Письмо Белинского В. Г.
А. И. Герцену - 2 января 1846 г. Петербург.

СПб. 1846, января 2. Милый мой Герцен, давно мне сильно хотелось поговорить с тобою и о том, и о сем, и о твоих статьях "Об изучении природы"1, и о твоей статейке "О пристрастии"2, и о твоей превосходной повести, обнаружившей в тебе новый талант3, который, мне кажется, лучше и выше всех твоих старых талантов (за исключением фельетонного о г. Ведрике, Ярополке Водянском4 и пр.), и об истинном направлении и значении твоего таланта, и обо многом прочем. Но все не было то случая, то времени. Потом я все ждал тебя, и раз опять испытал понапрасну сильное нервическое потрясение по поводу прихода г. Герца, о котором мне возвестили, как о г. Герцене5. Наконец слышу, что ты сбираешься ехать не то будущею весною, не то будущею осенью. Оставляя все прочее до другого случая, пишу теперь к тебе не о тебе, а о самом себе, о собственной моей особе. Прежде всего твою руку и с нею честное слово, что все, написанное здесь, останется впредь до разрешения строгою тайной между тобою, Кетчером, Грановским и Коршем.

Вот в чем дело. Я твердо решился оставить "Отечественные записки" и их благородного, бескорыстного владельца6. Это желание давно уже было моею idee fixe; (навязчивой идеей (фр.). ) но я все надеялся выполнить его чудесным способом, благодаря моей фантазии, которая у меня услужлива не менее фантазии г. Манилова, и надеждам на богатых земли. Теперь я увидел ясно, что это все вздор и что надо прибегнуть к средствам, более обыкновенным, более трудным, но зато и более действительным. Но прежде о причинах, а потом уже о средствах. Журнальная срочная работа высасывает из меня жизненные силы, как вампир кровь. Обыкновенно я недели две в месяц работаю с страшным, лихорадочным напряжением до того, что пальцы деревенеют и отказываются держать перо; другие две недели я, словно с похмелья после двухнедельной оргии, праздно шатаюсь и считаю за труд прочесть даже роман. Способности мои тупеют, особенно память, страшно заваленная грязью и сором российской словесности. Здоровье видимо разрушается. Но труд мне не опротивел. Я больной писал большую статью "О жизни и сочинениях Кольцова" и работал с наслаждением; в другое время я в 3 недели чуть не изготовил к печати целой книги, и эта работа была мне сладка, сделала меня веселым, довольным и бодрым духом. Стало быть, мне невыносима и вредна только срочная журнальная работа она тупит мою голову, разрушает здоровье, искажает характер, и без того брюзгливый и мелочно-раздражительный. Всякий другой труд, не официяльный, не ex-offieio (по обязанности (лат.). ), был мне отраден и полезен. Вот первая и главная причина. Вторая с г. Краевским невозможно иметь дела. Это, может быть, очень хороший человек, но он приобретатель, следовательно, вампир, всегда готовый высосать из человека кровь и душу, а потом бросить его за окно, как выжатый лимон. До меня дошли слухи, что он жалуется, что я мало работаю, что он выдает себя за моего благодетеля, который из великодушия держит меня, когда уже я ему и ненужен. Еще год назад тому он (узнал я недавно из верного источника) в интимном кругу приобретателей сказал: "Белинский выписался, и мне пора его прогнать". Я живу вперед забираемыми у него деньгами, и ясно вижу, что он не хочет мне их давать: значит, хочет от меня отделаться. Мне во что бы то ни стало надо упредить его. Не говоря уже о том, что с таким человеком мне нельзя иметь дела, не хочется и дать ему над собою и внешнего торжества, хочется дать ему заметить, что-де бог не выдаст, свинья не съест. В журнале его я играю теперь довольно пошлую роль: ругаю Булгарина, этою самою бранью намекаю, что Краевский прекрасный человек, герой добродетели. Служить орудием подлецу для достижения его подлых целей и ругать другого подлеца не во имя истины и добра, а в качестве холопа подлеца No 1, это гадко. Что за человек Краевский вы все давно знаете. Вы знаете его позорную историю с Кронебергом. Он отказал ему и на его место взял некоего г. Фурмана7, в сравнении с которым гг. Кони и Межевич имеют полное право считать себя литераторами первого разряда8. Видите, какая сволочь начала лезть в "Отечественные записки". Разумеется, Краевский обращается с Фурманом, как с канальею, что его грубой мещанско-проприетерной душе очень приятно. Забавна одна статья его условия с Фурманом: "Вы слышали (говорил ему Краевский тоном оскорбленной невинности), что сделал со мною Кронеберг? Я не хочу вперед таких историй, и для этого Вы подпишетесь на условии, что Ваши переводы принадлежат мне навсегда, и я имею право издавать их отдельно; за это я Вам прибавлю: Кронебергу я платил 40 р. асс. с листа, а Вам буду платить 12 р. серебром". Итак, за два рубля меди он купил у него право на вечное потомственное владение его переводами, вместо единовременного, журнального!! Каков?.. А вот и еще анекдот о нашем Плюшкине. Ольхин дает ему 20 р. сер. на плату за лист переводчикам Вальтера Скотта; а Краевский платит им только 40 руб. асс., следовательно, ворует по 30 р. с листа (а за редакцию берет деньги своим чередом). Ольхин, узнав об этом, пошел к нему браниться. Видя, что дело плохо, Краевский велел подать завтрак, послал за шампанским, ел, пил и целовался с Ольхиным, и тот, в восторге от такой чести, вышел вполне удовлетворенным и позволив и впредь обворовывать себя9. Чем же Булгарин хуже Краевского? Нет, Краевский во сто раз хуже и теперь в 1000 раз опаснее Булгарина. Он захватил все, овладел всем. Кронеберг предлагал Ольхину переводить в "Библиотеку для чтения" (которой Ольхин сделался теперь владельцем), и Ольхин сказал ему: "Рад бы, да не могу боюсь, Краевский рассердится на меня".

Чтобы отделаться от этого стервеца, мне нужно иметь хоть 1000 р. серебром, потому что я забрал у Краевского до 1-го числа апреля и должен буду до этого времени работать, не получая денег, но зарабатывая уже полученные, а без денег нельзя жить с семейством. Открываются кое-какие виды на 2500 р. асс., остальную тысячу как-нибудь авось найдем. К Пасхе я издаю толстый, огромный альманах10. Достоевский дает повесть11, Тургенев повесть и поэму12, Некрасов юмористическую статью в стихах ("Семейство"13 он на эти вещи собаку съел), Панаев повесть;14 вот уже пять статей есть; шестую напишу сам; надеюсь у Майкова выпросить поэмку15. Теперь обращаюсь к тебе: повесть или жизнь! Если бы, сверх этого, еще ты дал что-нибудь легонькое, журнальное, юмористическое о жизни или российской словесности, или о том и другом вместе, хорошо бы было!16 Но я хочу не одного легкого, а потому прошу Грановского нельзя ли исторической статьи лишь бы имела общий интерес и смотрела беллетристически17. На всякий случай скажи юному профессору Кавелину нельзя ли и от него поживиться чем-нибудь в этом роде18. Его лекции, которых начало он прислал мне (за что я благодарен ему донельзя), чудо как хороши: основная мысль их о племенном и родовом характере русской истории в противоположность личному характеру западной истории генияльная мысль, и он развивает ее превосходно. Ах, если бы он дал мне статью, в которой бы развил эту мысль, сделав сокращение из своих лекций, я бы не знал, как и благодарить его! Сам я хочу написать что-нибудь о современном значении поэзии19. Таким образом, были бы повести, юмористические стихотворения и статьи серьезного содержания, и альманах вышел бы на славу. Кстати, попроси Кетчера попросить у Галахова (Ста-Одного) какого-нибудь рассказца я бы заплатил ему, как и многим из вкладчиков, по выходе альманаха20. Теперь о твоей повести. Ты пишешь 2-ю часть "Кто виноват?". Если она будет так же хороша, как 1-я часть, она будет превосходна; но если бы ты написал новую, другую, и еще лучше, я все-таки лучше бы хотел иметь 2-ю часть "Кто виноват?", чтобы иметь удовольствие заметить в выноске, что-де 1-я часть этой повести была напечатана в таком-то No "Отечественных записок"2l. Понимаешь? Когда я кончу мои работы в "Отечественных записках" начисто, то пошлю в редакцию "Северной пчелы" письмо, прося известить публику, что я больше не принимаю никакого участия в "Отечественных записках"22. Это произведет свой эффект. Если вы не будете давать ему ни строки, равно как и никто из порядочных людей, может быть, что ему на будущий год нельзя будет и объявить подписки. Впрочем, немудрено, что он и сам давно решился прекратить издание (ведь у него после нынешнего года будет в ломбарде не менее 400 000 асс.), пусть же кончит срамно; если же нет, то почувствует, что я для него значу, и тогда я предпишу ему хорошие условия.

Итак, вот в чем дело. Отвечай мне скорее. Анекдоты о Краевском можешь пустить по Москве, только не говори, что узнал их от меня. Но о моем намерении оставить "Отечественные записки" пока тайна; кроме того, я хочу разделаться с Краевским политично, с сохранением всех конвенансов и буду вредить ему, как человек comme il faut (порядочный (фр.). ). Об альманахе тоже (если можно и сколько можно) держать в секрете. Скажи Кавелину, что его поручение о деньгах выполнить не могу: в эти дела я давно уже дал себе слово не вмешиваться, а теперь я с этим канальей тем более не могу говорить ни о чем, кроме, что прямо относится ко мне23. Анненков 8 января едет. В Берлине увидится с Кудрявцевым, и, может быть, я и от этого получу повесть24. Увидя в моем альманахе столько повестей, отнятых у "Отечественных записок", Краевский сделается болен у него разольется желчь. Анненков тоже пришлет что-нибудь вроде путевых заметок. Я печатаю Кольцова с Ольхиным он печатает, а барыш пополам: это еще вид в будущем, для лета. К Пасхе же я кончу 1-ю часть моей "Истории русской литературы"25. Лишь бы извернуться на первых-то порах, а там, я знаю, все пойдет лучше, чем было: я буду получать не меньше, если еще не больше, за работу, которая будет легче и приятнее. Жму тебе руку, Наталии Александровне также, потом всем тож, и с нетерпением жду твоего ответа.

В. Б.

Письмо Белинского В. Г. - А. И. Герцену - 2 января 1846 г. Петербург., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :

А. И. Герцену - 14 января 1846 г. Петербург.
СПб. 1846, января 14. Наелся же я порядком грязи, поленившись написат...

А. И. Герцену - 26 января 1846 г. Петербург.
СПб. 1846, января 26. Твое решение, любезный Герцен, отдать Кто винов...