Письмо Белинского В. Г.
М. А. Бакунину - 16-17 августа. 1838 г. Москва.

Августа 16.

Поутру отослал я свое большое письмо на почту1, а теперь, вечером, принимаюсь за другое к тебе, любезный Мишель. Друг, я ничего не могу делать, как только думать о ней или писать к тебе. Душа рвется к тебе, к вам. Ведь я твой, ваш, родной всем вам? Да, теперь я узнал это очень ясно. Ваша потеря моя потеря. Я разорван; не могу ничего делать; все интересы замерли в душе. Письмо Ефремова от мертвой оборотило меня к живым 2. Я вижу все твое семейство. Отец тихо плачет, слезы старца это что-то рвущее душу и вместе умиляющее ее. Святой старик!3 Мать смеялась это победа горести над духом, высшее страдание, какое только может быть. А сестры? одна несколько дней не принимала пищи, была в каком-то обмороке; другая удивляла своею твердостию. Друг, я понимаю, вполне понимаю, глубоко понимаю то и другое явление. Это одна и та же сила только в различных проявлениях. Сила страдания происходит от силы любви, и от той же любви происходит и сила терпения. Здесь и слабость, с одной стороны, и сила, с другой, были одно и то же явление. Страшно подумать, что это может иметь влияние на их здоровье, и без того слабое и расстроенное. Вот теперь-то, Мишель, употреби все силы, все свое влияние на них. Не верь уверениям в спокойствии. Для них долго не будет спокойствия. Боже, какой день, какая картина! И мне жаль, что я не был там, мне кажется, что я бы должен был у вас быть эти дни. О, как бы я упился страданием и с какою бы ненасытимою жаждою пил его! Зачем был на земле этот светлый божий ангел? Неужели только для того, чтобы научить людей страдать с терпением? Люди от этого в выигрыше, а она? Живет общее, гибнут индивиды. Но что же такое это общее? Сатурн, пожирающий собственных детей? Нет, без личного бессмертия духа жизнь страшный призрак. Нет, она жива и блаженна, и мы будем некогда живы и блаженны. Мишель, не думай, чтобы я предавался крайности. Нет, понимаю цену здешней жизни. Жизнь везде одна и та же. Вопрос не во времени, не в месте, а в конечности или бесконечности. Если мое Я вечно для меня нет страданий, нет обманутых надежд; не там, но всегда вот в чем мое вознаграждение. Человек и при жизни умирает несколько раз. Разве ты теперь то самое, чем был назад тому 20, 10, 5 лет; по разве ты помнишь переходы из одной эпохи в другую? Ты не видел, не замечал, как ты рос физически, по вырос и очень помнишь, даже и теперь, что был гораздо ниже. Сформировалась организация дух начал жить и бесконечное развитие, без перерывов, без переходов, но с изменениями, с переходами, будет жизнию. И кто здесь, на земле, исчерпает всю жизнь, по крайней мере, в той возможности, какая дана ему? А где мера этой возможности? Бесконечное бесконечно в буквальном смысле. Нет старца, который бы взял с жизни полную дань. Что же юноша? цветок, еще не распустившийся. И будто его жизнь кончилась? Кончилась, ничто не кончается, но бесконечно развивается, бесконечно углубляется в жизнь. Нет смерти! Только мертвые хоронят мертвых. Воскресение Христа не есть же символ чего-нибудь другого, а не воскресения... Наша конечность боится этих вопросов и оставляет их в стороне. Чего мы не постигаем, то для нас темные места в Евангелии. Нет, там каждая буква есть мир мысли, и скорее прейдет земля и небо, нежели одна йота из книги жизни! Я верю и верую!

Сколько было мест, которые с торжествующею улыбкою пропускала без внимания, как бы из снисхождения, наша конечная, слепая мудрость и в которых после мы же открыли глубокий смысл. Что мы знаем? Не скажу, что ничего ничего не знать, значит ничего не иметь, а мы уже приобрели нечто. Чего мы еще не постигли то должно быть свято: придет время, прозрим и непонятное будет понятно и неестественное естественно. Да жив бог жива душа моя! Тайны гроба самые глубокие тайны; их разрешает смерть, и смерть не должна быть страшна.

Августа 17.

Засыпаю с мыслию о ней и просыпаюсь с тем же. Иногда и сам не знаю, о чем именно думаю, знаю только, что о чем-то важном, вникаю и вижу, что все о том же. Что бы я ни делал, хотя бы даже, забывшись, засмеялся над шуткою Ивана Петровича у меня всегда на сердце какая-то грустная arriere pensee (задняя мысль (фр.). ). Петр теперь решительно ближе ко мне, чем его брат. С Петром у меня теперь есть неисчерпаемое общее. Всю жизнь будет он мне рассказывать одно, и никогда не расскажет4. Нынче посылаю письмо к Боткину, где зову его скорее в Москву и жалуюсь на мое одиночество5. Да, я теперь один, совершенно один, и это минутами тяготит меня. Князь6 и Клюшников вчера вздумали доказывать мне, что грусть по милом умершем есть эгоизм. Чудаки! Я заговариваю с ними о ней, но не клеится как-то и становится досадно на себя. Ведь они не знают ее, не знают их, одним словом, не знают Прямухина, а его содержание, его сущность не передаваемы; надо видеть само явление, чтобы понять его. Знаешь ли что: мне жалко тех людей, которые не видели ее. Мне все представляется, что живых они, может быть, и увидят; но кто же даст им верное понятие о ней? Явление для меня есть по преимуществу откровение истины; никогда мысль не откроет мне того, что открыли явления. Кто не видел этих явлений, тот мне представляется как будто лишенным духовного крещения, и я прощу ему неверие в жизнь.

Пушкин как будто знал ее; эти стихи написаны как будто к пей:

Увы, зачем она блистает

Минутной нежной красотой?

Она приметно увядает

Во цвете юности живой...

Увянет! Жизнью молодою

Не долго наслаждаться ей;

Не долго радовать собою

Счастливый круг семьи своей,

Беспечной, милой остротою

Беседы наши оживлять

И тихой, ясною душою

Страдальца душу услаждать.

Спешу в волненья дум тяжелых,

Сокрыв уныние мое,

Наслушаться речей веселых

И насмотреться на нее.

Смотрю на все ее движенья,

Внимаю каждый звук речей,

И миг единый разлученья

Ужасен для души моей7.

Да, в 36 году она напоминала эти стихи: тогда она была и весела и беспечна и проливала вокруг себя воздух рая. Бывало, сесть против нее, смотреть на ее ангельское лицо, на ее грациозные движения значило забыть всякое свое горе и беспечно, сладко забыться в какой-то поэтической дремоте. А ее пение, эти тонкие, посинелые уста...

Кстати о стихах. Вот еще стихотворение:

Под небом голубым страны своей родной

Она томилась, увядала...

Увяла наконец, и верно надо мной

Младая тень уже летала;

Но недоступная черта меж нами есть.

Напрасно чувство возбуждал я:

Из равнодушных уст я слышал смерти весть

И равнодушно ей внимал я.

Так вот кого любил я пламенной душой

С таким тяжелым напряженьем,

С такою нежною, томительной тоской,

С таким безумством и мученьем!

Где муки, где любовь? Увы, в душе моей

Для бедной легковерной тени.

Для сладкой памяти невозвратимых дней

Не нахожу ни слез, ни пени8.

Когда он9 был болен, Константину с чего-то вздумалось прочесть эти стихи; он содрогнулся и сказал: "Да, бывают такие странные охлаждения!"

Боже, не имела ли она всех прав на жизнь, на счастие, на блаженство? Кто же достоин всего этого, если не она? И что же она-то и выпила всю чашу страданий и мук. Где же справедливость? Ум оскорбляется, сердце возмущается. Нет не обманчивы таинственные предчувствия сердца: она живет и блаженствует. Смерть была для нее не прекращением страданий, но наградою за них, новою, лучшею жизиию.

Восстань с лучом преображенья

В твоих лазоревых очах.

Лети, лети в края отчизны,

Оковы тлена в прах сорви,

И с ним пребудь в единой жизни,

В единой зиждущей любви! 10

Это его стихи. Да, с ним в единой жизни. Я знаю, он не будет больше любить. Теперь он будет развязан и свободно начнет свою жизнь страдания, которой он всегда так жаждал. Кто глубок духом тот откажись заранее от счастия. Глубина духа есть страшный дар она венец, но терновый. Такой человек не променяет своего страдания на счастие людей обыкновенных, но не раз воскликнет:

Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!

Ты великую истину сказал: жизнь и прекрасна и ужасна вместе.

Как-то легче становится, когда я пишу к тебе. Душа рада страдать: есть какое-то упоение для нее в страдании; но организм утомляется, и потому если я не пишу, то впадаю на минуты в сухость, в скуку; тогда вдруг вспоминаю слово, движение и на глазах навертываются слезы, а рука тянется невольно к перу.

Она вспомнила обо мне накануне смерти; спасибо тебе, что ты не забыл об этом сказать мне.

Прежде она любила фантазировать о своей смерти, а перед смертью стала бояться ее, стала бояться даже заснуть. Я понимаю это так: прежде еще была надежда на выздоровление, бессознательная надежда; надежда кончилась и страх овладел душою. Этот страх для меня есть доказательство, что неестественно душе помириться с мыслию об уничтожении и любовь к жизни здесь есть любовь вообще к жизни, к беспрерывному, нескончаемому существованию. Равнодушие к смерти есть конец жизни. Бесстрашное спокойствие неестественно. Таинство гроба ужасно: перед ним содрогается все живущее, всякая душа, как бы ни была она огромна, глубока и просветленна. Великий переход совершается с страданием. В страдании родится человек, в страдании и умирает. Право существования должно купить дорогою ценою. В этом я вижу доказательство того, что жизнь есть великое благо. Что достается легко то ничего и не стоит. Желание смерти показывает самое ложное и призрачное состояние духа. Те жестоко ошибаются, которые думают, что умереть легко, когда сильна вера в личное бессмертие: жизнь должна быть дорога каждую минуту, потому что и там и здесь жизнь одна, и кто не любит здешней жизни, тот не найдет и будущей. Отвержение здешней жизни есть отвержение всякого бытия. Для духа нет места, нет отечества: дух везде равен самому себе. Человеку сродно желать лучшего; стремление туда понятно как момент; как момент понятно и охлаждение к здешней жизни. Но кто примет момент за непреложную истину, за нормальное состояние тот жестоко заблуждается. На краю могилы, занесши одну ногу в гроб, в страшных мучениях и с полною верою в бессмертие буду скорбеть о земной жизни, и смерть не уведет, а оторвет меня от ней. Без глубокой, страдательной любви к земной жизни мне непонятна жизнь по ту сторону гроба. "Жить, жить во что бы то ни стало!" восклицал с страшным движением умирающий Гофман 12. Во времена оны это было бы для меня признаком души слабой и ннчтожпой, теперь я вижу в этом силу.

Надо подумать, как поступить с Николаем 13. Ведь ему надо же все узнать; ведь он узнает же все и сам. Приготовлять его к этому странно: он все поймет. Не знаю, написать ли к Константину Аксакову, который теперь в Люцерне, или написать в Удеревку 14, к Санечке. Что тут делать?

Боже, что будет с бедною Варварою Александровною, и как вы уведомите ее об этом? Ей будет тяжелее всех вас: есть какое-то утешение быть при последних минутах умирающего, по крайней мере, нет ничего мучительнее и ужаснее, как мысль я был тогда далеко он умер без меня!..

Повесть "Флейта" 15 нынче будет переписана, а завтра пошлется. Прощай, мой милый. Скажи мне в каком ты состоянии находишься?

Письмо Белинского В. Г. - М. А. Бакунину - 16-17 августа. 1838 г. Москва., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :