Письмо Аксакова И. С.
Переписка с родными за 1852 год.

133

Вторник. 15 января 1852 года. Москва.

Со времени отъезда Константина и Сонички2 ничего такого не было, о чем бы стоило писать, милый отесинька и милая маменька. Вчера я подал просьбу губернатору, был в палате3, в типографии и у Грановского. Грановский говорит, что ему грозят выговором за слабое окончание речи4. Статью в течение февраля напишет5. Он спрашивал, не будет ли Вашего продолжения "Семейной хроники", которую он превозносит похвалами. Я говорю всем, что будут помещены Ваши воспоминания о знакомстве с Державиным6.- Если Вы, милый отесинька, кончите их, то пришлите, сделайте милость, поскорее. В "Семейной хронике", кажется продолжения нет. Прошу Константина также прислать мне: 1) Историю села Угодичи, рукопись крестьянина Аршынова. Она лежит, кажется, у меня в портфеле на столе. 2) Переплетенную тетрадь моих стихов. 3) Свою статью и надписи на кольчуге для смеси7. Да пусть он напишет несколько слов о Шишкове и выпишет песнь работника. Или не написать ли об этом отесиньке в "Воспоминаниях о Шишкове"8. Только поскорее. Я вчера вечером заходил к Хомякову: у него был Шеппинг, который объявил мне, что статью окончил, но я просил его прислать эту статью мне для доставления Константину на предварительный просмотр9, на что он охотно согласился. Хомяков же очень охотно взялся написать небольшую статейку о песнях, помещаемых в сборнике10.

Овер вчера не был у Устиньи11 и до сих пор не видал ее. По этому случаю я написал к нему записку, которую и отдал Ефиму. Не худо бы, милый отесинька написать Вам на всякий случай письмецо к Оверу... Впрочем, Устинью осмотрели все доктора больницы и дали ей какое-то лекарство внутрь. Олинька все так же. Прощайте, милые отесинька и милая маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер.

Ваш Ив. А.

1852 января 15.

134

Вторник. 22 января 1852 года. Москва.

Вчера получили мы опять ваши письма, милый отесинька и милая маменька. Письмо Алексея Ивановича как-то двусмысленно: надо ожидать новых писем от Sophie. Кажется или должно предполагать, что тут дело как-нибудь сладится.2 Теперь о другом. У Хомякова жена очень и очень больна3. К известному положению вследствие простуды присоединилось нечто вроде тифуса4. Особенно дурна была она в эти два дни, в воскресенье и в понедельник, к ночи на вторник ей стало немного лучше. Разумеется, все знакомые приняли самое живое участие в Хомякове: беспрестанно ездят к нему, посылают спрашивать и т.п. Вчера часу в 12-м ночи прислал Хомяков ко мне письмо Кильдюшевского5 к Оверу, которым тот приглашал последнего на консультацию. Я отправился немедленно сам за Овером, но не нашел его дома: он где-то ночует и отослал лошадей. Желая узнать, где он, я посылал Ванюшку его на моей лошади к тому извозчику, который возит Овера, но оказалось, что его, Овера, кто-то посадил в свои сани. Может быть, просто не велел он сказывать, где остался. Поэтому консультация отложена до 2-х часов пополудни нынешнего дня. Заехав от Овера к Хомякову, я узнал от него, что ей сделалось лучше. Хомяков, сохраняя все присутствие, всю бодрость духа, однако уже не смеялся эти дни и ничего не ел. Катерина Михайловна простудилась, гуляя в саду, а потом ездивши в город. Уж эти ряды! ездить в них зимой это покушение на самоубийство... Ну теперь об Устинье. Ей лучше, и она не знает, как нахвалиться и Рихтером и клиникой6 или лучше акушерским отделением, где она лежит. Поместили ее даром, потому что в этом отделении ничего не берут, Рихтер сам каждый день ее осматривает и очень доволен действием лекарств; Ефима, даже вопреки правилам, пускают к ней каждый день.

Впрочем, она лежит в особой комнатке. Я ведь вам писал, что я писал письмо к Рихтеру, он, кажется, письмом был очень доволен, приказал мне кланяться и сказать, что с его стороны будет все сделано, чтобы мы не беспокоились, объявил, что знает Вас. Он спросил Устинью, зачем она не пришла раньше, и узнав, что она уже была осенью в клинике, разбранил жестоко одного из своих помощников (осмотревшего ее тогда) за недостаточное внимание к больным. Об операции еще не говорят. Ефим просит меня съездить к нему и спросить насчет операции; я обещал это сделать: Заехать к нему я могу, чтоб поблагодарить за внимание, оказанное моему письму. Семен так завален работой7, что не берется печатать раньше недели, и я начинаю опасаться медленности в печатании сборника. Я обратился к Степановой8, у которой Погодин печатает своего "Москвитянина" и которой дела идут теперь порядочно. Она в восторге от этого, говорит, что обязана Вам всем на свете, но, несмотря на все мои требования, цены не обозначила, говоря, что не смеет назначить, что Вы сами знаете цены и проч. С нынешнего дня со вторника начинается печатание. Гоголь очень одобряет бумагу. Я взялся держать последнюю корректуру 4-го тома его сочинений9, печатаемого у Семена. Как ты пишешь, Константин, мiр или мир (народ). Я думаю, вообще правильнее писать мир; мiр это выдумка, а слово одно. Прощайте, должен ехать к князю Львову10, чтоб он подписал Вашу вставку и узнать от него насчет моих стихотворений, отданных мною в цензуру. Цалую ваши ручки, милый отесинька и милая маменька, обнимаю Константина и всех сестер. Посылаю тебе, Константин, статью Шейпинга11: он просит тебя ее просмотреть. Он сам был у меня. Черкасский и Киреевский еще не кончили статей12. Прощайте. Третьего дня Аркадий Тимофеевич узнал, что он под надзором полиции (вероятно потому, что сами мы не живем в Москве): вот забавно!

Ив. Акс.

135

Воскресенье. 7 часов утра.

27 января 1852 года. Москва.1

Хомякова скончалась!2 Сейчас только узнал об этом. Олинька послала поминать о здравии ее за ранней обедней, но посланный услыхал вместо этого поминание другого рода! Я послал сейчас в дом и узнал от людей, что она скончалась часов в 12 ночи или около этого времени. Подробностей никаких не знаю. Она угасла как свеча: тело не имело сил боротья с болезнью! О самом Хомякове и подумать страшно! Эти два дня я его не видал. Я уже писал вам, что крошечный кабинет Хомякова превращался в салон, набитый гостями с раннего утра до поздней ночи. Я сам сильно восставал против этого, потому что самому Хомякову не было угла покойного. Просто совестно было сидеть. Когда же Катерина Михайловна родила, то Хомяков приказал никого не принимать, поэтому ни я, ни Елагин и Мамонов его и не видали эти два дня, а ходили к нему и чередовались, даже ночевали только Кошелев и Свербеев. Вчера поутру она причастилась, но Хомяков еще накануне потерял всякую надежду, просто, говорят, совсем обезумел и объявил о положении матери своим детям, которые вдобавок все больны, кроме Машеньки. Овер был вчера в 1-м часу пополудни, но лекарства никакого не дал, ибо в этом положении (после родов) дня три не дают лекарств. Говорят однако, что он серьезно приказал самому Алексею Степановичу лечиться и принять лекарство. Дай Господи ему перенести этот удар! "Легче идти на приступ", повторял он еще за несколько дней при мне. Я ужасно боюсь, чтоб у него самого не сделалась нервическая горячка.

Как скоро! В одну неделю изменилась судьба лучшего из наших друзей, а с ним и всего нашего круга.

А Марья Алексеевна, которая много извела веку у Катерины Михайловны3, с которою еще недавно имела схватку за жену Алексея Степаныча, бредет себе! Я думаю, Константин не вытерпит, прискачет взглянуть на Алексея Степаныча.

Позвольте немножко собраться с мыслями.

1) Посылаю вам записку Степановой: она не поняла меня и написала ко мне. Вы видите, что она хочет взять не более 6 рублей серебром и боится, не дорого ли. Печатание идет весьма шибко. Еще нет недели, как началось печатание, а уже третий лист печатается, тогда как у Семена идет еще 4-ый! Посылаю вам показать первый лист. Он еще не был под прессом. Мне кажется, что очень хорошо: все недостатки в бумаге. Если б бумага не была так жестка и желта, то не выпечатывались бы так буквы и не выходили бы бледно чернила. Не захотите ли вы переменить бумагу теперь; вы пожертвуете только 51 рублей ассигнациями, предполагая, что 3 листа будут отхватаны по 800 экземпляров. Но дело у Степановой, как вы видите, идет необыкновенно быстро. Кажется, главным какой-то молодой человек Алекс. Николаич. У Семена дело идет не так быстро потому, что он завален работой, такой, между прочим, которая держит станки занятыми весьма долгое время (Например, Гоголь, Калачев) и потому, во 2-х, что и я не слишком тороплю его: статьи не готовы. Статьи твоей4 ты получишь 50 экземпляров, Константин. Повторяю, все зависит от бумаги, и тот же шрифт выходит иначе в драме. Семенди Готье5 слишком много имеет дела; в университетской) же типографии теперь совсем иной казенный распорядок; печатают как-то поочередно и в известном количестве листов. 2) Вы сердитесь на мою неаккуратность в письме. Право, писать некогда. И без того время проходит все в переписке. Рулье в восторге от выхухолей6 вообще и от маленькой в особенности, благодарит Вас чрезвычайно, от Ваших "Записок" в восторге, статью Вашу из газет вырезал7, говорил об ней на лекциях. 3) Денег из Опекунского совета не выдали, а выдадут квитанции. При мне то же сделали с баронессой Розен, которая надеялась получить 20 тысяч и получилось: она вытребовала к себе Полуденского, тот насилу ей растолковал, что так следует. За квитанцией я съезжу завтра. Аркадий Тимофеевич дал 50 рублей серебром. 4) Князь Львов объявил мне, что комедию не пропускает8 "со слезами на глазах", а себе списал копию. Он от нее в восторге неописанном, говорит, что ничего подобного не существовало в русской литературе и проч. и проч. 5) Николай Тимофеевич еще не приезжал.

Я сейчас от панихиды. Хомяков покоен, но ужасен. Он заставляет себя быть покойным страшною силою воли и христианским убеждением, но иногда прорывается всею слабостью человека, и тогда я и глядеть на него не могу: так он жалок и страшен.

136

Пятница. 21 марта 1852 года. Москва1.

Константин не едет, и лошадей вы не шлете, милый отесинька и милая маменька. Не понимаю, что это значит. Лошадь здесь необходима как для Олиньки, так и для меня: разъезды беспрестанные. Впрочем, еще дня два, и на санях уже нельзя будет ездить: все собираюсь к Зенину хочу, делать нечего, вместо денег взять у него одиночку и пролетку. Не знаю, успею ли отдать вам полный отчет во всем: 1) Задержка в выходе Вашей книги2, милый отесинька, произошла не от обертки, а оттого, что хотя наборщик свое дело и сделал, т.е. в середу окончили набирать оригинал, но три листа уже набранных и просмотренных еще вовсе не были напечатаны, ни даже опущены в форму. Типография эта работает на "Москвитянин", который, опоздав выходом, страшно торопится: две ночи сряду и напролет все станки были заняты журналом. К тому же, как нарочно, корректуры были так дурно исправлены, что вместо 3-х я велел подать себе 4 корректуры последнего 28 листа. Однако ж я настоял, чтоб очистили хоть один станок для Вашей книги нынче к вечеру отпечатается по 100 листов (26-го, 27-го и 28-го); нынче же получится билет из цензурного комитета. Сейчас отправляюсь к Рихоу3: если у него готово, то Семен, которому я поручил печатание обертки (у него чернила черные), обещал к вечеру оттиснуть экземпляров около 100: нужно, чтоб обертка имела время высохнуть хоть одну ночь.

Завтра утром эти высохшие экземпляры оберток будут доставлены чуть свет к переплетчику, у которого все уже готово, и часам к 10, я думаю, поспеет экземпляров более 50, которые я сейчас и развезу по лавкам. Завтра же появится и публикация4. 2) По твоей статье5 я сделал все нужные распоряжения, Константин, и нынче в 12 часов следовало бы получить билет из цензурного) комитета, но, обдумав хорошенько и переговорив вчера вечером с Хомяковым и Самариным, решился остановить выпуск этой статьи и сейчас еду к Семену для этой цели. Дело в том, что для получения билета необходимо представить 9 экземпляров в цензурный комитет: из них один или два отсылаются в Петербургское Главное управление цензуры, где, разумеется, обратят внимание на эту статью как ради имени автора, так ради и шума, уже произведенного по милости Ржевского6. Ну, как если ее запретят? Что тогда делать? В сборнике ее запретить труднее. Слава Богу, что прошла: лучше покуда не шевелиться и сидеть смирно. 3) Из Петербурга к Назимову прислана бумага от графа Орлова, чтобы статей о Гоголе, присылаемых из Петербурга, не помещать в "Петербургских ведомостях"7: это по поводу того, что не пропущенная Мусиным-Пушкиным статья8 помещена была в "Московских ведомостях". Но это намек, чтоб вообще никаких статей не печатать: Катков изъявил затруднение Дмитрию Николаевичу Свербееву напечатать некролог Андрея Петровича Оболенского9, потому что в нем несколько слов есть о Гоголе (по случаю одновременности смерти и похорон), сказанных с уважением. Впрочем, обещал поговорить с Назимовым, который вследствие разных известий, полученных из Петербурга, отменил намерение свое приложить портрет Гоголя к "Ведомостям"10. Поэтому не совсем ловко требовать от Каткова оттисков Вашей статьи11, да и какие же оттиски ее могут быть, когда из статьи и 4-х страничек не выходит? Да и этому уж целая неделя прошла. Впрочем, я у него нынче буду и узнаю, были ли сделаны тогда оттиски. Смирновой можно послать копию, а Надеждину и всем этим господам и посылать не стоит. Вчера воротился Коля Воейков12 и говорит, что в Петербурге совершеннолетнее равнодушие к Гоголю. Смирнова, будьте уверены, прочтет всем, кому нужно13. Жаль, что я не знаю оказии в Петербург: лучше было бы послать Тургеневу с оказией14, чем по почте. По почте дольше. В стихах я сделал одно изменение, неважное, впрочем, и стихи уже печатаются, так же как и статья о Гоголе для сборника15, даром что многое выпущено. Впрочем, до Назимова мы не доводили.

Прощайте, больше писать некогда: надо ехать. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина к сестер. Бедный, бедный Трутовский! Я написал ему нынче письмо и к вам посылаю два письма его, писанных в горячке16. Рассудите сами, отдавать ли их Sophie или нет. Думаю, впрочем, что можно. Я был уверен, что у него не обойдется без этого от всех треволнений. Еще хорошо, что он в Обояни и Ильинский-судья хороший человек!17 A Sophie должно быть стыдно, что она ему ни разу не отвечала! Константину нельзя же оставлять, начав такого дела! Пусть он едет сюда18.

И. А.

137

Середа. 2 часа пополудни. 2 апреля 1852. Москва1.

Не знаю, что будет со второй, но первая половина вашего гаданья исполняется, милый отесинька и милая маменька. Пирушка, интриги и пр. в ходу: не знаю только, кому будет обман и не соврут ли карты. Константин и Люба вам, вероятно, описывают все подробно, что Петр Александрович Бестужев сух в обращении. Это я видел сам (вчера вечером попозже Хомяков дал нам знать, что Самарин приехал к нему2, мы пошли и видели там Петра Александровича). Впрочем, еще никакого решительного вывода из этого вывести нельзя. Дядя Аркадий Тимофеевич собирается ехать к вам, как скоро дорога от Рахманова сделается проездною, также и Годеин, которого я видел и которому отдал Вашу книгу. Аркадий Тимофеевич отлагает свой отъезд за Волгу, хочет доехать до Рахман(ова) в дилижансе, в Рахманове его возьмет высланный нами экипаж, и из Абрамцева он поедет в своем тарантасе на наемных лошадях; впрочем, он даст об этом знать заранее. Саша Аксаков здесь3 и в субботу едет опять в Петербург. Он никогда не предполагал ехать к нам в Абрамцево; мы его еще не видали. Аркадий Тимофеевич сказал мне, что Перфильев просит 5 экземпляров для раздачи (т.е. для продажи) своим знакомым. От Вашей книги все в восторге, и многие покупают, не дождавшись от Вас экземпляров, например, Ефремов4. Мундштучок вам посылается. Калоши я отдал в починку за 40 копеек серебром и очень рад, что нашел мастера-немца, который не только чинит, но и делает превосходные калоши (лучше всех мною виденных) от 2-х до 2 рублей 50 копеек серебром за пару. Какова погода! В Москве опять появились сани. Константин совершенно спокоен, к удивлению моему, начинает всем этим скучать и желает только, чтоб опять его развязали5. Нынче я отдал один экземпляр Годеину; Константин отвез экземпляр Загоскину и княгине Горчаковой6. Погодина, говорят, нет в Москве. По случаю ужасной погоды и необходимости отослать лошадей я теперь дома; впрочем, и пролетка так мала, что в шубах никак двум и присесть невозможно. Получил из Ярославля 20 рублей серебром за мамоновские портреты7. Обедаем мы у дяди; после обеда Константин хочет сходить к Хомякову, а вечером мы отправим8...

138

Пятница. Апреля 4-го 1852 года.

Утро. Москва1.

Собираемся сейчас к Погодину, милый отесинька и милая маменька, от которого вчера получена была (в ответ на записку Константинову) предружеская записка вместе с билетом на "Москвитянин". Вашей книги2 роздал вчера в комиссию еще 60 экземпляров. Лавки стали отпирать только с середы и то на несколько часов, а потому продажи большой не было еще, но вчера вечером явился ко мне посланный от Улитина3 с 15 рублями серебром за 10 экземпляров новых, которые он покупает независимо от тех 10, находящихся у него на комиссии. Нынче же поеду к Томашевскому. Пожалуйста, милый отесинька, ведите счет аккуратный расходу книг. Лист мой, в котором я начал его записывать, остался у Вас. Итак: 60 отдано еще на комиссию (еще 10 Наливкиной, еще 20 Ратькову4, еще 20 конторе "Москвитянина" и 10 Готье); 10 продано, 10 отослано к Томашевскому. Из лиц, не помещенных в Вашем списке, отдал я 1 экземпляр Горчаковым5 и 1 экземпляр Авдотье Петровне Елагиной, ибо экземпляр, подписанный Вами, неизвестно куда пропал. Да еще экземпляра три пришли к Вам для Воейковых6.

Из разговора своего с Хомяковым Константин узнал, что Хомяков ничего не говорил с Бестужевыми о его деле7 и всего на все со времени 1-го моего разговора ограничился однажды личным намеком на Константина, верный в этом случае данному мне обещанию. Теперь недоумение и смущение Бестужевых очень понятны, особенно при елагинских внушениях8. Хомяков очень дружески поговорил с Константином, объявив, что он очень хорошо понимает, что Константин не мальчик и что ему жить здесь и бить баклуши не приходится, но и теперь он взялся переговорить положительно и решительно только от себя. Все приняло опять более ясный, простой и прямой характер. Во всем этом действует сам Константин: я не вмешиваюсь и не тороплю его. Вы видите, что разговор мой с Хомяковым не имел почти никакого значения. Публикация от Базунова повторится на Фоминой неделе9.

Прощайте, милые мои отесинька и маменька, цалую ваши ручки, обнимаю сестер. К Кошелеву почта отходит только завтра. Будьте здоровы и совершенно спокойны. На дворе нынче стужа при жарком солнце!

Муравьев уехал10 еще во вторник утром (а мы приехали вечером) и увез с собой экземпляр для отдачи Смирновой. Поэтому напишите к ней и объясните, каким образом это случилось.

Весь ваш Ив. Акс.

139

1852. Воскресенье апреля 6-го.

Вечером. Москва1.

Завтра рано утром отправляется к вам Константин, милые мои отесинька и маменька. Ну, кажется, дело приходит к развязке и к развязке благополучной2. Константин вам передаст все подробности, а потому описывать их не стану. Знайте только, что все это действительно так, а не так, как бы могло ему показаться. Я очень доволен и впечатлением разговора хомяковского на Софью Петровну3 и искренним движением, выразившимся в записках, и переменою, отразившеюся в ней, и серьезностью какого-то благоприятного для Константина смущения... Теперь следует, по моему мнению, сделать вот что: 1) Вам, милый отесинька, написать откровенное письмо к Хомякову с формальным предложением, с изложением всех Ваших замечаний и с описанием финансового положения, не рассматривая последнее только с одной безотрадной точки настоящего. Если говорить о доходах вишенских, так сообщите уже итог доходов за 10 лет.

Это письмо пусть Константин отдаст Хомякову прежде свидания с Бестужевыми; Хомяков пусть из этого письма покажет Бестужевым, что нужно, и скажет, что у Константина Сергеевича есть другое Ваше письмо к Петру Александровичу с формальным предложением, которое Константин вручит, как скоро Петр Александрович даст какой-нибудь благоприятный ответ Хомякову на письмо Ваше к Хомякову. В случае благоприятного ответа, переданного Константину Хомяковым, Константин отправится к Бестужевым и вручит им письмо Ваше и письмо маменькино к Прасковье Михайловне, в котором, верно, не будет такого неясного выражения, как в письме к нам, полученном по почте: "я ничем не стесняю". Этого мало, что Вы только не стесняете, и этим или подобным выражением удовлетвориться нельзя, милая маменька, ни Константину, ни Бестужевым, а огорчиться можно и должно... Но я думаю, что Вы, увидя в этом деле суд Божий, встретите его не только с необходимою покорностью, но с покорностью любовною и радостною. 2) Я бы желал, чтоб Надинька тоже написала письмо к Софье Петровне, которое Константин вручит в одно время с прочими письмами к Бестужевым. Содержание этого письма пусть сообщит Константин.

Посылаю вам, милый отесинька и милая маменька: 1) Две пары резиновых калош, починка которых (за обе пары) стоит 1 рубль серебром. 2) Два No газет. 3) 3 NoNo "Москвитянина": 4, 5 и 6-ой. Первые три у меня, а 7-ой у Бестужевых. 4) Три экземпляра "Записок охотника". Кажется, все. Я потому говорю о том, чтобы вести счет Вам, милый отесинька, что этот лист, в котором у меня все записано, у Вас. Базунову отдал "Записки об уженье"4: он говорит, что многие спрашивают. На Фоминой неделе повторю публикацию в "Полицейских ведомостях"5 и прибавлю о "Записках об уженье". Пожалуйста, пришлите мне с оказией: листы не переплетенных "Записок об уженье" и обертку, экземпляров 50 или 100 Константиновой драмы6. Верстовский прислал 3 целковых за 3 портрета7, остальные возвратил. "Записки" Ваши роздал всем, кроме Чаадаева8, Фрирса9 и Воейковых. У Погодина были10. Прощайте, цалую ваши ручки, во вторник буду писать еще, обнимаю всех сестер. Да благословит Бог Константина, столько достойного счастия!

Ив. Акс.

Посылаю оттиски Вашей статьи в газетах11.

140

Апреля8-го 1852 года. Москва1.

Сейчас получили ваши письма с подводой, милый отесинька и милая маменька. Константин, вероятно, приехал к вам вчера к обеду. Особенного сообщить ему нечего. Вчера я сидел вечером у Хомякова, который читал мне много из статей "Семирамиды"2: о состоянии мира перед христианством, о Магомете3 и многое др. Во время чтения пришел Петр Александрович с весьма серьзеной физиономией, но Хомяков не прервал не только чтения, но и по окончании чтения разговора. Петр Александрович ушел к детям, а я, намекнув Хомякову, что Петр Александрович, верно, желает с ним переговорить, тоже отправился домой. Хомяков спросил меня: "Ну что Константин Сергеевич". Я рассказал ему про вечер, проведенный Константином у Бестужевых, и Хомяков весь улыбался. Он сказал мне, между прочим, что Мамонова дело идет не совсем хорошо, о чем он Мамонову уже и объявил, именно, что его, Мамонова, упрекают в непоследовательности, причем Хомяков изъявил желание, чтоб это принесло пользу Мамон(ову) и чтоб он вообще сделался тверже, что даже он, Хомяков, выразил это Мамонову гораздо сильнее для его же блага. Надобно сказать, что, как говорят, m-me Шеппинг пытается овладеть Мамоновым, как Каролина Карловна4. Вчера Софья Петровна была у Любочки и Олиньки, с которою, по словам Олиньки, многозначительно поцаловалась и обещала быть нынче. Когда же Олинька случайно произнесла имя Константина, то она вся сконфузилась. Она рассказывала Олиньке, как теперь ее преследует m-r Шеппинг: она на беду свою прочла статьи Афанасьева о зооморфических божествах5 и спросила объяснения у Дмитрия Оттовича о священном значении коровы или какого-то другого зверя. Шеппинг так этому обрадовался, что заставил ее выслушать очень скучную, по ее словам, целую диссертацию об этом предмете и теперь ни о чем другом не говорит с ней. Не слушать его, больного и изувеченного, как-то совестно, а между тем довольно скучно. Покуда Софья Петровна сидела у Олиньки, Наталья Петровна6 расспрашивала Любочку, вероятно, по поручению, когда уехал Константин и проч.

Я сам не знаю, что делать с Самбурскими. Разве спросить Алексея Ивановича самого, что же думает он сделать с своими дочерьми7, сам ли приедет за ними или пришлет сына? Можно бы также прибегнуть к влиянию Митрофана8 на Алексея Ивановича, который едва ли ему решится в чем-нибудь отказать. Sophie могла бы написать к нему, не вооружая его нисколько против отца, а прибегая только к его ходатайству.

В Опекунский совет съезжу нынче же. Ванюша у нас занемог горлом, простудился, но теперь ему лучше. Худо то, что Иван Васильевич Киреевский очень болен; однако ж он согласился отослать свою статью к цензору9. Корректуру будет править Иван Васильевич. Вчера без меня приезжал Саша Воейков10 и вытребовал у Любочки 10 экземпляров Вашей книги для распродажи. Я был у него вчера, но не застал дома. Хочу знать, что именно это значит. Перфильев от Вашей книги в восторге11 и благодарит Вас нежно. Фрирсу и Своехотову12 отдал по экземпляру. Публикации в "Полицейских ведомостях" о "Записках охотника" и "Записках об уженье" или о ловле рыбы удочкою сделал, т.е. заказал.

Пришлите мне калмыцкого бурхана13. Прощайте, цалую ваши ручки, крепко обнимаю Константина и всех сестер. Константина жду в четверг.

Весь ваш Ив. Акс.

141

Апреля 11-го 1852 года. Москва1.

Вы, вероятно, нетерпеливо ждете писем, надеясь узнать из них многое. Покуда нет ничего, и мы сами ничего не знаем. Константин в тот же вечер, как приехал, пошел к Хомякову и, переждав гостей до 1-го часа, отдал ему Ваше письмо, милый отесинька. Хомяков объявил ему, что ответ на это письмо он даст дня через два и что тогда, смотря по ответу, можно будет отдать или не отдать Ваших писем Бестужевым. Впрочем, Хомяков подал ему надежду на расположение со стороны самой Софьи Петровны, что высказал даже довольно ясно, несмотря на беспрестанные осторожные отговорки. Это было в середу. Вчера Константин был у Бестужевых. Прасковья Михайловна и Петр Александрович2 были с ним чрезвычайно любезны, а Софью Петровну он видел только всего 5 минут, потому что днем она не была дома, а вечером к ним наехала елагинздина3. Теперь Константин опять отправился к Хомякову, который должен был вчера вечером переговорить с Бестужевыми. Константин еще не возвращался: мы ждем его и пошлем эти письма уже со штрафом.

Письма Ваши к Бестужевым я прочел, осторожно распечатав их, и запечатал снова гербовою печатью, которую брал у дяди. Письма ваши, милая маменька и милый отесинька, прекрасны. Письма же к Хомякову я не читал, потому что в то время, как приехал Константин, у меня наверху сидел Погодин. Константин прошел прямо к Любочке, где и оставался до ухода своего к Хомякову, а я о приезде его не знал до 12 часов ночи, т.е. до самого отъезда Погодина. Жаль, очень жаль, что нет здесь Надиньки. Ошибка Любочкина4 (очень естественная, даже неизбежная), должно быть, встревожила Бест(ужевых), так что теперь в отношениях своих к ней они очень переменились, т.е. стали как-то осторожны черезчур... Может быть, впрочем, это происходит от смущения. Но мне кажется, что если б Надичка была здесь, то было бы несколько иначе. Нельзя ли Надичке как-нибудь приехать в коляске. Если дело это окажется хорошо, то нужно, чтоб был кто-нибудь из сестер, кроме Любочки, для посредничества, для принятия разных confidences (Признаний (фр.).) Софьи Петровны. Сейчас воротился Константин. По обычаю московского безделья (если кто не служит, так всякий другой труд считается пустяком, удовольствием), с 10 часов утра всякий дурак валит к Хомякову, так что переговорить с ним и полчаса наедине не было возможности Константину. Он узнал только, что письмо Ваше к Хомякову отдано им Бестужевым, что теперь идут толки и что ответ он (Хомяков) надеется дать Константину завтра. Получили письмо от Трутовского, которое я к вам и посылаю. Кажется, делать нечего. Я не советую Вам, милая маменька, венчать их5 против согласия отца. Это можно было сделать прежде, когда еще мнение Алексея Ивановича не было высказано ясно, но теперь, когда от него вызван такой положительный ответ, идти против него может только сама дочь. Уговаривать же ее к тому нельзя. Нельзя брать Вам на себя ответственность такого поступка, особенно если последствия его будут горестны. Напишите к Трутовскому, чтоб он погодил ездить. Что Вы тут с ним будете делать? Пусть Sophie сама разделывается с ним, с своим чувством и с отцом. Во имя чего будете Вы действовать? Во имя ее любви... Она, как видите, довольно бессильна и неопределенна. Во имя непременного ожидающего ее счастия? Это более чем сомнительно. Во имя данного ею слова, уже компрометированной несколько чести (по случаю допущенных уже таких отношений к молодому человеку)? Но это относится лично к Sophie: здесь она сама судья своего поведения и чести. А если через год после своего замужества, сделанного таким образом, она вдруг скажет, что ошиблась, что не любит Трутовского, что не нашла с ним счастия и, напротив того, накликала себе вечных угрызений совести за то, что пошла против отца, у которого не забудьте всегда в запасе средство: проклясть. Впрочем, я думаю написать к нему письмо с угрозами: не хлопотать по его делам в Сенате и разорвать лично с ним всякие отношения. Ведь вот же m-lle Миллер ждет и терпит безнадежно6: у любящих есть всегда одно утешение: не выходить замуж ни за кого другого.

Скажите Sophie, что я не успел отвечать ей, но буду писать ей с следующей почтой. Можете даже прочесть ей, с изменениями выражений, мое письмо. Книга Ваша7 идет хорошо, милый отесинька, но денег я еще не собирал. Больше расходятся купленные уже экземпляры. На "Записки об уженьи" большой спрос. Ратьков спросил меня: где пропадала эта книга, ее у него в Петербурге много спрашивали, и он не знал, где достать ее. Пришлите немедленно все, что у Вас осталось этих "Записок" непереплетенным. Один магистр естественных наук пишет диссертацию, в которой делает ссылки на Вашу книгу. В "Московских ведомостях" она расхвалена8. Публикация повторена мною в "Полицейских ведомостях", повторена Базуновым9 в газетах, напечатана еще Ратьковым и еще кем-то. Саша Воейков отдал 2 рубля серебром за 1 экземпляр. Калмыцкий бог должен быть в деревне: здесь его нет10. Скажите Афанасью, чтоб отыскал непременно и без этого бы и не показывался мне на глаза. Он должен знать, где мои вещи. Цалую ваши ручки, обнимаю сестер.

Ив. А.

Нужна еще лошадь здесь.

Посылаю письмо мое к Алексею Ивановичу, отправьте его сами.

"Современник" еще не получен.

142

Конец апреля 1852 года. Москва1.

Вчера писал я к Вам с Трутовским, милые мои отесинька и маменька. Не знаю, как уладилось у вас дело2 и как устроились отношения. Он уже 5 месяцев, как не видал Sophie, следовательно, почти не знает ее в ежедневности, а это много значит при таком характере, каков у Sophie. Трутовский убежден, впрочем, что как скоро она выйдет замуж, то характер ее установится.

Рассказывая всю историю своих отношений к Sophie, он, между прочим, сказал мне (но это под секретом), что первая писать "ты" вместо "Вы" и проч. предложила ему сама Sophie, писала, что готова бежать с ним и проч. и проч. Измучает она его!

Вчера в 7 часов утра отправился я на Рогожское кладбище3, куда и приехал в 8 часов. Оказалось, что я ошибся. Мне бы следовало в 8 часов быть у Быкова4 в доме на выносе и оттуда уже ехать на кладбище; но делать было нечего, и я решился дожидаться. Сначала с час времени подождал у ворот, потом по совету одной старушки пошел в часовню, где и дождался, стоя смирно, до 10 часов, покуда принесли тело. Служба кончилась в 1-м часу; только какая-то странная: вся панихида с ектеньями, с "Апостолом" и проч., но без обедни. Я так устал, Ирина Ивановна Быкова5 так безумно убивалась горестью (во все время службы слышны были ее не плач, а неистовые крики), что я не решился ехать к ним в дом на поминки, тем более, что и дорога ужасная, и мальчик мой не знал, как проехать на Якиманку. Рогожское кладбище произвело на меня неприятное впечатление. Если у раскола отнять фанатизм, строгость и чистоту нравственную и вообще характер гонимой церкви, то что же за ним останется? Или одна бессмысленная приверженность к обряду, или характер политический с отсутствием религиозного. Раскол на Рогожском кладбище имеет все приемы церкви господствующей: донельзя жирных и толстых причетников, бесчинное стояние в церкви, женщин разодетых, разрумяненных и проч. Священник уж очень стар и, видно, его очень берегут, но он несколько раз при мне оборачивался и приказывал, чтоб стояли тише и смирнее. Поют и служат несколько в нос. Поют каким-то скорым дубовым, деревянным напевом, безразличным относительно содержания.

Словом, впечатление на меня произведено было самое неприятное. Был я на днях у Черкасских и собирался даже вчера к ним обедать, но не успел по случаю приезда Трутовского. Вечером вчера заезжал к Авдотье Петровне, которая давала мне вчера читать письмо к ней вдовы Жуковского6. Жуковский умер от слабости, с полным сознанием, молился перед смертью вместе с нею и с детьми и по-немецки! От нее проехал к Хомякову, который удержал меня у себя ужинать, очень много разговаривал, но о Бестужевых ни слова. Впрочем, был очень любезен, постоянно обнаруживал свое сочувствие, нападал на разные мнения Елагиных, и в том числе на суждение Николая Алексеевича о моем "Бродяге", которого Хомяков прочел два раза и говорит, что в моем стихотворном языке есть что-то общее и родственное с языком отесиньки в прозе, что, разумеется, для меня составляет похвалу чрезвычайную7. Я слышал, что Капнист8 с ума сходит от Ваших "Записок", просто упивается ими и нарочно читает медленно: похвалы Вашей книге так и раздаются со всех сторон. Во вторник я обедал у Аркадия Тимофеевича, который до такой степени принял меня сухо, что я не знаю, как это и объяснить: неужели он сердит на меня за сигары? Анны Степановны не было дома. Ни Аркадий Тимофеевич, ни Анна Степановна не были до сих пор у Олиньки. Я же эти два дня обедал дома. Завтра Миллер9 отправляется в Уфу: я посылаю с ним сборник Грише; шишковский же приказчик до сих пор не приезжал. Олинька все по-прежнему. Прощайте, цалую ваши ручки, крепко обнимаю Константина и сестер. Сейчас продал Базунову 75 экземпляров) Вашей книги за 105 рублей серебром, но 2 рубля 50 копеек серебром вычтены за публикацию в газетах. Да еще продал один экземпляр князю Долгорукому через Своехотова за 2 рубля серебром. Всего выручено 353 рубля 50 копеек серебром по моему счету.

Ваш Ив. А.

143

27 апреля 1852 года. Москва1.

Вчера получили мы два письма от вас, милые мои отесинька и маменька: одно с мужиком, другое по почте. Очень рад, что у вас все с Трутовским обходится благополучно. Как Ваша спина, милый отесинька? Что это за утин2 расшиб? Может ли он быть продолжителен? Дай Бог, чтоб утин расшиб этот прошел скорее. Письмо Ваше к Хомякову я скоро после обедни и отнес к нему. Он прочел и просил передать Вам, что вовсе еще не находит причин считать дело в дурном положении и ожидать отказа, что дело, конечно, не в том положении, в каком оно было до вторника, т.е. до вмешательства его матушки3; что он писал к ним4 в деревню и во первый почти раз говорил уже от себя; что прежде он от себя почти ничего не говорил, опровергал только некоторые возражения и сомнения Бестужевых, но теперь послал им resume (Итог (фр.).) всего дела... Он не ждет от них скорых известий... Хомяков опять рассказал мне всю историю вмешательства Марьи Алексеевны, все недоумения Бестужевых; сказал мне, как он этого желает, не только для счастия Софьи Петровны и Константина, но просто для себя, для своих детей, словом, повторил все то, что он говорил Константину и что Вы уже знаете. Он сказал мне, что в расположении Софьи Петровны не сомневается, но о степени этого расположения удостоверить не может; что в этом расположении он убеждается разными мелочами, обиняками и намеками и отчасти и из того, до какой чрезвычайной степени она обрадована была последними стихами Константина о веселье!5 Он предполагает, что Бестужевы сказали об этом деле здесь еще одному родственнику, которого он не назвал, но который, кажется, не помог им в их недоумениях. Хомяков опять говорил насчет того, что Николай Тимофеевич мог бы быть полезен в этом деле, и спрашивал, писали ли ему об этом. Вообще же Хомяков высказывал искреннее сочувствие свое к этому делу. Дня два тому назад я встретил у него Мибу Бестужева и спрашивал у него, нет ли известий...6 Нет еще никаких. Не понимаю, отчего вы не получили моего письма в субботу: я писал, и оно, верно, завалилось где-нибудь у троицкого почтмейстера. О сборнике продолжают утверждать, что он или запрещен или его непременно запретят: все говорят, что в частности придраться нельзя ни к чему, но что-то в нем есть дерзкое, что-то такое, чего с 1848 года в России не бывало7, и проч. и проч. Статья Киреевского очень многих раздражает8. Свербеев, Павлов, Долгорукий (банкаль)9 на стену лезут...

Грановский, которого я видел, объявил мне, что хоть он решительно не согласен с Киреевским, но находит статью превосходною во многом, прекрасно изложенною и проч. и пр. Статья Константина10 ему чрезвычайно нравится и поразила умеренностью тона (что, впрочем, поразило многих, отчего никто не затрудняется признать ее "чрезвычайно дельною"); он совершенно соглашается с Константином, говорит, что ошибки Соловьева и Кавелина очевидны11, но что, конечно, обломки доисторического родового быта могли встречаться и потом и проч. Вообще же он сборником очень доволен и говорит, что может и непременно примет участие в нем. Я очень рад этому мнению Грановского, потому что некоторые твердят о том, что возражать статье Киреевского нельзя, что она в духе правительства и проч., следовательно, бросают некоторую тень на сборник. Беляеву я сборник отдал; он сказал, что статья Константина ему совершенно нравится и что он пишет уже рецензию. Соловьева также видел: он просит меня достать ему конец твоей статьи12, но мнения своего не высказал. Вследствие усилившихся толков о сборнике вчера вечером ездил я к Львову13 и узнал от него следующее: что в Петербурге ждали его появления с нетерпением, т.е. не . публика ждала, а правительство, что в прошедшую пятницу получено от Назимова из Петербурга письмо, чтобы не выдавать пока билета на сборник, но письмо уже опоздало, а потому Львов послал изданный сборник к Назимову, которого во вторник или в середу ждут сюда. Он думает, что если достанется за что, так это за статью о Гоголе14, и не потому, чтоб она в себе что-либо заключала, а потому, что она является в то время, как Тургенев сидит на гауптвахте15, и так резко противоречит фельетону Булгарина, выражающему, конечно, правительственный взгляд на Гоголя16. Вообще же эта статья имеет большой успех. Книгопродавцы, как я слышал, собираются купить у меня все издание, но я еще этого предложения не получал. Вы писали прежде, милый отесинька, чтоб Вашу книгу17 продавать с уступкою 25 процентов, а теперь уже пишете с уступкою только 20. Извольте, я буду исполнять Ваше приказание, хотя думаю, что оно только остановит ход книги. Книга разойдется, но не скоро, может быть, через год или два. А если продать теперь книгопродавцам, так через год или даже меньше можно будет приступить ко 2-му изданию. Сверх того, если книгопродавец сделает теперь выгодную аферу, так он у Вас купит все второе издание, а за 20 процентов никто не купит. Из 10 книг у Готье куплено 2, из 20 книг у Наливкина18 куплена 1 и так далее. Ведь книгопродавец не тем торгует, что у него покупают из магазина, а тем, что сейчас сбывает другим книгопродавцам, тоже с уступкою, те третьим и так далее... Впрочем, как угодно. Письма все отправлю нынче же. Сборник я разослал по почте всем, кому следовало. Аркадий Тимофеевич уехал в субботу вечером. Я заходил к нему проститься перед обедом; он простился так, как не только родственники, но и знакомые хорошие не прощаются; Анна Степановна, напротив того, необыкновенно любезна! Бог знает, что с ним сделалось. Он велел Титу19, как скоро привезут тарантас, отдать его в починку и потом уже вместе с коровой отправиться в Абрамцево. Поэтому доставьте сюда тарантас при первой возможности. Прощайте, милые мои отесинька и маменька, будьте здоровы. Овер встретил меня третьего дня, сам остановил, подозвал к себе и клялся, что будет у Олиньки завтра, и не был! Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и всех сестер. Трутовскому кланяюсь.

Ваш Ив. А.

Завтра буду писать с почтой.

Деньги от Черкасского получил20 и нынче еду в Опекунский совет. Андриан выздоровел. Повар-старик уже пристроился к месту. Ищем другого.

144

Вторник. 28 апреля. (Москва)1.

Хотя я убежден, что никаких известий о Бестужевых нынче не получится, однако ж погожу отсылать это письмо раньше 2-го часу и отправлю его через большой почтамт. Особенно нового сообщить вам не могу: толки о сборнике очень сильные, всех поражает его честная физиономия... Нынче ждут в Москву Назимова, а с ним вместе и более положительных сведений. Вчера вечером был у меня Соловьев. Он уже пишет возражение Константину, которое напечатает, не дожидаясь 2-го тома2. Хотя он и высказывал много дружбы мне и Константину, однако он, кажется, оскорблен, говорит, что Константин его сильно выругал3. Я заплатил ему за статью 100 рублей серебром. Это слава Богу, Беляев взял с меня больше. Соловьев сделал расчет по листам "Отечественных записок", так что 4 1/2 листа сборника равняется двум листам "Отечественных записок", но он взял деньги с условием: немедленно возвратить их, если сборник запретят. Без этого условия он не соглашался денег взять. А Беляев взял с меня 60 рублей серебром за 1 1/2 листа, говоря, что я назначил по 40 рублей серебром за лист, с чем я и спорить не стал, хотя и не помню этого. Вчера вечером еще прислал один книгопродавец за 50 экземпляров, да еще в контору "Москвитянина" требуют на комис(сию) 10, 15 уже продали. Всего до сих пор я продал до 350 экземпляров. На "Записки охотника" больше спросов не было. Вчера же вечером был я у Погодина: он собирается ехать в Петербург по поводу своего музеума, но известие о покупке за 125 тысяч серебром оказалось вздорным. Напротив, делают разные затруднения, для которых и едет Погодин4. Бумаг Гоголя еще не распечатывали, ибо Толстой все еще болен5, а Марья Ивановна Гоголь6 пишет к Погодину: делайте, что хотите. Не послать ли ей один экземпляр сборника? Напишите ее адрес: неужели он самый тот, который написан на Вашем письме (впрочем, мною отправленном): в Полтаву в село Васильевку. Васильевка не Полтавского уезда7. Погодин очень доволен статьей Константина и хвалит ее в своей рецензии, еще не напечатанной8, впрочем. Вчера зашел перед обедом к Хомякову, и Марья Алексеевна оставила меня обедать, хотя, впрочем, сама не обедала. Хомяков все более и более обдумывает свою статью для 2-го тома сборника, в пополнение статьи Киреевского и в постоянных с ним спорах9. Вчера был я в Опекунском) совете и нынче туда же поеду10. На дворе ливень.

Известий о Бестужевых никаких нет. Прощайте, милый мой отесинька и маменька. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер. Олинька слава Богу.

Ваш Ив. А.

145

Конец апреля 1852. Москва1.

Я решительно не понимаю, отчего мои письма навели на вас такое беспокойство, милые мои отесинька и Шменька. Пожалуйста, помните, что мне вовсе нет досуга писать письма иначе, как наспех, и этим объясняйте все недосказанное, всякое недоразумение. Для окончательных сделок с книгопродавцами я ожидаю приезда Назимова, которого ждут нынче: от него узнается, будет или нет запрещен сборник2. Без этого книгопродавцы еще не решаются купить у меня остальные 750 экземпляров, а продать мне необходимо, чтоб расплатиться с Кошелевым3. Продал я покуда на 580 рублей серебром. Вчера получил я деньги за 10 экземпляров от Томашевского: он продавал их, не знаю, по какому уполномочию, за 1 рубль 50 копеек, т.е. с уступкою 25 процентов, всего получено 15 рублей серебром, Я думаю, Машенька Карташевская смешивает имя Ивана Сергеевича Тургенева с моим4. Отвечаю на ваши вопросы: 1) Оверу книга не отдана5, а ожидает его у Олиньки, я сам ему об этом говорил, но у Олиньки он еще не был, отзываясь болезнью своею и домашних. 2) Погодин уведомил меня, между прочим, о слухе насчет кубка, но расспрашивать мне показалось неловко, особенно если это только слух6. Впрочем, постараюсь узнать, ни от кого больше об этом я не слыхал. 3) Книга Грановскому была отдана, он ее, разумеется, хвалит очень Сильно и говорил мне, что читает ее вслух своей больной жене7, которой по моему совету прописали теперь пить кобылье молоко. 4) Рулье, которого я встретил только третьего дня, сказал мне, что пишет целый ученый трактат о Вашей книге, читал он ее 5 раз сряду. Подробности расскажу при свидании. 5) Сигары послать забыл, виноват. 6) Из Опекунского совета было отправлено в свое время предписание об остановке описи в Самарское губернское управление, поэтому я и не писал к Николаю Тимофеевичу, а послал прямо от себя к Шабаеву8 No и число бумаги Опекунского совета с наставлением, как отозваться становому и сослаться на эту бумагу. 7) Экземпляры розданы все. 8) Экземпляры Ахматову, Юрлову, Кирееву, Блюму и Корфу9, а также и Шишкову не отправлены, ибо Кротков10 еще не уехал и неизвестно еще, когда поедет: у него дети в кори. Шишковский же приказчик еще не приезжал. 9) Как прикажете отправить 20 экземпляров Юрлову: с оказией или по почте? 10) Вы точно писали, милый отесинька, в последнем письме о 20 процентах; я так и думал, что это ошибка. Впрочем, опросов покуда еще нет, хотя все твердят, что книга расходится отлично. Ну да это по русскому масштабу. Для Москвы 100 экземпляров довольно! 11) Повара нанял от Хвощинских. Рекомендуют сильно. Цена: 6 целковых на 1-ый месяц, чай и сахар; он надеется, что через месяц вы будете ему давать 7 целковых. Фартуки, полотенца и куртка кухонная ваши. 12) Марье Ивановне Гоголь сборник отправлю11. 13) Крючки, хересу, медок привезу. 14) Постараемся достать фельетон Булгарина и "Библиотеку для чтения"12. 15) Постараемся насчет пороха. Все.

Вчера мы были с Константином) у Хомякова перед обедом и после обеда. В оба раза было много других. Вчера же при нас получено было письмо от Прасковьи Михайловны к детям Хомякова из Нижнего, где они сидят и ждут парохода: дорога гнусная, и она в отчаянии, что уехала из Москвы. Через несколько часов получено было и письмо от Софьи Петровны к брату со вложением письма ее к Катерине Ивановне Елагиной13: для вручения этого письма кому следует, Хомяков вчера задержал Мамонова у себя, часов в 12 (ночи), когда мы разошлись, объяснив это Константину потихоньку в коридоре. Кажется, это решительный и положительный отказ с ее стороны Елагиным. Не знаю, успеет ли Константин вам написать: он теперь у Петра Васильевича Киреевского14 или, лучше сказать, у Елагиных, к которому поехал за русскими песнями для сборника.

Вчера мы видели Шевырева, он сказал, что послал Вам письмо: бумаги Гоголя разобраны: найдено 5 черновых глав из "Мертвых душ" и объяснение литургии15 и вообще много таких вещей, которые еще более характеризуют этого святого человека!.. Константин думает выехать завтра вечером. Может быть, и я с ним.

Прощайте, мои милые отесинька и маменька, будьте здоровы, цалую ваши ручки, обнимаю сестер.

Весь ваш Ив. А.

146

Май 1852. Москва1.

Спешу написать вам несколько слов. Мы доехали, разумеется, благополучно, часов в 8 утра были в Москве, маменьку не застав, потому что маменька была у ранней обедни. Олинька чувствует себя довольно хорошо и рада, что сносит воздух, хотя, кажется, черезчур много им пользуется. Здесь все окна настежь, ветер сквозной так и дует, и никто не думает от него беречься. Сборника запродал я еще 120 экземпляров. Еще продать бы экземпляров 50 и тогда выручу все деньги кошелевские2. В "Москвитянине" и в "Отечественных записках" нет ни слова о сборнике. Погодин уехал в Петербург, и не умею, как объяснить это, когда я сам видел корректурные листы критики сборника для "Москвитянина"3. В "Современнике" есть разбор, но весьма сухой и недоброжелательный4. Постараюсь достать его. В "Петербургских ведомостях" сборник горячо разруган (разбирают только статьи Киреевского и Хомякова)5. Говорится, между прочим, что книга скучнейшая, что для нее и читателей на Руси не найдется, а о прочих статьях даже не упоминают. В "Современнике" про статью Константина сказано только, что эта статья, вероятно, вызовет ученый спор, а потому "мы" и не вдаемся в разбор ее6. Статью в "Северной пчеле" вы прочтете сами7. Это та статья, о которой пишет Машенька Карташевская. А старого No "Пчелы", где была первая статья Булгарина о Гоголе8, Годеин не прислал. Впрочем, это все равно, даже эта статья сильнее9. Старая, разумеется, носит характер доноса. Назимов призывал Базунова и приказал ему приостановиться продажей сборника, пока не приутихнут толки, но забавно, что он призывал только Базунова, когда сборник продается у всех. Впрочем, Базунов, торгующий в университетской книжной лавке, ему несколько подчинен. Но это не смущает книгопродавцев прочих. Мне это сказал прежде всех Ратьков, купивший опять нынче 100 экземпляров. Да и из Петербурга нынче получено при мне требование 30 экземпляров в один магазин. Следовательно, все это пустяки.

Хомяков посылает Вам письма одного охотника о Ваших "Записках", милый отесинька. Прочел я ему статьи Константина10: он пришел от них в такой восторг, в каком я его давно не видывал! "Дайте мне их", сказал он. "Да они Вам и назначены, сказал я, предоставлены на Ваше распоряжение". Кажется, он хочет их послать. Он требует, чтоб эти статьи непременно напечатать во 2-м томе сборника, и приискал к ним прекрасный эпиграф из псалмов. От Бестужевых нового ничего нет. Насчет Елагиных он опять думает, что ответ от Бестужевой был неопределенный, что определеннее написать, вероятнее, не дозволили отец и мать. Он опять писал к Бестужевым, что честность в некоторых случаях требует, чтоб была откинута всякая деликатность. Впрочем, он не распространялся об этом много, хотя сам заговорил об этом, но подтвердил, что письма Бестужевых, о которых он писал, прямо относятся к нам, т.е. к нашей семье. Прощайте. Маменька едет нынче в театр и вчера была в театре. Трутовский сам пишет. Олинька довольна Ниной11 и маменькой до чрезвычайности. Завтра будем писать больше. Посылаются вам: 1) "Отечественные записки" за май; 2) "Москвитянин" 9-й No; 3) 2 NoNo газет (статья Буслаева, в которой явно намекается на Хомякова)12; 4) 2 NoNo "Северной пчелы"; 5) "Полицейские ведомости"; 6) Письмо Годеина; 7) Письмо охотника. Щепкину, Садовскому и Дмитриеву13 экземпляры отосланы. Да, посылается простая бумага. Цалую ваши ручки, обнимаю Константина и сестер. Маменька решилась на свадьбу14.

Ваш Ив. А.

147

21 августа 1852 года. Переяславль1.

Вот мы и в Переяславле, милые отесинька и маменька. Очень жаль, что не запаслись никаким описанием, ни муравьевским, ни шевыревским2, потому что никто рассказать не умеет. Если б я был один, свободен и мог располагать своим временем, т.е. остаться здесь, сколько найду нужным, я бы мог, если б хотел, отыскать какого-нибудь местного археолога, но это слишком затруднительно. Были в соборах, старом и новом. Старый очень темен, беден, и внутренность не соответствует наружности. Как все дорого здесь: за 10 сельдей просят 1 рубль серебром. Правда, теперь она дороже, чем в другие времена года. Хотел кататься в лодке по Переяславскому озеру3: просят 1 рубль серебром, а довезти до ботика Петра Великого4 2 рубля серебром! Впрочем, если уступят, то мы учиним простую прогулку по озеру, т.е. без поездки к ботику, с Верой и Любой, ибо можно сесть в лодку близехонько от нас, у моста, и так по Трубежу5 въехать в озеро. Во всем Переяславле не нашлось постоялого двора с комнатами внизу, и мы заняли комнаты вверху в том постоялом дворе, где и Вы стояли, милая маменька.

Путешествие наше идет очень хорошо, хотя мало похоже на путешествие, ибо новизны и разнообразия почти нет, все будто дома, все так знакомо, все тот же известный тип. Вчера в Лисавах, где мы кормили лошадей 5 1/2 часов, один из мужиков (они здесь все ямщики и благодарят железную дорогу за то, что теперь все бросились на этот тракт, оставив прежний из Ярославля на Тихвин, в Петербург) подошел к нам, разговаривал и попросил скоромного пирожка, ему дали, и он тут же при всех съел, хоть была и середа6. Особенно интересного я мало заметил в соборах, и никаких занимательных событий с нами покуда не случалось, разве только то, что когда я вчера в Лисавах стал искать Матвея7, то нашел его в яслях, т.е. в этом выдолбленном бревне, где едят лошади, нашел его там спящим, в овсе, под рылами жующих лошадей! Место! Я полюбовался этою небрезгливостью русского человека и не стал его будить! Прощайте покуда, милый отесинька и маменька, будьте здоровы, обнимаю Константина и сестер. Что за погода!

Весь ваш Ив. А.

Письмо Аксакова И. С. - Переписка с родными за 1852 год., читать текст

См. также Аксаков Иван Сергеевич - письма и переписка :

Переписка с родными за 1853 год.
148 Суббота, июня 20-го/1853 года Песочня, вечером. В четверг в исходе...

Переписка с родными за 1854 год.
152 Четверг, 29 апреля 1854 года. Елисаветград. В субботу получил я пи...