Оливия Уэдсли
«Вихрь (Reality). 1 часть.»

"Вихрь (Reality). 1 часть."

Пер. с англ. Б. Д. Левина под ред. О. Чеховского.

ГЛАВА I

Потолок огромной комнаты разделялся на восемь дугообразных сводов, окруженных широкой полосой матового золота. Вверху, в центре средней арки, были изображены звезды. Человек, которому принадлежал этот звездный золотой потолок, глядел на них со своей постели, не отводя суровых воспаленных глаз. На дворе падал мелкий снег; человек мог видеть через большие окна длинные полосы тусклого серого неба, прорезанные там и сям высокими ветвями сосен.

Жизнь этого человека уходила молчаливо и быстро, как падающий снег.

Он хотел умереть в одиночестве; изредка, без шума, заглядывала какая-нибудь сиделка или священник; он их видел, хотя ничем этого не обнаруживал, и только слабая усмешка раздвигала его тонкие губы. Он понимал опасения его сиделок, что он может умереть в их отсутствие, и они будут отвечать перед докторами; но его воля была сильнее.

Он опять вперил глаза в своды над своей головой; эти своды простояли пятьсот лет. Пять столетий! Его выдающиеся скулы покрылись тусклым румянцем. В его сознании, что все это пять веков принадлежало его роду, переходя от отца к сыну, была какая-то гордость. Его имя не прекратится: у него есть наследник, Карл-Фридрих.

В комнате становилось темнее; снаружи слышалось завывание метели. Угрюмая темнота всегда была ему не по душе; он любил проводить жизнь в ярком освещении. Пусть бы заглянула одна из этих глупых сиделок или хоть священник. Фон Клеве уныло вздохнул. Затем взгляд его обратился к низкой двери, которая начала медленно раскрываться. Наконец она совсем раскрылась, и маленький мальчик вошел в комнату.

- Зажги свет, - произнес фон Клеве глухим голосом.

Ребенок серьезно посмотрел на него; он был одет в синее джерси и коротенькие фланелевые штанишки; между белыми штанишками и такими же чулочками виднелась полоска загорелой кожи.

Он прошел через всю комнату, подошел к электрической кнопке и стал на цыпочки. Но дотронуться не удалось.

Он обернулся к кровати.

- Слишком высоко, - заявил он важно и как бы с упреком.

Еще раз попытался, ставши на самый кончик тупых носков. Опять неудача, сопровождаемая тяжелым вздохом. Он попробовал в третий раз. Крик! Комната осветилась.

- Подойди сюда, - раздался голос с кровати. Карл-Фридрих подошел; он чуточку испугался, но знал, что маленькие дети должны слушаться.

- Дай мне руку, - сурово произнес фон Клеве. Карл-Фридрих вложил свою теплую маленькую ручку в ледяную белую руку, лежавшую на одеяле.

- Я... я... я сейчас вытру о штанишки, - робко сказал мальчик, - на лестнице я нечаянно упал на Джемса, а его лапы были грязные.

- Кто это Джемс?

- Это новая собака; у нее нос такой мокрый, такой мокрый, и...

- Успокойся.

Воспаленные черные глаза пристально смотрели в широко раскрытые серые глаза ребенка. Карл-Фридрих выдержал этот взгляд, хотя ему было немножко не по себе.

Фон Клеве обратился к нему со слабой улыбкой:

- Ты боишься меня?

Карл-Фридрих молча кивнул головой. В его глазах стояли две крупных слезы.

- Да, - сказал он.

- Как ты попал ко мне?

Одна слезинка упала горячей каплей на холодную белую руку.

- Я хотел посмотреть потолок, - объяснил он жалобным голосом. - Звезды и разводы. Я не знал, что вы здесь.

- Это хорошо, что ты зашел. Карл-Фридрих еще гуще покраснел.

Я только чуточку приоткрыл дверь... - робко начал он.

- Слушай, - прервал его фон Клеве, - у меня осталось мало времени, а я должен сказать тебе одну вещь. Ты знаешь, что значит обещать?

- Да.

- Что это значит?

- Держать слово.

- Крепко держать данное слово.

- Крепко держать его, папа.

Фон Клеве внезапно с силой сжал маленькую ручку.

- Этот потолок со звездами и разводами скоро будет твоим. Твоим, понимаешь? Я отдаю все это тебе, а взамен ты мне дашь обещание. Повторяй за мной: "Клянусь не отступать от своей веры". Повтори это слово в слово.

- Клянусь не отступать от своей веры... Тонкий голосок звучал решительно. Фон Клеве привлек мальчика к себе. Его собственный голос слабел, и дыхание прерывалось.

- Еще запомни один мой совет, - произнес он полушепотом. - Женись рано, не так, как я.

Он рассмеялся горьким смехом. Маленький Карл-Фридрих даже всхлипнул от страха. Полными слез глазами он уставился в мерцающие на потолке золотые звезды.

- Теперь... - пролепетал он, - можно мне уйти?

Фон Клеве не слышал его. Он выпустил руку ребенка; его острые глаза как будто затуманились и остекленели. В дверях показалась голова в белом чепце. При виде Карла-Фридриха сиделка быстро вошла в комнату.

Она подбежала к кровати, нагнулась к больному, затем бросилась к столу за каким-то лекарством. Карлу-Фридриху показалось, что комната в один миг наполнилась народом. Вошли другие женщины в синих платьях с белыми передниками, вошел священник, за ним мальчик в красном одеянии со шнурками; воздух наполнился тяжелым сладким ароматом. Забившись в угол, Карл-Фридрих смотрел на все происходящее вокруг него. Маленькая незаметная фигурка, будущий владелец замка со всеми его чудесами и богатствами...

Он уже собирался ускользнуть, когда вошла его мать. Он увидел ее ищущий взгляд, которым она провела по комнате. Он хорошо знал этот взгляд, всегда искавший его.

- Мама! - прошептал он радостно.

Он ухватился за ее подол, когда она проходила мимо. В одно мгновение ее руки обхватили его, и нежное лицо прижалось к его маленькой твердой головке.

- Детка, что ты здесь делал?

- Разговаривал с папой.

Он тяжело вздохнул. Теперь, когда возбуждение упало, прошла разговорчивость, но вместе с тем и всякая натянутость. Он снова стал четырехлетним ребенком.

- Милый, я всюду искала тебя.

Он сразу стал ей рассказывать историю с Джемсом. Вдруг раздался голос фон Клеве, прервавший тишину в комнате:

- Ирэн!

Она подошла к кровати.

С другой стороны кровати, несколько поодаль, стоял священник с распятием в руках; его лицо наполовину было скрыто тенью. Позади его красным и белым пятнами выделялись церковные прислужники. У подножия кровати столпились сиделки.

Ирэн стояла одна с Карлом-Фридрихом, который крепко держал ее за руку.

- Отошлите всех, - сказал фон Клеве. - Вы слышали, отошлите их!

Священник удалился; за ним, не скрывая своего неодобрения, последовали сиделки. Ирэн с мальчиком и ее муж остались одни.

- Вы должны быть довольны; теперь вы получите возможность выйти замуж за того, кого любите!

Краска покрыла лицо Ирэн.

- Карл, - сказала она мягко, - зачем вы мучите себя и меня? Вы хорошо знаете, что такого человека нет.

Он попробовал засмеяться, но у него было слишком сухо в горле.

- Вы были безупречной женой, чистой и холодной как лед, - произнес он насмешливо. - Ваш духовник и ваши друзья превозносят вас: чего еще остается желать женщине?

Его голос ослабел, он тотчас опять оживился.

- Имейте в виду только следующее: если вы вторично выйдете замуж, вы потеряете половину того, что вам отказано, и Карл-Фридрих на десять лет раньше вступит в наследство.

Ирэн наклонилась, мягко высвободила свою руку, которую держал Карл-Фридрих, и вывела его из комнаты, велев идти к няне. Он послушно пошел и вскоре исчез за поворотом лестницы.

- Отослали сына, чтобы мои слова не осквернили его слух? - с трудом произнес фон Клеве.

Ирэн внезапно опустилась на колени возле кровати.

- Карл, - сказала она голосом полным сострадания, - неужели и теперь, когда ваш конец близок, вы не можете быть добрым со мной? Я так старалась быть вам хорошей женой, во всем вам подчинялась. Моя ли вина, если вы не обращали на меня внимания, не заставили меня полюбить себя?

Фон Клеве сделал слабое движение.

- Конечно, во всем виноват я один, - сказал он, с трудом шевеля сухими губами. - Женщина все может простить мужчине, кроме равнодушия! В восемнадцать лет, Ирэн, когда вы выходили замуж за меня, вы были, простите меня, слегка скучноваты. Но вы очень подходили к положению, которое должны были занять! Разумеется, я должен был притвориться влюбленным в вас, теперь это для меня ясно. Но тогда меня сбила с толку Найла Явонска. Впрочем, к чему вспоминать?

Он замолчал, затем продолжал с усилием:

- Такое оскорбление переносится с трудом.

- Карл! - воскликнула Ирэн.

Он посмотрел на нее хмуро и недоверчиво.

- Перед вами открыта вся жизнь, вас ждет любовь, а я лежу здесь, и вы, вы...

Его глаза закрылись. Она вскочила и крикнула сиделку.

Фон Клеве опять раскрыл глаза; они остановились на священнике, молившемся у его изголовья.

- Все кончено, - прибавил он. - Что ж, я честно сыграл свою роль.

Его руки зашевелились, точно ища что-то. Ирэн взяла их в свои. Потухающий взор фон Клеве остановился на ней:

- Удивительно, как надежда на свободу делает женщин кроткими, - пробормотал он.

Она упала на колени у его постели, обхватив голову руками.

- Я отправляюсь в далекую страну, - произнес он. Его голос повышался и падал вместе с колеблющимся дыханием.

На дворе большие часы мягким и густым звоном начали бить шесть часов.

Фон Клеве это показалось звоном церковного колокола. Он с трудом произносил слова, но они были еще слышны.

- Я опоздал, - сказал он, и едва заметная улыбка скользнула по его лицу. - Они уже возвещают о моей смерти, а я еще не умер. Надо поторопиться.

Когда прозвучал последний серебристый удар, он лежал мертвый.

ГЛАВА II

Положение вдовы всегда притягивает общественное любопытство. Начать с того, что ее прошлое открыто для обсуждения, вызывая к себе не меньше внимания, чем ее проблематическое будущее, само собою разумеется, до оглашения завещания. Если у нее есть дети, это будущее еще больше затемняется и осложняется, и открывает новое поприще для дружеских соображений и догадок.

У фон Клеве было много родственников как в самой Вене, так и в ее окрестностях, не говоря уже об отверженной английской протестантской ветви рода, которую маленький Карл-Фридрих обездолил в смысле наследства; и каждый кузен или дядя находил нужным проявить свою заботливость о новом наследнике.

Мадам де Кланс наконец устроила общее совещание, пригласив к себе всех родственников на чай в память ее покойного дяди; выражение "в память покойного" не было употреблено, но, как она сама тонко заметила, подняв вверх брови: "Карл при жизни так часто доставлял нам материал для разговоров о нем, что найдется, что сказать о нем и после смерти".

Все родственники собрались к чаю в ее гостиной.

- Клянусь честью, - проговорил Рудольф де Кланс, грея свои ноги перед большим камином, - все эти фамильные чувства и связи существуют только для того, чтобы наградить человека сильнейшим припадком ревматизма. Этот холодный ветер пробрал меня насквозь.

- Вам следовало бы устремить мысли на более высокие предметы, - сказал с усмешкой Нико фон Клеве.

Он имел очень стройный вид в своем мундире и, видимо, с удовольствием сознавал это.

- Или на более низменные, - сострила Ванда, которая не в силах была сдержать своей веселости.

Все сразу поднялись, когда дворецкий возгласил:

- Его превосходительство профессор фон Клеве. Габриэль фон Клеве медленно вошел в комнату.

У него одна нога была повреждена, и он шел, прихрамывая и опираясь на толстую палку.

Один за другим все подошли, почтительно его приветствуя. Ковыляя, он добрался до камина и уселся, обернувшись к остальным лицом. Его тонкие подвижные губы улыбались, но глаза его всматривались внимательно и тревожно. Он был очень худ и слаб, и, если бы не разлитое в его лице спокойное достоинство, он имел бы вид маленького незначительного человека. Худой рукой он закрыл лицо от каминного огня и произнес своим гармоничным голосом:

- Вы собрались здесь по поводу кончины вашего родственника Карла-Фридриха? Не правда ли?

Мужчины имели тупо-самоуверенный вид; женщины, за исключением Ванды де Кланс, относились ко всему полуиронически.

Ванда приблизилась к профессору и подала ему чаю, положив сахар пальцами.

- Дядя Габриэль, не сердитесь на нас за наше легкомыслие. Дядя Карл не был схимником, не так ли? Поэтому я прошу у вас капельку снисходительности к нам.

Тонкие выразительные губы старого ученого слегка шевельнулись, он посмотрел на Ванду.

- Я об этом самом хотел просить вас, - вежливо заявил он.

Нико подставил ему низенькую табуретку для хромой ноги; Рудольф, невзирая на свои великолепные ботинки, принес ему торт и пирожки; Мария-Иосиф, Альбрехт, Лиана, граф Бекман - все старались оказать ему внимание.

Бекман, с раскрасневшимся от огня лицом, излучая всем своим толстым телом жизнерадостность, прервал, наконец, общее молчание.

Смеясь и расправляя широкие плечи, плотно обтянутые мундиром, он обратился к профессору:

- Ну, дядя Габриэль, просветите нас: что мы должны теперь делать?

Старик кинул на него быстрый взгляд.

- Вы заслужили ваше производство в адъютанты, Ганс, - сказал он. - Ваша тактика была бы очень уместна на поле сражения. Я тут сижу и не знаю, как приступить к делу, а вы сразу открыли, что мне нужно действительно поговорить с вами.

Он на мгновение сделал паузу; затем продолжал тем же приятным, слегка усталым голосом:

- Боюсь, что вчера в замке я прослушал, что Ванда устраивает сегодня собрание.

Он обвел глазами маленький кружок, внимательно всматриваясь в каждого своими добрыми темными глазами.

- Карл-Фридрих был главой нашего дома, - начал он медленно. - Он занял это положение, как вы знаете, еще в очень молодые годы. Молодой человек в его положении, с огромными средствами, ни от кого не зависящий, подвергается многим искушениям, которых не знает большинство людей. Теперь, когда он умер, начнутся неизбежно толки о его жизни, - как бывает со всяким человеком, стоявшим на виду и привлекавшим к себе внимание общества.

Он опять окинул взглядом своих родственников.

- Кто из вас, - проговорил он внушительно, - был с ним близок?

Ганс повернулся к камину и приятно оскалил свои белые ровные зубы. Как любитель спорта на открытом воздухе, он находил эту полуотеческую беседу несколько скучной. Но он переносил ее без возмущения: человек не должен уклоняться от семейных обязанностей.

- Я встречался с ним чаще других, если вы только это подразумевали. Вы ведь знаете, настоящей, сердечной близости у него ни с кем, даже с вами, не было.

Он почти насмешливо поглядел в лицо своему собеседнику. Старый ученый слегка покраснел; словно протестуя, он поднял глаза на цветущее, благодушное лицо Ганса, но быстро овладел собой.

- Я часто виделся с Ирэн, - спокойно ответил он, - когда был жив Карл-Фридрих. Нелегко видеть страдания человека, которого любишь, и сознавать свое бессилие помочь ему.

Он сделал паузу, поглаживая лацкан своего старенького сюртука.

- Я убежден, - прибавил он своим ровным голосом, - что каждый из вас кое-что перенес от Карла-Фридриха. Долгое пользование властью естественно вырождается в деспотизм. Ваш мирок, я думаю, будет судить о вашем родственнике; газеты расскажут летопись его жизни. Эта жизнь (он взглянул на свои тонкие пальцы) была в своем роде замечательной. Друзья мои, не предоставить ли нам все это собственному течению? Ванда закурила папироску.

- Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать, хотя очень хочу проникнуть в вашу мысль. Хотите ли вы от нас, чтобы мы навсегда предали забвению прошлое дяди Карла? Но, дорогой, вы знаете лучше кого бы то ни было, что этого нельзя требовать от самой почтительной семьи...

- Я хотел бы выпить чашку чая, - мягко прервал ее старик. - Могу я попросить?

- Что теперь будет делать Ирэн? - неожиданно спросила Лиана.

Профессор положил себе на тарелочку намазанную тартинку.

- Я надеюсь, - промолвил он, - она будет жить и будет счастлива. Она, во всяком случае, этого заслуживает.

- Да, до сих пор ей жилось не сладко, - заметил Ганс.

Старый ученый с трудом поднялся, опираясь на руку Ганса, и направился к выходу. Он дружески похлопал по его расшитому золотом рукаву, прежде чем с ним окончательно проститься. Ванда и Рудольф проводили его до кареты.

Ганс опять растянулся и вынул сигару из ящика:

- В конце концов, что же, собственно, сказал старик?

Ванда вернулась быстрыми шагами и протянула к огню свои красивые руки. Снежинки сверкали у нее в волосах.

Лиана засунула руки в большую муфту и, сидя на софе, наклонилась вперед; в свете электрической лампы отчетливо выступил ее тонкий неправильный профиль.

- Мне неясно, что будет делать Ирэн, - продолжала она. - Подумайте только, у нее будет огромный доход. Я полагаю, все ей достанется?

- Вероятно, она построит церковь или что-нибудь в этом роде, - произнес Ганс с глубокомысленным видом. - Я ее считаю способной на такую штуку - в память Карла.

Лиана засмеялась:

- Мой дорогой, я ее считаю скорее способной срыть замок, чтобы забыть о нем. Карл вовсе не был таким примерным супругом, чтобы хранить его память в ковчежце, как мощи святых. И Ирэн не больше привержена к церкви, чем все мы. В ней, может быть, больше кротости, чем в любом из нас, но все человеческое ей отнюдь не чуждо. Понятно, что последние годы, живя в этом мрачном замке с Карлом, медленно умиравшим в параличе, ее единственным развлечением была служба в капелле. Но теперь...

- Сколько ей сейчас лет?

- Я вместе с ней кончила школу, - ответила Ванда, - семь-восемь лет тому назад; ей должно быть теперь лет двадцать пять или вроде того.

- Значит, лучшие свои годы, когда мы молоды, полны жизни и жизнь нас влечет, она была связана с умирающим мужем, который женился на ней уже стариком.

- Если бы родители были живы, - сказала Ванда, - никогда бы этого не случилось. Виноват во всем ее брат. Он хотел только беспечно развлекаться и не пожелал обременять себя заботой об Ирэн.

- Помню, я был очень огорчен за нее в день ее свадьбы, - промолвил Ганс с чувством. - Могу поклясться, что она имела вид двенадцатилетней девочки. Карл-Фридрих был полупьян и в одном из своих знаменитых настроений, когда, кажется, он сдирал с вас кожу, здороваясь с вами.

- Во всяком случае, Ирэн сносила все это терпеливо, - промолвила Ванда. - Я ни разу не слышала, чтобы она жаловалась. Никогда на вечерах, где она появлялась, у нее не было подавленного вида. Разумеется, Ирэн всегда была на высоте своего положения, - заключила Ванда, - и разумеется, я хочу сказать, я надеюсь, она вторично выйдет замуж.

- Сколько лет теперь маленькому Карлу? - спросил Рудольф.

- Ему, должно быть, четвертый год, - сказал Ганс. - Он родился, если припомните, после удара с Карлом-Фридрихом, а это случилось через год после его женитьбы. Мальчику теперь года три или четыре. Ирэн страстно его любит, не правда ли?

- Безумно. Я никогда не видал подобной привязанности, - ответил Рудольф. - Он славный мальчик, притом крепыш. Скверная штука была бы, если бы его не было, и наследство перешло бы к другой ветви.

Лиана подошла к Гансу и взяла его под руку:

- Мой друг, не забудь, что мы идем на спектакль.

- Я знаю, - сказал он с тяжелым вздохом и стал со всеми прощаться.

У дверей Лиана обернулась:

- Выходить с Гансом все равно, что таскать с собой стриженого пуделя: вид у него приятный, но иметь его возле себя - мало удовольствия.

ГЛАВА III

Перед гробом, установленным в парадной зале, прошло множество народа, чтобы отдать покойнику последнюю дань уважения.

Лежа на возвышении в гробу, со шпагой в ногах и с четками в неподвижных руках, Карл-Фридрих фон Клеве как будто смотрел своими незрячими глазами на поклонение, воздаваемое ему живыми. На лице его застыла горькая, саркастическая улыбка; тихое пламя высоких свечей озаряло его сжатый рот и глубоко врезавшиеся морщины. Женщины, которых он прославил своим ухаживаньем, подходили и на мгновение склоняли колени у его гроба. Знаменитая Дезире де Клон бросила фиалки на ступеньки. Она горько плакала настоящими слезами, смывшими ее старательно наведенную красоту: плохой муж иногда бывает превосходным любовником.

У Карла-Фридриха было, по крайней мере, одно достоинство - щедрость.

Ирэн спустилась последняя в залу. Было поздно, и в зале было очень холодно, но, когда Ирэн вошла, то густой и теплый запах цветов так подействовал на нее, что ей сделалось дурно. Этот запах хлынул на нее широкой волной, словно оглушив ее.

Она медленно двигалась по каменным плитам.

Она пришла сюда прямо из своей комнаты, накинув белый шарф на свое черное платье.

В ногах гроба дежурили двое старых слуг. Они молча удалились, когда подошла их госпожа.

Она долго смотрела на своего мужа, на этого человека, который удушил ее жизнь, придавил ее волю и вместо любви обрек ее на унижение и грязные, вынужденные ласки. Ее серые глаза были печально устремлены на это мертвое, холодное лицо с закрытыми веками.

Это тянулось долгие годы, все годы ее юности.

В ее воображении ожило все прошлое, и она вспомнила день своей свадьбы. Она увидела перед собою внутренность собора, тускло освещенную, таинственную, пропитанную вековым запахом ладана, увитую гирляндами бледных цветов. Вокруг нее мягко рокотал орган. Быть выданной замуж в восемнадцать лет! Идти жертвой под венец в лучшие годы юности!

Ее охватила сильная дрожь, потрясшая ее с головы до ног. Она коснулась руками мягкого бархата покрова. Слава Богу, она не в церкви, она здесь, она свободна!

Только теперь она почувствовала происшедшую перемену. Все эти дни, пока он умирал, прошли в таких хлопотливых заботах, она была так утомлена физически и морально, что не имела возможности обдумать свое положение. Только теперь перед ней открылась подлинная действительность.

Легкий румянец окрасил ее щеки; с подавленным криком она опустилась на колени. Ее уста шептали прерывистые слова, в которых сливались нежная благодарность, и надежда, и мольба.

Когда она, наконец, поднялась, ее глаза сияли.

Она посмотрела на Карла-Фридриха, затем так тихо, что слова прозвучали подобно слабому шепоту, она произнесла:

- Я прощаю вас.

Вернувшись к себе в комнату, она долго стояла неподвижно. Комната ей показалась какой-то другою, каким-то новым местом. Она быстро подошла к окну и растворила его настежь. Холодный, мертвенный снег, как саван, покрывал все вокруг. В вышине, распростершись над молчаливым миром, небо сверкало тысячами серебристых огней.

Ирэн протянула руки к небу и к земле и затем, перед открытым окном, низко склонилась и зарыдала, точно сердце в ней разрывалось.

ГЛАВА IV

Родственные чувства всегда разгораются ярким пламенем при известии, что один из близких сделался обладателем крупного состояния.

Франц Феттерних, благодаря разорительной склонности к игре и франтовству вечно нуждавшийся в деньгах, теперь горячо возблагодарил небо, сделавшее Ирэн его сестрой.

Одеваясь, он весело насвистывал. Утро было светлое, серебристо-лазурное, хотя очень холодное. С улицы, внизу, доносился звон колокольчиков проезжавших мимо саней, веселые крики кучеров и сотни других звуков, которые так радостно отдаются в морозном воздухе на снегу.

Франц старательно завязывал свой черный шелковый галстук.

До сегодняшнего утра он не допускал, чтобы даже чья-либо смерть повлияла на выбор его галстука, но сейчас он почувствовал, что будет очень мило и даже трогательно одеться во все черное и явиться с визитом к сестре.

И точно, когда, наконец, он был готов, оказалось, что наряд его вполне подходил к предстоящему визиту: даже волосы его казались чернее, чем всегда, по милости его лакея, который нечаянно положил на щетку больше брильянтину, чем полагается.

Наемная коляска, которую Франц держал, ожидала его у общего подъезда. Он уже давно отказался от особняка: это было одним из первых проявлений его самостоятельности после смерти родителей; вторым актом было выдать Ирэн за самого богатого человека из числа его знакомых. "Я о ней хорошо позаботился, - говорил он себе, убежденный в своей добродетели, пока пил кофе. - Очень хорошо. А теперь старик умер! Сестре везет! А все благодаря мне. Я помню, как мне пришлось силой навязать ей это замужество. Она должна бы вознаградить меня за мои заботы о ней, она теперь стоит добрый миллион - миллион, по крайней мере".

Пока он ехал, закутанный в большую меховую шубу, он все время думал о счастье, выпавшем на долю Ирэн.

Было как раз время ленча, когда он подъехал к замку.

"Чертовски скучное место", - решил он, взглянув на высившийся замок. "Будь я на месте Ирэн, я бы немедленно продал его и разогнал бы всех этих трясущихся от старости лакеев", - подумал он, когда старый слуга, снимая с него шубу, нечаянно упустил ее из рук.

Он обвел глазами парадную залу с ее полинявшими порванными знаменами и рядами старинных кольчуг, прислоненными к толстым каменным стенам.

- Что за дыра! - пробормотал он.

Ирэн встретила его в одной из внутренних комнат. Франц сделал большие глаза при виде ее кремового капота с темным мехом у шеи, на руках и на подоле. Она подошла к нему.

- О, Франц, какой у тебя корректный вид! - сказала она, усмехнувшись.

Он сердито посмотрел на нее:

- Никто ведь не упрекает тебя за твой наряд.

Она опять засмеялась.

- Ну, не сердись, старина. Ведь мы долго не виделись. Не правда ли? Три месяца, по крайней мере. Пойдем завтракать.

Когда они шли вместе по коридору, она повернулась к нему.

- Дядя Карла, профессор фон Клеве, гостит сейчас у меня.

Франц нахмурил брови.

- Этот несносный старик! Честное слово, Ирэн, я нахожу...

- Прошу тебя, - прервала она его, - не говорить о нем в таком тоне. Дядя Габриэль - мой друг.

- Дядя Габриэль! - брезгливо произнес Франц. - Скрипучий моралист.

Ирэн хотела заговорить, но, внезапно остановившись, засмеялась.

- Ты очень забавен, Франц, - проговорила она, посмотрев на него через плечо.

Он уставился на нее с недоумением; она показалась ему совсем новым человеком, которого он никогда не видел. В свои редкие посещения за последние годы он ни разу не слышал, чтобы она так смеялась.

Они вошли в столовую. В большом кресле сидел старый профессор, а рядом, прижавшись к его коленям и доверчиво ухватившись за рукав, стоял Карл. Они оба были погружены в какую-то сказку Андерсена.

Франц поздоровался со старым ученым и рассеянно протянул Карлу два пальца. Но мальчик и не почувствовал этого, потому что увидел, как старый Иоахим внес рыбное блюдо, которое он обожал. Он быстро вскарабкался на свой высокий стульчик, дал лакею завязать себе нагрудник и с жаром ухватился за свою ложку. Он был готов.

Дядя Габриэль проковылял к стулу рядом с ним, опираясь на руку Ирэн. Франц украдкой взглянул на меню. При жизни фон Клеве здесь кормили прилично. Франц не надеялся, что стол будет на прежней высоте теперь, когда дом попал под управление женщины.

Тем не менее завтрак оказался лучше, чем он ожидал; его хмурое критическое настроение несколько рассеялось. Ему даже стало казаться, что в Ирэн произошла перемена к лучшему; несомненно, она помолодела на несколько лет, выглядит почти как девушка, и вид у нее очень элегантный.

"Хоть и не красавица, но все же недурна собой", - милостиво решил он. "Превосходный цвет лица и красивые зубы. Впрочем, это соединение серых глаз и черных волос никогда мне не нравилось".

Он остановился, заметив, что профессор что-то говорит, обращаясь к нему.

- Вам, кажется, принадлежит несколько домов на Хемницской улице, граф Феттерних?

Франц утвердительно кивнул головой:

- Да. Дрянное место, но все же дает кой-какой доход.

- Именно об этом я и хотел поговорить с вами. Я должен вам сказать, и думаю, что не ошибаюсь, что в каждой комнате каждого дома на этой улице живут по меньшей мере две семьи. Я уверен, граф, что это происходит без вашего ведома. Но теперь, когда я об этом довел до вашего сведения, я не сомневаюсь, что вы дадите распоряжение вашему управляющему, чтобы он предоставил каждой семье приличное помещение. Франц усмехнулся:

- Я боюсь, что вы довольно плохо осведомлены в таких делах. Я готов поручиться, что квартиры эти ничем не отличаются от всех других в этом бедном квартале и отлично удовлетворяют их нанимателей. Иначе, к чему им было там селиться?

Тонкое лицо старого медика слегка покраснело.

- Мне крайне неприятно, - промолвил он, - вас разочаровывать, но, говоря об этих квартирах, я говорил только о том, что видел своими глазами.

- Не могу ли я что-нибудь для них сделать, дядя Габриэль? - быстро проговорила Ирэн.

Он поднял свою тонкую морщинистую руку.

- В этом нет надобности, дорогая. Вашему брату стоит только распорядиться, чтобы его управляющий предоставил каждой семье отдельное помещение за половину той платы, которую с них взимают теперь, и тогда жильцам не понадобится сдавать от себя углы. Эта мысль принадлежит не мне, я ее слышал от одного тряпичника, предлагавшего поместиться у себя другому бедняку.

Он встал.

- Быть может, я вас не скоро увижу опять, граф Феттерних, - учтиво произнес он, протягивая руку.

Франц ворчливо что-то пробормотал.

- До свиданья. Не поговорить ли мне с вашим управляющим? Я его довольно часто встречаю, и он мне кажется недурным человеком. Или вы сами поговорите с ним?

- Я думаю, что сам справлюсь с этим делом, благодарю вас, - проговорил Франц с недовольным видом.

Как только дверь затворилась за дядей Габриэлем, он вскочил и сердито воскликнул:

- Что за несносный старый холостяк! Чего он суется не в свои дела! Мне и без того туго приходится, а тут еще этот старый дурак косится на мои доходы. Сам, наверное, обзавелся круглым капитальцем.

Ирэн пожала плечами.

- Дядя Габриэль отдает девять десятых своего дохода бедным, - сказала она. - Это всем известно.

- Прекрасно, я ему не препятствую, - проворчал он. - Мне это безразлично.

Он подошел к окну и стал смотреть на покрытый снегом парк. Маленький Карл вышел во двор со своими санками. Ирэн тоже подошла к окну.

- Тепло ли он одет? - заботливо произнесла она.

Франц засмеялся:

- В меховой шубке, меховых сапожках и рукавичках! Если этого еще мало, то он должен быть совсем кисляй. Но он крепыш, я давно не видел такого крепкого мальчика. Кстати, Ирэн, в каком положении ты осталась?

- В каком положении?

Она посмотрела на него с недоумением.

- Сколько тебе оставил муж?

- О, все завещано ребенку, ты знаешь.

- Неужели он тебе ничего не оставил, ни копейки?

- О, нет, он был очень щедр ко мне. Мне завещана пожизненная рента в две тысячи.

- Щедр! - Франц презрительно хмыкнул. - А сколько получил мальчишка?

- Все, - сказала Ирэн. - Я теперь начинаю сознавать, какая трудная задача воспитать богатого наследника.

- А твой щедрый супруг распорядился, чтобы твой доход уменьшился в случае твоего вторичного выхода замуж?

- Я теряю половину ренты. Но не думаю, чтобы я захотела во второй раз выходить замуж. С меня... - Она остановилась, потом с горечью прибавила: - С меня довольно одного раза.

Франц отошел от окна разочарованный. Вышло совсем не так, как он ожидал. Начать с того, что он пока ничего не выудил, а наоборот - еще старый дурак пытался выудить что-то у него. Затем он узнал, что Ирэн получила только две тысячи в год, и убедился, по тону ее последних слов, что, вместо благодарности к нему за то, что он устроил ее замужество, оно возбуждает в ней только глупые болезненные воспоминания.

Он подошел к столу и налил себе стакан вина.

- Однако, я думаю, - сказал он, - что немалая толика денег должна пройти через твои руки из расходов на мальчугана?

Ирэн задумчиво подошла к одному из высоких венецианских стульев и села.

- Конечно, я управляю всем, что принадлежит Карлу.

- Тогда тебе не приходится думать о тех жалких двух тысячах, - сказал Франц со смехом.

Ирэн посмотрела на него.

- Я не понимаю тебя. Ведь я только опекунша Карла.

- Ты не станешь же меня уверять, что на мальчугана может уйти весь доход?

- О, Франц, милый, ты хочешь занять у меня денег? Сколько тебе надо?

Он слегка покраснел, но чувство стыда не помешало ему слегка округлить сумму, которую он собирался попросить.

После этого его отношение к Ирэн сделалось покровительственным, он остался к чаю и, наконец, удалился как раз в тот момент, когда дядя Габриэль появился в галерее.

ГЛАВА V

Габриэль фон Клеве жил вместе со своей сестрой и ее семьей в их особняке на Херренгассе.

Ряд его комнат выходил в длинный коридор, отделенный от остального помещения дверью, обитой бязью.

Его старый слуга, вывезенный из Италии, Амадео, нетерпеливо ждал, когда, наконец, его господин возвратится из замка. Амадео имел сообщить ему новость, важную новость.

Как и его господин, он также был маленького роста, сутуловат и небрежно одет, но двигался с большой легкостью; крайняя некрасивость его лица искупалась необыкновенно добрыми и ласковыми глазами. Он вытащил свои серебряные часы, подарок профессора, и с тревогой посмотрел на них; потом бросился назад через обитую дверь и заглянул в комнату.

Увидев там высокого молодого человека, который курил папиросу и читал газету, он быстро вернулся на свое место.

Когда он услышал звук колес, он побежал к большому окну и выглянул наружу. При свете экипажных фонарей он увидел, как слуги помогали его господину подниматься по широкой мраморной лестнице.

В одну секунду Амадео очутился за дверью и скатился вниз по лестнице; через пять минут дядя Габриэль фон Клеве вошел в коридор, опираясь на его руку.

- Все ли у нас благополучно, Амадео? - спросил он.

- Не беспокойтесь, все в порядке, даже очень хорошо. Пожалуйте сюда.

Он отворил дверь и сказал: "Сюда!", указывая свободной рукой на молодого человека, который вскочил на ноги.

- Мой дорогой, дорогой мальчик, - нежно проговорил старик, когда молодой человек поднялся ему навстречу. Мой дорогой Теодор, когда ты приехал?

Молодой человек обхватил его руками и подвел к креслу.

- Сегодня в полдень, - сказал он. - Как это хорошо, что мы опять увиделись.

Амадео стоял, глядя на них с выражением кроткого блаженства; затем исчез, тихо затворив за собою дверь.

- Знаешь, - сказал профессор, - у тебя вид... как бы это выразиться... совсем удовлетворенный, не правда ли?

- Более чем удовлетворенный! Мы только что вернулись после того, как превосходно провели время. Мы совершили экспедицию на Гималаи - Фриц фон Тури, один очень милый молодой англичанин, по имени Треверс, и Курт. У нас была чудесная ружейная охота, и мы открыли новый горный проход, так что поработали недурно.

Дядя Габриэль смотрел на высокую фигуру, стоящую перед ним, на прямую, ровную линию плеч и спины, на обветренное худощавое лицо и светлые глаза.

Теодор Шторн был приемный сын любимой сестры Габриэля фон Клеве, его родная мать умерла через год после смерти его отца, и Тония фон Клеве сразу же усыновила своего крестника, а после ее смерти, случившейся через десять лет, дядя Габриэль взял мальчика на свое попечение.

Теперь у Теодора обнаружилось призвание; по собственному выбору и с одобрения старших он сделался путешественником-исследователем.

Когда Теодор уехал, жизнь дяди Габриэля потеряла много тепла и света. Это был юноша с прямым характером, до конца чистый и честный.

Теодор закурил другую папиросу и без стеснения сел на ручку кресла дяди.

- Как славно! - сказал он, положив свою смуглую руку на тонкую белую руку старика. - Кстати, я слышал, что граф фон Клеве умер.

По лицу дяди Габриэля пробежала тень.

- Да.

- И мальчик - прямой наследник?

- Да.

Теодор поднялся и отошел к горящему камину. Он стоял, поглаживая рукой затылок.

- Значит, Ирэн теперь свободна?

- Да, - опять повторил дядя Габриэль. Теодор проницательно посмотрел на него.

- Вы мне ничего больше не скажете?

Вошел Амадео, чтобы накрыть стол для обеда. Собеседники заговорили о разных мелочах.

- Когда будет готова твоя новая книга? - спросил дядя Габриэль.

- Право, не знаю. Еще надо поработать. Я должен сдать ее в мае.

- Это о Тибете?

- Да, отчет о миссии, выполненной мною для правительства. За это хорошо платили.

И с улыбкой, от которой у него выступили морщинки вокруг глаз, прибавил:

- Вероятно, кое-что смогу уделить для ваших бедняков.

- Пожалуйста, - произнес старый профессор, тоже улыбаясь и протягивая руку.

Теодор засмеялся. Он беспрерывно ходил по комнате и, наконец, уселся перед старым пианино.

- Что вам сыграть? - спросил он. - Грига, Мошковского, вашего любимого Баха, вашего слащавого Мендельсона или что-нибудь поновее?

Вместо всего этого он заиграл "Liebestraum" Листа.

Амадео входил и выходил с разными блюдами. Собака, маленький терьер, пробралась в комнату и уселась возле дяди Габриэля, который сидел, выпрямившись, в своем кресле с высокой прямой спинкой и смотрел на своего любимца.

Для него Теодор был все еще двенадцатилетним мальчиком; следующие восемнадцать лет как бы не существовали для него; старик в душе все еще считал его мальчиком, каким он его усыновил.

Амадео поставил на стол цыплят под белым соусом. Он торжествовал. Это было пиршество: блюдо, которое он приготовил в честь вернувшегося молодого барина, а также по случаю возвращения профессора из замка.

Он придвинул стулья к круглому столу, помог старику сесть и приготовился поднять блестящую серебряную крышку.

- Ваше здоровье! - произнес Теодор при виде цыплят на блюде.

Это была старая, неизменно повторявшаяся шутка, восходившая еще к тому времени, когда он в первый раз вступил в этот дом.

- Молодой барин никогда не забывает, - с гордостью заявил Амадео, - никогда!

Дядя Габриэль принялся разрезывать птицу, не переставая разговаривать. Теодор слушал, смеялся и, наконец, сам дал краткое, но веселое описание года своей работы в Индии. Амадео, бесшумно прислуживая, тоже прислушивался к каждому слову.

Когда обед уже кончался и на столе остались только вазы с винными ягодами и орехами, а также кофе, Теодор, глядя в упор на дядю, повторил свой вопрос:

- Вы мне ничего больше не скажете?

Затем, не дожидаясь ответа, встал и, отодвинув свой стул, принялся шагать взад и вперед по комнате.

- Все дни, все ночи, - заговорил он отрывисто, взволнованным голосом, - с тех пор как я из газет узнал о смерти фон Клеве, я бредил, жаждал, желал только одного. Иногда, уйдя далеко, совсем один, я ложился лицом в траву, и тогда у меня бывали видения. Вы не должны смеяться надо мной. Вы меня поймете. Я не могу выразить это словами. Я даже не могу ясно понять это.

Он остановился, затем тихо продолжал:

- То же самое со мной происходит и сейчас. Мало сказать, что я думаю об этом: это стало как будто частью меня самого... моей души... моего мозга, тела. И до меня люди любили. Наверное, каждый влюбленный считал, что никто не способен обожать свою возлюбленную так, как он. Подумайте, ведь каждый человек, каков бы он ни был, имеет право бороться за свое счастье. Он стиснул пальцы.

- Я страдаю, - сказал он сквозь зубы, - я страдаю, но не могу превозмочь этого.

Он подбежал к дяде Габриэлю и с силой опустил ему на плечо свою руку.

- Я добьюсь того, чтобы увидеть ее. Я должен ее видеть, даже если это не будет для меня счастьем. Я попробую.

Дядя Габриэль повернулся к нему. Ласковая доброта покинула его лицо, и на нем появилось выражение беспощадной твердости. Его глаза глядели с суровым беспристрастием.

- Разве ты не понимаешь, - сказал он, - что именно теперь ты неизбежно лишишь Ирэн ее спокойствия? Это ли ты хочешь сделать? На ее долю выпало так мало счастья, так мало хорошего в жизни. Вся ее юность была долгой жертвой, жертвой жестокой.

Его глаза заблестели.

- Она должна получить свою долю счастья в жизни, - сказал он дрожащим от волнения голосом. - Отнимешь ли ты у нее это счастье? В твоей власти это сделать. Одно твое слово, одно лишь слово, которое вовлечет ее в неволю, и она уступит тебе. Теодор, - продолжал он, беря юношу за руку, - ты всегда делал то, о чем я тебя просил. Исполни мою последнюю просьбу. Оставь Ирэн ее спокойствие. Всю свою жизнь она была связана. В твоей власти ввергнуть ее в неволю. О, конечно, ты будешь добрым с ней, ты будешь обожать ее, ты будешь с ней честным, но поверь мне, все это для нее в теперешнем ее состоянии - ужасно. Замужество для нее - это тюрьма, из которой нет выхода. Оставь ее на время, пусть она насладится своей свободой, пусть научится чувствовать, а тогда видно будет.

- Вы требуете от меня того, чего я не в силах сделать!

Дядя Габриэль с безмолвным укором поглядел на него.

Теодор некоторое время смотрел на ласковое старческое лицо с властными глазами.

- Спокойной ночи, дядя! - сказал он и вышел из комнаты.

ГЛАВА VI

Бывает иногда, что просыпаешься с таким чувством, будто весь мир создан для твоей радости. Это самое испытывала Ирэн.

В парке от солнечных лучей на снегу загорались бриллианты. Она ясно могла различить покрытую снегом ветку, а за ней голубое бархатное небо.

Горничная принесла завтрак. Ирэн сидела на постели. Ее темная коса с большим бантом была закинута через плечо. Анастаси бросилась за матине.

- Спасибо, мне не холодно, - сказала Ирэн, - мне очень хорошо.

- Но ведь вы можете простудиться!

Вбежал Карл и потребовал, чтобы ему позволили вскарабкаться на кровать матери вместе со своими игрушками.

Он весело улыбался Ирэн, и она отвечала ему тем же.

- Ах, как это весело! - сказал он по-английски. У Карла со дня рождения была няня-англичанка, и он говорил на английском языке чаще, чем на родном.

Ирэн пила свой горячий кофе, глядя на солнечный свет позади Карла.

Непонятная радость владела ею. Она неожиданно почувствовала, как чудесно быть молодой, как это чудесно и прекрасно.

- Не находишь ли ты, мой мальчик, - сказала она Карлу, - что я выгляжу ужасно старой?

Карл был очень занят; он все же вежливо взглянул на нее.

- Пожалуй, да, - сказал он одобрительно, - ты довольно старая.

- Жестокое дитя! - со смехом сказала Ирэн. Она увидела свое отражение в большом зеркале, висевшем на противоположной стене, пятно кружев, бледно-голубой бант и темная коса. Общее впечатление было, что ей около пятнадцати лет.

- Карл, детка моя, - сказала Ирэн, - хоть ты и совершенно не ценишь меня, я все же возьму тебя сегодня на каток.

- Чудесно! - сказал Карл и пополз с риском для подноса, на котором стоял завтрак, по кровати.

Он выпрямился и обвил ее шею руками.

- Я люблю тебя крепко-крепко.

Его шерстяная фуфайка была очень шершавой, а его объятия были способны задушить. Он наклонил голову:

- Послушай, милая мамочка!

Ирэн безмолвно кивнула головой.

Он терся своей холодной щечкой об ее волосы.

- Прошлой ночью у меня в кровати была блошка, - весело сообщил он. - Она меня покусала.

Он отодвинул одну руку и показал крошечный знак на коже.

- Поцелуй здесь.

Ирэн поцеловала. Но в ту же минуту ее глаза наполнились слезами.

- Мамочка, дорогая, - воскликнул Карл, опечаленный, - скажите, кто вас обидел?

И он стремительно опустился на пол, так что от сотрясения кофе и сливки потекли по голубому пуховому одеялу.

Он испуганно посмотрел. Затем, осторожно держась за кровать, заявил утешающим тоном:

- Это ничего, нечаянно.

В одиннадцать они были на озере. Карла сопровождали старый Иоахим и няня. Она была слишком тепло одета, вся в черном. На берегу она смотрела на происходящее с явным неодобрением. Ей не нравилось катание на коньках, а еще больше раздражал ее немец Иоахим. Продолжительное пребывание в Вене не уменьшило ее презрение к иностранцам. По ее мнению, они все слишком много разговаривали и еще при этом жестикулировали. Она считала, что Карл должен быть лучше воспитан, чем остальные его соотечественники, по возможности - как настоящий англичанин. Ее печалила мысль, что он все же вырастет иностранцем и будет говорить на этом ужасном немецком языке.

Мальчик с наслаждением скользил по льду. Его маленькие ножки в штиблетах, когда он старался сохранить равновесие, казались широко раскрытыми ножницами. Он вскрикивал от удовольствия. Старый Иоахим следовал совсем близко сзади него с вытянутыми вперед руками. Ирэн ловко описывала круги вокруг красного крокетного шара. Карл во весь опор подкатил к матери. Он вцепился в нее и висел на ней до тех пор, пока она не села рядом с ним. Эту шутку он нашел блестящей.

- Немножко холодно, - сказал он, вставая с большой осторожностью.

Ирэн тоже поднялась. Она весело смотрела, как он удалялся, гордо раскачиваясь, - почти квадратная фигурка, с его меховой шапкой, съехавшей набок. Внезапно на большой аллее она увидела всадника. И сразу, без видимой причины, - ездок был слишком на большом расстоянии, чтобы его можно было узнать, - она почувствовала, что радость этого дня улетела прочь.

Человек на лошади спешился. Тотчас же Ирэн узнала его. Только один человек из ее знакомых был такого высокого роста.

Она осмотрелась кругом, затем, слегка побледнев, направилась к берегу. Видя, что катанье кончилось, Иоахим тоже направился с мальчиком к няне, поджидавшей их.

Ирэн вбежала в свою комнату и переоделась, не позвав даже горничной. Затем она спокойно сошла вниз в голубую гостиную.

Теодор стоял перед громадным камином.

Он повернулся, когда Ирэн вошла, быстро подошел к ней и поцеловал руку.

Он выглядел очень веселым, спокойным и любезным.

- Здравствуйте, Ирэн! Как поживаете? - спросил он. - Дядя Габриэль прислал меня с письмом. Оно касается благотворительного дела, о котором он, кажется, уже говорил с вами.

Ирэн почувствовала какое-то неприятное сердцебиение.

- Да, - сказала она с усилием, - да, я напишу дяде Габриэлю.

- Я был в Тибете, - сказал Теодор. - Простите, можно здесь курить?

Он вынул свой портсигар и предложил ей папиросу. Она взяла папиросу, но не зажгла ее, так как чувствовала, что губы ее дрожат. Прошло уже почти пять лет с тех пор, как она в последний раз виделась с Теодором.

Теодор пододвинул для нее к огню одно из больших кресел, а сам сел напротив, положив ногу на ногу.

- Вы чудесно выглядите, - сказал он.

Она быстро заговорила:

- Вы сказали, вы были в Тибете? Хорошо там провели время? Я хочу сказать - достигли того, чего хотели?

- Приблизительно. Это был великолепный спорт. Я установил местоположение нового горного пути, более короткого, в Чильтахан.

Наступила пауза.

- Не правда ли, вы переделали эту комнату? И столовую тоже?

Его серые глаза смотрели вопросительно.

- Я постаралась сделать их менее мрачными. Карл-Фридрих не любил цветов, если вы помните, а теперь комнаты полны ими.

- А также веселья, - заметил Теодор.

Он отодвинулся от скачущих языков пламени.

- Вам, вероятно, живется теперь спокойно, - сказал он, не глядя на нее.

Она молча кивнула утвердительно.

- Как мальчик?

- Превосходно. Хотите на него посмотреть? - добавила она после минутного колебания.

Теодор сплетал пальцы своих перчаток.

- Если вы тоже этого хотите, - сказал он и затем вдруг стремительно встал.

- Ирэн, - сказал он.

Его голос трепетал от чувства. Он стоял над нею. Он видел изгиб ее лица, темные ресницы на ее щеке. Тонкая шпилька выскользнула сзади из блестящих волос; она казалась черной на изгибе ее белой шеи.

Он упал на колени рядом с ней, не решаясь коснуться ее руки.

- Ирэн, вы читаете, что в моем сердце, в моей душе?

Он видел, как она задрожала. Ее губы трепетали, как у испуганного ребенка. Возможно, что именно этот признак страха, этот простой симптом настоящего испуга сказал ему больше, чем могли бы сказать слова, которые он боялся услышать.

- Ирэн! - сказал он, словно защищаясь от себя. Она пристально смотрела на огонь, игравший в ее перстне, на плотные обшлага своего платья. Неужели она попадется опять в плен? И кто-то другой опять подчинит ее волю? Слова не приходили к ней. Она казалась себе такой растерянной и беспомощной. Теодор тихо встал.

- Хорошо, - сказал он. - Ирэн, дорогая, не принимайте этого так. Я хотел испытать свое счастье. А вы, - он попробовал смеяться, - вы только расстроились.

Он утешающим жестом обнял ее за плечи.

- Я ухожу, моя дорогая.

Она подняла на него глаза.

- О, Теодор!

Острая боль пронзила его при виде ее бледного лица.

- Боже мой! Вы боитесь меня! - воскликнул он. - Я не думаю, чтобы заслуживал это.

Он поднял свой хлыст и перчатки.

Где-то близко, в коридоре, смеялся Карл-Фридрих.

Они оба его слышали. Лицо Теодора чуть-чуть побледнело. Он остановился в дверях и сделал назад один шаг. Затем посмотрел на Ирэн и, не сказав ни слова, снова повернулся и вышел из комнаты.

ГЛАВА VII

Ванда де Кланс встретила Шторна во дворе замка. Он помог маленькой даме выйти из автомобиля. Затем они поглядели друг на друга.

- Вы мало похожи на путешественника-триумфатора, - сказала она весело. - Почему у вас не победоносный вид? Почему не видно трофеев?

Он рассмеялся вместе с ней.

- У меня сильно разболелись зубы в горах, и один туземец вытащил мне зуб крючком для застегивания ботинок. Хотите, я вам подарю этот крючок?

- Ах, бедняжка! Что же, туземец просто невзлюбил вас, или это была новая форма мести?

- Совсем нет. Это был единственный инструмент, который у нас нашелся. Он его попробовал применить, и вышло великолепно.

- От ваших страданий мне делается холодно. Если вы мне расскажете еще одну экзотическую историю вроде этой, я отморожу себе палец. До свиданья, дорогой. Загляните к нам, Тео, хоть ненадолго. Или не хотите? А это правда, что вы завели аэроплан?

Он сел в седло. Его лошадь горячилась, и он едва ее удерживал.

- Охотно. Я приду как-нибудь к чаю. Как поживает Рудольф? Как дети? Растут? До свиданья, до скорого.

Ванда взбежала наверх, в голубую гостиную, и, найдя ее пустой, устремилась в будуар Ирэн.

Ирэн стояла у окна. Матовый румянец, всегда вызываемый морозом, окрашивал ее щеки.

- Дорогая, вы похожи сейчас на привидение, - вскричала Ванда.

Она поцеловала Ирэн.

- Пойдемте к камину. Что с вами? Что случилось? Или бедняга Теодор сделал вам предложение? Он выглядел таким же веселым, как факельщик на похоронах. Уж не угадала ли я? Вы отказали ему и теперь чувствуете себя виноватой? Не надо, дорогая, огорчаться, он еще вернется!

- Я очень бы не хотела этого! - сказала Ирэн. Она была как в лихорадке и нервно сплетала пальцы.

- Ах, Ванда, я не могу всего высказать, но вы должны, зная мою жизнь, понимать, что замужество - это то, о чем я не хотела бы думать.

- Так не думайте, - сказала Ванда. - Тео - безобиднейшее в мире существо. Он более чем мил. Ирэн, вам следует выйти из своего затворничества и не киснуть в этом ужасном месте. Переселитесь ко мне на несколько дней.

Ирэн покачала головой.

- Нет, только не, сейчас. Но это очень мило с вашей стороны.

Ванда сняла ботинки и поставила свою маленькую ножку на стенку белого фарфорового камина.

Она находила, что Ирэн чересчур серьезно смотрит на жизнь, и думала о том, что она, Ванда, не стала бы расстраиваться из-за таких вещей. Теперь, когда Ирэн свободна и ее порабощение кончилось, стоило ли себя чем-нибудь угнетать?

- Слушайте, дорогая, - сказала она. - Поедем со мной в Париж. Развлекитесь туалетами. Мудрецы говорят, что платье - лучшее средство утешения для женщины. Несколько новых шляп сразу улучшат ваше самочувствие.

Она весело взглянула на Ирэн.

- Какая вы милая, Ванда!

- Так едем?

- Я подумаю об этом.

- Это значит, что вы не хотите. Всякий раз, как кто-нибудь из друзей отвечает мне так на мое приглашение, я вычеркиваю его из списка. Ужасно смешная вещь - женская нерешительность. Чем больше женщина обдумывает, тем больше усиливается ее нерешительность.

- Вы сегодня настроены очень философски.

- Как раз в меру... А как, милая, насчет завтрака? Я с удовольствием поглодала бы какую-нибудь косточку.

В эту самую минуту снизу, из столовой, донесся удар гонга.

- Благодарение небу, - сказала Ванда, вставая. Надевая свои сапожки, она раскачивалась перед Ирэн.

За завтраком, основательно подкрепившись, - в то время как Ирэн ничего не ела, - Ванда заявила, что останется на целый день. Наградой ей было восклицание Ирэн:

- Правда, Ванда? Как я рада!

Они вместе вернулись в будуар, где Ванда сразу легла на ковер и пролежала на нем не менее получаса. Закурив папиросу, она спросила Ирэн:

- Как ты находишь свою свободу?

Ирэн полулежала в кресле, с закрытыми глазами, заложив свои гибкие руки за голову. Она выпрямилась и посмотрела на Ванду. Щеки ее покрылись легким румянцем.

- Это великое счастье, - сказала она кротко. - Великое счастье, - повторила она. - Не нахожу для этого другого слова. Вставать утром и знать, что мне не надо идти в комнату больного ровно к десяти часам, где должна читать вслух до без четверти двенадцать. В половине второго я получала свой выходной час с приказом вернуться ровно в половине третьего. Меня осыпали бранью, когда я на минуту опаздывала. Это унижение, для вас непонятное, наполняло шесть лет моей жизни.

- Но у вас был ребенок, Карл. Лицо Ирэн просветлело.

- Да, у меня был Карл, и если бы его не было, я думаю, я не перенесла бы этой жизни.

- Мы охотно бы все навещали вас, но Карл-Фридрих делал это прямо невозможным.

Ирэн встала и начала беспокойно ходить по комнате.

- По ночам, - сказала она внезапно, - когда я, наконец, получала свободу, я иногда спускалась сюда и шагала, шагала взад и вперед. Однажды я даже попробовала выйти в парк. Я чувствовала, что не могу оставаться без движения. Казалось, моя душа проснулась с нестерпимым ощущением ужаса и страха.

Она отвернулась от Ванды.

- Вы не представляете себе, - сказала она, задыхаясь, - какое неизгладимое впечатление оставил у меня первый год моего брака. Тогда-то я по-настоящему узнала дядю Габриэля. Он часто приходил, несмотря на свою занятость, и сидел с моим мужем, выслушивая, как он бранит все и всех так, как это он один умел делать. Но дядя Габриэль не боялся его, как боялись я и большинство других, и я уверена, что Карл-Фридрих очень любил его. Но он не хотел его видеть перед смертью. Он даже отказался его принять. Дядя Габриэль обыкновенно сидел со мной и болтал о самых простых вещах, рассказывая мне самые забавные истории, так что я на время забывалась.

В ее голосе послышались слезы.

- Он был единственным человеком, единственным существом, с которым я могла разговаривать.

Ванда сидела лицом к огню, обхватив руками колени.

- Да, это старик ангельской души, - сказала она. - С ним чувствуешь себя совсем легко и просто. Как он был рад, когда Тео вернулся... Ирэн, я не хочу быть надоедливой, но, ведь, правда, Тео ужасно милый. Подумайте, как рад был бы дядя Габриэль, если бы вы в состоянии были... изменить ваш взгляд на брак. Тео действительно очарователен, вы это знаете. Я уверена, что он уже много лет вас любит.

Ирэн всплеснула руками.

- Вам, которая была счастлива в замужестве, - сказала она с горечью, - легко других уговаривать, но я ее испытала, эту жизнь, и достаточно настрадалась. Ванда, мне двадцать шесть лет, и я еще никогда не жила настоящей, свободной жизнью. Если я снова выйду замуж, это будет просто потому, что не смогу жить без человека, которого полюблю, а вовсе не потому, вовсе не потому... - она запнулась, - не потому, что другие найдут этого человека подходящим и милым. Я готова лучше умереть, чем снова выйти замуж за человека, которого я не люблю, не люблю истинной любовью. Так как я всегда казалась забитой, несчастной, вы все, наверное, решили, что мне не дано сильно и глубоко чувствовать. - Она нервно рассмеялась. - Возможно, что вы были правы, возможно, что так и было до смерти Карла-Фридриха. Но на днях ночью я проснулась. И я вдруг почувствовала, что моя молодость, моя жизнь, мое счастье еще не ушли от меня. Жизнь ждет меня, и я не знаю еще, что она несет мне. Но моя душа раскрыта для нее. Вы не представляете себе тех маленьких радостей, которые наполняют сейчас мою жизнь. Я так счастлива, что могу сама заказать чай, что этот чай - мой, в моем собственном доме, что ни одна душа в мире не может войти и приказать мне что-нибудь сделать. Иногда вечером я надеваю бальное платье и танцую одна в своей спальне. Я не танцевала уже годы. Я начинаю снова свою жизнь с того момента, на котором она остановилась восемь лет тому назад.

Ванда положила свою маленькую руку на тонкую белую руку Ирэн, оставшуюся лежать на черном платье.

- Вы ребенок. Но я понимаю вас. Но только, ради всего святого, если ваше сердце переполняет такая жизнерадостность, будьте осторожны. Пламя притягивает пламя, это неизбежно, вы знаете. И поэтому я снова повторяю, будьте осторожны!

- Спойте мне что-нибудь, - попросила Ирэн.

После чая Ванда уехала домой. Как только автомобиль отъехал, она нахмурилась.

В этот вечер, сидя у своего туалета, она сказала своему мужу:

- Вся беда в том, мой друг, что сильное чувство - опасная вещь.

Позже, сидя в карете по дороге в оперу, она неожиданно склонилась к Рудольфу, оставив на его пальто след пудры.

- Если бы люди не женились... - сказала она. И в ответ на его недоумение:

- Каких людей, дружок, ты подразумеваешь?

Она ответила мягко:

- Тех, о которых говорю, мой властелин.

ГЛАВА VIII

Бедность, может быть, очень благотворна для души, но часто она бывает весьма тягостна для тела. Наблюдать ее особенно удобно в Латинском квартале. По обычному представлению, он сплошь населен молодыми влюбленными. На самом деле, однако, молодежь, живущая там сейчас, не более склонна к любви, чем в тихом Чельси или в закоулках Бедфордского парка. Но правда то, что бедность здесь господствует, голод - вещь обычная, а сытость - редкое явление.

В феврале этого года в Париже было очень холодно, совсем так же, как в Вене. Слишком даже холодно для Жана Виктуара, голова которого, с ее огненного цвета волосами, страдала от резкого ветра.

Войдя в свою бедную комнату, он осмотрел ее с горькой усмешкой. Затем положил на стол свою скрипку и немедленно принялся быстро и со вкусом ругать погоду, свое искусство, самого себя, голод и отсутствие огня.

Это был очень стройный, высокий молодой человек. Юмор проглядывал в его лице, несколько слабохарактерном и очень привлекательном. У него были глаза серо-зеленого цвета, такие, какие обычно называют глазами газели, а волосы торчали на голове, как красная щетка. Одной из его привлекательных особенностей была его улыбка. У него были прекрасные зубы, которым было нечего грызть уже в течение восьми часов.

- Черт побери, - сказал он, фыркая, - ну и холодище!

Он засунул свои тонкие руки в пустые карманы. Его дешевый костюм блестел от продолжительной носки. Его ботинки были в самом плачевном состоянии. Манишка и воротник были из целлулоида. Вместо галстука был повязан кусок черной ленты. Носового платка не было. Он задолжал хозяйке за свою конуру и не представлял себе, когда и как сможет оплатить ее.

Он топотал ногами, стараясь согреться, и попробовал даже улыбнуться, но это ему не удалось. Все у него болело: желудок, голова, ноги. Ступни ног совсем замерзли. Он не видел никаких способов достать денег. Он охотно бы занял у кого-нибудь небольшую сумму, но он уже слишком часто прибегал к этому средству, чтобы решиться опять беспокоить своих приятелей. У него не было на примете никого, кто бы мог одолжить ему су.

Он снова выругался.

В конце концов он опять вышел на улицу, надев на голову свою печальную круглую шапочку. Он направился к овощному рынку на улице Кассон, не имея определенного плана, - разве только удастся подобрать на тротуаре несколько жареных каштанов.

Жан Виктуар быстро дошел до рынка и подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как старик в отвратительных лохмотьях и с еще более отвратительной физиономией ловко спрятал в карман несколько картошек, в то же время жалобно что-то выклянчивая у ничего не заметившего хозяина ларька.

"Вот дуралей! Не будет же он есть сырую картошку!" - подумал. Жан. Все же ловкость старого вора заинтересовала его и на короткое время заставила забыть собственные невзгоды. Он побрел по улице за стариком, с большим удовольствием следя за его манипуляциями с вязанкой хвороста.

- Он их испечет, вот что он хочет сделать!

Эта мысль, как молния, блеснула в его мозгу. Жан тотчас повернул обратно и подошел к ларьку с картофелем. Он сделал вид, что поскользнулся, и рухнул на ларек. Схватив несколько картофелин, он долго жаловался, незаметно пряча в карман похищенное.

На счастье, он встретил старого бродягу идущим по улице, и услужливо облегчил его на одну вязанку прутьев, так как у того было их две. Вернувшись домой, он развел огонь и великолепно испек свой картофель.

Некоторое время он размышлял о том, не будет ли благоразумно обратиться с просьбой о деньгах к своей сестре в Лондон. Как дочь своего отца, трудолюбивого учителя, его сестра, по естественному течению вещей, тянула лямку гувернантки. Она жила в одном семействе в части Лондона, называемой Кемберуэлл. Из ее писем Жан знал, что служба у нее тяжелая, так как с преподаванием совмещался ряд других обязанностей.

Ему не было стыдно обращаться за помощью к Анжель. Разве она ему не сестра? А разве он не артист? Иногда бывает выгодно чувствовать себя артистом, когда нужно заглушить колебания совести.

Все же Жан решил, что к Анжель обращаться не стоит: начать с того, что нет даже двадцати пяти сантимов на марку, а кроме того, если у нее и есть деньги, она может все-таки не послать ничего, и тогда прекрасная мечта о деньгах поведет лишь к разочарованию.

Он присел на корточках около огня, слегка раскачиваясь на каблуках и тщетно стараясь придумать, откуда бы раздобыть денег. Он играл на скрипке и играл хорошо, но никому не было дела до того, хорошо он играет или плохо. Горестный отказ его семьи признать профессию скрипача за карьеру вынудил его покинуть родной дом в Лионе с небольшими сбережениями, какими располагала его семья, к тому же не весьма благожелательно настроенная к его планам. Он захватил еще свою скрипку и два костюма, один - на каждый день, другой - выходной.

Латинский квартал, конечно, был единственным местом, где он мог поселиться. Вопреки предсказаниям всех, Жан сразу получил работу в оркестре одного кафе, причем ему самому казалось, что он этим оказывает хозяину милость. Его несчастное самомнение, не допускавшее возможности, что какой-нибудь другой скрипач может обладать таким же, как он, мастерством или пониманием, привело к тому, что ему было отказано от места в кафе как раз за неделю до смерти его отца. Жан отправился в Лион. Здесь он великолепно держал себя во время тяжелых похоронных сцен и уговорил Анжель, чтобы она сама зарабатывала себе на жизнь. Теперь он умирал от голода, а Анжель, которая могла бы быть ему полезной, была в месте, называемом Кемберуэлл - название, которое Жан не мог даже произнести. Она жила, несомненно, в не очень денежной семье, фамилию которой Жан даже и не пытался произнести.

В тот день он играл на улице, но его пальцы так замерзли, что он почти не мог держать смычка. Поэтому он вскоре отказался от своих попыток.

Огонь угасал. Жан наклонился над ним так низко, что его колени касались раскаленной железной решетки камина. Он запустил пальцы в волосы. Только они были роскошны из всего, что его окружало, и сохранили свой блеск.

В этот момент его артистическое сознание испытывало колебания. Обыкновенные буржуа лионского домика неожиданно оказались "родными". Круг его друзей, которых он всегда характеризовал, как "тупиц, погрязших в грошовом существовании", оказался для него, когда огонь потух, не лишенным некоторого интереса. Больше того, его собственное искусство показалось ему в этот момент не таким уж высоким, и он почти начал мечтать о получении места правительственного чиновника с прочным жалованьицем в три тысячи добрых франков в год.

Веселые огоньки плясали перед его глазами. За три дня он съел только небольшой хлебец, немного кофе и две печеных картошки. Огоньки образовали сияющую арку, а затем, словно желая продолжить свои упражнения, начали отделяться в виде огненных шариков, пляшущих по стенам и потолку. В комнате не было ни кровати, ни стула, - только расшатанный стол и деревянный сундук.

Жан смотрел на этот сундук и, хотя в нем уже давно лежал только мусор, готов был расплакаться от нежности: этот сундук был последним звеном, связывавшим его с лионским домом, последним предметом, свидетельствовавшим о том, что у него когда-то был дом, пища, близкие люди. Несколько дней тому назад он охотно спустил бы его торговцу всяким хламом, если бы была хоть малейшая надежда получить за него несколько су; но такой надежды не было. Сундук был поломан, крышка заплатана, и замка уже не было.

Наконец, схватив скрипку, Жан выскочил из дверей и бросился вниз по лестнице. Фонари уже были зажжены. Вечерний воздух, казалось, искрился от холода. Жан мчался по улице, слегка пошатываясь. Он крепко прижал к себе скрипку. Его рыжие волосы развевались от ледяного ветра.

Кафе "Limite" находилось на Монмартре; оно славилось своим залом, винами и оркестром. Оно принадлежало той же компании, которая содержала курзалы в самых модных курортах Швейцарии и только что построила казино в Эвиан-Ле-Бене.

Мсье ле Барб, управляющий кафе, был очень знаменит и толст. Это был громадный брюнет с сердитыми напомаженными усами. Его волосы были прямо откинуты назад без пробора. Его манишка так сияла, что могла бы соперничать в своем блеске с позолотой стен. Он курил только сигары "Корона", впрочем - за счет компании.

Жан был его открытием. Ле Барб был человеком, знавшим все и всех. Он сообразил, задолго еще до того, как это сделало большинство парижских кафе, что хорошая музыка, которую ценят посетители известного круга, может быть вещью полезной. Он создал "голубой оркестр" и этим удвоил доходность ресторана. Он слышал игру Жана в ателье одного из своих друзей и сразу понял, что игра эта - нечто реальное. Тогда он пригласил Жана и даже разрешил ему выступать без голубой ливреи, на ролях солиста, - и тут произошел крах. Жан потерял голову, иначе говоря - чувство меры. Однажды, чем-то раздраженный, он осыпал ле Барба таким чудовищным потоком ругательств, что этот сановник даже не нашелся сразу, что ему ответить. После этого оставаться на службе в кафе было невозможно. Жану не удалось найти уроки. У него не было возможности выступать в качестве самостоятельного концертанта, а все работающие оркестры были скомплектованы еще задолго до начала сезона. Недели две Жан жил на свои сбережения, которые были очень ничтожны, пуская в ход все хитрости, чтобы дольше протянуть. Но сбережения кончились, а вместе с ними стало таять и самолюбие. Вскоре от него не осталось и следа, особенно когда началась голодовка. Оно до того изгладилось, что Жан, наконец, решил пойти просить извинения у мсье ле Барба и ходатайствовать о своем восстановлении в должности.

Подойдя к раззолоченному кафе, откуда доносился вкусный, памятный Жану запах всяких яств, Жан не вошел через большую внутреннюю дверь, у которой стоял швейцар в золотых шнурах. Он направился к черному входу, куда обычно торговцы приносили свои товары. Морис, один из помощников ле Барба, занимался там флиртом с какой-то закутанной в шаль дамой. Он изумлено вытаращил глаза на Жана, затем посмотрел на него с подобающим высокомерием. На вопрос Жана, где мсье ле Барб, он лениво провел большим пальцем мимо своих плеч. Жан вошел в темное, похожее на погреб помещение под кухней, вдыхая запах луковичной шелухи, соломы и винных пробок; затем открыл дверь в огромную кухню, с рядами плит, кастрюль и людей в перепачканных балахонах из белого полотна. Он знал, что мсье ле Барб всегда бывает здесь за полчаса до начала вечернего съезда публики.

Он сразу заметил его, стоящего рядом с главным поваром. Его белоснежная манишка сияла при электрическом свете, в его волосах отражался блеск медных кастрюль и котелков. Его толстые пальцы сжимали сигару.

Жан пошел к нему по посыпанному песком полу.

- Мсье ле Барб, - начал он.

Толстяк обернулся. Его маленькие острые глаза на секунду остановились на худобе, бледности и бедности просителя.

Затем он спросил гордо:

- Что скажете, мсье Виктор?

Жан слабо улыбнулся.

- Тысячу извинений, мсье ле Барб. Простите мою ужасную глупость в прошлом месяце. Я пришел просить вас дать мне снова работу.

Мсье ле Барб вложил в рот сигару и выпустил великолепный клуб дыма. Ароматный дым попал прямо в блестевшие от голода, как бриллианты, глаза Жана, так что они затуманились от слез.

- Ага, - загремел раскатистый голос управляющего, - итак, дружище, ваша голова осела под вашей шляпой?

- Дело не в голове, - сказал Жан просто, - а в желудке, мсье. Я голодаю. Я готов играть у вас сегодня вечером за хороший ужин.

- Месяц тому назад вы пренебрегли кафе, моей презренной особой, своим жалованьем и своим ужином. Времена меняются!

Жану ничего не оставалось сказать, и потому он промолчал. Огненные точки быстрее заплясали в его глазах. Он едва слышал голос мсье ле Барба, - казалось, он доносится откуда-то издалека. Он понял, однако, что сегодня вечером нет работы, но что завтра в Вену отправляют оркестр, и, если он хочет, он может ехать с остальными на половинном жалованье против того, какое он получал раньше.

- А сегодня... сегодня... - бормотал он.

Мсье ле Барб смеялся. Он добился полного триумфа. Это был реванш. Он принял сейчас на службу человека, который, как он инстинктивно чувствовал, когда-нибудь прославится, и притом на такое жалованье, что даже бродячий музыкант, пиликающий на скрипке, отверг бы его с презрением. И вдобавок еще, - о, сладость мести! - Жан просит у него поесть. Будучи человеком деловым, он, несмотря на такую победу, пожелал довести своего врага до полного унижения.

- Что вы толкуете про сегодня? - спросил он холодно, подмигивая главному повару, который сочувственно улыбался.

- Ради Бога, - сказал Жан со вздохом, - дайте мне чего-нибудь поесть.

ГЛАВА IX

Путешествие в Вену было ужасным. От старой простуды у Жана начался жар, который продолжался три дня. Это был иссушающий колючий озноб; Жану казалось, будто за подкладку его платья насыпали песку. Конечно, он ехал в третьем классе и потому не мог ехать скорым поездом. Скамьи всюду были деревянные, и он чувствовал себя больным от тряски. Остальные музыканты оркестра были мрачны и молчаливы; двое тосковали по родине, один от любви.

- Какая жизнь! - говорил себе Жан. - Какая проклятая жизнь!

Ему удалось извлечь из угрюмого виолончелиста утешительные сведения, что оркестр послан в Вену, так как ни один из тамошних оркестров не согласился играть за ту маленькую плату, какую предложила компания.

Подкрепляемый ежедневной пищей, Жан, наконец, почувствовал, как к нему понемногу возвращается вера в себя.

"Так, - говорил он себе, слушая сетования виолончелиста. - Так, отлично. Я согласился играть за эту плату. Но посмотрим, когда я приеду и меня послушает публика... тогда поговорим о жалованье. Мы еще повоюем!"

Его привычные мечты вспыхнули в нем с новой силой. Он хорошо понимал, что для того, чтобы достичь звания виртуоза, надо либо быть баловнем судьбы, либо иметь влиятельную поддержку. Он склонялся в своих мечтах больше к последнему пути, как более верному и менее фантастическому. Когда его услышат, он был уверен, что его будущее будет обеспечено.

Он сжимал руки, думая об этом. Он не мог сидеть на месте спокойно. Он встал, вышел в узенький коридор и начал шагать взад и вперед.

Будущее! Будущее!

Мысль о будущем повергала его в волнение, доходившее до физической дрожи.

Он уже хотел бы быть в Вене, проникнуть в кафе, начать играть и испытать ту силу, которая была в нем, чтобы пожать плоды своих усилий. Ле Барб дал ему авансом небольшую сумму, чтобы купить манишку, ботинки, несколько пар носков и носовых платков. Этот капитал растаял раньше, чем Жан мог хорошенько подумать об экстравагантности своего галстука. Итак, кусочек ленты остался по-прежнему его украшением.

- У вас настоящие волосы музыканта, - сказал меланхоличный виолончелист. - Посмотрите на мои.

Он был лыс, с узкой каемкой волос вокруг черепа. Жан гордился своими волосами. Друзья из Латинского квартала, а в особенности одна особа по имени Нинон, поощряли такого рода заросли на голове, а также волнистую прядь над лбом. Хотя это украшение исчезло за последние недели, Жан решил про себя как можно скорее устроить его снова, когда приедет в Вену.

В Вене оказалось еще холоднее, чем в Париже. Жану Вена показалась чем-то вроде ада, только без адского пламени. Она была чужой и холодной для него. Пища была непривычная, язык грубый. К тому же публика здесь была скупа на похвалы. Кафе было новое, оркестр французский; сезон еще не начался.

Но вот, наконец, он начался, и Жан, который медлил с завивкой волос, отправился к парикмахеру и изъявил ему свои желания.

Он снял комнату на Вильгельмштрассе. Ему не нравилась его квартирная хозяйка. Он получал обед в кафе после работы; это часто бывало не раньше двух часов ночи. Поэтому пища была весьма нужна как подкрепление на вечер, и так как, натурально, скудного жалованья Жана не хватало на удовлетворение всех его нужд, то квартирная хозяйка страдала.

Ей очень нравился "герр Виктуар". Он обладал приятной внешностью, он был молод и пылок и, несомненно, смелый и сильный мужчина. Она все же постаралась объяснить ему, сколько ей причитается с него крон в неделю.

Жан рассмеялся, и так как у нее была красивая фигура, розовые щеки и голубые глаза, он смело поцеловал ее, и с тех пор стал получать долю хозяйских сосисок, хлебцев и кофе.

"Что за страна! - говорил он себе. - Сосиски и пиво. Боже мой, что за страна!"

Он был непритворно, искренне благодарен судьбе, когда наступила теплая погода и стаял снег. Он много сидел в своей маленькой комнате и играл для себя. Его глаза были закрыты, его душа трепетала, упиваясь звуками.

Иногда прохожие на узенькой улице останавливались и слушали. Впоследствии, когда он приобрел славу, эти люди обычно рассказывали о вечерах, когда они слушали в открытое окно, как играл маэстро, а они будто бы предсказывали ему его блестящее будущее.

В ту пору, о которой мы рассказываем, Жану было двадцать четыре года; он был никому не известным ничтожеством и не имел ни гроша.

Он познакомился с одной девушкой. Она была очень красива, очень маленького роста, но очень миловидна и, как на диво, очень добра. Ее звали Анна, имя, которое Жан переделал в Аннет. Ей было девятнадцать лет, и она зарабатывала на жизнь, обучая танцам в маленьком дансинге в северной части города.

Однажды умер видный член правления компании, которой служил Жан, и кафе отметило это тем, что закрылось на один день. Таким образом, у Жана оказался свободный вечер. Он почтил своим посещением маленький дансинг и там встретил Аннет.

Она танцевала в паре с каким-то огромным уланом, в мундире и ботфортах; у него была внушительная внешность - нахмуренное лицо и грозные усы.

Жан, вальсируя с пылкой дамой лет сорока, загляделся на пикантное личико и маленькие ножки Аннет и забыл обо всем. Музыка замедлилась, но Жан и его партнерша не приняли этого во внимание и в результате столкнулись с уланом и прекрасной незнакомкой. Жан рассыпался в извинениях, в ответ на что улан громко расхохотался и обозвал Жана "свиньей", прибавив к этому еще слово "маленькая".

Жан был ростом в пять футов и девять дюймов; правда, он был так строен, что казался выше. Он затрясся от ярости, услышав оскорбление от улана, и ответил ему самыми жестокими колкостями, одну из которых он вспомнил уже через полчаса.

Солдат так обиделся, что промолчал на жестокие упреки Аннет. Затем он увидел, как Жан склонился к ней, развязно улыбаясь, и увел ее.

Она была родом из Румынии, из Бухареста, где жизнь течет стремительно, а кровь горяча. Зеленые глаза Жана, его смелость в ухаживании, его мальчишеский пыл, его необычайно высокое мнение о себе, - все это сразу ее привлекло к нему. Только его рыжая грива стояла между ними помехой. Аннет заявила, что она придает ему смешной вид, и целых два дня затем он с ней не разговаривал. Затем она раскаялась и в знак покаяния поцеловала его в первый раз. Затем засыпала поцелуями всего его, даже красные волосы. Они говорили на языке полиглотов: Аннет - на скверном французском, Жан - жестоко коверкая немецкий. Но разве различие языков служило когда-нибудь для влюбленных препятствием?

Аннет жила в соседней со скромным жилищем Жана улице. Она так же, как и он, должна была старательно считать свои кроны. Однако она великолепно изворачивалась по части своих туалетов, которыми Жан глубоко восхищался. Он любил Аннет так сильно, как только он мог в те времена кого-нибудь любить; он был почти всецело занят своей работой, своим будущим и самим собой, и его сердечные возможности были очень ограничены. Аннет немного ему помогала. В его выходные дни она иногда доставала ему приглашения поиграть на скромных танцевальных вечерах. После этого деньги, которые он зарабатывал, они обычно тратили вместе. О женитьбе Жан никогда не думал; она совсем не входила в его планы. Ему было присуще, хотя и не очень острое, но все же твердо вкоренившееся сознание необходимости приданого. Женитьба без этого казалась ему чем-то вроде святотатства. Аннет часто задумывалась о браке, в особенности, когда Жан бывал страстен или когда он, склонив голову к ней на колени, декламировал стихи своим чарующим голосом. Она питала смутную надежду, что, если он заработает достаточно денег и не будет стеснен в средствах, он захочет жениться и иметь свой дом. Однажды она радостно, войдя к нему в комнату, сообщила, что у нее есть большая новость для него.

- Кто-нибудь из этих тупиц слышал меня и разобрал, наконец, что я умею играть? - нетерпеливо спросил Жан.

Он даже не подумал, что ее следует обнять, раньше чем узнать, в чем дело. Она передала ему приглашение на вечер куда-то за город.

- Ехать в деревню? - сказал он. - Я ненавижу деревню. Для чего я туда поеду?

- Там будут танцы, - объяснила Аннет, - будет большой, светский бал в замке, и ты будешь играть и дирижировать оркестром. Тебе заплатят сто крон, как говорил господин Готшалк. Это очень знатный дом. Эти Ландберги живут далеко от станции. Вы все поедете в фургоне, а для инструментов будет отдельный возок.

- Хорошо, поеду, - сказал Жан великодушно. Господин Готшалк был патроном Аннет; у него был свой оркестр, который он посылал на вечера.

Когда его самого куда-нибудь вызывали, он приглашал Жана играть первую скрипку и заменять его.

В четверг вечером Жан тщательно нарядился и, учитывая те несомненные блага, которые он завтра должен будет получить за свою работу, беспечно обновил свою завивку.

Он нашел фургон битком набитым и предусмотрительно решил возвращаться обратно на повозке вместе с литаврами и барабанами. Замок привел его в восхищение. Он также оценил ужин. Конечно, он играл чудесно, хотя никто не обратил на него должного внимания; точнее, внимание обратили, только не на его игру, а на его прическу.

Было очень поздно, когда танцы кончились, почти четыре часа.

Жан вышел, позевывая, на свежий, чистый воздух. Молодой месяц тускло светил в небе. Трепетная тишина царила над всем. Только птички слабо чирикали в теплых гнездах под готической крышей. Жан очень устал. Он так устал, что в нем проснулись чувствительные струнки, которые так легко оживают в нас, когда мы утомлены сверх меры.

Переезд из города в деревню, молодой месяц, сладкий аромат раннего утра и росы, все это будило в нем неизъяснимые желания. Это было желание не то молиться, не то любить, не то чем-нибудь показать себя.

Он быстро прошел через двор, держа под мышкой свою возлюбленную скрипку. Затем, охваченный мгновенным вдохновением, взял ее в руки и начал играть. Он играл один из порывистых, волнующих венгерских любовных напевов, и, играя, он слегка приплясывал на старых серых камнях.

Он рассмеялся заглушенным смехом, когда, наконец, остановился, увидев, что уперся в стенку.

Спать? В такую ночь? В комнате вместе с виолончелистом, в комнате, похожей на гумно?

"Благодарю покорно", - вежливо прошептал он. Отчего не поехать сразу домой на возке, запряженном пони? Что до литавров и барабанов, то пусть их владельцы везут их на своих коленях или на головах. Жан в это утро обо всем подумал. Он отворил дверь в конюшню и быстро окинул взглядом внутреннее помещение.

Две лошади оглянулись на него. Жан раскланялся с ними и, затворив эту дверь, открыл следующую.

Большой фургон.

- Проклятье! - пробормотал он, закрывая и эту дверь.

Он направился к третьей и открыл ее. На этот раз - маленький возок. Он хлопнул дверью, не думая о шуме. За пятой дверью он нашел пони, который крепко спал.

Жан помог ему проснуться и запряг его. Коляска стояла тут же под навесом.

Затем он снял свой воротничок и, позаимствовав полость с другой коляски, тихо поехал, правя сам, в жемчужную мглу. Его возлюбленная скрипка лежала рядом с ним; он ее заботливо уложил в футляр.

Он ехал вперед, совершенно не зная дороги, весело напевая. Вот и верстовой столб, выкрашенный в белое и черное и указывающий своим крылом: Вена. Жан направил своего пони, которого он окрестил Верленом, налево, в гору. Он совершенно не припоминал, чтобы проезжал накануне по этой болотистой местности, в которой теперь очутился. Он подобрал вожжи и начал есть бутерброды с ветчиной, которые он предусмотрительно припрятал в карман за ужином. Затем стал насвистывать какую-то мелодию, чтобы развеселить Верлена, который, как казалось, несколько упал духом.

Он сбился с пути и заехал в настоящее болото. Внезапно, в утреннем рассвете, он увидел человека, лежащего ничком около гигантской каменной глыбы.

Жан перекрестился, прежде чем остановить упрямого Верлена, и вышел из коляски. Он, кроме того, тщательно осмотрел скалу со всех сторон, и только убедившись, что за ней никто не спрятался, вернулся назад и, нагнувшись над лежащим человеком, тронул его рукой за плечо.

Человек зашевелился и присел, опираясь на землю руками. При этом он изрядно толкнул Жана.

Оба глядели друг на друга. Жан заговорил первый, пытаясь говорить по-немецки:

- Вы больны?

К его приятному удивлению, незнакомец ответил на превосходном французском языке:

- Я сломал себе ногу. Не могли бы вы довезти меня в вашей коляске до Вены?

Представление о том, что он действительно владелец настоящей коляски и лошади, доставило Жану большое удовольствие.

- Моя коляска и я к вашим услугам, мсье, - заявил он галантно. - Позвольте мне помочь вам подняться.

- Нет, - сухо ответил незнакомец, - я сам справлюсь.

Жан, у которого брови поднялись от изумления, а красные волосы развевались, утратив завивку на холодном утреннем ветру, стоял и смотрел, как незнакомец поднялся на ноги и, шатаясь и волоча одну ногу, дотащился до коляски.

Как только незнакомец уселся, он вытащил носовой платок и отер пот на своем бледном лице. Он продолжал моргать глазами, но резкая неподвижная линия рта говорила о сильной воле. Наконец он заговорил:

- У меня есть к вам очень неожиданная просьба, - сказал он. - Лучше не обещайте, если не можете исполнить. Я хотел бы, если это возможно, чтобы вы приютили меня у себя в Вене и позволили бы прожить у вас, пока моя нога не поправится. Можете вы это сделать?

В живом уме Жана промелькнуло подозрение. "Что это, - дуэль, драка?" - подумал он.

- Можете вы это сделать? - повторил незнакомец раздраженным голосом.

- Не совсем уверен, - ответил Жан хладнокровно. - У меня, к сожалению, только одна комната. Я артист, мсье, я скрипач.

Незнакомец что-то заговорил; при этом он соскользнул с сиденья и чуть не вывалился из коляски. С большим трудом Жан водворил его на место и закрыл дверцу. Он посмотрел на незнакомца, который, даже для неопытного глаза Жана, выглядел близким к обмороку.

Что делать? Ехать домой? Взять к себе незнакомца? А что, если это бедняк, не способный заплатить? Однако он не выглядел таким. Его одежда была сделана хотя из грубой, но все же дорогой материи. На его пальце было красивое кольцо. Он носил ботинки, которые должны были стоить изрядно дорого.

Жан свистнул от удивления. Затем он забрался в коляску и быстро поехал в сторону широкой дороги, которую теперь, при ночном рассвете, можно было ясно различить.

Незнакомец только два или три раза простонал. Он не подавал других признаков жизни.

Жан продолжал путь. Его мысль бешено работала, стараясь разгадать, что это за человек, что с ним случилось и почему он хочет скрыть происшедшее. Видимо, какое-то приключение произошло с ним, - а Жан любил приключения.

Он ни души не встретил на пустых улицах во время своей езды, хотя пони, стуча своими копытами по булыжной мостовой, производил отчаянный шум.

Когда, наконец, он остановил коляску у дверей своего дома, незнакомец зашевелился и привстал.

- Помогите мне выйти, - сказал он сухо.

Он так навалился на Жана, что тот чуть не упал, однако кое-как дотащил его до сеней, а оттуда и в свою комнатку.

Незнакомец опустился на кровать.

- У меня нет водки! - вскричал бедняга Жан. Он метался, как помешанный, подумывая о том, не обратиться ли к фрау Мюллер; но затем вспомнил, как она говорила ему, что эту ночь проведет у своей дочери.

А вдобавок еще надо вернуть коляску!

Он очень осторожно положил ноги незнакомца на постель, подсунул ему под голову подушку и бросился на улицу к пони. Конюшня была поблизости, но ему пришлось здорово колотить в ворота, пока не проснулись люди. Наконец, после горячего спора через окно с конюхом, он привязал вожжи по1ш к дверному замку и оставил его.

Дома незнакомец все еще безмолвно лежал на постели. Жан сварил кофе на своем примусе и предложил ему.

- Мсье...

Человек открыл глаза.

- Мсье, выпейте кофе. У меня, к несчастью, нет ни вина, ни водки.

- Очень любезно с вашей стороны, - пробормотал гость, принимаясь за горячий кофе. - Позовите доктора Мейерберга. Он живет на Глокенштрассе.

- Боже мой! - сказал Жан. - Мне еще надо управиться с коляской!

Тень улыбки появилась на лице гостя.

- Я вам с избытком возмещу за хлопоты, которые вам причиняю, - сказал он чуть-чуть ироническим голосом.

Жан рассеянно бросил: "Не беспокойтесь" - и кинулся менять свою рубашку. Он играл по вечерам во фраке, и его рубашка должна была прослужить еще, по меньшей мере, неделю.

Надев свою фланелевую рубашку и будничный костюм, Жан живо двинулся в путь, умиляясь своей доброте при таком нарушении своего спокойствия ради совсем незнакомого человека. Он испытывал сильный голод, но его укрепляла надежда, что незнакомец должным образом облегчит ему потом его обязанности.

Доктор Мейерберг занимал роскошную квартиру, и его лакей не выказал особенного желания сообщить ему о настойчивом посетителе. Все же, в конце концов, к Жану вышел доктор, с гладко выбритым лицом, покрытым шрамами, и с подстриженными ежиком волосами, - форма прически, которую Жан всегда называл "щетинкой" и очень не одобрял. Он выслушал молча рассказ Жана, затем также молча взял свой ящик с инструментами, снял шляпу с вешалки, сделал знак Жану и пошел впереди его по лестнице. На улице он нанял автомобиль.

Жан поспешно вбежал в комнату вслед за ним и увидел в этот момент, что молчаливый доктор неожиданно бросился вперед и взволнованным голосом выкликнул:

- Тео!

Незнакомец улыбнулся.

- Я знал, что ты приедешь, Пауль, - сказал он. - Посмотри-ка, я страшно неудачно сломал себе ногу. Я прямо в отчаянии. Но ты мне ее починишь?

- Несомненно, дружище, несомненно. Я устрою у себя походный госпиталь. Ты должен переехать ко мне. Я так буду рад иметь тебя у себя. Я хочу...

- Нет, нет, старина, этого не будет. Я останусь здесь. Как тебе известно, я вышел пешком в Будапешт. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что я еще до сих пор не в пути. Не стану сейчас объяснять тебе всего, но мне совершенно необходимо, чтобы никто не знал об этой истории, и ты должен мне помочь.

Жан видел, что доктор с жаром спорил и протестовал. Он внимательно прислушивался к быстрому разговору, но, к своему сожалению, далеко не все улавливал. Он немного понял из длинных объяснений незнакомца. Здесь была какая-то тайна. Это Жан разбирал так же, как и то, что пострадавший - какая-то важная птица.

Он вышел из комнаты, когда доктор начал вправлять ногу, потому что не мог выносить таких тяжелых зрелищ: один вид крови делал его больным.

Когда он вернулся, незнакомец был уже раздет и, видимо, спал, обряженный в ночную рубашку Жана.

Жан сердито выслушал длинный список докторских предписаний.

- Как зовут этого господина? - спросил он.

- Вы приютили у себя одного из самых выдающихся людей нашего времени, - сказал доктор Мейерберг, с явным желанием произвести впечатление. - Теодор Шторн один из самых прославленных путешественников. Скажите, когда вы мне теперь позвоните о состоянии больного?

- Я не слуга этого господина и не его сиделка, - заявил Жан с внезапным порывом, - я...

- Я знаю, вы артист, - прервал его доктор самым приветливым тоном. - Я должен вам передать благодарность Шторна и просить вас иметь в виду, что его кошелек в вашем полном распоряжении.

Он вышел из комнаты, любезно улыбаясь.

Жан соснул немного. Затем, так как его постоялец все еще спал, в результате вспрыскивания, он угостил себя завтраком с вином в ближайшем кафе и вернулся домой, чувствуя себя успокоенным и утешенным.

Теодор все еще спал. Жан тихо подошел к его постели и посмотрел на него. Он был красив, но у него был тот мужественный, атлетический тип красоты, который Жан недолюбливал. Он наклонился над спящим и осторожно потянул маленькую цепочку, которая выступала немного пониже низкого воротника его рубашки. Цепочка оказалась длинной. Жан осторожно тянул ее, пока, наконец, не показался плоский тоненький медальон. Любопытство нередко переходит в бесцеремонность.

Жан был свободен от предрассудков. Он осторожно раскрыл медальон и заглянул в него. Внимательно рассмотрев и запомнив содержимое, он снова засунул медальон под рубашку, сел на стул и начал наигрывать на своей скрипке.

Блестящая мысль пришла ему в голову; она не покидала его, пока он играл. Если этот человек так известен, как говорит доктор, то он должен иметь влияние, силу. Жан вскочил на ноги. Как только этот человек проснется, он ему все выскажет. Но Теодор продолжал тихо спать.

Когда, наконец, под вечер он проснулся, Жану пора было уже идти в кафе. Всевозможные сорта супов, желе и вин прибыли по его адресу. Таким образом, Жану удалось изготовить недурной ужин для больного. Теодор не был особенно общителен после своего пробуждения, а Жан скоро ушел на работу. Он вернулся домой в час ночи и нашел комнату полной дыму, а Теодора, одетого в другую рубашку, сидящим в постели и читающим книгу. Походная кровать была переставлена к окну.

Теодор улыбнулся Жану.

- Я навел здесь кое-какой порядок, - сказал он. Жан чувствовал сильную усталость. Он сел на свою походную кровать и обхватил голову руками.

- Боже мой, что за жизнь, и все это ради нескольких несчастных су в неделю, недостаточных для пропитания...

- Вы играете, не правда ли? - услышал он вопрос Теодора.

Играет ли он! Он вскочил на ноги.

- Да, мсье, - сказал он дрогнувшим голосом. - Я каждый вечер в течение пяти-шести часов играю телом, душой и сердцем в грошовом кафе. Музыка струится в моих жилах, она часть меня самого, моя жизнь, а я играю для каких-то дураков, чтобы им веселее было набивать свои желудки. Я стою, когда играю, и смотрю, как они жрут, эти идиоты! И иногда мне хочется прыгнуть с эстрады и разбить скрипку об их головы. Я... я...

Он остановился. Нечто вроде всхлипывания заклокотало в его горле. Он смотрел на Теодора, и его глаза выражали немую ярость.

- Я не могу выбраться из этого. Не могу стать свободным, - сказал он, поднимая кверху свои тонкие руки с длинными гибкими кистями. - У меня нет ничего, ни денег, ни влияния, ни учителя. Я не в состоянии оплатить даже свою жизнь. Вчера ночью я возвращался с бала, где дирижировал оркестром. Я видел всех этих людей, этих мужчин и женщин с деньгами и досугом, у которых есть время слушать. И я знаю, что, если мне когда-нибудь удастся заставить их выслушать меня как следует, я им покажу, я заставлю их поверить, что я большой художник.

Он остановился. Его зеленые глаза сверкали; он был еще бледнее, чем обычно.

Теодор искренно подумал: "Бедняга". Он слушал терпеливо, но почти не верил в дарование Жана. Он все же решил принять в нем участие.

- Я могу помочь вам, если позволите, - сказал он кратко.

К его ужасу, Жан упал на колени у его кровати и умоляюще сложил руки.

- Поклянитесь в этом, поклянитесь! - говорил он, заикаясь. - Боже мой, Боже мой, тогда все устроится!

- Я не могу вполне гарантировать вам успех, - неловко пробормотал Теодор, - но я все же могу помочь вам на первых порах, уверяю вас.

- Гарантировать мне успех? - гордо воскликнул Жан. - Этого вовсе не требуется, мсье.

Он вскочил на ноги и угостил Теодора пространным рассуждением о своем таланте, о своем характере, о взглядах на жизнь, о неминуемом успехе.

Теодор слушал. За пышными словами он разглядел практическую сметку и привычку говорить о себе, но он заметил также живость и огонь, Божественный дар юности, веру в искусство и в жизнь. Жан привлекал его к себе, несмотря на его знание людей и впечатление позерства, вынесенное из первого разговора с Жаном.

- Хотите мне что-нибудь сыграть? - предложил Теодор.

Он знал толк в музыке. Австрийцы родятся музыкантами, как англичане - островитянами. Жан схватил свою скрипку.

Он стоял посреди комнаты под висячей газовой лампой. Теодор сознавал эффектность его внешности - взъерошенных волос, бледного лица, уже загоревшегося вдохновением. Жан сыграл кусочек из "Патетической симфонии" Чайковского, с дикой страстной силой разрывая в клочья ночную тишину и снова утверждая ее сладким шепотом скрипки. Кончив, он сделал паузу и недвижно простоял с минуту. Затем, глубоко вздохнув, совсем спокойно заиграл "Прощание" Шуберта.

Он играл, опустив голову, и вся его поза выражала глубокую душевную усталость. Скорбь, экстатическая печаль, боязливая тоска наполнили, пока он играл, маленькую неуютную комнату. Жан кончил играть, молча взглянул глазами, полными слез, на Теодора, повернулся и отошел к окну. Он стоял спиной к комнате, устремив взор в темноту.

ГЛАВА X

Между Шторном и Жаном установилась равнодушная дружба, выражавшаяся в терпимости и легкой иронии со стороны Теодора и пылкой угодливости со стороны Жана.

Жан часами лежал на своей походной кровати с папиросой в зубах, болтая с Теодором о себе, о музыке, излагая ему свой наивный, эгоистический взгляд на жизнь.

Теодор слушал его со скучающим видом и изредка кивал головой. Он говорил мало. Однажды он попробовал изложить Жану принципы несколько более высокой морали, но сразу выяснилось, что логика - слабое место Жана, который либо без толку горячился, либо беспомощно путался в аргументах.

Несмотря на это, Теодор находил его самого довольно интересным, не говоря уже о его игре, которая была поистине чудесной. Слушая ее, можно было простить Жану всю его мелочность. Теодору не приходилось до сих пор водиться с людьми, для которых забота о хлебе насущном является жизненным вопросом, и потому общение с Жаном давало ему много нового, расширявшего его душевный опыт.

Отбрасывая все преувеличения Жана, Теодор из обрывков его рассказов составил себе довольно ясное представление о его юности и обстановке, в которой она протекла. Он отчетливо видел унылую судьбу бедной Анжель, а также жалкую оскорбленную гордость родителей Жана, к которой примешивалось восхищение сыном. Родители Жана были мелкими буржуа, которые, без сомнения, надеялись, что Жан пойдет по дорожке своего отца, обзаведется тепленьким скромным местечком и успокоится, женившись на какой-нибудь скромной девушке с приличным приданым.

Жан не рисовал свой дом в таких смиренных красках. Напротив, ему трудно было обойтись без некоторых прикрас, и он пользовался всем богатством своего живого языка, описывая дом в Лионе, своего тихого, очень кроткого отца (профессора, мсье Шторн!), свою мать с ее живым умом и чудным характером, и даже Анжель, у которой, как оказалось, были чудесные волосы и ряд других привлекательных качеств, мгновенно родившихся в богатом воображении Жана. Иной раз, однако, в минуты усталости или душевной угнетенности, он спускал вожжи, и тогда в его рассказах проскальзывали более правдивые и неприглядные черты его лионской жизни. Когда же он изображал артиста, то никогда не забывал порисоваться перед галеркой.

Пришла Аннет, и Жан познакомил ее с Теодором. Она приубрала запущенную комнату и простосердечно привязалась к этому "бедному господину Шмидту" - имя, не без труда изобретенное Теодором.

Теодору тоже нравилась Аннет. Она готовила ему вкусные яичницы и жареную картошку с луком. Кофе же она варила определенно лучше, чем Жан. Иногда она танцевала под игру Жана, чувствуя на себе его восхищенный, пылкий взгляд.

Как-то вечером, когда Теодор в первый раз сел в кресло, он отрывисто спросил Жана:

- Почему вы не женитесь на мадмуазель Аннет? Жан рассмеялся.

- Мне жениться на Аннет? Почему я должен это сделать? Мой друг, я не создан для этого. От женитьбы зависит вся моя карьера. Конечно, я женюсь только, если полюблю, но я выберу женщину из хорошего общества, утонченную, очаровательную, которая будет мне помогать в жизни. Я люблю Аннет, конечно. Но я вовсе не собираюсь жениться на ней. Она принадлежит к своему классу, не правда ли?

Он неловко засмеялся и покраснел. Внимательные глаза Теодора чуть-чуть прищурились, как бы осуждая. Жан продолжал:

- Правда, это значит - и к моему классу, но я вовсе не желаю в нем оставаться, а она, скажу вам прямо, она в нем останется. Впрочем, она красива, не правда ли? А всякий мужчина имеет право на свою долю удовольствия, когда он свободен.

- Вы рассчитываете сделать хорошую партию? - сухо спросил Теодор.

Его забавляла разборчивость Жана, успех которого был весьма проблематичен. Правда, у него было своеобразное очарование, притом большой талант, а главное - молодая смелость и настойчивость.

- Вы уже решили, какой семье вы окажете честь?..

Жан откинул назад свои рыжие волосы и расхохотался.

- Вы смеетесь надо мной, а сами думаете: "Вот воробей, воображающий себя райской птицей".

Он вдруг стал серьезен. Его уже охватили сентиментальные мечты.

- Уверяю вас, я хочу быть счастлив в браке. Я не ищу приданого.

Он остановился на минуту и снова, улыбнувшись, прибавил:

- Да, я не ищу приданого. Но только...

Прошло несколько дней, а Теодор все не уезжал.

Терпение Жана начало истощаться. Он явно нервничал. Рекомендация для выступления могла быть получена не раньше, чем Теодор покинет Вену. Этот факт заставлял Жана пламенно желать его отъезда. Их последняя беседа произошла в полночь, когда Жан вернулся из кафе. Теодор в шесть часов утра решил уехать.

Жан застал его пишущим письмо.

- Это для вас, Виктуар, - сказал он. - Я сделал все, что в моих силах. Это письмо к моей кузине, или вроде кузины, все равно. Ее зовут мадам де Кланс, и она занимает высокое положение в обществе. Передайте ей это письмо лично. Можете рассказать ей, если хотите, что я жил у вас, а затем уехал. Все равно куда, - да и вы сами не будете этого знать. Я думаю, она устроит вам концерт. Г. Скарлоссу, имеющий огромное влияние в опере, один из ее друзей. Если он примется за дело, - ваша судьба наполовину обеспечена.

Жан бросил скрипку на кровать.

- Боже мой, Боже мой! - забормотал он. Краска бросилась ему в лицо. - Наконец-то, наконец-то! - Он взял конверт дрожащими пальцами и спрятал его к себе в карман.

Затем вынул его и тщательно завернул в листок почтовой бумаги Теодора, лежавшей на его бюваре.

Он принялся ходить взад и вперед по комнате быстрыми, скачущими шагами.

- Я отнесу письмо завтра утром, - сказал он, - не откладывая. Надо будет надеть чистую манишку, завить волосы и...

- И сыграть ей что-нибудь из Дебюсси, - прервал его Теодор.

- Дебюсси? - воскликнул Жан. Его лицо подергивалось. - Я сыграю то, что мне подскажет сердце в эту минуту.

- Я потому рекомендую Дебюсси, - сухо сказал Теодор, - что вы его хорошо исполняете.

Жан не слушал. Он всецело погрузился в свои мысли. Щеки его пылали. Глаза блестели. Он то засовывал руки в карманы своей куртки, то снова вынимал их. Он был так возбужден, что Теодор видел, как он дрожал.

- Я выйду на улицу, - сказал он неожиданно, - не могу сидеть в комнате. Здесь слишком тесно.

Он выскочил, хлопнув дверью. Было около семи часов, когда он вернулся. Мальчик из булочной на его глазах положил у дверей хлеб. Жан поспешно вбежал в свою комнату. Она была пуста. Теодор уехал. В полутьме был виден белый конверт. Жан схватил его и раскрыл. Чек на тысячу франков упал к его ногам, а на листке бумаги были нацарапаны слова: "Очень благодарен. Т.Ш.".

ГЛАВА XI

Херренгассе находилась далеко от квартала, где жил Жан. Он подошел к дому, обозначенному на адресе, как раз в час утреннего завтрака. Это был особняк, окруженный садом с выложенными камнем дорожками. Жан нервно пошел по левой дорожке. Свою скрипку в футляре он нес под мышкой. На нем была мягкая серая шляпа, поля которой он отогнул с одной стороны, чтобы виден был красивый блеск его рыжих волос. Он надел голубую рубашку; шелковый белый галстук, завязанный бантом, украшал его шею. Для своей роли он выглядел превосходно.

Дом был из тех, о которых всегда мечтал Жан. Он смотрел на него с благоговением.

Дорога к двери имела вид длинной стеклянной галереи, разделенной колоннами. Жан почувствовал смущение от этого великолепия, особенно когда увидел двух рослых швейцаров, смотревших на него издали. Его бледное лицо вспыхнуло, и он внезапно почувствовал убожество своих нитяных перчаток, которые еще час назад выглядели, казалось ему, великолепно.

Он поднялся по широким белым ступеням, с дрожью в коленях, и, не глядя на швейцаров, потянул за большой колокольчик. Раздался звонок, подобно пушечному выстрелу.

Оба швейцара шагнули вперед и распахнули двухстворчатую дверь.

Жан почувствовал сжатие в горле.

- Мадам де Кланс дома? - пролепетал он пересохшими губами.

Гигант нагло спросил, есть ли у него рекомендация. Жан вытащил письмо.

- Вот рекомендация от мсье Теодора Шторна. Имя не произвело того эффекта, на который он рассчитывал. Швейцар посмотрел на адрес, а затем заявил:

- Мадам де Кланс завтракает.

- Я подожду! - выкрикнул Жан. - Передайте мадам, что я подожду.

Швейцар улыбнулся и наклонил голову к своему товарищу, как бы спрашивая у него совета.

- Пропусти его в маленькую приемную, - сказал тот по-немецки. - Пусть подождет, пока ты выяснишь, в чем дело.

Жан побагровел от бешенства. Он уже и тогда достаточно знал по-немецки, чтобы понять последнюю фразу. "Пропустить" его в приемную! Вот еще!

Он чувствовал гнев отчаяния, унижения. С каким удовольствием он ударил бы по этим бесстрастным, гладко выбритым физиономиям. Ударил бы так, чтобы навеки нарушить их величественное спокойствие.

Его нервы были страшно напряжены. Вечером перед этим он выпил слишком много коньяку. Его руки дрожали, голова пылала, но была удивительно ясной. У него хватило самообладания, чтобы не реагировать на наглость швейцара. Он ничего не говорил, а только стоял, тараща глаза на вестибюль.

- Может быть, вы войдете и подождете внутри? - сказал, наконец, швейцар.

Жан шагнул по великолепному, выложенному мрамором полу и последовал за швейцаром в боковой проход к маленькой двери. Он забыл снять шляпу и поспешно сорвал ее, когда вспомнил об этом: он живо представил себе, как швейцар исподтишка смеется над ним.

Когда он остался один в маленькой комнатке и дверь между ним и внешним миром закрылась, он почувствовал себя спокойнее; самоуверенность вернулась к нему. Он с интересом стал осматривать комнату.

Она была небольшая, между книжными полками виднелись просветы зеленых стен. На полу лежал ковер с зеленым ворсом. Два больших стула были обиты старинной кожей и украшены рельефными гербами. Эти гербы уже выцвели и почти стерлись. В северном конце комнаты было окно, в котором Жан увидел сад и клумбы с алыми и пурпурными тюльпанами, горящими в солнечных лучах. В доме царила полная тишина. Эта тишина производила на Жана такое впечатление, как будто в доме ничего не происходит. Он никогда не бывал в домах, где плотные стены позволяют изолироваться от хлопанья дверей, звуков чужих разговоров, от стука и звона кухонной посуды. Вульгарные, маленькие шумы обыденной жизни отсутствовали в этом большом доме с садом, где качались цветы.

У Жана не было часов, так что он не мог определить, как долго он ждал. Один раз ему показалось, что он слышит голоса, но никто не вошел. Он сидел, крепко сжимая в руках письмо. На коленях у него лежала скрипка. Она выглядела неуклюже и странно. Он вздыхал, ругался и нервничал. Хоть бы скорее пришла эта женщина: может же она подумать, что есть люди на свете, кроме нее.

От волнения у него выступили слезы. Он выругался по этому поводу. Он взглянул на цветы в саду, и у него явилось пламенное желание, чтобы все его прошлое - его игра на скрипке, встреча с Теодором, приход сюда - рассеялось, как сон.

- Боже мой, Боже мой! - восклицал он безнадежно. Подняв руку, он ощутил сквозь тонкую перчатку влажность своих глаз.

Дверь отворилась, и в комнату вошла Ванда де Кланс. С первого взгляда на нее Жан почувствовал большое облегчение. Он ожидал ледяного величия и суровой, гордой холодности. Вместо этого он увидел очень маленькую женщину, нарядно одетую, с крашеными волосами и очень блестящими зелеными глазами. У нее был вздернутый нос, и вообще, если не считать легкого оттенка демонизма во взгляде, она была очень обыкновенной. Как истинный француз Жан восхитился ее прекрасной фигурой, нарядным платьем и крашеными волосами. Ванда с любопытством посмотрела на него. "Какое забавное существо", - подумала она.

- Мой слуга сказал мне, что у вас есть для меня известие от Теодора Шторна? - сказала она громко.

- Да, письмо, - забормотал Жан.

Он подал записку и в этот момент сразу почувствовал убожество своих перчаток.

Пока Ванда читала письмо, он, поспешно сорвав перчатки, следил за ее лицом. Что она скажет? Что она сделает? Она взглянула на него, встретила его взволнованный взгляд и улыбнулась.

Жан испустил глубокий вздох и бессвязно заговорил:

- Я долго ждал, я измучился ожиданием. Ждать здесь, в этой комнате, настоящая пытка! Одни только эти цветы... эти цветы...

Он остановился, протянув руки. Его напряженное лицо выражало страшное беспокойство, страх и надежду. Ванда взглянула на него с состраданием.

- Итак, господин Виктуар, - сказала она по-французски, - вы мне сыграете?

Жан дрожащими руками открыл футляр скрипки. От нее не ускользнули его длинные белые пальцы.

"Пальцы и прическа у него как полагается", - решила она про себя.

Она была несколько смущена настойчивостью просьбы Тео. Ей предстоял очень хлопотливый сезон. Положение Рудольфа обязывало ее к большим приемам, и ей вовсе было не так легко, как воображал Тео, вывести в люди нового скрипача.

- Эта комната слишком мала, - решительно заявила она. - Вам лучше будет играть в одной из гостиных.

Жан следом за ней поднялся по лестнице и вошел в просторную комнату.

Она села на белый с золотом диван и указала ему рукой место, где встать.

- Немного дальше, вон там, у окна, - заявила она. - Скажите, может быть, вам нужен аккомпаниатор, мсье... мсье Виктуар?

- Нет, я буду смотреть на вас, - прямолинейно ответил Жан.

Ванда снова улыбнулась. В своем письме Тео не сообщал никаких подробностей о Жане; поэтому у нее не было ни малейшего представления о том, кто такой и откуда явился этот рыжеволосый молодой человек с явно музыкальной внешностью. Она только поняла, что Тео берет на себя материальную сторону дела, а она должна только организовать концерт.

Жан взмахнул смычком, затем вдруг остановился и опустил руку. Со своей удивительной интуицией, той интуицией, какой обладает всякий самолюбивый и чуткий человек, он разгадал ее мысли.

- Мсье Шторн прожил у меня пять, почти шесть недель, - сказал он отрывисто. - Он сломал себе ногу. Ему...

- Что такое? - вскричала Ванда. - Что вы говорите, мсье Шторн был болен? Где? Когда?

- У меня, - сказал Жан, как будто эти два слова давали исчерпывающие объяснения. Затем он продолжал: - Я нашел его однажды утром. Он, очевидно, отправился на прогулку и, упав с какой-то скалы, сломал себе ногу. Доктор Мейерберг его пользовал, и сегодня утром мсье Шторн уехал. Он поправился. Нога совсем зажила. Мы с ним друзья, и так как он познакомился с моей игрой, он дал мне письмо к вам.

Он закрыл глаза, поднял скрипку и слегка коснулся смычком струн. Затем он открыл глаза, тревожно взглянул на Ванду и заиграл совсем банальную вещь - "Экстаз" Томэ. Но в эту вещь он вложил новое содержание, которое заставило ноты трепетать, говорить и страдать по-новому.

Его волосы пылали, его тонкие белые пальцы дрожали, он играл чудесно, неистово и безрассудно, одну вещь за другой - пламенного Сарасате, Рубинштейна - влюбленного, болезненного, скорбного и страстного, Каминаде - поток смеха и волны огня, Сен-Санса - изысканного, ясного и звенящего. Он играл, как будто владея своей музыкой: он был бесчувствен для внешнего мира.

Ванда сидела изумленная, полная восторга и глубоко растроганная. Музыка всегда на нее сильно действовала, а Жан сумел затронуть всю ее чувствительность. Когда он перестал играть и опустился на стул, бледный и изнеможденный, откинув назад голову, ей захотелось подойти к нему, погладить ему волосы и сказать, как он чудесен, - он сам, его музыка, его скрипка. Действительно, он был гений!

Вдруг он порывисто вскочил на ноги. Его дыхание еще было учащенным, его широко раскрытые глаза улыбались.

- Что, у меня есть талант? - сказал он.

Вся его нервность прошла, и его неуклюжесть испарилась, - до того он был полон чувством удовлетворенности.

- Вы большой артист, - мягко сказала Ванда. Жан громко рассмеялся.

- Я это знаю! Я это знаю! - воскликнул он, торжествуя.

Она рассмеялась вместе с ним.

- Скарлоссу должен вас послушать.

- Пошлите за ним, пошлите за ним! - сказал Жан, горя нетерпением.

Ванда встала.

- Мой молодой друг, нельзя послать за Скарлоссу так, как заказывают блюдо в ресторане. Я напишу ему, даже, может быть, лично поговорю и спрошу, пожелает ли он вас видеть и когда.

- Вы добры как ангел, хотя я и не вижу у вас крыльев, - сказал Жан со своей заразительной улыбкой.

Ванда решила, что он, при его чудаковатости, все же славный юноша с огромным дарованием. Она испытывала некоторое затруднение, не зная, как с ним расстаться. У него, по-видимому, не было причин уходить. Он сидел, заложив ногу за ногу, и болтал с ней о музыке, о Вене, о Париже, уснащая свою речь обильной жестикуляцией. Ванде, наконец, пришлось ему сказать, что ей надо выйти из дому.

Он моментально, сильно смущенный, вскочил на ноги.

Это непростительно, он задерживал мадам. Он рассыпался в извинениях.

Он взял ее руку, одну секунду поглядел на нее и затем прикоснулся губами.

Он буквально танцевал, спускаясь по лестнице и шагая по белому вестибюлю. Мадам де Кланс напишет ему и сообщит о результатах своего разговора с Скарлоссу. Дойдя до трамвайной остановки, он вспомнил, что оставил свою шляпу и перчатки в маленькой приемной. Ничего, пусть там и остаются! Скоро он будет так богат, что сможет купить себе сколько угодно шляп и перчаток, хоть сразу целую дюжину. Он зашел в погребок, спросил коньяку и присел, чтобы покурить и подумать.

Жан пил коньяк и смотрел, как течет жизнь на залитых солнцем улицах. На дворе была уже настоящая весна. Мир его ждал. Коньяк и возбуждение действовали на него так, что ему наяву грезились золотые сны будущего. Он будет великим, знаменитым, богатым.

Он на минуту спрятал лицо в ладони. Свет казался ему нестерпимым.

Синие и лиловые газовые фонари уже озарили улицы, когда он встал, чтобы идти домой. Он шел по направлению к северному кварталу. Большие фонари над его головой казались золотыми шарами, повисшими в безграничном просторе голубого бархата. В этот момент он чувствовал себя слитым со вселенной.

В маленькой комнате его ждала Аннет. Она с беспокойством высматривала его из окна. Увидев его, она выбежала навстречу и схватила за обшлага пальто.

- Ну, что? Как? - спросила она. - Дорогой, говори скорей!

Жан сначала положил скрипку на стол, затем привлек Аннет к себе и прижал свое горящее возбужденное лицо к ее холодной нежной щеке.

- Все вышло очень, очень хорошо! Карьера мне обеспечена. Я талант! Я гений!

Их губы, когда он говорил, были на расстоянии дюйма. Он закончил свои слова долгим страстным поцелуем.

В маленькой комнатке царил полумрак. Через открытое окно доносились крики играющих на улице детей. "Аннет", - шептал Жан. Его руки сжали ее сильнее. Он почувствовал своими пальцами, что ее глаза закрыты. - "О, Аннет!" Ее губы отвечали на его поцелуи. Прядь мягких светлых волос коснулась его лица.

- Ты любишь меня? Ты любишь меня? - шептала она.

Он прошептал хриплым голосом, полным дикой страсти: "Да! Да!" Он наклонился к ней совсем и положил щеку на ее волосы.

Аннет была прямодушнейшим существом в мире. Она его любила и по-настоящему заботилась о нем. Ее дыхание перешло в жалобные всхлипывающие, прерывистые вздохи.

- Ты на мне женишься?

- Не будем говорить сейчас о будущем, - заявил он нагло.

Она разразилась слезами.

- Я знала, что ты такой, - сказала она, и ее бледное маленькое личико трепетало от огорчения. - Я знала это... знала...

Она оттолкнула его прочь. Он попытался схватить ее руки.

- Ты маленькая дорогая дурочка! - сказал он полусердито-полуласково.

Она посмотрела на него и затем вдруг так быстро притянула к себе его голову и поцеловала в губы, что он сразу не сообразил, что она хочет сделать. Этот поцелуй заставил бешено забиться его сердце. Он протянул к ней руки - слишком поздно! Дверь хлопнула, она ушла.

ГЛАВА XII

Весь следующий день он ждал, но письмо не пришло. Его воодушевление сразу упало. Аннет тоже не приходила, несмотря на записочку, которую он нацарапал ей в полночь под впечатлением ее поцелуя, а также собственной экзальтации. Записка была короткая: "Если ты не вернешься, чтобы остаться со мной на всю жизнь, все остальное в мире мне безразлично".

Он удивился, что она не пришла. Он не вышел даже, чтобы позавтракать. Он жадно смотрел на улицу, не появится ли почтальон, а тот все не шел. Жан не находил себе места. В кафе он отправился рано. Оно было уже полно, так как начало привлекать публику. Управляющий, французский еврей, обладающий большим изяществом манер и еще большей ловкостью в ведении дела, подошел к нему и поздравил. Однако в этот вечер похвалы не радовали Жана. Он играл хорошо, так как не мог играть иначе, но его вдохновение отсутствовало. Оркестр был хорош, но все же еще недостаточно стоял на высоте, и управляющий раскаялся в своих чересчур поспешно сказанных словах.

В два часа ночи Жан освободился. Когда он вышел из ресторана, мимо него промчался крытый автомобиль, залитый внутри электрическим светом. Жан разглядел мадам де Кланс с такой ясностью, как если бы сам сидел в автомобиле.

Жан почувствовал острую печаль. Он плелся домой пешком по грязным, мрачным улицам. От огорчения он плохо спал и заснул, наконец, по-настоящему уже в тот момент, когда его квартирная хозяйка подошла к дверям, чтобы взять письмо от почтальона.

Письмо, наконец, пришло. Оно находилось в руках хозяйки, заключенное в очень толстый конверт с гербом. Хозяйка повертела его в руках и понюхала: она боялась самого худшего, так как очень любила Аннет. Понюхав еще раз, она подсунула его под дверь, не постучав в нее.

Жан долго еще спал. Он проснулся в одиннадцать часов. Его глаза моментально заметили письмо. Он почти вылетел из кровати, торопясь схватить конверт. Он поспешно вскрыл его.

"Дорогой мсье Виктуар, маэстро Скарлоссу желает вас видеть сегодня. Если вам удобно, придите к нему на дом в половине четвертого. Я буду там также, вероятно, как и господин Эбенштейн, известный антрепренер.

С искренним уважением

Ванда де Кланс.

Адрес г. Скарлоссу - Раухштрассе, 17".

Мысль об Аннет, уныние, нетерпение - все сразу улетучилось. Его увидят и Скарлоссу и антрепренер, оба! Он пел, варя себе кофе на примусе. Кофе был достаточно горяч, но слегка припахивал, как будто парафином. Слава Богу, он вскоре освободится от этих скучных домашних дрязг. Громадная дыра в носке вызвала в нем артистическое содрогание, так как он уже чувствовал себя в той высшей сфере, в которой ему было предназначено жить. В своем стремлении быть достойным положения, он воздержался от испанского лука и, таким образом, не получил от завтрака должного удовольствия.

Он вышел из дому без четверти три и уже в четверть четвертого был на Раухштрассе. Не решаясь явиться слишком рано, он нервно бродил вокруг дома. Где-то поблизости, должно быть на какой-то колокольне, пробили часы. Но Жан никак не мог сообразить, пробили они четверть или половину четвертого.

Наконец, он увидел, что автомобиль остановился у громадных дверей. Из него вышла мадам де Кланс. Она быстро взошла по ступеням. Громадные двери поглотили ее.

Жан влетел в подъезд как раз в тот момент, когда лифт начал подниматься.

Он больше уже не боялся. Впечатление, произведенное его игрой на мадам де Кланс, было ему еще памятно. Он взбежал по лестнице, прыгая через две ступени, и постучал в дверь квартиры N 17.

Людвиг Скарлоссу был внешне мало похож на знаменитого дирижера, каким его обычно представляют. Он был небольшого роста, изнежен и словно застенчив. Он производил впечатление человека нерешительного и очень легко возбуждающегося. На самом деле он обладал железной волей и непоколебимой твердостью суждений. Полуавстриец-полуитальянец, он попал в Вену из Лондона. Жена его, рослая и полная женщина, в свое время была знаменитой дивой. Она обожала мужа. Их обширная квартира на Раухштрассе занимала целый этаж и была очень причудливо обставлена. Комнаты, подобно веренице номеров в отеле, следовали одна за другой. В каждой комнате была масса цветов и паркетный пол. Скарлоссу, выросший в бедном лондонском квартале и не имевший до двадцати пяти лет свободной копейки, был по своей натуре коллекционером. Это было у него в крови. Он с гордостью показывал свои старинные и дорогие вещи посетителям, нередко, правда, путая эпохи, стили и имена мастеров.

Он был широкой натурой и, подобно большинству благородных и много перенесших в жизни людей, обычно бывал резок в обращении. В Вене его знал каждый, и большинство любило его, исключая тех, с кем он спорил об искусстве, музыке и делах благотворительности (три более всего занимавшие его темы). Он всегда носил черный бархатный костюм, так как его волосы, белые как снег, красиво выделялись на черном фоне одежды.

Госпожа Скарлоссу была рослой, красивой и нарядной женщиной, с кожей на лице нежной как персик. Когда Скарлоссу бывали при деньгах, - а это обычно случалось в разгаре сезона или после триумфального возвращения из Ковентгарденской оперы в Лондоне, - они заводили мужскую прислугу. Когда же их финансы иссякали, они отпускали Генриха, и дверь отворяла Катерина.

Жан попал в дни обилия, так что дверь ему открыл Генрих.

"Сколько денег у всех этих людей!" - подумал Жан с волнением. Он с страстным любопытством рассматривал роскошные комнаты с массой цветов. Последняя в ряду комната была полузакрыта спущенной портьерой. Оттуда доносились голоса. Появилась госпожа де Кланс, одетая в изящное голубое платье, с папироской в зубах. Она улыбнулась Жану, но не подала ему руки. Он был представлен госпоже Скарлоссу. Он поцеловал ей руку, и госпожа Скарлоссу милостиво улыбнулась ему.

Наконец появился сам Скарлоссу, быстро шагая по паркету и поэтому производя сильный стук своими каблуками. Он начал разговор с Жаном по-французски, говоря с явно выраженным итальянским акцентом.

- Я слышал, вы хорошо играете, - сказал он Жану, слегка улыбаясь. - Госпожа де Кланс пришла в восторг от вашей игры. Рад слышать. Я рассчитываю испытать большое удовольствие. Хотите кофе?

- Благодарю вас, - ответил Жан, - вы, право, приводите меня в смущение.

Скарлоссу повернулся и сказал жене по-немецки:

- Милая, предложи чашку кофе.

Госпожа Скарлоссу, не торопясь, вышла, чтобы принести кофе, и через минуту показалась между двух портьер с серебряным подносом в руках.

Жан, изо всех сил стремясь быть вежливым, ринулся ей навстречу, поскользнулся, проехал фута два, растопырив ноги, по паркету, затем с треском сел на пол.

Госпожа Скарлоссу поставила кофе на изящный столик буль и до слез расхохоталась. Жан, который негодовал на себя и притом еще порядочно ушибся, встал без особой фации. Его лицо пылало. Некоторое время он неуклюже стоял на месте, потом, что-то бормоча с досады, вернулся назад. Скарлоссу, насладившись зрелищем, вытирал выступившие на глазах от смеха слезы. Госпожа де Кланс тщетно старалась изобразить на своем лице сочувствие. Скарлоссу подошел к Жану и, чтобы подбодрить, взял его за руку.

- Присядьте... Не подвергайте себя опасностям паркета.

О! Над ним смеются! Жан вышел из себя.

- Я буду играть, - заявил он яростно, - если вы хотите слушать меня. Я пришел сюда не для того, чтобы увеселять вас. Я сыграю и уйду.

Госпожа Скарлоссу фыркнула и заметила по-немецки мадам де Кланс, что юный артист лишен чувства юмора.

Скарлоссу, сделав равнодушное лицо, сказал просто:

- В таком случае идемте сюда.

Он прошел в соседнюю комнату. За исключением рояля и полки для нот, наваленных грудой, она была пуста.

Скарлоссу сел за рояль, и его обычно безразличное лицо вдруг изменилось, загоревшись напряженным интересом.

- Хотите это? - спросил он, вытаскивая тарантеллу Скарвенки. - Или, может быть, сонату Мясковского? Выбирайте сами, - прибавил он, указывая на ворох нот.

Жан взял вариации Брамса и молча подал их Скарлоссу.

- Начнем, - сухо сказал Скарлоссу, опуская руки на клавиши.

В соседней комнате Ванда де Кланс рассказывала госпоже Скарлоссу о визите к ней Жана. Когда он начал играть, она прервала свою речь. Госпожа Скарлоссу слушала, выражая лицом удовольствие.

- О, Людвиг будет в восторге! - шептала она.

Ни одна из них не проронила ни слова, пока не кончилась музыка. Раздался голос Скарлоссу:

- Возьмем теперь что-нибудь совсем легкое и простое.

Он наблюдал за взмахами смычка Жана, в то время как тот играл.

- Так! Так! - вскричал он, затем, указывая пальцем, сказал: - Возьмите это "Ungeduld", там, под вашей рукой. Сыграем это!

Жан, закрыв глаза, играл, как он выражался, "по наитию". Скарлоссу, сидя за роялем, один или два раза с жаром кивнул головой. Когда исполнение "Ungeduld" было окончено, он сказал:

- Теперь "Апассионату".

Жан нашел ноты, положил их на пюпитр и начал играть. Внезапно Скарлоссу оборвал игру, встал и бросился к нему, схватив его за руки. Его голубые глаза сверкали. Его лицо изменилось.

- Изумительно! - сказал он. - Чудесно! Милая, поди сюда!

Вошла госпожа Скарлоссу.

- Довольна? - спросил он ее, улыбаясь одновременно ей и Жану.

Затем повернулся лицом к Жану.

- Из вас будет толк, будет толк! Молодец! Поразительно! Вас ждет успех, и какой еще!

Из дверей, ведущих в залу, раздался смех. Дверь отворилась, и вошел белокурый, неряшливо одетый человек со светло-голубыми глазами.

- Господин Эбенштейн, - представил Скарлоссу, - антрепренер. Мсье Виктуар.

Эбенштейн стал весело объяснять Жану, что, опоздав, он сидел в зале рядом, так как не хотел его смутить.

Жан засмеялся и сказал:

- Да, да, но я никогда не нервничаю.

Он положил в сторону свою скрипку и оперся о рояль, засунув руки в карман. Вся его поза выражала вопрос. Казалось, даже его глаза ожидали ответа на невысказанный вопрос: "Когда? Где? Откройте это мне! Какова будет моя судьба?"

Эбенштейн погладил свой подбородок в раздумье, затем раза два взглянул на Жана и сказал:

- Вы хотите дать концерт?

Жан кивнул головой.

- Конечно! Как я могу показать себя иначе?

- Концерт стоит много денег, - сказал Эбенштейн, сжимая губы, - много денег. Вас не знают. Вас надо рекламировать. Масса расходов... Вы...

- После того как вы соберете входную плату, - запальчиво вскричал Жан, - вы покроете все расходы. Я буду иметь успех! Я вам говорю!

В этот момент в комнату вошел лакей и широко распахнул двери, приглашая пройти в соседнюю комнату.

Там были приготовлены вино и печенье.

- Ага, - сказал Эбенштейн, - шампанское!

Скарлоссу наполнил бокалы, роздал их присутствующим, затем высоко поднял свой бокал.

- За ваш успех, мсье Виктуар!

Жан сразу осушил свой бокал. Затем повернулся, чтобы посмотреть, пьет ли мадам де Кланс за его будущую славу. Она даже не смотрела на него, а разговаривала через портьеру с кем-то в другой комнате. Затем она откинула портьеру, и в комнату вошла высокая дама в сопровождении белокурого господина.

Жан сжал руку Скарлоссу, впившись своими пальцами в мягкую бархатную ткань рукава.

- Что такое? - воскликнул Скарлоссу с неудовольствием. - Что с вами?

- Кто эта дама? - взволнованно спросил Жан. - Та, что сейчас вошла?

Скарлоссу освободил свою руку, прошел через комнату и низко поклонился вновь пришедшим.

- Кто это? - повторил Жан. Эбенштейн посмотрел на него.

- Эта дама? Это графиня фон Клеве, вдова. Год назад ее муж умер. Говорят, она сказочно богата. Она подруга, чуть ли не кузина мадам де Кланс.

- А что за человек был ее муж? - спросил Жан. Эбенштейн сделал гримасу.

- О, отвратительный тип, притом старик, годившийся ей в деды. С ее богатством она, наверное, скоро опять выйдет замуж.

Жан промолчал. Он не в силах был отвести глаз от Ирэн, черты которой были ему знакомы по медальону Тео. У него слегка кружилась голова.

Ирэн повернулась и посмотрела на стоявших в комнате. Ее глаза остановились на Жане. Она посмотрела на него приветливо и почти застенчиво, затем нерешительно шагнула в сторону разговаривающих.

Мадам де Кланс подошла и сказала:

- Разрешите представить вас моей кузине, графине фон Клеве.

Ганс Бекман, вставив в глаз монокль, отвел Ванду в сторону.

- Это и есть протеже Тео? Почему он не острижет себе волосы?

Ванда засмеялась.

- Мой дорогой Ганс, он музыкант, а для них волосы - нечто вроде эмблемы. Но он, в самом деле, милый юноша, и как он играет! Не говорите, пока его не услышите. Скарлоссу прямо пришел в восторг, а он не принадлежит к числу энтузиастов, не правда ли? Этот юноша прямо гениален. Тео хочет вывести его в люди и берет на себя все издержки. Ганс, будьте милым и помогите мне в этом деле, пока наш скрипач не попал еще совсем в лапы Эбенштейна. Вы ведь знаете, каков он? Ганс самодовольно улыбнулся.

- Хорошо. Я пригрею сиротку. Он, кажется, уже подружился с Ирэн?

Ванда обернулась. Жан и Ирэн отошли к окну, и, хотя нельзя было расслышать их разговора, все же можно было заметить очаровательную улыбку Ирэн и оживленную жестикуляцию Жана.

- Он чудаковат, наш гений, - сказала она Гансу. - Когда он играл, он мне казался совсем другим существом. Весь - вдохновение, пламя.

- Еще бы, с такими волосами! - сострил Ганс.

- Я очень огорчена, что не слышала вашей игры, - говорила Ирэн Жану. - Моя кузина неверно мне назвала время, и вот я приехала слишком поздно.

- Я сыграю для вас одной, - быстро заявил Жан, - если вы меня к себе пригласите. Мне это будет очень приятно.

Ирэн почувствовала легкое замешательство.

- Это очень мило с вашей стороны, - сказала она нерешительно. - Я буду иметь это в виду.

Она хотела подчеркнуть неопределенность проекта, но Жан не привык к обинякам и проволочкам.

- Когда же мне к вам прийти? - спросил он с сияющими глазами. - Я всегда свободен днем.

Ирэн посмотрела на него с капризным видом.

- Я не помню сейчас, как у меня распределены ближайшие дни. Я напишу вам...

- Вы просто не хотите, - запальчиво сказал Жан. - Вы думаете: "Кто он такой? Я его не знаю. Подождем еще". Пусть будет так.

Он пожал плечами. Вся радость исчезла с его лица. У Ирэн явилось чувство, как будто она обидела ребенка.

- Что вы? - сказала она, стараясь сделать самое любезное лицо. - Мне нужно только минутку, чтобы сообразить. Постойте... Хотите прийти ко мне завтракать... скажем, в понедельник или во вторник?

- В любой из этих дней!

- Мсье Виктуар, на минутку! - позвал его Эбенштейн.

Жан низко поклонился Ирэн и направился к Эбенштейну. К ним присоединился Ганс, между тем как Ванда подошла к Ирэн.

- Ну, что вы о нем скажете?

Ирэн покачала головой и слегка засмеялась.

- Очень забавный и милый. Он действительно похож на гения!

- Он удивительный, - сказала Ванда. - Как будто Кубелик, Изаи и Эльман соединились в нем вместе. Он говорит, что не учился по-настоящему. Но я не верю. Он учился в Париже у какого-нибудь хорошего артиста.

Возможно, что уши Жана горели в эту минуту. Ни более ни менее как сам Иоахим давал ему одно время бесплатные уроки в Лионе, где маэстро лечился в клинике, а немного позже - и в Париже, незадолго до своей смерти.

- Он предложил мне сыграть для меня одной. Я просила его прийти в понедельник или во вторник. Приходите тоже и спойте, Ванда.

- Кажется, вы произвели сильное впечатление на музыкальное сердце Жана Виктуара! - со смехом сказала Ванда. - Спасибо. Я с удовольствием приду к завтраку. Только, если можно, во вторник.

В деловой группе не наблюдалось такого единства и гармонии.

Случайное замечание Бекмана: "Ну, маэстро, вы уже обо всем договорились?" - вызвало страстную реплику Скарлоссу.

Он хотел, чтобы Жан участвовал в его ближайшем концерте. Эбенштейн, со своей стороны, требовал больше времени для рекламы. Скарлоссу возражал, что было бы абсурдом, если бы Жан дал в первый раз самостоятельный концерт. Имя Скарлоссу будет лучшей рекламой, чем самые широковещательные афиши.

- Когда ваш концерт, маэстро? - спросил Ганс.

- Через три недели.

- Тогда не может ли мсье Виктуар дать свой концерт недели через две, а затем выступить вместе с вами?

Эбенштейн раскрыл было рот, чтобы возразить, но, быстро одумавшись, посмотрел на часы и направился к двери.

- Я вас извещу письмом, - сказал он. - До свиданья, граф; до свиданья, Людвиг, - и удалился.

Жан смотрел вокруг себя с полной безнадежностью. Он так много ждал от этого дня, и все же, в конце концов, ничего определенного не получилось.

Ванда и Ирэн ушли вместе, слегка кивнув ему на прощанье. Бекман также вскоре распрощался. Скарлоссу был, как он обиженно заявил, расстроен. Жан забрал свою шляпу и скрипку и ушел.

Когда он дошел до конца улицы, из автомобиля, ехавшего шагом вдоль панели, раздался голос:

- Алло! Это я, господин Виктуар. Подойдите, пожалуйста.

Жан обернулся и увидел лицо Эбенштейна.

- Садитесь, - сказал он.

Жан повиновался, и автомобиль понесся по улицам, пока не остановился у большого кафе. Эбенштейн молчал. Когда они подъехали, он сказал:

- Зайдемте. Я хочу выпить за ваш успех.

Он вошел с Жаном в кафе, занял столик и заказал напитки.

- Теперь поговорим о деле, - сказал он, широко улыбаясь. - Я все учел и уже приготовил контракт для вас. Не позже чем через пять недель я устрою вам концерт, забросав весь город афишами. Это, конечно, мне дорого обойдется, но надо для вас это сделать. Вы получите пять процентов валового сбора за покрытием всех расходов. Устраивает это вас?

Его голубые глаза дружелюбно смотрели на Жана, который чувствовал себя загнанным в тупик.

- Хорошо, - сказал он нерешительно.

Эбенштейн расцвел и вытащил из кармана готовый бланк и самопишущее перо. Набросав несколько цифр и слов, он передал бумагу Жану для подписи. Документ был составлен по-немецки, и Жан, посмотрев с отчаянием на одну из букв, которая, по его мнению, должна была изображать целое слово, такой она казалось огромной, подписался своим косым тонким почерком.

Эбенштейн посмотрел, засопел носом и спрятал бумагу в карман.

- Конечно, - заговорил он, откинувшись на спинку стула и зажигая свою сигару с золотой этикеткой, - конечно, я буду расхваливать вас направо и налево, но и вы должны мне помочь в этом. Вы можете себе помочь, мой молодой друг, и помочь колоссально. Завязать связи - вот в чем задача. Постарайтесь подружиться со всеми, кто приходит и слушает вашу игру. Как бы артист велик ни был, он всегда нуждается в рекламе. И запомните, что я вам скажу, мсье Виктуар: ничто так не придает весу человеку, как слух, что какая-нибудь красивая и эффектная женщина интересуется им. Вы должны искать успеха в этом кругу, - он кивнул в сторону дверей кафе, - в кругу де Кланс. Стремиться попасть в высшее общество, это для вас очень полезно. Сделайте для этого все возможное, мой мальчик, вот мой совет. Начните ухаживать за одной из этих дам, хотя бы прикиньтесь влюбленным; сочините что-нибудь и посвятите ей, как будто она вас вдохновила, или что-нибудь в этом роде. Есть много способов, которых не перечислить. Главное - сама идея! Женщины очень любят получать посвящения. Публика слышит имя, а это уже - намек на роман. Вот, например, Ян Бьоринг... У него был голос, ручаюсь вам, превосходный голос! Однако между талантом и славой - о, какая еще большая дистанция! Все вышло как полагается. Я принялся за него. Сезон был тихий, а у него была наружность гения, и о нем начали поговаривать. Но вот он влюбился в княгиню Радновинскую, или она в него, уж не знаю, одним словом, мой дорогой, дело было сделано. В результате у него теперь роскошный особняк, всемирная известность и рента, которой не пренебрег бы любой американский делец. Чем он достиг этого? Романом, мой мальчик, романом! Женщина с большим именем в обществе, молодой талант у ее ног, и вот - дело сделано! Теперь здесь разгар сезона. Оденьтесь же хорошенько. Я вам рекомендую моего портного. Он шьет прямо как настоящий английский портной. Это стиль, вещь необходимая! И вот, как только принарядитесь, отправляйтесь повертеться в обществе. Надо, чтобы вас видели. Эти важные господа сами будут льнуть к вам, просить не придется! Поглядите на Скарлоссу: маленький еврейчик из Уайтчепла, а всюду, куда только ни покажет свой нос, его встречают с распростертыми объятиями.

- Да, да, - говорил рассеянно Жан.

Он не слышал и половины слов Эбенштейна, весь уйдя в свои мысли. Он только смутно уловил, что ему надо хорошо одеться и что интрижка со светской дамой окажет ему неоценимую услугу.

- Хорошо, - сказал он, не глядя на Эбенштейна. - Я больше вам не нужен?

- Куда вы теперь отправитесь? - спросил Эбен-штейн. - Должно быть, мечтать впустую, судя по вашему виду?

- К портному, - кратко ответил Жан.

- Мне кажется, вы прослушали все, что я вам говорил, - добродушно сказал Эбенштейн. - Ну что ж, вы артист и торгуете вашей мечтательностью; от вас не приходится ожидать чувств, какие бывают у других людей повседневного труда.

Он отщипнул маленький кусочек от обертки своего пакета и, отечески глядя на Жана, заявил:

- Закажите хороший костюм. Артисты и музыканты, которые ходят с шарфами бантом, с голой шеей и в бархатных куртках, как полагается на дешевых фотографиях, уже вышли из моды. Вам нужно приобрести изящный выходной костюм, визитку, темно-серые брюки, светло-серый жилет и несколько рубашек плотного шелка в тонкую полоску, затем отложные воротнички средней высоты, настоящий галстук, а не бант для девочек, развевающийся по ветру, а кроме того... Кельнер, подайте счет!

Он вынул из кармана часы и, взглянув на них, с ужасом в глазах прервал свою речь об эффектах костюма.

- Рахман придет ко мне в шесть, - объяснил он, морща лоб. - Он сатанеет, когда его заставят ждать, и взрывается, как ракета, если ему не устроить царского приема. Идите к Штернеру, выберите себе платье и, когда оденетесь и будете готовы, покажитесь мне. Счет пусть направят ко мне.

Он алчно схватил сдачу с тарелки, напялил свой блестящий цилиндр и торопливо вышел.

ГЛАВА XIV

Как только Эбенштейн удалился, Жан пересел за самый дальний столик, потребовал коньяку и быстро скрутил папироску. У него был живой, гибкий ум, хотя и мало способный к отвлеченным размышлениям. Он сидел, раздумывая над советами Эбенштейна. По его словам выходило, что сделать карьеру совсем просто. Жану приятно было немного помечтать. Ему нравилось сидеть в ресторане с его шумной, веселой атмосферой. Может быть, он уже влюбился? Жан упорно думал об Ирэн, которой не мог забыть с первого момента встречи. Его самоуверенность внезапно исчезла. Он вдруг почувствовал пропасть между собой и тем высшим классом общества, в который он страстно мечтал проникнуть. И им овладела на минуту страшная робость. Но это длилось только минуту.

Несмотря на крайнюю усталость, Жан чувствовал себя сильным и бодрым. Наконец-то он дает собственный концерт, это решено! А кроме того, он познакомился с Ирэн. Встреча с ней обладала для него какой-то особенной значительностью. Он внушал себе, что это только оттого, что он знал ее лицо до встречи у Скарлоссу. Она принадлежала к незнакомой и таинственной для него породе существ, бессознательно внушавшей ему сильную робость. Многие мужчины испытывают такой же страх, встречаясь первый раз с женщиной, которая их особенно сильно притягивает. Но часто он длится очень недолго.

В понедельник ему предстояло пойти к ней. При этой мысли он чуть не подпрыгнул от радости. Да! Костюм! Эбенштейн сказал, что ему надо прилично одеться. Жан пошел к портному и заказал костюм, слегка сердясь и томясь от скуки, пока приторно услужливый приказчик поворачивал его во все стороны, снимая мерку.

Два дня его мучила мысль, впервые пришедшая ему в голову у Скарлоссу, когда он услышал, как Ванда смеялась над его длинными волосами. Письмо от Ирэн пришло в субботу. Жан почувствовал сильное волнение, когда к нему в комнату вошла квартирная хозяйка. Подавая ему конверт, она ткнула своим толстым указательным пальцем в крошечную корону на конверте и матерински погладила его по плечу. Письмо было написано по-французски и было очень короткое.

"Дорогой мсье Виктуар, заглянув в свою программу, я увидела, что свободна во вторник. Хотите приехать ко мне позавтракать в час дня? Замок мой расположен поблизости от станции Вед, ехать надо с главного вокзала.

С искренним уважением

Ирэн фон Клеве".

От листка пахло тонкими духами. Жан прижал его к своему лицу. Запахи всегда сильно действовали на него; он даже закрыл глаза. Ему представилось, что Ирэн здесь, с ним рядом, и при каждом ее легком движении нежный аромат распространяется кругом. Кто она такая на самом деле? Что скрывается за ее гордой внешностью и чарующим спокойствием? Какие мысли, какие страсти таятся в ней в то время, как ее красивые глаза всегда так равнодушны?

Он страстно желал, чтобы скорей наступил вторник. Казалось, дни тянулись словно отягощенные гирями. Аннет? Разок, быть может, он вспомнил о ней, а потом сразу выбросил из головы. Однако три месяца тому назад он был влюблен в нее! Если бы ему сказали это, то он ответил бы, вероятно, что для того времени это было вполне естественно. Это была та самая могущественная сила мгновенной эмоции, которая наполняла его игру безумной радостью, составляла его жизнь, рождала его экзальтацию.

Вторник выдался прекрасный. Легкий ветерок, голубое небо с белыми облачками, свежесть в воздухе.

Жан весело наряжался, напевая какой-то мотив и с радостным изумлением оглядывая свое новое платье. К нему настойчиво возвращалась мысль об его прическе. К чему колебаться? Ведь сказал же Эбенштейн, что артист должен выглядеть по-современному. Кроме того, при новом платье его длинные волосы кажутся смешными. Совершенно немыслимо, имея такой костюм, надеть старую серую шляпу, а напялить цилиндр на такую гриву - это еще больший абсурд! Он вышел на улицу без шляпы и вошел в первую попавшуюся парикмахерскую.

- Остригите меня по моде, - сказал он, поясняя движениями пальцев. - Обрежьте волосы, сделайте пробор посередине, т. е. около середины... Здесь снимите покороче... Здесь оставьте побольше... Только не обкорнайте меня совсем, - объяснял он парикмахеру на своем скверном немецком языке.

Мастер пустил в ход свои ножницы и гребешок. Жан с большим волнением следил за его работой в зеркале.

Когда он, наконец, встал, он увидел, что совсем преобразился. Парикмахер его поздравил, неприятно осклабившись. Жан нерешительно принял эти похвалы. Он заплатил и со вздохом вышел на улицу. Было половина первого, когда он прибыл на станцию Вед. Около вокзала ждал автомобиль. К Жану подошел шофер и почтительно спросил, не он ли господин, едущий в замок. Жан с гордым видом протянул ему футляр со скрипкой. Дверцы захлопнулись. В дороге Жан с нетерпением высматривал из окна, когда покажется замок.

Когда же, наконец, он вынырнул из-за угла, Жан почувствовал нечто вроде ужаса. На мгновенье ему показалось, что громадное строение из серого камня выросло перед ним, как вековечное препятствие.

Автомобиль быстро взлетел на подъемный мост. У входа на широких ступеньках показался ливрейный лакей.

В сенях было очень темно. Каменные стены уходили ввысь, теряясь во мраке еще совсем темного потолка, как будто из черного дерева, украшенного вбитыми в него большими гвоздями. Кругом висели знамена, истрепанные, поблекшие, выцветшие, воткнутые в железные втулки. В камине золотыми языками полыхало пламя от огромных поленьев, а на старинном, сильно потертом столе стояла ваза с пунцовыми цветами.

"Неужели здесь можно жить!" Жан содрогался при этой мысли, продолжая идти за лакеем. Мрачная красота этого замка давила его. Он почувствовал облегченье, когда они достигли, наконец, коридора. Здесь, по крайней мере, были - голубой ковер, шелковые занавески и громадные окна. Лакей распахнул дверь и, не входя в комнату, доложил:

- Мсье Виктуар.

Ирэн вышла навстречу. Увидев Жана, она остановилась на секунду, затем подала ему руку.

- А, вы удивлены! - заявил он мальчишески бойко.

Он рассмеялся без всякого стеснения, наклонив голову так, чтобы она могла заметить его новую прическу, и спросил:

- Вы одобряете, графиня?

Его наивность позабавила Ирэн.

- Я нахожу, что она лучше прежней, - ответила она.

Жан подошел к венецианскому зеркалу, висевшему над камином, и стал сосредоточенно себя в нем рассматривать. Затем с серьезным выражением лица повернулся к Ирэн.

- Я счастлив, что угодил вам, - простодушно сказал он. - Я это сделал для вас.

Он пристально глядел на нее своими темными глазами. Ирэн стояла, наклонившись над серебряным ящиком с папиросами. Крышка не открывалась. Она с улыбкой взглянула на Жана.

- Мсье Виктуар, я боюсь, как бы ваша игра от этого не пострадала. Легко сказать, вы мне навязываете роль Далилы, между тем как я, право же, в этом неповинна.

- Разрешите вам помочь, - сказал Жан, подходя и беря в руки ящик для папирос. - Когда вы говорите по-французски, - продолжал он, - я узнаю мой родной язык. Все здесь, кроме вас, говорят с ужасным придыханием.

- Я провела два года в монастыре под Парижем. Ящик открылся, и несколько папирос выпало на пол. Жан стал их собирать. В то время как он был занят этим, Ирэн обратила внимание на его тонкие красивые руки. Она заметила также его новый, совсем свежий костюм и ботинки с незапятнанными подошвами. Все эти ничтожные мелочи, как новое платье и перемена прически, как будто придавали ему значительность. Он больше не был бедным артистом - существом, которого слушают, а затем сразу забывают. Он встал.

- А, вы жили во Франции, графиня? Что за страна!

Он улыбнулся и стал тихо насвистывать мелодию из "Миньон".

- Я все время думаю, - заговорил он опять, - о том моменте, когда я дам мой первый концерт в Париже.

Ирэн села в одно из больших кресел. Он уселся близ нее верхом на старинный итальянский камышовый стул, обхватив руками его спинку черного дерева.

- Вы учились в Париже, не правда ли? - спросила она.

Его лицо омрачилось.

- Я голодал в Париже, - сказал он резко. Он выпустил спинку стула из своих рук и стал с жаром рассказывать об испытаниях своей юности. Это повествование было очень приукрашено разными эффектами. Жан постарался сделать сюжет интересным. Артисту так трудно быть прозаически правдивым. Вдруг он остановился и, рассмеявшись, сказал:

- К чему надоедать вам своими рассказами? Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Если бы вы знали, как я ждал сегодняшнего дня!

- Вы, видимо, любите, мсье Виктуар, ставить своих собеседников в неловкое положение?

- Я рад хоть таким путем нарушить вашу невозмутимость, спокойствие...

В этот момент раздался телефонный звонок.

- Простите, - сказала Ирэн, беря трубку. Жан смотрел на ее лицо, пока она слушала. До сих пор он еще не видел ее без шляпы и теперь разглядел ее прекрасные волосы. Они были высоко зачесаны над лбом, а когда она наклоняла голову, чтобы говорить в трубку, он видел на затылке крошечный мягкий локон, закрутившийся тугим колечком.

Он чувствовал интерес к Ирэн еще до того, как узнал ее ближе. А сейчас он испытывал острое желание сломать ледяной барьер очаровательной невозмутимости, окружавший ее, как ему казалось. Ее безмятежность подстрекала его. Ему хотелось проникнуть за ее порог, смести ее. Был ли он влюблен в Ирэн? Он не знал этого. Он только знал, что она для него привлекательна, и пламенно желал, чтобы она чувствовала к нему то же самое. Это нисколько не было похоже на чувство, которое будила в нем Аннет: он испытывал к Ирэн чувство интимной дружбы, радостное и веселое.

В ожидании он нервно ерошил себе волосы. Разговор по телефону казался ему бесконечным. Ирэн за все время сказала только "Да", затем: "Я очень огорчена, моя милая", затем снова "Да" и, наконец, повесила трубку.

- К сожалению, моя кузина мадам де Кланс не может приехать.

- Придет ли еще кто-нибудь? - спросил Жан. - Я хотел бы играть только для вас одной.

- Моя кузина прекрасно поет, она должна была петь у меня сегодня.

Жан подошел к камину, чтобы согреть себе руки. Вдруг он быстро повернулся.

- Не знаю почему, - запальчиво заявил он, - но мне было бы неприятно, если бы вы позвали сегодня еще кого-нибудь. Я хотел прийти, чтобы быть наедине с вами, чтобы узнать вас поближе. Все время я только хотел узнать, наконец, ваше настоящее "я", без маски...

В этот момент дверь отворилась, и лакей доложил:

- Завтрак подан!

Проклиная эту внезапную помеху, Жан последовал за Ирэн по коридору. Она шла быстро, так как чувствовала себя очень взволнованной. Это было чувство, похожее на страх, но в то же время, скорее, приятное.

Завтрак был накрыт в маленькой комнате. Их ожидали маленький Карл-Фридрих и дядя Габриэль. Карл шагнул вперед и протянул руку. Жан посмотрел сначала на него, а потом на Ирэн.

- Я жду, - объяснил Карл.

Жан смущенно рассмеялся, взял маленькую ручку и пожал ее.

- Ну, так, - заявил Карл, впиваясь глазами в Жана, - вы выглядите новым.

Это рассмешило Жана.

- Я и есть новый, - сказал он простодушно. - Даже голова у меня новая.

Карл с интересом поднял свое личико.

- Ого! - сказал он. - Мама, ты слышишь?

Ирэн рассмеялась.

- Если я всегда спокойна, - сказала она, слегка вспыхнув, - то мой сын, вы должны признать это, очень непосредственный молодой человек.

Завтрак прошел весело, без всякой принужденности. Жан был радостно возбужден. Все втроем живо обсуждали концерт, на который, как оказалось, дядя Габриэль тоже хотел пойти. Потом заговорили о новом оперном певце, о театрах, о перспективах сезона.

Жан заметил украшенный гербами фарфор и старинное серебро. Графиня должна была быть страшно богата. Он быстро вскинул голову, когда вспомнил, какую брешь пробило его новое платье в его бюджете.

Перешли пить кофе в будуар, и Жан закурил. Тем временем погода испортилась и небо потемнело. Дождевая туча низко повисла в небе, и казалось, что свет просачивается сквозь нее. То там, то здесь, в самых темных местах, проступали неровные золотые полосы. Первый раз в жизни Жан находился в интимной обстановке с дамой из общества, как Ирэн. Он испытывал легкое смущение, видя, как она, откинувшись в своем кресле, закуривала папиросу о крошечную спиртовку. Два перстня блестели на ее пальцах, - один с желтым бриллиантом, другой с крупной жемчужиной. Жан чутко улавливал, что за приветливой холодностью Ирэн скрывается пламя, и это его нервно возбуждало.

Ирэн привлекали его молодость, его пылкость, его талант, его жизнерадостность. Он казался ей интересным по своей новизне. Она не могла признать его другом. Он был для нее, скорее, приятным развлечением.

Тучи на небе все сгущались. В комнате стемнело.

- Будет буря, - сказала Ирэн.

Она встала и подошла к окну, чтобы закрыть его.

Жан последовал за ней. Он стоял так близко от нее, что мог слышать ее дыхание, и вдруг ощутил страстное желание обвить руками ее шею и поцеловать ее в губы.

В эту секунду он понял, что влюблен. Его лицо побледнело, и невольно он наклонился вперед. Ирэн смотрела на мрачные тучи и на деревья, которые сгибались от бесшумного ветра, предвещающего яростную бурю. Обернувшись и почувствовав близость Жана, она слегка подалась назад. Он сжал кулаки при виде ее лица, и в нем пробудилась древнейшая и самая сильная форма половой эмоции - желание победы. Его глаза смотрели на нее вызывающе и почти уже победоносно. Он молча отодвинулся, чтобы пропустить ее. Затем отошел и дрожащими пальцами взял скрипку.

Вдруг он заговорил.

- Пришла весна, - сказал он напряженным голосом. - Я буду играть вам о новой жизни.

Он встал у окна, повернулся лицом к комнате и начал играть.

Ирэн услышала в его музыке истинный, настоящий экстаз творчества, нежные слезы радости, пламенное стремление, восторженный порыв. Она почувствовала, что он играл ей так, как никогда не будет играть на концерте, и была растрогана этим. Ей казалось, что он вернул ей трепетные грезы ее юности, их бессознательную страстность, жажду жизни.

В неожиданном, напряженном молчании, наступившем, когда он кончил играть, ей показалось, что она слышит, с какой бешеной силой колотится ее сердце. Но прежде чем она успела поднять свое лицо, Жан уже был около нее. Он стоял на коленях рядом с ней, спрятав голову в складках ее платья и с силой сжимая ей руки.

- Не уходите... Не двигайтесь, - бормотал он. - Ради Бога, не уходите. Я не могу больше выдержать... Я не могу уйти от вас. Я люблю вас... Я обожаю вас... Я играл вам о своей любви. Вы это понимали! Вы чувствовали это? Я видел вас через опущенные веки... Я люблю тебя! Я... я...

Его голос замолк. Он покрывал ее платье бешеными поцелуями. Он так дрожал, что и она начала дрожать.

- Мсье Виктуар, - сказала она слабым голосом. Он поднял свое лицо. Оно было утомленное, совсем страдальческое.

- Вы скажете, я потерял голову? - говорил он, задыхаясь. - За вашей холодностью скрывается презрительный гнев. Я, ничтожество, какой-то скрипач, и вдруг дерзнул на это с вами, с вами, такой недостижимой для меня. Ах, вы не знаете, на что способны влюбленные, вы не знаете, что вы пробудили во мне! Когда я вас увидел впервые, я уже желал вас. Только что, когда я играл, я мог бы поклясться, вы ощущали то же, что и я! Когда я увидел вас, я уже знал, что вы сведете меня с ума! О, Боже мой, что вы со мной сделали!

Он отпустил ее руки, быстро встал и поцеловал ее в губы.

Ирэн не смела шевельнуться. Он держал ее в плену. Она чувствовала, как около ее сердца бешено колотится его сердце. Его губы горели на ее губах, и она никогда раньше не могла себе представить, что можно целовать с таким пылом и нежностью, с какими он целовал. Когда он отпустил ее, она осталась без дыхания, потрясенная до глубины своего существа.

Он стоял, опершись на камин, закрыв лицо руками. Ирэн открыла глаза. В ее уме пронесся смутный рой мыслей. С ней случилось невозможное. Она смотрела на Жана, на его склоненную голову, и думала: возможно ли, чтобы такое пламя разгорелось между двумя людьми, которые так мало знают друг друга и лишь недавно впервые встретились в полуофициальном кругу? Она поднялась, шатаясь. В зеркале она увидела свое отражение. Ее волосы слегка растрепались, щеки пылали, губы были темно-пунцового цвета. Когда она увидела все это, ее охватил глубокий порыв стыда.

Вдруг Жан поднял голову, и она заметила, как дрожат его губы.

- Что вы мне ответите? - спросил он.

Она не в силах была смотреть на него. Она закрылась руками, как щитом, и, дрожа всем телом, нервно стала приглаживать свои волосы.

- Я не знаю, что вам сказать, - с трудом пролепетала Ирэн. - Я...

Речь ее неожиданно оборвалась.

Он подошел к ней вплотную, и его близость заставила ее затрепетать. Она испытывала стыд, но в то же время и радость. Она невольно повернула к нему свое лицо. Ее щеки вспыхнули, затем снова побледнели. В ее глазах было признание.

- Мне очень мало осталось сказать. Этот день был сплошным безумием. Но случившегося не вернешь, и мой гнев был бы бесполезен.

В замешательстве она так крепко сжала свои пальцы, что кольца врезались в них. Боль заставила ее поднять руку и посмотреть на нее.

- Вы сделали себе больно! - воскликнул Жан. - Из-за меня! Из-за меня? Я вас так сильно взволновал!

Он непроизвольно рванулся к ней.

Ирэн потянула руку, чтобы удержать его. Он схватил ее и, опустившись на колени, прижался губами к пораненному месту.

В этот момент голос Ванды де Кланс раздался в дверях:

- Я, кажется, застала вас врасплох?

Она затворила дверь и вошла в комнату.

Жан вскочил на ноги. Он не слишком растерялся при виде третьего лица.

- Графиня поранила себе руку, - непринужденно объяснил он мадам де Кланс. - Кольцо врезалось ей в палец. Я собирался перевязать его.

- Вы всегда оказываете первую помощь на коленях? - сухо спросила Ванда. Затем повернулась к Ирэн: - Не лучше ли позвать горничную? Я позвоню.

Она подошла к колокольчику и позвонила один раз. Потом начала стягивать перчатки.

- У меня совсем замерзли руки! Ирэн, мне очень грустно, моя дорогая, но я являюсь печальным вестником. Тетя заболела и хочет вас видеть. Я отвезла бы вас сейчас же, если вы готовы.

Раздался стук в дверь, и вошла горничная.

Оливия Уэдсли - Вихрь (Reality). 1 часть., читать текст

См. также Оливия Уэдсли (Olive Wadsley) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :