Письмо Белинского В. Г.
М. В. Орловой - 3 сентября 1843 г. Петербург.

Хочется много сказать Вам, и потому ничего не говорится. Буду писать, как напишется. Вы хотели, чтобы я подробно уведомил Вас обо всем, что было со мною со дня нашей разлуки. Как сумею, выполню Вашу волю. Во-первых, я должен Вам сказать, что уехал я из Москвы не в четверг, а в пятницу1. В середу мне было не то чтобы тяжело или грустно, а как-то неловко. Я смотрел по обыкновению в окна, следя за видоизменениями облаков погода была помните довольно дурна, и на душе было и пусто и тревожно. Я поехал кой-куда, а вечером располагался к Коршу, и мысль об этом визите бросала меня в жар. Но мне не удалось быть у Корша, а был я у Щепкиных, где только слегка упрекали меня в забвении и где отделался я полным молчанием. Вечером у меня был Кудрявцев и m-r l'Adolescent2, который ни разу не упомянул при мне Вашего имени, но снова просил меня epouser m-lle Ostrooumoff (жениться на мадемуазель Остроумовой (фр.). ). На другой день поутру поехал я к Коршу. Меня встретила его сестра3. Узнаете ли Вы меня? Не забыли ли Вы, где мы живем? и пр. Выходит его жена и я пришел в ужас от ее коварной улыбки, чувствуя, что погибнуть мне от нее во цвете лет и красоты. Одним словом, между множеством злых намеков меня спросили: здоров ли мне воздух сосновой рощи и как я нахожу московские окрестности? Я почувствовал себя в паровой ванне в 40 градусов, краснел, бледнел, хохотал как сумасшедший, и что всего ужаснее они видели ясно, что это распекание доставляет мне больше наслаждения, чем досады. К стыду моему, я сам это чувствовал. Как же узнали они о сосновой роще? Им сказала одна знакомая им дама, что я часто бываю в Сокольниках. И как они давно заметили перемену во мне и как я раз надоел самому Коршу моею рассеянностию и натянутостию, то они и смекнули, в чем дело. Женщины кошки, я давно имел честь докладывать Вам это. Они сейчас заметят мышь и начнут ее мучить, играя с нею. А мои неприятельницы находили особенное удовольствие мучить меня, ибо я всегда смеялся над браком, любовию и всякими сердечными привязанностями. По в их злости было столько женского торжества, столько доброты, желания мне счастия и радости за мое счастие, что я покаялся перед ними в грехе моем. Впрочем, Ваше имя осталось для них тайною, и они узнали только факт моего сердечного состояния. Мне стало с ними легко и весело, и вечером я опять пришел к ним. Они посадили меня между собою за самоварным столом, и я сидел под перекрестным огнем лукавых улыбок и торжественных взглядов и был весел, счастлив, как ребенок, как дурак. Я уже имел честь доносить Вам, что женщины на то и созданы, чтобы делать мужчин дураками; но всего обиднее в этом то, что мужчины до смерти рады своей глупости. Но, видно, уж так суждено самим господом богом, и волтерианцы напрасно против этого восстают4.

Проснувшись на другой день, я почувствовал нечто вроде тоски разлуки, и если бы поездка была отложена до субботы, то я право не ручаюсь, что бы не явился к Вам в институт. Подобный Sehnsucht (страстное желание (нем.). ) подмывал меня еще и в четверг. Поехал я с Языковым; Клыков тоже с нами. К вечеру все сильнее и сильнее овладевало мною тоскливое порывание к Вам. Засыпая тяжелым сном (ибо не могу хорошо спать сидя и при стуке громоздкого экипажа), я или видел Вас, или чувствовал Ваше присутствие, и потому старался как можно больше и больше спать, хотя от этого спанья у меня только болела голова. Ехать в карете для меня пытка, потому что нельзя лежать, а все надо сидеть. Наконец кое-как доехали. Последняя станция перед Петербургом называется Ижоры. Так как от нее шоссе до Петербурга сделано заново и ездить по нем тяжело, то ямщики сворачивают на царскосельскую дорогу. Приехавши в Царское, мы с Клыковым вздумали высадиться из дилижанса, чтобы приехать в Петербург по железной дороге, а Языков с женою поехал в дилижансе. Это было в 6 часов вечера, в понедельник, и нам надо было дожидаться целый час. В вокзале я повстречал человека Панаева, который сказал мне, что Боткин с Armance остановились на квартире Панаева (который живет на даче в Павловске). Приезжаю домой, вхожу в квартиру, которой еще не видал (потому что мой человек без меня перебрался на нее), не снимая картуза, бегу в мой кабинет и отступаю в изумлении назад: в кабинете, за моим рабочим столом, на креслах, сидит женщина. Я так был уверен, что Боткин с Armance на квартире Панаева, что с трудом мог убедиться, что передо мною m-lle Armance тем более, что в комнате только одна свеча, как-то тускло горевшая. Мысль, что моя комната освящена присутствием женщины и что в этой же самой комнате я мог бы видеть другую женщину эта мысль обезумила меня, так что, когда m-lle Armance с веселым приветствием подала мне руку, я забыл даже то немногое количество французских слов, которое знал. К этому присоединилось и еще другое. Я ужасно люблю и прежнюю мою квартиру; но эта (в которой жил Краевский) еще лучше той, но как она невелика, то я и решил в Москве, что надо искать другой. Это меня беспокоило, потому что в Петербурге легко находить или самые лучшие, то есть самые дорогие, или самые скверные квартиры, а главное, это повело бы меня к разным глупым затеям. Между тем моя квартира, чистая, опрятная, красивая, светлая, смотрела на меня так приветливо, как будто бы хотела меня от души с чем-то поздравить. Смешно подумать и стыдно признаться сердце мое болезненно сжалось. Является Боткин и начинает хвалить мою квартиру, говоря, что я сделал бы крайне глупо, если бы переменил ее, что Armance в восторге от нее и не захотела бы никогда жить на другой, что она любуется беспрестанно моими картинами, расстановкой мебели и восклицает: "Il a du gout!" ("У него есть вкус!" (фр.). ) Все это меня потрясло чуть не до лихорадки. На другой день я увиделся с Краевским и был даже несколько поражен участием и деликатностию, с какими он говорил со мною Вы понимаете о чем5. Он окончательно утвердил меня в решении не переменять квартиры. Я увидел, что был очень глуп, желая пустыми затеями, которые ничего не прибавят к счастию, откладывать истинное счастие. И это, по-видимому, пустое обстоятельство имело своим результатом то, что я приеду в Москву уже не на праздниках и не после праздников, а перед рождественским постом, и не считаю невозможным приехать даже в половине октября6. Я опьянел от этой мысли и хожу теперь дурак дураком. Ни о чем не могу думать, ничего не могу делать. Если письмо мое нескладно, то вот причина этому. Боже мой, когда ж это будет! Нас будет разделять одна только дверь и это радует меня, ибо чем ближе будете Вы ко мне, тем счастливее буду я. Квартира моя высока в третьем этаже; но в Петербурге квартиры нижних этажей хлевы и подвалы, а вторых этажей непомерно дороги. К удобствам квартиры моей принадлежит то, что она светла, окнами на солнце, суха и тепла, а это в Петербурге большая редкость. Она состоит из двух комнат. Задняя мой теперешний кабинет, довольно длинная комната, с двумя окнами на двор. Ее можно перегородить ширмами, и тогда из нее выйдет для Вас две комнаты, из задней ход через коридор в кухню и прихожую, а из передней в теперешнюю залу, которую я обращу тогда в кабинет. Все это до того занимает меня, что я только и думаю о том, какой вид дать моим комнатам. Я теперь ночую у знакомых и к себе на квартиру хожу в гости к Боткину.

Здоровье мое так и сяк, да я теперь и неспособен чувствовать ни болезни, ни здоровья. Я разорван пополам и чувствую, что недостает целой половины меня самого, что жизнь моя неполна и что я тогда только буду жить, когда Вы будете со мной, подле меня. Бывают минуты страстного, тоскливого стремления к Вам. Вот полетел бы хоть на минуту, крепко, крепко пожал бы Вам руку, тихо сказал бы Вам на ухо, как много я люблю Вас, как пуста и бессмысленна для меня жизнь без Вас. Нет, нет скорее, скорее или я с ума сойду.

Что Вы, как Вы? Здоровы ли, веселы ли, счастливы ли? От этой минуты с тоскою буду ждать Вашего письма, буду считать дни и минуты, когда получу от Вас первое письмо. Отвечайте мне скорее, если не хотите заставить меня страдать. Адресуйте Ваши письма вот по этому адресу: В С.-Петербург, на Невском проспекте, у Аничкина моста, в доме Лопатина, квартира No 47. Адрес тот же, что и у Вас, только No квартиры надо прибавить.

В середу, 1-го сентября, Боткин обвенчался, с Armance. Теперь он хлопочет, чтобы в субботу отправиться за границу. Он Вам кланяется и благодарит Вас за память о нем.

Аграфене Васильевне посылаю мой искренний, задушевный привет и прошу, умоляю ее как можно меньше сердиться на всех, а в особенности на самое себя, на Вас и на меня. Правда, я много виноват перед нею, но это такая вина, в которой я нимало не намерен ни раскаяться, ни исправиться.

Прощайте. Да хранит Вас господь для Вашего и моего счастья. Посылаю Вам все благословения и обеты навсегда преданного Вам моего сердца.

В. Белинский.

СПб. 1843, сентября 3.

Письмо Белинского В. Г. - М. В. Орловой - 3 сентября 1843 г. Петербург., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :