Письмо Белинского В. Г.
В. П. Боткину - 24 февраля-1 марта 1840 г. Петербург.

СПб. 1840, февраля 24. Вчера о день приснопамятный! вчера получил я твое письмо.

День был прекрасен, и солнце сняло над Невским проспектом (хотел было тряхнуть гекзаметрами да не вытанцовывается, и потому снова обращаюсь к прозе). Я, Панаев, Языков и Краевский условились в пятницу идти есть блины к Палкину (вчетвером скушали на восьмнадцатъ рублей), а местом сходки назначили контору редакции "Отечественных записок". Там Панаев отдал мне твое письмо я начал читать то хочется плакать а при всех стыдно, то смеяться глупо; кое-как пробежал, и безоблачное небо, ясная погода отразились в душе моей. Ел за пятерых, но не от обжорства, а от того, что был в каком-то помешанном состоянии и почти не помнил, что делал, помня только, что от чего-то мне хорошо, так хорошо. Сегодня поутру перечел с чувством, с толком, с расстановкою2, схватился за перо, но что-то не пишется: вероятно, оттого, что небо чисто, солнце сияет. Такая погода всегда приводит меня в состояние какого-то созерцательно-бессознательного, чуждого всякой рефлексии и всякой деятельности (активности) блаженства. На душе много, а с души ничто нейдет. Ну да к черту красноречие: мы и без него знаем и понимаем друг друга. Да, Боткин, только теперь я имею и знаю, что я имею: спасибо Питеру, без него я не знал бы этого. Разлука великий акт жизни она пробный камень всех душевных связей. Много отнимая, она гораздо больше дает, она делает действительностию, очевидностию возможность, предчувствие, надежду. О, Боткин, Боткин но нет, не нужно слов, хотя они и просятся и готовы, вместе с моими слезами, хлынуть обильным огненным потоком. Довольно! Большего от дружбы невозможно требовать: она мне все дала, все, чего так давно алкала жадная сочувствия душа моя и чем так давно наслаивалась она, сама того не зная! Да, спасибо Питеру, он на многое открыл мне глаза. Только в нем догадался я, чем ты для меня жертвовал, какие жертвы приносил ты мне. Живя в Москве признаюсь я не умел их ценить. О, когда настанет то время, когда у вас будет находить себе теплый уголок мое растерзанное пыткою жизни сердце3, когда буду я к вам являться, чтоб

день другой роскошно отдохнуть,

Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь!..4

О, как люблю я ее, и за нее и за тебя! Вчера прихожу домой на столе моем лежат знакомые милые почерки (Николай оставил мне только что полученные от них письма) беру и в одном письме читаю вот эти строки: "Хорошо ли тебе в Петербурге, часто ли видишься с Белинским? Скажи ему, что я часто, часто вспоминаю время, которое провела с ним в Москве те вечера, в доме Ржевского я долго, всегда буду помнить я с ним в первый раз без боязни от души говорила и он был такой добрый поклонись ему. Твоя Александра". Боткин, кажется, слово "без боязни" должно б было глубоко оскорбить меня, напомнив мне мои страдальческие глупости; но оскорбления не было, а снова ангел жизни прошумел над моей головою своими лазоревыми крыльями, словно серебряные колокольчики прозвенели в душе моей. О чистое, святое, ангелоподобное существо, да если тебе хотя одну минуту было со мною хоть не тяжело, если не приятно и тогда я счастлив, блажен, и моя бесконечная любовь к тебе вполне вознаграждена. Боткин, скажи: можно ль любить больше? И моя любовь истинна: она дает мне счастие. Да, только счастие есть мерка и поверка любви. И так-то я всех их люблю. Я об них или совсем не думаю, или, если думаю, это какой-то экстаз, в котором все блаженство и все страдание любви. Моя страстная, дикая натура не умеет иначе любить. И потому с моей любовью так близко граничит и моя ненависть. Скажу тебя прямо, коротко и ясно: я ненавижу Мишеля не для него и за него, а за них, за его к ним отношение, за искажение их божественных натур. Я уважаю его, удивляюсь ему, но не как солнцу, все оживляющему, все согревающему, все освещающему, а как великолепному северному сиянию. Бывают даже минуты, когда и его индивидуальность бывает для меня если не мила, то достолюбезна; но лишь вспомню о них и я болен ненавистию, о которой не знаю, можно ли кому дать понятие. Да, это нечто выше враждебности: это ненависть. Что мне делать с этим? Я не могу победить в себе этого чувства. Я сознаю ясно, что личных отношений никаких нет: ни мое самолюбие, ни мой эгоизм нисколько не оскорблены этим человеком, скорее даже польщены; но тем не менее чувствую, что не встречал еще натуры, более враждебной моей. Я ни при ком не скажу о нем дурного слова, даже всегда заступлюсь за него чувствую, что нечаянная встреча с ним всегда будет мне приятна, чувствую, что, видя его в беде, помог бы ему со всею охотою, нисколько не вникая в причину беды; но этим все и оканчивается; а за этим начинается враждебность. Надувши самого себя, он славно надул и меня в Питере: я сдуру поверил, что для этого человека есть возможность примирения с действительностию. Он так радушно во всем соглашался со мною насчет своих отношений к ним и ее к тебе, и твоих к ней; а приехав в Москву, написал к ней письмо, дышащее враждебностию к тебе, советовал ей вникнуть в свое чувство и пр.5. Что это такое? Любит ли он тебя хоть сколько-нибудь? Подумал ли он тут о тебе хоть минуту? Понимает ли он твое чувство, верит ли ему, ценит ли его? Нет, Боткин, кто кого любит, тот того и понимает. У меня всегда была уверенность, что она тебя любит, потому что всегда была вера в твое чувство. Но когда я узнал это, как факт, то твое чувство сделалось для меня ручательством действительности ее чувства, а ее твоего. Ты пишешь, что он любит одно общее6. О, пропадай это ненавистное общее, этот молох, пожирающий жизнь, эта гремушка эгоизма, самоосклабляющегося в нем! Лучше самая пошлая жизнь, чем такое общее, чтоб черт его побрал! Пусть лучше дан будет моему разумению маленький уголок живой действительности, чем это пустое, лишенное всякого содержания, всякой действительности, сухое и эгоистическое. Ты пишешь, что у меня такая же способность отвлечения, как у Мишеля: так да не так, я резонер и рефлектировщик, правда но зато, как скоро представали перед меня дивные явления действительности, в искусстве и жизни, я посылал к черту свою рефлексию и никогда не менял человека на книгу. Понимаю, Боткин, глубоко понимаю твое выражение о Sophie Kroneberg: простодушная, умненькая девушка; теперь я и на тебя смотрю, как на простодушного и умного юношу, и желаю, чтобы и ты смотрел на меня так же, и дай бог, чтобы мы оба были достойны таких эпитетов. К черту героизм и ходули. Я уверен, что и великие люди казались себе совсем не великими, так нам ли смотреть на себя свысока, прикидываться героями и искать для своих знакомств и дружбы только героев. Для меня поэт и герой выше человека, но объективно, а когда он захочет со мною сблизиться, я попрошу его сбросить с себя поэзию и героизм и прежде всего быть просто человеком. Святое и великое титло! Для Мишеля оно ничего. Он, как говоришь ты, себе на уме. Это прекрасно сказано. Мне что-то крепко кажется, что этот человек, кроме себя, еще никого не любил. Он любит, например, сестер, но для них или для себя? вот вопрос, на который ответа должно искать в его письме к сестре, во время твоей харьковской поездки. Он ей ни слова не сказал, что если она обманывается в своем чувстве, то погубит этим и себя и тебя, и потому бы вникнула; но он сказал, что ты отнимаешь ее у братьев. Мне кажется, главнейшая причина тут та, что она его не будет уже слушать, как оракула, как бога. Ты, Боткин, радуешься его письму, потому что оно произвело прекрасный для тебя результат уничтожило твои сомнения; но в отношении к нему оно очень не радостно: этот человек смотрит на тебя все теми же глазами, как смотрел во время твоего первого посещения Прямухина. Ты дилетант в его внутреннем сознании, которое обнаруживает себя делом, часто вопреки слову. Твоя глубокая, гармоническая, музыкальная субстанция закрыта от него: у него нет органа в душе, чтоб почувствовать ее. Хотя он и на меня смотрит с высоты своего геройственного величия, но захоти я ломать с ним комедь, я всегда стану в его понятии выше тебя. Это тем легче мне сделать, что он побаивается меня, ибо я ему пришелся солоненек. Бедный мой Василий, ты силишься надуть самого себя, но меня не надуешь: я за 700 верст все вижу так ясно, как за два шага. Я понимаю всю тяжесть твоих с ним отношений: отказать ему в уважении ты не можешь, любить его не можешь, играть с ним комедии не можешь, и, будучи врагом тебе (по его отношению к твоему чувству), он все-таки остается и останется ее братом. Это своего рода трагическая коллизия. О, я знаю этого человека: я берусь написать его биографию со дня его рождения до сей минуты и от сей минуты до смерти, хотя бы он прожил еще 100 лет, и он сам принужден будет подписать под нею "с подлинным верно". И надо ему отдать честь: он хорошо чувствует свои отношения ко мне: немногие и, по-видимому, незначащие слова мои об нем в письме к тебе вырвались из тайника души моей под влиянием сильной ненависти7. Он не обманулся. И как смешно и пошло он мстит мне в письме к брату Николаю комедия да и только! То нападает на меня, то похваливает и то и другое делает очень неловко, так что письмо на Николая произвело действие совершенно противное тому, которого он ожидал. Забавнее всего выходка его против моей статьи о "Горе от ума". Видишь, в чем дело: Пашенька, дескать, читает ее и местами подсмеивается надо мною и что это именно те места, где я говорю о своей несчастной действительности. Ты знаешь Павла: я не раз видел, как он, читая Шиллера и Гете, подсмеивался над ними, а вместе и над собою; так, верно, он подсмеивался и надо мною, а Мишель принял это за то, что моя статья смешна даже для детей. И если бы Павел подсмеивался над нею не шутя: что тут за радость для Мишеля? Может ли мальчик смеяться пад тем, чего не в состоянии понять иначе, как абстрактно? Ведь он же подсмеивался над моею статьею о детских книжках в "Наблюдателе", именно над моею мыслию, что в детях ие должно развивать рефлексию, но, напротив, поддерживать полноту и непосредственность их понимания природы и жизни?8 Скажу тебе откровенно, что это взбесило меня, потому что это низко и пошло. Человек не может напасть на меня прямо, так смеется над покроем моего сертука. Ты сказал мне, что моя статья в 12 No "Отечественных записок" так скучна, что у тебя не было сил и дочесть ее9, и я с тобою согласился, и это против тебя не возбудило во мне ни тени неудовольствия, потому что сказано и справедливо и прямо. Далее нападает на меня за Алешу, который-де так хорош, что он (Мишель) восхищается им (должно быть хорош!). Что ж я не сужу о человеке по мальчику, но что он оскорблял и меня и тебя, разыгрывая роль взрослого и необыкновенно умного человека, это правда. Мою несправедливость против Алеши он опять приписывает моей несчастной действительности. Где же, о Мишенька! счастливая-то действительность: уж не в счастливой ли статье, которою началась 1 книжка "Наблюдателя"? 10 Или уж не в похождениях ли Мишеля? Потом он радуется за Николая, что я полюбил его, но все это так неловко, так пошло и глупо. Я знаю, что он взбешен против меня моим сомнением в действительности его стремления к знанию и его поездки в Берлин. Он прав есть за что сердиться: когда я наклепал на себя чувство к Александре Александровне, для меня не было жесточайшей обиды со стороны Мишеля и твоей, как сомнения в действительности моего чувства. Если это и не совсем несомненно, 10 очень вероятно. И как поверить? Что он сделал для науки? nichts (ничего (нем.). ) нуль перелистывал книжки, кричал о них, шумел о философии и о себе, о себе и о философии. Кто ж виноват, что теперь в его призвание к философии (кроме, может быть, одного тебя) никто не верит. А поездка в Берлин: да разве по воздуху ездят и воздухом питаются? 2000 да ему мало 20 000, хоть в Берлине рейнвейн и дешев. Этот человек не в силах отказать себе в медовом прянике. Он пропадет там. Что он будет делать? Учить немцев русскому языку, которого сам не знает? Нет, я знаю, на что и на кого он надеется на Станкевича и на Заикина. Открою тебе за великую тайну, что к Заикину пишет его брат, что Мишель был у него, говорил о стесненности своего семейства, о своей необходимости ехать в Берлин, а в заключение попросил денег. Тот добряк (благородная и любящая душа!) растаял и о сем с умилением пишет к брату; но этот в бешенстве разорвал письмо в клочки и разругал брата. Он только то и твердит: мне не жаль денег, никому не откажу только не Бакунину. Поверишь ли, Боткин, Мишель умел так глубоко оскорбить эту кроткую, любящую, мелодическую душу, что она больна к нему ненавистию. Этот человек все позволит с собою делать, все снесет, а кого полюбит, сам предложит последнюю рубашку, но Мишель умел и этого человека так восстановить против себя. Теперь суди же, каковы его отношения к Заикину и как основательны надежды на этого человека. А между тем, повторяю, этот человек пригласил меня жить к себе и приглашает ехать с собою за границу на свой счет: кажется, он не скуп? Мишель вечно кричал о воле, видя в себе гения воли, а во мне идеал слабости воли, но где же у него воля? Ее нет в нем ни тени, ни призрака. Мне приятно (или по крайней мере легко) ничего не делать, и я ничего не делаю: неужели это воля? Ему было приятно авторитетствовать, воевать с родителями и фанфаронить этою войною он это и делал, неужели это воля? Я человек без воли: это правда; но когда за 2 недели до выхода "Отечественных записок" Краевский говорит мне что ж статья и статейки, а у меня в душе и апатия, и отчаяние, и черт знает что, и я говорю будут готовы, а сам не принимаюсь, а между тем No журнала не задержал и все обещанные статьи напечатаны, это похоже на волю. Ты по вечерам (украдкою и урывками от амбара и друзей) выучился по-немецки и это похоже на волю. Боткин, скажи же мне хоть один факт, где бы видна была его воля?

Бога ради, чтобы мои письма оставались для него тайною. Сохрани тебя бог объявить ему их наша переписка в таком случае если не кончится, то надолго прервется. Зачем мне бесплодно оскорблять этого человека? Уж не опять ли переписываться с ним нет, уж на это я не намерен больше тратить ни времени, ни желчи моей, а мне и без него тяжело жить на свете. К тому же и то правда: какое имею я право учить его и говорить ему правду? По крайней мере я не позволю делать этого со мною. Да, Боткин, не люблю я этой блуждающей кометы; и твои письма еще более взбунтовали против него всю мою натуру. Не буду больше об нем говорить. Еще раз: все сказанное об нем тайна для него.

-

Твое новое известие о Каткове поразило меня11. Ведь ты же писал мне, что он уже образумился? Я получил от него два письма, в которых видны грусть и страдание. Эта история начинает возмущать меня: в ней нет никакой поэзии одна грязь, животность и, наконец, подлость. Знаешь ли что: не брякнуть ли мне к нему, не прямо, а намеками, но понятно? Отвечай; без твоего совета ничего не сделаю. Добрый, благородный Катков! О, если бы он чаще был в грустном состоянии духа!

Февр. 27. Письмо к Мишелю отвлекло меня от письма к тебе,2. Ты пишешь, что его письмо ко мне вытекло из благородного источника, может быть, только большая часть его навела на меня апатическую скуку, а конец, написанный милым и шутливым тоном, пренеприятно подействовал на меня точь-в-точь, как ласки или гримасы... не доканчиваю. Странный этот человек! Как, при всем своем уме, он не может понять самых простых вещей, как например: что логикой ничего доказать нельзя, что повторять одно и то же скучно, что диссертации хороши в книгах и отвратительны в письмах, что сухое резонерство возмущает душу и пр. и пр. все в таком же роде. Еще: как не может он понять, что ему совсем не к лицу шутливый и милый тон, что его фразы из Гоголя мутят душу и пр. и пр. опять все в таком же роде

-

Марта 1. Видно, этому письму не суждено кончиться порядком. Дел у меня бездна: надо написать листа полтора рецензий и критическую статью: 3 No "Отечественных записок" должен выйти 15, теперь 1, а еще ни одной строки не написано, а Языков грозится уехать завтра13. В голове хаос в сердце тоже. Обращаюсь к Мишелю. Сейчас получил от Николая письмо14 и не знаю, что с ним делать. Мишель снова увидит во мне ожесточенного врага и конспиратора, они15 тоже. Но скажи, бога ради: виноват ли я, что сошелся с Николаем как нельзя лучше, от души полюбил его? Кажется, тут нет ни вины, ни конспирации против Мишеля? Потом, виноват ли я, что, говоря с ним о его сестрах, я не мог играть комедии и высказал все, как вижу, понимаю и чувствую? Виноват ли я, что иначе ни видеть, ни понимать, ни чувствовать не могу? Далее: виноват ли я, что все, высказанное мною Николаю, показалось ему подтверждением его собственных чувств, мыслей и впечатлений, произведенных на него и сестрами и Мишелем? Виноват ли я, что твои письма ко мне возмутили снова мою душу против Мишеля и так глубоко огорчили благородную юную душу, не испорченную никакими предубеждениями? Если бы я с Николаем не сошелся, я ничего и не сказал бы ему, потому что я не ищу себе прозелитов (но бегаю от людей) и еще менее ищу заговорщиков против Мишеля. Николай меня полюбил. Все, что я ни говорю ему, гармонирует с его чувством, и он мне потому и верит. Но он совсем не мальчик и чужими глазами смотреть не способен. Лучшее зтому доказательство то, что лишь только Мишель уехал из Питера, как все его влияние тотчас же спало с Николая, хотя в то время он ко мне и не ходил, жил большею частию на заводах (сблизился он со мною не больше, как с месяц назад). Например, Мишель старался в нем произвести любовь и уважение к философии, а Николай (с месяц назад с этой-то минуты особенно и полюбил я его) вдруг развоевался против философии, говоря, что жить значит кутить. Что с ним будешь делать? Я улыбался, но утолить его командирского сердца не хотел. Абстрактность Мишеля слишком поразила его, чтобы он понял всю дурную сторону его влияния на сестер. Да наконец конец концов! разве я не имею права иметь друзей, а с ними быть вполне откровенным? Я почел за святой долг откровенно рассказать ему не только много о Мишеле, но и о себе и о тебе: он свеж, здоров, нормален надо же его предохранить нашим опытом от многого, от чего некому было предохранить нас. Когда я ему говорил он почти со слезами обнимал меня и благодарил. Мишель показывался ему только спереди, в апотеозе, а я, начиная с себя, повернул всех вас задками к нему. Неблагообразно что делать сами виноваты. У меня с Мишелем борьба, но теперь это уже не борьба личностей, а борьба идеи: он прав истина возьмет свое; не прав терпи. Да и чему терпеть? не ему, а его самолюбию; но по его же теории, истина выше не только самолюбия, но и всего человека. Вот что, мой Василий: так как ты тут играешь важную роль, то я и боюсь, чтобы от этого не потерпели твои отношения к Мишелю, а от них не потерпело бы твое счастие. Поэтому прочти письма (и Николаево и мое) сперва сам, а потом, найдешь возможным отдай их Мишелю, найдешь нужным не давать ему знать о них удержи у себя, но во всяком случае тотчас же дай знать о своем решении.

-

Пиши ко мне, Боткин, пиши все и обо всем. Может быть, иное будет и не понято мною, но верь мне, мой Василий, все, малейшая подробность, будет принята к сердцу, перечувствована им, доставит мне минуту счастия. Да, больше, больше о себе и о ней тебе грешно думать, чтобы ты мог наскучить мне подробностями о своей конечной личности: я, брат, общим занят, не во гнев будь сказано Михаилу Александровичу, но занят им по-своему. Что мне твоя философия давай мне свою лысину. Впрочем, о чем бы ты ни писал для меня все это мило, прекрасно, умно, глубоко, одушевлено, согрето. Я не знаю музыки, Гебель для меня не существует, но когда я читаю о них в твоем письме, мне кажется, я сам музыкант, что мне вот только стоит присесть, чтобы навалять квинтету. Ах, Боткин, каждое письмо твое светлый праздник для меня, день счастия и даже полноты, поколику она для меня возможна. А о Пушкине ты врешь, хотя, по своему обыкновению, и мило врешь. Шекспир не знал новейшей германской рефлексии, но миросозерцание его от того не пострадало, не сузилось, равно как и обилие нравственных идей. У Пушкина то и другое бесконечно, только труднее в то и другое проникнуть, чем у немцев. Вспомни, что ты сам так глубоко и верно подметил в "Онегине" какое бесконечное миросозерцание, какой великий нравственный урок ив чем же в нашей частной жизни, среди помещиков! А там еще "Цыганы", "Борис Годунов", "Русалка" (обрати на нее внимание), "Скупой рыцарь", "Каменный гость". В последнее время мне открылся "Бахчисарайский фонтан": мне кажется, я в состоянии написать об этой крошечной пьеске целую книгу великое, мировое создание! Присовокупи ко всему этому, что Пушкин умер во цвете лет, в поре возмужалости своего гения, умер, когда великий мирообъемлющий Пушкин уже кончился и начинался в нем великий мирообъемлющий Шекспир. Да, мир увидел бы в нем нового Шекспира. Несмотря на недостаток рефлексии, он сам понимал это. Владиславлев выпросил у опеки для своего альманаха стихотворение Пушкина. Ты знаешь Державина "Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный": это одно из самых могучих проявлений его богатырской силы. Пушкин написал то же: Я, говорит он в светлую минуту самосознания, я воздвиг себе памятник, который выше Наполеонова столба

Народная тропа к нему не зарастет!

Меня будет знать и узкоглазый калмык, и ленивый финн, и черкес; и пока на земле останется имя хотя одного поэта, мое не умрет16. О, как действуют на меня подобные самосознания в таких простых, целостных людях, как Пушкин! Нет, Боткин, надо радоваться, что ядовитое дыхание рефлексии (ядовитое для поэзии) не коснулось Пушкина и тем не отняло у человечества великого художника. Я понимаю цену, значение и необходимость рефлектированной поэзии я сам без ума от символического "Прометея" Гете; но, во-первых, я настаиваю на том, что когда говорится об истинной (непосредственной) поэзии, о рефлектированной можно и помолчать; а во-вторых, я вижу нравственную идею только в нерукотворных, явленных образах, которые одни есть абсолютная действительность, а не те, где хитрила человеческая мудрость. Воля твоя, а после "Вертера" и "Вильгельма Мейстера" твое удивление к "Wahlverwandschaften" ("Избирательное сродство" (нем.). ) мне очень подозрительно17. Я уверен, что это то же, что а Вильгельм Мейстер": вино пополам с водою. Такие произведения, много давая в частях, целым своим только усиливают болезненность духа и рефлексию, а не выводят из них в полноту созерцания. А что Егор Федорович восхищается рефлектированностию поэзии Шиллера18 брешет собачий сын:19 в его лице здесь философия самоосклабляется в поэзии. Шиллер заплатил рефлексиею дань духу времени и это достоинство, а не недостаток. Прекрасно! Но ведь и Вольтер конечною рассудочностию и ядовитым кощунством не только заплатил дань духу времени, но и вполне его выразил: однако ж из этого еще не следует, чтобы он был равен или выше Гомера, Шекспира, Пушкина. Еще раз счастие наше, что натура Пушкина не поддалась рефлексии: оттого он и великий поэт. Ты не поверишь, как я рад, видя, что у Лермонтова столько же сродства с рефлексиею, сколько у меня с полнотою жизни, с трудом, с музыкою, а у Сеиковского с религиозностью: есть надежда, что будет поэт! А его детство обещает дивное мужество. Каковы его "1 генваря" и "Казачья колыбельная песенка"? Пиши мне, пиши о каждом стихотворении Лермонтова иначе я не хочу с тобою знаться. Как, мой добрый и лысый Василий, "На смерть Одоевского" тебе больше нравится, чем "Терек"? Сие мнение, о Боткин! если бы ты его напечатал, я бы печатно отрекся даже от того, что когда-либо где встречал тебя. Неужели на святой Руси только одному мне суждено было добраться (с грехом пополам) до тайны поэзии и носиться с нею среди вас, подобно Кассандре с ее зловещею тайною, осуждавшею ее на отчуждение и одиночество среди ликующего народа в светлом Илионе!20 Нет, Кудрявцеву, верно, "Терек" лучше нравится, чем "На смерть Одоевского" ведь не даром же я так люблю его, что вот сейчас бы расцеловал бы его до смерти. Спроси его и тотчас же уведомь или заставь его при себе же написать несколько слов об этом буду ждать этого с таким нетерпением, как будто и бог знает чего.

-

Торопи Кронеберга выправить 5 акт "Ричарда" и прислать к нам переписанный поразборчивее: лишь бы цензура пропустила, а уж будет напечатан, и 400 р. получит переводчик21. Красову и всем кланяйся. К Клюшникову, Каткову и Кудрявцеву никак не соберусь написать, а уж напишу, ей-богу, напишу. А пока не умилосердятся ли они ко мне бедному и горемычному прислать по писульке? Эх, хорошо бы! Да, Боткин, сто раз сбирался написать, и все забываю: образ свой, образ шли скорее. Садись, сажай Кирюшу и шли. Да нельзя ли уж и Кудрявцева, Каткова (сего для лучшего эффекта с отпечатком на физиономии грешков его) и спокойно-тихую физиономию профессора истории, странного плода Демиурга небесного одним словом, милого Грановского. Пожалуйста, похлопочи. Какая для меня будет отрада смотреть на эти знакомые образы людей, братец, людей22.

-

Да, кстати: что с тобою, о лысый, деется? Ты без меня потерял всякое чутье к поэзии. Новогреческие песни я заметил они превосходны, и перевод хорош23. Но, ради аллаха, с чего ты взял, что переводы Аксакова положительно хороши, а не положительно дурны? Неужели это Гете? чем же он выше Семена Егоровича Раича? А Венцелевского стихотворения я не понимаю: должно быть, рефлектированное 24. Струговщикова перевод тоже не из лучших его переводов25. И вообще, стихотворная часть в "Одесском альманахе" плоховата. Стихи Лермонтова недостойны его имени, они едва ли и войдут в издание его сочинений (которое выйдет к празднику), и я их ругну26. Впрочем, они случайно и попали в печать, чтоб отвязаться от альманачников.

Сон

Когда ложится тень прозрачными клубами

На нивы спелые, покрытые скирдами,

На синие леса, на влажный злак лугов,

Когда над озером белеет столп паров,

И, в редком тростнике медлительно качаясь,

Сном чутким лебедь спит, на влаге отражаясь,

Иду я под родной соломенный свой кров,

Раскинутый в тени акаций и дубов,

И там с улыбкою в устах своих приветных,

В венке из ярких звезд и маков темноцветных

И с грудью белою под черной кисеей,

Богиня мирная, являясь предо мной,

Сияньем палевым главу мне обливает

И очи тихою рукою закрывает,

И, кудри подобрав, главой склонясь ко мне,

Лобзает мне уста и очи в тишине27.

Вот лучшее стихотворение в "Одесском альманахе", стихотворение, достойное имени Пушкина, и, кроме меня да Панаева (у этого человека бесконечно глубокое чувство изящного, и если бы его религиозное чувство было таково же, о нем, как о Языкове, можно б было сказать: ессе homo! (вот человек! (лат.) )), никем не замеченное. Прочти его Кудрявцеву.

-

Что, друг? ты уж говоришь, что лучше пиетизм, чем пантеистические построения о бессмертии? Я сам то же думаю. Для меня евангелие абсолютная истина, а бессмертие индивидуального духа есть основной его камень. Временем тепло верится

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко,

И верится, и плачется,

И так легко, легко28.

Да, надо читать чаще евангелие только от него и можно ожидать полного утешения. Но об этом или все, или ничего.

-

Ах, Боткин, мой лысый Боткин! Сколько блаженных минут доставили мне твои, полные любви, полные тобою письма! Смешны и глупы прекраснодушные излияния, но не могу удержаться, чтобы не сказать тебе, что твоя дружба для меня незаслуженный дар неба я не стою ни ее, ни тебя. Знаешь ли, какая между нами разница? В тебе много желчи, злости, есть и другие, может быть, грешки, но гораздо больше всего этого любви и свободы духа. Во мне много любви, но гораздо больше самолюбия, эгоизма, ограниченности и разных пакостей, а о свободе духа я умею только фантазировать, но никогда не наслаждался ею. Чтобы мне прийти в дом, я должен сказать лакею: "скажи, мол, барину, что-де пришел вот такой-то, он, мол, пишет статьи, которые хвалил вот тот-то и этот-то"; а ты, Боткин, ты всюду можешь войти без докладу и ты весь, от лысины и до пяток, от обаятельной женственной улыбки до широких разметов твоей гармонической души лучшая твоя рекомендация. Кто меня не поймет, еще может остаться человеком, даже лучшим, чем я; кто тебя не поймет, тот или дитя, или скотина. Но вот посылаю к тебе сына моего единородного (Вот тебе доказательство, что и от скверного дерева родится иногда прекрасный плод.), М. А. Языкова: этот человек ближе и родственнее к тебе, чем я; он весь гармония, музыка, любовь, вера, чувства, безжелчен, как голубь, добр, как агнец, и развратен ..., как козел. Впрочем, он не подходит под общую мерку он и в разврате свят и чист. А уж нечего сказать настоящий петух ... Заставь его петь: что это за любовный, за полный души голос! Я не могу слышать его без восхищения и умиления. Да смотри не слишком уж сливайся с ним я приревную и вызову его на дуэль. Ах, как я ему завидую он едет в Москву к тебе, к вам. Для него это будет новым миром. Сведи его со всеми нашими с Грановским, с Кудрявцевым, с Катковым, Клюшниковым и пр. С Лангером он сойдется у него душа дьявольски музыкальная. Он заочно влюблен в тебя. Я дал ему прочесть твое письмо прочел подходит ко мне с просветленным лицом (а какое у него лицо сам посмотри!), с слезами на глазах и голосом, который можно выразить разве музыкою, и то на арфе, говорит: "Какой же это человек ты прав, говоря, что большего и нечего и невозможно требовать!" Я обоим советую вам быть проще друг с другом, а то вы будете друг друга бояться, он уже и теперь трусит предстать пред твои светлые очи.

-

Ах, Боткин, Боткин, спасибо тебе, друг, спасибо! Полетел бы я до тебе, да крылец не маю, чахну, сохну, все горую, всяк час умираю29. Пожил бы с тобою недельку-другую вот и запас на полгода жизни. Но больше не захотел бы с тобою жить: знаю, что скоро стал бы тяготить тебя. Это сказано не в упрек тебе. Я знаю себя, эх, знаю, черт возьми! Может быть, когда-нибудь я и сделаюсь пошире и свободнее (только уж верно не от писем Мишеля) и тогда готов всю жизнь прожить в твоей маленькой комнатке мир ей и благословение!

-

С чего ты вздумал подписываться на "Отечественные записки": тебе давно высылаются они от Краевского сходи в лавку Кс. Полевого и возьми. А что тебе твоя статья (хорош переход) не нравится ты дурак, страждущий рефлексиею москводушия. Полно, глубоко, все высказано ясно, определенно дурак ты, лысый! Этаких статей еще не бывало30. А что тебе не хочется приняться за "Рим"31 опять москводушная рефлексия.

-

Заикин (П. Ф.) тебе всякий раз низко кланяется, да я забываю прописывать. Чудная, богатая натура, человек глубоко религиозный и гармонический. Борзо учится по-немецкому и успевает, рассучий сын, как ни стараюсь я ему мешать и разные пакости чинить. От Берлина ожидает воскресения для новой и лучшей жизни. Ну, да обо всем этом и обо многом другом порасскажет тебе Языков. Рука устала не могу писать, а день потерян, о статьях нет и помину, да черт с ними зато с тобою вдоволь набеседовался. Получил ли ты мое письмо в ответ на первое твое (где ты пишешь о Sophie Кронеберг)?32 Жди скоро нового послания. К Кульчицкому буду писать, только Ее теперь дела пропасть33,

Твой неистовый Виссарион.

Письмо Белинского В. Г. - В. П. Боткину - 24 февраля-1 марта 1840 г. Петербург., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :