Письмо Белинского В. Г.
В. П. Боткину - 14-15 марта 1840 г. Петербург.

СПб. 1840, марта 14. Мне, видно, уж назначено судьбою не переставать делать глупости, любезный мой Василий! Говорю о моем прекраснодушном и москводушном послании к Мишелю1, которое ты уж верно получил от Языкова. Стыдно и досадно вспомнить, что я, вместо коротенькой записочки с некоторою ироническою улыбкою, вздумал, в целой тетрадище, диспутовать с ним о том, что 2X2 = 4, и показывать ему гнойные раны моей души, на которые он, с высоты своего величия, философски наплюет. Еще слава богу, что промедление в отъезде Языкова дало мне возможность и время спохватиться в глупости и сказать тебе, чтобы ты ни под каким видом не показывал Мишелю моего глупого письма. Не дурачество ли, в самом деле? Я толкую Мишелю, что логикой не заставишь человека измениться, а сам хочу изменить его бранью. Нет! кто чем родился, тот тем и умрет, и если человек не по моей натуре, прочь от него, да и дело с концом, вместо того, чтобы тратить попусту бумагу и время. Не отрицаю в Мишеле действительной стороны, даже чего-то великого, но, со всем тем, он в моих глазах сухой человек, олицетворенный дьявольский эгоизм, и пора мне перестать о нем и говорить и думать! Много я наделал в жизнь свою глупостей, о которых и больно и стыдно вспомнить, но знаешь ли что? для меня они и благороднее, и чище, и святее, и разумнее всех дел Мишеля, потому что источник их сердечность, которой у него столько же, сколько у меня спекулятивности. Его отношения к тебе возмутительны и отвратительны. Бедный Николай глубоко страждет от них и говорит, что он отца ни в чем не винит, прощает ему даже все его хитрости и кривды и что его отец вправе всеми силами противоборствовать всякому делу, в котором имеет участие Мишель и дух его. Понимаешь ли, Боткин! Вероятно, ты не имел глупости отдать Мишелю письма Николая. План действий переменяется и что меня особенно радует совсем не по моему совету. Меня не было дома, и Николай без меня прочел твои письма и ко мне и к нему и решил, что и как надо делать. План этот очень прост: цель его счастие ваше2, а средство прямота в действиях и характер действий непосредственность личного влияния. Он не будет спорить ни с Мишелем, ни с сестрами, но будет просто (без поганой философии) и прямо говорить, что это он понимает так, а это этак, а почему? по простому чувству и простому здравому смыслу, но что всякий может думать и делать по-своему. Вот и все! Если отец будет ему говорить о поступках и философской поведенции Мишеля, он не будет с ним спорить, но прямо скажет, как он на это смотрит, а где тяжело будет сказать, там красноречиво промолчит. Отец скажет ему, что он не может отдать дочери за купца он ответит ему, что он совершенно прав, что его права, как отца, священны и неоспоримы и что ему самому было бы приятнее, если бы ты был дворянин, а не купец; но что со всем этим он от всей души желает, чтобы брак состоялся и что он тебя любит, как родного брата, не видавши, за то только, что ты любишь его сестру, и что его сестра любит тебя; и что он, если поедет в Москву, остановится прямо у тебя, как у друга и брата. Другими словами: отец прав, делая по-своему, но и он прав, делая по-своему же. Само собою разумеется, что он будет делать уклонения от этого плана по указанию обстоятельств. Положись на него: в нем глубокое чувство действительности и чрезвычайно верный такт. Если его уволят не на две недели, а на 28 дней, он приедет к тебе. Для этого хочет отказать себе во всем, чтоб сберечь деньжонки, но я ему сказал, что это уж твое дело. Он и руками и ногами весь вспыхнул, но я ему все-таки сказал, что это вздор и что из ложного стыда глупо жертвовать, может быть, участью двух человек, и что не он попросит у тебя денег, а ты предложишь их ему. А хорошо, как бы он приехал к тебе! Не говоря уже о том, что ты познакомился бы с братом своим, он мог бы, может быть, сказать тебе много такого, чего не выговоришь в письме. Ах, Василий, как грубо все они не поняли и не оценили этого человека, который выше всех их! Когда он входил к ним они прерывали разговор и вообще смотрели на него, как еще на несозревшего или, может быть, недостойного и неспособного к полному посвящению в их магнетические таинства. О Мишенька! горе тебе, если хоть на минуту откроются твои глаза ты не захочешь жить!

Нынче (15 марта) получил твое письмо3. Эпитет милого, прилагаемый к Языкову, очень меня обрадовал. Я боялся, что исключительная сосредоточенность в личном интересе не допустит тебя узнать этого человека. Но теперь я уверен, что ты уже оцепил его, а он, Боткин, дорого стоит это алмаз самородок! Что ты мне поешь о том, что не надо отдавать моего письма Мишелю? Верно, Языков отличился: я просил и заклинал его 100 раз, чтобы он тотчас же сказал тебе, чтобы ты ни под каким видом не показывал моего письма Мишелю. По моей натуре я создан делать глупости и, сделавши, тотчас сознавать их. Равным образом превеликую сделал бы ты глупость, за которую стоило бы вырвать из твоей лысины последние волоса сие, как пишешь ты к Панаеву, суетное украшение и излишнюю тяжесть если бы отдал Мишелю и Николаево письмо, в чем совершенно согласен со мною и сам красноречивый автор оного. Нет, с Мишенькой надо делаться иначе: ведь с эгоизмом опаснее вести борьбу, чем с прекраснодушием.

Тяжело пали на мое сердце две твои строки по поводу "Ричарда II". Отвяжись! пишешь ты. Ах, Боткин! Боткин! не будем говорить друг другу этого слова, но будем входить в интересы друг друга и участием облегчать взаимные страдания. Выходка моя была не против тебя и кружка нашего вы были тут только предлогом; она была против расейской публики4. Знаю, Боткин, что тебе до нее нет дела для тебя самое слово "литература" огажено и пошло. Но я мой другой удел: расейская публика высосала из меня всю свежую кровь, сосет теперь остатки, но я уже не чувствую притерпелся. Не у всех такие счастливые и благодатные натуры, как, например, у тебя и Языкова: ваша жизнь внутри вас мир объективный для вас, предмет созерцания и наслаждения; если вы берете в руки журнал, хороша статья прочтете, глупа посмеетесь или бросите, не дочитав. Но для меня объективный мир страшный мир; я зацепил его только маленький уголок, но вросся в него всеми корнями души моей, и потому внутреннее счастие для меня невозможно. Если бы я получил воспитание, учился и поехал учиться в Берлин, я был бы поклонником Ганса: теперь для меня это ясно. Котерия5 сфера моей жизни, а общее для меня только в искусстве. Каково же, Боткин, сосредоточить всю жизнь свою, все свои страдания в двух-трех вопросах и услышать на них "отвяжись"? Зачем же вопль человека должен умирать в пустыне никем не услышанный? Или и в самом деле ведь нигде на наш вопль нету отзыва?6 Тяжело, ей-богу, тяжело! Хотел, скрепя сердце и сжавши зубы, промолчать, но прекраснодушие преодолело и я хочу все высказать тебе. Для этого я должен познакомить тебя с домашними тайнами "Отечественных записок". Письмо это пойдет к тебе не по почте, и ты никому его не покажешь. Слушай же и пойми, если не для себя, когда это чуждо тебя, то для меня, или хоть притворись, что понял и принял к сердцу. Прошлого года "Отечественные записки" имели около 1200 подписчиков, нынешний 1375; за прошлый год на них долгу с лишком 50 000, за нынешний будет около 40000, итак, к декабрю будет на них 90 000 долгу да в придачу плохая надежда на 2250 подписчиков. Между тем, сделано все, что можно, даже больше, что можно было сделать: почти без денег основан был журнал, Краевский трудился и трудится до кровавого поту, аранжировано у него все необыкновенно хорошо, наконец, порядочные люди пристали к нему, дали ему направление, характер и единство (которые есть только в одной похабной "Библиотеке для чтения"), мысль, жизнь, одушевление (которых нет ни в одном журнале); повестей и стихов таких тоже нигде нет, отделения разнообразны, чего бы еще? А между тем, хоть тресни. И добро бы Сенковский мешал нет, Греч с Булгариным хвала и честь расейской публике ... это подлое баранье стадо! Живя в Москве, я даже стыдился много и говорить о Грече, считая его призраком; но в Питере он авторитет больше Сенковского. Лекции свои он начал читать, чтобы уронить "Отечественные записки" он говорит это публично7. Вот тебе и действительность! Придется давать уроки! Но если бы и не это, если бы у меня и были деньги, мне все не легче: я теперь понимаю саркастическую желчность, с какою Гофман нападал на идиотов и филистеров, я связан с расейскою публикою страшными узами, как с постылою женою хоть и ..., а развестись нельзя. Пойми это, Боткин! О, я теперь лучше бы сошелся с Грановским, лучше бы понял и оценил эту чистую, благородную душу, эту здоровую и нормальную натуру, для которой слово и дело одно и то же. Да, по-прежнему брезгаю французами, как ..., но идея общества обхватила меня крепче, и пока в душе останется хоть искорка, а в руках держится перо, я действую. Мочи нет, куда ни взглянешь душа возмущается, чувства оскорбляются. Что мне за дело до кружка во всякой стене, хотя бы и не китайской, плохое убежище. Вот уже наш кружок и рассыпался и еще больше рассыплется, а куда прилепить голову, где сочувствие, где понимание, где человечность? Нет, к черту все высшие стремления и цели! Мы живем в страшное время, судьба налагает на нас схиму, мы должны страдать, чтобы нашим внукам было легче жить. Делай всякий не что хочет и что бы должно, а что можно. Черта ли дожидаться маршальского жезла хватай ружье, нет его берись за лопату да счищай с расейской публики ... Умру на журнале и в гроб велю положить под голову книжку "Отечественных записок". Я литератор говорю это с болезненным и вместе радостным и гордым убеждением. Литературе расейской моя жизнь и моя кровь. Теперь стараюсь поглупеть, чтобы расейская публика лучше понимала меня: благодаря одуряющему влиянию финских болот и гнусной плоскости, на которой основан Питер, надеюсь вполне успеть в этом. (Я боюсь в Николая Александровича влюбиться право, природа хотела им изъявить свое раскаяние за произведение Мишеля. Ах, как полюбишь ты его, какого человека узнаешь ты в нем!)

Насчет Краевского ты ошибаешься. Не то дурно, что он наврал о ... повестях Павлова, а то дурно, что он взялся писать о том, о чем не следовало бы ему писать8. Это человек дела, а не мысли. Я его люблю и уважаю, как все, кто его знает лично. Ему большую делает честь, что он бросил блестящую карьеру, которая открылась ему чрез археологическую экспедицию, и бескорыстно предался журналу. Ему 30 лет, а волосы у него зело с проседью, вследствие тяжкого и постоянного труда до кровавого поту и героической борьбы с страшною действительностию. Мне нравится в нем и то, что теперь только порядочные люди имеют на него влияние, а вся дрянь отстает. Он уже начинает посмеиваться над повестями Павлова, и, когда Панаев сказал ему, что ты называешь их ..., он захохотал. На письмо Павлова о вредности моего влияния на журнал9 он отвечал коротко и ясно: за дружеские советы благодарю, а намеков не понимаю. Это, брат, человек с характером железным, ему стоит раз напасть на дорожку, а там уж его железным воротом не сдвинешь. Лишь бы "Отечественные записки" пошли, а то следующие три повести Павлова, если он их ..., буду разбирать я, да и по-своему. Я Краевскому не даю советов, а он мне ни слова не говорит ни о достоинстве моих статей и об истинности моих идей, ни о своем ко мне уважении (он не любит говорить), но в "Отечественных записках" я у себя дома. Этому много причиною родство и единство моих убеждений и писаний с Катковыми и твоими: у Краевского есть чутье. Кроме того, когда он в своей тарелке, он человек с дарованием и энергиею: прочти его катки Цурикову, Булгарину, Гречу10. Тебя такие вещи мало интересуют, но для меня они важнее и дороже всех немецких книг, и тяжело мне было бы, если бы ты этого не понял.

Кстати: с чего ты взял отказываться от экземпляра "Отечественных записок" и "Литературной газеты" Краевского? Человек тебе кланяется, а ты плюешь ему в рожу да еще поручаешь эту комиссию Панаеву. Воля твоя, а это та сторона нашего кружка, которая мне так не нравится. Ты дал две статьи и не взял за них денег: уже из одной вежливости Краевскнй мог послать тебе свои журналы. Но кроме этого, он уважает тебя за твои статьи, от которых в восторге, уважает тебя за то, что тебя уважаю я и Катков. Зачем же грубостию платить за внимание и плевать на протянутую для пожатия руку? Что за несчастие, что у тебя 2 экземпляра "Отечественных записок"? Один будет у тебя, другой наверху, у твоей сестры и брата. Если же не так, ну сожги, брось в нужник, если большего не стоит.

Беспокоит меня ответ Кульчицкому приличие требует его, а странность отношений этих делает трудным11. Два дня я был, как сумасшедший, но на третий я забыл, как будто этого не было. Постоянна и неизменно пребываема для меня только гнусная действительность, а прекрасные мечты минутны и пропадают без следа. Однако ж напишу как-нибудь, хоть, право, не знаю, как и о чем писать: поневоле придется написать вздору о том, что Харьков мне давно не чужд по покойному Кронебергу и мистическому уважению ко всему его семейству.

(Пожалуйста, пиши ко мне вот по этому адресу слово в слово. Его благородию В. Г. Белинскому в СПб., в контору редакции "Отечественных записок", на Невском пр., в доме Лукина, No 47; а то письма распечатывает Краевский и бесится за это на меня.)

Ты сердишься, что я тебя хвалю. В самом деле, глупо. Но что ж делать, если это невольно вырвалось из души и было для меня так отрадно? Не бойся, чтобы я видел в тебе одно хорошее: я знаю тебя вдоль и поперек и за бранью дело у меня не станет. Покуда будет с тебя и этого.

Познакомился ли Языков с Бакуниными? Николай Александрович дал ему письма к отцу и к сестрам. Это меня дьявольски интересует. Бога ради, уведомь. В 3 No "Отечественных записок" славная повесть Соллогуба: чудесный беллетрический талант 12. Это поглубже всех Бальзаков и Гюгов, хотя сущность его таланта и родственна с ними. Лермонтов под арестом за дуэль с сыном Баранта. Государь сказал, что если бы Лермонтов подрался с русским, он знал бы, что с ним сделать, но когда с французом, то три четверти вины слагается. Дрались на саблях. Лермонтов слегка ранен и в восторге от этого случая, как маленького движения в однообразной жизни. Читает Гофмана, переводит Зейдлица и не унывает13. Если, говорит, переведут в армию, буду проситься на Кавказ. Душа его жаждет впечатлений и жизни.

(Что Паша Бакунин от тебя отшатнулся это меня нисколько не удивило: у меня удивительно верное чутье... Николай другое дело: он больше брат своим сестрам, чем братьям. Чудный малый!)

Скажи Кетчеру, что он не шлет "Цахеса"?14 Да пусть переведет "Мейстера Фло"15, все напечатается, и за все он получит деньги. Он много обещал, а ничего не делает. А что Грановский с своей статьей, что Редкий сукины дети только обещаются. Катков очень достолюбезен с своими обещаниями. Зарежет он Краевского, если к 1 числу не пришлет статьи о Сарре Толстой16. Я уж устал одних критических статей навалял 10 листов дьявольской печати, кроме рецензий. Скажи Каткову, чтобы он попросил Галахова повидаться с Вельтманом, который дал для альманаха Владиславлеву статейку "Лихоманка"; Владиславлев ее не берет, так Краевский просит для "Литературной газеты"17. Катков прислал к Краевскому стихи Сатина ... воняет!18 О, как слепа дружба! Краевский их бросил, а я и не видал. Видишь ли, как "Отечественные записки" начинают чуждаться всего ...! Прощай, некогда писать, а по почте этого письма не хочется посылать. Гоголь доволен моею статьею о "Ревизоре" говорит многое подмечено верно19. Это меня обрадовало. Все сбираюсь писать к Кудрявцеву и Каткову, да апатия мешает. Краевский в восторге от рецензий Кудрявцева20. В самом деле, прекрасны. Советуй ему продолжать, оно и скучновато, а Еедь уроки еще скучнее.

Твой В. Б.

Нельзя ли переслать ко мне письмо Станкевича21, да похлопочи поскорее о своей, Каткова и Кудрявцева физиономии22. Кирюше поклон, эх, как бы ему в Питер!

Письмо Белинского В. Г. - В. П. Боткину - 14-15 марта 1840 г. Петербург., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :