Уильям Мейкпис Теккерей
«Кэтрин. 1 часть.»

"Кэтрин. 1 часть."

Перевод Е.Калашниковой

ГЛАВА I,представляющая читателю главных действующих лиц этой повести

В ту славную историческую эпоху, когда канул наконец в небытие семнадцатый век (с его распрями, цареубийствами, реставрациями, перереставрациями, расцветом драм, комедий и проповедей, реформатством, республиканством, оливер-кромвелизмом, стюартизмом и оранжизмом) и на смену ему пришел здоровяк - восемнадцатый; когда мистер Исаак Ньютон обучал студентов в колледже Святой Троицы, а мистер Джозеф Аддисон служил в апелляционном суде; когда гений-покровитель Франции отыграл все свои лучшие карты и теперь уже начали ходить с козырей его противники; когда в Испании было два короля, поочередно друг от друга улепетывавшие; когда у английской королевы состояли в министрах такие плуты, каких не видывал мир - даже в наше время подобных не сыщешь, - а об одном из ее генералов и поныне не решен спор, кто он был, гнуснейший ли скряга или величайший герой; когда миссис Мэшем еще не утерла нос герцогине Мальборо; когда за самый невинный политический памфлет сочинителю отрезали уши; когда в моду только что начинали входить пудреные парики со множеством буклей, а Людовик Великий, надевавший такой парик еще в постели, до того, как явиться придворным, с каждым днем казался им все более постаревшим, осунувшимся и хмурым...

В год, иначе говоря, одна тысяча семьсот пятый, в славное царствование королевы Анны, жили некоторые личности и произошли некоторые события, коим, поскольку они вполне в духе господствующих ныне вкусов и пристрастий;

поскольку отчасти они уже описаны в "Ньюгетском календаре" и поскольку (как будет видно из дальнейшего) они неотразимо вульгарны, обольстительно пакостны и в то же время увлекательны и трогательны, - ничто не мешает стать предметом нашего повествования.

И хотя нам могут возразить, - и не без оснований, - что неотразимо вульгарные и обольстительно пакостные личности уже не раз находили себе место в сочинениях выдающихся писателей нашего времени (чья слава, бесспорно, переживет их самих); хотя, чтобы пойти по стопам бессмертного Феджина, нужно обладать шагом гения, а заимствовать что-либо от покойного, но вечно живого Терпина, знаменитого Джека Шеппарда, или нерожденного Дюваля

- дело почти невозможное, и притом это было бы не только дерзостью, но и явным признаком неуважения к восьмой заповеди; хотя могут сказать, что, с одной стороны, лишь самоуверенный выскочка взялся бы писать на тему, уже разработанную авторами, пользующимися прочной и заслуженной известностью;

что, с другой стороны, эта тема разработана ими с такой полнотой, что больше тут и сказать нечего; что, с третьей стороны (если для вящей убедительности взглянуть на дело больше, чем с двух сторон), публика уже довольно наслышана о ворах, убийцах, мошенниках и о Ньюгете как таковом - настолько, что сыта по горло, - мы все же, с риском услышать все эти возражения, неопровержимые по своей сути, намерены извлечь еще несколько страничек из судебной хроники, дать читателю испить еще один освежающий глоток из "Каменного Кувшина"

(Таково, как вам, сударыня, должно быть известно, деликатное название Ньюгетской королевской тюрьмы.) мы еще послушаем тихие речи Джека Кетча, подпрыгивая в седле на ухабах Оксфордской дороги, и вместе с ним обовьемся вокруг шеи его пациента в конце нашей - и его - истории. Честно предупреждаем читателя, что готовимся пощекотать его нервы сценами злодейств, насилий и страданий, подобных которым не найти даже в...;

впрочем, не нужно сравнений, они ни к чему.

Итак, в году 1705 то ли королева Англии и впрямь опасалась, как бы на испанский престол не сел французский принц; то ли она питала нежные чувства к германскому императору; то ли почитала своим долгом довести до конца борьбу, начатую Вильгельмом Оранским, который заставил нас расплачиваться и драться за его голландские владения; то ли на нее в самом деле нагнал страху бедняга Людовик XIV; то ли просто Сара Дженнингс и ее муженек непременно хотели воевать, зная, что это сулит им недурную поживу, - но так или иначе было уже ясно, что война будет продолжаться, и по всей стране шли рекрутские наборы, парады, ученья, развевались флаги, били барабаны, гремели пушки, и боевой пыл не знал удержу - ну в точности, как в памятном всем нам 1801

году, когда корсиканский выскочка стал угрожать нашим берегам. В Уорикшир прибыл вербовочный отряд полка доблестного Каттса (того самого, что за год до того был наголову разбит при Бленгейме); устроив свою штаб-квартиру в Уорике, капитан отряда и его помощник капрал разъезжали по всей округе в поисках героев для пополнения сильно поредевших рядов воинства Каттса - а заодно и приключений, которые скрасили бы им деревенскую скуку.

Наши капитан Плюм и сержант Кайт (кстати сказать, поименованные храбрые офицеры проделывали свои художества в Шрусбери об эту самую пору)

действовали примерно так же, как герои Фаркуэра. Они скитались от Уорика до Стрэтфорда и от Стрэтфорда до Бирмингема, уговаривая уорикширских землепашцев сменить плуг на копье, и время от времени отправлять кучки завербованных рекрутов в качестве подкрепления для армии Мальборо и мяса для изголодавшихся пушек Рамильи и Мальплакэ.

Из этих двух персонажей, коим предстоит играть весьма важную роль в нашем рассказе, лишь один был, по всей вероятности, англичанином. Мы говорим

"по всей вероятности", ибо джентльмен, о котором идет речь, был лишь смутно осведомлен о своем происхождении и, надо сказать, не проявлял к этому вопросу ни малейшего любопытства; но, поскольку разговаривал он по-английски и почти всю свою жизнь провел в рядах английской армии, у него были достаточно веские основания претендовать на высокое звание британца. Звался он Питер Брок, иначе - капрал Брок драгунского полка лорда Каттса; лет имел от роду пятьдесят семь (впрочем, даже это не вполне достоверно); рост пять футов семь дюймов; вес около ста восьмидесяти английских фунтов; грудную клетку, которой мог позавидовать знаменитый Лейч; руку у плеча толщиной с ляжку танцовщицы из оперного театра; желудок, способный растягиваться для приема любого количества пищи, полученной или уворованной; незаурядную склонность к спиртным напиткам; а также большой навык в исполнении застольных песен не самого изысканного свойства; умел ценить шутку, любил и сам пошутить, не всегда удачно; в хорошем расположении духа был весел, шумен и грубоват; в дурном становился настоящим исчадием ада: орал, ругался, бушевал, лез в драку, как это нередко бывает с джентльменами его сословия и воспитания.

Мистер Брок был в буквальном смысле то, чем себя назвал маркиз Родиль в обращении к своим солдатам, после того как он оставил их и бежал: hijo de la guerra - дитя войны. Пусть не семь городов, но два или три полка могли спорить за честь считаться виновниками его рождения; ибо его мать, чье имя он носил, была маркитанткой в роялистском полку, следовала потом за отрядом парламентариев, а умерла в Шотландии, когда войсками там командовал Монк; и впервые мистер Брок вступил на житейское поприще в качестве флейтиста в полку Колдстримеров, совершавшем тогда под личным водительством названного генерала переход из Шотландии в Лондон и из республики прямым путем в монархию. С тех пор Брок никогда не покидал армию и даже время от времени получал повышения: из его рассказов явствовало, например, что в Воинской битве он занимал некий командный пост, правда, скорей всего на проигравшей стороне (поскольку тут он предпочитал не вдаваться в подробности). За год до событий, открывающих настоящее повествование, он был среди тех, кто служил последней опорой Мордаунта при Шелленберге, каковые заслуги наверняка были бы отмечены наградой, не учини он сразу же по окончании боя пьяный дебош, после которого его чуть было не расстреляли за нарушение дисциплины; но судьба не пожелала, чтобы его жизненный путь окончился подобным образом, и после того как он несколько загладил свою провинность, отличившись в битве при Бленгейме, решено было отправить его в Англию для вербовки рекрутов -

долой с глаз однополчан, для которых его буйное поведение являло собой пример тем более опасный, чем больше храбрости он выказывал в бою.

Командир мистера Брока был стройный молодой человек лет двадцати шести, о котором тоже, если угодно, можно было бы рассказать целую историю. Баварец по отцу (мать его была англичанка хорошего рода), он носил графский титул наравне с дюжиной братьев; одиннадцать из них, разумеется, были полунищими;

двое или трое приняли духовный сан, один пошел в монахи, шестеро или семеро надели разные военные мундиры, а самый старший оставался дома, разводил лошадей, охотился на кабанов, обирал арендаторов, держал большой дом при малых средствах, словом, жил так, как живут многие дворяне, вынужденные год прозябать в глуши, чтобы месяц блистать при дворе. Наш молодой герой, граф Густав Адольф Максимилиан фон Гальгенштейн, побывал пажом при особе одного французского вельможи, состоял в gardes du corps (Лейб-гвардии (франц.).)

его величества, дослужился до капитана баварской армии, а когда после Бленгеймской битвы два немецких полка перешли на сторону победителей, Густав Адольф Максимилиан оказался в числе перешедших; и ко времени начала этого повествования уже год или более того получал жалованье от английской королевы. Нет нужды объяснять, как он попал в свой нынешний полк, как обнаружилось, что красавчик Джон Черчилль знавал матушку молодого графа еще до ее замужества, когда оба они, не имея ни гроша за душой, околачивались при дворе Карла Второго; нет, повторяем, никакой надобности пересказывать все сплетни, которые нам досконально известны, и шаг за шагом прослеживать весь путь Густава Адольфа. Достаточно сказать, что осенью 1705 года он очутился в маленькой уорикширской деревушке, и в тот вечер, с которого, собственно, и пойдет наш рассказ, он и капрал Брок, его друг и помощник, сидели в деревенской харчевне, за круглым столом у кухонного очага, а мальчишка-конюх прогуливал в это время перед дверью харчевни двух крутобоких, горбоносых, длиннохвостых вороных фландрских жеребцов с лоснящейся шкурой и выгнутыми шеями, каковые жеребцы составляли личную собственность джентльменов, расположившихся на отдых в "Охотничьем Роге".

Упомянутые джентльмены, расположась с удобством за круглым столом, попивали шотландское виски; и никогда еще закатные лучи осеннего солнца ни в городе, ни в деревне, ни за конторкой, ни за плугом, ни в зале суда, ни в тюремной камере, ни трезвыми, ни пьяными не озаряли двух больших негодяев, нежели граф Густав Гальгенштейн и капрал Питер Брок; а если читатель, ослепленный своей верой в способность человека к совершенствованию, сделал из сообщенного здесь иной вывод, он жестоко ошибается и его знание человеческой природы не стоит и ломаного гроша. Не будь эти двое отъявленными прохвостами, с какой бы стати мы занялись подробным их жизнеописанием? Что за дело было бы до них публике? Кому охота расписывать какие-то там чувства, скучную добродетель, дурацкую невинность, когда известно, что лишь порок, пленительный порок привлекает внимание читателей романов?

Юный конюх, прогуливавший вороных фландрских жеребцов на площади перед харчевней, мог бы преспокойно поставить их в стойло, так как кони не очень нуждались в этом приятном моционе по вечернему холодку: им не пришлось в этот день скакать ни очень далеко, ни очень долго, и ни один волосок не топорщился на гладких глянцевитых шкурах. Но пареньку приказано было водить их по площади, пока не последуют дальнейшие распоряжения от джентльменов, отдыхающих у очага в кухне "Охотничьего Рога"; а толпа деревенских зевак так наслаждалась созерцанием четвероногих красавцев, их щегольских седел н сверкающих уздечек, что грешно было бы лишить ее этого невинного удовольствия. На лошади графа была попона алого сукна, украшенная богатой желтой вышивкой: в середине большущая графская корона, а по всем четырем углам затейливые вензеля; из-под попоны виднелись великолепные серебряные стремена, а к седлу приторочена была пара выложенных серебром пистолетов в кобурах из медвежьего меха; мундштук был тоже из серебра, а на голове развевался пук разноцветных лент. Что до лошади капрала, скажем только, что ее убранство было хоть ценой подешевле, но видом не хуже; начищенная медь сияла не меньше серебра. Первыми зрителями оказались мальчишки, игравшие на площади; они прервали игру и вступили в беседу с конюхом; за ними последовали деревенские матроны; потом, словно бы невзначай, стали сходиться девицы, для которых военные, что патока для мух; потом один за другим пожаловали мужчины; и, наконец, - подумать только! - сам приходский священник, доктор Добс, вышедший на вечернюю прогулку с миссис Добс и четырьмя отпрысками, присоединился к своей пастве.

Всем им маленький конюх рассказал, что владельцы лошадей - два джентльмена, прибывшие недавно в "Охотничий Рог"; один молодой п златокудрый, другой старый и седой; оба в красных мундирах; оба в ботфортах;

на стол они требуют всего самого что ни на есть лучшего, так что в харчевне теперь дым коромыслом. Затем он со своими сверстниками пустился в обсуждение сравнительных достоинств обоих коней; а священник, человек ученый, объяснил собравшимся, что один из всадников, должно быть, граф, во всяком случае, на его лошади графская попона; он также подтвердил, что стремена у нее из настоящего серебра; но тут ему пришлось прервать объяснения, чтобы унять своего сына, Вильгельма Нассауского Добса, который непременно желал взобраться на лошадь и хоть раз пальнуть из серебряного пистолета.

Во время этого семейного столкновения на пороге харчевни появились те самые джентльмены, чье прибытие наделало столько шума. Старший и более тучный улыбнулся своему спутнику и неторопливо зашагал по площади, благосклонно оглядывая ряды любопытных, которые продолжали таращить глаза на него и на лошадей.

Заметив в толпе черное платье и пасторский воротник, мистер Брок почтительно снял свой кивер и поклонился.

- Не будьте слишком строги к мальчугану, ваше преподобие, - сказал он.

- Я слышу, ему хочется покататься - ну что ж, и мой конь, и конь милорда к его услугам, пусть берет любого. Можете не беспокоиться, сэр. Животные не утомлены, мы сегодня проделали только семьдесят миль, а на этой лошади, сэр, принц Евгений однажды покрыл расстояние в полтораста с лишком миль за один день, от зари до зари.

- Боже правый! На которой же из двух? - спросил доктор Добс, сосредоточенно хмурясь.

- Вот на этой, сэр, - на моем, Каттсова полку капрала Брока вороном мерине по кличке "Вильгельм Нассауский". Принц подарил его мне после Бленгеймской битвы, сэр, так как у меня пушечным ядром оторвало ноги, как раз когда я вышиб из седла двух колбасников, взявших было принца в плен.

- У вас оторвало ноги, сэр? - воскликнул священник. - Боже милостивый!

Вы меня удивляете все больше и больше!

- Нет, нет, сэр, не у меня самого, а у моего коня; и принц в тот же день подарил мне "Вильгельма Нассауского".

Последовало молчание; но священник посмотрел на миссис Добс, а миссис Добс и трое младших детей - на первенца семьи; первенец же ухмыльнулся и сказал: "Вот здорово!" Капрал, пропустив это мимо ушей, продолжал свои пояснения.

- А вон тот конь, сэр, - сказал он, указав на второго жеребца, - вон тот, с серебряными стременами - он ничуть не хуже моего! - принадлежит его сиятельству графу Максимилиану Густаву Адольфу фон Гальгенштейну, капитану кавалерийского полка и воину Священной Римской империи (тут он весьма церемонно приподнял свой кивер, и все присутствующие тоже приподняли шляпы, не исключая и священника). Ему дана кличка "Георг Датский", сэр, в честь супруга ее величества; тоже участник Бленгеймской битвы, сэр; он был в этот день под маршалом Талларом; а о том, как маршал был взят в плен графом, вы знаете сами.

- Георг Датский, маршал Таллар, Вильгельм Нассау - поистине примечательное совпадение! Да будет вам известно, сэр, что здесь сейчас перед вами еще два живых существа, носящих эти прославленные имена. Ко мне, мальчики! Вот, сэр, взгляните: эти дети были наречены один в честь нашего покойного государя, а другой в честь супруга ныне царствующей королевы.

- Что ж, имена отличные, сэр, и те, кому они даны, я вижу, молодцы хоть куда; а теперь, если ваше преподобие и супруга вашего преподобия дозволят, я бы предложил: пусть Вильгельм Нассауский покатается на "Георге Датском", а Георг Датский на "Вильгельме Нассауском".

Речь капрала была встречена дружным одобрением всей толпы; обоих мальчуганов торжественно посадили на лошадей, капрал взял под уздцы одну, а другую велел взять юному конюху, и они с большой важностью стали вышагивать по площади.

Этот ловкий маневр завоевал мистеру Броку всеобщее расположение; но поскольку речь зашла о диковинном совпадении имен сыновей священника с лошадиными кличками, не мешает заметить, что жеребцы были окрещены не более как минуты за две до выхода драгуна из харчевни. Ибо перед тем, если уж говорить всю правду, он сидел у окна, зорко наблюдая за всем, что происходило снаружи; и лошади, прогуливаемые на глазах у восхищенных жителей деревни, должны были лишь служить рекламой для всадников.

Была в "Охотничьем Роге", кроме хозяина, хозяйки и мальца, присматривавшего за лошадьми, еще одна особа, относившаяся к числу домочадцев, - служанка лет шестнадцати, хорошенькая, бойкая, веселая и очень себе на уме. Все в доме звали ее уменьшительным именем Кэт; ее обязанностью было прислуживать господам, покуда хозяйка стряпала на кухне. Воспитание эта молодая особа получила в деревенском приюте; а так как доктор Добс и школьный учитель издавна в один голос твердили, что такой своенравной и дерзкой девчонки, да притом еще лентяйки и неряхи, им в жизни не приходилось встречать, ее девяти лет от роду, после недолгой науки (девица, нужно признаться, не одолела даже грамоты), отдали в ученье к миссис Скоур, хозяйке "Охотничьего Рога", доводившейся ей дальнею родней.

Если мисс Кэт - иначе Кэтрин Холл - была дерзка и неряшлива, то миссис Скоур была сущая карга; а все семь лет своего ученичества девочка находилась в безраздельной ее власти. Но, несмотря на то, что хозяйка была отменно скупа, завистлива, сварлива, а служанка нерадива и не склонна беречь чужие деньги, миссис Скоур спускала ей все - лень, нахальство, причуды, даже благосклонность мистера Скоура, и никогда и речи не заводила о том, чтобы прогнать ее из "Охотничьего Рога". Дело в том, что бог наделил мисс Кэтрин редкой красотой, и с тех пор, как слава о ней вышла за пределы округи, в харчевне отбою не было от посетителей. Случалось, фермеры, завернувшие по дороге с рынка, поспорят насчет лишней кружки эля, - но стоит Кэтрин появиться с кружками на подносе, и глядишь, эль выпит до капли и денежки уплачены сполна; или проезжий путешественник после ужина соберется в путь, чтобы к ночи добраться до Ковентри или Бирмингема, а тут мисс Кэтрин спросит, не развести ли огонь в комнате наверху, - и он тотчас решит заночевать в "Охотничьем Роге", хотя только что уверял миссис Скоур, что и за тысячу гиней не согласился бы отложить до утра свое возвращение домой. Да и в родной деревне у девушки было с полдюжины поклонников, которых просто честь обязывала пропивать свои гроши в заведении, где она жила. Ах, женщины, прелестные женщины! Какие твердые решения способны вы сокрушить одним пальчиком! Какие пороховые бочки страстей воспламенить одной искрой взгляда!

Каким небылицам и несусветицам заставляете нас внимать, словно это святые истины или откровения великого ума! А самое главное - какое дрянное пойло умеете нам всучить, сдобрив его обещанием поцелуя; и мы сами, не моргнув глазом, называем эту отраву вином!

Шотландское виски в "Охотничьем Роге" было просто черт знает что такое, но благодаря улыбкам мисс Кэт оба бравых воина без отвращения и даже с удовольствием распили и вторую бутылку. Чудо свершилось почти мгновенно: только что капитан принялся ругать на чем свет стоит поданный ему напиток, хозяйку заведения, винодела и всю вообще английскую нацию, как в комнату вбежала Кэтрин и воскликнула (будто ослышавшись):

- Иду, иду, ваша честь; вы словно бы звали, ваша честь?

Густав Адольф присвистнул, уставился на девушку во все глаза и, совершенно ошеломленный ее красотой, вместо ответа лишь проглотил целый стакан виски.

Не так легко, однако, было сразить мистера Брока; он был тридцатью годами старше своего командира и за пятьдесят лет солдатской жизни научился с дерзким вызовом и уверенностью в победе глядеть в лицо любой опасности, будь то грозный враг или красивая женщина.

- Мэри, голубушка, - сказал сей джентльмен, - да будет тебе известно, что его честь - лорд; верней сказать, вроде как бы лорд, хоть он и дозволяет простому солдату, вроде меня, составить ему компанию за бутылкой спиртного.

Кэтрин, низко присев, отвечала:

- Не знаю, сэр, может, вам угодно шутить с бедной девушкой, военные это любят, но его честь и с виду похож на лорда, хоть, правду сказать, я ни одного живого лорда не видала.

- В таком случае, - осмелев, спросил капитан, - почему же тебе кажется, что я похож на лорда, красотка Мэри?

- Красотка Кэтрин, сэр... то есть просто Кэтрин, с вашего позволения.

Тут мистер Брок разразился громовым хохотом, стал уверять, вперемежку с божбой, что зря она поторопилась поправиться, и в заключение потребовал от нее поцелуя.

В ответ на это требование красотка Кэтрин попятилась от него в сторону капитана, как бы под его защиту, приговаривая вполголоса: "Ишь чего захотел, мужлан! Поцелуй, как бы не так! Уж если я бедная девушка..." - и так далее и тому подобное. На лице капитана отразилось негодование, вызванное то ли зрелищем оскорбленной невинности, то ли дерзостью капрала, вознамерившегося опередить его.

- Эй вы, мистер Брок! - гневно прикрикнул он. - Я не потерплю подобных вольностей в моем присутствии. Вы, кажется, забываете, что только по моей доброте сидите за одним столом со мной; как бы вам вместо вина не пришлось отведать моей трости! - Говоря это, он одной рукой покровительственно обнял стан мисс Кэтрин, а другую сжал в кулак и поднес к самому носу капрала.

Мисс Кэтрин, не желая остаться безучастной, снова низко присела со словами:

- Благодарю вас, милорд!

Но угроза Гальгенштейна не произвела, видимо, на Брока ни малейшего впечатления, да оно и понятно: ведь если б дело дошло до рукопашной, от графа в два счета осталось бы мокрое место; поэтому капрал лишь сказал миролюбивым тоном:

- Не гневайтесь, благородный капитан: Питер Брок знает, что для него, старого дурня, большая честь сидеть за одним столом с вами, а если я что сказал лишнего, сожалею.

- Не сомневаюсь, что сожалеешь, Питер, - и правильно делаешь. Но не бойся, дружище, если б я и ударил тебя, то не причинил бы особенной боли.

- Охотно верю, сэр, - сказал Брок, торжественно прижимая руку к сердцу;

таким образом, мир был заключен и тут же скреплен соответствующими тостами.

Мисс Кэтрин удостоила пригубить виски из стакана графа, чем, по уверению последнего, превратила его в нектар; и хотя девушка и слыхом не слыхивала о таком напитке, она сумела оценить комплимент и поблагодарила за него жеманной улыбкой.

Бедняжка впервые в жизни видела такого красивого и нарядного молодого человека, как граф, и в своем бесхитростном кокетстве не умела скрыть восхищения, которое он ей внушал. Тяжеловесные его комплименты оказывали на нее такое действие, какого, быть может, не достигли бы более утонченные любезности; и хоть она всякий раз отвечала: "Да полно вам, милорд!", или:

"Но-но, капитан, нельзя так льстить бедной девушке!", или: "Да вы надо мной смеетесь, ваша честь!" - и вообще произносила все, что принято произносить в подобных случаях, ее оживление, и румянец, и довольная улыбка, озарявшая круглое лицо деревенской красавицы, не оставляли сомнений в том, что первая вылазка графа прошла весьма успешно. А когда он, продолжая наступление, снял с шеи небольшой медальон (подарок одной прекрасной голландки из Бриля) и попросил мисс Кэтрин принять его на память, при этом взяв ее за подбородок и назвав своим розовым бутончиком, дальнейший ход событий можно уже было считать предрешенным; всякий, кто имел бы возможность наблюдать в эту минуту выражение лица мистера Брока, без труда предсказал бы победу неотразимому баварскому завоевателю.

Легкомысленная и словоохотливая от природы, наша прелестная героиня тут же стала выкладывать собеседникам все подробности не только о себе, но и о каждом из жителей деревни, которого видела в окно.

- Да, ваша честь - то бишь, милорд, - говорила она, - мне сравнялось шестнадцать в марте, но у нас в деревне вы найдете немало шестнадцатилетних, которые совсем еще дети малые. Вон взгляните на ту рыжую, это Полли Рэндолл, а с нею Томас Кертис; ей уже полных семнадцать, но до него у нее ни одного дружка не было. Да, так вот я, стало быть, здешняя родом, отец и мать померли совсем еще молодыми, и я осталась круглой сиротой... Ай да Томас!

Сумел-таки поцеловать ее, молодец!.. на попечении миссис Скоур, моей тетки, которая стала мне матерью, - а лучше сказать, мачехой; а в Уорике я была много раз и в Стрэтфорде, на ярмарке, тоже; и ко мне уже двое сватались, -

да что двое! - нашлось бы и побольше охотников, но я себе сказала, что выйду только за джентльмена, и на том стою; не нужен мне деревенский пентюх, вроде Тома - вон того, видите, в красной жилетке (это он сватался ко мне первым), или пьянчуга, вроде Сэма-кузнеца, вон там стоит, еще у его жены фонарь под глазом; я хочу, чтобы у меня муж был настоящий джентльмен, такой, как...

- Как кто, моя прелесть? - спросил капитан с надеждой.

- Но-но, не смущайте меня, милорд! Вот как сэр Джон, наш помещик, что разъезжает в позолоченной карете; или, по крайности, как его преподобие доктор Добс, - вон он, весь в черном, а под руку с ним миссис Добс в красном платье.

- А это все их дети?

- Да, две девочки и два мальчика - подумать только: одного он назвал Вильгельмом Нассауским, а другого Георгом Датским, ведь это надо же! - И, покончив со священником, мисс Кэтрин занялась другими, менее заметными личностями, которые к нашему рассказу не имеют отношения, а потому мы не станем пересказывать ее слова. Вот тут-то капрал Брок, услышав из окна спор между почтенным служителем церкви и его сыном по поводу желания последнего прокатиться верхом, счел своевременным явиться на площадь и, как нам уже известно, наделить обеих лошадей громкими историческими именами.

Демарш мистера Брока увенчался, повторяем, полным успехом; тем более, что когда пасторские сынки, накатавшись, были уведены родителями домой, настала очередь других юных счастливцев, рангом пониже; каждому довелось проехаться на "Георге Датском" или "Вильгельме Нассауском", покуда капрал весело балагурил со взрослыми жителями деревни. Ни возраст мистера Брока, ни его красный нос и некоторая косина глаз не помешали женщинам признать его завидным кавалером; да и мужчины прониклись к нему расположением.

- А скажи-ка, любезный Томас Пентюх, - обратился мистер Брок к парню, который громче других смеялся его шуткам (это был тот, которого мисс Кэтрин отрекомендовала своим первым поклонником), - скажи-ка, сколько ты зарабатываешь в неделю?

Мистер Пентюх, чья настоящая фамилия была Буллок, сообщил, что получаемая им плата составляет "три шиллинга и пудинг".

- Три шиллинга и пудинг! Чудовищно! И за это ты трудишься, как те галерные рабы, которых я видел в Америке и в Турции, - да, джентльмены, и в краю Престера Джона тоже! Встаешь зимой ни свет ни заря, дрожа от холода, и бежишь колоть лед, чтобы напоить лошадей.

- Да, сэр, - подтвердил парень, потрясенный осведомленностью капрала.

- И чистишь хлев, и таскаешь навоз на поле; или стережешь стадо, заменяя собой овчарку; или машешь косой на лугу, которому конца-краю не видать; а когда у тебя от норы глаза на лоб вылезут, и спина изойдет потом, и только что дух в теле не запечется - тогда ты бредешь домой, где тебя ждет

- что? - три шиллинга и пудинг! Хоть каждый день ты его получаешь-то, твой пудинг?

- Нет, только по воскресеньям.

- А денег тебе хватает?

- Нет, где там.

- А пива ты пьешь вдосталь?

- Вот уж нет; никогда! - твердо отвечая мистер Буллок.

- В таком случае - руку, любезный Пентюх! И не будь я капрал Брок, если ты сегодня не напьешься пива, сколько твоей душе угодно. Вот они, денежки, друг! Двадцать монет бренчит в этом кошельке; а как ты думаешь, откуда они взялись, и откуда, как ты думаешь, возьмутся другие, когда эти все выйдут?

Из казны ее величества, у которой я состою на службе, и да здравствует она долгие годы на погибель французскому королю!

Буллок и еще несколько юношей и взрослых мужчин жидковатым "ура"

выразили свое одобрение этой речи; но большинство в толпе попятилось назад, и женщины стали боязливо шептать что-то, оглядываясь на капрала.

- Понимаю ваше смущение, сударыни, - сказал, видя это, Брок. - Вы испугались, приняв меня за вербовщика, который хитростью хочет сманить ваших милых. Но никто не смеет обвинить Питера Брока в нечестных намерениях!

Знайте, ребята, сам Джек Черчилль пожимал эту руку за бутылкой вина; что ж, по-вашему, он стал бы пожимать руку обманщику? Вон Томми Пентюх ни разу в жизни не пил пива вдосталь, а я сегодня угощу его и любого из его приятелей угощу тоже. Уж не гнушаетесь ли вы моим угощением? У меня есть деньги, и я люблю их тратить - вот и все. Чего бы ради мне пускаться на нечистые проделки - а, Томми?

Толкового ответа на этот вопрос капрал, разумеется, не получил, да и не рассчитывал получить; и спор закончился тем, что человек пять-шесть, уверовав окончательно в добрые намерения своего нового знакомого, последовали за ним в "Охотничий Рог" в предвкушении обещанного пива. Был в этой компании один молодой парень, который, судя по его платью, несколько больше преуспел в жизни, нежели Пентюх и прочие загорелые оборванцы, шествовавшие к харчевне. Парень этот, быть может, единственный из всех, отнесся с некоторым недоверием к россказням Брока; однако стоило Буллоку принять приглашение последнего, как Джон Хэйс, плотник (ибо таково было его имя и ремесло), тотчас же сказал:

- Что ж, Томас, если ты идешь, пойду и я.

- Еще бы ты не пошел, - сказал Томас. - Ты куда угодно пойдешь, чтобы повидать Кэти Холл, - только бы на даровщинку.

- Отчего же, найдется и у меня, что выложить на стойку, не только у господина капрала.

- Лучше, скажи - что поглубже запрятать в карман; при всей своей любви к девчонке истратил ли ты хоть когда-нибудь шиллинг в "Охотничьем Роге"? Ты и сейчас не решился бы пойти, если бы не то, что я иду, и если бы не расчет на бесплатное угощенье.

- Ну, ну, джентльмены, не нужно ссориться, - вступился мистер Брок. -

Если этот славный малый хочет идти с нами, пусть идет на здоровье; пива всем хватит, и за деньгами, чтобы оплатить счет, тоже дело не станет. Дай я обопрусь на твое плечо, друг Томми. Мистер Хэйс, вы, по всему видать, парень не промах, а таким я всегда рад. Вперед, друзья землепашцы, мистер Брок за честь сочтет поднести каждому из вас. - И, сказав это, капрал Брок проследовал в харчевню, а за ним Хэйс, Буллок, кузнец Блексмит, мясник Бутчер, подручный пекаря Бейкер и еще двое пли трое; лошадей же тем временем увели на конюшню.

Итак, читателю представлен мистер Хэйс; и хотя сделано это тихо и скромно, без фанфар и цветистых предисловий, хотя, казалось бы, робкий плотничий подмастерье едва ли достоин внимания просвещенной публики, которой подавай разбойников да убийц или, на худой конец, карманных воришек, -

читателю следует хорошенько запомнить его слова и поступки, ибо нам предстоит еще встретиться с ним на страницах этого повествования при весьма щекотливых и любопытных обстоятельствах. Из намеков мистера Пентюха, этого сельского Ювенала, можно было заключить, что Хэйс скуповат и что он питает нежные чувства к мисс Кэтрин из "Охотничьего Рога"; что ж, и то и другое было правдой. Отец Хэйса слыл человеком зажиточным, и юный Джон, обучавшийся в деревне ремеслу, не прочь был прихвастнуть, рассказывая о своих видах на будущее, - о том, что отец возьмет его в долю, как только он окончит ученье, а также о доме и ферме, где со временем полноправной хозяйкой станет миссис Джон Хэйс, кто б она ни была. Короче говоря, мистер Хэйс занимал в деревне положение чуть ниже цирюльника и мясника, но выше плотника, его учителя и хозяина; и нет нужды скрывать, что его виды на будущее не оставили равнодушной мисс Холл, давно уже ставшую предметом его восхищения. Будь он немного получше собой, не такой тщедушный и бледный заморыш; или будь он даже урод, но лихого нрава, - девица наша наверняка смотрела бы на него благосклонней. Но ростом он не вышел, едва доставал до плеча Томасу Буллоку, да притом имел славу парня трусоватого, себялюбивого и прижимистого; словом, такой поклонник никому бы не сделал чести, а потому, если мисс Кэтрин и поощряла его ухаживанья, то лишь втихомолку.

Но на всякого мудреца довольно простоты; и Хэйс, равнодушный прежде ко всем, кроме собственной особы, спал и видел добиться расположения Кэтрин, воспылав к ней той отчаянной, безрассудной и неутолимой страстью, что часто заставляет терять голову самых холодных себялюбцев. Напрасно родители (от которых он унаследовал свое скопидомство), в чаянье искоренить эту страсть, пытались сводить его с женщинами, имевшими деньги и желавшими приобрести мужа; все попытки ни к чему не привели; Хэйс, как ни странно, оставался нечувствительным к любым соблазнам, и хоть сам готов был признать неразумность своей любви к нищей трактирной служанке, тем не менее продолжал упорствовать. "Я знаю, что я болван, - говорил он, - и более того, девчонка и смотреть на меня не хочет; но я должен на ней жениться и женюсь; иначе я умру". Ибо надо отдать справедливость мисс Кэтрин, она издавна сочла брак условием sine qua non (Непременным (лат.).) для себя, и любые предложения иного свойства отвергались ею с величайшим негодованием.

Бедняга Том Буллок, тоже ее верный поклонник, сватался к ней, как уже было сказано; но три шиллинга в неделю и пудинг не пленили воображения нашей красотки, и Том получил презрительный отказ. Делал ей уже предложение и Хэйс. Кэтрин предусмотрительно не сказала "нет"; просто она еще очень молода и не хочет торопиться, она пока не испытывает достаточно глубоких чувств к мистеру Хэйсу, чтобы стать его женой (кстати, эта молодая девица едва ли была способна испытывать глубокие чувства к кому бы то ни было), - словом, обожателю внушена была лестная надежда, что, если в ближайшие годы никого лучше не найдется, она, так и быть, соблаговолит стать миссис Хэйс. И бедняга покорился своей печальной участи - жить в ожидании того дня, когда мисс Кэтрин найдет возможным принять его в качестве pis aller (За неимением лучшего (франц.).).

А пока что она почитала себя свободной, как ветер, и не отказывала себе ни в одном из невинных удовольствий, доступных "присяжной беспутнице" -

кокетке. Она строила глазки холостякам, вдовцам и женатым мужчинам с незаурядным для ее лет искусством; впрочем, пусть не кажется читателю, что она рано начала. Женщины - благослови их бог - кокетничают уже в пеленках.

Трехгодовалые прелестницы жеманятся перед кавалерами пяти лет; девятилетние простушки ведут атаку на юных джентльменов, едва достигших двенадцати; а уж шестнадцать лет для девушки - золотая пора кокетства; особенно, если обстоятельства ей благоприятствуют: ну, скажем, она - красотка при целом выводке безобразных сестриц, или единственная дочь и наследница большого состояния, или же служанка в деревенской харчевне, как наша Кэтрин; такая в шестнадцать лет водит за нос мужчин с непосредственностью и невинным лукавством юности, которых не превзойти в более зрелые годы.

Итак, мисс Кэтрин была то, что называется franche coquette (Откровенная кокетка (франц.).), и мистер Хэйс был несчастен. Жизнь его протекала в бурях низменных страстей; но никакой ураган чувств не мог сокрушить стену равнодушия, преграждавшую ему путь. О, жестокая боль неразделенной любви! И жалкий плут, и прославленный герой равно от нее страдают. Есть ли в Европе человек, которому не доводилось много раз испытывать эту боль, - взывать и упрашивать, и на коленях молить, и плакать, и клясть, и неистовствовать, все понапрасну; и долгие ночи проводить без сна, наедине с призраками умерших надежд, с тенями погребенных воспоминаний, что по ночам выходят из могил и шепчут: "Мы мертвы теперь, но когда-то мы жили; и ты был счастлив с нами, а теперь мы пришли подразнить тебя: ждать нечего больше, влюбленный, ждать нечего, кроме смерти". О, жестокая боль! О, тягостные ночи! Коварный демон, забравшись под ночной колпак, льет в ухо тихие, нежные, благословенные слова, звучавшие некогда, в один незабываемый вечер; в ящике туалетного стола (вместе с бритвой и помадой для волос) хранится увядший цветок, что был приколот на груди леди Амелии Вильгельмины во время того бала, - труп радужной мечты, которая тогда казалась бессмертной, так прекрасна она была, так исполнена сил и света; а в одном из ящиков стола лежит среди груды неоплаченных счетов измятое письмо, запечатанное наперстком; оно было получено вместе с парой напульсников, связанных ею собственноручно (дочка мясника, она свои чувства выражала, как умела, бедняжка!), и заключало в себе просьбу "насить в колидже на память о той, каторая"... три недели спустя вышла за трактирщика и давным-давно думать о вас забыла. Но стоит ли множить примеры - стоит ли дальше описывать муки бедного недалекого Джона Хэйса? Заблуждается тот, кто думает, будто любовные страсти ведомы лишь людям, выдающимся по своим достоинствам или по занимаемому положению;

поверьте, Любовь, как и Смерть, сеет разрушения среди pauperum tabernas

(Лачуг бедняков (лат.).) и без разбора играет богачами и бедняками, злодеями и праведниками. Мне не раз приходило на ум, когда на нашей улице появлялся тощий, бледный молодой старьевщик, оглашая воздух своим гнусавым "старье бере-ем!" - мне не раз, повторяю, приходило на ум, что узел с допотопными панталонами и куртками, придавивший ему спину, - не единственное его бремя;

и кто знает, какой горестный вопль рвется из его души, покуда он, оттопырив к самому носу небритую губу, выводит свое пронзительное, смешное "старье бере-ем!". Вон он торгуется за старый халат с лакеем из номера седьмого и словно бы только и думает, как побольше выгадать на этих обносках. Так ли? А может быть, все его мысли сейчас на Холивелл-стрит, где живет одна вероломная красотка, и целый ад клокочет в груди этого бедного еврея! Или возьмем продавца из мясной лавки в Сент-Мартинс-Корт. Вон он стоит, невозмутимо спокойный на вид, перед говяжьей тушей, с утра до захода солнца, и, кажется, от века до века. Да и поздним вечером, когда уже заперты ставни и все кругом притомилось и затихло, он, верно, все стоит тут, безмолвный и неутомимый, и рубит, и рубит, и рубит. Вы вошли в лавку, выбрали кусок мяса на свой вкус и ушли с покупкой; а он все так же невозмутимо продолжает свою Великую Жатву Говядины. И вам кажется, если где-нибудь Страсть должна была отступить, так именно перед этим человеком, таким непоколебимо спокойным. А я в этом сомневаюсь и дорого бы дал, чтобы узнать его историю. Кто знает, не бушует ли огненный вулкан внутри этой мясной горы, такой безмятежной на вид,

- кто поручится, что сама эта безмятежность не есть спокойствие отчаяния?

* * *

Если читателю непонятно, что заставило мистера Хэйса принять угощение, предложенное капралом, пусть еще раз перечитает высказанное выше соображение, а если он и тогда не поймет, значит, у него котелок плохо варит. Хэйс не мог вынести мысли, что мистеру Буллоку удастся без него повидать мисс Кэтрин, а может быть, и поухаживать за ней; и хотя его присутствие никогда не мешало молодой девушке кокетничать с другими, скорей даже напротив, - самые мученья, которые он при этом испытывал, доставляли ему некую мрачную радость.

На сей раз неутешный влюбленный мог вволю наслаждаться своим несчастьем, ибо Кэтрин ни разу не поговорила с ним, даже не взглянула в его сторону; в тот вечер все ее улыбки предназначались красивому молодому незнакомцу, приехавшему на вороном коне. Что до бедного Томми Буллока, его страсти чужды были бурные вспышки; вот и сейчас он удовольствовался тем, что вздыхал и пил пиво. Вздыхал и пил, вздыхал и пил и снова пил, пока не размяк от щедрого угощенья капрала настолько, что не смог отказаться и от гинеи из его кошелька; и, протрезвившись за ночь, проснулся солдатом армии ее величества.

Но каковы были страдания мистера Хэйса, когда из угла, где собрался кружок новых капраловых приятелей, он смотрел на капитана, расположившегося на почетном мосте, и перехватывал улыбки, расточаемые ему прекрасной Кэтрин;

когда та, пробегая мимо с ужином для капитана, указала Хэйсу на медальон, некогда украшавший грудь голландской красавицы из Бриля, и с лукавым взглядом сказала: "Посмотри, Джон, что мне подарил его милость!" И в то время, как у Джона лицо пошло зелеными и лиловыми пятнами от ревности и злобы, мисс Кэтрин засмеялась еще громче и воскликнула: "Иду, милорд!" -

торжествующе звонким голоском, который вонзился мистеру Джону Хэйсу в самое сердце, так что у него даже дыхание сперло.

На другого поклонника Кэтрин, мистера Томаса, ее проделки не оказывали действия: он и еще двое его друзей к этому времени уже полностью подпали под чары капрала, и слава, доблесть, кружка пива, принц Евгений, боевые награды, еще кружка пива, ее королевское величество, еще кружка пива - все эти образы, навеваемые то Марсом, то Вакхом, проносились в их помутненных мозгах с быстротой поезда железной дороги.

Случись тут в "Охотничьем Роге" опытный газетный репортер, он бы мог записать в свою книжку любопытный разговор о любви и о войне - предметы эти обсуждались каждый особо в разных углах харчевни, но происходило это на манер дуэта, в котором обе партии исполняются одновременно, сливаясь в гармонии, подчас весьма причудливой. Так, покуда капитан нашептывал разные галантные пустячки, капрал во весь голос прославлял военные подвиги и, подобно гостю Пенелопы, на столе exiguo pinxit praelia tota mero (Каплей вина рисовал все битвы (лат.).). Например: Капитан. Любите ли вы платья с серебряной вышивкой, прелестная Кэтрин?

Пожалуй, вам бы очень пошел алый костюм для верховой езды, богато отделанный кружевом, - не правда ли? - и серая шляпа с голубым пером. Вообразите только: вы едете в таком наряде на хорошенькой гнедой кобылке, а солдаты отдают вам честь и говорят друг другу: "Это любезная нашего капитана выехала на прогулку". Или вы танцуете на балу менуэт с милордом маркизом, или приезжаете в театр "Линкольн-Инн" и входите в боковую...

Капрал. Ложу его ружья, сэр, оторвало напрочь, а пуля прошла по руке вверх, и на следующее утро наш полковой лекарь, мистер Сплинтер, извлек ее,

- откуда бы вы думали, сэр? - слово джентльмена, она оказалась у него...

Капитан. На шее ожерелье, в ушах бриллиантовые серьги, щеки осыпаны мушками, которые так украшают женское лицо, и чуть-чуть подрумянены.

Впрочем, что я! К чему румяна таким щечкам, подобным спелому персику, - ах, мисс Кэтрин, признайтесь, верно, птички иной раз клюют их, приняв за плоды...

Капрал. На дереве; сижу и вижу, как еще двадцать три человека наших один за другим перепрыгивают через ограду. Ну и жаркое же было дело, скажу тебе, друг Томас! Посмотрел бы ты на этих мусью, когда двадцать четыре осатанелых молодца с ревом и с гиком, рубя и коля, ворвались в их редут!

Трех минут не прошло, как у пушек валялось не меньше голов, чем ядер, заготовленных для пальбы. Только и слышно было: "Ah sacre!" - "Получай, скотина!" - "О mon Dieu!" - "Проткни его насквозь!" - "Ventrebleu!" И не зря он кричал: "Ventrebleu!", - потому что "bleu" по-французски значит

"насквозь", а "ventre" - "ventre", к вашему сведению, это...

Капитан. Талия очень низкая, как нынче в моде; уж что до кринолинов, вы даже и вообразить не можете, - клянусь своей шпагой, милочка, - на ассамблее в Уорике я видел одну даму (она прибыла в дорожной карете милорда), чей кринолин был величиной с походную палатку; под ним свободно можно было пообедать - ха-ха, черт возьми! И там...

Капрал. Мы нашли герцога Мальборо в обществе маршала Таллара, заливавшего свою печаль старым иоганнисбергером; неплохое, должен вам сказать, винцо, хотя куда ему до уорикского пива. "Кто из вас совершил этот подвиг?" - спросил наш благородный полководец. Я выступил вперед. "Скольких же ты всего обезглавил?" - спрашивает он. "Девятнадцать, говорю, да еще ранил нескольких". Как он это услышал (вы совсем ничего не пьете, мистер Хэйс), так даже прослезился, не сойти мне с этого места. "Ты, говорит, истинный герой. Не взыщите, маркиз, что я хвалю человека, перебившего столько ваших соотечественников. Истинный герой! Вот тебе сто гиней в награду", - и вручает мне кошелек. "Что ж, - говорит маршал, - он солдат и исполнял свой долг". С этими словами он достает роскошную табакерку из чистого золота с бриллиантами и предлагает мне взять...

Мистер Буллок. Как, золотую табакерку! Ну, и счастливчик же ты, капрал!

Капрал. Да нет, не табакерку, а понюшку табаку - хо-хо, разрази меня гром, если вру! Посмотрели бы вы, как расцвел наш неулыба Джек Черчилль при виде столь великодушного поступка! Он тотчас же подозвал полковника Кэдогана, притянул его за ухо к себе и шепнул...

Капитан. "Не окажете ли мне честь протанцевать со мной менуэт, миледи?"

Тут все в зале так и прыснули со смеху. Ведь у леди Сьюзен, как вам, разумеется, известно, одна нога деревянная, - а бедняга Джек этого не знал.

Ха-ха-ха! Менуэт с деревянной ногой - можете себе представить, милочка?..

Мисс Кэтрин. Хи-хи-хи! Ох, уморили! Ну и озорник же вы, капитан...

Второй стол. Хо-хо-хо! Да, сержант, вы малый не промах, сразу видно.

* * *

Этот небольшой образчик происходившей беседы достаточно ясно показывает, сколь успешно действовали оба доблестных офицера. Из отряда в пять человек, атакованного капралом, трое сдались. То были: мистер Буллок, прекративший сопротивление еще в начале вечера, - десятка пивных залпов оказалось довольно, чтобы он с позором сложил оружие и оказался под столом, затем подручный кузнеца Блексмита и еще один поселянин, имени которого нам так и не удалось узнать. Сам мистер Бутчер, мясник, уже было дрогнул под натиском противника, но тут ему на выручку подоспело мощное подкрепление в лице его супруги, которая под истошный визг двух державшихся за ее юбку детишек ворвалась в "Рог", надавала мистеру Бутчеру пощечин и обрушила на капрала такой ураганный огонь воплей и проклятий, что тот вынужден был отступить. После чего она вцепилась мистеру Бутчеру в волосы и потащила его прочь из харчевни, завершив этим поражение, нанесенное мистеру Броку. В случае с Джоном Хэйсом он потерпел неудачу еще более досадную, ибо сей молодой джентльмен, столь беззащитный против любви, оказался несокрушим для хмеля и вышел из пивного сражения даже не разгоряченным, чего нельзя было сказать о самом капрале. Учтиво пожелав последнему доброй ночи, он спокойно взял свою шляпу и пошел к двери; но по дороге оглянулся на Кэтрин, и тут спокойствие изменило ему. Кэтрин даже не ответила на его прощальный поклон;

она сидела за столом напротив капитана и играла с ним в крибедж; и хотя граф Густав Максимилиан все время оставался в проигрыше, он приобретал больше, чем терял, хитрец, - где было Кэтрин тягаться с ним!

Должно быть, Хэйс успел шепнуть словечко миссис Скоур, хозяйке "Рога",

- кое-кто видел, что при выходе он замешкался у стойки, и не прошло пяти минут, как мисс Кэтрин была вызвана на кухню; а когда граф спросил сухого вина с гренками, ему подала то и другое сама хозяйка. Не менее получаса понадобилось monsieur де Гальгенштейну, чтобы выпить вино и съесть гренки;

при этом он то и дело с нетерпением и беспокойством поглядывал на дверь, но Кэтрин так и не появилась. Наконец он, насупясь, потребовал, чтобы его проводили в комнату для ночлега, и направился к двери, стараясь шагать как можно решительней (признаться, благородный граф уже не совсем твердо держался на ногах). Провожала его миссис Скоур; войдя в комнату, она заботливо задернула занавески и с гордостью обратила внимание гостя на белизну простынь.

- Милорду будет удобно здесь, - сказала она, - хоть это и не лучшая комната в доме. Вашей милости по праву следовало занять лучшую, но в ней у нас две постели, и туда уже забрался капрал со своими пьянчугами-рекрутами и заперся на все замки и засовы. Но ваше сиятельство останетесь довольны, постель эта очень удобная, и здесь не душно; я сама сплю на ней вот уже восемнадцать лет. - "-"-

- Как, любезнейшая, вам, стало быть, придется не спать всю ночь? Не слишком ли это тяжело для столь почтенной матроны?

- Не спать ночь, милорд? Что вы, господь с вами! Я лягу с Кэт, как делаю всегда, когда у нас много гостей. - И, низко присев на прощанье, миссис Скоур удалилась.

* * *

Рано утром хлопотливая хозяйка со своей проворной помощницей подали блюдо жареной грудинки и кувшин эля на завтрак капралу и его трем новобранцам и накрыли чистой белой скатертью стол для капитана. Молодой кузнец ел без всякого аппетита; но мистер Буллок с приятелем если и были малость не в себе, то не более, чем это обыкновенно бывает с перепоя. Они с готовностью сходили к доктору Добсу, чтобы он внес их имена в книгу, -

доктор Добс был не только священником, но и мировым судьей; а затем, собрав свои скудные пожитки, распрощались с друзьями; прощанье, впрочем, было недолгим, ибо оба джентльмена, выросши в приюте для бедных, не обладали широким кругом знакомств.

Уже недалеко было до полудня, а благородный граф все не шел завтракать.

Его спутники в ожидании успели спустить изрядную долю тех денег, что получили накануне, запродав себя королеве. Должно быть, и мисс Кэтрин было невтерпеж: она уже несколько раз вызывалась сбегать наверх - снести милорду его сапоги - подать горячую воду - проводить мистера Брока, порой снисходившего до обязанности брадобрея. Но миссис Скоур неизменно удерживала ее и шла сама - хоть и без попреков, а напротив, с ласковой улыбкой. Наконец она спустилась сверху, улыбаясь особенно ласково, и сказала:

- Кэтрин, дитя мое, его сиятельство граф очень проголодался за ночь и не прочь бы съесть куриное крылышко. Сбегай, душенька, к фермеру Бригсу за курочкой - да смотри, не забудь ощипать ее на месте, и мы приготовим милорду вкусный завтрак.

Кэтрин схватила корзинку и была такова. Но для сокращенья пути она побежала задами, мимо конюшни - и услышала, как юный конюх возится с лошадьми, насвистывая и напевая, как все юные конюхи; и узнала, что миссис Скоур ловко обманула ее, дабы услать из дому. Парнишка сказал, что сейчас должен подавать коней к крыльцу харчевни; только что приходил капрал и велел ему поторопиться, так как они сию минуту отправляются в Стрэтфорд.

Вот что произошло на самом деле: граф Густав Адольф, проснувшись, не только не выражал желания закусить куриным крылышком, но почувствовал, что ему противно думать о какой бы то ни было еде и о каких бы то ни было напитках, кроме разве самого слабенького пивца, каковое и было ему подано.

Проглотив кружку, он объявил о своем намерении сразу же ехать в Стрэтфорд и, распорядившись насчет лошадей, любезно спросил миссис Скоур, "какого черта она сама суетится тут, почему не пришлет девчонку". В ответ он услышал, что

"наша милая Кэтрин" отправилась на прогулку со своим нареченным и до вечера не вернется. Услышав это, капитан потребовал, чтобы лошади были поданы немедленно, и принялся честить на чем свет стоит вино, постель, дом, хозяйку и все сколько-нибудь связанное с "Охотничьим Рогом".

И вот лошади уже у крыльца; сбежались со всей деревни ротозеи-мальчишки; прибыли рекруты с кокардами из лент на шляпах; капрал Брок с важным видом хлопнул по спине польщенного кузнеца и велел ему сесть на свою лошадь, вызвав этим шумный восторг мальчишек. И наконец, величественный и мрачный, появился в дверях капитан. Мистер Брок отдал ему честь, рекруты, ухмыляясь и хихикая, неуклюже попытались сделать то же.

- Я пойду пешком вместе с этими молодцами, ваша честь, - сказал капрал,

- мы встретимся в Стрэтфорде.

- Хорошо, - ответил капитан, вскочив в седло.

Хозяйка низко присела, мальчишки зашумели еще громче, юный конюх, державший повод одной рукой, а стремя другой и рассчитывавший по меньшей мере на крону от столь знатного всадника, получил лишь пинок ногой и крепкое словцо, после чего фон Гальгенштейн крикнул: "Прочь с дороги, ко всем чертям!" - дал лошади шпоры и ускакал; и Джон Хэйс, все утро беспокойно бродивший вокруг харчевни, с облегчением перевел дух, видя, что граф уехал один.

* * *

О, неразумная миссис Скоур! О, простофиля Джон Хэйс! Не вмешайся хозяйка, дай она капитану и Кэтрин свидеться перед разлукой на глазах у капрала, рекрутов и всех прочих, ничего бы не случилось дурного, и эта повесть скорей всего не была бы написана.

Когда граф Гальгенштейн, подавленный и угрюмый, как Наполеон на пути от романтического селения Ватерлоо, проехал с полмили по Стрэтфордской дороге, впереди у поворота он увидел нечто, заставившее его круто осадить лошадь и почувствовать, как кровь бросилась ему в лицо, а сердце глухо заколотилось: тук-тук-тук. По тропинке неторопливо шла девушка; на руке у нее висела корзинка, в руке был букет полевых цветов. Время от времени она останавливалась сорвать цветок-другой, и капитану казалось, вот-вот она его заметит; но нет, она не смотрела в ту сторону и брела себе дальше. Святая невинность! Она громко распевала песенку, словно зная, что кругом никого нет; ее голос уносился к безоблачным небесам, и капитан свернул с дороги, чтобы не нарушать гармонии этих звуков топотом лошадиных копыт.

Уж коров доить не надо, Овцы заперты в загон.

Подышать ночной прохладой Вышли в поле Молль и Джон.

И порой, сэр, над рекой, сэр, Где синеет лунный свет, Джон у Молли ласки молит, Но в ответ лишь: нет, нет, нет.

Капитан свернул с дороги, чтобы не нарушать гармонии топотом копыт, и опустил поводья, а лошадь тотчас же принялась щипать травку. Потом он тихонечко соскользнул с седла, подтянул свои ботфорты, с лукавой усмешкой на цыпочках подкрался к певице и, когда она выводила последнее "э-э-э" в последнем "нет" вышеприведенного творения Тома д'Эрфи, легонько обнял ее за талию и воскликнул:

- А вот и я, моя прелесть, к вашим услугам!

Мисс Кэтрин (вы ведь уже давно догадались, что это была она)

вздрогнула, вскрикнула и, наверно, побледнела бы, если б могла. Но так как это ей не удалось, она только вымолвила еле слышно, вся дрожа:

- Ах, сэр, как вы меня напугали!

- Напугал, мой розовый бутончик? Разрази меня гром, если я помышлял об этом! Ну скажите-ка, моя крошка, неужели я в самом деле так страшен?

- О нет, ваша честь, я совсем не то хотела сказать; просто я никак не ожидала встретить вас здесь, да и вообще не думала, что вы так рано соберетесь в путь. Я ведь как раз иду за курочкой для вашей милости: хозяйка сказала, что вам угодно курочку на завтрак; только она меня послала к фермеру Бригсу - это по Бирмингемской дороге - а я решила сходить к фермеру Пригсу, у него куры лучше откормлены, сэр... то есть, милорд.

- Она сказала, что мне угодно курицу на завтрак? Ах, старая карга - да я вовсе отказался от завтрака, потому что мне кусок не шел в горло после вчерашней попо... то есть я хотел сказать - после вчерашнего сытного ужина.

Я спросил только кружку слабого пива и велел прислать его с вами; но эта ведьма сказала, что вы ушли гулять со своим женихом...

- Что? С этим ублюдком Джоном Хэйсом? Ах, негодная старая лгунья!

- ...что вы ушли гулять со своим женихом и что мне вас не видать больше; услышав это, я пришел в такое отчаяние, что хотел тут же застрелиться, - да, да, моя прелесть.

- О, что вы, сэр! Не надо, не надо!

- Вы меня об этом просите, мой нежный ангел?

- Да, прошу, умоляю, если мольбы бедной девушки могут что-либо значить для такого знатного господина.

- Хорошо, в таком случае я останусь жить - ради вас; хотя, впрочем, к чему? Гром и молния, без вас мне все равно нет счастья - и вы это знаете, моя обворожительная, прекрасная, жестокая, злая Кэтрин!

Но Кэтрин вместо ответа воскликнула:

- Ах ты беда! Никак, ваша лошадь вздумала убежать!

И в самом деле: плотно закусив свежей травкой, "Георг Датский"

оглянулся на хозяина, помедлил немного, словно бы в нерешительности, и вдруг, взмахнув хвостом и взбрыкнув задними ногами, понесся вскачь по дороге в сторону деревни.

Мисс Холл во всю прыть бросилась ему вдогонку, а капитан бросился за мисс Холл; лошадь неслась все быстрей и быстрей, и ее преследователям, верно, пришлось бы туго - но тут из-за поворота дороги показался пехотно-кавалерийский отряд во главе с мистером Броком. Последний едва только деревня скрылась позади, приказал кузнецу спешиться и сам вскочил в седло; для поддержания же субординации в своем войске вытащил пистолет и пригрозил разнести череп всякому, кто вздумает пуститься наутек.

Поравнявшись с отрядом, "Георг Датский" перешел с галопа на шаг, и Томми Буллок без труда поймал его за повод и повел навстречу капитану и Кэтрин.

При виде этой пары у мистера Буллока потешно вытянулось лицо; капрал же как ни в чем не бывало приветствовал мисс Кэтрин, любезно заметив, что в такой денек приятно гулять.

- Ваша правда, сэр, но не так приятно бегать, - возразила девица, мило и беспомощно отдуваясь. - Я просто, - уф! - просто ног под собой не чую, до того загоняла меня эта несносная лошадь.

- Эх, Кэти, Кэти, - сказал Томас. - А я вот, видишь, ухожу в солдаты, оттого что ты за меня не пошла. - И мистер Буллок широко осклабился в подкрепление своих слов. Но мисс Кэтрин оставила их без внимания и продолжала жаловаться на усталость. По правде говоря, ее весьма раздосадовало появление капрала с его отрядом как раз в ту минуту, когда она совсем было решила упасть от усталости.

Тут капитана осенила неожиданная мысль, и глаза его радостно заблестели. Он вскочил на своего жеребца, которого Томми держал за повод.

- Это вы по моей вине устали, мисс Кэтрин, - сказал он, - и клянусь, вы больше ни шагу не сделаете пешком. Да, да, вы вернетесь домой на лошади, и с почетным эскортом. Назад, в деревню, джентльмены! Налево кругом! Капрал, покажите им, как сделать налево кругом. А вы, моя прелесть, сядете на Снежка позади меня; да не бойтесь, вам будет покойно, как в портшезе. Ставьте свою прелестную ножку на носок моего сапога. А теперь - хоп! - вот и чудесно!

- Это что же такое, капитан! - завопил Томас, все еще держась за повод, хотя лошадь уже пошла. - Не езди с ним, Кэти, не езди, слышишь!

Но мисс Кэтрин молча отвернулась и лишь крепче обхватила талию капитана, а тот, крепко выругавшись, размахнулся хлыстом и дважды, крест-накрест, стегнул Томаса по лицу и плечам. При первом ударе бедняга еще цеплялся за повод и только при втором выпустил его из рук, сел на обочину дороги и горько заплакал, глядя вслед удаляющейся парочке.

- Марш вперед, собака! - заорал на него мистер Брок. И Томас зашагал вперед; а когда ему привелось увидеть мисс Кэтрин следующий раз, она уже и впрямь была любезной капитана, и на ней было красное платье для верховой езды, отделанное серебряным кружевом, и серая шляпа с голубым пером. Но Томас в это время сидел верхом на расседланной лошади, которую капрал Брок гонял по кругу, и сосредоточенно глядел в одну точку между ее ушами, так что плакать ему было некогда; и тут он исцелился наконец от своей несчастной любви.

На этом уместно будет закончить первую главу, но прежде нам, пожалуй, следует принести читателю извинения за навязанное ему знакомство со столь дрянными людьми, как все, кто здесь выведен (за исключением разве мистера Буллока). Мы больше старались соблюдать верность природе и истории, нежели господствующим вкусам и манере большинства сочинителей. Возьмем для примера такой занимательный роман, как "Эрнест Мальтраверс"; он начинается с того, что герой соблазняет героиню, но при этом оба они - истинные образцы добродетели; соблазнитель исполнен столь возвышенных мыслей о религии и философии, а соблазненная столь трогательна в своей невинности, что - как тут не умилиться! - самые их грешки выглядят привлекательными, и порок окружен ореолом святости, настолько он бесподобно описан. А ведь, казалось бы, если уж нам интересоваться мерзкими поступками, так незачем приукрашивать их, и пусть их совершают мерзавцы, а не добродетельные философы. Другая категория романистов пользуется обратным приемом, и для привлечения интереса читателей заставляет мерзавцев совершать добродетельные поступки. Мы здесь решительно протестуем против обоих этих столь популярных в наше время методов. На наш взгляд, пусть негодяи в романах будут негодяями, а честные люди - честными людьми, и нечего нам жонглировать добродетелью и пороком так, что сбитый с толку читатель к концу третьего тома уже не разбирает, где порок, а где добродетель; нечего восторгаться великодушием мошенников и сочувствовать подлым движениям благородных душ. В то же время мы знаем, что нужно публике; поэтому мы избрали своими героями негодяев, а сюжет заимствовали из "Ньюгетского календаря" и надеемся разработать его в назидательном духе. Но, по крайней мере, в наших негодяях не будет ничего такого, что могло бы показаться добродетелью. А если английские читатели (после трех или четырех изданий, выпущенных до настоянию публики) утратят вкус не только к нашим мерзавцам, но и к литературным мерзавцам вообще, мы сочтем себя удовлетворенными и, схлопотав себе у правительства пенсию, удалимся на покой с сознанием исполненного долга.

ГЛАВА II,

в коей описаны прелести любовных уз

Для целей нашего рассказа нет надобности излагать подробно все приключения мисс Кэтрин, начиная с того дня, когда она покинула "Охотничий Рог", чтобы стать любезной капитана; нам, право, не стоило бы труда изобразить, как наша героиня, последовав за избранником своего сердца, лишь поддалась невинному порыву, а не желая в дальнейшем расстаться с ним, доказала тем глубину и силу своего чувства; и мы вполне сумели бы подыскать трогательные и красноречивые слова в оправдание роковой сшибки, совершенной обеими сторонами; но мы побоялись, не покоробило бы читателя от подобных описаний и рассуждений; к тому же, при желании, он может найти их в изобилии на страницах уже упоминавшегося "Эрнеста Мальтраверса".

Все поведение Густава Адольфа с Кэтрин, равно как и его мгновенный и блистательный успех, без сомнения, убедили читателя в том, что, во-первых, названный джентльмен едва ли воспылал к мисс Кэт истинной любовью;

во-вторых, что покорение женских сердец было для него привычным занятием и рано или поздно он должен был к этому занятию возвратиться; и, наконец, в-третьих, что подобный союз в силу природы вещей не мог не распасться в самом непродолжительном времени.

Справедливость требует признать, что так бы оно и случилось, если б граф мог следовать своим непосредственным побуждениям; ибо, как многие молодые люди в его положении (не к чести их будь сказано), через неделю он остыл, через месяц стал тяготиться этой связью, через два потерял терпенье, через три дело дошло до побоев и брани; и он уже проклинал тот час, когда его дернуло предложить мисс Кэтрин свою ногу в качестве опоры, чтобы помочь ей взобраться на лошадь.

- Дьявольщина! - сказал он однажды капралу, поверяя ему свои огорчения.

- Жаль, что мне не отрубили ногу прежде, чем она послужила ступенькой для этой ведьмы.

- А что, если той же ногой дать ей пинка и спустить с лестницы, ваша честь? - деликатно подсказал мистер Брок.

- Это ее-то? Да она бы так вцепилась в перила, что мне бы ее и с места не сдвинуть! Скажу тебе по секрету, Брок, я уже пробовал - ну, не то чтобы спустить с лестницы, это было бы не по-джентльменски, - но добиться, чтобы она убралась восвояси в тот дрянной кабак, где мы ее повстречали. Уж я ей намекал, намекал...

- Как же, ваша честь, не далее чем вчера вы при мне намекнули ей -

кружкой пива. Клянусь преисподней, когда пиво потекло по ее лицу и она бросилась на вас с кухонным ножом, я так и подумал: сущая чертовка! Вы с ней лучше не связывайтесь, ваша честь, такая и убить может.

- Убить - меня? Ну нет, Брок, это ты напрасно! Она волоску не даст упасть с моей головы, она меня боготворит! Да, черт возьми, капрал, боготворит; и скорей всадит нож в собственную грудь, нежели хоть оцарапает мне мизинец.

- Что ж, пожалуй, вы правы, - сказал мистер Брок.

- Можешь не сомневаться, - отвечал капитан. - Женщины - они как собаки: любят, чтобы с ними дурно обращались; да, да, сэр, любят, - мне ли не знать.

Я немало перевидал женщин на своем веку, и всегда чем хуже я с ними обращался, тем больше они меня любили.

- В таком случае мисс Холл должна вас любить без памяти, сэр, - заметил капрал.

- Без памяти, - ха-ха, шутник ты, капрал! - именно так она меня и любит. Вчера, например, после этой истории с пивом и с ножом... кстати, не мудрено, что я выплеснул кружку ей в лицо, - никакой джентльмен не стал бы глотать это безвкусное пойло; я ей сто раз толковал, чтобы не нацеживала пива из бочки, пока я не сяду обедать...

- Так и ангела недолго привести в ярость! - поддакнул Брок.

- ...И вот после этой истории, после того, как ты вырвал у нее из" рук нож, она кинулась в свою комнату, не стала обедать и часа два просидела взаперти. Но в третьем часу пополудни (я в это время сидел за бутылкой вина)

гляжу - явилась, чертовка; лицо бледное, глаза распухли, кончик носа весь красный от сморканья и слез. Ловит мою руку. "Макс, говорит, простишь ли ты меня?" - "Как? - воскликнул я. - Простить убийцу? Нет, говорю, будь я проклят, если прощу!" - "Ты, - говорит она тогда, - убьешь меня своей жестокостью", - и в слезы. "Ах, так я же еще и жесток? - говорю. - А кто нацедил мне пива за час до обеда?" На это ей нечего было ответить, а я еще пригрозил, что всякий раз, как она подаст мне такое пиво, я снова выплесну ей всю кружку в лицо. Тут она опять убежала в свою комнату, где ревела и бесновалась до самой ночи.

- А ночью вы все-таки простили ее?

- Верно, простил. Я, видишь ли, ужинал в "Розе" в обществе Тома Триппета и еще нескольких славных малых; и случился там один толстый чурбан из уорикширских ланд-юнкеров, - сквайров, так это, кажется, здесь называется? - у которого я выиграл сорок золотых. А я, когда выигрываю, всегда сразу же добрею, вот мы с Кэт и помирились. Но все-таки я ее отучил подавать мне выдохшееся пиво - ха-ха-ха!

Из этой беседы читатель уяснит себе лучше, чем из самых красноречивых авторских описаний, как складывалась жизнь у графа Максимилиана и мисс Кэтрин и каковы были их взаимные чувства. Спору нет, она его любила. В предшествующей главе мы пытались показать, что Джон Хэйс, человек ничтожный и жалкий, истинный пигмей во всех страстях человеческих, вырастал в исполина, когда дело касалось любовной страсти, и преследовал мисс Кэтрин с неистовством, казалось бы, вовсе чуждым его натуре; вот так же и мисс Холл, на свою беду, влюбилась в капитана, и - тут он был прав - чем больше он ее оскорблял и мучил, тем больше нравился ей. Ибо любовь, на мой взгляд, сударыня, есть не что иное, как телесный недуг, против которого человечество так же бессильно, как против оспы, и который поражает нас всех, от знатнейшего из пэров королевства до Джека Кетча включительно; ей нет дела до звания человека и до его добродетелей или пороков, каждый должен переболеть в свой черед; она вспыхивает вдруг, невесть почему и с чего, и бушует положенный срок, заставляя существо одного пола томиться слепым и яростным влечением к существу другого пола (чистому, прекрасному, синеокому, кроткому и нежному - а может быть, злому, сварливому, горбатому, косоглазому и противному, - это уж как повезет); и, отбушевав свое, угаснет тихо и мирно, если не нарушать ее естественный ход, но, встретив противодействие, лишь разбушуется еще сильнее. Не полна ли история, и до и после Троянской войны, примеров подобной необъяснимой страсти? Ведь Елене по самым скромным подсчетам было лет девяносто, когда она сбежала с его королевским высочеством принцем Парисом! А мадам Лавальер была худа, кривобока, с дурным цветом лица, глаза у нее слезились, а волосы походили на паклю. А безобразный Уилкс не знал себе равных по успеху у женщин! Примеров можно еще привести столько, что хватило бы на увесистый том, - но cui bono? (К чему?

(лат.).) Любовью управляет рок, а не воля человека; ее возникновение не объяснишь, а ее рост не остановишь. Хотите доказательств? Ступайте хоть нынче на Боу-стрит и спросите тамошних приставов, где чаще всего удается изловить преступника, - вам скажут: в доме у женщины. Он спешит к своей милой, хоть знает, что может поплатиться за это жизнью; он не откажется от любви, хоть на шее у него уже захлестнута петля. А что касается сказанного выше, что дурное обращение мужчины не ослабляет привязанности женщин, - не полны ли полицейские протоколы рассказов о случаях, когда прохожий, вступившийся за жену, избиваемую мужем, сам был избит мужем и женой, дружно ополчившимися на непрошеного защитника?

Итак, после всестороннего разбора этого вопроса, читатель едва ли станет спорить против утверждения, что мисс Холл в самом деле любила доблестного графа и что прав был мистер Брок, уподобляя ее бифштексу, который чем больше бьют, тем он мягче. Ах, бедняжка, бедняжка! Красивое лицо и показная любезность покорили ее за один час; впрочем, больше и не нужно, чтобы потерять свое сердце; больше и не нужно, чтобы полюбить в первый раз,

- а первая любовь женщины длится всю жизнь (у мужчины прочней всего двадцать четвертая или двадцать пятая); ее не истребишь ничем; она пускает корни, укрепляется и даже растет, какая бы ни случилась почва, какая бы не трепала непогода, - растет подчас, как желтофиоль: прямо из камня.

Первое время граф был хотя бы щедр к Кэтрин: подарил ей лошадь, накупил дорогих нарядов и на людях оказывал то лестное внимание, которое она так высоко ценила. Но вскоре ему не повезло в игре, или пришлось уплатить кое-какие долги, или его кошелек отощал по другой причине, - и жизнь на широкую ногу кончилась очень быстро. Мисс Кэтрин, рассудил он, сызмальства привыкла прислуживать другим и потому отлично может прислуживать ему, а уж о себе самой и подавно сумеет позаботиться; и ко времени происшествия с пивной кружкой она уже давно несла все обязанности домоправительницы графа, включая попечение об его белье, об его погребе и обо всех тех удобствах, заботу о которых холостяк всегда рад переложить на женские плечи. И надо ей, горемычной, отдать справедливость, - она держала графское хозяйство в отменном порядке, не допускала никаких излишеств - разве только в украшении своей особы, когда Густав Адольф удостаивал ее чести вместе с ней показаться в люди (что бывало очень редко), или в выражении своих чувств во время очередной ссоры (что бывало гораздо чаще). Но при тех отношениях, какие связывали эту милую парочку, подобные слабости не диво в женщине. Она наверняка глупа и тщеславна, а отсюда страсть к нарядам, и к тому же втайне несчастна и горько сожалеет о своем падении, а это делает ее запальчивой и сварливой.

Так, по крайней мере, обстояло дело с мисс Холл; и бедняжка очень рано начала пожинать, что посеяла.

Мужчине в подобных случаях редко приходится раскаиваться. Его не клеймят за вероломство; он не знает мук раненого честолюбия; ближние не глядят на него с оскорбительным превосходством; общество не выносит ему уничтожающий приговор; это все - доля той, что поддалась искушению, а искуситель выходит сухим из воды. Если мужчина сумел ловко обмануть женщину, это прежде всего учит его презирать жертву своего обмана. И успех и слава

(пусть даже сомнительная) достаются ему, а она только несет кару.

Задумайтесь об этом, сударыня, когда молодые красавцы станут нашептывать вам сладкие речи. Вас не ждет ничего, кроме горя, обиды и одиночества.

Задумайтесь об этом и будьте благодарны вашему другу Соломонсу за предостережение.

Итак, дошло до того, что граф стал совершенно равнодушен к Кэтрин и даже почувствовал к ней презрение, - да и можно ли было ждать от него иных чувств по отношению к молодой особе, так легко ему уступившей? - а потому был бы весьма рад случаю от нее избавиться. Но какие-то слабые остатки совести мешали ему прямо и недвусмысленно сказать: "Убирайся вон!" А бедняжка упорно не желала понимать намеков, роняемых им в разговорах и перебранках. Так у них и шло: он продолжал ее оскорблять, а она отчаянно цеплялась за любую самую тоненькую веточку, только бы не оторваться от скалы, за которой, казалось ей, ждет небытие или смерть.

Но вот, после вечера в "Розе" с Томом Триипетом и другими славными малыми, упомянутыми графом в приведенной выше беседе, фортуна словно бы заулыбалась ему: уорикширский сквайр, которому этот вечер обошелся в сорок золотых, назавтра пожелал отыграться; и дело, как ни странно, кончилось тем, что в кошелек его сиятельства перекочевало еще полтораста монет. Столь изрядная сумма поправила дела молодого аристократа и вернула ему душевное равновесие, сильно поколебленное денежными затруднениями последних месяцев.

Эту удачу на известное время и до известной степени разделила и бедная Кэт;

правда, в доме не прибавилось прислуги, и она по-прежнему сама занималась стряпней, не имея других помощников, кроме девчонки на побегушках, исполнявшей также обязанности поваренка и судомойки; но граф теперь обходился со своей любовницей помягче, точней сказать - не грубее, чем можно было ожидать от человека его склада в обращении с женщиной ее положения. К тому же ожидалось некое событие, вполне естественное при подобных обстоятельствах, и срок его был не за горами.

Капитан, имея все основания не слишком полагаться на глубину своих родительских чувств, великодушно занялся приисканием отца для будущего дитяти и для этой цели вступил в переговоры с мистером Буллоком, напомнив ему о его былом увлечении и уведомив, что мисс Кэт получит в приданое двадцать гиней; но Томмж отклонил предложенную честь, божась, что вполне доволен своим холостяцким положением. На сцену выступил было мистер Брок, выразивший готовность стать обладателем мисс Холл и ее двадцати гиней; и, быть может, дело бы на том и уладилось, если бы его не расстроила сама Кэтрин, которая, услыхав об этом, тут же в гневе и ярости - о, какой ярости!

- бросилась к мировому судье и под присягой сообщила, кто отец ее будущего ребенка.

К ее великому удивлению, ее господин и повелитель, вместо того чтобы возмутиться этим поступком, принял весть о нем с неожиданным добродушием; он только чертыхнулся по поводу шутки, которую с ним сыграла негодница, а последовавшая за ее возвращением буря страстных, неистовых упреков и горькие, горькие слезы отчаяния оскорбленной души явно позабавили его.

Мистер Брок был отвергнут с гадливым презрением; что же до мистера Буллока, то мысль о возможном союзе с ним вызвала у мисс Кэт негодование, еще более яростное. Чем не муженек, в самом деле! Нищий из приюта, да еще в солдатском мундире! Лучше она умрет или пойдет грабить на большую дорогу! И можно поверить, что она в самом деле предпочла бы такую участь, ибо в целом свете трудно было найти существо более тщеславное, а тщеславие (как всякий, я полагаю, знает) некоторым женщинам заменяет все, - оно - те очки, сквозь которые они смотрят на мир, оно их совесть, их хлеб насущный, их единственное мерило добра и зла.

Мистер Томми, как мы уже видели, отнесся к брачному предложению не менее враждебно, чем сама Кэт; что же до капрала, то он с притворным унынием объявил, что, раз его заветная мечта неосуществима, ему остается лишь напиться с горя, что он и сделал.

- Пойдем, друг Томас, - сказал он мистеру Буллоку. - Наша желанная нам не досталась, так давай хоть выпьем, черт возьми, за ее здоровье! - Каковое предложение было Буллоком одобрено.

Столь тяжким явилось для честного капрала Брока испытанное разочарование, что, даже когда выпитое без счету пиво почти лишило его дара речи, он, проливая слезы, клял заплетающимся языком злую судьбу, которая отняла у него не только жену, но и ребенка, - ему так хотелось иметь сыночка, утешенье на старости лет.

Меж тем подоспел назначенный природой срок, и Кэтрин благополучно разрешилась от бремени, произведя на свет здорового младенца мужского пола, наделенного правом на герб Гальгенштейнов, только с поперечной полосой в левом поле. Новые заботы и обязанности оставляли ей сравнительно мало времени для ссор с графом; впрочем, этот последний, то ли из уважения к ее материнству, то ли справедливо полагая, что она нуждается в покое, не бывал теперь дома ни утром, ни днем, ни вечером.

Следует признать, что все это время капитан не терял понапрасну, а проводил в игре; и так как после первой победы над уорикширским сквайром фортуна продолжала ому благоприятствовать, он мало-помалу накопил почти тысячу фунтов. Выигранные деньги он приносил домой и запирал в железный ящик, для верности привинченный к полу под его кроватью. Разумеется, мисс Кэтрин, стлавшая ему постель, очень скоро проникла в тайну этого сокровища.

Но ключ благородный граф всегда носил при себе, а кроме того, он самыми страшными заклятьями (пополам с проклятьями) обязал ее никому не рассказывать о железном ящике и его содержимом.

Но не в натуре женщины хранить подобную тайну; а капитан, целыми днями пропадая на стороне, не подумал о том, что она станет искать, с кем отвести душу в его отсутствие. За неимением женского общества, ей пришлось осчастливить своей дружбой капрала Брока, который в качестве приближенного к графу лица постоянно бывал в доме и который уже оправился от удара, нанесенного ему отказом мисс Кэтрин выйти за него замуж.

Когда ребенку было два месяца, капитан, устав от детского писка, отдал его на воспитание в деревню и отпустил ходившую за ним няньку. Мисс Кэтрин вернулась к своим обязанностям, вновь совместив в своей особе служанку и хозяйку дома. В ее распоряжении находились ключи от погреба, где хранилось пиво, и это обстоятельство служило надежным залогом преданности капрала, сделавшегося, как уже было сказано, ее другом и наперсником. Верная женской природе, она вскоре поверила ему все домашние секреты и открыла причины недавних своих огорчений, рассказав о том, как дурно обращался с ней граф;

какой бранью он ее осыпал; каких денег стоили ее наряды; как он даже бил ее;

какую крупную игру он вел; как ей однажды пришлось снести в заклад его кафтан; как недавно он приобрел четыре новых, расшитых золотом, и уплатил за них сполна; как лучше всего чистить и сохранять золотое шитье, готовить вишневую наливку, солить рыбу и проч. и проч. Все эти confidences

(Откровенности (франц.).) следовали подряд одна за другой, и скоро мистер Брок знал историю жизни графа за последний год едва ли не лучше, его самого,

- граф был небрежен и многое забывал, а женщины не забывают ничего. Они хранят в памяти все слова и ничтожнейшие поступки того, кого любят, вплоть до самых пустяков, помнят, когда у него болела голова, какое и когда он носил платье, что и когда заказывал на обед, - подробности, которые сразу же вылетают из памяти мужчины, но навсегда остаются в памяти женщины.

Тому же Броку, и лишь ему одному (поскольку больше некому было) Кэтрин под строжайшим секретом поведала о выигранных графом деньгах и о том, что он прячет их в железный ящик, привинченный к полу в спальне; и Брок подивился удаче своего командира, сделавшей его обладателем столь крупной суммы. Они с Кэт даже осмотрели ящик; он был невелик, но на редкость прочен и надежно защищен от кражи или взлома. Ну что ж, кто-кто, а капитан заслуживает богатства ("однако ж не купил мне хоть несколько ярдов кружев, которые я так люблю", - перебила Кэт) - капитан заслуживает богатства, потому что умеет тратить деньги с княжеской широтой и всегда готов их тратить.

Пришло время сказать, что, пока Кэт сидела в одиночестве, внимание monsieur де Гальгенштейна привлекла к себе некая молодая особа, наследница изрядного состояния, часто посещавшая бирмингемские ассамблеи, и что он, в свою очередь, произвел на нее немалое впечатление своим титулом и своей изящной наружностью. "Четыре новых кафтана, расшитых золотом", о которых упоминала мисс Кэт, без сомнения, были приобретены для того, чтобы окончательно пленить наследницу; и в короткий срок графу и его кафтанам удалось добиться признания в нежных чувствах и готовности вступить в брак, если папенька даст согласие. Последнее удалось получить без труда, ибо папенька был купец, а читателю, я думаю, и самому известно, сколь магическое действие оказывает титул на людей низшего сословия. Да, видит бог, ни одна деспотия Европы не знает такого духа угодничества, такого раболепного благоговения перед аристократией, какое присуще свободным сынам Британии.

Только здесь да еще в Америке можно встретить что-либо подобное.

Обо всем этом Кэт не имела ни малейшего представления; и поскольку капитан твердо решил не поздней, чем через два месяца выбросить молодую женщину sur le pave (На улицу (франц.).), он пока что сделался с ней необыкновенно ласков; так часто поступают, когда обманывают человека или замышляют против него подлость.

Бедная женщина была чересчур высокого мнения о своих чарах, чтобы допустить мысль о возможной неверности графа, и совершенно не догадывалась, какая против нее плетется интрига. Но мистер Брок оказался более догадлив;

тем более что ему не раз уже случалось встречать в окрестностях города раззолоченную карету, запряженную парой сытых белых лошадей, а рядом с ней капитана, лихо гарцующего на своем вороном жеребце; видал он также, как по лестнице Собрания, опираясь на руку капитана, спускалась вперевалочку пухлая, белобрысая молодая особа. Все эти обстоятельства наводили мистера Брока на некоторые размышления. А однажды граф, будучи в отменном расположении духа, хлопнул его по плечу и сказал, что намерен в скором времени купить себе полк, и тогда - черт побери! - найдется и для капрала более подходящая должность. Быть может, именно памятуя это обещание, мистер Брок ничего не говорил Кэтрин; быть может, он так бы ей ничего и не сказал;

и тогда эта повесть, быть может, вовсе не была бы написана, не случись тут одно маленькое происшествие.

- На что вам этот старый пьянчуга капрал, что вечно околачивается тут?

- спросил как-то мистер Трипнет у графа во время приятной беседы за бутылкой вина, происходившей в доме последнего.

- Кто? Старичина Брок? - переспросил капитан. - Да от этого старого плута куда больше проку, чем от многих порядочных людей. В драке он отважен, как лев, в кознях хитер, как лисица, за десять миль учует нетерпеливого кредитора и сквозь семь каменных стен разглядит хорошенькую женщину. Готов рекомендовать его любому джентльмену, нуждающемуся в услугах прохвоста. Я, видите ли, собираюсь остепениться, и мне он больше не нужен.

- А красотка мисс Кэт?

- К дьяволу красотку мисс Кэт! Пусть убирается на все четыре стороны.

- А малец?

- Разве мало у вас, в Англии, приютов? Если дворянину заботиться самому обо всех прижитых им детях, как же тогда существовать? Нет, слуга покорный!

Это и Крезу не по карману.

- Ваша правда, - сказал мистер Триппет. - Тут ничего не возразишь; а женатому человеку уже не подобает водиться с людьми простого звания, от которых может быть прок для холостого.

- Разумеется; я и перестану с ними водиться, как только очаровательная мисс Дриппинг станет моей. Что до Кэт, так, если она вам нравится, Том Триппет, можете взять ее себе; а капрал пусть остается в наследство тому, кто займет мое место в полку Каттса, - у меня ведь теперь будет собственный полк, это точно, и мне там вовсе ли к чему такой старый сводник, вор и пропойца, как этот краснорожий Брок. Черт побери! Он просто срамит воинский мундир. Я часто думаю: не пора ли вовсе уволить из армии эту старую развалину.

Хоть подобная аттестация вполне соответствовала природным и благоприобретенным свойствам мистера Брока, она едва ли была уместна в устах графа Густава Адольфа Максимилиана, которому эти свойства не раз оказывали услугу и который, верно, не стал бы отзываться о них столь пренебрежительно, знай он, что дверь столовой была в это время отворена и что доблестный капрал, проходивший по коридору, слышал каждое слово своего командира. Мы не станем, подобно другим сочинителям, расписывать, как при этом у мистера Брока сверкали глаза и раздувались ноздри, как бурно вздымалась его грудь, а рука, сама собой потянувшаяся к шпаге, нервно теребила ее медный эфес.

Мистер Кин, доведись ему играть роль злодея, обманутого и взбешенного, подобно капралу Броку, не преминул бы произвести все эти эволюции; но сам капрал ничего такого делать не стал, а попросту на цыпочках удалился от двери. "Ах так, ты решил меня вышвырнуть из армии, - прошептал он pianissimo

(Очень тихо (итал.).), - и тут же добавил con espressione: (С большим выражением (итал.).) - Ну погоди же, ты мне поплатишься за это".

А опыт показывает, что в обстоятельствах, сходных с описанными, люди обычно держат свое слово.

ГЛАВА III,

в коей герой опоен зельем, а также уделено много внимания светскому обществу

Когда капрал, спешно ретировавшийся после подслушанного им разговора, вновь явился в дом капитана, чтобы засвидетельствовать свое почтение мисс Кэтрин, он застал последнюю в наилучшем расположении духа. Она рассказала, что граф лишь недавно ушел от нее вместе со своим приятелем мистером Триппетом; что он пообещал купить ей двенадцать ярдов тех кружев, которые так ей нравились, да еще прибавить столько же на накидку для ребенка; что он провел с нею час, а то и больше, за пуншем собственного приготовления.

Мистер Триппет также разделял их компанию.

- Очень любезный джентльмен, - сказала она, - только не слишком умен, и, как видно, был под хмельком.

- Нечего сказать, под хмельком! - воскликнул капрал. - Да он до того пьян, что едва на ногах стоит. Я сейчас видел его вместе с капитаном на рыночной площади; они разговаривали с Нэн Фантейл, и Триппет все лез к ней целоваться, а она в наказанье стащила у него с головы парик.

- И поделом негоднику! - сказала мисс Кэт. - Пусть не унижается до разговоров с какой-то там Нэн Фантейл. Поверите ли, капрал, всего лишь час назад мистер Триппет клялся, что сроду не видывал глаз, подобных моим, и что готов перерезать капитану глотку из-за меня. Нэн Фантейл - тоже еще!

- Нэн честная девушка, мисс Кэтрин, и пользовалась большим расположением капитана, пока кое-кто не перешел ей дорогу. Никто не вправе сказать дурное слово о Нэн - никто.

- Никто, кажется, и не говорит, - обиженно возразила мисс Кэт. -

Нахалка, дрянь и уродина! Не понимаю, что могут находить в ней мужчины.

- Девица она разбитная, это точно; мужчинам с ней весело, вот и...

- Вот и - что? Уж не хотите ли вы сказать, что мой Макс и сейчас к ней неравнодушен? - спросила Кэт, гневно сдвинув брови.

- О нет, что вы! К ней - нет... то есть...

- К ней - нет? - взвизгнула мисс Холл. - А к кому же в таком случае?

- Что за вздор! К вам, разумеется, голубушка, к кому ж еще. А впрочем, мне-то какое дело? - И капрал принялся насвистывать, словно в знак своего нежелания продолжать разговор. Но не так-то просто было отделаться от мисс Кэт - она пристала к нему с расспросами, и капрал, сперва упорно уклонявшийся от объяснений, наконец сказал:

- Ладно, Кэтрин, раз уж я, старый дурак, проболтался - так тому и быть.

Я молчал, потому что капитан всегда был моим лучшим другом, но больше молчать но могу - вот разрази меня бог, не могу! Уж очень бессовестно он с вами поступает; он вас обманывает, Кэтрин; он подлец, мисс Холл, вот, если хотите знать.

Кэтрин стала упрашивать его, чтобы он открыл ей все, что знает, и он продолжал:

- Он хочет от вас избавиться; вы ему надоели, вот он и привел сюда этого болвана Триппета, которому вы приглянулись. У него недостает духу выгнать вас вон по-человечески, хоть он и не стесняется обходиться с вами по-скотски. Но я вам расскажу, что он задумал. Через месяц он отправится в Ковентри по вербовочным делам, верней, так он вам скажет. А на самом деле, мисс Холл, он поедет по брачным делам; а вас оставит без единого фартинга, чтобы вы не могли прокормиться. Верьте мне, таков его план. Через месяц нужда и голод заставят вас стать любовницей Тома Триппета; а его честь в это время женится на мисс Дриппинг из Лондона и на ее двадцати тысячах фунтов, и купит себе полк, и добьется, чтобы старого Брока вовсе уволили из армии, -

добавил капрал себе под нос. Впрочем, он мог бы произнести это и в полный голос, ибо несчастная рухнула наземь в самом настоящем, непритворном обмороке.

- Но ведь надо же было ей сказать, - пробурчал мистер Брок, уложив ее на диван и сбрызнув водой, за которой успел сбегать. - Фу ты, черт! До чего ж она хороша.

* * *

Когда мисс Кэтрин пришла в себя, Брок заговорил с нею ласково, даже почти сочувственно. А что касается самой бедняжки, то дело обошлось без истерик и нервических содроганий, каковые обыкновенно следуют за обмороком у особ более высокого звания. Она потребовала от капрала подробностей и выслушала их с полным спокойствием, не плакала, не вздыхала, не испускала ни горестных стонов, ни воплей ярости, но когда он, прощаясь, спросил ее без обиняков: "Так что же вы намерены делать, мисс Кэтрин? - она промолчала, но так взглянула на него, что он, затворив за собой дверь, воскликнул: -

Клянусь небом, у красотки недоброе на уме! Не желал бы я быть тем Олоферном, что ляжет рядом с такой Юдифью, - нет, слуга покорный!" - и удалился, погруженный в глубокое раздумье.

Вечером, когда капитан воротился домой, она не промолвила ни слова, а когда он стал бранить ее за надутый вид, сослалась на нездоровье, сказав, что у нее невыносимо болит голова; и Густав Адольф, удовлетворившись этим объяснением, оставил ее в покое.

Утром он почти не взглянул на нее: торопился на охоту.

В отличие от героинь трагедий и романов, Кэтрин не зналась ни с какой таинственной ведуньей, которая могла бы снабдить ее ядом; поэтому она просто обошла нескольких аптекарей, жалуясь на невыносимую зубную боль, и в конце концов набрала такое количество настойки опия, которое показалось ей достаточным для задуманного ею дела.

Домой она пришла почти веселая. Мистер Брок похвалил ее за столь благоприятную перемену в расположении духа; а капитана, вернувшегося с охоты, она встретила так приветливо, что он ей дозволил отужинать вместе с ним и его друзьями - раз уж она перестала дуться, - только пусть не вздумает начинать сначала. Ужин не заставил себя ждать; а потом, когда со стола была убрана посуда, джентльмены уселись за пунш, который мисс Кэтрин сама приготовляла им своими нежными ручками.

Не стоит пересказывать, какие при этом велись беседы, или подсчитывать, сколько раз на стол ставилась новая чаша пунша взамен опустевшей, или же распространяться о поведении мистера Триппета, который, когда на столе появились карты, отказался принять участие в игре, предпочтя сидеть возле мисс Кэтрин и любезничать с нею напропалую. Обо всем этом можно было бы рассказать подробно, на рассказ, хоть и вполне достоверный, едва ли вышел бы приятным. Куда там! Хоть еще только начата третья глава нашей повести, нам уже довольно опротивели и действующие лица, и те приключения, которые им суждены. Но что поделаешь! Публику интересуют одни лишь висельники, а бедному сочинителю нужно как-то существовать; и если он не хочет погрешить ни перед публикой, ни перед самим собой, для этого есть один только способ: изображать негодяев такими, каковы они на самом деле. Пусть это будут не романтические, изящные, велеречивые хищники, а откровенные мерзавцы; пусть они пьянствуют, распутничают, воруют, лгут, словом, живут жизнью настоящих мерзавцев, которые не цитируют Платона, как Юджин Арам; не поют поэтичнейшие в мире баллады, как веселый Дик Терпин; не разглагольствуют с утра до ночи о to calon (Прекрасном (греч.).), как лицемер и ханжа Мальтраверс, о ком все мы читали с умиленьем и сочувствием; и не умирают в ореоле новообретенной святости, как бедняжка мисс Нэнси в "Оливере Твисте". Да, милостивая государыня, нельзя, чтоб вы и ваши дочери восхищались подобными личностями и сострадали им, будь то в жизни или в литературе; глубочайшее отвращение, гнев, презрение - вот те чувства, которые должна вызывать в вас эта порода людей. Талантливым сочинителям, вроде тех, кого мы только что приводили в пример, не должно наделять персонажей, принадлежащих к этой породе, чертами привлекательными и симпатичными, тем потворствуя прихотям своего воображения и давая пищу - чудовищную пищу! - нездоровым наклонностям вашего. Что же лично до нас, то мы просим наших молодых читательниц: сдерживайте себя, чтобы ни одна слезинка не пролилась над героями или героинями этой повести, ибо все они низкие люди, все до единого, и поступки их низки. Сберегите свое сострадание для тех, кто его достоин, и не тратьте его в Олд-Бейли, расчувствовавшись при виде кишащего там сброда.

Благоволите, следственно, поверить нам на слово, что беседы, которые велись за чашей пунша, приготовленного мисс Кэтрин, были именно таковы, каких можно ожидать в доме, где хозяин - лихой драгунский капитан, сорвиголова и распутник, гости большею частью ему под стать, а хозяйка была служанкой в деревенском трактире, пока не удостоилась чести стать капитанской любовницей. Все пили, все пьянели, у всех развязывались языки, и, право же, за целый вечер нельзя было услыхать там ни одного путного слова. Мистер Брок тоже присутствовал, наполовину как слуга, наполовину как участник пирушки. Мистер Томас Триппет напропалую любезничал с Кэтрин, а ее господин и повелитель в это время сражался с другими джентльменами в кости.

Но странное дело - фортуна словно бы отвернулась от капитана. Зато уорикширскому сквайру, тому самому, у которого он так много выиграл в последнее время, на этот раз необычайно везло. Капитан все больше пил пуншу, все чаще увеличивал ставки - и неизменно оказывался в проигрыше. Триста фунтов, четыреста фунтов, пятьсот - за несколько часов он спустил до нитки то, что нажил за несколько месяцев. Капрал следил за игрой и, будем к нему справедливы, все мрачнел и мрачнел по мере того, как росли столбики цифр на листке бумаги, где сквайр записывал проигрыши своего противника.

Один за другим гости брали свои шляпы и неверной походкой шли к двери.

В конце концов осталось только двое: сквайр и мистер Триппет, который по-прежнему торчал около мисс Кэтрин, а поскольку она, как уже было сказано, весь вечер была занята приготовлением пунша для игроков, он в некотором роде пребывал в самой гуще любовных чар и винных паров и досыта надышался тем и другим, так что едва-едва языком ворочал.

Снова и снова стучали кости; тускло мерцали свечи, обросшие нагаром.

Мистер Триппет, почти не видя капитана, рассудил в своем коснеющем уме, что и капитан его не видит; а посему он кой-как встал с кресла и повалился на диван, где сидела мисс Кэтрин. Взгляд его посоловел, лицо было бледно, челюсть отвисла, растопырив руки, он томно замурлыкал: "Прекра-а-асная Кхэтрин, один п-по-целу-у-уй!"

- Скотина! - сказала мисс Кэт и оттолкнула его. Пьяный мужлан скатился с дивана на пол, промычал еще что-то нечленораздельное и заснул.

Снова и снова стучали кости; тускло мерцали свечи, обросшие нагаром.

- Играю семь! - выкрикнул граф. - Четыре. Три на два в вашу пользу.

- По двадцать пять, - отозвался уорикширский сквайр.

Стук-стук-стук-стук-трах, - девять. Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп - одиннадцать.

Трах-трах-трах-трах.

- Семь бито, - сказал уорикширский сквайр. - За вами уже восемьсот, граф.

- Ставлю двести для розыгрыша, - сказал граф. - Но погодите! Кэт, еще пуншу!

Мисс Кэт подошла к столу; она казалась бледней обычного, и рука у нее слегка дрожала.

- Вот тебе пунш, Макс, - сказала она. От горячего питья шел пар. - Не выпивай все, - сказала она, - оставь мне немножко.

- А что это он такой темный? - спросил граф, оглядывая стакан.

- От рому, - сказала Кэт.

- Что ж, время не ждет! Сквайр, будьте вы прокляты! Пью за ваше здоровье и за ваш проигрыш! - И он залпом проглотил больше половины. Но тут же отставил стакан и воскликнул: - Что это за адская отрава, Кэт?

- Отрава? - повторила она. - Это не отрава. Дай мне. Твое здоровье, Макс. - Она пригубила стакан. - Славный пунш, Макс, я уж для тебя постаралась, едва ли тебе когда-нибудь придется отведать лучшего. - И она вернулась на прежнее место, и села, и устремила свой взгляд на игроков.

Мистер Брок наблюдал за ней не без мрачного любопытства; от пего не укрылись ее бледность, ее неподвижный взгляд. Граф все еще отплевывался, кляня отвратительный вкус пунша; по вот наконец он взял стаканчик с костями и бросил.

Выиграл и на этот раз сквайр. Подведя в своих записях окончательный итог, он с трудом встал из-за стола и попросил капрала Брока проводить его вниз; капрал согласился, и они вышли вместе.

Капитану, видно, ударил в голову выпитый пунш: он сидел, сжав руками виски, и бессвязно бормотал что-то, поминая свое невезенье, розыгрыш, дрянной пунш и тому подобное. Хлопнула внизу входная дверь; донеслись с улицы шаги Брока и сквайра и затихли в отдалении.

- Макс! - позвала Кэтрин, но ответа не было. - Макс, - окликнула она снова и положила руку ему на плечо.

- Прочь, шлюха! - огрызнулся благородный граф. - Как ты смеешь трогать меня своими лапами? Убирайся спать, пока я не отправил тебя куда-нибудь подальше, да сперва подай мне еще пуншу - еще галлон пуншу, слышишь?

- Ах, Макс, - захныкала мисс Кэт. - Ты... тебе... не надо тебе больше пить.

- Как! Выходит, мне уж и напиться нельзя в моем собственном доме? Ах ты, проклятая шлюха! Вон отсюда! - И капитан отвесил ей звонкую пощечину.

Но мисс Кэтрин, вопреки своему обыкновению, даже не попыталась ответить тем же, и дело на сей раз не кончилось потасовкой, как бывало прежде в случаях несогласия между нею и графом. Вместо того она бросилась перед ним на колени и, сжав руки на груди, жалостно воскликнула:

- О Макс! Прости меня, прости!

- Простить тебя? За что? Уж не за пощечину ли, которую ты от меня получила? Ха-ха! Эдак я охотно прощу тебя еще раз,

- Ах, нет, нет! - вскричала она, ломая руки. - Я не о том. Макс, милый Макс, сможешь ли ты простить меня? Я не о пощечине - бог с ней. Я прошу у тебя прощенья за...

- За что же? Не скули, а говори толком.

- За пунш!

Граф, которому уже море было по колено, напустил на себя пьяную строгость.

- За пунш? Ну, нет, тот последний стакан пунша я тебе никогда не прощу.

В жизни не брал в рот более гнусного, омерзительного пойла. Этого пунша я тебе никогда не прощу.

- Ах, нет, не то, не то! - твердила она.

- Как не то, будь ты неладна! Да этот... этот пунш, это же настоящая отра-а-а-ва. - Тут голова графа откинулась назад и он захрапел.

- Это и была отрава! - сказала Кэтрин.

- Что-о? - взвизгнул граф, мгновенно проснувшись, и с силой отшвырнул ее от себя. - Ты меня отравила, ведьма?

- О Макс! Не убивай меня, Макс! Это была настойка опия - вот что это было. Я узнала, что ты хочешь жениться, и я была вне себя, вот я и...

- Молчи, змея! - зарычал граф и, выказав больше присутствия духа, нежели галантности, запустил недопитым пуншем (разумеется, со стаканом вместе) в голову мисс Кэтрин. Но отравленный кубок пролетел мимо цели и угодил прямо в нос мистеру Тому Триппету, который, будучи позабыт всеми, мирно спал под столом.

С проклятием вскочил мистер Триппет на ноги и схватился за шпагу;

окровавленный, шатающийся, он представлял собой поистине жуткое зрелище.

- Кто? Где? - вопил он, наобум размахивая шпагой во все стороны. -

Выходи, сколько вас там есть! Смелым бог владеет!

- Проклятая тварь, так умри же и ты! - вскричал граф и, обнажив свой толедский клинок, ринулся на мисс Кэтрин.

- Караул! Убивают! На помощь! - завизжала та. - Спасите меня, мистер Триппет, спасите! - И, толкнув названного джентльмена навстречу графу, она в два прыжка очутилась у двери спальни, юркнула туда и заперлась на замок.

- Прочь с дороги, Триппет, - ревел граф. - Прочь с дороги, пьяная образина! Я убью эту ведьму - она мне поплатится жизнью! - И он с такой силой вышиб оружие из рук мистера Триппета, что оно, описав кривую, вылетело в окно.

- В таком случае возьмите мою жизнь, - сказал мистер Триппет. - Пусть я пьян, но я, черт возьми, мужчина! Смелым бог владеет.

- На кой черт мне ваша жизнь, остолоп? Послушайте, Триппет, да заставьте вы себя протрезвиться. Эта чертова баба узнала о моей женитьбе на мисс Дриппинг...

- Двадцать тысяч фунтов! - заметил мистер Триппет.

- Она приревновала - понятно? - и отравила нас. Она подлила яду в пунш.

- Как, в мой пунш? - воскликнул мистер Триппет; хмель сразу соскочил с него, а заодно улетучилась и отвага. - Боже мой! Боже мой!

- Нечего причитать, бегите лучше за врачом, только он может нас спасти.

И мистер Триппет понесся со всех ног.

Сознание личной опасности заставило графа позабыть о задуманной кровавой расправе с любовницей или, по крайней мере, на время отложить ее. И нельзя не воздать должное воину, сражавшемуся за, а также против Мальборо и Таллара: перед лицом столь тяжкого и непривычного испытания он ни на миг не дрогнул душой, но немедля стал действовать столь же решительно, сколь и находчиво. Он бросился к поставцу с остатками вечерней стряпни, схватил горчицу, соль, склянку масла, опрокинул все это в большой кувшин и туда же налил до краев горячей воды. Затем, не колеблясь ни минуты, он поднес к губам эту аппетитную смесь и глотал ее до тех пор, пока терпела природа.

Впрочем, он не успел выпить и кварты, как наступил желанный эффект, и с помощью этого импровизированного рвотного ему удалось освободиться от большей части яда, которым угостила его мисс Кэтрин.

За таким занятием его застал врач, которого вместе с капралом Броком привел мистер Триппет. Узнав, что на его долю отравленный пунш едва ли достался, мистер Триппет возликовал и, не вняв совету на всякий случай выпить немного графского снадобья, отбыл восвояси, предоставив графа заботам верного Брока и лекаря.

Нет надобности перечислять все дополнительные средства, употребленные последним для восстановления здоровья капитана; так или иначе, немного спустя он объявил, что непосредственная опасность, по его мнению, миновала и теперь пациент нуждается только в отдыхе и в сиделке, которая не отходила бы от его постели. Обязанности сиделки взял на себя мистер Брок.

- Да, да, иначе эта ведьма убьет меня, - подхватил бедный граф. -

Выгони ее вон из спальни, Брок; а если она не отопрет, взломай дверь.

Эта мера в самом деле оказалась необходимой; не получив ответа на многочисленные оклики, мистер Брок разыскал железный ломик (точней сказать, достал его из собственного кармана) и взломал замок.

Комната была пуста, окошко распахнуто настежь; хорошенькая служанка из

"Охотничьего Рога" бежала.

- Ящик! - прохрипел граф. - Цел ли ящик? Капрал бросился в спальню, заглянул под кровать, где был привинчен ящик, и сказал:

- Славу богу, цел!

Окно тотчас же было закрыто; капитан, не державшийся на ногах от слабости, был раздет и уложен в постель, капрал уселся рядом. Скоро веки больного смежил сон, и бдительный взор сиделки удовлетворенно следил за благотворным воздействием этого великого целителя.

* * *

Проснувшись спустя некоторое время, капитан, к удивлению своему, обнаружил, что во рту у него торчит кляп и что капрал Брок тащит его кровать куда-то в сторону. Он зашевелился, хотел сказать что-то, но сквозь шелковый платок проникли только глухие, нечленораздельные звуки.

- Не двигайтесь, ваша честь, и не вздумайте кричать, - заметил ему капрал, - не то я перережу вашей чести горло.

И, взяв железный ломик (теперь читателю ясно, для чего было припасено означенное орудие: мистер Брок уже несколько дней, как задумал совершить этот coup (Подвиг (франц.).)), он сперва попытался вскрыть железный ящичек, в котором граф хранил свое сокровище, а когда это не удалось, попросту стал отвинчивать его от полу - в чем и преуспел без особого труда.

- Вот видите, граф, - заметил он назидательно, - не рой другому яму, сам в нее попадешь. Вы, кажется, хотели устроить, чтобы меня выгнали из полка. К вашему сведению, я теперь сам, своей волей его покину и остаток своих дней проживу джентльменом. Schlafen Sie wohl (Спокойной ночи (нем.).), благородный капитан; bon repos (Приятного отдыха (франц.).). Завтра спозаранку явится к вам сквайр получить давешний должок.

* * *

С этим язвительным замечанием мистер Брок удалился; но не через окно, как мисс Кэтрин, а чин чином через дверь и, спустившись вниз, вышел на улицу. А наутро врач, придя навестить пациента, принес с собою известие, что мистер Брок глубокой ночью явился в конюшню, где стояли графские лошади, и, разбудив конюха, сообщил ему, что мисс Кэтрин дала графу яд, а сама бежала, прихватив тысячу фунтов, и что теперь он, Брок, вместе с другими, кому дорога справедливость, намерены обыскать всю округу, чтобы изловить преступницу. Для этой цели он велел оседлать лучшую лошадь капитана - того самого жеребца, на котором некогда была увезена мисс Кэтрин. Так граф Максимилиан за одну ночь лишился любовницы, денег, коня, капрала и едва не лишился жизни.

ГЛАВА IV,

в которой мисс Кэтрин снова становится честной женщиной

В таком плачевном положении - без денег, без сожительницы, без лошади, без капрала, с кляпом во рту и с веревкой вокруг туловища - мы принуждены покинуть доблестного графа Гальгенштейна до той поры, пока его не выручат друзья и дальнейшее течение нашей повести. Равным образом должен быть прерван и рассказ о приключениях мистера Брока, выехавшего из города на графском коне, ибо долг нам велит последовать за мисс Кэтрин в окно, через которое она бежала, и сопровождать ее навстречу всем превратностям ее судьбы.

Одно могло служить ей утешением - что у нее хотя бы нет ребенка на руках; мальчик, мы знаем, спокойно рос у кормилицы, получавшей от капитана деньги на его содержание. Но во всем остальном обстоятельства складывались для мисс Кэт самым мрачным образом: ни дома, ни пристанища, в кармане лишь несколько шиллингов, а в душе целый водоворот обид и неуемная жажда мщения.

Горько было ей оглядываться назад, но и вперед смотреть не слаще. Куда податься? Как жить? Откуда ждать помощи и спасения? А между тем был у нее ангел-хранитель - как я подозреваю, не из небесного воинства, а из той вслух не называемой рати, что имеет немало подопечных на нашей грешной земле и подчас охотно вызволяет их из самой худшей беды.

Мисс Кэт хоть и не совершила убийства, но все равно, что совершила; да еще не испытывала при этом и тени раскаяния; а в прошлом чего только не водилось за ней, особенно с тех пор, как она связала свою жизнь с капитаном,

- и неумеренное кокетство, и праздность, и тщеславие, и ложь, и брань, и клевета, и приступы бешеной злобы; словом, темный ангел, о котором мы косвенно упоминали, мог с полным правом считать ее своим детищем, и, как своему детищу, он пришел ей на помощь.

Я не хочу сказать, что в этот трудный час он явился ей в образе джентльмена в черном и потребовал, чтоб она кровью подписала обязательство продать ему свою душу в обмен на некоторые услуги с его стороны. Мне всегда казалось, что тот, кого считают неизменным участником подобного рода дьявольских сделок, на самом деле слишком умен, чтобы в них ввязываться: с какой стати платить немалую цену за то" что через несколько лет получишь даром? А потому не следует думать, что князь тьмы предстал перед мисс Кэт и увлек ее на огненную колесницу, запряженную драконами и несущуюся по воздуху со скоростью тысячи миль в минуту. Ничуть не бывало, - экипаж, посланный ей во спасение, имел куда более будничный вид.

Примерно через час после того, как мисс Кэтрин покинула Бирмингем, из городских ворот выехал "Ливерпульский Дилли-Джонс", в 1706 году покрывавший за десять дней расстояние между Лондоном и Ливерпулем. Неуклюжая эта колымага, со звоном и грохотом взбираясь по склону холма, поравнялась с тем местом, где сидела наша героиня и, пригорюнившись, размышляла о своей печальной судьбе. Кучер дилижанса шел рядом с лошадьми, понукая их, дабы они продолжали делать свои две мили в час; часть пассажиров предпочла идти в гору пешком, и карета, достигнув вершины, остановилась перед тем, как бойкой рысью пуститься вниз. Дожидаясь отставших пассажиров, возница обратил внимание на хорошенькую девушку, сидевшую у дороги, и ласково спросил ее, откуда она идет и не желает ли, чтобы ее подвезли в дилижансе. На второй вопрос мисс Кэтрин поспешила ответить утвердительно; что же до первого, то она сказала, что идет из Стрэтфорда; хотя на самом деле, как нам очень хорошо известно, не так давно вышла из Бирмингема.

- А не обогнала ли тебя дорогой женщина на вороном коне с притороченным к седлу мешком золота? - спросил возница, уже приготовившись забраться на козлы.

- Словно бы нет, - сказала мисс Кэтрин.

- А следом за нею всадник на таком же коне - нет, не видела? В Бирмингеме сейчас дым коромыслом из-за этой женщины. Говорят, она отравила за ужином девять человек и задушила немецкого князя в его постели. А потом выкрала у него двадцать тысяч гиней золотом и ускакала на вороном коне.

- Стало быть, это не я, - простодушно сказала мисс Кэт. - У меня всего только три шиллинга и четыре пенса.

- Да, едва ли это ты, - что-то я у тебя мешка с золотом не приметил. И потом, такого хорошенького личика не может быть у злодейки, способной отравить девять человек и десятого задушить в постели.

- Уж будто, - сказала мисс Кэт, краснея от удовольствия. - Уж будто вы и вправду так думаете. - Красотка наша сумела бы оценить комплимент даже по дороге на виселицу; и переговоры закончились тем, что мисс Кэтрин вошла в дилижанс, где хватило бы места на восьмерых, а пассажиров пока было всего трое или четверо.

Нужно было прежде всего придумать что-то для удовлетворения любопытства последних; и мисс Кэт справилась с этой задачей на удивленье легко, принимая во внимание ее молодость и ее скудное образование. Будучи спрошена, куда она держит путь и почему очутилась в столь ранний час одна у проезжей дороги, она рассказала целую историю, весьма складную и убедительную, которая вызвала у слушателей большой интерее; а один из них, молодой человек, успевший разглядеть под капюшоном лицо мисс Кэтрин, тут же принялся весьма галантно за ней ухаживать.

Однако сказалось ли утомление после минувшего дня и сменившей его бессонной ночи или несколько глотков опия, выпитых накануне, оказали вдруг свое запоздалое действие, но только мисс Кэт внезапно почувствовала жар, дурноту и необыкновенную сонливость; и долгие часы путешествия провела в полузабытьи, к немалому сожалению своих спутников. Но вот "Дилли-Джонс"

добрался наконец до трактира, где заведено было делать остановку на несколько часов, чтобы лошади и люди могли отдохнуть и поесть. Возня путешественников и голос трактирного слуги, радушно приглашающего их к обеду, разбудили мисс Кэтрин. Молодой человек, плененный ее красотой, любезно предложил проводить ее в дом; и она, опираясь на его руку, вышла из кареты.

Дорогой он нашептывал ей нежные речи, и, должно быть, ее внимание было отвлечено ими; а возможно, она слишком ушла в свои мысли или не вполне очнулась от сна, лихорадки и действия опия, - во всяком случае, она не разглядела, куда идет; не то предпочла бы, верно, остаться в карете, невзирая на голод и нездоровье. Ибо трактир, порог которого она готовилась переступить, был тот самый "Охотничий Рог", откуда она бежала в начале нашей повести; и хозяйкой там теперь, как и тогда, была ее родственница, бережливая миссис Скоур. Последняя, увидев даму в нарядном плаще с капюшоном, опирающуюся, словно бы от слабости, на руку джентльмена приятной наружности, решила, что это муж и жена, и притом не простого звания; и, всячески выказывая свою особую о них заботу, повела их через общую комнату в отдельное помещение, где усадила даму в кресло и спросила, что ей подать выпить. Меж тем Кэтрин, уже понемногу оправившись, при первом же звуке хорошо знакомого голоса поняла, что произошло; и потому для нее не было неожиданностью, когда услужливая трактирщица, настояв после ухода ее спутника на том, чтобы снять с нее плащ, тут же от изумления уронила его на пол, воскликнув:

- Силы небесные, да это же наша Кэтрин!

- Я совсем больна, тетушка, и очень устала, - сказала молодая женщина.

- Мне ничего не нужно, только бы поспать часок-другой.

- Спи сколько хочешь, душенька, дай только напою тебя горячим молоком с вином и пряностями. Видно по тебе, что ты больна, вон даже с лица спала. Ах, Кэт, Кэт, ну что за жизнь у вас, у знатных дам. Ведь вот, хоть ты и разъезжаешь в каретах по балам и носишь дорогие наряды, а спорю, что ты была и здоровей и счастливей, когда жила здесь, со своей старой теткой, которая в тебе души не чаяла. - И, подкрепив эту прочувствованную речь двумя или тремя поцелуями, принятыми мисс Кэтрин с некоторым недоумением, миссис Скоур отвела дорогую гостью к тому самому ложу, на котором год назад провел ночь граф Гальгенштейн, собственноручно раздела ее, уложила, заботливо подоткнула одеяло, неустанно восхищаясь каждой снятой с нее вещью, а заметив, что в кармане у нее ничего нет, кроме трех шиллингов и четырех пенсов, лукаво подмигнула со словами: - Нужды нет, капитан обо всем позаботится.

Мисс Кэт не стала рассеивать ее заблуждения - ибо, конечно же, миссис Скоур заблуждалась, вообразив, что хорошо одетый джентльмен, вышедший вместе с Кэт из дилижанса, и есть граф Гальгенштейн; а надо сказать, до нее время от времени доходили сильно преувеличенные слухи о богатстве и роскоши его домашнего обихода, что побуждало ее относиться к племяннице с почтительным уважением, как к знатной госпоже. "Она и есть знатная госпожа", - объявила миссис Скоур несколько месяцев назад, впервые услышав эти соблазнительные россказни, - ее ярость по поводу бегства мисс Кэтрин уже поостыла к той поре. "Девочка жестоко поступила, покинув меня; но ведь она теперь все равно что графиня, а потому заслуживает прощения".

Соображения эти были изложены доктору Добсу, имевшему обыкновение вечерком выкуривать трубочку и выпивать кружку пива в "Охотничьем Роге", - и вызвали решительное его осуждение. Почтенный священнослужитель строго заметил, что корыстный расчет, - если таковой имел место, - лишь усугубляет вину мисс Кэтрин и что, будь она даже княгиней, он, доктор Добс, больше никогда не скажет с нею ни слова. Миссис Скоур сочла доктора чересчур уж нетерпимым и даже высказала свое мнение вслух; она принадлежала к той породе людей, что питает величайшее уважение к преуспевшим и глубоко презирает неудачников. Оттого-то и сейчас, воротясь в общую комнату, она с любезной улыбкой подошла к джентльмену, в сопровождении которого Кэтрин появилась в харчевне, и, низко присев перед ним, поблагодарила за честь, оказанную

"Охотничьему Рогу", после чего доложила, что миледи просит милорда извинить ее, но, будучи утомлена путешествием, к обеду не выйдет, а предпочитает отдохнуть час-другой в постели.

Эта речь крайне удивила милорда, который был вовсе не лорд, а ливерпульский портной, ехавший в Лондон поглядеть новые моды; однако он только усмехнулся и не стал разуверять трактирщицу, и та, весьма довольная, отправилась хлопотать по хозяйству.

Но вот истекли два или три часа, отпущенные на обед со щедростью, свойственной тем временам, и кучер стал торопить пассажиров, напоминая, что впереди еще двенадцать миль пути; лошади, добавил он, отдохнули и уже запряжены в карету. Тем временем миссис Скоур, к большому своему удовольствию, убедилась, что племянница не на шутку больна и горит в лихорадке, а стало быть, есть надежда, что прибыльные постояльцы задержатся надолго; и, выйдя вперед, она с почтительно-скорбной миной обратилась к ливерпульскому портному:

- Милорд (я ведь сразу узнала вашу милость), прибывшей с вами даме так неможется, что просто грех поднимать ее с постели; не прикажете ли распорядиться, чтобы кучер отвязал ваши и ее сундуки, и постлать вам на ночь в соседней комнате?

К большому удивлению трактирщицы, ее речь была встречена дружным взрывом хохота.

- Сударыня, - сказал тот, к кому она относилась, - я не лорд, а портной и суконщик, что же до молодой особы, о которой вы говорите, то я ее до сего дня и в глаза не видал.

- Что-о? - завопила миссис Скоур. - Так вы не тот самый граф? Так Кэт вам не...? Так вы не заказывали для нее комнату с постелью и не станете платить по этому счету? - И она протянула документик, согласно которому со спутницы графа причиталась в ее пользу сумма в полгинеи.

Ее волнение вызвало новый взрыв веселости.

- Платите-ка, милорд, - сказал кучер дилижанса, - да поторапливайтесь, а то нам пора ехать.

- Кланяйтесь от нас миледи! - сказал один из пассажиров.

- Передайте, что милорду недосуг ее дожидаться! - подхватил другой; и они веселой гурьбой поспешили к карете, расселись по местам и укатили.

Миссис Скоур побежала было за ними, но на полдороге остановилась, словно окаменев, - лицо, бледное от ужаса и гнева, счет по-прежнему в протянутой руке, и только когда дилижанс уже исчез из виду, сознание вернулось к пей. Она опрометью бросилась назад, в харчевню, сбив с ног подвернувшегося мальчишку-конюха, не удостоила ответом доктора Добса, который из-под легкой пелены табачного дыма кротко полюбопытствовал, что случилось, взлетела по лестнице наверх и, точно разъяренная фурия, ворвалась в комнату, где лежала Кэтрин.

- Вот оно что, сударыня! - закричала она на самых пронзительных нотах своего голоса. - Провести меня задумали! Являетесь сюда, задрав нос, выдаете себя чуть ли не за графиню, занимаете лучшую постель в доме, когда на самом деле вы - обыкновенная побродяжка. Так вот, сударыня, не угодно ли вам сию же минуту убраться вон! "Охотничий Рог" не прибежище для больных нищенок, сударыня! Дорога в работный дом вам хорошо известна, сударыня, вот и отправляйтесь туда. - И миссис Скоур, стащив с больной одеяло, ухватилась за простыни, но тут бедная Кэт привстала, вся дрожа от страха и озноба.

Не было у нее духу ответить так, как она ответила бы еще вчера, - когда на одно сказанное ей бранное слово последовало бы с полдюжины более крепких, да еще полетела бы в обидчика тарелка, нож, бараний окорок - все, что попало бы под руку. Не стало у нее духу для подобной отповеди; и в ответ на приведенные слова миссис Скоур, а также на все прочие, - которые приводить нет надобности, но которые лились из уст этой почтенной особы неудержимым визгливым потоком, - бедняжка лишь горько плакала, тщетно пытаясь вновь натянуть на себя сорванное одеяло.

- Ах, тетушка, не будьте столь жестокосерды со мной! Вы видите, я совсем больна.

- Больна, потаскуха? Больна, дрянь этакая? Поделом вору и мука; это бог тебе послал болезнь в наказание. Живо одевайся - и чтоб я тебя больше не видела! Ступай в работный дом, там твое настоящее место. Одевайся же - ты что, не слышишь? Ишь ты, шелковые нижние юбки, - скажи на милость! - да еще и рубашка с кружевами!

Дрожа, всхлипывая, стуча зубами в лихорадке, Кэтрин кое-как надела белье и платье; при этом она словно бы не видела и не сознавала хорошенько, что делает, и ни единым словом не отзывалась на пространные речи трактирщицы. Наконец она, шатаясь, спустилась с узкой лестницы, миновала кухню, подошла к двери и, ухватившись за косяк, оглянулась на миссис Скоур, как будто еще надеялась на что-то. Но трактирщица, подбоченясь, сурово прикрикнула:

- Вон отсюда, бесстыжая тварь! - И несчастная с жалобным стоном отпустила косяк и побрела прочь, обливаясь слезами.

* * *

- Погодите, да ведь это... нет... да, конечно, это бедняжка Кэтрин Холл! - воскликнул кто-то за спиной миссис Скоур и, довольно бесцеремонно оттолкнув ее, выбежал на дорогу, без парика, с трубкой в руке. То был не кто иной, как славный доктор Добс; и последовавший короткий разговор его с мисс Кэт привел к тому, что она несколько недель пролежала у него дома в горячке и что он никогда больше не приходил в "Охотничий Рог" выкурить вечернюю трубку.

* * *

Мы не станем задерживаться на этой части жизнеописания мисс Кэт;

приходится признать, что за время ее пребывания в доме славного доктора Добса не произошло ничего безнравственного; не станем же мы, в самом деле, оскорблять читателя дурацкими картинками скромной, благочестивой жизни, исполненной здравого смысла и безобидного веселья; все эти добродетели -

одна преснота, разбавленное молоко; то ли дело порок, остротой и пряностью щекочущий наши чувства. Скажем вкратце: доктор Добс, при всей своей богословской учености, был младенчески простодушен; не прошло и месяца после водворения мисс Кэт у него в доме, как все ее грехи были искуплены в его глазах раскаянием и страданиями; и они с миссис Добс уже судили и рядили, как бы получше устроить судьбу этой юной Магдалины.

- Вспомни, душа моя, ведь ей в ту пору едва сравнялось шестнадцать лет,

- говорил он жене, - да и увезли ее, в сущности, помимо ее воли. Граф клятвенно обещал жениться на ней; правда, она ушла от него лишь после того, как этот изверг пытался ее отравить - но подумай, какое истинно христианское величие духа явила эта бедная девушка! Она прощает ему от всего сердца, в то время как я, например, лишь с трудом мог простить миссис Скоур, столь жестоко отказавшую ей в приюте.

От читателя не ускользнет некоторое расхождение между версией доктора Добса и той, которая дана была нами и которая - пусть он в том не сомневается - более достоверна; все дело в том, что доктору рассказывала о случившемся мисс Кэт, а доктор, добрая душа, принял бы ее рассказ за чистую монету, даже будь он во сто крат удивительнее.

Советуясь между собой относительно будущего мисс Кэт, почтенный священнослужитель и его супруга вспомнили о нежных чувствах, которые некогда питал к ней Джон Хэйс, и пришли к заключению, что, если эти чувства не изменились, они сейчас придутся как нельзя более кстати. Решено было со всей осторожностью выяснить расположение Кэтрин на этот счет (осторожность выразилась в том, что нашу героиню спросили, вышла ли бы она замуж за Джона Хэйса). Ответ последовал самый решительный: нет. Когда-то она любила Джона Хэйса - он был ее первой, ее единственной любовью; но теперь она - падшая и уже недостойна его. После чего супруги Добс прониклись еще большим к ней уважением и стали искать способов, как бы устроить этот брак.

Хэйс был в отлучке, когда мисс Кэт вновь появилась в родных краях; но, воротившись, не замедлил узнать о происшедшем - как она заболела и как тетка от нее отступилась, а добрый пастор приютил ее у себя. Спустя несколько дней преподобный мистер Добс повстречал мистера Хэйса и, сославшись на какую-то надобность по плотничьей части, попросил зайти. Хэйс сперва отказался наотрез; потом отказался в деликатной форме, потом заворчал, потом зафыркал и, наконец, дрожа с головы до ног, переступил порог дома. Там, на кухне, сидела мисс Кэтрин и тоже с головы до ног дрожала.

Какой промеж них вышел разговор? Если вам, миледи, так уж хочется знать, вспомните тот день, когда сэр Джон сделал вам предложение руки и сердца. Можно ли вообразить что-либо бессмысленнее тех слов, что были при этом сказаны? Подобные речи не стоит воспроизводить, даже когда их ведут лица, принадлежащие к самому избранному обществу; а уж если дело касается до любовных объяснений плотника и бывшей трактирной служанки, то и подавно.

Скажем только, что мистер Хэйс, у которого был целый год на то, чтобы излечиться от своей страсти и который словно бы преуспел в этом, едва лишь увидел Кэтрин, так снова по уши в нее влюбился, и все его усилия пошли прахом.

Знал ли священник, как у них обстоят дела, про то мне неизвестно; но так или иначе, мистер Хэйс теперь, что ни вечер, если не торчал на кухне пасторского дома, то прогуливался в обществе мисс Кэтрин; и не прошло трех месяцев (срок немалый, хоть и приходится сжать его тут до одной короткой фразы), как в деревне узнали о новом тайном побеге; а кто с кем сбежал, он ли с нею, она ли с ним, не мое дело допытываться. "Я бы этого никогда не допустил, - говорил потом доктор Добс - а жена его улыбалась втихомолку, -

да они все держали от меня в секрете". И, наверно, он бы вмешался, если бы знал о нем; но как только миссис Добс заговаривала с ним о том, когда и как именно намерены совершить побег влюбленные, он тотчас приказывал ей замолчать. По правде говоря, супруга священника не раз принималась обсуждать этот вопрос. "У молодого Хэйса и деньги водятся, и ремесло в руках, -

говорила она, - он единственный сын у родителей и волен выбрать себе жену по нраву; верно, красавцем его не назовешь, и ни щедростью, ни любезностью он не блещет; но зато он, бесспорно, любит Кэт (а ей, сам знаешь, выбирать не приходится), и чем скорей она за него выйдет, тем лучше. Разумеется, в нашей церкви им венчаться нельзя, но..." - "Ну что ж, - отвечал доктор Добс, -

если их обвенчают где-нибудь в другом месте, я тут ни при чем, да к тому же мне ведь ничего и не известно". Намек был понят, и в одно прекрасное воскресное утро, месяц спустя, мистер Хэйс потихоньку увез свою возлюбленную из пасторского дома, усадив ее на лошадь позади себя; а из-за спущенных оконных занавесок смотрели им вслед пасторские ребятишки и весело смеялись.

За этот месяц мистер Хэйс успел съездить в город Вустер и позаботиться о том, чтобы оглашение состоялось в тамошней церкви, справедливо рассудив, что в большом городе это событие вызовет меньше толков, нежели в глухой деревеньке. В Вустер он и повез теперь свою нареченную. О, злосчастный Джон Хэйс! Куда влечет тебя рок? О, неразумный доктор Добс, забывший о сыновнем долге почитания родителей и поддавшийся уговорам своей супруги, одержимой пагубным пристрастием к сватовству!

* * *

В "Лондонской газете" от 1 апреля 1706 года напечатан указ ее величества о вступлений в силу парламентского акта, имеющего целью поощрение и развитие морской службы, а также лучшее и быстрейшее укомплектование личного состава королевского флота, согласно каковому указу всякий судья полномочен выдавать констеблям, помощникам констеблей и помощникам помощников разрешение на право входить, а ежели надобно, то и вламываться в любой дом, где, по их подозрению, укрывается моряк-дезертир; а за недостатком дезертиров хватать и зачислять в моряки любых жителей, годных к несению морской службы. Нет нужды приводить здесь все содержание этого Акта, занимающего четыре газетных столбца, - равно как и другой, подобный же, где речь идет о сухопутной армии; скажем лишь, что введение его в действие наделало переполоху во всем королевстве.

Все мы знаем, если не из опыта, то понаслышке, что во время больших военных походов за главными силами следует арьергард, в рядах которого скопляется немало всякого сброда; и точно так же в тени важных государственных мероприятий творятся подчас мелкие жульнические делишки. Так великая избирательная реформа дала простор множеству сомнительных ухищрений и махинаций - что нетрудно было бы показать, если бы не твердое наше намерение соблюдать деликатность по отношению к вигам; а вышеупомянутый "Акт о вербовке", который во имя славы англичан во Фландрии столь жестоко обошелся с англичанами в Англии (не первый, кстати, пример необходимости терпеть нужду дома ради того, чтобы можно было покрасоваться на людях), породил целую армию прохвостов и доносчиков, которые на нем наживались, помимо прочего еще и занимаясь вымогательством у лиц, подпадавших под действие этого Акта - или с перепугу поверивших, что подпадают под него.

После окончания брачной церемонии в Вустере мистер Хэйс озаботился подысканием харчевни подешевле, где бы можно было сэкономить на ночлеге и еде.

На кухне избранного им заведения расположилась компания выпивох. Миссис Хэйс с подобающим ей достоинством отказалась есть в столь низменном обществе; и тогда хозяйка провела новобрачных в другое помещение, куда им подали еду отдельно.

Пировавшие на кухне гости и в самом деле не подходили для дамского общества. Один был долговязый верзила с алебардой, что заставляло предположить в нем солдата; другой - моряк, судя по платью, - пленял взоры черной повязкой на глазу; третий был, как видно, предводителем всей банды;

флотский мундир, облекавший его тучную фигуру, дополняли сапоги со шпорами,

- сочетание, доказывавшее, что если и был он моряком, так разве, что называется, сухопутным.

Что-то в облике и в голосе одного из этих почтенных господ показалось миссис Хэйс знакомым; и догадка ее перешла в уверенность, когда короткое время спустя три героя без спросу ворвались в комнату, где она сидела со своим супругом. Впереди был не кто иной, как ее старый знакомец мистер Питер Брок с саблей наголо; он взглянул на миссис Кэтрин и приложил палец к губам, как бы призывая ее к молчанию. Его одноглазый товарищ грубо схватил мистера Хэйса за плечо; верзила с алебардой встал у двери, пропустив в комнату еще двоих или троих на подмогу одноглазому, который меж тем закричал во весь голос:

- Ни с места! Именем королевы - вы арестованы!

На этой драматической сцене мы и остановимся до следующей главы, где, по всей вероятности, разъяснится, кто были эти люди.

ГЛАВА V,

в которой излагаются события из жизни мистера Брока, а также некоторые другие

- Ты только не вздумай им верить, Джон! - сказала миссис Хэйс, когда улегся первый испуг, вызванный вторжением мистера Брока и его сотоварищей. -

Вовсе они не посланные судьи; все это подстроено, чтобы выманить у тебя твои деньги.

- Не дам ни фартинга! - завопил Хэйс.

- Вон того, с саблей, что так свирепо хмурит брови, я знаю, -

продолжала миссис Кэтрин, - его фамилия...

- Вуд, сударыня, к вашим услугам, - перебил мистер Брок. - Я состою при здешнем судье мистере Гобле, ведь правда, Тим? - обратился мистер Брок к верзиле с алебардой, сторожившему дверь.

- Чистая правда, - лукаво подтвердил Тим, - мы все состоим при его чести судье Гобле.

- Именно так! - отозвался одноглазый.

- И не иначе! - воскликнул стоявший рядом детина в ночном колпаке.

- Теперь вы, надеюсь, убедились, сударвшя? - продолжал мистер Брок, он же Вуд. - Не станете же вы подвергать сомнению свидетельство столь почтенных джентльменов. Наша обязанность - задерживать всех годных к несению службы лиц мужского пола, которым нечем отговориться, и зачислять их в войска ее величества. Взгляните-ка на этого мистера Хэйса (тот весь трясся, слушая эти речи). Смельчак, красавец, одна осанка чего стоит! Он у нас оглянуться не успеет, как попадет в гренадеры.

- Они хотят запугать тебя, Джон, а ты не поддавайся, - вскричала миссис Хэйс. - Все вздор! Я же тебе говорю, что знаю этого человека. Он за твоими деньгами охотится, вот и все.

- А в самом деле, мне вроде бы знакома эта дама. Где же бы я мог ее видеть? Не в Бирмингеме ли?.. Точно, точно, в Бирмингеме - как раз в ту пору, когда там чуть было не отправили на тот свет графа Галь...

- О сэр! - поспешно воскликнула миссис Хэйс, и вместо презрения, только что звучавшего в ее голосе, в нем послышалась смиреннейшая мольба. - Что нужно вам от моего мужа? Пожалуй, мне это показалось, будто я вас знавала прежде. За что вы его схватили? Сколько вы хотите, чтобы отступиться от него и отпустить нас с миром? Скажите только, - он богат и...

- Богат, Кэтрин? - вскричал Хэйс. - Я богат?.. Боже праведный! Сэр, я живу только тем, что заработаю, я бедный плотник, сэр, подручный в отцовской мастерской.

- Он может уплатить двадцать гиней за свое освобождение; поверьте мне, может, - сказала миссис Кэт.

- У меня есть всего одна гинея на обратный путь, - простонал Хэйс.

- Да, но дома у тебя есть еще двадцать, Джон, - возразила новобрачная.

- Дай этим бравым джентльменам письмо к твоей матери; она им уплатит, и тогда они отпустят нас, - не так ли, джентльмены?

- Сразу же, как получим деньги, - подтвердил предводитель мистер Брок.

- Само собой, - поддакнул верзила с алебардой. - А что придется покуда посидеть взаперти, так велика ли беда, приятель, - продолжал он, обратись к самому мистеру Хэйсу. - Мы тебе поможем скоротать время, выпьем за здоровье твоей хорошенькой женушки.

И надо отдать алебардщику справедливость, свое обещание он исполнил.

Тут же было приказано хозяйке подать вина; а когда мистер Хэйс бросился к ее ногам, умоляя о помощи, взывая к защите закона...

- В "Трех Грачах" один закон: вот он!.. - возразил ему мистер Брок, поднеся к его носу пистолет. На что хозяйка только одобрительно ухмыльнулась и пошла прочь.

После недолгих препирательств Джон Хэйс составил требуемое письмо к своему отцу, в котором сообщал, что попал в руки вербовщиков и, чтобы откупиться, ему необходимо двадцать гиней; а также предостерегал против попыток задержать подателя письма, ибо упомянутые джентльмены пригрозили ему смертью в случае, если их товарищ не вернется. В доказательство подлинности письма к нему был приложен перстень, подарок матери, который Хэйс всегда носил на пальце.

Оставалось решить, кто повезет послание; выбор пал на долговязого алебардщика, который, видимо, был вторым по чину в отряде, предводительствуемом капралом Броком" Товарищи называли его то прапорщиком, то даже капитаном или просто мистером Макшейном; а иногда в шутку именовали

"Носачом", намекая на выдающееся положение, которое занимала в его лице эта черта, - или же "Дылдой", по тем самым причинам, которые заслужили подобное прозвище первому Эдуарду. Итак, мистер Макшейн вскочил на Хэйсову лошадь и отбыл из Вустера, предоставив всем постояльцам "Трех Грачей" нетерпеливо дожидаться его возвращения.

Ожидать его можно было не ранее следующего утра, томительной оказалась для мистера Хэйса его nuit de noces (Брачная ночь (франц.).). Подали обед;

мистер Брок и двое его сотоварищей, согласно уговору, сели за стол вместе с новобрачными. За обедом последовал пунш, который тоже пили всей компанией, а там дошло дело и до ужина. Впрочем, ужинать стал лишь один мистер Брок - два других джентльмена предпочли дым своих трубок и общество хозяйки на кухне.

- Не такое уж это веселье, согласен, - заметил экс-капрал, - и не так бы следовало джентльмену проводить свою брачную ночь; но ничего не поделаешь, голубчики моя, - кто-нибудь должен с вами оставаться, а то ну как вам вздумается высунуться в окошко и закричать, и уж тогда беды не оберешься. Один из нас должен здесь быть, но мои друзья любят на ночь выкурить трубочку, так что придется уж вам потерпеть мое общество, пока кто-нибудь из них меня не сменит.

Читатель вряд ли полагает, что если троим людям случилось, хоть и поневоле, вместе коротать ночь в трактирном помещении, то они, надувшись, рассядутся по углам, не обмениваясь ни словом, ни взглядом. Напротив того!

мистер Брок с галантностью старого вояки не щадил усилий, чтобы развлечь своих пленников, и с помощью выпивки и беседы старался скрасить их временную неволю. Правда, с новобрачным его попытки большей частью пропадали даром;

пить мистер Хэйс пил, и даже усердно, но что до беседы, то из него словечка нельзя было вытянуть; пережитый испуг, мысль об участи, ожидающей его в случае, если родители откажутся внести выкуп, и о деньгах, с которыми придется расстаться, если они согласятся на уплату, - все это камнем ложилось ему на сердце, отнимая всякое мужество.

Зато что касается миссис Кэт, то я не ошибусь, если скажу, что в глубине души ей даже приятно было вновь повстречать мистера Брока: ведь это был друг давних дней - счастливых дней ее жизни; она немало видела от него добра и сама платила ему тем же; и, право же, эту пару негодяев связывала чистейшая нежная дружба, в свое время придававшая прелесть их вечерним беседам.

Щедро угостив своих пленников пуншем, капрал затем предложил сыграть в карты. Но не прошло и часу, как мистера Хэйса стало изрядно клонить ко сну;

вняв уговорам, он бросился на постель как был, не раздеваясь, и прохрапел до самого утра.

Миссис Кэтрин спать не хотелось; капрал бодрствовал вместе с нею и, беспрестанно прикладываясь к бутылке, вел нескончаемую беседу. Джон Хэйс спал так крепко, что можно было разговаривать, не стесняясь, как если бы его и вовсе не было в комнате. Кэтрин рассказала мистеру Броку обстоятельства своего замужества, уже известные читателю; оба подивились судьбе, что свела их в "Трех Грачах", причем Брок откровенно сознался, что действовал отнюдь не во исполнение закона, а просто с целью вымогательства. Достойный капрал нимало не был смущен, рассказывая о своих делах, и превесело шутил, обсуждая дела миссис Кэт: ее неудавшуюся попытку извести графа, ее виды на семейную жизнь.

Поскольку мистер Брок снова выведен нами на сцену, не мешает, пожалуй, вкратце изложить основные события, которые произошли с ним после внезапного отъезда из Бирмингема и о которых он без всяких прикрас рассказывал теперь миссис Кэтрин.

Он доехал на лошади капитана до Оксфорда (сменив в пути свой мундир на партикулярное платье) и там с немалой выгодой продал "Георга Датского" главе одного из колледжей. После некоторого ознакомления с университетскими достопримечательностями мистер Брок под именем и в роли капитана Вуда немедля направился в столицу - единственное место, соответствовавшее его званию и состоянию.

Заходя в кофейни Баттона и Уилла, он листал "Наблюдателя", "Курьера",

"Ежедневный вестник" и "Лондонскую газету" и с философским спокойствием прочитывал там подробнейшее описание своей наружности, платья, коня, на котором он ехал, а также извещение о награде в пятьдесят фунтов всякому, кто сообщит о нем (на предмет поимки) капитану графу Гальгенштейну в Бирмингеме, или мистеру Мерфи в "Золотом Шаре" на Савой-стрит, или же мистеру Бейтсу в

"Якорной Стоянке" на Пикадилли. Но кому пришло бы на ум отождествить капитана Вуда в его огромном алонжевом парике, стоившем шестьдесят фунтов (В хитроумном повествовании о Молль Флендерс, относящемся к описываемому времени, упоминается парик ценою в эту сумму.), в башмаках с высокими красными каблуками, при серебряной шпаге, с золотой табакеркой и с черной повязкой на глазу, прикрывающей след от страшной раны, полученной, по его словам, при осаде Барселоны и обезобразившей его лицо, - кому, повторяю, пришло бы в голову отожествить эту особу с капралом Броком, дезертиром из Каттсова полка? И, чувствуя себя в полной безопасности, мистер Брок прогуливался по Мэллу с важным видом, словно аристократ из аристократов. Он пользовался славой отличного собеседника, сыпал деньги пригоршнями

("Расплавив несколько церковных подсвечников, - шутил он, - можно начеканить кучу дублонов"), и к его услугам было всегда самое избранное общество. По городу вскоре пошла молва, что капитан Вуд, служивший в Испании при его величестве Карле III, увез бриллиантовые ризы Богоматери Компостельской и до сих пор живет на доход с них. Дух протестантства был в ту пору силен в Англии, и не один ревнитель истинной веры охотно стал бы соучастником столь богоугодного грабежа.

Капитан Вуд почитал благоразумным поощрять любые слухи о происхождении его богатства. Он не только не опровергал никаких догадок, но готов был подтвердить любую; если же одновременно высказывались две догадки, полностью противоречащие одна другой, он только смеялся и говорил: "Друзья мои, не я придумываю эти увлекательные истории, но и не мне отрицать их; предупреждаю вас по совести, что я буду согласен со всеми, так что верьте или не верьте -

дело ваше". Так приобрел он славу не только богача, но и человека, умеющего держать язык за зубами. В сущности, я почти готов пожалеть о том, что почтенный Брок не родился аристократом; не сомневаюсь, что он и жил и умер бы подобающим образом, - в самом деле, он тратил деньги, как аристократ, волочился за женщинами, как аристократ, умел вести себя в бою, как аристократ, играл и напивался, как аристократ. Чего же недоставало ему, чтобы быть равным Сент-Джону или Харли? Шести-семи поколений предков, небольшого состояния да родовой усадьбы - и только. "Ах, доброе то было время", - говаривал впоследствии мистер Брок, - достигнув преклонного возраста, он любил предаваться воспоминаниям о светской карьере, которую чуть было не сделал. "Как подумаю, что я легко мог стать важной особой и, быть может, даже умереть в генеральском чине, - нет, решительно я родился под несчастливой звездой".

- Расскажу вам, голубушка, про свое лондонское житье-бытье. Жил я на Пикадилли, как самый настоящий вельможа; имел два пышных парика и три пары платья с золотым шитьем; держал арапчонка, наряженного турком; каждый день прогуливался по Мэллу; обедал в самой модной таверне Ковент-Гардена; посещал лучшие кофейни, знался с известнейшими людьми; не одну бутылку распил с мистером Аддисоном и не один золотой ссудил Дику Стилю (пребеспутный был шалопай и пьяница) - а самое главное вы сейчас услышите, голубушка, и должны будете согласиться, что не всякий на моем месте сумел бы удрать такую штуку.

Однажды, придя в кофейню Уилла, я застал там большое общество и услышал, как один джентльмен говорил другому: "Капитан Вуд? Был, помнится, капитан Вуд в полку у Саутвелла, хоть мне и не довелось знать его лично".

Гляжу - э, да это сам лорд Питерборо обо мне рассуждает. Снял я шляпу, отвесил милорду изящнейший поклон и говорю, что я-то его хорошо помню - ведь я ехал следом за ним, когда мы занимали Барселону.

- Не сомневаюсь, что вы там были, капитан Вуд, - отвечал милорд, пожимая мне руку, - и не сомневаюсь, что вы меня помните; как говорится, Дурень Том не может всех знать, но Дурня Тома знают все.

Шутка была встречена дружным смехом, а милорд приказал подать еще бутылку, которую мы тут же и распили вдвоем.

Как вам известно, он тогда был в опале, но тем не менее, возымев ко мне дружескую склонность, во что бы то ни стало пожелал - вообразите только! -

представить меня ко двору! Да, я был представлен ее священнейшему, величеству королеве и леди Мальборо, которую нашел в самом лучшем расположении духа. Поверите ли, дворцовый караул приветствовал меня так, словно я был сам Капрал Джон! Путь к счастью открылся передо мной. Чарли Мордаунт звал меня Джеком и не раз заходил ко мне выпить бутылку Канарского;

я бывал на приемах у лорда-казначея; мне даже удалось убедить военного министра мистера Уолпола принять от меня сто гиней в качестве знака внимания, и он уже пообещал мне чин майора; но тут судьба изменила мне, и все мои радужные надежды пошли прахом в один миг.

Надо бы вам знать, голубушка, что после того, как мы бежали, оставив этого болвана Гальгенштейна - ха-ха-ха - с кляпом во рту и с пустым карманом, сиятельный граф оказался в самом отчаянном положении: кругом в долгу, не говоря уже о той тысяче, которую он проиграл уорикширскому сквайру, - а всего доходу восемьдесять фунтов в год! Пользуясь тем, что поставщики-кредиторы еще медлили взять его за горло, доблестный граф все кругом перевернул в надежде напасть на след своего милого капрала и своих милых мешков с деньгами; от Лондона до Ливерпуля не осталось ни одного города, где бы не были расклеены описания моей симпатичной особы. Однако птица улетела из клетки - деньги исчезли начисто, и, видя, что на их возвращение надеяться нечего, кредиторы без дальнейших церемоний упекли нашего молодчика в Шрусберийскую тюрьму; могу только пожалеть, что он не сгнил там.

Увы, это счастье не суждено было честному Питеру Броку или капитану Буду, как он в те дни звался. В один прекрасный понедельник я отправился навестить господина министра, и, пожимая мне руку, он шепнул, что я буду назначен командиром полка в Виргинии - что меня устраивало как нельзя более;

мне, видите ли, вовсе не хотелось отправляться во Фландрию, к милорду герцогу: чересчур многим я там был известен. Министр крепко пожал мою руку

(в коей находился билет в пятьдесят фунтов), пожелал мне успехов, величая майором, и любезно проводил меня из своего кабинета в приемную, откуда я в самом развеселом состоянии духа отправился в кофейню "Ристалище" на Уайтхолле, излюбленную нашим братом военным, и там, не утерпев, стал похваляться выпавшей мне удачей.

Среди общества, собравшегося в кофейне, я заметил немало знакомых и в том числе одного, встрече с которым я вовсе не обрадовался, можете мне поверить! Мне сразу бросился в глаза мундир с красно-желтой выпушкой - цвета Каттсова полка, - и одет в этот мундир был не кто иной, как его сиятельство Густав Адольф Максимилиан, известный вам, голубушка, так же хорошо, как и мне.

Он глянул мне в лицо, в мой единственный глаз (другой, как вы помните, был скрыт под черной повязкой), и на миг остолбенел, разинув рот; потом отступил на шаг, потом шагнул вперед и вдруг завопил: "Да это же Брок!" -

"Виноват, сэр, - сказал я, - вы ко мне обращаетесь?" - "Клянусь, это Брок!"

- вопит он еще пронзительней, услышав мой голос, и хвать меня за манжету

(лучшие мехельнские кружева, замечу мимоходом). "Эй, сударь! - говорю я, выдернув манжету, и даю его сиятельству тумака под вздох (самое место, голубушка, если хочешь помешать человеку сказать лишнее, - он у меня так и отлетел к противоположной стене). - Негодяй, - говорю. - Пес, - говорю. -

Наглый щенок и лоботряс! Как смеешь ты давать волю рукам?" - "Черт побери, майор, вы ему выдали сполна!" - загоготал длинный прапорщик-ирландец, которого я не раз угощал в этой самой таверне. И в самом деле, граф несколько минут не мог выговорить ни слова, и все офицеры, столпившиеся кругом, со смехом глядели, как его корчит и корежит. "Господа, это неслыханный скандал, - сказал один из них. - Благородные джентльмены дерутся на кулаках, точно извозчики!" - "Благородные джентльмены?" - воскликнул граф, которому наконец удалось отдышаться. Я было шагнул к дверям, но Макшейн схватил меня за руку со словами: "Майор, но вы же не откажетесь драться по правилам?" В ответ на что я с жаром поклялся, что убью негодяя.

"Благородные джентльмены! - продолжал меж тем граф. - Знайте, что этот человек - мошенник, вор и дезертир! Он был моим капралом и сбежал, похитив тыся..." - "Лжешь, собака!" - взревел я и замахнулся на него тростью; но несколько офицеров бросились между нами. "Гром и молния! - вмешался тут славный Макшейн. - Как можно столь нагло лгать! Господа, клянусь своей честью, что капитан был ранен под Барселоной; я сам тому свидетель; более того, мы вместе с ним бежали после сражения при Альмансе и едва остались живы".

Надо вам сказать, голубушка, ирландцы - неслыханные фантазеры. Мне не стоило труда внушить Маку, что мы с ним подружились еще в Испанском походе.

Мак слыл оригиналом, однако же ему верили. "Ударить джентльмена! - не унимался я. - Да вы мне заплатите за это кровью!" - "Хоть сейчас, - вскричал граф, кипевший от ярости. - Назначайте место". - "Монтегью-Хаус", - сказал я. "Отлично", - был ответ. И мы бросились к двери - весьма своевременно, кстати сказать, ибо полиция, услышав о ссоре, уже спешила, чтобы взять нас обоих под арест.

Но присутствующие офицеры не намерены были это допустить. Мак обнажил шпагу, его примеру последовали другие, и констеблям было предложено на выбор: или исполнять свой долг, если угодно, или получить по кроне и убраться восвояси. Они предпочли последнее; и мы, рассевшись по каретам -

граф со своими друзьями, я со своими, - отправились на луг, что позади Монтегью-Хауса. О, проклятая кофейня! Зачем только я переступил ее порог!

Прибыли мы на место. Славный Макшейн вызвался быть моим Секундантом, и его очень огорчило, что секундант противника не пожелал раз-другой скрестить с ним шпаги; то был майор, уже в летах, бесстрашный старый рубака, закаленный, как сталь, и не охотник до шуток. Итак, сравнили длину клинков, Гальгенштейн сбросил свой камзол, - я - свое изящное бархатное полукафтанье.

Гальгенштейн швырнул на землю шляпу, я осторожно положил свою - один лишь позумент на ней встал мне в двадцать фунтов. Мне не терпелось начать бой, ненависть к противнику - будь он проклят! - переполняла меня, а я хорошо знал, что ему не сравняться со мной в искусстве владения шпагой.

"А парик? Не думаете же вы в нем драться?" - спросил Макшейн. "Нет, разумеется", - ответил я и сдернул парик с головы.

Чтоб всем цирюльникам жариться на медленном огне! Чтоб всем парикам, буклям, накладкам и шиньонам кипеть в адских котлах отныне и до скончания века! В этом парике таилась моя погибель; кто знает, каких бы высот я достиг, кабы не он!

Я отдал парик прапорщику Макшейну и не заметил, что вместе с ним снялась и черная повязка, явив всем мой второй глаз, здоровый, целехонький и мечущий грозные взгляды.

"Защищайтесь!" - крикнул я графу, делая выпад; но он отскочил назад с проворством зайца (знал, бездельник, что в бою на шпагах ему против меня не устоять); и его секундант, несколько озадаченный, отбил мой удар. "Я не стану драться с этим человеком, - сказал Гальгенштейн, изрядно побледнев. -

Клянусь честью дворянина, что его имя - Питер Брок; два года он был моим капралом и дезертировал, ограбив меня на тысячу фунтов. Взгляните на него!

Зачем было ему прятать под повязкой здоровый глаз? Впрочем, если угодно, вот вам еще доказательство. Подайте мне мой бумажник!" - И, раскрыв бумажник, он достал оттуда - что бы вы думали? - ту самую распроклятую афишку с перечислением моих примет! "Удостоверьтесь сами, есть ли у него рубец за левым ухом (точно, голубушка, вот он тут; это меня один окаянный немец хватил на Бойне), взгляните, наколоты ли на его правой руке инициалы "К. Р."

(и от этого тоже мне никуда не деться). А этот хвастливый ирландец, я полагаю, его сообщник; словом, я не намерен иметь дело с мистером Броком, иначе как при констебле в качестве секунданта". - "Как это все понимать, капитан Вуд?" - спросил пожилой майор, секундант графа. "Гнусная клевета, оскорбляющая меня и моего друга! - закричал Макшейн. - И граф нам ответит за нее!" - "Постойте, не торопитесь, - сказал майор. - Капитан Вуд, как джентльмен и офицер, без сомнения, охотно докажет графу его ошибку и даст нам всем убедиться, что на его руке нет тех знаков, которыми любят украшать себя простые солдаты". - "Капитан Вуд ничего подобного не сделает, майор, -

возразил я. - Я готов драться с этим негодяем Гальгенштейном, с вами, с кем угодно по законам чести; но я не дам себя обыскивать, точно вора!" - "Само собой!" - вскричал Макшейн. "В таком случае моя обязанность отменить поединок", - сказал майор. "Как вам угодно, сэр, - в бешенстве крикнул я. -

Позвольте только мне сказать вашему другу, что он лжец и трус; и что, если когда-либо он все же расхрабрится настолько, что пожелает встретиться со мной, он легко найдет меня в моем доме на Пикадилли!" - "Позор! Я плюю на вас всех!" - воскликнул мой бравый союзник Макшейн. И тут же подкрепил слова делом - или, во всяком случае, изъявил полную к этому готовность.

После чего мы подобрали свою одежду, сели по каретам и разъехались, так и не пролив ни капли крови.

"Неужели это правда? - спросил мистер Макшейн, когда мы с ним остались вдвоем. - Неужели это правда, то, что они говорили?" - "Прапорщик, - сказал я, - вы - человек бывалый, не так ли?" - "Можете не сомневаться, ведь я уже двадцать два года в этом чине". - "Вам, я думаю, пригодятся несколько золотых?" - "Еще как пригодятся! Сказать по совести, я уже четыре дня не брал в рот мясного!" - "Так вот, прапорщик, все это правда, - сказал я. - А что до мясного, то оно ждет вас в ближайшем же трактире".

Я приказал кучеру остановить лошадей, и бравый Макшейн запасся изрядной порцией мяса, которую и умял по пути, потому что у меня уже каждая минута была на счету. Я рассказал ему все, как было, ничего не утаивая, и он долго смеялся, утверждая, что никогда не слыхал о более ловком маневре. Когда он наконец набил свою утробу, я вынул из кошелька несколько гиней и вручил ему.

Мистер Макшейн даже прослезился от умиления, облобызал меня и поклялся, что никогда со мной не расстанется; и думается мне, голубушка, он сдержит свою клятву; во всяком случае, мы с ним с тех самых пор неразлучны, и, пожалуй, это единственный друг, на которого я могу положиться.

Не знаю, по какой причине, но я словно бы почуял в воздухе беду; а потому остановил карету, несколько не доехав до дому, и просил Макшейна сходить удостовериться, все ли спокойно, а сам остался ждать его в соседней таверне. Он тут же отправился исполнять мое поручение и вскорости вернулся, бледный как смерть, с известием, что дом полон констеблей. Должно быть, злосчастная ссора в "Ристалище" заставила их нагрянуть ко мне в гости, и, надо сказать, они потрудились не зря! Боже ты мой! Пятьсот фунтов звонкой монетой, пять пар платья, шитого золотом, три парика, не говоря уже о сорочках с кружевами, шпагах, тростях, табакерках, - и все это снова досталось негодяю графу!

Я понял, что все пропало, - моя карьера аристократа окончена; а если я попадусь полиции в руки, меня ждет либо расстрел, либо виселица. При таких обстоятельствах, душа моя, все средства хороши и долго раздумывать не приходится. Неподалеку помещалась конюшня, где я не раз нанимал карету, чтобы ехать ко двору, - ха-ха-ха! - и был известен как человек достаточный.

Туда я немедля и отправился. "Мистер Уормэш, - сказал я хозяину, - мне с моим доблестным другом пришла охота проехаться в Туикнэм и там поужинать, а для этого вы должны дать нам ваших самых лучших лошадей". Через минуту нам уже подвели двух отличных коней и мы вскочили в седло.

Мы не поехали в Парк, а сразу же свернули и пустили лошадей легким галопом по направлению к Килберну; а очутившись за городом, поскакали во весь опор, словно за нами черти гнались. Да, душа моя, много времени для этого не потребовалось; и часу не прошло, как мы с прапорщиком превратились в самых настоящих рыцарей большой дороги. И надо же было так случиться, чтобы в "Трех Грачах" мы натолкнулись на вас и вашего супруга! Здешняя хозяйка - во всей округе первейшая разбойница. Она нам указала на вашего мужа, она же и свела нас с теми двумя - мы их даже по имени не знаем.

* * *

- А что сталось с лошадьми? - спросила миссис Кэтрин, когда мистер Брок окончил свой рассказ.

- Клячи это были, а не лошади, - ответит тот. - Просто клячи. Мы их продали на ярмарке в Стурбридже и едва выручили тринадцать гиней за обеих.

- А... а граф... Макс? Где он теперь, Брок? - тихо вымолвила она.

- Фью! - присвистнул мистер Брок. - Все еще вздыхаете о нем, голубушка?

Он теперь во Фландрии, со своим полком; и можно не сомневаться, что после вас было уже десятка два таких же графинь фон Гальгенштейн.

- Я этому не верю! - гневно вздернув голову, сказала миссис Кэтрин.

- И слава богу; а то, верно, постарались бы еще раз угостить его опием, а?

- Вон отсюда, наглец! - прикрикнула почтенная дама; но тут же опомнилась, заломила руки, глянула с тоской на Брока, на потолок, на пол, на мужа (от которого сразу же резко отвернулась) и заплакала самым жалостным образом; слезы, одна за другой, скатывались у нее по носу в такт песенки, которую стал насвистывать капрал.

Едва ли то были слезы раскаяния; скорей сожаления о тех днях, когда у нее был возлюбленный - первый в жизни - и пышные наряды, и белая шляпа с голубым пером. Пожалуй, свист капрала был куда безобиднее, чем рыдания этой женщины: ведь он, хоть и плут, был, в сущности, добрый малый, когда не препятствовали его нраву. Право же, сочинители наши совершают ошибку, лишая выводимых ими мошенников каких бы то ни было привлекательных человеческих черт; а между тем подобные черты свойственны им; и если взглянуть с точки зрения житейских забот, чувств как таковых, отношений с друзьями - даже страшно становится от того, как сходны между собою мошенник и честный человек. Убийца итальянского мальчика дал ему прежде поиграть со своими детьми, с которыми ему было весело и которые, без сомнения, оплакивали потом его смерть.

ГЛАВА VI

Приключения посла, мистера Макшейна

Если бы не обязательство во всем следовать истории, можно бы, пожалуй, и вовсе опустить рассказ о том, что произошло с миссис Кэтрин и ее супругом в вустерской харчевне; ибо никаких последствий это происшествие не имело и ничего в нем ни диковинного, ни увлекательного не было. Но мы положили себе держаться как можно ближе к ИСТИНЕ - хоть о ней, быть может, не всегда приятно и рассказывать и читать. А в "Ньюгетском календаре" ясно сказано, что мистер и миссис Хэйс стали на ночлег в одной вустерской харчевне и угодили в руки мошенников, якобы явившихся завербовать новобрачного на военную службу. Что же нам остается? Сочиняй мы роман, вместо того чтобы описывать действительные события, в нашей власти было бы распорядиться судьбой героев по своему усмотрению; и мы бы охотно изобразили Хэйса эдаким Девре, беседующим о философских предметах с Боллинброком, а миссис Кэтрин произвели бы в maitresse en titre (Штатная любовница (франц.).) мистера Александра Попа, доктора Сэчеврела, знаменитого окулиста сэра Джона Рида, декана Свифта или маршала Таллара, - как непременно поступил бы в подобном случае даже самый плохонький романист. Но увы, увы! Истина прежде всего, что бы там ни подсказывало воображение; а в драгоценном "Ньюгетском календаре", где имеется полное жизне- и смертеописание Хэйса и его супруги, нет ни намека на знакомство их с кем-либо из выдающихся литераторов или полководцев эпохи ее величества королевы Анны. Там лишь говорится коротко и недвусмысленно, что Хэйс был вынужден отправить посланного в Уорикшир к отцу за деньгами и что старик выручил сына из беды. Такова истина; и никакие соблазны литературной красоты - ни даже обещание лишних двадцати гиней за лист не заставили бы нас от нее отклониться.

Из рассказа о лондонской эпопее мистера Брока читатель уже получил некоторое представление об его приятеле мистере Макшейне. Достойный прапорщик не отличался особой твердостью ума, равно как и нравственных принципов; на первом пагубно отразились бедность, пристрастие к вину и удар по черепу, полученный в сражении при Стинкерке; что же до последних, то они у мистера Макшейна не водились и в лучшие времена. Когда-то он и в самом деле был прапорщиком в армии; но давным-давно пропил и проиграл свой чин вместе с надеждой на пенсию; и как он с тех пор ухитрялся существовать, никому не было известно, в том числе и ему самому, - то было одно из ста тысяч чудес нашего города. Кто из нас не насчитывает среди своих знакомцев десятка подобных людей? Не понять, откуда берется у них время от времени чистая сорочка, - как им удается никогда не быть трезвыми, кто отводит от них постоянную угрозу голодной смерти. Жизнь их - непрерывная цепь чудес;

каждый завтрак - загадка, каждый обед - непостижимая тайна; каждая ночь под крышей - дар Провидения. Если у вас пли у меня, сэр, завтра не будет шиллинга, кто нам даст его? Разве нам мясник отпустит баранью котлету бесплатно? Разве прачка станет даром стирать и крахмалить наши сорочки? Как бы не так! Косточки, старой ветоши - и то не дождешься. Даже те, кто, как мы, покуда не испытывает нужды (Напомним, что автор состоит на казенном коште.) (дай бог, чтобы так было и впредь!), даже и они дрожат при мысли, что когда-нибудь придется бороться с ней, зная, как велика опасность пасть в этой борьбе.

И оказывается - напрасно, сэр. Вовсе не так это просто, умереть с голоду. Голод - это совершенные пустяки, когда к нему привыкнешь. Я знавал людей, для которых он был основным занятием, и даже прибыльным. Наш друг Макшейн долгие годы только и делал что голодал; и что же? При этом он жил совсем не плохо, может быть, даже лучше, чем того заслуживал. Обедал он определенное или, точнее, неопределенное число дней в неделю, спал где приведется и напивался не менее трехсот раз в год. Было у него два-три знатных знакомца, которые его иногда выручали деньгами и которых он, случалось, тоже выручал, - как, о том мы не будем говорить. Были и другие, которых он донимал беспрестанно; и, чтобы отвязаться, его сегодня угощали обедом, завтра давали ему крону, а иной раз ненароком дарили трость с золотым набалдашником, которая прямой дорогой отправлялась в заклад.

Оказавшись при деньгах, он шел в кофейню; когда же снова оставался без гроша, один бог знает, в каких тайных трущобах находил он себе ночлег и пропитание. Чуть что, он хватался за шпагу, и, будучи трезвым, а еще лучше слегка под хмельком, отлично управлялся с нею; в похвальбе и вранье не знал себе равных; росту в нем было шесть футов пять дюймов без каблуков; вот и все его главные приметы. Он и в самом деле побывал в Испании в качестве волонтера, сумел даже отличиться в бою, но заболел горячкой и был отправлен на родину голодать, как голодал допреж того.

Но мистер Макшейн, подобно корсару Конраду, на тысячу пороков имел одну добродетель - уменье хранить верность тому, кто был его нанимателем в данное время; рассказывают - к чести его или не к чести, судите сами, - что некий лорд послал его однажды избить одного roturier (Простолюдин (франц.).)

ставшего его милости поперек дороги в любовных делах; и когда последний пытался уйти от расправы, предлагая ему денег больше, нежели было предложено лордом, Макшейн отказался наотрез и исполнил поручение со всей тщательностью, как того требовал долг чести и дружбы. Прапорщик сам любил повествовать об этом случае с немалой долей самодовольства; а когда, после поспешного бегства из Лондона, они с Броком занялись своим мошенническим промыслом, он с готовностью признал Брока старшим и начальником, звал его не иначе как майором, и во всем ему подчинялся, ошибаясь только спьяну или по глупости. Откуда-то взялось у него представление, - быть может, не вовсе безосновательное, - что нынешнее его занятие есть та же военная служба и находится в полном соответствии с законами чести. Грабеж называл он захватом трофеев, а виселица была в его глазах жестоким и подлым злоупотреблением со стороны противника, за которое тому следовало не давать спуску.

Остальные двое участников предприятия были для мистера Брока совершенно чужими людьми, и он никак не решился бы доверить кому-либо из них столь деликатное поручение, а тем паче ту изрядную сумму денег, которую предстояло привезти. Они было, в свою очередь, как ни странно, выказали некоторое недоверие к мистеру Броку; но Брок вытащил из кошелька пять гиней и вручил хозяйке харчевни в качестве залога за Макшейна; после чего сей последний оседлал лошадь бедняги Хэйса и на ней отправился к родителям злополучного молодого человека. Внушительное зрелище являл собою полномочный посол воровской шайки в своем линялом голубом мундире с оранжевой выпушкой, в высоченных ботфортах, незнакомых с ваксою, при шпаге с чашкой и в потертой шляпе, лихо заломленной поверх всклокоченного парика, когда выезжал из харчевни "Три Грача", держа путь в родную деревню Хэйса.

От Вустера до упомянутой деревни было восемнадцать миль; но мистер Макшейн преодолел это расстояние, не сбившись с пути и, что еще важней, не напившись (на сей счет ему было сделано строжайшее внушение). Разыскать дом Хэйсов не представляло для него труда, ибо лошадь Джона прямехонько туда и затрусила. Появление знакомого серого меринка, на котором сидел кто-то чужой, немало удивило миссис Хэйс, сидевшую у дверей с вязаньем.

Макшейн проворно спешился и, как только его ноги коснулись земли, щелкнул каблуками и отвесил миссис Хэйс церемонный поклон; после чего, прижав к сердцу свою засаленную шляпу и едва не смазав старушку по носу париком, осведомился, не имеет ли он честь "лицезреть почтеннейшую миссис Хэйс?".

Ответ был дан утвердительный, и тогда он спросил, - нет ли в доме мальчишки на побегушках, который "отвел бы лошадь в стойло", не найдется ли

"стакана лимонаду или кислого молока промочить горло с дороги" и, наконец, не уделит ли ему "миссис Хэйс и ее супруг несколько минут для беседы об одном деликатном и важном предмете". Что это за предмет, мистер Макшейн не стал говорить в ожидании, когда его просьбы будут исполнены. Но вот наконец и о лошади и о всаднике позаботились должным образом, мистер Хэйс явился из своей мастерской, а миссис Хэйс тем временем не на шутку растревожилась за судьбу обожаемого сына.

- Где он? Что с ним? Жив ли он? - спрашивала старушка. - О, горе, наверно, его нет в живых!

- Да нет же, сударыня, вы напрасно беспокоитесь; сын ваш жив и здоров.

- Ах, слава тебе господи!

- Но весьма удручен духом. Грех да беда на кого не живет, сударыня; вот и с вашим сыном приключилась небольшая неприятность.

И мистер Макшейн извлек на свет собственноручное письмо Джона Хэйса, копией которого нам посчастливилось запастись. Вот что было написано в этом письме:

"Почтеннейшие батюшка и матушка! Податель сего - добрый человек, и он знает, в какую я попал беду. Вчера в сем городе встретился я с некими господами, состоящими на службе ее величества, и, выпивши в их компании, согласился завербоватца и взял от них деньги. После я пожалел об этом и хотел убежать, но меня не пустили, и тут я имел нещастье ударить офицера, своего начальника, за что по военным законам полагаитца смертная Казнь. Но если я заплачу двадцать гиней, то все обойдетца. Каковые деньги вручите подателю, а иначе меня растреляют не пожже как во Вторник утром. С чем и остаюсь любящий вас сын

Джон Хэйс.

Писано в тюрьме в Бристоле в злощастный для меня понедельник".

На миссис Хэйс это горестное послание произвело именно то действие, на которое и было рассчитано; она тут же готова была броситься к сундуку за деньгами, потребными для выкупа любимого сыночка. Но старый плотник оказался более подозрительным.

- Я ведь вас не знаю, сэр, - сказал он послу.

- Вы не доверряете моей чести, сэр? - грозно вскричал прапорщик.

- Видите ли, сэр, - отвечал мистер Хэйс, - может, оно все так, а может, и иначе; а чтоб уж у меня не было никаких сомнений, вы мне объясните все поподробнее.

- Я не имею прривычки давать объяснения, - сказал мистер Макшейн, - так как это не приличествует моему ррангу. Но вам, так и быть, объясню, что непонятно.

- Не можете ли вы сказать, в какой именно полк зачислен мой сын?

- Извольте. В пехотный, под командой полковника Буда; и знайте, любезнейший, это один из самых доблестных полков в нашей аррмии.

- И давно вы расстались с Джоном?

- Не более трех часов назад. Черт побери, я мчался, как жокей на скачках; да и можно ли иначе, когда речь идет о жизни и смерти.

От Бристоля до дома Хэйсов было семьдесят миль - проделать такой путь за три часа можно было разве что во сне; старик это сразу же отметил и не стал продолжать разговор.

- Сказанного вами, сэр, - возразил он, - достаточно, чтобы я мог заключить, что дело нечисто и что вся эта история - ложь от начала до конца.

Столь крутой поворот несколько озадачил прапорщика, но он тут же оправился и заговорил с удвоенной важностью.

- Вы не слишком выбираете выражения, мистер Хэйс, - сказал он, - но из дружеских чувств к вашему семейству я вам пррощаю. Выходит, вы не верите своему сыну - ведь это же писано его рукой.

- Вы его заставили это написать, - сказал мистер Хэйс.

- Угадал, старый черт, - пробормотал мистер Макшейн в сторону. - Ладно, сэр, будем говорить начистоту: да, его заставили написать. Да, история с вербовкой чистый вымысел от начала до конца. Но что из того, любезнейший?

Думаете, вашему сыну от этого легче?

- Да где же он? - вскрикнула миссис Хэйс, бухнувшись на колени. - Мы дадим, дадим деньги, ведь правда, Джон?

- Уж верно дадите, сударыня, когда узнаете, где ваш сын. Он в руках моих приятелей, джентльменов, которые не в ладах с нынешним правительством и для которых перерезать человеку горло - все равно что свернуть шею цыпленку.

Он наш пленник, сударыня. Если вы согласны выкупить его, все будет хорошо;

если же нет, да поможет ему бог! Ибо вам его не видать больше.

- А почем я знаю, что завтра вы не явитесь требовать еще денег? -

спросил мистер Хэйс.

- Сэр, порукой вам моя честь; я скорей удавлюсь, чем нарушу данное слово, - торжественно произнес мистер Макшейн. - Двадцать гиней - и дело сделано. Даю вам десять минут на размышление; а там как хотите, мне ведь все равно, любезнейший. - И надо отдать должное нашему другу прапорщику - он говорил от чистого сердца и в поручении, с которым прибыл, не усматривал ничего бесчестного и противозаконного.

- Ах, вот как! - в ярости вскричал мистер Хзйс. - А что, если мы вас схватим и задержим как заложника?

- На парламентера руку не поднимают, жалкий вы штафирка! - возразил мистер Макшейн. - А кроме того, - продолжал он, - есть еще причины, по которым вам не след пускаться на такие штуки: вот одна из них. - Он указал на свою шпагу. - Вот еще две. - Он вынул пистолеты. - А самая главная - это что вы хоть повесьте меня, хоть колесуйте, хоть четвертуйте, но только не видать вам тогда больше своего сына. Мы к риску привычные, сэр, наше дело такое - это вам не шутки шутить. И слов мы на ветер не бросаем, наш род занятий требует исправности. Сказано вам, что, если я не вернусь целым и невредимым к завтрашнему утру, вашему сыну конец, - значит, так оно и будет, можете быть уверены. А иначе на что бы мне и надеяться? Ведь стоит вам напустить на меня констеблей, и я охнуть не успею, как уже буду болтаться в петле на площади перед уорикширской тюрьмой. Ан нет, любезнейший! Не станете же вы жертвовать таким славным сыночком, как Джон Хэйс, - не говоря уже о его супруге, - чтобы полюбоваться, как мои длинные ноги дергаются в воздухе!

Были у нас, правда, случаи, когда нашим людям пришлось плохо оттого, что родители или опекуны им не поверили.

- И что же тогда сталось с бедными детьми? - в страхе спросила миссис Хэйс, перед которой понемногу начала проясняться суть спора.

- Не спрашивайте, сударыня; кровь стынет при одной мысли об этом! - И мистер Макшейн столь выразительно провел пальцем поперек своего горла, что почтенных родителей в дрожь бросило. - Военный обычай, прошу заметить, сударыня. За ту службу, которую я имею честь нести, ее величество королева не платит; значит, должны платить пленные, так уж водится на войне.

Никакой адвокат не провел бы порученное ему дело лучше, чем с этим справился мистер Макшейн; и ему удалось вполне убедить старших Хэйсов в необходимости дать деньги на выкуп сына. Пообещав, что не позже завтрашнего утра молодой человек будет возвращен в родительские объятия вместе со своей прекрасной супругой, он отвесил старикам церемонный поклон и без промедлений пустился в обратный путь. Мистер и миссис Хэйс были приведены в некоторое недоумение упоминанием о супруге, ибо они ничего не знали про побег молодой парочки; но страх за жизнь ненаглядного сынка помешал им взволноваться или разгневаться по этому поводу. Итак, бравый Макшейн покинул деревню, увозя с собой двадцать гиней - залог спасения упомянутой жизни; и справедливости ради должно сказать, что ему ни разу не пришло в голову присвоить эти деньги или совершить иное вероломство по отношению к своим товарищам.

Поездка его порядком затянулась. Из Вустера он выехал около полудня, но засветло вернуться ему не удалось; солнце зашло, и ландшафт, который днем, точно светский щеголь, красовался в пурпуре и золоте, теперь оделся в серый квакерский плащ; деревья у дороги стояли черные, похожие на гробовщиков или лекарей, и зловеще шептались, склоняясь друг к другу тяжелыми головами;

туман повис над выгоном; один за другим гасли огни в домах; черной стала земля и таким же черным небо, только редкие звезды безо всякого толку рябили его гладкий темный лик; в воздухе потянуло холодом; часа в два пополуночи вышел месяц, бледным, истомленным гулякой стал одиноко пробираться по пустынному небосводу; а часа эдак в четыре уже и рассвет (нерадивый подмастерье!) распахнул на востоке ставни Дня; иными словами, прошло более двенадцати часов. Капрала Брока сменил на посту мистер Колпак, а того, в свою очередь, - мистер Циклоп, джентльмен с черной повязкой на глазу; миссис Джон Хэйс, преодолев горе и смущение, последовала примеру своего супруга и уснула с ним рядом; а проснулась - много часов спустя - все еще под охраной мистера Брока и его команды; и все - как стражи, так и пленники - с удвоенным нетерпением стали ожидать возвращения посла, мистера Макшейна.

Достойному прапорщику, столь успешно и ловко справившемуся с первой половиной своей задачи, ночь, застигшая его на обратном пути, показалась чересчур темной и холодной, а так как сверх того он испытывал жажду и голод и в кошельке у него были деньги, а особых причин торопиться вроде бы не находилось, то он и решил заночевать где-либо в трактире, с тем чтобы выехать в Вустер, как только рассветет. Так он и сделал - спешился у ближайшей харчевни, отправил лошадь на конюшню и, войдя в кухню, приказал подать лучшего вина, какое только есть в погребе.

В кухне уже сидело несколько человек, и мистер Макшейн с важным видом расположился среди них. Изрядная тяжесть его кошелька наполняла его сознанием своего превосходства над окружающими, и он не замедлил дать им это почувствовать. После третьей кружки эля он нашел, что у напитка кислый вкус, стал кривиться и отплевываться и, наконец, выплеснул остаток в огонь.

Случившемуся тут приходскому священнику (в то доброе старое время духовные пастыри не видели греха в том, чтобы коротать вечер в обществе своих прихожан) подобное поведение показалось столь обидным, что он встал со своего почетного места у огня в намерении строго выговорить обидчику; чем тот и воспользовался, чтобы сразу же занять это место. Любо было слышать побрякивание монет у него в кармане, ругань, которой осыпал он трактирщика, гостей, эль, - и при этом видеть, как он развалился в кресле, заставляя соседей боязливо отодвигаться от его широко расставленных ножищ в ботфортах, как бросает на трактирщицу томные взгляды, пытаясь облапить ее, когда она проходит мимо.

Меж тем трактирный конюх, управясь со своими делами, вошел в кухню и шепнул хозяину, что новый гость "приехал на лошади Джона Хэйса"; хозяин не преминул самолично удостовериться в этом обстоятельстве, невольно возбудившем в нем некоторые подозрения. И не рассуди он, что время нынче смутное, лошади продаются и покупаются, а деньги все деньги, кто бы их ни платил, - он бы непременно тут же передал прапорщика в руки констеблей и лишился всякой надежды получить по счету, который с каждой минутой все рос и рос.

Немного времени потребовалось прапорщику, чтобы с легкостью, свойственной его доблестной нации, распугать всех прочих гостей и обратить их в бегство. Ретировалась и хозяйка, смущенная его любезностями; один хозяин остался на посту - и то лишь потому, что думал о своей выгоде, - и с досадой слушал пьяные речи постояльца. Не прошло, однако, и часу, как весь дом был разбужен оглушительным грохотом, криком, руганью и звоном бьющейся посуды. Выскочила на шум хозяйка в ночном наряде, прибежал конюх Джон с вилами, поспешили сверху кухарка и два или три постояльца и увидели, что хозяин с прапорщиком барахтаются на полу, причем парик последнего тлеет в очаге, издавая весьма странный запах, а большая часть собственных его волос зажата в руке хозяина, который тянет их вместе с головою к себе, чтобы удобнее было молотить по этой голове другой рукой. Однако преимущество оказалось все же на стороне прапорщика, опытного бойца: ему удалось подмять хозяина под себя, и руки его ходили по лицу и туловищу противника, как лопасти гребного колеса.

Дерущихся поторопились разнять; но как только остыл жар схватки, прапорщик Макшейн сделался нем, бесчувствен и неспособен к передвижению, и давешнему противнику пришлось отнести его в постель. Шпагу и пистолеты, отстегнутые им ранее, заботливо положили рядом, после чего приступили к проверке карманов. Двадцать гиней золотом, большой нож, употреблявшийся, должно быть, для нарезки хлеба и сыра, крошки того и другого да картуз с табаком в карманах панталон, а за пазухой голубого мундира куриная ножка и половина сырой луковицы - таково оказалось наличное имущество прапорщика.

Само по себе это имущество не вызывало подозрения; но тумаки, полученные трактирщиком, укрепили в нем и в его жене недоверие к гостю; и они решили, дождавшись утра, известить мистера Хэйса о том, что в трактире остановился человек, приехавший на лошади его сына. Конюх Джон чуть свет отправился исполнять поручение; по дороге он разбудил судейского клерка и поделился с ним возникшими тревожными догадками; клерк решил посоветоваться с местным пекарем, который всегда вставал рано; и дело кончилось тем, что клерк, пекарь, мясник и двое мастеровых, собравшихся было на работу, все поспешили в трактир.

Итак, покуда бравый Макшейн спал крепким, безмятежным сном, который в этом мире доступен лишь невинным младенцам и пьяницам, и нос его приветствовал утреннюю зарю ровным и мелодичным посвистом, вокруг него плелась сеть коварного заговора; и когда в семь часов утра он наконец проснулся и сел в постели, то увидел справа и слева от себя по три вооруженных фигуры, вид которых не сулил ему ничего хорошего. Один из незнакомцев держал в руке жезл констебля и, хотя ордера у него не было, выразил намерение арестовать мистера Макшейна и немедля препроводить его к судье.

- Эй, послушайте! - вскричал прапорщик, подскочив на месте и прервав на середине долгий звучный зевок, которым ознаменовался для него переход в бодрствующее состояние. - Нельзя задерживать человека, когда дело касается жизни и смерти. Клянусь, тут вопрос чести.

- Откуда у вас эта лошадь? - спросил пекарь.

- Откуда у вас эти пятнадцать гиней? - спросил трактирщик - пять золотых монет уже каким-то образом растаяли в его руках.

- Что это у вас за идолопоклоннические четки? - спросил судейский клерк.

Мистер Макшейн, сказать по правде, был католик, но ему вовсе не хотелось в том признаваться; ибо в описываемые времена католичество было не в почете.

- Четки? Мать пресвятая богородица, отдайте мне их сейчас же! -

воскликнул он, всплеснув руками. - Эти четки благословил сам его святейшество па... мм, то есть я хотел сказать, что эти четки - память о моей маленькой дочурке, которую господь прибрал на небо; а что до денег и лошади, то джентльмену, сами понимаете, без того и другого никак нельзя пускаться в дорогу.

- Но иные джентльмены пускаются в дорогу, чтобы раздобыть и то и другое, - рассудительно заметил констебль. - Сдается нам, эта лошадь и эти деньги не были приобретены честным путем. Если господин судья поверит вашим словам - что ж, тогда, само собой, и мы поверим; но только нам известно, что в округе пошаливают, так вот не из тех ли вы, часом, шалунов.

Все дальнейшие возражения и угрозы мистера Макшейна ни к чему не привели. Сколько он ни уверял, что доводится двоюродным братом герцогу Лейнстеру, состоит в офицерском чине на службе ее величества и связан теснейшей дружбой с лордом Мальборо, дерзкие насильники и слушать не хотели его объяснений (подкрепленных, кстати сказать, самой лихой божбой); и к восьми часам он был доставлен в дом к сквайру Баллансу, исправлявшему в Уорикшире должность мирового судьи.

Когда сей почтенный муж спросил, что именно вменяется в вину арестованному, насильники на миг растерялись, ибо, собственно говоря, ни в чем его обвинить не могли; и буде бы прапорщик разумно промолчал, предоставив им изыскивать в его действиях состав преступления, судья Балланс, верно, тут же отпустил бы его, а клерка и трактирщика сурово разбранил бы за то, что они задержали честного человека без должных поводов.

Но прапорщик по природе своей не был склонен к разумной осторожности; и хотя никаких обвинений против него так, в сущности, и не нашлось, он сам наговорил предостаточно, чтобы заставить усомниться в своей личности. Будучи спрошен об имени, он назвался капитаном Джералдайном и сказал, что едет через Бристоль в Ирландию в гости к герцогу Лейнстеру, своему двоюродному брату. Он тут же пригрозил сообщить герцогу Мальборо и лорду Питерборо, своим ближайшим друзьям и бывшим боевым командирам, о том, как с ним тут обошлись; а когда судья Балланс - старичок с хитрецой и притом почитывавший газеты - пожелал узнать, в каких сражениях он участвовал, доблестный прапорщик наобум назвал две знаменитые битвы, имевшие место на одной неделе, одна в Испании, другая во Фландрии, и прибавил, что получил тяжелейшие раны в обеих; и в конце концов в протоколе его допроса, который велся клерком, записано было следующее: "Капитан Джералдайн, рост шесть футов четыре дюйма;

худощав; нос имеет весьма длинный и красный, волосы рыжие, глаза серые;

говорит с сильным ирландским акцентом; приходится двоюродным братом герцогу Лейнстеру и состоит с ним в постоянном общении; не знает, есть ли у его светлости дети; не знает, где его лондонская резиденция; не может описать его наружность; близко знаком с герцогом Мальборо и, служа в драгунском полку, участвовал в сражении при Рамильи; около того же времени был с лордом Питерборо под Барселоной. Лошадь, на которой он прибыл, одолжена ему приятелем в Лондоне три недели тому назад. Питер Хобс, трактирный конюх, клянется, что видел означенную лошадь на конюшне тому четыре дня и что она принадлежит Джону Хэйсу, плотнику. Не может объяснить происхождения пятнадцати гиней, обнаруженных при нем трактирщиком; говорит, что их было двадцать; говорит, что выиграл их в карты в Эдинбурге две недели назад;

говорит, что путешествует для развлечения; в то же время говорит, что едет в Бристоль по делу, которое есть вопрос жизни и смерти; вчера, в присутствии нескольких свидетелей, говорил, что направляется в Йорк; говорит, что обладает независимым состоянием, что у него крупные поместья в Ирландии и сто тысяч фунтов в Английском банке. Не имеет на себе ни рубашки, ни чулок, одет в мундир с меткой "С. С.". Внутри его ботфортов написано "Томас Роджерс", а на подкладке шляпы "Преподобный доктор Сноффлер".

Доктор Сноффлер был жителем города Вустера и недавно поместил в листке

"Держи вора!" объявление с перечнем вещей, похищенных из его дома. На это мистер Макшейн возразил, что шляпу ему подменили в трактире, куда он прибыл в шляпе с золотым галуном, и готов подтвердить это под присягой. Однако нашлись свидетели, в свою очередь готовые подтвердить под присягой, что это неправда. Словом, еще немного, и он угодил бы в тюрьму за кражи, которых не совершал (ибо что касается шляпы, то она была куплена им у какого-то посетителя "Трех Грачей" за две пинты пива), - казалось, это уже неминуемо, но тут появилась старшая миссис Хэйс, и ей-то прапорщик был обязан тем, что сохранил свободу.

Когда трактирный конюх прибыл на серой лошади в дом Хэйсов, старого плотника уже не было дома; жена же его, выслушав привезенное известие, немедленно потребовала, чтобы к седлу была пристроена для нее подушка, и, взгромоздясь на эту подушку у конюха за спиной, приказала ему скакать что есть мочи к дому судьи Балланса.

Задыхаясь от спешки и волнения, вбежала она в комнату, где сидел судья.

- Ах, ваша честь, что вы хотите делать с этим достойным джентльменом? -

воскликнула она. - Ради всего святого, отпустите его! Тут каждая минута дорога - у него важное дело - речь идет о жизни и смерти.

- Я это говорил судье, - сказал прапорщик, - но он отказался верить моему слову - честному слову капитана Джерралдайна!

Макшейна легко было сбить, учинив ему целый допрос, но с отдельной ложью он вполне мог справиться; и в данном случае даже явил немалую изобретательность, желая сообщить миссис Хэйс имя, которым назвался.

- Как! Вам знаком капитан Джералдайн? - спросил мистер Балланс, отлично знавший жену плотника.

- Само собой, знаком! Мы с ней знакомы лет десять! Мы даже родственники! Она мне и дала ту самую лошадь, о которой я в шутку сказал, будто купил ее в Лондоне.

- Погодите, пусть она сама скажет. Миссис Хэйс, это правда, что капитан Джералдайн вам родственник?

- Да, да... правда!

- Весьма лестное родство! И вы дали ему лошадь сами, своею волей?

- Да, да, своею волей - я бы ему дала все, что угодно! Умоляю, ваша честь, отпустите его поскорей! У него дитя при смерти, - сказала старушка, залившись слезами. - И может погибнуть, не дождавшись... не дождавшись его возвращения!

Судью несколько удивило столь бурное сочувствие чужому горю; тем более что сам отец был, видимо, куда менее озабочен участью, грозившей его отпрыску, нежели добрая миссис Хэйс. Более того, услышав ее страстную мольбу, обращенную к судье, капитан Джералдайн ухмыльнулся и заметил:

- Не хлопочите, голубушка. Если его чести угодно ни за что ни про что арестовать порядочного человека, пусть арестует - закон нас рассудит. А что до дитяти - господь спаси и сохрани его, бедняжку.

Услышав эти слова, миссис Хэйс взмолилась еще жарче; и поскольку никакого обвинения задержанному предъявить не удалось, мистер Балланс махнул рукой и отпустил его.

Трактирщик и его друзья, немало смущенные, поплелись было прочь, но тут мистер Макшейн громовым голосом окликнул трактирщика и потребовал немедленно возвратить украденные пять гиней. Снова тот стал уверять и божиться, что в кармане у гостя больше пятнадцати не было. Но когда Макшейн на Библии поклялся, что было двадцать, и призвал миссис Хэйс в свидетели, что вчера вечером, за полчаса до того, как ему прибыть в трактир, в руках у него было двадцать золотых монет, и почтенная старушка выразила полную готовность подтвердить это под присягой, - лицо у трактирщика вытянулось, и он сказал, что не пересчитывал деньги, когда брал их, и хотя убежден по-прежнему, что было всего пятнадцать гиней, но, не желая, чтобы хоть тень подозрения коснулась его доброго имени, готов добавить пять гиней из своего кармана;

что тут же и сделал, отсчитав прапорщику пять монет его собственных денег, -

или, вернее, денег миссис Хэйс.

Выйдя из дома судьи, мистер Макшейн не удержался, чтобы от полноты признательного сердца тут же не расцеловать миссис Хэйс в обе щеки. А когда она стала упрашивать взять ее с собой, чтобы ей поскорее обнять своего ненаглядного сынка, он великодушно согласился, и, усевшись на серую лошадь Джона Хэйса, парочка затрусила по дороге к Вустеру.

* * *

- Кого это Носач привез с собой? - произнес три часа спустя мистер Циклоп, одноглазый Броков сподвижник, без дела слонявшийся во дворе "Трех Грачей". Вопрос был вызван появлением прапорщика Макшейна в обществе матери злополучного пленника. Они добрались до Вустера без всяких приключений.

- Сейчас я буду иметь удовольствие, - прочувствованно сказал наш прапорщик, помогая миссис Хэйс слезть с лошади, - я буду иметь удовольствие воссоединить два любящих сердца. Мы люди суровой профессии, любезнейшая, но

- ах! - подобные минуты вознаграждают нас за годы тягот. Сюда, сюда, любезнейшая. Направо, потом налево - здесь ступенька, не споткнитесь, - а теперь по коридору третья дверь.

Дверь была благополучно достигнута, и в ответ на условленный стук распахнулась, пропуская в комнату мистера Макшейна, который в одной руке зажимал двадцать золотых, а другою поддерживал почтенную даму.

Мы не станем подробно описывать встречу матери и сына. Старушка проливала обильные слезы; молодой человек искренне радовался, заключив, что родительница принесла ему избавление от всех напастей; миссис Кэт отошла в сторонку и кусала губы в некоторой растерянности; мистер Брок пересчитывал деньги; а мистер Макшейн усиленно подкреплялся спиртным, вознаграждая себя за труды, тревоги и испытания.

Когда чувства миссис Хэйс несколько поуспокоились, старушка ласково оглядела всю воровскую шайку, ее окружавшую. Ей в самом деле казалось, что эти люди облагодетельствовали ее тем, что выманили у нее двадцать гиней, грозили смертью ее сыну, а теперь согласны отпустить его на волю.

- Кто этот смешной старичок? - спросила она; и, узнав, что это капитан Вуд, церемонно присела перед ним и почтительно произнесла: - Ваша покорная слуга, сэр! - на что мистер Брок соблаговолил ответить улыбкой и поклоном.

- А кто эта красивая молодая дама? - продолжала миссис Хэйс свои расспросы.

- Это... мм... кха-кха... это миссис Джон Хэйс, матушка. Прошу любить и жаловать. - И мистер Хэйс подвел свою молодую жену под материнское благословение.

Неожиданная новость отнюдь не обрадовала старушку, и она довольно кисло ответила на поцелуй миссис Кэтрин. Однако делать было нечего; на радостях ей даже трудно было по-настоящему осердиться на вновь обретенного сына. Поэтому она лишь слегка пожурила его; а затем, обратись к младшей миссис Хэйс, сказала, что хоть она никогда не одобряла увлечения Джона и считает этот брак неравным, но, раз уж беда случилась, приходится смириться; а потому она готова принять невестку в дом и обласкать, как родную.

- А нет ли еще денег в этом самом доме? - шепнул мистер Циклоп мистеру Колпаку: оба они вместе с хозяйкой стояли в дверях и забавлялись чувствительной сценой, разыгрывавшейся у них на глазах.

- И глуп же этот ирландский увалень, что не попытался выжать из нее больше, - сказала хозяйка, - впрочем, чего и ждать от безмозглого паписта.

Уж будь жив мой муженек (сей достойный джентльмен окончил свою жизнь на виселице), он бы на таких грошах не помирился.

- А почему бы нам не давнуть еще раз? - предложил мистер Колпак. - Что нам мешает? Теперь ведь у нас в руках не только жеребок, но и старая кобыла

- хо-хо! За двоих-то можно, пожалуй, и всю сотню стребовать.

Разговор этот велся sotto voce; (Вполголоса (итал.).) возможно, мистер Брок и не подозревал о коварном умысле трех друзей. Кампанию открыла хозяйка.

- Прикажете подать вам пуншу или еще чего-нибудь, сударыня? - спросила она. - Надо выпить, раз уж очутились в трактире.

- Само собой, - откликнулся прапорщик.

- Непременно, - поддержали хором остальные.

Но миссис Хэйс сказала, что хочет поскорей вернуться домой и, вынув крону, попросила хозяйку поднести джентльменам после ее отъезда.

- Прощайте, капитан, - обратилась она к мистеру Макшейну.

- Адью! - воскликнул тот. - Желаю долго здравствовать, любезнейшая. Вы меня выручили из скверной передряги там, у судьи; и не будь я прапорщик Макшейн, если я это когда-нибудь забуду.

После чего Хэйс и обе дамы направились было к двери, но хозяйка загородила им выход, а мистер Циклоп сказал:

- Э, нет, мои красавицы, вы от нас так дешево не делаетесь; что двадцать гиней, - это пустяки; нам надобно больше.

Мистер Хэйс попятился и, кляня свою судьбу, не мог удержаться от слез;

женщины завопили; мистер Брок лукаво усмехнулся, словно предвидел такой оборот дела и одобрял его; но прапорщику Макшейну это не понравилось.

- Майор! - сказал он, вцепившись Броку в рукав.

- Прапорщик! - отозвался мистер Брок, улыбаясь.

- Мы, кажется, люди чести, майор, так или нет?

- Само собой, - смеясь, отвечал Брок любимым выражением Макшейна.

- Так вот, люди чести должны быть верны своему слову; и если ты, одноглазая скотина, сию же минуту не дашь пройти этим дамам и этому слабодушному молодому человеку, который так горько плачет, - ты будешь иметь дело с майором и со мной. - Сказав это, он вытащил свою длинную шпагу и сделал выпад в сторону мистера Циклопа, но тот увернулся и вместе со своим товарищем отошел от двери. Только хозяйка осталась на посту и, кляня на чем свет стоит и прапорщика, и англичан, струсивших перед ирландским увальнем, объявила, что не сдвинется с места и будет стоять тут, пока жива.

- Так пусть же пеняет на себя! - вскричал прапорщик и взмахнул шпагой так, что она прошла чуть не под самым подбородком у разъяренной бабы. Та взвизгнула, упала на колени и наконец отворила дверь.

Мистер Макшейн подал старушке руку и весьма церемонно свел ее с лестницы, предшествуя новобрачной чете; у ворот он дружески распрощался со всем семейством, твердо пообещав навестить его в будущем.

- Восемнадцать миль не так далеко, - сказал он, - успеете дойти засветло.

- Дойти? - вскричал мистер Хэйс. - Зачем же нам идти пешком, у нас ведь есть мой Серый, и мы можем ехать на нем по очереди.

- Сударыня! - внушительно произнес Макшейн, возвысив голос. - Верность слову - прежде всего! Не вы ли в присутствии судьи клятвенно подтвердили, что сами дали мне эту лошадь, - так что ж, вы хотите теперь снова отнять ее?

Позвольте вам заметить, сударыня, что особе ваших лет и вашего достоинства не к лицу столь некрасивые поступки, и я, прапорщик Тимоти Макшейн, не намерен их допускать.

Он отвесил поклон, взмахнул шляпой и удалился горделивой поступью; а миссис Кэтрин Хэйс с мужем и свекровью припустились к дому пешком.

ГЛАВА VII,

охватывающая период в семь лет

Вырвав, сверх всякого ожидания, значительную часть своих денег из цепких лап Брока, граф Густав Адольф фон Гальгенштейн, этот бесподобный молодой человек, разумеется, не помнил себя от радости; и частенько потом говаривал не без лукавства, что судьба едва ли могла распорядиться более благоприятным для него образом, и он ей за это горячо благодарен; в самом деле, ведь не укради мистер Брок эти деньги, его сиятельству пришлось бы выложить их в уплату своего карточного долга уорикширскому сквайру. А так он мог сослаться на свое бедственное положение, что и не преминул сделать, и уорикширский победитель остался ни с чем, если не считать весьма неразборчивого автографа Густава Адольфа, коим последний признавал себя его должником.

Признание это было вполне чистосердечным; однако признавать долги и платить их - не совсем одно и то же, в чем читатель, без сомнения, не раз имел случай убедиться; и мы можем заверить его, что до дня своей кончины уорикширский сквайр так и не увидел ни одного шиллинга, четвертака, луидора, дублона, мараведи, тумана или рупии из той суммы, которая была ему проиграна monsieur де Гальгенштейном.

Названный молодой дворянин, как о том упомянул мистер Брок в рассказе о собственных приключениях, приведенном нами в одной из предшествующих глав, некоторое время находился в Шрусберийском узилище, куда был заточен за некоторые другие долги; но сумел освободиться с помощью справедливого и благодетельного закона, изданного для спасения несостоятельных должников; а неделю спустя ему посчастливилось встретить, уличить и обратить в бегство капитана Вуда, он же Брок, и таким образом вернуть остаток своих денег.

После чего граф с примерной скромностью предпочел временно покинуть Англию;

и мы не вправе утверждать, что долги поставщикам были им уплачены в отличие от так называемых долгов чести.

Разрешив таким образом вопрос о долгах, доблестный граф обратился к влиятельным друзьям, которые помогли ему получить пост за границей, и несколько лет безвыездно прожил в Голландии. Здесь он познакомился с очаровательной госпожой Сильверкооп, вдовой некоего лейденца; и хотя дама эта уже вышла из возраста, когда женщине свойственно зажигать сердца нежной страстью, - ей было за шестьдесят, - и не обладала, подобно своей современнице, француженке Нинон де Ланкло, прелестями, перед которыми бессильно время (ибо миссис Сильверкоои лицом была красна, как вареный рак, а осанкой напоминала гиппопотама); и ее нравственные качества не возмещали ее физических недостатков (ибо она была вульгарна, ревнива, зла, да притом еще пьяница и скряга), - тем не менее monsieur де Гальгенштейн сразу же пленился ею; из чего читатель, верно, заключит (ах, пострел, знает ведь людскую природу!), что почтенная вдова была богата.

Так оно и было; и граф Густав, пренебрегши разницею между своими двадцатью поколениями предков и ее двадцатью тысячами фунтов, повел отчаянную атаку на вдову и в конце концов заставил ее сдаться - как бывает с любой женщиной, если только мужчина достаточно настойчив; я в этом глубоко убежден по собственному опыту.

Дело завершилось свадьбой; и любопытно было видеть, как этот изверг и домашний тиран, каким он себя выказывал в жизни с миссис Кэт, мало-помалу оказался в полном подчинении у своей необъятной графини, которая помыкала им, точно слугой, начисто лишила его собственной воли и требовала точнейшего отчета в каждом шиллинге, который он от нее получал.

Что помогло ему, жалкому рабу госпожи Сильверкооп, в свое время забрать такую власть над миссис Кэт? Думается мне, в схватках этого рода решает дело первый удар; а графиня нанесла его ровно через неделю после свадьбы и тем утвердила за собой главенство в семейной жизни, которое граф уже никогда не пытался оспаривать.

Мы упомянули о браке его сиятельства, дабы сделать понятным его возвращение на страницы нашей повести в куда более блистательном виде, нежели он там до сих пор являлся; в дальнейшем же, утешив читателя сообщением, что союз этот, хоть и весьма выгодный в житейском смысле, был на самом деле крайне несчастливым, мы более не намерены говорить о дородной законной супруге графа Гальгенштейна. Наши чувства отданы миссис Кэтрин, занимавшей до нее это место, и отныне имя дородной графини если и будет упоминаться здесь, то лишь в той мере, в какой она оказывала влияние на участь нашей героини или же тех мудрых и добродетельных людей, которые сопровождали и будут сопровождать последнюю на ее жизненном пути. Страшно делается, когда иной раз, оглянувшись в прошлое, вдруг видишь маленькое, совсем крошечное колесико, двигающее громоздкий механизм Судьбы, и понимаешь, как весь ход нашей жизни меняется подчас из-за минутной задержки или минутной поспешности, из-за того, что мы повернули не на ту улицу, или кто-то другой повернул не на ту улицу, или кто-то что-то сделал не так на Даунинг-стрит или в Тимбукту, в наши дни или тысячу лет тому назад. Так, если бы в 1695 году некая мисс Посте не украшала своим присутствием одно амстердамское заведение, мистер Ван Сильверкооп ее бы не увидел; если бы день был не столь изнурительно жарким, почтенному негоцианту не вздумалось бы зайти туда; если бы он не имел пристрастия к рейнвейну с сахаром, он бы не спросил этого напитка; если бы он его не спросил, мисс Оттилия Поотс не подала бы его на стол и не присела бы разделить компанию; если бы Сильверкооп не был богат, она, разумеется, отвергла бы все его авансы; если бы не упомянутое пристрастие к рейнвейну с сахаром, он бы не умер и поныне и миссис Сильверкооп не сделалась бы ни богатой вдовой, ни супругой графа фон Гальгенштейна. И более того - не была бы написана настоящая повесть; ибо если бы граф Гальгенштейн не женился на богатой вдове, миссис Кэтрин никогда бы не...

Ах вы, моя душенька! Думаете, сейчас вам все и расскажут? Э, нет, как бы не так! Вот прочитайте еще страниц семьдесят с лишком - тогда, быть может, узнаете, чего бы никогда не сделала миссис Кэтрин.

Как читатель, верно, помнит, еще во второй главе этих записок говорилось о том, что наша героиня произвела на свет дитя, которое при желании могло бы носить герб Гальгенштейнов, но с особой отметиной. Дитя это, незадолго до бегства его матери от его отца, было отдано в деревню на воспитание; и граф, бывший в ту пору при деньгах (благодаря удаче за карточным столом, о чем тоже в свое время сообщалось читателю), раскошелился на целых двадцать гиней, пообещав, что каждый год будет платить кормилице столько же. Женщина привязалась к мальчонке; и хоть с той поры не получала от его родителей ни денег, ни вестей, решила до поры до времени воспитывать ребенка на свой счет; а в ответ на насмешки соседей твердила, что нет таких родителей, которые вовсе бросили бы своего ребенка, и рано или поздно она непременно будет вознаграждена за хлопоты.

Упорствуя в этом заблуждении, бедная тетушка Биллингс, у которой было пятеро своих ребятишек, не говоря уже о муже, семь лет кормила и поила маленького Тома; и, будучи доброго и жалостливого нрава, окружила его заботой и "лаской, хотя (заметим попутно) сей юный джентльмен отнюдь того не заслуживал. Ему, сироте беззащитному, рассуждала она, ласка нужна больше, чем другим детям, которые при отце с матерью растут. И если она делала какую-нибудь разницу между своими отпрысками и Томом, то лишь в пользу последнего: ему и хлеб мазался патокой гуще, чем другим, и пудинга побольше накладывалось в тарелку. Впрочем, справедливости ради заметим, что не все относились к Тому так хорошо, были у него и противники; к ним принадлежали не только муж миссис Биллингс и пятеро ее детей, но и все в округе, кому хоть раз довелось иметь с мистером Томом дело.

Кто-то из прославленных философов - мисс Эджуорт, если не ошибаюсь,порадовал нас утверждением, что все люди равны по уму и душевным наклонностям, заложенным в них природой, и что все прискорбные различия и несогласия, обнаруживающиеся в них поздней, суть следствия неодинаковых условий жизни и воспитания. Не будем спорить с этим утверждением, которое ставит Джека Хауорда и Джека Тэртела на одну доску; по которому выходит, что лорд Мельбурн столь же мужествен, благороден и проницателен, как герцог Веллингтон; а лорд Линдхерст ни твердостью убеждений, ни даром красноречия, ни политической честностью не превосходит мистера О'Коннелла, - не будем, повторяю, спорить с этим утверждением, а просто скажем, что мистер Томас Биллингс (за неимением другого имени, он принял имя добрых людей, заменивших ему родителей) едва не с пеленок был злобен, криклив, непослушен и склонен ко всему дурному, что только может быть дурного в этом возрасте. В два года, когда он уже ковылял на своих ножонках, излюбленными местами его игр были угольная яма и навозная куча; как прежде, он, чуть что, поднимал отчаянный крик, и к его добродетелям прибавились еще две - драчливость и вороватость;

оба эти приятные свойства он находил случай проявлять по многу раз в день.

Он колотил своих братишек и сестренок, набрасывался с кулаками на приемных отца и мать; бил кошку, мучил котят, затеял однажды жестокий бой с наседкой на заднем дворе и потерпел поражение; но в отместку едва не забил насмерть молочного поросеночка, который, не чая бедствий, забрел в его приют у навозной кучи. Он крал яйца, пробивал скорлупу и высасывал содержимое; крал масло и поедал его с хлебом, а то и без хлеба, как придется; крал сахар и прятал его между страниц "Хроники Бейкера", которой никто в доме не читал и читать не мог; так со страниц истории впитывал он искусство лгать и грабить, являя успехи, поразительные для его лет. Если какой-либо последователь мисс Эджуорт и ее философских единомышленников не поверит мне или усмотрит в моем рассказе преувеличение и искажение истины, пусть знает: это картинка с натуры, и притом самая достоверная и точная. У меня, у Айки Соломонса, был некогда прелестный братишка, который воровать начал, еще не умея ходить (и не по чьему-либо наущению, - если вы человек житейски опытный, то должны знать, что у людей нашего вероисповедания честность - первый закон, - но лишь по природной склонности); итак, повторяю, воровать он начал, еще не умея ходить, лгать - еще не умея говорить, а в четыре с половиной года, повздорив с моей сестрой Ребеккой из-за горсти леденцов, он хватил ее по руке кочергой и вместо извинения сказал просто: "Так ей и надо, жаль, что не по голове!" Милый мой Аминадаб! Вспоминаю тебя и с презреньем смеюсь над всеми этими философами. Природа создала тебя для той жизни, которую ты прожил: негодяем был ты от рождения и до последнего вздоха, и ничем другим не мог быть, как бы ни сложилась твоя судьба; и счастье еще, что ты родился в такой семье; ибо, будь ты воспитан в любой другой вере, кто знает, каких бы ты натворил серьезных бед! Автор "Ришелье", "Сиамских близнецов" и пр.

любит повторять такую сентенцию: "Poeta nascitur non fit" (Поэтом рождаются, а не становятся (лат.).), желая сказать, что, как он ни тщился стать поэтом, ничего у него не вышло; а я скажу: "Canalius nascitur non fit". В нас все -

от природы, что бы там ни болтала мисс Эджуорт.

Итак, в то время как отец его, женившись на деньгах, влачил в пышных хоромах существование галерного раба, а мать, как говорится, покрыв грех венцом, жила степенной мужнею женой в своей деревне, юный Том Биллингс рос там же, в Уорикшире, забытый и отцом и матерью. Но было ему вредиачертаво от Рока однажды воссоединиться с ними и оказать немалое влияние на судьбу обоих. Порой путешественник в Йоркском или эксетерском дилижансе задремлет уютно в своем уголке, а проснувшись, видит, что он уже перенесся на шестьдесят или семьдесят миль от того места, где Морфей смежил ему веки; вот и в жизни подчас мы сидим неподвижно, а Время, бедняга-труженик, бежит и бежит себе, днем и ночью, без передышки, без" остановки хотя бы на пять минут, чтобы промочить горло, и будет бежать так до скончания века; так пусть же читатель вообразит, что с тех пор, как он в последней главе расстался с миссис Хэйс и с другими почтенными персонажами этой повести, промчалось семь лет, в течение которых все наши герои и героини шли предначертанными им путями.

Не столь уж приятно описывать, как муж семь лет плотничал или занимался иным каким ремеслом, а жена семь лет беспрестанно точила его, бранилась и проклинала свою долю; по этой причине мы и решили опустить рассказ об этих первых супружеских годах мистера и миссис Джон Хэйс. "Ньюгетский календарь"

(бесценное пособие для всех популярных романистов нашего времени) сообщает, что за эти семь лет Джон Хэйс трижды или четырежды покидал свой дом и, побуждаемый вечным недовольством жены, пробовал приискать себе новое занятие; но всякий раз, прискучив этим новым занятием, очень скоро возвращался к семейному очагу. Потом родители его умерли, оставив ему в наследство малую толику денег и плотницкую мастерскую, где он до поры до времени и продолжал работать.

А что же сталось за эти семь лет с капитаном Вудом, иначе говоря, с Броком и с прапорщиком Макшейном - единственными, о ком мы еще ничего не сказали? Примерно еще с полгода после пленения и освобождения мистера Хэйса эти достойные джентльмены с должной осмотрительностью и с заслуженным успехом предавались занятию, прославленному подвигами знаменитого. Дюваля, хитроумного Шеппарда, бесстрашного Терпина и многих других героев известнейших наших романов. И настолько прибыльным было это занятие для капитана Вуда, что пошла молва, будто где-то у него припрятан целый клад; и, верно, он бы еще и еще приумножал свои богатства, если бы его воровская карьера вдруг не оборвалась по велению Рока. Они с прапорщиком угодили на каторгу - стыд сказать! - за кражу трех оловянных кружек; дело было в Эксетере, куда они прибыли только в то утро и никто их там не знал, поэтому никаких других обвинений им предъявлено не было. Однако же правительство ее величества со всей суровостью судило их за упомянутую кражу и приговорило к семи годам ссылки за океан, на каковой срок по существовавшему обычаю они были отданы в полную собственность виргинским плантаторам. Вот так - увы! -

сильные всегда поступают со слабейшими, и не одному честному малому пришлось проклинать тот день, когда он имел неосторожность вступить в столкновение с законом.

Итак, все итоги подведены. Граф в Голландии со своей супругой; миссис Кэт с муженьком в Уорикшире; мистер Томас Биллингс с приемными родителями там же неподалеку; а оба храбрых воина способствуют росту и процветанию табачных и хлопковых плантаций в Новом Свете. Все это произошло в антракте, а теперь динь-делень-динь-делень-динь-динь, занавес поднимается и начинается следующее действие. Кстати сказать, в конце представления занавес падает, но это только так, между прочим.

* * *

Предполагается, что на этом месте, как бывает в театре, оркестр начинает играть нечто мелодичное. Люди встают, потягиваются, зевают и снова усаживаются на свои места. "Кому угодно портеру, элю, лимонаду, сидру!" -

выкликают в партере, протискиваясь между рядами сидящих там джентльменов.

Но, как обычно, никому ничего не угодно; и вот уже занавес снова идет вверх:

"Тсс, тсс, тсс-сс-сс! Снимите шляпу!" - несется со всех сторон.

* * *

Уже шесть лет миссис Хэйс наслаждается супружеской любовью мистера Хзйса, но небо не пожелало благословить сей союз наследником и продолжателем рода. Она сумела забрать неограниченную власть над своим господином и повелителем, спешившим, в меру своих сил и возможностей, исполнить любую ее прихоть по части нарядов, увеселительных поездок в Ковентри и Бирмингем и тому подобное, - ибо Джон Хэйс, при всей своей скупости, научился не жалеть денег для ее и своего удовольствия; в когда все прихоти исполняются, то вполне естественно ожидать появления все новых и новых; так в конце концов ей вдруг взбрело на ум вернуть себе сына. Заметим, кстати, что она никогда не говорила мужу о существовании такового, хотя ее былая связь с графом не составляла для него тайны, - во время супружеских ссор миссис Хэйс любила вспомнить о роскоши и счастье, которыми некогда наслаждалась, и с издевкой попрекнуть его тем, что он согласился подобрать графские объедки.

Итак, она твердо решила (не сообщив, однако, о своем решении мужу), что возьмет мальчика к себе, хотя ни разу за все семь лет, живя на расстоянии двадцати миль, не подумала навестить его; а любезный читатель сам знает, что если его дражайшая половина что-либо решила - идет ли речь о новой шали, о ложе в Опере, о выездной карете, о том, чтобы брать уроки пения у Тамбурини, провести вечер в таверне "Орел" на Сити-роуд или проехаться омнибусом в Ричмонд выпить чашку чаю и чего покрепче в "Роз-коттедж-отель", - читатель любого звания, высокого или низкого, знает сам, что если супруга Читателя чего-либо пожелала, она своего добьется; отвратить это не более возможно, чем отвратить подагру, долги или седину; у меня, кстати, есть и то, и другое, и третье - и жена у меня тоже есть.

Короче, если женщина себе что забрала в голову, так оно и будет: муж откажет - вмешается Судьба (flectere si nequeo и т. д.; (Если неумолимо

(лат.).) впрочем, не люблю цитат). Так и в случае миссис Хэйс; ей помогала некая тайная сила, преследуя собственную зловредную цель.

Кому не известно действие этой силы - страшного, всепобеждающего Духа Зла? Кто среди своих друзей и знакомых не встречал людей, чей предначертанный удел - горести и несчастья? Иные называют учение о роке жестоким, что до меня, я скорей склонен видеть в нем благо для человека.

Куда легче, изнемогая под бременем грехов, считать себя безвольной игрушкой судьбы, нежели полагать, что мы сами - с нашими неистовыми страстями и запоздалыми раскаяниями, с нашими пустозвонными замыслами, столь смехотворно жалкими в своей постыдной беспомощности, с нашими смутными, зыбкими, самонадеянными потугами на добродетель и нашей непреодолимой тягой к пороку,

- что каждый из нас сам кузнец своих радостей и печалей. Если мы зависим от собственных усилий, многого ли стоят эти усилия перед могуществом обстоятельств? Если мы должны надеяться на самих себя, прочны ли такие надежды? Оглянитесь на прожитую жизнь, и вы увидите, как и вами и ею распоряжалась судьба. Вспомните все свои успехи и неудачи. Ваших ли рук делом были те и другие? Желудочная колика преграждает вам путь к наградам и почестям; яблоко, шлепнувшееся вам на нос, возносит вас на вершину мировой славы; внезапное разорение делает из вас негодяя, хотя вы всегда были честным человеком и в душе им остались; козырная масть на руках или шесть удачных бросков костей на всю жизнь делают из вас честного человека, хотя вы были, остались и всегда будете негодяем. Кто наслал болезнь? Кто повинен в падении яблока? Кто ввергнул вас в нищету? И кто, наконец, так перетасовал колоду, чтобы вновь вернуть вам и козыри, и славу, и добродетель, и благополучие? Случай, скажете вы, - пусть, но, стало быть, когда в помосте перед церковью Гроба Господня открывается люк и веревка затягивается на чьей-то шее - в том, что жизни бедняги настает конец, тоже виноват случай.

Только мы, смертные, при всей нашей прозорливости, не видим веревки, охватывающей нашу шею, и не знаем, когда и при каких обстоятельствах упадет занавес.

Но revenons a nos moutons: вернемся к кроткому агнцу мистеру Томасу и к белоснежной овечке миссис Кэт. Прошло семь лет, и ей стало казаться, что она горячо желает вновь увидеть свое дитя. Этому желанию суждено было сбыться;

вы сейчас узнаете, как в скором времени, без особых трудов с ее стороны, сын к ней вернулся.

В один июльский день тысяча семьсот пятнадцатого года, на проезжей дороге, милях в десяти от Вустера можно было увидеть двух путников, у которых была одна лошадь на двоих - плохонькая гнедая кобыленка под плохоньким седлом, к задней луке которого приторочен был объемистый вьюк; не следует понимать это так, будто они вдвоем сидели в седле на манер рыцарей-храмовников; нет, просто они ехали верхом поочередно. Один из спутников был непомерного роста детина, рыжий, носатый, облаченный в линялый военный мундир; другой был в цивильном платье, потрепанном и старом, как и сам он, человек, судя по всему, видавший виды. Однако бедность, сквозившая в их обличье, не мешала обоим находиться в отменном расположении духа. Из каждых трех миль не менее двух на лошади ехал старший. Вот и сейчас он сидел в седле, а его долговязый спутник шагал рядом такими шажищами, что казалось, пожелай он показать свою прыть, ему ничего не стоило бы в короткое время оставить лошадь далеко позади, и только дружеские чувства к всаднику его удерживают.

С полчаса назад лошадь потеряла подкову; долговязый подобрал ее и теперь нес в руке; решено было остановиться у ближайшей кузни, чтобы кузнец вновь водворил ее на место.

- Узнаете вы эти края, майор? - спросил долговязый пешеход, весело глядевший по сторонам, покусывая травинку. - А право, куда приятней смотреть на зеленеющую ниву, чем на трреклятый табачище, будь он неладен!..

- Как не узнать! Мы здесь преловкую штуку сыграли тому семь лет, да и не одну! - отвечал тот, кого назвали майором. - Помнишь дуралея с женой, которого мы зацепили в "Трех Грачах"?

- А ведь хозяйку "Трех Грачей" повесили как раз в Михайлов день,заметил долговязый, как бы между прочим.

- Черт с ней, с хозяйкой! Все, что можно было, мы из нее выкачали. А вот, кстати, о том дуралее с женой. Ты тогда раскис перед его мамашей и отпустил его на все четыре стороны, осел эдакий. А его жена была та самая Кэтрин, о которой ты немало от меня слышал. Я к ней питаю слабость, к негоднице, - ведь она почитай что обязана мне своим воспитанием; и к тому же она год или два прожила в любовницах у того самого мерзавца Гальгенштейна, который меня разорил и погубил.

- Подлец и разбойник, вот он кто! - откликнулся долговязый, которого читатель уже, без сомнения, узнал, как и его товарища.

- Так вот эта Кэтрин родила от Гальгенштейна ребенка; и где-то здесь, в этих местах, жила кормилица, к которой мы тогда свезли мальчишку. Муж у нее был кузнец по фамилии Биллингс; если он жив и посейчас, мы можем заехать к нему подковать кобылу, а заодно разузнать, что сталось с пащенком. Его маменьку я бы не прочь повидать.

- Помню ли я ее? - сказал прапорщик. - Помню ли я выпитое виски? Еще бы! Всех помню - и этого плаксивого слизняка, ее мужа, и толстую старуху свекровь, и одноглазого негодяя, что продал мне пасторскую шляпу, из-за которой я было попал тогда в беду. Да, недурно мы поживились на этом деле, и хозяйку, которую вздернули, нам тоже есть чем помянуть.

Тут прапорщик Макшейн и майор Брок, или Вуд, заухмылялись с довольным видом.

Необходимо объяснить читателю, что так веселило их и радовало. Мы уже дали понять, что хозяйка вустерской таверны была известная хипесница, иначе говоря, скупщица краденого и нечто вроде воровского банкира. Ей мистер Брок и его компаньон доверили капитал в сумме шестидесяти или семидесяти фунтов, каковые хранились у нее в хитро устроенном тайнике в помещении "Трех Грачей", известном лишь самой хозяйке и вкладчикам ее банка; мистер Циклоп, одноглазый сподвижник наших героев в приключении с Хэйсом, и еще один или двое из главных мошенников округи имели свободный доступ к этому тайнику.

Мистер Циклоп был убит наповал в одной ночной стычке под Батом; хозяйка угодила на виселицу, попавшись в качестве сообщницы очередного воровства; и когда мистер Брок и мистер Макшейн, воротясь из Виргинии, первым делом отправились в Вустер - ибо все их надежды были связаны с хранившимся там капиталом, - их немало встревожила весть о горестной доле владелицы "Трех Грачей" и многих славных завсегдатаев этого заведения. Вся честная компания распалась; таверна вовсе перестала существовать. Куда девались деньги?

Следовало, во всяком случае, наведаться в тайник - дело того стоило, и наши герои решили им заняться.

Явив находчивость, какой трудно было ожидать от человека его звания, мистер Брок прибыл к новому хозяину дома с толстой папкой под мышкой и, отрекомендовавшись живописцем, сказал, что желал бы нарисовать вид, открывающийся из одного окна этого дома. Ему сопутствовал прапорщик Макшейн, несший ящик с принадлежностями для рисования (а точней, с отмычкой и ломом);

и нет нужды объяснять читателю, что как только оба они вошли в хорошо известное им помещение, так тотчас же устремились к тайнику, и, к несказанной своей радости, обнаружили в нем не то чтобы собственные сбережения; (те были присвоены хозяйкой "Трех Грачей", как только до нее дошла весть об их ссылке), но немало денег и вещей - всего фунтов на триста;

и мистер Макшейн тут же рассудил, что на все это богатство они имеют точно такое же право, как и всякий другой. И в самом деле, их право тут было точно таким же, как у всякого другого - исключая разве законных владельцев; но кто стал бы искать таковых?

Не задерживаясь в Вустере, они сразу пустились в путь со своей добычей;

случаю было угодно, чтобы их лошадь потеряла подкову в какой-нибудь полумиле от домика мистера Биллингса, кузнеца. Приблизясь к кузнице, они услыхали несшиеся оттуда отчаянные крики, происхождение которых не замедлило разъясниться. На наковальне лежал ничком маленький мальчик; двое или трое других, кто побольше, а кто и поменьше, держали его за ноги и за руки, а целая куча сверстников заглядывала в окно, в то время как рослый мужчина, голый до пояса, стегал мальчишку кнутом. Появление путников с лошадью заставило мастера оглянуться, но лишь на миг, после чего он снова вернулся к прерванному занятию и принялся отделывать мальчишку с удвоенным усердием.

Лишь кончив свое занятие, он повернулся к вошедшим и спросил, чем может им служить; на что мистер Вуд (поскольку он сам выбрал для себя это имя, так мы и будем звать его до самого конца) остроумно заметил, что при всей своей готовности услужить им, он, видимо, предпочитает послужить вон тому юному джентльмену.

- Шутить тут нечего, - возразил кузнец. - Если не оказывать ему этой услуги теперь, ему худо придется, когда он вырастет. Он кончит на виселице, это так же верно, как то, что его зовут Билл... впрочем, не важно, как его зовут. - И в заключение своих слов он стегнул мальчишку еще один раз, чем, разумеется, вызвал еще один вопль.

- А, так его имя Билл? - спросил капитан Вуд.

- Его имя не Билл! - возразил кузнец угрюмо. - У него вовсе нет имени;

и сердца тоже нет. Семь лет назад какой-то бродяга-иностранец привез этого пащенка моей жене, чтобы она его выкормила; и она не только выкормила его, но и оставила потом в семье, потому что была святая душа (тут он заморгал глазами), а теперь... теперь ее не стало (тут его голос стал прерываться всхлипываниями). И, будь он неладен, из любви к ней я тоже не стал его гнать, а он, подлец, вырос лгунишкой и вором. Вот только сегодня, нарочно, чтобы позлить меня и моих ребятишек, он стал говорить о ней дурное! Да я -

из него - за это - дух - вышибу! - Последние слова достойный Мулкибер произнес, сопровождая каждое новым ударом кнута, а юный Том Биллингс всякий раз подтверждал получение такового пронзительным визгом и дискантовой бранью.

- Полно, полно, - сказал мистер Вуд. - Отпустите парнишку и вздуйте огонь в горне; нужно подковать мою лошадь, а мальцу и так уже изрядно досталось, бедняге.

Кузнец повиновался и отшвырнул мистера Томаса в сторону. Тот поплелся прочь от кузницы, но на пороге обернулся и так посмотрел на своего истязателя, что мистер Вуд, перехватив его взгляд, вцепился Макшейну в плечо и воскликнул:

- Это он, это он! Точно такое же выражение лица было у его матери, когда она поднесла Гальгенштейну яд!

- Да неужели? - отозвался прапорщик. - А скажите, майор, кто она была, его мать?

- Миссис Кэтрин, болван, - сказал Вуд.

- Ах, вот оно что! Ну, так недаром же говорится: яблочко от яблони недалеко падает - ха-ха!

- Иное яблочко и подобрать не грех, - лукаво подмигнул мистер Вуд; и Макшейн, поняв намек, щелкнул себя пальцами по носу в знак того, что полностью одобряет соображения своего командира.

Покуда Биллингс подковывал гнедую кобылу, мистер Вуд успел подробно расспросить его о мальчишке, только что подвергнутом порке, и к концу разговора уже нимало не сомневался, что этот мальчишка - тот самый, которого семь лет тому назад произвела на свет Кэтрин Холл. Кузнец обстоятельно перечислил ему все добродетели своей покойной жены и все многообразные грехи приемного сына: он и драчун, и воришка, и сквернослов, и лгун, каких поискать; и хоть по годам самый младший в доме, а уже портит своим примером других. А теперь с ним и вовсе не стало сладу, и он, Биллингс, твердо решил отдать его в приходский приют.

- За такого щенка в Виргинии можно бы получить десять золотых, -

вздохнул мистер Макшейн.

- В Бристоле и то отвалили бы не меньше пяти, - задумчиво отозвался мистер Вуд.

- А что, может, стоит взять его? - сказал мистер Макшейн.

- Может, и стоит, - отозвался мистер Вуд. - Прокормить-то его недорого встанет - шести пенсов в день за глаза довольно. Мистер Биллингс, -

обратился он к кузнецу. - Вы, верно, удивитесь, узнав, что мне хорошо известна вся история этого мальчика. Мать его - ныне покойная - была девица знатного рода, чья судьба сложилась несчастливо; отец - немецкий вельможа, граф Гальгенштейн.

- Он и есть! - вскричал Биллингс. - Такой белокурый молодой человек, он сам привез сюда ребенка, и еще с ним был драгунский сержант.

- Граф Гальгенштейн. Умирая, он завещал мне позаботиться о его малолетнем сыне.

- А завещал ли он вам деньги на уплату за его содержание в течение семи лет? - спросил мистер Биллингс, заметно оживившийся от этой мысли.

- Увы, сэр, ни пенса! Более того, он мне остался должен шестьсот фунтов; не так ли, прапорщик?

Уильям Мейкпис Теккерей - Кэтрин. 1 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :