Письмо Белинского В. Г.
В. П. Боткину - 4 октября 1840 г. Петербург.

СПб. 1840, октября 4. Любезный мой Боткин, третьего дня получил я и еще письмо от тебя, а между тем твое прежнее (от 3 сентября) давно уже валяется у меня на столе и, умильно смотря на меня, тщетно ждет вожделенного ответа. Странное дело! А оно было именно одним из тех писем, которые наиболее радовали и утешали меня. Думаю приняться за ответ не подымается рука, да и только словно я в параличе. Видно, это оттого, что я упустил минуту взволнованного чувства. Что ты говоришь о наших отношениях для меня это очевидная истина, и с тех пор, как наша взаимная дружба, моя вера в тебя обратились в достоверность, я потерял всякую охоту и желание говорить о них. Не менее говоришь ты великую правду о основаниях дружбы, которые должны состоять в стремлении к одному и тому же превыспреннему небу, но отнюдь не по одной и той же дороге или тропинке. Мишель так думал и, кроме глубокой натуры и гения, требовал еще от удостоиваемых его дружбы одинакового взгляда даже на погоду и одинакового вкуса даже в гречневой каше, условие sine qua non! (непременное условие (лат.). ) Но посмотри, как оправдала действительность его абстрактные, лишенные жизненного соку и теплоты воззрения: когда он уезжал из Петербурга за границу, его проводил не я, не К.2, даже не Языков и Панаев, но Герцен, произведенный им за 1000 р. ассигн. в спекулятивные натуры3. Но и этим комедия не кончилась: оная натура говорит, что его можно уважать за ум, но не любить, и что по письмам его московских друзей видно, что они даже плохо и уважают-то его. Но об этом после.

Врешь ты, старый черт, что твоя натура непроизводящая. Правда, ты не можешь постоянно работать, но тут другая причина, которая, боюсь, скоро и мою действительно отменно плодородную (как свинья, которая приносит в год ста по три поросят) натуру обесплодит. Но об этом поговорим, когда увидимся. Ты можешь и очень можешь делать, но именно потому ничего и не делаешь, что знаешь, что общество за это в знак своего внимання хорошо если только не наплюет в рожу, а то еще пожалуй и хуже что сделает. Но черт с ним, наша участь схимничество. Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусною действительностию! Да здравствует великий Шиллер, благородный адвокат человечества, яркая звезда спасения, эманципатор общества от кровавых предрассудков предания! Да здравствует разум, да скроется тьма! как восклицал великий Пушкин!4 Для меня теперь человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества. Это мысль и дума века! Боже мой, страшно подумать, что со мною было горячка или помешательство ума я словно выздоравливающий. Да, Боткин, ты ничего путного не сделаешь, хотя и доказал, что ты много, много прекрасного мог бы сделать; но ни ты, ни твоя натура в том не виновата. Это общая наша участь, и на этот счет я спою тебе славную песенку:


Толпой угрюмою и скоро позабытой,

Над миром мы пройдем, без шума и следа,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

Ни гением начатого труда;

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом5.


Ну, а пока будем что-нибудь делать, хоть для забавы, рассеяния от скуки или от бесполезных дум об испанских делах6. Зпаешь ли что, Боткин, мне сдается, что ты непременно из "Histoire des Croisades contre les Albigeois" ("Истории крестовых походов против альбигойцев" (фр.). ) сделаешь чудесную статью, именно такую, в каких "Отечественные записки" нуждаются, и 2 части сожмешь в 3 или 4 печатных листа7. А?.. Пожалуйста! Статья твоя (перевод Рётшера), кажется, напечатана будет в 1 No "Отечественных записок" 1841 г. (статей и иностранной критики, да где же их взять? Ведь "Отечественные записки" издаются трудами трех только человек Краевского, Каткова и меня не разорваться же нам, а другие все, могущие делать, отговариваются тем, что у них не производящие натуры.)8.

Слова немца о Бакунине (из "Hallische Jahrbucher") поразили меня каким(-то) фантастическим ужасом и поверишь ли? возбудили во мне жалость и сострадание к Бакунину9. Да чем же он виноват, если так? Ведь он напрягает же свою волю для стремления к истине? О, боже, боже! О жизнь, жизнь галиматья, ...! Плюнь, Боткин, хорошенько на нее! Я получил от него письмо, полное искренности, в котором он говорит, что желал бы переделать свое прошедшее, что я был прав, называя его сухим диалектиком во время наших полемических переписок и пр.10. Это еще более усилило чувство моего болезненного к нему

Ты прав, упрекая "Отечественные записки" в отсутствии живых исторических сострадания, в котором, впрочем, много и отвращения и презрения. Экая несчастная, жалкая личность! Я перешлю к тебе это письмо, как скоро отвечу на него. К Каткову он тоже пишет, приписывает свои поступок пустоте и болтовне, просит извинения, но говорит, что известное объяснение неизбежно, да я не верю, ... на месте объяснения, и всего вернее увернется от него. Ты прав, что он трус11.

Теперь о Каткове. Он хандрит и мучит себя и все близкое к себе. Ссора его с Краевским была результатом этой хандры, но он скоро опомнился и загладил это. Теперь его отношения с Краевским прекрасны. Но вот другое горе. Ты помнишь, как он сердился на меня в Москве, что я не пишу к нему, теперь твоя очередь. Недавно узнал я от него, что он убежден, что ты его любишь не больше, чем любит его М. Бакунин. Причиною этого твои поклоны ему в письмах ко мне. Я имел неосторожность прочесть ему твое письмо (от 3 сентября), разумеется, выпустив то, что ты говоришь о нем по поводу его ссоры с Краевским. Заметив, что я не все прочел, он изменился в лице, побледнел и стал допрашивать. После этого дня два пролежал он, уткнувшись носом в подушку. Дикая натура молод много самолюбия, но я понимаю это. Нас с ним разделяет разница в летах, он это чувствует и ложно объясняет. Бога ради, скорее напиши к нему, если письмо твое его не застанет (12 он думает отправиться)12, я тотчас же перешлю к нему. Но в письме ни слова о том, что ты знаешь о его на тебя претензиях, ни слова обо мне иначе ты убьешь его. Пиши, как будто тебе самому вздумалось написать к нему. Теперь он оканчивает статью о Сарре Толстой чудесная статья!13

Если что узнаешь о Гоголе тотчас же уведомь. К Н. Бакунину буду на днях писать и расшевелю его так, что вспыхнет14. С лысиною тебя от души поздравляю знак мудрости.

Что ты пишешь о "Патфайндере"15 все это я точно так же перечувствовал, передумал и так же точно сбирался написать к тебе, но ты предупредил меня. Величайший художник! Я горжусь тем, что давно его знал и давно ожидал от него чудес, но это чудо признаюсь далеко превзошло все усилия моей бедной фантазии. "Сен-Ронанские воды" торжественно признаю лучшим романом Вальтер Скотта, но куда до "Патфайндера"! Не вырезывай его из "Отечественных записок" тебе пришлется особенный экземпляр его отпечатано для продажи 300 экземпляров, которые выпустятся в генваре.

Что касается до вопроса о личном бессмертии, конечно, мне было бы приятно найти в тебе товарища в болезни; но если ты здоров или болен чем-нибудь другим, из этого я не думаю выводить следствия о твоей ограниченности, и мне очень жаль, что ты так некстати употребил это слово, которое пахнуло на меня дурною сторонкою нашей старины, которою управлял М. Бакунин. Ты, верно, очень помнишь, что во мне находил он все роды ограниченности, а в нем одно величие и бесконечность. Я всегда был таков со всеми, кого любил. Но довольно об этом вздоре. Идею нельзя навязать другому, и никто не призовет ее к себе, но она сама является к человеку, нежданная и незваная, и вгрызается в него, живет в нем. Так и я теперь все вижу и на все смотрю под ее влиянием, в ее очки. Может, и с тобою это еще будет, а может, и не будет. То и другое хорошо. Если ты этим не переболеешь, зато ты уже многим переболел, что еще и не касалось, а может, и не коснется меня, но тем-то драгоценнее, ближе и родственнее мне твои страдания: они дополняют мне самого меня, расширяют мое собственное созерцание жизни. Смотри же и ты на мои болезни этими же глазами и у нас не будет пустых споров из ничего, а будет живое понимание, живая симпатия и живая любовь друг к другу. Увидимся, потолкуем и поспорим, а на письме, я вижу, ничего не растолкуешь другому, чего от него требуешь или что ему говоришь. Не могу пока умолчать об одном, что меня теперь всего поглотила идея достоинства человеческой личности и ее горькой участи ужасное противоречие! М. Бакунин пишет, что Станкевич верил личному бессмертию, Штраус и Вердер верят. Но мне от этого не легче: все так же хочется верить и все так же не верится.

Я думал, что Анненков больше заинтересует тебя. Тут, вижу я, столкнулись Москва с Питером. Чиновничества в Анненкове нет ни капли, но есть много чего-то петербургского, чего пропасть не только в Панаеве, но и в Языкове, которого ты знаешь только с лицевой, лучшей стороны. Знаешь ли, я помирился с нашим москводушием, смотря на этих людей. Не говорю уже о Панаеве, который не раз возбуждал к себе мою ненависть и презрение поверишь ли? Языков глубоко оскорблял мое человеческое чувство своим петербуржеством16. Очень я рад тому, что пишешь о Кронеберге. Но еще более обрадовал ты меня своим теперешним взглядом на Entsagung (отречение (нем.). )17. Именно оно есть свободное, вследствие нравственного понятия, отречение от блага жизни и принятие на себя страдания; а не невольное. Вот я и прав был, что это слово и бесило и оскорбляло меня. У меня отнимали то, чего я не имел еще и случая выказать. Может быть, во мне этого и нет, а может быть, и есть кто знает? Я сам не могу знать. Ты пишешь, что опять сошелся с самим собою, что призрак счастия разбит признаюсь в грехе плохо верю вразуми и наставь. Я вообще с тобою в одном страшно и дико разошелся: читаю и не верю глазам своим, когда ты говоришь о жизни и счастии с уважением и не шутя, с какою-то верою. Я не сойдусь, не помирюсь с пошлою действительностью, но счастия жду от одних фантазий и только в них бываю счастлив. Действительность это палач.

Я прочел все трагедии Софокла в гнусном переводе Мартынова, и "Антигона" поразила меня больше всех18.

Недавно со мною (с месяц назад) случилась новая история, которая до основания потрясла всю мою натуру, возвратила мне слезы и бесконечное, томительное, страстное порывание и кончилась ничем, как и прежде19. Долго ли это продолжится! Видно, такова уже моя натура, как говорит Патфайндер. Всякому своя доля, но, право, сквернее моей ничего нельзя вообразить. Натура страстная, любящая, танталова жажда, вечно остающаяся без удовлетворения! Зачем я не скопец от природы, как Мишель Бакунин!..

Скажи Кудрявцеву, что-де честные люди так не делают как же ни строчки-то не написать, а я жду, не дождусь. Бога ради, призови к себе моего брата да вразуми его, что-де стыдно и гадко не давать мне знать, жив он или умер, когда я о нем беспокоюсь. Да тут же исполни и обещание свое, о чем я просил тебя20. Адрес его: в Грачевском переулке, в доме купца Кондратия Григорьевича Смирнова, на квартире у Дмитрия Петровича Иванова.

Кольцова расцелуй и скажи ему, что жду, не дождусь его приезда, словно светлого праздника. Катков умирает от желания хоть два дня провести с ним вместе. Скажи, чтоб приезжал прямо ко мне, нигде не останавливаясь ни на минуту, если не хочет меня разобидеть. Мои адрес: на Васильевском острове, на Малом проспекте, между 5 и 6 линиями, в доме Алексеева, из ворот направо, во 2 этаже направо. Да и сам ты адресуй-ка письма-то прямо ко мне, по этому адресу.

Поклонись Грановскому, который мне никогда не кланяется, ибо, как кажется, забыл о моем существовании; а Красову скажи, что жду от него писульки, и что его "Песня Лауры" и "Флейта" прелесть, чудо, объедение хороши, мочи нет облобызай его за это21.

Твой В. Б.


Письмо Белинского В. Г. - В. П. Боткину - 4 октября 1840 г. Петербург., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :

В. П. Боткину - 25 октября 1840 г. Петербург.
СПб. 1840, октября 25. Сию минуту получил письмо твое, мой милый Ботк...

В. П. Боткину - 31 октября 1840 г. Петербург.
СПб. 1840, ноября 31. Вот я и опять пишу к тебе, дражайший мой Боткин...