Письмо Белинского В. Г.
М. А. Бакунину - 18-19 июля 1838 г. Москва.

... мне то, что для тебя дороже всего в мире; ты возжег во мне новое пламя, развил в росток то, что во мне было зерном. Этот факт невольно просится теперь под перо мое. Ты не дал мне никакой положительной надежды, но превратил в надежду совершенную безнадежность. Я был уверен, что тебе, как брату, и еще в таких отношениях с ними, невозможно не знать положительно да или нет, что ты знаешь, но только не имеешь духу сказать мне горькую истину. И что же? ты мне сказал: "Не могу сказать ни того, ни другого, но ты теперь переменился вот увидишь, и тогда может быть"1. Мишель, это не упрек: что было то прекрасно, и если б в моей воле было воротить прошедшее я не захотел бы; если много горя, много страданий дали мне твои слова, то много и блаженства узнал я через них, много дивных и совершенно новых дотоле созерцаний они же дали мне.

Благословен закон судьбы. За будущее не боюсь: люди гибнут без возврата от страсти, а я питал чувство и не бесплодно было для меня это чувство, и самое страдание от него есть блаженство, высокое блаженство в сравнении с прежнею прозябательною жизнию. Но обращаюсь к тому, что подало мне повод к этому воспоминанию. Чтобы полюбить мужчину женщине не нужно дожидаться его просветления. Если его настоящее определение бесконечно ниже его субстанции, если оно нелепо, дико, гадко она будет страдать от этого, будет плакать, что любит скотину, но все будет любить этого скотину. Да таков уже неизъяснимый закон судеб, и волтерианцы напрасно вооружаются против этого. Ему даже не нужно и высказывать себя перед нею: она и без того узнает в нем то, чего нужно ей, по русской поговорке душа душе даст весть. Мы были с тобою волтерианцами и щелкнулись о действительность, которой не умели понять. Боткин для этого второе доказательство. У тебя были фантазии на его счет, но как ты с ними срезался! Знаешь ли ты, что он, мошенник такой, обоих нас надул. Он умел понимать и ценить письма Татьяны Александровны, как выражение души глубокой, энергической и поэтической, но любил письма Александры Александровны за эту неопределенность, за этот аромат женственности. Она являлась ему во сне прежде, нежели он ее увидел, и когда он поверил видение с подлинником, то нашел сходство во взгляде. Она поразила его с первого взгляда, и с первого свидания он уже положительно сознал в себе чувство, в котором ни одной минуты не сомневался. До дня обморока он плавал в эфире блаженства, без тоски, без порываний. Да, он не таков, как я. Пушкин для меня написал этот стих


Ты любишь горестно и трудно 4.


Да, я не могу и не умею иначе любить, как горестно и трудно, и на несколько минут блаженства я получил от моего чувства целые месяцы страданий, горя, апатии. Я завидую ему. Обморок ее показал ему всю глубину его чувства, перевернув все существо его. Это еще более было усилено тем, что я пересказал ему твой разговор. К этому еще надо присовокупить мучительную ревность и ненависть к Лангеру. Но теперь он снова вошел в свою обычную гармонию и из мокрой курицы снова сделался орлом. Он написал к тебе сердитое письмо5, но не верь ему он в меланхолии. Оп приписывает свое распадение твоему неделикатному допросу. Допрос твой точно был неделикатен, и я понимаю почему. Ты видел кругом себя осуществление таинства жизни, видел его и б Боткине, почему не пустое любопытство заставило тебя допрашивать его, то есть ты хотел узнать, как он там ревизует, больше сущность и поступки6 его. Но ты знал, что это дело щекотливое и, не зная, как приняться за него, решился сделать это шутливым образом, а не прямо, как бы следовало. В этом твоя ошибка, но я понимаю ее причину и извиняю тебя: когда хочешь хитрить, то всегда перехитришь. Причина же его распадения совсем не в этом, он еще сам себя не понимает глуп, мой отец. Вот мы так люди опытные мы все знаем. Чувствительные поэты не даром сравнивают любовь с розою, у которой есть шипы. Даром ничто не дается; он поблаженствовал и за это должен был поплатиться. Душа его по преимуществу гармоническая, но так как она в то же время и глубокая и энергическая, то еще и не того отведает погоди. Мы старые воробьи нас на мякине не надуешь.

Теперь еще немного обо мне. Не бойся за меня я не паду. Мне только не надо видеть, не надо встречаться, а то огонь снова уляжется под пеплом. Теперь я вижу ясно, что я питал не страсть, а чувство, чувство же не убивает, а страдание для нашего брата вещь хорошая. Стерпится-слюбится и вперед пригодится. Недаром вчера заставил я себя писать к тебе это письмо: вот уж другой день (теперь 10 часов вечера), как пишу я его без отдыху и совершенно вышел из моего апатического состояния. Болезнь моя кончилась. Это был не флюс, не укушение мухи, а угорь внутри носа от него и опухоль на лице и легкая лихорадка во всем теле. Теперь присох, совсем присох, только пока небольшая нашлепка на носу, да вот у Християна Ивановича попрошу пластырь7. Третьего дня был в театре Петровского парка видел там одну ложу, но в ней были другие лица... Давали "Артиста". Степанов божественно передражнивал Каратыгина8, публика хохотала, и я хохотал не столько за себя, сколько за других. Мой смех был грустен, и смешной водевиль поверг меня в грусть, но я рад чужой радости, весел чужому веселию. Нет, Мишель, если бы в моей руке был меч и власть карать и миловать людей, я не сказал бы ей


И все губил, все ненавидел,

За то, что я тебя любил9,


Нет, я бы только миловал, счастливил, и все во имя ее... Нет, только страсть губит и искажает человека, но чувство, во всяком случае, возвышает его. Сознаю в себе силу жить и находить прелесть в жизни. Хочу работать и чувствую к этому и охоту и силы. У мужчины должно быть дело в жизни ему стыдно быть мокрою курицею. Страдай и делай, грусти, но не унывай вот мой девиз отныне. Ложная надежда ставила меня в ложное положение. Завтра же принимаюсь за неметчину уж не вырвется теперь проклятая. То-то разделаюсь с другом моим Федором Иванычем10 задам же ему! Да, Мишель, еще раз все будет хорошо. Но знаешь ли две вещи пугают меня: апатия, но от нее буду отделываться напряженною работою. Но другое ты знаешь что: от него работа не защита это я уж знаю по опыту. И оно тем более страшит меня, что я постоянно в каком-то дон-жуановском расположении. То, что прежде у меня бывало порывом отчаяния, что я считал грехом, подлостью, преступленьем теперь лишь представься случай не поколеблюсь ни минуты воспользоваться. И это у меня перешло в какое-то постоянное убеждение. В самом деле, если скупая жизнь не дает ничего надо вырвать у нее хоть что-нибудь, насладиться хоть чем-нибудь. Мишель, меня не любила ни одна, никакая женщина, ни высокая, ни пошлая ни от одной, и ни от какой не видел я себе ни малейшего предпочтения. Мне кажется, что на моем лице лежит печать отвержения и что за него меня не может полюбить никакая женщина. Тяжело так думать, а делать нечего приходится так думать. Хочется жить, а жить значит чувствовать, испытывать, ощущать жизнь. Боткин рассказал мне сцену, которою начинается "Вильгельм Мейстер", и у меня душа содрогнулась от дикого восторга11. Надо же узнать, что оно там такое и как то есть больше сущность и поступки, а я ничего. И самая чувственность, выходящая из полноты жизни, представляется мне таинством, от которого трепещет душа моя, жадная упоения. Богата жизнь, много сокровищ скрывает она, да не всем дает их, так отнимем же у нее хоть что-нибудь. А результаты, а раскаяние? А, черт возьми! все, все давай сюда, все возьмем на себя, все понесем, только бы жить, черт возьми, жить!..

Но нет, что бы ни было, а уж не паду до конца, до невозможности восстания. У меня есть ангел хранитель, светлый ангел это воспоминание о том рае, где я был недавно. Туда, туда буду я удаляться моею фантазиею, чтобы жить высокою и таинственною жизнию, чтобы освежаться и очищаться от пыли жизни. В Прямухине у меня была фантазия, которая часто занимала меня, когда я бродил по саду, по берегу реки и по Кутузовой горе. Вот она я думал: если бы я разбогател, то купил бы себе поместье, с таким местоположением, которое было бы копиею с Прямухина. Развел бы такой же сад, построил бы такую же мельницу, такую же фабрику, такую же кузницу, церковь, наконец, такой же дом. Внутренние покои, неизвестные мне, заколотил бы наглухо, чтобы никогда ни моя и ничья нога не вступала в это святилище, а остальные убрал бы так же, как в Прямухине, и жил бы один, и бродил бы по саду и по всем заветным местам, и, забывшись, ожидал бы встречи с кем-нибудь. То вот не отворится ли дверь святилища и не выйдет ли кто-нибудь разливать чай, то вот не мелькнет ли за деревьями розовое платье с белым корсажем, то не услышу ли мелодические голоса, которые кличут друг друга этими родственными именами, которые я не смею произнести самому себе, в тиши моего кабинета... То-то было бы роскошное упоение тоскою и грустью!..

На другой день по приезде в Москву накупил себе цветов целых пятнадцать горшков два резеды, три левкоя трех цветов, один гвоздики, один жасмина; но у рабочего стола моего стоят четыре растения, каждое аршина в два вышины: ежемесячный розан, гераниум, волькамерия и прямухинский знакомец агапандус, лиловые цветки которого я каждое утро щипал и разрывал у вас с какою-то досадою на балконе сада. Хочу купить еще какое-нибудь животное кролика или ежа, чтоб было что-нибудь любить, за чем-нибудь ходить и что-нибудь ласкать. Птиц в клетках не терплю. Но цветы будут состоять под особым моим покровительством, и я накуплю еще новых. Все это в воспоминание Прямухина.

Букет довез в жалком положении, и так как я сам был в жалком положении и физически и нравственно, то только в субботу вечером вспомнил, что их надо посадить в воду. Опавшие листы с благоговением собрал и завернул в бумагу, чтобы предать всесожжению. Опавшие цветки розы и маку разложил по книгам. Но букет как ни завял, а некоторые цветы ожили, особенно гвоздики, которые и теперь как сейчас сорваны, желтые все воскресли, а синие все завяли, но чеснок, данный мне Александрой Александровной, здравствует, а какое-то колючее растение с синими цветочками, данное мне ею же, завяло совсем. Каждый день сам переменяю в стакане воду и грустно иногда любуюсь букетом. Когда он совсем завянет, разложу его по книгам, и ни на один листок его не ступит ничья нога. Так как я и твой букет смешал с этим, то и он в чести.

Иван Петрович говорит, что он неохотно отпускал Петра в Прямухино, думая, что его звал туда один ты, а не по желанию всего семейства и особенно его старшин, но теперь благословляет его, и как брат и как ? 12, на пребывание там, сколько будет нужно. Он говорит, что у него есть предчувствие, что он вылечит ее 13. Мишель, его можно затащить в Прямухино теперь у него ваканционное время, и он сам говорит, что если леченье пойдет успешно, то готов ехать. Ему бы это было очень полезно. "Поезжай", говорю я ему нынче. "А зачем? разве чтоб освежиться. Есть больные, которых выносят на солнце, но одни из них выздоравливают, а другие только загорают, я боюсь только загореть", отвечал он мне.

Кланяйся от меня всем. Александру Михайловичу буду сам писать 14. Ефремова и Петра облобызай за меня. Петру скажи, что Иван только ждет от него письма, чтобы отвечать ему. Да еще скажи ему, что князь 15 надеется успеть в определении его в институт.

В Черной Грязи мы ели малину в Москве давно уже продается, а у вас в саду еще и не поспевала. Разницы градуса два а в климате есть уж значительное изменение. Прощай пора спать 12 часов ночи. Обнимаю тебя.

Твой В. Б.

Ух, как рука устала! И сколько намахал!

С нетерпением жду от тебя письма и здесь прилагаю известное тебе письмо Станкевича 16. В письме к Ивану Петровичу си так пишет о своем адресе: во Франкфурт, на имя Метцлера и компании, с передачею ему; но присовокупляет к этому не знаю почему "адрес дадут тебе братья".


Письмо Белинского В. Г. - М. А. Бакунину - 18-19 июля 1838 г. Москва., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :

А. П. Ефремову - 1 августа 1838 г. Москва.
Москва. 1838, августа 1 дня. Душенька Ефремов, тысячу раз благодарю те...

И. И. Панаеву - 10 августа 1838 г. Москва.
Москва. 1838 г. Августа 10. Любезнейший Иван Иванович! Долго ждал я Ва...