Уильям Джон Локк
«Сердце женщины. 2 часть.»

"Сердце женщины. 2 часть."

- Боюсь, что Эммелина ждет меня. Я обещал зайти за ней.

Ивонна знаком подозвала к себе мужа и обвила руками его шею.

- Не уходи от меня. Пошли ей записку - извинись - и поедем кататься. Мне будет легче на воздухе. И мне так хочется побыть с тобой вдвоем.

В первый раз в жизни Ивонна по собственной инициативе приласкала мужчину, чтоб задобрить его. Лицо ее пылало от стыда и дурных предчувствий. И, несмотря на стыд, она все же возликовала, когда услышала его ответ:

- Все, что ты хочешь, дорогая. Твой праздник еще не кончился.

XIII

Но и самые обдуманные планы иной раз разбивает случай. В то время, как Ивонна, катаясь по пляжу, придумывала, как устроить так, чтобы провести мирный и безопасный вечер в отеле, м-с Уинстэнлей одиноко и величественно восседала в концертной зале, питая свой гнев "Естественным Законом в мире Духовном" профессора Друммонда - книгой, которой она нередко пользовалась, когда хотела усугубить свою обычную суровость.

Ивонна не приняла в расчет м-с Уинстэнлей, иначе она предложила бы ей место в экипаже. Но она не подумала об этом, и м-с Уинстэнлей склонна была относиться к ней более обыкновенного недоброжелательно. В уверенности, что каноник зайдет за ней в концерт, она отпустила Софию и Ивэна, которые отправились смотреть велосипедные гонки на велодроме, и теперь попала впросак. Люди вообще не любят этого. При таких условиях человеческой природе свойственно облекаться в оскорбленное достоинство, а в груди м-с Уинстэнлей таилось гораздо больше человеческих чувств, чем она сама это подозревала. Сегодня утром она заметила то, что ускользнуло от глаз каноника, - что незнакомец держал за руку Ивонну и бесцеремонно смотрел на нее восхищенным взглядом. Этот факт, в связи с волнением Ивонны, которого та не умела скрыть, навел ее на след. Она учуяла, что тут пахло скандалом, и в результате в концерте сделала интересное открытие. А затем, сопоставив все подмеченное, сделала вывод и только выжидала удобного момента, чтоб использовать его.

Разумеется, исключительно в интересах каноника. Такие женщины, как м-с Уинстэнлей, во всех своих поступках бескорыстны. Она никогда не делала того, чего не одобрила бы ее совесть. Но она была так безупречна, что и совесть ее немного трепетала перед нею, как все ее знакомые и подопечные. Долго ждать ей не пришлось. Вскоре после возвращения ее домой, каноник зашел к ней, чтобы пригласить ее и Вильмингтонов на обед. Это последний их вечер в Остэнде, но Ивонна не совсем здорова, и ей не хочется идти, как всегда, в курзал.

- Ивонна все еще нехорошо чувствует себя, Эверард? - конфиденциально осведомилась м-с Уинстэнлей.

- Немножко. Она эти последние дни слишком много гуляла, танцевала и переутомилась.

- А вы не думаете, что это сегодняшняя встреча так подействовала на нее?

- Конечно, нет. Это было бы смешно. Что же могло тут взволновать ее?

- Я имею основание думать иначе, Эверард. Этот самый француз сегодня пел в курзале. Вот его фамилия - в программе. Она протянула ему листок бумаги. Он прочел в списках артистов: "Г. Базуж". И повернулся к ней.

- Так что же?

- Вам это не кажется странным?

- Ничуть. Очевидно, родственник ее первого мужа. Да впрочем, Ивонна ведь так и сказала.

- А меня так поразила эта фамилия, Эверард. Она не совсем обычная. Мне она врезалась в память еще тогда, когда оглашали вашу помолвку.

- Очень рад, что у вас такая хорошая память, Эммелина, - сухо сказал каноник.

М-с Уинстэнлей обиженно выпрямилась. И от окна, возле которого они стояли, перешла к столу и взяла с него газету.

- Вы помните имя первого мужа Ивонны?

Каноник, в свою очередь, выпрямился и нахмурился.

- Что все это значит, Эммелина? На что вы намекаете?

- Если бы я могла предвидеть, что вы заговорите со мной таким тоном, Эверард, я бы оставила свои подозрения при себе.

- И напрасно вы не сделали этого. - Он начинал сердиться. - Вы оскорбляете Ивонну, а этого я не могу позволить. Моя жена выше подозрений.

- Как жена Цезаря? - М-с Уинстэнлей насмешливо скривила губы. - А знаете ли вы, что мы начинаем ссориться, Эверард. Это нам не пристало. Не забывайте, что я - ваш самый старый друг и, предостерегая вас, только выполняю тяжелый долг.

- Извините, но я должен сказать вам, что этим орудием частенько пользуется дьявол.

- Ах, вот как! Ну так хорошо же. Если вам хочется, чтоб вас дурачили, - сделайте милость. Это ваше дело. Сегодня утром я своими глазами видела, как ваша жена вырвалась из объятий этого человека - почти что из объятий. И еще было два - три странных совпадения, на которые я не могла не обратить внимание. И я встревожилась за вас. Совесть моя говорит мне, что я обязана была поделиться с вами тем, что узнала. Вот вам список приезжих, посмотрите сами, как зовут этого Базужа, и затем поступайте, как вам заблагорассудится. Я же умываю руки. В сущности, мне-то какое дело? Вот уж два года, как вы совершенно перестали считаться со мной, - ну и живите, как знаете.

Каноник не слушал ее. Он стоял, комкая в руке газету и строго глядя на свою кузину. Она невольно попятилась назад - ей казалось, что душа ее обнажена перед ним.

- Вы умышленно старались выудить все это, потому что ненавидите Ивонну. Не знаю, правда или нет, тот ужас, который вы мне подсказываете, но простить вам мне будет трудно.

М-с Уинстэнлей пожала плечами.

- Правда или нет, надеюсь, со временем вы образумитесь. А пока, принимая в расчет наши теперешние отношения, нам, пожалуй, лучше сегодня не обедать вместе.

- К сожалению, я не могу не согласиться с вами, Эммелина.

Она церемонно поклонилась ему и направилась к двери, но он позвал ее.

- Вы, очевидно, не так уж встревожены, иначе подождали бы, чтобы узнать, основательны ли ваши подозрения.

Она ждала, в позе, полной достоинства, держась рукой за стул, пока он, поправив золотое пенсне на носу, пробегал список приезжих.

- Относительно этого вы правы. - Имя - то же, - холодно сказал он.

У дверей они расстались. Каноник вернулся в отель, сердитый и взволнованный. Несмотря на убедительные, казалось бы, доказательства, инсинуация его кузины была явной нелепостью. Однако все же не мешает произвести расследование. Но преобладающим чувством в его душе было негодование против м-с Уинстэнлей. Он был слишком наблюдательным человеком, чтобы не заметить давно уже, что она ревнует его к Ивонне, но до сих пор следил только за тем, чтобы она не обидела как-нибудь его жены, а помимо этого не удостаивал серьезно с этим считаться. Теперь же он ясно угадывал в ней желание серьезно повредить Ивонне. Только по злобе можно было прийти к такому выводу и начать искать доказательства в списке приезжих. Этого он никогда ей не простит.

Однако все же надо это разъяснить, и безотлагательно. Вернувшись в свой отель, он отправился прямо в комнату Ивонны и вошел, предварительно постучавшись. Она стояла на свету, перед туалетом у окна, и причесывалась. Остальная комната была в тени, так как уже надвигались сумерки.

- Ну что? - спросила она, не оборачиваясь. - Придут они?

Грациозность ее позы, интимность этой маленькой сценки, приветливость Ивонны, делали его задачу особенно неприятной.

- Нет, - выговорил он с резкостью, направленной по адресу м-с Уинстэнлей. - Нет, сегодня мы обедаем одни.

От его тона у Ивонны екнуло сердце, и она быстро обернулась.

- Что-нибудь случилось? - Очень многое.

Каноник стоял у самой двери, в тени, которая сгущалась возле строгих черт его лица, придавая еще больше мрачности его суровому взгляду. Он стоял, нахмурившись, сдвинув брови. Предстоящее объяснение тяготило его невыразимо. Но перепуганной Ивонне казалось, что он стоит в позе грозного судьи. В течение нескольких секунд они смотрели друг на друга: каноник - строго, Ивонна - в мучительном ожидании.

- Что же именно? - спросила она наконец.

Прежде чем ответить, он швырнул на стол свою шляпу и скомканную газету со списком приезжих. Ивонна заметила газету, и сердце ее сжалось грозным предчувствием.

- Эммелина узнала, что твоего знакомого, Ивонна...

Он не мог докончить. Ивонна со страдальческим криком кинулась к нему, уцепилась за его руки и заговорила, быстро, сбивчиво:

- Не говори! Не говори... не надо... Пощади меня, ради Господа. Я не хотела, чтоб ты знал. Пыталась скрыть от тебя, Эверард. Не смотри на меня так!

Ее голос оборвался, испуганным вскриком, ибо лицо каноника стало вдруг серое и выражало ужас несказанный. Он оттолкнул ее от себя.

- Ты хочешь сказать, что это правда? Что ты сегодня утром встретила своего первого мужа?

- Да, - прошептали ее дрожащие губы. Вопрос и ответ были слишком категоричны, для того чтоб оставить возможность сомнения. Но он еще боролся против подавляющего сознания очевидности.

- В уме ли ты, Ивонна? Поняла ли ты, о чем я тебя спрашивал? Твой первый муж жив, и ты сегодня встретилась с ним?

- Да, - снова прошептала Ивонна. - Разве ты не знал этого, когда входил сюда?

- Не знал, - почти машинально повторил он.

В первый момент он был огорошен этим ударом. Словно прикованный к месту, он тяжело и часто дышал, не сводя с нее пристального взгляда. А она, как была, так и осталась сидеть на краю кровати немея от смутного предчувствия катастрофы, смутно угадывая и не постигая, какая это катастрофа - для него, как все рушилось в его душе. Молчание становилось страшным. Она едва слышно шепнула:

- Простишь ли ты меня?

Эти бедные, простые слова, такие будничные, были так трогательно не у места в этот момент опустошения его души.

- Ты знала, что человек этот жив, когда выходила за меня? - сурово спросил он.

- Нет! - вскрикнула Ивонна. - Конечно, нет! Как же я могла бы выйти за тебя? Я думала, что его же три года как нет в живых.

- Какие же у тебя были доказательства его смерти?

- Номер "Фигаро" с извещением о его смерти, присланный мне одной приятельницей.

- И только?

- Да.

- Так, значит, ты вышла замуж вторично, не имея иных доказательств смерти своего первого мужа, кроме простой заметки в газетах.

- Мне в голову не пришло усомниться в правдивости этой заметки, - возразила она, глядя на него невинными, жалобными глазами.

Эта ребяческая безответственность за свои поступки была выше его понимания. Ее кажущееся равнодушие к самым насущным интересам жизни было новым ударом для него. Оно казалось ему преступным.

- Прости тебя, Боже, - говорил он, - за то зло, которое ты мне причинила.

- Но ведь это же было по неведению, Эверард. Если нужны были более убедительные доказательства, почему же ты сам не требовал их от меня?

Каноник отвернулся и, не ответив, медленно зашагал по комнате. И, наконец, остановился перед нею.

- Среди обыкновенных порядочных людей в таких делах принято верить на слово.

- Прости меня! - снова смиренно повторила она.

Но он не мог найти в своем сердце сострадания к ней, такой обиды он не мог простить.

- Каким же образом могла появиться эта заметка в газете? - холодно спросил он.

Она торопливо передала ему рассказ Базужа о том, как он лежал в госпитале, о первом и втором ударе.

- Так, значит, этот человек сознательно убивает себя абсентом?

- По-видимому так, - вздрогнув, ответила Ивонна.

- Можешь ты сказать мне, что произошло между вами - в общих словах? - спросил он, помолчав. - Ты объяснила ему свое положение? Или оставила его в неведении, как хотела оставить меня?

- Я сказала ему, конечно. Это было необходимо. Он так смеялся - мне так жаль было тебя, Эверард. Я хотела пощадить тебя.

- Пощадить меня, Ивонна?

- Да. Я бы несла всю эту боль и страх одна - зачем же мне было делать еще и тебя несчастным? Он сказал, что не будет предъявлять на меня никаких прав, и я верю, что он сдержит свое обещание. Зачем мне было говорить тебе?

- И ты серьезно, искренно ставишь мне такой вопрос?

- Видит Бог, да! - жалобно ответила она.

- И ты продолжала бы жить со мной, зная, что я тебе не муж?

- Но ведь ты же муж мне. Этого ничто не изменит! - воскликнула Ивонна.

- Ах ты, Господи! Как же не изменит? - воскликнул в свою очередь каноник, дав, наконец, волю своему волнению. - Ни перед Богом, ни перед людьми, ты не жена мне. Ты не имеешь права носить мое имя. После того, что я узнал, я не вправе более входить в твою комнату. Каждая ласка, которую я дам тебе, будет греховной. Ты понимаешь это, дитя? Неужели же ты не понимаешь, что наша семейная жизнь разрушена, что нам обоим предстоит ужас одиночества и разлуки?

- Разлуки?! - повторила Ивонна.

Она медленно поднялась на ноги и растерянно уставилась на мужа.

Сумерки сгущались; стену напротив окна совсем окутало тенью. Только лица обоих, да голая шея и руки Ивонны белели во мраке. Разговор прерывался редкими паузами. Сколько времени прошло, никто из них не знал.

- Да, - сурово повторил каноник, овладевая собой. - Иного выхода нет.

- Так я должна уехать - не жить с тобой больше?

- Неужели же ты воображаешь, что мы можем остаться в прежних отношениях?

- Я не понимаю, - слабо начала она. Но тут в глазах у нее потемнело, ноги подкосились; она пошатнулась и упала бы, если б он не подхватил ее и не уложил на диван.

- Благодарю, - чуть слышно прошептала она.

И, закрыв лицо руками, осталась лежать, вся съежившись, подавленная своим несчастьем. Каноник беспомощно стоял над нею, не умея найти в своем сердце слова утешения.

Ее слабость, ее убитый вид не трогали его. Он был уязвлен до глубины души. Его гордость, честь, достоинство, - все было задето за самое живое, вся душа растерзана. Сердце жгла непримиримая, непростительная обида.

- Разумеется, мы должны расстаться, - сказал он, наконец. - Это очевидно. Остаться жить вместе было бы грехом перед Богом и оскорблением обществу. - Она с трудом приподнялась, опираясь одной рукой на спинку кушетки, и медленно покачала головой.

- Не понимаю, почему. Никто бы никогда и не узнал.

- Он все знает и все видит, Ивонна.

Она пыталась осмыслить его слова, но усталый растерявшийся ум отказывался понять. Богословские книги не изменили ее детской веры в благость творца. После долгого мучительного раздумья она, наконец, смогла из хаоса своих мыслей выудить одну.

- Если это грех - неужели ты не любишь меня настолько, чтобы согрешить - ради меня?

- Такого греха я на свою душу не возьму.

Ивонна беспомощно повела плечами.

- Я бы ради тебя пошла на какой угодно грех. И не задумалась бы.

Как ни странен был такой союз, поэтический идеализм с одной стороны, благодарность и уважение - с другой, до сих пор крепко связывали их. Но теперь они сразу стали страшно далеки друг другу; нечего было и надеяться на взаимное понимание. Каждого из них ставила в тупик точка зрения другого.

Логический вывод из сделанного им открытия, такой зловеще очевидный для каноника, был совершенно непонятен для Ивонны. И она объяснила его только недостатком любви к ней. В свою очередь, каноник, заглядывая в ее душу под ложным углом зрения, видел в ней не то, что было там на самом деле, - и приходил в ужас.

Лучшие чувства в нем всегда будили ее чистота и невинность. Это был мираж. Теперь он рассеялся. Осталась одна пустота. Ивонна была просто-напросто грациозным, лишенным всякого нравственного чувства созданием - душевной аномалией.

Ивонна вздрогнула, поднялась с кровати, неверной поступью подошла к платяному шкафу, вынула оттуда жакетку. Надела ее на себя и вернулась к кушетке. В комнате было почти темно. Каноник следил за ее легкой фигуркой, прошедшей мимо него, с каким-то странным чувством. Она казалась ему совсем чужой. Вспомнились сотни мелочей, свидетельствовавших о недостатке у нее нравственного чувства, подтверждавших его взгляд на нее - ее неспособность постичь, что такого особенно дурного сделал Стефан, неопределенность ее взглядов в области религии, ее отношение к подруге, сбившейся с пути, о которой она сама рассказывала ему накануне, ее намерение скрыть от него это ужасное открытие. Он был одурачен - не Ивонной, а собственной своей романтической фантазией. Но как же он будет жить без нее - или, вернее, без своей иллюзии? Ледяная рука сжала его сердце. Он отошел к белевшему во тьме окну и уставился на белую стену напротив.

Жалобный стон коснулся его слуха. Он круто повернулся и увидал Ивонну лежащей на кушетке с беспомощно раскинутыми руками. Единственно из гуманности он подошел к ней.

- Я так устала! - простонала она.

- Ты бы лучше легла, - ответил он ласковее прежнего. - Сейчас нам лучше разойтись. Завтра, если ты оправишься, мы уедем в Англию.

- Оставь меня одну, - прошептала она, - а сам поезжай в Швейцарию. Зачем же тебе портить себе отпуск?

- Что уж жалеть об отпуске, когда вся жизнь испорчена, - был великодушный ответ. - Самое лучшее - поскорей вернуться в Англию. До завтрашнего утра я успею обдумать, что нам делать.

Он чиркнул спичкой, зажег свечи и спустил шторы на окне. При свете личико Ивонны показалось ему таким измученным и бледным, что в нем проснулась жалость.

- Не считай меня жестоким, дитя мое, - сказал он, наклоняясь к ней. - Ничего более тяжелого я не переживал, да и ты, вероятно, тоже. Будем молиться Богу, чтоб он послал нам силы перенести это. Теперь я уйду от тебя и позабочусь, чтоб тебе подали все нужное. Постарайся уснуть. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, - жалобно откликнулась она.

И так они расстались, не обменявшись даже рукопожатием.

Вечерние часы тянулись без конца. Настала ночь. Наплакавшись вдоволь, Ивонна, наконец, уснула. Весь этот день она проплакала.

На следующее утро они выезжали из Остенда на дуврском пароходе. В продолжении пути каноник обращался с Ивонной с почтительной любезностью, которую он всегда проявлял по отношению к женщинам, заботился об ее удобствах, предупреждал ее желания, от времени до времени обменивался с нею случайными замечаниями о том, о сем. Но о главном, о том, что больше всего волновало их обоих, не говорил ни слова. Погода стояла тихая; качки не было. Морской воздух оживил Ивонну, поднял ее силы.

Молчание мужа отчасти успокаивало, отчасти пугало ее. Смягчился ли он - или будет настаивать на разрыве? Она то и дело украдкой взглядывала на его бесстрастное лицо, в мучительной тревоге силясь проникнуть в его мысли. В сердце ее шевелилась надежда, но она не смела начать разговор, из страха утратить ее. Ей, простодушной, как дитя, казалось невозможным, чтоб муж отрекся от нее исключительно из-за угрызений совести. Если он любит ее, его любовь восторжествует. Если же он будет упорствовать в своем решении, значит, он разлюбил ее. В таком случае, она знает, что ей делать. Она вернется в Лондон и снова будет петь.

За эту ночь она выплакала все свои слезы и как будто успокоилась. Ибо человеческая плоть чувствительна лишь до известной степени; дальше она уже перестает ощущать боль. Душа Ивонны была безжалостно растоптана, но она не сердилась.

Она даже была бы совершенно счастлива, если б муж обнял ее и сказал: "Забудем все, Ивонна!". К концу путешествия она уже тешила себя мыслью, что оно так и будет.

Они остановились, как всегда, в тихом отеле на Вест-Энде, в большом номере, состоявшем из нескольких покоев, и пообедали одни. Им прислуживал сам буфетчик, гак как каноник был здесь старинным почетным гостем. Когда убрали со стола, каноник спокойно осведомился:

- Ты достаточно оправилась, Ивонна, чтобы обсудить этот тягостный вопрос?

- Я готова, Эверард.

- Мы постараемся по возможности сократить этот разговор. Все, сказанное мною вчера, остается в полной силе, как это ни тяжело. Я глубоко любил тебя - как юноша - в мои лета, может быть, мне и не пристало так любить. Память об этом навек сохранится в моей душе, Ивонна, ибо воспоминания мои чисты. Если б я не искал помощи свыше, я, может быть, и не пережил бы разлуки с тобой.

Все ее надежды были разбиты. Она прервала его еще одной мольбой.

- Зачем нам расставаться, Эверард? Я хочу сказать: разве мы не можем жить в одном и том же доме - для света?

- Это невозможно. Ты сама не знаешь, о чем просишь.

Голос его звучал хрипло. Он помолчал немного; затем, овладев собой, продолжал тем же жестоким тоном.

- Ввиду того, что нам придется жить врозь, долг мой - обеспечить тебя. Я не изменю своего завещания, и после моей смерти ты все равно получишь то, что получила бы как моя жена. А пока я жив, я буду выдавать тебе содержание, соответственно моим средствам. И, разумеется, без всяких условий.

Тут она, при всей кротости, впервые возмутилась.

- Я не могу принять этого, Эверард! - вскричала она, вся пылая. - Если я не имею права носить твое имя, - я не имею права и брать от тебя деньги. И не проси меня, потому что этого я не могу.

- Ивонна, выслушай меня...

- Нет, - перебила она его, - теперь я говорю, как женщина. Ты предсказывал, что когда-нибудь во мне проснется женщина, и час настал. Я скорей умру, чем, живя врозь с тобой, приму от тебя какую-либо помощь. Ты не понимаешь... Выходит так, как будто я сделала что-то бесчестное и ты гонишь меня прочь от себя. Нет, нет, не говори! Не надо. Если я перед Богом не жена тебе, я не имею на тебя никаких прав.

- Мне нестерпимо больно слышать от тебя такие слова, Ивонна. Неужели же ты думаешь, что я утратил всякое уважение к тебе?

- Если бы ты любил меня, ты не захотел бы расстаться со мной.

Они мыслили и чувствовали в разных плоскостях. Каноник убеждал, настаивал - напрасно. Ивонна была непоколебима. Беседа продолжалась, отклоняясь по временам в сторону соглашений относительно будущего.

Пришла ответная телеграмма от Джеральдины Вайкери - она приедет утром. Было условлено, что Ивонна временно поселится у нее, и что все переговоры, во избежание тягостных встреч и бесед, будут идти через нее.

Под конец каноник снова заговорил о деньгах. Хочет она, или не хочет, он все равно положит на ее имя известную сумму. Ивонна снова вспыхнула и возмутилась. Самая мысль о деньгах была ей ненавистна. Он не имеет права заставлять ее поступать так.

- Но ведь это же мой священный долг, и я обязан выполнить его! - воскликнул он наконец в отчаянии. - Неужели же мне так и не удастся втолковать это тебе?

Ивонна встала, подошла к нему и нежно положила руку ему на плечо, заглянув ему в лицо своими грустными темными глазами, теперь еще более грустными от темных кругов, которыми они были обведены.

- Не сердись на меня - ведь мы последний вечер вместе. Я понимаю твое желание обеспечить меня; ты добр и великодушен. Но буду гораздо счастливее, если не буду чувствовать себя в тягость тебе. И мне так нетрудно заработать себе кусок хлеба. Право же, так мне будет легче. Право.

От этого маленького словечка, которым она так часто заканчивала свои фразы, от знакомого прикосновения ее руки, от близости этого нежного, хрупкого тела, сердце его сжалось острой болью: разочарование не убило в нем любви к ней. Он склонил голову на руки.

- Когда-нибудь, Ивонна, может быть, у меня и явится возможность просить тебя вернуться. Если я теперь уступлю тебе, исполнишь ли ты тогда мою просьбу?

Голос его дрожал и обрывался от волнения. Ивонна не могла не заметить этого. И в ней проснулась вся ее доброта и жалость. Она забыла его укоры, безжалостность, религиозные сомнения, которые она объясняла нелюбовью. Его могучие плечи вздрагивали под ее легким прикосновением.

- Я приду когда бы ты ни позвал меня, - молвила она.

- Если я словом или мыслью обидел тебя, Ивонна, прости меня.

Ее рука робко потянулась к пряди седеющих волос упавшей на его лоб, и пригладила ее.

Он поднял голову и остановил на ней взор, полный мучительной тоски.

Потом вскочил на ноги и, прежде чем Ивонна успела опомниться, она была уже в его объятиях, и поцелуи его горели на ее лице.

- Помоги нам, Боже! Помоги, Боже, нам обоим, дитя мое!..

Он выпустил ее и почти выбежал из комнаты.

Так они расстались.

XIV

НА ЧУЖБИНЕ

Нокса похоронили на противоположном склоне холма позади дома. Он протянул до конца зимы и даже начала весны. Но когда наступил сезон дождей и зноя, сырость, просачивавшаяся сквозь деревянные стены и глиняный пол, осаждаясь на простынях и подушках, съела последние остатки его легких, и Нокс, не жалуясь, ушел - куда следовало.

Прежде чем заколотить гвоздями грубый деревянный гроб, Джойс положил на грудь мертвецу письмо "милой барыньки". И ему казалось, что вместе с этим письмом, он зарывает в землю свое сердце. Сам хозяин фермы, Вильсон, Джойс и слуга-кафр несли гроб к яме, вырытой под каменным деревом и опустили его туда. Затем Вильсон прочел вслух похоронную службу по обычаю англиканской церкви. В трезвом виде он был человек религиозный и бережно хранил свой молитвенник - остаток лучших дней. Его жирное, флегматичное, кирпичного цвета лицо на солнце словно отполировалось и покрылось лаком, как бы для того, чтоб предохранить его от всяких иных влияний климата. Речь у него была нескладная, мужицкая. Вначале Джойс принял за насмешку его намерение отслужить на могиле Нокса нечто вроде заупокойной обедни и только для того, чтобы не ссориться, остался слушать, между тем как кафр, присев на четвереньки, вытянул руки, мечтательно и удивленно прислушиваясь к "заклинаньям" белого. Но вскоре торжественная красота церковного обряда захватила и его. "Земля еси и в землю отыдеши. Возвратите земное земле и прах - праху". Читавший нагнулся, захватил обеими руками по пригоршне красной земли и благоговейно высыпал ее в могилу. И уже не казалось странным, что этот грубый голос читает надгробные молитвы и грубый человек совершает торжественный обряд погребения.

Окончив чтение, Вильсон велел кафру засыпать могилу, отер пот со лба и сказал Джойсу.

- Ну, теперь пойдем выпьем - помянем покойного.

Но Джойс отказался и долго с поникшей головой следил за тем, как чернокожий засыпал могилу. Когда все было сделано, он поставил в головах покойника большой камень, припасенный им заранее, и медленно отошел. Он машинально направился к дому, но когда дошел до колючей изгороди на вершине холма, вид широкополых шляп работающих кафров и полей, покрытых высокой щетиной пшеницы и маиса, показался ему до того не соответствующим его настроению, что он повернул обратно и, спустившись, пошел целиной по разрыхленному полю, тянувшемуся с утомительным однообразием до самой линии горизонта. Здесь, по крайней мере, он был один, вдали от зрелища и звуков опостылевшего ему ежедневного труда. Широкий овраг, наполовину заполненный вздувшейся красной речкой, преградил ему путь. На полмили дальше виднелся мост. Но Джойс устал, разгорячился; на душе у него было скверно. Ему попалось на глаза бревно в тени нависшего выступа оврага. Он спустился туда и сел, глядя на бурлившую внизу сердитую речку.

Мимо него проползла стоножка. Он вынул из-за пояса нож, перерезал ее пополам и бросил оба куска в воду, которая моментально унесла их. И глядя на свой нож, так быстро умертвивший насекомое, думал о том, много ли сам он лучше этого насекомого, полезнее ли? Стоит ли ему цепляться за жизнь? Один прыжок - и бурливая вода унесет и его в безвестность. До вчерашнего дня жизнь еще имела какой-нибудь смысл - поддерживать жизнь другого, жалкого, погибающего существа, которое теперь зарыли в земле. Но теперь, зачем ему жить? Ни радости себе, ни пользы другим. Однако ж, лениво сунув нож в песок, чтобы очистить его, он заложил его обратно за пояс.

То, чего он мучительно боялся все эти последние месяцы, пришло-таки. Он был одинок. Нокс умер - исчез бесследно, как тень... Ему вспоминалась греческая фраза, заученная как-то в школе: человек - призрак тени. И он задумался над этой фразой. В былые дни он нередко дивился, что под Пиндаровой жизнерадостностью, его любовью к внешнему, к крепким мышцам и жилам, и гибким формам, все же чувствуется какая-то странная грусть. Теперь это было ему понятно. Разве может здоровый человек, трезво наблюдающий мир, не испытывать этого чувства грусти - от подавляющего сознания бренности всего земного? Для чего, например, жил на свете Нокс? Для чего он всю жизнь мучился, сочиняя за гроши гнуснейшую макулатуру? Для чего родил на свет ребенка, когда не мог оставить ему в наследство ничего, кроме своей трагической судьбы и нищеты? Для чего покинул родину? Не будь все это так жалко и печально, разве можно было бы принимать это всерьез? - ведь это же совсем бессмысленно. А сам он - чего ради сидит, болтая ногами над пропастью? Поистине, и сам он - тень, или призрак тени.

Ему припомнилась вся поэма, из которой он цитировал эти строки, и он громко стал читать ее. И, как всякий раз, когда память подсказывала ему, что когда-то он был образованным человеком, почувствовал, что это звучит насмешкой над его настоящим положением, и рассмеялся - невеселым смехом.

Солнце уже садилось, когда он вернулся домой.

Вильсон жевал табак, отплевываясь, и указывал кафрам, как исправить один из шлюзов, дренировавших почву оврага.

- Ничего не выходит, будь оно проклято! - пожаловался он Джойсу. - Трубы дырявые.

- Надо бы новые выписать, - сказал Джойс.

- Ну, да. И вдобавок провести газ и горячую воду, - саркастически заметил Вильсон. - А деньги где взять прикажете?

Джойс пожал плечами и прошел мимо. Его это не огорчало: у них хозяйство не идет на лад. Он привык к тому, что у него все не ладится - с тех пор, как он сошел со стези честной жизни. Ничего иного он и не ждал.

При виде грубо сколоченной кровати, впервые за много месяцев пустой, его охватила невыразимая тоска. На кровати еще остались вдавленные очертания гроба. Джойс машинально разгладил одеяло. Затем взял с полки целую кипу листов бумаги малого формата и уселся с ними на кровать. То была рукопись его романа, переписанного Ноксом с черновика на желтой бумаге - красивым округленным почерком. В юности Нокс был учителем чистописания и до конца гордился своим красивым почерком. В последние месяцы своей жизни он ничего и не мог делать, кроме этого.

Джойс начал перелистывать рукопись, прочитывая то одно, то другое место, и наконец, заинтересовался. Роман был хорош. В первый раз он серьезно задумался над тем, что его можно бы пристроить в какое-нибудь издательство и напечатать. Когда, некоторое время спустя кафр-слуга пришел помочь ему готовить ужин, решение его было принято.

Невеселая была эта повесть о закулисной стороне жизни колониальных пионеров - трагедия напрасно загубленных жизней и надежд, заранее обреченных на гибель. Что ни действующее лицо, то обломок крушения в море житейском: разбитые сердца, бывшие люди, видавшие лучшие дни; бедные глупцы, вроде Нокса, привлеченные сюда смутными мечтами об Эльдорадо и не находящие себе места в дикой и грубой стране, где для работы не нужно никакого искусства - нужны только сила и навык, в котором белому не превзойти туземца. Он так и назвал эту повесть: "Загубленные жизни". И пока писал ее, к нему незаметно вернулись все его интеллектуальные способности. Язык был чистый, английский; слог литературный, написано сильно, ярко. И чувство - ведь эта книга была написана кровью его сердца. Перед тем как лечь спать в этот вечер, он приписал внизу под заголовком добавочное название: "Призрак тени".

В свое время рукопись была отправлена, и Джойс на много месяцев забыл о ней, целиком уйдя в свое тоскливое одиночество и в работу. Время шло быстро, так как Джойс не замечал его - ему не на что было надеяться. Он пытался было начать другую повесть, но возле него уже не было Нокса, подбодрявшего его своею критикой и похвалами, и умственная апатия снова одолела его.

В долгие вечера он учил одного из кафров читать и писать, пока Вильсон вычислял расходы и доходы. Эти два человека никогда особенно не симпатизировали друг другу. Фермер презирал Джойса за то, что он - неудавшийся барин, белоручка, не имеющий понятия даже и о самых элементарных вещах в сельском хозяйстве. Джойс видел в своем компаньоне только грубого пьяницу, который запустил хозяйство и у которого все идет прахом.

Не раз Джойс говорил себе, что ему следовало бы продать свою часть и попытать удачи в другом месте. Но так как у него не было особого повода довести дело до кризиса, месяцы шли за месяцами, а он оставался все в том же положении.

Уборка хлеба доконала его. Он схватил лихорадку и пролежал в постели три недели. Вильсон проклинал день его прихода на ферму, и если бы не человеколюбивый сосед, у которого была ферма за сорок миль от них, в более здоровой местности и который увез его к себе в телеге, запряженной быками, он, вероятно, пошел бы вслед за Ноксом. На ферму он вернулся выздоровевшим, но страшно ослабевшим. Морщины на его лице врезались глубоко в кожу, выросшая за время болезни борода еще больше подчеркивала впалость щек. Вильсон при виде его только презрительно фыркнул и посмотрел на свою собственную огромную, веснушчатую, словно лаком покрытую, лапищу.

Настала зима. Работы было полны руки - перекрывать тростником заново крыши, ремонтировать постройки, орошать поля. Джойс не щадил себя. Работа, хоть безрадостная, все же давала забвение, приносила усталость, после которой он засыпал как убитый. И в этом смысле действовала не хуже виски с примесью дурмана.

Есть люди, благоденствующие в пустыне физически и морально. Непрерывная борьба с стихийными силами природы укрепляет их нервы и закаляет волю. Есть люди, по натуре оставшиеся дикарями, находящие удовлетворение своим первобытным инстинктам лишь в нецивилизованной стране; такие люди в лесу или в пустыне живут жизнью более близкой им, чем жизнь цивилизованных народов. Но люди, благоденствующие в пустыне физически и морально приспособлены к борьбе - это обыкновенно люди энергичные, предприимчивые, смелые, честолюбивые, для которых жизнь в пустыне - лишь переходная стадия, ступень, чтобы подняться на высоту, утраченную или еще не достигнутую в цивилизованной стране. Такие люди успешно ведут дело колонизации вновь завоеванных стран и обыкновенно достигают цели и награды.

Все удачливые люди, с которыми Джойс сталкивался в Южной Африке, принадлежали именно к этому типу. Оглядываясь на себя и на Нокса и сравнивая себя с ними, он готов был смеяться и стонать от боли. Они-то здесь зачем? В стране, где царит естественный подбор, они были заранее обречены на гибель. И вот Нокс уже выполнил предназначенное. Будет ли то же и с ним?

С каждым днем его все больше тяготило сознание полной своей непригодности к окружающей обстановке, и теперь, когда он утратил товарища, бодрившего его в тяжелые минуты, - больше, чем когда-либо. Он стал молчалив, угрюм, по целым часам сидел задумавшись, говорил не больше, чем во время сиденья в тюрьме. И, чем ощутительнее становилось одиночество, чем больше сосредоточивались его мысли на самом себе, тем дальше уплывали все светлые воспоминания и выдвигались только темные, мучительные, выжженные словно клеймо в его мозгу.

И во сне опять стала сниться тюрьма. Однажды в сарае, куда он перенес свою постель с первых же весенних дней, он проснулся весь в холодном поту от страха. Ему приснилось, что он лежит на своей тюремной койке. Его постель стояла так же против окна, и самое окно было на таком же расстоянии от пола, как в тюрьме. Он долго не мог пошевелиться, так ошеломил его этот кошмар. Сны о тюрьме стали повторяться - пришлось переставить кровать на другое место.

Он перебрался в сарай главным образом потому, что к ним на ферму явилась женщина, толстуха бурка, предъявившая свои права на Вильсона. Из деликатности и по доброте, Джойс счел за лучшее оставить их вдвоем и в начале старался любезностью и мелкими услугами заслужить расположение новой хозяйки, несмотря на ее отталкивающую внешность и манеры. Но женщина пила, и однажды Вильсон, застав ее одну в каморке Джойса, куда она пришла воровать виски, приревновал и наставил ей фонарей под глазами. После этого Джойс и она начали сторониться друг друга.

Джойс снова погрузился в свою мрачную апатию. Эта жизнь убивала его, притупляла его ум. Вначале его забавляло учить мальчишку-кафра, но затем и это утратило для него всякий интерес. Часами в летние ночи он сидел с трубкой в зубах, упершись локтями в колени, на пороге своего сарая, ни о чем не думая. В голове у него была только пустота. По временам в памяти вставал образ Ивонны, но смутно, как далекий призрак. Он перестал писать ей и не чувствовал никакой потребности получить от нее весточку. К чему? О чем писать? И от Ивонны он не получал писем после того, которое было зарыто вместе с Ноксом. Несколько месяцев тому назад, во время половодья, один из возов, запряженных быками, ехавший из города на ферму, опрокинулся, и вздувшаяся река унесла большую часть груза, в том числе и почту. Погонщик быков говорил Джойсу, что в сумке были письма и ему - может быть, и письмо от Ивонны. Тогда ему было досадно, жалко, но потом и это стало все равно; нездоровый индифферентизм тогда уже окутал своей тенью его душу. Недели и месяцы шли своей чередой, и понемногу в нем умирало желание иметь от нее весточку, вместе со всеми прочими желаниями чего-нибудь светлого и радостного.

И таким образом порвалась последняя нить, связывавшая его с Англией.

Что касается романа, он давно перестал заботиться об его участи. По всей вероятности, он потерялся в дороге, на пути туда или обратно. А черновик, написанный на желтой оберточной бумаге, валялся в грязном углу хижины и понемножку гнил от сырости.

И вдруг, как удар грома в ясный день, точно с неба, свалилось письмо от издателя, предлагавшего напечатать его роман на обычных условиях фирмы для начинающих и неизвестных авторов: восемьдесят фунтов, уплачиваемых по напечатании. Это сразу разбудило Джойса и вывело его из оцепенения. Всю ночь он не мог уснуть и бродил по полям, по росистой траве, под яркими африканскими звездами, чувствуя, как кровь снова закипает в его жилах. Быть может, он нашел свое призвание, которое даст ему и деньги, и подходящую работу, и право, наконец, снова занять свое место среди цивилизованных людей. На заре он вернулся домой, изнемогая от усталости, но с головой, полной самых смелых планов. А на другой же вечер, покончив дневную работу, зажег крохотную коптящую лампочку и засел за новую повесть, план которой наполовину уже был разработан вскоре после смерти Нокса. Первую он продал за восемьдесят фунтов, как предложил издатель.

Но с каждым днем тоска по родине росла и, наконец, вылилась в форму определенного решения. Однажды он оседлал пони и поехал к доброму самаритянину, который ходил за ним во время болезни. Фермер, крепколобый шотландец, недоверчиво покачал головой, когда Джойс развил ему свой план.

- Напрасно вы это задумали. Лучше откупитесь от Вильсона и хозяйничайте сами. Наживите сперва денег, а там, через несколько лет, можете и уехать.

- Да ведь вся прибыль от хозяйства почти целиком уходит на улучшение и доставку продуктов, - возразил Джойс. - Тут не на чем разжиться - впору сытым быть.

- Это потому, что вы не так беретесь за работу. Будь это моя земля, мне бы она скоро стала приносить доход.

- Потому что вы настоящий хозяин, а я нет. Если б даже я хотел научиться, у Вильсона многому не научишься, а меня тянет домой, на родину.

- Все это прекрасно, но кто знает, прокормит ли вас ваше писательство. Я слыхал, что это ненадежное занятие.

- Я привык к неудачам. Я на свет родился неудачником. Разве тут мне везло?

- Продайте свою часть Вильсону, - перебирайтесь сюда и займитесь молочным хозяйством. Я вам покажу, что надо, этому не трудно научиться.

Джойс огляделся вокруг. Они сидели на веранде чистенького уютного дома. И все кругом было чистенькое, опрятное, постройки солидные, прочные, на полях колыхалась высокая рожь, коровы были в теле и лоснились; двор выметен начисто. Внизу разбит цветник. Вокруг решетчатых стен веранды вился аккуратно подстриженный ползучий виноград. Все представляло разительный контраст с убогой, неряшливой лачугой, где обитал он сам. Месяц тому назад он подпрыгнул бы от радости при таком предложении. Но теперь отклонил и его. Он уже не верил себе, не верил, что может удовольствоваться этой жизнью. Раз положивший руку на плуг, не должен оглядываться назад. А он все время оглядывался и ненавидел свой труд земледельца. Поблагодарив своего друга и добившись от него обещания посредничества в случае каких-либо конфликтов с Вильсоном, он поехал домой.

Два дня спустя, выбрав удобное время, когда Вильсон был не пьян и настроен сравнительно благодушно, Джойс сообщил ему о своем намерении. Вильсон выслушал его с тупым спокойствием.

- Надеюсь, мой внезапный отъезд не причинит вам неудобств. Если я ошибаюсь, я готов...

- Полноте, батюшка. Я и сам чертовски рад развязаться с вами, - ответил Вильсон.

- В таком случае, если вы уплатите мне стоимость моей части и дадите мне телегу и пару быков, я сегодня же уеду из этого проклятого места.

Вильсон вошел в комнаты и вынес оттуда пачку засаленных кредиток.

- Вот. Будет с вас? Я сам давно уже собирался отказаться от вашего компаньонства и заблаговременно припас деньги.

Джойс сосчитал кредитки; к удивлению, их оказалось больше, чем он ожидал. С полчаса они вместе проверяли счета и записи, которые велись самым примитивным способом, и Джойс убедился, что Вильсон не обсчитал его.

- Вы честный человек, - сказал он с улыбкой. - Жалко, что у вас так много других недостатков.

- Я, по крайней мере, ни разу не сиживал в тюрьме, - что может сказать о себе не всякий.

Это был удар не в бровь, а прямо в глаз. Джойс невольно содрогнулся.

- В другой раз не давайте воли языку, - наставительно заметил Вильсон. - Я не охотник корить других их несчастьями, но все же, уж если тебя Бог отметил, ты лучше сиди смирно.

- Кой черт! О чем вы говорите? - гневно вскричал Джойс.

- Ну что вы дурака валяете. Ведь я же знаю. Вы сами себя выдали.

- Я требую, чтоб вы объяснили мне, о чем вы говорите, - настаивал Джойс.

Каким образом мог этот человек узнать его историю? Не может быть, чтоб Нокс выдал его. Нет, этого нельзя оставить так, невыясненным, уже из уважения к памяти его покойного товарища. Вильсон отодвинул свой стул и выплюнул в угол обильную струю табачного сока, что вызвало негодование бурской женщины, которая сидела на мешке возле двери и чистила картофель. И она накинулась с бранью на Вильсона. Тот еще не успел зашнуровать свои тяжелые сапоги, проворно снял один из них и хотел запустить ей в голову, но возмущенный Джойс схватил его за руку.

- Ну что за скотство!

Вильсон расхохотался.

- Ты бы хоть поблагодарила м-ра Джойса, что он так заботится о твоей красоте, чтоб ты ее не потеряла, - пошутил он, снова натягивая сапог.

- Ну, - сказал Джойс, когда мир в семье был восстановлен, - теперь объясните мне, что вы хотели этим сказать.

Вильсон встал, подошел к двери и нарочно плюнул поверх головы женщины; потом повернулся к Джойсу.

- Будет уж вам. У нас и так вечная перебранка в доме. Надоело мне это. Берите лучше телегу и пару негров и уезжайте отсюда подобру-поздорову. И вот вам на прощанье мой совет. Если вам случится спать рядом с другим человеком, не выбалтывайте ему во сне своих секретов. Из-за этого я и хотел развязаться с вами. Мы обойдемся и без вашего благосклонного содействия. Не диво, что вы и так изумились моей честности.

- По-видимому, я должен просить у вас прощения, - молвил пристыженный Джойс. - Я не имел права говорить с вами таким тоном.

- Если б вы не распустили языка, я бы и свой держал на привязи, как держу уже полтора года.

Несколько часов спустя Джойс влез в телегу, запряженную быками, и в последний раз оглянулся на дом, который так долго был его домом. Он виднелся теперь только темным пятнышком посредине унылой равнины, у подножья неправильной формы холма, под которым покоился прах бедного Нокса. Джойс вынул из кармана конверт и посмотрел на лежавший в нем стебель травы, сорванный на могиле друга. Стыдясь своей сентиментальности, он вертел его между пальцами, не зная, бросить или не бросить. И в конце концов положил его обратно в карман. Ведь это все-таки был символ чистой и нежной привязанности, а он был не богат такими чувствами.

Всю ночь он молчал и курил, глядя на яркие звезды. На душе у него было больно, тяжело. Кипучесть новых надежд, окрыленных маленьким литературным успехом, за эти несколько недель успела уже поостыть. А сознание неизгладимого позора осталось. Куда бы он ни пошел, ему не скрыть этого от людей. На родине на него показывали пальцами на улице. Он покинул родину, ушел на край света - и сам выдал себя во сне. Очевидно, такая уж его судьба.

Мысль, что он столько месяцев жил под безмолвным презрением пьяницы, только и умеющего, что колотить свою сожительницу, что этот пьяница не доверял ему и все время следил за ним во всяком деле - такой человек, как Вильсон, и не мог поступить иначе - и быть вынужденным молча проглотить обиду и стоять униженным перед этим пьяницей, кичащимся своей единственной добродетелью - честностью, - эта мысль горше желчи отравила всю его душу.

Южный Крест среди мириадов прочих звезд сиял ослепительным блеском. Луна лила яркий свет на широкую безмолвную равнину, бескрайнюю, как море, однообразие которой прерывалось лишь волнистыми буграми да бесконечными зарослями кустарника карроо. Сырые сучья, только что подброшенные в бивачный костер, едва тлели, и дым поднимался спиралью к ясному небу. Крытый фургон беспомощно уронил наземь оглобли; под ним спали кафры, укутавшись одеялами. Выпряженные быки поодаль громко ритмично чавкали, пережевывая жвачку. Все кругом было тихо-тихо до жути. И ощутимее чувствовалось все ничтожество человека и беспредельность пространства.

Охваченный странным и властным порывом, Джойс неожиданно бросился ниц на мокрую землю и, судорожно сжимая в руке стебли травы, громко воскликнул:

- Господи! Да неужели же я еще мало страдал? Неужели не искупил еще своего греха? Сними ты с моей души это клеймо унижения и позора!

Потом поднялся на ноги, устыдившись своей слабости и бесплодности своего призыва. Закурив трубку, залез в фургон и, сидя на полу, прислонясь к задней стенке, смотрел на видимый ему клочек звездного неба, пока первый проблеск рассвета не возвестил, что пора запрягать быков и снова пускаться в путь.

XV

СТРАНСТВУЮЩИЙ РЫЦАРЬ

Четыре года прошло с тех пор, как Джойс покинул Англию, но за эти четыре года вокруг него и в нем самом как будто ничего не изменилось. Тот же мелкий моросящий дождик, как в день его отъезда, та же мокрая, ежащаяся от холода толпа пассажиров в мокрых ватерпруфах, с мокрыми зонтиками и ручным багажом, с которого ручьи воды стекают на грязную палубу. И в душе его та же смесь тревоги и апатии, то же неизгладимое сознание своего унижения, своей отверженности. Он думал, что все как-нибудь образуется при виде берегов родной земли. Но нет, в нем только обострился гнетущий страх за будущее.

Все было до странности такое же, как в день отъезда. У одного из матросов на пароходе был большой безобразный шрам поперек лица. Джойс припомнил, что уже видел тогда этого человека, в той же самой позе, с концом веревки в руке. Не во сне ли ему приснились все эти четыре года? Он оглянулся, почти ожидая увидеть Нокса в его потешном залоснившемся шелковом цилиндре и старой фризовой шинели.

Судно пристало наконец к пристани, и Джойс под дождем сошел на берег вместе с прочими. Суета в таможне и перевозка на вокзал его скудного багажа нарушили иллюзию. Он действительно вернулся наконец на родину, но она казалась ему чужой страной. Во время переезда из Соутгэмптона в Лондон, он разговаривал в вагоне с некоторыми из своих дорожных спутников. Расставшись с ними на вокзале Ватерлоо, он почувствовал себя страшно одиноким.

- Прикажите извозчика, сэр? - спросил его носильщик.

Джойс стоял около своего багажа, растерянный в шуме и сутолоке большой конечной станции. Дело было под вечер, и на платформе была масса народу, - все больше пригородные пассажиры. Вся эта непривычная суета ошеломляла; яркий электрический свет слепил глаза. Предложение носильщика он отклонил. Извозчик был роскошью, которой позволять себе не следовало. К тому же все его имущество умещалось в саквояже, который он легко мог нести и сам.

Выйдя из здания вокзала, он сел в омнибус, шедший на площадь Виктори, смутно соображая, что прежде всего надо съездить в меблированные комнаты в Пимлико, где он прежде жил. Если там не найдется свободного номера, нетрудно будет отыскать дешевенькую комнатку где-нибудь по соседству.

Все еще не оправившись от этого внезапного перенесения в шумную столицу, Джойс смотрел сквозь стекла окон на мокрые тротуары, блиставшие при свете газовых рожков, на ярко освещенные витрины, на смутные силуэты куда-то спешивших людей и быстро мелькавшие экипажи.

С Вестминстерского моста ему метнулся в глаза фасад Большого Бена. Он тупо уставился на этот мучительно знакомый фасад и не отрывал глаз до тех пор, пока он не скрылся из виду. Свет на Часовой башне возвещал, что парламент заседает. Все это было так странно знакомо и в то же время все казалось таким чуждым. И во всем огромном городе не было ни единой души, которая бы обрадовалась его возвращению. Одиночество удручало его. В этом суетливом и шумном людском муравейнике он чувствовал себя такой же затерянной ничтожной песчинкой, как и среди звездной африканской пустыни.

Случилось так, что меблированные комнаты в Пимлико остались во владении того же хозяина, и его прежняя мансарда оказалась свободной. И в ней ничто не изменилось, кроме того, что она казалась теперь меньше и на четыре года грязнее. Та же выцветшая штора на окне; те же тексты на стенах, засиженные мухами. И в нос ему ударил тот же едкий запах пыли, золы и непроветренного человеческого жилья. И когда он укладывался спать в тот вечер, ему казалось невероятным, что с тех пор, как он в последний раз спал на этой постели, прошло четыре года.

Но день-другой, и это чувство отчуждения изгладилось. Прирожденный лондонец в своем родном городе не может долго чувствовать себя чужим. Как бы долго ни пробыл он в изгнании, здесь он осваивается с жизнью так же быстро и естественно, как начинает плавать человек, умеющий плавать, хоть и не плававший уже много лет. Как он жаждал, бывало, этих зрелищ и звуков, и бодрящего движения! И теперь, обретя их снова, он до известной степени был доволен.

Первым делом он поспешил освежить свой гардероб; затем отправился к своим издателям. Его встретили радушно. Книга обещала иметь успех. Рукопись уже сдана в набор. Типография обещает к весне выпустить книгу. После разговора с издателем у Джойса стало легче на сердце. Так отрадно было встретить людей, которые говорят с вами, как с интеллигентным человеком. И будущее представлялось теперь не таким уж мрачным. Того маленького капитальца, который он привез из Южной Африки, и 80 фунтов, которые он получит за книгу, ему хватит на два года, если жить очень-очень скромно, тратя не более одного фунта в неделю. А тем временем он может заработать что-нибудь мелкими рассказами и окончить второй роман.

На обратном пути домой он вырабатывал план жизни. Он будет уходить из дома в определенный час, вскоре после завтрака, отправляться пешком в Британский Музей, там весь день писать в Читальном Зале; затем обедать и, по возвращении домой, снова писать или читать весь вечер, пока не придет время ложиться спать.

Таким образом, для него мелькнул луч надежды; но, как всегда, скоро затмился мрачной тенью, окутавшей его душу, хоть он и упорно засел за работу. Его ужасала перспектива всю жизнь прожить таким же одиноким. В его бессрочной каре это было самое ужасное. Для такой натуры, как у него, людская дружба и участие были необходимыми условиями развития. Без них душа его вяла и сохла, как цветок без поливки. А между тем, он боялся новых знакомств, боясь стыда, который ему неизбежно доведется испытать, как только раскроется его личность и его история. И считал своим жизненным уделом одиночество. Во всей Англии были лишь два человека, которые, хоть и знают его историю, не откажутся пожать ему руку - Ивонна и актер Мак-Кэй. Но этот последний скитается по всей стране, и где он теперь - Бог весть. А Ивонна - замужем за его двоюродным братом и в такой среде, куда ему совсем нет доступа. Однажды, впрочем, когда в памяти его особенно живо встало ее милое, кроткое личико и так захотелось услыхать от нее слово участия, он написал ей в Фульминстер.

Отправив это письмо, он немного повеселел. Вдобавок, ему повезло и в другом - в купленном у газетчика вечернем листке ему сразу бросилась в глаза его статья, посланная в редакцию этого листка дня три назад. Это было начало, подававшее надежды. Во всяком случае, лондонские улицы больше говорят его уму, чем томительно-однообразная, убивающая своим однообразием жизнь на африканской ферме. За эти первые дни в Лондоне он принял много благих решений. Он начнет читать, освежит в памяти былые знания, составит себе небольшую скромную библиотеку. По пути домой он купил у букиниста за гроши подержанное издание "Республики" Платона и просидел за ней полночи.

К изумлению и большому разочарованию его, вместо ответного письма от Ивонны он получил обратно свое собственное с пометкой: "Не доставлено за отсутствием адресата. Выбыла из Фульминстера два года назад. Настоящий адрес неизвестен". Джойс был озадачен. В Британском Музее он просмотрел списки духовенства за последний год. Каноник Чайзли все еще был ректором в Фульминстере.

Что же случилось с Ивонной?

- Должно быть, это какое-нибудь недоразумение, - сказал он себе. И написал второе письмо - с тем же результатом. Хотел было написать Эверарду, но сообразил, что тот, должно быть, также не знает адреса Ивонны и, во всяком случае, вряд ли ответит на его письмо. Здесь, очевидно, какая-то тайна. И эта мысль, вместе с привязанностью его к Ивонне, подстрекнула интерес. Два дня спустя на столбе для публикаций он прочел объявление о дешевой экскурсии в большой провинциальный город, по соседству с Фульминстером. Поездка стоила гроши. Почему бы ему не съездить туда и не навести справок лично? Это все же будет развлечением.

На другое утро он выехал чуть свет и в полдень был уже в Фульминстере. Город был ему знаком. В былые времена он часто гостил здесь, у своего кузена. И немало горьких и сладостных воспоминаний теснилось в его уме, когда он шел с вокзала по знакомым улицам.

Что он будет здесь делать, он хорошо и сам не знал. Почти машинально он направил шаги на Гай-Стрит, к старому аббатству, шпиль которого высился над кровлями домов. Вскоре открылось и все здание, громоздкое и массивное. Он постоял, полюбовался тонкой резьбой на окнах, богатством лепных украшений, оценил красоту всего этого и лениво побрел дальше. Случайно взор его упал на доску с объявлением возле двери ризницы. Оно было подписано: "Дж. Эбдей, ректор". И на других объявлениях стояла та же подпись. Это было новым сюрпризом. Недоумевая, что бы это значило, Джойс знакомой тропинкой обогнул аббатство и направился к подъезду ректората. Он решил взять быка за рога.

- Дома ректор? - спросил он горничную, отворившую ему.

- Дома, сэр.

- Можно на минутку повидать его? "

- Как прикажете доложить, сэр?

- Чайзли, - инстинктивно выговорил Джойс и покраснел. Странно, как это он не поостерегся и назвал себя настоящим именем.

Горничная провела его в библиотеку. С первого же взгляда он убедился, что здесь живет не Эверард. Все комфортабельно, уютно, но ни скрипки, ни картин, никаких признаков дилентантизма. Дверь отворилась, и вошел ректор, полный мужчина с добрым лицом и седой бородой. Джойс извинился за вторжение.

- Я приехал сюда, рассчитывая застать здесь каноника Чайзли. Я его дальний родственник, недавно приехавший из-за границы.

- Боюсь, что вы напрасно ездили, - с улыбкой ответил ректор. - Несколько месяцев тому назад он переведен епископом в Новую Зеландию.

- В Новую Зеландию?

- Ну, да. Разве вы не слыхали? В начале этого года каноник Чайзли принял место епископа Таруфы.

- Как это необычайно! - невольно вырвалось у Джойса. Но ректор понял его слова буквально.

- Да, странно. Многие думают, что он обрадовался возможности уехать из Англии. Очень способный человек - совсем еще не старый. Он мог бы дождаться места епископа и в Англии.

- А миссис Чайзли? - осведомился Джойс.

Ректор, как бы извиняясь, неопределенно повел рукой.

- По-видимому, в ней-то все и дело. Его это страшно удручало - он человек самолюбивый, гордый. Вот он и схватился за первую возможность.

- Простите, что я вам докучаю расспросами, но я так давно не был в Англии - я не понимаю, на что вы намекаете. Последнее письмо, полученное мною два года назад от миссис Чайзли, было послано отсюда. Тогда она счастливо жила в супружестве. Я ее старый друг. Скажите - что случилось.

- Я могу только повторить вам, что говорят люди, м-р Чайзли. По-видимому, произошло несчастье - появился первый муж миссис Чайзли, которого считали умершим, и канонику пришлось развестись с женой.

- Где же она теперь?

- Вот это уж я не знаю. Здесь есть одна дама - большой мой друг - по всей вероятности она и вам знакома...

- Миссис Уинстэнлей?

- Она самая. Я вижу, вы знаете ее. Может быть, она и даст вам нужные сведения. Если не ошибаюсь, она утверждает, что миссис Чайзли вернулась к первому своему мужу.

- Не может быть! Не верю! - с негодованием воскликнул Джойс.

- Я могу только повторить, что слышал, - мягко возразил ректор. - Я знаю, что епископ Чайзли, перед тем, как уехать в Новую Зеландию, ездил в Париж, где, по слухам, находится эта чета. Впрочем, м-с Уинстэнлей вам вернее скажет.

- С меня и этого достаточно, - поспешно сказал Джойс и встал. - Я чрезвычайно вам обязан, м-р Эбдей.

- Не позавтракаете ли вы с нами? Сейчас подадут завтрак.

Джойс поблагодарил и отказался, ссылаясь на необходимость поспеть на поезд. Ему приятно было бы посидеть еще с этим добродушным и болтливым стариком, но он не мог под ложным предлогом принять его гостеприимство. Может быть, это было и лучше, так как вечером, когда ректор рассказал о своем госте м-с Уинстэнлей и описал его наружность, та сразу воскликнула:

- Боже мой, дорогой мой м-р Эбдей, да ведь это не может быть кто-либо иной, кроме нашего кузена-каторжника. Он, наверное, приезжал к Эверарду просить денег.

Рука м-ра Эбдей, потянувшаяся было погладить бороду, остановилась на полдороге.

- Господи! Что вы такое говорите! Кто бы мог подумать! Такой симпатичный джентльмен. А я еще приглашал его завтракать.

- Я сегодня же напишу нашему милому епископу, чтобы предостеречь его, - с похвальной готовностью заявила миссис Уинстэнлей.

Тем временем Джойс, дивясь и огорчаясь, шел обратно на вокзал. Что за странная история! Бедная Ивонна! Он не мог поверить, что она вернулась к своему шалопаю - первому мужу. Эта мысль не укладывалась в его голове. Как бы то ни было, все сношения между Эверардом и Ивонной, по-видимому, порваны. Он не очень жалел Эверарда.

- Маленькая передряга будет ему полезна, - бормотал он про себя, тыкая палкой в песок. И даже немножко злобствовал по поводу житейской невзгоды, обрушившейся на его чинного кузена. Но глубоко огорчался за бедную, маленькую хрупкую Ивонну, снова брошенную одинокой в море житейское. Во всяком случае, необходимо разыскать ее.

Самое простое было - написать м-с Джеральдине Вайкери, адрес которой, к счастью, сохранился в его памяти. Если и она потеряла из виду Ивонну, надо будет попытаться разыскать ее каким-либо иным способом. Вся апатия соскочила с Джойса.

Он теперь жаждал поскорее найти Ивонну и вернуть ее дружбу. Чтоб не терять времени, он, в ожидании поезда, сходил на почту и там же написал и отправил письмо.

А на следующее утро снова зажил своей строго распределенной новой трудовой жизнью. Прошло три дня, а ответа от м-с Вайкери не было. На четвертое утро подали конверт с траурной каймой и с пометкой: Сванси. Он распечатал письмо и прочел:

"Любезный сэр, - Ваше письмо к м-с Джеральдине Вайкери, согласно оставленным на почте указаниям, было переслано мне. К прискорбию, должна вам сообщить, что моя бедная сестра скончалась три недели тому назад от дифтерита, которым заразилась, ухаживая, если не ошибаюсь, за той самой дамой, о которой вы справляетесь, г-жой Латур. Последние два года они жили вместе. Вскоре после смерти моей бедной сестры мадам Латур была перевезена в госпиталь св. Марии, где, насколько мне известно, лежит и теперь, тяжко больная.

В надежде, что эти печальные вести могут пригодиться Вам, остаюсь

преданная Вам

Генриетта Дэзент".

Джойс наскоро оделся, наскоро проглотил чашку кофе и выбежал на улицу, поглощенный одной мыслью. Ивонна, одинокая, без друзей, без заботливого ухода, умирающая в лондонской больнице, - это было нелепо, невероятно. Что же за бессердечная женщина эта Генриетта Дэзент, если она могла бросить так, на произвол судьбы, умирающего друга ее покойной сестры! Вся кровь его кипела от негодования. Такая нежная, такая хрупкая - и лежит в больнице, в общей палате, под присмотром студентов, бесцеремонно исследующих всех больных. Куда же девались все ее друзья?

От волнения и негодования он забыл о своей бедности, о решении экономить и вскочил в первый попавшийся кэб:

- В госпиталь св. Марии! Живо!

Извозчик, думая, что тут дело идет о жизни и смерти, помчался во весь опор.

XVI

СТРЕКОЗА

Час был неприемный, и о том, чтоб повидать больную, не могло быть и речи. Но Джойс все-таки проник в коридор, примыкающий к палатам, и переговорил с дежурной сестрой. Это была свежая, миловидная женщина, влюбленная в Ивонну и потому благосклонная ко всем ее друзьям.

Мадам Латур выздоравливала, но медленно. Паралитические явления - одно из самых тяжких последствий дифтерита - все еще не проходили. Поражены были гортань и левая рука. Вдобавок, общая слабость... Еще много времени пройдет, пока ее можно будет везти из больницы.

- Вы думаете, мне можно будет повидать ее - то есть, если она сама захочет?

- Разумеется, - ответила сестра. - По всей вероятности, это даже будет ей полезно. Сегодня как раз приемный день - после двух часов.

- Не знаю только, захочет ли она, - решительно молвил Джойс.

- Я спрошу.

Он нацарапал несколько слов на клочке бумаги и вручил дежурной. Она ушла и очень скоро вернулась, улыбающаяся.

- Она страшно обрадовалась. Я еще ни разу не видала у нее такого лица с тех пор, как она здесь. "Скажите ему, что для меня будет радостью видеть его". Это ее собственные слова.

Джойс горячо поблагодарил сестру, приподнял шляпу и вышел. Было славное, ясное утро. От этой весточки на него повеяло каким-то сладким ароматом. Он шел почти веселый, несмотря на жалость к Ивонне. Страшное бремя одиночества свалилось с плеч его. Есть же все-таки на свете хоть одно живое существо, которое ему обрадовалось. И эта мысль окрыляла его.

Ровно в два массивные двери палаты распахнулись, и Джойс вошел вместе с толпой посетителей, по большей части женщин, бедно одетых; у многих на руках были грудные ребята. Так странно было вначале видеть эти длинные ряды кроватей и на каждой бледное и грустное женское лицо. Некоторые из больных сидели, кутаясь в платок или одеяло; большинство лежали, откинувшись на подушки и с томным любопытством оглядывая посетителей. Однообразие этих рядов белых коек нарушалось двумя кроватями, кругом обставленными ширмами. Огромный камин в конце палаты, с пылавшими в нем грудами угля, вносил веселую теплую нотку в серый свет ноябрьского дня, лившийся в большие, высокие окна. Джойсу было по-мужски неловко среди всех этих полураздетых бледных женщин, и он, стоя у порога, беспомощно озирался, пытаясь отыскать Ивонну. Сестра, стоявшая неподалеку, пришла ему на помощь.

- В самом конце. Последняя кровать налево.

Джойс стал пробираться вдоль стены, обтянутой белой бумажной материей, и как только узнал Ивонну и заметил, что узнан ею, ускорил шаги.

Она полусидела в постели, обложенная подушками, с бледным личиком, обрамленным, как нимбом, вьющимися черными волосами. В честь его прихода она с невероятным трудом устроила себе прическу, надела хорошенькое белое матинэ с красными бантиками. Сердце Джойса всколыхнулось от жалости. Как она изменилась! Как исхудала: личико совсем крохотное, пухлые детские губки совсем белые. Только глаза остались прежние - огромные, бархатные, трогательные. Эти темные глаза встретили его радостным и благодарным взглядом.

- Ивонна!

Ничего иного он не нашел сказать ей, сжимая ее крохотную, худенькую ручку.

- Какой вы милый, что пришли навестить меня!

К этому Джойс не был приготовлен. Голос, сказавший эти слова, не был голосом Ивонны - прежде такой же нежный в речи, как и в пении. Этот был какой-то жалкий, беззвучный, как звон надтреснутого серебряного колокольчика. Стефан огорчился и не сумел скрыть этого. Ивонна тотчас же заметила.

- Я хриплю, как старая ворона, - улыбнулась она, - но вы не обращайте внимания.

- Не умею выразить вам, как мне больно видеть вас такой, - молвил он, усаживаясь в ногах ее кровати. - Вы, должно быть, перенесли тяжелую болезнь. Бедная Ивонна!..

- Да, очень тяжелую. Вы огорчитесь, если я расскажу вам. Если вам все равно, отодвиньте свой стул подальше, чтобы я могла смотреть на вас. Я ведь не могу повернуть головы. Как это глупо, не правда ли, когда человек не в состоянии повернуть своей собственной головы?

- По крайней мере, выздоравливайте поскорее, - сказал он, исполняя ее просьбу.

Она грустно посмотрела на него. - Боюсь, что и этого я не смогу. Все говорят, что это очень, очень длинная история. Вы мне лучше расскажите про себя. Как вы попали сюда, то есть в Англию? - продолжала она уже более веселым тоном. - Я так поражена была, когда сестрица принесла мне утром вашу записку. Почему вы уехали из Африки? Я весь день умирала от любопытства.

Джойс вкратце изложил события, приведшие его назад на родину, - рассказал о смерти Нокса и о последующем годе безнадежной апатии, о том, как издательская фирма купила его книгу и как он затосковал по цивилизации.

- Ну, я и продал свою часть и приехал в Лондон. Я здесь уж две недели, - заключил он свой рассказ.

- Воображаю, как вы были огорчены утратой своего друга! Какая ужасная вещь - смерть, не правда ли? Вы когда-нибудь думали о ней? Сегодня человек живет и ощущает жизнь, как мы с вами, а завтра, глядишь, - исчез, ушел неведомо куда - и уже не увидишь больше.

Голос ее упал до шепота; в широко раскрытых глазах застыл ужас.

- Я тоже потеряла дорогого друга - и совсем недавно. Вам сказали?

- Да. Я написал ей, чтоб узнать ваш адрес, а мне ответила ее сестра сообщением о ее смерти.

- Не правда ли, как это ужасно? Такая сильная, смелая, всегда веселая! Я никогда никого так не любила. Я узнала об этом уже когда ее похоронили и так жалела, что я не умерла вместо нее. От меня ведь никому никакой пользы - а я вот живу. Почему она ушла, а я живу? Какая это страшная тайна.

На минуту Стефан потупил взор перед ее детски-настойчивым, пытливым взглядом. И она смолкла. Потом он протянул руку и взял ее ручку, лежавшую на одеяле. Там, где женщина найдет слова, мужчина нередко инстинктивно стремится выразить свое сочувствие прикосновением.

Не сразу, но все же она тихонько отняла руку, словно для того, чтобы нарушить течение своих мыслей.

- Я все думаю, какая в вас перемена? Вы отрастили бороду?

- Да.

Она даже засмеялась, так неожидан был этот переход.

- Да. В Южной Африке трудненько было бриться, вам так не нравится?

- Не то, что не нравится, а вам не идет.

- В таком случае, я сегодня же сбрею ее.

- Неужто мне в угоду?

- Ну, конечно. Это будет новым ощущением.

- Сбрить бороду?

- Нет, доставить вам удовольствие, Ивонна.

Ее глаза благодарно улыбнулись ему.

- Вы мне скажите, когда мне пора уходить, - попросил он. - Я не хочу утомлять вас. Притом же, у вас могут быть другие гости.

- Посидите еще. Больше никто ко мне не придет.

- Почему вы знаете?

- Вы первый и единственный, навестивший меня с тех пор, как я здесь, - был грустный ответ.

Джойс недоверчиво смотрел на нее.

- Неужто же вы все время лежали здесь одна, среди чужих?

- Да. Но сестра добра ко мне, и вообще меня здесь все балуют.

- Когда человек болен, его должны окружать любящие друзья, Ивонна.

- У меня их так мало. Я никому не сказала, что я здесь. Не могла. Да и кому было сказать?

Джойс не мог понять. Так странно было видеть Ивонну одинокой, без друзей. Но деликатность не позволяла ему расспрашивать.

- Вы знаете, - начала она рассказывать, - у меня была куча всяких неприятностей. Вот уж два года я почти ничего не вижу, кроме неприятностей. Я ведь вам писала, что случилось... После этого я уехала и стала жить с Джеральдиной Вайкери. И опять начала выступать в концертах. Но горло у меня стало часто болеть; оно меня постоянно подводило - пообещаю петь в концерте, а потом, оказывается, не в силах выступить - так что и ангажементов было уже не так много, как прежде. Кому же охота приглашать певицу, которая в последний момент может подвести, не правда ли? И Джеральдина в дурную погоду не позволяла мне выходить из дому, из опасения, что это может повредить моему голосу. А деньги все же надо было зарабатывать. И я все-таки поехала в концерт, хоть и чувствовала себя не очень здоровой, - ну, и простудилась, горло распухло; потом я опять простудилась, и пошло все хуже и хуже... а там этот дифтерит. Бедная Дина заразилась от меня, и за мной уж некому было ходить. Нельзя же было ожидать, чтоб ее сестра стала особенно возиться со мной, ведь она меня почти не знала. Вдобавок, подошел срок контракту на квартиру, я, разумеется, не могла оставить ее за собой - ну доктор и посоветовал мне лечь в больницу. И вот j'y suis, j'y reste (Я здесь, и здесь останусь. - фр.). Невеселая история, не правда ли?

Джойс озабоченно наморщил лоб.

- Очень даже невеселая. Хотелось бы мне хоть чем-нибудь порадовать вас, Ивонна.

- Вы уже это сделали, придя ко мне, - возразила она с ясной улыбкой. - Как это мило было с вашей стороны вспомнить, вы так давно не писали, - я думала, вы уж совсем забыли...

- Простите меня, Ивонна, - на меня напало какое-то скотское отупение - я не в состоянии был писать.

- А я тоже не могла, после того письма, которое написала вам - из Фульминстера - о моих неприятностях. Вы не ответили на него, и я думала... Но ведь вы же не потому не ответили, что презирали меня?

Этот второй намек уже нельзя было оставить без ответа.

- Я не получил этого письма, Ивонна. Мне говорили, что одно мое письмо потерялось в дороге - должно быть, это было то самое. Я потом вам объясню. Я думал, что вам живется хорошо и счастливо в Фульминстере, зачем же мне было докучать вам своими вечными жалобами.

- Так, значит, вы и не знаете, что случилось? - спросила Ивонна, широко раскрыв глаза, и губы ее дрогнули.

- Я узнал недавно. Поехал в Фульминстер разыскивать вас, так как почта вернула мне мои письма обратно. Я решил разыскать вас, но мне и во сне не снилось найти вас здесь. Я сегодня утром получил письмо, сейчас же и бросился сюда.

- Значит, у меня остался еще один друг.

- И всегда будет, если только вы сами захотите. Вы у него - единственный.

- Бедненький! - сказала Ивонна.

Надломленный нежный голос звучал хрипло, но в словах были те же нежные нотки жалости, как четыре года назад, при первой встрече их после выхода Стефана из тюрьмы, когда она тоже произнесла эти слова.

- Какие мы с вами одинокие, - прибавила она.

- Постараемся же сделать все возможное, чтобы утешить друг друга.

Приемные часы близились к концу, и палата опустела. Сестра подошла к койке Ивонны и поправила подушки.

- Ну, будет с вас на сегодня болтать, - ласково сказала она. - Вы даже раскраснелись, но, все-таки, пересаливать не следует.

Джойс поднялся и начал прощаться.

- Так вы разрешите мне прийти опять, в следующий приемный день? - спросил он.

- Вы придете! Правда? - Ивонна подняла на него загоревшийся взгляд.

- Конечно, приду - и завтра, и послезавтра, и каждый день буду приходить, если только мне это можно, - горячо отозвался он.

И, пожав ей руку, отошел. Но, дойдя до конца палаты, обернулся - на дальней подушке виднелась масса черных волос и яркие пятнышки на щеках Ивонны; лица ее не было видно. Стефану страшно обидно было оставлять ее на попечении чужих людей, в общей палате городской больницы. Разве тут может быть за нею хороший уход? К его обиде на судьбу примешивалось какое-то странное чувство личной виновности перед Ивонной, казалось низостью с его стороны оставить ее здесь.

Он вернулся к своей работе, ободренный и повеселевший, но его взгляд на жизнь с этого дня стал еще мрачнее. Что он страдает - это справедливо. Это хорошо. Это кара за его поступок. Но за что же страдать Ивонне? Чем провинилось это кротчайшее, невиннейшее существо, что судьба гнет его в три дуги? Что за неумолимая жестокость! И тень от этих мрачных мыслей омрачала страницы, которые он исписывал изящным косым почерком.

Прошло две недели, в течение которых он навещал Ивонну каждый приемный день, принося ей цветы и разные мелочи, насколько это допускал его тощий кошелек. Каждому пустяку она радовалась, как ребенок. В своих скитаниях по Лондону он заметил на одной из людных улиц лавочку букиниста, специально торговавшего дешевыми подержанными французскими романами. Обидно было, что нельзя пойти в хороший магазин и взять все новинки, вышедшие в Париже, но бедняк должен довольствоваться тем, что ему доступно. Восторг Ивонны вознаградил его за уязвленную гордость. Она тут же, при нем, перелистала все их, заглядывая в последнюю страницу, чтобы узнать, чем кончится. И неряшливый вид, который придавали чистенькой больничной койке все эти томики в грязно-желтых обложках, забавлял их обоих.

Они говорили о многом. Ивонна рассказывала о своих наблюдениях над соседками по палате, об их чудачествах и о том, как идет их выздоровление. С детской простотой и врожденным пристрастием к смешному, она иной раз сообщала ему и такие подробности, которых ему, как мужчине, пожалуй, и не следовало бы знать. Потом спохватывалась, слегка краснела и с улыбающимися глазами говорила:

- Я все забываю, что вы мужчина. Вы бы сами меня остановили.

Джойс, с своей стороны, старался развлечь ее рассказами о том немногом веселом и забавном, что встречалось ему в его колониальных скитаниях. Нокс вырос у него в героя цикла артуровских легенд. Что же касается толстухи бурки, он сам дивился тому, с каким злобным юмором он описывал ее.

- Вы непременно должны описать все это, - говорила Ивонна, принимая строгий вид. - Вы не должны бросать это на ветер, только для меня.

Эти рассказы помогали Джойсу выделять отдельные эпизоды из смутной массы впечатлений и таким образом приносили ему не только радость, но и пользу. А радости они давали много, тем более, что и сама Ивонна всякий раз неподдельно радовалась его приходу. Она уверяла, что без него считает часы до следующего свидания. И вряд ли преувеличивала. Его посещения были светлыми точками в ее печальной, монотонной жизни, полной страхов. Когда он приходил, она собирала все свои силы и мужество, стараясь, чтобы час свидания прошел приятно. Мужчины не любят женщин, которые вечно плачут и жалуются, думала бедная Ивонна. Если она не будет веселой в его обществе, ему надоест навещать ее и она опять останется одна, больше прежнего одинокая. И потому Ивонна не рассказывала Стефану о страхах, которые тяжким бременем давили ее бедную маленькую душу и не давали ей спать по ночам, когда кругом в полутемной палате призрачно раздавались тихие стоны и сонный лепет других больных.

Ее терпеливая покорность своей участи восхищала Джойса. Но он не представлял себе, каково ее действительное положение. Весь пережитый стыд и унижение не убили в нем джентльмена, и он не счел возможным вмешиваться в ее частные дела. К тому же, он нимало не сомневался, что как только Ивонна выздоровеет, она снова заживет по-прежнему, и ее гостиная до скончания века будет для него райской обителью, где он будет отдыхать. Он был уверен, что в больницу она легла только потому, что дома за нею некому было ухаживать, так как друзья ее, неведомо почему, разбежались. И ему страшно хотелось, чтобы она поскорее вышла из больницы.

Но однажды он нашел ее лежащей в постели, с разметавшимися по подушке черными волосами и отвернувшись лицом к стене. Возле ее кровати сидела сестра. При виде Джойса она встала и торопливо пошла ему навстречу.

- Будьте сегодня как можно ласковее с нею, - предупредила сестра. Она очень огорчена, бедняжка.

- В чем дело? - испугался Джойс.

- Пусть сама вам скажет. Она велела сказать вам, когда вы придете, что сегодня не может вас принять. Но я уверена, что ей будет легче, если она потолкует с другом.

Сестра ушла к другим больным, а Джойс поспешил к Ивонне. Очевидно, случилось что-то серьезное.

Ивонна подняла с подушек бледное заплаканное личико с распухшими глазами и робко протянула руку из-под одеяла. Не выпуская этой ручки, Джойс опустился в кресло, с которого только что встала сестра, положив на этажерку пакет с пирожными, которые он принес ей. Она была слишком расстроена для таких приношений.

- Я все-таки пришел, хоть вы и велели мне уйти. Почему вы не хотели сегодня меня видеть?

- Я слишком несчастна, - надтреснутым голосом пролепетала Ивонна.

- Что же такое случилось? Что так огорчило вас? Скажите мне, если можно.

- У меня голос пропал! - с рыданием вырвалось у Ивонны. - Мне сегодня утром сказали, наш доктор привел специалиста по горловым болезням: я никогда-никогда больше не буду петь.

Перед этой неожиданной напастью он растерялся, не зная, чем утешить ее.

- Моя бедняжка! - тихо выговорил он.

- Это хуже, чем если бы мне отрезали руку или ногу, - рыдала Ивонна. - Я так боялась этого и все же надеялась, наперекор рассудку. Зачем я не умерла вместо Дины! Хоть бы теперь умереть!

Все лицо ее было залито слезами. Она отняла у него свою руку и вытерла глаза крохотным платочком, мокрым от слез.

- Ну, не плачьте же, - растерянно умолял Джойс. - Если вы будете так расстраиваться, вы еще хуже захвораете. Может быть, они ошибаются. Может быть, через год-другой голос вернется.

Он силился утешить ее всеми доводами, какие только подвертывались ему на язык, всеми ласковыми словами, какие подсказывал непривычный ум. Наконец, она перестала плакать.

- Но ведь это же мой единственный заработок, - выговорила она, утирая глаза. - Чем я теперь буду жить? Когда я выйду отсюда, я с голоду умру.

- Пока я жив, этого не будет! - порывисто воскликнул Джойс. И тотчас стал соображать. Не может же быть, чтоб у нее не было никаких средств к жизни. Он слегка покраснел. Его восклицание показалось ему дерзким.

- Без голоса я ни копейки не сумею заработать, - продолжала Ивонна. - Из больницы я могу перейти только в рабочий дом. А туда я не пойду. Лучше буду молиться, чтобы Бог прибрал меня.

- Но, позвольте, - смущенно выговорил Джойс. - Я не понимаю... Простите меня, что я затрагиваю этот вопрос - но разве Эверард...

- Нет! О нет! Я сама отказалась. Я не могла брать его деньги, раз я не жена его.

- Это нелепо, - сказал Джойс. Но его суждение не меняло факта. На минуту он задумался. - Не падайте духом, - выговорил он, наконец. - Жизнь не так уже плоха, как иной раз кажется. Мне подчас приходилось ой-ой как круто, а все-таки потом, глядишь, и выкрутишься как-нибудь.

- Но ведь у меня нет ни одного пенни, Стефан! - жалобно воскликнула Ивонна. - Буквально ни одного пенни. За прошлый год я почти ничего не заработала. Если б не Дина, не знаю, что бы я и делала. У меня и имущества только всего немного мебели, да несколько платьев...

- Где же они?

- Кажется, их взяла на сохранение жена швейцара в том доме, где мы жили. А может быть, их продали. Я была слишком больна, чтобы заботиться об этом.

- Я схожу узнать. Дайте мне адрес.

Стефан глубоко жалел это кроткое, беспомощное маленькое существо. Трудно было поверить, что всего каких-нибудь четыре года назад он видел в ней добрую волшебницу, которой стоит лишь протянуть руку, чтобы спасти его от нищеты. Вот уж подлинно коловорот времен. Однако же, он свято помнил, как она была добра к нему.

- Вы разрешите мне позаботиться о вас, Ивонна?

- У вас и своих хлопот сколько угодно, бедный вы мой.

- За вашими огорчениями я забуду свои - это уже выигрыш. Но захотите ли вы довериться мне?

- Я всегда вам верила - и теперь верю безусловно. Ведь вы же мой единственный друг.

- Вот этого-то я и не понимаю. Куда же девались все ваши прочие друзья?

- Разбежались понемногу. Когда я вышла замуж, мне пришлось порвать с прежним кругом знакомых. А в Фульминстере я не нажила много друзей.

- Там была одна девушка - вы раза два писали мне о ней.

- София Вильмингто? Да, с ней мы подружились. Но она вышла замуж и уехала в Индию. Ей бы я написала, если б она была в Англии, - она любила меня.

- Мне казалось, что и все вас любят, Ивонна.

- Не знаю, - грустно проговорила она. - Теперь мне кажется, что я всегда была какой-то сиротой. Никогда у меня не было настоящих прочных друзей, семейств, где я была бы как своя, кроме вашей бедной матушки. Прежде у меня была масса знакомых артистов, но бывали у меня больше мужчины - сама не знаю, почему, а у них память плохая - с глаз долой, из сердца вон, не правда ли? Ванделер - тот, пожалуй, и поинтересовался бы, что со мной сталось...

- Да, да, Ванделер... Я помню его - он с давних пор бывал у вас.

- Да, это старый друг. Но, видите ли, из-за Дины мы с ним раззнакомились. Он дурно поступил с ней, бросил ее и женился на Эльзи Карнеджи. За последний год я только раз встретилась с ним. Говорят, Эльзи страшно ревнива. Не правда ли, как это глупо в женщине. Я думаю, если бы он знал, что я в больнице, он пришел бы навестить меня. Но к чему? Что пользы?

- Пользы немного - разве то, что вы лишний раз услыхали бы доброе слово. Но все же за то время, что вы жили вместе с мисс Вайкери, должны же вы были приобрести знакомых. Все это так необычайно.

- Мы жили очень замкнуто, - объяснила Ивонна. - Бедная Дина мало с кем была знакома, мало кому нравилась. Ее никто не любил - за одним исключением - да и то этот человек давно умер. Нет, я совсем одна - настоящая сиротка.

Просто и без фраз, она рассказала ему подробно свою жизнь со времени разрыва с Эверардом. Вначале у нее было слишком тяжело на душе, чтобы выезжать, бывать часто на людях. Потом Джеральдина, имевшая на нее огромное влияние, отговорила ее от возобновления старых знакомств. Друзья ее все куда-то исчезли, словно растаяли. Она могла бы, если б захотела, заинтересовать своими несчастьями профессиональных благотворителей. Но неожиданно оказалось, что Ивонна страшно горда и скорей умерла бы, чем допустила бы собирать деньги в свою пользу. Что же до того, чтоб написать в Фульминстер, этого она и в мыслях не допускала.

- Ну, да не беда, - прибавила она, помолчав. - Теперь я не боюсь. Я нашла вас.

- Так осушите же ваши бедные глазки и не думайте больше обо всех этих делах. Разве вы не помните, каким счастьем была для меня встреча с вами? Мое положение было тогда совсем отчаянное - все отвернулись от меня, кроме вас. Да и сейчас вы - единственный человек, которому не все равно, жив я или умер. Не умрете вы с голоду, Ивонна, и в рабочий дом не попадете. Пока у меня есть хоть грош, половина его - ваша. Не думайте ни о чем, кроме ближайшего будущего, маленькая женщина. Все это мы уладим. Не плачьте же, успокойтесь.

Он говорил серьезно и ласково, склоняясь над ее кроватью, забыв, что и его собственное положение не очень прочное. Он был глубоко взволнован. В эту минуту он охотно бы дал отрезать для нее свою правую руку.

Ивонна благодарно глянула на него своими нежными бархатными глазами. Ей было отрадно чувствовать возле себя его мужскую силу. Она верила ему безгранично, как всю жизнь верила тем, кто был к ней добр. На минуту она со вздохом облегчения закрыла глаза. Так хорошо было ввериться великодушной руке, которая сняла с ее плеч тяжкое бремя, что ей казалось: вот-вот она уснет, как усталый ребенок. Когда она снова открыла глаза, они уже улыбались.

- Я попробую быть опять счастливой, чтоб отблагодарить вас, Стефан.

- Тут я вам кое-что принес - вы это любите - скушайте хоть один, чтоб доказать мне, что утешились.

Он вложил ей в руку бумажный пакетик, и, откинувшись на спинку кресла, с наслаждением следил за ее лицом, которое сразу просияло, когда она заглянула в пакетик и вытащила оттуда один пирожок.

- Нет, какой он милый! - воскликнула она почти весело.

Неожиданно он встал и отошел, заложив руки в карманы, к окну, рассеянно вглядываясь в мглистые сумерки за окном. Ему пришла в голову мысль, подействовавшая как холодный душ, на его донкихотские порывы. Трудно было ему примириться с этой мыслью, но здравый смысл взял свое.

- Ивонна, - выговорил он, повернувшись к ней. - Как вы расстались с Эверардом - в ссоре, или мирно?

Она изумленно взглянула на него, оторвавшись от пакета с пирожными.

- О, нет, не в ссоре. Он был очень добр ко мне.

- Вы писали ему о своих напастях?

- Нет. Мы решили не переписываться. Он мне написал, что уезжает в Новую Зеландию. Но я не могла ему написать о себе, мне было слишком стыдно. О, нет, Стефан, я не в состоянии написать ему: "Я обнищала - пожалуйста, вышлите мне милостыню". С какой стати я буду жить на его счет?

- Мне самому неприятно вас спрашивать об этом, - сконфуженно продолжал Джойс, - но скажите, вам противно думать об Эверарде?

- Почему противно? Нет, конечно, нет. Тогда мне было очень тяжело и больно, но если б он пришел за мной, чтоб взять меня обратно, как жену, - я бы пошла. Я обещала, что если это станет возможно и он придет за мною, я вернусь к нему.

Джойс, хоть и знал ее, все же пришел в недоумение от этого простодушия и незлобивости.

- Если так, почему же вам не подумать о его предложении и не изменить своего первоначального решения? - допытывался он, совершенно озадаченный ее точкой зрения.

- Скажите мне, что надо делать, и я сделаю.

- Вы должны написать Эверарду.

- Хорошо.

- И тогда будущее ваше обеспечено, и вам нечего бояться. Все это очень просто.

- Как мне благодарить вас? - воскликнула Ивонна. - О, если бы я могла спеть вам! Но ничто уже не вернет мне моего голоса - я теперь совершенно бесполезное, жалкое существо. Как вы были добры ко мне сегодня! Я всю жизнь этого не забуду.

Но у Джойса в душе уже начался отлив. Он поднялся, взял палку и шляпу.

- Меня вам не за что благодарить, Ивонна, - с горечью выговорил он. - То, что я сделал для вас, мне ровно ничего не стоило - я только дал вам добрый совет: это самая дешевая услуга.

Ивонна печально посмотрела на него.

- Если вы будете так говорить со мной, я опять заплачу.

- Простите меня, - сказал Джойс. - Это было свинством с моей стороны.

XVII

ПРЕДЛОЖЕНИЕ ИВОННЫ

Была ночь, Ивонна не спала. В тишине полуосвещенной палаты слышно было только ровное дыхание спящих, да по временам слабый вздох или заглушенный стон боли. Женщина, лежавшая на соседней койке, бормотала во сне: "Ради деток, Джо, бедные детки, лучше бы мы все умерли!.." Очевидно, она во сне переживала вновь трагедию своей семейной жизни. Ивонна слушала и всем сердцем жалела ее. Эта женщина была так же убита горем, как она сама. Затем снова наступило молчание, и Ивонна задумалась о своем собственном горе, которое ожило с новой силой в эти тихие ночные часы.

Она не написала Эверарду. Ей принесли все нужное: перо, чернила, бумагу. Сестра притащила подушек и усадила ее так, чтобы ей было удобно писать. Но у нее не хватило сил. Просить у него денег было так унизительно. Она не могла преодолеть в себе гордость. Вместо того, она написала длинное письмо Джойсу, которое так и лежало неотправленным у нее под подушкой.

В ее мягкой, податливой натуре только и было неподатливого, что эта гордость. Она охотно и с благодарностью вернулась бы к Эверарду в качестве его жены, охотно положила бы свою усталую голову на его плечо и радовалась бы, почувствовав себя под его сильной защитой. Но милостыни она от него не могла принять, скорей уж от кого другого - только не от него. Это было нелогично, безрассудно, нелепо - но она не могла преодолеть себя.

Может быть, это был протест уязвленного самолюбия женщины. Если б он тогда обошелся с ней иначе, может быть, в душе ее и не осталось бы этой обиды. Но в своем горе, гневе и разочаровании он упрекал ее так горько, как будто она изменила ему. Она была слишком великодушна, чтобы быть злопамятной. Предложение вторично обвенчаться с ним было бы признанием своей ошибки и естественным способом загладить вину. Но жить врозь с ним и принимать от него материальную поддержку было до глубины души обидно - словно он выгнал ее, как неверную жену или изменившую любовницу, но все же простил и не отказывается помогать. Но если не писать ему, что же ей делать? Первое время Джойс не даст ей голодать, но ведь это только временная помощь. Не может же она рассчитывать, что он всю жизнь будет кормить ее.

Наконец, она устала думать. Стефан такой умный, он уже что-нибудь придумает, как ей выпутаться из всех этих напастей. И, несколько успокоившись на этом, она уснула.

Следующий день тянулся без конца и страшно тягостно. Чем яснее становилось для нее, что единственный исход для нее - написать канонику, тем ненавистнее становилась ей самая мысль об этом письме. С часа на час она откладывала. И чем дальше, тем больше давила ее нежданная беда, обрушившаяся на нее. Как она будет жить без голоса? Она силилась представить себе - и не могла. Это было так же трудно, как представить себя бестелесной тенью на берегах Ахерона. Когда же, наконец, действительность встала перед ней во всем своем угрюмом ужасе, Ивонна горько зарыдала.

Так как здоровье ее было еще очень слабо, уныние и тоска очень вредно отразились на нем, и когда Джойс пришел в следующий раз, он застал ее в гораздо худшем состоянии, чем прежде. О том, чтоб написать письмо, не могло быть и речи. Сестра позволила ему посидеть у Ивонны не более пяти минут, и она только случайно проговорилась, что письмо Эверарду еще не написано.

- Но ведь почта уходит завтра, - возразил он. - Я справлялся. Если не написать сейчас, мы потеряем целый месяц. Хотите, я напишу вместо вас, раз уж вы, бедненькая моя, так расклеились?

Она шепотом выразила согласие и вздохнула с облегчением и благодарностью. Джойс утешал ее, как мог, и неохотно ушел от нее. Возвратившись домой, он написал письмо, изложив в нем только факты и поставив внизу свою подпись и адрес. Запечатал, написал адрес своим характерным нервным почерком и тотчас же отправил. Для него это было выполнение весьма неприятного и тягостного долга, но впереди ждал более приятный - исправление корректуры в гранках его первого романа, присланной издателем.

Постепенно Ивонна оправилась и подбодрилась. Стали крепнуть мускулы левой руки, парализованной одновременно с левой стороной горла. И голос ее в разговоре стал нежней и мягче и более похож на прежний, хотя врачи стояли на своем, - что петь она уже не будет: голос пропал навсегда.

- Ну, скажите же, что они ошибаются! - умоляла Ивонна, жалобно глядя на Джойса.

- Может быть, и ошибаются. Будем надеяться.

- В таком случае, мне, может быть, и не понадобятся деньги Эверарда.

- Первые два года вам было бы трудно обойтись без них, - мягко возразил он. - Но впоследствии вы, пожалуй, и сможете вернуть их.

Это ее утешило, и она принялась строить воздушные замки. В другой раз она неожиданно спросила его:

- Вы думаете, мне следовало бы самой написать Эверарду?

Постепенно Джойс был возведен ею в сан наставника и духовника. В его натуре была женственная мягкость, постепенно, в общении с Ивонной, развившаяся в утонченную восприимчивость, и ей легко было говорить с ним по душе, почти так же, как с Джеральдиной. Но все же Стефан был мужчина, и его мужские суждения имели для нее больший вес и ценность.

- Это всецело зависит от вашего желания, - ответил он тоном оракула.

- Если б я сама знала, чего я хочу. Эверард как-то сказал мне, что гораздо труднее определить, в чем твой долг, чем сделать, когда знаешь что.

- Это не его собственная мысль: он заимствовал ее у Джорджа Эллиота. - Стефан усмехнулся: ему было приятно хоть издали кольнуть епископа. И поддразнил Ивонну: - притом же я уверен, что оба они выражали ее грамматически более правильно.

- Терпеть не могу грамматики! - воскликнула Ивонна. - И всегда ненавидела ее. Ужасно глупая штука. Ведь вы же поняли, что я хотела сказать.

- Отлично понял.

- Ну, так на что же вам грамматика? Однако вы меня сбили, и я забыла, что хотела сказать. А это было что-то очень умное. Ах, да. Поставьте вместо "долга" - "желание", и вы поймете мое затруднительное положение. А теперь скажите мне, что я должна делать?

- Прежде всего подождать ответа от Эверарда, а затем написать ему длинное, хорошее письмо.

- Мне именно этого и хотелось. Какой вы добрый!

Ивонна должна была выписаться из больницы в январе. Срок этот быстро приближался. Большую часть времени они проводили, строя планы на ближайшее будущее. Ивонна хотела продать свою мебель, которую Джойс разыскал и нашел в верных руках. Он воспротивился. Зачем продавать, когда мебель опять понадобится ей, как только ее положение улучшится. Через три месяца она будет капиталисткой. Эверард, наверное, даже раньше, чем через три месяца, отдаст каблограммой все нужные распоряжения. А до тех пор он может выдать ей авансом небольшую сумму из своих сбережений.

- А вы возьмите комнаты без мебели и сразу же поставьте в них свою. Это гораздо выгоднее.

- А если я не верну вам этих денег? - возражала Ивонна. - Как вы меня заставите вернуть их?

- Не могу выдумать иного способа, кроме закладной на мебель, - смеясь, ответил он.

- Это что же такое?

- А то, что вы подписываете бумагу, в которой обязуетесь уплатить долг через три месяца, с условием, что, если через три месяца вы его не уплатите, я могу привести маклаков, продать им вашу мебель и взять все деньги себе.

- Ах, какая прелесть! Пожалуйста, давайте напишем такую бумагу. Я буду чувствовать себя совсем дельцом. Напишите сейчас же, а я подпишу.

- Это надо будет потом засвидетельствовать у нотариуса.

- Ну и засвидетельствуйте. Что же вам мешает?

- Ведь я шутил.

- А я говорю серьезно. Разве вы не видите, как я серьезна? Ну, пожалуйста, я вас прошу!

Она, как ребенок, уцепилась за эту мысль, и стала снова шаловлива и весела по-прежнему. Теперь она сидела в кресле, наполовину одетая, и так как она чувствовала себя теперь лучше, потянулась к маленькому столику возле кровати, на котором лежали письменные принадлежности. - Ну, вот, пишите, и пожалуйста, как следует, со всеми законностями, и побольше: "буде же" и "поелику" и т. п.

Джойс, заразившись ее шаловливым настроением, составил запродажную запись по всей форме, торжественно прочел ей вслух и подозвал одну из сестер расписаться в качестве свидетельницы. Затем написал чек на сумму, равную той, которая стояла в запродажной записи, и отдал Ивонне, а та заперла его в шкатулочку. В следующий свой приход он сообщил ей, что договор их засвидетельствован у нотариуса и что он будет беспощадным кредитором. Эта игра забавляла его самого.

Тем временем настала пора и в самом деле серьезно подумать, как устроиться Ивонне. Мысль взять комнаты без мебели была оставлена. Молодая женщина была еще слишком слаба и малоопытна, чтобы самой вести хозяйство. Джойс предложил ей поселиться в пансионе. Но Ивонну отталкивала мысль жить среди чужих.

- Да и вам нельзя было бы навещать меня так часто, как мне хочется, - добавила она с видом женщины, умудренной опытом. Вы не можете себе представить, как там сплетничают, в этих пансионах.

Джойс поспешил согласиться с нею - этот довод показался ему убедительным. Оставалось одно - взять меблированные комнаты.

Ивонна начинала заинтересовываться своей новой жизнью. В те дни, когда не было приема, Джойс присылал ей записочки о своих делах и обо всем, что могло занять и позабавить ее. Неумелая и беспомощная, она стала для него тем, чем в последнее время был Нокс, с той разницей, что она была женщина, - и это было много приятнее. Порой он чувствовал себя почти счастливым.

Но, подобно Ноксу, Ивонна не имела власти освободить его от самого себя, от тягостных воспоминаний, от позора, от гнета, который окутал его душу. Его преступление и наказание было для него власяницей, надетой раз навсегда на нежное тело и не дававшей ни на минуту забыть о себе. Каждый пустяк мог оживить старую жгучую боль, а в таких пустяках не было недостатка. Дважды на улице он встретился с бывшими товарищами по тюрьме. Он прошел мимо. Они его не узнали, но самый вид их был ему ненавистен. Однажды на набережной он столкнулся с человеком, втянувшим его в то сомнительное общество, которое довело его до гибели. Когда-то они были близкими приятелями. Этот узнал его и не поклонился.

В другой раз, на террасе Британского Музея, он увидел целую толпу своих кузенов и кузин. Одна из девушек, он видел ясно, узнала его и поспешно отвернулась, а сам он поспешил скрыться за портьерой. После каждой такой встречи он весь съеживался под сознанием вечно тяготеющего над ним позора. В нем снова ожила с особенной остротой давно дремавшая потребность искупить свою вину и вернуть самоуважение каким-нибудь героическим поступком.

Иной раз ему приходило в голову реализовать весь свой капитал, включая и гонорар за книгу, и отдать его Ивонне. Но ведь она скоро не будет ни в чем нуждаться, и, следовательно, его помощь и жертва просто не нужны. Здравый смысл беспощаден в таких случаях, когда мы собираемся сделать глупость. Терпеливая же покорность своей участи не казалась искуплением его чуткой душе. Самоуважение, которое дало бы ему возможность беспечно и спокойно смотреть в глаза свету, можно было купить только ценой крупной жертвы. Но какой? И кому нужны такие жертвы в этом убогом, жалком мире?

Дни проходили без событий. Стефан с утра до ночи писал, не разгибаясь, то в Публичной Библиотеке, то у себя на чердаке: его подбодряла твердая решимость добыть себе верный и постоянный заработок. Его попытки помещать отдельные статьи в журналах до сих пор были удачны. Новый роман со дня на день прибавлялся в объеме и вырос уже в почтенную величину.

Нередко, в те дни, когда ему не надо было идти к Ивонне, Стефан заходил в лавочку букиниста, где он купил французские романы, - поболтать с хозяином, с которым он тогда же свел знакомство. Это был маленький старичок со слезящимися глазками по имени Эбензер Рункль, постоянно нюхавший табак и страдавший хроническим бронхитом; он признавал лишь свою лавочку и был полон глубокого презрения ко всему, что находилось за ее пределами. Но к книгам, оборванным и целым, в хаотическом беспорядке нагроможденным на полках его лавочки, он питал глубокое почтение, можно сказать, молился на них. Сам он оказался настоящей справочной книгой - от него можно было получить самые неожиданные данные и полезнейшие сведения. Сидеть на груде книг и слушать журчащую, как ручеек, болтовню старика о Созомене, Эвагрии, Фотии, об Аристотеле и прочих древних философах и ученых, о забытых отцах церкви, историках, поэтах, драматургах всех стран Европы, перелистывать заплесневевшие старые издания альбомов знаменитых художников - Альди, Джунта, Эльзевир, Стефани, Аллобранди, Жегана, которые старик вытаскивал для него из самых дальних уголков своей библиотеки, стало для Джойса новым интеллектуальным наслаждением.

В Оксфорде он одно время сильно пристрастился к книгам; теперь эта страсть оживала в нем, и это давало такой толчок работе его ума, какого он не получал уже много лет. Постепенно и старик привык к его посещениям и поджидал его, заметив это. Джойс, который в начале стеснялся отнимать у него время, стал заходить чаще.

Иногда он помогал старику в его постоянно возобновлявшейся работе по перестановке книг и занесению в каталог новых приобретений. Однажды, под вечер, старик до того раскашлялся и расчихался, что Стефан убедил его посидеть в гостиной, а сам до вечера сидел в лавчонке, удовлетворяя покупателей. Потом он часто повторял это и совсем вошел в роль продавца. Старик казался таким одиноким, заброшенным, и Джойс всем сердцем жалел его.

Около половины января он в последний раз пришел к Ивонне в больницу. Она приняла его, как и раза два-три до того, уже не в палате, а в небольшой комнатке сестры. В первый раз Джойс увидел ее совсем одетой, и только тут заметил, какая она стала хрупкая и худенькая. В большом плетеном кресле у огня она казалась до абсурда крохотной...

- Итак, в четверг, в двенадцать, я приеду за вами и перевезу вас в ваше новое жилище, - сказал Стефан.

- А вы устроились? Нашли себе другую комнату?

- Пока еще нет. Если освободится комнатка в Эльм-Парке, я откажусь от этой. Мне обещали завтра дать знать.

Ивонна грустно посмотрела на огонь и вздохнула.

- Я буду чувствовать себя там страшно одинокой. Я уже теперь боюсь этого. Вы не сочтете меня глупой? Прежде я не боялась жить одна. Но теперь все будет по-другому. Вы должны часто-часто приходить ко мне. Приносите с собой ваши писания, а я буду тиха как мышка, и не помешаю вам. Вы не знаете, какая стала пугливая и нервная. Должно быть, это потому, что я была так тяжело больна.

- Бедная детка! - сказал Джойс, внимательно глядя на нее. - Как бы мне хотелось найти какую-нибудь добрую душу, которая бы позаботилась о вас - или самому позаботиться о вас, - добавил он с улыбкой.

- О, как бы я этого хотела! - жалобно воскликнула Ивонна, с мольбой поднимая на него глаза. - О, Стефан, а, может быть, и могли бы? Я бы не была для вас большой обузой.

- Вы хотите сказать, Ивонна, что вам хотелось бы, чтоб я взял комнату в одном доме с вами? - спросил Джойс, и глаза его заблестели.

- Да. Хоть на первое время. Пока я окрепну. Мне давно хотелось попросить вас об этом, но я не смела... Я, должно быть, страшная эгоистка - да?

Стефана словно осенило вдохновение. Как это раньше не пришло ему в голову? Почему бы ему не взять мансарды над ее комнатами и оттуда, с братской любовью, оберегать и опекать ее, вместо того, чтобы оставить ее, больную, одинокую, на сомнительное попечение квартирных хозяек и горничных при номерах? Да ведь это прямо очаровательная мысль! Он был в восхищении.

- Да знаете ли вы, Ивонна, что вы предлагаете мне такое счастье, какое мне и во сне не снилось?

- Так вам нравится мое предложение? - радостно воскликнула она.

- Еще бы не нравится, дитя вы мое дорогое! - Джойс от восторга забегал по комнате.

- Я все обдумала, - деловито продолжала Ивонна. - Мы можем взять комнаты дешевле, чем вы хотели взять для меня, так что вам придется платить не дороже, чем вы платите теперь. Я ни за что на свете не хочу вводить вас в лишние расходы.

- Коли на то пошло, в том доме, где я теперь живу, освободились две комнаты во втором этаже.

- Но ведь это же прелестно! - воскликнула Ивонна. - Сама судьба устроила это для нас.

Они обсуждали в подробностях свой новый план. Ивонна так боялась одиночества, что согласие Джойса бесконечно обрадовало ее.

- А вы не очень будете тиранить меня? Если я выйду в желтых башмаках, вы не пошлете меня обратно, чтобы я надела черные? Дайте слово, что нет!

Стефан смеялся. Мысль занять по отношению к ней положение опереточного дядюшки-опекуна казалась ему такой нелепой. А между тем, он видел, что он для нее - авторитет. Она относилась к нему с беззаветным доверием заблудившегося и спасенного ребенка.

Вошла сестра и заварила чай. Эта одинокая женщина привязалась к ним обоим и объединила их в своем романтически настроенном воображении. Оттого она и уступила им свою гостиную, угощала их чаем и давала Джойсу мудрые советы, что можно и чего нельзя Ивонне.

Когда она ушла, снова оставив их одних, наступило молчание, и снова мрачная тень окутала душу Джойса - никакое солнечное сияние не могло надолго рассеять этой тени. Он угрюмо смотрел в огонь; морщины на его лице обозначились резче, в глазах опять засветилась тоска.

Имеет ли он право сделать то, за что берется - пристегнуть к ее имени свое запятнанное имя. Все это прекрасно - мечтать о той отраде и уюте, которые внесет в его жизнь ее ежедневная близость; но разве он, по своему общественному положению, морально и духовно, годится ей в спутники жизни? Не значит ли это самым низким образом обмануть ее доверие? При одной мысли об этом его щепетильная натура возмущалась.

Ивонна, откинувшись на спинку кресла, не сводила с него темных глаз. Вначале она изумилась этому внезапному приступу тоски, вообразила, что он вызван ее предложением, и очень огорчилась. Но неожиданная догадка, словно молнией, озарила ее душу, и она вся взволновалась. И ласково окликнула его по имени. Он вздрогнул, обернулся, по знаку ее встал и нагнулся над ее креслом.

- Теперь мне больше, чем когда-либо, хочется жить с вами, Стефан, - молвила она; и голос ее звучал совсем как прежде, так же музыкально. - Я хочу попытаться отогнать от вас грустные мысли. Может быть, хоть я и не могу петь, может быть, и я все-таки могу на что-нибудь пригодиться в этом мире.

Ее нежность тронула его. Как жалко, что она не ребенок и нельзя поцеловать ее. Искушение принять этот неожиданный дар богов было слишком велико. Он не устоял. И сдался окончательно. И с этой минуты началась сознательная борьба Ивонны с темными силами, жившими в безотрадной глубине этого человеческого сердца.

XVIII

ПО ТЕЧЕНИЮ

Они жили вместе уже четыре месяца: Ивонна в своих удобных комнатах, Джойс в мансарде над нею. Переехала она сюда еще совсем больной, беспомощной, требовавшей ухода как Джойса, так и квартирной хозяйки, которую она сразу очаровала, как очаровывала всех; но, как только повеяло весной, она стала свободно двигать и руками и ногами, и силы ее с каждым днем росли. Для Джойса это было хорошее время, хоть и перемежавшееся мрачными настроениями. Он боялся прибытия новозеландской почты, которая должна была вернуть свободу Ивонне. И вздохнул почти с облегчением, когда, наведя справки, убедился, что от епископа известий нет. Значит, он еще месяц проведет в милом обществе Ивонны. Но когда и вторая почта из Новой Зеландии не принесла ответа на его письмо, он вынужден был взглянуть на вещи с практической точки зрения. Он уже дал Ивонне гораздо больше денег, чем рассчитывал вначале. И не скупился на маленькую роскошь и удобства, в уверенности, что все это будет возвращено ему. Но если жить и дальше так, через два месяца его ресурсы, включая и аванс, взятый под рукопись, совершенно истощатся. Его текущий заработок в газетах был до смешного мал. Новый роман написан лишь наполовину. В лицо ему смотрела нужда.

В виде последнего ресурса, он побывал в банке, где лежали деньги Эверарда, но для того лишь, чтобы узнать, что его кузен взял свой вклад обратно. Ивонна с тревогой ждала его возвращения. Когда он вошел, она быстро поднялась, уронив ножницы и катушку ниток, и сразу прочла на его лице весть о неудаче.

- Что же теперь делать? - спросила она, когда он рассказал ей все подробно.

- Не знаю, - искренно ответил Джойс. И уставился на нее, растерянный, убитый.

- Продайте мебель, возьмите себе, сколько вы мне дали, и отпустите меня.

- Куда же вы пойдете?

- Не знаю, - в свою очередь ответила Ивонна.

При виде ее огорченного и растерянного личика Джойс расхохотался.

- Как вы можете смеяться, когда я должна вам такую уйму денег! - выговорила она, вся в слезах.

- Я рад, Ивонна, что сама судьба заставляет меня и дальше опекать вас.

- Но как же это может продолжаться? Не могу же я быть вам в тягость!

- Не говорите так. За то немногое, что я дал вам, я вознагражден вдвое.

- Но мебель не стоит столько!

- Причем тут мебель?

- Да ведь она же ваша!

- То есть как: моя?

- А запродажная запись!

- Ах, вы, глупенькая! Неужели же вы думаете, что я продам за долг вашу мебель?

- Почему же нет? - раз вам нужны деньги. Эта мебель теперь ваша собственность.

- Как же моя, когда я не предъявляю на нее никаких претензий.

Ивонна покачала головой. Обыкновенно очень податливая, она иной раз не поддавалась никаким убеждениям. Она забрала себе в голову, что мебель ее, по законам Англии, перешла во владение Джойса, и никакими доводами нельзя было переубедить ее. Он объяснил ей, что вексель можно переписать. Она чисто французским жестом отмахнулась от него.

- У меня нет никакого имущества, кроме того платья, которое на мне надето.

- Ну, в таком случае, ваше положение еще хуже теперь, чем тогда в больнице.

- Ну, да! - с отчаянием воскликнула она. - Как это странно - нуждаться в деньгах! Раньше я никогда этого не испытывала.

Трагическое выражение ее лица растрогало его.

- Подбодритесь, маленькая женщина. Наверное, потом окажется, что дело не так уж плохо.

Приятно, разумеется, было слышать успокоительные слова, но они не меняли положения. Необходимо добыть денег. Но откуда?

- Придется, должно быть, мне самой написать Эверарду. Ваше письмо, очевидно, не дошло.

- В наше время письма не пропадают - даже в романах, - возразил Джойс. - Но все же лучше напишите. Как бы я хотел, чтоб вам не нужно было этого делать!

- И я хотела бы.

- Нам придется разъехаться, как только он переведет каблограммой деньги.

- О, как мне этого не хочется! Здесь, с вами, мне жилось так счастливо!..

- В таком случае, давайте бороться вместе и одни, - решительно воскликнул Джойс. - Вы скоро оправитесь настолько, что сможете давать уроки пения, а я найду себе какое-нибудь место - ну, хоть носильщика на железной дороге, или что-нибудь в этом роде, и мы как-нибудь пробьемся - до лучших времен.

У Ивонны заблестели глазки.

Вы не знаете, как я рада это слышать. Так было бы гораздо лучше. Если б только я способна была что-нибудь зарабатывать, а не висеть у вас камнем на шее. Вы же знаете - я лучше готова жить совсем-совсем скромно и бедно, только бы не брать денег от Эверарда.

- Да, но здесь, в этой квартире, мы не можем жить, - мягко заметил Джойс.

- Конечно, нет. Мы переедем в другие комнаты, подешевле, и будем жить, как живут рабочие. Я умею делать многое - разводить огонь, делать паштеты...

- Пожалуй, это нам не по карману. Придется довольствоваться оладьями.

- Ну, что ж, и оладьи могут быть превкусные.

- И тогда, я думаю, вопрос о мебели разрешится сам собой. Я сегодня же пойду искать более дешевых комнат.

Таким образом, на время заботы спали с плеч Ивонны. Теперь, когда она решила не обращаться больше к Эверарду, но попробовать снова самой зарабатывать себе кусок хлеба, у нее стало гораздо легче на душе. Она так привязалась к Стефану, так уютно чувствовала себя под его крылышком, что мысль об утрате такого друга очень ее огорчала. Одинокая жизнь пугала. Невзгоды, через которые она прошла, и в особенности потеря голоса, сломили ее. Вначале она была так слаба, - и после долгой болезни, и от того, что не владела рукой, - что присутствие Стефана было несказанным для нее утешением, и она не задумывалась о том, как необычайно в глазах общества их положение. А к тому времени, как она оправилась, она так привыкла жить с ним под одной кровлей, что это уже казалось ей в порядке вещей. И было очень приятно. К тому же, видя ежедневно Стефана, она научилась глубже вникать в его психику. И поняла, что он такой же обломок крушения, как и она сама, и что, если с ее стороны есть зависимость материальная, то с его - не меньшая зависимость духовная. И это будило в ней новое и восхитительное чувство гордости - от сознания, что она имеет на него влияние, что она может быть полезной мужчине.

Прежде она могла петь, забавлять, с кроткой пассивностью подставлять свои губы, удовлетворяя непонятные ей чужие желания. Когда она серьезно задумывалась о своих отношениях к мужчинам, она печально говорила себе, что она для них только игрушка. Словно флейту, они брали ее в руки, перебирали клавиши, извлекали звуки, какие кто умел, и затем откладывали ее в сторону, когда наступало время заняться более серьезными делами.

Но Стефан подошел к ней совсем иначе. Он любил ее не за ее голос; он не кидался устало в кресло и не говорил ей: "расскажи что-нибудь, позабавь меня"; не смотрел на нее глазами, ищущими ее губ. Но и он нуждался в ней, хоть и не так, как другие, и с течением времени ей стало ясно, что именно ему нужно от нее. Она поняла, что гордость его сломлена, уважение к себе подорвано, что он глубоко чувствует свое унижение и страдает от этого и жаждет сочувствия, поощрения, какой-нибудь облагораживающей цели в жизни.

Сильный мужчина шел к ней, Ивонне, у нее искал бодрости и исцеления своих душевных ран; и она открывала в своей душе новые, ей самой неведомые источники силы и находила лекарства для его недуга и подкрепляющие слова в минуты слабости. Самой себе она смутно начинала представляться в новом свете, и это наполняло ее душу великим, ясным счастьем; и бессознательно вся ее душа расцветала.

Таким образом, инстинкт вдвойне подсказывал ей, что ей необходимо соединить свою судьбу с Джойсом.

Он провел несколько очень тревожных дней. Казалось, ему суждено было повторить свои былые горькие и бесплодные поиски работы. А подходящих комнат все не находилось. "Боюсь, что нам останется только пойти в рабочий дом", - уныло шутил он, рассказывая ей о своих неудачах.

- Нет, это не годится, - воскликнула Ивонна. - Там разлучат нас.

Ей больше повезло. Две-три из ее бывших учениц, которым она написала, ответили, обещая рекомендовать ее другим. С осторожностью, восхитившей Джойса, она пользовалась адресом бывших своих антрепренеров, которые охотно пересылали ей письма. Но вид знакомой конторы, куда она пошла просить об этой милости, вызвал в душе ее прилив горьких сожалений об утрате голоса. Всю дорогу домой она проплакала и потом испуганно гляделась в зеркало, боясь, как бы Джойс не заметил этого. Она мужественно силилась развеселить и поддержать его в его неудачах.

Наконец, Джойс заглянул к своему приятелю, букинисту в Ислингтоне, с которым он виделся реже с тех пор как поселился вместе с Ивонной. И здесь, к великому своему изумлению и радости, все его затруднения неожиданно уладились. Старик стал так часто прихварывать, что уже не мог один вести дело. Ему нужен был помощник.

- Но где же я возьму его? - жаловался старик. - Ведь мне не нужен болван, который не сумеет отличить Эльзевира от Катнаха.

- Хотите взять меня? Я бы пошел. С радостью даже пошел бы...

- Вы? Да разве вы пойдете? Ведь вы джентльмен, ученый...

- Тем лучше, - засмеялся Джойс. - Это пахнет средневековьем.

Они быстро сговорились. Больше того, когда Джойс посвятил его в свои домашние обстоятельства, старик предложил ему за небольшую плату три комнатки над лавкой. Прежде он сдавал их в наймы, но жильцы отравляли ему жизнь, и он решил не иметь никакого дела с посторонними; теперь комнаты стоят пустыми. Для Джойса можно сделать исключение. Пусть переезжает хоть сегодня: ему самому ничего не нужно, кроме спальни и небольшой гостиной рядом с лавкой.

Джойс пошел взглянуть на комнаты. И в первый момент упал духом. Комнат было три, с кухней и каморкой для прислуги, целая маленькая квартирка, но мебели в них было мало, обои заплесневели, всюду грязь, потолки низкие, закопченные. Впрочем, некоторым из этих бед не трудно было помочь. М-р Рункль обещал навести чистоту и оклеить все комнаты новыми обоями; это ободрило Джойса. Рядом с гостиной была довольно большая спальня для Ивонны, а повыше - небольшая комнатенка для него. Оставалось найти прислугу. Старик объяснил, что ему прислуживает женщина, которая живет во дворе, и, без сомнения, она рада будет, за небольшую плату, прислуживать и Джойсу.

Через несколько дней они уже устроились на новой квартире. Мебель, о которой было столько споров, придавала ей более или менее уютный вид. Оклеенная новыми обоями, с выбеленными потолками она выглядела почти уютной. Но протертые почти до ниток коврики, просиженный диван, из которого торчал наружу волос, разрозненные шаткие стулья и окна с мелкими стеклами, с выкрашенными скверной краской подоконниками производили впечатление бедности, которого ничто не могло затушевать.

- Конечно, это не дворец, - сокрушенно говорил Джойс, озираясь кругом в день их переезда. - Вам будет недоставать здесь многих удобств, Ивонна.

- Все у меня здесь будет, кроме тревог и забот. Я уверена, что буду счастлива вполне.

- Вы не знаете, до какой степени вы не подходите к этой обстановке. Точно настоящее кружево, нашитое на бумажный бархат. Я надеюсь, что эта жизнь не будет казаться вам слишком суровой - ведь нам придется экономить на всем - на угле, газе, пище...

Ивонна весело рассмеялась.

- Это чисто по-мужски. Где же вы видали женщину, которая бы не любила экономить? Когда я жила в Фульминстере, вы не можете себе представить, как я урезывала во всем расходы.

Она отвернулась, чтобы снять шляпу перед зеркалом в потускневшей золоченой рамке, висевшим над камином; потом бросила шляпу на круглый стол посреди комнаты и снова смотрела на него.

- Я буду жить здесь так же счастливо, как в Фульминстере. Может быть, в некоторых отношениях даже счастливее. Знаете, в том огромном доме я как-то терялась, чувствовала себя такой маленькой. А этот как раз по мне.

Таким образом, началась эта странная совместная жизнь двух круглых сирот, всеми покинутых и забытых. Предыдущие четыре месяца были как бы переходной стадией. Ивонна временно жила под одной кровлей с Джойсом, в ожидании денег от епископа. И хозяйство они вели каждый свое. Когда Джойс спускался вниз к Ивонне, он как бы приходил к ней в гости. От такого положения вещей до вполне совместной жизни в одной квартире было еще далеко. И, однако же, этот переход им обоим казался вполне естественным. Раз общество игнорирует их существование, с какой стати им соблюдать все условные требования общества? Для старика-букиниста, для прислуги и для всех прочих они были брат и сестра, и этого было достаточно.

Новая работа не казалась Джойсу трудной. Большая часть ее состояла в переписке и высылке заказов. Приобретение "редких и любопытных книг" по три фунта и больше за том редко бывает случайным. Джойс, разумеется, знал это и все же был изумлен обширностью связей Эбензера Рункля. Каждое утро приходилось просматривать довольно большую почту, писать ответы, запаковывать и отправлять посылки, аккуратно вносить в каталог все вновь приобретенные книги, так как каталог магазина выходил каждый месяц заново.

Зато по окончании этой работы, если не присылали новых книг, не оставалось почти ничего больше делать, как поджидать покупателей. И это было чрезвычайно удобно, так как в свободное время Джойс писал. В спокойной, немножко затхлой атмосфере книжной лавки ум его работал легко и ровно.

Книги окружали его со всех сторон, стояли длинными рядами на полках вдоль стен, в книжных шкафах, перегораживавших лавку в длину, были навалены грудами у двери, по углам, на козлах, всюду. Высокий вал из книг был воздвигнут против двери, преграждая путь сквозняку. В небольшом уголке, отгороженном таким манером, была печка; по одну сторону ее Джойс поставил свой письменный стол; по другую же, в оборванном плетеном кресле сидел старик-хозяин - сгорбленная, вечно чихающая фигура, погруженная в излюбленную свою литературу - творения Св. Отцов.

Урывками в течение дня он по нескольку раз забегал взглянуть на Ивонну, которая с радостью и гордостью вела их скромное хозяйство. Вскоре после того, как они переехали сюда, нашлось несколько уроков пения, позволивших ей вносить и свою лепту в домашние расходы. И все же порою трудно было сводить концы с концами и кормиться на ту ничтожную сумму, которую Джойс мог уделять на хозяйство. Притом же вначале, по недостатку опытности и непривычке к экономии, Ивонна делала большие промахи. Так, например, однажды Джойс, придя домой обедать, застал ее печально и растерянно глядевшей на три косточки без мяса, торчавшие из груды картофеля. Она думала, что вчера осталось достаточно и на сегодняшний обед и на ужин, и вот... Утешив ее, как умел, он принялся за картофель. Но молодая женщина сидела с таким несчастным лицом и смотрела на него такими виноватыми глазами, полными такого раскаяния, что он невольно расхохотался. И тогда сама Ивонна, быстро подмечавшая во всем юмористическую сторону, тоже рассмеялась и забыла все свои невзгоды. Впрочем, она скоро научилась хозяйничать и зорче всех прочих покупательниц следила за мясником, когда тот отвешивал ей мясо.

Вечера они обыкновенно проводили вместе, за работой или болтовней. Иногда, по приглашению Джойса, к ним заходил старик, и все трое говорили о литературе; старый букинист восхвалял старых писателей, Джойс отстаивал новых, оба горячились, а Ивонна слушала в благоговейном безмолвии, дивясь, как это люди могут столько знать.

Нередко Джойс обсуждал с ней свой роман. Это ее живо интересовало. Процесс творчества был для нее вечной загадкой, и Джойса она возвела чуть не в гении. Но ее энтузиазм и сочувствие были страшно ценны для него, бодрили его и поддерживали. И постепенно ее влияние стало сказываться и в его писаниях. Его взгляд на жизнь смягчился, стал шире, гуманнее. Задуманная им повесть об убогой и горькой участи надломленных людей, в первой половине полная серой безнадежности, незаметно становилась менее резкой и более нежной, по мере того, как оттаивала душа писавшего.

Но все же порой какая-нибудь мелкая случайность воскрешала прошлое во всем его безотрадном унынии. Одна из них в особенности врезалась в память Джойсу и долго мучила его.

Был душный, жаркий вечер, Джойс вышел пройтись перед тем как лечь спать. Собираясь уже повернуть обратно, он задержался на минуту, от нечего делать разглядывая длинный ряд омнибусов, как вдруг заметил, что рядом с ним стоит бедно одетая женщина и пристально глядит ему в лицо. Но он напрасно силился вспомнить, кто это.

- Господи Боже! Это вы? - сказала женщина.

Тогда он вспомнил. Это была Анни Стевенс, та самая девушка, которая так постыдно предала его, из-за которой он потерял место в опереточном театре несколько лет тому назад.

- Вы не хотите говорить со мной? - спросила она смиренно, так как Джойс молчал.

- Вы напомнили мне много тяжелого.

- А вы думаете, мне легче, чем вам?

И, быстро оглянувшись на приближавшегося полисмена, она торопливо прибавила:

- Пройдемте вместе несколько шагов - хотите?

Он колебался, но мольба, светившаяся в ее взгляде, тронула его. То, что она на улице одна и в такой поздний час, само по себе говорило о трагедии. Красивой она никогда не была. Но теперь она вдобавок страшно исхудала, и черты ее обострились.

- Не бойтесь, я ничего у вас не прошу, у кого хотите, только не у вас. Конечно, если вы боитесь, что вас увидят вместе со мной, - не ходите. Я не обижусь. Я теперь уж ни на что не обижаюсь. Но мне все-таки хотелось бы минутку поговорить с вами.

Они пошли рядом. С минуту оба молчали.

- Ну? - первый начал он. - Что же вы хотели мне сказать?

- Не знаю, что-нибудь, только спросить, наладилась ли ваша жизнь. Я так много думала о вас.

Он с любопытством посмотрел на нее.

- Как вы дошли до этого?

- А как вы дошли до тюрьмы? - был ответ.

- Я поступил дурно и был наказан.

- И я тоже. Это моя кара. Когда вы ушли, мне стало так тяжко, что я готова была своими руками вырвать свое сердце. Я стала пить, чтобы забыться - не могла достать ангажемента. Ну, и покатилась под гору. Ниже уж, кажется, нельзя упасть. Если вам нужна месть - вы отомщены.

Она по-старому, вызывающе, тряхнула головой. Джойсу стало жаль ее, когда он понял, какую роль он сам сыграл в ее падении.

- Богу известно, я и не помышлял о мести. Наоборот, я очень огорчен, что вы дошли до этого. Если б я мог помочь вам, я помог бы. Но это, вы сами знаете, не в моей власти.

- Да! Единственное, чем вы могли бы помочь мне, было бы жениться на мне и сделать меня честной женщиной, но это маловероятно, - цинично заметила она.

- Да, это маловероятно. Я могу только искренне жалеть вас.

- Если бы вы знали, что значит для меня говорить с вами - даже так! О, Боже! Если бы вы знали, как я жаждала встретиться с вами!

- Почему вы так поступили со мной?

- Не знаю. Не спрашивайте. Должно быть, потому что в каждой женщине на дне души сидит тигрица. Я привыкла считать мужчин жестокими. Теперь я знаю, что жестоки женщины. Все мы одинаковы. Я ненавижу себя. Я рада была бы, если б вы завели меня куда-нибудь в глухой переулок и убили. Моя жизнь - это ад. Помните, что вы мне сказали на прощанье: "Некоторым людям лучше не жить". Это - самые правдивые слова, какие я слышала за всю свою жизнь.

- Уйти из этого мира, если надо, не трудно, - промолвил Джойс. - Но может быть, лучше бороться с ним. Попробуйте взять себя в руки и бросить эту жизнь; она не для вас - вы такая гордая.

- Ну, гордости-то во мне осталось немного.

- Я тоже о себе так думал. Совсем, было, стал тонуть. А вот выплыл же. Почему бы и вам не выплыть?

- Я и выплыву, но только трупом. Но все-таки я рада, что ваши дела поправились. Теперь, когда я знаю это, у меня легче на душе. Я думала, что это я погубила вас, может быть, из-за этого я и себя погубила. Ну, да ладно, не стану больше вас задерживать. Я знаю, что вам неприятно будет, если кто-нибудь увидит вас со мной.

- Не могу ли я что-нибудь сделать для вас? - спросил Джойс, роясь в кармане.

- Да, можете обжечь меня, точно каленым железом, предложив денег. Вы однажды уже это сделали - вы помните?

Она умолкла, взяла протянутую руку Джойса и выговорила уже мягче:

- Это хорошо, что вы не брезгуете пожать мне руку. Мужчины все-таки лучше женщин. Слава Богу, что я, наконец, встретилась с вами. Прощайте!

- Прощайте! - ласково ответил Джойс.

Они расстались и пошли каждый своей дорогой. Анни Стэвенс - к своей ужасной жизни, Джойс - домой, где его ждала Ивонна. Идя домой, он думал об этом резком контрасте между ними. Оба они были бывшие люди, обломки разбитых жизней; оба искупали свое прошлое, оба носили в душе вечное раздвоение, и падшее, порочное их "я" вело жестокую и непрестанную борьбу с другим, более благородным. Он не сердился на нее за ту обиду, которую она нанесла ему. Ему было глубоко жаль ее, и он судил ее не строго.

Но странно, до какой степени на его плавание по морю житейскому без руля и без ветрил влияли другие разбитые суда, также плывущие по воле течения. Анна Стэвенс, которая любила его и едва не погубила, толкнула его на сближение с бедным Ноксом; через Ивонну - другой и трогательнейший обломок крушения, с которым он теперь вместе совершал тихое плавание - он впервые познакомился с Анни Стэвенс. Когда он раздумывал об этом однажды в свободную минуту в лавке, ему пришла странная фантазия.

- Вы ведете очень одинокую жизнь, м-р Рункль, - неожиданно обратился он к старику.

- Да. Должно быть, что так. Кроме сестры, которая вот уже несколько месяцев умирает и все не может умереть, у меня в целом мире нет ни родных, ни близких.

XIX

ФЕРМЕНТ БРОЖЕНИЯ

- И все это правда? - печально спросила Ивонна.

- К несчастью, да, - ответил Джойс, отрываясь от воскресной газеты.

- Как это ужасно!

Она только что кончила читать "Загубленные жизни", недавно вышедшую повесть Джойса. Особенного успеха она не имела. Все критики признавали, что она блестяще написана; но мрачный пессимизм автора, несмотря на красоту формы, отталкивал читателя. И это приводило автора в уныние.

Но для Ивонны эта повесть была откровением. Она со вздохом захлопнула книгу и некоторое время рассеянно смотрела на обложку. Потом, по обыкновению, быстро встала.

- Пойдем куда-нибудь на солнце, а то я заплачу. У меня так тяжело на душе, Стефан.

- Все из-за этой несчастной книги?

- Тут и она, и многое другое. Сведите меня в Реджент-Парк - посмотреть на цветы.

Он охотно согласился, и Ивонна пошла одеваться. Через несколько минут они уже сидели на империале омнибуса.

- Мне уже лучше, - говорила Ивонна, втягивая полной грудью теплый воздух. - А вам?

- И мне. Но будет еще лучше, когда мы выберемся из этих безотрадных улиц. По воскресеньям они особенно унылы. За все время, что мы едем, я еще не видел улыбки на человеческом лице. Какой серой жизнью живут люди!

- Но ведь не все же они несчастны.

Омнибус на миг остановился. Трое расфранченных по воскресному парней, с грубыми животными лицами и нестройным громким говором, прошли мимо и шумно приветствовали двух скромно одетых девушек, очевидно, их знакомых.

- Вот этим, кажется, не скучно, - сказала Ивонна.

Джойс пожал плечами.

- Думали ли вы когда-нибудь о том, сколько горя приносят с собой в мир подобные субъекты? Ведь они, по обычаю своего класса, непременно женятся - и женятся молодыми. Представьте себе жизнь женщины в руках такого типа.

Омнибус снова тронулся, Ивонна молчала. Тон Джойса был так же безнадежен, как книга, которую она только что прочла. Она украдкой покосилась на него. Когда он молчал, лицо у него было грустное, задумчивое. Сегодня ей казалось, что на лице этом резче обыкновенного проступают черты, наложенные на него пережитыми унижениями. Она отождествляла его с героями удручающих сцен, им описанных.

- Вы думаете, что и наша жизнь - очень серая? - мягко спросила она, коснувшись рукой его руки.

- Разумеется, она однообразная и скучная; для вас такая жизнь должна быть очень тяжела.

- Вовсе нет. Мне очень хорошо, и я довольна. Чтоб быть совсем счастливой, мне не хватает только одного.

- Как и каждому из нас. Но в этом-то одном все дело. Это как раз то самое, чего мы никогда не сможем получить.

- Это не то, что вы думаете. Вы думаете о деньгах и все такое.

- Нет. Я говорю о вашем голосе.

- Да нет же! - почти крикнула Ивонна. - Как вы не догадываетесь? Мне недостает - видеть вас веселым и счастливым, как когда-то, давно.

- Какая вы милая! - выговорил он, помолчав. - Я эгоистичен и не всегда понимаю вашу кротость. Иногда мне кажется, что сердце мое превратилось в камень, как у героя немецкой сказки.

- У вас горячее, великодушное сердце, Стефан. Кто другой сделал бы для меня то, что сделали вы!

- С моей стороны это был чистейший эгоизм. Мое одиночество слишком тяготило меня. Притом же я вовсе не уверен, что я поступил правильно.

- А я уверена. И, мне думается, в этом я - лучший судья.

Но Джойс был прав в своем горьком самоанализе. Изредка в его сердце звучали отзывчивые струны; но обыкновенно бремя прошлого так давило его, что он совершенно не был способен чувствовать. Жить в такой интимной близости с Ивонной и даже не помышлять о возможности полюбить ее попросту, по-мужски, было нелепо. Положим, рыцарские инстинкты, пробуждаемые ее безграничным доверием к нему, и его прошлое стояло между ними двойным барьером, запрещая ему любовь и брак. Но нередко, когда на него находила тоска, он, полный презрения к себе, отвергал в себе эти инстинкты, как дерзкие претензии и приписывал отсутствие в своей душе более теплых чувств к Ивонне тому, что сердце его навеки очерствело. В последнее время он даже перестал об этом думать, считая это вопросом решенным.

Сойдя у Реджент-Парка, они пошли по северной большой аллее. На ней было очень людно. Джойс все время тревожно озирался и, наконец, не выдержал:

- Уйдемте подальше от толпы и сядем где-нибудь под деревом.

Ивонна порывисто подвинулась к нему и взяла его под руку.

- Если б вы знали, как я горжусь быть с вами!

- Я оберегаю и вас, Ивонна, милая, - возразил он уже мягче.

Она сделала свой любимый величественный жест рукой, державшей зонтик.

- Я пока еще ничего такого не сделала, чего бы мне надо было стыдиться, - гордо ответила она и вызывающе посмотрела на разодетую пожилую чету, шествовавшую мимо. Потом круто остановилась перед роскошной цветочной клумбой.

- Какая прелесть! Смотрите...

Она оживилась, раскраснелась. Краски действовали на нее, как музыка. Перед ним снова была прежняя, яркая, солнечная Ивонна, представшая перед ним светлым видением в тяжкую годину его унижения.

- А я говорю, что мир прекрасен, и жить чудесно, Стефан!

- Вы правы, дорогая, мир прекрасен. И вы - самое прекрасное, что есть в нем.

Краска сгустилась на ее лице, глаза засияли влажным блеском.

- Это безумие так говорить. Но вы сказали это так, как будто в самом деле вы так думаете.

- Я и в самом деле так думаю, Ивонна.

- Ну, пойдемте искать укромного местечка под деревьями, - мягко сказала она.

Они свернули с главной аллеи прямо на зеленую лужайку и принялись отыскивать местечко, которое бы уже не было раньше занято влюбленными или целой семьей, или просто растянувшимися на траве людьми. Наконец, нашли одинокое дерево и уселись на скамье под ним.

- Ну что? Здесь вам приятнее? - спросила она.

- Гораздо приятнее. Здесь так мирно. Когда я жил в Южной Африке, я жаждал цивилизации, шума, общества мужчин и женщин. Теперь, когда я в Лондоне, мне чем дальше от людей, тем лучше. Люди - странные животные, Ивонна.

Ивонна смотрела в землю и нервно срывала стебельки травы. Потом быстро вскинула на него глаза.

- Когда же вы будете совсем счастливы, Стефан?

- Я и сейчас могу назвать себя счастливым.

- Но когда вы вернетесь домой, на вас опять найдет хандра. Неужели вы не можете забыть это ужасное прошлое - тюрьму и все?

Она впервые прямо заговорила об этом, и голос ее дрогнул на слове "тюрьма".

- Нет, этого я не могу забыть, - был глухой ответ. - Проживи я хоть сотню лет, я до самой смерти буду помнить это.

- Вам, как будто, кажется, словно женщине, которая была уличной, что ничто не может изгладить вашего стыда.

Он изумленно поднял на нее глаза. Он давно замечал перемену в Ивонне, но никогда еще не слыхал от нее таких серьезных слов. Странно, что и она проводит ту же параллель, которая не выходила у него из головы с того вечера, как он встретил Анни Стэвенс.

- Я отдала бы все на свете - даже голос, если б он ко мне вернулся, чтоб помочь вам. Вы никогда мне не рассказывали о том ужасном, что вы пережили, а я хочу знать все, до последней мелочи. - Вы мне расскажете, да?

- Если я вам расскажу, вы будете презирать меня - точно так же, как я сам себя презираю.

Он лежал возле нее, опершись на локоть. Она легко, как паутинка, дотронулась до его лба.

- Мало же вы знаете женщин, хоть и пишете романы.

Это прикосновение и ласковые нотки в ее голосе пробудили в нем неудержимую потребность излить ей свою душу. Несколько мгновений он еще боролся, но, в конце концов, не выдержал.

- Да, я все расскажу вам, с самого начала.

И впервые он без утайки и подробно рассказал ей все те ужасы, которые мучили его столько лет. Старую историю о глиняном горшке, которому довелось плыть по течению вместе с медной посудой; о том, как он вошел в долги, был накануне признания его несостоятельным и не устоял перед искушением воспользоваться деньгами клиента; о суде и строгом приговоре, суровость которого еще усилена была тем обстоятельством, что за его дурной поступок пострадали другие. Нарисовал ей в зловещем свете, со всеми тягостными подробностями, жизнь в тюрьме; рассказал о том, как терзали его все эти бесчисленные унижения, как они убивали его душу, впитывались в его плоть и кровь и отравляли его навсегда. Он не щадил ее, умалчивая лишь о том, что было уже совершенно непристойно.

По временам Ивонна вздрагивала и тяжело дышала, но все время не сводила глаз с его лица; только один раз отвернулась, - когда он показал ей свои руки, искалеченные навек работой, оставляющей неизгладимые следы на нежных пальцах.

Он бросал отрывистые фразы суровым, жестким тоном и оборвал, как будто не докончив. Наступило молчание. Маленькая, обтянутая перчаткой рука Ивонны потянулась к его руке и сжала ее. Затем оба, словно по уговору, поднялись на ноги.

- Благодарю вас за то, что вы мне рассказали, - сказала она, подходя к нему и беря его под руку.

- Я не знала, как это было ужасно, не знала до сих пор, какой вы сильный и мужественный.

- Я - сильный? Полноте, Ивонна! - вскричал он с горьким смехом.

- Да, сильный, раз вы могли пройти через все это и остаться правдивым, добрым, истинным джентльменом, какой вы есть.

Он посмотрел на нее сверху вниз и увидел, что бархатные глаза ее полны слез, а губы дрожат.

- Вы все так же хорошо относитесь ко мне, Ивонна, и теперь, когда вы знаете? - выговорил он, нагибаясь к ней и тяжело опираясь на палку.

- Еще лучше. Много-много лучше.

В блаженном безмолвии дошли они обратно до ворот парка; сердца обоих были слишком полны; его признание тесно сблизило их. Они шли так близко друг к другу; в его лице было такое умиление, в ее - такая гордость, что их можно было принять за влюбленную чету. Но если любовь и витала над ними, она еще не коснулась ни одного из них своим будящим дуновением. На душе у обоих было тихо и мирно.

Этот день, в известном смысле, стал гранью, отделившей одну полосу их жизни от другой. Ивонна никогда больше не заговаривала о тюрьме, но она научилась узнавать, когда мрачные тени прошлого витали над головой ее друга, и в такие минуты вся ее душа тянулась к нему, и она окружала его своей нежностью.

Дни шли за днями. Второй роман, на страницы которого упали отсветы солнечной души Ивонны, был окончен и сдан тем же издателям. Газетный заработок Джойса подавал надежды перейти из случайного в более постоянный. Но, тем не менее, борьба с нищетой по-прежнему была сурова.

Ивонна снова расхворалась и потеряла свои уроки. После ее выздоровления им не сразу удалось выплатить долги, сделанные на покрытие расходов, вызванных болезнью: доктор, лекарства, улучшенная диета и пр. Для того, чтоб свезти ее на недельку на море, Джойс вынужден был взять у издателей аванс. Зато эта поездка помогла оправиться Ивонне, и снова началась та же жизнь, ровная, без событий.

Однажды она была нарушена неожиданностью. Явилась гостья - сестра, ухаживавшая за Ивонной в госпитале. Она и раньше изредка навещала Ивонну, когда та жила на прежней квартире. А теперь просидела целых два часа. Ивонна, хотя и счастлива была обществом Джойса, все же обрадовалась возможности поболтать по душам с особой одного с ней пола. Когда она рассказала все, что было с нею с тех пор как она вышла из госпиталя, сестра изумилась.

- Да неужто ж вы живете вместе, как брат с сестрой?

Ивонна широко раскрыла глаза.

- Конечно! Почему же нет?

Сестра была женщина опытная. Войдя, она заметила несомненные признаки присутствия мужчины и вывела свои заключения. Очевидно, эти заключения были ошибочны - правдивости Ивонны нельзя было не верить. Все же она была удивлена, быть может, даже немножко разочарована. Во многих женщинах, даже и бичующих себя, до конца живет грешная Ева - и от этого им только легче жить.

- Но как же может мужчина постоянно видеть вас и не влюбиться в вас?

Ивонна рассмеялась и поспешила снять с газовой плиты закипевший чайник - она хотела угостить гостью чаем.

- Если б вы знали, как часто мне приходилось слышать эти слова! Но мне оттого именно и хорошо так со Стефаном, что ему и в голову не приходило никогда объясняться мне в любви, никогда в жизни. И, по правде говоря, он единственный из всех мужчин, с которыми мне доводилось сталкиваться близко.

- У него вид такой, как будто он пережил много тяжелого, - заметила сестра.

Улыбка сбежала с лица Ивонны, и глаза ее приняли серьезное выражение.

- О, да! Страшно много, - тихо выговорила она.

- Может быть, оттого он и не такой, как прочие мужчины, - сказала сестра, гладя ее руку.

- Может быть.

Их отношения внезапно представились ей в новом свете. И женский инстинкт требовал сочувствия.

- Вы думаете, что если б не это его большое горе, он бы тоже влюбился в меня, как другие?

- Ну, разумеется, если только он, вообще, мужчина. А он мужчина - и такой, любовью которого гордились бы многие женщины и сами горячо любили бы его.

- О, благодарю вас за эти слова! - порывисто вскричала Ивонна. - Я горжусь им.

Едва заметная улыбка скользнула по некрасивому, добродушному лицу сестры. Ее профессия дала ей знание человеческой природы и научила ее заглядывать в людские сердца. Приглядываясь со стороны к жизни этих двух людей, давно заинтересовавших ее, она все больше симпатизировала им и решила в будущем не упускать их из виду.

- Так приходите же ко мне почаще, - сказала она Ивонне на прощанье, - у меня не очень много друзей, и я всегда вам рада.

- А у меня и вовсе нет друзей, - улыбнулась Ивонна. - Ах, вы не знаете, как это приятно иметь хоть одну знакомую женщину, к которой можно пойти в гости!

После ухода сестры, Ивонна задумалась, но мысли ее были радостные. Новое чувство к Джойсу зарождалось в ее сердце и, вместе с тем, легкая, нежная обида на него. И в этот вечер, когда Джойс сидел в кресле против нее и писал, она вдруг рассмеялась милым, музыкальным смехом. Он поднял глаза и поймал отражение ее улыбки.

- Что насмешило вас, Ивонна?

Она все еще улыбалась, но на смуглых щеках ее выступал густой румянец.

- Мои собственные мысли.

Тон ее не допускал расспросов. А между тем, ей самой хотелось сказать ему. Так забавно было, что она сердится на него за то, что он не влюбился в нее.

Порой такие легкомысленные настроения - лишь предвестники далеких, еще неведомых волнений. Впоследствии, в минуты серьезного раздумья, когда птичье легкомыслие отлетело от нее и она почувствовала себя женщиной, постигшей смысл и значение жизни, то, над чем она смеялась и краснела, стало казаться ей тягостным и печальным. Иной раз это не давало ей спать по ночам. Однажды она даже встала с постели, зажгла свечу и долго пристально рассматривала в зеркале свое лицо. Но легла успокоенная. Нет, она еще не состарилась и не стала безобразной.

И все же в характере ее началось смутное брожение. Ее душа, некогда простая, как душа ребенка, и чистая, как весенний ключ, теперь как будто усложнилась; Ивонна смотрела в нее и не узнавала самой себя, как в помутневшем зеркале. Жизнь впервые казалась ей неполной. Ее давило сознание, что она неудачница. Самая ее дружба с Джойсом, которая раньше делала ее счастливой, теперь жгла ее сознанием своей неспособности быть настоящей женщиной. Ныло и болело обиженное женское тщеславие.

Один только раз в жизни воспользовалась она, как оружием, своими женскими чарами - в тот злополучный день в Остендэ, чтобы удержать возле себя Эверарда. И тогда она вся горела стыдом. Теперь она едва удерживалась от искушения снова пустить в ход это оружие, и стыд жег ее еще сильнее.

- А Джойс, привыкший к удовольствию видеть ее ежедневно и проводить с ней время, даже не замечал, что она постепенно становилась все нежнее с ним.

XX

ТРЕВОГА

Дело было под вечер. Старик Рункль уехал в Эксетер хоронить сестру, свою единственную родственницу. Джойс один был в лавке, занятый разборкой книг, доставленных утром. Они были сложены грудой у входа, загораживая собой дверь, сквозь которую свет догоравшего дня скользил по аккуратно уставленным книгами полкам. Над головой его горел газовый рожок. В лавке было жарко, работа пыльная; Джойс снял пиджак и воротничок и засучил до локтей рукава фланелевой сорочки. Макулатуру он швырял прямо на пол, чтобы затем выставить ее в наружном ларе, на полках, где все книги продавались по два или по четыре пенса. Стоящие книги заносил в каталог и выставлял на них цену. Более ценные, в дорогих переплетах, или очень редкие, обметал метелочкой из перьев и откладывал в сторону, чтоб потом показать их старику. По временам у него не хватало места; тогда он забирал целую груду книг, придерживая их подбородком, и относил их на полку, где было свободное место. Затем он снова принимался за работу.

Неожиданно дверь комнаты, соседней с лавкой, отворилась, и в ней появилась Ивонна. Джойс остановился с обтрепанной книгой в руке, в облаке пыли, окружавшей его, словно дымом кадильным, и сердце его радостно дрогнуло. В ярком свете газа, бившем ей прямо в лицо, она была такая свеженькая, так мила в своем чистеньком передничке.

- Чай готов, - сказала она.

- Дайте мне покончить с этим, - сказал он, указывая на горку книг, - тогда я приду.

Она кивнула головкой, шагнула вперед и взяла в руки огромный том.

- Что за нелепый вздор! - выговорила она с надменной гримаской, перелистав несколько страниц.

- И кому может понадобиться такая книга?

- Вы лучше положите ее, если не хотите перепачкаться в грязи.

Ивонна бросила книгу и с комическим ужасом посмотрела на свои запачканные руки.

- Какая гадость! Почему вы мне раньше не сказали?

Джойс засмеялся. Это было так похоже на Ивонну. И когда она ушла, еще раз напомнив ему о чае, он все еще улыбался.

Они жили очень уединенно, и все же сладко было так жить, как брат с сестрой. Почему бы этой жизни и не длиться вечно? Ему почти не приходила в голову мысль о перемене. Теперь, когда скромный заработок был обеспечен ему, и Ивонна, со своей стороны, кое-что зарабатывала уроками пения, нужда уже не так их донимала.

Это был один из его хороших дней, когда влияние солнечной души Ивонны "разгоняло призраки прошлого" и озаряло темные бездны его души. Позабыв о тюрьме и о том, что он отверженец, он мурлыкал себе под нос песенку и думал только об Ивонне, ожидавшей его за чайным столом.

У входной двери раздались чьи-то неуверенные шаги. Джойс подумал, что это вернулся мальчишка-рассыльный.

- Чего это ты ходил четверть часа, когда всего только надо было завернуть за угол? Пожалуйста, другой раз чтоб этого не было! - крикнул он, не оборачиваясь.

Вошедший нетерпеливо кашлянул. Тогда Джойс сообразил, что это покупатель. Вскочил, начал извиняться и, так как уже совсем стемнело, восковой свечкой зажег второй рожок.

Затем взглянул на вошедшего и отшатнулся в изумлении; тот, в свою очередь, с изумлением смотрел на него; и так они стояли некоторое время, растерянно уставившись друг на друга. На посетителе была одежда епископа, это был Эверард Чайзли. Он вгляделся в грязного, перепачканного пылью Джойса и презрительно скривил губы. Этот взгляд уязвил Джойса в самое сердце. Он вспыхнул и вызывающе выпрямился.

- Вы - последний, кого я ожидал встретить здесь, - надменно молвил епископ.

- А вы - последний, кого я здесь желал бы видеть, - был ответ.

- Без сомнения. Но, раз мы уже столкнулись, я имею сказать вам только одно. Я проследил мадам Латур вплоть до этого дома. Где она?

- Здесь - наверху.

- В этой... - начал епископ, озираясь и не находя подходящего слова для выражения своего отвращения.

- ...Лачуге? - подсказал Джойс. - Да?

- И под вашей опекой?

- Под моей опекой.

Губы епископа дрогнули, пот крупными каплями выступил у него на лбу, мука засветилась в глазах.

- Неужели у вас хватило низости... - начал он дрожащим, хриплым голосом.

Но Джойс не дал ему договорить. С гневным жестом он воскликнул.

- Остановитесь! Она чиста, как звезды. Не смейте сомневаться в этом. Я говорю это вам ради нее, не ради вас.

Епископ глубоко втянул в себя воздух и отер пот со лба. Джойс принял его молчание за недоверие.

- Если б я был так низок, разве стал бы я разубеждать вас? Не все ли мне равно было бы, знаете вы это, или нет? Я ответил бы вам: "да", и вы ушли бы отсюда, и я больше не увидел бы вас.

Заложив руки в карманы, он смотрел на своего кузена. В душе его поднималась вся горькая ненависть парии к представителю касты, унизившей его и отрекшейся от него; вдобавок, он сознавал, что в данный момент его позиция выше и достойнее.

- Я вам верю. О да! Я верю вам, - поспешно ответил Эверард. - Но почему она здесь? Почему она дошла до этого.

- Вашему высокопреподобию не следовало бы предлагать такие вопросы.

- Я вас не понимаю.

- Мне кажется, это довольно ясно. - Джойс пожал плечами.

Его насмешливый тон показался епископу циничным.

- Вы хотите сказать, что сумели подольститься к мадам Латур и она содержит вас? - выговорил он с гримасой отвращения.

Джойс засмеялся невеселым смехом.

- Послушайте. Надо нам как-нибудь понять друг друга. Я - преступник, а вы - епископ англиканской церкви. Может быть, Бог, в которого вы верите, удостоит рассудить нас. Женщина, которая была вашей женой, обратилась к вам, когда она была больна и без гроша, вы не сочли нужным откликнуться на ее призыв. Я же нищий, отверженец, взял ее к себе, дал ей приют, позаботился о ней и берег ее, как священный залог. Кто же из нас двоих выполнил волю Бога?

Эверард уставился на него широко раскрытыми от волнения глазами.

Вошел посетитель с книгой, выбранной им в ларе снаружи. Джойс подошел к нему, взял деньги и вернулся на прежнее место.

- Никакого призыва я не получал.

- Нет, получили. Через меня. Она была слишком больна, чтобы писать самой.

- Когда это было?

- Год тому назад, в прошлом ноябре.

Эверард подумал минутку и вдруг вспомнил. Лицо его приняло глубоко сокрушенное выражение.

- Прости меня, Боже! Я бросил ваше письмо в огонь нераспечатанным.

- Можно узнать, почему? - спросил Джойс, невольно радуясь унижению своего кузена.

Меня предупредили, что вы приезжали в Фульминстер, чтобы выманить у меня денег.

- Неужели ректор имел бесстыдство написать вам это? - гневно вырвалось у Джойса.

- Нет, не ректор.

- Так что же? Я виделся только с ним. Я просто-напросто разыскивал мадам Латур.

- Я не вызываю имен. Я только объясняю. Письмо это пришло с той же самой почтой, что и ваше. Не предполагая, что вы могли обратиться ко мне по какому-нибудь поводу, не касающемуся вас самих, и оставаясь верным своему решению не иметь с вами ничего общего, я, как уже было сказано, уничтожил ваше письмо. Поверьте, я глубоко огорчен...

- Не извиняйтесь! - холодно прервал его Джойс. - Я уже не обижаюсь на такие вещи. По всей вероятности, ваша корреспондентка - эта проклятая Эммелина Уинстенлей. Можно вас поздравить с такими друзьями.

Епископ, не ответив, сделал шага три вперед и назад, нагибая голову, вдоль уставленных книгами полок. Затем остановился и кротко сказал:

- Расскажите мне факты об Ивонне.

Когда он назвал ее просто по имени, Джойс немного смягчился и вкратце изложил ему события. Эверард слушал, сурово глядя на него из-под нахмуренных бровей, и тихо произнес:

- Я отдал бы всю свою кровь до капли только за то, чтоб избавить ее от таких страданий.

- И я тоже! - молвил Джойс.

- Боже мой! Зачем я не знал этого!

- Вы сами виноваты, что не знали.

- Вы правы. Я наказан за свое немилосердие по отношению к вам.

- Не могу сказать, чтоб я жалел об этом, - угрюмо молвил Джойс.

Наступило краткое молчание. В душе обоих шла борьба. Оба были сильно взволнованы. В душе Джойса было сознание победы, сладость мести, сознание, что теперь Ивонна, несомненно, отклонит предложение помощи со стороны епископа. Он, Джойс, завоевал право помогать ей.

Неожиданно из соседней комнаты донесся ее голос:

- Идите же. Чай стынет.

Оба вздрогнули. Глаза епископа блеснули; он шагнул вперед. Но Джойс жестом остановил его.

- Мне лучше подготовить ее. Ваше появление будет для нее большим сюрпризом.

Епископ кивнул головой в знак согласия. Джойс выглянул за дверь, чтоб убедиться, что мальчишка-рассыльный уже вернулся и на своем посту, и, успокоившись насчет этого, пошел к Ивонне, оставив епископа ждать в лавке.

Она снимала с бензинки блюдо горячих поджаренных тартинок. И погрозила ему этим блюдом.

- Ну, если тартинки все сгорели - не моя вина. И - позвольте - вы же отлично знаете, что я не разрешаю вам сидеть здесь без пиджака.

Джойс, не ответив, взял у нее из рук блюдо и поставил его на стол.

- Что с вами, Стефан? - спросила она вдруг, вглядываясь в его лицо. - Что случилось?

- К вам гость, Ивонна.

- Ко мне?!

Она с недоумением посмотрела на него. И, должно быть, прочла ответ на его лице, потому что схватила его за рукав.

- Неужто Эверард?

- Да, Эверард.

Она побледнела, как смерть, и начала тяжело дышать.

- Как он ухитрился разыскать меня?

- Не знаю. Может быть, он объяснит вам.

Ивонна села у стола и приложила руку к сердцу.

- Это так неожиданно, - сказала она, как бы извиняясь.

- Может быть, вы скажете ему зайти потом? - предложил Джойс.

- Нет, нет. Я приму его сейчас - если вы ничего не имеете против, Стефан, милый. Я уже оправилась. Скажите ему, чтоб он пришел сюда. И не будьте несчастным из-за меня.

Она улыбнулась ему и протянула руку. Он взял эту руку в свои и поцеловал.

- Моя родная, милая, мужественная Ивонна! - вырвалось у него порывом. Вспыхнувшие щеки молодой женщины и благодарный взгляд были ему ответом.

Он нашел епископа разглядывающим книги на полках.

Епископ кивнул головой и пошел за ним. У подножия лестницы он остановился.

- Я полагаю, мне следует сказать вам, что я получил достоверное известие о смерти первого мужа мадам Латур. И приехал в Англию, чтоб взять ее к себе обратно, как свою жену.

Это было совершенно неожиданно. Словно ледяной ветер резнул Джойса по лицу и по душе. Надменная самоуверенность епископа принизила его, свела его значение на нет. И этот нежданный удар сразу смирил его дух, надломленный тюрьмой. Уже без всякого вызова в глазах, он повернулся, стоя одной ногой на лестнице, держась рукой за перила, и тупо уставился на Эверарда. Тот знаком попросил его идти вперед. Он машинально повиновался, поднялся по лестнице, молча повернул ручку двери и спустился снова в лавку.

Но как только он остался один, его охватил жгучий стыд за свое нравственное поражение. И такой же жгучий гнев. Ивонна свободна. Она может выйти замуж за кого захочет. Какие права на нее имеет этот человек, который прогнал ее от себя, провел два года вдали от нее, на другом конце света, ни разу даже не справившись, как ей живется? Какое право имел этот человек прийти сюда и похитить единственное сокровище, какое еще сберегла для него жизнь?

Перспектива жизни в одиночестве, без Ивонны, представилась ему как мрачный ночной ландшафт, вдруг озаренный молнией. И ему стало жутко до дрожи. Та же молния озарила для него и его собственную душу. То, что он так цепляется за Ивонну, с каждым днем, с каждым месяцем все больше, все острей нуждается в ней - да ведь это любовь.

Привычка, сосредоточенность в самом себе, мирная радость ежедневного общения, до сих пор усыпляли ее. Но теперь она проснулась от нежданного страха утраты. Он любит ее. Она свободна. Если б отстранить этого другого, он мог бы жениться на ней.

Он взволнованно шагал между грудами книг...

Мальчик, сидевший, болтая ногами, на ящике у наружного ларя, заглянул в лавку - посмотреть, что там творится. Джойс резко приказал ему закрыть ставни и идти домой. И сам уселся за каталог, заставляя себя работать. Но в голове его был хаос.

На пыльной книге, которую держала в руках Ивонна, остался отпечаток ее руки. Это немое доказательство их интимной близости страшно трогало его. Она стала неотъемлемой частью его жизни. Не отдаст он ее без борьбы - и борьба будет жестокая.

И вдруг, в самый разгар этих геройских решений, его снова кольнуло жгучим стыдом сознания своего недавнего унижения. Как он позорно спасовал перед кузеном! Он присел к деревянному столику, за которым писал, и весь дрожа, закрыл лицо руками. Разве он может бороться? Разве он - мужчина? Его душа надломлена. И стоит настоящему мужчине, ничем не запятнавшему себя, заговорить веско и с достоинством, как он спасует. Его достоинство, его вера в себя убиты всеми этими ужасными годами; их не вернет и любовь, даже та чистая любовь, которой теперь горела его душа.

Не в силах усидеть на месте, он встал и снова зашагал по лавке. В душном, пропитанном пылью воздухе трудно было дышать. Хотелось воздуха, бродить по улицам, стряхнуть с себя тяжесть, стянувшую ему горло. Он здесь сидел как узник, и это его раздражало. Но в то же время он чувствовал, что ради Ивонны он обязан дождаться ухода епископа.

Минуты тянулись мучительно медленно. С улицы доносился всегдашний непрерывный шум; внутри лавки ничего не было слышно, кроме шипения газа и его собственных шагов. Так он ждал два часа, снова и снова, с досадливой настойчивостью, проходя все через ту же гамму эмоций. Утратить Ивонну было так страшно, что временами у него выступал от страха холодный пот на лбу. Снова и снова, с лихорадочной настойчивостью он выдвигал свои права на нее. Не может она бросить его для того, чтобы уйти к этому гордому, несимпатичному человеку, который всегда останется ей чужим. Ревность, гнев бушевали в нем - и снова сменялись ненавистным жалким сознанием своего унижения. Как он смеет равнять себя с человеком, который, несмотря на все свои недостатки, все же прожил всю жизнь джентльменом, ничем не запятнавшим себя?!

XXI

ФОРМАЛЬНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

- Да, умер, - говорил епископ. - Ты свободна. Я затем и приехал с другого конца света, чтобы сказать тебе это.

Ивонна, сидевшая напротив него, смотрела на раскаленные уголья в камине и сжимала руки. Она все еще не могла оправиться от неожиданности его появления и того, что он заключил ее в свои объятия. Она еще чувствовала прикосновение его рук на своих плечах. Потеря голоса так изменила ее жизнь, что и сама она, как будто, изменилась. Ей трудно было поверить, что когда-то их отношения были так интимны. Он казался ей чужим, не у места в этой маленькой гостиной, упавшим точно с другой планеты. Его звание епископа, его епископское одеяние, еще больше отодвигало, отчуждало ее. И лицо у него было не такое, каким она запомнила его. Оно исхудало; морщины врезались глубже. И волосы поредели и поседели.

Она слушала как во сне рассказ о том, как он нашел ее, как он горько раскаивается в том, что уничтожил, не читая, письмо Джойса; как его собственное письмо к ней почта вернула ему за ненахождением адресатки; как, тем временем, сыщик, которого он приставил следить за Базужем, прислал ему несомненные доказательства смерти певца; как он, не находя себе места от тревоги, не стал дожидаться медлительной почты и сам поехал в Англию; наконец, как он узнал ее адрес у театрального агента, который сообщил ему об ее болезни и о том, что она потеряла голос.

- Наконец-то ты свободна, Ивонна! - повторял епископ.

Ее это известие почти не взволновало. Она так давно считала Амедея умершим, даже после его внезапного воскресения, что теперь не могла ощущать ни огорчения, ни радости по поводу своего" освобождения. Только когда скрытый смысл слов Эверарда проник в ее сознание, она поняла все их значение. И, вздрогнув, подняла на него тревожные глаза.

- Для меня это почти не составляет разницы, - сказала она...

- Но для меня - огромную. Неужели ты думаешь, что я разлюбил тебя?

В его голосе звучали горестные нотки, которые всегда действовали на нее. Слегка вздрогнув, она ответила:

- Это было так давно! Все мы изменились.

- Ты не изменилась, - молвил он с глубокой нежностью. - Ты все та же прелестная, нежная, как цветок, женщина которая была моей женой. И я не изменился. Как я тосковал по тебе все эти мучительные, долгие годы! Ты знаешь, почему я уехал из Фульминстера?

- Нет, - пролепетала Ивонна.

- Потому что мне жизнь без тебя стала невыносима. Я думал, что перемена места и новые обязанности развлекут меня. Я ошибся. И к моей тоске присоединились еще угрызения за то, что я был суров к тебе в тот страшный час.

- Я помнила только о вашей доброте, Эверард, - ответила Ивонна со слезами на глазах.

Его волнение заразило и ее - теперь она видела, как он страдал.

Он встал, подошел к ней и нагнулся над ее креслом.

- Вернешься ты ко мне, Ивонна?

Она отдала бы все на свете за то, чтобы убежать, иметь хоть несколько часов для того, чтобы подумать. А он ждал немедленного ответа. Женский инстинкт отчаянно искал выхода.

- На что я вам? Петь я уже не могу. Вот, слышите?

Она повернулась боком в своем кресле и, отвернув от него голову, начала, улыбаясь, арию Ангела из оратории "Илия". Епископ, потрясенный, невольно отшатнулся. Он не представлял себе ясно, что значит потеря голоса. Вместо чистых, голубиных ноток, которые так пленяли его, с уст ее срывались лишь беззвучные писклявые звуки. Она перестала петь, попыталась улыбнуться, но не могла и разрыдалась.

- Поедем со мной, детка моя дорогая, - молвил он, снова наклоняясь к ней. - Я буду еще нежнее любить тебя.

Ивонна порывисто вытерла глаза.

- Какая я глупая! Слезами не воротишь голоса.

- Я посвящу всю остальную жизнь свою тому, чтобы вознаградить тебя за это. Поедем, Ивонна!

- О, Эверард! Не требуйте от меня сейчас ответа - воскликнула она, прижатая к стене. - Все это так неожиданно, так страшно.

Он со вздохом отошел и сел на прежнее место. Он был несколько разочарован. Он не предвидел возможности отказа. Но взгляд на низкую, бедно обставленную комнату успокоил его. Грубая, но безукоризненно чистая скатерть, домашнее печенье, жестянка с остатками мясных консервов на столе, потертый коврик у ног его, - все это говорило если не о бедности, то, во всяком случае, об очень скудных средствах. Едва ли она станет колебаться. Но она колебалась.

- Подумай, если это тебе нужно, - выговорил он, закладывая ногу за ногу. Наступило краткое молчание. Наконец, она сказала с дрожью в голосе.

- Я знаю, я обещала вам. Но с тех пор многое изменилось. Я думала, что всегда буду свободной. Но, как видите, я не свободна.

- Что ты хочешь сказать этим?

- Я говорю о Стефане. Он спас меня от голодной смерти, отдал мне все, что у него было, и работает, как невольник, чтобы прокормить меня и доставить мне хоть какие-нибудь удобства. Вы не знаете, как благородно он поступил со мной - да, благородно, Эверард, я не могу назвать это иначе. Он имеет такие же права надо мной, как имел бы брат или отец, я не могу уйти от него без его согласия. Это было бы жестоко и неблагодарно. Неужели вы сами не понимаете, Эверард, что это было бы просто грешно?

Его лицо омрачилось. Гордость его возмущалась. Но он подавил ее и стерпел унижение:

- Это снимет с плеч его тяжелую ответственность. Я готов протянуть ему руку и помочь ему улучшить свое теперешнее положение.

- И забыть прошлое совсем?

- Душой рад буду забыть.

- Он и теперь жестоко страдает.

- Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы исцелить его рану. Сознаюсь, я осудил его слишком сурово.

Щеки Ивонны вспыхнули от радости; она взглядом поблагодарила его. Затем, подумав, выговорила как-то грустно:

- Может быть, если вы поможете ему подняться, он не будет тосковать по мне.

- Во всяком случае, я обеспечу его, - с достоинством сказал епископ. И затем, уже другим тоном, склоняясь к ней и жадно вглядываясь в нее, продолжал:

- Ивонна, так ты согласна снова быть моей и делить со мной жизнь - в новом мире, где все прекрасно?.. Я там состарился без тебя. С тобой я снова помолодею, и благословение Божие будет над нами. Ты должна быть со мной, Ивонна. Я не могу жить спокойно без твоей улыбки, без твоего радостного смеха. Дитя мое!..

Его голос обрывался от волнения. Он встал, протягивая ей руки. Ивонна также робко встала и сделала несколько шагов по направлению к нему, притягивая его молящим взглядом. Но когда его руки уже готовы были обнять ее, она отшатнулась.

- Вы должны просить у Стефана моей руки, - выговорила она серьезно и просто.

Руки Эверарда упали; он дрожал от нетерпения.

- Это невозможно. Как я могу это сделать? Это было бы нелепо.

- Но я же не могу иначе...

Ее миниатюрная фигурка, жалобная мольба в лице, грусть в черных бархатных глазах, - со всем этим было связано столько воспоминаний... Она была все такая же кроткая, невинная, как ребенок. Суровые морщинки около его губ разгладились в улыбку; он взял ее, пассивно поддающуюся, в свои объятия, поцеловал в щеку.

- Я сделаю все, что ты хочешь, дорогая. Все на свете, только чтобы вернуть тебя. Буду просить у него твоей руки. Это будет искуплением моей жестокости к нему. И тогда ты обвенчаешься со мной?

- Да, - слабо пролепетала Ивонна. - Я ведь обещала...

- Почему ты второй раз не написала мне сама? - спрашивал он, глядя ей в глаза и не выпуская ее рук.

- Я хотела написать, когда придет ответ. - Она потупила глаза. - Но ответ не пришел. А потом я была довольна, что могу помочь Стефану.

- Но ведь ты и без этого могла помочь ему.

Она быстро вскинула на него глаза.

- О нет! Как же вы не понимаете?

Епископ, видя, как щепетильно она относится к этому вопросу, утвердительно кивнул головой. Но все же вид Стефана вызывал в нем смешанные чувства. Ему было тягостно и досадно, что отверженный кузен стал преградой между ним и Ивонной. В уме шевелилось тревожное подозрение. Может быть, тут кроется и что-нибудь более серьезное?

- Но ведь ты вернешься ко мне не только потому, что несколько лет тому назад обещала вернуться, Ивонна?

- О нет, Эверард, - мягко ответила она. - Потому, что я нужна вам и потому, что это справедливо.

На прощанье он снова поцеловал ее.

- Я больше не приду к тебе сюда, Ивонна. Когда я получу от тебя окончательный ответ, я все устрою. Мы обвенчаемся в самом непродолжительном времени, без оглашений. Мне в этом не откажут. Ты довольна?

- Да. Благодарю вас.

В дверях он еще раз оглянулся на нее. Затем спустился с лестницы с намерением тотчас же переговорить с Джойсом. Но, хотя в лавке горел газ, Джойса нигде не было видно. И не у кого было спросить, где он. Епископ досадливо закусил губы. Ему совсем не хотелось затягивать это дело. Внезапно взгляд его упал на старый хромоногий стол у стены, на котором лежали бумаги и конверты. Быстро решившись, епископ взял все нужное, нашел чернила и перо и тут же, за столом Джойса, написал ему письмо, запечатал, надписал адрес и положил на видном месте. Затем не без труда отыскал дверь на улицу и вышел.

Джойс до того истомился ожиданием, что не выдержал и пошел бродить по тротуару, все время поглядывая на дверь. Когда Эверард вышел, он вернулся в лавку.

Письмо сразу привлекло его внимание. Он распечатал его и прочел:

"Дорогой Стефан! - Я хотел лично с вами переговорить. Но так как дело неотложное, а Вас нет, я пишу вам. Мне хотелось бы выразить Вам свою признательность за рыцарски великодушное отношение к Ивонне. Хотелось бы также протянуть Вам руку в знак искренней дружбы.

Я пришел к Вам как мужчина к мужчине, по одному из самых важных в жизни дел. Ивонна, глубоко признательная Вам и сознающая, как много она Вам обязана, поставила свое согласие на вторичный брак со мной в зависимость от Вашего согласия. Об этом согласии я и прошу Вас горячо.

На будущее время, поскольку моя дружба может быть Вам полезна, она - Ваша, с радостью и от души.

Ваш искренно

Э. Чайзли

Отель Боргон".

У Джойса подкосились ноги. Буквы расплылись перед глазами. Острая боль кольнула в сердце. Самое мучительное в этом письме было согласие Ивонны. Признание епископом благородства его поведения, почет, оказанный ему этим формальным предложением, предложение дружбы, - все это были для него пустые слова. Важно было только одно: Ивонна уходит от него - и по доброй воле. Хоть он и предвидел этот удар, и страшился его, все же он был оглушен; со стоном он кинулся на пол и закрыл лицо руками. Только теперь он понял, чем была для него Ивонна: его надеждой на спасение в этом мире и в будущем, его ангелом-хранителем, его вселенной. Без нее все было хаос, мрак и пустота.

Сверху донесся голос Ивонны, знавший его:

- Стефан.

Он поднял обезумевшее лицо и с трудом заставил себя ответить. Потом встал, по привычке погасил газ и тяжелыми шагами поднялся наверх.

- Выпейте чаю, - сказала Ивонна, возясь над котелком. - Я заварила вам свежего.

- Надо сначала вымыть руки, - угрюмо ответил он.

Вымывшись и почистив свое платье, он вернулся к Ивонне и присел к столу. Как всегда, она налила ему чаю, придвинула масло - у нее вошло в привычку ухаживать за ним, - сокрушалась об испорченных тартинках. Он ответил, что это ничего не значит, но когда попробовал есть, кусок застрял у него в горле. Ивонна даже и не притворялась, что ест, она играла ложечкой, не поднимая глаз. Джойс тревожно вглядывался в нее. Она как будто состарилась за этот час. Детское выражение сменилось грустной серьезностью женщины, много пережившей. Когда она подняла на него глаза, в них была нежность и мольба.

- Видели ли Эверарда?

- Нет. Я выходил. Но он оставил мне записку - в ней все сказано.

- Он просит вашего согласия?

- Да.

- И вы дадите его? - выговорила она чуть слышно.

- Было бы хуже, чем безумием с моей стороны, пытаться отказать в нем, - с горечью ответил он.

- Если хотите, я останусь с вами и будем жить, как жили.

- А вы - хотите этого?

- Я не иду в счет. Я должна делать, как мне скажут.

- Будете ли вы счастливы с Эверардом?

- Да, конечно, была же я раньше. - Однако щеки ее побледнели.

- Но если б я попросил вас, вы бы остались и продолжали бы делить со мной бедность и борьбу за жизнь?

- Как же я могла бы отказать вам? Ведь я обязана вам жизнью.

На один миг - трепетный миг - он заглянул в ее чистые, правдивые глаза и понял, что он властелин ее судьбы. Условие, поставленное ею Эверарду, не было только актом благодарности. Она серьезно отдавала свою судьбу в его руки. Несколько минут он молчал, напряженно и взволнованно размышляя, дрожа в борьбе с безумным искушением.

Рука его, нервно дергавшая усы, дрожала. Ивонна по лицу его видела, как он взволнован.

- Не мучьте себя этим теперь, - ласково сказала она. - Ведь это не так к спеху. Зачем непременно решать такие важные дела в одну минуту?

- Вы правы, Ивонна. Забудем его на время.

- А ваш бедный чай... Вы так и не пили его. Ну, пейте же. И скушайте что-нибудь, сделайте мне удовольствие.

Но ужин все-таки не клеился. Сердца и мысли обоих были поглощены запретной темой. Именно тем, о чем они решили не говорить. С усилием они время от времени обменивались общими фразами. В промежутки молчания Ивонна порой быстро взглядывала на него. Но мрачное выражение его лица не говорило ей того, что ей так хотелось знать.

Наконец, эта комедия окончилась. Оба встали из-за стола и заняли обычные свои места у камина. Джойс набил трубку и стал шарить в карманах, отыскивая спички. Ивонна свернула в трубочку бумажку; зажгла ее в камине и держала перед ним, пока трубка не раскурилась. Он хотел поблагодарить ее, но слова не шли с языка. От этой дружеской услуги еще больше сжалось его сердце. Ивонна позвонила; пришла пожилая, довольно неряшливая служанка - убрать со стола. Внешность Сарры более, чем все остальное, заставляла Джойса ненавидеть свою бедность. Она пила, была неряшлива, одним своим присутствием грязнила атмосферу, в которой жила Ивонна. Ее появление послужило для него новым аргументом против себя самого.

Какую жестокую задачу предстояло ему решить. На одной чаше весов - богатство, покой, прекрасное общественное положение для Ивонны, а для него - отчаяние и нищета. На другой - эгоистическое счастье для него, а для Ивонны - это убожество и в обществе - жизнь отверженной. Он знал, что она, кроткая и благородная, безропотно будет нести свою участь, если он выберет второе.

Внутренний голос подсказывал ему, что она и замуж за него выйдет, если он попросит. И каждая попытка подавить искушение, забыть обо всем, кроме своей нежной любви к ней, была несказанной мукой.

- Какая жалость, что я не могу спеть вам! - сказала она, нарушая долгое молчание. - Теперь, когда я чувствую что-нибудь, я не знаю, как это выразить. Прежде я могла все сказать - пением.

- Если бы вы могли, я бы попросил вас спеть серенаду Гуно.

- О, нет! Не это. Это было последнее, что я вам пела, и оно принесло несчастье нам обоим.

На миг он, как истый влюбленный, истолковал ее слова в свою пользу. Сердце его забилось быстрее. Чтобы сдержать охвативший его бешеный порыв, он нервно закусил янтарный мундштук трубки.

И ему стало ясно, что только в одиночестве он может решить эту жестокую задачу, от решения которой зависело счастье трех человек. Он встал.

Я пойду пройдусь, Ивонна. Все это немножко взбудоражило меня. А вам лучше бы лечь пораньше. У вас утомленный вид.

- Да. У меня мучительно болит голова.

Ивонна заставила себя ясно улыбнуться ему, когда он прощался с нею. Но как только дверь затворилась за ним, улыбка сбежала с ее лица, оно вытянулось, стало почти суровым. Дух сошел на нее, коснулся ее волшебным крылом, и ребенок сразу превратился в женщину. Взор ее бестрепетно устремлялся в будущее и видел ответственность и скорбь жизни не как смутно пугающие неудобства, о которых охотно забывала ее легкомысленная детская душа, укрывшись в первом попавшемся убежище, но как унылую реальность, заурядную по форме и серенькую по окраске.

Раз она не нужна Стефану, долг ее - вернуться к Эверарду, как она обещала. Она обязана была спросить согласия у Стефана. И Стефан обязан дать его, если она не нужна ему для чего-либо большего, чем дружеское ежедневное общение. Она испытала Стефана и убедилась, что он не любит ее. Она пустила в ход свои женские чары - и потерпела поражение; никогда она не чувствовала этого с такой болью. Она не имела власти скрасить его жизнь, отторгать от него гнетущие заботы. Иначе он не решился бы отпустить ее; его сердце потребовало бы более тесного союза. Как женщина - она бессильна над ним. Теперь она понимала это. И менее нужна ему, чем Эверарду. Она доказывала себе это с убедительной логикой отчаяния. И все же в глубине ее души теплилась искра надежды... Порой она конвульсивно сжималась и снова устремляла взор в пространство, где перед нею отчетливым видением стояла ее жизнь.

XXII

В ПОИСКАХ СПАСЕНИЯ

Он не в состоянии был дольше ходить по улице под мелким моросящим дождем, борясь со своею собственной душой. Что за дикая глупость! Это все равно, что вырезать собственное сердце и швырнуть его под ноги Эверарду.

Яркие огни над дверью дешевого мюзик-холла манили к себе. Он вошел, взял девятипенсовое место на балконе и, протолкавшись сквозь толпу других таких же дешевых зрителей, стал впереди, перегнувшись через деревянные перила. В воздухе носился запах скверного табака и запах буфета, помещавшегося сзади. Битком набитые, как сельди в бочке, зрители хором подтягивали припев песенки, исполняемой певицей на эстраде. Затем выступил тенор с балладами, какие можно исполнять и в гостиной. Джойс слушал рассеянно; он и слышал, и видел все, как во сне. Сосед, попросивший у него огонька, вывел его из задумчивости, и он удивился, зачем пришел сюда. И именно сегодня, когда он мог бы быть дома и насытить свое сердце радостью. Однако он не ушел.

Семейство велосипедистов описывало круги по сцене на каких-то воздушных обручах. Джойс, полузакрыв глаза, смотрел на них и тешил себя причудливой фантазией, что это его мысли, облекшиеся в форму, кружатся перед ним. Взрывы оглушительных аплодисментов были ему приятны, разбивали его настроение. Затем появилась декорация, изображающая улицу, и с ней исполнитель уличных песенок. Он пел о пьяницах и закладчиках и вкладывал в свое исполнение столько юмора, что Джойс, несмотря на свою озабоченность, смеялся и с нетерпением ждал его второго выхода. Звякнул колокольчик. Тот же артист вышел и был встречен шумными хлопками. На этот раз он был в арестантском халате, в шерстяных чулках и туфлях, с черной стрелой на спине. Физиономию он себе устроил прямо зверскую.

У Джойса потемнело в глазах. Он не уловил первых слов песни, поймал только припев:

Я отсидел свои года

За то, что бабу свою пристукнул - да!

Пристукнул по башке...

Но когда комедиант начал рассказывать об арестантской жизни, Джойс не мог не слушать. Словно прикованный страшными чарами, он жадно вслушивался в грубо и цинично передаваемую комическим тоном повесть тюремной жизни. Здесь было все: и досчатые нары, и помои вместо похлебки, и сучение веревок, и двор для маршировки. Человек в арестантском платье забавными штрихами изображал своих товарищей, описывал грязные проделки для добывания пищи, бесстыдное вранье арестантов, постепенно усваиваемые гнусные привычки. И все это с ужасающей реальностью. Зала надрывалась от хохота. Но Джойс забыл, что перед ним комедиант. Он видел перед собой настоящую тюремную шпану, одно из тех униженных до потери человеческого образа существ, среди которых ему приходилось жить, - гнусный факт из своего прошлого. С эстрады пахло тюрьмой, и этот гнусный запах вызывал в нем тошноту. Все его измученные нервы дрожали от отвращения.

Он прорвался сквозь толпу, прижавшую его к перилам, и опрометью выбежал на улицу.

Сколько времени он бродил и где - он сам не знал. Наконец очутился в знакомой местности, близ трактира Ангела. Он насквозь промок, устал, озяб, чувствовал себя безмерно несчастным. Он снова презирал себя, как в первый день выхода из тюрьмы. Никогда еще клеймо позора не казалось ему таким неизгладимым. У ярко освещенной двери кабака он остановился в нерешимости. Потом, вспомнив, как печально кончилась подобная же попытка утешения несколько лет тому назад, содрогнулся и отошел. Это было слишком опасно.

Пройдя еще с сотню шагов, он встретил женщину, которая, миновав его, повернула и нагнала его.

- Я так и думала, что это вы, - сказала она. Он узнал голос Анни Стэвенс. И место было приблизительно то самое, где он дважды встречал ее, хотя потом на несколько месяцев потерял ее из виду. Но ее самое он не мог признать: одета она была как-то странно, и лицо ее наполовину скрыто было шляпой Армии Спасения. Кажущийся цинизм такого наряда возмутил его.

- С чего это вы устроили такой маскарад? - спросил он, продолжая идти вперед.

- Это не маскарад. Это правда. Я узнала вас, хотя, может быть, вам и не хотелось этого.

Он слегка убавил шагу, и она пошла с ним рядом.

- Вы как будто не верите? Напрасно. Я не врунья. Это меня и губило всегда, что я не умею врать.

Так зачем же вы ходите по улице в такой поздний час?

- Спасаю других.

- И что же? Спасли хоть кого-нибудь? - не без сарказма осведомился Джойс.

- Нет. Я почти и не надеюсь.

- Так зачем же вы стараетесь?

- Потому что, по-моему, гнуснее этой работы нет, - ответила она, круто останавливаясь и глядя ему в лицо хорошо ему знакомым вызывающим взглядом.

- Вы - странная девушка.

- Неужели же вы думаете, я нарядилась в этот дурацкий колпак и выношу пинки хулиганов и ругань женщин ради собственного удовольствия? Я не "обращенная" и не кричу с другими: "Аллилуйя", но днем я честным трудом зарабатываю себе в убежище кусок хлеба, а ночью брожу по улицам. Гнуснее этой, по-моему, работы нет, - повторила она. - Если б я знала еще худшую, я взялась бы за нее. С тех пор как я вас выдала, я места себе не нахожу, меня все время что-то жжет внутри. Когда я вышла на улицу, моя жизнь была адская, но эта, пожалуй, еще хуже. Я на себе испытала, как вы должны были себя чувствовать; и теперь я хочу погасить этот огонь внутри...

- Погодите минутку, - молвил он, чувствуя, что у него сдавило горло. - Значит, вы делаете это, так сказать, для души?

- Да, - ответила она, угадывая смысл вопроса.

- О бессмертной душе и вообще о религии я знаю немного. Но это придет. Мне хочется, чтобы настал день, когда я могла бы вспомнить, что любила вас - не ненавидя себя и не сгорая от стыда. Можете считать меня дурой, если хотите, но вот ради чего я это делаю. Пойдемте дальше. Нам незачем обращать на себя внимание.

Это было благоразумно, так как не один прохожий уже стремился заглянуть в эти два напряженно серьезных и бледных лица. Джойс машинально повиновался ей, но в течение нескольких минут смотрел на нее в безмерном изумлении. Мысль, которая, как он это смутно сознавал теперь, уже два часа шевелилась на темном дне его души, вдруг озарила его ярким, волнующим светом. Он неожиданно взял руку Анни и крепко сжал ее. Она с удивлением посмотрела на него.

- Что с вами?

- Знаете ли вы, что вы сделали сегодня? - выговорил он дрожащим голосом. - Вы показали мне, как выжечь тот огонь, что жжет меня. Вы искупили этим все зло, которое вы мне причинили. Если мое прощение чего-нибудь стоит для вас, я от всей души прощаю вас.

Он был странно взволнован. В порыве экзальтации он увлек ее под какие-то ворота и в темноте поцеловал ее. Она слегка вскрикнула и отшатнулась.

- Это - в знак прощения?

- Да. - И, круто повернувшись, он торопливо, большими шагами зашагал по тротуару.

Он более не колебался. Задача его жизни была решена. На душе у него было кристально ясно. Настал час искупить своей позор великой очистительной жертвой.

Вот он - тот самоотверженный поступок, после которого ему не стыдно будет смотреть в глаза людям. Самоотречение! Это слово звенело в его ушах, и, в такт ему, он ускорял шаги.

Он не сомневался, что Ивонне не будет хуже, когда она снова будет окружена роскошью и нежной заботой. С другой стороны, он достаточно знал ее, чтоб понимать, что и в жизни с ним, жизни лишений, она сумела бы найти радости, искупающие эти лишения. Не будь этого, он уже прямо из мужского самолюбия стушевался бы перед епископом. По совести, он имел право (теперь он ясно видел это) предъявить свои права на нее. Перед своей совестью он был чист, и чиста была его жертва.

И кто же указал ему путь искупления? - Невежественная, заблудшая женщина, которая сама по наитию применила этот принцип в таком грубом виде. Ему стало совестно, и это подстрекнуло его мужество.

Дождь перестал. Разорванные тучи бежали по небу; между ними выглядывала порой затуманенная луна, озарявшая бледным светом унылые улицы. Поднялся ветерок, и промокший Джойс дрожал от холода. Он зашел в ближайший кабачок, спросил горячего грога, на этот раз уже не для того, чтобы забыться, но для того, чтобы согреться и велел подать себе чернила и перо. И здесь под говор пьяных голосов и стук посуды, написал свой акт самоотречения:

"Дорогой Эверард! - Я принимаю Ваше письмо в том смысле, в каком оно было написано. Вручаю Вам кротчайшее и чистейшее из Божьих созданий. Любите ее нежно и берегите.

Ваш искренно

Стефан Джойс".

Несколько минут спустя, письмо уже лежало в ящике. Слабый стук его падения отдался в его душе стуком заколачиваемой крышки гроба, сознанием непоправимости свершенного. Теперь, когда акт отречения был подписан, ему стало страшно. Безмерность жертвы ужасала. Он смутно предчувствовал муку еще неизведанную, в сравнении с которой ничто все его прежние страдания.

Вздрагивая и ежась от холода, он направился домой. В гостиной тускло горел газ. Как всегда в тех редких случаях, когда он проводил вечер вне дома, Ивонна приготовила ему свечу и аккуратно накрыла стол для ужина. У огня грелись его туфли. При виде этого, острая боль защемила его сердце. Стащив с себя мокрые сапоги, он зажег свечу - есть он был не в состоянии - завернул газ и вышел из комнаты.

На площадке перед дверью Ивонны стояли крохотные башмачки, выставленные ею для Сарры, которая должна была их вычистить утром. Несколько секунд он смотрел на них; затем взбежал по лестнице.

В волненьи битвы человек, может быть, без особых страданий перенесет ампутацию раненого члена. Боль начинается потом, когда нервы успокоятся. Так было и с Джойсом в бессонную ночь после его великого отречения; к его страданиям примешивался страх: а что, если и это не поможет? Если его теория отречения лжива? Еще недавно он расхохотался бы над таким предположением. Да и теперь, разве он мог найти для него разумные основания? Не значило ли это дать отрезать себе ногу, чтобы вознаградить себя за потерю руки, на потеху коварным богам? Он в тоске метался по постели.

Человек впечатлительный и чуткий не может пройти через такое испытание не изменившись. Некоторые фибры души должны ослабнуть в нем, другие - закалиться. Джойс поднялся утром с больной головой, совершенно разбитый, но все же несколько успокоенный. Лживо или правдиво, все же он поступил как надлежит мужчине. Сознание этого прибавляло ему силы. Он оделся и сошел вниз.

Ивонна была уже в столовой, как всегда мило и опрятно одетая; она поджаривала ломтики хлеба к завтраку. Бледность лица и круги под глазами красноречиво говорили о том, что и она провела неспокойную ночь. Стоя на коленях у огня, она тревожно оглянулась на него. Он видел, что она волнуется, и, усевшись в кресло около нее, протянул руки к огню, чтобы согреть их.

- Вы измучились, бедная моя маленькая Ивонна, - ласково начал он. - Какой скотский эгоизм с моей стороны был позволить вам думать, что я колеблюсь, когда решение было так просто! Я вчера вечером написал Эверарду, прося его беречь сокровище, которое он получает. Так что вы напрасно мучились.

Ивонна отвернула голову и несколько минут молчала; вилка, на которую она надевала тартинки, выпала из ее рук.

- Да, это было глупо с моей стороны, - отозвалась она наконец. - Но мне казалось жестоким оставить вас в одиночестве. И я так привыкла к этой маленькой квартирке - я ведь как кошка, привыкаю к месту. А вы - вам жаль было отдать меня?

- Конечно. Я думал, что мы до скончания века будем жить так, как брат с сестрой. Но всему на свете бывает конец, и этой жизни тоже.

- Разве не лучше было бы, если б я осталась? - мягко выговорила Ивонна.

Он отдал бы свою душу за то, чтобы схватить ее в свои объятия и бешено прижать к груди - она была так близко от него, так безумно желанна. Понимает ли она, как зажглась его душа от этих слов? Он откинулся на спинку кресла, словно увеличив расстояние между собой и ею, чтобы легче было избежать искушения.

- Нет, - выговорил он, тяжело дыша, - я бы не мог так дальше - все равно, строй нашей жизни был бы уже нарушен. Но ведь все к лучшему. Я знаю, что вы будете счастливы, окружены любовью, и я сам буду счастлив этим сознанием.

Сарра подала завтрак и ушла. Они сели за стол. С грехом пополам досидели до конца завтрака. Почта принесла два письма Джойсу: в одном был запоздалый, но хвалебный отзыв о "Загубленных жизнях", в другом - чек из редакции еженедельника. То и другое по обыкновению он передал Ивонне.

- Обо мне не тревожьтесь, милая. Мое положение теперь совсем иное, чем когда мы стали жить своим хозяйством. Новая повесть пойдет гораздо лучше "Загубленных". Мне страшно будет недоставать вас вначале, потом это пройдет. По всей вероятности, я останусь жить здесь же. Мы с Рунклем ведь большие приятели, вы знаете, может быть, я даже войду с ним в компанию и поведу дело по новому - кто знает? Да, мне не хотелось бы покинуть эти милые, старые комнаты. - Он смотрел на все, только не на лицо Ивонны, чувствуя, что его напускная беспечность должна казаться ей страшно фальшивой. - Здесь все-таки будет витать ваша тень. И, закрывая глаза, я буду представлять себе, что вы еще со мной.

Он передал ей свою чашку и, встретив ее взгляд, попытался улыбнуться. И она улыбнулась уголками губ.

- Теперь, по крайней мере, мебель бесспорно будет принадлежать вам.

У него не хватило духу протестовать. И они продолжали говорить в легком тоне о будущей разлуке, пока Джойс, взглянув на часы, не нашел, что пора идти в лавку. В дверях он остановился, чтобы раскурить трубку. Хотел еще раз оглянуться, но, не доверяя себе, поспешно вышел.

Если б он обернулся, он бы увидал, как она вдруг побледнела, ухватилась рукой за камин, а другую крепко прижала к груди и стояла так несколько мгновений, шатаясь и с закрытыми глазами.

Джойс снова взялся за недоконченную вчера работу. Он упорно работал, силясь не думать. Но это было так же бесплодно, как пытаться задержать дыхание долее определенного срока.

"Ивонна уходит, чтоб обвенчаться с Эверардом, уходит навсегда... я остаюсь один... она будет лежать в его объятиях... я с ума сойду. Господи, помоги мне! Если я не в состоянии буду этого снести, ведь есть же выход - я дождусь, пока она уйдет, - она и не узнает".

Больше этого он ничего не мог придумать. Одни и те же мысли почти ритмически стучались в его мозг, пока он производил расценку книгам и вписывал их в каталог. Ему попался в руки изорванный Марк Аврелий. Он наудачу раскрыл его:

"Боль должна поражать либо тело, либо душу; если поражено тело, надо лечить его; что же касается души, всегда в ее власти сохранить свою ясность и спокойствие, убедив себя, что в ее случайном огорчении не было участия злой воли".

Джойс невесело засмеялся и бросил книгу на одну полку с теми, которые продавались по четыре пенса. Кротость Марка Аврелия не находила в нем отклика.

Вошел рассыльный с письмом к мадам Латур. Джойс послал его к Ивонне с мальчиком из лавки, который тотчас же принес ответ. Сейчас она начнет укладываться. Джойсу, казалось, кто-то сжал клещами его сердце; он готов был кричать от боли.

Время шло; книги все были расставлены по полкам; больше не осталось делать ничего, как только ждать покупателей. Чтобы как-нибудь убить время, он стал переписывать начисто испачканные помарками страницы своей рукописи. В обеденный час он поднялся наверх. Ивонна была молчалива, сдержанна; они почти не разговаривали между собой. По окончании обеда она спокойно рассказала ему о полученном письме.

- Эверард пишет, что сегодня же он надеется получить разрешение, и завтра в церкви св. Луки, в Ислингтоне, состоится венчание. При данных обстоятельствах он находит лучшим не откладывать.

- Ну что ж. И хорошо. Когда наступает перемена, лучше, чтобы она не затягивалась. Но когда же именно - в котором часу?

- Это он мне сообщит потом.

- Вам надо уложиться. Если я могу вам помочь, Ивонна...

- Спасибо - нет. У меня так мало вещей. Мелочи я оставлю вам - на память. Ведь вам приятно будет сохранить их?

- Благодарю вас, Ивонна, - сказал он, глядя в сторону. Оба говорили вполголоса, словно уговариваясь насчет погребения. Джойс, ослепленный своим горем, не замечал ее уныния. Заметил только, что она серьезнее обыкновенного, но в такой момент это было естественно. Свою собственную боль он прятал, делая над собой геройские усилия.

Так прошел день. Джойс опять зажег газ в лавке и убивал время механической работой, какую только мог придумать. Одному все же легче было. Болтовня старика была бы ему теперь несносна, прогнала бы его в гостиную, где он терпел жестокие муки, или же на чужую, жестокую улицу.

Слава Богу, одиночество его продлится еще дня три. Рункль не так еще скоро вернется из Эксетера.

Снова пришла записка от епископа. Даже две - одна Ивонне, другая Джойсу, извещавшая, что венчание назначено ровно в двенадцать дня, что незадолго до этого он пришлет карету за Ивонной, чтобы отвезти ее в церковь. В заключение, епископ любезно просил Стефана присутствовать при венчании и быть посаженным отцом Ивонны. До Стефана словно донесся голос девушки в колпаке Армии Спасения, и он угрюмо усмехнулся: "Мерзее этого я ничего не знаю".

Он нацарапал несколько строк в ответ и отдал их ожидавшему посыльному. "Об этом я и не подумал", - сказал он себе.

Вечер они просидели молча на своих обычных местах у камина; каждый помнил, что это - последний вечер. Обыкновенно Ивонна шила, или читала, или дремала, полузакрыв глаза, как котенок, который нежится у огня, а Джойс писал, держа на коленях бювар. Порой она вставала, подходила, становилась за его креслом и читала слова, выходившие из-под его пера, почти касаясь его коротко остриженных белокурых волос своими черными кудряшками. И говорила:

- Прогоните меня, если я вам мешаю.

А он, радостно смеясь, отвечал на это:

- Смотрите, как красиво вышла эта фраза. Мне ни за что не написать бы так, если бы вы не стояли возле меня.

- Мне это нравится - разыгрывать роль ангела-хранителя.

- Это не игра. Когда вы осеняете меня своими крыльями, я работаю так, как не мог бы работать без вашей помощи.

Она краснела и чувствовала себя счастливой.

Но в этот последний вечер они сидели врозь, далеко друг от друга - их уже разделяло полмира - и говорили принужденным тоном, с длинными паузами. Он почти все время заслонял глаза рукой, будто от света - на самом деле для того, чтобы не смотреть на свое утраченное блаженство и чтоб она не заметила голодной тоски в его глазах. Когда, наконец, она встала, чтоб пожелать ему доброй ночи, он принудил себя встретить спокойно ее взгляд. И тут впервые поражен был переменой, происшедшей в ней за одну ночь и один день.

Она стояла перед ним бесконечно простая и милая; но даже в тот день, когда она узнала о потере голоса, у нее не было такого измученного, страдальческого лица. Детски-жалобного выражения уже не было в этом лице; был суровый пафос муки взрослой женщины. Но что ее мучит, он не мог понять.

- Бедная моя детка! Вы еще недостаточно окрепли для таких волнений. Постарайтесь хорошенько выспаться.

Он отворил ей дверь и поддержал, пока она прошла. И затем, проглотив комок, стиснувший ему горло, добавил:

- Завтра у вас должен быть хороший вид.

Он поймал ее холодную, мягкую ручку, прижал ее к губам и поспешил закрыть за нею дверь. Тюрьма казалась раем в сравнении с этой мукой.

XXIII

КОНЕЦ И НАЧАЛО

К половине ночи Джойс совершенно упал духом.

Будь он от природы сильным человеком, он не поддался бы ряду искушений, завершившихся его преступлением и карой. Или же иначе перенес эту кару, не сломился бы под бременем ее. Если бы даже просто нервы у него были крепче, ему не так отравляло бы жизнь сознание своего унижения. Он тотчас же по выходе из тюрьмы переселился бы куда-нибудь в другую страну и начал бы жизнь сызнова. Будь он сильный человек, Ивонна не нашла бы его отщепенцем, презирающим самого себя, на ступеньках крыльца богатого дяди. Он не растерялся бы так в Гулле, при встрече с товарищем по тюрьме. Не поехал бы вместе с Ноксом в Африку, не искал бы нравственной поддержки в этом смешном и жалком существе, которое он оберегал скорей как женщина, чем по-мужски. Сильный человек не упал бы духом от своих африканских неудач, не страдал бы так от одиночества, не метался бы в тоске по пустынному полю в звездную ночь. Наконец, сильный человек не цеплялся бы так, из боязни одиночества, за Ивонну, как ребенок, который боится темноты и хватается за руку другого ребенка, еще более слабого чем он.

В силу закона эволюции, сильные выживают, слабые умирают. Но в вечной борьбе человечества с беспощадным законом условия меняются, растет сочувствие, и тот бунт против закона, который мы зовем цивилизацией, дает и слабому силы для выживания, так что не одни только сильные вправе требовать своей доли в жизни и любви. И когда слабый всеми своими трепещущими нервами стремится к силе, он совершает такой подвиг, каких не знают сильные.

Так и Джойс, безумец или герой, совершил подвиг, который был выше его сил. Весь этот день он мучительно обуздывал себя. Нервы его были натянуты, как струны. И среди ночи, когда он в тоске метался из угла в угол, они не выдержали: он кинулся на кровать и сильно зарыдал. Стыдясь своей слабости, он зарывался лицом в подушки, закусывал губами одеяло - рыдания взрослого человека не так-то легко заглушить; они вырываются из самых глубин души и потрясают до оснований и дух, и тело - и слышать их жутко и страшно. Судорога, сжимавшая ему горло, невольно исторгала из уст его невнятные стоны и молитвы и заглушенные вопли любви и тоски. Но в то же время он знал, что эта борьба - последняя, и что, пережив этот приступ муки, он обретет вновь спокойствие и силу.

А Ивонна, босая, в ночном халатике, с распущенными волосами, вся дрожа, стояла у дверей и слушала. Хотя комната Джойса приходилась не непосредственно над ее спальней, а над столовой, все же она, сама не спавшая эту ночь, в течение нескольких часов слышала его неровные шаги наверху. И, наконец, повинуясь неудержимому порыву, тихонько прокралась наверх по лестнице. Долгое время ждала она, держась рукой за ручку его двери, вся дрожа от сознания, что из-за нее так мучится другой человек, готовая войти, окликнуть его. Каждое его рыдание впивалось острой болью в ее сердце. Прежняя Ивонна, пылкая, порывистая, давно бы уже, при первом же звуке рыдания, ворвалась бы в комнату; новая женщина в ней, осторожная и вдумчивая, удержалась.

Когда все стихло, она неслышно вернулась к себе, легла в постель и пролежала так, волнуясь и дрожа, до самого утра.

А Джойс, не подозревавший, что она была так близко от него, что стоило ему отворить только дверь, - и он был бы в ее объятиях и навсегда завладел бы тем, от чего отрекался, обессиленный, под утро забылся тяжелым сном. Он проснулся позже обыкновенного. Вода, приготовленная для него Саррой, почти остыла. Он отдернул штору и увидал унылое, серое утро - именно такова должна быть заря его новой жизни. А впереди был еще целый мучительный день, со всеми несносными мелкими деталями, необходимостью хорошенько выбриться и одеться. Он вынул из комода лучший свой костюм, который ему так редко приходилось надевать. Последний раз он надевал его недели три назад, когда сопровождал Ивонну на "вечер песни" в Сент-Джемс холле. Ему вспомнилось, как она радостно шепнула ему:

- Вы такой красивый и элегантный, что я горжусь быть вашей дамой.

А теперь он наденет это платье, чтобы присутствовать на ее свадьбе с другим, чтобы проститься с нею навсегда.

Но он уже овладел собой и знал, что выдержит свою роль до конца. Тщательно одевшись, он не спеша сошел вниз к завтраку, последнему завтраку вместе с Ивонной. Он думал о ней со спокойствием фаталиста, как приговоренный к смерти думает о своей последней трапезе. Ивонны еще не было в столовой. И даже завтрака не было на столе. В ожидании, он сел, развернул дешевую утреннюю газету и попробовал читать. И только через несколько минут, заметив, что он читает объявления, отложил газету в сторону.

Потом пошел наверх к себе за носовым платком и, возвращаясь, заметил, что дверь комнаты Ивонны открыта. Очевидно, она сейчас войдет? Джойс тихонько постучался и назвал ее по имени. Ответа не было. Может быть, она еще спит - странно только, почему же дверь открыта. Он вернулся в столовую и нервно зашагал по комнате, поглядывая в окно на серую, унылую улицу. Люди под мокрыми зонтиками торопливо шагали по мокрым тротуарам; кожаные накидки извозчиков тускло блестели в тумане. Джойс подбросил углей в камин и снова взялся за газету. Но в душу уже заползала какая-то смутная тревога. Девять часов давно пробило. Он снова поднялся наверх и постучался в дверь Ивонны. Ответа не было. Он заглянул в щель и увидал, что штора поднята. Тогда он позвал громче.

Голос его как будто упал в пустоту. Он рискнул заглянуть в комнату. Она была пуста. Ивонны не было.

Он вернулся в столовую и позвонил. Явилась Сарра, небрежно неся на подносе завтрак.

- Где мадам Латур?

- Она рано утром ушла и сказала, чтоб вы ее не ждали к завтраку.

- В котором часу она ушла?

- Скоро после восьми.

- Благодарю вас.

- Мне думается, она захворала и пошла к доктору, - сказала Сарра, шумно ставя на стол чашки и тарелки.

- Это мадам Латур вам сказала?

- Нет. Но у нее было такое больное лицо, что я испугалась, когда увидала ее.

- Хорошо, - сказал Джойс, не желая показывать служанке своего положения.

- Она скоро вернется. Да, вы можете оставить завтрак на столе.

Сарра тяжелой неуклюжей поступью вышла из комнаты. Джойс стоял у камина, дергая усы; душа его томилась страхами, которых он не умел назвать, предчувствием ужасного. Почему Ивонна вышла из дома так рано? Предположение Сарры явно нелепо. Если б Ивонна почувствовала себя плохо, она послала бы за доктором. Но последние слова служанки все же испугали его. Он помнил, как бледна была Ивонна вчера вечером. В душе его зародилось страшное подозрение. Что, если он был все время слеп и осудил ее на жизнь, которую она не в силах вынести? Однажды в Южной Африке он видел приговоренного к смерти. В памяти его встало полное беспросветного отчаяния лицо этого человека, до ужаса похожее на лицо Ивонны. Неужели и она произнесла над собой смертный приговор?

Он растерянно шагал взад и вперед; новая тяжесть легла на его сердце. Дешевые американские часики на камине пробили десять.

Вскоре после этого в дверь постучали. Джойс побежал отворять.

Но это был только мальчик из лавки, спрашивавший, сойдет ли кто-нибудь из хозяев вниз. Джойс растерянно схватился за голову. Он и забыл об отсутствии Рункля и о том, что тот оставил лавку на него.

- За все книги в ларе снаружи можешь получать деньги сам, Томми, - решил он, подумав. - Если кто спросит одну из книг на полках внутри, приди за мной.

Мальчик ушел, гордясь тем, что ему дано такое поручение. Джойс налил себе чашку остывшего кофе и залпом выпил его. Минуты еле ползли. Если его подозрения нелепы и безумны, где же может быть Ивонна? Пошла покупать что-нибудь? Но ведь магазины еще не открыты. Или, может быть, она вышла из дому только затем, чтобы избавиться от его тягостного общества? Но это не похоже на Ивонну. Наконец, он спустился в лавку и вышел без шапки на улицу, озираясь по сторонам.

- Я уже наторговал восемьдесят пенсов, - похвастался ему мальчишка, показывая кучу монет.

Джойс рассеянно взял от него деньги и положил их в карман, а Томми снова уселся на свое место - на опрокинутый ящик и принялся дуть на озябшие пальцы. Об Ивонне ни слуху, ни духу. Несколько человек прошли мимо и оглянулись на Джойса. Так странно было видеть хорошо одетого и, видимо, хорошо воспитанного джентльмена, стоящим под дождем на улице, без шляпы, у дверей лавчонки букиниста.

Какой-то пожилой господин силился протиснуться в лавку мимо него. Он, извиняясь, отступил, пропустил покупателя и вошел вслед за ним.

- Вы здесь служите? - нерешительно спросил тот.

И, получив утвердительный ответ, попросил показать ему два издания "Беркена", виденные им в каталоге Рункля. Джойс взял с полки одно из них - дорогое - оно стоило две гинеи. Покупатель сконфузился и пожелал взглянуть на другое. Это стояло на верхней полке, в дальнем углу лавки, и Джойсу пришлось лезть на лестницу.

Разыскивая его в полумраке, под потолком, он заметил, как у подножья лестницы проскользнуло что-то, и, посмотрев вниз, увидел Ивонну. Она быстро вскинула на него глаза и тотчас же скрылась.

Сердце его всколыхнулось, и он выронил книги, которые держал в руках. Он не в состоянии был дольше разыскивать Беркена. Мгновенно он очутился снова возле покупателя.

- То, другое издание, мы, должно быть, продали. Сколько вы даете за это?

- Тридцать пять шиллингов.

- Возьмите.

Никогда он еще так не торопился, упаковывая книгу. Он сунул ее в руку пожилому господину, взял деньги, не считая и, оставив покупателя в изумлении посредине лавки, опрометью кинулся к лестнице.

- Что же это? Где же вы... - начал он.

И остановился, пораженный. Ивонна, закинув голову, протягивая ему руки, с ярким светом в глазах, полураскрытыми губами, бросилась к нему, тихонько вскрикнула и, мгновение спустя, уже рыдала в его объятиях.

- Милый, дорогой! Любовь моя! - рыдала она. - Я не могу расстаться с вами - возьмите меня - совсем. Я люблю вас - люблю - я не могу уйти от вас.

- Ивонна! - хрипло вырвалось у него. В висках его стучало, точно в голове ходил огромный поршень; растерянный, не веря, он крепко прижимал ее к себе и повторял, заглядывая ей в лицо: - Ивонна! Что вы такое говорите? Что это значит? Ради Бога, объясните, как же свадьба? А Эверард?

Она слегка откинула головку; их взоры встретились и не отрывались друг от друга. И был в глазах ее тот "немеркнущий свет", какого не видал в них еще никто. Все ее прелестное личико светилось безмерной страстной любовью, слишком глубокой для того, чтобы улыбаться.

- Свадьбы не будет, - прошептала она, не отрывая от него глаз. - Сегодня утром я была у Эверарда.

Она почти бессознательно потянулась губами, и вся душа его вылилась в поцелуе. Слов у них не было.

Наконец, она тихонько высвободилась и отошла к камину. Но только для того, чтобы снова попасть в его объятия.

- Дорогая, ненаглядная! Да неужто это - правда? Или я с ума сошел?

- Правда. Ничто, до самой смерти, не разлучит нас. Он помог ей снять шляпу и жакетку, усадил ее в большое кресло и опустился возле нее на колени.

- Стефан, милый, - говорила она, плача от счастья. - Какая это была мука!

- Моя бедная детка!

- Я не знала, что вы любите меня - так - до вчерашнего вечера. Я пробовала заставить вас признаться. Стефан, милый, почему вы не сказали? Я обязана была вернуться к Эверарду - я ведь обещала, и я нужна ему. И что же я могла ему сказать, чем объяснить отказ? Ведь не могла же я сказать ему, что я предпочитаю и дальше висеть у вас на шее, ведь я же все-таки немножко в тягость вам, разве я могла... Посудите сами, милый. Я только и могла направить его к вам, и когда вы сказали, что я должна идти к нему, я была так несчастна, потому что я жаждала остаться. Я видела, что вы огорчены, - это было естественно, но я думала, что вы заглянули в свое сердце, увидели, что вы не любите меня настолько, чтоб захотеть иметь меня женой, и потому сочли долгом отказаться от меня. Зачем же вы хотели отдать меня ему, когда вы сами любите меня так крепко?

- Потом, когда-нибудь, я расскажу вам, дорогая. Сейчас одно только, ведь и я не знал, что вы любите меня - так. Когда вы полюбили меня, Ивонна?

- Мне кажется, уж много лет назад, но я поняла это только вчера. - Она закрыла глаза, на миг отдавшись волнующему воспоминанию о первом поцелуе любви, данном ею добровольно. И, прежде чем она подумала об этом, снова почувствовала его поцелуй.

- Благодарение Господу, я не потеряла вас, любовь моя. Как вам тяжело было сегодня утром! Как только рассвело, я пошла к нему. Мне казалось, что я делаю что-то ужасное, хоть он и сказал, что это хорошо, что я так поступила, но мне казалось, что я убиваю человека, пока я не увидала вашего лица в дверях. Я сказала ему все - все, что я знала о своих чувствах и о ваших. Сказала, что вы не знаете, что я люблю вас, что вы по благородству души приносите себя в жертву, что я обвенчаюсь с ним и уеду и никогда больше не увижу вас и буду ему преданной женой, если он хочет, но что любовь моя отдана вам. А он все время смотрел на меня, не отрываясь, и почти ни слова не сказал, только лицо у него стало серое, точно железное. Скажите мне, Стефан, дорогой мой, вам больно слушать?

- Нет, - мягко сказал Джойс. - Надо же вам высказаться. Ваше сердце слишком переполнено. Будем нести вместе и это, как мы будем делить теперь все пополам - и горе и радость.

- Мне будет легче, если я скажу вам. Так страшно было смотреть на него, о, Стефан! Если б я не любила вас, я бы не перенесла этого - он был, точно пришибленный. И подумать, что я - Ивонна - должна была причинить ему такое горе... Но ведь нельзя было иначе, надо было кого-нибудь из двух огорчить, или его, или вас, а вас я так люблю, как не думала, что могу любить. И когда я все сказала ему, он ответил: "Он молод, а я стар; он познал все муки, все отчаяние жизни, а моя жизнь текла гладко и приятно; он вышел из ада с любовью и жалостью в сердце, а я был горд и безжалостен. Ступай к нему - я буду молить Бога, чтоб он благословил вас обоих". И каждое слово, которое говорил, как будто ножом впивалось ему в сердце - а его лицо! - я никогда не забуду этого лица, оно как будто вдруг состарилось, стало пепельно-серое и такое суровое...

На миг она закрыла лицо руками, и вдруг, вспомнив эту ночь, раскинула руки и обхватила ими голову Джойса.

- Но тебе я была нужнее, чем ему, в миллион раз нужнее, - и ты больше его страдал, и твое сердце благороднее, и я умерла бы, если б не вернулась к тебе, ты мой царь, мой господин, мой Бог, мое все!..

В номере гостиницы, обставленном как все номера гостиниц, в том самом номере, где Ивонна дважды простилась с ним, сидел Эверард Чайзли. Лицо у него действительно стало совсем серое. Удар был тяжел. Все эти годы он тосковал по ней, томился жалкой, человеческой, уже не идеализирующей страстью. Сознание неизменности этой страсти терзало его гордость, и он силился изгнать из своих мыслей образ Ивонны. Жил суровой жизнью аскета, силясь этим непривычным ему аскетизмом победить врожденное ему стремление к более полной жизни и в области эстетики, и в области эмоций.

И в то же время жаждал смерти человека, ставшего между ним и Ивонной.

Дважды в год нанятый им агент в Париже доставлял ему сведения об Амедее Базуже. Каждый раз руки его дрожали, когда он вскрывал письмо, но злосчастный певец все еще жил. И епископ горячо молился, чтоб ему не было зачтено за грех его страстное желание смерти ближнему. Наконец, в самый расцвет весны в Новой Зеландии, пришла весть о кончине Амедея Базуже. Кровь пульсировала в жилах Эверарда как весенний сок, бегущий под корой деревьев. Ждать дольше он не мог и поехал разыскивать Ивонну.

В течение тридцати шести часов он снова был юношей, не чувствовавшим под собой земли, спешившим навстречу событиям с нетерпением влюбленного. И вот - все рухнуло. Он снова старик. Он сидел, закрыв лицо руками, не дотрагиваясь до поданного ему завтрака. Он припоминал свою жизнь, полную достоинства, ничем не запятнанную. Человек, живущий такой жизнью, имеет право быть довольным собой, и он был доволен. Да, несомненно, отчасти это было фарисейство. Он прежде всего был служителем церкви, а затем уже христианином. Религия разлучила его с Ивонной как раз в такой момент, когда он мог надеяться навсегда завоевать ее, и не могла его утешить в этой утрате. Человек не часто так вглядывается в собственную душу, и когда вглядывается, видит довольно жалкое зрелище. Епископ видел в своей душе мучительное раскаяние в том, что тогда он недостаточно любил Ивонну, чтобы согрешить ради нее. И еще видел, что в жизни им руководили, главным образом, оскорбленная гордость, разочарование в людях, традиция общепринятой морали, авторитет церковных предписаний, - все только внешнее: буква, а не дух. И в горестном сокрушенном сердце его поднималось глубокое сожаление, что он не был, подобно Стефану, мытарем и грешником, которого мог бы осиять Свет Мира.

Джойс и Ивонна однажды утром обвенчались, без шума, в мэрии и вернулись домой, чтобы продолжать ту же жизнь, что и до венчания.

Старик-букинист не удивился, когда Джойс сообщил ему о внезапной перемене в их родственных отношениях с Ивонной.

- Вы оба знали много горя в жизни, - сказал старик, проницательно глядя на них поверх очков и заложив пальцем том Оригина, которого он читал. Это сразу видно. Иначе вы не были бы здесь. Допытываться я не собираюсь. Надеюсь только, что вашим горестям пришел конец. А теперь - он не без усилия поднялся с места - надо выпить за здоровье молодых. У меня есть старая мадера, купленная по случаю на распродаже вещей одного разорившегося барина. Я не прочь откупорить бутылочку в честь новобрачных.

Джойс привел Ивонну в маленькую гостиную за лавкой. Вино брызнуло из пыльной бутылки, как солнечный луч сквозь тучи, и согрело им сердца. Таким был свадебный пир. А затем началась семейная жизнь. Впереди были еще долгие годы бедности, борьбы, общественного остракизма. Но это их не пугало. К ним обоим пришла, наконец, любовь, от которой оба долго отрекались, и это новое животворящее чувство сразу изменило смысл существования. Но последнее слово взаимного откровения еще не было сказано, еще ждало момента. И момент этот настал с трагической неожиданностью.

Однажды вечером, вскоре после свадьбы, Джойс, пробегая вечернюю газету, наткнулся на заголовок: "Самоубийство девушки из Армии Спасения в Нью-Ривере". И тотчас же у него сжалось сердце зловещим предчувствием. Оно не обмануло его. Речь шла об Анни Стэвенс.

- Господи, Боже! - невольно вырвалось у него.

Ивонна взглянула на него - и испугалась.

- Что случилось?

Он не сразу ответил. Так просто сказать нельзя было, надо было объяснить. Ивонна знала, какую роль сыграла Анни Стэвенс в его изгнании из труппы, гастролировавшей по провинции, но о последующих встречах с ней он ей не рассказывал. Ивонна порывисто бросила шитье, подошла и села на скамеечку у его ног.

Он нагнулся и поцеловал ее; она обвила руками его шею и не отпускала.

- Что так огорчило тебя?

И тогда он рассказал ей всю историю несчастной девушки - ее любовь к нему, ее падение и унижение, и дикую идею искупления.

- И вот чем это кончилось! - сказал он, указывая на газетную заметку.

- Бедняжка! - сказала Ивонна, глубоко тронутая. - Это было так трогательно - невозможно.

- Да, милая. Я знаю это по себе.

- Что знаешь?

- Трагическую невозможность такого самораспятия. Я никогда не рассказывал тебе о той ночи, когда я решил отдать тебя другому, и о той роли, которую сыграла в моем решении это бедная девушка.

И он, понизив голос, рассказал ей, как он терзался своим унижением и жаждал искупления, и вот решил самоотречением искупить свое прошлое.

- Теперь я знаю, - закончил он, - что это может только увеличить сумму бед. Ни один человек не может сам себе вернуть утраченную честь и самоуважение. Ни пост, ни покаяние, ни жертва не помогут.

Ивонна отодвинулась от него, чтобы лучше видеть.

Глаза ее были печальны. Губы дрожали.

- Так значит, Стефан, милый - ты все еще не можешь отделаться от воспоминаний о тюрьме и о пережитом позоре?

- Родная моя, я сказал, что человек один бессилен. Но прикосновение твоей души навсегда изгладило все пятна прошлого.

Долго, без слов, они глядели друг другу глубоко в глаза. А затем Ивонна, как подобает слабой, безрассудной женщине, рыдая, упала ему на колени:

- Милый, милый! Слава Богу! Господь, как я рада!..

Уильям Джон Локк - Сердце женщины. 2 часть., читать текст

См. также Уильям Джон Локк (William John Locke) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :