Жанлис Мадлен Фелисите
«Дорсан и Люция»

"Дорсан и Люция"

Повесть госпожи Жанлис

Вольнис, проживши около десяти лет в печальном изгнании, наконец возвратился с семейством своим во Францию. Проведя несколько времени в Париже, отправился он в деревню свою, находившуюся в Бургони; он нашел ее совершенно разоренною; одне развалины хижин показывали то место, на котором некогда существовало семейство многолюдное; поля были запущены; господский дом, церковь, сады - все исчезло, повсюду являлись следы неистовой руки истребителей. Одна только бедная хижина уцелела; то было смиренное жилище Герара, прежнего управителя Вольнисова, старика доброго и необыкновенно честного, - Вольнис затрепетал, увидя ету знакомую хижину, со всех сторон окруженную развалинами. Она поразила его как древний величественный памятник, которого многие веки не могли низпровергнуть..... нет сомнения, что мы все имеем право оставить отечество, когда тиранство отымет у нас свободу отправлять богослужение по закону отцов наших, когда лишимся безопасности личной; но скольже напротив достойна будет удивления нашего твердая неустрашимость того, кто, смело решившись и самою жизнию пожертвовать вере, останется посреди опасностей, и презрит гонения в надежде принести отечеству пользу хотя малую по какому нибудь чувству привязанности, благодарности, дружбы. Герар из любви к доброму господину своему остался во Франции, ибо он надеялся сберечь некоторые нужные вещи, ему принадлежавшия; Провидение спасло его от погибели; он опять видел доброго своего господина; он отдал ему сохраненные им важные бумаги, без которых Вольнис конечно не избегнул бы тяжбы, в его положении чрезвычайно разорительной; несколько драгоценных вещей, серебра и портрет Вольнисова отца тут же сохранены были Гераром. Вольнис, жена его Ельмира и дети их Юлия и Карл должны были на время поселиться в Гераровой хижине - и добрый старик был вне себя от восхищения.

На друтое утро по приезде своем в деревню, Вольнис и Ельмира, проснувшись очень рано, пошли осматривать то место, на котором некогда находились и замок и церковь - и самое основание их изчезло; но благодаря попечениям Герара, следы разрушенного Божия храма были еще заметны. В етой церкви, говорил он Вольнису, благословили некогда брак ваш. В то самое время, когда она была разрушена, посеял я между развалинами множество ландышей, фиялок и резеды - все цветы взошли в следующую весну; а на том месте, где находился олтарь, посадил я молодое гебановое дерево - оно принялось, и вы найдете его теперь во всем цвете. Всякое утро на заре приходил я с женою и дочерью в етому дереву - оно служило для нас Божиим храмом; а место, на котором оно цвело, называли мы церковию замка, там уже не было ни мраморного олтаря, ни прекрасных образцов, ни позолоты богатой; но там присутствовал сам Господь: Он слышал наши молитвы, и Он их исполнил; ибо добрые господа наши сохранены милосердием Его, счастливы и опять вместе с нами. Под тенью гебанового дерева на маленьком дерновом холмике стоит деревянный крест - я сам его сделал и там утвердил, как скоро отечеству нашему возвратили спокойствие и религию.

Вольнис и Ельмира, взявшись за руки, пошли на место прежнего своего жилища - они молчали, сердца их были растроганы. Около четверти часа продолжалось их шествие; вдруг Ельмира затрепетала, взорам её представился молодой гебан, которого ветви, обремененные прекрасными как яркое золото блиставшими цветами, приятно склонялись на деревянный крест; она пожала Вольнисову руку - супруги подходят и падают на колена у подножия креста, на том самом месте, на котором за семьнадцать лет соединились они союзом священным... О, как с того времени любовь их усилилась посреди несчастий!... С какою живостию, с каким глубоким чувством благодарности возобновили они священную клятву, некогда запечатлевшую их узы. Вольнис сел на дерновый холмик, и крепко пожав Ельмирину руку, сказал: Друг мой! когда твоя мать на самом том мест вверяла тебя моей любви и уступила мне все права свои над тобою, то она конечно надеялась, что жребий дочери её будет блестящий!... И что же я должен был разделить с тобою?... убожество и изгнание! Лучшие годы жизни твоей протекли под чужим небом, в нужд и печалях! Но, друг мой, без етих ужасных несчастий я не узнал бы ни твоего великодушие, ни силы твоего характера, ни силы чувствительности твоего сердца! - "Ах, Вольнис! сказала Ельмира, Бог слышит меня, я не жалела об утрате богатства, оплакивала одну потерю наших друзей, и не могла быть спокойна; ибо я думала, что ты несчастлив. Определение мущины есть быть полезным - но тысячи случаев могут или на время отдалить его от етой великой цели, или и навсегда лишить его способов к ней достигнуть. Женщина, определенная довольствоваться жребием скромным, не столько подвержена изменению фортуны: если она была нежною дочерью, верною женою, доброю матерью, то все уже требования судьбы её совершенно исполнены; а их исполнить всегда в её воле - не значит ли ето повелевать своею судьбою? Лишившись чинов и богатства, ты потерял все средства служить отечеству и приобресть благородную славу; но я - я сохранила и детей и супруга; а разделяя с ними изгнание, имела более способов и любить их и посвящать им все попечения моей нежности... Мой друг! наше убежище было непышно; но в етом непышном, гостеприимном убежище я не была отдаляема от тебя обязанностями общежития и благопристойности: а ты, не будучи развлечен ни честолюбием, ни суетностию придворной жизни, всегда был, вместе со мною. Ты один заботился о воспитании нашего сына; каждый день видела я тебя добрым отцем, наставником нежным и неусыпным; наконец одна я была поверенным твоих печалей, одна я была необходимою для тебя во всякую минуту жизни... в какие же дни, благоприятные для честолюбия и суетности, могла бы я насладиться такими чистыми благами?" - Ельмира! сказал Вольнис: здесь ожидает тебя то счастие, которое; так трогательно тобою описано - мы насладимся им без всякой примеси беспокойства, в отечестве, окруженны милыми нам людьми. И самые прежния горести наши могут теперь послужить нам в пользу: оне научат нас отличать истинные блага, от ложных. Мы уже не будем расточат нашу жизнь на суетное удовольствие, ослеплять глаза людей, нам чуждых; наш дом не прослывет самым богатым и великолепным в провинции; за то не станем входить и в долги, чтоб угощать в нем таких людей, которым сопутствуют скучное принуждение и обряды; за то наш круг будет составлен из друзей искренних и нам во всякое время приятных; никому не придет в голову превозносить наши чудесные сады, в которых не найдут ни сырых гротов, ни подделанных рощ, ни тинистых озер, ни пустых гробниц, ни новых развалин, ни утомительных кривых дорог, от которых прогулка превращается в трудное путешествие - за то, с каким удовольствием будем собирать плоды, собственною рукою нашею обработанные! и как приятно будет нам, доживши до старости, сидеть под тению молодых дерев, нами воспитанных, или нами насажденных! О! благословляю, Провидение, которое жестокими, но благодетельными и полезными уроками просветило меня. Я знаю теперь, где обитает прямое счастие! Оно в полях, оно посреди сельских, приятных работ; удалено от суетности и честолюбия, в союзе с невинностию, природою, дружбою. И здесь я найду ето счастие; но я обязан им буду одной Ельмире!...

В ету минуту явились их дети, которые вели с собою архитектора, призванного из ближнего города, для сделания плана будущему Вольнирову дому. Назначили место; начертили план - прекрасного, скромного и спокойного сельского замка, в котором ничто нужное и служащее для истинного наслаждения жизнию не было забыто. Потом началась и постройка: Вольнис и Карл сами смотрели за всеми работами. Ельмира и Юлия между тем, с помощию дочери Гераровой, горничных девок и двух или трех молодых крестьянок, вышивали мебели - время летело, они его не примечали - наконец дом отстроен, мебели готовы, надобно расставаться с хижиною Герара.

И день переселения в новое жилище был днем великуаго торжества для всего семейства. Какое счастие наконец наслаждаться плодами собственного труда. И с каким удовольствием осматривали они все горницы замка, убранные просто, но чисто и со вкусом... Ах! мой друг, сказала Ельмира, мы уже никогда неоставим етого восхитительного места - здесь проведем, последние годы жизни! Полно скитаться! мы уже не удалимся от нашей родины, от счастливого жилища наших отцев! - Так Ельмира, отвечал Вольнис, мы наконец пристали к отеческому берегу после несчастного плавания по чужим морям. Вести спокойную жизнь в отчизне, в кругу семейства и милых друзей - вот счастие совершенное, вот то, что я называю благословением Неба! Ты будешь скитаться по земле, без пристанища! таково первое проклятие против первого преступника, изреченное Создаьелем!... Он не сказал братоубийце: ты потеряешь силу, здоровье и бедственным образом погибнешь; но Он возвестил ему все печали, Он соединил для него все горести и страдания в одном ужасном приговоре: ты будешь скитаться по земле без пристанища! - О мой друг! воскликнула Ельмира, отдали от себя сии печальные воспоминания!... "Нет, Ельмира, он со мною неразлучны; но я сохраняю их в сердце своем без всякой причины негодования или злобы. Я менее страдал, нежели другие, ибо ничто не принуждало меня ненавидеть, да и прежния горести мои приготовили меня к живейшему наслаждению настоящим.

И в етот день счастие семейства Вольнисова увеличено было радостными известиями из Америки; он получил письмо от брата своего Дорсана, который уведомлял, что наконец оставляет Америку, и что Вольнис не в продолжительном времени увидит его у себя в доме.

Проходит месяц - ожидание увеличивается; наконец оно обратилось в нетерпение. В один вечер Вольнис и его семейство сидели на прекрасной терассе замка - вдруг слышат они хлопанье бича, возвещающее прибытие почталиона - бегут. Они не обманулись - посланный от Дорсана. Вольнис расспрашивает его о брате, узнает, что Дорсан здоров, что он уже близко, что он через несколько минут будет в замке. Какая радость! Вечер был прекрасный. Вольнис, Ельмира и дети их бегут на встречу к милым путешественникам. Вольнис более четырнадцати лет не видал Дорсана, с которым до самой епохи изгнания не разлучался ни на минуту - можно вообразить его восхищение. Ельмира, всегда имевшего нежного друга в Люции, Дорсановой жене, разделяла Вольнисову радость, и Карл и Юлия не менее их восхищались; они уверяли, что очень помнят и любезного своего дядюшку и братца Феликса, и были в великом нетерпении увидеть людей, родителям их столь близких и им самим заранее уже любезных. О лета счастия, в которые душа наша, еще неопытная, так быстро и так свободно предается привязанности нежной, в которые для удостоверения в любви так мало размышления, так мало доказательств нам нужно, что кажется, будто неведомый таинственный голос говорит нам: для наслаждения милою мечтою не теряйте первых весенних лет вашей жизни.

Между тем Вольнис, Ельмира и дети их вышли на большую дорогу - вдруг вдалеке показалась карета - это они - бегут, летят - карета остановилась - слышатся голоса - знакомые, милые; обнимаются, проливают сладкие слезы восторга... но в ету минуту желанного соединения некоторое чувство прискорбия смешано было с восхитительным ощущением счастия, и нежность, которою сердце наполнено и самая радость свидания напоминают о горестях продолжительной разлуки, о драгоценных днях, проведенных в изгнании и невозвратно погибших для дружбы!... место встречи окружали тенистые деревья, было темно - желали и несколько страшились увидеть друг друга в лице; ибо расстались во всем блистании молодости и красоты, а разлука продолжалась четырнадцать страшных лет. Но Юлия, Карл и Феликс не могли иметь етого беспокойного чувства; они вошли в освещенную залу с ожиданием приятным; первый взгляд Юлии встретился с первым взглядом Феликса, и он и она были прекрасны, и мысль, что они должны друг друга любить, наполнила в ету минуту неизъяснимой радостию их сердце.

"Люция, тридцати шести лет, имела еще всю живость блестящей красоты, сама Ельмира не заметида в ней никакой перемены, а женщина в етом случае, как и во многих других, судит верно, и взгляд; её бывает столь проницателен, что ни малейшее изменение на лице другой женщины не может от него утаиться.

Дорсан, проходя через комнаты замка, несколько раз воскликнул с прискорбием : Все новое! все переменилось! ни одного воспоминания!... ни одного призрака первых привязанностей и первого счастия жизни!... Но вошедши в гостинную и еще раз обнявши Вольниса, он неизъяснимо обрадовался, когда, окинув глазами предметы, увидел самые те мебели, которые вышивала некогда мать их - и бархат, и цевт, и узор, и самое дерево были те же; но мебели казались совсем обновленными. - Загадку объяснили: он видел работу Ельмиры и Юлии, но самый образец сохранен был Гераром. Ельмира сняла богатый атласный чехол с большего кресла, стоявшего у камина - и Дорсан, увидя его, почувствовал в сердце своем трепет невольный - на етом кресле обыкновенно сидела его мать! Над ним повешен был портрет их отца: Дорсан весьма долго с чувством благоговения рассматривал етот образ; все было в нем для него трогательно; самая древняя готическая рама имела особенную прелесть - она приводила на память пpoшедшеё. Дорсан с полными слез глазами протянул к супруге своей руку. "О Люция! сказал он: для чего она в ету минуту не с нами! с каким восхищением благословила бы тебя моя мать за то, что сделала ты для её сына! Я, кажется, вижу её слезы; кажется слышу, как она своим приятным, трогательным голосом благодарит мою Люцию за то, что она вопреки самой фортуне заставила меня всякую минуту восхищаться жизнию!" Люция заплакала; и ета минута могла бы наградить ее за все, когда бы нежность супруги уже давно не была для нее самою сладкою наградою... Весь етот вечер прошел как одна восхитительная минута; но радость соединенных друзей была задумчивая, казалась унылою: такова радость людей, претерпевших большие несчастия - сердце растрогано, чувствительность его сходствует с печалию.

Дорсан проснулся на другой день очень рано; он отворил окно, из которого были видны с одной стороны новый сад, а с другой луга, орошаемые прекрасною рекою и на берегу её деревни, рощи, зеленые пригорки. Новое положение замка было несравненно выгоднее и лучше старого - но Дорсан по первому движению сердца воскликнул с некоторою унылостию: "Боже мой! как ето печально! Мне кажется, что я на чужой стороне - все видимое мною для меня ново и мне совсем незнакомо." С таким же унылым чувством прогуливался он и по саду; но в вечеру, когда все семейство соединилось в гостиной, ето уныние совсем исчезло; Доран опять увидел себя в кругу ближайших сердцу его людей; он чувствовал одну восхитительную радость соединения. Вольнис желая усовершенствовать удовольствия сего очаровательного вечера, просил Дорсана рассказать в связи случившееся с ним во все продолжение изгнаннической жизни его, и ему почти неизвестное; ибо Дорсан очень мало имел способов часто писать из Америки и многия из писем его были потеряны.

Дорсан весьма охотно согласился исполнить ето желание - говоря о себе, он должен был говорить о Люции; Он сел между Ельмирою и её дочерью. Ты помнишь, сказал он Вольнису, наставления батюшки, данные нам в то время, когда он начал думать о нашей женитьбе. Я повторю его слова, могущия для детей наших быть полезными. Друзья мои! сказал он: молодым людям всегда позволено избирать круг действия, приличный их склонностям и дарованиям; но ета свобода необходимо должна согласоваться с рассудком и приличиями общежития. То же самое надлежит наблюдать и при свободном выборе супруги: отец даст своему сыну ето право свободы с тем необходимым условием, чтобы он избирал не слепо, а согласуясь с советом рассудка. Чем выше занимаемая им в обществе степень, тем менее позволено ему следовать одному побуждению чувства: степени высокие можно назвать пожертвованиями, которые любовь к спокойствию делает благородной любви ко славе. Супружество Государей имеет единственною целию благо общественное. Государь, соединяясь с Принцессою, нимало ему неизвестною, действует как отец своих подданных, как истинный благотворитель отечества. И торжество брака его, освященное сими возвышенными чувствами, должно производить всеобщую благодарность в народе, ему подвластном. Частный человек имеет в етом случае более свободы, и он до некоторой степени может предаваться влечению сердца; но со всем тем обязанности фамильные должны иметь большое влияние на его поступки: за избрание супруги отвечает он и своему роду и своим потомкам. Я соглашаюсь, что отвращение исключает союз; но также не менее уверен и в том, что не одна любовь должна его производить, и что любовь не есть необходимое условие счастия. Вот правила, мои друзья - руководствуясь ими, ищите себе супруг, которые могли бы сделать судьбу вашу счастливою; откройтесь мне искренно, когда вы сделаете выбор, и знайте наперед, что я и тогда соглашусь исполнить ваши желания, когда бы сам имел какие нибудь и тайные и по моему мнению более выгодные планы для вашего супружества.

Так говорил наш добрый отец. Последствия доказали, что, он не имел причины раскаяваться в снисходительности к своим детям, а мы с своей стороны должны все простить фортуне; ибо, не смотря на ужасные перевороты ея, в выбор нашего сердца нашли мы и все утешения и награды.

Люция была семьнадцати лет, а я имел не более двадцати пяти, когда она отдала мне руку. Союз наш, заключенный в обстоятельствах благоприятных, предсказывал нам в будущем счастие: любовь, дружба, рассудок, фортуна, все было соединено для утверждения етого счастия.

Люция, известно вам, родом Ирландка; она получила во Франции то воспитание, которое в свете называется основательным; она прекрасно говорила по английски; любила читать, имела таланты - но вечно живучи в столице; она не могла находить приятной деревенской жизни: чтоб жить с удовольствиями в деревне, необходимо надобно познакомиться с сельскими трудами.

Люция, в етом отношений совершенно несведущая, не пренебрегала однако и добрых так называемых деревенских жителей; но думала, что живучи при дворе и будучи богата, совсем не имела нужды обращать внимание свое на то, как смотрят за пашнею, за скотным двором, за садом, за огородом. Я не был согласен в етом мнении с Люциею; но чувствовал, что имея обширные семейственные обязанности, живучи в большом свете и занимая блестящее место в Версали, я по неволе обязан был, особливо в первые годы молодости, отказаться от деревенской жизни и всякого хозяйственного занятия. Я же имел тогда полк. Словом, мои обстоятельства не позволяли мне проводить более одного месяца в деревне. Мы приезжали туда обыкновенно на Сентябрь, а в начал Октября возвращались в Париж. Все это время проходило в праздниках и веселостях; соседи были чрезвычайно скучны для Люции, разговоры их ее усыпляли: чтобы понять их, всякую минуту надлежало просить или истолкования слов или объяснения предметов. А деревенские дамы с своей стороны также не знали, о чем разговаривать с Люциею; оне посещали ее с принуждением, и время визитов проходило в скучном молчания. Люция воображала, что она приводит их в замешательство своею светскою ловкостию и своею приятностию в обращении; а выходило на поверку, что он просто дивились её невежеству. Прелестная придворная дама казалась смешною для провинциалок, а добрые провинциалки были забавны и скучны для милой придворной дамы; надлежало привлекать к себе общество из Парижа - играли комедии, танцовали, давали концерты, и таким образом в провинции отдаленной возобновлялись блестящие вечера Сен-Жерменьского предместия.

Я был влюблен и мне легко было прощать моей Люции ету наружную неосновательность, - успехи её в свете восхищали меня, а Люция была так непорочна в поступках, так удалена от всякого кокетства, что сердце мое не могло быть смущаемо и тению беспокойства, и будущее всегда представлялось мне восхитительным. Люция, одаренная от природы здравым умом и глубокою чувствительностию сердца, не могла не предпочитать внутренно сему рассеянному образу жизни спокойных и чистых удовольствий дружеского круга; но она с малолетства приучена была думать, что женщина для пользы супруга своего и детей необходимо обязана исполнять условия общежития, искать благосклонности министров и людей сильных, и если может, иметь в своем дом общество блестящее. Правила сии, которые будучи приняты в слишком строгом смысл, вовлекли многих женщин в интригу; они весьма нравятся женщинам вообще; и скажите сами, неприятно ли воображать, что предаваясь неограниченному рассеянию, исполняешь все должности совершенной супруги и матери. Но в етом случае, как и во многих других, Люция от всего сердца была уверена, что ей не льзя поступать иначе. Думая, что исполняет обязанность общественную, полезную для настоящего или для будущего, она охотно принимала всякое приглашение на бал и делала визиты, весьма для нее скучные.

Так кружились мы в етом вихре света, который, не разрывая нашего союза, беспрестанно похищал нас друг у друга, не редко разлучались мы на целой день, а счастие между тем улетало! Посреди етого беспрерывного шума взаимное почтение осталось невредимым; но любовь, истинная любовь, основанная на сладком слиянии двух сердец, питаемая энтузиазмом, сия невинная, чистая любовь, одобряемая должностию, усиливаемая добродетелию - могла ли она неохладиться посреди сего суетного рассеяния?

Всякая сильная страсть необходимо требует, чтобы мы так сказать заключили себя в самих себе: занимаясь ею, мы образуем ее и распаляем. Великие чувства не могут согласоваться с ветренностию мыслей, а сильная, всегда владычествующая мысль оживляет чувствительность, воспламеняет гений; любовь услаждается тайным мечтанием, которое заступает для нее место размышления, и пламя ея, сколь бы оно ни было сильно, должно наконец потухнуть, если она сама не будет его хранить и беспрестанно давать ему новую пищу.

Наслаждения суетности очень скоро становятся скучны. Прошло два года, и я уже перестал восхищаться успехами Люсии в свете. Дарования, любезность и красота других женщин сделались для меня заметны. Я с удовольствием смотрел на Люцию; но уже не она одна привлекала мои взоры, словом, я не был уже влюблен. Теперь признаюсь в етом охотно, ибо тогда я видел в Люции одну любезную, достойную почтения женщину, и не имел никакого понятия о совершенстве её характера, о несравненной чувствительности её сердца; не имел ни какого понятия о той высокой твердости, которая все презирает, когда покорствует долгу, о том благородном и трогательном повиновении жребию, которое не есть унылое чувство невольника, уступающего необходимости жестокой, но тихая, безропотная надежда чистой души, предающая себя в волю верховного благотворящего, непостижимого Промысла; мне не были известны тогда ни тот высокой ум, ни та восхитительная простота добродетели, которые находят одно необходимое и весьма обыкновенное в самых героических поступках, если; только почитают их и возможными и полезными. Вот то неизчерпаемое богатство счастия, которое открыли нам наши горести! О, благословляю вас, страдания и бедствия, данные мне Провидением милосердым!

Пятый год нашего супружества был уже в исходе, когда началась революция. Мы находились тогда в деревне; беспрестанно представлялись глазам нашим явления ужаса; Люция была вне себя, и я уже начинал опасаться, что она потеряет рассудок: её душа, непорочная и чистая, не могла быть твердою в присутствия преступления. Они умертвят тебя перед моими глазами, они разорвут моего сына в моих объятиях! нам надобно спасаться! скорее, скорее! так говорила мне всякую минуту Люция. А в ето время еще не были мы угрожаемы никакою опасностию; но скоро потом ужасные произшествия принудили и меня и тебя оставить Францию; ты переехал в Англию, а я решился отправиться на первом корабле в Америку. Я не имел никакого средства взять с собою много денег, и должен был оставить отечество без надежды, с ужасною мыслию, что уже никогда не суждено мне его увидеть!.. Но я страдал еще более, воображая, что Люция никогда не привыкнет к етому страшному перевороту нашего жребия! И чего же возможно мне было ожидать от молодой женщины, едва ли имевшей двадцать два года, воспитанной в неге, вечно жившей роскошно, посреди удовольствии блестящего двора, и показавшей такую великую слабость при первых волнениях революция.... Боже мой! думал я; как будет она переносить опасности и беспокойство продолжительного мореплавания! как будет переносить томительную скуку уединения и все недостатки убожества!... Я знаю, как велика её набожность, какое ангельское она имеет терпение! Она не позволит себе ни одной жалобы, но будет страдать; а я буду видеть ее унылою, горестною, несчастною. Я буду видеть ее увядающую в цветущие годы жизни, и наконец она увянет! Какое мучительное зрелище! какие надежды! но что же будет моим утешением!... Мысли сии терзали мою душу!... О Люция! целою жизнию моею не заплачу тебе за такую несправедливость.

Ужасы окружали нас до самой минуты отплытия. Наконец мы взошли на корабль - ето случилось ночью. Люция имела на руках Феликса. Увидя себя вне опасности, она бросилась ко мне на шею. Милый друг, благодари Бога! воскликнула она, мы уже не во власти злодеев! Я разделил с нею ету мгновенную радость, но скоро потом мучительное чувство наполнило душу мою; ибо я подумал, что мы принуждены радоваться в ту минуту, в которую навсегда расстаемся с отчизною, с друзьями, со всеми выгодами фортуны блестящей... Непрерывные страдания и беспокойство так изнурили Люцию, что она совсем почти не походила на самую себя. Она сидела на маленьком ларчике, в котором заключена было все наше богатство; держала на коленях сына, и старалась его усыпить. При свете лампады, которая от качании корабля сияла таким дрожащим и слабым светом, что всякую минуту казалась мне угасающею, рассматривал я ету несчастную, бледную, полуувядшую, но за несколько месяцев блиставшую всеми приятностями свежести и здоровья... Подымался ветер, все предвещало бурю.... Я бросил на жертву грабителей на след моих отцов, я потерял имение, чины, преимущества знатного рода; как бедный изгнанник стремился я в новый мир, к судьб неизвестной, и в тесном пространств корабельной каюты видел все оставленное мне фортуною, моего сына, мою жену, и тот легкий ларчик, на котором она сидела.... и ето все мое последнее, мое драгоценнейшее, вверяю я бурному морю, стихии ужасной, обманчивой как та судьба, которая нам изменила,и грозной, как будущая наша участь!

Ветер усиливался беспрестанно. Он страшным образом свистал между корабельными снастями; мачты скрыпели; паруса хлопали, и бурные волны с шумным плеском перебрасывались через палубу. Спокойствие и некоторая веселя ясность Люциина лица изумили меня; она все еще держала на коленях спящего Феликса - но колебание корабля сделалось так сильно, что бедный младенец проснулся; он начал кричать: Люция села на пол; я стал подл нее на колени, чтобы помочь ей развеселить ребенка, который от страха метался и плакал. Успокойся, мой сын, говорила Люция, Создатель хранит нас; Его покровительством спасены мы от кинжала убийцы; Он и теперь над нами; под верною защитою любви Его бежим мы от преступления и нечестивых. О! будьте благословенны, вы страшные волны, вы грозные ветры, удаляющие нас от земли, оскверненной убийством и кровию!... Буря не ужасает меня; она увеличивает быстроту нашего плавания.

Ветер свирепствовал более суток, и во все ето время Люция непоказывала ни малейшего страха - остаток путешествия нашего был счастлив, мы наконец в Америке. Но горесть неизъяснимо тяжкая наполнила сердце мое, когда мы пристали к берегу. Ах! можно ли равнодушно ступить на чужую землю, если уверен, что должен остаться в ней на веки. Я чувствовал, что наконец мой сын и моя жена в безопасности - и ето меня утешало; но сердце мое сильно стеснялось, когда я смотрел на обширное море, на ету ужасную бездну, которая навсегда отделяла меня от Европы - ах! мне казалось в ету минуту, что я расстаюсь с жизнию, и беспредельное пространство имело для меня подобие смерти, уничтожающей драгоценнейшие наши узы. Ни слава, ни самое обыкновенное самолюбие, не могли уже более оживотворить бытия моего, и что может значить одобрение чужеземцов, когда наши соотечественники в нем не участвуют, когда, похищена у нас та награда, которая одна 6ыла нашею целию!

Первые месяцы по приезде моем в Америку провел я в Бостоне. Положение етого города, цветущего и многолюдного, прелестно. Проживши несколько дней в трактире, я вздумал переселиться к одной старой вдове, госпоже Виллис. Честный Английский купец, мой знакомый, давший мне етот совет, вызвался меня проводить к ней и быть моим переводчиком; ибо госпожа Виллис не знала Французского языка, а я в то время еще ни слова не разумел по англйски. Мне не хотелось возложить етого труда на Люцию; ибо я внутренно был уверен, что она найдет его неприятным. Я увиделся с госпожею Виллис: она показалась мне доброю женщиною, но имела самую обыкновенную наружность и была до чрезвычайности болтлива. Какое общество для Люции! А по условию надлежало и обедать и ужинать за одним столом с хозяйкою, следовательно проводить с нею большую часть нашего времени. Я с крайним огорчением воспоминал, что Люция некогда скучала обществом наших провинциалок, из которых многия были и умные и любезныя: я был уверен, что женщина, ни о чем кроме хозяйства не разумеющая, будет несносна для Люции. Надобно было однако решиться объявить ей, что мы переселяемся к госпож Виллис и будем до тех пор жить в её дом, пока я не найду купить какую нибудь маленькую хижину в окрестности Бостона; ибо небольшие привезенные мною из Франции деньги хотел я употребить на разведение сада. Люция с обыкновенною кротостию своею согласилась на мое предложение, и мы в тот же день перебрались на новую квартиру. Госпожа Виллис без всякой пощады овладела моею женою; несносное лепетанье етой старушки меня терзало; но Люция слушала ее со вниманием, часто ей отвечала, и даже сама заводила с нею разговор. - Какое принуждение, думал я, и ето принужденie для меня неописанно тягостное; ибо оно было ощутительно для одной только Люции, продолжалось более четырех месяцев. Несмотря однако на тайную горесть мою, я имел утешение видеть, что Люция становилась час от часу здоровее, что на лице её возвращалась прежняя свежесть, что красота её разцветала. Я приписывал ету счастливую перемену молодости, порядочному образу жизни, спокойствию, произведенному безопасностию; но я не мог и вообразить, чтобы госпожа Виллис не утомляла ее продолжительностию своих разговоров; я даже не верил и словам Люции, которая старалась мне доказать, что госпожа Виллис очень приятна, что разговоры её могут быть весьма занимательны.

Дела мои всякой день заставляли меня уходить на несколько часов со двора, и всегда по возвращении своем находил я или госпожу Виллис в комнат Люции, или самую Люцию в комнат госпожи Виллис. Он были неразлучны. Ибо сколько раз хотел я сказать неотступной хозяйке нашей, что она посещает жену мою слишком часто, но Люция просила меня оставить ее в покое. Я почитал ето одною любезною снисходительностию; но иногда приходило мне на мысль, что Люция не может сносить уединения совершенного - а я намерен был заключить ее в тесную хижину! а я принужден был на веки, разлучить со светом милое существо, одаренное такими совершенствами, красотою, талантами!.... Бедность непозволяла мне иметь и служанку, ибо нам нужен был работник для сада, разумеющий несколько и поваренное искусство! Чтож будет с Люциею в етом бедном жилище! что может она делать в то время, когда я по целым часам принужден буду рыться в земле! что станем мы говоришь друг с другом! что будет между нами общего и в упражнениях и в чувствах! Она сокроет от меня свою скуку, а я принужу себя скрывать от нее свои печали - все прелести нашего союза должны исчезнуть, и прелести любви и прелести дружбы; несносное принуждение между нами поселится, и все наши радости должны наконец погибнуть. И самый наш Феликс может произвести между нами раздор. Люция будет хотеть, чтобы он имел приятные таланты и то образование, которое уже неприлично скромному нашему жребию; а я напротив желал бы дашь ему сведения простые, но для него нужные, желал бы вселить в него любовь к земледелию. - Таковы были мои мысли: он приводили меня в отчаяние, и тысячу раз сожалел я, что не женился на простой провинциалке, неимеющей ни блестящего ума, ни дарований приятных, но приученной довольствоваться уединением и находить счастие в занятиях хозяйства. Я мог сносить перевороты фортуны; но мысль, что я уже не властен осчастливить моей Люции, была для меня несносна. Прошло более четырех месяцов с того времени, как мы переселились в дом госпожи Виллис, а тесная дружба между ею и Люциею продолжалась по прежнему. Добрая старушка была в восхищении от Люциина характера, глядела ей в глаза, предупреждала её малейшее желание, и часто пожимая руку ея, весело на меня посматривала и, восклицала: Нарру husbаnd! Нарру husbаnd (Счастливый муж!) Но в ето время я слишком далек был от Счастия!... Наконец мне удалось найдти поблизости от Бостона опрятную хижину с довольно большим садом, и также нанять негра сорока лет, хорошо знающего садоводство; я сделал его и кухмистером замка; ибо он объявил мне, что умеет варить мясо и зелень. Я купил несколько простых мебелей, небольшую телегу и старую лошадь, на которой Иосиф - имя негра - мог бы два, или три раза в неделю возить наши плоды и огородную зелень на продажу в Бостон, а из города привозить нужный столовый запас - хлеб и мясо.

В исход Августа месяца переселились мы в нашу убогую хижинку. Не могу описать того, что я чувствовал и думал, когда мы к ней приближались. На кануне казалось мне ето жилище и приятным и спокойным; но в ту минуту я находил его печальным, ужасным, темницею для моей Люции. Я переносился мыслию в прежний Парижский дом наш, и, даже был в замешательстве; как будто казалось мне, что я один причиною упадка нашей фортуны. Я не смел поднять своих глаз на Люцию, опасаясь прочитать на лице её горесть - наконец приближаемся к хижине, входим - слава Богу! сказала Люция, обнимая меня, теперь имеем пристанище собственное и спокойное!... По звуку её голоса догадался я, что она плакала: ето от горести, подумал я с некоторою досадою; сердце мое оледенело; я не отвечал ни слова; мы вошли в маленькой кабинет, назначенный мною для Люции; потом в другую горницу, более просторную и лучше других прибранную. Люция нашла в ней горшки с цветами и, несколько фарфору. Досада моя показалась ей унылостию; она захотела меня развеселить и сказала с улыбкою: какая роскошь, мой друг! етого я неодобряю. Но слово роскошь принято было мною за насмешку, досада моя увеличилась и я опять не отвечал ни слова. В етой же комнате стояло и маленькое фортопиано. Ета вещь кажется мне полезною, сказала Люция; она может иногда служишь к твоему развеселению!... К моему развеселению! воскликнул я с горестным чувством: с етом минуты ничто, кроме полезного труда, не должно и не будет меня веселить. Понимая, что в етих словах заключен был упрек, она села за фортопиано и начала играть. Я устремил на нее глаза, и звуки инструмента противу воли заставили меня содрогнуться. Никогда приятная игра милой женщины не могла произвести такого тягостного впечатления... Люция играла мое любимое рондо; оно оживило в воображении моем прошедшие дни нашего счастия, но в ету минуту одна погибель счастливых дней моей Люции приводила меня в отчаяние!... Я не слыхал ее с самого начала революций... а теперь видел перед собою во всем блистании молодости и красоты... етот образ возобновил в моем воображении веселые сцены Парижа, а мысль о прошедшем живее заставила меня почувствовать, сколько горестно было настоящее. Слушая музыку, смотря на Люцию, напрасно искал я вокруг себя моего брата, его жены, его семейства, моих друзей!.... Я был один, на отдаленном краю мира; в двух тысячах милях от моей отчизны!... Сердце мое стеснилось и принужден был поспешно уйти из горницы.

Запасшись в Бостоне холодным ужином, я был избавлен в тот вечер от неприятности предложить Люции невкусное стряпанье нашего негра. На другое утро по нужному делу отправился я очень рано в город, сказавши Люции, что возвращусь к самому обеду. Но дело мое кончилось очень скоро, и я возвратился гораздо прежде того времени, в которое могла ожидать меня Люция. Мысль о худом обед меня пугала: Иосиф был очень неискусен в своем ремесл; он умел варить в воде мясо и зелень - какая пища для женщины, которой вкус приучен был к разборчивости изобилием! и мне казалось. крайне жестоким осуждать ее на такую перемену в образ жизни!... Я вошел в хижину с горестию в сердце. Увы! говорил я самому себе, и найду здесь не счастливую и довольную жребием своим супругу; но тихую, непорочную жертву, подругу несчастия, терпеливую, покорную, без ропота, увядающую в тоске и скуке.

Спрашиваю, где Люция. Иосиф сказывает мне, что она в маленькой горнице, находящейся подле кухни: дверь етой горницы, была растворена. Приближаюсь тихо - вхожу - вообразите мое удивление: вижу перед собою крестьянку прелестную, одетую в корсет из самой простой материи, в коротенькой юбке, в фартуке, в простых кожаных башмаках. Стройность гибкого стана, прекрасные светлые волосы, руки белизны ослепительной, нежные, совсем почти обнаженные - это Люция! но что она делает? к чему такой наряд?... Я подхожу... Люция слышит шум - оборачивает голову... что же? она составляет тесто для хлеба!... Я остолбенел, и сердце мое затрепетало так сильно, что я принужден был прислониться к стене. Люция сложила руки и с умоляющим видом воскликнула, улыбнувшись как Ангел: "друг мой, ради Бога не смейся надо мною... ето не в первый раз! уверяю тебя, что я пеку хлебы не хуже Бетси!"... Я упал на колена, и слезы ручьями поб23;жали из глаз моих. Ето движение изумило Люцию - то, что она делала, казалось ей весьма обыкновенным. Но, друг мой! сказала она: когда же благодарила я тебя за то, что всякой день работаешь по нескольку часов в нашем саду? Ты можешь копать свои гряды; а я могу печь хлеб. Что же находишь в етом удивительнаго?

О Промысл непостижимый! воскликнул я: какою дорогою возвел ты меня на ету степень счаситя!... и я роптал!... Теперь не желаю забыть о наших потерянных благах! ета минута все заменила!.... Фортуна и почести, блага ничтожные! сколь вы для меня презренны!... О Люция! в эту минуту я вижу тебя в одной восхитительной красоте добродетели. Одно совершенство небесной души придает в ету минуту милому лицу твоему ту прелесть, ему одному свойственную, которая всякое движение твое делает трогательным, любезным, пленительным. О, благословляю судьбу, которая все у меня похитила, что бы все даровать одной тебе, чтобы возвысить тебя над всеми другими женщинами и сделать для них навсегда примером!... Слова сии произнесены были с движением страстным и с таким жаром, какого Люция никогда не замечала во мне прежде. Ея изумление соответствовало моей чувствительности; по щекам её тихо катились слезы. Она велела мне сесть; сама подле меня села, прижала руку мою к сердцу и сказала: благодарность твоя, мой милой друг, неизъяснимо трогает мою душу; но я и теперь не могу ее постигнуть. Скажи мне, почему кажется тебе чудесным то, что мы делаем друг для друга?.... Не думаешь ли, что эти новые заботы мне в тягость? Ты ошибаешься; оне ни мало неутомительны, и я несравненно более радуюсь теперь тому, что госпожа Виллис и её Бетси выучили меня в четыре месяца печь хлебы, нежели музыкальному своему таланту, с трудом приобретенному в десять лет. Всякое истинно полезное дело всегда имеет в глазах наших неописанную прелесть; но ета прелесть увеличивается, когда полезное почитаешь необходимым, и она обращается в восхищение, когда трудишься для милаго человека. Не то же ли чувствуешь и ты, работая в нашем саду? Милый друг, таинственный голос уверяет меня, что в етом прекрасном, смиренном жилищ, буду я несравненно счастливее нежели прежде. Для нас не останется ни одной минуты принуждения, праздности, скуки, и с етого времени будет существовать между нами восхитительное согласие, - согласие в трудах и желаниях; согласие в беспрестанной мене услуг взаимных; согласие в образовании новой, общей судьбы, сладостной и благородной.

Я слушал ее с неописанным восхищением - и самые глаза мои были очарованы. Никогда Люция не была для меня так прелестна, как в етой простой одежде. Весьма естественно! Прежде в блестящем светском кругу я мог невольно сравнивать ее с другими, и даже во многих замечат с нею некоторое сходство - но в етом убор какая крестьянка могла с нею сравниться? какая крестьянка могла иметь такой прелестный стан, такую приятность в движениях, в голосе, в разговорах, и наконец, мог ли я видеть такие нежные руки, составляющие тесто для хлеба?

Какая перемена в моей судьбе! какую чудесную силу имеет добродетель, соединенная с чувствительностию сердца: и как в ету минуту была украшена в глазах моих та хижина, которая за несколько времени представлялась мне и печальною и слишком бедною! Вместе с любовию находил я в ней и спокойствие и радость и счастливую беззаботность о будущем.... О моя Люция! говорил я: минуту, в которую открыл я такую нежность, такие высокие чувства в душе моей, почитаю истиннын началом моего с тобою союза. Счастливый день нашего брака ознаменован был великолепием и блеском; холодное уважение, обыкновенная любовь, казались нам верным основанием счастия. Нет, Люция, нет! священные узы брака соединили нас только судьбою. Но та возвышенная любовь, любовь, воспламеняемая каждою мыслию и немогущею угаснуть от времени: - она родилась в етой хижине! здесь заключили вы тот союз, который сливает души, одна для другой сотворенные.... Свет разлучил нас, препятствуя нам друг друга узнать - можем ли сожалеть о его утрате? -

Несколько времени забывались мы в етом разговоре, которого восхитительное воспоминание никогда в душ моей не исчезнет. Наконец Люция встала, сказав мне: приступ к хозяйству был для меня очень счастлив; но мне еще надобно приготовить обед.... - Приготовить обед! что ето значит? - "Я превеликая искусница стряпать!" - Можно ли? - "Если бы ты знал, как все удается тому человеку, который имеет и прилежание и некоторую легкость в понятии. Обыкновенная служанка, неловкая и ленивая, должна учиться тому несколько лет, чему я выучилась без всякого почти труда в четыре месяца. Уверяю тебя, что все те мелочи, которыми занимают нас в молодых летах, как делом важным, несравненно труднее полезных упражнений хозяйства. Но полно говорить - время приняться за дело! Поди в сад и нарви саладу, а я иду к своему очагу." Она обняла меня, а я прижал ее к сердцу, не будучи в состоянии сказать ей ни слова. Непобедимая сила привязывала меня к тому месту, на котором я ее видел; мне нужно было придти в себя, нужно было успокоиться, чтобы думать о своем счастии. Смутное упоение души моей препятствовало мне рассматривать его в подробностях: я мог только чувствовать его вообще; я видел одни только сделанные ею хлебы; я мог только повторять: Душа её согласна с моею!... Она будет счастлива!... Я не увижу ее ни томною, ни унылою, ни задумчивою, она будет счастлива!...

Иосиф пришел сказать мне, что меня ожидают обедать. Я вошел в маленькую нашу столовую в то время когда Люция брала из рук своего сына хлеб, чтобы доложить его на стол, ею самою накрытый. Щеки её оживлены были ярким румянцем; она казалась мне торжествующею, была весела как младенец, и эта веселость составляла прелестную противуположность с тем милым и кротким простосердечием, которое во всякое время на лице её изображается. Какой восхитительный обед! какое очарование!.... "Отведай моего хлеба, Дорсан, сказала Люция: он должен быть очень вкусен, если верить наружности..... А мой обед! каков он тебе кажется?" В это время она сажала за стол Феликса, которому отрезала кусок своего хлеба; Феликс отведал его и сказал с милою чувствительностию, принявши на себя важный вид: прекрасной хлеб, маминька; потом поглядев на меня, он прибавил: маминька пекла етот хлебь сама. Люция улыбнулась, и на глазах её сверкнули слезы... А я в восхищении поцеловал Феликса, и воскликнул: как много люблю тебя, мой милой младенец! ты уже начинаешь чувствовать цену твоей матери! О, как ты будешь мне дорог когда придешь в те лета, в которых и добродетели её сделаются для тебя понятны; когда мы будем с одинаким чувством о ней говорить, вместе ее обожать, вместе ею восхищаться!" Обед был очень вкусен, но я совсем не имел аппетиту и ѣл только для вида, в угождении Люции. Сердце мое так сильно было растрогано и так стеснено разнообразными чувствами, что я почти не имел возможности говорить. После обеда пошли мы в сад, и Люция, сев на скамейку, сказала мне: теперь ты должен узнать, все мои тайны. Опасаясь твоей недоверчивости, я принуждала себя скрываться: ты без сомнения не поверил бы, чтоб в несколько месяцов было возможно приобрести знания госпожи Виллис; но ты не один раз с большим аппетитом ел и похлебку и зелень, изготовленные мною, совсем не воображая, чтобы он были мое творение. Я не хотела однако открыть моего таланта; ты мог бы подумать, что мне помогают. "Но по крайней мере ты позволишь мне отпустить Иосифа, на место его нанять служанку, которая могла бы облегчить для тебя работу." - Нет! нет! ни за что на свете! Я буду тогда менее для тебя полезна, и все труды потеряют в глазах моих главную свою прелесть. Пускай Иосиф помогает мне исправлять тяжелые работы, более ничего и не требую. Но для меня останется еще много и других занятий. Попечения о хозяйстве займут не более четырех часов в сутки, то есть не более того времени, которое, ты должен будешь посвящать садовым своим работам. Остаток нашего дня займем приятными прогулками и прежними обыкновенными упражнениями: разговором, музыкою, чтением, рисованьем, и время, которое так бременит праздного человека, будет пролетать для нас со всеми прелестями счастливых и спокойных мечтаний невинности! Воспоминать об нем будет для нас сладко; но в етом воспоминании однообразности, не представляющем никаких произшествий заметных, целые годы сольются для нас в один прекрасный и тихой день... Другое признание, милой друг: я продала все свои дорогия платья и накупила простых, приличных деревенской хозяйк23;..... "Как, Люция! ты хочешь всегда ходить в етом уборе?" - Для каких же визитов и церемоний могу я теперь наряжаться? но я имею и праздничное платье, белое, самое простое, очень приятной формы! Я уверена, что оно тебе понравится... Етого недовольно: деньги свои истратила я не на одни наряды, я продала и свои золотые вещи - на ету сумму купила мне госпожа, Виллис прекрасную корову и кур... Прошу тебя воздержаться от восклицаний! Благодаря наставлениям Бетси, умею очень искусно доить корову, делать сыр и смотреть за птичным двором; а на лугу, принадлежащем к хижин, и корова и старая наша лошадь найдут для себя очень вкусную пищу; два раза в неделю сама буду ездить в Бостон продавать наши плоды и зелень, дабы не лишить тебя Иосифа, который во всякую минуту бывает нужен или в саду, или в доме. Мы будем жить в довольстве, имея даже и прихоти. А ясность души, а счастливое одобрение совести, а н23;жный союз и мыслей и чувства... а милый наш Феликс, рожденный с прекрасною душою, привязанный к одним только нам, и зреющий в наших глазах, удален будучи от всех опасностей и примеров разврата.... О, Дорсан! если такое счастие незаменит для нас всего, что мы потеряли, то как велика будет неблагодарность наша к Провидению которое в страшное время бедствий всеобщих даровало нам наслаждения золотого века!" - Последния слова произнесла она прерывающимся голосом; а я облил руку её слезами.... О сладость чистой любви! кто может тебя изобразить! Среди ничтожных светских сует любовь моя могла охладиться; но в ету минуту восторг удивления возобновил ее с такою силою, которая до сего времени была для меня еще неизвестна. Любовь сия была оный священный огнь, которой угаснул от руки нечестивых, и снова оживился от чистых лучей небесного пламени.

На другой день имели мы удовольствие видеть у себя госпожу Виллис - единственное постороннее лице, которое не могло быть мне в тягость: она умела отдавать справедливость Люции, и госпожа Виллис, пожавши руку мою сильнее прежнего, несколько раз воскликнула; hаppу husbаnd! hаppу husbаnd! Но какое слово могло достаточно изобразить мое счастие!

Я уже вам сказал, что Люция непременно хотела сама ездить на рынок. В старое время, когда мы живали в деревне, она прекрасно управляла кабриолетом, следовательно и теперь не трудно ей было привести в послушание смирную нашу лошадь. Одетая в крестьянское платье, с большой соломенной шляпке, с корзинкою полною огородной зелени на руке, прелестная как Ангел, с видом царицы и непорочной девы, взошла она в первой раз на свою телегу и расположилась между капустою и репою так непринужденно, так просто, как будто уже приучена была в тому продолжительным навыком. Я удивлялся, но менее удивлялся её несравненным поступкам, нежели той простоте, которою поступки её украшены были во всякое время.

Люция все успевала делать, и никакого труда не находила она тяжким. Минуты её распределены были так порядочно, с таким благоразумным рассчетом, что никогда не казалась она озабоченною своим делом, и я тем более наслаждался её трудолюбием, что ни в каком случае не замечал в ней усталости: совсем не помню, чтобы она или задумывалась, или скучала. Тихая веселость её всегда была одинакова: трудом укрепила она свое здоровье, а на лице ея, удивительно сохранившем свою белизну, разцветали и живость и свежесть.

Я никогда не мог привыкнуть к тому удовольствию, с каким смотрел на нее работающую или в кухне, или на птичьем дворе, или в кабинете, где она иногда рисовала цветок, мною для нее возращенный, иногда играла на фортепиано какую нибудь Штейбельтову сонату, иногда сидела за книгою. Таланты придавали неизъяснимую прелесть её хозяйственным заботам, а её превосходные сведения в хозяйстве удивительно украшали сии приятные таланты.

Мы собрали несколько лучших книг, и вечера были у нас определены для чтения. В ето время особенно нравились нам из стихотворных произведений именно те, которые прежде казались искуственными и слишком далекими от истины - еклоги. Я не скажу, чтобы изображения природы и сельской жизни, находящиеся в сих поемах, совершенно меня удовлетворяли; но я уже не почитал их ни мечтательными, ни слишком украшенными. Какое изображение Виргилиевой, или Геснеровой пастушки могло мне казаться не естественным, когда я смотрел на Люцию, или ее слушал? И вся наша жизнь не была ли идиллия, достойная кисти добродетельного Цирхского Поета? Напротив, перечитывая буколических стихотворцев, я замечал, что истинные чувства были ими выражамы или слишком слабо, или только слегка, и что любовь особенно редко являлась у них с чертами чувствительности глубокой. Я сообщил свое замечание Люции. "Ето происходит от того, отвечала она, что стихотворцы никогда не описывают счастливой любви супругов!" - И я то же думаю; любовь, основанная на удивлении сердца, любовь очищенная от ревности, беспокойства, сомнений, имеет в себе нечто небесное: кто же осмелится изображать ее?... - "И надобно заметить, что истинная чувствительность согласуется с одною только позволенною, непорочною любовию; ибо одна невинная, позволенная привязанность может быть и продолжительна и постоянна. Она одна великодушна и благородна; всякая другая более или менее смешана с егоизмом: страсть необузданная всякую минуту готова пожертвовать и честию и славою и спокойствием милаго предмета. О как ничтожны и слабы те склонности, которых неодобряет рассудок! Довольно одной разительной, справедливой мысли, чтобы заставить нас от них отказаться. А принуждение их скрывать, а стыд, сопутствующий их открытию.... сколь тягостны они для души чувствительной и высокой!"... - Описывая силу виновной страсти, всегда описывают одно несчастие, ибо называют ее изступлением. О Люция! мы не имеем сего изступления! Чем более повинуемся рассудку, тем счастие наше становится и чище и совершеннее! Любовь моя к тебе может увеличиться только тогда, когда и сердце мое приобретет более добродетелей, благородства и чувств высоких; сделавшись лучшим, я сделаюсь более чувствительным: чтоб охладеть в любви, мне надобно развратиться; а для такой любви, какова наша, ни призраки, ни заблуждения уже не существуют; она равно украшает и ранние и поздние годы жизни: воспоминания об ней имеют всю прелесть воспоминания о добродетели. О Люция! скажи мне, ета любовь не естьли единственное основание твоих поступков? - "Нет, милой друг! должность во всяких обстоятельствах жизни имеет для женщины силу любви!" - Но ты была бы менее счастлива. - "Я наслаждалась бы другаго рода счастием: я более значила бы в собственных глазах своих; теперь напротив могу ли уважать сколько нибудь мои поступки? Я не упрекаю себя ни в чем; я имею спокойствие невинности: но если ни для какого поступка не нужно мне делать над собою усилия, ни подкреплять себя убеждениями рассудка, то как могу воображать, что я добродетельна? Ах, нет? я могу только радоваться своим счастием!".... Так скромно судила o себе Люция.

К усовершенствованию наслаждений наших недоставало одного только свидетеля, способного меня понимать: я чувствовал что для меня необходимо было говоришь об ней, и разделять восхищение, мое с другими. "Ах! восклицала тогда Люция, когда бы Вольнис, когда бы Ельмира были с нами!"... Как живо участвовал я в етом желании её сердца!

Все было соединено для очарования нашей жизни: любовь, молодость, здоровье, непорочные склонности, спокойствие совершенное; мы были заключены, в той счастливой посредственности, в которой желания не могут разшириться, не сделавшись честолюбивыми? и мы, умея ценить приятную свою ограниченность, искренно сожалели о тех несчастных, которых гибельное величие окружено злодействами, завистию, злобою, гонением. И самое удовольствие благотворительности не было у нас похищено. Люция в начале каждой недели относила прекрасный хлеб своего печенья к одной бедной вдове, имевшей трех малолетных детей, и жившей не подалеку от нас; а я присоединял к етому скромному подарку несколько связок лучшего салата: таким образом по силам своим помогали мы существовать горестному семейству. Добрая вдова жила рукодельем, и ета работа, соединенная с нашим пособием, составляла и для нее и для несчастной её сироты пропитание верное. Хижина бедной женщины сей была в двух стах шагах от нашей - ветхая, почти развалившаяся. Иосиф с моею помощию поправил ее, и она по крайней мере могла уже давать защиту от холода или дождя. Люция между тем заботиламь и о приведении в лучшее состояние хозяйства Мони (имя вдовы); она дарила ее посудою - иногда какою нибудь оловянною чашею, глиняным горшком, стеклянною кружкою; сама приносила их в хижину - сама расстанавливала по полкам, и ета забота была чрезвычайно для нее приятна - она отступала на несколько шагов, чтоб издали полюбоваться своим порядком - опять приближалась - еще что нибудь переменяла, снова отходила , словом, в минуту благотворения была младенец, но милый и восхитительный младенец. И всякой раз ето рассматривание оканчивалось печальным вздохом, которого причина была весьма для меня понятна; Люция сожалела, что ето собрание редкостей было не полно, и что на полках оставались пустые места, которые, не смотря на её старание расположить с возможным великолепием стаканы, горшки и кружки, все еще оставались заметны. Она воображала, какой прекрасный вид составили бы две или три новые вазы, и сожалела, что не имела на ту минуту ничего лишнего между своею посудою. И возвращаясь домой, я был уверен, что найду ее в великом размышлении перед шкапом, старающуюся доказать себе, что та или другая вещь для нас бесполезны, дабы иметь основательную причину переселить ее на полку бедной соседки. Милая, трогательная благотворительность! Сердце её хотело уклониться от того правила, которое предписывает нам сохранять должную меру в благотворении, дабы она могла быть и основательною и постоянною. Люция чувствовала, что настоящая возможность есть истинная мера благотворительности для доброго сердца. О благость Божественного Промысла! какие наслаждения и в самых несчастиях даруешь ты чувствительному сердцу!

Прошло более двух лет со времени переселения нашего в Америку. Господин Т**, которого мы часто видали в Париже; любезный своим умом, кротким характером и остроумием в разговор, также принужден был искать убежища в етой части света. Ему неизвестно было, что мы находимся в Бостоне; ибо революция и отдаление совсем разорвали наши с ним связи. В одно утро, прохаживаясь по городской площади, увидел он на одной телеге, остановившейся позади великого множества других, молодую крестьянку, которой необыкновенная красота его поразила: она показалась ему столь похожею на госпожу Дорсан, что он решился подойти к ней поближе. Подходит - Люция узнает его и кланяется. Что вы здесь делаете? спрашивает Т **, удивленный до чрезвычайности. - "Дожидаюсь, чтоб меня пропустили; хочу продавать свою зелень!" - В ету минуту телеги тронулись, Люция ударила хлыстом свою лошадь и скрылась. Она успела однако пригласить господина Т** в нашу хижину и рассказать ему, где мы жили. Он на другой же день отыскал наше жилище. Ето посещение его обрадовало меня несказанно: я видел наконец перед собою человека, с которым мог говорить о Люции языком ему понятным, и мы имели удовольствие, описанное во многих романах, рассказать друг другу случившееся с нами в последние два года. Разговор наш был прерван явлением моего негра, который с важным своим лицом подошел прямо к Люции, оборотился к ней спиною, и показав большую на камзоле своем прореху, сказал: надобно зачинить. Люция, которая в ету минуту говорила, не оставляя материи, взяла иголку и зачинила Иосифов камзол: милая простота, с которою она ето исполнила, была и трогательна и вместе забавна.

Прощаясь с нами господин Т** сказал: весьма естественно сожалеть о вас при виде етой убогой хижины; но заглянувши во внутренность ея, нельзя удержаться от зависти! Пользуйтесь своим счастием: никакая сила Фортуны и никакое волнение империи не могут его у вас похитить!

Так конечно! и я умел чувствовать цену такого счастия!... Самое однообразие нашей жизни имело особенную свою прелесть. В каждой неделе и в каждом дне были для нас епохи удовольствия, отличные от прочих своею приятностию - и ета приятность ни мало не уменьшилась от времени и привычки. Например минута завтрака всегда бывала для нас удивительно счастливою, особенно летом, в хороший день на воздухе под тению прекрасной виноградной беседки; я никогда не садился за стол без некоторого радостного нетерпения: работа усиливает аппетит, а мой обед готовила Люция. Каждое новое блюдо выдуманное, или другим лучшим образом изготовленное, было в нашем углу произшествием важным. Таким образом нежная чувствительность и чистота сердца самые обыкновенные удовольствия делала для нас благородными и высокими. А дни, в которые Люция должна была ездить в город? Какое впечатление всегда производил во мне стук её телеги! Взявшись с Феликсом за руки, мы выбегали к ней на встречу. Мы видели ее вдалеке, мы слышали голос ея, понуждающий лошадь к скорейшему бегу. Чтобы помочь ей сойти с повозки, я брал ее на руки, и несколько минут удерживал в своих объятиях; Феликс между тем, в большом нетерпении получить свой поцелуй, приподымался на цыпочки, дергал ее за платье, я кричал: но мне, милая маминька!

И каждый день становилась для нас ощутительнее приятность! искренних наших разговоров, приятность взаимного сообщения сокровеннейших мыслей и скромных планов для будущего О.... А по скончании дня с каким услаждением, всегда для меня новым, следовал я глазами за Люциею, когда она приближалась к колыбели, спящего своего сына, становилась подле нее на колени и начинала молитву свою трогательным благословением матери, которое призывало и без сомнения влекло на главу его благословение Вездесущаго!... Через несколько времени: новое упражнение увеличило для нас приятность уединенной жизни: - забота о воспитании нашего сына. Я учил его Латинскому языку, Истории, Географии; а Люция давала ему уроки рисованья; он находился при; всех наших чтениях, которых прелесть увеличивалась от его присутствия, а милый характер его и прилежность были сладчайшею наградою за все наши о нем попечения. Он обожал свою мать, и я наконец уже мог говоришь с ним о её совершенств, мог уже открывать ему свои чувства, которые он понимал, и словом, он был для меня и самый прелестный младенец и самый любезный поверенный моего сердца.

Наконец, по прошествии четырнадцати лет, благодаря твоему старанию, я мог возвратиться во Францию; но мы не без сожаления прощались с моею смиренною хижиною, в которой не было для нас ни единого дня печали, в которой из самых горестей извлекали мы наслаждения прямые.

Путешествие наше было благополучно. - Увидя отечественный берег, я не почувствовал себя счастливее; но мне показалось, что прежняя молодость ко мне возвратилась - а теперь, видя себя в кругу драгоценнейщих для меня людей, чувствую во глубине души, что счастием совершенным можем мы наслаждаться только в отчизне, а не в разлуке с милым семейством.

Жанлис Мадлен Фелисите - Дорсан и Люция, читать текст

См. также Жанлис Мадлен Фелисите (Ducrest de Saint-Aubin) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :