Оливия Уэдсли
«Честная игра (Fair Game). 2 часть.»

"Честная игра (Fair Game). 2 часть."

- Поедем в спортклуб. Выпьем там чего-нибудь, - предложил Разерскилн.

Джервэз сел в машину.

- Какого черта ты здесь делаешь? - спросил он.

- Дела, - уклончиво отвечал Разерскилн, а потом прибавил: - Кит теперь в школе, так что мне пришлось приехать сюда на матч.

Джервэз вдруг вспомнил, что на следующий день назначен матч в крикет между Итоном и Харроу.

- Ну а как поживает Кит?

- О, он молодец! Всегда здоров. Никогда не встречал ребенка, который был бы так изумительно здоров. В прошлом феврале он сломал себе на охоте ключицу и руку, а через две недели поправился и снова ездил верхом.

Голос Разерскилна был абсолютно невыразителен, но даже он не мог скрыть звучавшей в нем гордости и любви.

Такси остановилось у спортклуба.

- Войдем, - снова пригласил Разерскилн. Джервэз последовал за ним, лениво думая о том, что Джим поседел, поскольку вообще это заметно на рыжеватых волосах.

В комнате, в которой ему пришлось ожидать брата, разговаривало двое мужчин, один необычайно толстый, другой - обычный тип лондонского биржевика, преуспевающего, сдержанного, приятного.

Человек со складками жира над воротничком прохрипел:

- Так что я купил ей браслет, и влетел он мне в две тысячи... Строгих правил, или легкомысленная, или какая бы там ни была - никогда не подозревайте вашу жену! Обходится чертовски дорого!

Звучный, вежливый смех, еще несколько деталей, еще выпивки - и мужчины поднялись уходить.

Джервэз узнал в толстяке Ланчестера; другого он не знал. Он кивнул Ланчестеру; тот просиял и низко поклонился в ответ, хотел, видимо, заговорить и не решился. Джервэзу приходилось сталкиваться с ним по делам благотворительности, касавшимся больниц; он вспомнил, что Ланчестер был очень щедр и, что особенно говорило в его пользу, втайне исключительно щедр к детской больнице.

"Всегда любил ребят", - сентиментально хрипел он.

Вошел Разерскилн и заказал напитки.

- Как дела? - спросил он. - Устроил ли ты дренаж на Нижних лугах?

Джервэз это сделал. Они обстоятельно потолковали о разных системах орошения.

- Как поживает твоя жена?

- Приезжай, пообедаешь с нами и увидишь ее. Ты слышал...гм... что она была больна?

Красное лицо Разерскилна выглядело деревянным.

- Да. Тяжело?

- Да.

- Чертовски не повезло.

Пауза. Потом Разерскилн, подогретый прекрасным виски, продолжал то, что он в более холодные минуты назвал бы болтовней:

- Гм... есть надежда?

- Не думаю.

- Немного рано, собственно говоря.

- Должен завтра видеть Кита, - сказал Джервэз.

- Да. Великое событие. Приезжай завтра завтракать в Гардс-Тент вместе с Филь!

- Благодарю. В час тридцать? - Они снова выпили.

- Ну, едем к нам обедать. - Разерскилн размышлял.

- С удовольствием бы, но я так редко бываю в Лондоне... а тут есть одна женщина...

- О, хорошо. Загляни, когда сможешь.

Они расстались у дверей клуба. Джервэз пошел домой и по дороге встретил Тедди Мастерса, во фраке и в цилиндре набекрень, мрачно и бесцельно бродившего по улице.

Тедди приветствовал его:

- Алло, сэр! - и машинально улыбнулся.

Он не сознавал, что в этом "сэр" - дань молодости зрелому возрасту; но Джервэз уловил оттенок и страдал.

Но для Тедди все условности языка казались естественными по отношению к Джервэзу. Джервэз был тем, кто нанес ему самую тяжкую рану в жизни. Тедди мог делать дела, мог стараться забыть - но не забывал.

Он любил Филиппу той наивысшей, истинной любовью, которая так редко встречается и которая так длительна, пожалуй - единственная длительная любовь. Та любовь, которая создает счастливые браки и довольство жизнью, потому что она является такой же необходимостью для людей, ее ощущающих - имеющих счастье ее ощущать, - как дыхание или сон.

До тех пор, пока она не ушла от него, Тедди никогда не тратил времени на размышления о том, как он любит Филиппу, никогда вообще об этом не задумывался; он всегда знал, что "сходит с ума" по Филь и она всегда была тут, всегда можно было "сходить с ума", смеяться и вместе с тем быть счастливым.

Он мог бы петь вместе с тем герцогом из XIII столетия, который тоже любил лишь одну женщину в мире, но потерял ее и старался забыть свое горе:

Хоть я брожу по далеким путям,

Никогда не сомневайся во мне, дорогая!

Моя любовь не из тех, что блуждают,

- Хоть и брожу я по далеким путям...

Сегодня он был на тропинке блужданий, пока не наступит час отправиться на вечер танцевать с Филиппой.

Он был бледен и мрачен, когда здоровался с Джервэзом: прошли беззаботные, бесконечно веселые времена Тедди и Флика... Никто из компании молодежи не называл больше Джервэза его прозвищем по игре в поло.

- Я слышал, вы танцуете сегодня с Филиппой у Рэнстинов, - сказал Джервэз, закуривая папиросу.

- Да. Надеюсь, мы представим красивое зрелище. Конечно, Филь божественно танцует; я буду виноват, если мы не произведем фурор.

- Я только что вернулся из Фонтелона. Что это за танец?

- О, ничего особенного. Вы увидите.

Они расстались, и Тедди побрел дальше, к Леоноре. Он теперь часто встречался с ней и всегда именно "брел" к ней. Он чисто по-мальчишески, забавно, обиженно считал, что нужно же "иметь кого-нибудь, с кем можно повсюду бывать", нельзя же вечно шататься одному...

Кроме того, Леонора создала для него много возможностей для танцев, приемов и обедов.

Она брала его светлую, тонко очерченную голову в свои душистые руки, целовала его веки и говорила:

- Я обожаю вас!

Тедди питал отвращение и к ней, и к себе и все же знал, что будет это продолжать... "Все парни так делают", - сказал бы Майкл Арлен.

Тедди выехал из дома и переселился на Шепердс-Маркет, где Леонора отделала ему две тесные, маленькие, мрачные комнатки темным дубом и восточными тканями - эффектно и очень неподходяще к Тедди. Его товарищи по клубу и сослуживцы замечали это и открыто зубоскалили:

- Эге-ге! Тедди, ты - падший ангел!

Ему было все безразлично... Майлс, его брат, находившийся в Кении, написал ему, не стесняясь в выражениях, резкое письмо, а он всегда относился с уважением к "старине Майлсу".

Теперь же ему было все равно.

Казалось, он потерял способность реагировать; он все еще сам оплачивал свои счета и кое-как перебивался, но принимал в подарок шелковые халаты, носовые платки, диван, нескончаемое количество дорогих папирос и ящики вина.

Леонора ждала его; по крайней мере, она приноровила свой спуск с лестницы из ее комнаты к тому моменту, когда он подымался по единственному короткому пролету.

Она выглядела поразительно мило, и даже Тедди признавал, что она давала молодому человеку известный "cachet", и мрачно допускал, что она всегда убийственно элегантна.

В этот вечер на ней было платье, похожее на золотой футляр; в ее стройности был порыв, ее черные волосы были густы, красиво причесаны и образовывали красивую линию на затылке, а изумительно синие глаза нежно улыбались Тедди.

- Алло, дорогой, почему так мрачен? Слишком много танцевал?

Она смеялась, говоря это. Она уже успела поссориться с Тедди из-за его танца с Филиппой.

- Нет. Я думаю, на меня влияет жара.

- Вам необходимы один-два-три великолепных коктейля, и тогда вы будете...

Она увлекла его к себе в комнату и, оставив фразу неоконченной, протянула к нему руки. Она заключила его в душистые объятия; его обнимали, целовали, ему что-то шептали; он отвечал поцелуями, сначала вялыми, а затем, так как он любил Филиппу, - более страстными, стараясь вообразить, что Леонора была Филиппой, играя в самую старую, самую горькую, самую бесполезную игру - в желание поверить, с отчаянием в душе и притворной страстью на устах.

- Любишь меня? - прошептала Леонора с закрытыми глазами.

- Конечно.

- Скажи это. - Он сказал.

- Целуй меня еще! - Он поцеловал ее.

- Ну, теперь мы должны быть благоразумны! - Она напудрилась и позвонила, чтобы подали коктейль.

Тедди выпил их четыре и позже, запивая еще шампанским, в глубине души мыслил: "Хвала Господу за крепкие напитки!"

Он затеял это дело с танцами, как он говорил, не зная, что его партнершей будет Филиппа. Сначала согласилась участвовать одна молодая артистка, прекрасно танцующая, потом ей пришлось отказаться из-за какого-то ангажемента, и когда об этом услышала Филиппа, то сказала:

- О, позвольте мне!

У них были репетиции, при публике и наедине. В первое время Тедди был очень сдержан, а Филиппа ничего не замечала, и, может быть, это-то его и задело за живое, сильнее даже, чем то, что она не ему первому сказала о Джервэзе... Он наконец с ужасающей ясностью понял, что то, что она не почувствовала в нем перемены, и ее полное незнание того, была ли вообще какая-то перемена, - являлось самым верным признаком, что никогда он не был ей дорог! Если бы она испытывала к нему хоть тысячную долю того чувства, которое он питал к ней, она не могла бы встречаться с ним так непринужденно.

Он хотел отказаться от танца - понуждал себя к этому, но не смог; вместо того, корчась от душевной муки, он держал ее в своих объятиях, старался шутить с ней, старался выдержать игру...

Сегодня вечером кончится все: причудливое, счастливое несчастье... случайные завтраки вместе... "Ах, Тедди, давайте прекратим и позавтракаем... Ну, конечно, что за разговор..." "Тедди, если вам нечего делать, останьтесь пообедать..." И он виделся, таким образом, с Филиппой ежедневно в продолжение того времени, что Джервэз был в отсутствии...

Он проводил Леонору к Рэнстинам. Рэнстин был южноафриканский миллионер, сказочно богатый, большой коллекционер художественных вещей, большой любитель скачек, еврей, который считал себя патриархом.

Благотворительный спектакль должен был состояться в зале, украшенном великолепными фризами, привезенными из Афин; это был зал, созданный для сцены, и сегодня он был битком набит.

Провожая Леонору на ее место, Тедди увидел Филиппу, входившую с Джервэзом. Ее очарование было для него ударом по сердцу; он заметно дрожал, и лицо его посерело, как у человека, испытывающего адские муки.

- Неужели уже начинается страх перед рампой? - поддразнил его кто-то, и он постарался улыбнуться.

Он остался в так называемой "зеленой комнате", где лакеи разносили напитки и сандвичи; наконец, пришла и Филиппа, Она уже успела переодеться и была закутана в широкое крепдешиновое манто с огромным воротником из шиншиллы, к которому была прикреплена золотая роза.

- Как, Тедди! Вы еще не готовы?

Он проклинал свою недогадливость; как это он заранее не сообразил, что Филиппа сойдет вниз лишь совсем готовая к выходу? И вот теперь ему приходилось потратить столько драгоценных минут вдали от нее.

Он бегом бросился в специально отведенную ему комнату, сорвал с себя фрак, быстро натянул шелковую тунику пыльно-серого цвета на короткую полотняную - костюм греческого пастуха, - и лишь сандалии и перевязывание их отняли у него время.

С его густыми, светлыми, слегка вьющимися волосами, с грудью, обычно слишком светлой по сравнению с загаром лица, а сейчас загримированной в тон, он был готов. И поспешил скорее вниз.

В большом музыкальном зале играл Крейслер, и звуки его "Caprice Viennois", то мечтательные, то полные отчаянного веселья, под которым скрывается разбитое сердце, доносились до Тедди и Филиппы, когда они в ожидании своей очереди стояли вместе, случайно совсем одни.

Филиппа быстро обернулась, будучи еще с детства чувствительна к чужому взгляду, и встретилась с глазами Тедди.

Если бы она когда-либо его любила, хоть одно мгновение, она бы поняла: глазами, линией рта, всем лицом он беззвучно кричал: "Люблю тебя!"

Она увидела напряженность его взгляда и с тревогой спросила:

- Тедди, что случилось? Вам нехорошо? Нате! - Она схватила бокал шампанского и подала ему.

Принимая его из ее рук, он силился улыбнуться, чтобы успокоить ее, так как она казалась сильно встревоженной; но он уже не мог остановить этот низкий смех и продолжал смеяться смехом, полным горечи, - смеялся над собой, что жаждал слова, взгляда, а вместо этого ему предложили шампанского!

- Пейте, пейте, пожалуйста! Вы, в самом деле, больны, - просила Филиппа, и он выпил, поставил стакан и снова стал тем человеческим существом, которое она обычно встречала. - Знаете, - сказала ему Филиппа, - вы прелестно выглядите в этом костюме!.. Как раз таким, каким мы представляем себе греческого пастуха тысячи лет тому назад.

В комнату зашло несколько человек, и она весело обратилась к ним:

- Не правда ли, Тедди выглядит чудесно?

- Красавец парень, что и говорить! - добродушно согласился Сэмми и прибавил, вставляя в глаз монокль: - Клянусь моей душой, вы выглядите, как молодой бог. Я бы сказал, что все дело в ваших ногах. У большинства парней, которым приходится обнажать ноги, нет таких ног, которые годились бы для этого, поверьте мне. Но у вас ноги - высшей марки.

И правда, Тедди Мастере казался обласканным солнцем юношей гор; к тому же его лицо в это мгновение носило тот мрачный оттенок страдания, который утончает лицо, делает его одухотворенным.

У него была фигура настоящего римлянина - стройные бедра, стройные лодыжки и колени и та чистая линия подбородка и шеи, которая так трогает в человеке.

В эту минуту вся его горечь куда-то исчезла; он стоял и слушал, что говорила Филиппа, и глядел на нее с любовью, насколько мог себе это позволить.

Вскоре наступила их очередь, и ее рука лежала в одной его руке, а другой он обнимал ее стан.

Сквозь окутывавший ее тонкий белый шифон он чувствовал ее ускоренное дыхание и чувствовал ускоренное биение собственного сердца, отвечавшего на него.

Они танцевали, как луч солнца по волнам - так же легко, так же весело, с таким же очарованием движений.

Раздались бурные аплодисменты.

- Еще раз? - выдохнула Филиппа, стоя в полутьме за кулисами. - Повторим?

Оркестр заиграл. Словно зачарованные, они стали танцевать под музыку Дебюсси...

Джервэзу казалось, что он смотрит на них пристальным взором души, как если бы его взор вышел за пределы обычного зрения, и ему чудились в танце интимность, влечение.

Он не аплодировал; его руки, холодные как лед, несмотря на жару в зале в этот вечер, были стиснуты в карманах. Он вдруг опустил глаза, боясь, как бы кто-нибудь не прочел в них выражения, которое, он знал, надо было скрыть. И все это время он ощущал жгучий стыд; он знал, что мысленно оскорбляет Филиппу, и знал, несмотря на волны ревности, грозившие захлестнуть его и делавшие его физически слабым, что он несправедлив к ней.

Он резко выпрямился и, когда танец, наконец, кончился, вышел на балкон. Улица тянулась перед ним, окаймленная рядами освещенных автомобилей; темные силуэты крыш выделялись на фоне еще более темного неба; было поздно, и только отдаленный шум движения долетал до него, терпеливый топот старых, сильных лошадей, тянувших повозки на базар, или случайный резкий рожок торопившегося домой такси.

"Я должен непременно взять себя в руки, - сказал он себе. - Бог знает, что со мной случилось. Филиппа не видела Мастерса целыми месяцами... была абсолютно счастлива со мной в Сомерсете... Я потерял почву... равновесие..."

Голос позади него, отрывистый, но неторопливый, произнес:

- Прекрасный спектакль, а?

Это был Разерскилн, с сигаретой во рту, руки в карманах.

- В первый раз, - продолжал он очень словоохотливо для него, - я вижу одну из этих штук... балетный пустячок, в русском духе, знаешь... Захватывающая вещь, нахожу я. Кто этот парень, пастух?

- Мастерс, Тедди Мастерс, младший сын Гордона Мастерса.

- Ах, вот что, сын Гордона Мастерса? Так-так. Мне казалось, что я где-то его уже видел, - приветливо добавил Разерскилн. - Эта Ланчестерша в связи с ним, не так ли? Я сидел около нее, и, когда он вышел, она была вне себя. Знаем мы этот сорт женщин. Боже, что за дурни эти юнцы!

- Ты думаешь, что она им увлечена, а он нет? - вежливо продолжал разговор Джервэз.

- В этом роде. Но это никогда не продолжается долго. Да с чего бы ему и продолжаться? Молодой стремится к молодому - должен был бы, по крайней мере. Да так оно и бывает в конце концов... Ах, ужин - слава Богу! Я не знаю, какова здесь сейчас еда, но когда у них был Каммарго, этот итальянский chef, то стол у них был - одна мечта! Идешь?

- Сейчас. Должен сперва найти Филиппу. - Разерскилн, оглянувшись кругом, хихикнул.

- Желаю успеха! И советую поторопиться! Я хочу, конечно, сказать - если ты хочешь получить поесть!

Джервэз увидел Филиппу, ужинавшую с дочерью хозяйки дома, Тедди и еще целой компанией молодежи, и, когда он пробирался вперед, чей-то голос окликнул его:

- А, Джервэз!

Это была Камилла, как всегда прекрасная и спокойная, похлопывавшая по столу в знак приглашения.

- Как очаровательна ваша Филиппа! - сказала она своим милым голосом, а затем начала говорить про музыку, кончающийся сезон, про своих детей, про собственные планы на лето и о планах Джервэза.

Она отвлекла его от его мрачных мыслей, а когда потом подошла Филиппа, они все трое говорили о Сомерсете, о Шотландии, о приемах, о целом ряде забавных пустяков.

- Какая она славная! - сказала Филиппа про Камиллу. - Не правда ли?

Они возвращались домой на рассвете, и Джервэзу было приятно слышать энтузиазм Филиппы, но потом она прибавила, подавляя легкий зевок:

- Ее старшая дочь была в Нейльи, в том же пансионе, что и я. Но она далеко не так мила, как ее мать. Ее родители приезжали вдвоем навестить ее, в мой последний семестр.

Дочь Камиллы - и Филиппа, его жена!..

Да, это была ночь, которая напоминала о юности!

Джервэз решительно отогнал от себя эту мысль, сознавая, что она у него переходит уже в навязчивую идею, и сказал:

- Ваш танец был восхитителен.

И получил еще один, почти прямой "touche":

- Нам придется его дважды повторить: у Лаусонов на следующей неделе и в "Ампире", на детском благотворительном спектакле.

- Вас ждет великая слава, - предсказал Джервэз и с усилием улыбнулся.

ГЛАВА XIII

Самые сильные страсти нам дают иногда передышку, но тщеславие нас волнует всегда.

Ларошфуко

Сэмми, веселый, элегантный, жизнерадостный и, как утверждала его жена, глупый Сэмми, вернулся из строго деловой поездки в Париж на день раньше, чем его ожидали.

Он с удовольствием вступил в свой собственный, очень милый и очень уютный дом и спросил у своей превосходной горничной:

- Где ваша хозяйка?

Слуги не любили Фелисити и обожали Сэмми, который знал, когда они бывали простужены, никогда не бывал невежлив и на деле интересовался их братьями и возлюбленными.

Елену "разрывало надвое", как она потом говорила кухарке.

- Как молния промелькнуло в голове: должна я или не должна? И решила - не ради нее, а ради него: пожалею его. Так что я сказала: "Наверно, на пикнике, сэр, где-нибудь вниз по реке". Ну а теперь что?

- Хорошо, а где же она? - спросила кухарка.

- Да обедает с этим де Куром, - ответила Елена, - у него на квартире.

- Откуда ты знаешь?

Елена села на край кухонного стола и оправила свой маленький батистовый фартучек.

- А вот как. У Альфа был район, который раньше был у его приятеля, - это отодвигает нас на несколько месяцев назад, видишь ли! Это на Брэтон-стрит, район-то. Ну, у приятеля моего Альфа там есть еще приятель, швейцар в одном доме, который называется Викки Мэншен. Разговаривала я как-то с приятелем Альфа и вдруг вижу - наша Фелисити выскакивает из такси и шмыг в подъезд! Как раз это было около десяти часов вечера. Сам-то был на боксе или что-то в этом роде. Приятель Альфина приятеля, швейцар, вышел поболтать, а я и спрашиваю у него: "Скажите, пожалуйста, кто эта дамочка?" И он мне выкладывает всю историю. Этот де Кур таков, каким и выглядит, - ничего хорошего. А она и сейчас там.

- Но сегодня-то ты не видела, как она туда шла? - допытывалась кухарка.

- Нет, но Альф видел, а согласись, еще нет десяти минут, как он был тут.

- Ну, она получит свою порцию, - сказала злорадно кухарка.

- Я бы ужасно не хотела, чтобы он узнал, - заявила Елена, - ужасно не хотела бы.

- И я тоже, и я тоже, - согласилась кухарка, без всякого, впрочем, сочувствия. - Все-таки чертовски хорошо, что мужья и жены не знают и половины того, что знаем мы!

Подслушивать не было в характере Сэмми; говоря правду, он серьезно изучал биржевую газету "Стандарт", и его внимание было далеко от всего, кроме котировок, когда голос Елены врезался в ход его мыслей.

Он прекрасно слышал весь конец разговора, совершенно не сознавая, что он подслушивает.

Когда кухарка внесла и свою лепту в сокровищницу мировой философии, он поднялся, вышел без шляпы на улицу, подозвал такси и дал адрес дома, о котором упоминала Елена.

Он позвонил к де Куру, оттолкнул востроглазого слугу, направился прямо к закрытой двери, открыл ее и запер за собой.

Фелисити и де Кур обедали, изысканно, роскошно.

Увидев Сэмми, Фелисити под своими румянами побледнела как мел.

Она встала, попробовала заговорить, но смогла лишь беззвучно открыть и закрыть рот. Наконец она пролепетала:

- Сэмми, клянусь, что я никогда, никогда не поступала действительно дурно.

Он абсолютно игнорировал ее.

- Ну, вставайте и снимайте пиджак, - обратился он обычным, ровным голосом к де Куру и с этими словами скинул с себя свой.

Де Кур. который не был трусом, а просто опытным сердцеедом, поднялся и сказал с легким акцентом:

- Не будем глупцами. Вам, может быть, неприятно, что вы находите вашу очаровательную жену обедающей здесь наедине со мной, но это не должно выводить вас из себя. Обед не является обязательно прелюдией!.. Он может быть и самоцелью.

- Скорее, я жду, - ответил Сэмми.

Де Кур был раздосадован. Он никогда серьезно не увлекался Фелисити: она была, на его вкус, слишком себялюбива и слишком холодна. Иметь подбитый глаз или расшибленное лицо из-за женщины, которая ему ничего не дала, казалось ему чертовски глупым.

Он это и сказал, но голос его звучал хрипло.

В ответ на это Сэмми, потеряв терпение и желая положить конец пустым разговорам, нанес ему сокрушительный удар, и загорелся бой.

Фелисити забилась в дальний угол. Она не кричала и не говорила; широко раскрытыми глазами она следила, как Сэмми разбил в кровь все лицо мосье Поля де Кура, вышиб две штуки из числа его превосходных зубов и, наконец, стал трясти его, словно крысу, и швырнул на пол.

Тогда лишь Сэмми надел свой пиджак и вспомнил про нее.

Его лицо тоже было разбито, губы слегка рассечены, и он несколько невнятно сказал:

- Если ты готова? - и открыл перед ней дверь. Они ехали домой в глубоком молчании и в молчании же поднялись в свою спальню.

Войдя, Сэмми запер дверь на ключ. Он умыл лицо в ванной комнате Фелисити, а затем вернулся к жене.

- Я добьюсь правды, - сказал он ей. - Видишь ли, у нас двое детей. Так слушай же. Ты лгала мне или нет, когда говорила, что ничего действительно дурного не произошло? Подожди и выслушай меня еще минутку. Я добьюсь правды от этой свиньи, которую я только что отколотил; больше того - он мне скажет, не было ли у тебя чего еще с кем-нибудь: он на это способен! Скажи, честная ты жена или нет?

- Да, - отвечала Фелисити, - честная.

Он пристально глядел на нее, держась рукой за свой разбитый подбородок.

- И, - продолжала Фелисити взволнованно, - я люблю тебя, хотя, пожалуй, эти слова в эту минуту должны звучать безумием... Но это правда. Только, видишь ли, я принадлежу к натурам, которые все время нуждаются в стимуляции... и... ах, что толку, ведь ты никогда не поверишь, что мне вовсе не хотелось, чтобы меня целовали. Это было только ради интереса... увлечь кого-нибудь... Мы все таковы... большинство из нас, во всяком случае.

Сэм нагнулся к ней, поднял одним пальцем ее лицо вверх и строго взглянул ей в глаза.

- Я был так чертовски влюблен в тебя, - сказал он.

Он отнял руку и отошел к окну.

- Но я не сделала ничего дурного, - разрыдалась Фелисити.

- Нет, но ты все испакостила! Вот кто вы все, ты и тебе подобные, - пакостники. Вы пакостите жизнь, отклевывая от нее по кусочку; вы не можете оставить что-нибудь прекрасное в покое, вы стараетесь вырвать чужой кусок, чтобы попробовать, не понравится ли он вам, не интереснее ли он того, что у вас уже есть... Я считал тебя чудом... У нас есть наши детки... а ты смогла так поступить... надругалась над нашей любовью, давая возможность таким мерзавцам, как де Кур, смеяться над нею. Одно хорошо, что ему нескоро придется опять смеяться!

Его собственная презрительная улыбка увяла; он сделал неопределенный жест, потом толкнул дверь и, стоя на пороге, промолвил:

- Ну, что ж, нам придется пройти и сквозь это!

С настойчивостью мастифа и манерами бульдога Сэмми преследовал и, как он выражался, "укрощал" те несчастные существа, которые, по его мнению, были настолько глупы, чтобы увлекаться его женой.

То, что он обратил себя и Фелисити в посмешище, не трогало его ни капли; он был прекраснейший супруг, ныне абсолютно разочарованный, и ему было неважно, если это все знали. И если его методы были не совсем обычны, то, во всяком случае, они выказывали свою жизнеспособность в веке, когда снисходительный супруг начинает становиться общим правилом.

Но люди смеялись, в особенности те, которые не увлекались Фелисити, и Фелисити, униженная, ожесточенная, с оскорбленным самолюбием, готова была уничтожить их. Но прежде всего она жаждала крови Сэмми.

В течение этих недель он превратился для нее в нечто вроде чудовища, чудовища, которое она презирала, ненавидела и в то же время чрезвычайно боялась.

- Неужели ты не можешь понять, неужели ты не знаешь, что такие вещи не делаются? - набросилась она на него однажды вечером, когда он с видимым удовольствием ей рассказал, как "комично" выглядит де Кур, весь еще в синяках и ссадинах.

- Совершеннейший мандрил с лица, - хохотал Сэмми.

Он не давал себя сбить ядовитой ярости Фелисити; он был совсем как гончая, которая, освободившись от цепи, чувствует, сколько прелести в жизни, когда можно пользоваться свободой.

- Физиономия этой гнилушки, по-моему, служит хорошей рекламой для меня или, если тебе это больше нравится, предостережением для других! Они теперь знают, что случится, если я найду, что они льнут к тебе.

А после горьких возражений Фелисити он спокойно продолжал:

- Не делаются? Ты думаешь, что мы уже дошли до такого момента в нашем браке, когда, вместо того чтобы поднять немного шума, муж должен сидеть и смотреть, как другой заигрывает с его женой? Может быть, иные это и могут, но я не таков. Ни за что на свете! Моя жена, - его взгляд остановился на ней, и он очень твердо заглянул ей в глаза, - моя жена будет моей женой... или... уйдет!

Он сделал небольшую паузу и добавил изменившимся голосом:

- Я буду выплачивать тебе содержание, но дети будут мои, если тебе действительно так хочется свободы.

У Фелисити было так же мало желания разводиться, как и у всякой средней женщины, и, как она правильно сказала, она была дура, но не неверная дура.

Все же она знала, что Сэмми способен и имеет возможность обвинить ее, и ее сердце болезненно сжалось от страха.

Разводка, живущая на небольшие средства, ведущая дешевый и тусклый образ жизни в каком-нибудь небольшом отеле на Ривьере... старающаяся привлечь мужчин, пусть совершенно приличных и симпатичных мужчин, чтобы иметь, с кем всюду бывать, и которые будут любить ее такой любовью, какую такого сорта женщины вызывают... И по мере того как она будет стараться, найдутся другие мужчины постарше, различные мужчины-паразиты, легкомысленные, такие же деклассированные, как и она...

Сэм сидел верхом на позолоченном стуле ампир, крепко упершись своими большими, хорошо сложенными ногами в прелестный обюссоновский ковер, привезенный им в виде сюрприза только в этом году, после мельком выраженного Фелисити желания иметь такой ковер. Одной рукой он вцепился в хрупкую позолоченную спинку, а в другой держал превосходную сигару. Он был, как всегда, приличен, безупречен и очень мил (у него было еще одно достоинство: он выглядел исключительно опрятным!). Он сидел и глядел на Фелисити глазами легавой собаки и сам не знал, что он к ней чувствует... Вот в этом-то и был весь ужас!.. Сколько лет он чувствовал себя - о, как он был тогда счастлив! - "по уши влюбленным" в нее, а потом появилось отвращение... Она, пожалуй, и не дошла до конца... нет, она этого не сделала... он признавал этот факт... это было действительно так, и он, как ни странно, знал это вполне достоверно!.. Но ее целовали эти смазливые лоботрясы, и она целовала их, ходила к ним в их уютные, холостые квартиры, показывалась с ними... А потом он видел ее с детьми... и в нем сразу все опять менялось: жена есть жена... и она - мать его детей... О, жизнь - адски сложная штука!

Но дальше так продолжаться не могло. Фелисити, казалось, ненавидела его; ей это состояние надоело.

Он сухо спросил:

- Едем мы в Фонтелон в субботу?

- Ты - как хочешь, - холодно ответила Фелисити, - а я предпочитаю остаться здесь одной, отдохнуть и не ехать в гости, где каждый смеется надо мной, - прибавила она горько.

- Пойдем сегодня вечером в театр.

- Нет.

Сэмми задумался.

- Ты не хочешь ехать со мной, тебе неприятно оставаться здесь со мной, бывать где бы то ни было со мной... Доходит до того, что...

- Однако не можешь же ты устроить мне сцену за то, что я остаюсь дома, чтобы никого не видеть!

- Нет, могу, если ты и меня не хочешь видеть, - констатировал Сэмми. Он утолил свой гнев, он "укротил" всех тех, кого желал, и чувствовал, что это пошло ему на пользу. А теперь он жаждал мира в своих четырех стенах, того покоя, который так необходим всякому, кто после охоты возвращается домой.

Но до мира было далеко и, очевидно, не было даже и стремления к нему.

- Как ты можешь ожидать, что я куда-нибудь пойду, если каждый в городе знает, что ты сделал, в какое невероятно глупое положение ты меня поставил? - внезапно напала на него Фелисити.

Глядя на нее, как бы заново изучая ее, Сэмми вдруг заметил, что она сильно похудела и что ее маленькое личико было страшно бледно, хотя она и была нарумянена... Впервые в нем зашевелилось сомнение... Может быть, он все-таки зашел немного далеко?.. Женщина ведь не выносит, когда над ней смеются; это для нее хуже болезни...

"Надо будет как следует пошевелить мозгами", - подумал он мрачно.

Он интуитивно чувствовал, что теперь было не время для подарков, что ни драгоценности, ни цветы, ни картины не могли бы залечить те раны, благодаря которым Фелисити выглядит такой худой, измученной и озлобленной.

Он внезапно поднялся, подошел и стал возле нее.

- Так что, тебе противно меня видеть? - У нее вырвался сдавленный вздох:

- Ах, перестань, уйди! Оставь меня одну. Ты же можешь, наконец, мне в этом уступить!

Он вышел и отправился прямо к Филиппе, которая - о, чудо! - оказалась дома.

Он нагнулся и поцеловал ее с озабоченно-деловым видом. Он хотел изложить ей свой план, так сказать, "испробовать" его на Филиппе, и находил это очень трудной задачей.

- Флип и я собираемся в Бразилию, - сразу приступил он к ней. - У меня там дела. Ты... гм... наверно, слышала, что у нас разыгрались, если можно так выразиться, несколько бурные события... Вот мне и пришла в голову эта мысль, так как Флип сейчас страшно настроена против меня. Мне кажется, что полная перемена обстановки, среди совершенно чужих людей... Считаешь ли ты мой план хорошим?

Филиппу сначала забавляли, потом злили, потом снова забавляли отношения Сэмми и Фелисити, а в последнее время она чувствовала, что они начинают приводить ее в отчаяние. Но теперь она протянула ему руку и серьезно сказала:

- Сэмми, дорогой мой, это блестящая мысль!

- Серьезно? - воскликнул радостно и облегченно Сэмми.

- Да, но преподнеси ей это совершенно неожиданно: приготовь все и лишь тогда скажи ей.

- Чудесно! - горячо подхватил Сэмми. - Я так и сделаю. Дети могут поехать в Вемэс. Бланш присмотрит за ними. Незамужние сестры ведь на то и существуют, чтобы в случае нужды быть тетками - я всегда это говорил... Да, убрать ее сразу отсюда! В этом вся суть!

Он закурил папиросу и покачал несколько раз головой, прежде чем решился сказать:

- Гм, ты, верно, находишь, что я немного переборщил, а, Филь?

- Да, ты немного хватил через край, - согласилась Филиппа.

- Нельзя же взломать дверной замок жемчужной булавкой для галстука! А как только брак становится, скажем, неустойчивым, это значит, что нечто запирается от одной половины. Я должен был пройти сквозь все это. И уж вовсе не ради собственного удовольствия, Филь... или очень мало, поверь мне. Нет, я это сделал потому, что люблю Фелисити. Если любовь нехороша - вся целиком, - то на что мне часть ее? Понимаешь? Вот как я люблю Флип. Всегда любил и всегда буду.

Вошел Джервэз и потащил Сэмми выпить, Сэмми всегда было легко говорить с Джервэзом; он и теперь сказал, открыто, как дитя:

- Эта чистка, которую я устроил... все это было немного круто... и Фелисити тяжело это переживает. Правда, я этому не удивляюсь. Так что мы уезжаем в Бразилию, но только она еще об этом ничего не знает. Филь считает, что это прекрасная идея.

- Скажите когда, - ответил Джервэз, слегка улыбаясь и протягивая Сэмми стакан. - Мне кажется, что надо восхищаться вашей смелостью, Сэмми! Или это было неведение?

- Думаю, что дал пищу языкам, - великодушно согласился Сэмми. - Но нельзя сделать яичницу, не разбив яйца. А мне наплевать, чьи яйца туда попали, лишь бы моя яичница была хороша! И она будет такой. На что брак, если он делает вас несчастным? Мы скоро будем счастливы, и даже очень. Если вы иногда не топнете как следует ногой, то ваша жена вам наступит на нее - вы понимаете, что я хочу сказать? Ничего хорошего не получается, если вы женаты, а поступаете, как если бы вы были помолвлены. Я начал плохо, но собираюсь кончить хорошо...

Когда он ушел, Джервэз вдруг подумал: "Я-то начал хорошо... но как будет дальше?"

Казалось, что Филиппа вдруг снова стала ему далекой.

"Или я живу в таком состоянии, что просто ищу разногласий?" - задал он себе вопрос.

В тот же вечер он неожиданно спросил ее:

- Счастлива?

Вместо ответа она подняла свое лицо для поцелуя и улыбнулась. Это тоже был ответ, звучавший вполне счастливо, но он оставил Джервэза неудовлетворенным.

Он был несказанно рад уехать из города в Фонтелон, где он и Филиппа должны были провести несколько спокойных дней до приезда гостей.

За это время он сноба завоюет Филиппу, Филиппу ранней весны, Филиппу замкнутых, очаровательных недель блужданий.

Но в первый же день злой приступ ишиаса приковал его к постели, к вящему его гневу и унижению.

Это была его первая болезнь со времени женитьбы, и впервые Филиппа вообще имела какое-то отношение к больным. Дома мать никому не позволяла ухаживать за отцом и, как это ни странно, сама ни разу не была больна до той трагической поездки в Фонтелон, когда она простудилась.

Джервэз с раздражением сознавал, что выглядит худым и серым; в особенности его раздражало хворать в такие золотые дни, а ишиас все не становился легче.

Филиппа сидела с ним, читала ему, была искренне огорчена за него и так же искренне скучала в этой больничной атмосфере.

- Не отказать ли приглашенным? - спросила она.

- О, я не сомневаюсь, что вы все прекрасно обойдетесь без меня, - нелюбезно пробормотал Джервэз. - Нет, нет, пусть приедут - это тебя развлечет, - прибавил он быстро.

Ее почти весь день не было дома - играла где-то в теннис, - и вернулась она как раз к обеду, который должны были подать в комнате у Джервэза.

Она выглядела поразительно хорошо.

"Проклятый ишиас", - подумал Джервэз и приложил героические усилия, чтобы не выглядеть таким инвалидом и быть веселее.

В пятницу прибыли первые гости - Джервэз слышал, как подъезжали автомобили.

Он несколько часов не видел Филиппы, но зато, к его удивлению и искреннему удовольствию, в дверь просунулась круглая голова Разерскилна.

- Филь мне позвонила, сказала, что ты расклеился, и просила меня приехать погостить. Кит тоже здесь со мной.

Он вошел, сел и указал Джервэзу три различных средства от ишиаса, из которых он сам не испробовал ни одного.

Джервэз подумал, как мило было со стороны Филь послать за стариной Джимом... Его сердце согрелось; он вдруг почувствовал себя счастливым.

- Не знал, что ты и Филь - такие друзья, - сказал он.

Разерскилн уселся поудобнее.

- Не знаю, как и почему, но мы очень привязались друг к другу, - отозвался он. Он хотел было добавить: "Ведь я мог бы быть ее дядей", - но вовремя вспомнил, с кем говорит. - Она красива и хороший человек, - продолжал он немного неожиданно. - Это довольно редкая комбинация в нынешнее время. Обычно принято думать, что одно из этих достоинств исключает другое! Но у Филь это не так - она прямодушный, славный ребенок прежде всего.

Филиппа быстро вошла, подбежала к Разерскилну и поцеловала его.

- Вы ангел, что приехали! - И, обращаясь к Джервэзу: - Милый, ты доволен?

- Очень. А Джим только и делает, что поет тебе дифирамбы.

- Сколько строф? - пошутила Филиппа.

- Уйма, и все длинные! - ответил ей в тон Разерскилн.

Вошел Кит, длинноногий, как породистый щенок; он выглядел поразительно ловким и живым. "Настоящий Вильмот", - подумал Джервэз.

- Как насчет партии в бридж? - предложил, наконец, Кит. - Что пользы терять золотое время?

Его отец сказал:

- Он прекрасный игрок. Давайте.

Искусство Кита было очевидно; но самое удивительное было то, что в школе не разрешали игру в бридж.

- Так, по крайней мере, говорят, - признался Кит.

- Вся семья в сборе! - сказала Филиппа, улыбаясь Джервэзу. - Мы должны ознаменовать это специальным коктейлем?

Кит обнаружил столько же умения пить коктейли, сколько и играть в бридж, - все на глазах у отца, которому он любовно подмигнул.

- Смотри, будешь под мухой, - сказал ему отец. - Хорошее было бы дело, нечего сказать!

Они еще долго оставались все вместе. Филиппа полулежала в большом кресле у открытого окна, любуясь закатом, Кит читал, а Джервэз и Разерскилн курили.

- Что ты читаешь? - спросил Джервэз, и Кит, не поднимая головы, ответил:

- Нашу книгу.

Это был старый-старый дневник одного из Вильмотов, XVI столетия.

Сквозь полуопущенные веки Джервэз наблюдал то, что было так очевидно: его взгляд перебросился прямо с опущенной темной головы Кита на золотистую головку Филиппы, четко вырисовывавшуюся на фоне лилово-розового неба.

ГЛАВА XIV

Родник, и океан, и тень, и тростник,

Ничто не свободно, ничто не избежит.

Сарра Тисдэлъ

- Мы едем завтра в Бразилию, - сказал Сэмми, поправляя одним пальцем воротничок. - Я не сказал тебе этого раньше, так как думал... гм... что ты будешь волноваться, поднимешь бучу... Бланш приедет завтра за детьми, а мы...

- Я не поеду, - заявила Фелисити, сузив глаза и вся дрожа от ярости.

- Могу побиться об заклад, что ты поедешь, - спокойно ответил Сэмми.

- Если... если даже... что бы я ни сделала или ни чувствовала? - задыхалась Фелисити. - Ты просто с этим не стал бы считаться?

- Да, не очень, - отвечал он.

Фелисити протянула руки, нащупала кровать и бросилась поперек нее, рыдая, как дитя, так же беспомощно и жалобно.

Сэмми отошел от окна и, подойдя к кровати, нагнулся, было над Фелисити, но сейчас же почти с отчаянием снова засунул руки в карманы... Он не доверял ей... не доверял себе... Когда барьер будет сломлен... он станет таким же, как прежде... и она тоже... Но в данный момент...

Он медленно направился к двери, открыл ее, вышел и хлопнул ею.

В его собственной комнате, которую он в последнее время занимал, царил такой хаос, который бывает только при отъезде. На каждом стуле валялись груды чего-нибудь, кровать тонула под массой одежды; его слуга, по-видимому, вывалил сюда все, что у него когда-либо было.

Внимание Сэмми приковала забавная маленькая коробочка на туалетном столе, и он взял ее в руки. Он получил ее в подарок от Фелисити в то время, когда они еще были только помолвлены. На внутренней стороне крышки ее кудрявым почерком было выгравировано:

"Сэмми - от Е.П.Л."

"Его Первой Любви!.."

Восемь лет тому назад... А теперь вот до чего они дошли!..

Он схватил коробочку, сунул ее себе в карман и почти выбежал из дома.

Он знал, что, если бы он остался, он пошел бы утешать Фелисити.

- Да ты послушай! - смеясь, сказала Филиппа. - Ну, подойди же, Джервэз, пожалуйста!

Они уже с месяц отдыхали в Шотландии, и прошло целых три месяца, как Сэмми привел в исполнение то, что Филиппа называла "великим трюком в духе Петруччио"; а это было с тех пор первое письмо от Фелисити.

- Нет, это прямо невероятно! - продолжала Филиппа. - Слушай: "Дорогая Бэби, большое спасибо за твое письмо и за все присланное... Я всегда считала Алису настоящим крючком... она ставит мне тридцать три фунта за этот белый костюм, который она называет "жоржет", а я уверяю тебя, что..." - Филиппа прервала чтение:

- Ах, нет, это не то место, которое я хотела тебе прочесть... Вот оно! Ну, слушай: "Здесь очаровательно, это - идеальное место для второго медового месяца! Сэм купил мне чудную лошадь, и мы ежедневно ездим верхом - утром и вечером, когда спадает жара. Я думаю, что он тут "делает деньги" и, конечно, пользуется большой популярностью. Мы еще долго не вернемся домой. Собираемся побывать в Нью-Йорке, а потом - в Японии и Китае. Сэм шлет вам обоим сердечный привет, и я тоже. Я думаю, что вы уже слышали, что детки выедут нам навстречу в Америку - это, конечно, затея Сэма; его родные тоже поедут..."

Филиппа откинулась на подушки и хохотала:

- Сэм! Сэм! Сэм! Новое божество! Популярность! Обожание! Второй медовый месяц... А если вспомнить...

- Я очень рад, - отвечал Джервэз, покачиваясь на высоком резном стуле. - Сэм всегда был славным парнем.

- А Фелисити разве нет?

- Я ее считаю черствой.

- Странно, не правда ли? - сказала Филиппа. - Как мало мы, в сущности, знаем наших близких! Фелисити была в школе, когда я была дома, а когда она вернулась домой, уехала я. Так что я с ней очень мало встречалась. Почему ты думаешь, что она черствая?

- Наверно, интуиция! - Он вынул портсигар. - Ты разрешишь? - закурил папиросу и продолжал довольно медленно: - Да вообще вся эта история и та роль, которую бедный Сэмми в ней разыграл и...

- Неужели ты действительно думаешь?.. - спросила Филиппа, широко раскрыв глаза.

- Я нахожу, что Сэм очень доверчив, - сухо отвечал Джервэз.

- Неужели ты бы не поверил Фелисити на слово?

- Думаю, что если бы любил ее, то да. Но одно дело признать какой-нибудь факт по этой причине, и совсем иное дело жить, имея всегда этот факт в виду, после того, как великодушное настроение, заставившее простить, миновало.

Он взглянул на Филиппу и рассмеялся:

- Я напугал тебя, или ты сердита, или то и другое? - Он нагнулся и поцеловал ее. - Мне кажется, что еще никогда не было двух натур более несхожих, чем ты и Фелисити. Идем - я чувствую, что мне необходимо движение. И нас, верно, уже давно ждут. Ты пойдешь, не правда ли? Ну, так идем же...

Позже, на стрельбище, когда все мужчины уже ушли с поля, а ее более близкие друзья либо ушли с ними, либо были заняты своими личными делами, она думала о том поверхностном, но в то же время ядовитом суждении, которое высказал Джервэз о Фелисити... Джервэз сам, пожалуй, был довольно черствым, если поразмыслить о кое-каких фактах!.. Этот не будет вторым Сэмом, с бриллиантами, лошадьми и прогулками по океану!..

Внезапно она рассмеялась. Все это было так нелепо, ведь и она не была Фелисити. Она подбодрила Кроуна, крепкого пони, несколькими легкими ударами и забыла про критику, про неверность и про ту легкую обиду, которую она почувствовала от поведения Джервэза. Она думала о таком странном явлении: почему, даже если вы не принимаете горячего участия в ком-либо из ваших близких, вам все-таки неприятна самая легкая критика его, как бы она ни была справедлива?

Ну а если они к тому же еще вам дороги... Она, например, все еще не выносила, чтобы, упоминая при ней имя ее отца, выражали сожаление по поводу его отношения к ней, бывшего действительно верхом несправедливости.

Пробираясь по каменистой тропинке в степь, она была поражена мыслью, как, в сущности, она стала одинока! Фелисити уехала... Билль с ней во вражде... мать умерла... Оставался один Джервэз... Но муж почему-то не был так... таким близким, как родные; по крайней мере, Джервэз им не был.

Шумя крыльями, поднялась вспугнутая птица почти из-под самых копыт пони и улетела, испуская крики досады. Вокруг царил голубой покой - покой обширных степей, такой обволакивающий и все же таящий в себе какую-то скрытую смутную угрозу.

- Я бы хотела, чтобы что-нибудь случилось! - произнесла Филиппа вслух под гнетом ужасной тоски. Казалось, что она вдруг поняла, как все и вся в мире однообразно, и некуда бежать от этого однообразия. Жизнь будет идти все так же, отмечаемая лишь заседаниями в Палате, окончанием или открытием сессий, некоторыми событиями в имении, приобретшими святость обычая, ружейной охотой в одном сезоне, охотой с гончими в другом... У Фелисити было больше разнообразия, однако и ей надоело... Но она вырвалась...

Впрочем, было очень мало шансов, что Джервэз разрешит ей поездку в Бразилию... По совести говоря, не было вообще никаких "шансов" в отношениях Джервэза и ее.

Она вдруг вспомнила о пьесе "Вторая госпожа" Тенкерей, которую Джервэз повел ее смотреть в какой-то пригородный театр потому, что там играла миссис Патрик Кемпбелл, а она была, как все говорили, одной из истинно великих актрис.

Филиппа была потрясена, захвачена ее гениальной игрой; и вот сейчас, сегодня, сидя под ясными лучами солнца, она вспомнила произнесенное совершеннейшим голосом, каждое слово которого звонкими каплями падало в тишину, описание будничной, однообразной жизни в имении, которое давала Паула Тенкерей: "Утром вы пишете в магазины, после обеда у вас чай, вечером вы обедаете, играете партию-другую в карты, а потом - доброй ночи!.. доброй ночи!.. доброй ночи!"

Вот какова, в коротких словах, жизнь в каждом имении, а также и в Фонтелоне, здесь.

Все-таки что же могло произойти?

Филиппа не знала; она лишь чувствовала, что жизнь должна была пойти иным темпом, более живо... Сейчас же она тянулась перед ней бесконечная, спокойная, притупляющая.

Случайно гости в доме были все друзья Джервэза, ее же знакомые должны были прибыть лишь в конце недели.

А до тех пор будет еще немного охоты, еще немного бриджа и любезных разговоров. А потом: доброй ночи!.. доброй ночи!.. доброй ночи!..

ГЛАВА XV

Но я вас все-таки любил;

И хоть страдали мы вдвоем -

Любовь была сильна и вдохновенна.

И пусть моя любовь

Отрадой служит вам,

Пусть песней с ваших уст слетает,

Пусть будет пищей вам, когда вы голодны.

Тедди ходил взад и вперед по своей комнате на Шепердс-Маркет, то закуривая папиросы, то бросая их недокуренными в камин. Он скверно выглядел; его прекрасная жизнерадостность поблекла.

Он без устали шагал по комнате; потом вдруг внезапно подошел к окну, открыл его, облокотился на пыльный подоконник и стал глядеть на маленькую уличку.

В других окнах горел свет; внизу люди толкались по магазинам; издали доносился шум Пикадилли, и, порою заглушая его мягкий рокот, гнусаво визжала шарманка: "Что буду я делать вдали от тебя?"

Тедди тоже тихонько напевал:

- Что буду я делать вдали от тебя?

И между строфами он повторял с горьким смехом:

- О, я достаточно далек от нее, видит Бог! - Отойдя от окна в глубину комнаты, он смешал виски с содой и выпил, мрачно разглядывая открытки, засунутые вокруг зеркала над камином. Что бы ни случилось, он ходил лишь в те дома, где мог надеяться встретить Филиппу. Он знал, что она в городе, - он видел ее днем в автомобиле! - и прежняя горечь, как волна, захлестнула его и мигом смела все те жалкие, ничтожные преграды, которые он возвел с таким трудом, все другие интересы и искусственное, надуманное увлечение Леонорой. Все это сразу куда-то исчезло, словно попавшая в водоворот щепка, и он бросился домой, в эти чересчур заставленные мебелью комнаты, темные и мрачные... Филь выглядела все так же... так очаровательно... словно... (где-то в мозгу мелькнуло сравнение, но он не мог уловить его - мысли путались)... да... словно луч... вот именно... она всегда производила такое впечатление... всегда была такой...

Итак, она вернулась, и они вновь будут встречаться... Он вдруг почувствовал ужас и свою полную беспомощность - и все же страстно жаждал встречи.

"Филь, Филь!" - звала его душа.

- Мне было бы лучше уехать, - пробормотал он, - в Кению, к Майлсу.

Майлс снова ему писал: "Порви с этой губящей тебя женщиной, с этой Ланчестер. Где твой здравый смысл? Приезжай сюда, поохотишься за крупной дичью и сколотишь себе деньгу - тут это легко. Дай мне знать о себе..."

Да, хорошо Майлсу ругать его и проповедовать!.. Разве он знал бы о существовании Леоноры, если бы Филь не вышла замуж? А ведь она, Леонора-то, вела себя прилично по отношению к нему, слишком прилично.

Он тяжело вздохнул.

О, жизнь - сплошная путаница: вы любите кого-то, кто вас знать не желает, а кто-то другой любит вас, но для вас это пустой звук...

Какая дрянная, пошлая игра!

Лучше убраться... поехать к Майлсу. Это был единственный исход.

Уехать раньше, чем он снова увидит Филь... Он знал, что денег на дорогу даст ему отец; службу он мог бы бросить хоть завтра, а Ламингтон найдет дюжину парней лучше его, чтобы принять вместо него в свою фирму.

Что ж, попытаться?

Его глаза вспыхнули отвагой, лицо утратило свое безнадежное выражение, и весь он как-то преобразился.

- Клянусь Богом, я так и сделаю! - решительно сказал он вслух. - Я сегодня же дам телеграмму Майлсу и успею попасть на пароход, который уходит двадцатого.

Зазвонил телефон, и чей-то голос спросил:

- Можно вызвать мистера Мастерса?

Тедди, не веря своим ушам, прерывающимся голосом ответил:

- Филь!.. Это я, Тедди. - Он услышал ее смех:

- Ах, Тедди? Как поживаете? Мы так давно не виделись! Знаете, со мной говорила Делил Гармонден. Ей очень хочется собрать немного денег для своего клуба молодых девушек, и она просит нас повторить наш танец, двадцатого этого месяца. Вы свободны? Согласны?

- Да, конечно. А что вы делаете сегодня вечером? Куда вы идете?

- У нас будут гости к обеду. Потом поедем к Альфристонам. Давайте встретимся там и поговорим о репетиции.

- Отлично. Знаете ли вы, Филь, как чудесно снова слышать ваш голос?

- И очень приятно слышать ваш, милый Тедди! Так что сегодня вечером, около половины двенадцатого? До свидания!

Он повесил трубку, подошел к кушетке и опустился на нее, обхватив руками голову.

Сегодня он увидит ее, сегодня... через четыре часа!

Ах, если бы можно было заснуть до того - четыре часа казались ему целой вечностью!

Новый закон о подоходном налоге поглотил все внимание Джервэза; он был лично сильно заинтересован в этом деле и считался авторитетом по некоторым вопросам, которые этот законопроект возбуждал.

Филиппа теперь мало видела своего мужа. Придя в этот день домой, чтобы переодеться к обеду, он объявил ей, что должен уехать на Север, ночным поездом: Харгрэв старался склонить в свою пользу округ Вестмарл, и ему необходимо съездить туда, чтобы поддержать его.

- Меня, наверно, не будет целую неделю, - сказал он ей. - Харвей (Харвей был его секретарем) позаботится о всех приглашениях и т. д.; я его не возьму с собой, он может остаться здесь и быть тебе полезным. Я постараюсь вернуться к среде.

- Ужасно холодно, - рассеянно отозвалась Филиппа; она была угнетена внезапным отъездом Джервэза и сама не понимала почему. Он и раньше уезжал на несколько дней на охоту или на яхте, но это всегда было в праздничное время; сейчас же она была предоставлена самой себе.

Во время обеда, окидывая взором длинный ряд гостей, она встретилась глазами с Джервэзом; он ей любовно улыбнулся - Филиппа покраснела и улыбнулась ему в ответ.

- Я буду чувствовать себя совершенно беспомощной, - сказала она ему потом, целуя его на прощание.

С ним уходило что-то сильное, и она действительно почувствовала себя беспомощной, когда за ним закрылась дверь.

Потом она вспомнила о вечере у Альфристонов и о своем обещании Тедди.

Она опоздала, но Тедди ждал недалеко от дверей; он ее сразу встретил и сказал:

- Наконец-то!

Филиппа рассказала ему про внезапный отъезд Джервэза на Север; Тедди скорчил веселую гримасу:

- Этого я не перенесу! Ведь это значит, что я вас буду немного больше видеть, Филь!

После этого он повадился ходить к ним в дом, бывая всюду, где бывала и Филиппа, а Филиппа смеялась, танцевала с ним, была непринужденно весела, не придавая особого значения его обожанию.

Ей недоставало Джервэза, его присутствия, его влияния, его незаметного, но превосходного управления делами и его заботы о ней самой; ей было даже странно, что она так чувствовала его отсутствие.

Он должен был вернуться двадцать первого, но ему удалось приехать двадцатого, когда Филиппа уже уехала на вечер к Гармонденам. Освежившись, он не спеша переоделся и отправился туда же. Делил была его старым другом и встретила его с восторгом:

- Как вы вовремя, дорогой мой! Ваша очаровательная жена танцует следующим номером программы.

- Танцует? Филиппа? - переспросил Джервэз, вставляя монокль и принимаясь изучать программу.

Делил Гармонден тронула его за руку:

- Какой прекрасный, художественный номер этот танец и какой славный парень Тедди Мастере, не правда ли? Мы все раньше думали, что он женится на Филиппе, но тут явились вы, как некий сказочный принц!

Она улыбнулась своей добродушной улыбкой и ушла.

На Тедди эта "неделя свободы", как он говорил, оказала большое влияние. Целых семь дней он провел возле Филиппы, часто наедине с нею, он незаметно изменился, изменились его манеры - он танцевал с нею с блестящими глазами, и экстаз сквозил в каждом его движении и взгляде.

Это был его последний вечер, и ему хотелось использовать каждое его мгновение.

А затем Филиппа пригласила его в Фонтелон на Рождество... через каких-нибудь три недели...

Он ей как-то сказал:

- Филь, мне ужасно хотелось бы снова повидать Фонтелон - правда, это смело с моей стороны? Но не будьте строги со мной! А на Новый год я буду у Хэрренсов, в пяти милях от вас!

Филиппа рассмеялась и сказала:

- Конечно, вы должны приехать. Давайте проверим даты...

Их вызывали без конца. Джервэз выждал, пока они три раза повторяли танец; потом встал и пошел искать зеленую комнату.

В ней были Филиппа и Тедди, Леонора Ланчестер и Камуаз, которая должна была сейчас петь.

Когда вошел Джервэз, Филиппа воскликнула:

- Джервэз, дорогой, почему ты не телеграфировал?

Он поцеловал ее, удержал ее руку, кивнул остальным, заметив внезапную бледность Тедди, его страдающий вид...

"Будь он проклят!" - с горечью подумал Джервэз. Он увел Филиппу переодеться.

- Ты простудишься, дорогая!

По дороге в ее комнату он внимательно наблюдал за нею. Она выглядела слегка усталой, но была полна интереса к его поездке, его новостям и озабочена тем, как он себя чувствовал в пути.

- Чувствовала мое отсутствие? - спросил он ее, когда они уже были дома.

- Ну, еще бы! Кексон на кого-то наехал, и мне пришлось объясняться с полицией... он не был виноват. В самом деле, никто и не думает использовать островки в парке, а ведь так трудно что-нибудь видеть в сгущающихся сумерках...

- Тебе не повезло, дорогая! Я постараюсь завтра все уладить. Но я надеялся, что я тебе нужен не только как лицо, умеющее хорошо объясняться с полицейскими.

- Ты не... ты не сердишься на меня за что-нибудь? - серьезно спросила Филиппа. - Что-то в тебе изменилось... немного, как если бы ты стал более далеким...

- К чему ты клонишь? - поддразнил ее Джервэз, хотя за его шуткой было мало веселья. - Ты ведь знаешь, дорогая: "Qui s'excuse..."

Потом он ее неожиданно обнял и начал целовать, сначала под настроением горькой обиды, а затем, как всегда, ее очарование разогнало его ревность, его полустрах, не оставив места ни для чего, кроме любви.

- Моя жена, - шептал он, прильнув устами к ее устам, - моя...

Секретарь Джервэза, стройный, сильный и в высшей степени симпатичный на вид молодой человек, принес ему список гостей, приглашенных на Рождество. Его взгляд упал прежде всего на имя Тедди Мастерса.

Полное единение вчера вечером прогнало отчасти мысли о Тедди, но теперь холодное, ясное утро вернуло ему всю испытанную горечь. Значит, Филиппа все-таки успела пригласить Тедди.

Он прибавил одно или два имени и вернул список секретарю.

Среди приглашенных были Разерскилн и Кит... и Камилла с сыном и дочерью, и сестра Сэмми с мужем.

Джервэз думал о прошлом Рождестве и его трагическом конце.

Он глядел из окна в сгущавшийся туман; уже не видно было деревьев, и лишь призрачно маячили огни... Почти бессознательно чертя карандашом по пропускной бумаге, он дал волю своим мечтам, которые его уносили к единственному жгучему желанию его жизни - его тоске по сыну.

Он желал Филиппу, женился на ней, любил ее, гордился ею, но он не скрывал от себя правды:

У них было мало общих интересов. И это не было виной ни Филиппы, ни его самого.

Если бы у них были дети, их жизнь наладилась бы; а раз его стремление к равновесию было бы удовлетворено - он чувствовал, что мог бы с должным достоинством вести себя ради сына, для которого надо было бы работать, чего-то достигнуть... И тогда он навсегда избавился бы от этой унизительной ревности.

Даже сейчас, сидя здесь в этих густых, туманных сумерках, он чувствовал, как давит грудь и сердце бьется быстрей при воспоминании о Тедди. Ему было стыдно за себя, но стыд не уменьшал ревности.

С полуподавленным восклицанием он встал, зажег все огни, взял книгу, которая его очень интересовала, и решительно принялся за чтение.

ГЛАВА XVI

Меня страшит, что я тону,

Но страхи есть сильней...

И я боюсь, идя ко дну,

Издать хоть звук...

Луиза Тоунсенд-Николлъ

На Рождество все еще было зелено; погода стояла мягкая, почти осенняя, но, несмотря на это, в воздухе чувствовалось что-то таинственное, возбуждающее, волнующее и приятное.

В большом холле возвышалось двадцатипятифутовое дерево, и огромные букеты вечнозеленых остролиста и барвинка украшали глубокие амбразуры и поблескивали на каменных стенах.

Филиппа воспринимала этот праздник чисто по-детски, окружала себя таинственностью и прятала приготовленные подарки. Нервы ее были приподняты; она растрогалась почти до слез, слушая благовест колоколов в сочельник и рождественское славословие, пропетое детьми во дворе.

- Меня бросает в жар каждый раз, как открывается дверь, - признавалась она с сияющими от радости глазами.

- Какая вы счастливая или, вернее, впечатлительная! - улыбнулась ей в ответ Леонора.

Леонора не была приглашена Филиппой, но поехала к ней и откровенно и очаровательно напросилась сама в гости на Рождество.

- Дикки приходится остаться еще в Америке, и... хотя это кажется ужасно назойливым, но, маленькая Филь, я уверена, что вы сказали бы прямо, если б это было неудобно... Одним словом, не разрешите ли вы мне приехать к вам на Рождество? Это было бы такое доброе дело с вашей стороны! Все мои родственники разъехались, а все те, кого я знаю и кто действительно мил, как Марджи Фэн, Портеры, Маунтли и Тедди, все с восторгом твердят, что едут в этот восхитительный Фонтелон, и спрашивают, не еду ли и я...

- Конечно, приезжайте, - ответила Филиппа, - мы будем очень рады. Если вы не захотите ехать в автомобиле, то есть очень удобный поезд, в два с чем-то...

Леонора в этот же вечер сообщила Тедди, что Филиппа пригласила ее на Рождество, на что он ответил:

- Вот славно! - надеясь, что интонация голоса его не выдала.

В действительности он готов был задушить ее за то, что она посягнула на эти немногие благословенные дни.

"Сказать ли ей, что я уеду на Новый год?" - спросил он себя снова и решил не говорить. У него уже было окончательно решено ехать к брату в Кению.

Побыть в последний раз с Филиппой - а там он сумеет порвать со всем этим и начать новую жизнь.

Он сознавал, что следовало бы сказать об этом Леоноре, хотя бы из-за меблировки квартиры... Он глубоко вздохнул; ему так опротивели его маленькие, неуютные комнаты...

- У тебя должен быть приличный адрес, дорогой мой, - говорила ему Леонора, для которой достоинство человека в значительной степени зависело от его местожительства и состояния. Лично для Тедди адрес не имел значения, но его страшно баловали, и сам он был слишком беспечен, чтобы решительно протестовать.

Все это и так должно было скоро кончиться.

И Тедди решил, что даже присутствие Леоноры в Фонтелоне не помешает ему наслаждаться в полной мере каждой минутой времени, воспоминание о котором, как он говорил себе, будет все, что у него останется и чем он будет жить в Африке в течение пяти лет.

- Ты, конечно, поедешь со мной? - спросила его Леонора, и Тедди ответил:

- Конечно!

Главное было ехать в Фонтелон, а с кем - не все ли равно?

Было около пяти часов, когда мотор свернул в высокие красивые железные ворота. Домик привратника был весь освещен; свет падал из дверей и из быстро промелькнувших окон. Когда же за поворотом аллеи показался большой дом, то даже у Леоноры вырвалось невольно:

- Как красиво!

Свечи горели в бесчисленных окнах; великолепное здание вырисовывалось на мягком, темном небосклоне; настежь открытые широкие двери заливали мощеный двор целыми потоками золотых лучей.

Чай был сервирован в холле, у одного из огромных каминов, где весело пылали пятифутовые поленья, издавая чудесный запах.

Филиппа в шотландском джерси, коротенькой юбочке и высоких сапогах делала вид, что разливает чай; все стояли и сидели вокруг нее, разговаривая, смеясь и куря, передавая друг другу чай и кладя себе печенье, варенье и куски рождественского пирога. Все выглядели счастливыми. В середине зала стояла елка, мягко поблескивая серебряными, золотыми и цветными украшениями; воздух был напоен разогретым пряным запахом хвои, смешанным с густым ароматом китайского чая, цветов и духов.

- А, вот великолепно! - воскликнула Филиппа при входе Леоноры и Тедди. - Вот и вы! Джервэз, голубчик, миссис Ланчестер и Тедди приехали, теперь мы все в сборе. Тедди, как насчет мороза? Он должен быть.

- Не всегда бывает то, что должно, - быстро ответил Тедди, идя прямо к Филиппе и восторженно улыбаясь ей сверху вниз. - На дворе слякоть, смесь осени и весны.

- Но на Рождество должен быть снег. Это так полагается, - заявила Филиппа.

- Мне кажется, что и без того есть все, что полагается, и все прекрасно, - ответил Тедди.

Он оставался при ней, пока было возможно, не обращая никакого внимания на взгляды Леоноры, которые когда-то так терзали его.

Ничто, казалось, не имело теперь значения; через неделю в это время он будет спешно укладываться в городе. Это будет его последняя ночь. По секрету он сказал об этом Филиппе.

- Мне не хотелось бы, чтобы об этом говорили уже теперь, - сказал он.

Филиппе было жалко, что он уезжает, и она так и сказала ему:

- Мне жаль, и вместе с тем я рада. Что может молодой человек делать в Англии? Ничего. А это - отважное предприятие, это - настоящее дело. Вообразите себе день в Африке (это звучит комично, но мне не до шуток!) - я хочу сказать, возьмите день в Кении. Там или будет труд, довольно тяжелый труд, или охота, или какое-нибудь напряжение, игра мускулов, что-нибудь жизненное... И сравните это с будничным днем в Лондоне!.. Забота о туалете, катанье, обычный завтрак, почти всегда с теми же людьми; в четыре часа закрывается биржа, не так ли? А затем вы свободны, и надо снова одеваться, танцевать или праздно проводить время. У нас свободы нет никакой, тогда как там...

Тедди одобрительно кивнул; он так любил в ней этот живой энтузиазм. Он уже стал бодрее смотреть на жизнь в Кении.

- У вас все выходит лучше... вы всему придаете красоту, - сказал он отрывисто.

Филиппа на секунду была сбита с толку.

- Все это так интересно, - промолвила она с некоторым смущением.

Но Тедди не спускал с нее глаз, в которых светилось открытое, несомненное обожание.

- Филь, - сказал он с чувством, - вы, конечно, не могли не знать...

Филиппа слегка отвернулась; слова Тедди и глубокая искренность, звучавшая в его голосе, не возбудили в ней любви; но сердце ее дрогнуло от неподдельной нежности к нему. Затем она снова обернулась к нему и коснулась на секунду его руки:

- Тедди... я... мне очень жаль... и я польщена, и это меня очень огорчает... И... и, пожалуйста, будемте счастливы.

Он улыбнулся ей милой обезоруживающей улыбкой, совершенно его преобразившей; на мгновение из скучающего светского человека с легким отпечатком рассеянной жизни и душевного утомления на очень красивом лице он превратился в пылкого, бескорыстного поклонника.

- Все хорошо, моя дорогая, любовь моя прекрасная, - сказал он заглушенным голосом. - Все хорошо, теперь и всегда. Осуждайте меня за признание - только не считайте нечестным. Клянусь вам, я не хотел этого говорить. Но вся жизнь моя в том, чтобы любить вас, Филь! Не забывайте этого, прошу вас, никогда.

Он опомнился в западном флигеле дома. Под окнами проходила великолепная терраса; он вышел и присел ненадолго на низком выступе крыши, у стены. Было не холодно, воздух был скорее мягкий и влажный; где-то раздавался благовест.

Почему-то он чувствовал огромное облегчение от того, что признался Филь, и признался именно так. Тяжесть, казалось, спала у него с сердца. Он не мог бы объяснить почему, но это было так. Он поднял голову и стал смотреть на звезду, спутницу луны. Со смерти матери у него на сердце не было ощущения такого ясного и чистого счастья.

Чей-то голос мягко проговорил:

- Ага!

Это Леонора вышла на террасу и направлялась к нему.

- Где твоя комната?

- Здесь - вот она, спереди.

- А моя на четыре комнаты дальше. - Тедди встал.

- В... вероятно, уже поздно. Вы изменились.

- И вы также... мне кажется. - В ее голосе звучали и смех и угроза. Она схватила его за руку: - Тедди, голубчик...

- Это очень людное место, - быстро сказал он.

- Я стараюсь вам растолковать, что на четыре комнаты дальше не будет людно... во всяком случае.

Где-то прозвучал удар гонга; высвободившись, Тедди старался смеяться и быть естественным, а затем побежал к себе.

Спеша скорее принять ванну и одеться, он все же успел сказать себе то, что говорили до него тысячи молодых людей в его положении:

- Боже мой, зачем я встретился с нею! - Зачем вообще он затеял эту любовную историю, почему не порвал много лет назад? Он и рад бы, но был слишком слаб.

- Подлец и трус, - сказал он самому себе с горечью.

Но в обществе все были так радостно настроены, Филь во главе стола выглядела божественно, вся розовая, со светящимися глазами... А затем елка, подарки всем, ему трубка, как раз такая, какие он любил, кусок чудесного мыла, всякие забавные безделушки... и музыка, музыка все время. В конце концов, ведь это было Рождество; а затем, стоит ли думать о том, чего не изменишь?

Все пошли спать, смертельно усталые. У дверей обменивались действительными пожеланиями доброй ночи, и этим было все сказано.

В первый день Рождества погода была великолепная, солнечная, весенняя. Состоялся чудесный футбольный матч, затеянный отчасти ради шутки, отчасти для серьезного спорта. После полудня пришла огромная почта; в шесть часов должен был быть "чай" для всей деревни, с танцами.

Тедди удалось остаться наедине с Филиппой, идя на этот матч, и было решено, что он будет помогать ей за "чаем".

Не получив ответственного поста, он ушел играть в мяч с Маунтли, веселым брюнетом лет тридцати, приводившим в отчаяние всех матерей, так как представлял хорошую партию, но в то же время был совершенно неуловим.

Они играли в мяч до изнеможения и выглядели и чувствовали себя совсем по-летнему, когда расстались, чтобы принять ванну и отдохнуть.

Тедди только вышел из ванны, как получил записку.

Записка была от Леоноры: "Пожалуйста, приходите в западную галерею через полчаса. Мне необходимо вас видеть".

Он грубо выругался. Она ему смертельно надоела, и он выглядел злым-презлым, когда вышел из комнаты и направился в галерею, не успев даже хорошенько отдохнуть.

Леонора уже шла ему навстречу.

- Мне очень жаль отвлекать тебя от твоих развлечений, но мне необходимо что-то показать тебе.

И она подала ему письмо.

Письмо было от мужа, кратко сообщавшего, что у него есть основание считать, что она его обманывает, и что он предполагает заняться этим делом по приезде домой через месяц.

Читая и перечитывая написанные на машинке слова, Тедди думал: "Не мог же он диктовать это?.. Но кто бы подумал, что он сам умеет печатать?"

Он встречался с Ланчестером всего два раза, и каждый раз с горечью и отвращением. Каков бы он ни был, он не принадлежал к разряду молодых людей типа "ручных собачек"; ему противно было пользоваться гостеприимством Ланчестера, есть его хлеб-соль, и он так и сказал об этом Леоноре, решительно отказавшись бывать у них в доме.

- Но было бы приличнее, если бы ты бывал, - настаивала Леонора.

- Мне дела нет до этого, - ответил Тедди. - Я знаю, что я чувствую, и этого с меня довольно.

И вот удар разразился, да еще в самое Рождество, в доме Филь, в этом божественном месте. Он бессознательно провел языком по сухим губам.

Где-то в мозгу упорно вертелись слова: "Выхода нет, нет выхода!"

Да, выхода не было, это правда.

Складывая письмо, он взял руку Леоноры, крепко пожал ее и тихо промолвил:

- Хорошо... но мы же не будем ссориться, не правда ли? Я все избегал тебе говорить, но теперь скажу. Майлс все устроил, чтобы мне ехать к нему. Теперь мы поедем вместе, не правда ли?

Несмотря на все опасения и гнев, у Леоноры промелькнуло нежное чувство. Она была немного тронута; она никак не ожидала такой шаблонной развязки. Она все еще надеялась, что вывернется... ведь она умела справляться с Диком, когда он был дома... и показала письмо Тедди, только чтобы заставить его прийти в себя... С нее было довольно этой истории с Филиппой. Тедди принадлежал ей, Леоноре, он был нужен ей, и она хотела сохранить его для себя. И теперь особенно он был "ее", когда уезжал в Африку, в какое-то забытое место, да еще так скоро.

И, слегка прижавшись к нему, она спросила:

- Значит, ты действительно меня любишь?.. О дорогой мой...

- Я буду беречь тебя, - стойко ответил Тедди, между тем как его сердце замирало от ужаса. Ему придется жениться на ней... и там, в Кении, он никогда не будет свободен...

Вслух он сказал:

- Никакой скандал тебя не коснется... мы уже будем в Кении, когда это разразится. Я сейчас же напишу Майлсу.

- Поддержи меня немного не только тогда, но и теперь, - прошептала Леонора. - Ты мне так нужен...

Тедди еще раз провел влажным языком по губам.

- Клянусь, что я тебя не покину, - сказал он.

Вернувшись к себе, Леонора глубоко вздохнула. Тедди был ненадежен, ох ненадежен! Она тихо засмеялась: она и теперь льстила себе! Она уж почти потеряла его... но теперь он вернулся к ней, и нечего было опасаться невнимания с его стороны в течение последних дней ее пребывания в Фонтелоне.

Сидя перёд зеркалом, она принялась рассматривать положение со всех сторон. Что, если ей не удастся загладить все перед Диком, что, если она поедет в Кению?

По вульгарному, но образному выражению Дика, она "засолила про запас" за время своего замужества, по крайней мере, пятьдесят тысяч, и, кроме того, у нее были драгоценности... а Тедди был молод, и она была страшно увлечена им... и он, конечно, женится на ней. Жизнь с Диком была, во всяком случае, довольно непривлекательна... Как жена Тедди она будет счастливее. А кто теперь обращает внимание на развод? Она все это обдумает не спеша. Тедди нуждался в хорошей встряске - и он получил ее!

Тедди тоже сидел задумавшись.

Майлс никогда не простит ему, так же, как отец, а Филь поверит самому худшему... Почему бы нет?

А он только что был действительно счастлив!

Он вдруг опустил голову на ручку кресла.

ГЛАВА XVII

Пусть жизнь течет, минуя нас,

Волна вслед за волной;

Пусть кроет темная вода,

Я буду смел...

- Алло, Тедди, - сказал Джервэз, - ты неважно выглядишь. В чем дело?

- Он влюблен, - усмехнулся Маунтли. - Безнадежное дело, а?

- Совершенно безнадежное, - согласился Тедди, продолжая пить.

Он и так уже выпил лишнее. Он сознавал только, что ему хотелось забыться, и он решил, что это лучшее. Маунтли был, во всяком случае, дурак... со своей идиотской "безнадежной любовью". Зачем было трубить об этом повсюду? Каждый человек имел право беречь свою святыню в душе.

- Замолчи, - неожиданно обернулся он к Маунтли и добавил грустно, мотнув головой по направлению к Джервэзу: - Да еще при нем!

Для Маунтли это ничего не значило, и он только расхохотался. Но слова и движение головы Тедди заставили ярко вспыхнуть огонь, тлевший в душе Джервэза.

Маунтли продолжал зубоскалить:

- Джервэз не обращает внимания. С какой ему стати?

Он только поддразнивал Тедди, полагая, что тот дошел до "слезливого предела", выпив слишком много разных, хотя и прекрасных, вин, и желая шуткой привести его в лучшее настроение.

И он повторил:

- Конечно, Джервэзу это все равно.

Тедди мрачно улыбнулся и медленно проговорил:

- Ему не было бы все равно, если бы он знал, но, слава Богу, он не знает и не узнает от меня никогда! - добавил Тедди, стараясь встряхнуться.

Джервэз слегка рассмеялся и, вставая, сказал:

- Идем. Съедется много соседей, будут танцевать. - И прибавил, отводя Маунтли в сторону: - Пусть он протрезвится, или, будь другом, уложи его в постель.

И он отправился в белую гостиную приветствовать гостей.

До половины вечера ему почти не пришлось говорить с Филиппой, а затем они очутились случайно рядом.

- Танцуем? - спросила его Филиппа. Джервэз кивнул; держа ее в объятиях и слушая ее оживленную болтовню о событиях этого вечера, он старался убедить себя, что он такой же дурак, как этот пьяный молокосос, которого Маунтли уложил в постель.

Но тайный огонь не угасал и продолжал тлеть; как он ни старался разубедить себя, но все его доводы не могли изгладить слов Тедди.

А Филиппа неожиданно спросила его:

- Где Тедди?

- Мне кажется, что он выпил лишнее, - сухо ответил он.

- Тедди! - удивилась Филиппа и слегка рассмеялась. - Это потому, - начала было она, затем остановилась и после небольшого молчания нерешительно добавила: - Он... он, видишь ли, озабочен. Я хочу сказать...

- Боюсь, что я не пойму, почему он должен вести себя, как молодой осел, - бесстрастно заметил Джервэз. - Во всяком случае, Маунтли был так добр, что взялся присмотреть за ним. Мне кажется, что мне следует подойти к старой леди Сильчестер... она одна... Ужин был бы теперь весьма кстати. Как ты думаешь? Постарайся двинуть всех в столовую.

Смеясь и разговаривая с друзьями и гостями, Филиппа чувствовала, как все шире, подобно грозовой туче, разрасталось в ней беспокойство, которое она внезапно ощутила, когда Джервэз сказал ей о Тедди.

Ее трогало, что на Тедди все это так сильно подействовало.

Он был лак давно ее товарищем, и таким веселым, счастливым товарищем... В давно-давно прошедшие школьные дни, еще до войны, они вместе катались верхом, и позже он не упускал случая "прилететь к ней", по его выражению, в каждый отпуск. В некотором смысле он составлял часть ее жизни.

И вот теперь, когда он был так глубоко несчастлив, он навсегда уходил от нее.

Она с беспокойством спросила Маунтли:

- Разве Тедди болен?

Маунтли рассмеялся своим заразительным смехом:

- Какая наивность, нет, он спит, я думаю, и чужд всем земным горестям, пока не проснется; тогда он попробует потопить их в вустер-соусе или в каком-нибудь другом из его любимых средств от похмелья!

Это говорил веселый, прозаичный Маунтли, никогда никого не мучивший и ненавидевший тех, кто мучил.

- Во всяком случае, вы сами такое средство, - сказала ему Филиппа, на что Маунтли закрутил усы, перестал улыбаться и сказал почти серьезно:

- Знаете ли, Бэби, вместо того, чтобы волноваться, вам бы следовало немного рассердиться. Тедди - маленький идиот: он нализался на вашем вечере и заслуживает головомойки, а не сочувствия.

Он тоже заметил открытую любовь Тедди к Филиппе, а любимым девизом Маунтли было: "Одно слово вовремя лучше десяти других", и он надеялся, что применил его в данном случае хорошо.

Но в глазах Филиппы все еще отражалось огорчение. Она сказала немного застенчиво:

- Никто из вас не понимает его, вы поймете позже, - и ушла созывать гостей к ужину.

- Что она, черт возьми, хотела этим сказать? - недоумевал Маунтли.

Тедди проснулся очень рано, еще до рассвета; голова у него нестерпимо болела. Он сел, нащупал выключатель, осветил комнату и, чувствуя головокружение, с трудом посмотрел на часы. Было четыре.

Он был пьян...

Видела ли его Филь?

Он ничего не помнил.

Он встал с постели, разделся, принял ванну и стал мочить голову под холодным краном, пока ему не стало лучше.

Тогда он запахнулся в халат и спустился вниз в поисках пищи.

Как он и рассчитывал, он нашел сандвичи и фрукты и, усевшись в большое кресло у потухающего камина, съел две тарелки маленьких сандвичей, немного винограду и апельсинов.

"Выздоровление приходит с едой!" - подумал он со слабой усмешкой, стараясь подбодриться, чувствуя себя погибшим и глубоко одиноким и стыдясь самого себя.

На цыпочках он поднялся наверх и прошел к себе. Одно из окон было открыто; бесшумными шагами он вышел на террасу.

Ночь была так тиха, что слышно было, как лист, падая, задевал за другие листья, и один раз птичка шевельнулась в плюще.

Где-то вблизи спала Филиппа; Тедди знал, что ее комната была в этом флигеле; он пошел налево... Были еще открыты окна; он почувствовал, что это окна ее комнаты. И вдруг он испугался. Испугался того, что, проснувшись, она может прийти в ужас, увидев его проходящим по террасе. Он вернулся назад, скинул халат, лег в постель и лежал, глядя в темное небо и ощущая на лице мягкий, свежий воздух.

В конце концов... в конце концов, у него все же останется его тайна, его любовь; она будет с ним всегда, в Африке, как и здесь... Леонора никогда не узнает. Слава Богу, что, раз это все случилось, он имел возможность получить работу в Кении. Он чувствовал, что не вынес бы женитьбы на Леоноре здесь, где все его знали.

И так уж было достаточно ужасно, а будет еще ужаснее, когда придется сказать все отцу и Нанни.

Он глубоко вздохнул и уткнулся в подушку. Человек попадает в такую переделку, совершенно не думая... а потом, когда опомнится, он уже пригвожден... погиб...

Он легко представлял себе бешенство Майлса, но и Майлс согласится, что он не мог поступить иначе.

"Если б я любил ее!.. Если б я только мог любить ее!" - думал он в глубоком унынии. Голова у него снова начала болеть; его неудержимо потянуло домой, к Нанни, и он проклинал себя за это. "Погибший ты человек", - презрительно говорил он себе. Мысленно он видел свою комнату и себя в ней, но не на огромной кровати с четырьмя колоннами и голубыми шелковыми занавесками с гербом, вышитым почерневшим золотом, а на своей старой твердой кровати, с Нанни, хлопотливо приготовляющей чай и бранящей его.

- Что я такое, как не бесконечно слабый, погибший человек? - вслух повторил он.

ГЛАВА XVIII

Прошли века

И вновь пройдут,

А мир все будет петь

О том, кто девицу любил...

Стара та песня, но мила;

Споем ее без страха:

"Жил-был молодец

И девицу любил"...

Кеннет Банкинг

- Давайте устроим в последний вечер шарады, костюмируемся и будем танцевать в костюмах! - предложила Филиппа.

- Великолепная идея! - согласились все. Маунтли и Тедди громко выражали свой восторг. Маунтли отечески заботился о Тедди; он очень любил и искренне жалел его и боялся за него.

- Давайте костюмироваться вместе, - предложил он, когда они с Тедди пустили лошадей в галоп. - Оденемся скоморохами или чем-нибудь в этом роде.

- Это старо, как мир, мхом поросла твоя идея, - заявил Тедди. - Я лучше придумал: оденемся деревянными солдатиками! У Хэрренов есть вся амуниция, я знаю, двое из них так костюмировались для художественного бала в Челси. Поедем к ним и попросим одолжить костюмы.

Маунтли и он позавтракали у Хэрренов и остались там, чтобы принять участие в состязаниях. Было уже поздно, когда они вернулись в Фонтелон, и только более пожилые гости были налицо.

- Все заперлись и костюмируются, - сообщили они Маунтли и Тедди.

- Нам следовало бы поработать над нашими физиономиями, - предложил Маунтли.

Едва вернувшись, Тедди стремился снова увидеть Филиппу; в течение всего дня он заставлял себя держаться подальше, но едва Маунтли и он повернули лошадей домой, как он уж не знал, как дождаться ее. Ведь это был последний день, последний, и, может быть, он вообще никогда больше не увидит ее.

Он думал об этом, направляясь в свою комнату, когда услышал смех Филиппы, и как загипнотизированный пошел на этот короткий, веселый звук.

Большинство дверей были открыты в коридор, все критиковали костюмы и примеряли их друг у друга.

Тедди остановился на пороге комнаты Филиппы; там были Джервэз, Каролина Эдвардс, ее муж, Филиппа, Разерскилн и Кит; все смеялись над Разерскилном, который не устоял перед соблазном воспользоваться просто купальным полотенцем и воображал себя шейхом.

Каролина Эдвардс чернила себе лицо, но ей удалось его только выпачкать.

- Алло всей компании! - сказал Тедди.

- Какой у вас костюм? Вы бездельничаете и пропадаете весь день.

- Увидите! - промолвил Тедди.

Он пошел дальше, думая попасть в свою комнату и забывая, что он ее прошел; из следующей открытой двери его приветствовал голос Леоноры:

- Тедди! Блудный сын! Наконец-то вы изволили вернуться домой! Где это вы пропадали?

Она курила, лежа на кушетке у огня; горничная что-то шила на ней.

- Идите сюда, - поманила она, похлопывая рукой по кушетке. - Садитесь в это кресло, оно удивительно удобное, и рассказывайте все новости. Кем вы костюмируетесь?

- Секрет, - заявил Тедди.

- От меня?

- От всех.

- Тедди!..

Он наклонил голову.

- Нет, ниже. Я хочу сказать вам на ухо.

Он наклонился еще ниже, и запах духов, которыми душилась Леонора, обдал его; а затем послышался ее голос, звучавший нежно и немного шутливо:

- Глупый! Но только - я люблю тебя!

- Агнеса, вы можете идти, - обратилась она к горничной.

Дверь осталась открытой. Комнату озарял мерцающий свет камина.

Леонора заговорила, играя перстнем Тедди, снимая и надевая его ему снова на палец:

- Знаешь ли, что я чувствую себя нехорошо с тех пор, как сказала тебе? Тедди, я хотела бы, чтобы ты был вполне откровенен со мной; и я буду откровенна...

И она взглянула из-под ресниц на его детский рот и красивое, молодое, озабоченное лицо.

- Тедди, если ты хочешь пойти на попятный, то ты можешь. Ты такой еще ребенок; я ведь на пять лет старше и... - (Тедди даже в такую минуту не мог удержаться, чтобы не добавить мысленно: "и все остальное!.."-) - и мне кажется, что это не совсем честно с моей стороны... Мне будет хорошо, но... будь чистосердечен и скажи, если бы ты хотел бросить меня... Это разобьет мое сердце, но все же я предпочла бы это, чем заставить тебя страдать...

Что мог он сказать? Что мог бы ответить всякий другой мужчина? Он схватил и задержал ее руку:

- Как можешь ты спрашивать?

Но, даже приняв отчаянное решение быть на высоте того, что он считал необходимым по кодексу чести, он не мог заставить себя произнести в ответ: "Конечно, я женюсь на тебе".

Несмотря на все стремление поступить честно и вести себя молодцом в этом несчастном деле, он все же не в силах был сказать эту ложь, которая шла вразрез с его совестью.

Эту последнюю измену самому себе и его любви к Филиппе он не в силах был совершить. Сидя рядом с Леонорой, глядя в самую середину пылающего огня, слушая отдаленный смех и голоса других, в то время как Леонора все еще держала его руку своими длинными холодными пальцами, он почувствовал волну охватившего его безумного возмущения.

О, если б быть снова свободным, смело смотреть в глаза всем женщинам и весело смеяться! Вырваться из сети, которая была вначале шелковой, а теперь, казалось, превратилась в стальную, петли которой все крепче затягиваются, и из которой уже нет спасения.

О, вернуться на два года назад, жить снова дома, свободным как ветер, спокойным, без гроша, но и без угрызений совести!

Леонора сидела молча, и мысли Тедди продолжали бродить.

Ах, эти первые подарки, сделанные ему Леонорой! Он сопротивлялся, протестовал, его бросало в жар от того, что женщина покупала ему такие дорогие вещи... Но это не помогало... А следующий подарок, казалось, уже не так трудно было принять... Затем платье... эти чудные белые жилеты, стоящие черт знает сколько денег, халат из фуляра, или из чего там он был сшит; во всяком случае, он был шелковый и из лучшего магазина... Целая масса дребедени, того, другого... И все это было чечевичной похлебкой, как в той книге, которая произвела на него такое потрясающее впечатление... Что ж, он хорошо продал свое право на свободу... можете быть в этом уверены! Променял его на глупые, носильные вещи, мебель... поездки в автомобиле... лошадь, а вот теперь наступил последний обмен, и он скоро расквитается с Леонорой!.. Взамен всего того, что покупается, он собирается отдать единственно бесценное - свою жизнь, свой труд и свободу...

- Вот так забавно! - резко сказала Леонора, выпуская его руку. - Лучше беги одеваться... Право же, ты выглядишь очень неважно.

- Мне кажется, я простудился, или что-то в этом роде, - пробормотал Тедди, сознавая, что он согрешил, и ясно отдавая себе отчет в своих мыслях и настроениях.

Леонора, стоя перед ним, потрепала его по щеке. Она ни минуты не сомневалась, что, решившись на безвозвратный шаг, она сумеет делать из Тедди все, что захочет; она допускала, что письмо мужа и ее собственное обращение к Тедди несколько нарушили его душевное равновесие, и была готова отнестись снисходительно к его рассеянности.

"Я могу подождать!" - сказала она себе с внутренним удовлетворением.

Она захватила кончики Теддиных ушей между большими и указательными пальцами и встряхнула его голову, как встряхивают голову терьера.

- Иди и... выпей что-нибудь... капризуля!.. и одевайся!.. и подбодрись!.. Ну? Хорошо?

Наклонившись, она поцеловала и отпустила его.

- Беги!

Он пошел, ступая довольно тяжело; вся жизнерадостность его исчезла.

Маунтли, с трудом справляясь с гримом, радостно приветствовал его:

- Это было подло оставлять меня одного! Иди сюда и помоги мне. Взгляни на мою физиономию!

Тедди взглянул и широко ухмыльнулся.

- Ты выглядишь, как настоящий петрушка! - сказал он, принимаясь снимать румяна, украшавшие не только щеки, но и подбородок Маунтли.

Покончив с этим делом, они выпили, и Тедди почувствовал себя чуточку лучше.

Несмотря на все его горе, когда он оделся и загримировался, настроение вечера захватило его. Он принял участие в общем веселье, забывая на время свое несчастье. Обед прошел очень весело. На Филиппе был подлинный костюм эпохи Людовика XVI из блеклого атласа, цвета слоновой кости, с вышитыми гладью розами и гиацинтами; на голове был соответствующий костюму белый парик.

Джервэз оделся сербом, хотя, по выражению Филиппы, "скорее походил на палача" в своем высоком черном воротнике. Во всяком случае, костюм был очень эффектен, и Джервэз выглядел в нем гибким и как бы помолодевшим. Разерскилн и Кит выполнили свою угрозу и явились шейхами; Леонора была очень красива, как несколько модернизованная Клеопатра; Кардоны, знакомые Сэмми, были Шерлоком Холмсом и Ватсоном; Камилла Рейкс с дочерью и сыном удачно изображали венецианских вельмож, в шляпах из картона, которые они выкрасили и смастерили сами; на мальчике были длинные шелковые чулки сестры, шелковые дамские панталончики и шелковая туника.

После обеда начался съезд, и "интимный костюмированный вечер" обратился в настоящий бал. "Всерьез", как выразился Маунтли. Тедди и он имели большой успех; их накрахмаленные красные с синим мундиры и белые панталоны не смялись, и грим детских игрушек держался отлично.

В два часа оркестр заиграл шотландскую народную песню "Auld Lang Syne". Тедди стоял несколько поодаль от Филиппы, но при первых звуках подошел и взял ее за руку. Он не подумал, что это может привлечь внимание; ведь это был его последний вечер. Он почувствовал это с внезапной остротой, когда все запели; видя всех кругом такими счастливыми и беспечными, он полагал, что никто, кроме него, не чувствовал себя так среди этого веселья.

Когда пение кончилось, он все еще стоял, рука об руку, рядом с Филиппой, пока Джервэз не подошел и Филиппа не пошла с ним танцевать.

"В самый последний раз!"

Самый последний! Эти слова звучали в мозгу Тедди; все сегодня было в самый последний раз. Леонора подошла и сказала ему на ухо:

- Почему такой бледный и вялый? - и увлекла его за собой, заставив танцевать.

Они прошли мимо Джервэза и Филиппы; холодно и сердито оглянув Тедди, Джервэз спросил:

- Что, этот молокосос снова пьян?

- Кто? Тедди? - спросила Филиппа, подняв брови, что она неизменно делала, когда бывала озабочена. - Не думаю. Почему?

- Я полагаю так, судя по тому, как он вел себя во время пения, - ответил Джервэз.

- Но, милый, - начала было Филиппа, слегка засмеявшись, но остановилась. Смех ее замер: Джервэз, весь бледный от гнева, смотрел на нее сверху вниз. - Ты глубоко ошибаешься, - мужественно сказала она, отвечая на его взгляд и выдерживая его.

Фехтовать долее было бесполезно; защитные шарики соскочили, наконец, с рапир. Заглушенный от ярости голос Джервэза был едва слышен:

- Полагаю, что вряд ли ты станешь отрицать, что Мастере влюблен в тебя...

- Он думает, что влюблен... но, Джервэз... - Музыка прекратилась и после короткой паузы заиграла "Короля".

Все бросились прощаться.

Филиппа машинально слушала, улыбалась, отвечала; голова ее была полна тревожных мыслей, опасений, гнева и какого-то отвращения, смешанного с изумлением: чтобы Джервэз так вспылил и фактически обвинил ее в сообщничестве! "Полагаю, что ты вряд ли станешь отрицать, что Мастере влюблен в тебя"...

Это сказал Джервэз, но не тот Джервэз, которого она знала.

Она чувствовала в одно и то же время негодование, оскорбление и жалость.

Джервэз изменился, так ужасно изменился...

Наконец, все уехали, остались только гостившие. Последние рюмки допиты, раздаются последние смешки; все уже совсем сонные...

Тедди подошел пожелать спокойной ночи. Из-за грима трудно было сказать, был ли он действительно разгорячен; он улыбался и выглядел довольно глупо.

Он салютовал Филиппе с притворной церемонностью; подошедший Маунтли присоединился к нему, и они очень забавно имитировали деревянных солдатиков Балиева.

Все напевали этот мотив, подымаясь наверх.

Придя в свою спальню, Филиппа присела, не раздеваясь, как будто ждала чего-то.

Она услышала шаги Джервэза в коридоре, его голос, последнее "спокойной ночи"; его дверь открылась и закрылась; теперь он был в своей комнате. Смежная дверь тотчас же широко распахнулась, и он показался на ее пороге. Филиппе почудилось, что он ее поманил; она встала и подошла к нему:

- Джервэз, что это?

Вместо ответа он схватил ее в свои объятия и держал так крепко, что она едва могла дышать.

- Видишь ли, нам надо это выяснить. Я уже много месяцев знаю, что Мастерс влюблен в тебя, и ты это тоже знаешь. Ты его пригласила сюда. Я хочу знать правду. Был ли он когда-либо чем-нибудь и есть ли он что-нибудь для тебя? Мне всё равно, как бы ты ни сердилась, мне безразлично, что ты будешь думать обо мне, - я хочу знать.

Филиппа как бы окаменела в его руках; с усилием закинув голову, она взглянула ему в глаза с выражением такого же гнева и горечи.

- Мне кажется, ты сошел с ума, - сказала она, - или... или пьян не Тедди. Джервэз, ради всего на свете... как, как можешь ты...

Он мрачно держал ее.

- Да, я слушаю тебя. Отвечай.

- Я не могу дать тебе ответа, да и не может быть ответа на такой вопрос. Ты был везде, где был Тедди, я хочу сказать - ты все знал. Ничего не было потайного, ничего и не было сказано им...

Джервэз перебил ее:

- Ничего не было?.. Так ли?..

Все накопившиеся за последние месяцы подозрения кишели в нем теперь, отравляя его взгляды, делая его слепым к истине.

Он увидал, как гневно вспыхнули глаза Филиппы при его вопросе: "Ничего не было?.. Так ли?.."

И его безумная ревность, как хищный зверь, яростно устремилась на свою добычу. Он опустил руки так внезапно, что Филиппа пошатнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за колонну кровати.

- Значит, я был прав, - сказал он, задыхаясь. Возмущение Филиппы было так сильно, что она с трудом могла выговаривать слова; они выскакивали, отрывистые, полусвязные:

- Ты сошел с ума... да, это так... и сделал из мухи слона. Тедди и я... Тедди и я... я его знаю с детства... каждый тебе это скажет... весь свет знает о нас. Еще до твоего появления мы были с Тедди друзьями, любили друг друга. Все было открыто, как день. И вдруг сегодня ты бросаешь в меня всем этим ужасом, выдуманным тобою. Все выдумано... и Тедди, во всяком случае, уезжает... он никогда не сделал мне зла... никогда... только любил меня... О, тебе этого никогда не понять!.. Как можешь ты быть таким?.. Как ты можешь, после всего, что...

Она не могла продолжать - так она дрожала, и прижала обе руки к лицу.

Наступило молчание и продолжалось так долго, что казалось угрожающим.

Филиппа подняла голову.

Джервэз стоял неподвижно, устремив на нее полные враждебности глаза.

Невыразимое негодование овладело ею; оскорбленная гордость заставила ее еще выше поднять голову. Это действительно переходило все границы! Быть обвиненной, подозреваемой! Ее слова, ее оправдания вызывают лишь сомнение!..

Она подняла руку.

- Уйди, пожалуйста, - раздельно промолвила она. - Оставь меня одну. Я думаю, что ты болен - душевно болен, во всяком случае. Или же я никогда не знала тебя, не имела понятия, каков ты на самом деле. Вообразить все это, довести себя до такого состояния!.. Это ненормально, вот и все.

Видно было, что она дрожала, но она бесстрашно смотрела на Джервэза.

Он признавал ее мужество, но ярость слишком уж овладела им, чтобы он мог оценить его. Давнишнее подозрение вылилось, наконец, наружу и разгорелось в этот неукротимый гнев; он не мог ясно соображать; его мысли вертелись вокруг одной точки.

Каждый раз в его отсутствии появлялось что-нибудь новое по отношению к Тедди; в самые первые дни ему опять-таки из-за Тедди захотелось узнать, любит ли его Филиппа. Один вид Тедди, даже звук его голоса, был как удар кинжалом по его тщеславию. Его тщеславие было обращено в прах молодостью Тедди, и эта обида была так же реальна, как его ревность к Филиппе.

С самой женитьбы мысль о молодости и ревность к молодежи, словно скрытая язва, коварно подтачивали прямоту и привлекательность его характера.

Джервэз упорно отрицал бы это, но это было так.

В эту ночь, после долгих дней мучения, болезнь его разума обратилась в горячку; а теперь он окончательно перестал владеть собой.

Воспоминания, каждое, как ядовитое жало, роились в его мозгу: взгляды Тедди, планы Тедди, постоянные разыскивания им Филиппы, ее полупризнание за вечер перед тем, объяснение, которое "она не могла дать", ее жалость к нему, всякая мелочь, связанная с каждым из них, в связи друг с другом были преувеличены им, и ему казалось, что это - доказательства ее неверности, неверности в чувствах, если не в действительности.

Дыхание у него спирало; он поднес обе руки к горлу и схватился за шею, как бы для того, чтобы освободить ее от каких-то тисков; это движение, багровый цвет его лица и его ярость заставили Филиппу невольно отступить на шаг.

Запинаясь и захлебываясь, он с трудом произнес:

- Да... вот оно... вот как ты чувствуешь! Я давно это знал. И из-за этого мы... ты...

Он остановился, задыхаясь; и из темной накипи его мозга всплыло одно воспоминание - воспоминание, которое должно было бы успокоить его ревность, но которое приняло самый гнусный образ.

- В прошлом году, - продолжал он, опустив одну руку и указывая ею на Филиппу, - в прошлом году... во время этого несчастного случая... тебе было все равно... Вот что это было... ты... даже тогда...

Вся кровь бросилась в лицо Филиппы; она больше не боялась ни его, ни за него; она подошла к нему и стояла так близко, что могла видеть конвульсивную работу его мускулов под натянутой кожей его лица.

И проговорила отчетливо, но без выражения:

- Ты лжешь, и ты знаешь, что лжешь! И эту ложь я никогда не прощу. Ты возьмешь свои слова обратно, или я не останусь больше с тобой.

Она прошла мимо него в свою комнату, ступая твердо и быстро, и закрыла дверь.

Звук дверной щеколды вернул ее к действительности. Это была ее комната - нормальная жизнь еще существовала. Джервэз был жертвой собственного ужасного воображения.

"Все это так ужасно, что я к этому не была совсем подготовлена; мне и в голову не приходило, он ли это так чувствует, может так чувствовать", - думала Филиппа. Вся дрожа, она опустилась на кушетку и старалась восстановить эту сцену; ей надо было это сделать, чтобы понять точку зрения Джервэза и почему он стал держаться такого взгляда.

Разве было похоже на то, будто она поощряет Тедди?

Бесполезно было бы отрицать, что она знала о его любви. Но только любовь его была такая... трогательная, как бы далекая, - как всегда бывает любовь, на которую не отвечают.

И встречались они сравнительно редко; но, к несчастью, как-то случалось, что большинство их встреч бывало в отсутствие Джервэза. Это было одно из тех ужасных совпадений, которые еще скорее губят замешанных лиц, чем даже свидетельские показания, потому что каждая случайно обнаруженная встреча дает повод предположить что-то тайное.

"Но ведь тайного ничего не было", - с отчаянием думала Филиппа.

Так вот каков был Джервэз! Подлинный Джервэз - человек, которого она знала, как ей казалось, целых два года! Все ее понятия, все ее верования рушились, образуя груды развалин. В действительности того Джервэза, с нежной, особенной, как она думала, душой, на которого можно было опереться, никогда не существовало! Тот Джервэз был только воображаемым лицом, настоящим же Джервэзом был вот этот человек, который кричал на нее как сумасшедший, обвинял и поносил ее... И она отшатнулась от него, вся содрогаясь от отвращения при мысли о нем, но без страха.

Ощущение сильного холода охватило ее; она медленно встала и начала раздеваться. Лечь в постель казалось невозможным, сон никогда не был так далек от нее.

В белом пеньюаре, она начала ходить взад и вперед; длинное платье мягко ложилось на ковер.

Что оставалось в жизни людям, если они окончательно поссорились?

Все мольбы и оправдания Джервэза не смогли бы изгладить из памяти сказанного и того, что он подразумевал.

И за что, за что?

Тедди уезжал; у него было чисто юношеское обожание... он поцеловал ее всего раза два - в первые ранние дни, еще до Джервэза, - и поцелуи его были такие короткие, застенчивые.

Быть обвиненной Джервэзом в неверности, измене! Это было все равно, что взять паровой каток для того, чтобы смять маргаритку! Самая мысль об этом была явно смешна. Ну, конечно, он мог отзываться пренебрежительно о слепой вере Сэмми в Фелисити, если таков был его способ действий по малейшему неосновательному подозрению.

Если бы все это не было так трагично, оно было бы смешно. Но оно было трагично; этот терзающийся человек, чуть не проклявший ее, был ее муж.

Филиппа задумалась над этим, неподвижно глядя в высокую открытую стеклянную дверь, на сапфировое ночное небо. Она никогда не любила Джервэза по-настоящему; она поняла это теперь, потому что не чувствовала к нему никакой жалости, а лишь сильное негодование и что-то вроде презрения.

Правда, он был дорог ей, но она не любила его.

С этим открытием мир как будто опустел для нее; последняя иллюзия исчезала, унося с собой все довольство жизнью и весь ее уют.

Ее охватило чувство бесконечной беспомощности. В одно и то же время ей казалось, что она жила много лет назад и имела весь опыт прожитых годов и вместе с тем была еще очень, очень молода.

Сидя на кушетке, она неожиданно уронила голову на руки. На сердце у нее было настоящее горе - горе и пустота.

Так, с опущенным на простертые руки лицом, увидел ее с террасы Тедди; он стоял там, стиснув руки, с сильно бьющимся сердцем.

Леонора ожидала Тедди у своего окна и увидела, как он остановился; слабый, отраженный из комнаты Филиппы свет осветил его лицо, на котором были обожание и мука. Сощурив глаза, Леонора следила за Тедди с яростью в сердце. Решение заставить его жениться на ней еще крепче созрело в ее мозгу. Теперь он женится; она окончательно это решила, и Ланчестер и его богатство утратили всякую цену. Покорный Тедди был слишком легкой добычей; Тедди ускользающий стоил дороже. Леонору никогда не прельщало то, что она имела, а лишь то, на что она не могла претендовать, или что было трудно достижимо. Она поехала в Фонтелон единственно потому, что подозревала то, в чем убедилась теперь.

Но даже она не могла ожидать, чтобы Тедди вдруг бесшумно двинулся вперед и исчез в комнате Филиппы. Легкая улыбка промелькнула и замерла на ее лице.

Тедди остановился на пороге и умоляюще поднял руку. Вдруг он услышал тихое, заглушенное рыдание, и этот слабый звук притянул его, как магнит.

Он опустился на колени перед Филиппой и обвил ее руками.

- Не плачь, моя красавица, не плачь, не плачь... Это только я, Тедди, - я увидал тебя с террасы. Я сейчас уйду; я здесь, только чтобы утешить тебя...

Филиппа шевельнулась в его объятиях, стараясь тихонько оттолкнуть его, но он крепко сжал ее, и голос его страстно умолял:

- Только один раз... почувствовать твою близость... только на одно мгновение поверить, что все, о чем я мечтал, к чему стремился, - исполнилось! Я знаю, что этого нет, - мгновение пройдет, и я снова буду за стеной, вне твоей жизни...

Она почувствовала легкое прикосновение его склоненной головы к ее груди и горячие трепетные поцелуи на своей руке, лежавшей рядом с его рукой.

Он оправдывался перед ней с отчаянием и обожанием:

- А позже, что бы тебе ни сказали, что бы ты ни услышала, думай только одно обо мне: "Все лучшее, что он имел, единственную, настоящую любовь его души и сердца - он положил к моим ногам". Это правда, Филь, правда; я вырос, любя тебя, я буду любить тебя, когда буду прахом. Ты не любила меня, я всегда это знал, но я не мог перестать любить... А ты... я тоже был дорог тебе... немножко?

Он освободил одну руку и коснулся ее наклоненной золотистой головки.

- Филь, взгляни на меня разок, скажи... что будешь помнить меня... и я уйду...

Филиппа слегка вздрогнула от прикосновения его руки; она так устала, была так расстроена; эта последняя дикая выходка напрягла ее самообладание до крайних пределов.

Но для Тедди это трогательное легкое содрогание было целым откровением, которое пробежало по нему, как пламя. Опустившись на колени, он дрогнул в ответ; глаза его из умоляющих сделались восторженными; он поверил, что в этот изумительный момент случилось чудо из чудес, и Филь полюбила его...

Дверь щелкнула - оба услышали это. Филиппа не могла говорить, а Тедди замер на секунду. Затем он вскочил на ноги и выбежал на террасу.

При входе Джервэза в комнату Филиппа услышала, как будто кто-то поскользнулся на мокрых мраморных плитах, а затем странный, короткий крик.

Она поднялась навстречу мужу, но при взгляде на него ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы не вскрикнуть. Он стоял, устремив на нее глаза, сжимая и разжимая руки; выражение его лица привело ее в ужас. Два раза он раскрывал было рот, но не издал ни звука; наконец, он тряхнул головой, как будто желая высвободить ее, и ему удалось выговорить безжизненным голосом:

- Я почти поверил тебе... почти... но ты одурачила меня! Там... в моей комнате... мне стало стыдно... я упрекал себя за то, что неправильно осудил тебя... и вот...

Он сделал шаг вперед и поднял руку; Филиппа думала, что он хотел ее ударить. Лицо Джервэза искривилось в подобие улыбки:

- Прикоснуться к тебе? Ни за что! Если бы я это сделал, - он захлебнулся на этих словах, - то это было бы лишь для того, чтобы убить тебя... Но не стоит быть повешенным за тебя... за таких, как ты... Ты... ты - развр...

- Нет, нет! - воскликнула вдруг Филиппа громким и ясным голосом. - Я не позволю тебе сказать это. Не позволю!

С террасы их кто-то позвал. Леонора стояла в открытом окне, смертельно бледная, с дрожащими руками, бормоча:

- Кто-то... здесь внизу... застонал... упал... только что... Я не могла спать... встала. Я видела какого-то мужчину, выбежавшего из этой комнаты... Он оступился на террасе... Мне кажется, что я была в обмороке...

Джервэз безжизненно ответил:

- Я спущусь вниз.

Филиппа вышла на террасу, игнорируя Леонору, и опустилась на колени на низком выступе крыши, стараясь пронизать взором окружающую мягкую темноту.

Показались люди с факелами, Маунтли, Джервэз и Разерскилн. При тускло и неясно мерцавшем освещении Филиппа с трудом различила скорченную фигуру, увидела яркое красное пятно... часть одежды деревянного солдатика... Затем факел осветил спутанные волосы Маунтли, поднятый воротник его пальто, накинутого на пижаму... и Разерскилна... Вот они наклоняются, что-то поднимают...

Голос Разерскилна пронесся в редком воздухе:

- Умер на месте... бедняга... верно, сломал себе шейные позвонки...

Она услышала скрип гравия под ногами мужчин, медленно и тяжело ступавших со своей ношей; факелы теперь были опущены вниз, как попало, и напоминали рой светляков. Так казалось Филиппе, лихорадочно работавший мозг которой готов был ухватиться за всякую мысль. Тедди не умер... Этого не могло быть - он был только в обмороке, и все еще в этом нелепом мундире! Как будто можно умереть наряженным в такой костюм!

Она повернулась, чтобы уйти с террасы в дом, и увидела Леонору, стоявшую рядом с ней.

Обе женщины взглянули друг на друга, и Филиппа прошла в свою огромную комнату, где все окна и двери стояли настежь, а шелковые гардины надувались, как паруса на судне.

Огни были уже в коридоре, огни, и сдержанные голоса, и медленные шаги по каменному полу холла; шаги приближались и стали неровными, когда начался подъем по лестнице.

Филиппа ожидала у двери; зубы ее щелкали.

- Нет!.. Нет!.. - повторяла она еще и еще, не сознавая, что говорит.

Вот видны уже лица Джервэза, Разерскилна, Маунтли...

Теперь они на верхней площадке главной лестницы и поворачивают налево.

Филиппа различает яркий красно-синий мундир. Она ухватилась за дверь; руки ее так крепко сжимают дерево, что оно врезалось ей в ладони.

И она увидела лицо Тедди, такое спокойное, молодое. Казалось, он спал; волосы его были едва смяты: упавший луч света позолотил их. Маленькая процессия прошла в его комнату и исчезла из вида.

Филиппа все еще стояла, ухватившись за дверь, но губы ее шептали другие слова:

- Этого не может быть!.. не может быть!.. - Повернув голову, она заглянула в свою комнату и вошла в нее; отпущенная дверь захлопнулась за ней.

- Этого не могло быть!.. Как могло это быть?..

Ведь в этой самой комнате, у этой самой кушетки Тедди стоял на коленях всего несколько минут назад и шептал: "Я люблю тебя". Нет, он сказал: "Филь, взгляни ни меня разок и скажи, что будешь помнить меня..."

Она сильно вздрогнула... Но был ли это его голос, голос Тедди? Нет, это птичка шевельнулась в плюще и чирикнула во сне. Филиппа упала перед кушеткой на колени; весь ужас горькой действительности охватил ее, увлекая ее все глубже и глубже в ледяную бездну.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА I

Мы наиболее боимся того, что нам менее знакомо; нас не страшат бедность, разочарование, горести сердца и потери, но нас пугает одиночество.

Гауптман

Леонора была занята мыслью, что надеть, - ни черное, ни белое не было ей к лицу. Она окончательно остановилась на прелестном матовом пурпуре и маленькой, очень нарядной черной шляпе. А какие перчатки - белые? Бежевого цвета? Нет, светло-серые...

А вуаль?

Очень demodee и испортит весь шик, весь эффект. Вуали не надо.

Суд заседал, или собирался, или как это называется, в такие невозможные часы!.. Приходилось быть там уже в десять часов, а вас могли вызвать только в три.

Так неделикатно...

Однако она была готова, и Дикки суетился в холле... Слава Богу, ей удалось отговорить его поехать с ней. Не потому, чтобы она хоть капельку боялась, но на суде делались иногда такие несносные намеки; и она слышала, что защитник Филиппы, Бородейль, очень горячо взялся за ее дело.

В то время, как "ролле" быстро катился по улицам, Дикки делал замечания относительно чудной погоды.

- Лето, наконец, наступило, - говорил он, высовываясь, чтобы посмотреть, как выглядит лето на Ватерлооском мосту. Жирные руки его покоились на жирных коленях; красное лицо было оживленно.

- Впрочем, сегодня не следовало бы так много об этом думать, - сказал он вдруг и положил одну из своих рук на стройную руку Леоноры в серой перчатке.

Она всегда чувствовала отвращение при его прикосновении; теперь она закрыла глаза и ничего не ответила. Какое у нее сердце, подумал Дикки, и какая глубина чувства! Бедная его девочка! Через что ей придется пройти сегодня! Какая проклятая, неприятная история!

- Честное слово, ума не приложу, - выпалил Дикки уже в сотый раз, - как это Вильмот может вести такой процесс! Он, верно, сумасшедший. Да он и выглядит таким, во всяком случае.

Леонора открыла глаза.

- Я полагаю, что он хочет снова жениться и иметь наследника, - сказала она мягко.

- Это более похоже на его похороны, чем на свадьбу, - фыркнул Дикки. - Это какой-то ходячий скелет, с лицом гробовщика.

- Он сильно страдал, - вздохнула Леонора.

- А мне ее жаль, - не унимался Дикки. - Ведь она еще такой ребенок... Никогда не выходит ничего хорошего, когда старые женятся на молодых. Вильмоту следовало иметь больше здравого смысла - или терпимости.

Он мрачно стал смотреть в окно; они подъезжали к зданию суда.

Леонора не позволила ему проводить ее. Ей не хотелось, чтобы ее появление было испорчено видом Дикки; красный, потный и толстый, воплощенная вульгарность, он не отставал бы от нее с гордостью законного обладателя.

Итак, Дикки продолжал свой путь, пока не встретил около Кэннон-стрит Спендера и не окликнул его. Он тотчас же сообщил Спендеру, что завез свою супругу в суд... она ведь была в Фонтелоне, имении Вильмота, когда убился этот бедный малый и когда все это случилось...

- Я как раз говорил ей, - добавил он, - что не могу понять, как это Вильмот... Словом, мне кажется неприличным, чудовищным разводиться с женой из-за человека, которого уж нет в живых...

- Я того же мнения, - согласился Спендер, - а между тем... не знаю... ведь есть в этом вопросе и другая сторона. Скажите, что оставалось делать Вильмоту, раз он знал? Не мог же он все оставить по-старому! Понятно, что он не захотел больше видеть жену. Чертовски неловкое положение, как ни взгляни.

- Полагаю, что так, - согласился Дикки, глубоко вздохнув. Он не мог отделаться от мысли о бедной юной леди Вильмот... такой еще ребенок, как бы там ни было...

- Дает пищу газетам, дело-то, - заметил Спендер. Но Дикки нельзя было развеселить. Он мрачно ответил:

- Только подумать о всей этой гласности вокруг такого ребенка!

- Довольно-таки опытный ребенок, судя по газетам, - усмехнулся Спендер.

Дикки не продолжал; он не мог объяснить даже самому себе, почему факт развода Вильмота с женой гак его угнетал. Ведь развод, даже принимая во внимание столь ужасные обстоятельства, казался справедливым.

"Во всяком случае, это не мое дело, - говорил себе Дикки, но не мог не думать об этом процессе. - Может быть, это потому, что Нора туг тоже замешана, - решил он и вспомнил собственные подозрения. - А оказывается, что все время это была эта девочка! Нора относилась ко всему очень снисходительно; она созналась, что сочувствовала им обоим... Но, конечно, ей и в голову не приходило, что здесь могло быть что-нибудь дурное".

Прошел газетчик, выкрикивая последние отчеты этого процесса.

- Я, верно, буду весь день покупать экстренные выпуски, - пробормотал Дикки, глядя на листок, опасаясь и вместе желая прочесть все, что там было.

Наступившее лето ясно чувствовалось и в суде. Солнечный свет играл в косых столбах пыли; свидетели выглядели бледными; суд казался очень усталым; один только председатель был совершенно свеж; он сидел неподвижно, не спуская твердого взгляда со свидетелей.

Зал суда был набит битком и напоминал шатры в Итоне и Харроу; те же лица, те же великолепные эффектные туалеты.

Рядом с Филиппой сидел Разерскилн. Он был несколько краснее обыкновенного; тонкие губы его были крепко сжаты.

Ничто не изменило его приверженности.

"Ты дурак", - сказал он Джервэзу, узнав о его намерении развестись с Филиппой и о выставленных им основаниях.

"Я и теперь того же мнения", - ответил он за день перед этим на замечание Джервэза. Он решительно отказался обсуждать с ним этот вопрос. С нелестной откровенностью он высказал ему все, что думал о его поведении в тот день, через месяц после смерти Тедди, когда Джервэз впервые сообщил ему о своем намерении развестись с Филиппой.

Филиппа была в это время у Камиллы Рейке; последняя взяла ее с собой в Лондон, а Разерскилн оставался с Джервэзом в Фонтелоне.

Понятно, он знал, что "что-то неладно", но, по мнению Разерскилна, "неладное" между мужем и женой не должно было интересовать третьих лиц.

Сообщение Джервэза поразило его как громом, и он спросил в первую минуту:

- Ты с ума спятил?

Выражение почти безумного гнева на лице Джервэза в то время, как он отвечал отрицательно, неприятно поразило Разерскилна.

- Ты хочешь сказать, - медленно спросил он, - что ты разводишься с Филиппой и привлекаешь этого умершего беднягу как соответчика?

- То, что Мастерс умер, не устраняет факта неверности моей жены, - выпалил Джервэз.

- А какие у тебя доказательства? Тебе понадобятся очень веские!

Он не скрыл презрения в тоне.

- Я застал Мастерса в комнате Филиппы в четыре часа утра, и миссис Ланчестер тоже видела его.

- Нора Ланчестер?

Разерскилн высказал свое мнение о Леоноре с большей силой, чем это допускала деликатность, и закончил словами:

- Вот что я о ней всегда думал!.. Неужели же ты в самом деле собираешься развестись с Филь на основании слов такой женщины?

На него не произвело впечатления даже бешеное заявление Джервэза, что Филиппа ничего не отрицала.

Но он пошел к Филиппе, снес ей конфет и большой букет нарциссов и предложил покататься.

Наняв фаэтон у Смита, любовно держа вожжи и пуская лошадей еще и еще раз вокруг парка, он заговорил:

- Джервэз мне все сказал... Я знаю, что это вздор, Филь... Но он чертовски крепко стоит на своей точке зрения... Я задавал себе вопрос, как бы я мог помочь прежде всего тебе... а в конечном итоге и вам обоим?

Разерскилн не смотрел на Филиппу, а остановил свои светлые твердые глаза на лоснящихся спинах великолепных рыжих лошадей, на их блестящих острых ушах.

- Я... я не буду бороться, - вымолвила, наконец, Филиппа, - и я не хочу больше видеть Джервэза... Он может делать, что хочет.

Разерскилн подумал с минуту и сказал:

- Да, но он хочет...

- Джим, я... ты не понимаешь. Это все кончено. Я никогда не вернусь к Джервэзу.

- Но пока он не был таким, Филь, ты ведь любила его тогда?

- Да. То есть я думала, что любила. Он, видишь ли, был первым; и все тогда казалось таким важным и таким, как надо. Это, конечно, звучит глупо, но папа и мама были так довольны, Джервэз был страшно популярен и такой добрый, забавный, милый... правда, он был таким тогда... И, Джим, честное слово, поскольку я умела, я была хорошей женой. Что же касается этого несчастного столкновения во время хоккея, то это была только чистая случайность - ничего больше. У меня было особое утреннее приподнятое настроение; мне было так ужасно хорошо, и я была так счастлива - у меня и в мыслях не было нанести какой-нибудь вред. Но я думаю, что Джервэз никогда мне этого вполне не простил.

- Я тоже думаю, что нет, - медленно сказал Разерскилн.

Он перевел лошадей на шаг с помощью целой системы тихих окриков и увещаний, которые составляют столь живую связь между любителями лошадей и лошадьми.

- Но тебе незачем мучиться из-за этого. Если ставить вопрос о прощении, то тебе приходится прощать в тысячу раз больше, чем Джервэзу; ему прощать на самом деле нечего, а тебе - почти все. Во - первых - твой брак с ним. Ты не убедишь меня, что Джервэз считал все в порядке вещей, так же, как и твои родители. Все они должны были иметь больше здравого смысла. Легко поймать каждого ребенка со школьной скамьи, нарассказав ему басен: он поверит. Думают, что современные девушки все знают. Не верь этому, дорогая! Некоторые вещи даже современные девушки не могут знать - до свадьбы. Много чепухи говорят о молодежи, но наибольшая глупость изо всех - та, будто современную молодую девушку, идущую к венцу, уже ничему учить не приходится! Не верь, дорогая, и этому! Я никогда этому не верил. Потому что никто не может научить всему тому, что нужно знать о замужестве. Это надо понять, чтобы выдержать, так мне кажется; а такое понимание достигается всей жизнью двух людей, любовью и терпением... Но еще прежде, чем стараться понять, надо чувствовать одинаково! А какое же может быть понимание между человеком возраста Джервэза и ребенком твоих лет? Он думает все время так, как его поколение, а ты - как твое; он ищет тихой пристани, в то время как ты только начинаешь жизнь! Это нельзя было согласовать. Если следовать законам природы, то нельзя особенно сильно ошибаться; а видала ли ты когда-нибудь, желал бы я знать, чтобы старому самцу удалось прельстить лучшую из стада? Никогда в жизни. И скотоводы скажут тебе то же: подобное с подобным - вот верное правило. Так оно и есть. Послушай меня, Филь, поверь, что я знаю, о чем говорю. Джервэз разрывает с тобой не потому, что он есть или был безумно ревнив, а потому, что ты и он говорите на разных языках, и он это почувствовал. Я бы сказал, что в Жизни каждого мужчины есть две женщины, на которых ему не следует жениться: это его первая любовь и последняя. Потому что с каждой из них он наглупит!

Он положил свою холодную жесткую руку на плечо Филиппы.

- Я бы хотел, чтобы ты была моя девочка, - сказал он, - ты могла бы быть ею - я только на два года моложе Джервэза. Я бы смотрел за тобой и выдал бы тебя замуж за мальчика твоих лет. А где Кардон, между прочим, а?

Филиппа покачала головой:

- Понятия не имею. Он написал мне ту единственную записку, которую я тебе показывала, в которой он отрекался от меня; с тех пор я его не видела и ничего о нем не слышала.

- Я бы хотел свернуть его жирную шею. А твоя сестра Фелисити, где она?

Филиппа взглянула вниз на свои руки.

- Когда она писала... после того, как узнала, - она сообщала, что Сэм был болен и что они возвращаются домой, как только он достаточно окрепнет для переезда. Она добавила, что, по ее мнению, я дура; что она скрыла все от Сэма, чтобы его не волновать, и что позже я смогу, если захочу, навестить ее! Но не теперь, потому что Сэм еще слишком болен, чтобы они могли принимать посетителей.

- Она всегда мало стоила, - сказал Разерскилн с суровым презрением.

Филиппа беспокойно задвигалась, проводя большим и указательным пальцами вверх и вниз по своему жемчугу.

- О Джим, кто же на свете захочет быть замешанным в некрасивую историю? Никто! И ты бы не захотел, но ты терпишь весь ужас огласки, стоишь за меня и показываешься со мной потому, что ты уж такой человек... Я полагаю, что природа создает некоторых мужчин совершенно бескорыстными - и ты один из них. Но я не стала бы тебя осуждать, если бы ты повернулся ко мне спиной. Тебе же надо подумать о Ките, и ты брат Джервэза.

- Лучшее, что Джервэз когда-либо сделал для меня, это - что он сделал меня твоим братом, - язвительно сказал Разерскилн. - Факт! Знаешь, что он упал с лошади вчера?

Даже если бы он убился, - мрачно сказала Филиппа, - это не спасло бы меня теперь. Ужасная огласка Теддиной смерти... и к тому же известие об этом потрясающем скандале... Мое дело было проиграно еще до его возбуждения в суде. Раз люди начинают бросать грязью в женщину, замужнюю женщину, то даже если все очистится, следы останутся навсегда! И ты знаешь это.

Разерскилн отрицал, что он это знает.

- Не надо настраиваться так мрачно, - сказал он в виде доброго поучения.

Они продолжали говорить, и разговор вертелся все о том же, не успокаивая и не обнадеживая.

- Тем, что я стою за Филь, я помогаю ей, знаете? - сказал потом Разерскилн Камилле.

Камилла посмотрела в его несколько холодные серые глаза сквозь слезы.

- Я не могу передать вам, Джим, - проговорила она с чувством, - каким хорошим я вас считаю! Я никогда не смогу вам это сказать!

Разерскилн вспыхнул, как мальчик; его глаза изменились, стали живыми и умоляющими.

Он вышел из дома Камиллы, покручивая коротенькие усы; ему надо было привести в порядок так много мыслей, а он не был из тех, у кого мозги работают с быстротой молнии.

Этому всему со смертью Бриджет минуло тринадцать лет. С тех пор он не думал ни об одной женщине с любовью.

Камилла не была второй Бидди - под луною не бывает двух таких; но Камилла была такая тихая... можно было представить себе, как приходишь к ней домой... а это много значит для мужчины.

Она бы создала семью.

Он перестал крутить ус и поднял палку кверху, чтобы позвать таксомотор. Возможно, что она и не думает о нем, а он был дурак, что отдался так своим мыслям... дурак!

Но на следующий день, не застав Филиппы, он пил чай вдвоем с Камиллой. Была ранняя весна; из гостиной Камиллы был виден сад, а за ним - Реджентс-парк. Нарциссы белели в траве, в комнате все вазы были наполнены ими, а также розовыми и голубыми гиацинтами; воздух был напоен сладким обещанием весны - факт, который Разерскилн комментировал словами:

- По этому признаку я надеваю свои "чеки".

- И они отлично выглядят, - согласилась Камилла, смеясь и думая, как элегантно, хотя и несколько старомодно, выглядел Джим в своем черном сюртуке, так хорошо сидящем на его худой фигуре, и широких брюках, которые он называл "чеками". На нем был также довольно старомодный воротничок, галстук в крапинках и шляпа на песочного цвета волосах, одетая неизменно на затылок.

- Джимми, - вдруг спросила она, - а разве вы не соскучились по деревне?

Он печально кивнул:

- Все это скоро кончится, и я поеду домой. - И они снова вернулись к процессу.

Камилла заняла свою позицию на другой день после смерти Тедди; она слышала яростное, горькое обвинение Джервэза и прошла к Филиппе, и Филиппа открыла перед ней свое сердце.

Камилла не могла забыть ужаса, который вызвало в ней заявление Джервэза, что он намерен привлечь умершего к делу о разводе, который он хотел начать против жены.

Ей показалось, что она падает в обморок; черная мгла застлала ей глаза, но мгла рассеялась, и она увидела сквозь нее мертвенно-бледное, изможденное лицо Джервэза.

- Вы не можете совершить такой ужасный, низкий поступок! - крикнула она. Это было несколько месяцев тому назад; она уехала из Фонтелона через два дня после заявления Джервэза, захватив Филиппу с собою.

Для нее он был сумасшедший, лунатик, жертва собственной ужасной иллюзии; но она никогда не допускала возможности такого процесса.

Интересы Филиппы защищали ее поверенные; глава адвокатской конторы, человек еще молодой для такого ответственного поста, но весьма опытный юрист, не скрыл от Камиллы всю серьезность положения Филиппы.

- Не забывайте показаний лорда Вильмота и миссис Ланчестер, - сказал он.

- Показания такой женщины! - протестовала Камилла.

Энгус Кэрд пожал плечами.

- Я опасаюсь за исход, - сказал он веско.

- Когда будет теперь суд, как вы думаете? - спросила Камилла Разерскилна в один весенний день.

- Через месяц, я полагаю.

В действительности процесс ускорили; он начался тотчас же после пасхальных каникул.

Разерскилн и Камилла явились в суд вместе с Филиппой. Разерскилн глядел прямо перед собой, словно совершенно незаинтересованное лицо; Камилла, бледная, с расширенными глазами, дрожала от справедливого негодования.

И Филиппа - тоже вся бледная, совсем еще дитя, если бы не выражение ее глаз.

Джервэз, все еще слегка хромавший, даже не взглянул на нее. Зато она смотрела на него, будто что-то, обдумывая. Неужели она когда-то действительно стояла у алтаря, слушая его уверения в любви и верности? Неужели она лежала в его объятиях, была его женой?.. Это казалось невероятным.

Разерскилн вскинул монокль и уставился на Джервэза, как будто он был выставлен напоказ.

"Он сошел с ума, - думал он. - Сумасшедший или чертовски дурной человек - это почти одно и то же!"

- Ты свободна, - сказал он Филиппе несколько часов позже, ласково поддерживая ее за локоть. - Конечно, пойдем.

Все было кончено: вкрадчивая, слезливая ложь Леоноры, грозное обвинение Джервэза... Защита была очень прямолинейна, но неубедительна ввиду показаний свидетелей. Филиппа была признана виновной стороной; поверенные согласились между собой назначить ей содержание в три тысячи фунтов в год.

- Какая щедрость! - говорили в публике, восхищаясь Джервэзом.

Дикки Ланчестер, ожидавший жену, чтобы отвезти ее домой, чуть не заплакал при виде Филиппы, одетой во все белое; фотографы прессы щелкали справа и слева; она, казалось, не замечала их, идя рядом с Разерскилном к автомобилю.

- Чертовски гнусный поступок, я нахожу! - говорил Ланчестер Леоноре. - Боже мой! Это ж бесчеловечно... он не человек, этот Вильмот.

- Это было все слишком ужасно, - промолвила Леонора и несколько искусственно всхлипнула.

Дикки говорил позже своим друзьям в клубе:

- Моя маленькая женка совсем раскисла. Ужасное положение для нее, ужасное - давать показания! Это чуть не разбило ее сердце... Мне выпала тяжелая доля привести ее в себя сегодня вечером... В общем, ужасная история, а?

Филиппа, возвратившись в дом Камиллы, стояла перед ней на коленях, прижавшись щекой к ее руке, и говорила:

- Ты видишь, мне надо ехать. Я должна, дорогая!

Камилла гладила ее короткие золотистые волосы, рассыпавшиеся по ее рукаву...

- Поедем со мной в Линдхэрст... Я проведу там только конец недели, потом ты останешься одна... я не могу еще пока отпустить тебя далеко.

- Я не могу остаться - прошептала Филиппа. Камилла посоветовалась с Разерскилном.

- Уехать одной!.. Она не сознает этого, Джим, она не имеет ни малейшего понятия! Если бы она могла подождать месяц-другой, пока уляжется этот так сильно возбужденный интерес...

- Я поговорю с ней, - сказал Разерскилн. Он сказал:

- Знаешь, Филь, тебе надо немного посидеть тихо, а затем мы вместе придумаем какую-нибудь перемену - идет?

Филиппа стояла рядом с ним и взглянула ему в лицо:

- Джим, из любви к тебе и Камилле я готова почти на все. Неужели вы думаете, я не сознаю, что вы оба сделали для меня больше, чем просто доброе дело? Если Джервэз, разведясь со мной, принес мне горе и стыд, то это помогло мне также узнать и убедиться в людской доброте, дало мне веру в бескорыстие, которой я прежде не знала. Но остаться я не могу, как бы вы меня ни убеждали. Мне не для чего оставаться теперь; мне надо взять себя в руки, а я не могу этого сделать при... при сочувствии и любви ко мне. Видишь ли, мне надо продолжать жить, и лучше сразу постараться найти способ, как это сделать. Вот почему я и уезжаю! Ты всю жизнь скакал напрямик, никогда не уклонялся от прыжка через забор, не искал калитки или лазейки. Помоги же и мне идти прямо. Помоги!

Он вернулся к Камилле.

- Ей лучше уехать, - сказал он просто. Итак, в одно солнечное утро, оставив Лондон за собой, Филиппа ехала на поезде к пароходу.

Она привыкла уже возбуждать внимание и шепот, но ей еще надо было привыкнуть к тому, что ей перестали кланяться.

Молли Гавершем, которую она знала еще ребенком, застенчиво улыбнулась и поспешила пройти мимо; ее мать молча проплыла, глядя на Филиппу в упор. Мужчины бросали быстрый взгляд, а затем отворачивались и ухмылялись друг другу - все, за исключением одного. Это был один из старших служащих этой пароходной линии, который заботился о Филиппе, когда она еще ездила в Париж в школу; он знал также всю ее семью и Джервэза. Он подошел, такой же вежливый и любезный, как всегда, совершенно не изменившийся.

- У меня есть место для вас здесь, леди Вильмот!

Он устроил Филиппу, заказал ей чаю и поджаренный хлеб, подошел к ней позже на пароходе, помог ей в Кале и дружески простился с ней:

- Дайте мне знать, когда поедете обратно.

Из своего пустого купе Филиппа смотрела на мелькавший плоский французский пейзаж... и когда поезд промчался мимо солдатских могил в Вимерэ, у нее промелькнула горькая мысль: "Счастливцы!"

Они тоже были молоды и страдали. Теперь они покоятся; их страдания увенчаны славой, тогда как ее - покрыты позором.

Наконец она очутилась лицом к лицу с событиями последних месяцев и имела время, если хотела, все обдумать.

Но в уме ее как бы что-то бесцельно вертелось, ничего не решая, ни с чем не примиряясь. И вдруг неожиданно мелькнула мысль:

"Я не могу сосредоточиться потому, что для меня нет будущего; будущее ничего для меня не представляет".

Это была правда; ей некуда было ехать, и не к кому и не для кого было строить планы. Где были все ее друзья?

Каким-то образом, понемногу, она растеряла их во время замужества... А если бы она их и не растеряла, то они, наверное, почувствовали бы то же самое, что Молли Гавершем, когда та, вся красная, осмелилась - именно осмелилась! - улыбнуться ей, но не посмела заговорить с нею!

И Фелисити с Сэмом исчезли; они не хотели ее, и она не нуждалась в них.

В этом году ей исполнится двадцать два года!

Двадцать два! А может случиться, что она доживет до глубокой старости!

- Premier service!1 - прокричал голос проводника.

Филиппа встала и пошла в вагон-ресторан по качающимся, пыльным коридорам. Беглый взгляд показал ей, что там не было никого, чье лицо приняло бы рассеянное выражение при виде ее, и она облегченно вздохнула.

Но все-таки она поспешила позавтракать, опасаясь, что кто-нибудь может войти. А вернувшись в купе, с грустью спросила себя, к чему она спешила.

Как-никак, в вагоне-ресторане были люди, а в этой запертой коробке было так уныло. Она принялась за самое неблагодарное времяпрепровождение - вспоминать по датам прошедший год. Год тому назад она была в Сомерсете с Джервэзом - или они как раз собирались туда ехать? Трудно восстанавливать дни, проведенные в довольстве и покое! Не отправились ли они с Джервэзом в мае? И теперь тоже был май...

Это одиночество было действительно ужасно; как будто что-то окончательно застигло ее, какая-то ужасная мгла, которая отделила ее навсегда от всякого живого существа.

"Не надо настраиваться так мрачно!"

Это сказал Джим, милый, дорогой Джим! Он был потерян для нее, потерян в той любви, в которой он еще сам не был уверен, но которую он действительно чувствовал к Камилле, одинаково потерянной в нем, но сознающей свою потерянность.

Они поженятся и устроятся и будут совершенно счастливы; и Кит сможет поступить в гвардию, а Тим, старший сын Камиллы, уже военный, будет присматривать за ним. Это будет действительно счастливое, настоящее супружество.

"Вы снова выйдете замуж", - сказал кто-то Филиппе, и чувство отвращения охватило ее.

Выйти вторично замуж? Ни за что! Во всяком случае, она была свободна сейчас, могла делать, что хотела.

Где-нибудь на свете должен же быть дом для нее, место, где ей захочется жить.

Сейчас она намеревалась поехать на юг Франции, найти какой-нибудь маленький городок на Ривьере и на время обосноваться там.

Камилла посоветовала ей поехать в Валескюр, где у ее сестры есть вилла; сестра была бы очень рада...

Но Филиппа не хотела ехать на виллу "Каскад"; она поедет, если мадам де Ко напишет и пригласит ее...

Все, в конце концов, свыкаются с разводом; некоторые женщины не обращают на это внимания, а мужчинам, конечно, все равно...

Жизнь неизменно идет вперед. И надо свыкнуться с ее нормальным ходом. Ужасны только первые недели или месяцы непосредственно после случившегося...

А вот и Париж, где она впервые совсем одна, даже без горничной, без всего, что напоминало бы Лондон и то, что там осталось.

Затем отель "Ритц", с этим крошечным въездом в виде полуциркуля, из которого так трудно выезжать в автомобиле... и тот же швейцар при входе в Вандом, та же голубая комната с серебром и шелковыми голубыми одеялами и занавесями, с тиканьем раззолоченных часов на стене.

Филиппа чувствовала, что в этом караван-сарае должен быть кто-нибудь, кого она знает... А что, если сразу стать лицом к лицу с жизнью?.. Теперь же... за обедом?..

Она тщательно оделась в серебристое платье с темно-красной бархатной розой сбоку. Глядя на себя в высокое зеркало, она увидела отражение матового золота, серебра и слоновой кости и поняла, какой бледной она стала.

С минуту она колебалась... Нет, она не будет румяниться.

Она пошла по длинному коридору, заставленному, по обыкновению, бесчисленными сундуками, с ярлыками, свидетельствующими о том, нужны ли или не нужны они в пути, великолепными ярлыками великолепных отелей, которым покровительствуют великолепные американцы.

Метрдотель поклонился и отвел Филиппе очень хороший столик.

- Миледи обедает одна?

- Да.

Гавершемы вошли, показав профиль, как только они заметили Филиппу.

За ними появился высокий брюнет и остановился на пороге, рассеянно улыбаясь в ответ на почтительное замечание старшего официанта.

Маунтли! Вот удача!

Маунтли, который был таким добрым!

Филиппа смотрела на него во все глаза; затаенная улыбка готовилась сделаться настоящей.

Его темные беспечные глаза оглядывали комнату, и рука поглаживала маленькие усы. Наконец его глаза встретились с глазами Филиппы; он двинулся по направлению к ней.

- Алло-о! Как поживаете? Здесь проездом? Я тоже... в Биарриц, на поло.

И, не меняя своей стереотипной улыбки, он уже прошел дальше к столу Гавершемов.

ГЛАВА II

Жизнь - это красные маки во ржи,

Любовь придет в свое время!

Лезвие серпа времени остро, годы летят.

Жизнь - это красные маки во ржи.

Красные маки смелых мечтаний полны,

Но связаны злою судьбой!

Жизнь - это красные маки во ржи,

Любовь придет в свое время!

Дж. Р. Морланд

В сквере, в Антибе, Арчи увидел Форда; Форд его не видел, да так и не увидел бы, если бы этого не захотел сам Арчи. Форд пил пиво со льдом под белым с красным тентом пивной, на площади Этуаль.

"Пусть будет так", - решил Арчи, перешел залитую солнцем площадь, взял стул, уселся и сказал Форду:

- Алло! - на что тот поднял голову и ответил тем же. - Кончай и идем, - предложил Арчи. - Нам нужен моцион. Надо настроиться к вечеру. Сегодня как раз вечер-gala. Эта новая орда воображает, что выдумала что-то веселое, возбуждающее... Черт подери, эта женщина из Вены чуть не сломала мне руку! Сказала, что она пошутила. Я хотел было ответить: "Да, вижу, но вам надо бы похудеть сперва на целую тонну!" Ты только представь себе, Джосс, на минуту, что было бы, если бы высказать хоть раз всем этим людям всю правду, откровенно и чистосердечно!

Форд сморщил свое молодое лицо в сардоническую улыбку.

- Ты сможешь это сделать, когда скопишь довольно денег, чтобы уехать в Мексику и работать там, как лошадь, на каком-нибудь ранчо. У меня более скромная цель, но, зная хорошо свой Париж, я скажу, что правда - это последнее, что я предложил бы той публике, которою хотел бы наполнить свое кабаре на Монмартре, если, впрочем, я когда-либо буду иметь его.

Арчи засмеялся, откинулся на зеленом стуле и зевнул, показав при этом все свои великолепные зубы:

- Я готов скорее умереть с голоду на улице, чем толстеть и отъедаться - или что ты там еще собираешься делать? - в твоем кабаре. Если только мне удастся вырваться из этого чересчур жаркого, переоцененного и слишком населенного местечка, этой "гордости Ривьеры", то я отправился бы туда, где есть простор, где вставал и ложился бы в приличные часы и зарабатывал бы свой хлеб в поте лица.

- Ты его здесь и так зарабатываешь, - протянул Форд.

- Да, но я подразумеваю честный труд, а не танцы... Это будет в конце этого года, дружище, если мне хоть немного повезет!

Подкативший автомобиль остановился на противоположной стороне площади.

- Леди Рэллин, - сказал Арчи. - Скорее наутек.

- Утекать не для чего, - спокойно возразил Форд. - Мери избавит меня от расхода на обратное такси. Пойдем, Арчи, не будь дураком!

- Ничего со мной не поделаешь! - сказал Арчи, мотнув головой. - Ну, пока, до встречи на пляже через полчаса.

Он быстро пошел вперед, но обернулся назад, очутившись в тени платанов, раскинувшихся подобно зонтику над его головой.

Форд входил в эту минуту в огромный автомобиль; его белокурая голова на секунду блеснула на ярком солнце перед Арчи, так же, как розовое, сияющее улыбками, слишком напудренное лицо леди Рэллин. Арчи пошел дальше, выбирая тенистые стороны мощеных улиц.

Как Форд мог!

Как будто с них обоих не было довольно общества этих богатых, престарелых, болтливых женщин по вечерам, чтобы еще связываться с ними днем.

- Ты упускаешь не одну сотню, отказываясь от завтраков, - заметил ему однажды лениво Форд.

- Мне иногда необходим чистый воздух, - возразил Арчи. И вот он дышал "чистым воздухом" в эту минуту, медленно шагая в своих белых башмаках с резиновыми подошвами, с папиросой в зубах, низко надвинув шляпу на голубые глаза и засунув руки в карманы.

Продолжительное купанье, долгое ныряние - и он снова в своей комнате за чтением. Остается еще четыре-пять часов свободы до того, как идти в бальную залу и снова стать наймитом. Стоя за красным с белым жалюзи, он перелистывает странички записной книжки с приглашениями на танцы. N 9 - леди Рэллин... Не так уж плоха, если бы не была такая огромная! Она, во всяком случае, умеет танцевать и платит прилично... N 10 - синьора Дуранте. Тяжела в работе и чертовски лукавая. Леди Рэллин в некотором роде лучше, более смелая; с нею, по крайней мере, знаешь, как держать себя, а Арчи, как все мужчины, предпочитал откровенную грубость тонким намекам.

Почему - черт их побери! - женщины известного типа вечно думают, что мужчины любят неприличные анекдоты, и что профессиональные танцоры - специалисты по этой части? И почему все женщины, которым уже за сорок, неизменно называют его "очаровательным мальчиком"? Видит Бог, что он не чувствует ни малейшего желания "вернуть им той же монетой", как сказал бы Форд, и назвать их "деткой"!..

- Но это следует делать, - цинично просвещал его Форд, - они это любят больше всего! Еще не было женщины, стремящейся похудеть, которая не мечтала бы услышать, что она прелестна! Немало крупных кредиток положил я в карман благодаря этому знанию. Чем крупнее, тем миниатюрнее! Факт! Назови семипудовую махину "деткой", и она тебя озолотит!

- Но всему же есть предел, дружище, - начал было Арчи.

- Тщеславию толстой женщины нет предела, - спокойно возразил Форд, - равно как, если хочешь, нет предела тщеславию каждой женщины, которой уже за сорок и которая достаточно богата, чтобы купить лесть. Впрочем, они нашего брата иначе и не кормят. "Придите пообедать" понимается так: "Придите говорить мне, что я очаровательна, и поухаживайте за мной". Есть такой же скверный тип стареющего мужчины. Он готов заплатить что угодно, чтобы казаться каким-нибудь молокососом, не потому, чтобы он был сильно увлечен, а просто ему хочется показать, что молодежь еще увлекается им самим. Я всегда скажу, Арчи, что профессиональный танцор кое-что смыслит в жизни!

Продолжая свой путь, Арчи вынужден был согласиться с последними словами Джоссэра.

Три года танцев в отеле довольно основательно почистили его запас идеализма.

"Был ли этот запас когда-либо велик?" - спрашивал он себя, продолжая свою прогулку.

Перед войной он был еще слишком юн; а война, конечно, не была теплицей и не воспитала в нем духа сэра Галахэда.

Женщины на войне!

Мысли его перескакивали от Истчерча до Вогез, от Парижа до Лондона и побережья. Жизнь летчика была, пожалуй, одной из самых опасных; одно падение - и для вас в большинстве случаев все было кончено. Во многих отношениях это было нечто новое - не то что стрелять и посылать снаряды вместе с другими. Вы шли одни, вы же сами и управляли машиной, и, если вам удавалось проскользнуть, нечего было опасаться промаха соседа.

Но зато - Боже мой! - это была жизнь!

Вы поднимались при любых условиях, и каждый раз у вас бывал один великий момент.

И скверные минуты тоже.

Видеть, как медленно убивали, кололи до смерти штыками славного немецкого летчика, который чудом спасся после ужасного падения!.. Были и скучные обыденные моменты... скверные тоже. И ждать приходилось, ждать, ждать... А холод? Лицо вспухнет раза в три против действительного размера, глаза - одно страдание, руки отморожены...

Потом - перемирие и нищета.

Некоторые из сверхсрочных получили работу как испытатели или заместители заболевших летчиков... Но в ожидании случайного заработка надо было иметь хоть немного денег; у него денег не было, и все его лучшие друзья, молодцы и герои, находились тоже в - таком же положении или только-только принимались за какое-нибудь дело.

Главное, у него не было ни родственников, ни невесты, ни матери.

Если бы он умер с голода, никто бы его не оплакивал!

Он застрял в Ницце, где поправлялся после падения; у него была работа в отеле, но отель прогорел. Другая работа - этот раз уже в банке - фю-ить!

А затем мелкие, случайные заработки и, наконец, предложение сделаться "gigolo" в одном из больших отелей, где служил в администрации его товарищ. Славный, веселый парень, баск.

- Ты хорошо выглядишь, Арчи, и умеешь танцевать... Женщины будут тебя обожать!

Он хорошо выглядел, умел танцевать и женщины его обожали.

Он взялся за дело "жиголо", потому что опустился почти на дно, дошел до крайнего предела. И вот, к удивлению, дело пошло; за первый год он отложил сто фунтов, а в этом году - уже вторую сотню. Правда, был небольшой перерыв, когда он вывихнул себе ногу.

Сделавшись "жиголо", приходилось заботиться о каждом волоске своих усов! Лицо и ноги составляли все его состояние; надо было их беречь.

Форда это наполняло горечью; он тоже был летчиком, получил Croix de guerre и пальмовую ветвь... Он не мог просто смотреть на жизнь, относиться к игре как к игре. Ему нужны были деньги, он любил деньги.

- Мне нужно много денег, - говорил он горячо, - я не хочу отставать от всех этих скотов, этих разодетых тунеядцев, которые никогда не заработали ни гроша, но которые осматривают вас с ног до головы и говорят: "Ах, черт, эти "жиголо" - настоящие паразиты!", а они сами даже не умеют прилично ротозейничать, не говоря уж о работе. В их глазах мы представляем что-то вроде бастарда, нечто среднее между слугой и плохим артистом из варьете!

- Какое тебе дело? - лениво спрашивал Арчи.

- Большое. И сам проклинаю себя за это. - Забавно, что он действительно принимал это близко к сердцу, ужасно близко; у него был зуб против всех мужчин на Ривьере. Он приходил в комнату Арчи по окончании танцев, садился на окно и проклинал людей, которых встретил в этот вечер, а Арчи слушал, слушал, поворачивался, наконец, на другой бок и крепко засыпал. Но Форд был его единственным другом, единственным приятелем-мужчиной, так же, как Перри Вэль - единственной женщиной, которая ему нравилась.

- Перри - сокращенное от Периль, - объясняла она всегда и обычно прибавляла: - Следите за тактом, голубчик, - или же какую-нибудь другую, такую же глупую, шутку.

Форд очень мало говорил о Перри, и это не раз заставляло Арчи задуматься.

Они оба знали ее историю, лучшую ее часть, и обоим становилось с нею легче на душе.

Они все трое могли разговаривать; Перри была единственной женщиной, для которой "мальчики", как она их называла, любили устраивать пикники и которую они любили вывозить.

Арчи пришло в голову, что он может теперь зайти к Перри, и он ускорил шаг.

Вилла Перри была лимонного цвета с красной крышей, маркизы были оранжевые с белым; корзины цветов "болтались", по выражению Форда, повсюду. По правде сказать, вилла скорее была похожа на кафе, но Перри находила, что она выглядит привлекательной и что это и было ее целью - замечание, которое, по-видимому, не требовало ответа.

Арчи застал Руперта в саду. Руперту было семь лет; это был лучший товарищ Арчи, нежный, прелестный худенький мальчик с копной светлых волос, живыми глазами и болезненным личиком.

- Пойдем купаться, - предложил Арчи. - Клянусь, что буду держать тебя.

- Тогда б я очень хотел пойти, - благодарно отозвался Руперт.

- А где мамми?

- Причесывается.

- Он мог бы сказать: красится, - раздался веселый голос Перри.

Она вышла на один из комичных маленьких балкончиков, которые выступали кругом всего дома, и послала Арчи приветствие одной рукой, в то время как другой энергично закручивала узел золотисто-рыжих волос.

- Входите и приведите Руперта; теперь слишком жарко для него.

Рука в руку, Арчи и Руперт вошли в виллу.

- Хотите что-нибудь выпить? - спросил Руперт.

- Нет, благодарю. - Вошла Перри.

- Вот и вы! А где Джосс?

- Катается в "золоченой" роскоши.

- Что это такое: "виноватая" роскошь? <Мальчику послышалось прилагательное "guilty", означающее по-английски "виноватый", вместо "gilded" - "золоченая". (Примеч. пер.)> - спросил Руперт.

Перри расхохоталась; она смеялась много, и у нее была способность выглядеть тогда веселой и счастливой.

- То, в чем мамми живет! - воскликнула она, открыто подмигивая Арчи, который разразился громким хохотом.

- Что это? - мрачно спросил Форд, появляясь внезапно в дверях. - Что-нибудь хорошее или так себе?

- Очень хорошее, и мое! - быстро ответила Перри. - Чай, мальчики, или что?

- "Что" в виде пива, пожалуйста, - сказал Форд. А Арчи добавил:

- Чаю две чашки, для Руперта и меня. - Он поднялся с шезлонга.

- Мы сами заварим чай.

Когда их голоса раздались из кухни, Форд спросил Перри:

Оливия Уэдсли - Честная игра (Fair Game). 2 часть., читать текст

См. также Оливия Уэдсли (Olive Wadsley) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :