Уильям Мейкпис Теккерей
«Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим. 2 часть.»

"Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим. 2 часть."

X.

Прибытие в Яфу. - Яфа. - Кади. - Диван Кади.- Ночная сцена в Яфе. - Моя первая ночь в Сирии.

Пробывши в мор целые пять недель с напрасным ожиданием, что вот чрез несколько дней морская болезнь оставит нас в покое, и чувствуя, что ветер и качка продолжают производить на вас тоже действие, какое производили они при самом начале путешествия,- вы начинаете предполагать, что с вами поступают несправедливо. Я намеревался даже подать жалобу Компании этого невывосимого истязания человеческой природы на правила, изложенные ею в объявлении; но, к счастию, мы то и дело заходили в разные гавани, и эти остановки возобновляли наши жизненные силы.

3-го октября якорный канат нашего парохода шумно потонул в синем море перед Яфою, мили за полторы от города, который ясно рисовался в чистом воздух. На светлом небе веяли блестящие флаги консулов, как символ гостеприимства и отрадного отдыха; самый город походил на большую груду обожженных на солнц кирпича, из которой подымались минареты и маленькие белые куполы. Кое-где вершины финиковых пальм торчали веером над кровлями этих некрасивых зданий; город обхватывала песчаная степь, в глубине которой краснели невысокие горы. Можно было рассмотреть вереницы верблюдов, тянувшиеся посреди этих желтоватых равнин; а те из нас, кому предстояло выдти на берег, могли полюбоваться на морской прибой, заливающий песок берега и прыгающий поверх подводных камней, которые чернели на пути к городу. Прибой этот очень силен, пролив между скал узок, и опасность немаловажна. Когда пересели мы с парохода на большой туземный баркас и поплыли к Яфе, проводник вздумал потешить наших дам приятным рассказом о том, как лейтенант и восемь матросов с корабля её величества утонули здесь, наткнувшись на эти скалы. Он не принимал в соображение, что нас везут только два взрослых гребца и два полунагих мальчика, которые, стоя, правят рулем и двумя маленькими веслами.

По миновании одной опасности от скал и прибоя, наступила другая: отвратительные чернокожие дикари, в прекоротеньких рубашонках, бросились по мелкой воде навстречу к нам и, размахивая руками, начали кричать по-арабски, приглашая вас сесть на плеча к ним. Вероятно, эти молодчики напугали дам ваших больше скал и прибоя; но что же делать? бедняжки должны были покориться своей участи. Кое-как уселись они на коричневые спины этих негодников, которые донесли их почти до самых ворот города, где шумно теснилась густая толпа Арабов. Мужчины между тем рассчитывались с гребцами. До сих пор припоминаю я с особенным удовольствием крик и проклятия худенького и чрезвычайно голосистого парня, которому, вместо шести, дали по ошибке пять пиастров. Но как различить эти монеты, не умея прочесть, что на них написано? И та, и другая вылиты из того же негодного свинца или олова; я думал, что меньшая из них имеет более ценности; но задорный Араб, знавший, как ходят эти деньги, изъявил очевидное расположение перерезать горло тому человеку, который не умеет различить их. Незадолго до этого, здесь резали людей и не за такие серьозные вещи.

По выходе на берег, мы прежде всего позаботились отыскать взорами наших леди. Обнаженные дикаря все еще таскали их на плечах, расхаживая по берегу. Пройдя сквозь темные ворота, мы очутились в улице, запруженной навьюченными лошаками, верблюдами и их погоньщиками. Сквозь эту-то разнохарактерную толпу должны были пройдти mesdames et mesdemoiselles, приехавшие сюда верхом на жителях каменистой Аравии. Мы поспешили войдти в первую отворенную калитку, пробрались между лошадей, стоявших под навесом крытого двора, и поднялись по каменной лестниц в дом русского консула. Прислуга его встретила нас очень вежливо. Дамы, сопровождаемые ящиками и чемоданами (предметом наших особенных забот), пройдя нисколько террас и лестниц, были введены в небольшую, очень комфортабельную комнату, в которой сидел представитель России. На английских просто, но со вкусом одетых дам с удивлением смотрели смуглолицые женщины, в чалмах, с отрепанными хвостами, без корсетов, с золотыми монетами и голубыми бусами на шее; на террасах черные повара, раздувая огонь, возились с какими-то престранными горшками и кастрюлями; дети, в длинных, пестрых блузах, покинув игры и занятия, пришли также смотреть на нас. При входе нашем в прохладную комнату, в которой был свод, решатчатые окна, выходившие на море, портрет русского Императора и образа св. Георгия и Божией Матери, консул принял нас очень любезно и угостил гранатами, сахаром и трубками с какими-то благовонными чубуками, аршина в три длиною.

Уверенные в любезности русского консула, мы оставили у него дам и пошли знакомиться с нашим собственным представителем. Улицы этого городка также неприятны для копыт лошади, как и для ног путешественника. Многия из них изрыты ступеньками, ведущими прямо в домы обывателей; чрезвычайно неопрятные конюшни и чуланы занимают нижние этажи этих зданий; вы идете безчисленными коридорами, подымаетесь с террасы на террасу и видите, где ни попало, маленькие комнаты: семейства живут столько же в них, сколько и на террасах.

Английского консула нашли мы в такой же комнатке со сводом; на стене висела старинная картина, изображающая герб Англии. Здесь-то принимает подданных королевы Виктории этот почтенный старик, в красном халате, вооруженный истертой палкою с оловянным набалдашником, которая служит атрибутом его звания. Он предложил к нашим услугам трубки, кофе, и отдал для спанья все постели, а сам улегся на террасе. Мы хотели отблагодарить его за это гостеприимство; но он отказался от всякого вознаграждения, говоря, что принимая нас, он исполнил только долг свой. Я думал, что этот достойный человек получает очень хорошее жалованье от нашего правительства, но оказалось, что оно ни одному из наших консулов в Леванте не дает ни единого фартинга. Имеем ли мы право жаловаться после, что у нас нет хороших агентов? Если эти достойные люди и сплутуют под-час, можно ли нам обвинить их по справедливости? Гордые и надутые своей важностью Англичане, путешествуя по этим странам и видя, что правительства других наций поддерживают здесь своих представителей весьма прилично,- не могут не чувствовать стыда и унижения, прибегая к бессильному покровительству консульского флага Великобритании.

Деятельная молодежь вышла на берег прежде вас и захватила всех лошадей, которых можно было нанять для дальнейшего путешествия; но мы надеялись на письмо Галиля-паши, в котором предписывалось всем пашам и губернаторам оказывать нам всевозможную помощь. Кади и вице-губернатор Яфы, узнав, что мы владеем таким документом, поспешил явиться на поклон к предводителю нашей партии. Он брался сделать для нас все на свет, и хотя не было действительно лошадей, но он обещал прислать их через три часа. После этого мы простились с ним с улыбкой, поклонами и приветствиями, которые передавались с одной стороны на другую покорным переводчиком. Но часы проходили, а топота конских копыт не было слышно. Мы поели яиц с хлебом, и небо зажглось вечерней зарею; мы принялись за трубки и кофе, и настала ночь. Не бросил ли этот человек в нас грязью? Не насмеялся ли он над нашими бородами и не обезчестил ли своим обманом мирных могил наших матушек? подумали мы и решились отыскать этого безчестного исполнителя правосудия в его собственном логовище. Теперь трудно было надуть нас комплиментами; мы хотели прибегнуть к суровому языку оскорбленного достоинства и познакомить этого негодяя с ревом британского льва, приведенного в негодование: грозно воздвиглись мы, облеченные гневом и яростью. Бедный консул нес перед нами фонарь, в котором горела маленькая восковая свечка, а впереди выступали два проводника, вооруженные саблями. Шумя и бряцая оружием, гордо шли мы по улицам Яфы, намереваясь сделать нападение на кади в его собственном диване. Сохраняя величавый и негодующий вид, я был однакоже очень рад, что нам не привели лошадей: это обстоятельство давало мне случай познакомиться с восточной жизнью.

Благочестие не позволяет Туркам есть днем в продолжение Рамазана: они спят до самого вечера; но лишь только наступит ночь,- фонари зажигаются; кальяны начинают бурчать и дымиться; продавцы кислаго молока и шербета громко выхваляют товар свой; в маленьких, грязных харчевнях трещит на сковородах масло, и пар несется из горшков сквозь окна и двери. Мимо этой-то грязной, нищенской, оборванной, шумной и пестрой сцены проходили мы по улице Поклона к жилищу кади. Сквозь узкие ворота, сведенные аркою, вошли мы в его канцелярию, миновали маленькую комнату, наполненную запахом мускуса, проникли за решетку, подле которой стоял простой народ, поднялись на возвышение, где возседал сам кади, окруженный приятелями, и важно, молча, опустились на диваны. Блюститель правосудия поспешил предложить нам кофе; лицо его выражало большое смущение. Черный невольник, варивший кофе в соседней комнате, приготовил для каждого из нас по чайной ложке этого напитка; писец или секретарь кади, высокий Турок, с благородной наружностью, подал нам чашки,- и вот, проглотив эту маленькую порцию, британский лев приступил к выражению своего негодования.

"Все другие путешественники (сказал он весьма основательно) достали лошадей и уехали. У Русских есть лошади, у Испанцев есть лошади, у Англичан есть лошади; но мы, визири в своей стране, мы, приехавшие с письмами Галиля-паши, подверглись посмеянию; над нами издеваются! Разве письма Галиля-паши грязь, недостойная вашего внимания? Разве британские львы собаки, с которыми можно обходиться таким образом?" и т. д. Эта речь, со всеми её дополнениями, продолжалась не менее четверти часа и кончилась клятвою, что мы с рассветом дня будем писать Галилю-паше и английскому посланнику, если лошади не будут доставлены. Послушали бы вы турецкий хор, загудевший в ответ нам. Дюжина голосов захрипела, завопила с дивана. Робкий переводчик не смел переводить этих энергических возгласов; но не трудно было угадать, что они заключали в себе мало лестного для нас и для Англии. Наконец, гам этот заключился клятвою кади, что лошади будут доставлены к трем часам утра, и что если не исполнит он своего обещания, тогда можем мы жаловаться на него Галилю-паше.

Мы встали и раскланялись с чрезвычайной важностью. Очень хотелось бы знать мне, показались ли мы действительно похожими на львов этим поклонникам Магомета, и особенно желал бы я видеть в перевод на английский язык спич, сказанный в ответ нам одним неверным, в чалм и широких шараварах. Он и глядел, и говорил с таким бешенством, что, казалось, готов был утопить всех нас в море, которое шумело под окнами, сливая неясный говор свой с громким концертом внутри комнаты.

Отсюда пошли мы через базары, битком набитые народом. В одном необитаемом, полуразрушенном доме играли и пели дети; их собралось сюда несколько сотен; некоторые, сидя по уголкам, курили кальяны; один из них напевал очень миленькую песенку, другие играли в казино, и этих задорных игроков обступила толпа зрителей, следившая за ходом игры с самым горячим участием. На одном базар наткнулись мы на сказочника. Он говорил очень быстро и размахивал руками; Турки слушали его с большим вниманием. На другом рынке, попивая кофе, глядели они с любопытством на проделки фокусника, который очень озлился на нас, когда открыли мы, куда он прячет горошины, и хотели рассказать об этом публике. Все это чрезвычайно интересовало меня. Здесь играют в казино и занимаются фокусами; сказка об Антаре та же самая, которую слышали здесь сорок лет назад тому; но Турок и теперь занимает она попрежнему. Неужели восточные народы незнакомы со скукою? Или этому злу не дозволено проникать сюда?

С базаров отправились мы взглянуть на Мустафу, который слывет здесь великим человеком. Но мы не видали его: он убежал в Египет. Султан потребовал с него шестнадцать тысячь кошельков, то-есть 80,000 фунтов стерлингов. Великий человек обратился в бегство, а падишах велел конфисковать его дом, лошадей, мулов и все движимое имение. Гарем Мустафы опустел. Мистер Мильнес мог бы написать полдюжину прекрасных поэм, еслиб он побывал с нами в стенах этого необитаемого теперь святилища. Мы переходили из залы в залу, с террасы на террасу, и никто не спросил нас: зачем мы пришли сюда? Дремавшие на голом полу оборвыши едва удостоивали нас взглядом. Мы вошли в собственный диван Мустафы; и здесь, как в доме кади, было возвышение, но на нем не сидело брадатых друзей хозяина в эту ночь рамазана. Была тут маленькая жаровня, но куда же девались невольник, кофе и горячие уголья для трубок? Любимые Мустафою изречения корана все еще оставались на стенах этой комнаты, но только некому было читать их. Мы перешагнули через спящего Негра и отворили окна, выходившие в сад. Там, между деревьев, стояли мулы, лошаки, верблюды и лошади; но где же Мустафа? Не попал ли он со сковороды султана, на вертел Магомета-али? A что лучше: жариться на сковород или на вертеле? Для полного уразумения всей красоты арабских ночей не мешает совершить это маленькое путешествие и взглянуть на действующия лица и на самое место действия.

Пройдя под темным сводом ворот, мы очутись в поле, за городом, и тут открылась перед нами другая чудная сцена из Тысячи Одной Ночи. Небо было усеяно мириадами блестящих звезд; даль пряталась в тумане; бойницы и зубчатые стены города резко рисовались в воздухи; кое-где подымались старые экзотические деревья; горбы спящих верблюдов торчали из-за редкой травы; собаки лаяли; высокие городские ворота были обставлены фонарями; нам подали кальяны и шербета, и мы удивлялись при мысли, что в три недели можно перенестись сюда из Лондона.

Ночь провели мы в дом английского консула. Добрый старик отдал нам все свои тюфяки; мы улеглись на полу, а леди прикорнули вокруг нас на диванах. Что касается до меня, я надеялся видеть золотые сны, в роде Альнаскаровык; но, чу! маленький комар загудел на своей волторне; вспрыгнула деятельная блоха, с злобным намерением: попробовать христианской крови (восточные блохи кусаются несравненно больнее наших), и клоп... аж, проклятый! Неужели назначение его заключается в том только, чтобы кусать человека? Один Больвер, своим патетическим слогом, мог бы описать приключения этой несчастной ночи, ознаменованной шумом, стоном, проклятиями и позорным унижением человечества! Я слышал пение петухов, крик детей, которых убаюкивали матери, и ржание бедных лошаков при нужном свете; наконец услыхал я стук копыт и оклики вожатых. Было три часа: лошади действительно приехали. Ослы, мулы, вьючные седла и погоньщики - все это перемешалось при лунном свете, посреди живописной улицы. Так-то провел я первую ночь в Сирии.

XI.

Кавалькада.- Устройство поезда.- Турнир.- Рамле. - Путевые эскизы. - Встречи. - Абу-Гош.- Ночь перед Иерусалимом.

Более часа времени потребовалось на приведение в порядок нашего каравана. Для удобства всадников, надобно было переседлать лошадей; дамы уселись на носилках, впереди и сзади которых были запряжены два черных мула, при каждом из них находился грум, и с боку шел высокий, чрезвычайно добрый на взгляд, смуглолицый парень, который не давал паланкину раскачиваться и предлагал свою спину вместо подножки, когда садились в экипаж или намеревались из него выдти. Эти три молодца, выдержанные постом, прошли около сорока миль, в продолжение четырнадцати часов, по дурной дороге, легко и быстро, не теряя ни на минуту веселаго расположения духа. Во время пути раза два напились они воды, и только этим преступили правило, предписанное законом; но от хлеба и от всего, что мы предлагали им по съедобной части, они отказались решительно, и шли так бодро, что верблюды могли бы им позавидовать. Какой урок терпения для поль-мольских Сарданапалов, которым рыхлые диваны клуба кажутся все еще недовольно мягкими!

Еслиб вздумалось мни писать на досуге сонеты, я постарался бы выразить в четырнадцати строках те чувства, которые волновали меня, когда сидел я на высоком турецком седле, с плетеною из бумажных шнурков уздою, парою стремян, в род двух лопат, и с безчисленными бусами, бляхами и кисточками на сбруи, готовясь на лихом скакуне въехать в таинственную сферу сирийской жизни. Каковы должны были казаться мы при лунном свете? Ручаюсь, что такую лошадь и такого седока не часто видите вы в Лейстершире. Стремена чрезвычайно коротки; грубые ремни режут ноги, и вы сидите на коне, словно на башне, упасть с которой очень нетрудно. Неопытному ездоку не мешает, для безопасности, класть палку или зонтик поперег осгроконечного седла, чтоб не пролететь по-крайней-мере через шею лошади. Я нашел это средство весьма удобным при спуске с гор и рекомендовал его добросовестно смиренным пилигримам, которых встретил в городе.

Мы, мирные люди, не подражали другим, более воинственным путешественникам, и не обвесили поясов своих ятаганами и пистолетами. Происшествие, рассказанное нам в Иерусалиме, может служить уроком для пилигримов, которые любят украшаться оружием. Почтенный Гогэн Эрмер, недавно совершивший путешествие по Востоку, носил на поясе две пары пистолетов такой превосходной отделки, что один шейх из окрестностей Иерихона, прельстясь ими, ограбил его начисто. Не знаю, рассказал ли Эрмер эту историю друзьям своим, по возврате на родину.

В дополнение к этому, можно упомянуть о другом случае. Знаменитый ирландский пер, лорд Ольджент, отличившийся во время службы своей в Бокингэмширских Драгунах, хотел заплатить что-то в роде подати иерихонскому шейху, как вдруг явился другой шейх и начал доказывать, что он-то и есть настоящий губернатор Иерихона. Оба эти близнеца долго спорили об особе лорда Ольджента, как две женщины о невинном ребенке перед царем Соломоном. Пришлось путешественнику заплатить обоим; но таких историй здесь не оберешься.

Партия наша двинулась в путь часа в четыре: леди на носилках; Француженка, горничная, на серой лошади; кавалеры также, как и ваш покорнейший слуга, на высоких седлах, а слуги, проводники и грумы на разных вьючных животных - всего было четырнадцать человек. Прибавьте к этому двух препочтенной наружности Арабов, с седыми бородами, в белых чалмах и белой одежде; при бедрах их изгибались сабли, а за спиной висели длинные винтовки. Никогда не видывал я более почтенных воинов. Сдерживая горячих коней своих, тихо ехали они по сторонам носилок. Когда выбралась мы из крутых улиц города в открытые поля, освещенные луной и звездами, эти воины двинулись вперед поезда и повели караван наш по дороге, обсаженной какими-то дьявольски странными, щетинистыми грушами. Казалось, деревья жги выросли в тартаре. Вот появлялась заря, сперва пепельная, потом зеленая и наконец пурпуровая. Воинственные фигуры наших предводителей живописно рисовались на горизонте, ярко освещенном ею. Вид этой маленькой кавалькады и природы, окружавшей ее, навсегда останется в моей памяти, как одно из самых свежих и наиболее приятных впечатлений, которые удалось изведать мне с того дня, когда в первый раз увидал я плотину Кале. Мы напоили лошадей своих водою из прекрасного восточного фонтана и при полном свете дня въехали в шаронскую долину, знаменитую некогда своими розами; но теперь очень скудно обработанную, хотя и все еще прекрасную.

Здесь увидали мы вдали другую кавалькаду. Наши белые воины поскакали вперед опросить ее. Мы тоже пустили скакунов своих рысцою, и держа зонтики, как держал копье свое Ричард, стремясь навстречу Саладина, неустрашимо ехали к незнакомому каравану. Оказалось, что это были благочестивые польские жиды, плывшие с нами из Константинополя. Мы приветствовали их радостным криком; оба каравана, соединясь вместе, двинулись гуськом, проходя в час по четыре мили. Предводителем еврейской партии был Араб, с перешибенным носом, с пистолетами, саблею и ружьем; желтая, дамасская ткань обвивала его голову, а нос был залеплен пластырем. Он ехал на серой лошади, покрытой блестящей сбруею; чудный, арабский конь его ржал, прыгал и становился на дыбы, приводя всех нас в удивление.

Только лишь наездник этот кончил свои эволюции, как поднялось другое облако пыли, в котором мелькнули вооруженные всадники. Во главе этой партии ехал Араб и за ним два янычара с серебряными булавами, блиставшими на солнце. Они провожали нового генерального консула Соединенных Штатов, который спешил занять пост свой в Иерусалиме.

Перешибенный нос немедленно подъехал к американскому Арабу, вынул свою трубку и подал ее противнику, в знак вызова на джигитство. Вслед за этим понесся он по степи, описывая круги, обращаясь назад и принимая всевозможные направления. Американец подражал ему. Потом оба воина вступили в бой. Заметьте, мы любовались этим турниром в шаронской долине, перед Яфою. Бедный пластырь, видя, что он не может одолеть своего противника, вызвал его на скалу и полетел вперед, сломя голову; Американец пустился вслед за ним. Перешибенный нос был побежден в другой раз; Янки стали презрительно ездить вокруг него, и этим отклонили попытку к дальнейшему состязанию двух соперников.

Чего можно еще требовать от человека? Рыцари и паладины не могли бы сделать ничего более. Ни в одном романе Вальтера-Скотта не читал я такой прекрасной и блестящей сцены. Степенные воины нашего поезда не принимали участия в скачке молодых людей. Важно ехали они в своих белых чалмах подле носилок леди; длинные дула винтовок высоко подымались над их спиною.

Не было недостатка во встречах в продолжение этой дороги: то попадались нам вереницы лошаков, или верблюды, по два и по три вместе; то погоньщик мула, напевающий очень странную мелодию; то женщина, под белым вуалем, в черной маске и желтых папушах, едущая на осле, в сопровождения своего мужа. Путники часто приветствовали нас поклонами. Наконец, под пологом дыма, увидали мы перед собою Рамле, с высокою башнею, которая одиноко возвышалась с правой стороны его. Пробираясь между белых куполов и каменных домов маленького городка, мы въехали на кладбище. Две женщины сидели на могиле; одна из них, склонивши голову к надгробному камню, раскачивалась из стороны в сторону и причитывала очень жалобно. Генеральный консул Соединенных Штатов пригласил нас завтракать в дом гостеприимного Армянина, второстепенного представителя американской республики в Яфе. Мы вошли на террасу, украшенную звездами и лентами, оставя лошадей своих на попечение крикливых и оборванных Арабов. Хорошо ли они кормили их это была уже не наша забота; при въезде в Иерусалим, я отдал поводья первому человеку, который стоял подле меня, и после не слыхал ни слова о своей лошади. За завтраком подали вам сперва суп, приправленный корицею и другими пряностями, потом жареную и душеную баранину, за которою следовала курица, плавающая в масле, далее темное рагу с луком и наконец пилав. Кушанья эти были приготовлены из превосходной провизии и отличались хорошим запахом. Когда мы вышли из-за стола, за него уселся простой народ. Однако мы торопились в путь, а потому и заставляли этих усердных едоков поскорей облизывать свои пальчики.

По выезде нашем из Рамле, местность потеряла мягкий и мирный характер, отличавший прекрасную долину, оставшуюся позади нас. Солнце поднялось высоко и рассеяло весь этот изящный, свежий колорит, в который облекается мир Божий в часы раннего утра и которым суждено любоваться так редко городским жителям. Теперь ехали мы по желтой, мрачной долине, почти совсем необработанной. По сторонам дороги рос, по большей части, дикий пастернак, и кое-где торчали клочья зелени. Мы видели много стад; поджарые, низенькие коровенки отличались хорошей породою; черные козы паслись под надзором Негра, одетого в рубище и вооруженного длинной винтовкою, которая весила у него за спиною. Всматриваясь в вашу маленькую кавалькаду, он прикрывал глаза рукою. Полуобнаженные поселяне служили дополнением этой грустной картины восточное жизни; торжественно выступавшие парни, в полинявших фесках и синих или белых замасленных рубахах, не заключали в себе ничего похожаго на солдат. Много и здесь попадалось нам лошаков и верблюдов, навьюченных между двух горбов дешевыми товарами. Около полудня остановились мы в близком расстоянии от арабской деревни и с удовольствием напились свежей воды. Бобры и муравьи строят себе жилища, не совсем непохожия на эти негодные избенки, которые скомканы здесь безобразными грудами. Мы одной отдельной хижины не встретили мы на всем протяжении дороги. Бедные и склонные к воровству фелахи жмутся все вместе, для собственной защиты от других воров, своих соседей. Правительство, которое мы возстановили у них, только что обкрадывает этих бедняков. Женщины, в длинных синих рубашках, закрытые изорванными покрывалами, сновали взад и вперед мимо нас, с кувшинами на головах. Мальчишки, выпуча глаза, обступили вашу партию и вместе с отцами старались выклянчить бакшиш. Деревенские собаки лаяли, бегая вокруг стад, которые шли на водопой или на пастбище.

Впереди темнели горы; проводник, указывая на самую высокую из них, сказал, что с неё виден Иерусалим. Слова его одушевили нас, и мы пустились на рысях к этой гористой стороны, которая была повидимому недалеко.

Но одушевление, понудившее проскакать нас около четверти мили в три минуты, было внезапно уничтожено невыносимо дурной дорогою. К горному хребту вели отдельные холмы, по которым извивалась вверх и вниз каменистая тропинка. Потом дорога потянулась руслом древней пересохшей реки, бурные волны которой исчезли вместе с мятежным народом, обитавшим посреди этих диких гор. Каменистые возвышения, поднимающиеся по сторонам русла, изрезаны до самого верха горизонтальными бороздами; на этих параллельных уступах до-сих-пор лежит еще тонкий слой почвы, и растет скудная зелен; но когда по руслу этому катилась река, и на крутых берегах ея, согласно с ветхозаветной историею, теснился необыкновенный народ, горные уступы вероятно были покрыты садами и виноградниками, как в новейшее время живописные берега Рейна. Теперь страна эта совершенно безлюдна, и вы идете как будто посреди каких-то окаменевших водопадов. За исключением дюжины маленьких птиц, мы не заметили на горных уступах ни одного живого существа в продолжение всей дороги. Даже воробьи убрались отсюда под кровли небольших домов Иерусалима, где их писк и чилканье приятнее всех других местных звуков.

Американцы, Поляки и Оксфордцы ехали слишком быстро для нашего каравана, который медленно подвигался вперед на равне с носилками, и потому мы пробирались посреди гор в очень небольшом количестве. Ни у одного из вас не было оружия страшнее зонтика, и какие-нибудь двое Арабов, побуждаемых злобным намерением, могли бы остановить нас и присвоить себе все наши ковровые мешки и чемоданы. Нельзя сказать, чтоб мы ехали, не чувствуя маленького страха. Когда проходили мимо вас смуглые молодцы, обвешанные пистолетами и ятаганами, не трогая своих винтовок, или тащились, не произнося проклятий, нахмуренные погонщики верблюдов с необычайно длинными копьями, изукрашенными пучками разноцветных лоскутков и красных перьев,- нам очень нравилось, что они идут своею дорогою, не останавливаясь и не заводя с нами разговоров. По всему видно, что британский лев и с зонтиком не безопасный зверь для Араба, вооруженного дьявольски длинною винтовкою. Что же чувствовали наши робкие спутницы? Надобно полагать, что оне пришли бы в совершенное отчаяние, еслибь мы вздумали опередить их.

Посреди этой горной страны находится деревня с водой и зеленью; путешественники обыкновенно останавливаются в ней для непродолжительного отдыха. За минуту до нашего прибытия, выехал отсюда караван, освеженный водой и прохладою. Остановиться ли нам? Взор, брошенный на женщин, о которых более всего на свети заботились мы во время дороги, заставил сказать нас: нет! И мы двинулись далее. Какое удивительное самоотвержение, какая рыцарская покорность! И так, бедным лошадям и мулам не удалось отдохнуть и напиться, измученным проводникам носилок не дано перевести духа: с отчаянием пустились мы догонять Поляков и Американцев, которые в виду у вас подымались на гору с своими ружьями, прислугою и янычарами. Поезд их состоял человек из шестидесяти, и все они ехали медленно, как торжественная процессия в Синей Бороде.

Но, увы! они с каждой минутою все больше и больше удалялись от нас, и наконец, когда стали мы подыматься на гору, они совсем пропали из виду. Может быть, в это время многим из нас приходила в голову мысль о Флит-стрите и сильно захотелось увидеть нескольких полисменов. Казалось, местность эта была населена порядочными негодяями: страшные хари выглядывали на нас из хижины и глубоких впадин, темневших по скату гор. Мулы с трудом передвигали ноги, погоньщики требовали воды, и вот мы достигли до хорошенькой деревушки, построенной на горе, под деревьями. Ребятишки стряхивали с деревьев винные ягоды, женщины суетились вокруг них; тут стояла мечеть, и домики, подымавшиеся направо от нас, походили на собрание маленьких фортов; перед ними тянулись сады и широкие поля, по которым шли в деревню верблюды, обремененные ношею. Здесь можно было остановиться. Паоло, начальник наших проводников, знал шейха этого селения, который дал ему напиться и поужинать; вода была очень хороша, и мы не шутя стали подумывать: не переночевать ли нам здесь, и не отложить ли въезда в Иерусалим до следующего дня?

Тут подскакал к нам всадник на прекрасной лошади, сурово заглянул в носилки, на наших леди, и поехал далее. Вслед за ним явились еще два всадника; один из них был очень хороший мужчина, весь в красном. Этот уже без церемонии подъехал к дамам, стал играть с маленькой собачкою, которая лежала в паланкин, и спросил, не Инглисы ли мы, на что я отвечал ему утвердительно. Паоло принес воды: сладостнее этих помой, казалось, ничего нельзя было найдти в мире. Мы пили, а бедные погоньщики мулов завидовали нам. Француженка, неустрашимая Виктуар, милее и доблестнее которой, конечно, не было девушки во Франции со времен Иоанны д'Арк, отказалась от воды. Вдруг один из проводников подбегает к своему хозяину и говорит: "Абу Гош приказывает барышням выдти из носилок и показаться женщинам этой деревни."

И так это был сам Абу Гош, страшный разбойник, которого в насмешку прозвали мы волком. Как же все перетрусилис! Марш! закричали мы в ту же минуту. Поглядели бы вы, как изменилось личико отважной Виктуар, когда узнала она, кто был этот Араб и уразумела смысл его послания. "Un verre d'eau pour l'amour de Dieu!" простонала она, готовая без чувств упасть с лошади: так страшно было ей попасться в когти Гоша. "Ne buvez plus, Victoire!" воскликнул маленький джентльмен из нашей партии. "Вперед, вошел вперед!" кричали все в один голос. "Что это значит?" спрашивали нас леди, чувствуя, что носилки стали снова потряхиваться. Но мы позаботились скрыть от них намерения ужасного Абу Гоша. Караван двинулся в путь, mademoiselle Victoire была спасена, и её мистриссы узнали об угрожавшей им опасности, когда мы были уже далеко от деревни.

Доброе или злое намерение склонило на этот поступок воинственного Араба? Действительно ли mademoiselle Victoire избежала незавидной участи превратиться в madame Abou Goche, или предводитель горцев хотел просто оказать нам гостеприимство? Последнее кажется мне вероятнее. Еслибы в голове у него был злой умысел, тогда полдюжина винтовок покончила бы с нами дело в одну минуту, и вся наша партия находилась бы в полной власти разбойника. Но теперь простота развязки сделала это происшествие скорее забавным, нежели романическим, особенно для путешественника, который находился в таком счастливом расположении духа, что был в состоянии напевать песни перед лицом разбойников, как, например, человек, пишущий эти строчки.

Отъехав недалеко от земли Гошень, мы очутились посреди садов и виноградников; лучи заходящего солнца освещали безчисленные золотые грозды удивительно вкусного винограда. Мы остановились и попробовали его. Никогда не случалось нам есть ничего лучше этих ягод, никогда вода свежее той, которую принес вам Араб, не лилась в пересохшее горло человека. езда, солнце и более всего Абу Гош сделали ее такой вкусною: за эту услугу обязан я ему особенной благодарностью. Наконец, посреди самой ужасной рытвины, по которой, скользя, спускались наши лошади, услыхали мы пушечный выстрел; звук его долетел до нас из Иерусалима. Сумерки здесь очень кратки; в несколько минут на природу, окружавшую нас, легла густая тень, и небо блеснуло тысячами звезд.

Под этим-то великолепным пологом проехали мы еще два часа. Вокруг вас теснились мрачные горы; пейзаж этот, нисколько не интересный днем, принимал такой торжественный характер ночью, какого я нигде, никогда не видывал. Робко, почти с ужасом, приближались мы к грозному месту, средоточию былой и будущей истории человечества. Воспоминание об этих чувствах не покинет человека до той поры, пока не притупеет в нем память, и, может быть, он так же часто и много будет думать, как редко и мало говорить о них.

XII.

Квартиры в Иерусалиме. - Еврейские пилигримы.- Иерусалимские Жиды. - Английская церковь. - Церковь Гроба Господня. - Вифлеем.- Латинский монастырь.- Американский консул. - Предметы для эскизов. - Отъезд. - Рамле.

По приезде в Иерусалим, леди нашей партии скоро нашли для себя прекрасную квартиру в греческом монастыре, где чистый воздух комнат и богатый кушаньями, вином и десертом стол нимало способствовали к возстановлению их сил, ослабевших от утомительного путешествия. Не знаю, пользуются ли сами почтенные отцы монастыря хорошими снадобьями, которыми подчуют они гостей своих; но судя по их наружности, надобно полагать, что они не прочь от этого. Монахи, которых мы видели здесь, носят на лицах своих ясный отпечаток совершенно покойной совести и привольного житья-бытья. Двое толстых, краснощеких и неопрятно-одетых служек беспечно сидели на солнышке, поглядывая с монастырской террасы на улицу: глаза их выражали чувства, нисколько не сходные с понятием об аскетизме.

Для путешественников, не принадлежащих к духовному званию, построен особый странноприимный дом. Снаружи и внутри, в главной зале этого здания выставлен двухглавый орел: монастырь находится под покровительством русского Императора, который ежегодно высылает сюда значительную сумму денег на поддержание внешнего благолепия иерусалимской святыни, потому-то большая часовня в храм Гроба Господня далеко превосходит богатством украшения все другие его приделы.

С нами приехало сюда нисколько Поляков; они остановились в латинском монастырь, и мы несколько раз видели их в католической церкви коленопреклоненных перед иконами, или торжественно идущих с зажженными свечами в процесиях, или благоговейно лобызающих места, освященные по преданию страданием Спасителя.

Хотя латинский монастырь и гостинница для путешественников обширны и весьма удобны для житья, но все же они далеко отстали по чистоте и отделке от обители и странноприимного дома греческих монахов. И там, и здесь, судя по словам, не берут денег; однако же путешественникам приходятся поплатиться в обоих. Католики торгуют четками, крестиками и перламутром, на котором вырезаны образа. Эти вещи покупают они у ремесленников и перепродают их с небольшой выгодою. Англичане останавливались до-сих-пор в негодных гостинницах, и только в прошлом году два или три человека из жителей Мальты догадались нанять несколько домов для приема туристов, где Англичане могут теперь найдти для себя приличное помещение за цену, которая для людей с порядочным состоянием не покажется очень выосокою.

У двери одного из этих домов, я с большим удовольствием спрыгнул с седла и бросил поводья. Привычная лошадь пошла без проводника к хорошо знакомому ей стойлу по темному, перепутанному лабиринту здешних аллей и закоулков, которыми проехали мы, своротив с большой улицы, идущей от яфской заставы. Здесь только заметили мы некоторые признаки жизни. Мужчины толпились в дверях домов или курили трубки перед негодными кофейнями, где происходило пение и рассказывались сказки; но в других улицах царствовала глубокая тишина, и даже не мелькнуло ни одной свечки в окнах низеньких домов, мимо которых пробирались мы.

Войдя на террасу, мы нашли несколько небольших комнат или павильонов со сводами, откуда увидали утром большую часть города: белые куполы и террасы громоздились друг над другом; кое-где, из среды белых возвышений подымался минарет или чахлая финиковая пальма; но большая часть ближайшей к нам растительности состояла из отвратительных грушевых деревьев. Большие зеленые желваки пузырились на них безобразной грудою наростов, усеянных колючками, как на алое; ни тени, ни красоты, ничего тут не было. Справа подымалась мечеть Омара, заслонив собою восходящее солнце. Прямо перед нами лежала крутая, извилистая улица, обставленная с обеих сторон разрушенными стенами и прозванная с незапамятных времен: Via Dolorosa. Здесь, по словам предания, отдыхал Спаситель, неся крест свой на Голгофу. О горе, по желтоватому скату которой росло нисколько сирых масличных деревьев, нечего было спрашивать: это Масличная Гора. За нею лежит Вифания. Самые святые очи, какие когда либо взирали на мир Божий, устремляли взоры свои на эти возвышенности: там ходил Христос и поучал своих слушателей. Со стыдом и смирением смотрит человек на это место, где обитали неизреченная Любовь и Милосердие, где глубоко сочувствующее сердце Спасителя молило Отца за весь род человеческий, и откуда лицемеры и изверги увлекли Его на распятие!

Евреи, которые ехали с нами из Константинополя, проклиная всякую остановку в дороге не по нетерпению увидеть скорее Святой Город, но от скупости, от нежелания платить дорого за провизию во время морского пути, закупили все необходимое для себя в Яфе и отправились в Иосафатову Долину. Мы заметили высокую фигуру старого начальника их, изощренного в обмане, когда медленно выступал он посреди зловонных лачуг жидовского квартала. Этот старый хитрец, нехотевший нанять для детей своих каюты, во время морской бури, раскланивался с нами на базарах. Другие равины, помоложе его, одеты несколько опрятнее. Мы встретили их в воскресенье, во время прогулки, близь ворот Виелеема; с ними шло несколько рыжебородых Жидов, в дрянном восточном костюме; говорили они языком берлинских Евреев; когда мы поровнялись с ними, у них шла речь о нескольких стах талеров. Идите по пятам какого угодно Жида, и вы непременно услышите разговор о золотом тельце, которому они покланяются.

Английская миссия действовала совершенно безуспешно в отношении к этим религионистам. Едва ли обращены ею в христианскую веру человек двенадцать Евреев, и те из них, которые отступили от закона Моисеева, подверглись в Иерусалим страшным преследованиям от своей братии. Мне рассказывали, что жена одного Жида, переменившего веру, осталась верна ему и не захотела покинуть своего мужа. Евреи озлобились, похитили ее из дома, умели скрыть в городе от всех поисков миссии, консула, епископа, пасторов и причета; потом перевезли ее из Иерусалима в Бейрут, откуда отправили в Константинополь и наконец в Россию, где она до-сих-пор горюет о своем муж. Нашел ли этот новообращенный утешение в разлуке с нею? Когда один из членов миссии, превосходный джентльмен, передавал мне эту историю, я невольно подумал, что Англичане в подобном случае поступили бы не лучше Евреев. Жена неофита была дочерью ученейшего равина. Представьте; что дочь эксетерского или кёнтербёрийского равина вышла замуж за человека, принявшего жидовскую веру. Разве стал бы кто из нас обвинять отца ея, если бы освободил он дочь свою из-под власти мужа, способного погубить душу этой женщины? Да и сам бедный неофит был бы конечно изгнан из Англии тем же путем преследования. С сожалением смотрели мы на этих людей, когда сидели они особняком на скамьях в нашей церкви, мы думали о том времени и обидах, которым подвергаются они, проходя в европейском платье и с выбритыми подбородками посреди своих злых, нахмуренных и длиннополых соотечественников.

По пятницам вы можете слышать здесь плач и сетования жидов об утраченной славе их города. Кажется, я ничего не видал страшнее Иосафатовой долины. Со всех сторон стекаются сюда Евреи хоронить своих мертвых. Седой скряга, ехавший на корабле с нами, тоже хотел сложить кости свои в этой долине, когда пробьет час его. Копить деньги и быть погребену здесь - вот две главные цели этой странной и долгой жизни.

С нами приехал сюда один из членов миссии, крещеный Еврей, и так как я вообще отзывался о Евреях без уважения, то да позволено будет оговориться мни, что с этим достойным джентльменом я имел счастие войдти в дружеские отношения. Никогда не встречал я человека, которого внешнее поведение было бы трогательнее, искренность очевиднее и религиозные чувства глубже и основательнее.

Англиканская церковь в Иерусалиме строится посреди открытого, живописного места, против Вифлеемских ворот. Близехонько от неё домовая церковь нашего епископа, и тут же находится дом, в который собираются для молитвы христиане англиканского вероисповедания.

Службу совершают здесь на многих языках. Я видел тут еврейские, греческие и немецкие церковные книги; каждое воскресенье доктор Александер говорит проповеди на немецком языке. Один джентльмен, сидевший подле меня в церкви, заглядывал попеременно во все эти книги; одну стихеру читал он по-еврейски, а другую по-гречески. Здесь-то собрались мы все вместе в первое воскресенье после нашего прибытия. Трогательно было слышать язык и музыку своей родины в этом отдаленном месте и видеть простые и скромные обряды нашей службы. Даже американский консул был сильно поражен ими, не раз подымался он с своего места, испуская глубокие стоны, и во время проповеди выражал сочувствие и одобрение различными телодвижениями; а этот закоренелый анти-прелатист приехал в Иерусалим для того собственно, чтобы встретить здесь наступление тысячелетия (Тысячелетники думают, что после страшного суда праведные будут блаженствовать на земле тысячу лет.), которое, по его мнению, настанет весьма скоро. Он так непоколебимо убежден в правдивости учения своей секты, что даже привез с собою из Америки голубя, торжественно уверяя нас, что эта птица переживет ожидаемое пришествие. Никогда не случалось мне слышать пастора, совершающего службу так превосходно, как исполнял это дело капелан епископа, мистер Вейч. Но, кажется, трогательнее всего была тут музыка: эти сладостные, старинные мелодии родины.

В церкви было около ста человек; наша партия значительно увеличила обыкновенное число молящихся. Семья епископа чрезвычайно велика; у консула и членов миссии есть жены, дети и английская прислуга. Они, вместе с иностранцами, занимают места по правую и левую руку от престола и кафедры; обращенные же и члены коллегии, которых очень немного, садятся против пастора, совершающего богослужение; перед ним, при выходах, поднимают серебряные булавы янычар также, как посохи служек в Англии.

Несколько раз ходил я по окрестностям города, к Масличной горе и Вифании, к могилам царей и источникам, освященным историею. Только здесь деревья свежи и зелены; весь остальной пейзаж поселял в душе моей чувство ужаса. Сожженные солнцем горы прикрыты кое-где трепещущею тенью сероватых маслин; овраги и долины устланы надгробными камнями; повсюду вокруг города видите вы невыразимо угрюмую и опустошенную местность.

Ходил я к Сионским вратам, посмотреть на так называемую гробницу Давида. Теперь стоит на этом месте старая мечеть, недоступная для христиан и Евреев. Одиноко возвышалась она передо мною, освещенная лучами солнца; весь небосклон за нею был облить красной зарей, и безжизненная окрестность становилась от этого еще более неодушевленною. Стены и башни города подымались недалеко отсюда. Вокруг тянутся мрачные горы с обнаженными, каменистыми скатами; здесь, в пещерах, жили и умирали христианские пустынники. В глубине долины вы видите зеленую поляну; она называется Эн Роджель. На ней пировал Адония, убитый братом своим Соломоном за то, что он попросил в жены себе Ависагу. Долина Гинномская лежит у подошвы горы; некогда была она плодовитым садом, теперь же имеет самый грустный вид. Здесь, под тенью зеленых деревьев, Ахаз и цари идолопоклонники приносили богам своим жертвы и "заставляли детей проходить сквозь огонь". На пригорке стоит огромная усыпальня, куда относятся трупы усопших пилигримов; народное поверье утверждает, что это Ацельдама, купленная на деньги, которые приобрел Иуда преданием Спасителя. Таким-то образом с одного мрачного места переходите вы на другое, и каждое из них запечатлено ужасным событием. Смотря на храм, вы думаете о воинах Тита, которые осаждали охваченные огнем его паперти, и о вступлении их в город, при защите которого погибло два миллиона человек. На горе Сиенской был разбит лагерь Готфрида и Танкреда.

Считаю лишним продолжать рассказ о таком мрачном пейзажи. Навсегда врежется он в память человека, взглянувшего на него однажды. Воспоминание это будет преследовать его, подобно угрызению совести, ему покажется, что сам он принимал участие в ужасной смерти своего Спасителя. О! с каким невыразимым стыдом и ужасом думает человек о совершенном здесь преступлении, повергаясь во прах перед иконою Божественного Страдальца!

По обыкновению, путешественники прежде всего идут помолиться в храм Гроба Господня.

В воротах, ведущих с улицы на церковный двор, находится маленький базар Вифлеемистов, которые соперничают в торговле с католическими монахами. Громко запрашивают они вас в свои лавчонки, предлагая купить у них разные безделушка: четки, выточенные из душистого дерева, резной перламутр, грубые каменные солонки и разные фигуры. С тих пор, как завелись в этом город гостинницы, мелочные торговцы стали посылать в них разнощиков, которые толпятся каждый день на террасе, перед дверью приехавшего сюда путешественника, и докучливо упрашивают его купить что нибудь. Есть также здесь люди, ведущие особого рода промышленность: они татуируют пилигримов пятью крестами, гербом Иерусалима. Под этим изображением накалывается еврейскими буквами имя города и год, в который пилигрим посетил иерусалимскую святыню. Некоторые из наших спутников отважились подвергнуться этой странной операции, желая унесть с собою в могилу неизгладимый знак своего путешествия. В Бейруте наняли они в услужение человека, который в молодости был лакеем на одном из английских кораблей Средиземного моря. Он также был татуирован пятью крестами; сверху их были наколоты два соединенные сердца, с патетическим девизом: "Бетси, душка моя." С этой душкою расстался он в Мальте пять лет назад тому, и она была уже забыта. Одно только имя её с обманчивою эмблемой постоянства осталось на коже этого изменника, на которой явилось теперь другое изображение такой же нелицемерной преданности. Молодчик этот знал прежде немного по-английски, но теперь забыл наш язык также, как и свою Бетси. Четки и татуирование издавна принадлежали, кажется, к существенным обрядам христианского пилигримства. За несколько сот лет поклонники Гробу Господню удалялись отсюда с этим же простым напоминанием святого города. На руках скольких принцев, рыцарей и крестоносцев был отпечатан точно такой же символ.

Миновавши базар, вы входите на церковный двор, раскинутый перед фасадом древних башен церкви Гроба Господня, украшенных арками и готическими орнаментами, рисунок которых хотя и грубоват, однакоже богат и живописен. Здесь, на солнце, стоит толпа богомольцев, ожидая, когда заблагоразсудится турецкой страж отворить церковные двери. На этом двор непременно наткнетесь вы на сборище дряхлых баб, оборванных мальчишек и старых, длиннобородых хрычей, это нищие. Громко кричат они, выпрашивая подаяния, протягивают к вам деревянные чашки, колотят по камням палками, вопят, воют и тянут вас к себе за полы; поодаль сидят черные, как уголь, Копты, в темно-синих чалмах и рубашках, перебирая четки. Сюда же пришла и партия Арабов, исповедующих христианскую веру. Полуобнаженные мужчины, судя по их наружности, не то нищие, не то разбойники; кажется, они столько же способны просить милостыню, сколько и грабить - смотря по обстоятельствам. Женщины, отбросив покрывала, смотрели на иностранцев из-под татуированных бровей. Что же касается до иностранцев, то мне нечего описывать их. Фигуру Англичанина, с засунутыми в карманы руками, вы увидите на кратере Везувия и в краале Готентота, у основания пирамиды и в парижском кафе-ресторане, или в хижине Эскимоса; по всюду эта фигура одинаково холодна и надменна. Когда церковные двери были отворены, Англичане протолкались вперед, презрительно бросили турецкому привратнику несколько пиастров и хладнокровно осматривали внутренность храма, в котором пилигримы всех других наций обливались слезами или стояли в каком-то восторге и удивлении. Никогда прежде не видали мы этой церкви, и однакоже глядели на нее также холодно, как турецкий сторож, который сидит в дверях ея.

В самом деле, я думаю, что нам нельзя понять источника и свойств римско-католической набожности. Однажды пошел я в Риме в церковь, по просьбе моего друга, католика, который, описывая мне изящную внутренность этого храма, уверял, что она похожа на небо. Я нашел, что стены там обвешаны полосами красного и белаго дешевого каленкора, алтарь убран искусственными цветами, множеством восковых свечей и золоченой бумагою. Место это показалось мне похожим на бедный театр; а друг мой стоял подл меня на коленах, увлеченный порывом восторга и благоговения.

Не лучшее впечатление вынес я и отсюда, из этого знаменитейшего храма в мире. Различные церкви спорят здесь друг с другом за владение останками священной древности. Греки показывают вам гроб Мельхиседека, у армян есть часовня покаявшагося разбойника; бедные Копты гордятся, что в их крошечной часовенке находится куст, в котором Авраам спрятал овцу, принесенную в жертву вместо Исаака; католики владеют столбом, к которому был привязан Спаситель. Место, где найден был Крест Господень, углубление на горе Голгофе, самый даже гроб Адама, все это собрано здесь на самом маленьком пространств; вы подымаетесь на несколько ступенек, и вам говорят, что вы стоите на Голгофе. Все эти священные древности окружены горящими паникадилами, облаками ладана и плохими картинами из Священной Истории, или портретами венценосных особ, которые жертвовали деньги на поддержание часовен. Вы слышите шарканье и топот молельщиков; видите, что одни из них плачут, прикладываются к образам и творят земные поклоны, а другие стоят совершенно хладнокровно; пасторы, в иноземных облачениях, поют и читают в нос непонятные литании, облачаются и разоблачаются, зажигают свечи и гасят их, подаются вперед и отступают назад, с поклонами и коленопреклонениями самого необыкновенного характера. Все это производит на Англичанина очень странное впечатление.

Самый Гроб Господень есть, без сомнения, святейшая принадлежность Иерусалима, но легенды, распри духовенства и разные обряды скрывают святое место, в котором стоит он, от взоров человека. Бранливая стража преграждает свободный доступ к нему молельщиковь. Никто не в состоянии проникнуть в это святилище без страха, захватывающего дыхание, и без чувства глубокого и исполненного более самоунижения. Гроб Господень стоят посреди ротонды, общей для христиан всех вероисповеданий. В коптской часовне видел я закоптелые лампы, дешевое, полинявшее тряпье и черного, как уголь, Копта, в синей одежде. В католической церкви не было службы; два монаха, пересмеиваясь друг с другом, сметали пыль с покрытых плесенью статуй, которые стояли вдоль стены. Великолепная греческая церковь была более наполнена молящимися, нежели соседняя с нею армянская, тоже богато отделанная. Эти три главные вероисповедания ненавидят друг друга; ссоры их бесконечны; каждая из них старается подкупом и интригами склонить на свою сторону местные власти, в ущерб своим соперникам. То вмешаются в дело католики и готовы способствовать разрушению общей церкви, потому только, что Греки предлагают покрыть ее кровлею; то Греки уничтожают монастырь на Масличной горе и соглашаются лучше уступить это место Туркам, нежели допустить, чтобы владели им Армяне, которые в свою очередь испрашивают позволение сломать принадлежащую им и исправленную Греками лестницу в Вертеп Рождества в Вифлеем. Таким-то образом, посреди этого священного места, в центре христианства, представители трех главных вероисповеданий совершают богослужение под одной кровлею и ненавидят друг друга!

Купол над Гробом Спасителя открыт, и вы сквозь него видите над собою голубое небо. Кому из строителей пришла превосходная мысль оставить эту великую святыню под высоким покровительством неба, не скрывая её кровлей и сводами, под которыми кишит здесь столько самолюбия, притворства и нелюбви к ближнему!

Пять миль пути по волнистым и обнаженным холмам переносят вас из Иерусалима в Вифлеем. Местоположение становится живописнее по мер приближения к знаменитой церкви. Мы проехали мимо монастыря св. Илии, обнесенного стеною на подобие крепости. Однакоже, не смотря на такую предосторожность, Арабы не один раз брали монастырь приступом и беспощадно губили несчастных монахов. Подле него находится колодезь Ревекки. Здесь лежал труп; толпа мужчин и женщин с жалобным воем плясала вокруг него. На дороге встречались нам нахмуренные всадники, стада черных овец и пастухи с ружьем на плече, верблюды, женщины в синих платьях, с белыми вуалями; неся кувшины с водою, задумчиво глядели он на нас большими, черными глазами. Порою попадались земледельцы с лошаками, навьюченными хлебом или виноградом, которые везли они в город. Сцена была очень одушевлена и живописна. Церковь Рождества с окружающими ее монастырями представляет обширную и благородную картину. Партия путешественников собралась в этот день ехать на Иордан, под прикрытием Арабов. Некоторые из этих дикарей были чрезвычайно эфектны. В белых чалмах, с длинными ружьями и палашами, стояли они на широком помосте, перед низенькими воротами монастыря, подл поджарых лошадей своих, изукрашенных нарядной сбруею. Крестоносцы и рыцаря бывали конечно свидетелями таких же сцен. Нетрудно представить себе выход их из этих узких, низеньких ворот, при шумном приветствии смуглых детей, купцов и женщин.

Нас принял настоятель греческого монастыря, в прекрасной трапезе, с тем же гостеприимством и церемониями, с какими встречали здесь пилигримов средних веков. Мы осмотрели великолепную церковь и посетили грот, в котором, по преданию, родился Искупитель. Партия путешественников, по окончании осмотра, потянулась к Мертвому морю, в сопровождении вооруженных спутников; европейцы придали себе воинственный вид, вооружась также мечами и пистолетами. Живописная толпа пилигримов, Арабы и всадники, древний монастырь с седовласыми монахами, церковь с торжественной в ней службою, с образами, колоннами и ладаном, темные, широкие горы, охватившие деревню, и путевые встречи: пастухи и стада, верблюды, колодцы и похороны произвели на меня чарующее, романическое впечатление. Но вы, любезный М., хотя и не были здесь, однако же составили о Вифлееме такое прекрасное понятие, какого не в состоянии дать вам мое описание. Вифлеем, где родился Божественный Младенец и где звучала песнь ангелов: "Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение", останется навсегда святейшим и прекраснейшим местом этого мира.

Самые лучшие квартиры в Иерусалиме можно найдти в монастыре св. Иакова, у Армян. Эти восточные квакеры очень важны, любезны и вежливы. Сионская обитель их так велика, что в ней без труда поместится две или три тысячи христиан; церковь изукрашена и чрезвычайно богатыми, и беднейшими приношениями поклонников. Вместо звона в колокола, толстые монахи колотят что мы есть силы в доску, призывая единоверцев своих на молитву. Никогда не видывал я мужчин румяней и ленивее этих коленопреклоненных на мягких циновках или сидящих в благоговейном созерцании армянских монахов. Церковь блестит ризами образов, хрусталем, позолотою и горящими паникадилами; со свода потолка висят десять тысяч (а может быть, и меньше) страусовых яиц. Народу множество; богомольцы, вставши на колена, усердно лобызают стены и прикладываются к мощам св. Иакова, первого епископа Иерусалима.

В церкви латинского монастыря бросается в глаза обитая красным штофом ложа французского консула, представителя короля, который с незапамятных времен слывет покровителем католиков в Сирии. Все французские писатели и путешественники толкуют об этой протекции с величайшим удовольствием. Согласно с путевыми записками своих соотечественников, любой Француз, которого вы встретите здесь, скажет вам: "La France, monsieur, de tous les temps protege les chretiens d'Orient". Принимать участие в процессиях - это для них bon ton; важно выступают они в крестных ходах, неся перед собою длинные свечи. Никак не мог я сродниться с их родом набожности. Религиозные излияния Ламартина и Шатобриана, которые читали мы a propos во время путешествия, менее всего наполняли душу мою чувством уважения. Красноречивый виконт, как будто говорит сам о себе: "Voyez comme M. de Chateaubriand prie Dieu." Это гримаса ханжи на лице французского пилигримчика; очень трудно смотреть на нее серьозно.

Картины, образа и орнаменты главного латинского монастыря весьма бедны в сравнении с тем, что видели мы в церкви Армян. Монастырь велик, но содержится неопрятно. Говорят, что много прыгающих и ползающих бичей человечества нападает на кожу пилигримов, которые ночуют здесь. Даже на дворах и галлереях нельзя спастись от них. Смотря на левь и неопрятность монахов, думается, что вы попали в итальянский монастырь. Торговля вещами, о которых я упомянул прежде, составляет главный доход этой обители; отсюда развозятся раковины, кресты и четки по всей Европе. La France перестала уже быть христианнейшим государством, и её протекция бесполезна для католиков со времени изгнания Карла X. Испанские короля, которых гербы, подсвечники, паникадилы и другия ценные приношения можно видеть во многих католических часовнях, стали также скупыми вкладчиками со времени последних смут, отнятия у духовенства собственности и других событий в этом же роде. Когда осмотрели мы бедные редкости этого места, настоятель ввел нас в приемную и предложил выпить по маленькому стаканчику красного розолио; вино принес ключарь монастыря с поклонами и коленопреклонениями.

После этой общины духовных особ наиболее замечателен американский монастырь или протестантская конгрегация индепендентов, которые издают трактаты для обращения неверующих, составляют митинги, и таким образом дополняют небольшое число последователей англиканской церкви. Я упоминал о нашем спутнике, генеральном консуле Соединенных Штатов. Торговлею составил он себе значительное состояние и комфортабельно жил на своей родин в загородном дом. Но вот, по его мнению, настало время свершиться пророчеству, то-есть, Евреи должны возвратиться в землю отцов своих и Иерусалим снова прославиться. У него рождается желание быть свидетелем этого события, он покидает загородный дом свой, берет любимого голубя и отправляется с ним в далекий путь. Ничего не знает он о Сирии, кроме того, что сказано о ней в пророчестве; но он принимает на себя обязанность консула даром, не требуя жалованья, и правительство Соединенных Штатов находит эту причину вполне удовлетворительною для утверждения его в консульском звании. Приехавши сюда, он прежде всего требует свидания с пашею; объясняет ему то место Апокалипсиса, где нашел он, что Пять Властей и Америка должны вмешаться в дела Сирии и непременно возвратить Евреев в Палестину. Эта новость удивила, конечно, наместника блистательной Порты; навряд ли хотя одно правительство, со времен Минстерского королевства, в котором царствовал Иоанн Лейденский, принимало когда-нибудь такого странного посланника. Этот добрый, простой и достойный человек затащил меня в свой временный консульский дом при американской миссии и под предлогом дружеского желания: распить со мною бутылку белаго вина, начал развивать свои идеи, толкуя о будущем также свободно, как бы о статье, прочитанной в "Times." Маленькая комнатка, в которой сидели мы, была завалена миссионерскими трактатами; но я почти не слыхал о новообращенных: Американцы успевают в этом отношении также мало, как и наше епископское учреждение.

Но если религиозные победы их незначительны, если американские трактаты и английские проповеди не могут заставить этот народ отказаться от древнего образа богослужения и принять обряды христианской церкви; то не подвержено сомнению, что мужчины и женщины нашей религиозной колонии производят здесь хорошее нравственной влияние силою прекрасного приме;ра, безукоризненной жизнью и добрыми делами. У леди нашей миссии много в Иерусалиме клиентов всех вероисповеданий, которым помогают он усердно. Жилища их могут служить образцом опрятности и семейного счастия; духовенство наше составляет скромное средоточие цивилизации этого места. Непростительную шуточку отпустили в Нижнем Парламенте на счет епископа Александера и многочисленной семьи его, уверяя, что эти люди производят скандал в Иерусалим
123;. Пуля вылетала со стороны Греков и католиков. Какое дело Евреям и Туркам до того, что у вашего епископа есть жена и дети, точно также, как у их собственных духовных лиц? Никакой вражды не витают к ним жители Иерусалима; я видѣл, что сыновья епископа разъезжают по городу также безопасно, как бы прогуливаясь по Гэйд-парку. Вообще Европейцы принимаются здесь ласково и даже очень вежливо. Когда набрасывал я эскизы, народ никогда не прерывал моих занятий. Мало этого; два или три человека из толпы безо всяких отговорок согласились спокойно стоять передо мною, пока я снимал с них портреты. Когда работа была кончена, картины мои пошли по рукам; всякий делал на них свои объяснения и выражал одобрение весьма учтиво. Но совершенно не так поступали степные Арабы и деревенские жители, только лишь прибывшие сюда из окрестностей города. Однажды, перед стеною монастыря, встретил я татуированную черноглазую девушку, с большими серебряными подвесками и красивою на бороде синею наколкою, и еще женщину с удивительными глазами. Держа грудного ребенка, черпала она воду из Силоамской купели; и поза, и одежда её могли принадлежать Ревекке в то самое время, когда посланный Иоанна приходил у неё напиться. Я вздумал нарисовать этих женщин; обе оне, простоявши покойно не более полуминуты, начали громко требовать бакшиша. Я тут же дал им пять пиастров. Куда тебе! Кричат: давай больше! призвали на помощь своих приятелей, и вся эта ватага завопила о бакшише. Я поспешил уйдти от них и к величайшему удивлению почтенного привратника, захлопнул монастырскую дверь перед носами целой толпы с криком преследовавших меня женщин. У Мариамского колодца присоединился к ним мужчина, вооруженный длинной палкою; он также поддерживал их требования; но угрозы его только насмешили нас, потому что мы были вдвоем и тоже с палками.

В деревне Силоамской я не советовал бы останавливаться художнику. В этом негодном месте живут люди, которые умеют, при случае, также хорошо владеть ружьем, как и палкою. Собаки их с лаем бегут за проходящим иностранцем, и со стенных парапетов преследуют его мрачные взоры отъявленных мошенников, любоваться которыми не очень-то приятно одинокому путнику. Эти негодяи застрелили человека, в полдень, почти у самых ворот Иерусалима, когда мы были в нем, и никто не позаботился отыскать убийцу. Целые орды хищных Арабов наполняют окрестности города; путешественники, отправляясь во внутренность страны, должны заключить условия с их шейхами. Трудно понять, каким образом городские стp3;ны могли бы удержать этих воинственных дикарей, если-бы вздумалось им ограбить Иерусалим, потому что полтараста человек здешнего гарнизона не в состоянии защитит длинных крепостных линий этого города.

Только на картинах Тициана видел я эту великолепную пурпуровую тень, в которую облекаются горы окрест Иерусалима, когда небо позади их покрывается вечерней зарею. Перед отъездом в Яфу, мы смотрели на Масличную гору с террасы, на которой дожидались прибытия лошадей. Желтый месяц тускло блестел посреди безчисленного множества ярких звезд. Бедная, обнаженная окрестность тонула в розовой атмосфере сумерек. Вид самого города никогда еще не казался нам так благороден; мечети, минареты и куполы чудно рисовались на темном пологе звездного неба.

У Вифлеемских ворот ростет пальма и стоит дом с тремя куполами. Поставьте их и древние готические ворота в глубине ночной картины, и наполните передний план густым серым сумраком. Когда вы глядите в него, перед вами мелькают фонари, рисуются темные фигуры всадников и мулов с носилками, толпа маленьких Арабов, верхом на лошадях, гонит стада овец к городским воротам, члены вашего поезда, по-двое и по-трое, выдвигаются вперед, и вот наконец, перед самым восходом солнца, отворяются ворота, и мы выезжаем в серую долину.

О, роскошь английского седла! Им ссудил меня слуга одного джентельмена миссии; оно, в продолжение всего дня, не свернулось ни на волос со спины моей маленькой лошадки, и когда, миновавши негодный, гористый округ Абу-Гоша, вступили мы в прекрасную долину, ведущую в Рамле, конек мой въехал со мною в город презабавным галопом, вслед за безобразнейшим Негром, который, в желтом халате и с красным платком, развевавшимся на голове его, галопировал передо мною, гайкая во все горло и напевая народные песни. Одну из них я перенял очень удачно; но мне не придется пропеть вам её в Англии. Через два дня я забыл эти великолепные диссонансы, также как и мелодии арабского минстреля, погонщика наших лошаков, который и пел, и улыбался так забавно, что мог бы, кажется, развеселить самого серьозного человека.

Мы остановились отдохнуть в полдень, в маленькой рощ, единственной между Иерусалимом и Яфою. Я не упоминаю здесь о тенистых огородах отвратительной деревни Абу-Гоша; мимо их прошли мы скорым маршем. Некоторые из наших друзей уселись под тенью масличных деревьев, другие же вкарабкались на ветви. Двое из числа четверых, нарисованных в этом положении в моем альбом, умерли через месяц от роковой сирийской лихорадки. Но тогда мы еще не знали, что судьба готовит нам. Был разведен огонь; мы поели яиц и курятинки, напились кофе и стали курить трубки, посмеиваясь от чистого сердца. Я думаю, что всякий считает себя счастливым, оставя Иерусалим. Из того, что я испытал в нем, для меня памятнее всего десятидневная лихорадка.

В Рамле, все мы остановились в греческом монастыре. Монахи подали нам ужинать на террасе, при закате солнца. Нас окружала самая живописная панорама: башни и мечети были окрашены алой зарею, волнистые поля покрыты зеленью и стройными пальмами. До Яфы было отсюда девять миль. Когда мы ехали туда, вам все утро сопутствовал дым парохода, стоявшего от нашей дороги миль за двадцать в море.

Монастырь, в котором переночевали мы в Рамле, совершенный караван-серай. Только три или четыре монаха живут в нем для приема путешественников. Лошади были привязаны и накормлены на внутреннем дворе; в верхнем этаж находились жилые комнаты не только для неограниченного числа пилигримов, но также и для безчисленного множества ползающих и прыгающих зверков, которые обыкновенно разделяют ложе с утомленным путешественником. Ни одному тонкокожему человеку не советовал бы я разъезжать по Востоку без удивительного изобретения, описанного в книге мистера Феллоуэса. Вот оно: делается полотняный или миткалевый мешок, такой величины, чтобы в нем могло свободно поместиться человеческое тело; к мешку привешивается муслиновый рукав, расширенный обручами и прикрепленный к стене или к палке. Вы погружаете в этот снаряд испытующий взор и, уверясь, что там нет ни блохи, ни клопа, ложитесь во внутрь мешка, плотно закрывая за собою отверстие. Этот удивительный антиклоповник испытал я в Рамле, и только одну ночь покойно провел в нем на Востоке. К сожалению, не была она продолжительна; многие из товарищей поднялись в час пополуночи, и стали будить сонуль. Никогда не забыть мне того ужаса, который почувствовал в этом противоклоповнике, когда веселый служка монастыря, упавши на грудь ко мне, стал щекотать меня. После этого происшествия у меня не доставало духу залезть снова в мешок, и я предпочитал колкие ласки насекомых, смеху и шуточкам такого сильного молодца, каким был мой монастырский приятель.

Поутру, задолго до солнечного восхода, маленький караван наш снова двинулся в путь. Мы выехали с фонарями, оглашая узкие улицы громкими криками. Когда потянулись мы по долине, месяца уже не было, но яркие звезды все еще блистали над головою. Глядя на путешественника так светло и торжественно, оне становятся друзьями его, особенно под ночным пологом восточного неба. Здесь кажутся оне ближе к вам, нежели в Европе; здесь они больше и торжественнее. Наконец загорелась заря, и мы увидели перед собою Яфу. Дружесеий корабль ожидал нас; лошади были сданы по принадлежности, и партия наша, при страшных криках обнаженной толпы нищих, которые требовали башкиша, уселась в лодки и поплыла к кораблю, где приветливо встретил нас лучший из капитанов, когда-либо плававших в этой части Средиземного моря, именно: Сэмьель Леуис, капитан парохода полуостровской и восточной компании.

XIII.

От Яффы до Александрии.

(Из морского журнала Эконома.)

Столовая карта, 12-го октября.

Моллигэтоуни суп.

Соленая рыба под соусов из яиц.

Жареная нога баранины.

Вареное плечико с луком.

Вареная говядина.

Жареные куры.

Тоже в папильотках.

Ветчина.

Бараинва с турецкими бобами.

Рис.

Капуста.

Французские бобы.

Вареный картофель.

Тоже печеный.

Дамсон торт.

Тоже из смородины.

Рисовые пудинги.

Смородиновые блинчики.

Только лишь подошли мы к гавани, и перед нами поднялись домы и башни Александрии, освещенные розовой зарей, как в ту же минуту над ровным зеркалом золотистой воды пронесся гул пушечного выстрела. С величайшей досадою узнали мы, что в эту ночь не удастся нам выйти на берет. Хотя во время наших разъездов по Сирии пароход был отлично вымыт и вычищен, но все-таки жизнь на нем утомила пассажиров, не смотря на то, что неопрятные жиды, ехавшие с нами из Константинополя, не толпились уже на палубе, и эконом усердно кормил всем, что написано на столовой карте.

На другой ден, чем свет втянулись мы в гавань, загромозженную судами. Мы плыли мимо полусогнивших военных кораблей, на которых развевались красные флаги со звездой; подле них то я дело швыряли катеры; гребцы в красных фесках, налегая на весла, совершенно скрывались из виду; на кормах стояли длиннобородые рулевые. Тут находился большой национальный флот и множество иностранных кораблей. Пароходы французских и английских компаний ходили взад и вперед по гавани, или стояли на якоре в солевой воде. Многия из паровых судов наши имели совершенно христианский вид; только странно было смотреть на турецкий герб, нарисованный на носу их, и на золотые арабские иероглифы, блестевшие на кожух. Любезный Тромп, на котором доехали мы до Бейрута, стоял также в александрийской гавани, и капитан этого щегольского парохода отвез некоторых из нас на берет в своей гичке.

В эту ночь, с помощью сигары и лунного света, озарившего палубу, приготовился я мысленно к тем впечатлениям, которые ожидали меня в Египте. Торжественно мечтал я о величии таинственной сцены. Мне казалось, что колонна Помпея должна возвышаться горою, в желтой пустыне, посреди целой рощи обелисков, высоких как пальмы. Скромные сфинксы, возседающие над Нилом, величаво покойная наружность Мемноновой статуи, разоблачали предо мною Египет столько же, как сонет Теннисона, и я готов был смотреть на него c пирамидальным удивлением.

Набережная Александрии, где высаживаются путешественники, похожа на док Портсмута; здесь, в разнохарактерной толпе, заметно несколько черных лиц; стоят лавчонки с корабельной рухлядью и распивочные с пьяными матросами; погоньщики лошаков кричат оглушительным хором: "Ride, sir! Donkey, sir! I say, sir!" на таком превосходном английском языке, который в состоянии рассеять самые романические грезы.

В добавок к этому, езда на лошак очень незавидное занятие; всякий сначала отказывается от нея, как от негодной вещи. Как повезет вас это маленькое, длинноухое создание? Разве сесть самому на одного лошака, а на спину другаго положить ноги? Однако же и туземцы, и путешественники ездят на них. Я шел пешком до-тех-пор, пока достиг уединенного местечка, где никто не мог видеть меня, и проворно перекинул ногу через красное седло этой крошки. Вместо того, чтобы растянуться со мною поперег улицы, чего ожидает, может быть, всякий путешественник, лошачек этот быстро и весело понесся вперед, не требуя ни шпор, ни других средств понуканья, кроме крика мальчика, который бежал рядом с ним.

В архитектуре домов, мимо которых проезжаете вы, очень мало восточного характера. Улицы наполнены пестрой толпою Армян и Евреев, надсмотрщиками за работою невольников, Греками и купцами, также прилично одетыми и выбритыми, как джентельмены нашего банка или биржи. Иностранца особенно поражает здесь одно обстоятельство: беспрестанно встречает он туземцев, на половину или совсем лишенных зрения. Это следствия ужасной офтальмии, которая производят в Египте страшные опустошения. Вы видите детей, сидящих в воротах; глаза их завязаны зеленым платком, который облеплен мухами. Минут в шест проворный лошак переносит вас в квартал Франков. Здесь, как в Марселе, по сторонам прибрежной, широкой улицы, стоят главные отели, домы купцов и консулов, с развивающимися над ними флагами. Палаццо генерального французского консула представляет чрезвычайную противоположность в сравнении с маленьким домиком английского представителя, который покровительствует землякам своим из второго этажа.

Но многим из нас этот двухъэтажный фасад консульства показался несравненно привлекательнее французского палаццо: здесь ожидали нас письма и приятные вести с родины, которых не получали мы в продолжение двух месяцев. Молодой джентельмен изь Оксфорда торопливо схватил адресованные на его имя конверты и жадно читал письма, сложенные очень акуратно и написанные четким, красивым почерком. Легко было понять, что сочиняла их Мери Анна, к которой он неравнодушен. Нотариус получил пакет, на который с наслаждением поглядывал его писарь, думая об условиях, предложенных Снуксом, Роджерсом, Смитом, Томкинсом и т. д. К государственному мужу пришли также полновесные депеши, украшенные многими печатями, на которые наша оффициальная переписка не жалеет сургуча, покупаемого на общественные деньги. И я, ваш покорнейший слуга, получил маленькое, скромное письмецо. В нем находилось другое, написанное большими каракулями; но конечно мни было приятнее читать его, нежели милорду английские депеши, или даже студенту корреспонденцию Мери Анны. Да, вы поймете меня, когда я скажу вам, что это были конфиденциальные известия от маленькой Полли о сером коте и новой кукле.

Для подобного удовольствия стоит совершить путешествие и провесть без сна несколько долгих ночей на палубе, думая о родине. Этого наслаждения напрасно стали бы вы искать в городе; там не увидите ни такого чистого неба и таких ярких звезд над собою. Прочитавши письма, мы принялись за остроты удивительного Galignani; узнали, что поделывает О'Коннель, получили подробные сведения о последней дюжин новых побед Французов в Алжирии и, в заключение, пробежали шесть или семь нумеров Понча! И если бы в это время сказали нам, что вблизи находится бесконечная аллея, составленная из помпейских колонн, и что живые сфинксы играют на берегах Махмудова канала,- право, мы не тронулись бы с места, не прочитавши до конца "Punch" и "Galignani".

В Александрии немного предметов, достойных внимания, и осмотреть их не трудно. Мы пошли по базарам, в которых несравненно более восточного элемента, нежели в европейском квартале с его английским, итальянским и французским народонаселением. Порою встречали мы большой дом, грубо вымазанный мелом, с восточными решетчатыми окнами. Двое неуклюжих часовых у дверей его, в таких нелепых мундирах, какие только можно себе представить, доказывали, что это резиденция или высшего придворного сановника, или одного из безчисленных сыновей египетского Соломона. Его высочество был погружен в глубокую горесть, никого не принимал в своем дворце, и сам не выходил из него. Европейские газеты объявили в это время, что он намерен отказаться от престола; но в Александрии ходили слухи, что любовные делишки, которыми старый паша занимался очень усердно, и неумеренное употребление гашиша и других возбуждающих средств, произвели это отвращение от жизни и занятий, которым страдал он. Однакоже по прошествии трех дней, властолюбивый старик вылечился от своего недуга и решился пожить и поцарствовать еще немножко. Через неделю, некоторые из вашей партии представлялись ему в Каире и нашли его совершенно здоровым.

Болезнь паши, и итальянская опера и ссора двух примадонн, из которых одна была очень хорошенькая, составляли главные предметы разговоров. Я ознакомился с этими новостями в лавочке одного цирюльника. Мешая французский язык с испанским и итальянским, он сообщал их своим посетителям достойною удивления скороговоркою.

Видели мы знаменитый обелиск, посылаемый Мешетом Али в дар британскому правительству, которое не обнаружило однако же особенной поспешности принять этот тяжеловесный подарок. Огромное изваяние валяется на земле, заскверненное всевозможными гадостями. Мальчишки возятся вокруг него, привлеченные сюда грязью. Арабы, Негры и погонщики лошаков, проходя мимо, глядят на поверженный обелиск также холодно, как и британское правительство, не позаботившееся до-сих-пор объявить о славных результатах египетской кампании 1801 года. Если же английская нация смотрит на этот подарок так холодно, то непростительно было бы с нашей стороны приходить от него в восторженное состояние.

Помпейская колонна совсем не так высока, чтобы можно было удивляться её размерам. Этот памятник не избег также позорной участи: матросы и другие необразованные путешественники исчертили его грубыми знаками; даже имя Псамстиха исчезло под другими неприличными надписями. Очень жалею, мой друг, что не могу представить вам снимка с имени этого монарха, история которого так занимает вас.

Более всего понравился мне в Александрии праздник Негров. Они справляли его за городом, в деревушке. Здесь собралось многое множество старых, худых, толстых, безобразных, детских и счастливых лиц, для которых природа изобрела несраменно более черную и прочную краску, нежели тот состав, которым Египтяне покрыли базу Псаметиха. Все лица, как у женщин, носивших за спиною грудных ребят, так и у почтенных стариков, с сединами, не уступавшими в белизне овечкам Флориана, были одушевлены широкой улыбкою.

Плясали под звуки барабана и маленькой флейточки; хор, пропетый Неграми, отличался не только оригинальностью и верным соблюдением такта, но также чрезвычайно приятной мелодиею. Они составили хоровод; плясуны входили во внутрь круга, покачивали головой, размахивали небольшими прутиками, держа их в левой руке, и пели во все горло.

Здесь видел я одного из первых сановников турецкой империи: главного евнуха падишаха. Но как наружность его отличалась от этих веселых лиц! Забота и скука придавали мягким чертам его какое-то мрачное выражение.

Черные, оборванные и голодные братья евнуха были веселы и счастливы; а он, осыпанный почестями, сердит и скучен. Надобно ли напоминать вам, такому тонкому моралисту, что счастие, как в белом, так и в черном мире, минуя дворцы, заходит часто в "tabernas pauperam".

Вечером пошли мы таскаться по кофейням. В европейских можно было найти мороженое и французские журналы, но в тех, которые посещают Греки, Турки и вообще люди низшего разбора, стоят дрянные стулья, варится негодный кофе, и два или три музыканта потешают своим искусством неразборчивую публику. После прекрасного пенья Негров, я не мог слышать без отвращения этой противной музыки.

XIV.

Нил. - Пирамиды. - Эзбекиэ. - Hotel d'Orient. - Завоеватель Уэггорн.- Архитектура.- Предводитель пилигримов. - Арнауты. - Невольники.- Египетский обед.- Пигмеи и Пирамиды.- Заключение.

По каналу Махмуда плыли мы на катер Полуостровской и Восточной Компании; его буксировал маленький пароход; сцена, окружавшая вас, была утомительно однообразна: с обеих сторон топкие берега, а сверху синее небо. Местами встречались хижины, слепленные из грязи, и небольшие ряды высоких пальм; кое-где подле воды стояла женщина в синем платье, и рядом с нею маленький сын в том темном костюм, которым наделила его природа. С одного из моих товарищей упала шляпа; в тот же миг нырнул за нею Араб, выплыл из грязной воды со шляпою в руки и пустился бежать нагишом по берегу вслед за пароходом, который в это время был уже далеко от него: смуглое тело Араба светилось на солнце. Потом ели мы полуразогретых кур и пили горький эль; потом обедали: опять эль и холодные куры, и в этих занятиях прошел день.

К вечеру достигли мы города Атфе, который стоит при соединении канала с Нилом. В нем пустыри перемешаны с домами и пальмами; полуобнаженный народ толпится посреди негодных, деревенских базаров, меняя свои сельские произведения на плоды и разноцветные бусы. Здесь канал кончается широкой плотиною, из-за которой поднимаются мачты египетских кораблей, стоящих над руслом Нила.

Однако же не пустое дело видеть эти красные волны. Вот низкие зеленые берега, сложенные из ила хижины, пальмовые рощи, багровое солнце, садящееся за ними, и большая, мрачная, извилистая река, кое-где ярко освещенная. Ничего особеннаго; но это Нил, древний Сатурн судоходных рек, даже древнее божество, хотя юнейшие речные боги и затмили минувшую славу его. Приветствуем тебя, почтенный праотец крокодилов! Все пассажиры были преисполнены чувством глубочайшего уважения, которое выразилось тем, что мы чуть не передрались за койки, сойдя в каюты нильского парохода.

Утром, на заре, вышли мы на палубу; характер окрестной картины нисколько не изменился. С обеих сторон низменные долины, открывшиеся после наводнения; ближе к нам: деревни, два туземные корабля, на якоре, подле финиковых пальм; пейзаж в полном смысле пустынный. На востоке показалась длинная полоса зеленого света; обеим её постепенно увеличивался, скоро приняла она опаловый, потом оранжевый цвет, и наконец посреди неё ярко блеснул раскаленный круг восходящего солнца. Нил побагровел в туже минуту; покраснел и пароход наш; кормчий, передавши руль другому матросу, повергся ниц на палубе и начал кланяться на восток, прославляя Создателя солнца, которое освещало его белую чалму, золотило бронзовое лицо и бросало от него синюю тень поперег красной палубы. серая даль зарумянилась пурпуром; но поднялось солнце, и зарево поблекло; безоблачное небо стало 6ледно, и окрестный пейзаж сделался ослепительно светел.

Но вот вдали показались пирамиды. Подумай о моих чувствах, любезный М.; три пирамиды: две большие и одна маленькая.

Слегка освещенные красноватым светом, торжественно стояли оне, эти древния, величавые, таинственные здания. Некоторые из моих товарищей пытались показать, что они поражены глубоким впечатлением; но тут подоспел завтрак, явился холодный пастет с кофе, и детская игра в съестные припасы сменила благоговейное уважение к памятникам величавой древности.

Неужели мы стали blases до такой степени, что величайшие, мировые диковинки не в состоянии разшевелить нас? Неужели общество, клубы Полль-Молль и привычка потрунить над чувствами другаго так съежили в вас органы почтения, что мы лишены способности удивляться? Сначала показалось мне, что я видал пирамиды прежде; потом стало самому совестно, что вид их не возбуждает во мне должного почтения. Вслед за этим, я обратил внимание на своих соседей, желая знать, не более ли меня поражены они этой картиною: Trinity College, Оксфорд, был занят холодной ветчиною; Downing Street погрузилась в созерцание винограда; Fig Tree Court вел себя приличнее; это хороший практик, обладающий консервативным складом ума, который по принципу заставляет его уважать les faits accomplis; может быть, он припомнил, что одна из пирамид не меньше загородного линкольнского трактира. Но все же никто из нас не был поражен серьозно... Да и почему огромная груда кирпичей должна бы удивлять вас? Что касается до меня, я признаюсь, что пирамиды очень велики.

После тридцатичасового плавания, пароход пристал к набережной Булака, бросивши якорь посреди очень неудобных судов, которые грузились хлопчатой бумагою и другими товарами, с большим криком и суетнею. Отсюда, вплоть до Каира, берег Нила покрыть виллами, парками и загородными домами, в которых живут придворные паши. Здесь же подымаются высокие трубы чугунных заводов. Все эти здания стоят так красиво, как солдаты на параде, представляя резкий контраст с тесным, неопрятным и покачнувшимся на бок старинным восточным городом, который составляет передовую гавань Каира, будучи построен еще задолго до введения сюда европейского вкуса и дисциплины.

Здесь сели мы на лошаков, таких же резвых, как александрийские. Робким ездокам они не понравятся; мой, например, кусал всех мулов, которые попадались ему во время дороги. Въезд в столицу со стороны Булака очень красив: прекрасная дорога идет по хорошо обработанной, обширной долине Эзбекиэ. Сады перемешаны с полями, каналами и проспектами; сюда съезжается на прогулку высшее общество. Мы видели несколько носилок с толстыми пашами, обложенными подушками; осанистые доктора и полковники ехали верхом, в сопровождении своих ординарцев; народ курил трубки и пил шербет в кофейнях; но больше всего понравилось нам красивое белое здание, на котором было написано большими французскими буквами: Hotel D'Orient, и которое действительно нисколько не уступает самым лучшим гостинницам южной Франции. Каир стоит на пути из Англии в Индию; через него каждые две недели проезжают сотни христиан; для них-то и построена эта гостинница. В продолжение двух последних месяцев все шестьдесят комнат её были постоянно заняты.

Из окон этого здания видны прекрасные сады; у ворот толпятся лошаки с погоньщиками; к соседнему колодцу беспрестанно подходят за водою женщины, с большими черными глазами и в синих широких блузах, сквозь отверстия которых была видна их смуглая кожа. У гостинницы то и дело развьючивали подходящих верблюдов; на дворе шумели драгоманы и дети, привезенные из Индии. Старые, седобородые дядьки, в красных чалмах, няньчились с этими белолицыми малютками, родившимися в Думдум или Футигур; у ворот брил вожатого верблюдов сидевший на корточках цирюльник. Колокольчики звенели без умолку, и лейтенант Уэггорн бегал хлопотливо взад и вперед по двору. Только вчера поутру выехал он из Бомбея, во вторник был в Красном море, сегодня приглашен обедать в Реджвитс-Парк, а теперь вероятно находится в Александрии или в Валети, а может быть, и в обоих городах. Il en est capable. Если только есть на свете человек, который может в одно и тоже время быть в двух разных местах - это Уэггорн.

Пробило шесть часов. Шестьдесят человек уселось за quasi французский банкет. Было тут тридцать ост-индских офицеров, в усах и джакетах, десять студентов также с усами и в очках, десять бледнолицых леди, с локонами, которые обратили на себя общее внимание. Все дамы пили за столом эль, который, может быть, и составляет главную причину их бл
123;дности. Бомбейские и Суэзские пассажиры только что приехали в гостинницу. Отсюда-то и столпилось в ней так много военных джакетов, усов, красоты и локонов. Окна были открыты, и комары, привлеченные свечками, очень способствовали одушевлению сцены. В числе путешественников был низенький старый маиор, наделенный от природы непрокусимой кожею. Презирая острое жало комаров, он настоял, чтобы окна были открыты; бледные локоны, с обнаженными плечиками, также не обращали на этих насекомых особенного внимания.

Все блюда, рагу, фрикандо и жаркие были приготовлены из какого-то темного, неопределенного мяса. Никто не знал, чем кормили нас: лошаком что ли? Этих животных очень много в Каире.

После обеда дамы вышли из комнаты; кавалеры спросили теплой воды, положили в нее сахару и налили французской водки. Говорят, это чрезвычайно вредный напиток; однако же никак нельзя сказать, чтобы он был невкусен. Здесь, познакомясь с почтенными воинами, мы нашли Англию в Африке, в Каир, во французском отеле, который содержит Итальянец.

Ложась в постель, вы берете с собою полотенце, и задернувши плотно занавески, начинаете махать им на все четыре стороны до-тех-пор, пока все комары, забравшиеся под муслиновый полог, будут окончательно перебиты.

Но делайте, что вам угодно, а все-таки хотя один из них избегнет смерти, и тогда, лишь только погаснут свечи, начинает он свое адское гудение, садится вам на нос, на щеку, и так легко, что вы не чувствуете прикосновения. Это маленькое, незримое существо кажется вам каким-то фантастическим созданием, поющим в ушах у вас, и однако же целую неделю после этого на лице остаются самые несомненные признаки его жестокости.

Вероятно мое описание Каира вы назовете, любезный М., очень неполным; но дело в том, что я до-сих-пор не видал еще ничего любопытнаго. Я не заглядывал в гаремы; магики изгнаны отсюда палками; пляшущия девы, о которых заранее намеревался я составить изящное, блестящее, хотя и строго нравственное описание, также убежали от здешней плетки в Верхний Египет. Да, вы совершенно справедливы: не хорошо описал я Каир; это не Египет, но Англия в Египте. Признаюсь, приятно мне видеть здесь Англию, с её отвагою, предприимчивостью, горьким элем и соусом Гарвея. Куда бы не явились эти похвальные предметы, везде остаются они на долгое, постоянное житье и живут счастливо. Сорок веков могут смотреть на них с вершины пирамид; и я уверен, что для престарелых дщерей времени вид этот несравненно приятнѣе блеска французских штыков и воинственных возгласов генерала Бонапарте, члена института, который, лет пятьдесят назад тому, бегал вокруг них с обнаженной шпагою. Много чудес наделал он в Египте и потом убp3;жал отсюда. Но что значат эти чудеса в сравнении с тем, что сделано Уэггорном? Наполеон разбил Мамелюков у подножия пирамид. Уэггорн завоевал самые пирамиды: он приблизил эти тяжелые здания, а вместе с ними и весь Египет, на целый месяц пути к Англии. Все трофеи и пленники, украшавшие триумфы Римлян, должны уступить место этому дивному подвигу. Из всех голов, срубленных по приказанию Наполеона, нельзя было бы воздвигнуть ему такого высокого памятника. Да будут наши трофеи мирными Ерофеями! О, родина моя! О, Уэггорн! Когда отправлюсь я осматривать пирамиды, я принесу там жертву во имя твое, совершу там возлияние с помощью горького эля и соуса Гарвея в честь тебе.

С каирской цитадели открывается самая благородная панорама, какую только можно где-нибудь видеть. Внизу раскинут перед вами город со множеством мечетей и минаретов; огромная река извивается посреди зеленых полей, испещренных безчисленными деревнями. Вдали возвышаются пирамиды, а вблизи тянутся крепостные верки. Проводник никак не пропустит случая показать вам то место, откуда один из Мамелюков отчаянным прыжком спас себя от страшной участи своих товарищей, перебитых пашею.

Недалеко от цитадели находится гарем почтенного Мегмета Али; в нем принималь он с большим почетом никоторых из моих товарищей. Нам было позволено подойти очень близко к гарему, который имеет европейский фасад, выкрашенн белой краскою и окружен прекрасными садами. Здесь же находятся полицейские и присутственные места, но заседания в это время не было, а то мы с удовольствием поглядели бы на главного кади и на непосредственное приложение палки к главным статьям мусульманского кодекса.

Главным львом между публичными зданиями слывет в Каир мечеть, построенная Мегметом Али. Она сложена из белаго алебастра с легким, красноватым оттенком; все орнаменты её отличаются чисто европейским характером: благородный и фантастический ориентальный стиль покинут поклонниками пророка. Я посетил здесь две городские мечети и видел их несколько,- все оне в тысячу раз прекраснее этой. Разнообразие их орнаментов удивительно; причудливые формы куполов и минаретов, которыми весьма удачно нарушены общия правила соразмерности, поразят своей оригинальностью любого архитектора. Когда идете вы по улиц, очарованный взор ваш то останавливается на мраморном фонтане, украшенном арабесками и так чисто, мастерски отделанной кровлею, что вы смотрите на нее с таким же наслаждением, как на античную камею; то не может оторваться он от арки, прикрывающей вход в мечеть, которая поднимается вверх так легко и грациозно, как.... как пируэт Тальони. Эта архитектура, чуждая грандиозности, богата той легкой и мирной красотою, с которою ознакомили нас древние памятники, хотя Парфенон и Колизей также грубы в сравнении с нею, как широкоплечие Титаны перед Зевсом, питающимся амврозиею. Эти фантастические шпицы, куполы и галереи, чаруя взоры, возбуждают и, так сказать, щекотят воображение. В знаменитой мечети султана Гассана нашли мы очень мало правоверных. Сторож, глазами просивший подаяния, предложил нам надеть соломенные туфли и ввел во внутренность мечети.

В ней было удивительно светло. Лучшие образцы норманского искусства, виденные мною, не превзойдут благородной простоты и грации этого храма.

Никто не молился в мечети; только официальные сторожа и сверх комплектные проводники пришли в нее за бакшишом. Вера ослабла; потому-то и не могут здесь изобресть тех совершенных форм и построить таких зданий, какие изобретались и строились в былое время. Для доказательства я укажу на жалкую архитектуру храма, воздвигнутого Мегметом Али, и на совершенное отсутствие красоты в мечетях, недавно построенных в Константинополе.

Однакоже путешествие в Мекку до-сих-пор в большом ходу у мусульман. Подле мечети Гассана находится зеленый луг, на котором пилигримы разбивают ежегодно стан свой прежде, нежели двинутся в дальнейший путь. Я попал сюда не во время этого сходбища, но видел на базаре дервиша, который, сопровождая священного верблюда, обыкновенно предводительствует происходящими здесь в подобных случаях процессиями. Он пользуется в Каир почти таком же уважением, как мистер О'Конель в Ирландии.

Дервиш этот живет подаянием. Летом и зимою ходит он босой, нахмуренный, с палкою и в одной тонкой, узенькой рубашонке. Сзади торчит у него огромнейший пук черных волос; смуглое тело его, словно у дикаря, поросло также курчавыми волосами. Он содержит пребольшой гарем и, говорят, составил себе отличнейшее состояние сбором контрибуций. Глупый народ уверен в святости этого человека, и когда возвращается он из своего религиозного похода, главные муллы, встретивши его за городом, торжественно сопровождают в Каир по эзбскийской дороге; простой же народ бросается под ноги его лошади, в полной уверенности, что человек, убитый или изуродованный лошадью великого Гаджи, попадет непременно в рай магомета. Моя ли вина, что при этом случае пришли на мысль мне Гаджи Даниэль и верующие в него?

Когда я проходил по этой долин, на ней не было знаменитого дервиша; но тут, с блестящими глазами и седоватой бородою, плясал другой дикарь. Зрители, казалось мне, смотрели на него с презрением, и никто из них не положил ни копейки в чашку ему. На голове этого чудака сидел живой, но совершенно ощипанный петух, обвешанный клочками красных лент и стеклярусом: такой чудовищной и жалкой штуки я никогда еще не видывал.

Недалеко отсюда потешал публику клоун, в роде нашего Уиддикомба. Этот буфон отвечал на вопросы непристойными фразами, которые заставляли всю аудиторию помирать со смеху. Одна из его острот была переведена мне, и еслибы я вздумал сообщить вам ее, вы конечно не засмеялись бы. Драгоман уверял нас, что весь юмор этого остряка такого же сомнительного достоинства; также отозвался о нем и молодой египетский джентельмен, сын паши, которого в последствии я встретил в Мальте. Он же сообщил мне кое-что о семейной жизни Египтян: подробности весьма неназидательные. От него узнали мы, что женщины на Востоке заботятся более всего о том, чтобы овладеть мужчиною, потакая его чувственным влечениям, и что главное достоинство их заключается в уменьи разнообразить чувственные удовольствия. Он даже старался объяснить нам, в чем состоит именно игривость их ума, но это был труд совершенно потерянный, по причине нашей тупости. Я попросил бы только покорнейше не увлекаться немецкими писателями и эстетиками, Семилясоизмами, Ганганизмами и т. п. Жизнь на Востоке - чисто скотская жизнь. Я уверен, что самые презрительные отзывы о ней были бы довольно снисходительны, потому что едва-ли кто в состоянии рассказать, до какой степени развита на Восток саная отвратительная чувственность.

За балаганом этого буфона показали мне на зеленом лугу место, обагренное кровью. Здесь поутру казнили Арнаута. Городские жители проклинают этих Арнаутов. Стан их разбит за Каиром; но они всякий день пьянствуют и разбойничают в городе, не смотря на то, что почти каждую неделю предают смертной казни по-крайней-мере одного из них.

Товарищи мои видели, как толпа солдат тащила этого молодца мимо гостинницы. Голый, связанный по рукам и по ногам, он все еще был страшен своим противникам, употребляя отчаянные усилия освободиться от них. Он был чрезвычайно строен; обнаженное тело его представляло образец физической красоты.

Этот Арнаут пленился на улиц какою то женщиною и хотел схватить ее. Женщина пустилась бежать; вблизи был полицейский барак; она бросилась искать в нем спасения; Арнаут, не теряя присутствия духа, ворвался и туда за нею. Один из полицейских хотел остановить его, но он выхватил пистолет и положил своего противника на месте; потом обнажил саблю и убил еще трех или четырех человек прежде, нежели успели обезоружить его. Он понимал неизбежный конец свой, видел, что не может овладеть женщиною и справиться с огромной толпою вооруженных солдат, которые окружили его, и однако же порыв чувственности и страсть к убийству долго еще волновали этого зверя. Сегодня поутру несколько Арнаутов проводили своего товарища на место казни; смерть нисколько не страшила его, покойно опустился на колена и так хладнокровно сложил свою буйную голову, как будто она принадлежала другому.

Когда кровь хлынула на землю, из толпы выбежала замужняя женщина, не имевшая детей, и начала брызгать на себя ею: здесь существует поверье, что кровь преступника прекрасное медицинское средство от бесплодья.

"А! ты любишь кровь? сказал один из Арнаутов. Так смотри же, как твоя собственная смешается с кровью моего товарища." С этим словом спустил он курок пистолета, и женщина пала мертвою, посреди толпы, в присутствии исполнителей казни. Убийцу схватили; без сомнения, завтра отрубят и ему голову. Об этом происшествии можно бы написать хорошую главу: Смерть Арнаута; но я отказываюсь. Довольно в жизнь свою видеть и одного повешенного человека. J'у ai ete, как сказал один Француз, говоря об охоте.

Эти Арнауты навели страх на весь город. Недавно напали они на одного Англичанина и чуть не убили его. На прошлой неделе Арнаут застрелил в Булаке лавочника, который не согласился взять за арбуз той цены, какую назначил за него сам покупатель. Удивляюсь, почему это паша не пригласит их на dejeune, в цитадель, и не задаст им такого же точно завтрака, каким угостил он Мамелюков? После того, как Эмин Бей перескочил на коне своем через ст
123;ну крепости, она поднята весьма значительно, и улизнуть отсюда нет, кажется, никакой возможности.

Пистолетные выстрелы вошли здесь в общее употребление не только между Арнаутами, но и в самой высшей сфере общества. Недавно один из внуков Мегмета Али, которого назову я Синей Бородою (собственное имя могло бы повредить нашим дружеским отношениям к Египту), чувствуя недостаток своего образования, пожелал познакомиться с математикою и с условиями цивилизованной жизни. Для исполнения этого похвального желания был выписан из Кэмбриджа наставник, который, как я слышал, учился алгебре и учтивостям у достопочтенного доктора Уизля.

Однажды, когда мистер Мэк Уиртер, гуляя с Синей Бородою в садах Шубры, объяснял ему обычаи, усвоенные образованным обществом, и увлекался красноречивыми воспоминаниями о кэмбриджском университете, к ним подошел бедный феллах и, бросившись к ногам Синей Бороды, начал жалобным голосом умолять о правосудии.

Синяя Борода был так увлечен рассказом своего почтенного наставника, что велел просителю убираться к чорту, и возобновил разговор, прерванный не вовремя криком феллаха. Злая судьба надоумила бедняка снова попытать счастия. Он встал на другой дорожке, и когда принц и мистер Мэк Уиртер вышли на нее, занятые еще более интересным разговором, феллах, упавши опять на колена, протянул просьбу к лицу Синей Бороды и снова завопил жалобным голосом.

Эта вторичная попытка неотвязного бедняка вывела принца из терпения. "Человек, сказал он, я уже запретил тебе докучать мне своим криком, и вот! ты не повинуешься. Прими же достойную кару за ослушание, и пусть кровь твоя падет на твою же собственную голову." С этими словами протянул он пистолет, и феллах никогда уже после этого не молил о правосудии.

Такая неожиданная развязка удивила почтенного Мэк Уиртера. "Милостивый принц, сказал он, мы никогда не убивали людей в Кэмбридже, даже и в то время, когда случалось гулять нам на зеленой лужайке университета. Позвольте доложить вашему высочеству, что такую методу отделываться от докучливости просителей мы, Европейцы, признаем крутым и даже почти жестоким средством. Осмеливаюсь покорнейше просить вас укротить нисколько этот пыл на будущее время и, как наставник вашего высочества, умоляю вас быть немного поскупее на пули и порох."

- О, мулла! отвечал Синяя Борода своему наставнику. Мне очень приятно слушать тебя, когда говоришь ты о своем университета; но если вздумаешь ты мешаться в дело правосудия, каким бы то ни было образом, и препятствовать мне убить какую-нибудь арабскую собаку, которая бежит по пятам за мною,- то, клянусь бородою пророка! у меня отыщется для тебя другая пуля.

Проговоривши это, он выхватил другой пистолет и взглянул на почтенного Мэк Уиртера так многозначительно, таким ужасным взором, что тот пожелал убраться поскорей восвояси и, надеюсь, посиживает теперь благополучно дома.

Вот еще забавный анекдот, рассказанный мне джентельменом, который постоянно живет в Каир. Поземельные доходы поступают в казну через руки фермеров. В их полное распоряжение отданы целые округа, и на них же возложена ответственность в сборе податей. Эта система понуждает сборщиков прибегать к ужасной тирании, а феллахов к притворству, к желанию прикинуться нищими, для того, чтобы сберечь деньги от хищности своих надсмотрщиков. Таким образом плутовство развито здесь в высшей степени: это очень горестный факт. Паша обкрадывает и надувает купцов, зная, что надсмотрщики обкрадывают казну, пока остаются на своем месте и пока, с помощью палки, не заставят их развязать кошель; надсмотрщики угнетают и обворовывают земледельцев, а бедные земледельцы плутуют и воруют в свою очередь; и так вся административная система постоянно вращается здесь в широкой сфере обоюдного надувательства.

Депутации от поселян и феллахов то и дело являются к паше с жалобами на жестокость и притеснения начальников, поставленных над ними; но как известно, что с Араба ничего не возьмешь без палки, то жалобы и оставляются по большей части без внимания. Казна его высочества должна быть наполнена, и чиновники, назначенные правительством, не могут же быть оставлены без поддержки.

Была однако же одна деревня, разоренные жители которой жаловались так патетически, что возбудили негодование в сердце Мегмета Али, а потому и был вызван в Каир начальник деревни, Скинфлинт-Бег, для представления отчета в своих действиях.

Когда явился он, паша начал упрекать его в несправедливости, спросил, как осмелился он обходиться так жестоко с его любезными верноподданными, и грозил бегу опалою и конфискациею всего имущества за то, что он довел до разорения вверенный ему округ.

"Ваше высочество, отвечал Скинфлинт-Бег, вы изволите говорить, что я разорил феллахов. Как же изобличить мне во лжи моих врагов и доказать несправедливость их обвинения? Принесть больше от них денег. Если принесу я пятьсот кошельков с моей деревни, уверитесь ли вы, что народ мой не доведен до разорения?

Паша смягчился. "Я не хочу, чтобы этих бедняков били палками, сказал он. О, Скинфлинт-Бег, ты так много мучил их и так мало сделал для них полезного, что сердце мое обливается кровью. Я не хочу, чтобы они страдали более. "

- Даруйте мне прощение, ваше высочество, превратите гнев свой на милость, и я принесу пятьсот кошельков также верно, как зовут меня Скинфлинт-Бегом. Я прошу только позволения сходить домой, пробыть там несколько дней и вернуться назад. Я возвращусь также честно, как возвратился Регул-паша к Карфагенянам, и с белым лицом предстану перед ясные очи вашего высочества.

Эта просьба об острочке была уважена. Возвратясь в деревню, Скинфлинт-Бег созвал немедленно старшин. "Друзья мои, сказал он им, слухи о нашей бедности и несчастиях достигли до трона паши, и милостивое сердце нашего повелителя смягчилось от слов, проникших в его уши. "Сердце мое, так говорит он, тронуто бедствиями моих эль-модийских подданных. Я придумал, каким бы образом пособить их несчастию. Недалеко от их деревни находится плодоносная земля Эль-Гуани, богатая кунжутом, ячменем, хлопчатой бумагой и кукурузою. Цена ей тысяча кошельков; но я хочу уступить ее моим детям за семьсот пятьдесят, остальные же деньги оставить в их собственную пользу, в награду за долгия страдания."

Старшины знали, как высоко ценятся плодородные поля Эль-Гуани, но они сомневались в искренности своего начальника. Однако же ему удалось рассеять их опасения и возбудить сильное желание сделать эту выгодную покупку. "Я сам вношу двести пятьдесят кошельков, сказал он, а вы всем миром подпишетесь на остальные. Когда же деньги будут собраны, вы отправитесь с ними в Каир, а я понесу свою часть, и всю эту сумму положим мы к ногам его высочества."

Седые бороды посоветовались друг с другом, и мнимые бедняки, из кармана которых нельзя было ничего выколотить палкою, нашли в нем деньжонки, как скоро потребовал этого их собственный интерес. Вместе с шейком и с пятьюстами кошельков отправились они по дороге в столицу.

По прибытии в Каир, Скинфлинт-Бег и старшины Эль-Моди были допущены во дворец, где перед троном паши и положили собранные деньги.

"Вот дань верноподданных, ваше высочество, сказал Скинфлинт-Бег, опуская на пол свою часть; а это добровольное приношение деревни Эль-Моди. Не справедливо ли докладывал я, уверяя ваше высочество, что враги и клеветники бессовестно оболгали меня, жалуясь на разорение моего округа и на чинимые будто бы мною истязания его жителям? Вот доказательство, что Эль-Моди не имеет недостатка в деньгах: старшины в один день собрали пятьсот кошельков и кладут их к ногам своего повелителя."

Вместо палок, Скинфлинт-Бег был немедленно награжден милостью; палками же попотчивали феллахов, которые донесли на него. Из бега он был переименован в бея, и способ его извлекать деньги из народа мог бы составить предмет достойный изучения для людей, управляющих некоторыми частями Соединенного Королевства (Например, для дерривэнского бега.).

Во время Сирийской междуусобицы, наша, опасаясь разрыва дружеских связей с Англиею, пожелал возвысить дух феллахов, relever la morale nationale, и сделал одного Араба полковником. Через три дня по заключении мира, счастливый Араб был разжалован пашею. Молодой египетский полковник, который рассказал мне это, от души смеялся над проделкою своею повелителя. "Не срам ли это, говорил он: меня, человека двадцати трех лет, никогда и нигде не служившего, не имеющего никаких особенных достоинств,- сделать полковником?" Смерть помешала его дальнейшему повышению. Через несколько недель во французских газетах было объявлено о смерти бея.

Этот любезный молодой человек, по вечерам, в карантине Мальты, красноречиво описывал нам красоту жены своей, оставленной в Каир, её черные волосы, голубые глаза и удивительное телосложение. Я полагаю, что этим черкешенкам обязана своей изящной кожею турецкая аристократия, управляющая Египтом. Видел я здесь Ибрагима-пашу; он румян, усы у него с проседью; по своей надменной и красивой наружности походит он на английского драгуна, каких можно видеть на смотрах в Медстоне. Все здешние официальные люди имеют чисто-европейские лица. В Каир познакомился я с очень веселым и толстым пашею, которому принадлежал, кажется, трактир. Он каждый день прогуливался в садах Эзбекиэ; судя по наружности, его можно было почесть французом. Женщины или, вернее сказать, маленькие частички женского тела, которые нам дозволено было созерцать здесь, были тоже прекрасны. Эти милые создания, втроем и вчетвером, ездили на лошаках по улицам города, в сопровождении невольников, которые поддерживали их на седле, кричали во все горло: шмалек, аминек, или что-то в этом роде, и хлестали народ на обе стороны ременной плеткою. Но женщины кутаются здесь еще более, нежели в Константинополе. Черный шелковый капюшон, спускаясь с головы, прикрывает их совершенно; широко раздвигая его руками, оне из отверзтий черной маски пронзительно устремляют на вас большие круглые глаза, которые составляют здесь общую принадлежность, исключая, разумеется, людей, потерявших зрение от офтальмии.

Меня удивляла благородная фигура Аравитянок, которых я видел здесь. Привычка носить на голов кувшин придает их стану особенную грациозность, которой как нельзя более соответствует национальный костюм их. Один экземпляр этого костюма я привез в Англию, в подарок знакомой леди для маскерада. Он состоит из широкого синего коленкорового платья, которое застегивается спереди костяными пуговицами, и трех аршин синей же материи для вуаля. Для глаз делается отверзтие, а на голове должен непременно находиться кувшин. Костюм этот, не допускающий юбок и других вспомогательных средств дамского туалета, может идти только к очень стройной фигуре, и я не сомневаюсь, что в будущий сезон он войдет в большое употребление.

С мужчинами, с этой прекрасной и благородной расою людей, обходятся здесь, как с собаками. Когда ехал я базаром, проводник, пролагая дорогу мне сквозь густую толпу феллахов, стегал плетью тех из них, которые не могли или не хотели посторониться. Никогда не забуду я этой унизительной сцены!

Почтенный старик, с длинной и совершенно седой бородою, получивши удар, не произнес ни малейшей жалобы. Он только отошел в сторону, пожимая плечами, по которым хлестнула плеть. Эта жестокость возмутила меня. Я закричал на проводника и запретил ему драться в моем присутствии. Но здесь все дерутся плетью: и пеший конвой наши, когда едет он по базару, и прислуга доктора, когда пробирается он сквозь толпу, чинно возседая на хребте своей кобылицы, и особенно Негры. Эти дерзкие негодяи, очищая для самих себя дорогу, машут бичем на обе стороны безо всякого сожаления; и никогда не услышите вы жалобы.

Как описать вам красоту здешних улиц, эту разнообразную архитектуру домов, арок, висячих кровель, портиков и балконов, эту удивительную игру света и тени, которая пестрит их, этот варварский блеск обширных базаров и шумную, суетливую толпу, которая наполняет их! Целая академия художников нашла бы здесь богатейшие материялы для картин своих. Нигде не видал я такого разнообразия архитектуры, жизни и блестящего колорита. Каждая улица, каждая лавка базара так вот и просятся на полотно картины. Наш знаменитый акварельный живописец, мистер Леувс, набросал на бумагу несколько этих сцен чрезвычайно удачно; но здесь достанет их на сотню артистов, и если кто-нибудь из них, читая эти строки, вздумает воспользоваться случаем и приехать в Каир зимою, он найдет здесь превосходный климат и богатые предметы для своей кисти.

Из эскизов одних только Негров можно составить очень интересный альбом. Сегодня поехал я на лошади за город, к гробницам Калифовь. Эти древния, необитаемые здания с куполами, дворами и минаретами представляют очень живописную картину. В одном из них остановились только-что прибывшие сюда Негры; они столпились подле стены, освещенной солнцем; продавцы их ходили по двору, или курили табак, лежа на цыновках. В толпе заметил я черного, как ночь, Абиссинца с таким гадким выражением лица, что его можно было назвать олицетворенной подлостью. Когда я начал рисовать портрет этой ракалии, он пристально поглядел на меня с своей цыновки и вслед за этим попросил денег. "Я знаю, говорил он, из-за чего вы хлопочете. Вы нарисуете меня, а потом, когда вернетесь в Европу, продадите эту картину за деньги: так поделитесь хоть немножко со мною". Чувствуя, что у меня не достанет искусства изобразить такой избыток плутовства, я положил кисть, бросил ему сигару и велел сказать переводчику, что рожа этого молодца слишком гадка для того, чтобы сделаться ей популярною в Европѣ, и что по этой-то именно причине я и выбрал ее для своего рисунка.

Это были невольники, назначенные для продажи. На сцену выступил хозяин их и показал нам свое черное стадо. Оно состояло, по большей части, из мальчиков и молодых женщин, которые были хорошо сложены, но отвратительно безобразны. Скинувши с одной из них покрывало, продавец велел подняться ей на ноги. Она повиновалась, дрожа всем телом от стыдливости. Кожа на ней была черна, как уголь, губы походили на сосиски, большие глаза отличались добрым выражением, и курчавые волосы вились на голове густыми, маленькими и жесткими колечками.

Нельзя сказать, чтобы эти люди были несчастны. Они смотрят на вас такими же глазами, как бедная девушка глядят в Англии на фабрику, куда бы хотелось наняться ей. С купленными Неграми обходятся здесь ласково и одевают их хорошо; они скоро жиреют и становятся очень веселы. Но мне показалось, что эти невольницы очень дики в сравнении с теми, которых видел я на константинопольских базарах. Когда я рассматривал там одну Негритянку и слишком патетически удивлялся полноте её форм, она улыбалась очень весело и поручила драгоману попросять меня, чтобы я купил ее за двадцать фунтов стерлингов.

За гробницами Калифов начинается уже степь. Она подходит к самым стенам Каира и замыкается зеленью садов, которые темнеют на южной её оконечности. Отсюда можете видеть вы первую станцию суэзской дороги и ехать по ней без проводника, направляя путь свой от одного станционного дома к другому,

Осел мой бежал четверть часа очень порядочной рысцою. Здесь, оборотясь спиной к городу, мы находились в настоящей степи: песчаные холмы, подымаясь друг из-за друга, тяпулись так далеко, что, наконец, взор мой не мог отличить безцветной перспективы их от желтого небосклона. Об этой картин я составил уже прекрасную идею из Эстена. Может быть, она получает более грозный характер, когда дует здесь симум. Во время дороги случилось со мною одно только происшествие: передния ноги осла глубоко увязли в яму; я перескочил через его голову, растянулся во весь рост и отведал песочку. После этого приключения отправился я обратно в город. В продолжение двухдневной езды по этой степи, вы так приглядитесь к ней, что она совершенно потеряет для вас грандиозный характер и сделается только некомфортабельною.

Вскоре после моего падения, солнце также увязло в песок, но оно не поднялось из него с моей быстротою. Приятно было смотреть мне на закат его, потому что в этот вечер пригласил меня обедать старинный друг наш Ди.... который поселился здесь и живет совершенно на восточный лад.

Вы помните, какой дэнди был этот Ди...; помните безукоризненность его сапогов, галстухов, перчаток и отличный фасон жилетов. Мы видели его в полном блеске на Реджент-Стрите, в Тюльери и Толедо. Здесь поселился он в арабском квартале, вдали от тих нор, в которых приютилась европейская цивилизация. Дом его стоит в прохладной, тенистой, узкой аллее, так узкой, что маленький поезд мой, состоявший из двух лошаков, на которых ехал я с проводником, и двух погоньщиков, должен был прижаться к стенке, чтобы дать дорогу Ибрагиму паши, который встретился нам с своей кавалькадою. Прежде всего въехали мы на широкий двор, прикрытый навесом. Здесь находился на стороже смуглый араб, в синем халат и белой чалме. Слуги на Восток лежат, кажется, у всех дверей; чтобы позвать их, вы должны хлопнуть в ладоши, как делается это в Арабских Ночах.

Этот человек, юркнувши в маленькую калитку, которую он затворил за собою, пошел во внутренния комнаты, доложить о нас своему господину. Скоро возвратился он; я спрыгнул с лошака, отдал поводья погоньщику и вошел в таинственную дверь.

За нею находился большой открытый двор, обнесенный с одной стороны глухой галереею. На траве лежал верблюд; подле него стояла газель, а поодаль от них пестрело целое стадо кур и цыплят, доставляющих необходимый материял для роскошного стола хозяина. Против галереи подымались стены его длинного, испещренного окнами и балконами дома. Стрельчатые окна прикрывались деревянными решетками; сквозь одну из них пристально глядели на меня необыкновенно большие, черные и такие восхитительные глаза, каких никогда еще не случалось мне видеть. Подл окон летали, суетились и ворковали голуби. Счастливые создания! Без сомнения, вас кормят крошками хлеба хорошенькие пальчики милой Зюлейки! Весь этот двор, освещаемый солнцем и удивительно блестящими глазами, которые смотрят на него сквозь оконную решетку, имел такую же старую, заплесневелую наружность, как запущенное местопребывание ирландского джентельмена. Краска посколупалась с вычурных, расписанных галерей; арабески свалились с окон; но эта ветхость удвоивала живописный эффект общей картины. Однако же я слишком долго удерживаю вас на двери. Но на кой же чорт блеснули здесь черные глаза этой Зюлейки?

Отсюда вошел я в большую комнату, посреди которой журчал фонтан. Тут встретил меня другой человек, весь в синем, с красным поясом и белой бородою. Он поднял темное драпри двери и ввел меня в большую залу с мавританским окном. Здесь усадил он меня на диван, вышел на минуту и возвратился с длинной трубкою и медной жаровнею, откуда вынул уголь, раздул его, положил на табак и, предложив мне трубку, удалился с почтительным поклоном. Таинственность слуг и внешний двор с его верблюдом, черноокой газелью и другими прекрасными глазками произвели на меня удивительное впечатление. Пока сидел я здесь, рассматривая эту странную комнату со всей её обстановкою, робкое уважение мое к владетелю дома достигло огромных размеров.

Так как вам приятно будет узнать внутренность и меблировку восточного аристократического дома, то позвольте мне описать эту приемную. Она длинна и высока; лепной потолок её расписан, позолочен и обведен арабесками, перемешанными с надписями из Алькорана. Дом этот вероятно принадлежал сперва какому-нибудь мамелюкскому аге или бею, которого умертвил Мегмет-Али, пригласивши к себе на завтрак. Его не подновляли с тех пор, и он устарел, хотя, может быть, и стал от этого живописнее. В нише, против дивана, находится большое круглое окно; подле него стоят также диваны. Окно выходит в сад, окруженный высокими домами соседей. В саду много зелени; посреди него журчит фонтан и подымается высокая пальма, обсаженная кустарниками. В комнате, кроме диванов, есть еще сосновый стол, ценою в пять шиллингов, четыре деревянных стула, которые стоят не дороже шести шиллингов, два ковра и пара цыновок. Стол и стулья - это роскошь, вывезенная из Европы; на Востоке едят обыкновенно из медных судков, поставленных на низенькие скамеечки, а потому можно сказать, что дом эффенди Ди... меблирован роскошнее, нежели домы аг и беев, живущих по соседству с ним.

Когда я поразсмотрел эти вещи, в комнату вошел Ди.... Неужели это тот франт, которому удивлялись в Европе? Передо мною стоял мужчина в желтом архалуке; длинная борода его была с проседью; бритую голову прикрывал красный тарбуш, надетый сверх белаго миткалевого колпака, подбитого ватою. Прошло несколько минут прежде, нежели я мог, как говорят Американцы, реализировать этого semiliant... прежних времен.

Садясь на диван рядом со мною, он скинул туфли, потом хлопнул руками и произнес слабым голосом: Мустафа! На зов явился человек со свечами, трубками и кофе. Тут начали мы толковать о Лондоне. Я сообщил ему новости о прежних товарищах. Во время разговора восточная холодность его поддалась английскому радушию, и я, к своему удовольствию, нашел в нем того же веселаго и разбитного малаго, каким слыл он в клубе.

Он усвоил всю внешнюю обстановку восточной жизни: выезжает на сером коне, прикрытом красной попоною, в сопровождении двух пеших слуг, которые идут по сторонам его; носит очень красивый темно-синий жакет и такие широкие шаравары, что их достало бы на экипировку целаго английского семейства. Курчавая борода его величаво покоится на груди, а при бедре блестит дамасская сабля. Красная шапка придает ему почтенную наружность бея. И надобно сказать, чти это не павлиные перья, не театральный костюм, нет! Приятель наш инженерный генерал-маиор, то есть один из важных сановников Египта. За столом застал нас один отуречившийся Европеец, и мы, по окончании обеда, торжественно возсели на диван с длинными трубками.

Обеды Ди... превосходны. Кушанье готовит ему обыкновенная египетская кухарка. Нам подали огурцов, фаршированных рубленым мясом; желтый, дымящийся пилаф, которым гордится восточная кухня; козленка и кур a l'Aboukr и a la pyramide; несколько очень вкусных блюд, приготовленных из зелени; кибоб, приправленный превосходным соусом из слив и острых на вкус кореньев. Обед заключился спелыми гранатами; оне были разрезаны на кусочки, холодны и чрезвычайно вкусны. С мясными блюдами управлялись мы с помощью ножей и вилок; но плоды брали с тарелок и клали в рот по восточному: рукою. Я осведомился о ягнятине, фисташках и крем-торте au poivre; но повариха Ди... не умела приготовить ни одного из этих исторических блюд. Пили мы воду, охлажденную в небольших глиняных горшечках; попробовали также и шербетов, приготовленных двумя соперниками: Гаджи Годсоном и Бассь Беем - самые горчайшие и самые сладостные из напитков. О, несравненный Годсон! Когда были мы в Иерусалиме, туда пришел из Бейрута верблюд, нагруженный портером. Никогда не забыть мне той радости, которая одушевила нас при вид прохладной пены, наполнившей стакан, подставленный под горлышко широкоплечей, приземистой бутылки.

Живя на севере, мы не понимаем всей роскоши этой жгучей жажды, которая томит человека в знойном климат; по-крайней-мере сидячие городские жители редко испытывают ее; но во время путешествия земляки наши узнают это благо. Воя дорога от Каира до Суэза усыпана пробками из бутылок содовой воды. Маленький Том Томб с своим братом не заблудились бы в египетской пустыне, идя по этим знакам.

Каир чрезвычайно живописен; приятно иметь в саду у себя пальмы и ездить на верблюде; но все-таки очень хотелось разведать мне, какие особенные причины привязывают нашего приятеля к восточной жизни. По своим склонностям и привычкам он в полном смысл городской житель. Семейство его живет в Лондон и ничего не слышат о нем; а между тем имя его все еще находится в списке членов клуба, комната, в которой жил он, содержится в том же виде, в каком была при нем, и забытые сестры дрожат от страха при мысли, что Фридерик их отпустил длинную бороду, привесил изогнутую саблю, облекся в турецкий костюм и разгуливает в какой-то дальней сторонушке. Конечно, в сказке очень хорош этот костюм; но в действительности жизни родина, Лондон, бритва, сестра, которая поит вас чаем, и узкие, английские штаники несравненно лучше необозримых турецких шараваров. Так что же заставило его обратиться в бегство от этих приличных и законных удовольствий жизни?

Я думал сначала, что виною всему блестящие глаза хорошенькой Зюлейки; но он честью своей уверял меня, что глаза эти принадлежат черной поварихе его, которая стряпает пилаф и начиняет огурцы рубленою бараниной. Нет; причина тут заключается в такой склонности к лени, какую Европейцу, по-крайней-мере Англичанину, и понять даже трудно. Он живет, как человек, привыкший курить опиум: мечтательной, сонной, ленивой, табачной жизнью. Он говорит, что ему надоели наши вечерние съезды, что он не хочет носить белых перчаток, накрахмаленных галстухов и читать журналов. Даже тихая жизнь в Каире кажется ему слишком цивилизованною: здесь проезжают Англичане, и возобновляется старое знакомство. Величайшим наслаждением была бы для него жизнь в пустыне, где можно более ничего не делать, нежели в Каир. Там и палатка, и трубка, и скачка на арабских лошадях; там нет толпы, которая не дает вам свободно пройдти по улице; там, по ночам, созерцал бы он блестящия звезды, смотрел бы, как чистят верблюдов, зажигают огни и курят трубки.

Ночные сцены очень эфектны в Каире. Здесь ложатся спать до десяти часов вечера. В огромных зданиях не мелькает ни одной свечки, а только в синей глубин безмятежного неба горят над вами звезды с удивительным блеском. Проводники несут два маленькие фонарика; свет их удвоивает темноту опустевших улиц. Простой народ, свернувшись калачиком, спит в дверях и воротах; проходит дозор и окликает вас; в мечети блестит огонек; туда, на всю ночь, пришли молиться правоверные; вы слышите странные звуки их носовой музыки. Вот дом сумасшедших; у окна стоит человек, разговаривая с луною: для него нет сна. Всю ночь на пролет воет и распевает он - это сцена довольно приятная. Утративши разум, он не потерял с ним людского тщеславия: на перекор соломе и решеткам, он все-таки владетельная особа.

Что нового сказать вам о знаменитых зданиях? Но вы не поверите, что мы были на пирамидах, пока я не принесу вам какой-нибудь вещички с вершины их.

Мальчик в белом колпаке карабкался по камням, держа в рук кувшин с водою для освежения утомленных путников, которые подымались вслед за ним. Вот, наконец, присел он на верху пирамиды. Обширный, гладкий пейзаж раскинулся перед его глазами: большая река, текущая извилинами; пурпуровый город, с укреплениями, спицами и куполами; зеленые поля, пальмовые рощи и деревни, мелькавшие темными пятнами. Долины были еще покрыты наводнением; далеко, далеко тянулся этот пейзаж, сливаясь с золотым горизонтом. Перенесенный на полотно или на бумагу, он был-бы очень неэфектной картиною. Два сонета Шеллея я признаю самым удачным описанием пирамид; они лучше даже действительности. Вы можете закрыть книгу и нарисовать в своем воображении то, что высказано в ней словами; по-крайней-мере от этого занятия не отвлекут вас мелочные неприятности, например, крикливая толпа нищих, которые цепляются здесь за ваши фалды и вопят неотступно, чтобы вы подали им милостыню.

Поездку к пирамидам можно назвать самой приятной прогулкою. В конце года, хотя небо почти и безоблачно, однако же солнце не печет слишком жарко, и окрестность, освеженная сбывающим наводнением, покрыта свежей, сочной зеленью. Мы двинулись из гостиницы в-шестером; с нами была одна леди; она распоряжалась содовой водою и также присела отдохнуть на вершине Хеопса. Те из нас, которые были предусмотрительнее, запаслись двумя лошаками. Мой лошак по-крайней-мере пять раз упал во время дороги, заставивши повторить меня прежний опыт, хотя и с большим успехом. Разстояние от ног до земли очень не велико; когда падает лошак, стремена соскальзывают с подошв, и вы становитесь на ноги чрезвычайно легко и грациозно.

Эзбскийской долиною и предместиями города, где находятся дачи египетской аристократии, проехали мы к старому Каиру; тут вся наша партия вошла на паром, который быстро понесся на противоположный берег Нила. Перевозчиками были крикливые и расторопные Арабы, ни сколько не похожие на важных и безмолвных Турок. В продолжение всей дороги пирамиды находились в виду у вас. Тонкие серебристые облачка прикрывали слегка зарумяненные солнцем вершины их. На пути видели мы несколько любопытных сцен восточной жизни. У ворот загородного дома паши, стояли невольники и лошади, покрытые попонами; рядом с навьюченными лошаками шли земледельцы; в Каире останавливались они отдохнуть и освежиться подле фонтанов. Мимо нас прошел медленным шагом отряд солдат, в белых мундирах, красных шапках и с блестящими штыками. Потом следовали прибрежные сцены: на противоположном берегу был хлебный рынок, и туда-то плыли паромы и речные суда под красными парусами. Тут с берега, открывши золотистое лицо свое, внимательно, словно месяц, глядели на нас очень хорошенькая женщина, с серебряными на руках браслетами. На ветвях пальм висели кистями пурпуровые финики; серые журавли и цапли носились над прохладной водою блестящих озер, образовавшихся после разлития Нила; вода струилась сквозь отверстия грубых плотин, орошая соседния поля, покрытые удивительно свежей зеленью. Вдали выступали дромадеры, с седоками, которые растянулись на горбах у них; в каналах стояли вязкие парусные суда. То проезжали мы древним мраморным мостом; то тянулись гуськом по узкой борозде склизкой земли; то шлепали по грязи. Наконец, в полумиле от пирамиды, подъехали мы к большой луж стоячей воды, саженей в пятнадцать шириною, и, при общем хохот, возсели на плеча полунагих Арабов. Но под смехом скрывалось другое чувство: многие из вас побаивались, чтобы дикари не сунули их в глубокие ямы, которыми изобиловало это изменническое озеро. К счастию, дело окончилось только смехом и шутками, криком переводчиков и ссорами Арабов при дележ вырученных за перевоз денег. Мы разъигрывали фарс на сцене, украшенной пирамидами. Величаво стояли перед нами эти громадные здания, а в тени их происходили пошлые вещи: высокое исчезло. Путешественник достигает сюда сквозь длинный ряд всевозможных мытарств. Робко смотрите вы на предстоящий вам путь к вершине пирамиды, a вокруг вас гагакают грубые дикари. Сверху несутся слабые крики; вы видите, как ползут туда маленькие насекомые; вот добрались они до верхушки и начинают спускаться вниз, прыгая со ступеньки на ступеньку; восклицания и крики становятся громче и неприятнее; маленькая, прыгающая штучка, бывшая за минуту до этого не более муравья, соскакивает, наконец, на землю и превращается в маиора бенгальской кавалерии. Разогнавши с громким проклятием докучливых Арабов, которые столпились вокруг него, он начинает махать желтым платком на лосное, багровое лицо свое, садится, отдуваясь, на песок, под тенью пирамиды, где ожидает его холодная курица, и вот через минуту толстый нос маиора погружается в стакан водки или в пену содовой воды. Отныне может смело говорить он, что был на пирамиде; но в этом подвит нет ничего высокаго. Еще раз посмотрите вы на вьющуюся зигзагами линию от основания до самой верхушки Хеопса, и у вас явятся желание подняться и опять сойдти по ней. И так - смелей вперед! Надобно же решиться. Еслибы и захотелось вам вернуться с половины дороги - нельзя: шесть Арабов идут позади, они не допустят вас отказаться от задуманного предприятия.

Безотвязный народ этот еще мили за две до пирамид начинает уже следить за Европейцами; человек шесть пристанут к одному путешественнику, и до-тех-пор не покинут его, пока не проводят на верх и не опустятся с ним на землю. Иногда сговорятся они между собою понудить несчастного туриста вбежать туда бегом, и почти полумертвого от устали введут на пирамиду. Когда подымаетесь вы, двое этих негодяев непременно подталкивают вас в спину. Брыкаться отчаянно ногами - вот единственное средство отделаться от них. В этом восхождении не заключается ничего романического, трудного или сильно действующего на душу человека. Вы идете по большой изломанной лестнице; некоторые ступени её не менее четырех футов вышины. Не трудно, только немножко высоконько. Вид с пирамиды ничем не лучше той картины, на которую смотрели вы, сидя на лошаке. Видно немного побольше реки, песку и полей, засеянных рисом. Не торопясь, сходите вы вниз по этим большим уступам; вам хотелось бы помечтать, но проклятые крики Арабов разгоняют мысли и не дают вам подумать.

- Как! И вы ничего более не в состояния сказать о пирамидах? Стыдитесь! Ни одного комплимента ни их гигантским размерам, ни их вековой древности; ни громкой фразы, ни восторженного выражения. Не хотите ли вы уверить нас, что пирамиды не внушили вам глубокого к себе уважения? Полноте! Возьмите перо и постарайтесь составить из слов памятник, такой же высокий, как и эти необъятные здания, которых не могли сокрушить ни "imber edax", ни "aquilo impotens", ни полет времени.

- Нет; куда нам! Это дело гениев, великих поэтов и художников. Мое перо непригодно для таких вещей. Оно вырвано из крыла простой домашней птицы, которая расхаживает по двору, любит бормотать, порою и посвистывает; но взлетать высоко решительно не в состоянии, и при всякой попытке на такой полет опускается вниз очень скоро. Конец её вот какой: попасть на стол в Рождество или в Михайлов день и занять семью на полчаса времени, доставивши ее - да позволено будет надеяться вам - маленькое удовольствие.

-

Через неделю явились мы в карантинной гавани Мальты, где семнадцать дней отдыха и тюремного заключения были почти приятны после беспрестанных обозрений новизны в продолжение последних двух месяцев. Можно похвалиться, что мы в короткий промежуток времени: от 23-го июля до 27-го октября, видели больше городов и людей, нежели в такой же срок видят их другие путешественники. Мы посетили Лиссабон, Кадикс, Гибралтар, Мальту, Афины, Смирну, Константинополь, Иерусалим и Каир. Названия этих городов велю я вышить на ковровом мешке, который побывал в них со мною. Какое множество новых чувств, разнообразных предметов и приятных воспоминаний остается в душе человека; совершившего такую поездку! Вы забываете все неприятности путешествия, но удовольствие, доставленное им, остается с вами. Здесь повторяется тоже, что происходит с человеком после болезни: забывая тоску и страдания, томившие его во время недуга, он с наслаждением припоминает все мелочные обстоятельства, сопровождавшие его выздоровление. Теперь забыл я о морской болезни, хотя розсказнями о ней и наполнен журнал мой. Случилось, например, что горький эль на пароходе оказался никуда негодным, что повар дезертировал в Константинопол, и преемник его кормил нас очень плохо, пока успел попривыкнуть к делу. Но все это прошло, все забылось, и в памяти остается только светлая сторона путешествия. Не долго блестели перед нами, под синим небом Аттики, белые колонны Парфенона, но если бы в продолжение всей жизни мы беспрестанно видели их, и тогда воображение наше не могло бы представить их живее. Один час пробыли мы в Кадиксе, но белые здания и синее море - как ясно рисуются они в нашем воспоминании! В ушах все еще дребезжат звуки гитары, и перед глазами вертится ловкий цыган, посреди рынка, освещенного солнцем, наполненного плодами и вещами. Можно ли забыть Босфор, эту великолепнейшую сцену, прекраснее которой нет ничего в подлунном мире? Теперь, когда пишу я и думаю о былом, передо мною возстает Родос, с его древними башнями, чудной атмосферою и темно-голубым морем, обхватившим пурпуровые острова. Тихо идут Арабы по долине Шарона, в розовых сумерках, перед самым восходом солнца. С мечети; которая стоит на дорог в Вифлеем, и теперь могу видеть я печальные моавские горы с блистающим в промежутках их Мертвым морем. У подошвы Масличной горы стоят черные, источенные червями деревья Гфесимании, а вдали, на каменных холмах, подымаются желтые укрепления города.

Но едва-ли не самой дорогой мечтою осталось воспоминание о ночах, проведенных на палубе, когда светлые звезды блистали над головою и мысли мои неслись на родину. Однажды, в Константинополе, долетел до меня крик муэдзина: "Спешите на молитву!" Звонко дребезжал он в ясном воздухе; в тоже время увидал я Араба, павшего ниц, и еврейского равина, склонившагося над книгою: все они славословили своего Создателя. Теперь, когда сижу я дома, в Лондоне, и дописываю последния строчки моих Путевых Заметок,- эти фигуры, вместе с плывущим пароходом и нашей на нем церковной службою, живее всего рисуются в моем воображении. Так-то все мы; и каждый из нас по-своему, преклоняя колена, прославляем Отца нашего. Сестры и братия, не смейтесь над ближним, если голос его не сходен с вашим голосом. Верьте, что в словах моих нет лицемерия, и смиренное сердце исполнено благодарности.

Уильям Мейкпис Теккерей - Путевые заметки от Корнгиля до Каира, через Лиссабон, Афины, Константинополь и Иерусалим. 2 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :