Уильям Мейкпис Теккерей
«Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 9 часть.»

"Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 9 часть."

Крах Бунделкундского банка, о котором сейчас пойдет рассказ, был лишь одной из подобных катастроф. Как раз к тому времени, когда Томас Ньюком стал депутатом от города, коему был обязан своим именем, крупный индийский негоциант, заправлявший делами Компании в Калькутте, внезапно скончался от холеры в своем дворце в Барракпуре. Незадолго до смерти он устроил подряд несколько празднеств, превзошедших своей пышностью даже те, коими баловал калькуттское общество раджа. Весь цвет этого достославного города съезжался на его пиры. Лучшие красавицы Калькутты танцевали в его бальных залах.

Разумеется, бедняга Ф. В. не преминул воспроизвести на страницах "Пэл-Мэл"

потрясающий отчет "Бенгал Хуркару" об этих экзотических ночных балах, грандиознейший из которых должен был состояться в тот самый вечер, когда Раммун Лал угодил в когти холеры. Был назначен маскарад, долженствовавший затмить собой все подобные развлечения Европы. На балу предполагали появиться две соперницы - властительницы калькуттского общества, каждая в сопровождении своей свиты. Молодые чиновники и недавно прибывшие в Индию прапорщики влезли по уши в долги: понабрали денег под лихвенные проценты в Бунделкундском банке и у прочих банкиров, дабы только предстать с должным блеском в качестве рыцарей и придворных королевы Генриетты-Марии (то бишь Генриетты-Марии, супруги мистера Хастингса Хикса, эсквайра, члена Верховного суда и податного управления), а также принцев и воинов, окружающих паланкин Лаллы-Рук (она же прелестная супруга члена муниципального совета, достопочтенного Корнуоллиса Бобуса); все было готово для блистательного зрелища. Экипаж за экипажем подъезжали к воротам загородного дома Раммуна Лала, а их встречали убитые горем, рыдающие слуги и сообщали, что хозяин их скончался.

На другой день закрылся Калькуттский банк, а еще через день, когда к уплате были предъявлены векселя на огромную сумму, а Раммун Лал был не только мертв, но уже похоронен и на могиле его выли жены, в городе стало известно, что в кассе Бунделкундского банка насчитывается всего лишь восемьсот рупий, тогда как обязательства его превышают четыреста тысяч рупий; через два месяца прекратила платежи лондонская контора Бунделкундского банка на Лотбери, 175, а агенты упомянутой Компании -

господа Бейнз, Джолли и Кo с Фог-Корта отказались принять к уплате векселя общей стоимостью в тридцать пять тысяч фунтов стерлингов.

Когда из Калькутты прибыли отчеты, подтверждающие это грандиозное банкротство, обнаружилось, конечно, что Раммун Лал, этот коммерческий магнат, забрал в Бунделкундском банке два с половиной миллиона рупий, в получении коих даже не потрудился расписаться. Обнаружилось также, что один из контролеров банка, всеми уважаемый Чарли Кондор (отличный малый, завоевавший известность своими изысканными обедами и талантами комика, нашедшими применение на сцене любительского театра в Чауринги) задолжал банку девяносто тысяч фунтов стерлингов; еще выяснилось, что преподобный Бэптист Белмен, главный архивариус Калькуттского ведомства Сургуча и Тесьмы

(замечательный проповедник-любитель, который обратил в христианство двух туземцев и устраивал в своем доме многолюдные вечера просветительного характера), тоже прихватил из кассы семьдесят три тысячи фунтов стерлингов, за что и предстал перед судом по делам о несостоятельности, прежде чем возобновил свою деятельность. К чести мистера Белмена следует заметить, что он, очевидно, и понятия не имел о близящемся крахе Бунделкундского банка.

Ибо за три недели до его закрытия мистер Белмен в качестве опекуна детей своей овдовевшей сестры, полковницы Грин, продал все оставшиеся ей от мужа акции Ост-Индской компании и вложил деньги в упомянутый банк, плативший более высокий процент; этими чеками на его лондонских агентов он и снабдил миссис Грин, когда она со своим многочисленным семейством отплывала в Европу на борту "Брамапутры".

Теперь вам становится понятным название этой главы, и вы догадываетесь, почему Томас Ньюком так и не стал депутатом парламента. Так где же они сейчас, наши добрые старые друзья? Куда подевались лошади Рози и ее экипаж?

Ее драгоценности и безделушки? На окнах их великолепного дома приклеены объявления о его продаже. Толпы джентльменов иудейского происхождения расхаживают сегодня в шляпах по его гостиным, заглядывают в спальни, взвешивают на руке нашу старую знакомую - бедную кокосовую пальму;

рассматривают столовое серебро и хрусталь, щупают ткань драпировок, обследуют оттоманки, зеркала и прочие предметы роскоши. Вот будуар Рози, который с такой заботой обставлял ее тесть; вот мастерская Клайва, увешанная множеством эскизов; а вот полупустая комната полковника под самой крышей дома, а в ней узкая железная кровать, корабельный комод, два дорожных сундука, которые совершили с ним немало походов, а также его старая драгунская сабля и еще другая, подаренная ему туземными офицерами его полка в день расставания. Воображаю, как вытянулись лица оценщиков, когда глазам их открылся весь его солдатский гардероб: за него много не выручишь на Холиуэл-стрит! Один старый мундир и один новый, заказанный им специально по случаю представления бедной малютки Рози ко двору. У меня не хватило духу бродить среди этих расхитителей и разглядывать их добычу. Ф. Б., тот неизменно присутствовал на каждой распродаже и потом рассказывал нам о ней со слезами на глазах.

- Один из этих типов поднял меня на смех, когда я, войдя в нашу милую старую гостиную, снял шляпу, - говорил Ф. Б. - Я предупредил его, что, если он скажет еще хоть слово, я вышибу ему мозги.

По-моему, нам не следует порицать Ф. Б. за такую горячность. Так где же сейчас наша милочка Рози и ее бедный беспомощный сынишка? Где ты, дружище Клайв, сотоварищ моей юности? О, это прегрустная история - прямо рука не поднимается писать ее! Давайте же побыстрее перелистаем эти страницы: мне тяжело думать о злоключениях моего друга.

Глава LXXI, в которой миссис Клайв Ньюком подают экипаж

Конечно, все знакомые Ньюкомов знали о бедствии, постигшем эту семью, а я, со своей стороны, еще догадывался о том, что вместе с капиталами нашего добрейшего полковника погибло также почти все состояние его невестки. С разных сторон к ним поступали предложения о помощи, однако они с благодарностью отвергали их; мы тешили себя надеждой, что полковник, располагавший приличной пенсией, неприкосновенной по закону, мот еще вести безбедную жизнь вдали от света, разумеется, по окончании тягостного разбирательства, сопряженного с банкротством. В ходе дела выяснилось, что его самым вопиющим образом обманули; что его доверчивость стоила ему состояния и разорила его близких; что он лишился всего, что имел, однако ничем не запятнал своего доброго имени. Судья, перед которым предстал этот несчастный джентльмен, отзывался о нем уважительно и с симпатией; а разбиравший дело следователь по возможности щадил простодушного старика в его горе и унижении. Томас Ньюком снял себе комнатушку неподалеку от суда, где слушалось его дело и дело всей Бунделкундской компании; жил он там по-солдатски просто, что всегда давалось ему без труда; а когда я однажды случайно повстречал его в Сити, он не стал со мной беседовать и удалился, учтиво поклонившись, с каким-то особым скромным достоинством, чем невыразимо растрогал меня. К себе он допускал одного Фреда Бейхема. Верный Фред неизменно сопровождал его в его походах в суд. Джей Джей, услыхав о несчастье, не замедлил явиться ко мне, горя желанием отдать друзьям все свои сбережения. Мы с Лорой тоже прибыли в Лондон, движимые тем же чувством. Но добрый старик отказался нас видеть. Ф. Б., по небритым щекам которого опять текли слезы, прерывающимся голосом сообщил мне, что дела, как видно, из рук вон плохи, раз уж полковник решил отказаться от сигар. Лора отвезла ему домой коробку сигар, которую мой сынишка, улыбаясь, вручил вышедшему на стук старику. Томас Ньюком погладил мальчугана по златокудрой головке и поцеловал его. Моя жена надеялась, что он поцелует и ее, но он этого не сделал; тогда она, как потом мне призналась, наклонилась и поцеловала у него руку. Он провел этой рукой по глазам и поблагодарил ее, спокойно и с достоинством, однако войти к себе не пригласил и только сказал, что в подобной каморке негоже принимать даму.

- Вы должны были б сами догадаться об этом, миссис Смит, - добавил он, обращаясь к своей квартирной хозяйке, которая проводила наверх мою жену.

- Он почти ничего не ест, - сказала нам эта женщина. - Кушанья отсылает назад, нетронутые. Почитай, до рассвета при свечах сидит: все бумаги свои листает.

- Он стал горбиться. А ведь раньше так прямо держался! - посетовала Лора.

Да, он заметно сдал и действительно выглядел совсем стариком.

- Я рад, что они хоть Клайва не потянули в суд, - сказал полковник Бейхему, и в голосе его, пожалуй, впервые послышалось волнение. - С их стороны было очень великодушно, что они не впутали в это дело моего бедного мальчика; я даже поблагодарил за это суд.

Присяжные и сам судья были глубоко тронуты таким проявлением благодарности. И когда полковник явился за решением по своему делу, судья произнес прочувственную речь. Совсем по-иному оценил он поведение управляющего банком, когда тот предстал перед судом. Он сожалел, что суд не может призвать к ответу этих господ, которые прибыли из Индии f, большими деньгами, продав свои акции незадолго до банкротства Бунделкундского банка.

Эти господа умели позаботиться о себе! А что до управляющего, то его жена и по сей день дает роскошные балы в своем роскошном особняке в Челтнеме.

По мнению Ф. В., полковника больше всего угнетала мысль о том, что многие далеко не богатые его друзья вложили по его совету деньги в это злосчастное предприятие. Мог ли он взять деньги Джей Джея после того, как сам убедил старика Ридли приобрести акций Бунделкундского банка на двести фунтов стерлингов! Господи, да он лучше пошел бы со всей семьей по миру, чем взял бы у них хоть фартинг! А сколько яростных упреков услышал он, к примеру, от миссис Маккензи; от ее разгневанного зятя из Массельборо, мужа Джози, от члена Королевской Академии мистера Сми и от нескольких знакомых офицеров, служивших с ним в Индии, - ведь они по его милости вошли в это предприятие. Томас Ньюком сносил эти нападки с удивительной кротостью, как о том рассказывал мне его верный Ф. Б., пытавшийся излить свои чувства в громкой речи, сопровождаемой божбой. Но особенно полковника растрогало письмо, пришедшее в те поры из Индии от Ханимена, который сообщал, что он здрав и благополучен, слыхал, разумеется, о беде, постигшей его благодетеля, и вот шлет денежный перевод, каковой, с соизволения божия, надеется, будет поступать ежегодно в зачет его долга полковнику, а также добрейшей сестрице в Брайтоне. - Старик был совершенно потрясен этим письмом, - рассказывал Ф.

Б., - как держал его в руках, так и выронил вместе с чеком. А потом сложил он руки и голову на грудь опустил. "Благодарю тебя, всемогущий господи!.." -

говорит, а сам весь дрожит. И в тот же вечер отослал чек по почте мисс Ханимен, сэр, ничего себе не оставил! Взял это он меня под руку, и отправились мы с ним в кофейню Тома; там он впервые за много дней пообедал и выпил две рюмки портвейна, а платил Ф. Б., сэр, да чего бы он только не отдал за нашего милого старика!

В понедельник утром в конторе Бунделкундского банка на Лотбери-стрит уже не открылись ставни, и она пребывала в сем унылом состоянии до того дня, когда перешла в руки иных, будем надеяться, более удачливых дельцов. Еще, в субботу из Индии прибыли векселя и были опротестованы в Сити. Миссис Рози и полковая дама надумали в тот вечер посетить театр, и доблестный капитан Гоби согласился пожертвовать развлечениями своего клуба, дабы сопровождать своих приятельниц. Никто из них не знал о происходящем в Сити и не искал иной причины для уныния Клайва и замкнутости его родителя, кроме обычных домашних неурядиц. Клайв в тот день не ходил в Сити. Он провел его, как обычно, в своей мастерской, чем навлек на себя недовольство жены, но зато избавился от казарменного юмора своей тещи. Отобедали они рано, чтобы вовремя поспеть в театр. Гоби развлекал дам последними остротами, слышанными в курительной

"Стяга" и, в свою очередь, с интересом внимал ослепительным планам, которые Рози и ее маменька строили относительно будущего сезона. Миссис Клайв затеяла дать бал - и чтобы непременно костюмированный! - вроде того, что на прошлой неделе описали в "Пэл-Мэл" с ссылкой на газету под смешным названием

"Бенгал Хуркару" - его устроил в Калькутте тот магнат, ну, помните, глава нашей индийской компании.

- Нам необходимо тоже дать бал, - говорит миссис Маккензи. - Этого ждет от нас общество!

- Ну разумеется, - отозвался капитан Гоби, а сам принялся размышлять о том, как он приведет с собой весь цвет своего клуба, и эти молодцы в парадных мундирах будут танцевать с прелестной миссис Клайв Ньюком.

После обеда - наши дамы не знали, что это их последний обед в этом роскошном особняке, - они удалились к себе, чтобы напоследок поцеловать малютку и еще раз оглядеть себя в зеркало: ведь они собирались очаровать весь партер и ложи театра "Олимпик". Воспользовавшись этим кратким отпуском, капитан Гоби отдал должное стоявшей перед ним бутылке кларета - он тоже не помышлял, что больше не пить ему в этом доме, - а Клайв сидел и смотрел на него с тем молчаливым безучастием, с каким последнее время относился ко всему окружающему. Тут доложили, что экипаж подан; дамы сошли вниз - обе в нарядных ротондах (Гоби готов был поклясться, что полковая дама, ей-богу, так же молода и привлекательна, как ее дочь), - и входная дверь отворилась, чтобы пропустить отъезжающих на улицу. Но когда они уже собирались сесть в экипаж, к дому подкатила наемная карета, в окне которой они увидели встревоженное лицо Томаса Ньюкома. Полковник вышел из кареты - его собственный кучер подал назад, чтобы пропустить хозяина, - и вот все они повстречались на ступеньках крыльца.

- Ах да, я забыл: вы сегодня в театр!.. - бросил полковник.

- Ну конечно же, папочка, мы спешим в театр! - воскликнула малютка Рози, игриво хлопнув его ручкой.

- По-моему, вам лучше остаться дома, - промолвил строго полковник Ньюком.

- Но девочка так настроилась ехать - возможно ли ее огорчать, особенно в ее нынешнем положении! - вскричала полковая дама, тряхнув головой.

Полковник вместо ответа приказал кучеру вести лошадей на конюшню и там дожидаться дальнейших распоряжений; затем, обратившись к гостю, он выразил сожаление о том, что нынче их поездка в театр не состоится, поскольку ему надобно сообщить домочадцам одно очень важное известие. При этих словах неунывающий капитан, сообразив, что его дальнейшее пребывание здесь нежелательно, кликнул кебмена, уже собиравшегося отъехать, и тот, преотлично знавший и названный клуб, и его завсегдатаев, с радостью повез туда нашего жуира догуливать вечер.

- Значит, все, папа? - спросил Клайв, всматриваясь в лицо отца и догадываясь о случившемся.

Старик стиснул протянутую ему сыном руку.

- Вернемся в столовую, - сказал он.

Они вошли в столовую, и полковник налил себе рюмку вина из бутылки, все еще стоявшей посреди неубранного десерта. Он отослал дворецкого, медлившего с уходом, чтобы, мог узнать: подавать ли барину обедать. Когда же слуга удалился, полковник Ньюком допил свой херес и отломил кусочек печенья.

Полковая дама всем своим видом выражала одновременно негодование и изумление, а Рози успела тем временем заметить, что, должно быть, папочка захворал, или, может, что случилось?

Полковник взял ее за обе руки, притянул к себе и поцеловал, между тем как маменька ее, опустившись в кресло, принялась барабанить веером по столу.

- Да, девочка, случилось, - сказал полковник очень печально. - Призови на помощь всю свою силу духа, ибо нас постигло несчастье.

- Господи, боже мой! Про что вы, полковник?! Не пугайте мою милочку! -

восклицает полковая дама и, кинувшись к дочери, заключает ее в свои могучие объятия. - Что такое могло случиться?! И к чему так волновать нашу бесценную малютку, сэр! - И она метнула на бедного полковника негодующий взгляд.

- Мы получили самые дурные вести из Калькутты. Они подтверждают сведения, поступившие с последней почтой, Клайв, мой мальчик.

- Для меня это не новость. Я давно этого ждал, папа, - говорит Клайв, поникнув головой.

- Но чего, чего?! Что такое вы от нас скрывали? Вы обманывали нас, полковник Ньюком? - визжит полковая дама, а Рози начинает хныкать, причитая:

"Ой, мамочка, мамочка!.."

- Глава нашего банка в Индии скончался, - продолжает полковник. - Он оставил все дела в страшном беспорядке. Боюсь, что мы разорены, миссис Маккензи. - И он пустился объяснять им, что в понедельник утром их банкирская контора не откроется и что нынче в Сити уже были опротестованы бунделкундские векселя на огромную сумму.

Рози не поняла и половины из сказанного, а главное, того, чем это грозит; но миссис Маккензи впала в ярость и разразилась речью, от фразы к фразе накаляясь все больше и больше. Она заявила, что отнюдь не намерена жертвовать своими деньгами, которые полковник по каким-то непонятным причинам заставил ее передоверить ему; и там будет ли, нет банк открыт, а чтоб ей их вернули в понедельник утром! И дочь ее тоже располагала своим собственным состоянием, которое завещал ей их покойный нежно любимый дядя и брат Джеймс (он бы, конечно, разделил эти деньги по справедливости, если бы на него кое-кто не влиял, - она не будет говорить, кто); так что пусть полковник Ньюком, коли он такой порядочный человек, каким себя изображает, незамедлительно предоставит ей отчет о состоянии имущества ее бесценной милочки, а с ней самой рассчитается до последнего пенса - она больше не намерена доверять ему свои деньги! А каково же ей теперь думать про их бесценного малыша, что спит сейчас наверху безмятежным сном, и про его милых братцев и сестричек, которые еще могут родиться (ведь Рози молодая женщина -

о, она слишком еще была молода и наивна, бедняжка, для того, чтобы выходить замуж! - да она никогда б и не вышла, кабы слушалась свою маменьку!). Так вот: она требует, чтоб законные права этого малютки (и всех последующих малюток) были обеспечены и чтоб их впредь опекала их бабушка, раз их дедушка оказался таким злым, жестоким и бесчеловечным, что отдал их деньги мошенникам, а их самих оставил без куска хлеба.

Чем горячее витийствовала мамаша, тем все громче и громче плакала Рози, так что под конец Клайв не выдержал и крикнул ей: "Да уймись ты!" В ответ на это полковая дама опять стиснула дочь в объятиях и, обернувшись к зятю, принялась распекать его в тех же приблизительно выражениях, в каких перед этим - его родителя; кричала, что оба они сговорились обобрать до нитки ее дочь и бесценного малютку, спящего наверху, только рот ей никто не заткнет -

да-да, нипочем не заткнет! - и все деньги свои она получит назад в понедельник; это так же верно, как то, что нет на свете ее бедного милого муженька капитана Маккензи (будь он жив, никогда бы ее так не обморочили, да, вот именно - не обморочили): При этих словах Клайв разразился проклятьями, полковник, тот, бедняга, только тяжко вздохнул, а вдова продолжала бушевать, когда вдруг посреди этой бури плачущая миссис Клайв издала громкий вопль и забилась в истерике, оглашая комнату, при сочувствии матери, всевозможными бессвязными возгласами относительно ненаглядного, милого, обездоленного крошки, и все прочее в том же духе.

Вконец расстроенному полковнику приходилось поочередно успокаивать то исступленно визжавших женщин, то гневно отвечавшего им сына, который не мог спокойно сносить, чтобы миссис Маккензи осыпала грубостями его отца. Лишь когда все трое угомонились, Томас Нмоком получил возможность продолжить свою грустную историю - объяснить им толком, что случилось и каково нынешнее положение дел и, наконец, побудить перепуганных до смерти женщин внять голосу рассудка.

Пришлось ему сообщить им, к великому их ужасу, что на будущей неделе его неминуемо объявят несостоятельным; что на все его имущество (как в этом доме, так и в любом другом месте) будет наложен арест и оно пойдет с молотка в погашение долга; что его невестке лучше немедленно покинуть их жилище, чтобы избежать лишнего унижения и обиды.

- По-моему, лучше, чтобы Клайв увез вас за границу... Ты вернешься, мой мальчик, если будешь мне нужен, я дам тебе знать, - ласково добавил полковник в ответ на возмущенный взгляд сына. - Право, чем скорей вы уедете, тем будет разумней. Стоит ли откладывать это на завтра? Сюда могут нагрянуть служители закона: не удивлюсь, если они пожалуют прямо сейчас...

Тут как раз послышался звонок у входных дверей, и обе женщины истошно завизжали, будто это и впрямь пришли судебные приставы забирать их имущество. Рози не переставая причитала, раздраженный муж пытался ее урезонить, а маменька наоборот всячески подбадривала и при сем еще заявила, что ее зять - бесчувственное животное. Сказать по чести, миссис Клайв Ньюком не выказала особой силы духа и не явилась мужу поддержкой в час испытания.

Возмущение и гневный протест обеих женщин уступили теперь место отчаянному страху и желанию поскорее покинуть дом. Они уедут сейчас же - вот только укутают хорошенько бесценного крошку, - и пусть кормилица несет отсюда прочь - куда глаза глядят! - это бедное, обездоленное дитя!..

- Мои вещи давно уложены! - кричит миссис Маккензи. - Можете не сомневаться! Я бы дня здесь не прожила при таком-то обращении - только то меня и удерживало, что ответственность перед богом и людьми да еще необходимость оберегать это беззащитное - да-да, беззащитное, ограбленное

и обманутое милое моему сердцу создание. Вот уж не думала, что меня здесь ограбят, а моих ненаглядненьких оберут до нитки! Был бы жив старина Мак, вы бы не осмелились так с нами поступить, полковник Ньюком, да-да! Пусть у Маккензи были свои недостатки, но он никогда бы не ограбил родных детей!

Пойдем, Рози, моя душечка, уложим твои вещи и пустимся искать места, где бы нам, горемычным, приклонить головушку! Не говорила ли я тебе - стерегись живописцев?! А вот Кларенс - он был настоящий джентльмен и любил тебя всем сердцем - уж он бы не покусился на твои денежки! Ну да я найду на них управу, коли только в Англии еще есть правосудие!

Пока длился этот монолог, полковник сидел беамолв-ный и потрясенный, обхватив руками свою седую голову. Когда гарем удалился, он с печальным видом обернулся к сыну. Нет, Клайв, слава богу, не считал его ни авантюристом, ни обманщиком! Мужчины с нежностью обнялись, и на сердце у обоих полегчало. Клайв ни на минуту не допускал мысли, что его милый старик может поступить бесчестно, пусть он и был замешан в этих злополучных махинациях и пусть сам Клайв не одобрял их; как отрадно, что все это кончилось! Теперь, бог даст, они будут счастливы - рассеется туман недоверия, в котором они жили! Клайв нисколько не сомневался в том, что они сумеют мужественно встретить свою судьбу и отныне обретут куда больше душевного спокойствия, чем во дни их злосчастного процветания.

- Выпьем за то, что все это, слава богу, кончилось, - произнес Клайв, лицо его было возбуждено, глаза блестели, - и еще чтобы достало силы на дальнейшее, отец! - Он наполнил две рюмки оставшимся в бутылке вином. -

Прощай наше богатство, а с ним вместе и наши огорчения. Провались она, эта вертихвостка, Фортуна! Помните, как говаривали у нас в школе Серых Монахов:

"Si celeres quatit pennas, resigno quae dedit, et mea virtute involvo, probamque pauperiem sine dote quaero" ("Когда ж летит к другому, то возвратив дары и в добродетель облачившись, бедности рад я и бесприданной"

(лат.).). - Он чокнулся с отцом, который дрожащей рукой поднес к губам свою рюмку и прерывающимся голосом повторил знакомое издавна изречение с каким-то почти молитвенным трепетом. И мужчины еще раз обнялись, исполненные взаимной нежности. Клайв и ныне не может без волнения рассказывать об этом эпизоде, и голос его дрожит, как дрожал, когда я впервые услышал от него эту повесть в более счастливые времена, тихим летним вечером сидя с ним вместе и вспоминая милое нам прошлое.

Томас Ньюком изложил сыну свой план действий, который почел разумным и хорошо продумал, возвращаясь домой из Сити в тот злосчастный день. Малыша и женщин, несомненно, надобно отослать.

- Тебе лучше быть при них, мой мальчик, пока я тебя не вызову: я ведь так и поступлю, если мне понадобится твое присутствие или того потребует...

наша честь, - добавил старик упавшим голосом. - Послушайся меня, голубчик, ты ведь всегда меня слушался и был милым, добрым и покорным сыном. Да простит мне господь, что я слишком полагался на свою глупую старую голову и мало советовался с тобой, который лучше разбирается в жизни. Так послушайся меня еще раз, мой мальчик. Ты обещаешь мне это? - спросил старик и, взяв руку сына в обе свои, стал нежно ее поглаживать.

Потом он дрожащей рукой достал из кармана свой старенький кошелек со стальными колечками, который носил с давних пор. И Клайву сразу припомнилось, как, в дни его детства, отец с сияющим от счастья лицом доставал этот кошелек и одаривал его монеткой по возвращении из школы.

- Тут банкноты и немного золотом, - сказал полковник. - Это достояние Рози, мой мальчик, - ее полугодовой дивиденд - и не забудь поручить Шеррику им распорядиться. Он хороший малый, этот Шеррик, и очень меня выручил. К счастью, всем слугам на прошлой неделе выплачено жалование, так что счета набегут не больше, чем за неделю, а с этим, я думаю, мы справимся. Тебе придется приглядеть, чтобы Рози взяла лишь самое необходимое из одежды для себя и малютки - самое простое платье, понимаешь, дружок, никаких нарядов;

упакуете в два чемодана и возьмете с собой. А всю эту роскошь и мишуру, понимаешь, мы оставим здесь - жемчуга, браслеты, столовое серебро и прочую ерунду. Завтра, когда вы уедете, я составлю опись, все продам и, ей-богу, расплачусь с кредиторами до последней рупии, до последней анны, сэр!

Тем временем окончательно стемнело, и услужливый дворецкий вновь появился в столовой, чтобы зажечь лампы.

- Вы были нам добрым слугой, Мартин, - сказал полковник, отвешивая ему низкий поклон. - Мне хочется пожать вам руку. Нам придется расстаться, но я уверен, что вы и ваши товарищи, все до единого, хорошо устроитесь, как вы того и заслуживаете, а вы этого заслуживаете, Мартин. Нашу семью постигла жестокая беда: мы разорены, сэр, разорены! Наш прославленный Бунделкундский банк прекратил платежи в Индии и наша лондонская контора тоже будет закрыта с понедельника. Поблагодарите же всех моих друзей, служивших у нас, за верную службу мне и моему семейству.

Мартин молча почтительно поклонился. Он и его сотоварищи в людской ожидали этой развязки почти с тех же самых пор, что и сам полковник, а он-то считал, будто умеет держать свои дела в тайне.

Клайв поднялся к женщинам, озирая, признаться, без большого сожаления все эти неприветливые брачные чертоги, обставленные с кричащей роскошью; эти дорогие зеркала, в которых столько раз отражалась маленькая фигурка Рози;

шелковый полог, под которым он лежал рядом с этой бедняжкой, мучимый одиночеством и бессонницей. Наверху он застал свою жену, тещу и кормилицу, поглощенных упаковкой бесчисленных сундуков и коробок. Нагруженные ворохами оборок, перьев и множеством блестящих побрякушек, они распихивали их по разным ящикам; а малютка лежал себе на розовой подушке и ровно дышал, прижав к ротику свой жемчужный кулачок. Вид всей этой разбросанной по комнате мишуры вывел молодого человека из терпения, и он отшвырнул ногой какие-то валявшиеся на полу юбки. Миссис Маккензи обрушилась на него с громкими упреками, но он строго приказал ей молчать и не будить ребенка. В таком настроении ему не стоило прекословить.

- Ты возьмешь с собой только самое необходимое, Рози, два-три простеньких платья, и еще то, что нужно малышу. Что в этом сундуке?

Тут миссис Маккензи выступила вперед и объявила - кормилица побожилась, а горничная хозяйки готова была поклясться честью, - что в сундуке лишь самое-самое необходимое. Услышав эти заверения, Клайв обратился к жене, и та довольно робко подтвердила их слова.

- Где ключи от этого сундука?

В ответ на восклицание миссис Маккензи: "Ну вот еще, вздор какой!" -

Клайв поставил ногу на хрупкую крышку обтянутого клеенкой сундука и поклялся сорвать ее прочь, если его сейчас же не отопрут. Повинуясь этому ультиматуму, напуганные женщины достали ключи, и черный сундук был открыт.

В нем оказались вещи, которые Клайв никак не мог признать необходимыми для его жены и ребенка. Там были футляры с украшениями и любимые безделушки, цепочки, кольца, жемчужные ожерелья, диадема, в которой бедняжка Рози представлялась ко двору, перья и платье с длинным шлейфом - весь ее туалет в тот достопамятный день. В другом ящике, как это ни прискорбно, обнаружилось столовое серебро (дворецкий здраво рассудил, что кредиторам подойдут и роскошного вида мельхиоровые приборы) - словом, здесь были свалены серебряные вилки, ложки, половники, а среди них находилась и наша бедная старая знакомая - кокосовая пальма, которую эти грабительницы надумали увезти с собой.

При виде кокосовой пальмы мистер Клайв Ньюком разразился безудержным хохотом; он хохотал так громко, что разбудил малютку, и тогда теща обозвала его грубым животным, а кормилица кинулась на свой манер успокаивать плачущего ребенка. Из глаз Рози тоже закапали слезы, и она бы, наверное, расплакалась еще громче своего чада, если бы муж вновь не прикрикнул на нее и не поклялся в раздражении, что, коли она и дальше будет его обманывать, то, ей-богу, уедет из дому в чем есть! Даже полковая дама не посмела ему противиться; и начавшийся бунт хозяек и служанок был подавлен непреклонною волей мистера Ньюкома. Горничная миссис Клайв, особа не очень-то привязчивая, забрала свое жалование и покинула дом; но кормилица не нашла в себе силы так вот сразу оставить своего питомца и последовала за домочадцами Клайпа в их добровольное изгнание. Кое-какие вещи были из дому все же похищены; они обнаружились позднее, по приезде семьи за границу, правда, лишь в сундуках миссис Маккензи, а не у ее дочери; то была серебряная корзиночка филигранной работы, несколько чайных ложечек, золотой обруч, об который малыш чесал десны, и переплетенные в алый бархат тексты богослужений, собранные достопочтенной мисс Гримстоун, - все эти предметы миссис Маккензи впоследствии объявила своей собственностью.

Итак, когда вещи были уложены, кликнули кеб и погрузили в него скудный багаж наших беглецов; затем приказали домашнему кучеру вторично подать к крыльцу лошадей, и бедная Рози Ньюком в последний раз уселась в собственный экипаж; полковник со своей старомодной галантностью проводил ее до самой дверцы, поцеловал внучека, опять безмятежно спавшего на груди у кормилицы, и церемонно распрощался с полковой дамой.

Затем Клайв и его родитель сели в наемную карету, куда перед тем погрузили багаж, и поехали на пристань близ Тауэра, где стоял пароход, коему надлежало отвезти их в Европу; а пока они ехали, они, верно, толковали о переменах в своей судьбе, и полковник, без сомнения, с нежностью благословил отъезжающего сына и поручил господней воле его самого и его семейство; когда же они расстались, Томас Ньюком продолжал с бесконечной любовью думать о сыне, а воротившись в свой опустевший дом, стал размышлять о постигшей его беде, прося всевышнего даровать ему силу с честью вынести это испытание и не оставить милостью его близких, для которых он втуне принес столько жертв.

Глава LXXII

Велизарий

На распродаже имущества полковника Ньюкома некий друг этого семейства купил за несколько шиллингов две сабли, что, как помнит читатель, висели в комнате нашего доброго старика: ни один старьевщик не позарился на них.

Портрет полковника кисти его сына, всегда висевший в мастерской молодого хозяина, а заодно и все его эскизы маслом, мольберты и рисовальные принадлежности приобрел верный Джей Джей, который хранил их до возвращения друга и вообще проявил к нему необычайную заботливость. Джей Джей был в тот год избран в члены Королевской Академии, а Клайв, очевидно, усердно трудился на избранном им поприще, ибо вскоре он прислал на выставку три картины; и, право же, я никогда не видел, чтобы кто-нибудь огорчался больше, чем преданный Джей Джей, когда две из этих злополучных работ были отвергнуты отборочной комиссией. Лишь маленькая трогательная вещица под названием

"Разбитый челн" удостоилась чести красоваться на стенах выставочного зала и, уж можете не сомневаться, стяжала себе громкие похвалы некого критика из газеты "Пэл-Мэл". Картина была продана в первый же день за двадцать пять фунтов стерлингов, каковую цену назначил за нее автор; а когда добрый Джей Джей известил Клайва об этой удаче, не забыв при сем сообщить о полученной сумме, тот ответил ему благодарственным письмом и попросил немедля отослать эти деньги в Ньюком, миссис Саре Мейсон, от имени преданного ей старого друга Томаса Ньюкома. Джей Джей только о том не уведомил друга, что картину купил он сам, и лишь много времени спустя Клайв узнал это, обнаружив ее на стене в мастерской Ридли.

Никто из нас, как я уже сообщал, не догадывался тогда о действительном состоянии финансов Томаса Ньюкома, и мы тешили себя надеждой, что, расплатившись со своими кредиторами за счет проданного имущества, он все же сможет вести приличествующий ему образ жизни на оставшуюся ему пенсию и офицерское содержание. Но однажды, находясь по делам в Сити, я повстречал там мистера Шеррика. Джентльмен этот переживал материальные трудности: по его словам, его просто разорило банкротство лорда Вдолгберри, с которым он вел крупные денежные дела.

- Нет, второго такого, как старина Ньюком не сыскать! - сказал со вздохом мистер Шеррик. - Ведь до чего порядочен, до чего честен - я прямо таких не видел - и никакой тебе задней мысли, а в делах разбирается, как младенец! Не пожелал меня слушать старикан, а то жил бы себе припеваючи. Ну зачем он продал свою офицерскую пенсию, мистер Пенденнис? Я ему это дело и устроил - никто бы другой не взялся: обеспечения-то никакого, окромя его честности. Ну да я знаю, что он - честняга, что скорее помрет с голоду, кости будет глодать, а не отступится от своего слова - такой уж он молодец!

Является он ко мне раз, месяца за два до всей этой катастрофы, - я-то ее предвидел, сэр, понимал, что к тому идет. Так вот, является это он и просит достать ему три тысячи фунтов, чтобы расплатиться за эти треклятые выборы, -

комиссионерам там, стряпчим, вознаграждение какое-то, страховку, - сами ведь знаете эту механику, мистер П. Верите, я чуть ли не на коленях его умолял, когда он пришел в кофейню "Северная и Южная Америка" повидаться кое с кем по поводу этой сделки. "Полковник, - говорю ему, - бросьте вы эту затею! Все равно вам банкротства не миновать, так пусть уж все разом..." Так нет ведь, не пожелал, сэр. Разъярился, как старый бенгальский тигр - ну прямо зарычал: мол, честь его тут замешана. И заплатил все до последнего шиллинга -

чертовски много было счетов! - и теперь, по-моему, у него на жизнь не осталось и пятидесяти фунтов в год. Я б с него и комиссионных не взял, ей-богу, да только времена нынче плохие и еще этот подлец Вдолгберри лихо меня подсек. И так-то мне не хотелось у старика деньги брать - да уж что там: нет их у меня больше! Да кабы только их! И часовня леди Уиттлси от меня уплыла, мистер П.! А все этот Вдолгберри, чтоб ему ни дна ни покрышки!

Стиснув на прощание мою руку, Шеррик ринулся через улицу догонять какого-то капиталиста, как раз входившего в здание Диддлсекского страхового общества, и я остался один, огорченный и подавленный тем, что мои худшие тревоги относительно Томаса Ньюкома оправдались. Может быть, обратиться к богатой родне полковника и поведать им о его бедственном положении? Знает ли об этом его брат Хобсон? Что до сэра Барнса, то его распря с дядей приняла столь ожесточенный характер, что на помощь с этой стороны нечего было и рассчитывать. Состоявшиеся выборы обошлись Барнсу в крупную сумму, но едва Томас Ньюком отказался от депутатского места, как его племянник тут же опять выставил свою кандидатуру и опять потерпел поражение от кандидата либералов, своего бывшего приятеля, мистера Хигга, который в открытую выступил против сэра Барнса и навсегда лишил его представительства от Ньюкома. Так что от этого господина друзьям полковника не приходилось ждать содействия.

Как же ему помочь? Он был горд, работать уже не мог: ему было под семьдесят.

- Ну за что эти бездушные академики отвергли картины Клайва?! -

негодует Лора. - Несносные существа! Если бы картины были выставлены, одна добрая душа непременно купила бы их - ну да что теперь говорить! Впрочем, он, верно бы, догадался и вернул деньги. Ах, Пен, ну почему он тогда не приехал, когда я вызывала его из Брюсселя?!

От людей, столь мало обеспеченных, как мы с женой, они бы согласились принять лишь небольшую временную ссуду. Мы слишком хорошо знали наших друзей, чтобы сомневаться в их несговорчивости. И вот мы с Лорой решили, что мне следует, по крайней мере, съездить повидать Клайва. В сущности говоря, наши друзья находились не очень-то далеко от нас и, хотя покинули родину, в ясный день могли видеть из своих окон ее берега. Они поселились в Булони - в этом прибежище многих моих бедствующих соотечественников; сюда, в эту гостеприимную гавань я и поспешил, заручившись адресом полковника Ньюкома.

Жили они в старой части города, на тихой заросшей травой улочке. Когда я позвонил у дверей, все семейство было в отсутствии. Не оказалось и слуги, который вышел бы на призыв колокольчика, - только добродушная француженка, служанка соседей, сообщила мне, что молодой мосье каждый день ходит рисовать, а вот старого господина я, возможно, застану на крепостном валу, куда он пристрастился ходить ежедневно. Я брел по живописным аллеям под тенистыми сводами раскидистых деревьев, мимо бастионов и старинных серых домов с островерхими крышами, откуда открывается вид на веселые новые кварталы и оживленную гавань, на молы и пристани, убегающие в блестящую гладь моря, усеянную множеством белых парусов и дымящих черных пароходов и отгороженную вдали приветными очертаниями меловых берегов Альбиона. Трудно сыскать панораму живописнее той, какая предстает перед вами с высоты этих древних галльских бастионов, и уголок уютнее мирных садов близ крепостного вала, где резвится детвора и старики в полудреме думают свои думы.

Я застал нашего доброго старого друга на одной из скамеек с газетой в руках, а рядом сидела румяная молодая француженка, на коленях у которой спал Томас Ньюком-младший. Увидев меня, полковник покраснел. Он встал и сделал несколько шагов мне навстречу, и я заметил, как стариковски неуверенна его походка. Голова его совсем поседела. Теперь он казался старше своих лет -

это он-то, еще год назад поражавший своей статностью, стройностью и молодцеватой осанкой. Я был глубоко взволнован встречей с ним и теми следами горя и печали, которые прочел на его лице.

- Неужто вы приехали повидать меня, мой дорогой! - воскликнул полковник дрожащим голосом. - Да как же это мило с взашей стороны! Надеюсь, вам по вкусу эта гостиная, где мы теперь принимаем своих друзей? Ну да у нас их мало осталось. Мы с мальчуганом ежедневно проводим здесь по нескольку часов.

Какой вырос бутуз, а? Он уже кое-что говорит, сэр, и ходит прекрасно. Скоро он сможет ходить на прогулку со своим дедом, и мы перестанем утруждать Мари.

- Последнюю фразу он повторил на своем старомодном французском языке, с поклоном обернувшись к Мари. Девушка ответила, что она больше всего любит гулять с малышом (мосье это отлично знает), - куда лучше, чем оставаться дома, бог свидетель! Тут как раз начали бить башенные часы, и она вскочила и стала собираться домой, приговаривая, что пора, не то мадам будет сердиться.

- Миссис Маккензи довольно вспыльчива, - сказал полковник с кроткой улыбкой. - Ей, бедняжке, пришлось много вытерпеть, Пен, из-за этого моего неблагоразумия. Я рад, что вы в свое время воздержались от покупки наших акций. Мне было бы не так приятно видеть вас сейчас, если бы вы по моей милости понесли денежные потери, как то случилось со многими моими знакомыми.

У меня сжалось сердце при мысли, что добрый наш старик попал теперь в зависимость от полковой дамы.

- Бейхем аккуратно присылает мне вашу газету. Он хороший, преданный человек. Я очень рад, что он пристроился в Сити. Хочу думать, что его фирма действительно процветает, не в пример иным, вам известным, Пен. Я читал обе ваши парламентские речи, сэр, - они очень понравились и мне, и Клайву.

Бедный мальчик целые дни трудится над своими картинами. Вы, наверно, слышали, что одна из его картин была продана на выставке, это очень, очень нас подбодрило! Он недавно закончил еще две или три, а сейчас я ему позирую

- для кого бы вы думали? - для Велизария. Я надеюсь, у вас сыщется доброе слово для его новой картины "Велизарий с кучкой оболов".

- Дорогой мой друг! - сказал я с волнением. - Если б только вы согласились принять от меня кучку оболов или как-нибудь иначе воспользовались моей помощью, вы бы осчастливили меня куда больше, чем теми щедрыми подарками, которыми баловали меня в юности. Взгляните, сэр, я все еще ношу часы, что вы подарили мне перед отъездом в Индию. Разве вы не просили меня тогда заботиться о Клайве и помогать ему, чем возможно? Так почему мне не сделать этого сейчас? - И я продолжал говорить в том же духе, горячо заверяя его, что мы с женой нежно любим их обоих и только гордились бы возможностью быть полезными дорогим нам друзьям.

Полковник ответил, что у меня доброе сердце и у жены моей тоже, хотя она... Он не окончил фразы, но я и так понял, что он хотел сказать. Дело F

том, что моя жена и обе дамы из его семейства никак не могли подружиться, хотя бедняжка Лора немало старалась сблизиться с ними. Все ее дружеские проявления они встречали таким высокомерием и холодностью, что Лоре было не под силу преодолеть это. Малютка Рози и ее маменька именовали нас

"аристократами", а мы, со своей стороны, не очень огорчались из-за подобного их мнения.

Мы беседовали с полковником около часа о его делах, к сожалению, весьма плачевных, и о видах Клайва на будущее, каковые старик приукрашивал, как мог. Ему пришлось подтвердить все рассказанное мне Шерриком и честно признаться, что его пенсия пошла на выплату долгов, в которые он влез, чтобы рассчитаться со страховыми и прочими взносами. Да как же он мог не расплатиться с долгами? Слава богу, Клайв полностью поддержал его в этом (он ведь; не замедлил сообщить ему о своих финансовых затруднениях), и понимание сына было для него, право же, огромным утешением.

- А женщины, те сердятся, - продолжал ваш бедняга, - им, знаете ли, непонятны законы чести, по крайней мере, они не придают им такого значения, как мы. Возможно, я поступал неверно, скрывая правду от миссис Маккензи, но я ведь исходил из лучших побуждений: надеялся, а вдруг все как-нибудь образуется. Бог свидетель, как нелегко мне было ходить с веселым лицом не один месяц и ездить с малюткой Рози по балам и в гости. Что ж, бедная миссис Маккензи вправе сердиться; жаль только, что моя девочка всецело приняла сторону матери: меня печалит утрата ее привязанности.

Словом, все обстояло именно так, как я и подозревал. Полковая дама заправляла всем домом, и нашим друзьям, в довершение ко всем их напастям, приходилось не только жить с ней бок о бок, но еще и терпеть ее тиранство.

- Но позвольте, сударь... - качал я, - если вы, как я понял из ваших слов - да и Клайв мне рассказывая о каких-то семейных стычках, - добавил я с усмешкой, - если вы не ладите с полковой... с миссис Маккензи, так почему ей от вас не уехать: вам бы всем было лучше.

- Но она ведь у себя дома, - отвечает полковник. - Это я живу у нее.

Поймите, я старый нищий отставник, существующий на средства невестки. Мы живем на сто фунтов годовых (от тех денег, что были записаны на нее при замужестве), да миссис Маккензи прибавляет к нашему бюджету сорок фунтов своей пенсии. А я, да простит меня бог, пустил на ветер семнадцать тысяч приданого Рози и еще полторы тысячи, принадлежавшие ее матери. Они сложили свои малые доходы и теперь кормят нас - меня и Клайва. Чем нам зарабатывать?

Господи помилуй! Чем? Сам-то я уже ни на "что не гожусь, и вот когда мой бедный мальчик получил за свою картину двадцать пять фунтов, я так рассудил, что мы обязаны отослать их Саре Мейсон. Вы и представить себе не можете, каково нам пришлось с сыном, когда миссис Маккензи узнала о нашем решении. Я ни с кем на свете об этом не говорил - даже с Клайвом, - а увидел ваше доброе открытое лицо и не выдержал!.. Вы уж простите мою болтливость, я ведь старею, Артур! Бедность и всякие дрязга совсем сломили меня. Ну, больше я не буду говорить об этом. Мне бы хотелось пригласить вас отобедать с нами, сэр,

- и добавил с улыбкой, - но придется испросить разрешения начальства. Я решил, что, невзирая на ^все запреты полковой дамы, непременно повидаю моего старого друга Клайва, и направился вместе с полковником к их дому, у дверей которого мы как раз повстречали миссис Маккензи и ее дочку. Рози слегка вспыхнула и, бросив взгляд на мать, подала мне руку, приседая в реверансе.

Полковая дама тоже приветствовала меня с дружелюбной снисходительностью и не препятствовала мне войти в их жилище и собственными глазами узреть - до какого состояния их довели. Последнюю фразу она произнесла с особым ударением и устремила многозначительный взгляд на полковника, который, смиренно понурив голову, провел меня в их квартиру, по правде говоря, вполне уютную, милую и приличную. Полковая дама была отличной хозяйкой -

неутомимой, хлопотливой, вечно пекущейся о чистоте. Вывезенные из дома безделушки украшали их маленькую гостиную. Миссис Маккензи, правившая всем домом, принялась упрашивать меня отобедать с ними, если, конечно, такой светский господин не побрезгует разделить скромную трапезу бедных изгнанников. Никакая трапеза в обществе сей дамы, разумеется, не соблазнила бы меня, однако я вознамерился повидать своего старого друга и потому охотно принял приглашение его говорливой и далеко не бескорыстной тещи. Она отозвала в сторону полковника, пошепталась с ним и сунула ему что-то в руку, после чего он надел шляпу и вышел из дому. Потом еще под каким-то предлогом она удалила Рози, и я удостоился счастья остаться вдвоем с капитаншей Маккензи.

Она поспешила воспользоваться представившейся ей возможностью и пустилась пространно и с увлечением описывать мне нынешнее состояние своего злополучного семейства, Она сообщила мне, что бедняжка, ее бесценная Рози -

очень хрупкое существо, девочка взращена в холе и роскоши нежнейшей из матерей, дававшей ей самое тонкое воспитание; она совершенно неспособна заботиться о себе и, наверно, совсем захирела бы и погибла, не будь рядом с ней ее любящей маменьки, чтобы опекать ее и поддерживать. Она слабого здоровья, очень слабого, да-да, доктор прописал ей рыбий жир. Одному богу известно, как они расплатятся за это дорогостоящее лекарство из тех скудных средств, какие остались у них из-за легкомыслия - да-да, преступного и

недостойного легкомыслия этого безрассудного человека, этого мота полковника Ньюкома!

Во время этой тирады я случайно взглянул в окно и увидел - одновременно с ней - нашего милого старика, печально бредущего домой со свертком в руке.

Заметив его возвращение, долженствовавшее пресечь нашу беседу, миссис Маккензи принялась скороговоркой шептать мне, что, конечно, у меня доброе сердце и провидению было угодно наделить меня немалым состоянием, которое я, не в пример другим, умею беречь, и что если (в чем она уверена) я явился с благою целью (чего ради еще я приехал бы к ним?) и, конечно, это было очень великодушно и благородно (впрочем, иного она и не ждала, хотя кое-кто думает про вас обратное, мистер Пенденнис); так вот, если я намерен оказать им некоторую помощь, каковая, право, весьма уместна (а она, как мать, будет просто благословлять меня), то разумней мне вручить свою лепту ей, а не полковнику (о, ему нельзя доверять ни шиллинга!); он ведь давеча что сделал: взял и вышвырнул кучу денег той старухе, которую содержит в провинции, а нашу милочку Рози оставил без самого нужного.

Жадность и корыстолюбие этой женщины, лесть, которую она расточала мне за обедом, были до того мерзки и отвратительны, что я почти ничего не мог есть, хотя бедного старика гоняли в кухмистерскую за паштетом для моего угощения. Клайва за обедом не было. Когда он ходит рисовать этюды, он редко возвращается засветло. Его жена и теща, как видно, ничуть без него не скучали. Убедившись в том, что полковая дама полностью завладела беседой и не намерена оставлять меня наедине с полковником даже на пять минут, я поспешил распрощаться с хозяевами, оставив Клайву записку с просьбой навестить меня в гостинице.

Глава LXXIII, в которой Велизарий возвращается из изгнания

Я сумерничал в отведенном мне номере "Hotel de Bains", когда в комнате появился желанный гость, а именно - мистер Клайв собственной персоной, широкоплечий, в широкополой шляпе и с косматой бородой, каковую почитал приличествующей художнику. Нечего и говорить, что встреча наша была сердечной, а беседа, затянувшаяся далеко за полночь, очень дружеской и откровенной. Да простит мне мой друг, что, рассказывая читателям его историю, я доверю им некоторые секреты его частной жизни. Для Клайва наступили теперь невеселые дни, однако финансовые трудности, выпавшие на долю ему и отцу, пожалуй, огорчали его куда меньше, чем семейные неурядицы.

Жестоко обиженный той, которую любил, а также движимый благородной уступчивостью, побуждавшей его постоянно подчиняться родителю, молодой человек исполнил его заветную мечту и взял в жены девушку, избранную ему опекунами. Рози, которая, как мы убедились, тоже была существом мягким и покорным, без труда позволила маменьке уговорить себя, что она влюблена в богатого и красивого юношу, коему и поклялась быть подругой "в счастье и в горе". С равной охотой эта добрая малютка взяла бы в мужья своего прежнего обожателя, капитана Гоби, улыбаясь, обещала бы ему у алтаря свою верность и любовь и была бы счастливой и вполне подходящей женой упомянутого офицера, не вели ей маменька предпочесть ему Клайва. Но что удивительного в том, что старшие так стремились поженить их? Они подходили друг другу по возрасту, отличались добрым нравом, располагали богатством и родительским благословением. Разве это первый случай, когда брак, заключаемый при столь счастливых и благоприятных обстоятельствах, оборачивался неудачей? Не бывало ли так, что терпел крушение корабль, хорошо сработанный и красивый, отплывавший с пристани под ликующий гул толпы, в ясный день при попутном ветре?

Если уныние и грусть овладели Клайвом уже к концу его медового месяца, пока семья его еще процветала под сенью знаменитой кокосовой пальмы из питого серебра, каково же ему приходилось теперь, когда их постигло разорение; когда скудость их трапез не скрашивалась привязанностью; когда теща считала его бедному старику-отцу каждый кусок; когда эта пошлая и примитивная женщина притесняла и осыпала насмешками одного из добрейших и благороднейших людей на свете; когда его жена, вечно занятая своими недомоганиями и охотно подчинявшаяся чужой воле, постоянно устраивала ему истерики и попрекала его, а ее тиранка-мамаша, грубая, глупая, упрямая, неспособная понять ни талантливости сына, ни великодушия отца, то и дело шпыняла обоих, бессовестно пользуясь своим правом пострадавшей мучить этих несчастных людей! По словам Клайва, она не переставала попрекать их деньгами, посланными Саре Мейсон. Едва известие об этом достигло ушей полковой дамы, как она подняла такой скандал, что чуть было не уморила полковника, а сына его не довела до помешательства. Она схватила на руки плачущего ребенка и кричала, что бездушные отец и дед вознамерились обречь его на голодную смерть; довела Рози до слез своими утешеньями, а потом побежала жаловаться всему местному обществу, состоявшему из какого-то изгнанного пастора, на чьи проповеди она ходила, и целой оравы разорившихся капитанов и капитанш, жен беглых маклеров, полупочтенных завсегдатаев бильярдной и других лиц, укрывавшихся от правосудия. Нанося им визиты или встречая их что ни день во время прогулок по набережной, куда миссис Маккензи таскала с собой и бедняжку Рози, она обстоятельно рассказывала им про обиды, нанесенные полковником ей с дочерью, как он, мол, обманул и ограбил их раньше, а теперь вот живет на их счет. Стоит ли удивляться, что после этого миссис Удирайл, супруга беглого аукционщика, повстречав нашего бедного старика, даже не изволила поклониться ему, а капитанша Кайтли, чей муж уже семь лет как сидел в Булонской тюрьме, приказала сыну не водить знакомства с Клайвом; когда же занемог малыш и дед пришел в аптеку за арроурутом, тамошний приказчик, юный Абормот, отказался отпустить покупателю порошок, пока тот не выложит на прилавок деньги.

А денег у Томаса Ньюкома не было. Он отдал все до последнего фартинга.

Раз уж он разорил своих близких, то, конечно, как он считал, не имел права истратить на себя и шести пенсов из их скудных средств, и вот бедный старик отказался от сигары, своей спутницы и утешительницы на протяжении сорока лет. Ведь ему, по утверждению миссис Маккензи, "нельзя доверять ни шиллинга", и добряк молчал, понурив свою седую благородную голову, и, довольствуясь черствой коркой, покорно сносил эти мелочные придирки.

И теперь, когда ему было под семьдесят, - вот он итог жизни независимой и обеспеченной, прожитой по законам милосердия и чести; крах надежд и утрата свободы - вот награда за благородство, которую обрел этот храбрый солдат, отличившийся в двадцати битвах; благотворящий всем, кого ни встречал, и за то провожаемый благословениями многих, он заканчивал свою жизнь здесь - в жалкой каморке, на жалкой улочке чужеземного города, под началом у злой бабы, которая ежечасно поражала его доброе, беззащитное сердце смертоносными обидами и оскорблениями.

Мы сидели в полумраке, и Клайв рассказывал мне эту грустную историю, и в словах его звучало озлобление, которое, конечно, передалось и мне. Он утверждал, что в толк не возьмет, как еще старик остается жив. Ведь от иных ее шпилек и насмешек у отца просто перехватывает дыхание, и он вздрагивает, точно его ударили плетью.

- Он бы, наверное, наложил на себя руки, - продолжал бедный Клайв, - но он видит в этом свое наказание и поэтому должен терпеть его, покуда угодно господу. Его не расстраивают собственные потери; но попреки миссис Маккензи и еще злые слова, брошенные ему в суде некоторыми вдовами его сотоварищей, накупивших по его совету акций этого треклятого банка, вот что беспредельно огорчает его! Я частенько слышу, как ворочается он по ночам и тяжко вздыхает, помоги ему боже!.. Господи милосердный, что мне делать?.. Что делать?! - вскричал молодой человек в порыве искреннего отчаяния. - Я пробовал давать уроки, а однажды, прихватив с собой кипу рисунков, поплыл палубным пассажиром в Лондон. Я ходил по магазинам эстампов, к закладчикам, к евреям... Пошел к Моссу - помнишь Мосса, что учился со мной у Гэндиша? Ну, он дал мне за сорок два рисунка восемнадцать фунтов. С этими деньгами я вернулся в Булонь. Этого хватило, чтобы расплатиться с доктором и похоронить нашего последнего умершего младенца. Послушай, Пен, угости меня ужином, я за весь день съел лишь булочку за два су: есть дома для меня - пытка! Прямо невмоготу! Дай мне немного денег, Пен, дружище. Я ведь знаю, ты со всей охотой!.. Я не раз подумывал написать тебе, да все надеялся как-нибудь выкрутиться, понимаешь. Когда я ездил в Лондон продавать рисунки, я зашел на квартиру к Джорджу, но он был в отъезде. Проходя по Оксфорд-стрит, я увидел Крэкторпа, однако не решился заговорить с ним и свернул на Хэнвей-Ярд. Я было подумал попросить у него денег, только как-то не смог. К счастью, я в тот же день получил от Мосса эти восемнадцать фунтов и поехал с ними домой.

Дать ему денег? Ну конечно, я дам их ему, моему старому, доброму другу!

Чтобы как-нибудь ободрить беднягу и помочь ему справиться с приступом отчаяния, который нашел на него, а также дабы скрыть охватившую меня боль и жалость, я почел за лучшее накинуться на него с упреками. Я жестоко выговаривал Клайву, обвиняя его в недоверии и даже просто неблагодарности к друзьям, раз он до сих пор не обратился к ним, - ведь они бы почли для себя позором не прийти к нему на выручку. Все, чем я располагаю, к его услугам.

Говоря по чести, я не очень понимал, как его семья дошла до такой крайности, какую он описывал, ибо в конце концов многие бедняки умудряются жить и на меньшие деньги; впрочем, я не высказал вслух этих сомнений из боязни, что Клайв, совершенно не привыкший экономить, вероятно, позволил себе по приезде в Булонь некоторую расточительность, приведшую к нынешним лишениям (Я тогда еще не знал, что миссис Маккензи наложила руку на всю семейную казну и, будучи образцовой хозяйкой, принялась, как в былые времена, понемножку, но упорно откладывать про черный день.).

Я решился спросить Клайва о долгах, и он в ответ заверил меня, что долгов никаких нет, - уж во всяком случае, за ним и его родителем.

- Если гордость мешала нам просить о помощи (я согласен с тобой, Пен, дружище, что это совсем неразумно, теперь я это вижу), то ведь она же не позволяла нам делать долги. Мой поставщик красок получает с меня рисунками, и, по-моему, сейчас не я ему должен, а он мне. Он достал мне урок (пятьдесят су за час, итого - фунт за десять) у некоего весьма расчетливого богача, который снимает здесь целый замок и держит двух ливрейных лакеев. У него четыре дочери, которых я разом и обучаю, и он еще вычитает с меня десять процентов за рисовальную бумагу и карандаши, купленные у того же поставщика.

Меня не тяготят занятия с детьми и покровительство их богатого родителя, да и он, конечно, не в убытке, Пен. Я бы нисколько не сетовал, кабы только хватало уроков. Дело в том, видишь ли, что нам надобно иметь некоторую сумму сверх всех расходов: мой старик умрет с горя, если мы перестанем посылать бедной Саре Мейсон назначенные ей пятьдесят фунтов в год.

Тут подали обильный ужин и бутылку доброго вина, и хозяин охотно принялся за еду вместе с гостем после той скудной трапезы, какой потчевала его полковая дама в три часа пополудни. Когда я пошел провожать друга в верхнюю часть города, была уже полночь и звезды приветно сияли нам с небес;

на милом мне лице Клайва было то выражение счастья, которое я знал с юности, и мы обменялись рукопожатием, сказав друг другу "благослови тебя бог!".

Когда верный друг Клайва, лежа в одной из мягких и уютных постелей комфортабельной гостиницы, принялся размышлять над событиями дня, он пришел к убеждению, что в Булони художнику трудно заработать на жизнь и что ему лучше перебраться в Лондон, где у него сыщется десятка два старых приятелей, готовых прийти ему на помощь. А если еще и полковника удастся вызволить из-под опеки полковой дамы, то, несомненно, подобный отпуск пойдет весьма на пользу нашему милому старику. Моя семья в те поры снимала на Куин-сквер в Вестминстере просторный старый дом, где, конечно, хватило бы места для полковника и его сына. Я нисколько не сомневался, что Лора будет рада этим гостям (дай бог каждому джентльмену, читающему сии строки, чтоб супруга его с такой же охотой принимала у себя его друзей). Однако нездоровье Рози и деспотизм полковой дамы могли послужить помехой моей затее, и я отнюдь не был уверен, что эта властелинша отпустит от себя своих рабов.

Подобные мысли долго не давали заснуть составителю этой хроники, и на следующий день он поднялся к завтраку лишь за час до полудня. Случилось так, что в ресторане в ту пору не было ни души; и я еще не успел закончить свою трапезу, когда слуга доложил, что какая-то дама хочет видеть мистера Пенденниса, и тут же ввел миссис Маккензи. Ничто во внешности и костюме представительной вдовушки не свидетельствовало о бедности и лишениях. На ней была нарядная шляпка, украшенная целой охапкой колокольчиков, маков и колосьев; на лбу у нее сиял самоцвет, недорогой, но роскошный с виду, который был искусно прикреплен как раз под самый пробором, откуда ее волнистые каштановые волосы разделялись на две грозди локонов, обрамлявших ее пухлые щека. Ко всему этому прибавьте красивую индийскую июль, элегантные перчатки, дорогое шелковое платье, хорошенький зонтик, голубой с палевой каймой, множество сверкающих колец и великолепные золотые часики на цепочке, как мне помнится, некогда украшавшие беленькую шейку бедняжки Рози, -

словом, глядя на все эти вещицы, украшавшие особу вашей вдовушки, вы бы легко приняли ее за жену какого-нибудь процветающего купца я отнюдь не признали бы в ней бедную, обманутую, ограбленную, разоренную и несчастную капитаншу.

Что же касается ее манер, то они были образцом любезности. Она высказала множество похвал по поводу моих литературных трудов, заботливо осведомилась о здоровье милой миссис Пенденнис и ненаглядных малюток, а потом, как я и ожидал, перешла к делу, сравнив благополучную жизнь и положение моей семьи в обществе с теми страданьями и обидами, какие выпали на долю ее бесценной девочки и внука. Нет, она никогда не сможет называть малютку тем ужасным именем, которое дали ему при крещении! Я, конечно, понимаю, что у нее есть все причины к тому, чтобы не любить имя Томас Ньюком.

И она еще раз бойко перечислила все обиды, нанесенные ей этим джентльменом, назвала огромные суммы, которые вытянул у нее и ее милочки этот несчастный простофиля (чтоб не сказать хуже!); и, наконец, перешла к описанию их теперешней бедственной жизни. Она опять произвела для меня беглое исчисление того, во что им стали визиты докторов, похороны младенца, природная хрупкость Рози, сладкое мясо, рыбий жир и телячьи ножки, и закончила свою речь выражением благодарности, что я внял ее вчерашней просьбе и не отдал денег в руки Клайва. Бог свидетель, они так нужны ее семейству, а ведь Клайв со своим чудаком папашей непременно пустят их на ветер, это уж точно! А посему будет самым разумным, если мистер Пенденнис вручит свою лепту именно ей.

В бумажнике у меня оставалась лишь небольшая сумма наличностью, однако миссис Маккензи, имевшая связи в банкирских кругах и (хвала всевышнему!), невзирая на свои беды, сохранившая прочный кредит у всех, да-да у всех, поставщиков, выразила живейшую готовность принять от меня чек на имя ее лондонских друзей, "Братьев Хобсон".

Я спокойно отразил эту беззастенчивую атаку, с улыбкой заметив, что миссис Маккензи явно заблуждается, предполагая, будто человек, только что оплативший расходы по выборам, да и в лучшие времена не имевший больших сбережений, в состоянии выписать чек на приличную сумму господам Хобсон или каким-нибудь иным банкирам. При этих словах лицо ее заметно вытянулось, и ее уже не утешил банковский билет, один из тех двух, коими я тогда располагал.

Остальное, сказал я, нужно мне самому - хватит лишь рассчитаться в гостинице и на обратное путешествие в Лондон с моими спутниками.

Это с какими же? Тут я вынужден был (не без тайного страха) выложить ей план, придуманный мною накануне ночью. Я объяснил ей, что, на мой взгляд, талант Клайва пропадает в Булони и что только в Лондоне он способен обеспечить ему хороший заработок; я почти уверен, что, используя свои связи с книготорговцами, сумею раздобыть ему выгодную работу - я б и раньше это сделал, но не знал о его нынешних обстоятельствах; я ведь до недавнего времени полагал, что полковник, несмотря на банкротство, пользуется своей офицерской пенсией, а она у него немалая.

Упоминание об этом, разумеется, вызвало со стороны вдовицы поток весьма нелестных замечаний по адресу моего престарелого друга. Ну конечно, он бы сохранил пенсию, не будь он таким дураком - он же в денежных делах сущий младенец - сам ничего не понимает и других морочит, а теперь вот толчется в доме, и прочее, прочее.

Тут я позволил себе предположить, что, быть может, удастся как-то улучшить его пенсионные дела; что у меня есть надежные адвокаты, с которыми я мог бы его связать; что для этого ему стоило бы съездить в Лондон, и еще что жена моя с радостью примет в дом обоих друзей - места у нас хватит.

Последнюю мысль я высказал с опаской, боясь, во-первых, что она откажется, а во-вторых, что согласится, но предложит, чтобы все они приехали к нам погостить, раз уж места у нас хватит. Разве я не был свидетелем тому, как полковая дама прибыла на месяц к бедному Джеймсу Бинни на Фицрой-сквер, а потом жила там долгие годы? Еще я знал, что, если она поселится в каком доме, выдворить ее оттуда возможно только с боем. Разве Клайв не выставил ее однажды, а она вот живет с ними и командует всем! И, наконец, хотя я достаточно знал жизнь, был ли я вполне убежден, что сумею проявить твердость воли и непреклонность? Так что, признаться, я с тревогой ждал ответа вдовствующей капитанши.

К моему великому облегчению, она полностью одобрила оба мои предложения. О, это, конечно, необычайно любезно, что я принимаю такое участие в судьбе обоих джентльменов, и она, как любящая мать, благодарит меня за сочувствие к ее девочке. Безусловно, самое разумное, чтобы Клайв начал зарабатывать этим своим, как она выражалась, ремеслом. Не подлежало сомнению, что она рада была избавиться от обоих мужчин и согласна отпустить их хоть завтра.

Мы под ручку направились к ним в Старый город, и по дороге миссис Маккензи предупредительно называла мне имена своих подозрительного вида знакомых, гулявших по улице, а затем, едва мы отходили от них чуть подальше, посвящала меня в их денежные дела, заставлявшие их временно пребывать в Булони. И хотя Рози была в интересном положении, миссис Маккензи по приходе домой тут же выложила дочери новость о предстоящем отъезде обоих мужчин, точно надеясь ее этим обрадовать (впрочем, похоже, она не ошиблась в своих расчетах). Привыкшая во всем полагаться на маменьку, молодая женщина и в этом случае не имела своего мнения: по-видимому, ей было безразлично - уедет ее муж или останется.

Не правда ли, это так великодушно и любезно со стороны милых Пенденнисов пригласить к себе мистера Ньюкома с отцом! - И поскольку Рози был указан повод для благодарности, она тут же послушно принялась благодарить меня, заверяя, что с моей стороны это и впрямь очень любезно.

- Что же ты не спросишь про нашу душечку миссис Пенденнис и ее милых деток, мученица ты моя!.. - Рози спохватилась и выразила надежду, что миссис Пенденнис и детки в добром здравии. Это бедное создание пребывало в полном подчинении у своей властолюбивой маменьки. Рози не сводила глаз с полковой дамы и согласовывала с ней все свои действия. Она замирала перед матерью, словно зачарованная, трепещущая, обреченная на гибель птичка перед удавом;

еще она походила на испуганного спаниеля, ластившегося к хозяину, который только что учил его хлыстом.

Стоял солнечный день, и полковник находился на своем обычном месте у крепостного вала. Я пошел туда и, как вчера, застал старика на скамейке рядом с нянюшкой, на коленях у которой дремал малыш, зажав в своем розовом кулачке дедушкин палец.

- Тсс! - шепнул, увидав меня, этот старый добряк и приложил к устам палец свободной руки. - Мальчик спит. Il est bien joli quand il dort - le boy, n'est-ce pas, Marie? (Он такой хорошенький, когда спят, наш мальчик, не правда ли, Мари? (франц.).)

Служанка ответила, что мосье, конечно, прав: мальчик прямо как ангелочек!

- Этой девушке можно доверять, она очень достойная особа, - сообщил мне полковник с превеликой серьезностью.

Его тоже зачаровал удав; хлыст домашней укротительницы поработил и этого беспомощного, кроткого и благородного человека. Видя его красивую стариковскую голову, еще недавно так мужественно вскинутую, а теперь покорно склоненную, я внезапно осознал, что он должен был пережить за истекший год;

я представил себе, как тиранила его эта фурия, как он молча терпел, как его жестоко высмеивали, а он терзался беспомощными сожалениями, не спал ночами и с тяжелым чувством вспоминал прошлое, и как, верно, сжималось болью это нежное сердце от предательских ударов и несбывшихся надежд. Не скрою: вид этого исстрадавшегося старика до того потряс мою душу, что я отвернулся, не в силах сдержать рыдание.

Он вскочил на ноги и обнял меня за плечо своей милой дрожащей рукой, которую только что отнял у внука.

- Что случилось, Артур, мой мальчик?! - спрашивал он, с тревогой заглядывая мне в лицо. - Неужто худые вести?.. Здорова ли Лора, детки?..

Я мгновенно справился с собой, взял его под руку и, прогуливаясь с ним по залитой солнцем дорожке старого крепостного вала, рассказал, что приехал сюда с непременным наказом от Лоры привезти его к нам погостить, а тем временем попробовать уладить его дела, которым, по-моему, не уделялось должного внимания; может быть, удастся спасти что-нибудь из постигшего их крушения - ну хотя бы вот для этого мальчугана.

Поначалу полковник и слышать не хотел о том, чтобы покинуть Булонь, -

Рози будет скучать по нем (он ведь думал, что по-прежнему ей нужен); однако стоило нам возвратиться в общество дам, и от всей решимости Томаса Ньюкома не осталось и следа. И БОТ он согласился; тут как раз домой воротился Клайв, и мы посвятили его в наш план, который он с радостью поддержал. В тот же вечер я заехал за ними в коляске, чтобы отвезти их на пароход. Их нехитрый багаж был уже собран в дорогу. Обе дамы при расставании не выказали и тени сожаления, только Мари, маленькая служанка, вынесшая на руках ребенка, залилась горькими слезами. Клайв с нежностью поцеловал сына, а полковник вернулся с порога, чтобы еще раз поцеловать малыша, вынул из галстука маленькую золотую булавку, которую носил, и дрожащей рукой отдал ее Мари, присовокупив к этому просьбу хорошенько присматривать без него за внуком.

- Она добрая девушка, преданная и привязчивая, Артур, - сказал добрый старик, - а у меня ведь нет денег дать ей: ни единой рупии!..

Глава LXXIV, в которой Клайв начинает новую жизнь

Наша повесть близится к концу, а для бедного Клайва жизнь только начинается. Отныне ему придется зарабатывать себе на хлеб; и вот я, наблюдая его труды, старания и неудачи, поневоле сравнивал его профессию со своей.

Писатели и люди им близкие, как известно, любят жаловаться на всевозможные тяготы и мытарства, сопряженные с их профессией. Наши разочарования, бедность и лишения весьма убедительно, а нередко и правдиво описываются теми, кто о нас пишет; однако, мне кажется, что в нашем деле есть свои преимущества, о которых забывают как сами сочинители, так и пишущие о них, а между тем если взвесить все за и; против, то, пожалуй, мы не ценим должным образом своего положения. У нас нет, так сказать, мецената-покровителя: мы не сидим больше у него в прихожей; дожидаясь, чтобы его светлость выслал нам несколько гиней в награду за наше льстивое посвящение. Мы сбываем свой товар книготорговцу, от которого зависим ровно столько же, сколько он от печатника или поставщика бумаги. Во всех крупных городах нашего отечества к нашим услугам имеются огромные книгохранилища с целым штатом библиотекарей и любезных помощников и где все наилучшим способом приспособлено дата удобства занятий. К тому же, наша дело можно начать, не имея капитала. Какая еще из так называемых ученых профессий может похвалиться подобной возможностью? Врачу, к примеру, надобно не только потратить много денег и сил; на приобретение знаний, но также нанять дом, обставить его мебелью, обзавестись лошадьми, экипажем и прислугой, прежде чем к нему пожалует хоть один приличный: пациент. Я слыхал, что этим джентльменам приходится ублажать богатых вдов, развлекать ипохондриков и упражняться еще во множестве всяких фокусов - иначе врачевание не приносит дохода. А сколько сотен фунтов стерлингов должен истратить адвокат до того, как он начнет зарабатывать? Надобно расплатиться за дорогостоящее университетское образование, снять приличную квартиру в Темпле, содержать клерка, разъезжать по округе - таковы неизбежные расходы, предстоящие стряпчему еще прежде, чем к нему явятся клиенты, придет слава и опытность.

Конечно, выигрыш немалый, но сколько же надо выложить нашему законнику в надежде выиграть в этой лотерее! Литератору и не снится такой куш, зато и риску у него меньше. Будем же говорить о нашей профессии честно, без желания вызвать сочувствие у публики.

Художники плачутся куда реже многих наших собратьев-литераторов, хотя жизнь у большинства из них, по-моему, значительно тяжелее; у них меньше шансов на успех, и труд их протекает в более зависимых и менее приятных условиях. Я самолично наблюдал, как член Королевской Академии мистер Сми, эсквайр, унижался и льстил и при этом не переставал хвастаться, бедняга, и набивать себе цену с единственной целью получить заказ на портрет. Я был свидетелем того, как видный фабрикант из Манчестера рассуждал об изящных искусствах перед одной из картин Джей Джея и с видом знатока нес какую-то несусветную чушь. Я видел, как бедный Томкинс водил по выставке некоего мецената, готовый улыбаться любой шутке богача, и как в глазах его засветилась робкая надежда, когда тот остановился перед его собственным полотном. Помню, как однажды чернокожий слуга Чипстоуна проводил меня через анфиладу комнат, населенную гипсовыми богами и героями, в великолепную мастерскую своего хозяина, где тот сидел, тщетно поджидая заказчика и справедливо опасаясь прихода домовладельца со счетом за квартиру.

Приглядевшись к тому, в какие непомерные траты вводит этих господ их ремесло, я возблагодарил свою счастливую судьбу: мне не надобно заискивать перед покровителем, входить в расходы из соображений престижа, к тому же моя профессия не требует особых капиталовложений - здесь нужно лишь трудолюбие, способности да стопка бумаги.

С рвением взявшись за новое дело, Клайв Ньюком никак не мог укротить свою гордость и плохо поддавался дрессировке. У него был природный талант, и в результате своих довольно отрывочных занятий он приобрел определенную сноровку. И все же его картины уступали карандашным рисункам (услышь это мой друг, он ни за что бы со мной не согласился), эскизы и наброски были лучше законченных произведений. Сознавая такое свойство его артистической натуры, друзья пытались подать ему добрый совет, однако, как и положено, он не был нам благодарен за это. Пришлось немало повоевать с ним, прежде чем он согласился нанять квартиру, где бы мог трудиться над выполнением заказов, которые мы для него подыскали.

- К чему мне дорогая квартира?! - возмущается Клайв, ударяя кулаком по столу. - Я нищий и могу снять разве что какой-нибудь чердак. И потом - с какой стати ты вздумал платить мне за свой портрет и за портрет Лоры с детьми! На черта Уорингтону изображение его мрачной старой рожи? Не нужны вам эти портреты - вы просто хотите всучить мне деньги. С моей стороны было бы куда честнее сразу взять у вас эти деньги и признать себя попрошайкой.

Знаешь, Пен: по-моему, единственный мой честный заработок - это те деньги, которые мне платит торговец гравюрами с Лонг-Экра; он покупает мои рисунки по четырнадцать шиллингов за штуку, и я могу заработать у него около двухсот фунтов в год. Я рисую для него почтовые кареты и кавалерийские атаки, сэр;

публика больше любит почтовые кареты на темной бумаге - лошадей и придорожные столбы надо рисовать белилами, пыль - светлой охрой, даль -

кобальтом, а куртки на почтальоне и кучере - разумеется же, киноварью. Вот так джентльмен может заработать на жизнь. А то выдумал - портреты! Это же замаскированная милостыня! Приходит Крэкторп и еще человек шесть из его полка - все отличные ребята - и говорят: нарисуй, мол, а потом присылают мне по пять фунтов за портрет. А мне стыдно брать от них деньги!

Таков был обычно смысл монолога, который произносил Клайв Ньюком, расхаживая после обеда по нашей столовой; при этом он непрестанно теребил ус и откидывал со лба длинные русые волосы, обрамлявшие его исхудалое лицо.

Когда Клайв согласился наконец переехать в новую квартиру, на дверях которой друзья посоветовали ему повесить небольшую вывеску, туда перебрался и полковник, с грустью покинувший наших детей, к которым успел искренне привязаться за время жизни у нас и которые всегда потом встречали его приход радостными криками, улыбками, ласками и иными проявлениями своего детского гостеприимства. В день его отъезда Лора подошла к нему и поцеловала его со слезами на глазах.

- Ты знаешь, как давно мне хотелось это сделать, - призналась она потом своему супругу.

Трудно описать, как мило держался старик, покуда гостил в нашем доме, сколько было в нем тихой благодарности, добродушия, трогательной простоты и заботливой предупредительности. Все до единого слуги рвались как-нибудь услужить ему. Горничная Лоры так же расчувствовалась при его отъезде, как и ее хозяйка. Когда ему несколько дней нездоровилось, наша кухарка специально готовила для него самые вкусные пудинги и желе, чтобы только заставить его поесть. Парень, исполнявший в нашем доме обязанности камердинера и буфетчика

(ленивый и обжорливый малый, которого Марта вечно ругала за это без всякой пользы), готов был мигом вскочить с места и даже бросить ужин, если его отправляли с поручением к полковнику. Мое сердце исполняется глубокого чувства, когда я вспоминаю добрые слова старика, сказанные мне на прощание, и я с радостью думаю о том, что мы доставили некоторое утешение этой измученной благородной душе.

Пока полковник с сыном гостили у нас, Клайву, разумеется, приходили письма от семьи из Булони, но, как подметила моя жена, письма эти, по-видимому, не доставляли большой радости нашему другу. Он пробегал их глазами, а затем перебрасывал отцу или с мрачным видом совал в карман.

- Понимаешь, эти письма совсем не от Рози, - признался он мне со вздохом однажды вечером, - ну да, они написаны ею, только за единой у нее все время: стоит ее маменька. Эта женщина - сущий бич нашей семьи, Пен! Ну как мне от нее избавиться? Как от нее откупиться, господи помилуй! - С этими словами он спрятал лицо в ладони, и моему умственному взору представилась картина их семейной жизни - молчаливо сносимые обиды, унизительные попреки, глупое тиранство.

Повторяю, что значат так называемые бедствия по сравнению с этими мелочами жизни?

Полковник перебрался вместе с Клайвом на новую квартиру, которую мы подыскали для молодого живописца неподалеку от прежнего их обиталища на Фицрой-сквер, где он некогда юношей: провел несколько счастливых лет. Когда к ним повалили заказчики, - а их поначалу явилось множество, ведь почти все прежние друзья Клайва желали помочь ему, - старик прямо-таки воспрянул духом. Даже по лицу его было видно, что дела в мастерской пошли на лад. Он показывал нам комнаты, в которых должны были поселиться Рози с мальчуганом.

Он без конца рассказывал про своего внука нашим детям и их матери, готовой слушать его часами. Он украшал будущую детскую всевозможными поделками собственного изготовления и хорошенькими вещицами, купленными им по дешевке во время прогулок близ Тоттенхем-Корт-Роуд. Он искусно склеил целый альбом из картинок и рисунков для забавы мальчугана. Просто удивительно, до чего этот малыш уже теперь любит картинки! Он, несомненно, пойдет талантом в отца. Жаль только, что у него такой непутевый старый дед, который пустил по ветру все их состояние.

Даже те из лондонцев, кого связывает искренняя симпатия, редко встречаются друг с другом. Этот город так велик, что вам до соседа и то не добраться; наши служебные дела, светские обязанности и развлечения до того многообразны, что истинным друзьям удается порой лишь мимоходом обменяться рукопожатием. Люди живут своими заботами и поневоле сосредотачиваются на себе, но при этом не становятся вам чужими. Вы ведь знаете, где вам в трудную минуту найти друга, да и он вполне уверен в вас. Одним словом, я не часто заглядывал на Хауленд-стрит, где теперь жил Клайв, и еще реже в Лемб-Корт, где в своем обветшалом жилище обитал старый мой друг Уорингтон; и все же наши встречи были по-прежнему радостными, и мы знали, что всегда можем рассчитывать друг на друга. Люди часто жалуются на бездушие света;

тот, кто утверждает это - скорей всего (и в лучшем случае) повторяет банальность, а возможно, он сам бездушен или на редкость неудачлив в приобретении друзей. Конечно, разумный человек не станет сверх меры обрастать ими: такова уж, видно, наша природа, что мы не способны на подобное многолюбие. Нужно ли вам, чтобы вашу смерть оплакивала целая толпа;

сами-то вы не хотите оплакивать слишком многих? Мы не можем превратить наше сердце в некое подобие гарема; кто же в состоянии вынести эти перепады чувств, эти бесконечные огорчения и утраты, ведь тогда наша жизнь оказалась бы отягченной непосильным для нее бременем. Словом, каждый несет по жизненному пути свою ношу, бьется и хлопочет о своих делах и страдает от гвоздя в своем башмаке; и, однако, благодарение богу, временами мы способны остановиться и забыть про себя, когда слышим зов друга, попавшего в беду, или можем поддержать в пути странника, обессилевшего и несчастного. Что же касается наших добрых подруг, то они, уважаемый мой читатель, совершенно от нас отличны и самой природой предназначены для того, чтобы любить, творить добро и без устали расточать милосердие; а потому, да будет вам известно, что хотя к мистеру Пенденнису применимо было выражение "parcus suoram cultor et infrequens" (Нерадивый и небрежный почитатель своих ближних (лат.).), миссис Лора находила достаточно времени для прогулки из Вестминстера в Блумсбери. Она постоянно навещала полковника и его сына, которых теперь в несчастье снова полюбила всем сердцем, и оба наши друга отвечали ей нежной привязанностью, доставлявшей немалую радость как ей, так и им; а супруг ее исполнялся гордости и благодарил небо за то, что жена его вызывает столь возвышенные чувства. Разве же человеку не дороже любовь, стяжаемая его близкими, всех похвал, возносимых ему самому? Вот она передо мной - Лора Пенденнис, преданная, нежная и чистая душой; неутомимо делает она людям добро и раздает свою любовь, и все, кто узнал ее, провожают ее благословениями. Неужели, по-вашему, я бы променял счастье иметь такую жену на почетную возможность выпускать свои книги десятым изданием?

Мало того, что Клайв и его родитель обрели верного друга в лице упомянутой леди, но еще и хозяйка их милого нового жилища оказалась настоящим сокровищем. В ее доме, помимо комнат, первоначально нанятых мистером Ньюкомом, имелось достаточно помещения, чтобы с удобством разместить его жену, ребенка и няньку, пожелай они приехать, а также была уютная келейка для полковника наверху, возле детской, куда его особенно тянуло.

- Ну, а если здесь не найдется комнаты для полковой дамы, как вы ее называете, - что поделаешь! - говорила миссис Лора, пожимая плечами. -

Придется Клайву как-нибудь обойтись без нее. Ведь все-таки, милый Пен, он женат на Рози, а не на ее маменьке. И право же, будет гораздо лучше, если они заживут, как прежде, своим хозяйством.

Невысокая квартирная плата, назначенная их чудо-хозяйкой, обилие хорошей новой мебели, предложенной ею постояльцам, а также совещания этой особы с моей женой по поводу всех необходимых приобретений приводили меня в изумление.

- Уж не заложила ли ты свои бриллианты, безрассудная женщина, чтобы устроить их со всем комфортом?

- Нет, сэр, бриллиантов я не закладывала, - отвечает миссис Лора.

Мне оставалось только предположить (если б я и впрямь вздумал ломать над этим голову), что указанными заботами Клайв обязан исключительно благожелательству своей домохозяйки - ибо жена мистера Пенденниса была, уж во всяком случае, женщиной небогатой и в описываемое время обращалась к мужу за деньгами не чаще обычного.

Поначалу, несмотря на брюзжание Клайва, дела его явно шли на лад, и в мастерской у него появилось столько заказчиков из числа прежних друзей, что я, вслед за Лорой и полковником, тоже было поверил, будто он и вправду гениальный художник и его ждет прекрасное будущее. Лора полагала, что пора поехать за Рози: каждая жена должна находиться при муже. Но Джей Джей, глядя на все эти успехи, только покачивал головой.

- Посмотрим, примет ли Академия его картины на следующую выставку и где их повесят, - говорил Ридли.

Надо отдать должное Клайву, сам он был еще более скромного мнения о своем творчестве, чем Ридли. Нам, знавшим обоих друзей с юности, было трогательно наблюдать их нынешние отношения. Теперь Ридли покровительствовал Клайву: трудолюбие и талант превратили Ридли из прилежного ученика в прославленного живописца; но никто из его многочисленных почитателей не приветствовал его талант и успехи так искренне, как Клайв, в благородном сердце которого не таилось и тени зависти, - уж кто-кто, а он умел от души радоваться успехам друзей.

Мистер Клайв по временам ездил в Булонь навестить супругу; полковник не сопровождал сына в этих поездках и в его отсутствие принимал приглашение миссис Пенденнис ежедневно обедать у нас.

Но вот приготовления на Хауленд-стрит были закончены, а Клайв по-прежнему ездил в Булонь; он, как заметила миссис Пенденнис, очевидно, все еще не может окончательно решиться перевезти жену в Лондон.

На это мистер Пенденнис возразил ей, что иные джентльмены не особенно скучают без своих жен, а уж этой паре явно лучше жить врозь. Тогда миссис Пенденнис, топнув своей маленькой ножкой, воскликнула:

- Постыдился бы, Артур! Как ты можешь в столь легкомысленном тоне говорить о подобных вещах?! Разве он не клялся перед богом любить и лелеять ее и никогда не покидать ее, сэр? Это же его долг, сэр, его долг! - И она еще энергичнее топнула ножкой. - Он же взял ее на счастье и на горе, не так ли?

- И полковую даму тоже, милочка? - осведомляется мистер П.

- К чему эти шутки, сэр! Жена должна к нему переехать. А для миссис Маккензи на Хауленд-стрит нет комнаты.

- Ах ты, хитрая интриганка! Но у нас-то вполне просторно. Может, нам пригласить миссис Маккензи погостить у нас, милочка? Мы тогда получим возможность слушать гарнизонные истории и казарменные остроты твоего любимца капитана Гоби.

- Я не выношу этого ужасного человека! - восклицает миссис Пендеянис.

Чем он внушил ей такую неприязнь, не знаю.

Когда все в доме было готово к принятию маленькой семьи Клайва, мы посоветовали нашему другу поехать в Булонь и привезти оттуда жену и ребенка, а с полковой дамой заключить какое-нибудь нерасторжимое соглашение. Он видел не хуже нашего, что присутствие этой несносной деспотки угнетает отца и подрывает его здоровье, что старику рядом с ней нет ни отдыха, ни покоя, и что она своими беспрестанными нападками просто до срока сведет его в могилу.

Впрочем, миссис Маккензи досаждала Клайву не многим меньше, чем его отцу: она хозяйничала в его доме, отдаляла от него слабовольную Рози и отравляла существование всем вокруг. Им нельзя было жить вместе. Если ей трудно существовать на вдовью пенсию, которая и впрямь невелика, пусть он отдаст ей половину от тех ста фунтов, что составляют годовой доход его жены. Нынешние его заработки, а также виды на будущее были таковы, что он вполне мог отказаться от этой части дохода; во всяком случае, им с отцом стоило откупиться подобной ценой от несносной вдовы и обрести свободу.

- Поезжай, Клайв, - советовали ему друзья, - привези сюда жену и сына, и все мы счастливо заживем вместе.

Добрые советчики, естественно, опасались, что, если он просто вызовет жену письмом, она непременно прикатит в сопровождении маменьки.

Поклявшись, что он будет тверд как скала, - а нам было известно, что он уже и в прежних стычках не раз выказывал мужество и стойкость, - Клайв поплыл в Европу за малюткой Рози. Наш друг полковник согласился в его отсутствие обедать у нас. Я уже рассказывал, как все в доме, от мала до велика, обожали его, а сам он, добрая душа, признавался потом, что ни с одной женщиной ему не было так хорошо, как с Лорой. Мы от него скрыли, - сам не знаю почему, - что посоветовали Клайву предложить миссис Маккензи в виде отступного пятьдесят фунтов годовых. Лишь через две недели после отъезда Клайва и неделю спустя по его возвращении, когда из Ньюкома поступило известие о кончине бедной старушки Мейеон, мы сообщили полковнику, что теперь на его содержании будет другая особа - полковая дама.

Полковник Ньюком возблагодарил небо за то, что его милая нянюшка жила под старость в довольстве и ушла из мира без мучений. Она уже давно составила завещание, отписав всю свою движимость Томасу Ньюкому, а тот отдал все ее первой служанке Кассии, поскольку не имел денег, чтобы вознаградить ее.

Хотя большинство прежних знакомых полковника рассорились с ним и отошли от него после краха Бунделнундского банка, все же были две старушки, которые оставались ему преданными, а именно - мисс Канн и почтенная мисс Ханимен из Брайтона; последняя, едва прослышав о возвращении в Лондон зятя и племянника, прибыла по железной дороге в столицу (каковое путешествие совершала впервые в жизни) я явилась, шурша своими шелковыми юбками, в их жилище на Хауленд-стрит, ни чуточки не постаревшая с того времени, как мы с ней расстались. Побранив Клайва за то, что он позволил отцу заниматься денежными делами (полковник, бедняжка, разбирается в этом не лучше младенца), она объявила обоим джентльменам, что в банке у нее есть небольшая сумма, которую она предоставляет в их распоряжение, а полковника просит еще помнить, что дом ее - его дом, и она будет счастлива и горда принять его у себя в любой день и на любой срок, когда бы он ни счел удобным почтить ее своим присутствием.

- Да у меня весь дом набит вашими подарками, - говорила решительная старушка, - как же мне не чувствовать благодарности ко воем Ньюкомам, да-да, ко всем! Ведь мисс Этель с семейством у меня всякий год по нескольку месяцев живет: я же с ними не ссорилась и не думаю ссориться, хоть у вас с ними нелады, сэр! Взять, к примеру, шаль или драгоценности, что я ношу, -

продолжала она, указывая на эти, столь памятные нам украшения, - все это подарки моего дражайшего полковника! Вы и брата моего Чарльза выручали, пока он на родине жил, и еще место ему в Индии раздобыли. Да, мой друг, пусть вы и оказались недальновидны в денежных делах, я по-прежнему чувствую себя обязанной вам и испытываю к вам все ту же благодарность и привязанность. -

На последних словах голос мисс Ханимен дрогнул, но она сохранила достоинство и величавость, ибо считала, что двести фунтов стерлингов, потерянные ею во время краха Бунделкундского банка, несостоятельность которого определялась в полмиллиона, дают ей, как солидной вкладчице, право высказывать свое мнение директорам Компании.

Клайв, как уже сообщалось, вернулся из Булони спустя неделю, но один, без жены, что немало нас встревожило; когда же мы поинтересовались, в чем дело, лицо его исполнилось такой мрачной ярости, что мы поняли: происходили жаркие баталии, и, по-видимому, в состоявшейся европейской кампании полковая дама одержала верх над своим зятем.

Полковник, с которым сын был откровеннее, хотя перед нами, бедняга, предпочел замкнуться, поведал моей жене о случившемся; он не рассказывал ей в подробностях о всех стычках, без сомнения, имевших место за каждым завтраком, обедом и ужином в течение всей недели, прожитой Клайвом в Булони, однако описал общий ход событий. В первый день на высказанное мужем с глазу на глаз предложение уехать с ним и с мальчиком в Англию Рози без особого колебания согласилась; на другой день, за завтраком, когда обе стороны открыли огонь, она выказала заметную неуверенность; весь обед проливала слезы, пока шла яростная перепалка, в которой Клайв одерживал верх; ночью крепко спала, а наутро принялась упрашивать мужа быть порешительнее и к завтраку вышла с замиранием сердца; плакала весь день, пока кипел, не утихая, бой; но к вечеру, когда Клайв, казалось, вот-вот, победит и сможет забрать ее, вдруг ухудшилась погода, поднялся шторм, и ему объявили, что надо быть просто чудовищем, чтобы везти морем жену "в таком положении".

Этим "положением" вдова прикрывалась, как щитом. Она пряталась за своей обожаемой малюткой и из-за этого укрытия разила Клайва и его родителя оскорбительными словами и насмешками. Выбить ее из этого бастиона было невозможно. Хотя в первые дни перевес был на стороне Клайва, в последующие дни он сдавал позиции с каждой схваткой. Рози объявила, что "в таком положении" ей никак не возможно расстаться с милой маменькой. А полковая дама, со своей стороны, заявила, что пусть ее самое превратили в нищую, обобрали до последнего фартинга, надули и обманули, пусть на ее глазах бессовестные авантюристы выкинули на ветер состояние ее дочери, лишив бесценную малютку всех жизненных благ, - все же она никогда не покинет ее "в таком положении" - никогда, никогда! Разве здоровье милой Рози не подорвано уже всевозможными потрясениями, выпавшими на ее долю? Разве она не нуждается сейчас в особом уходе, особом попечении? Спросите у доктора, чудовище вы этакое! Нет, она останется со своей милочкой вопреки всем грубостям и обидам, которые позволяют себе тут всякие! (У Рози-то, отец, слава богу, был на службе у короны, а не у какой-то там Ост-Индской компании!) Она будет при Рози, по крайней мере, до тех пор, пока она в таком положении, и все равно где - в Лондоне или в Булони, - она не бросит свою деточку. Они могут отказать ей в присылке денег - промотали же они ее сбережения, - но она заложит свое последнее платье, лишь бы девочка имела все, что нужно. Тут Рози начинает всхлипывать, восклицает: "Маменька, маменька, не расстраивайтесь!.." - разражается судорожными рыданиями, сжимает кулачки, растрепанная мамаша мечет гневные взгляды, стискивает дочь в объятиях, смеется трагическим смехом, фыркает и топает ногой; а Клайв, тот скрежещет зубами, и бледный от ярости, вновь и вновь нарушает третью заповедь, - так мне рисуется вся эта сцена. В Лондон он вернулся без жены, а когда она приехала к мужу, вместе с ней прибыла и миссис Маккензи.

Глава LXXV

Торжество в школе Серых Монахов

Рози привезла с собой в дом мужа огорчения и раздоры, а его любимому отцу приговор, обрекавший старика на смерть или изгнание, - то есть как раз то, что все мы, друзья Клайва, предвидели и стремились предотвратить, хотя в нынешних обстоятельствах это было уже невозможно. Домашние дела Клайва составляли предмет постоянного обсуждения в нашем маленьком кружке. Уоринг^

тон и Ф. Б. все знали о его несчастье. Мы трое придер^ живались того мнения, что обе женщины могли бы оставаться в Булони и жить себе там, а он посылал бы им деньги на прожитье в зависимости от своих заработков.

- Они, наверно, уже порядком надоели друг другу, - ворчит Джордж Уорингтон. - Почему бы им и дальше не жить врозь?

- Что за окаянная баба эта миссис Маккензи! - восклицает Ф. Б. -

Мегера, фурия! А сначала-то была такая улыбчивая да сладкоречивая и собой видная, черт возьми! Нет, этих женщин не разгадаешь! - И Ф. Б., вздыхая, топил остальные свои мысли на дне пивной кружки.

С другой стороны, миссис Лора Пенденнис упрямо отстаивала необходимость возвращения Рози к мужу, подкрепляя свое мнение такими цитатами в стихах и прозе, против которых мы, партия сепаратистов, не могли ничего возразить.

- Разве он женился на ней лишь на то время, что ей улыбалось счастье? -

спрашивала Лора. - Разве это честно и по-мужски - оставить жену тогда, когда для нее, бедняжки, настали трудные дни? Она ведь так беззащитна - кому же еще позаботиться о ней, как не мужу? Ты, видно, забыл, Артур, - неужели и собственный опыт ничего не подсказывает вам, сэр? - какие торжественные клятвы приносил Клайв перед алтарем? Разве Клайв не обязался всегда быть со своей женой, и только с ней, пока оба они живы, любить ее, почитать и не покидать во здравии и в болезни?

- Ну да - ее, но не ее маменьку, - возражает мистер Пенденнис. - Ты выступаешь за какое-то духовное двоеженство, Лора, а это, право же, безнравственно, мой друг.

В ответ на это Лора только улыбнулась, однако не отступила от своего.

Обернувшись к Клайву, который сидел тут же и обсуждал с нами свои прискорбные семейные дела, она взяла его за руку и с искренней горячностью принялась увещевать его, подкрепляя свои слова доводами нравственности и религии. Она согласилась с нами, что Клайву досталась тяжелая доля. Но тем больше чести вынести ее, как велит ему долг. Через несколько месяцев его муки кончатся. Когда младенец родится, миссис Маккензи оставит их. Тогда он будет просто обязан избавиться от нее, а сейчас его долг не перечить жене, покуда она в деликатном положении, и всячески утешать бедняжку - здоровье ее и так подорвано навалившимися на нее невзгодами и семейными распрями. И Клайв со вздохом подчинился, выказав тем, по нашему мнению, великодушную и трогательную самоотверженность.

- Она права, Пен, - сказал он, - твоя жена, по-моему, всегда бывает права. Что ж, Лора, я буду нести свой крест, и да поможет мне бог! Я постараюсь выполнить свой долг и по возможности утешить и успокоить мою бедную маленькую жену. Они усядутся там шить чепчики и другие вещицы и не станут вторгаться ко мне в мастерскую. По вечерам я могу ходить на Клипстоун-стрит в натурный класс, Это лучшая школа для художника, Пен! Так что дома я буду бывать лишь во время еды, когда, естественно, рот мой окажется набит, а посему я лишусь возможности браниться с миссис Мак.

И он пошел домой, ободренный лаской и сочувствием моей милой супруги и полный решимости стойко нести тяжкое бремя, взваленное на него судьбой.

Надо отдать справедливость миссис Маккензи, эта дама весьма решительно подтвердила слова Лоры, высказанные в утешение бедному Клайву, а именно, что теща лишь на время поселилась в его доме.

- Ну конечно, на время! - восклицает миссис Мак, которая изволила навестить миссис Пенденнис и выложить ей, что думает. - А как же иначе, сударыня? Да ничто на свете не заставит меня остаться в этом доме, где со мной, так обошлись! Мало того, что нас с дочерью обобрали до последнего шиллинга, мы еще терпим каждодневные обиды от полковника Ньюкома и его сына.

Неужели, сударыня, вы полагаете, я не знаю, что друзья Клайва ненавидят меня, важничают, смотрят на мою девочку свысока и всячески стараются рассорить нас с милочкой Рози!.. А ведь она давно бы уже погибла, умерла бы с голоду, если б ее милая мамочка не пришла ей на выручку. Дня лишнего здесь не пробуду! До того мне здесь тошно! Да я лучше готова милостыню просить, подметать улицы, голодать!.. Впрочем, слава богу, у меня есть моя вдовья пенсия - муж-то мой был на королевской службе, - и мне этих денег на прожитье хватит, их-то полковник Ньюком отнять у меня не сможет! А когда моя голубка не будет больше нуждаться в материнском уходе, я от нее уеду.

Отряхну прах от ног своих и покину этот дом. И пусть тогда друзья мистера Ньюкома, коли им охота, насмехаются надо мной и поносят меня и чернят в глазах моей девочки. Так вот: я благодарю вас, миссис Пенденнис, за вашу заботу о семье моей дочери, и за мебель, что вы нам прислали, и за все труды относительно нашего устройства. Только с этой целью я и взяла на себя смелость навестить вас, а теперь - всего наилучшего! - С этими славами полковая дама удалилась, а миссис Пенденнис потом мастерски разыграла перед мужем эту милую сцену - даже присела в чинном реверансе и горделиво вскинула голову, как то сделала на прощанье миссис Маккензи.

А наш милый полковник бежал с поля боя еще до прибытия неприятеля. Он покорно подчинился своей участи и, одинокий, старый и разбитый, побрел своей дорогой, как то подсказывал ему долг. Какое счастье, писал он нам в письме, что в былые, лучшие времена он имел возможность постоянно помогать своей доброй и почтенной родственнице, мисс Ханимен. Посему он может теперь с благодарностью воспользоваться ее гостеприимством и обрести покой и кров в доме своего старого друга. Хозяйка всячески печется об его удобстве.

Брайтонский воздух оказал на него благотворное действие; он застал здесь кое-кого из старых товарищей, служивших с ним в Бенгалии, приятно проводит с ними время, и прочее. Но могли ли мы, знавшие его душевную скромность, вполне доверять этим донесениям? Небо даровало нам здоровье, счастье, достаток, любящих детей, супружеское согласие и некоторое признание в обществе. А этому редкостному человеку, чья жизнь была наполнена благодеяниями, а поступки служили только добрым и благородным целям, судьба назначила в удел разочарование, бедность, разлуку с близкими и одинокую старость. И мы склонили голову, посрамленные тем, сколь отлична его доля от нашей, и просили господа избавить нас от гордыни в эту счастливую пору, а в черные дни, коли они наступят, наделить нас таким же смирением, какое выказал этот добрый христианин.

Я забыл упомянуть о том, что все наши попытки улучшить денежные дела Томаса Ньюкома оказались напрасными, полковник продолжал настаивать, чтобы вся его пенсия и офицерское содержание пошли на уплату долгов, сделанных им еще до банкротства.

- Замечательный человек! - восклицает мистер Шеррик со слезами на глазах. - Благороднейший малый, сэр! Он скорее умрет, чем задолжает кому-нибудь фартинг. Голодать будет, сэр, но все отдаст! Эти деньги, сэр, не мои - иначе неужели бы я взял их у бедного старика! Нет, сэр! Ей-богу, я больше уважаю и почитаю его теперь, когда он без гроша, чем в былые дни, когда мы думали - он купается в золоте.

Раз или два моя жена, движимая сочувствием, наведывалась на Хауленд-стрит; но миссис Клайв встречала ее до того прохладно, а полковая дама смотрела так зло, без конца изощряясь в разных намеках, насмешках и почти что прямых оскорблениях, что человеколюбие миссис Пенденнис потерпело крах, и она перестала навязывать свою помощь этим неблагодарным людям. Когда Клайв навещал нас, что бывало теперь весьма редко, мы справлялись, как принято, о здоровье его жены и сына и больше не говорили о его семейных делах. С живописью, по его словам, дело шло прилично; он трудился, и хотя заработки его были не бог весть какие, работы всегда хватало. Он был сдержан и необщителен, совсем не похож на прежнего открытого Клайва и явно подавлен всем происходящим. Видя, что он не склонен к откровенности, я не лез к нему в душу и считал необходимым уважать его молчание; к тому же у меня было множество собственных дел - у кого же их нет в Лондоне? Если вы завтра умрете, ваш лучший друг погорюет, поплачет о вас и пойдет по своим делам. Я догадывался, каково "жилось в ту пору бедняге Клайву, но стоит ли описывать эту заурядную нужду, неустроенный дом, безотрадный труд и отсутствие дружеского общения, тяготившие его привязчивую душу, Я радовался, что полковник живет не с ними. Раза два или три полковник писал нам; неужели это было уже три месяца назад? Боже правый, как летит время! Он писал, что счастлив в доме мисс Ханимен, которая окружает его всевозможной заботой.

В ходе этого повествования не однажды упоминалась школа Серых Монахов, где воспитывался и полковник, и мы с Клайвом, - старинное заведение, основанное во времена Иакова I и до сих пор существующее в самом центре Лондона. Цистерцианцы и поныне торжественно отмечают день кончины основателя своей школы. В часовне, куда стекаются воспитанники и восемьдесят стариков, обитающих в богадельне, находится его гробница - громоздкое сооружение, украшенное геральдическими эмблемами и топорными лепными аллегориями. Рядом старинная зала - замечательный образец архитектуры времен короля Иакова, -

да не зала, а множество старинных зал, лесенок, переходов, комнат, увешанных старинными портретами, гуляя среди которых мы как бы переносились в начало семнадцатого столетия. Может быть, людям посторонним обитель Серых Монахов кажется невеселым местом. Однако прежние питомцы любят возвращаться сюда;

даже самые пожилые из нас молодеют душой на час или на два, очутившись там, где протекало их детство.

По обычаю школы каждый год 12 декабря, в день кончины ее основателя, старший из воспитанников произносит речь на латыни, в которой он восхваляет заслуги Fundatoris Nostri (Учредители нашего (лат.).) и касается других предметов. Множество бывших воспитанников приходит обычно послушать эту речь, затем все мы отправляемся в часовню на проповедь, а потом нам устраивают торжественный обед, на котором встречаются старые друзья, произносятся старые тосты, говорятся речи. Перед тем, как нам покинуть зал, распорядители банкета, по заведенному ритуалу, вооружается жезлами и ведут всю процессию в церковь, где усаживаются на почетных местах. Мальчики уже сидят на своих скамьях, румяные, свежевымытые, в сверкающих белоснежных воротничках; а на других скамьях восседают облаченные в свои черные одеяния старики-пансионеры; часовня ярко освещена, и гробница нашего основателя с ее странными барельефами и геральдическими чудовищами то озаряется огнями, то темнеет в неровном пламени свечей и отбрасывает диковинные тени; а наверху ее лежит изваянный из мрамора Fundator Noster в своем плоеном воротнике и в мантии, дожидаясь Судного дня. Мы, "старички", как бы стары мы ни были, опять становимся мальчишками, глядя на это знакомое старинное надгробие, и размышляем о том, что скамейки теперь стоят совсем иначе, а директор - не этот, нынешний, а тот, наш - сидел обычно вон там и каждый из нас замирал от страха, уловив на себе его грозный взгляд; а сидевший рядом мальчишка непременно лягал тебя в ногу, пока шла служба, за что потом воспитатель, заметивший возню, тебя же потчевал палкой. Вон сидят сорок краснощеких мальчиков, чьи мысли заняты предстоящим отъездом домой и каникулами. А вов там разместились шестьдесят стариков из богадельни, внимающих молитвам и псалмам. Вы слышите, как покашливают в полумраке эти почтенные старцы, облаченные в свое черное форменное платье. Любопытно, жив ли еще Кодд-Аякс?

(Цистерцианские воспитанники почему-то звали всех этих стариков Коддами, почему - затрудняюсь сказать.) Так вот, жив ли еще Кодд-Аякс, и Кодд-Служака, и старый добрый Кодд-Джентльмен, или их всех уже поглотила могила? Множество свечей озаряет часовню, этот уголок мира, где сошлись юность и старость и первые жизненные впечатления соседствуют с пышной усыпальницей. Как торжественно звучат знакомые молитвы, снова произносимые здесь, где мы слышали их детьми! Как красив и величав обряд! Как возвышенны древние слова молебствия, которые произносит священник и в ответ на которые новые толпы детей возглашают под этими сводами "Амииь!" вслед за многими своими опочившими уже предшественниками. В этот день служат особую службу и непременно читают: 36-й псалом; и вот мы слышим:

23. "Господам утверждаются стоны такого человека; и Он благоволит к пути его".

24. "Когда он будет падать, не упадет; ибо Господь поддерживает его за руку ".

25. "Я был молод, и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба".

Когда мы дошли до этой строфы, я случайно оторвал глаза от своего молитвенника и взглянул на облаченных в черное пансионеров - среди них..

среди них сидел Томас Ньюком.

Его милая старческая голова была склонена над молитвенником, но я не мог ошибиться. Он был в черной форменной одежде богадельни Серых Монахов. На груди красовался орден Бани. Он сидел в ряду этих неимущих братьев и произносил положенные ответы на псалом. Вот куда направил господь стопы этого праведника - в приют! Здесь судил бог завершиться этой жизни, исполненной любви, милосердия и благородства! Я не слышал больше ни молитв, ни псалмов, ни того, что говорил проповедник, и думал только о том, как я смею сидеть здесь, на почетном месте, когда он - среди нищих. Прости же меня, благородная душа! Прости, что я принадлежу тому миру, который так жестоко обошелся с тобой - добрейшим, честнейшим и достойнейшим из смертных!

Мне казалось, что богослужение никогда не кончится, и органист будет вечно играть, а проповедник читать свои поучения.

Наконец мы стали расходиться под звуки органа, и я задержался в притворе, дожидаясь, пока настанет черед появиться пансионерам. Мой дорогой, мой милый старый друг! Я кинулся к нему, и чувства, охватившие меня при встрече, наверно, легко было прочитать на моем лице и в голосе - до того я был растроган! При виде меня его худое лицо залилось краской; а рука задрожала, когда я к ней прикоснулся.

- Вот я и нашел себе пристанище, Артур, - сказал он. - Помните, перед моим отъездом в Индию мы зашли к Серым Монахам и навестили капитана Скарсдейла в его келейке. Он, как и я теперь, был среди призреваемых, а когда-то участвовал в Испанской войне. Сейчас его уже нет, сэр; он ушел туда, где "злокозненные отвращаются от зла и усталые обретают покой". И я тогда еще, глядя на него, подумал: вот приют для старого солдата, покончившего со всеми делами; можно повесить на стену свой меч, смириться душой и с благодарностью ждать конца, Артур. Мой добрый друг, лорд X., в прошлом цистерцианец, как мы с вами, недавно назначен одним из попечителей обители Серых Монахов, и он тут же распорядился поместить меня сюда. Не огорчайтесь, Артур, мой мальчик, я вполне счастлив. У меня хорошее помещение, хорошая пища, отопление, свечи и добрые сотоварищи - я благодарю господа! Милый мой молодой друг - вы друг моего сына. Вы всегда были к нам добры, сэр, и я высоко ценю ваше расположение и за него тоже благодарю господа, сэр. Право же, сэр, мне здесь прекрасно живется!

Так убеждал он меня, пока мы шли с ним через двор к зданию богадельни.

Комнатка его действительно оказалась чистенькой и уютной; в камине весело потрескивал огонь; на маленьком столике, накрытом к чаю, лежала Библия и рядом с ней очки, а над камином висел портрет его внука, нарисованный Клайвом.

- Вы можете навещать меня здесь, когда вам вздумается, сэр, и ваша милая жена и детишки. Передайте ей это с моим поклоном, а сейчас идите. Вам надо спешить на банкет.

Тщетно я уверял его, что мне сейчас не до банкетов. Он взглянул на меня так, будто желал дать мне понять, что хочет побыть один, и мне оставалось только уважить его просьбу и удалиться.

Разумеется, назавтра я пришел к нему опять, хотя и один, без Лоры и детей: они как раз поехали в Розбери, чтобы провести там Рождество, и я должен был присоединиться к ним после школьного торжества. Когда я вторично пришел к Серым Монахам, мой добрый друг рассказал мне более обстоятельно о причинах, побудивших его поступить в Дом призрения; мне нечего было возразить ему, я только восхищался тем благородным смирением и кротостью, пример которых он мне являл.

- Что больше всего удручало и мучило меня в истории с нашим злополучным банком, - говорил он, - так это мысль, что многие знакомые, доверившись моему совету, поместили туда свои скудные сбережения. Взять, к примеру, мисс Ханимен, особа она во всех отношениях почтенная и благорасположенная и ничуть не желает меня обидеть, а ведь все поминает, что деньги ее пропали. И от этих намеков в тягость мне стало ее гостеприимство, сэр, - сказал полковник. - А дома, у бедняжки Клайва, там еще хуже, - продолжал он. -

Миссис Маккензи последние месяцы так допекала нас обоих своими жалобами да придирками, что бежать от нее куда угодно уже было спасением. Она это тоже не со зла, Пен. Не проклинайте ее, не надо, - остановил он меня с грустной улыбкой, подняв кверху палец. - Она уверена, что я ее обманул, хотя богу известно: я обманывал только себя. Она имеет большое влияние на Рози. Да и мало кто мог бы противиться этой вспыльчивой и упрямой женщине, сэр. Мне тяжелы были ее упреки и сетования моей бедной больной девочки, которая теперь смотрит на все глазами своей матери. И вот однажды с такими горькими мыслями бродил я по брайтонским скалам и повстречал своего школьного товарища, лорда X., всегда по-доброму ко мне относившегося, и он сообщил мне, что с недавних пор назначен попечителем у Серых Монахов. Он пригласил меня назавтра отобедать у них и не желал слушать никаких отговорок. Он, конечно, знал о моем разорении и выказал немалое благородство и щедрость, предложив мне помощь. Доброта его донельзя растрогала меня, Пен, и я выложил его милости свой план; он сперва и слышать не хотел о моем переселении сюда и на правах старого однокашника и товарища по оружию предложил мне такую сумму... такую сумму, что мне хватило бы до конца жизни. Ведь как благородно, не правда ли, Артур? Да благословит его бог! На свете немало хороших людей, сэр, и верных друзей, как я убедился в последнее время. А знаете, сэр, - продолжал он, и его глаза зажглись радостью, - вот эту книжную полочку прибил Фред Бейхем, и еще он принес портрет моего внука и повесил на стену. А скоро и Клайв с мальчиком придут меня навестить.

- Неужели же они еще не были?! - вскричал я.

- Они не знают, что я здесь, сэр, - ответил полковник со своей ласковой усмешкой. - Они думают, я гощу в Шотландии, в семье его милости. Какие же это чудесные люди! Когда мы в тот вечер в столовой побеседовали с моим старым командиром за бутылкой кларета (он ни в какую не желал принимать мой план), мы поднялись к миледи, и та, заметив, что муж чем-то расстроен, осведомилась о причине. Возможно, это добрый кларет развязал мне язык, сэр, только я признался ее милости, что у нас с ее мужем вышел спор, и я прошу ее быть между нами судьей. И тут я рассказал ей всю историю про то, как я расплатился с кредиторами до последней рупии, для чего мне пришлось заложить свою пенсию и офицерское содержание; что теперь я стал обузой для Клайва, а ему, бедняге, и без того приходится много трудиться, чтобы прокормить семью и еще в придачу тещу, разорившуюся по моей неосторожности; что имеется вполне приличное заведение, куда мой друг может устроить меня, и, по-моему, это лучше, чем тянуть деньги из его кошелька. Миледи была очень растрогана, сэр, - она, оказывается, предобрая женщина, хотя в Индии ее считали чванливой гордячкой: - ведь как иной раз превратно мы судим о людях! А лорд

X. произнес в своей обычной грубоватой манере: "Если этот старый упрямец Том Ньюком заберет себе что-нибудь в голову, его не отговоришь!" И вот, -

продолжал полковник с грустной улыбкой, - вышло по-моему. Леди X. была так добра, что назавтра же приехала навестить меня, и знаете, Пен, она предлагала мне поселиться у них до конца моих дней, и все это с таким великодушием и так деликатно! Но я был уверен, что поступаю правильно, и не сдавался. Я слишком стар, чтобы работать, Артур, а здесь мне лучше доживать век, чем где-либо. Поглядите: вся эта мебель из дома ее милости, а гардероб набит присланным ею бельем. Она уже дважды навещала меня здесь, и все служители богадельни до того почтительны со мной, точно я все еще в своем доме, а они у меня в услужении.

Мне вспомнился псалом, которому оба мы внимали накануне, и я обратился к открытой Библии и указал на строку: "Когда он будет падать, же упадет; ибо Господь поддерживает его за руку". Следуя моему приглашению, Томас Ньюком надел очки и с улыбкой склонился над книгой, положив мне на плечо свою дрожащую ласковую руку. Всякий, кто видел его в эту минуту и знал и любил его, как я, невольно смирился бы душой и прославил в молитве божью волю, ниспославшую эти испытания и победы, эти унижения, эту святую скорбь и эту торжествующую любовь.

В тот же вечер мне выпало счастье привести к Томасу Ньюкому его сына и внука; и когда я притворял дверь, покидая келью, я услышал радостный возглас мальчугана, который узнал окликнувшего его деда; а спустя еще несколько часов я отбыл почтовым поездом в Ньюком, где меня дожидалось мое семейство, гостившее у наших друзей.

Конечно, моей духовной руководительнице в Розбери не терпелось узнать все подробности про школьный банкет - кто там был и какие говорились речи;

однако она тут же прекратила свои расспросы, когда я сообщил ей, что обнаружил среди пансионеров, призреваемых у Серых Монахов, нашего доброго старого друга. Она очень обрадовалась, узнав, что Клайв с сыном навестили полковника, и почему-то именно мне приписала заслугу в том, что все трое свиделись.

- Ну, пусть не заслуга, Пен, - согласилась моя исповедница, - и все же это была благая мысль, сэр. Я больше всего люблю своего мужа, когда он добрый, и меня нисколько не удивляет, что на банкете, как ты рассказываешь, ты произнес глупейшую речь - ведь голова твоя была занята совсем другим. А псалом этот замечательный, Пен, особенно хороши те строчки, которые ты как раз читал, когда его увидел.

- Однако не кажется ли тебе, что в присутствии восьмидесяти стариков, доживающих свой век почти что на подаяние, пастор мог бы выбрать какой-нибудь другой псалом? - осведомляется мистер Пенденнис.

- Но они ведь и не упали, Артур, - возражает с убежденностью миссис Лора; она, по-видимому, не склонна была обсуждать далее поднятый мною вопрос, а именно, что выбор упомянутого 36-го псалма мог задеть престарелых обитателей богадельни.

- Все псалмы хороши, сэр, - говорит она, - в том числе, конечно, и этот. - Сим и завершился наш спор.

Тут я перешел к описанию своего визита на Хауленд-стрит, где застал беднягу Клайва за работой. Подозрительного вида служанка весьма придирчиво осмотрела меня, когда я справился у нее о моем друге. Я застал его в обществе торговца гравюрами, который торговался с ним над грудой рисунков; а на полу в одном из углов комнаты, уже с карандашом в руках, лежал маленький Томми, и в его золотистых кудрях играло солнце. Ребенок выглядел бледным и вялым, а отец больным и измученным. Когда торговец ушел наконец со своей покупкой, я постарался подготовить Клайва к тому, что имел сказать, и тогда сообщил ему, откуда я прибыл.

Он был уверен, что отец гостит в Шотландии у лорда X., и мое известие потрясло его.

- Я целый месяц не писал ему. Ничего веселого я ему сообщить не могу, Пен, а сочинять что-то не хочется. Беги наверх, Томми, и надень шапочку.

(Томми вскакивает на ноги.) Надень шапочку и скажи, чтоб они сняли с тебя передничек, а бабушке передай...

При одном упоминании о бабушке Томми поднимает рев.

- Видал?! - бросает мне Клайв, переходя на французский, но мальчуган прерывает его восклицанием на том же языке: "И я умею по-французски, папа!"

- Хорошо, малыш! Хочешь погулять с папой, так ступай, Бетси тебя оденет. - И, еще не закончив этой фразы, он стаскивает с себя испачканную красками куртку, достает из резного гардероба сюртук, а с полки шляпу, нахлобученную поверх стоящего там шлема. Он уже не тот красивый и блестящий молодой человек, каким мы его знали когда-то. И полно, Клайв ли это - лицо изможденное, кое-как завязанный галстук!

- Я уж забыл, каким франтом я был когда-то, Пен, - говорит он с горькой усмешкой.

Сверху доносится детский плач, и несчастный отец прерывает начатую было фразу.

- Что поделаешь! - вздыхает он. - Бедняжка Рози так больна, что не может ходить за ребенком, и миссис Маккензи заправляет у нас всем домом.

Томми, Томми, папа идет!

Снова раздается плач, и Клайв, распахнув двери мастерской, бежит наверх, окликая сына.

Я слышу возню, топанье и громкие возгласы, испуганный визг бедняжки Томми, гневные реплики Клайва и тявканье полковой дамы: "Вот-вот, сударь!..

А в соседней комнате лежит мое истерзанное дитя!.. Вы поступаете со мной по-свински! Не пойдет он гулять!.. И шапки ому не дам!.." - "Нет, дадите!" -

"Ай-ай!.." Слышится вопль. Это Клайв вырывает из рук полковой дамы детскую шапочку, а затем, красный от гнева, со злополучной шапочкой в руках и с маленьким Томми на плече сбегает вниз по лестнице.

- Вот до чего я дошел, Пен, - говорит он убитым голосом и пытается трясущимися руками завязать шапочку на шейке ребенка. Он никак не может справиться с этими тесемками и только горько усмехается.

- Ой, какой ты глупый, папа! - говорит Томми и тоже смеется.

Тут распахивается дверь, и на пороге возникает раскрасневшаяся полковая дама. Ее разъяренная физиономия вся в пятнах, подхваченные лентой волосы в беспорядке падают на лоб, а украшенный множеством дешевых кружев и грязных бантиков чепец лишь придает ей какой-то дикий вид. Одетая в широкий заношенный капот, она совсем не походит на ту даму, что несколько месяцев назад навещала мою супругу, и еще меньше на улыбчивую миссис Маккензи прежних дней.

- Не пойдет он на улицу в зимнюю пору, сэр! - вопит она. - Так велела сказать его мамочка, которую вы скоро загоните в гроб!.. Ах, мистер Пенденнис!..

При виде меня она вздрагивает; грудь ее бурно вздымается; кажется, она готова ринуться в бой, а пока что поглядывает на меня через плечо.

- Вам и его отцу, конечно, виднее, сударыня, - замечает с поклоном мистер Пенденнис.

- У ребенка хрупкое здоровье, сэр! - восклицает миссис Маккензи. - А зима нынче...

- Ну, будет! - говорит Клайв, топнув ногой, и решительно проходит с Томми на руках мимо свирепой стражницы; мы спускаемся по лестнице и попадаем наконец на улицу - на волю. Может быть, лучше было бы не описывать столь подробно эту часть жизни бедного Клайва?

Глава LXXVI

Рождество в Розбери

Мы знавали нашего друга Флорака под двумя аристократическими титулами, а теперь вот пришло время поздравить его еще и с третьим, хотя ни он сам, ни его супруга не пожелали им воспользоваться. Незадолго перед тем скончался его родитель, и мосье Поль де Флорак волен был отныне подписываться герцогом Д'Иври, однако он отнесся к этому с полным равнодушием, а родственники его жены не допускали и мысли о том, чтобы она из принцессы превратилась в простую герцогиню. Посему эти милые люди так и остались принцем и принцессой, только, в отличие от других подобных особ, они не забывали своих друзей.

После смерти отца Флорак отбыл в Париж для улаживанья дел, сопряженных с отцовским наследством, но, пробыв недолго на родине, возвратился к началу зимы в Розбери, чтобы вновь предаться излюбленному спорту, в коем он немало отличался. В наступившем сезоне он выезжал на охоту в черном, отказавшись от своего щегольского охотничьего костюма, а с ним вместе в от прежних юношеских замашек. Он заметно располнел, а возможно, просто перестал стягиваться в поясе, что придавало ему раньше определенную стройность. А когда он снял траур, стало заметно, что бакенбарды его тоже, словно бы из сочувствия, поседели.

- Я отступаю перед возрастом, мой друг, - говорил он прочувствованно. -

Мне ведь уже не двадцать и даже не сорок.

Он больше не ходил в розберийскую часовню, зато каждое воскресенье исправнейшим образом ездил в католическую капеллу расположенного по соседству замка К. За обедом в Розбери нам теперь неизбежно составляли компанию какие-нибудь служители церкви, одного из коих я склонен был полагать духовником его высочества.

Возможно, что причиной упомянутой перемены в поведении Поля было присутствие в Розбери его матери. Обходительность и почтение, которым он окружал графиню, были безграничны. Будь мадам де Флорак наследницей престола, и тогда она не могла бы ждать более изысканной учтивости, чем та, какую выказывал ей сын. Я думаю, что эта скромная от природы женщина тяготилась иными из ее проявлений; но Поль был из числа людей, очень полно выражающих свои чувства, и разыгрывал в жизни всевозможные роли с превеликим рвением. Например, в качестве любителя наслаждений он был повесой, каких мало. Молодого человека изображал безрассудно юным, и притом в течение на редкость долгого времени. В ролях сельского помещика или дельца он стремился даже в одежде соответствовать принятому амплуа и своей точной игрой немало напоминал Буффе и Фервилля на театре. Интересно, не надумает ли он, когда окончательно состарится, носить паричок с косичкой, как то делал старик, его батюшка? Так или иначе, но сейчас этот славный человек исполнял благородную роль - роль почтительного сына при вдове-матери, каковую он на склоне лет окружает уважением и любовью. Он не только испытывал все эти похвальные чувства, но еще, по своей привычке, щедро делился ими с друзьями. Он открыто лил слезы, ничуть не стесняясь присутствием прислуги, чего ни за что не сделал бы англичанин; а когда мадам де Флорак покидала после обеда столовую, он сжимал мою руку и говорил со слезами на глазах, что его матушка - ангел.

- Вся ее жизнь была сплошным испытанием, мой друг, - приговаривал он обычно. - Так не мне ли, по чьей вине пролила она столько слез, постараться осушить их?!

Разумеется, все его истинные друзья поощряли его в столь благочестивом намерении.

Читатель уже знаком с этой дамой по ее письмам, попавшим ко мне в руки чуть позднее описываемых здесь событий; моя супруга тоже некогда удостоилась чести быть представленной мадам де Флорак в Париже нашим милым другом, полковником Ньюкомом; и когда я на Рождество прибыл в Розбери, то увидел, что моя жена и дети успели уже завоевать любовь доброй графини. С женой сына она держалась отменно учтиво, хотя и несколько церемонно. Она была признательна мадам де Монконтур за великую доброту, проявленную той к ее сыну. Сходившаяся лишь с немногими людьми, графиня едва ли могла особенно сблизиться со своей вполне заурядной невесткой. В свою очередь, мадам де Монконтур испытывала перед свекровью благоговейный трепет и, будем справедливы к сей достойной даме, обожала и почитала мать Поля всем своим простодушным сердцем. По правде говоря, мне думается, что почти все так же благоговели и трепетали перед мадам де Флорак, за исключением детей: те доверчиво тянулись к ней, как бы по воле инстинкта. Стоило ей взглянуть на эти детские личики и младенческие улыбки, как глаза ее утрачивали свое обычно грустное выражение. Неизъяснимая нежность озаряла ее черты, и лицо ее светилось ангельской улыбкой, когда она наклонялась над ними, чтобы приласкать их. Ее обращение с малышами и вообще весь ее облик и манеры; ее тихая грусть; сочувствие к горюющим и жалость к страждущим; ее душевное влечение ко всем детям и похожая на муку любовь к своим собственным;

какое-то полное достоинства равнодушие по отношению к земным делам, словно ее обиталище не здесь и все помыслы обращены в иной, лучший мир, - все эти качества мы с Лорой уже однажды встречали в другом человеке и любили мадам де Флорак за то, что она напоминала нам нашу матушку. В подобных женщинах -

добрых и чистых, терпеливых и преданных, настрадавшихся и кротких - мне видятся последовательницы Того, чье земное существование было исполнено божественной печали и любви.

Но как ни была добра ко всем нам графиня, главной ее любимицей оставалась Этель Ньюком. Узы самой нежной дружбы связывали обеих женщин.

Старшая постоянно ездила к младшей в Ньюком-парк; а когда мисс Этель, что бывало теперь нередко, появлялась в Розбери, мы прекрасно видели, что им хочется побыть вдвоем, и, сознавая это, уважали то чувство, которое направляло друг к другу эти любящие души. Как сейчас вижу эти две высокие стройные фигуры: они медленно прогуливаются по садовым дорожкам и сворачивают в сторону, завидев поблизости играющих детей. О чем была их беседа? Я никогда не спрашивал. Возможно, Этель и не открывала того, что было у нее на сердце, и тем не менее ее собеседница, несомненно, знала все.

Ведь женщины слышат даже невысказанные печали своих близких и врачуют их безмолвным утешением. Уже в том, как старшая обнимала на прощание свою младшую подругу, было что-то необыкновенно трогательное, похожее на благословение.

Посовещавшись с особой, от которой у меня не было тайн, мы почли за лучшее не рассказывать пока друзьям, где и в каких условиях я нашел нашего милого полковника; по крайней мере, дождаться удобного случая, когда можно будет сообщить эту-новость тем, кто действительно был к нему привязан. Я рассказал, что Клайв много работает и надеется на успех. Простодушная мадам де Монконтур удовольствовалась моими ответами на ее расспросы о нашем друге.

Этель спросила только, здоровы ли ее дядя и кузен, и раза два осведомилась, как поживают Рози и малыш. Тогда-то жена и открыла мне (а я, в свою очередь, не утаю от читателя), что Этель всей душой стремилась облегчить участь своих разорившихся родственников и что именно по поручению мисс Ньюком Лора сняла и обставила ту квартиру, где, как полагала эта доброхотка, обитал сейчас Клайв с отцом, женой и ребенком. Еще жеена рассказала мне, как сокрушалась Этель, узнав о банкротстве дядюшки, и как желала бы помочь ему, да боится задеть его гордость. Однажды она даже рискнула обратиться к нему с предложением денег; но полковник сдержанным и корректным письмом отказался быть обязанным своей племяннице, о каковом обстоятельстве никогда не заикался ни мне, ни еще кому-либо из друзей.

И вот я провел в Розбери уже несколько дней, а окружающие по-прежнему оставались в неведении относительно истинного положения дел в семействе Клайва. Наступил сочельник, и, как было ранее условлено, прибыла Этель Ньюком с детьми, покинув унылый дом в Ньюком-парке, где почти не появлялся уже сэр Барнс со времен своего двойного поражения. По случаю Рождества большая зала виллы в Розбери была разукрашена ветками остролиста. Флорак прилагал все старания к тому, чтобы получше принять друзей и сделать праздник веселым, хотя, сказать по чести, он протекал довольно безрадостно.

Впрочем, дети были счастливы, им хватало развлечений; они участвовали в торжествах местной школы, в раздаче бедным теплой одежды и одеял, резвились в садах мадам де Монконтур, живописных и ухоженных даже в зимнюю пору.

Рождество справляли в семейном кругу, поскольку траур не позволял мадам де Флорак присутствовать на большом съезде гостей. Поль сидел за столом между своей матушкой и миссис Пенденнис; мистер Пенденнис занимал место напротив, слева и справа от него - мадам де Монконтур и Этель. Между двумя этими группами разместилось четверо детей, на которых мадам де Флорак взирала с неизменной нежностью, а добрейший из хозяев с трогательной предупредительностью старался исполнить каждое их желание. Вид всей этой детворы умилял его душу.

- Pourquoi n'en avons-nous pas, Jeanne? He! pourquoi n'en avons-nous pas (Отчего у нас нет детей, Жанна? Отчего? (франц.).), - говорил он, называя жену по имени.

Бедная женщина ласково глядела на мужа и вздыхала, а затем, наклонившись к тому ребенку, что был поближе, накладывала ему на тарелку целую гору пирожного. Мама Лора и тетя Этель бессильны были воспрепятствовать ей. Это же на редкость легкое и полезное для желудка пирожное! Браун специально приготовил его для детей. "Для этих ангелочков!"

- добавляла принцесса.

А дети были счастливы: они радовались тому, что им разрешают так поздно сидеть за обедом; радовались всем милым развлечениям этого дня, веткам остролиста и омелы, подвешенным на потолке, - омелы, под которой галантный Флорак, большой знаток английских обычаев, клялся непременно воспользоваться нынче своим особым правом. Но ветки омелы обвивали лампу, лампа висела над самой серединой огромного круглого стола, и то невинное удовольствие, которое мечтал позволить себе мосье Поль, было ему недоступно.

За десертом наш хозяин, окончательно развеселившись и придя в ажитацию, стал произносить нам "des speech" (Речи (искаж. англ.).). Он провозгласил тест за здоровье прелестной Этель, потом за здоровье прелестной миссис Пенденнис, а потом за здоровье "своего доброго, славного и счастливого друга, Пенденниса!.. Счастливого тем, что он обладает такой женой и еще пишет книги, которые подарят ему бессмертие", и прочее и прочее... Малыши восторженно хлопали в ладоши, хохотали и кричали хором. Когда же обитатели детской и их попечительницы собрались уходить, Флорак объявил, что он имеет еще кое-что сказать, а вернее, хочет произнести еще один тост, последний, и попросил дворецкого наполнить все бокалы. И он предложил выпить за здоровье наших друзей - Клайва и его родителя, доброго и храброго полковника!

- Мы вот счастливы, - говорит он, - так неужто же мы не вспомним про тех, кто добр душой? Столь привязанные друг к другу, не подумаем о тех, кого все мы любим? - Слова эти он произнес с большим чувством и нежностью. - Ma bonne mere (Матушка (франц.).), вы тоже должны выпить вместе с нами! -

сказал он, взяв руку матери и целуя ее.

Она тихонько ответила на его ласку и поднесла вино к своим бледным губам. Этель молча склонила голову над бокалом, а Лора... Стоит ли говорить, как отнеслась к этому тосту она? Когда дамы и дети удалились, я решил не таиться более от моего приятеля Флорака и поведал ему, где и в каких условиях я оставил отца нашего милого Клайва.

Услышав мой рассказ, француз пришел в такое волнение, что я окончательно его полюбил. Так Клайв в нужде?! Почему же он не обратился к своему другу? Grands Dieux! (Боже милостивый! (франц.).) Клайв, который выручил его в трудную минуту. А отец Клайва, ce preux chevalier, ce parfait gentilhomme! (Этот безупречный рыцарь! (франц.).) Флорак выразил свое сочувствие целым потоком таких восклицаний, вопрошая судьбу, почему люди, подобные мне и ему, утопают в роскоши - вокруг золотые вазы, цветы, лакеи, готовые лобзать наши ноги (в сих метафорах Поль рисовал свое благополучие),

- тогда как наш друг полковник, бесконечно превосходящий нас, кончает свои дни в бедности и одиночестве.

Признаюсь, моя любовь к нашему хозяину только возросла оттого, что, в противовес многим другим, его ничуть не шокировало известие о том, где теперь очутился полковник. Пансионер в Доме призрения? Ну и что ж! Любой офицер по окончании своих походов может без стыда удалиться в Приют для инвалидов, а ведь нашего старого друга поборола Фортуна, одолели годы и несчастья. Ни самому Томасу Ньюкому, ни Клайву, ни Флораку, ни его матери никогда не приходило в голову, что полковник унизил себя, воспользовавшись благотворительностью; я помню, что и Уорингтон был одних с нами мыслей по этому поводу, и продекламировал замечательные строки нашего старинного поэта:

В сребро преобразила злато влас Стремнина времени. О, время прытко!

Шальная младость с дряхлостью дралась -

Напрасно: сякнет младость от избытка.

Краса, и мощь, и младость увядают.

Долг, вера и любовь не отцветают.

Шелом победный - мирных пчел обитель.

Забыт сонет - от уст летит псалом.

Поклоны в храме ныне бьет воитель, Творят молитвы в рвении святом (*).

(* Перевод А. Парина.)

Эти люди уважали нашего друга независимо от того, в каком он ходил платье; зато среди родственников полковника воцарились ужас и негодование, каковое они выражали вполне открыто, когда до них дошла весть о том, что они изволили называть бесчестием для семьи. Миссис Хобсон Ньюком, впоследствии имевшая по этому поводу конфиденциальный разговор с автором сей хроники, пустилась по своей привычке в религиозные толкования: объяснила все божьей волей и почла нужным предположить, что небесные силы ниспослали это унижение, этот тягчайший крест семейству Ньюкомов в знак предупреждения всем его членам, дабы они не слишком гордились своим преуспеянием и не слишком прилеплялись душой к земным благам. Им ведь уже было предостережение в виде бедствия, постигшего Барнса, и недостойного поступка леди Клары. Ей-то самой все это послужило уроком, и прискорбное неблагоразумие полковника только подкрепило ее мысль, что, доверяя земному величию, мы впадаем в грех суетности! Так упивалась собой эта достойная женщина, рассуждая о бедах своих родственников, убежденная, что и беды-то эти исключительно призваны служить умудрению и пользе ее собственного семейства. Впрочем, мы всего лишь попутно излагаем здесь философские взгляды миссис Ньюком. Наша история близится к концу, и нам должно заняться другими членами этой семьи.

Мой разговор с Флораком продолжался еще некоторое время; когда же по окончании его мы пришли в гостиную к дамам, то застали Этель в дорожном плаще и в шали, готовую к отъезду со своими уже спящими питомцами. Маленький праздник близился к концу, и завершался он в грустном настроении и даже в слезах. Наша хозяйка сидела на своем обычном месте у рабочего столика, под лампой, но и не думала рукодельничать, а беспрестанно обращалась к помощи носового платка, издавая разные жалобные возгласы в перерыве между потоками слез> Мадам де Флорак сидела где всегда, поникнув головой и сложив руки на коленях. Подле нее находилась Лора, и весь ее облик выражал глубокое сострадание, тогда как на бледном лице Этель я прочел безмерную пе^-чаль.

Тут доложили, что коляска мисс Ньюком у крыльца; слуги уже понесли туда спящих малюток, и Этель стала прощаться. Оглядевши всю эту расстроенную компанию, мы с Флораком без труда догадались, о чем у них шла беседа;

впрочем, Этель ни словом о том не обмолвилась, только сказала, что собиралась отбыть не простившись, чтобы нас не тревожить, и пожелала нам доброй ночи.

- Я хотела бы пожелать вам веселого Рождества, - добавила она с грустью, - но боюсь, что никто из нас не сможет веселиться.

Без сомнения, Лора ознакомила их с последней главой истории нашего полковника.

Графиня де Флорак встала с места и обняла мисс Ньюком; а когда гостья вышла, она снова опустилась на диван, с таким изнуренным и страдальческим видом, что жена моя тут же кинулась к ней.

- Ничего, душенька, - промолвила графиня, протянув молодой женщине совершенно холодную руку, и продолжала безмолвно сидеть на своем месте, а тем временем с улицы донесся голос Флорака, кричавшего "до свиданья!", и стук колес экипажа мисс Ньюком.

Спустя минуту хозяин воротился в комнаты; заметив, как и Лора, бледное и измученное лицо матери, он подбежал к ней и заговорил с беспредельной нежностью и тревогой. Она подала сыну руку, и на ее бледных щеках проступил давно уже исчезнувший с них румянец.

- Он был в жизни моим первым другом, Поль, - сказала она, - первым и лучшим, и он не будет нуждаться, не правда ли, мой мальчик?

До сих пор у графини де Флорак, в отличие от ее невестки, глаза оставались сухими; но когда она, держа сына за руку, произнесла эти слова, слезы вдруг полились по ее щекам, и она, разрыдавшись, опустила голову на руки. Пылкий француз упал перед матерью на колени и, расточая ей бесчисленные заверения в любви и почтительности, плача и рыдая, призывал господа в свидетели того, что их друг не будет терпеть нужды. И тогда мать и сын обнялись и прильнули друг к другу в священном порыве, а мы, допущенные лицезреть эту сцену, благоговейно молчали.

В тот же вечер Лора рассказала мне, что, удалившись в гостиную, дамы говорили лишь о Клайве и его родителе. Особенно разговорчива была, вопреки своему обыкновению, графиня де Флорак. Она вспоминала Томаса Ньюкома и разные случаи из его юности, как ее батюшка обучал его математике, когда они, совсем бедные, жили в милом ее сердцу домике в Блэкхите; как он был тогда красив, с блестящими глазами и волнистыми темными волосами, ниспадавшими до плеч; как с детства мечтал о военной славе и без конца толковал об Индии и славных подвигах Клайва и Лоуренса. Его любимой книгой была история Индии - "История" Орма.

- Он читал ее, и я читала вместе с ним, деточка, - сказала француженка, обращаясь к Этель. - Теперь-то уж можно в этом признаться!

Этель вспомнила эту книгу - она принадлежала ее бабушке и по сей день стоит в их библиотеке в Ньюком-парке. Очевидно, глубокое сочувствие, побудившее меня в тот вечер завести разговор о Томасе Ньюкоме, подтолкнуло на откровенность и мою супругу. Она поведала дамам, как и я Флораку, обо всем случившемся с полковником, и те как раз находились под впечатлением этой грустной новости, когда хозяин дома и его гость появились в гостиной.

Удалившись к себе, мы с Лорой продолжали толковать все о том же предмете, пока часы не возвестили наступления Рождества и с соседней колокольни не полился благовест. Мы взглянули в окошко, где в тихом ночном небе ярко сияли звезды, и, растроганные, пошли на покой, прося господа ниспослать мир и благоволение всем тем, кого мы любим.

Глава LXXVII, самая короткая и благополучная

Назавтра, в первый день Рождества, я по случайности встал рано утром и, пройдя в гардеробную, распахнул окно и выглянул наружу. Спящие окрестности были еще задернуты дымкой, но безоблачное небо, ближние лужайки и оголенный лес, высившийся невдалеке, уже розовели в лучах восходящего солнца. На западе еще не отступили сумерки, и я мог различить одну-две догоравшие звездочки, готовые погаснуть с исчезновением темноты.

Стоя у окна, я увидел, как после кратких переговоров отворились расположенные неподалеку ворота и к дому подъехала дама на лошади в сопровождении верхового слуги.

Эта ранняя гостья была не кто иная, как мисс Этель Ньюком. Девушка тотчас заметила меня.

- Спуститесь, скорее спуститесь ко мне, мистер Пенденнис! - прокричала она.

Я поспешил вниз, не сомневаясь в том, что лишь важная новость могла быть причиной столь неурочного ее появления в Розбери.

Новость была и в самом деле важная.

- Посмотрите, - сказала она. - Вот прочитайте! - И она достала из кармана своей амазонки сложенную бумагу. - Вчера вечером дома, после того, как мадам де Флорак вспомнила об "Индии" Орма, я взяла с полки эта книги и в одной из них нашла письмо. Это почерк моей бабушки, миссис Ньюком, я хорошо его знаю. И написано письмо в самый день ее смерти. Она в тот вечер долго читала и писала в своем кабинете - папа часто рассказывал об этом.

Посмотрите и прочитайте. Вы ведь горист, мастер Пенденнис, так скажите мне: эта бумага имеет силу?

Я с надеждой схватил письмо и пробежал его глазами, но когда я прочитал его, лицо мое вытянулось от огорчения.

- Милая мисс Этель, письмо это ровно ничего не стоит, - вынужден был я сказать.

- Нет, сэр, стоит - в глазах честных людей! - воскликнула она. - Мой брат и дядюшка не могут не уважить последнюю волю миссис Ньюком. Они должны ее уважить!

Письмо, написанное выцветшими от времени чернилами, было от миссис Ньюком "любезному мистеру Льюсу".

- Это ее поверенный, а теперь и мой тоже, - поясняет мисс Этель.

"Обитель", 14-го марта. 182... года.

Любезный мистер Льюс! - писала покойная леди. - Недавно у меня гостил внук моего усопшего мужа, очень милый, красивый и обаятельный мальчик.

По-моему, он очень похож на своего деда; и хотя он мне не наследник и, как известно, хорошо обеспечен своим отцом, подполковником Ньюкомом, кавалером ордена Бани, состоящим на службе у Ост-Индской компании, полагаю, мой покойный возлюбленный супруг будет доволен, если я оставлю его внуку Клайву Ньюкому какой-нибудь залог мира и благоволения; к с тем большей охотой могу сделать это, что провидению было угодно значительно увеличить мой капитал с той поры, как господь призвал к себе моего супруга.

Я желаю завещать внуку мистера Ньюкома Клайву Ньюкому сумму, равную той, какую упомянутый мистер Ньюком отказал моему старшему сыну, Брайену Ньюкому, эсквайру; и еще в знак моего уважения и приязни прошу подарить кольцо или какой-нибудь серебряный предмет, ценой не менее ста фунтов, моему пасынку подполковнику Томасу Ньюкому, чье превосходное поведение за многие истекшие годы, а также неоднократные подвиги на службе его величества давно изгладили то естественное чувство недовольства, которое вызывало во мне его юношеское непокорство и различные проступки, совершенные им до того, как он

(против моей воли) покинул отчизну и поступил на военную службу.

Прошу вас немедленно составить приписку к моей духовной касательно вышеупомянутых распоряжений; а суммы, о которых идет речь, надлежит вычесть из доли наследства, причитающейся моему старшему сыну. Будьте же так добры изготовить нужный документ и привезти его с собой, когда в следующую субботу пожалуете к преданной Вам Софии Алетее Ньюком.

Вторник, вечером".

Я со вздохом возвратил письмо той, что его нашла.

- Это лишь пожелание вашей бабушки, дорогая мисс Этель, - сказал я. -

Уж простите мне, но я, право, слишком хорошо знаю вашего старшего брата, чтобы полагать, будто он исполнит ее волю.

- Он исполнит ее, сэр, ручаюсь вам! - объявила мисс Ньюком высокомерно.

- Он бы сделал это безо всякой просьбы, поверьте, знай он только, до какого бедственного состояния доведен мой милый дядюшка. Барнс сейчас в Лондоне и...

- Вы хотите ему написать? Наперед знаю, что он ответит.

- Я сегодня же к нему поеду, мистер Пенденнис! Я поеду также к моему дорогому, горячо любимому дядюшке. Мне просто невыносимо думать, где он находится! - вскричала девушка, и глаза ее наполнились слезами. - Это божья воля. Благодарю тебя, господи! Ведь если бы мы раньше нашли бабушкино письмо и Барнс отдал бы деньги без промедления, они пропали бы во время этого ужасного банкротства. Я сегодня же отправляюсь к Барнсу. Не поедете ли и вы со мной? Навестили бы своих старых друзей! Мы сегодня же вечером побывали бы у него... у Клайва. Слава богу, их семья больше не будет знать нужды!

- Мой милый друг, ради такого дела я готов отправиться с вами хоть на край света, - сказал я, целуя ее руку. Как она была хороша в эту минуту!

Щеки ее горели румянцем, голос дрожал от счастья. Перезвон рождественских колоколов, огласивших окрестность, казалось, нес нам радостные поздравления, а фасад старого дома, перед которым мы стояли и беседовали, сиял в лучах утреннего солнца.

- Так вы поедете? О, благодарю вас! Только сперва я поднимусь расскажу все графине де Флорак! - воскликнула обрадованная девушка, и оба мы вошли в дом.

- С чего это вы вздумали целовать ручки у Этель Ньюком, сэр? И что означает столь ранний визит? - осведомилась миссис Лора, едва я вернулся к себе.

- Уложите мой саквояж, Марта! Я через час уезжаю в Лондон, - объявил мистер Пенденнис.

Если уж я, восхищенный полученной вестью, поцеловал на радостях руку Этель, то нетрудно догадаться, в какой восторг пришла по этому поводу моя бесценная подруга. И я знаю, кто возносил небу благодарственную молитву, когда мы, чуть ли не вдвоем во всем поезде, неслись в Лондон.

Глава LXXVIII, в которой на долю автора выпадает приятное поручение

Прежде чем мы расстались на вокзале, мисс Ньюком взяла с меня слово, что завтра, рано поутру, я появлюсь в доме ее брата. Пожелавши ей всего наилучшего, я отправился в свое опустелое жилище, но там было так уныло в этот праздничный день, что я предпочел поехать с визитом на Хауленд-стрит и, коли меня пригласят, отобедать на Рождество у Клайва.

Я застал своего друга дома и, несмотря на праздничный день, за работой.

Он обещал скупщику окончить к завтрашнему дню две картины.

- Он недурно платит, а мне очень нужны деньги, Пен, - сказал художник, продолжая трудиться над своим полотном. - Мне стало спокойней житься с тех пор, как я свел знакомство с этим порядочным малым. Я запродал ему себя целиком - и душу и тело - примерно за шесть фунтов в неделю. Он регулярно мне платит, а я поставляю ему товар. Если б не болезнь Рози, мы жили бы вполне прилично.

Болезнь Рози? Это известие меня огорчило. Тут бедняга Клайв, не скупясь на подробности, сообщил мне, что истратил на докторов более четверти всех заработков за истекший год.

- Есть тут один величавый субъект, которого очень возлюбили мои дамы.

Он живет здесь поблизости, на Гауэр-стрит, и за последние шестнадцать визитов содрал с меня шестнадцать фунтов шестнадцать шиллингов, да еще с такой милой невозмутимостью, точно полагает, что гинеи растут у меня в кармане. Он беседует с моей тещей о модах. Жена моя, бедняжка, та верит каждому его слову. Вот, полюбуйся - его экипаж как раз подкатил к подъезду!

А вот и его гонорар, чтоб его черт подрал! - добавляет Клайв, с сожалением глядя на конвертик, лежащий на каминной полке рядом с гипсовой ecorche

(Моделью, изображающей мышцы человеческого тела (франц.).), какие видишь почти в каждой мастерской живописца.

Я взглянул в окошко и увидел, как из коляски появилось "светило", этакий утешитель дам, который впоследствии перебрался из Блумсбери в Белгрэйвию и постепенно проник во множество будуаров и детских. Этот мистер Шарлатан и ему подобные являются в нашей протестантской стране чем-то вроде отцов исповедников старых времен. Каких только тайн им не доверяют! В какие святилища не получают они доступ! Сдается мне, что полковая дама специально нарядилась к приезду своего модного лекаря, ибо, одетая со всей доступной ей пышностью (и даже с тем драгоценным камнем в волосах, который запомнился мне еще в Булони), она появилась в мастерской почти вслед за тем, как было доложено о прибытии эскулапа, и присела передо мною в изысканном реверансе;

о, она была просто неописуемо любезна!

Клайв говорил с ней приветливо и кротко, с какой-то наигранной бодростью.

- Вот, видите, работаю, хоть нынче и праздник. Завтра утром придет заказчик за картинами. Принесите мне добрые вести о здоровье Рози, миссис Маккензи. И, пожалуйста, гляньте на каминную полку - там возле ecorche лежит приготовленный для вас конвертик.

Миссис Мак подошла к камину и взяла деньги. А я про себя подумал, что, кроме этой освежеванной гипсовой модели, здесь есть еще кто-то, с кого дерут шкуру.

- Мне хочется, чтобы ты остался у нас отобедать. Останься, Пен, прошу тебя! - попросил Клайв. - И будь с ней полюбезней, хорошо? Сегодня придет обедать мой милый старик. Они считают, что он квартирует в другом конце города и ему помогают его братья. Только, смотри, ни слова про Серых Монахов. Это может взволновать Рози, понимаешь. Ну до чего благородный старик, а? И право же, ему не так уж плохо живется в этом месте. - Клайв говорил все это, не отрываясь от работы: он стремился использовать последние лучи света в этот короткий декабрьский день; а когда он начал чистить палитру и мыть кисти, в комнату вернулась миссис Маккензи.

Милочка Рози, конечно, очень слаба, но доктор Шарлатан прописал ей ту самую микстуру, которая так помогла прелестной молодой герцогине Кудахтширской, и он уверен, что нет причины для беспокойства.

Тут я вступил в разговор и рассказал несколько историй про семейство герцогини Кудахтпшрской, точь-в-точь как в былые дни, когда одним из моих развлечений было тешить полковую даму анекдотами из жизни аристократии, к обстоятельствам и делам которой она и посейчас сохранила похвальный интерес.

Так одной из немногих книг, уцелевших в катастрофе на Тайберн-Гарденз, была

"Книга пэров": этот ныне порядком истрепанный том с увлечением читали Рози и ее маменька.

Анекдоты мои были приняты вполне благосклонно; может быть, по случаю праздника, только отношения между миссис Мак и ее зятем казались заметно лучше прежнего. Когда Клайв обратился к полковой даме с просьбой убедить меня остаться у них обедать, она тотчас же любезно поддержала его, уверяя, что ее дочка будет просто счастлива, если я соизволю разделить с ними их скромную трапезу.

- Конечно, это будет не такой обед, какой вы когда-то едали в ее доме,

- шесть закусок, жаркое двух сортов, и роскошная ваза для фруктов, и блюда серебряные, и крышки... Но так или иначе, Рози будет от души рада угостить вас чем бог послал! - восклицает полковая дама.

- Может, пусть и Томми посидит с нами за столом, а, бабушка? -

спрашивает Клайв робким голосом.

- Разумеется, если вам так хочется, сэр.

- Дедушке будет так приятно посидеть с ним рядом, - говорит Клайв. - Я пойду встречу его. Он обычно идет через Гилфорд-стрит и Рассел-сквер, -

продолжает Клайв. - Не пойти ли нам вместе, Пен?

- Бога ради, идите, не стесняйтесь из-за нас! - говорит миссис Маккензи, тряхнув головой. Когда же она удаляется, Клайв шепчет мне, что я был бы ей только помехой: ведь ей надобно присматривать за ростбифом, стряпать пудинг и печь пирожки.

- Я и не сомневался, что без нее здесь ничего не обходится, - ответил я, и мы отправились встречать нашего милого старика и скоро увидели, как он медленно бредет с той самой стороны, откуда мы его ждали. Палка в его руке дрогнула и упала на панель; дрожал и голос, которым он окликнул Клайва, и рука, протянутая мне для пожатия. Он заметно сгорбился и ослабел. За последние двадцать месяцев он состарился больше, чем за истекшие двадцать лет. Нежно взявшись под руки, они двинулись к дому, а я пошел рядом. Как мне хотелось, чтобы скорей наступил завтрашний день и эти двое могли больше не расставаться! Голос Томаса Ньюкома, некогда такой уверенный и зычный, теперь звучал дискантом, а когда он стал расспрашивать о мальчике, и вовсе показался мне почти детским. Его седые волосы свисали на воротник. Я заметил это, когда мы проходили под газовым фонарем, увидел я также широкую спину и руку Клайва, которой он поддерживал отца, и его открытое лицо, обращенное к старику. О, Барнс Ньюком, Барнс Ньюком! Прояви себя хоть однажды порядочным человеком и помоги своим родичам! - думал я.

Рождественский обед прошел довольно дружелюбно. Зоркий взгляд полковой дамы следил за всем; и нетрудно было догадаться, что маленькая служаночка, подававшая на стол и стряпавшая часть кушаний под надзором хозяйки, трусит перед ней не меньше, чем все остальные. Во время обеда миссис Мак не более десяти раз вспомнила о своем былом великолепии и лишь раз пять извинилась передо мной за то, что не может угостить меня всем, к чему я привык.

Единственным гостем, кроме меня, был наш добрый, верный Бейхем. Он так расхваливал пирожки, что миссис Маккензи созналась, что сама их готовила.

Полковник был весьма молчалив и только все старался кормить внука, за что всего раз или два получил замечание от полковой дамы. Мальчуган насколько умел учтиво осведомился, почему дедушка ходит в черной накидке. Клайв толкнул меня под столом. Казалось, тайна богадельни вот-вот раскроется.

Полковник покраснел, но с большой находчивостью ответил, что он носит ее зимой для тепла.

Рози почти все время молчала. Она заметно похудела и стала очень апатичной; глаза ее утратили прежний блеск; поблекла миловидная свежесть.

Она почти ничего не ела, хотя мать беспрестанно донимала ее уговорами и громко шептала про то, что женщина в "таком положении" непременно должна подкреплять себя пищей. Бедняжка Рози постоянно была в "таком положении".

Когда убрали скатерть, полковник, опустив голову, произнес: "Благодарю тебя, господи, что ты насытил нас!"; он сказал это с таким благоговением и столь трогательно, что большие глаза Фреда Бейхема, обращенные к старику, наполнились слезами. Рози и ее маменька встали из-за стола, намереваясь уйти, и тут бедный мальчуган принялся жалобно просить, чтобы ему позволили посидеть еще, и полковник вздумал поддержать его, но полковая дама, властно крикнув: "Вздор, пусть идет спать!" - уволокла внука из комнаты; разумеется, никто не посмел возразить против такого решения.

Оставшись вчетвером, мы постарались по возможности придать нашему разговору приятное течение - сперва вспомнили прошлое, а потом перешли и к настоящему. Томас Ньюком без тени притворства сказал нам, что живется ему хорошо и он вполне счастлив. К сожалению, далеко не все старики, по его словам, выказывают подобное довольство; многие без конца ворчат, говорил он,

- все им не так! Что до него, то ему не на что жаловаться: служители богадельни весьма к нему внимательны; когда надобно, его пользует опытный врач; приставленная к нему служанка очень заботлива.

- Да, я ношу черное платье, - продолжал он, - но чем эта форма хуже другой? А что приходится ежедневно ходить в церковь (иные из нашей братии тяготятся этим), то, право же, для стариков это самое подходящее дело. Я с благодарностью возношу богу свои молитвы, и, знаешь, Клайв, мой мальчик, я был бы вполне счастлив, если бы... если бы не моя прошлая опрометчивость, да простит меня бог! А сегодня, подумайте, к нам в часовню пришел Бейхем. Он теперь частенько туда захаживает, и правильно делает, сэр, да-да!

Клайв наполнил рюмку вином и взглянул на Бейхема такими глазами, точно хотел сказать ему: "Да благословит вас бог!" В ответ Ф. Б. залпом осушил свой второй бокал.

- Что ж, - сказал я, - у нас получилось почти что веселое Рождество.

Так давайте надеяться, что и новый год будет счастливым!

Когда пробило девять, полковник поднялся и стал собираться, говоря, что к десяти ему надо "в казармы". Клайв и Ф. Б. пошли его немного проводить. Я хотел было последовать за ними, но Клайв шепотом попросил, чтобы я остался до его возвращения и, бота ради, побеседовал чуточку с миссис Мак. Я поднялся в гостиную и принял участие в чаепитии дам. Пока мы распивали чай, миссис Маккензи не упустила случая сказать мне, что ей неизвестно, какова сумма пособия, назначенная полковнику его богачом братом; только они из нее не видят ни гроша; затем она опять стала подсчитывать (не забыв и проценты), чему бы сейчас мог равняться капитал ее душечки Рози. Дочь вставляла по временам какие-то малозначащие замечания. Возвращение мужа, казалось, не вызвало у нее ни радости, ни досады; вскоре она поднялась, сделала реверанс и удалилась спать в сопутствии своей заботливой маменьки. А Клайв, Бейхем и я перебрались в мастерскую, где разрешалось курить, и там закончили этот праздничный день.

На следующее утро в назначенный час я отправился к мисс Ньюком в дом ее брата. У крыльца мне повстречался отъезжавший из дому сэр Барнс, и злой взгляд, брошенный им на меня, не предвещал особого успеха нашему делу.

Выражение лица Этель тоже не вселяло радости; она стояла у окна и суровыми глазами наблюдала за братом, который немного замешкался, чтобы отчитать кучера, прежде чем сесть в коляску и отбыть в Сити.

Мисс Ньюком, бледная как полотно, пошла мне навстречу и протянула руку.

Я с тревогой взглянул ей в лицо и спросил, что нового.

- Все вышло так, как вы ожидали, мистер Пенденнис, а не так, как надеялась я, - отвечала она. - Мой брат не согласен выплачивать завещанную сумму. Он только что ушел отсюда очень рассерженный. Но это не важно. Деньги будут отданы, пусть не Барнсом, а еще кем-нибудь из нашей семьи. Ведь иначе нельзя, правда?

- Да благословит вас бог за ваше благородство, дорогая мисс Ньюком! -

только и мог я сказать.

- Я лишь поступаю по совести. Разве не в этом мой долг? В семье я старшая после Барнса и богаче всех, не считая его. Отец завещал нам, младшим, ровно по такой же сумме, какую миссис Ньюком назначила Клайву, а я, как вы знаете, еще унаследовала состояние моей бабушки, леди Кью. Право же, я не смогу спокойно спать, если не совершится этот акт справедливости! Вы согласны сопровождать меня к моему поверенному? Они с Барнсом являются опекунами над моим имуществом. Мне кажется, дорогой мистер Пенденнис... Вы ведь добры и изволили столь похвально обо мне судить, и вообще вы с Лорой всегда были лучшими моими друзьями (при сих словах она взяла мою руку в обе свои). Так вот, согласитесь, что будет лучше, если означенная передача совершится через посредство мистера Льюса, ну, понимаете, будто от семейства, чтобы обо мне не было и речи, правда? Тогда... тогда гордость моего милого, доброго дядюшки нисколько не будет задета.

Глаза ее наполнились слезами, а я - я готов был целовать край ее платья или любую другую вещь, которую она позволила бы мне облобызать, так меня умилила и растрогала простота и сердечность этого благородного существа,

- Милая Этель, - сказал я, - я же обещал отправиться с вами на край света, так неужели я откажусь поехать в Линкольнс-Инн?!

Мы тотчас послали за кебом и спустя еще полчаса уже здоровались с обходительным старичком мистером Льюсом в его квартире, расположенной на Линкольнс-Инн-Филдз.

Он сразу признал почерк покойной миссис Ньюком. Он вспомнил, что действительно встречал в "Обители" этого мальчика и слышал от мистера Ньюкома о его сыне, жившем в Индии, и даже самолично поддержал миссис Ньюком в намерении оставить ему что-нибудь в знак своей дружбы.

- В следующую субботу я должен был обедать у вашей бабушки с покойницей супругой. Ну как же, как же! Я в подробностях все помню, милая моя барышня.

Подлинность письма не подлежит сомнению, только ведь это еще не завещание! К тому же полковник Ньюком так обидел вашего брата, что навряд ли сэр Барнс пожелает отказаться от своих денег в пользу дядюшки.

- А как бы вы сами поступили в подобном случае, мистер Льюс? - спросила Этель.

- Гм!.. Ну зачем вам знать, как бы я поступил в подобном деле?! -

отозвался старый адвокат. - По чести сказать, мисс Ньюком, я бы, пожалуй, оставил все как есть. Мы с сэром Барнсом, сами изволите знать, не очень-то любим друг друга. Впрочем, как поверенного вашего отца и многолетнего друга и советчика вашей бабушки, а также и вашего, милая моя барышня, он все-таки вынужден меня признавать. Только, если по справедливости, ни один из нас не питает к другому нежных чувств; во всяком случае, меня трудно заподозрить в том, что я (да и вряд ли кто другой) состою в сторонниках сэра Барнса Ньюкома. И все же, не скрою от вас: будь я на месте вашего брата и случись, что какой-нибудь мой родственник оскорблял бы меня словами, угрожал бы не знаю чем (пистолетом там или шпагой) да еще заставил истратить этак пять или шесть тысяч фунтов на выборы, на которых я же и проиграл, - право, я, наверное, дал бы ему лишь то, что положено по закону, а точнее сказать: ничегошеньки, милая мисс Ньюком, да-да!

- Очень рада это слышать, - сказала мисс Ньюком к немалому моему изумлению.

- Так-то, милая барышня. Можете без опаски показать брату означенный документ. Вы ведь об этом пришли посоветоваться со мной? Хотели, чтобы я подготовил его к сей неприятной находке, не иначе. Вам ли не знать, как не любит он расставаться с деньгами, вот вы и решили, конечно, что появление этой записки должно очень его взбудоражить. Долгонько же она добиралась до адресата - теперь она уже ничего изменить не может! Так что, верьте, сэр Барнс ничуть не расстроится, когда вы сообщите ему ее содержание.

- Я рада была услышать от вас, что брат не обязан исполнять волю миссис Ньюком, ибо, значит, я могу не так строго судить его, как судила, -

продолжала мисс Ньюком. - Нынче утром, когда я показала ему это письмо, он с презрением отверг его, мы с ним поссорились, мистер Льюс, и у меня осталось к нему недоброе чувство. Если же вы находите, что он прав, значит, я понапрасну обвинила его в эгоизме и вообще зря на него нападала.

- Так вы назвали его эгоистом и повздорили с ним? Не тужите, милая мисс Этель, подобные вещи случаются в самых что ни на есть лучших семьях.

- Но если он прав, сэр, поступая согласно своим убеждениям, значит, и с моей стороны будет неправильно, сэр, отказаться от того, что подсказывает мне совесть. Я нашла эту бумагу лишь вчера в Ньюкоме, в одной из книжек бабушкиной библиотеки, и посоветовалась с этим господином - он муж моей лучшей подруги, миссис Пенденнис, а также близкий друг моего дядюшки и кузена Клайва. Так вот: я желаю1 и решительно настаиваю на этом, чтобы моя доля из наследства, оставленного нам, девочкам, покойным отцом, передана была моему кузену мистеру Клайву Ньюкому во исполнение воли нашей умершей бабушки.

- Да вы же, голубушка, давно отдали свою долю братцам и сестрицам! -

вскричал адвокат.

- Я желаю, сэр, чтобы эти шесть тысяч фунтов были отданы моему кузену,

- повторила мисс Ньюком, густо краснея. - Дядюшка мой, этот редкостный человек, которого я люблю всем сердцем, сэр, сейчас испытывает крайнюю нужду. Знаете, где он находится, сэр? Милый мой, добрый, великодушный дядя!.. - И тут мисс Ньюком, разгорячаясь все больше и больше - щеки ее пылали, глаза излучали доброту, а голос проникал в самое сердце обоих слушателей, - принялась рассказывать историю злоключении ее дядюшки и кузена и о своем желании с божьей помощью облегчить их участь. Как теперь вижу перед собой эту благородную девушку, а рядом умиленного старого законника, который, покачивая седой головой, глядит на нее восхищенными глазами и постукивает рукой то по коленке, то по своей табакерке, - он сидит перед конторкой, заваленной папками, а позади него до потолка громоздятся жестяные ящики с делами его клиентов.

- Если я правильно вас понял, вы хотите, чтобы деньги поступили не от мисс Ньюком, а от всего семейства? - говорит мистер Льюс.

- Только от семейства, вот именно, - отвечает мисс Ньюком.

Мистер Льюс поднимается со своего старого и истертого, набитого конским волосом кресла, на котором он просидел уже полстолетия, внимая многочисленным клиентам, приходившим к нему как раз с обратными просьбами.

- Мистер Пенденнис, - продолжал поверенный, - я завидую вам в том, что вы сопровождаете эту юную леди. Завидую, что сейчас вы отнесете эти добрые вести своим друзьям. Позвольте же, мисс Ньюком, мне, старику, знавшему вашу семью добрые шестьдесят лет, еще в те поры, когда вашего батюшку водили в длинном платьице, сказать вам, как искренне и глубоко я люблю и уважаю вас, голубушка! Так когда вы желаете, чтобы мистер Клайв Ньюком получил свое наследство?

- Хорошо бы мистер Пенденнис мог прямо сейчас отнести его. Я вас очень прошу, мистер Льюс!.. - проговорила девушка, склонив голову, отчего на лицо ее упала вуаль, и на мгновение сложив руки, точно для молитвы.

Мистер Льюс посмеялся такому нетерпению, но сказал, что коли уж ей так загорелось получить эти деньги, то он немедленно их ей предоставит. И, прежде чем мы покинули контору мистера Льюса, он составил письмо, адресованное Клайву Ньюкому, эсквайру, в котором сообщалось, что в книгах покойной миссис Ньюком недавно сыскалась одна бумага (копия оной прилагается) и что семья покойного сэра Брайена Ньюкома во исполнение воли своей покойной прародительницы помещает шесть тысяч фунтов стерлингов в банк господ Г. У. на имя мистера Клайва Ньюкома, какового мистер Льюс остается покорным слугой, и прочее и прочее. Когда письмо было одобрено и с него была снята копия, мистер Льюс согласился, чтобы мистер Пенденнис, раз уж этого желает мисс Ньюком, снес его по назначению. И вот, спрятав в карман драгоценный документ, я покинул обиталище старика-адвоката вместе с моей прелестной и доброй спутницей.

Наш кеб уже несколько часов дожидался у дверей дома на Линкольнс-Инн-Филдз, и я спросил мисс Ньюком, куда мне теперь надлежит ее доставить.

- Где находятся Серые Монахи? - спросила она. - Мне бы так хотелось повидать дядюшку!

Глава LXXIX, в которой встречаются старые друзья

Мы поднялись по Сноухилл, миновали грязные загоны Смитфилдского рынка, проехали по Сент-Джон-стрит и, наконец, достигли старинных цистерцианских ворот, за которыми находилось здание богадельни Серых Монахов. Я вошел в ворота об руку с моей прекрасной молодой спутницей и повел ее к тому крылу, где помещалась келья брата Ньюкома.

Когда мы проходили через двор, братия возвращались с обеда. Человек сорок или больше стариков в черных одеяниях выходили из дверей трапезной и разбредались по двору в направлении своих келий. Я почувствовал, как задрожала на моей руке ручка Этель, когда она шла, всматриваясь в обитателей богадельни, ожидая узнать среди них знакомое и милое ей лицо дяди. Но его в этой толпе не было. Мы вошли в его комнату, дверь которой была отворена;

убиравшая помещение служанка сообщила нам, что полковник Ньюком не вернется до вечера, следовательно, поездка наша была напрасной.

Этель обошла комнату и оглядела все ее нехитрое убранство; увидела портреты Клайва и его сына, две скрещенные сабли над камином, Библию на столике под зарешеченным окном этой старинной постройки. Она тихо подошла к его скромной постели и опустилась возле нее на стул. Без сомнения, она в этот миг молилась про себя за того, кто обычно здесь спал. Затем она приблизилась к стене, на которой висел его черный форменный плащ, и, поднявши край этого смиренного одеяния, поцеловала его. Взиравшая на все это служанка, наверное, про себя любовалась печальной и одухотворенной красотой Этель. Я шепнул старушке, что пришедшая барышня - племянница полковника.

- Сюда еще захаживает его сын - тоже очень красивый господин! -

отозвалась служанка.

Женщины о чем-то поговорили немного.

- Что вы, мисс, не надо! - воскликнула та, что была старше и бедней, очевидно, изумленная щедрым подарком мисс Ньюком. - Я и без денег хорошо за ним хожу! Его все здесь любят - уж такой человек! Да я готова для него неделями ночи не спать, ей-богу!

Моя спутница достала из ридикюля карандаш и, написав на клочке бумаги

"Этель", положила записку на Библию. Тем временем уже стемнело; и когда мы очутились во дворе, в окнах келий замерцали слабые огоньки, тускло освещавшие это унылое, поседевшее от времени место. Не одна жизнь, некогда йркая, тускло мерцала здесь на грани вечной ночи. Мы молча покинули тихий двор и вскоре очутились среди шума и толчеи залитых светом лондонских улиц.

- Полковник, должно быть, отправился к Клайву, - предположил я. - Не угодно ли мисс Ньюком последовать за ним туда?

Мы посовещались с ней минуту-другую, и вот она собралась с духом и сказала "да".

- Гони на Хауленд-стрит! - приказал я кучеру. Лошадь, наверно, устала, ибо путешествие наше что-то очень затянулось. За всю дорогу ни один из нас, помнится, не проронил ни слова.

Я взбежал наверх, чтобы предупредить друга о прибытии гостьи. Клайв, его жена, отец и теща сидели в плохо освещенной гостиной миссис Клайв. Рози, по обыкновению, полулежала на диване, а малыш сидел на коленях у деда.

Я едва поклонился дамам, так мне не терпелось сообщить все полковнику.

- Я только что заезжал в поисках вас к Серым Монахам! - бросил я. - То есть...

- Ну да, в богадельню, сэр! Можете без стеснения говорить об этом, раз уж полковник Ньюком не стыдится жить там! - вскричала полковая дама. - Уж будьте любезны говорить на родном языке, Клайв, если только речь не идет о чем-то, что неприлично слушать дамам! (Клайв тем временем взволнованно рассказывал мне по-немецки, что четверть часа назад здесь произошла ужасная сцена: отец, обмолвившись, выдал секрет своего обиталища.)

- Что ж, выкладывайте все начистоту, Клайв! - вопила полковая дама, принимая величественную позу и простирая свою мощную длань над беспомощным своим чадом. - Полковник признался, что пошел жить в богадельню, как последний нищий! Он промотал свои денежки, - да и мои в придачу! - промотал деньги этой беззащитной малютки (успокойся, Рози, любовь моя!), а теперь окончательно осрамил семью своим низким и недостойным - да-да, низким и недостойным и постыдным поведением! Ах, моя деточка, моя бесценная деточка!

Я не в силах думать, что твой свекор очутился в работном доме!

Между тем Рози, над которой мать произносит этот душераздирающий монолог, стонет и всхлипывает, лежа на диване среди выцветших ситцевых подушечек.

Я хватаю за руку Клайва, который, слыша, как эта фурия поносит его доброго родителя, в бессильной ярости бьет себя кулаком по лбу. Жилы на его кулаке вздулись, и все его тело содрогалось и трепетало от безысходной муки.

- Друзья полковника Ньюкома, сударыня, - говорю я, - держатся иного мнения, чем вы, и считают, что он лучше вас или кого бы то ни было способен судить о том, что ему прилично, а что нет. Все мы, любившие его во дни его процветания, еще больше любим и уважаем его за то, как он переносит свое несчастье. Неужели, по-вашему, его знатный друг, граф X., благословил бы его на поступок, недостойный джентльмена? Или, может быть, принц де Монконтур одобрил бы его действия, если бы не был восхищен ими? (Трудно передать, до чего мне претили подобные доводы и как глубоко я презирал эту женщину, на которую, я знал, они подействуют.) И как раз сейчас, - добавил я, - я возвращаюсь от Серых Монахов, куда ездил с одной родственницей полковника, питающей к нему безграничную любовь и почтение. Она мечтает помириться с ним и дожидается внизу, горя желанием пожать ему руку и обнять жену Клайва.

- Кто же это? - говорит полковник, ласково взглянув на меня и продолжая гладить по головке внука.

- Кто это, Пен? - спрашивает Клайв. И я шепнул ему: "Этель". Он вскочил с места и с возгласом: "Этель! Этель!" - бросился вон из комнаты.

Малютка Рози тоже приподнялась на своем диване и ухватилась худенькой ручкой за скатерть, и на щеках ее ярче обычного выступили два багровых пятна. Я понял, что ее маленькое сердечко преисполнилось жестокой муки.

Господи помилуй, ведь именно близкие повинны были в том, что оно сейчас изнемогало от ревности!

- Как, мисс Ньюком? Рози, душечка, накинь шаль! - восклицает полковая дама, и на лице ее появляется недобрая улыбка.

- Это Этель. Этель, моя племянница. Я любил ее, когда она была еще совсем маленькой, - говорит полковник, поглаживая мальчика по головке. - Она очень хорошая, очень красивая и милая девочка.

Страдания, перенесенные Томасом Ньюкомом, сокрушили доброе сердце старика, и теперь он порой терял ощущение реальности. То, что продолжало доводить Клайва до бешенства, уже не действовало на его отца; оскорбления этой женщины только ошеломляли его и притупляли его чувства.

Дверь отворилась, и белокурый мальчуган поспешил навстречу гостье, которая вошла под руку с Клайвом, измученным и бледным как смерть. Мальчик, не сводя глаз с величавой Дамы, следовал за ней, а она подошла прямо к дядюшке, по-прежнему сидевшему понурив голову. Мысли его были далеко. Он потянулся к ребенку, желая опять приласкать его.

- Посмотри, отец, кто к нам пришел, - говорит Клайв, кладя руку на плечо старика.

- Дядюшка, это я, Этель! - воскликнула девушка и взяла его за руку; она опустилась перед ним на колени, обняла его за шею, поцеловала и расплакалась у него на плече. Через минуту он совсем опомнился. Он обнял ее с былой горячностью и принялся осыпать ее ласковыми именами, произнося какие-то отрывочные фразы, как то бывает с глубоко растроганными людьми.

Мальчуган подошел вплотную к креслу, на котором сидел дед, обхвативший руками гостью, а над всеми тремя склонилась высокая фигура Клайва. На Рози было страшно смотреть: ее взгляд был прикован к этой группе, а на лице появилась какая-то мученическая улыбка. Миссис Маккензи созерцала всю сцену, стоя с надменным видом позади дивана. Она попыталась взять исхудалую горячую руку Рози. Бедняжка вырвала ее прочь, уронив при этом с пальца обручальное кольцо; и тогда, спрятав лицо в ладонях, она заплакала... заплакала так, что казалось, ее маленькое сердце вот-вот разорвется. Господи, как много всего было в этом взрыве затаенных чувств и накипевшей боли! Кольцо покатилось по полу; мальчик пополз за ним, подобрал и протянул матери, глядя на нее своими большими, полными удивления глазами.

- Мама плачет?.. Вот мамино колечко! - пролепетал он, отдавая ей золотой ободок.

С пылкостью, которой я никогда прежде не замечал в ней, она схватила ребенка и сжала в своих слабых руках. Силы небесные! Какие жестокие страсти, какая ревность, горе, отчаяние томили и терзали сердца этих людей, которые, повернись их судьба иначе, могли бы жить счастливо!

Клайв подошел к дивану и, с величайшей нежностью и лаской склонившись над женой и сыном, стал всячески утешать ее добрыми словами, коих я, признаться, старался не слышать, смущенный тем, что присутствую при этой неожиданной сцене. Впрочем, никто здесь не обращал внимания на свидетелей;

даже миссис Маккензи временно безмолвствовала. Речи Клайва, наверно, были очень бессвязны, однако женщины в подобных случаях отличаются большим самообладанием; и вот Этель с той благородной грацией, какую я затрудняюсь описать, подошла к Рози, села возле нее и принялась рассказывать о том, как давно ее мучает, что у них с милым дядюшкой произошел разлад. Она говорила о детстве, когда он был для нее вторым отцом; о своем желании, чтобы Рози полюбила ее как сестру, и высказывала надежду, что скоро все переменится к лучшему и они обретут счастье. Она не забыла выразить матери восхищение ее красивым и понятливым мальчиком; рассказала, как воспитывает племянников, и пожелала, чтобы крошка Томми тоже звал ее "тетя Этель". Сейчас ей пора ехать, но она бы хотела прийти опять. А может быть, Рози с сынишкой навестят ее? Он согласен ее поцеловать? Томми с радостью последовал ее приглашению;

но когда Этель на прощение обняла и поцеловала его мать, на лице Рози опять появилась та же мученическая улыбка, и губы, прикоснувшиеся к щеке Этель, были совсем бескровными.

- Завтра я опять приеду навестить вас, можно, дядюшка? Я сегодня побывала в вашей комнате, сэр, говорила с вашей ключницей - она премилая старушка. Я видела ваше черное форменное платье. Завтра вы непременно его наденьте, и мы отправимся с вами гулять: вы покажете мне все старинные живописные постройки во дворе вашей богадельни. А потом я зайду к вам и приготовлю вам чай; ключница сказала, это можно. Вы проводите меня до экипажа? Впрочем, нет, пусть это сделает мистер Пенденнис. - И она вышла из комнаты, подав мне знак следовать за ней.

- Вы сейчас же поговорите с Клайвом, хорошо? - сказала она мне за дверьми. - А вечером заедете ко мне, чтобы нынче же узнать, как все было.

Я поспешил назад, ибо, сказать по правде, мне не терпелось обрадовать старых друзей доброй вестью.

Сколь ни было коротко мое отсутствие, миссис Маккензи успела воспользоваться им, чтобы вновь повести атаку на Клайва и его родителя и объявить, что Рози, конечно, может ехать к этой мисс Ньюком, которую все уважают лишь за ее богатство, но уж она-то ни за что к ней не поедет - ни за что!

- Наглая гордячка! Эко передо мной важничала! Видно, решила, что я здесь за прислугу, - витийствовала миссис Маккензи. - Ну да, вроде половой тряпки под ногами! Или собачонки, на которую не стоит и слова потратить! -

Так она стояла, картинно раскинув руки и рассуждая о своей принадлежности к собачьей породе, когда я вернулся в гостиную и вспомнил, что Этель действительно за весь свой визит не удостоила миссис Маккензи ни единым словом, Я притворился, будто ничего не заметил, и поспешил сказать, что мне надобно поговорить с Клайвом в его мастерской. Миссис Маккензи, знавшая, что я раза два доставал Клайву заказы на рисунки, была со мной любезна и не воспротивилась нашему уходу.

- А ты не пойдешь с нами выкурить трубочку, папа? - спросил Клайв.

- Уж конечно, ваш папенька намерен просидеть здесь до самого обеда! -

говорит полковая дама, презрительно тряхнув головой.

Когда мы вышли на лестницу, Клайв с тяжким вздохом пробормотал что-то вроде: "...сил больше нет выносить это, ей-богу!"

- Дай отцу сигару, Клайв, - сказал я. - А теперь, сэр, усаживайтесь в кресло, и пусть это будет самая приятная сигара, какую вам приходилось курить. Так вот что, Клайв, дорогой мой дружище, тебе не придется больше терпеть полковую даму! Если хочешь, можешь сегодня же избавиться от этого наваждения! И отца можешь снова вернуть под свой кров.

- Что вы, Артур, мне нужно к десяти быть обратно, сэр. В десять часов -

отбой: барабан бьет... то бишь колокол прозвонит, и запрут ворота. - И он рассмеялся и покачал своей стариковской головой. - Вдобавок, ко мне прибудет в гости молодая леди, сэр. Она придет приготовить мне чай, и мне надобно попросить миссис Джоунз, чтобы все у нас было, что требуется... все, что требуется. - И старик опять рассмеялся.

Сын взглянул на него, потом на меня, и глаза его наполнились безграничной тоской.

- Но как, как можно сделать, Артур, чтобы эта женщина убралась отсюда, а он вернулся и жил с нами?! - промолвил Клайв.

Я нащупал в кармане письмо мистера Льюса и, схватив за руку моего милого друга, велел ему приготовиться к добрым вестям. Я рассказал ему, как по счастливой случайности два дня назад Этель в семейной библиотеке, заглянув в "Историю Индии" Орма, которую ее бабушка читала в день смерти, обнаружила там бумагу, воспроизведенную в копии и приложенную к этому письму; и я протянул моему другу конверт.

Он вскрыл конверт и прочел обе бумаги. Я не могу сказать, что заметил на его лице особое удивление, ибо я почему-то, пока Клайв изучал документ, не сводил глаз с милого и доброго лица полковника.

- Это все... Этель устроила, - произнес Клайв торопливо. - Никакого письма не было.

- Заверяю тебя честью, что было, - отвечал я. - Вчера вечером мы привезли его в Лондон - спустя несколько часов после того, как она нашла его. Мы показали его сэру Барнсу Ньюкому и он... он не смог отрицать его подлинность. Потом мы отвезли его мистеру Льюсу, который сразу признал руку старой миссис Ньюком, - он был ее поверенным и сейчас состоит в той же должности при их семействе. Как видишь, семья признала твои права на наследство и выделила твою долю, которую, при желании, ты можешь завтра же получить. Какое счастье, что это обнаружилось уже после краха Бунделкундского банка. Этот проклятый банк проглотил бы ваше наследство вместе со всем остальным.

- Послушай, папа, ты помнишь "Историю Индии" Орма?! - спрашивает Клайв.

- "Историю" Орма? А как же! Когда я был мальчиком, я цитировал ее наизусть целыми страницами, - отвечает старик и тут же принимается декламировать. - "Оба батальона шли навстречу друг другу, не переставая палить из пушек. Француз, подступив ко рву, решил, что британец не рискнет его штурмовать. Но майор Лоуренс приказал сипаям и артиллерии... да-да...

сипаям и артиллерии занять рубеж и оборонять обоз, чтобы он не достался мараттам..." Орм называл их мараттами. Видите, я и сейчас помню на память целые страницы, сэр!

- О, это лучшая из всех написанных книг! - восклицает Клайв.

Полковник возразил, что хотя он сам не читал, но, по слухам, мистер Милль тоже написал очень ученую историю; он как раз собирается ее прочесть.

- У меня теперь досуга хватает, - добавил этот добряк. - В богадельне весь день свободен, побываешь в церкви и делай что хочешь. А подростком, сэр, я, бывало, как говорится, "дам деру" да в трактир, что в Цистерциан-Лейн, в "Красную Корову", и рома себе закажу, так-то, сэр! Я страшный был повеса, Клайви! Ты, благодарение богу, был не такой! Да, страшный был пострел, и бедный мой батюшка меня сек, только это, по-моему, было жестоко. И не потому, знаешь, что больно, нет, не потому... - Тут на глазах у него выступили слезы, и он уронил голову на руку. Сигара выскользнула из пальцев и, почти докуренная до конца, рассыпалась в пепел.

Клайв с грустью взглянул на меня.

- В Булони он частенько бывал в таком состоянии, Артур, - шепнул он мне. - Как эта... эта баба устроит сцену, он и слабеет умом. Он никогда не отвечал на ее оскорбления; ни одного дурного слова не проронил в ответ на ее жестокие нападки. О, теперь я от нее избавлюсь! Господи, какое счастье, что я могу вернуть ей деньги! Но кто заплатит, - прибавил он, дрожа всем телом,

- за то, что выстрадал по ее вине этот добрый старик? - И он повернулся к отцу, по-прежнему погруженному в свои думы.

- Папа, вам больше не придется возвращаться к Серым Монахам! -

прокричал он.

- Что ты, Клайв! Мне надо вернуться, дружок, и ответить "Adsum" (Я здесь (лат.).), когда меня вызовут на перекличке. "Ньюком!" А я - "Adsum!"

Хе-хе! Так мы всегда отвечали... да, вот так!..

- Если вы и пойдете туда, то лишь затем, чтобы собрать свои вещи, а потом вернуться к нам и жить вместе со мной и Томми, - продолжал Клайв и тут же в нескольких словах изложил полковнику Ньюкому историю о полученном наследстве.

Старик, казалось, не очень понимал то, что рассказывал ему сын. Когда же понял, то совсем не обрадовался; однако на слова Клайва: "Теперь мы можем расплатиться с миссис Маккензи", - полковник ответил: "Правильно, очень правильно" - и сейчас же назвал точную сумму с процентами, составлявшую их долг теще, - да и как ему было забыть об этом, бедняге!

- Конечно, мы ей все вернем, Клайви, когда будет возможность!

Но сколько ни объяснял ему Клайв, он, по-моему, так и не уразумел, что долг миссис Маккензи может быть без всякого труда выплачен завтра же.

Пока шел этот разговор, в дверь мастерской постучались, и вошедшая служанка обратилась к Клайву со следующими словами:

- Извините, сэр, но миссис Маккензи желает знать, долго ли еще дожидаться вас с обедом.

- Пошли обедать, отец! - восклицает Клайв. - И ты, Пен, ведь тоже не откажешься отобедать с нами, не правда ли? - добавляет он. - Возможно, мы в последний раз садимся за стол в столь приятной компании. Идем, - зашептал он торопливо, - я хочу, чтобы ты был там: может, она хоть чуточку попридержит язык!

Когда мы шли в столовую, я вел под руку полковника Ньюкома, и добрый старик рассказывал мне историю о том, как миссис Маккензи накупила акций Бунделкундского банка и, не являясь женщиной деловой, забрала себе в голову, будто он промотал ее деньги.

- И вот мне все хочется, чтобы Клайв вернул ей эти деньги, и он вернет ей, я знаю, что вернет! - говорит полковник. - И тогда мы заживем тихо-мирно, Артур, потому что, между нами сказать, иные женщины, когда злятся - хуже нечистого!.. - И, высказав эту поразительно новую истину, он опять засмеялся, а входя в столовую, с покорностью склонил свою добрую седую голову.

В столовой уже сидел на своем высоком стульчике маленький Томми в обществе одной лишь бабушки, которая в величавой позе стояла у камина.

Расставаясь с ней перед тем, как нам с Клайвом уйти в мастерскую, я уже откланялся и по всей форме распрощался с ней, поскольку не собирался тогда вторично воспользоваться ее хлебосольством. Мое возвращение, судя по всему, не слишком ее обрадовало.

- Разве мистер Пенденнис еще раз окажет нам честь отобедать с нами, Клайв? - сказала она, обращаясь к зятю. Клайв немногословно ответил, что да, он просил мистера Пенденниса остаться.

- С вашей стороны было бы очень любезно, если б вы, по крайней мере, поставили меня о том в известность, - продолжает полковая дама, но теперь к ее величавости прибавляется еще и язвительность. - У нас будет очень скудная трапеза, мистер Пенденнис! Я не привыкла подобным образом потчевать своих гостей!

- Холодный ростбиф, плохо ли? - бросает Клайв и принимается нарезать остатки говядины, которая вчера в горячем виде составляла наше рождественское угощение.

- Именно, что плохо, сударь! Я не привыкла так угощать своих гостей.

Мария, куда девался еще кусок ростбифа? Не иначе, три фунта отрезали от него с полудня! - И она, сверкая очами и кольцами, ткнула пальцем в злополучное блюдо.

И впрямь ли Мария занималась тайной рождественской благотворительностью или водила дружбу с каким-то неведомым полицейским, питавшим пристрастие к ростбифу, сказать затрудняюсь, только она ужасно всполошилась и стала уверять хозяйку, что не трогала ни кусочка, ну ни единого, ей-ей!

- Да провались она, эта говядина! - восклицает Клайв, орудуя ножом.

- Это она, она отрезала! - визжит полковая дама и тяжело ударяет кулаком по столу. - Мистер Пенденнис, вы видели вчера этот кусок.

Восемнадцать фунтов он весил, а глядите, что осталось! Видно, мало нас разоряли!

- К черту говядину! - кричит Клайв.

- Тише, тише. Возблагодарим господа за наш сытный обед. Benedicti benedicamus (Благословенные благословим (лат.).), Клайви, мой мальчик, -

говорит полковник дрожащим голосом.

- Что ж, ругайтесь, сэр! Сквернословьте при ребенке! И пусть моя бесценная деточка, которая не в силах сидеть за столом и там, лежа на диване, щиплет понемногу свою котлетку, - ее приготовила ей бедная мамочка, мистер Пенденнис, сама приготовила и подала ей вот этими руками, - пусть, пусть она слышит вашу ругань и богохульства, Клайв Ньюком! Ведь их и в той комнате слыхать!

- Оставьте нас в покое!.. - стонет Клайв; а я, признаться, сижу, уставившись в свою тарелку, и, пока с нее не исчезает последний кусок, не решаюсь поднять глаза на окружающих.

Наступило некоторое затишье; оно длилось до появления второй перемены, состоявшей, как догадывается проницательный читатель, из разогретого плум пудинга и оставшихся от вчерашнего угощения пирожков. Мария, подававшая на стол эти яства, по-моему, имела очень смущенный вид и хотела быстренько все поставить и тут же ретироваться.

Но полковая дама остановила ее окриком:

- Кто съел пудинг?! Да-да, я хочу знать, кто его съел?! Я его видела в два часа дня, когда спускалась в кухню отрезать кусочек, чтобы подогреть моей милочке, - так его было много больше! И пирожков было пять! Мистер Пенденнис, вы вчера сами видели, что со стола уносили ровно пять! Где же еще два, Мария?! Ты сегодня же покинешь этот дом, негодная тварь, воровка ты этакая!.. И попробуй потом прийти ко мне за рекомендацией! Тринадцать служанок сменилось у нас за девять месяцев, мистер Пенденнис, но эта девка -

хуже всех: врунья и воровка, каких мало!

Услышав подобное обвинение, оскорбленная Мария поднялась на бой и, как говорится, дала сдачи полковой даме. Уходить? Так она со всей охотой! Пусть ей заплатят жалование и она с радостью уберется из этого пекла!

- Я не про вас, сэр, - продолжала она, обращаясь к Клайву. - Вы человек хороший и работаете не покладая рук, чтобы достать гинеи, которые пойдут на уплату ихнему доктору. Только ведь она не отдает ему этих денег!.. Я у нее пять монет в кошельке приметила... В бумажку завернуты, своими глазами видела! И еще она вас же ему бранит - я сама слышала и Джейн Блэк, что до меня служила, то же сказывала. Да я хоть сейчас уйду! Нужны мне ваши пироги и пудинги! - И, разразившись презрительным смехом, эта грубиянка щелкнула своими грязными пальцами в непосредственной близости от носа полковой дамы.

- Я отдам ей жалование, и пусть она сию же минуту убирается отсюда! -

кричит миссис Маккензи, вынимая из кармана кошелек.

- Вот-вот, заплатите мне теми соверенами, что у вас завернутые в бумажку лежат. Полюбуйтесь-ка сами, мистер Ньюком! - воскликнула мятежная служанка, расхохотавшись во все горло.

Миссис Маккензи поспешно защелкнула свое портмоне и вскочила из-за стола, трепеща от справедливого негодования,

- Вон! - вскричала она. - Ступай укладывай свои сундуки и сегодня же вечером убирайся прочь. Я еще позову полисмена, чтобы он осмотрел твои пожитки, прежде чем ты покинешь мой дом!

Произнося сей приговор преступной Марии, полковая дама, очевидно, собиралась положить в карман свой кошелек - хорошенькую вещицу филигранной работы, некогда принадлежавшую Рози и уцелевшую от былого великолепия, - но расстроенная дерзостью служанки, выронила его из дрожащей руки, и кошелек полетел на пол.

Мария в тот же миг кинулась на кошелек и с ликующим смехом высыпала на стол все его содержимое, и действительно, на скатерть упали пять бумажных пакетиков да еще несколько ассигнаций и золотых и серебряных может.

- Так мне убираться, да? Я, говорите, воровка, я?! - кричала девушка, хлопая в ладоши. - Я их вчера углядела, как в корсет ее шнуровала, ну и подумала, что наш-то молодой барин, бедняжка, денно и нощно из-за них трудится!.. И она еще меня обвиняет в воровстве! Да я вас за человека не считаю! Я сама от вас ухожу!

- Долго вы будете смотреть, как эта женщина оскорбляет меня, Клайв?!

Мистер Пенденнис, я вне себя от того, что вы были свидетелем этих ужасных пошлостей! - восклицает полковая дама, обернувшись к гостю. - И эта бесчестная тварь обвиняет меля, меня, которая отдала тысячи, во всем себе отказывала, потратила все, что имела, на поддержку этого дома... Уж кто-кто, а полковник Ньюком знает, отдала я или нет свои тысячи, и кто их промотал, и кого обобрали, да-да, и еще...

- Эй, Мария! - закричал Клайв Ньюком, вскакивая с места. - Ступайте по своим делам!.. Укладывайте свои пожитки, коли хотите, только заодно соберите вещи этой женщины. Миссис Маккензи, я больше не в силах вас выносить.

Ступайте с миром! Захотите повидать дочку, она к вам приедет. Но я, да поможет мне бог, не буду больше спать с вами под одной крышей, сидеть за одним столом, терпеть ваше бесчеловечное отношение, молчать и слушать, как вы оскорбляете моего отца, сносить ваше мерзкое чванство и ваши капризы. С тех пор, как вас занесла нелегкая в наш злосчастный дом, не было дня, чтобы вы не мучили одного из нас или всех вместе. Взгляните на этого достойного человека, на этого добрейшего из смертных, во что вы его превратили, ведьма вы этакая!.. Папа, дорогой, она от нас уйдет, слышите? Она съедет отсюда, а вы воротитесь домой, понимаете? Господи, боже мой! - проговорил он задыхающимся голосом. - Знаешь ли ты, женщина, сколько я от тебя выстрадал?!

Сколько зла причинила ты этому доброму человеку?! Прости меня, папа, проста!

- И он упал на колени возле отцовского кресла и расплакался навзрыд. Старик, казалось, и сейчас плохо понимал, что происходит. Стоило ему заслышать разгневанный голос этой женщины, как на него находило своего рода оцепенение.

- Так я - ведьма?! Я? Я? - вопила полковая дама. - Вы слышите, мастер Пенденнис, как здесь со мной разговаривают?! Я вдовица. Я вручила свое дитя и все свое достояние этому старику. Он обобрал меня и мою милочку - отнял у нас чуть ли не все до последнего фартинга. И чем же я ответила на столь подлое поведение? Я осталась жить в их доме и трудилась на них, как раба. Я прислуживала моей бесценное дочери. Я ночами сидела у ее изголовья, и так месяц за месяцем, пока ее благоверный отсутствовал. В нянчила этого бедного несмышленыша, я вот - отец обобрал меня, а сын гонит на улицу! Тяжело было наблюдать все это; и печальным подтверждением того, что подобные баталии здесь не в редкость, служило равнодушие бедного Томми, который спокойно взирал на беснование бабки, сидя подле ошеломленного деда, в то время как тот тихонько гладил его по белокурой головке.

- Для меня совершенно ясно одно, сударыня, - сказал я, обращаясь к миссис Маккензи, - что вам лучше жить врозь с вашим зятем. Я как раз с тем и приходил сегодня, чтобы сообщить, что ему внезапно выпало счастье получить наследство, и теперь он в силах выплатить вам до последнего шиллинга всю ту сумму, которую якобы задолжал вам.

- Я не покину этот дом, покуда мне сполна не вернут все, что у меня украли) - прошипела миссис Маккензи и прочно уселась на стуле, скрестив на груди руки.

- Я сожалею, - произнес Клайв со вздохом, отирая со лба пот, - что позволил себе грубость. Я не буду ночевать с вами под одной крышей. Завтра я выплачу вам все, что вы требуете. У меня только одна возможность простить вам то зло, которое вы причинили мне: никогда больше с вами не встречаться.

Могу я сегодня переночевать у тебя, Артур? Папа, хочешь, пойдем погуляем?

Спокойной ночи, миссис Маккензи. Завтра утром Пенденнис уладит с вами все денежные дела. И извольте к моему возвращению отбыть отсюда. Да простит вас бог!

Бедняга протянул ей было руку, но она с трагическим видом оттолкнула ее и покинула комнату, в которой происходил этот злополучный обед. Томми вдруг расплакался: несмотря на все эти вопли и крики, у него слипались глаза.

- Мария, пожалуй, некогда его укладывать, - сказал Клайв с грустной улыбкой. - Пойдем, папа, уложим его спать. Иди сюда, Томми, мой мальчик! - И он взял ребенка на руки и понес его наверх. В глазах старика засветилась мысль: к нему вернулось его спугнутое сознание; он последовал за своими детьми наверх и оставался там, покуда мальчик не заснул в своей кроватке; а когда мы с ним возвращались домой, он рассказал мне, как они вместе укладывали малыша спать и как трогательно он читал "Отче наш" и просил господа не оставить тех, кто его любит.

Так соединились в общей молитве три поколения: мужчина во цвете лет, чей дух смирили испытания и беды, а верное сердце осталось исполненным любви; дитя в таком же блаженном возрасте, как и те, коим Первый, произнесший эту молитву, "не препятствовал приходить к нему", и старик, едва ли не столь же добрый и безгрешный, для которого близился срок обрести свое место в мире Вечного Сострадания.

Глава LXXX, в которой полковник слышит зов и откликается "Adsum"

Хотя Клайв и поклялся не садиться больше с тещей за один стол и не спать под одной крышей, ему назавтра же пришлось отступиться от своего решения. В дело вмешалась иная непреодолимая воля, и молодому человеку пришлось признать бессилие своего гнева перед этой высшей властью. Наутро после злосчастного обеда мы отправились с моим другом в банкирскую контору, указанную в письме мистера Льюса, и я получил там всю сумму, которую, по словам полковой дамы, задолжал ей полковник Ньюком, а совокупно и набежавшие на нее и в точности подсчитанные проценты. Клайв тоже набил карман деньгами и отправился в богадельню Серых Монахов к своему милому старику, пообещав приехать с отцом к нам на Куин-сквер отобедать. С утренней почтой я получил от Лоры письмо, извещавшее, что она сегодня с курьерским прибудет из Ньюкома, а заодно содержавшее просьбу приготовить запасную спальню, поскольку она везет с собой одну гостью.

На Хауленд-стрит, к немалому моему удивлению, двери мне отперла все та же воинственная служанка, которая накануне получила расчет; и не успел я войти, как к дому подкатил экипаж небезызвестного мне эскулапа. Модный врачеватель, не теряя времени, направился вверх по лестнице в комнаты миссис Ньюком. Миссис Маккензи в капоте и чепце, заметно худшего вида, нежели вчерашние, выбежала на площадку встретить врача. Он не пробыл в доме и четверти часа, когда к крыльцу подъехала извозчичья карета, из которой высадилась пожилая особа с узелками и картонкой, и я без труда догадался, что это сиделка. Она тоже скрылась в спальне больной, а я остался в соседней комнате, где вчера происходила семейная битва.

Вскоре туда явилась и служанка Мария. Она сообщила мне, что не решилась уйти из дому, когда в ней так нуждаются; что у них была тяжелая ночь и никто не ложился в постель. Маленького Томми оставили внизу на попечении квартирной хозяйки, а мужа ее послали за сиделкой. С миссис Клайв стало плохо, едва только мистер Клайв ушел давеча из дому. Миссис Маккензи ворвалась к молодой барыне и давай вопить, плакать и топать ногами, как то с ней бывает, когда она злится, - ни вот столечко не пожалела дочку, -

немудрено, что та болеет! На бедняжку, вишь, тоже накатило, продолжала рассказчица. Выбежала она в гостиную, волоса распущенной кричит, что ее бросили, покинули и что лучше ей помереть. Ну точно бы помешалась. Только один припадок кончится, другой начнется; тут уж мать кинулась перед ней на колени, плачет, упрашивает свою милочку успокоиться, - а небось сама все понаделала, - нет чтобы язык-то придержать/2-заключила неумолимая девушка.

Из рассказанного служанкой я прежде всего понял, что Клайву, коли он и впрямь решился выдворить тещу, не следует оставлять ее и на полсуток распоряжаться в доме. Эта ужасная женщина, занятая лишь собой, хоть по-своему и любит Рози, никогда не откажется от своей злобы и тщеславия; вот и теперь она воспользовалась отсутствием Клайва и до того взвинтила свою ревнивую, бесхарактерную и хворую дочь, что наверняка довела ее до горячки, каковую теперь призван был лечить упомянутый медик.

Тут как раз в комнату зашел доктор, чтобы выписать рецепт, а за ним вослед появилась теща Клайва, на плечах которой красовалась великолепная кашмировая шаль ее дочери, долженствовавшая прикрыть небрежность ее туалета.

- Вы здесь, мистер Пенденнис! - восклицает она. Она прекрасно знала, что я тут, - разве не для меня она принарядилась?

- Мне нужно сказать вам несколько слов по важному делу, а потом я удалюсь, - сказал я серьезным тоном.

- Ах, сэр, вы застали нас в полном смятении! Если бы вы знали, в какое состояние повергло мою деточку вчерашнее поведение Клайва!

Как раз при этих словах лицемерки доктор оторвался от своего рецепта, и его проницательные глаза встретились с моими.

- Клянусь богом, сударыня, - сказал я взволнованно, - право же, это вы повинны в нынешней болезни дочери, а равно и в несчастьях моих друзей.

- Как, сэр!.. - вскинулась она. - Как вы можете говорить такое?!

- Потрудитесь помолчать, сударыня, - продолжал я. - Я пришел пожелать вам счастливого пути от лица тех, чью жизнь вы своим несносным характером превратили в тяжкую муку. Я пришел полностью вручить вам ту сумму, которую друзья мои никогда у вас не брали и все же считают нужным вам выплатить. Вот вам точный расчет, а вот и деньги в уплату. Я прошу этого джентльмена, коему вы, без сомнения, жаловались на свои мнимые обиды (врач улыбнулся и пожал плечами), быть свидетелем того, что с вами расплатились.

- Я вдовица!.. Бедная, одинокая, всеми гонимая вдовица!.. - вскричала полковая дама, хватая банкноты дрожащими руками.

- И еще я хочу знать, - продолжал я, - когда вы избавите этот дом от своего присутствия и мой друг сможет вернуться к себе?

Тут из внутренних комнат донесся голос Рози, звавший: "Мама! Мама!"

- Я спешу к моей дочери, сэр! - сказала мне она. - Если бы капитан Маккензи был жив, вы бы не осмелились так меня оскорблять! - И она ушла, захватив с собой деньги.

- Неужели нельзя удалить ее отсюда? - спросил я у доктора. - Мой друг не вернется, пока она здесь. Я уверен, что именно она - причина нынешней болезни дочери.

- Не совсем, сударь мой. Миссис Ньюком сейчас весьма, весьма слаба здоровьем. Матушка же ее - дама импульсивная и порой, конечно, чересчур откровенно выражает свои эмоции. Вследствие домашних раздоров, каковые ни один врач не в силах предотвратить, миссис Ньюком пришла в состояние... так сказать, чрезмерной ажитации. В настоящий момент у нее действительно сильный жар. А вы знаете, в каком она положении. Я опасаюсь дальнейших последствий.

А пока я рекомендовал превосходную, умелую сиделку. Мистер Смит, что живет здесь на углу, очень опытный практикующий медик. Сам я заеду через несколько часов в надеюсь, что после разрешения, которого, очевидно, ждать недолго, больная начнет поправляться.

- А нельзя ли, чтобы миссис Маккензи все же покинула этот дом, сэр? -

спросил я.

- Дочь каждую минуту требует ее к себе. Миссис Маккензи, конечно, не слишком надежная сиделка, однако при нынешнем состоянии миссис Ньюком я не беру на себя ответственности разлучать их. Мистер Ньюком мог бы вернуться, и, по моему глубокому убеждению, его присутствие здесь помогло бы утишить страсти и водворить в доме спокойствие.

С этими невеселыми вестями я вынужден был возвратиться к Клайву.

Придется бедняге устроить себе постель в мастерской и дожидаться там исхода жениной болезни. Судя по всему, не удастся Томасу Ньюкому перебраться нынче под кров сына. Воссоединение, столь желанное для обоих, снова откладывалось, и, кто знает, на какой срок?

"Пусть бы полковник пока переехал к нам, - думал я. - Наш старый дом достаточно просторен". Я угадывал, какую гостью везет с собой моя жена, и радовался мысли, что два таких старых друга встретятся в нашем доме. Занятый этими планами, я направился к Серым Монахам и скоро оказался перед кельей Томаса Ньюкома.

На стук мне открыл Бейхем; он вышел ко мне очень опечаленный и приложил палец к губам. Осторожно затворив дверь, он повел меня во двор.

- С ним Клайв и мисс Ньюком. Он очень болен: даже не узнает их, -

сказал Бейхем, и в голосе его послышались слезы. - Он все зовет их обоих, а они сидят рядом, и он не признает их.

Прохаживаясь со мной по двору и то и дело утирая набегавшие слезы, Фред Бейхем в немногих словах поведал мне, что произошло. Старик, по-видимому, всю ночь не спал, ибо пришедшая поутру служанка застала его одетым в кресле, а постель его была не смята. Похоже, он так и просидел всю холодную ночь в нетопленной комнате, но руки его были горячими, как огонь, а речь сбивчивой.

Он говорил, что ждет кого-то пить чай, показывал на камин и спрашивал, почему он не затоплен; он никак не хотел ложиться в постель, хотя нянюшка всячески его упрашивала. Едва зазвонил колокол, созывая всех на утреннюю молитву, он поднялся и стал ощупью, точно плохо видел, пробираться к тому месту, где висел его плащ; накинув его на плечи, он хотел было выйти во двор

- и, наверно, упал бы там, если бы заботливая нянька не взяла его под руку.

По счастью, мимо как раз проходил состоящий при богадельне врач, всегда очень расположенный к полковнику, и он уговорил старика вернуться обратно и уложил его в постель.

- Когда колокол отзвонил, он опять порывался встать, - рассказывала добрая женщина. - Все чудилось ему, будто он снова живет школьником у Серых Монахов и нужно ему бежать к доктору Рейну, который учительствовал здесь сто лет назад.

Так вот случилось, что когда для этого превосходного человека начала вновь заниматься заря счастья, было уже слишком поздно. Годы, печали, унижение, заботы и людская жестокость сломили Томаса Ньюкома, и он рухнул под их бременем.

Дослушав Бейхема до конца, я вошел в комнату нашего друга, которую уже заполняли зимние сумерки, и увидел две знакомые мне фигуры - Этель и Клайва

- в изголовье и ногах кровати. Лежавший в ней бедный старик бормотал что-то бессвязное. К нынешней печали Клайва мне предстояло еще прибавить сообщение о больной, ждущей его дома. Бедный полковник не слышал того, что я говорил его сыну.

- Возвращайтесь домой, к Рози, - сказала Этель. - Она, верно, будет спрашивать про своего мужа - простите ее, это самое лучшее, милый Клайв. Я останусь с дядей. Я не отойду от него ни на минуту. Бог даст, завтра, когда вы придете, ему будет лучше.

И вот Клайв, движимый чувством долга, возвратился в свое печальное жилище, а я поспешил к себе со всеми этими горестными вестями. В доме были затоплены камины и накрыт стол, и любящие сердца собрались в ожидании друга, которому больше не суждено было переступить наш порог.

Легко представить себе, как огорчили и встревожили принесенные мной известия мою жену и графиню де Флорак, нашу гостью. Лора немедленно отправилась к Рози, чтобы предложить свою помощь, если в ней есть нужда.

Она воротилась с дурными новостями; она виделась только с Клайвом, а миссис Маккензв к ней даже не вышла. Лора предложила забрать мальчика к нам.

Клайв с благодарностью принял это предложение. Малыша в тот же вечер уложили спать у нас в детской, а наутро он уже превесело играл с нашими детьми, не догадываясь о том, что над его домом нависли мрачные тучи.

Прошло еще два дня, в мне выпало на долю отвезти в "Таймс" два объявления от лица моего бедного друга. В хронике рождений было напечатано:

"28-го числа сего месяца, на Хауленд-стрит, миссис Клайв Ньюком разрешилась от бремени мертворожденным сыном". А немного ниже, в третьем разделе того же столбца стояло: "29-го сего месяца на Хауленд-стрит скончалась в возрасте 26

лет Розалинда, супруга Клайва Ньюкома, эсквайра". Придет день, и наши имена тоже появятся в этой графе, в как знать - многие ли оплачут нас и долго ли будут помнить, а если и вспомнят, то чего будет больше - слез, похвал и сочувствия или порицания? Да и то все - на краткий срок, пока занятый своими делами мир еще хранит память о нас, покинувших его. Итак, этот бедный цветочек расцвел ненадолго, а потом стал вянуть, чахнуть и погиб. Только один-единственный друг шел рядом с Клайвом за скромным катафалком, увозившим бедную Рози и ее дитя из этого не слишком доброго к ней мира. Не много слез было пролито над ее одинокой могилой. Печаль, больше похожая на стыд и раскаяние, наполнила душу Клайва, когда он опустился на колени у открытой могилы. Бедное, безобидное маленькое существо - настал конец твоим детским триумфам и суетным претензиям, сгинули твои затаенные радости и обиды, и вот сейчас исчезнут под землей твои простодушные улыбки и слезы. Падал снег, он укутал белым покрывалом гроб, уходящий под землю. Похороны происходили на том самом кладбище, где была погребена леди Кью. И возможно, что над обеими могилами совершал обряд один и тот же священник и что назавтра он будет читать молитву надо мной, над вами, еще над кем-нибудь, и так пока не пробьет его собственный час. Уходи же скорее отсюда, бедняга Клайв! Вернись лучше к своему осиротевшему сыну - посади его к себе на колени и покрепче прижми к сердцу. Отныне он только твой, излей же на него все богатство своей отцовской любви. Ведь до сего дня всевластная судьба и домашние распри отдаляли вас друг от друга.

Трогательно было наблюдать, с каким рвением и нежностью этот большой и сильный мужнина стал опекать свое детище и расточать ему все богатство своей любви. Стоило теперь Клайву появиться в комнате, как сын бежал к нему, усаживался рядом и часами болтал с ним. Иногда он уводил мальчика на прогулку, и тогда мы из своих окон различали темную фигуру Клайва, шагавшего по снегу Сент-Джеймского парка, и маленького человечка, который семенил рядом, если только не восседал на плече у родителя. Однажды утром, наблюдая, как они таким образом совершают свой путь в Сити, Лора сказала мне:

- Это любящее сердце он унаследовал от отца, и теперь оно станет достоянием его сына.

Клайв ежедневно (иногда вместе с сыном) ходил к Серым Монахам, где по-прежнему находился его больной отец. Приключившаяся с ним горячка через несколько дней миновала, но он оставался до того немощным и слабым, что едва мог дойти от постели до кресла у камина. Зима стояла на редкость холодная, комната же, в которой он обитал, была теплой и просторной, и врачи советовали повременить с переездом, пока больной не окрепнет и не наступит тепло. Местные лекари надеялись, что к весне он поправится. Навестил его и мой друг, доктор Бальзам; он тоже высказался обнадеживающе, но лицо его при этом было невеселым; По счастью, комната, соседняя с кельей полковника, пустовала, и нам, его друзьям, разрешалось сидеть там, когда нас собиралось слишком много. Кроме его постоянной служанки, при нем почти все время находились еще две любящие и преданные сиделки: Этель и графиня де Флорак, проведшая без отдыха много лет у постели другого старика. Движимая своим христианским долгом, она, без сомнения, пришла бы ухаживать за всяким больным, а тем паче за этим человеком, ради которого когда-то готова была пожертвовать жизнью.

Но все мы понимали, что наш друг уже совсем не тот, что был прежде. Он узнавал нас и, по обыкновению своему, был приветлив со всеми, кто его окружал особенно же он радовался приходу внука: в его стариковских глазах светилось откровенное счастье, и он дрожащей рукой шарил среди простынь или но карманам халата в поисках пряников или игрушек, которые постоянно просил покупать ему для подарков Томми. Еще таи был некий веселый, румяный и белокурый мальчуган из тех, что жили в школе, к которому старик очень привязался. Одним из признаков восстановленного сознания и, как мы надеялись, исцеления полковника было то, что он стал снова звать к себе этого ребенка, чьим шуткам и выходкам от души смеялся. Мальчик звал его

"Кодд-Полковник", чем несказанно восхищал старика. "Скажите маленькому Ф..., что Кодд-Полковник хочет его видеть", - говаривал наш друг. Школьника приводили, и полковник мог часами слушать его рассказы об уроках и разных играх, а потом сам пускался болтать, как дитя, толкуя ему про доктора Рейна и про то, как что было здесь во дни того далекого детства. Надо сказать, что вся школа Серых Монахов слышала трогательную историю этого благородного старика, знала его и любила. Мальчики всякий день приходили справляться о его самочувствии, посылали ему книжки и газеты, чтобы он не скучал, а какие-то юные доброжелатели (да благословит бог эти добрые души!) нарисовали несколько персонажей из спектаклей и послали их в подарок "внуку Кодда-Полковника". Томми был вхож в дортуары и однажды явился оттуда к деду в форменном платье одного из младших, чем привел старика в неописуемое восхищение. Мальчуган объявил, что тоже хочет поступить к Серым Монахам. Без сомнения, когда он подрастет, отец исхлопочет ему место и поручит его заботам какого-нибудь примерного старшеклассника.

Так пролетело несколько недель, в течение которых наш дорогой старый друг пока еще был с нами. По временам память изменяла ему, но потом он, хоть и с трудом, вновь обретал ее; и вместе с сознанием к нему возвращалось его обычное простодушие, кротость и приветливость. Он беседовал по-французски с графиней де Флорак, и в эти минуты голова его была удивительно ясной, щеки горели румянцем, та он опять был юношей, полным любви и надежды, этот больной старик с белой, как снег, бородой, окаймлявшей его благородное и усталое лицо. При этом он обычно называл ее попросту Леонорой и обращался к ней с церемонными выражениями любви и почтения; а порой начинал бредить и разговаривать с ней так, будто оба они были по-прежнему молоды. Но и сейчас, как во дни юности, сердце его оставалось чистым, не ведало злобы, не знало коварства и было исполнено лишь мира и благоволения.

Когда его маленький внук ненароком проговорился ему о смерти матери, весть эта, казалось, ошеломила старика. До этого Клайв не решался приходить к отцу в траурном платье, дабы не взволновать больного. В тот день полковник оставался молчаливым и донельзя расстроенным, но, судя по всему, не вполне понял то, что узнал, ибо позднее раза два осведомился, почему Рози не приходит его навестить. И тут же сам отвечал себе, что ее, наверно, не пустили... "Не пустили!" - говорил он, и на лице его изображался ужас;

больше он никак не упоминал злополучную особу, тиранившую все их семейство и превратившую в муку последние годы его жизни.

Он так и не уразумел всех обстоятельств, связанных с доставшимся Клайву наследством, однако не раз заговаривал с Этель про Барнса, посылал ему поклон и высказывал желание пожать ему руку. Барнс Ньюком, конечно, и не подумал откликнуться на это приглашение, хотя сестра исправно передавала ему дядины слова. Зато с Брайенстоун-сквер приезжали часто. Миссис Хобсон даже вызывалась подежурить у постели полковника и почитать ему книжки, которые привозила с собой для наставления его души. Но ее присутствие раздражало его, а книжки нисколько не занимали; за ним преданно ухаживали две милые его сердцу сиделки, и по временам еще допускали нас с женой, коих он всегда узнавал и встречал с приветливостью. Что касается Ф. В., то этот добряк, чтобы быть поближе к полковнику, перебрался в Цистерциан-Лейн и поселился в,

"Красной Корове". Этому человеку, наверное, многое простится, quia multum amavit (Потому что он много любил (лат.).). Я уверен, что он вдесятеро больше радовался известию о наследстве Клайва, чем если бы самолично получил тысячное состояние. Так пусть же сопутствуют ему здоровье и удача!

Шли дни, и надежды наши, уже было окрепшие, начали слабеть и угасать.

Однажды вечером полковник покинул свое кресло в довольно бодром настроении, но провел бессонную ночь и наутро был так слаб, что не мог встать с постели.

С тех пор он уже больше не поднимался и друзей принимал лежа. Как-то днем он попросил позвать к нему его маленького приятеля; мальчика привели, и он с испуганным личиком робко сел у постели, но потом собрался с духом и попробовал развлечь старика рассказом о том, что сегодня у них почти не было уроков и сейчас они на лужайке состязаются в крикет с учениками школы Святого Петра, причем - выигрывают. Полковник все понял и даже высказал желание поглядеть на игру; в свое время, школьником, он столько раз играл на этом же самом лугу! Он очень возбудился, и Клайв отправил мальчугана, сунув ему в руку соверен, и тот побежал рассказать друзьям, что Кодд-Полковник получил наследство, а потом накупить пирожков и еще доглядеть состязание.

Что ж, беги, белокурый шалун в форменной курточке, и да хранит тебя бог, дружок!

Когда мальчик ушел, Томас Ньюком стал бредить. Его бред все усиливался, голос крепчал, и он начал выкрикивать слова команды на хинди, будто обращался к своим сипаям. Потом он быстро-быстро заговорил по-французски и, схватив руку сидевшей возле него женщины, вскричал: "Toujours, toujours!"

(Всегда, всегда! (франц.).) Но это была рука Этель. При нем в эту минуту находились Клайв, Этель и сиделка; последняя вышла к нам в соседнюю комнату, где, кроме нас с женой, были еще графиня де Флорак и Бейхем.

Едва графиня де Флорак взглянула в лицо вошедшей, как вскочила с места.

- Ему очень плохо, он все бредит, - прошептала сиделка. Француженка опустилась на колени и стала безмолвно молиться.

Вскоре появилась испуганная Этель и приблизилась к нам, побледневшим и стоявшим тревожной группой.

- Он опять зовет вас, сударыня, - сказала она, подойдя к графине де Флорак, продолжавшей стоять на коленях. - И еще он сказал: пусть Пенденнис позаботится о его мальчике. Он вас не узнает. - Она старалась скрыть от нас свои слезы.

Этель возвратилась в комнату полковника; Клайв стоял в ногах кровати;

лежавший в ней больной что-то быстро бормотал минуту-другую, потом, вздохнув, умолкал. Я расслышал, как он снова бросил: "Позаботьтесь о нем, когда я буду в Индии!.." - и следом раздался рвущий сердце зов: "Леонора!

Леонора!" А она уже стояла на коленях у его постели. Голос больного перешел в еле слышный шепот; только стоны по временам позволяли понять, что он не в забытьи.

В положенный час церковный колокол зазвонил к вечерyе, и руки Томаса Ньюкома, лежавшие поверх одеяла, начали слабым движением отстукивать его удары. Когда колокол пробил последний раз, лицо полковника озарилось какой-то удивительной безмятежной улыбкой, и он, приподняв голову с подушки, торопливо произнес: "Adsem!" - и упал навзничь. Так, бывало, школьниками мы отвечали на перекличке. И вот этот человек с младенческой душой услышал зов и предстал перед своим Создателем.

-

Два года назад, живя в Швейцарии и гуляя однажды с детишками по живописным окрестностям Берна, я отстал от них и забрел в лесок; возвратясь к своим спутникам, я рассказал им о том, как стала мне известна эта история, за которой на протяжении двадцати трех месяцев изволил следить мой читатель.

И вот сейчас, когда не без тайной грусти дописываю я последние строки, образы Лоры и Пенденниса, Этель и Клайва как бы растворяются и отлетают от меня в Мир Сказки. А мне все кажется, что они настоящие, что они живут где-то здесь рядом. Совсем недавно они были живые, я слышал их голоса; еще пять минут назад я печалился их печалями. Да неужто же так вдруг расстаться без рукопожатия даже? Неужели эта линия, начертанная моим пером, есть граница между мною и Царством Теней, за которой я лишь смутно вижу удаляющиеся от меня и тускнеющие в отдалении фигуры? Но прежде чем мы простимся с мистером Артуром Пенденнисом, быть может, он все же сообщит нам, вышла ли в конце концов замуж мисс Этель? Право, будет досадно, если он уйдет в мир теней, так и не ответив на этот деликатный вопрос!

Ио хотя он исчез так же безвозвратно, как Эвридика, заданный нами вопрос может быть разрешен посредством других, менее важных. Откуда Пенденнис мог узнать о том, что произошло между Этель и Кью в Баден-Бадене, если она всего этого не рассказала кому-нибудь, скажем - мужу, который и раньше поверял Пенденнису свои сердечные тайны, а впоследствии, возможно, досказал и все остальное? Не случайно Пенденнис сообщает в одном месте, что Клайв путешествует за границей с женой. Кто же эта жена? Правда, с мистером Пенденнисом был один неприятный казус, когда он, схоронивши матушку лорда Фаринтоша, через несколько глав опять вывел ее на сцене.

И все же вряд ли Клайв путешествует с Рози, которую мы только что схоронили на Кензал-Грин; ведь в подобном случав при них наверняка находилась бы миссис Маккензи и путешествие их было бы отнюдь не из приятных. Или еще: как Пенденнис подучил доступ к частным письмам полковника Ньюкома, что хранились в шкатулке из тикового дерева, - не иначе ее унаследовал Клайв и передал потом другу. Так что, думается мне, где-то в недоступном нам Мире Сказки благополучно живут вместе Этель и Клайв; она души не чаяла в его мальчугане, и супруги неизмеримо счастливее теперь, чем если бы поженились в юные годы, когда полюбили друг друга. Портрет миссис Клайв Ньюком (кисти Джей Джея), что висит на выставке в Хрустальном дворце, все в том же Мире Сказки, нисколько не похож на Рози: та, как мы знаем, была блондинкой, а здесь перед нами высокая темноволосая красавица, скорее всего

- миссис Этель.

Кстати, отчего Пенденнис поначалу с такой помпой вывел на сцену Джей Джея, если за сим не последовало никакого продолжения? Скажу вам по секрету, что история Джей Джея мне тоже известна, и, возможно, когда-нибудь в ясные летние дни или святочными вечерами я поведаю ее читателю, коли он удосужится ее послушать.

А что сталось с сэром Барнсом Ньюкомом? Сдается мне, что он снова женился, и я искренне желаю ему попасть в кабалу к своей новой супруге. Я надеюсь, что у миссис Маккензи не хватит наглости унести с собой в могилу деньги, которые она вырвала у Клайва, и она оставит их вместе с прочими своими сбережениями маленькому Томми. Я бы не удивился, если бы принцесса де Монконтур завещала крупную сумму детям Пенденнисов, а лорд Кью пошел бы в крестные отцы, буде в том возникнет надобность в семействе мистера и миссис Клайв Ньюком. Но есть ли у них еще дети? По мне, лучше бы они обошлись без них и всецело посвятили себя воспитанию маленького Томми. А вы, любезный читатель, вольны думать, как угодно, и по-своему устраивать дела в Мире Сказки. Ведь там все делается по нашему желанию. Злые люди умирают там как раз вовремя (вспомните, к примеру, как кстати умерла леди Кью: проживи она еще недельку - и Этель вышла бы замуж за лорда Фаринтоша); люди неприятные исчезают со сцены; бедняки в этом сказочном мире обретают богатство, а выскочек ставят на место; лягушка здесь лопается от злости и зависти, лиса попадает в расставленный ей капкан, ягненка освобождают из когтей волка, и все в этом роде в в самый нужный момент. Поэт, живописующий этот мир, карает и награждает самовластно. Он раздает направо а налево мешки золота, на которое ничего не купишь; осыпает мерзавцев градом ударов, от которых не больно; наделяет героинь сверхъестественной красотой и творит героев, которые не всегда хороши собой, зато обладают множеством достоинств и под конец обязательно получают несметное богатство; он соединяет в финале своих влюбленных, и они живут в счастье до самой смерти. О, блаженная идеальная Страна Сказки, где все это осуществимо! Может статься, что ты, благосклонный мой читатель, опять когда-нибудь повстречаешься там со своим автором. Он уповает на это всей душой. А пока он с неохотой отпускает твою руку и дружески говорит тебе прости.

Париж, 28 июня 1855 года

Уильям Мейкпис Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 9 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :