Жанлис Мадлен Фелисите
«Вольнодумство и набожность»

"Вольнодумство и набожность"

Не далеко от Эклюзской крепости, на пути из Лиона в Женеву, молодой и нещастной Дельрив сидел печально на скале и смотрел с ужасом на небо, усеянное звездами. Бурное стремление горного потока, который с шумом и пеною свергался в Рону, образовал в сем месте величественный каскад, именуемый падением бездны (la chate de l'alyme). Ночь была ясная и тихая. Дельрив, вздохнув из глубины сердца, дикими глазами посмотрел вокруг себя. "У меня бездна под ногами, сказал он, а в душе ад! Совесть моя чиста; но я видел ужасы, злобу людей, торжество порока, и наконец не верю Провидению. Да, безбожники правы; те, которыми я всегда гнушался. Нет, говорю, Провидения в сем нещастном мире! Все есть дело случая; все исчезает с нами: и так будем жить только для удовольствия! Не могу проливать крови: сердцу моему ненавистны убийства. Но не хочу удерживать страстей; забуду старинные предразсуждения и трудные правила. Действие жаркого воображения и души боязливой, священный, но обманчивый идол легковерных жертв всякого века - о добродетель! разрываю узы твои, и навсегда оставляю тебя!"

Так злословил нещастный Дельрив, и сам горько плакал. Вдруг слезы его остановились: он взглянул на пропасть. Свет луны сыпался на кипящую пену и проникал, казалось, в самую глубину воды. Дельрив затрепетал!.. "Вот мирная обитель смерти! думал он: что мне в жизни? Я всего лишился, и самой надежды! Страшные мои воспоминания исчезнут в этой спасительной бездне, и душа моя успокоится. Ничтожество исцеляет от муки. Ничтожество!"... Тут он невольно вздрогнул и снова посмотрел на небо. Предметы на земле соглашались с его чувствами: шумные воды, которые свергались с утеса; кипящая пропасть, грозные скалы - все, все изображало ужасное волнение сердца его! Но подняв глаза вверх, он видит образ небесного мира: там все тихо, неподвижно, прекрасно. Дельрив изумляется, как будто бы в первый раз видя сие великое зрелище. Растерзанное сердце его само собою возвышается; он еще устами порицает Небо, но в совести обожает Его и снова лиет слезы. "О непонятное действие привычки!" восклицает юноша, встает поспешно, и сходит с утеса на дорогу,

Дельрив пришел в Лозану в конце весны 1795 году, и поселился там в одном доме с Гм. Орсленем, старым Эмигрантом, его свойственником, человеком умным, который прежде Революции был страстным другом ложной философии, но уже три года ненавидел ее, ибо он лишился ста двадцати тысячь ежегодного дохода, прекрасного сельского замка и великолепного дому в Париже. Однакожь ему казалось стыдно переменить свое мнение; и сверх того набожность есть трудное дело для старого Эпикурейца. Уже он не говорил, что общество атеистов может быт мирно и щастливо? ибо разум обрезывает у страстей когти; не говорил, что ничтожество есть не совсем худое дело, и что не глупые люди нам его обещают; не говорил, что вольнодумцев укоряют тем же, чѣм Лафонтенов волк укоряет ягненка (Из уважения ко славе Автора, который может быть в шутку написал такие нелепости, мы не хотим наименовать его.): однакожь не думал исправляться, боялся верит совершенно и систему атеиста променял только на систему Скептика. Он прежде смеялся над Християнским воспитанием Дельрива, и внутренно обрадовался, нашедши в нем перемену. Будучи эгоистом, Г. Орслень сделался великим скупцем, и не имея возможности блистать пышностию, показывался бедным; жил смиренно, и не хотел держать слуг, кроме одной девки. Скука и горестное одиначество вселили в него желание привязать к себе Дельрива, который был один, имел деньги, и следственно не мог стоить ему дорого. Он предложил ему комнату подле своей. Дельрив, молодой человек двадцати пяти; лет, прекрасный собою и воспитанный очень хорошо, был для всякого любезным товарищем: тем более для старика, угнетенного болезнями и внутренними горестями. Он всякое утро приглашал к себе Дельрива завтракать, и говоря с ним однажды о причине его меланхолии, убедил молодого человека рассказать ему свою историю.

"Вы оставили Францию на другой год Революции, сказал Дельрив: отец мой уехал тогда в провинцию вместе со иною; после того я служил в армии; наконец в феврале 1793 году взял отпуск, жил несколько времени с батюшкою и поехал в Париж за одним важным для него делом. Там я всегда останавливался у госпожи Мартень, доброй женщины и нашей старинной знакомки. Она сказала мне, что у нее все комнаты заняты, кроме маленького кабинета в третьем этаже, отделенного одною тонкою перегородкою от горницы, в которой живет больная женщина с осьмнадцатилетнею дочерью, милою и прекрасною. Я расспросил об них, и узнал, что мать, госпожа д'Армалос, жена Гишпанского банкира, не давно казненного, осталась в крайней бедности и умирает чахоткою. "у них все отняли, говорила моя хозяйка: бедная дочь, играя очень хорошо на клавесине, взялась учить двух богатых девушек за два луидора в месяц: вот единственный доход их; но я рада верить им в долг, пока могу." - А сколько оне вам должны? спросил я. - "За квартеру и за стол 150 ливров." - Вот они; давайте им все, что надобно, и сохраните нашу тайну. - "С радостию; иначе оне не приняли бы вашего подарка; бедность не отучила их от благородной гордости." - Естьли у них слуга? - "Ах нет; моя девка служит им. Однакожь мать не терпит нужды: девица д'Армалос всего лишает себя для нее. Вчера больная захотела Мальтийских апельсинов: дочь тихонько продала свою мантелью, чтобы купить их; а ныне пошла со двора в одном кисейном платье, не смотря на холод. Это не человек, а небесной Ангел." - - Я поверил госпоже Мартень, зная её добродушие и нелживость; всходил на лесницу с неизъяснимым сердечным движением, с великою осторожностию отпер свою дверь, и тихонько приближился к стене другой комнаты. Там читали; Ангельской голос повторял следующия Боссюэтовы слова: "Добродетель сходна с вечностию тем, что она также заключается в одной точке. Мир ничто; все у измеряемое временем, должно погибнуть. Что теряем мы с жизнию? беспокойное сновидение!" Тут перестали читать. Сладкое чувство благоговения разлилося в сердце моем (тогда я верил еще добродетели!). Через несколько минут тот же голос произнес усердную молитву. Я вместе с ним мысленно повторял каждое слово с живейшею верою, и думал, что молюсь с Ангелами, в присутствии всех добродетелей, Религии, любви, кроткой невинности, святого терпения. После молитвы я слышал, как мать поцеловала дочь; слышал еще несколько сердечных вздохов, и наконец глубокое молчание было для меня знаком, что две жертвы бедствия уснули. Я радовался мыслию, что оне перестали мучиться; сидел неподвижно, боясь тронуться, и считая варварством разбудить нещастного, который, может быть, наслаждается утешительным сновидением или, по крайней мере, забыл тоску и горесть свою. Один приятель ждал меня к себе ужинать; но я не мог вытти из своей комнаты. Мне казалось., что, оставаясь в ней, берегу злощастных во время их кратковременного успокоения; эта мысль услаждала мою душу.

Я лег поздно и встал рано; спешил со двора; купил Мальтийских апельсинов, и принес их хозяйке чтобы она подарила их от себя госпоже д'Армалос, взяв все нужные осторожности. Апельсины были приняты с живейшею благодарностию, особливо со стороны Калисты, дочери: потому что мать её не могла есть со вкусом ничего, кроме их,

Я не забыл, что Калиста продала свою теплую мантелью; думал, как исполнит свое намерение; наконец, узнав, что одна дама, которую она учила на пианофорте, уехала из Парижа, не заплатив ей ничего, я купил атласную шубу, простую, но теплую и покойную, завернул ее в клеенку вместе с деньгами за уроки; надписал: от госпожи N. N., и велел отдать Калисте; она поверила и взяла.

Госпожа Мартень, зная меня давно, не могла бояться дурных намерений с моей стороны; но чтобы не дашь ей и тени подозрения, я с самого начала объявил, что не хочу мешать их уединению и знакомиться с ними; не хочу даже, чтобы она говорила им обо мне, и просил ее уведомлят меня только об их нуждах, не желая знать ничего более. Что принадлежит до Калисты, то госпожа Мартень, по нежному своему чувству, сама не хотела упоминать об ней без необходимости.

Калиста очень хорошо списывала музыку, но не находила работы: скоро госпожа Мартень принесла ей множество дела. Сыскался искусный Доктор для её матери, который ходил всякой день по два раза и сказал, что не возьмет денег до её выздоровления. Калиста никак не могла считать меня причиною таких благодеяний: я не старался видеть ее, и не думал ничем заслуживать её внимания. Она знала только, что подле них живет молодой человек; но не слыхала никогда шуму в моей комнате, и не знала моего голоса. Иногда я слушал ее часа три, а Калиста думала, что меня еще не было дома. Мне случилось два раза встретиться с нею на леснице, я прошел мимо, не сказав ни слова; не мог видеть её лица, потому что она всегда носила покрывало, и не имел даже никакого любопытства. Вы удивитесь: но такова была в это время моя сердечная набожность! Воспитание, пример родителя, любовь моя к нему, злодейства атеистов; вера и героическая твердость мучеников и добродетельных пастырей Религии; гонение, нежнейшие чувства моего сердца все, все питало во мне пламенную ревность Християнина. В самой армии я нашел некоторых молодых людей одних правил со мною; только с ними дружился, а всех более любил Вилара, товарища моего детства. Он всегда уверял меня в дружбе своей!.. Боже мой! каковы люди!..

Дельрив остановился. Горестное воспоминание терзало его сердце; он закрыл глаза рукою, и молчал несколько минут.

"Так (продолжал Дельрив), дерзкая необузданность и гонение Христианства еще более привязывали меня к Религии. Одна измена и вероломство любезных мне людей произвели в душе моей ту перемену, которая вас удивляет... Вы думаете, может быть, что романическая страсть заставляла меня сидеть неподвижно в моей комнате и слушать Калисту? Нет, в это время я занимался только чистым удовольствием благодеяния; одна Християнская добродетель нещастной матери и дочери трогала мое сердце. Мне сладко было находить в их разговорах доказательства блаженной Веры, которые питали мою собственную. Правда, что воображение представляло мне Калисту милою и пленительною; но в этой мысли не было ничего земнаго: так воображают Ангелов. Всякой вечер я тихонько входил в свою горницу, слушал молитву Калисты и вместе с нею молился.

"Олнажды хозяйка сказала мне за тайну, что госпожа д'Армалос хочет непременно собраться с силами и через два дня итти к обедне, которую служат всякое Воскресенье, в шесть часов утра в погребе её соседки. Госпожа Мартень хотела сама итти туда и взялась выпросить позволение для меня. На другой день госпожа д'Армалос хотела испытать силы, и пошла к одной своей родственнице, которая жила не далеко. Растворив окно, я увидел Калисту опять в покрывале; она надела шубу свою на мать и вела ее за руку. Тут захотелось мне видеть их комнату: двери её были растворены в коридор, и служанка прибирала ее. Я вошел туда и нарочно стал говорить с служанкою, но между тем с сердечным умилением осматривал горестное убежище добродетели. Две кровати с ситцовым занавесом стояли рядом; большие кресла, три соломенные стула, маленькой стол (где лежали ноты) и дубовой шкап составляли все убранство комнаты. На окне лежали Евангелие, молитвенник и Босеюэтовы проповеди; между ими стояли маленькие песочные часы, сделанные (как сказала мне служанка), самою Калистою, чтобы во-время давать лекарство. матери. Я смотрел с сердечным удовольствием на это милое произведение дочерней любви, которое никогда не показывало часов светского рассеяния и делило время на одне святые должности уединенного благочестия и добродетельного трудолюбия!... Думая уже вытти из комнаты, я увидел за шкапом картину, покрытую зеленым стамедом, и спросил об ней. Служанка открыла ее, говоря: это портрет девицы д'Армалос. Не могу описать вам моего сердечного движения в эту минуту! Я сам никогда бы не открыл портрета девицы, которая всегда закрывала флером лице свое у была предметом моего душевного почтения и тайных благодеяний моих!... Разсматривая с живейшим любопытством милые черты, я внутренно укорял себя опасною нескромкостию, чувствовал волнение в сердце, и выходя, запретил служанке сказывать даже и госпоже Мартень, что я был там. С этой минуты участие мое в судьбе Калисты сделалось еще живее, но не имело уже прежней невинности, столь приятной и милой, что мне в самом очаровании любви было жаль ее.

"Я спешил купить столовые часы с звонким боем, и поставил их у самой перегородки. Мне не хотелось сделать песочных часов её бесполезными; но они, измеряя время, не показывали его дневного разделения. Я сидел тайно в своей комнате, когда часы в первый раз стали бить и с восторгам услышал восклицание матери и дочери, обрадованных этою новостию; Калиста нежным своим голосом считала их!

"На другой день в шестом часу я пришел к хозяйке, чтобы итти вместе к обедне: госпожа д'Армалос с дочерью сидели уже в её комнате, где горела одна свеча (потому что на дворе было еще темно). Калиста, сидя в покрывале, сняла только перчатки: глаза мои устремились на её руки, отменно белые и нежные. Мать, не смотря на лета и жестокую болезнь свою, казалась еще прекрасною. Находя великое сходство между ею и портретом дочери, я смотрел на нее с сердечным удовольствием. Она встала, опираясь на Калисту: я подал ей руку. Дом был не далеко: там приняла нас служанка с видом тайности. Мы сошли вниз по леснице в глубокой погреб. Сердце мое наполнилось чувствами благоговения в этой мрачной темнице, где гонимая добродетель скрывалась от развратных людей и беседовала с Богом, как в небесном храме и последнем святилище надежды. Там человек двадцать стояли на коленах перед, маленьким олтарем, освещенным только двумя лампадами. Усердие, ревность изображались на лицах. Ах! как величественна казалась мне угнетенная Религия, без всякого внешнего велелепия, без всякой тени лицемерства! Подле олтаря, на деревянном стуле, сидел священник и говорил проповедь на текст: братья мой, радуйтесь горестями, утверждающими веру вашу!

"Никогда проповеди самых красноречивейших Християнских Ораторов не делали такого сильного впечатления, мы обливались слезами, слушая ревностного священника, который всякой день жертвовал Религии и свободою и жизнию. Хотя он единственно повторял то, что тысячу раз говорено было другими; но нам казалось, что мы еще в первый раз слышим истинное Евангельское учение. Всякое слово заключало для нас великий смысл, и святая Мораль в устах добродетельного старца имела всю ту силу, которая одушевляла церковное учение в начале Християнства.

"После обедни все мы по внутреннему движению сошлись вместе; мущины и женщины обнимали и безмолвно поздравляли друг друга с сердечным утешением, которым они насладились вопреки тиранству. Я проводил госпожу д'Армалос и дочь её до их комнаты; целый день не был дома, и возвратясь, узнал от хозяйки, что больная, укрепленная на несколько часов пламенным Християнским усердием, вдруг ослабела, и что Доктор не маг скрыть своего страха. Я вошел к себе в комнату и сел, как обыкновенно, подле самой стены. Мать говорила с дочерью. "Как спокойна теперь душа моя! сказала она: я исполнила святую должность Религии, и довольна. Ты слышала нын 23; святое учение церкви, что Християнину должно не только терпеть, но еще радоваться горестями, и считать их в сей опасной, кратковременной жизни благодеянием Провидения. Не горесть ли, о друг мой! Воспитала в сердце твоем добродетель? Я лишилась супруга, но скоро увижусь с ним; оставляю тебя беззащитной, но вот есть покровитель невинных: верю Ему, и не дерзаю о тебе беспокоиться".... Тут Калиста зарыдала; слезы мои текли вместе с её слезами. Госпожа д'Армалос с непонятною твердостию приготовляла дочь свою к вечной разлуке с нею. В девять часов Калиста слабым голосом прочитала молитву. Мать сказала, чтобы она помогла ей стать на колени. Разве вы так слабы? с ужасом спросила Калкста. Ныне было у меня довольно сил, отвечала больная, и твердым голосом произнесла: Господи! благослови ее!... Тут Калиста страшным голосом закричала. Я узнал, что она лишилась матери... в горести, с ужасом вскочил с места, ударил в стену и громко сказал: "я тотчас пришлю к вам людей и бегу за Доктором!".. Ах, Господин Дельрив! отвечала Калиста трогательным голосом... Я бросился в коридор, звал к ней служанок, поскакал за лекарем, привез его, и сам остался в своей комнате; Калиста еще надеялась, что мать её только в обмороке; Медик объявил ей страшную истину. Вопль её раздирал мое сердце. Госпожа Маршень напрасно звала ее к себе: она хот123;ла провести ночь с мертвым телом. "Мы не можем найти священника, сказала Калиста: я вместо его буду здесь молиться до утра." Служанка осталась с нею.

"Через час я услышал, что она будит ее, и снова застучав в стену, сказал ей: "вы не одне; всю ночь буду молиться с вами." Ангел утешитель! отвечала Калиста, и не могла говорит от рыдания. В самом деле я не ложился спать, и эта меланхолическая ночь имела для меня такую прелесть, которой не могу теперь изъяснить для самого себя. Вместо обыкновенной моей осторожности и тишины, я ходил, стучал и всячески давал знать Калисте, что не сплю и разделяю с нею горесть, будучи единственным её свидетелем и поверенным. Вздохи наши соединялись, и мы, не говоря и не видя друг друга, были вместе. Среди ночи и размышлений о смерти, трогательная симпатия сердец наших, независимая от чувств, походила на чистый союз духов, освобожденных от уз и мечтаний жизни.

"Калиста три дни не отходила от умершей, а я не выходил из своей комнаты. Когда наконец погребли тело, госпожа Шартень, исполняя мое желание, предложила ей поменяться со мною комнатами, чтобы удалиться некоторым образом от ужасных воспоминаний. Она с величайшею благодарностию согласилась на то, и велела сказать, что надеется лично изъявить мне свою признательность у госпожи Маршень, как скоро соберется с силами. Я душевно радовался мыслию, что наконец увижу ту, которая была мне уже столь известна и мила; поставил в своей горнице клавесин, разные хорошие мёбли, и вошел в её комнату с живейшим чувством умиления. В ней была уже только одна постеля - Калистина! Она взяла с собою портрет, но глаза мои на пустом его месте видели еще изображение милой красоты. Я снова рассматривал там все вещи, и выдвигал все ящики в надежде найти несколько строк руки её - и с какою неописанною радостию увидел на окне маленькие песочные часы, забытые или лучше сказать, оставленные! Я схватил их; клялся, что, они будут измерять для меня одно добродетели и любви посвящаемое время. Я сдержал слово, и хотя не могу теперь дорожить ими, однакожь сберег их... На другой день ввечеру сердце мое насладилось живым удовольствием.. Калиста играла на клавесине, следуя своим мыслям; выражала не музыкальные ноты, а чувства своей души, и для меня; выражала горесть, признательность и доверенность к моей чувствительности. Она играла до одиннадцати часов; встала и подошла к перегородке. Сердце мое затрепетало: Калиста была подле меня; я слышал её дыхание!... Она стала на колени - и мы заключили день по обыкновенному: общею молитвою.

"На другой день меня уведомили, что Вилар под судом в Шартре. Хотя мне горестно было расстаться с Калистою на несколько дней, однакожь, следуя закону дружбы, я немедленно поскакал туда и нашел способ спасти Вилара от великой опасности; открыл ему свои чувства к Калисте и намерение уведомит о том моего отца, как скоро увижусь с нею; наконец летел в Париж..... Но там ужасная перемена ожидала меня. Калисты не было уже в доме госпожи Мартень. На другой день по моем отъезде пришли к ней революционные. Комиссары; один из них, видя Калисту, сорвал с нее покрывало, и тронутый её красотою, желал быть её супругом. Она с гордостию отвергнула его предложение, и так раздражила сего злодея, что он взял ее под стражу как заговорщицу и суеверку, доказывая свое обвинение тем, что у нее на столе лежал крест. Невинная Калиста сидела в темнице. Я спешил туда; но она была в тайно, и никому не позволяли входить к ней. Один известный мне человек сидел в другой комнате рядом с нею; его обвиняли не в таком важном преступлении, как нещастную Калисту: я вздумал требовать свидания с ним; получил дозволение; вошел к заключенному, обещал ему всячески быть полезным, открыл свою тайну, встав подле стены, отделявшей меня от Калисты, сказал громко: я опят с вами!

"Боже мой! воскликнула она: вы заключены в темнице!" - Нет, отвечал я: но пришел сказать вам о моем возвращении, следственно о старании вывести вас отсюда; но знаю только одно верное средство: назваться вашим супругом. Согласны ли вы на то? - "Можете ли располагать сердцем своим?" - Я не женат. "Хотите ли в самом деле руки моей?" - Ах! клянусь Небом любить вас до гроба! - "Я на коленях даю Богу такую же клятву." - О Калиста! супруга моего сердца!.... "Любезный Дельрив! я твоя навеки." - Завтра, может быть через час ты будешь свободна!......

"Сказав, я хотел бежат; но заключенный (именем Дюран) остановил меня и сказал: "постойте, государь мой! объявляю вам, что естьли вы не освободите меня прежде милой вам девицы, то я открою обман." Это было для меня громовым ударом; я остолбенел от изумления и досады; но чувствовал, что мне надобно скрыть свое негодование на эгоиста, и отвечал ему с ласкою: "любезный Дюран! можешь ли ты сомневаться в моем усердии? можешь ли предлагать мне такое жестокое условие? - "Могу и должен, сказал он холодно: у тебя много таких приятелей, как я; имея прекрасный случай, хочу им воспользоваться." - Могу ли по крайней мере надеяться на твою скромность?- "Я никогда не любил делать зла. Выведи меня только из тюрмы, и буду уверять всех, что ты при мне женился." - Хорошо, естьли бы ты име;л великодушие верить одной моей благодарности: - "Еще лучше соединить мою пользу с твоею."

"Нечего было делать, и мне надлежало узнать от этова несносного человека все обстоятельства его дела, чтобы просить об нем. Я внутренно, проклинал его, но решился или умереть или возвратить ему свободу; бегал ко всем моим друзьям и знакомым и просил, кланялся, и удивлял их моею ревностию; на другой день возвратился в темницу, и притворяясь ласковым, сказал Дюрану, что надеюсь успеть в его деле. Он проницал в мою душу, и с коварною усмешкою отвечал мне: о! я не сомневаюсь, в твоей дружбе и совершенно покоен; а желая наградить тебя за труды, вручаю тебе приятную записку у которую подали мне сквозь это отверстие..... Ах! дай скорее! сказал я. - "Читай и напиши ответ, но не говори сквозь стену, надобно кричать, а это опасно: надзиратели могут услышать." Я дрожащею рукою развернул это безценное письмо у написанное кровью моей любовницы. Вот его содержание:

"Благодарю тиранов, отнявших у меня чернилицу, потому что я должна. теперь своею кровью написать клятву любить тебя вечно. Суди о моих чувствах: госпожа Мартень в твое отсутствие мне все сказала. Знаю, чем я обязана твоему великодушию, о друг мой и благодетель! и отдаюсь тебе навеки. Что ни будет со мною, но сохраню до гроба ту святую дружбу, основанную на добродетели и благодарности. Один ты можешь привязывать меня к жизни; хочу жить единственно для тебя. - Калиста д'Армалос."'

"Я сохранил её торжественную клятву - это письмо, начертанное кровью, и моими слезами орошенное!... Мне надобно собраться с силами,. чтобы досказать равнодушно эту чудную и горестную историю".

"Не смея, по замечанию Дюранову, говорить с Калистою, я в ту же минуту написал несколько строк, также моею кровью, постучал в стену, услышал ответ, вложил письмо в отверстие и стал на колени. Дюран засмеялся и сказал: "бедный! она не видит тебя!" - Но угадывает, отвечал, я и спешил окончать Дюраново дело. С меня требовали денег: я занял 500 луидоров, и мне отдали повеление освободить Дюрана."

Тут Г. д'Орслень, перервав историю Дельрива, сказал: "Этот Дюран должен быть умной человек." - Без сомнения, отвечал Дельрив: я теперь согласен с вами. Такой ум или, лучше сказать, такой характер должно иметь в свете. Нежность есть обман, а великодушие глупость. - - Дельрив продолжал:

"Отослав к Дюрану эту бумагу, я спешил объявить себя Калистиным мужем и требовал её свободы. Мне обещали, но просили еще денег. Не зная, где их занять, я крайне обрадовался приезду Вилара, который вызвался найти мне через два дни 15000 франков. Сердце мое успокоилось; но вдруг получаю горестное известие о болезни отца моего, желающего видеть меня. Легко можете вообразить отчаяние любовника! Но должность сына была для меня законом. Я послал за Виларом, отдал ему письмо к Калисте, и просил его употребить все способы для её освобождения. Он клялся мне в том Самим Небом; я не мог сомневаться в его дружеском усердии, но поехал с величайшим беспокойством; нашел батюшку при смерти; открыл ему свою любовь и получил его благословение, которое сделало для меня Калисту еще милее. Прошло дней восемь в горести, когда Вилар уведомил меня, что злодей, бывший доносителем на Калисту, всячески старается вредить нам, но что мы имеем основательную надежду освободить ее; что она уже не в тайной, и что ему дано позволение видеться с нею. Он с восторгом говорил о её достоинствах, нежности, красоте - и прислал от нее трогательное письмо ко мне.

Отец мой страдал еще около месяца, и скончался. Вы знали мою привязанность к нему, и можете судить о горести нежного сына?... Но все это время не имев уже никакого сведения о Калисте, недели через три я отправил в Париж нарочного, который возвратился ко мне с изв 23;стием, что она получила свободу и вместе с Виларом уехала, не известно куда. Такой поспешный отъезд удивил меня; однакожь я радовался её свободе, воображая, что она писала ко мне, и что её письма пропали, никакое беспокойное сомнение не входило в мою душу. Я спешил в Париж, разведывал, и наконец узнал, что Калиста в самом деле уехала с Виларом, и что он живет в деревне Л* близь Шалона. Я поскакал туда верхом, переменяя лошадей на сианциях; не отдыхал ни днем, ни ночью, и в последний день Мая, в 8 часов утра, остановился за две мили от Л* в сельском трактире, желая расспросить хозяина, который был мне знаком. Он принял меня с республиканскою гордостию, не встав с места и куря свою трубку. Я прежде всего хотел знать, найду ли Вилара в Л*? "Нет, отвечал хозяин; он должен был, по нещастью, ехать в армию. У кого молодая жена, тому горько с нею расставаться."- Как! спросил я с ужасным предчувствием: разве Вилар женился? - "А вы не знаеше?" сказал трактирщик, положив на стол трубку, и радуясь случаю, рассказывать историю: "он освободил прекрасную дp3;вушку, которая сидела в тюрме, и теперь жена его...." Тут я должен был опереться на стол: ноги мои дрожали... "Вы конечно устали: сядьте." - Я упал на стул... "Гражданка Вилар, продолжал трактирщик, прекрасна как роза. Отец её был Гишпанской банкир и назывался д'Армалос".... Видя бледность мою, хозяин советовал мне выпить стакан вина. Тут пришло мне на мысль; что Вилар, может быть у нарочно сказывается Калистиным мужем для её безопасности. Я спросил, где он женился? - "В Шалоне, в присутствии городских судей; а после гражданка Вилар (которая, между нами будь сказано, очень набожна) тайно лосылала за священником у чтобы он благословил их брак. Я был в числе свидѣтелей." - Где же теперь... она?.- Осталась в деревне Л* плакать; бедная чрезмерно любит своегом ужа." - Хочу видеть ее! сказал я, выбежал из дому, и поскакал в ужасном волнении души моей, увидел дом Вилара, отдал лошадь свою одному крестьянину и хотел итти пешком. В алее встретилась мне служанка, и сказала, что госпожа Вилар гуляет в роще. Я пошел туда, и едва мог дышат. Малейшее движение приводило меня в трепет: мне везде слышался голос вероломной женщины... Подходя к Китайской отворенной беседке, я едва не упал в обморок, ибо в самом деле услышал голос Калисты... Он уже не имел прежней для слуха моего приятности, но был знаком сердцу. Я остановился. "Вы скоро его увидите, говорила служанка: на что грустить и плакать?"- Мне не плакать! сказала Калиста: Боже мой! когда с ним увижусь? Жестокой Вилар, для чего ты не позволил мн 23; ехать с тобою и разделять все опасности! - "Надейтесь на Бога, сударыня." - Ах! я конечно надеюсь: что было бы со мною без Религии? - Лицемерка! закричал я, и вошел в беседку, где в первый раз увидел без покрывала ту, которую любил страстно. Великое сходство её с матерью и с портретом, столь памятным моему сердцу, везде уверило бы меня, что это Калиста. Она закричала... Я в изступлении подошел к ней и сказал: Трепещи, видя во мне неприятеля, страшного для твоего гнусного мужа! Нет, он не умрет славною смертию, мстительная рука моя должна погубить злодея!... Калиста упала в обморок. Помоги ей! сказал я испуганной служанке: скажи, чтобы она не боялась следствий первого движения, которое теперь сам осуждаю. Нет, одно презрение должно быть моею местию! - Сказав, я вышел из беседки, удалился поспешно, и с мертвым сердцем возвратился в Париж. Злобные тираны сделали для меня отечество ненавистным: я продал часть имения своего, взял паспорт и простился с Франциею. Обманутый и растерзанный предметами нежнейших чувств моих, я отказался навеки от любви и дружбы: следственно, по моему мнению, от добродетели. Вероломство непостоянной Калисты доказало мне, что Религия не исправляет сердца, и не имеет никакого влияния на дела и нравы людей. Калиста все еще набожна, не смотря на то, что обманула меня без всякого угрызения совести. Естьли Религия бесполезна, то на что она людям?.. Калиста неблагодарна, Вилар изверг; но - они щастливы, а я в отчаянии, всеми оставлен и забыт!.. Где же Провидение?" - Примолви еще, сказал Г. д'Орслень, что Якобинцы нас ограбили и торжествуют! - О! я награжу себя за претерпенное, говорил Дельрив: полно быт легковерным; теперь знаю, что думать и как жить надобно!

Нещастный молодой человек, желая рассеять себя, путешествовал с месяц по диким местам Швейцарии, возвратился в Лозану к Господину д'Орсленю, и прожил с ним осень и зиму. Г. д'Орслень чрезмерно ласкал его. Дельрив удивлялся, что он не призывает к себе молодого своего племянника, Эмигранта, который носил то же имя, имел жену, детей и жил близь Кадикса в великой бедности. Я был всегда его благодетелем, сказал д'Орслень, и люблю его душевно; но теперешнее мое состояние не дозволяет мне быть ему полезным.

Между тем Дельрив, не смотря на все усилия оскорбленного сердца, не мог забыть Калисты; не мог понять такой скорой перемены, такого дерзкого вероломства, воображая все подробности связи его с нею. Иногда он перечитывал её письма, и всякой раз чувствовал возобновление досады своей; сердился и бранил Религию. Однакожь страсть и гнев не мешали ему воспоминать, что набожность исправила некогда его нравственность, и возвысила добродетели; что она до гроба услаждала нещастие Госпожи д'Армалос, и была радостною надеждою умирающего отца его. Сии воспоминания не обращали его к добродетели, но беспокоили и терзали. Он столько ненавидел ужасы Революции, и столько раздражен был изменою любовницы и друга, что страстно желал утвердиться в своем неверии. Сомнения Господина д'Орсленя ему ни мало не нравились: безразсудная досада его хотела чего нибудь решительного - материализма, безбожия. Уже он говорил страшным языком атеистов, не для того, чтобы так думал, но единственно от желания мстить. Читал Гоббеса, Спинозу и новых учеников его; но скоро бросил их, сказав господину д'Орсленю, что они грубо лгут и противоречат себе. "Доказательства их, говорил Дельрив, так неосновательны, что могут обольщать только невежд или безразсудных. Единственный способ избавишься от беспокойных предразсуждений есть следовать страстям и жить для их удовольствий; а против Религии нахожу я только одно сильное возражение: набожность вероломной женщины. - "Без сомнения, отвечал д'Орслень: естьли бы Калиста твоя развратилась постепенно и перестала быть набожною, тогда можноб было сказать, что она, оставя Религию, оставила и добродетель; но перемениться вдруг, после таких священных клятв, нагло обмануть своего любовника и благодетеля, без всякого угрызения совести и веря по прежнему учению Религии - вот ясное доказательство, что набожность не спасает человека от преступлений!" - Такое заключение казалось Дельриву неоспоримым.

Через несколько месяцев Господину д'Орсленю вдруг сделался удар... Ему пустили кровь; он пришел в себя, но не мог говорить вразумительно я казался весьма беспокойным. Дельривь не отходил от его постели. Ввечеру больному стало хуже. Будучи в комнате один с Дельривом, он с великим усилием приподнялся, вынул ключь, лежавший у него под головами, и рукою указал ему на столе ларчик. Дельрив взял его и на силу мог поднять от тяжести. Д'Орслень хотел говорить; но вдруг глаза его закрылись, и страшные конвульсии пресекли жизнь... Молодой человек стоял неподвижно и рассуждал сам с собою: "Он любил меня, и без сомнения хотел подарить мне этот ларчик: для чего же не принять мне дружеского подарка? Прошло то время, в которое глупая совесть могла бы тревожить меня в таком случае." Дельрив отнес ларчик в свою горницу, запер его, и возвратясь скорее к умершему, кликнул людей. Призвали еще Доктора; но ему уже не чего было делать. Лозанское Правительство запечатало все вещи покойнаго; а Дельрив, в то время, как все заснули в доме, открыл свой таинственный ларчик... и нашел в нем 5000 луидоров с тремя дорогими перстнями. "Как! (думал он) этот старик имел такое богатство и назывался бедным! Теперь его благодеяние навсегда предохраняет меня от нужды. Он не сделал духовной, боялся смерти, ни чему не верил, и любил одного себя, такие люди не думают о том, что будет после их."..... Но скоро пришло ему на мысль, что у д'Орсленя остался в бедности родной племянник; что он, может быть, хотел отдать ему деньги только на сохранение, желая доставить их истинному наследнику. Напрасно Дельрив старался удалить сию мысль, и говорил себе: "разве я не клялся жить для своего удовольствия и презирать Мораль, которая делает людей только нещастными? Все умирает с нами. Благоразумно ли жертвовать собою для пользы незнакомого человека? Кто наградит меня за такую добродетель? совесть? но она есть пустое слово для того, кто считает вселенную действием одного случая, не надеется и не боится ничего после смерти!" - Дельрив ободрился, запер ларчик в шкап и лег на постелю; но сон бежал от глаз его, и внутреннее чувство не давало ему покоя. Хотя он обещал самому себе наградить д'Орсленева племянника и доставить ему часть наследства, но совесть не хотела с ним торговаться, и еще более терзала его. Отдать что нибудь, думал он, есть признаться, что не могу спокойно пользоваться всем. Наконец вышедши из терпения, Дельрив встал и зажег свечу. "Проклятое воспитание! я вечно должен быть глупцем!" сказал он, вынул ларчик и поставил его перед собою, говоря: "сон милее золота; не хочу ничего, и как скоро рассветает, представлю все в городской суд"... Сладкие слезы покатились из его глаз, и сердце вкусило тихое удовольствие, Шкап был еще отворен: он увидел песочные Калистины часы, которые в нем стояли, и с умилением мыслил; "я клялся, что вы будете показывать одне посвящаемые добродетели минуты; теперь могу смотреть на вас!"... Он все еще плакал, воображал изумление бедного племянника, радость его семейства, и наслаждался во глубине души своей; не хотел спать, чтобы утешаться миром совести - рано поутру отвез ларчик к главному Лозанскому судье, и объявил, что у Г. д'Орсленя есть племянник, которому должно отослать это наследство, вверенное ему покойником.

Развратность людей так обыкновенна и велика, что поступок Дельрива казался редкою добродетелию. Судья обошелся с ним весьма ласково, и расспрашивая о его обстоятельствах, советовал ему самому ехать в Гишпанию, и вступить там в торговлю. "У меня есть в Кадиксе хороший приятель (сказал он), банкир Меллос, которого уведомлю о вашем похвальном деле, и который примет вас дружески. Он богат, и вы, будучи трудолюбивы, можете с его помощию сами обогатиться." Дельрив согласился, и через два месяца отправился в Гишпанию; но чтобы не плыть морем, то он решился ехать через Францию под чужим именем, вычернил светлые волосы свои, насурмил себе брови, подделал большое брюхо, взял паспорт на имя Италиянского живописца, и таким образом сел в Дилижанс с Швейцарскими купцами и с молодою прекрасною Эмигранткою, 23;хавшею в Базель. Швейцары или спали или курили табак, а Дельрив занимался молодою Француженкою, которая отвечала ему только да и нет, и при всяком слове краснелась; однакожь взглядывала на него тихонько и даже умильно. Когда остановились обедать, Эмилия (так называлась Француженка) пошла в сад, и Дельрив за нею. Она крайне испугалась, видя себя одну с мущиною, и в темной алее; но путешественник старался успокоить ее, и говоря с нею дружески, спросил, кто она, и куда едет. Эмилия взглянула на небо, вздохнула и дала ему чувствовать, что боится нескромности молодого человека. Дельрив божился, что ему 45 лет. Эмилия удивилась, но не имея уже никакого сомнения, призналась ему, что она монахиня и не давно ушла из Франции. Любезная сестра! сказал Дельрив: я достоин этой доверенности, и также открою тебе свою тайну: ты видишь во мне Картезианца. - "Картезианца! можно ли?" - Только ради Бога не сказывай. - "Ах! скорее умру, почтенный отец, нежели"... Тут пришли другие люди; но Эмилия с сей минуты смотрела на Дельрива с благоговением, как на святого человека; он казался ей не только почтенным, но и милым. - Дорогою надобно было ночевать в трактире. Дельрив, пользуясь совершенною доверенностию Эмилии, выбрал ей маленькую комнату подле своей. Она сказала ему, что в первый раз заснет покойно, надеясь на его защиту. В два часа Дельрив встал и вошел к ней с дурным намерением. Ночная лампада освещала невинную и неосторожную Эмилию. Она спала глубоким сном, украшенная для глаз молодого человека тишиною, спокойствием, а всего более невинностию. Все показывало в ней привычку скромной стыдливости и трогательного благочестия: она спала одетая, сложив обе руки на груди, и держала в правой большие четки. Дельрив, видя в чертах её любезное изображение сердечной кротости, почувствовал умиление добродетели. "О невинность! думал он: смотря на тебл, могу желать единственно твоей безопасности! Самая легковерность твоя должна быть тебе защитою!" Дельрив вздохнул, и в комнате своей через несколько минут закрыл глаза с таким же душевным спокойствием, каким наслаждалась Эмилия.

На другой день он увидел ее с приятным чувством, и должен был улыбнуться, когда Эмилия сказала ему: "почтенный отец! вы берегли меня как Ангел хранитель, и я заснула в минуту!" Разставаясь с нею, он подарил ей 20 луидоров и советовал не верить Картезианским монахам в светском платье. "Ах! всякой день буду за вас молиться Богу!" сказала она.... Перебирая большие четки (отвечал Дельрив), с которыми ты спишь по ночам.... "А как вы это знаете?" - По откровению во сне. - "О святой человек!" воскликнула с удивлением простодушная монахиня.... Прости, любезная Эмилия! сказал Дельрив: дай Бог, чтобы ты навеки сохранила невинность души своей! Прости!.... Эмилия, вместо ответа, вынула из кармана четки, сложила руки и бросилась на колени со слезами. Тронутый Дельрив взглянул на нее с нежною чувствительностию, и спешил удалиться.

Он благополучно проехал через Францию, и в конце Июня был уже в Кадиксе. Банкир Меллос принял его в загородном доме своем со всеми знаками дружбы: ибо он любил добродетель, а Лозанский судья описал ему великодушное бескорыстие молодого человека. Меллос предложил ему место в конторе своей с большим жалованьем; сверьх того взял его деньги, чтобы самым выгодным образом употребить их в торг. "Что касается до молодого д'Орсленя, сказал он, то я лучше всех могу вас об нем уведомить, зная его лично. Он живет в Альжезирасе, в 15 милях отсюда. Надобно, чтобы вы сами объявили ему щастливую перемену его судьбы, имея право на такое удовольствие. Между тем я должен ехать в Мадрит за некоторым важным для моего семейства делом, и недели через три мы увидимся."

Меллос, один из богатейших банкиров в Кадиксе, был вдовец, имея только одну дочь, лет осьмнадцати, именем Зейму, приятную лицем, любезную, но ветреную и романическую. Надзирательница ее, старая женщина, хотела более нравиться ей, нежели смотреть за нею. Зейма живо почувствовала любезность молодого француза и не думала скрывать своего нежного расположения, Дельрив, начиная уже забывать Калисту, с удовольствием приметил его; но уехал в Алькезирас, не имев еще времени подумать о следствиях сей новой склонности.

Альжезирас есть маленькое приморское местечко, не далеко от Африканских берегов. В сем уединении Дельрив нашел молодого д'Орсленя, живущего в хижине с прекрасною женою и с тремя милыми детьми. Боже мой! думал он, видя сие любезное семейство: как мог покойный дядя их лишить себя добровольно щастия, которое сама Натура предлагала ему? Что пользы быть эгоистом? Он не наслаждался своим богатством, жил в одиночестве, и умер в мучительном раскаянии!

Дельрив с восторгом исполнил свое поручение; радовался щастием добрых сердец и наслаждался их живейшею благодарностию

Д'Орслень на другой день поехал в Кадикс. Дельрив объездил приятные окрестности Альжезираса, видел живописный островок Паламоский, местечка Сен-Рок, Гибралтарскую гору, сел на корабль и через шесть часов вышел на берег Африки; наконец возвратился в Кадикс, в самый день Меллосова приезда из Мадрита.

Зейма ему обрадовалась: он также был чувствителен к её ласкам, и решился воспользоваться ими, думая: "Я не хотел употребить во зло невинности бедной монахини; но резвая и блестящая Зейма не есть Агнеса: она знает, что чувствует; она не легковерна и не набожна; не имею нужды в обмане, чтобы заманить ее в сети... Зейма есть дочь моего благодетеля: надобно быть только осторожным и скромным. Естьли связь наша останется тайною для света и Меллоса, то мне не чем упрекать себя. Что запрещает нам следовать движению естественной и милой страсти, которая не сделает ни вреда, ни беспорядка, ни соблазна, и питая сердца наши нежными восторгами, не огорчит никого в свете? Нет, нет! теперь уже не пожертвую своим щастием глупой, старой привычке. Смешно быть добродетельным тому, кто уже не верит святой добродетели. До сего времени я только хотел, а не умел быть вольнодумцем; всякой раз, когда доходило до дела, новые правила уступали старым предразсудкам воспитания. Но теперь - полно! Красота Зеймы победит эту слабость, и первый шаг должен все решить."

Дельрив, сделав план, хотел исполнить его: открыл Зейме любовь свою, узнал её взаимную к нему склонность, и предложил ей видеться с ним по вечерам в маленьком садике, от которого хранился ключь у нее в горнице. Зейма сперва ужаснулась: она соглашалась на тайное свидание, но только днем, и в присутствии надзирательницы, ей преданной. Любовник требовал, заклинал, уверял (по обыкновению) в невинности чувств и намерений своих. Наконец Зейма согласилась, и в одно утро отдала ему гибельный ключь. Но в тот же день Меллос, встав из за стола, повел дочь свою в кабинет, и говорил с нею часа два. Зейма вышла оттуда вся в слезах, и заперлась в своей комнате. Меллос уехал прогуливаться. Тогда Зейма призвала Дельрива к себе, и сказала ему, что очень хочет непременно выдать ее за муж; что она не смела отвергнуть его предложения, и должна ему повиноваться. Зейма плакала, уверяла любовника в своем отчаянии, но требовала, чтобы он возвратил ей ключь. Дельрив не был влюблен; однакожь находил Зейму прелестною, и никак не хотел отказаться от тайного свидания; требовал его в знак доверенности; плакал - говорил, что он имеет, нужду в сем последнем утешении; играл ролю отчаяннаго; просил, угрожал - и слабая Зейма, боясь оскорбить его, боясь даже видеть любовника мертвого, ног своих, согласилась ждать его в полночь.

Во весь тот день Зейма - задумчивая, печальная - казалась Дельриду гораздо милее прежняго. Он даже почитал себя влюбленным без памяти, и твердил мысленно, что любовь все извиняет: ибо, не смотря на его философию, он все еще имел нужду в извинении, особливо в ту минуту, как воображал себе оскорбленного отца своей любовницы. Меллос возвратился поздно: Дельрив не мог смотреть на него спокойно; но томный и нежный взгляд Зеймы истребил в его сердце первое действие совести.

Ввечеру, по обыкновению, все разошлись в одиннадцать часов. Дельрив, будучи в своей комнате один с собою, почувствовал некоторый ужас; боялся собственных мыслей; хотел думать только о красоте Зеймы, но воображение представляло ему одного почтенного отца ея; хотел мыслить о восторгах и щастии любви, но тайный голос внутри сердца повторял ему: преступление не ведет ко щастию; ты забываешь святые права гостеприимства, и не избежишь раскаяния. Дельрив, досадуя на свою робость, клялся победить ее. Я похож на тех людей, думал он, которые хотя уже не верят мертвецам, но все еще боятся потемок, воспоминая глупые сказки, ужас их детства. Меллос будет ли нещастлив от того, что Зейма любит меня? Не думаю увезти ее: пусть она повинуется отцу своему! Но я люблю, любим и хочу быть щастлив. На что жертвовать живейшими восторгами сердца? кто и чем наградит меня за них?... Но в самую сию минуту тихонько стучат в его дверь; он отворяет и с изумлением видит Меллоса.... Я думал, что вы еще не легли, сказал Меллос с улыбкою: знаю, что вы долго читаете по вечерам, и спешил уведомить вас о щастливом успехе моих стараний. Сию минуту приехал ко мне курьер из Мадрита с письмом от Министра, который, слышав от меня о ваших достоинствах, выпросил вам у Короля важное место: вот указ. Сверх того мне удалось сделать такой щастливой оборот из ваших денег, что вы выигрываете сто на сто: завтра казначей мой выдаст вам 40 тысячь ливров.- Дельрив стоял неподвижно, бледнел как преступник в час суда и не мог сказать ни слова. Меллос вообразил, что безмолвие его происходит от чрезмерной благодарности - обнял его с чувствительностию и вышел. Дельрив бросился на кресла и залился слезами. Боже мой! сказал он: что сделалось бы со мною, естьли бы этот великодушной человек отложил до завтрашнего дня уведомить меня о своем благодеянии? как бы мог я снести бремя такого одолжения? Я застрелился бы у ног его!... Дельрив взял ключь от саду, завернул его в бумагу и запечатал. "Завтра отдам его, думал он: ах! чего бы не дал я за то, чтобы никогда не брать и не желать его!"

Дельрив ходил скорыми шагами по комнате. Ударило 12 часов: он не поколебался, однакожь не мог воображать равнодушно, что Зейма ждет его; не мог думать обо сне, пока она могла желать или бояться его прихода; лег уже на рассвете - и на другой день возвратил ключь. Изъяснение его с Зеймою было трогательно. Он признался ей, что благодеяние Меллосово поразило его. Говорил о правилах добродетели, забытых ею для любви; говорил с красноречием истинного друга. Зейма плакала, благодарила его, и клялась посвятить всю жизнь свою добродетели.

Через два дни после того Меллос спросил у Дельрьва, заметил ли он в окрестностях маленькой сельской домик, построенный на крутом берегу реки? Дельрив отвечал, что ему давно хотелось войти в него, но что в нем переделывали комнаты, и никого не пускали смотреть. "Я вчера был там, сказал Меллос: работы кончены, и вы можете все видеть. Место очень хорошо, и сад прекрасной." - Дельрив в то же утро пошел туда. Уединенный домик был в самом деле прелестен как своею внешностию, так и местоположением. Там взор обнимает вместе город Кадикс, остров Леона, залив, все его живописные окрестности и море, в которое течет изгибами река Санти-Петри; с другой стороны представляется Медина-Сидониа и обширные равнины южной Андалузии. Щастлив (сказал Дельрив), щастлив хозяин такого прелестного жилища, естьли образ мыслей и правила его согласны с чувствами его сердца!.... Он хотел видеть сад, и проходя мимо домика, которого окна были завешены зеленою тафтою, услышал звуки форте-пиано; остановился, и пленяяс искусною игрою невидимого музыканта, вспомнил Калисту. Он желал знать, кто так хорошо играет? Сама госпожа, отвечал ему проводник: девица Луселла. - Каких лет она?- "Двадцати, или еще моложе." - Кто же здесь с нею? мать или родные? - "Никого."

Минут через десять перестали играть, и Дельрив хотел уже итти далее, как вдруг отворилось окно, и явилась прекрасная.женщина - сама Луселла. - увидев Дельрива, она побледнела и отступила назад. Он поклонился, и смотрел на нее с удивлением. Луселла снова приблизилась к окну, и сказала ему по-французски, что просит его отдохнуть в доме. Дельрив затрепетал: ему казалось, что он слышит Калистин голос... Но Лусселла была еще несравненно прекраснее: во всех чертах её изображалось гораздо более души и нежной чувствительности; другие глаза и совсем другое лицо. Дельрив воспользовался приглашением и вошел в залу. Луселла сидела на богатых креслах и шила в пяльцах с другою, пожилою женщиною; приняла его ласково и с видом нежной томности; говорила умно, приятно, и каждым словом трогала молодого человека до глубины сердца, напоминая ему голосом своим ужасную измену. Дельрив, желая избавиться от сего мучительного воспоминания, не спускал глаз с прелестной хозяйки. Подавали мороженое, самые лучшие плоды, и гость с великим трудом мог решиться на то, чтобы итти домой, требуя дозволения быть в другой раз. "Очень рада вас видеть, государь мой, отвечала Луселла, закрасневшись: тем более, что мне поручено объяснишься с вами в важном деле, от которого зависит спокойствие милаго для меня сердца." Дельрив удивился, и просил изъяснишь ему загадку; но Луселла никак не хотела того, и желала, чтобы он пришел на, другой день. Молодой человек возвратился к Меллосу в изумлении и беспокойстве; считал минуты дня и ночи; думал только о Луселле, и забыл все другое - самую Калисту, любимую им нѣкогда с жаром искренней, добродетельной склонности, но не страстно. Новое чувство его к Луселле имело все признаки сильнейшей страсти. Кто эта несравненная красавица, живущая уединенно и независимо в таких молодых летах? почему он ей известен? что хочет она сказать ему? Дельрив терялся в догадках, или, лучше сказать, не мог придумать ничего вероятнаго. С какою радостию увидел он наступление следующего дня! Луселла звала его в пять часов: в четыре он был уже на берегу реки, но не смея прежде времени войти в дом, остановился среди развалин древнего Арабского замка, сел на камень и взял часы в руку. Вдруг слышит, что к нему идет человек; взглядывает, и видит Луселлу. Как быстро ум соображает все лестное для сердца! как скоро угадывает тайные намерения, благоприятные для нашей страсти! Дельрив тотчас вообразил, что Луселла, чувствуя одно с ним нетерпение, вышла к нему на встречу. Он бросился к прекрасной Гишпанке... Луселла закраснелась; но кроткий и нежный её взор изъявлял одно приятное удивление. С нею была надзирательница: она оставила её руку, чтобы скорее встретить Дельрива, и сказала ему: "когда мы сошлись здесь, то сядем среди развалин этова древнего замка; не льзя выбрать лучшего места для отдохновения." Луселла ввела его в прекрасную колоннаду, окруженную цветущими пальмами, лимонными и померанцевыми деревами. Она села рядом с ним на большом отломке мраморной колонны. Надзирательница вынула из кармана книгу, и не зная по-французски, не могла мешать их разговору.

Луселла, помолчав и взглянув на Дельрива с трогательным видом, сказала: "Позволтье мне, государь мой, прежде всего спросить у вас, помните ли вы друзей своих, оставленных вами в Париже?" - Теперь я никого не помню, отвечал Дельрив... Но самой рассудок велел мне забыть извергов неблагодарности, которых я мог только презирать или ненавидеть.... Думаю, что вы ошибаетесь, перервала Луселла... "Ошибаюсь! нет, сударыня! может быть вас обманули на мой счет. Отдаюсь во всем на ваш суд. Но кто мог рассказать вам мою историю? Какой нибудь Эмигрант, желавший представить меня дурным человеком?" - Нет, государь мой. - "Кто же? наименуйте того, кто вам говорил обо мне." - Сама Калиста. - "Боже мой!.. И так госпожа Вилар в Гишпании?" - Да, она в Мадрите, выехав из Франции вместе с мужем своим. Вам известно, что Гишпания есть её отечество. - "И вы ее знаете?" - Она мне первой друг. - "И считаете невинною?" - Уверена в этом. - "Позвольте же сказать вам, милостивая государыня, что она скрыла от вас истину." - Когда так, и естьли вы имеете ко мне доверенность, то прошу мне рассказать вашу историю, я готова слушать вас.- - Тут Дельрив подробно и верно описал ей все главные случаи связи его с Калистою. Луселла, слушая с великим вниманием, несколько раз начинала плакать. Он вынул из книжки своей все Калистины письма и отдал их Луселле, которая, устремив на него слезами наполненные глаза свои, вздохнула и сказала; "правда, что Калиста и Вилар могли показаться вам виновными, но должно ли ненавидеть милых людей, не выслушав их оправдания? - "Оправдания? разве Калиста не вышла за Вилара? разве не слыхал я от нее самой, что она страстно любит его?"... Послушайте, сказала Луселла: я открою вам то, чего вы не знаете. Госпожа Вилар родственница Меллосу, вашему благодетелю; она скоро будет сюда к свадьбе его дочери, Зеймы. - "Калиста? Боже мой!" - Вы еще любите ее? - "Не льзя любишь, кого презираешь." - Может быть у вас есть другая связь? - "Нет; сердце мое вчера поутру... было еще свободно."

Луселла закраснелась и потупила глаза в землю. Будет ли у вас столько твердости, спросила она, чтобы увидеться с госпожею Вилар и мужем её без всякой ссоры? - "Я уеду отсюда на все то время, которое они здесь пробудут," отвечал Дельрив. - Какая несправедливость, сказала Луселла с улыбкою: чтобы не видать тех людей, которых не любите, вы оставите друзей своих; следственно ненависть действует в вас сильнее дружбы....... "Ах! естьли бы вы приказали мне остаться".... Хорошо; и так я прошу вас. - "Повинуюсь с радостию. Но вероломные супруги, которых вы берете под свою защиту, могут ли видеть меня и не умереть от стыда?" - Теперь я никак не могу их оправдывать, и вы напрасно будете приступать ко мне, но, когда они сюда приедут тогда все узнаете. Впрочем вам не долго ждать: вы их увидите ныне ввечеру. - "Ныне ввечеру!" - Да, я прошу вас: к себе ужинать вместе с Гм. Меллосом. Даете ли слово? - "Непременное." - Я буду ждать вас, сказала Луселла и встала: теперь восемь часов; приходите: в десять. Мне надобно быть дома, простите, любезный Дельрив! Надеюсь, что в нынешний вечер вы благословите Небо.- Сказав, она поспешно удалилась. Имя Небо, произнесенное такою милою женщиною, и голосом Калистиным, тронуло душу Дельрива: и представило ему все святые идеи, которые некогда были законом для его сердца. Глаза его наполнились слезами; он сел на место оставленное Луселлою.... Солнце закатилось. Первые лучи месяца озарили цветущие пальмы и померанцы; ароматы их разливались в воздухе. Тишина ночи и безмолвие сего уединения приводили: в умиление чувствительное сердце Дельрива. - Небо! повторил он с горестию: я прежде верил Ему всею душею!.. перестал верить, и страшные мысли, гнусные намерения осквернили мое сердце; я разлюбил добродетель, не умея любить порока!.. Ах! одна Луселла может воскресить меня. Душа моя, убитая отчаянием, в новой чувствительности найдет забытые свои правила... Но что хотят мне сказать в нынешний вечер? что значит эта важная тайна, и великое участие, которое берет в ней Луселла?.. Для чего Меллос, которого она знает, никогда не говорил об ней?.. Калиста будет зде;сь: захочет ли она сама изъясниться со мною?..

Всякая мысль умножала любопытство Дельрива; всякие десять минут он трогал репетицию часов своих; наконец в исходе десятого встал и с восторгом летел из древних развалин к Луселлину дому. Он увидел его издали: ибо вся передняя фасада была прекрасно иллюминована. Дельрив приближается с сильньны биением сердца; два лакея ожидают его у ворот и ведут на другой конец сада, где (как сказали ему) приготовлен ужин. Дельрив идет за ними, и трепещет от беспокойства и надежды. Все дерева украшены огненными фестонами. Через длинную миртовую алею выходит он на берег канала покрытого легкими лодками: всякая из них убрана цветами и ярко освещена множеством разноцветных фонарей. На другой стороне канала, в перспективе, виден великолепный павильйон. Дельрив садится в лодку, наполненную розами, миртами и незабудками. В эту самую минуту все другия шлюпки составляют амфитеатр позади его и кажутся плывучим цветником. Гремит музыка, и нежные женские голоса поют хором сии слова:

Плыви!.. Уже здесь бури нет!

Всевышний тайною рукою

Тебя навек мирит с судьбою

И в пристань щастия ведет!

Дельриву все сие казалось восхитительным сновидением. Он выходит на берег и видит имя свое огненными буквами изображенное на всех колоннах павильйона. В третьей комнате принимает его Луселла, блистающая убором, а еще более красотою; нежные и трогательные взоры её довершили восторг Дельрива. Он стал перед нею на колени и воскликнул: "скажите, что глаза меня не обманывают; скажите, что я не мечтаю, и что мне позволено обожать прелестную волшебницу здешних мест!".... Подите за мною, Дельрив! отвечала Луселла: но вооружитесь твердостию; вы увидите Госпожу Вилар и мужа ея..... Дельрив побледнел.... Я требую от вас, продолжала Луселла, чтобы вы при них спокойно выслушали меня.... "Не понимаю вашего намерения, отвечал Дельрив: вы требуете от меня великой жертвы; но я готов исполнят волю вашу." - Вы не раскаетесь, сказала Луселла, и ввела его к прекрасную комнату, где Меллос сидел на канапе, между Виларом и его супругою Дельрив, видя их, с ужасом отступил назад. Вилар бросился к нему с распростертыми объятиями; но прежний друг с презрением отворотился...... Вилар! сказала ему Луселла: возвратитесь на свое место; вы обещали мне сидеть неподвижно; а вы, Дельрив, слушайте оправдание Калисты..... "Ничто не может оправдать ее, перервал он. Луселла взяла его за руку и посадила на креслах против канапе. Дельрив, взглянув на госпожу Вилар, с изумлением и с досадою увидел, что она сидит покойно, и даже улыбается... Дельрив! сказала ему Луселла: я хочу письмом оправдать Калисту, чтобы вы могли навсегда сохранить у себя доказательство её невинности..... Она взяла лист бумаги, написала и подала Меллосу, который вслух прочитал следующее:

"О Дельрив! я никого кроме тебя не любила; никогда не нарушала клятвы своей, столь любезной моему сердцу! узнай наконец Калисту-Луселлу!"

Боже мой! воскликнул изумленный Дельрив: что я слышу!...... Читайте, сказал Меллос, отдав ему бумагу. Дельрив видит в самом деле руку Калисты..... Так, любезной друг! говорит ему Вилар, Калиста есть Луселла: у Госпожи д'Армаллос видел ты портрет не Калисты, а жены моей, её сестры... "Благое Провидение! воскликнул Дельрив, и бросился на колена, подняв вверх глаза и руки: "Бог мира и судьбы человеческой! приими мою благодарность и раскаяние!".... Пораженный своим чрезмерным щастием и в сильном волнении чувств, он встал, приближился к Калисте, и без памяти упал к ногам ея.... Калиста и Вилар обнимали его со слезами, когда он снова открыл глаза и томным голосом сказал: "И так я обожал Калисту под именем Луселлы!! И так Небо чудесным образом возвращает мне и любовницу и друга! Калиста верна, и Вилар будет братом моим!"... Говоря, Дельрив отирал слезы свои, чтобы смотреть на Калисту, и повторял: "Ах! мне должно было узнать ее! Одна Калиста могла иметь такое Ангельское лицо, такое милое и нежное!"

Наслаждаясь совершенным щастием, Дельрив не требовал дальнейшего изъяснения, уверенный, что Луселла есть Калиста, он не думал более ни о чем! Но Меллос просил Калисту рассказать свою историю. - Я не имела случая уведомить тебя, сказала она Дельриву, что у меня есть сестра, которая была воспитана в монастыре, и которая, во время наших бедствий, тайно жила в деревн123; у Госпожи Б* близь Шалона, под именем её родственницы. Она прислала нам портрет свой, писанный сухими красками, и матушка, боясь, чтобы служанка не разбила стекла, говорила ей иногда: на трогай портрета моей дочери. Служанка почла его моим, и ввела тебя в это заблуждение. Тебе известна дерзость нынешних тиранов Франции и злобных их орудий. Всякая молодая женщина, не отвратительная лицом, могла бояться их наглости; для того я всегда носила покрывало. Только однажды случилось мне быть с тобою в одной комнате, у Госпожи Мартень, в то утро, как мы слушали обедню в погребе. Признаюсь, что мне хотелось снять покрывало в знак доверенности к твоим правилам; но я боялась желать взоров молодого человека в ту минуту, когда шла молиться:

Не буду описывать ужаснейших минут в жизни моей, когда я лишилась матушки. Сердца наши так хорошо разумели друг друга, что ты по своим чувствам мог знать мои. Великодушное твое сожаление не только утешало, но и снова привязывало меня к жизни. Мысль о тебе истребляла весь ужас моего печального уединения, когда я жила в твоей комнате - жила единственно тобою, хотя стена разделяла нас. С какою радостию слышала иногда твой голос! Но с какою горестию узнала о твоем отъезде для избавления Вилара! Ты уехал в полночь: к нещастию, я спала, и встав очень рано, по обыкновению приближилась к стене молишься. Ты всегда отвечал мне на этот знак; всегда подходил к загородке и становился на колени, чтобы вместе возсылать чистую жертву сердец наших ко Всевышнему. Молитва усердная и сладостная, в которой чувства наши соединились и пылали огнем двоякой любви, вечной подобно Небу!... Но тут глубокая тишина в комнате твоей уверила меня, что тебя нет. Боже мой! где он? думала я, и залилась слезами. Госпожа Мартень пришла сказать, что ты велел ей во время твоего отсутствия как можно чаще ходить ко мне и всякой день заводишь твои часы. "Он поручил мне еще одно дело, примолвила она: но это останется тайною. Сколько я ни приступала к ней, Госпожа Мартень не хотела сказать. Как этот нещастной день показался мне долог! какое печальное безмолвие окружало меня!... Оплакивая матушку горестнее прежнего, я в первый раз почувствовала, что она оставила меня сиротою в свете.... Ночь казалась мне ужасною. Ложась на постелю, я знала, что не сомкну глаз - и вдруг, через полчаса, слышу в твоей комнате небесные звуки гармоники!.. Изумление и чувствительность моя были несказанны. Я тотчас угадала тайну, которой Госпожа Мартень не хотела объявить мне. Ах! это он! думала я: душа его еще здесь; она говорит со мною!.. Страх и горесть моя вдруг миновались. Ты утешал меня восхитительною музыкою; каждый звук её проницал в мое сердце; я чувствовала любовь твою в этой нежной выдумке, и закрыла глаза в сладостном усспокоении. На другой день в час обыкновенной молитвы моей опять заиграла гармоника мелодию церковную, которая показалась мне небесною музыкою Ангелов. С каким усердием я молилась о тебе, о твоем друге и скором возвращении!... Всякой раз, по твоему приказанию, меня усыпляли и будили этою божественною музыкою, которая всегда будет оживлять в моем сердце сладостные чувства Религии, благодарности, верной и святой дружбы.

Между тем Госпожа Мартень, бывая часто со мною, снискала мою доверенность; мне нужно было с кем нибудь говорить о тебе. Узнав мои чувства, она рассказала наконец все твои благодеяния в рассуждении нас. Как сладостно было для моего сердца соединять мысль о тебе с мыслию о покойной матери, думать беспрестанно: он был благодетелем ея! и находить в любви моей к ней новую причину любить тебя!. "Ты знаешь, как меня заключили в темницу. Я спокойно ожидала своего жребия и не роптала на такую долю в цветущей молодости, зная по учению Религии, что умереть с невинностию есть умереть во время и щастливо. Но твердость моя колебалась от воображения горести нежного друга; я знала свои силы, но не знала твоих; мне хотелось по крайней мере видеть тебя прежде смерти, чтобы утешить, укрепить твою душу, которая столько раз ответствовала движениям моей!

Могу ли описать, с какою радостию услышала я сквозь стену голос твой! Один звук его возвратил мне надежду, обещал свободу; я была опять под твоею защитой, и ничего не страшилась.... Отъезд твой снова поразил мое сердце. Но скоро Вилар вывел меня из темницы. В самой тот день я получила известие, что благодетельница сестры моей лишилась жизни на эшафоте, и что сама она ждет в Шалоне такой же участи. Вилар предложил мне ехать туда немедленно для её спасения. Ты писали к тебе с верным человеком, и приехав в Шалон, имели щастие освободить невинную сестру мою. Вилар влюбился в нее, и был любим взаимно; сестра супруги твоей казалась ему тем милее, что её рука утверждала дружбу вашу новым союзом.

Скоро мы послали к тебе нарочного с уведомлением о Виларовом браке с моей сестрою; но он разъехался с тобою. Через несколько дней Вилару надлежало отправишься в армию. Я была в Шалоне, когда ты приезжал в замок Виларов, и только на другой день узнала об этом странном явлении, которое испугало сестру мою, и сперва показалось нам действием какого нибудь нещастного безумца; но рассказы трактирщика, у которого мы останавливался, скоро открыли мне истину. Я догадалась, что письма наши к тебе пропали; что не зная сестры моей и слыша её голос, сходный с моим, ты ошибся; однакожь признаюсь, что сердце мое оскорбилось таким жестоким и скорым обвинением; мне казалось, что любовь и дружба не должны были по однем вероятностям признать Калисту и Вилара извергами. Я не знала ничего о портрете, который видел ты у матушки, и считал моим. Это обстоятельство в твоей истории обрадовало меня несказанно, оправдывая ошибку. Я послала человека в Париж, но тебя уже не было; писала, разведывала, и наконец по ложному слуху вздумала, что ты в Гишпании. Между тем, как я искала возможности ехать туда, злодей, гнавший меня в Париже, явился в Шалоне, и донес в суде, что ты, будучи Эмигрантом, со мною в переписке. Надобно знать, что Вилар объявил меня в Шалоне твоею супругою. Мне сказали за тайну, что только одним способом могу избавиться от заключения или самой казни; а именно тем, чтобы требовать развода с тобою. Хотя я в самом деле не была твоею супругою, но отказаться от тебя всенародно и торжественно казалось мне вероломством и гнусным малодушием. Сердца наши соединились; я была причиною твоего нещастия; и хотела за тебя снова подвергнуться той опасности, от которой ты меня избавил. Меня призвали в суд, откуда посылали людей обыкновенно или на эшафот или в темницу. Наглые судьи спросили, для чего не развожусь с тобою? Одна смерть, отвечала я, может разорвать наш союз. Такой смелой ответ озлобил жестокосердых, уже хотели произнести судьбу мою и, по всей вероятности, осудить на смерть, когда человек, мне неизвестный, вступился за меня с жаром, говорил убедительно, красноречиво, и согласил всех товарищей в мою пользу. Вышедши из суда, я узнала, что спаситель мой был Дюран, тот самой человек, который сидел в тюрьме об стену со мною, и заставил тебя освободить его прежде меня. Он заплатил мне еще 12 тысячь ливров, издержанных тобою для его освобождения, и просил доставить их тебе. Сверх того Дюран оказал мне и сестре моей множество важных услуг, которые были опасны в это страшное время. Вот доказательство, что не льзя справедливо судить о характере по одному делу! Дюран бесстыдным образом воспользовался нашим положением, но был добр и великодушен.

Вилар возвратился через год, и нашел случай ехать в Гишпанию с тайным поручением от Комитета. Мы выехали из Франции с тем, чтобы не возвращаться в нее прежде падения тиранов. Ждать их наказания и возстановления Религии есть верить Провидению.

Великодушный Меллос был родственник покойного отца моего; наши бедствия дали нам еще новые и сильнейшие права на его дружбу. Ему обязаны мы всем, что теперь, имеем. Но я не находила тебя и не чувствовала никакой перемены в своей доле. С каким же восторгом слушало мое сердце, когда Г. Меллос, приехав в Мадрит, рассказывал нам великодушное дело одного молодого французского "Эмигранта! и когда он наименовал тебя, я воскликнула: так, сердце мое угадало!.. и рассказала Г. Меллосу всю свою историю. Он тотчас решился искать для тебя выгодного места, и предписал мне, как увидеться с тобою. Вилар и я дали ему слово следовать его плану. Ужасное беспокойство терзало мою душу: считая меня вероломною, ты мог войти в другое обязательство - что мне хотелось узнать прежде всего. Добродетельный Меллос купил для нас этот прекрасной дом, в котором я поселилась, назвав себя именем Луселлы. Остальное тебе известно."...

Никакое перо не может описать щастия и раскаяния Дельрива. Слушая, он трепетал, восхищался, плакал, взглядывал на небо, жал руку у Меллоса, Вилара, и смотрел на Калисту. Меллос объявил любовникам, что он все приготовил для свадьбы, и что ей должно быть непременно на другой день в их приходской церкви. После ужина, Дельрив требовал от Вилара, чтобы он ночевал с ним в одной комнате: ему хотелось говорить, спрашивать, повторять тысячу раз одно и твердить беспрестанно милое имя Калисты. Он не мог думать о сне, который перервал бы чувство его блаженства.... На другой день Дельрив, пришедши к Калисте, вынул из кармана песочные часы, поставил их на стол, и сказал: "священное изобретение добродетели! ты должно показать блаженный час моего вечного соединения с нею!"... Калиста узнала свою работу и заплакала от умиления, воображая, что Дельрив, не смотря на свое заблуждение, сохранил ее... В 12 часов надлежало быть свадьбе; ровно в 12 часов раздались звуки гармоники.... Калиста затрепетала, и слезы оросили её милое лицо, еще украшенное любезным румянцем стыдливости. Дельрив, стоя на коленях, берет руку ея. Двери отворяются: входит Меллос и ведет щастливых любовников к олтарю. Как трогательно милая, набожная Калиста произнесла священный обет свой; сколь уверителен был он для сердца!.. Сии нежные супруги, не ветреною любовию, но ревностию добродетели соединенные, уже семь лет наслаждаются совершенным щастием, которого прелесть не увядает от времени. Дельрив есть отец милой дочери, и всего более желает, чтобы она любила Религию подобно своей матери.

Жанлис Мадлен Фелисите - Вольнодумство и набожность, читать текст

См. также Жанлис Мадлен Фелисите (Ducrest de Saint-Aubin) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Все на беду
История Эмигранта В приключениях моих нет чрезвычайностей; характер мо...

Галатея или статуя через сутки по своем оживлении
Комедия Госпожи Жанлис Действующия лица: Пигмалион - Галатея, бывшая н...