Уильям Мейкпис Теккерей
«История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 8 часть.»

"История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 8 часть."

И Пен пошел на компромисс: он переселился в третий этаж того же дома в Лемб-Корте, а Уорингтон остался в прежней квартире, так как друзья твердо решили не расставаться. Береги друзей молодости, читатель! Только в эту великодушную пору и завязывается настоящая дружба. Все знакомства более поздних дней - ничто перед нею, и рука твоя теряет силу после того, как ее в течение двадцати лет светской жизни вяло пожимали тысячи равнодушных рук, и она отвечала им тем же! Человеку старше двадцати лет трудно заставить себя говорить на новом языке; так и сердце со временем отказывается принимать дружбу: очерствев, оно уже не поддается новым впечатлениям.

Итак, у Пена было много знакомых (благодаря его легкому, общительному нраву их с каждым днем прибавлялось), но ни одного друга, подобного Уорингтону; они по-прежнему жили одной жизнью, почти как рыцари-темплиеры, ездили на одной лошади (Пен предоставил свою в распоряжение Уорингтона) и сообща пользовались обеими квартирами и услугами Пиджена.

Во время последнего, неудачного лондонского сезона Клеверингов мистер Уорингтон познакомился с ними и отозвался о сэре Фрэнсисе, леди Клеверинг и ее дочке не более благоприятно, чем о них отзывались в обществе.

- Относительно них свет совершенно прав, - сказал Джордж. - Молодые люди позволяют себе вольности при этих дамах, а за их спиной смеются над ними. Девушка встречается с людьми, с которыми ей незачем знаться, болтает с мужчинами, от каких всякой девушке лучше держаться подальше. Ты видел, как давеча в парке эти два распутника, облокотясь на коляску леди Клеверищу заглядывали под шляпку мисс Бланш? Ни одна хорошая мать не разрешила бы своей дочери с ними разговаривать и не пустила бы их к себе на порог.

- Бегум - невиннейшее и добродушнейшее создание, - возразил Пен. - Она не слышала о капитане Блекболе ничего дурного и не читала отчет о деле, в котором был замешан Чарли Ловелас. Дамы не читают и не запоминают

"скандальную хронику", не то что ты, старый ворчун.

- А ты хотел бы, чтобы с этими проходимцами познакомилась Лора Белл? -

спросил Уорингтон, хмурясь и краснея. - Допустил бы ты, чтобы женщина, которую ты любишь, запятнала бы себя общением с ними? Я не сомневаюсь, что бедная бегум ничего о них не знает. Помоему, она не знает и многого другого, что не мешало бы знать. По-моему, Пен, твоя милейшая бегум - не леди.

Конечно, она не виновата, что не получила для этого нужного воспитания и образования.

- Она не менее нравственна, чем леди Портси, к которой весь свет ездит на балы, и не менее изысканна, чем миссис Булл, которая двух слов связать не умеет, а у ней чуть ли не каждый день обедают герцоги, - обиженно возразил Пен. - К чему нам с тобой быть щепетильнее других? К чему карать это безобиднее существо за грехи отцов? Она и тебе, и всем на свете желает только добра. По своим понятиям поступает как можно лучше. Не выдает себя за нечто большее, чем она есть. Кормит самыми лучшими обедами, какие может купить за деньги, приглашает самых лучших гостей, каких может раздобыть.

Платит долги своего прощелыги-мужа. Балует сына, как самая добродетельная мамаша в Англии. Но я, конечно, допускаю, что в литературе она мало смыслит;

она, верно, не прочла ни строчки Вордсворта, а о Теннисоне и не слыхивала.

- Так же, как уборщица миссис Фланаган и горничная Бетси, - проворчал Пенов ментор, - и мне в голову не придет их осуждать. Но человек высокой души не причислит их к своим друзьям. Джентльмен не станет общаться с ними на равной ноге, либо горько в этом раскается. Ты вот изображаешь из себя светского человека, философа. Так неужели твоя цель в жизни - уничтожать за обедом по три блюда и есть на серебре? Неужели ты посмеешь признаться себе самому, что предел твоих мечтаний - хороший кларет и что ты готов обедать с кем угодно, лишь бы стол ломился от яств? Ты меня называешь циником, но в каком же чудовищном цинизме расписываетесь все вы, светские люди! Я лучше буду питаться сырой репой и спать в дупле, лучше стану отшельником, дикарем, чем унизиться до такой цивилизации и признать, что повар-француз -

единственное, ради чего стоит жить.

- Оттого, что ты любишь бифштекс с кровью и трубку, - рассердился Пен,

- ты кичишься перед людьми с более утонченным вкусом, людьми, которые не стыдятся своего общества. Где это сказано, что, встречаясь с человеком каждый день, надо кричать о каком-то особенном восхищении, уважении, дружбе или хотя бы благодарности? Если А. приглашает меня к себе и принимает в меру своих возможностей, я ценю такой прием по достоинству, и не более того. И плачу я ему, совершенно открыто, не дружбой, а ходячей монетой светских условностей. Мы расстаемся без огорчения, встречаемся не без удовольствия.

Если бы я общался только с настоящими друзьями, я бы, кроме твоей черной рожи, ни одного человеческого лица не видел.

- Ты ученик своего дядюшки, - грустно промолвил Уорингтон, - ты весь поглощен земными интересами.

- Ну и что же? Почему я не должен видеть землю, на которой стою, следовать обычаям общества, в котором мы живем и которым живем? Я старше тебя, Джордж, хоть ты и начал седеть, и хорошо знаю свет, - лучше чем ты, сидя здесь на своем чердаке, со своими книгами, с идеями и мечтами, какие хороши в двадцать лет. Я принимаю общество таким, как оно есть, и, сам к нему принадлежа, не согласен его стыдиться. Если век вывихнул сустав, откуда мне взять призвание и силу, чтобы вправить его?

- Да, и того и другого у тебя маловато, - пробурчал Уорингтон.

- Если я сомневаюсь в том, лучше ли я своего ближнего, - продолжал Артур, - если я допускаю, что я не лучше его, я сомневаюсь и в том, что он лучше меня. Как часто люди смолоду мечтают о переустройстве мира, еще безусыми юнцами во всеуслышание строят планы возрождения всего человечества, а через несколько лет, потраченных на пустое говорение и честолюбивые попытки увлечь за собою других, отказываются от своих замыслов и, убедившись, что их больше не хотят слушать, - а их и никогда-то не стоило слушать, - тихонько смешиваются с толпой и признают, что задачи их были неосуществимы, либо даже благодарят судьбу, что не пытались их осуществить.

Самые рьяные преобразователи успокаиваются и волей-неволей мирятся с существующим порядком; самые крикливые радикалы делаются послушными бессловесными чиновниками; самые пылкие либералы не у дел, получив должность, превращаются в рутинеров-консерваторов, а то и в деспотов и тиранов. Вспомни Тьера, вспомни Гизо - чем они были в оппозиции и чем стали, когда возвысились. Вспомни вигов, когда они взывали к нации и когда пришли к власти! Ты скажешь, что эти люди повинны в отступничестве? Так кричат радикалы, но и они смирятся в свой черед, если их черед когда-нибудь наступит. Нет, эти люди просто сообразуются с обстоятельствами, которые сильнее их, - идут к преобразованиям, как и весь мир, но не пытаясь обогнать его (а человечество огромно и, естественно, не может продвигаться быстро);

они оставляют один свой план как неосуществимый ввиду слишком сильного противодействия - другой как незрелый, поскольку его не поддерживает большинство, - поневоле начинают видеть препятствия и трудности, стоящие на пути к преобразованиям и прогрессу, - и наконец соглашаются на ожидание, на уступки, на компромисс.

- Сам достопочтенный Артур Пенденнис, будь он первым лордом адмиралтейства или министром финансов, не мог бы сказать лучше и не был бы так доволен собой, - заметил Уорингтон.

- Доволен собой? Почему? Мне кажется, мой скепсис более уважителен и скромен, нежели революционный пыл иных господ. Какой-нибудь восемнадцатилетний патриот, какой-нибудь оратор из студенческого клуба готов завтра же очистить палату лордов от епископов, за епископами выгнать и пэров, а там и королевский престол сбросить в Темзу. Кто скромнее - он или я, когда я принимаю эти установления такими как они есть, и жду, пока время и поиски истины усовершенствуют их, укрепят или (если хочешь) уничтожат?

Университетский преподаватель, раболепствующий перед титулами, который в один прекрасный день оказывается епископом и, облачившись в шелка и батист, милостиво меня благословляет, - это тот же человек, которого мы помним в Оксбридже, когда он на занятиях подлизывался к титулованным студентам и разносил неимущих. Наследственный законодатель, который проводит время с жокеями, шулерами и танцовщицами, но призван править мною и другими, более достойными, чем он, потому что его дед был удачливым спекулятором или обнаружил в своих владениях залежи угля или олова, либо его болван предок оказался волею случая во главе десяти тысяч таких же храбрецов и разбил в бою двенадцать тысяч французов или пятьдесят тысяч индейцев, - такой человек внушает мне не больше уважения, чем самому ярому демократу. Но при всем том этот лорд - частица старого общества, к которому мы принадлежим, и я подчиняюсь ему без ропота, а он сидит за столом на почетном месте и не спешит с ним расстаться. У меня нет желания отрубить ему голову на гильотине или закидать его грязью на улице. Когда говорят, что такой человек позорит свое сословие или что другой - добрый и мягкий, великодушный и образованный, употребляющий свое огромное богатство на добрые дела и покровительство искусствам, служит украшением своего круга, - ни то ни другое из этих утверждений не доказывает, что самое сословие хорошо или дурно, полезно или ненужно. Оно существует, это - один из наших обычаев, для многих священный, порождение веков, символ сложнейшей традиции; вот они перед нами, - милорд епископ и милорд наследственный законодатель - нынешняя разновидность баронов в латах и воинов с двоеручными мечами (от которых наши лорды по большей части не ведут свой род) и священнослужителей, якобы наделенных знанием абсолютной истины и властью, данной от бога, - эту абсолютную истину одни наши предки жгли на кострах, а другие на кострах от нее отрекались, а богом данная власть до сих пор существует... на бумаге, и мы вольны верить в нее или не верить. Так вот, я признаю, что все это есть, признаю - и только.

Можно услышать и такие правоверные речи, что будто бы эта система, учрежденная еще до того, как было изобретено книгопечатание и открыта сила пара; когда мысль была еще младенцем, забитым и запуганным, а истине затыкали рот, завязывали глаза и не позволяли выходить на солнце; когда людям еще запрещалось общаться, торговать, разговаривать друг с другом, -

что будто бы система эта вечна и, уже подвергнувшись ряду изменений, не подлежит дальнейшему развитию или упадку! В ответ я только смеюсь и не спорю. Но я терпим к таким мнениям и хочу, чтобы так же терпимо относились к моим; и если им суждено умереть, я предпочитаю, чтобы они умерли смертью естественной и пристойной, а не внезапной и насильственной.

- Если бы ты жил во времена гонений на первых христиан, - сказал Уорингтон, - ты приносил бы жертвы Юпитеру.

- Возможно, - с грустью согласился Пен. - Возможно, я трус - возможно, вера моя не тверда; но это касается только меня. А сейчас я толкую о том, что я против гонений. Стоит объявить какую-нибудь веру или догмат непреложным, - и за этим неизбежно следуют гонения: Доминик сжигает еврея, Кальвин - арианина, Нерон - христианина, Елизавета - паписта, а Мария -

протестанта, а их августейший родитель того или другого либо того и другого, смотря по настроению, причем действуют они все без малейших угрызений совести, напротив - с сознанием честно исполненного долга. Стоит объявить догмат непреложным - и посылать на смерть или идти на смерть становится необходимо и легко. И воины Магомета, когда они умирают с криком "в рай!", пронзенные христианскими копьями, не менее и не более достойны похвалы, чем когда они же истребляют целый город, населенный евреями, или рубят голову пленникам, если те отказываются признать, что у бога был всего один пророк.

- Не так давно, мой мальчик, - сказал Уорингтон, выслушав излияния своего друга со свойственным ему насмешливым сочувствием, - ты спрашивал меня, почему я остаюсь в стороне от житейской борьбы и смотрю на усилия других, сам не вступая в схватку. А ты? Когда ты вот так признаешься в своем неверии, каким ты выходишь дилетантом, каким равнодушным зрителем! Тебе двадцать шесть лет, а пресыщен ты, как шестидесятилетний распутник. Ты почти не надеешься, почти не любишь, почти не веришь. Сомневаешься в других так же, как в себе. Если бы свет состоял из таких pococuranti (Равнодушных

(итал.).), он был бы невыносим; чем жить среди людей, которые все отрицают, я бы лучше переселился в лес и слушал, как верещат обезьяны.

- Если бы свет состоял из святых Бернардов и святых Домиников, -

возразил Пен, - он был бы не менее отвратителен, а через какие-нибудь сто лет вообще перестал бы существовать. Ты хочешь, чтобы все мужчины обрили голову, а все женщины достриглись в монахини, дабы полностью были соблюдены заповеди аскетов? Чтобы на всех улицах всех городов звучали гнусавые пуританские песнопения? Чтобы все птицы лесные пели и летали на один лад? Ты называешь меня скептиком, потому что я признаю то, что есть, будь то жаворонок или зяблик, патер или пастор, словом - любое из творений господа

(чье имя я, имей в виду, произношу с благоговением). Но ведь, наблюдая это бесконечное разнообразие, особенно среди людей, мы проникаемся еще большим удивлением и уважением к творцу и повелителю всех этих созданий, таких разных - и в то же время единых в своем поклонении ему, возносящих ему хвалу каждый по своей способности приблизиться к божественному, ноющих (вернемся к птичьей метафоре) каждый свою песню.

- Стало быть, Артур, по-твоему выходит, что нет большой разницы между гимном святого, одой поэта и песней ньюгетского вора?

- Даже на эту издевку я мог бы ответить, будь она уместна. Я мог бы ответить, что даже разбойнику, возопившему на кресте, самый мудрый и милосердный из всех учителей, самый редкостный утешитель и целитель, обещал сострадание и позволил надеяться. Гимны святых! Оды поэтов! Да кто мы такие, чтобы определять, сколько человеку отпущено возможностей творить добро и зло, или хотя бы судить об этом? Чтобы устанавливать правила раздачи наград и наказаний? О нравственности людей мы судим так же дерзко и бездумно, как об их уме. Одним человеком восхищаемся как великим мудрецом, другого клеймим как тупицу, не зная ни того ни другого, не зная, насколько тот или другой близок к истине, не будучи уверены, что такое вообще истина. Мы поем Те Deum

(Тебя, бога (славим) (лат.).) для героя, выигравшего битву, и De profundis

(Из бездны (взываю) (лат.).) для несчастного, который убежал из тюрьмы, а потом был пойман полицией. Наша система наград и наказаний пристрастна и не полна, до смешного несовершенна и до крайности суетна, а мы еще норовим распространить ее на загробную жизнь. Мы тщимся настигать людей в ином, неподвластном нам мире и посылаем им вслед наши бессильные приговоры, обвинительные или оправдательные. Своими жалкими, ничтожными мерками мы беремся измерить неизмеримое небо, как будто по сравнению с ним ум Ньютона, Паскаля или Шекспира сколько-нибудь выше моего; как будто луч, бегущий от солнца, достигает меня быстрее, чем человека, который чистит мне сапоги. По сравнению с этой высотой самые высокие и самые маленькие из нас равно мелки и низки, так что какие тут могут быть подсчеты, какую можно вычислить разницу!

- Нет, Артур, здесь твоя риторическая фигура трещит по швам, - возразил Джордж, но уже мягче. - Если даже с помощью простой арифметики мы можем вычитать и множить почти бесконечно, то Великий Исчислитель должен подсчитывать все; и перед его бесконечностью малое не мало и великое не велико.

- Я не беру под сомнение эти подсчеты, - сказал Артур. - Я только говорю, что твои-то подсчеты неполны и преждевременны, а значит - неверны и с каждым умножением все дальше отходят от истины. Я не осуждаю тех, кто убил Сократа и проклял Галилея. Я только говорю, что они прокляли Галилея и убили Сократа.

- А только что ты утверждал, что должно мириться и с нынешней, и, очевидно, со всякой другой тиранией?

- Нет. Я утверждаю, что если мне грозит враг, с которым я могу разделаться без насилия и кровопролития, я предпочитаю взять его измором, а не убивать своими руками. Фабий был скептиком, когда воевал с Ганнибалом.

Как это звали его коадъютора, про которого мы в детстве читали у Плутарха, -

того, что презирал его за медлительность и усомнился в его храбрости, а сам вступил в бой и был разбит наголову?

В этих рассуждениях и признаниях Артура читатели, возможно, услышат отзвуки тех вопросов, которые их тоже в свое время занимали и тревожили и которые они, возможно, разрешили совсем по-иному, чем наш герой. Мы не ручаемся за правильность его взглядов - просим читателя заметить, что они изложены в форме диалога, поскольку автор отвечает за них не больше, чем за мнения, высказанные любым из других действующих лиц этой повести: мы всего лишь пытаемся проследить духовное развитие человека суетного и эгоистичного, но не лишенного доброты и великодушия и не чуждающегося правды. Как видим, плачевное состояние, до которого он сейчас довел себя своей логикой, - это полное безверие и насмешливое приятие мира таким, как он есть; или, если угодно, - вера во все сущее, приправленная гневным презрением. Вкусы и привычки такого человека мешают ему стать воинствующим демагогом, а любовь к правде и отвращение к ханжеству не дают ратовать за крутые меры, какие всегда готов предложить громогласный поборник преобразований, ни тем более пуститься на заведомую ложь, которая для него хуже смерти. Наш герой был по природе своей неспособен лгать, но не был достаточно силен для того, чтобы опровергать чужую ложь, кроме как вежливой усмешкой; и главным его правилом было уважать любой парламентский акт вплоть до его отмены.

К чему же приводит человека эта легкая жизнь без веры? Наш друг Артур был саддукей, и Креститель в пустыне мог бы сколько угодно вопиять к беднякам, благоговейно внимающим его пророчествам о гневе, скорби и спасении, - все равно наш друг саддукей, пожав плечами, с улыбкой поворотил бы своего сытого мула прочь от толпы и поехал бы домой, в прохладу своей террасы, где, поразмыслив немного о проповеднике и его слушателях, взялся бы за свиток Платона или за книгу приятных греческих песенок о меде Сицилии, о нимфах, фонтанах и любви. К чему, повторяю, приводит человека такой скепсис?

К постыдному самовлюбленному одиночеству, тем более постыдному, что оно гак благодушно, безмятежно и бессовестно. Совесть! Что такое совесть? И к чему слушать ее голос? И что есть личная или народная вера? Все это - мифы, облеченные гигантской традицией. Нет, Артур, если ты, видя и сознавая всю ложь этого мира, - а видишь ты ее ох как отчетливо, - если ты приемлешь ее, отделываясь смешком; если, предаваясь легкой чувственности, ты без волнения смотришь, как мимо тебя, стеная, проходит несчастное человечество; если кипит бой за правду и все честные люди с оружием в руках примыкают к той или другой стороне, а ты один, в тиши и безопасности лежишь на своем балконе и куришь трубку, - значит, ты себялюбец и трус, и лучше бы тебе умереть или вовсе не родиться!

- Бой за правду, друг? - невозмутимо сказал Артур. - А где она, правда?

Покажи ее мне. В этом-то и суть нашего спора. Я вижу ее повсюду. В палате я вижу ее и на стороне консерваторов, и среди радикалов, и даже на министерских скамьях. Я вижу ее в том человеке, который верит в бога согласно законам и в награду получает епископский сан и пять тысяч в год; и в том, кто, подчиняясь беспощадной логике своей веры, жертвует всем -

друзьями и славой, нежными узами и честолюбивыми замыслами, почетом сонма церковников и положением признанного вождя и, послушный зову правды, переходит к противнику, готовый впредь служить в его рядах безымянным солдатом. Я вижу правду и в нем, и в его брате, которого его логика приводит к противоположным выводам, так что он, проведя жизнь в тщетных усилиях примирить непримиримое, в отчаянии швыряет книгу оземь ж со слезами на глазах, воздев руки к небу, во всеуслышание бунтует и отрекается от веры.

Если у каждого из них своя правда, зачем мне примыкать к тому или другому?

Есть люди, призванные проповедовать: пусть проповедуют. На мой взгляд, слишком многие воображают, что наделены для этого необходимым даром. Но не можем же мы все идти в священники. Кое-кто должен сидеть молча и слушать, а не то и клевать носом. Разве не у каждого свои обязанности? Самый благонравный приютский мальчик раздувает мехи органа; других мальчиков учитель учит палкой на хорах; псаломщик возглашает "аминь!"; приходский надзиратель с жезлом распахивает двери перед его преподобием, а тот, шурша шелками, шествует к своей кафедре. Я не желаю ни бить палкой мальчиков, ни возглашать "аминь", ни изображать ревнителя церкви в облике приходского надзирателя с жезлом; но, входя в церковь, я обнажаю голову и читаю там молитвы, и пожимаю руку священнику, когда он после службы выходит на церковный двор. Разве я не знаю, что самое присутствие его там - компромисс и что он - воплощение парламентского акта? Что церковь, в которой он служит, была построена для иного богослужения? Что рядом помещается часовня методистов, а чуть подальше на лугу медник Баньен во всю глотку возвещает вечное проклятие? Да, я саддукей; я принимаю все, как есть, - и весь мир, и все парламентские акты; и я намерен жениться, если найду подходящую жену, -

не затем, чтобы, как дурак, пасть перед нею ниц и обожать ее, не затем, чтобы поклоняться ей, как ангелу, и ждать, что она окажется ангелом, - а с тем, чтобы быть к ней учтивым и снисходительным и от нее ждать того же взамен. Так что если ты услышишь, что я женюсь, не воображай, что речь идет о романтическом чувстве с моей стороны; а если услышишь, что в каком-нибудь ведомстве есть тепленькое местечко, - имей в виду, у меня нет никаких моральных соображений, которые помешали бы мне его занять.

- Пен, негодяй ты этакий, так вот к чему ты ведешь! - прервал его Уорингтон. - Вот, значит, откуда весь твой скептицизм, и квиетизм, и атеизм, мой бедный друг! Ты задумал продать себя, задумал вступить в унизительную сделку и потом всю жизнь от этого страдать. Говорить больше не о чем. Раз ты решил, сам дьявол тебя не удержит.

- Напротив, он мне даже помогает, верно, Джордж? - со смехом отвечал Артур. - А сигары эти недурны. Поедем-ка обедать в клуб, шеф сейчас в городе, од нам приготовит что-нибудь повкуснее... Не хочешь?.. Да ты не дуйся, дружище, ведь я завтра уезжаю к... в деревню.

Глава LXII,

некоторым образом разъясняющая главу LXI

По сведениям, полученным майором Пенденнисом через Стронга, а также лично на правах друга дома, дела семейства Клеверингов находились в таком состоянии, что старый воин уже готов был махнуть рукой на любые планы, какие он мог строить для пользы своего племянника. Навязать Артуру двух таких тестюшек, как те два героя, что достались в мужья простосердечной и незадачливой леди Клеверинг, - отнюдь не значило бы принести ему пользу. И хотя они в некотором роде обезвреживали один другого и открытое появление Алтамонта-Амори послужило бы знаком к его немедленному изъятию и суровому наказанию - поскольку беглый каторжник убил своего конвоира, и если бы он снова попал в руки английских властей, ему не миновать было веревки, - все же никакому опекуну не захочется осчастливить своего подопечного женой, от отца которой пришлось бы избавляться таким способом; однако майор всегда считал, что Алтамонт, помня о виселице, будет держаться в тени; а с другой стороны, Клеверинг с появлением Алтамонта терял все, и, конечно, он будет рабом человека, который знает его роковую тайну и держит его под угрозой разоблачения.

Но если бегум еще несколько раз заплатит долги этого неисправимого мота, от ее богатства ничего не останется и ее наследники, кто бы они ни были, унаследуют только пустую казну; а мисс Амори, вместо того чтобы принести мужу солидный доход и место в парламенте, принесет ему только себя и свою родословную с роковой пометкой sus. per coll. (Полностью -

suspendatur per collum - повешен за шею. (лат.).) при имени последнего представителя рода по мужской линии.

Впрочем, у старого интригана, обдумывавшего все эти обстоятельства, был про запас еще один ход, какой именно - станет ясно читателю, если он потрудится прочитать разговор, который вскоре состоялся между майором Пенденнисом и достопочтенным баронетом, членом парламента от Клеверинга.

Когда человек, отягченный денежными затруднениями, покидает круг своих друзей и собратьев, - так сказать, скрывается под водой, бросив стаю птиц, с которой он привык плавать, - просто удивительно, в каких странных и далеких местах ему случается вынырнуть, чтобы набрать в легкие воздуху. На моей памяти один светский щеголь, украшение Пэл-Мэл и Роттен-роу, исчез из поля зрения своих приятелей по клубам и Парку и был обнаружен, довольный и любезный, как всегда, в грошовой обжорке в Биллингсгете; другой джентльмен, человек большого ума и учености, однажды залез в долги (если б я сказал, что это был писатель, иные критики обвинили бы меня в намерении очернить всю литературную братию) и прислал мне свой адрес - захудалый трактирчик "Лиса под Горой", запрятанный в конце мрачнейшего крытого прохода неподалеку от Стрэнда. Бывает, что у попавшего в такую беду человека есть свой дом, но его-то в этом доме никогда нет; или адрес, по которому можно посылать письма, но где только простак может надеяться застать его самого. Считанные люди знают, где его можно найти и как разыскать его убежище. Так и сэра Фрэнсиса Клеверинга после его ссоры с женой и проистекших отсюда несчастий застать дома было невозможно.

- Я ему по-хорошему сказал, пожалуйте, мол, расчет, с вас четырнадцать фунтов, - так он с тех пор до трех часов ночи глаз не кажет, а утром несешь ему воду - прикидывается, будто спит, а чуть спустишься в кухню - его и след простыл, - жаловался мистер Лайтфут своему другу Моргану; и тут же добавил, что уедет к миледи, будет у ней буфетчиком и женится на своей старухе. А после стычки со Стронгом баронет стал скрываться и от него - бежал в новые укромные закоулки, где его слуха не могли достигнуть упреки шевалье - а может быть, и голос совести, которую многие из нас пытаются сбить со следа постоянной переменой мест и другими уловками.

Таким образом, хотя старший Пенденнис, преследуя свою цель, твердо решил повидать Пенова соседа по имению и представителя в парламенте, ему потребовалось немало времени и хлопот, чтобы добиться доверительной беседы, необходимой для осуществления этой цели. С тех пор как майор стал признанным другом семьи и познакомился с делами Клеверингов, денежными и супружескими, баронет избегал его, как избегал своих агентов и поверенных, если предстояло дать им отчет или обсудить с ними деловой вопрос; и вообще являлся куда-нибудь в назначенное время лишь тогда, когда это сулило ему деньги.

Поэтому майор предпринял не одну напрасную попытку, прежде чем поймать эту пугливую птицу: один раз это было невинное приглашение пообедать в Гринвиче с несколькими друзьями; баронет приглашение принял, но, видимо, заподозрил неладное и не приехал, предоставив майору (который располагал представлять компанию друзей в собственном лице) поедать снетков в одиночестве; в другой раз майор написал, что хотел бы встретиться и поговорить минут десять, и баронет тотчас ответил, что будет на следующий день в клубе Бэя ровно в четыре часа (слово "ровно" было аккуратно подчеркнуто); но назначенный час настал, ибо по ходу времени не мог не настать, а Клеверинг в клуб не явился.

Если бы он взял у майора взаймы двадцать фунтов, он и то не стал бы так его дичиться и избегать; и старый Пенденнис убедился, что искать человека - одно дело, а найти - совсем другое.

В тот же день, когда сэр Фрэнсис Клеверинг в лицо улещал и умасливал Стронга, а за спиной осыпал его проклятиями, наш баронет, давший советникам своей жены клятвенное обещание больше не подписывать векселей и довольствоваться содержанием, которое его измученная жена по-прежнему ему выплачивала, умудрился поставить свою подпись на листе вексельной бумаги, а приятель баронета, мистер Мосс Абрамс, унес эту бумагу с собой, пообещав, что деньги под вексель даст некое лицо, близко Абрамсу знакомое. И случилось так, что Стронг услышал об этой сделке в том самом месте, где она состоялась, а именно - в комнате за табачной лавкой мистера Сантьяго, куда шевалье нередко забредал на часок по вечерам.

- Опять взялся за старое, - сообщил ему мистер Сантьяго. - Они с Моссом Абрамсом долго здесь сидели. Мосс посылал моего мальчишку за маркой.

Вексель, кажется, на пятьдесят фунтов. Я слышал, баронет велел Моссу пометить его задним числом, на два месяца раньше. Он скажет, что этот вексель старый, и притворится, будто забыл про него, когда договаривался давеча с женой. Теперь-то, раз за ним ничего нет, ему, наверно, опять будут ссужать деньги.

Человек, привыкший ставить свою злополучную подпись под словами

"обязуется заплатить через 6 месяцев", получает еще и то удовлетворение, что его дела обсуждают, а подпись передают друг другу самые отъявленные плуты и мошенники всего Лондона.

Лавка мистера Сантьяго находилась поблизости от Бэри-стрит, где мы имели честь посещать нашего друга майора Пенденниса в его квартире. Майор как раз шествовал не спеша домой, когда навстречу ему по тому же тротуару шагал Стронг, пылающий гневом и пыхтящий сигарой.

"Продымили весь город эти молодые люди, чтоб им пусто было, - думал майор. - Вот и еще идет какой-то, с усами и с сигарой. Человек, который носит усы и курит - не джентльмен... Ах, это мистер Стронг!"

- Мое почтение, мистер Стронг! - и майор, с достоинством поклонившись, остановился перед своей дверью и поднял к замочной скважине дрожащую руку, в которой держал ключ.

Мы уже говорили, что Стронг и Пенденнис, как друзья и советчики несчастной семьи сэра Фрэнсиса, оба участвовали в долгих, томительных совещаниях касательно уплаты его последних долгов. Стронг, узнав своего собрата по этим переговорам, протянул ему руку, и старый Пенденнис без особой охоты вложил в нее свою.

- Что скажете хорошенького? - произнес майор Пенденнис покровительственным тоном, ибо он привык вращаться в таком высоком обществе, что смутно воображал, что оказывает простым смертным великую честь, снисходя до разговора с ними. - Вы все еще в городе, мистер Стронг? Надеюсь, в добром здоровье?

- Хорошенького мне вам сказать нечего, сэр, - отвечал Стронг. - Новости плохие. Они касаются наших друзей в Танбридж-Уэлзе, и мне хотелось бы с вами об этом поговорить. Клеверинг опять взялся за старое.

- Неужто? - воскликнул майор, заметно оживляясь. - Прошу вас, зайдите ко мне. - И оба, войдя в квартиру майора, расположились в гостиной.

Здесь Стронг излил наконец свое негодование по поводу преступного легкомыслия и двоедушия Клеверинга.

- Грош цена всем его обещаниям, - сказал шевалье. - Помните, сэр, как он, в присутствии поверенного миледи, кричал, что честного слова мало, а он непременно должен поклясться жене на коленях, и позвонил, чтобы принесли Библию, и призывал на себя вечное проклятие, если еще когда-нибудь подпишет вексель. Не далее как сегодня он это сделал, сэр, и впредь будет подписывать, лишь бы добыть наличных. Он готов обмануть кого угодно - жену, сына, старого друга, который сто раз его гарантировал. Да вот, на будущей неделе истекает срок нашего с ним векселя...

- Я думал, вы заплатили все...

- Кроме этого, - сказал Стронг, краснея. - Он умолял меня не упоминать о нем, и... и к тому же половину де" нег получил я. Теперь они на меня накинутся. Ну, да ничего, я привык. А бешусь я из-за леди Клеверинг. Просто позор, что он так бессердечно разоряет эту добрейшую женщину, ведь без нее он бы уже десять раз угодил в тюрьму. Деньги его идут на боксеров, достаются всяким проходимцам и темным дельцам; а честного человека он без зазрения совести бросает на произвол судьбы. Поверите ли, сэр, он взял денег у Алтамонта... вы знаете, кого я имею в виду.

- В самом деле? У этого странного человека, который, помнится, явился однажды нетрезвый к сэру Фрэнсису? - а спросил майор Пенденнис, не поведя бровью. - Кто такой этот Алтамонт, мистер Стронг?

- Право, не знаю, если вы сами не знаете, - отвечал шевалье, бросив на майора удивленный и недоверчивый взгляд.

- По правде сказать, - проговорил майор, - у меня есть кое-какие подозрения. Я полагаю - заметьте, это только предположение, - что в прошлом нашего друга Клеверинга, а, между нами говоря, капитан Стронг, это, пожалуй, самый распущенный человек, какого мне доводилось встречать, - что в его прошлом есть какие-то неприглядные тайны, и он, понятно, боится, как бы их не узнали. И очень возможно, что этому человеку, который называет себя Алтамонтом, известно о нем что-нибудь дурное, и он тянет из Клеверинга деньги, а тот дает, чтобы он молчал. Я знаю случаи, - в лучших семействах Англии, - когда люди вот так выплачивают огромные суммы. Но их частные дела до меня не касаются, мистер Стронг, и если я езжу к человеку обедать, из этого не следует, что я выпытываю его тайны или отвечаю за его прошлое. То же и с нашим другом Клеверингом: я принимаю большое участие в его жене и ее дочери, очаровательной, к слову сказать, девушке, и, когда миледи меня попросила, я занялся ее делами и пытался навести в них порядок; конечно, я и в другой раз сделаю все в меру моих скромных сил и способностей, чтобы быть ей полезным. И если я буду вынужден... понимаете, если буду вынужден... а кстати, мистер Стронг, касательно этого Алтамонта, - как он себя чувствует?

Вы, кажется, с ним знакомы. Он сейчас в городе?

- Я не обязан знать, где он находится, майор Пенденнис, - сказал Стронг в сердцах и взялся за шляпу, глубоко уязвленный покровительственной манерой майора и его нарочитой осторожностью.

Пенденнис мгновенно сменил высокомерный тон на добродушно-лукавый.

- Ах, капитан Стронг, вы тоже, я вижу, осторожный человек, и правильно, сэр, совершенно правильно. Никогда не знаешь, у какой стены есть уши и с кем имеешь дело; и вы, капитан Стронг, светский человек и старый солдат - старый и заслуженный, как я слышал, - знаете, что не следует без нужды расстреливать патроны. У вас могут быть свои предположения, а я могу все прикинуть и взвесить и сделать свои. Но есть вещи, до нас не касающиеся, которых нам лучше не знать, верно, капитан? Я, например, не буду их знать, пока мне это не станет нужно; и вы, сколько я понимаю, держитесь того же правила. Что до нашего друга баронета, то я с вами вполне согласен: его расточительству следует положить конец; и я решительно порицаю всякого человека, который не держит слова и своим поведением огорчает семью и доставляет ей неприятности. Я честно высказал вам свою точку зрения и не сомневаюсь, что вы ее разделяете.

- Разумеется, - сухо подтвердил мистер Стронг.

- Я счастлив это слышать; счастлив, что старый товарищ по оружию полностью со мною согласен. И я от души рад нашей случайной встрече, которой обязан вашим посещением. Всего лучшего. Благодарю вас. Морган, проводите капитана Стронга.

И шевалье, предшествуемый Морганом, вышел из квартиры майора Пенденниса. Осмотрительность старика сильно озадачила Стронга, но и лакей не меньше его дивился скрытности своего барина. Ибо мистер Морган, будучи примерным лакеем, двигался по дому бесшумно, как тень, и, оказавшись у самой двери во время разговора между майором и его гостем, успел кое-что подслушать, во всяком случае - больше, чем мог понять.

- Кто такой этот Алтамонт? Вам что-нибудь известно про него и про Стронга? - спросил мистер Морган у мистера Лайтфута, когда они снова встретились в своем клубе.

- Стронг - вроде как его агент, гарантирует его векселя и всякие мелкие поручения исполняет, когда что придется, - ответил мистер Лайтфут. - И Алтамонт небось с ними заодно. Вы же знаете, для этих шахермахеров с векселями всегда требуется двое либо трое. Алтамонт ухнул всю кубышку на дерби и выиграл порядочно. Хоть бы уж мой-то раздобыл где-нибудь денег, чтобы я мог получить расчет!

- Как по-вашему, миледи будет опять платить его долги? - спросил Морган. - Разузнайте это для меня, милейший, не пожалеете.

Майор Пенденнис часто говаривал, смеясь, что его лакей Морган гораздо богаче его; и в самом деле, за годы, проведенные в услужении у майора

(благодаря которому он познакомился со многими другими видными лакеями, а через них - с делами их господ), этот расчетливый и скрытный слуга путем осторожных спекуляций успел скопить кругленькую сумму. Когда Артур вступил во владение своим имуществом (но не ранее того), Морган однажды очень его удивил, сообщив, что у него имеется немного денег, фунтов сто пятьдесят, которые ему хотелось бы выгодно пустить в оборот; может быть, джентльмены из Темпла, которые собаку съели на денежных делах, посоветуют бедному человеку, как их поместить? Он, Морган, будет очень благодарен мистеру Артуру - очень благодарен и обязан, если тот ему укажет, к кому обратиться. Когда Артур, рассмеявшись, ответил, что ничего не смыслит в денежных делах и понятия не имеет, чем он может помочь Моргану, тот простодушно заверил его, что очень, очень ему благодарен, и если мистеру Артуру понадобится немного деньжонок до получения ренты - мало ли что бывает, - пусть он тогда вспомнит, что старый, верный слуга его дядюшки готов его ссудить, - для него большая честь быть полезным любому члену семейства.

Принц Фэрокский тратил деньги с оглядкой и не нуждался в наличности, а взять взаймы у слуги показалось бы ему такой же дичью, как украсть у него носовой платок; поэтому он уж готов был высокомерно осадить Моргана, но вдруг почувствовал, до чего все это смешно. Морган - богач! Морган предлагает ему ссуду! Умора, да и только! А с другой стороны, возможно, что лакей говорил без всякой задней мысли, просто из доброго побуждения. И Артур, сдержав готовые сорваться у него язвительные слова, удовольствовался тем, что с благодарностью отклонил предложение Моргана. Дядюшке он, однако, рассказал об этом разговоре и поздравил его с тем, что он держит у себя в доме такое сокровище.

Майор на это заметил, что Морган уже черт знает сколько времени черт знает как богатеет. А Морган не только успел купить дом на Бэри-стрит, в котором его барин снимал квартиру, но и сколотил изрядный капитал: будучи знаком с домом Клеверингов и узнав от майора, что бегум заплатит долги своего мужа, он скупил все заемные письма баронета, на какие сумел набрать денег. Но об этих операциях майор Пенденнис не знал ничего, как и все мы ничего не знаем о наших слугах: всю жизнь они живут у нас в доме, оставаясь для нас чужими, - такова сила обычая и так непреодолимы преграды, отделяющие один класс от другого.

- Стало быть, он предлагал тебе денег взаймы? - сказал старший Пенденнис младшему. - Он, подлец, дьявольски хитер и дьявольски богат, многие наши аристократы, верно, не отказались бы иметь такого лакея и притом брать у него в долг. А между тем он нисколько не меняется, этот мосье Морган. Работает все так же безупречно - на звонок является мгновенно -

движется тихо, как кошка, - он ко мне дьявольски привязан.

После визита Стронга, майор, вспомнив рассказ Пена я смекнув, что можно попробовать обратиться к Моргану за помощью, стал подтрунивать над своим лакеем по поводу его богатства тем развязным и наглым тоном, какой джентльмену со связями естественно принимать по отношению к столь ничтожным созданиям, как слуги.

- Я слышал, Морган, вы хлопочете о помещении денег? ("Это мистер Артур наболтал, чтоб ему провалиться", - подумал лакей.) Я рад, что служить у меня так выгодно.

- Благодарю вас, сэр, на место не жалуюсь, да и на хозяина тоже, -

скромно отвечал Морган.

- Вы хороший слуга и, смею думать, ко мне привязаны; я очень рад, что у вас есть деньги, и надеюсь, что вы будете осторожны и не откроете питейного заведения.

"Питейное заведение? Еще чего! - подумал Морган. - Это я-то в питейном заведении? Выдумал тоже, старый дурак! Да будь я на десять лет моложе, я бы в парламент прошел, вот как".

- Нет, сэр, благодарю вас, сэр. По питейной части я не думал, сэр. А свои скромные сбережения я неплохо поместил, сэр.

- Даете деньги в рост, а, Морган?

- Да, сэр, понемножку... прошу прощенья, сэр, могу я вас спросить?

- Сделайте одолжение, - милостиво разрешил майор.

- Как насчет векселей сэра Фрэнсиса Клеверинга, сэр? Как вы думаете, сэр, можно на них рассчитывать? Будет миледи опять по ним платить?

- Значит, вы уже нажились на этом деле?

- Да, сэр, самую малость, - отвечал Морган, застенчиво потупившись. - И скажу по чести, сэр, не сочтите за вольность, я бы не прочь повторить, если бы обернулось так же удачно, как в тот раз.

- Да сколько же вы на этом выручили, черт возьми?

- Немало, сэр, признаюсь по совести. Располагая кое-какими сведениями, и как я, через вашу доброту, знаком с семейством, я ухнул всю кубышку, сэр.

- Что - что?

- Выложил деньги, сэр, все, что у меня было и еще призанять удалось, и купил векселя сэра Фрэнсиса; на многих была его подпись и еще того джентльмена, что сейчас ушел, - Эдвард Стронг, эсквайр; и мне, конечно, известно про тот скандал, что был у них в доме. А чем я хуже других, почему мне не наживать деньги? Вот я и говорю, что буду вам очень обязан, ежели вы мне скажете, намерена миледи еще платить или нет.

Хотя майор Пенденнис удивился проворству своего лакея не меньше, чем если бы узнал, что Морган - переодетый маркиз и решил сбросить маску и занять свое место в палате лордов; и хотя он, разумеется, был возмущен наглостью человека, осмелившегося разбогатеть у него под носом и без его ведома; однако он привык восхищаться каждым, кто олицетворял деньги и успех, и невольно проникся к Моргану уважением, а когда смекнул, как далеко зашло дело, - то даже и страхом.

- Что ж, Морган, - сказал он, - я не вправе допытываться, насколько вы богаты; чем богаче, тем лучше для вас. И располагай я нужными сведениями, я бы не замедлил вам помочь. Но скажу вам откровенно, если леди Клеверинг спросит моего совета, платить ли ей и дальше долги сэра Фрэнсиса, я посоветую ей не платить, хотя боюсь, что она меня не послушает. Вот и все, что я могу вам сказать. Так вам, значит, известно, что сэр Фрэнсис снова...

э-э... ведет себя легкомысленно и беспечно?

- Опять пустился во все тяжкие, сэр. Этого джентльмена только могила исправит.

- Мистер Стронг упомянул, что один из векселей сэра Фрэнсиса держит у себя некий мистер Мосс Абрамс. Вам известно что-нибудь об этом мистере Абрамсе или о сумме векселя?

- Абрамса знаю хорошо, сэр. Насчет векселя не знаю.

- Я попросил бы вас это выяснить, Морган. И еще попросил бы выяснить, где я могу встретиться с сэром Фрэнсисом.

И Морган, ответив: "слушаю, сэр. Благодарю вас, сэр", - удалился из комнаты, как и вошел, - почтительно и смиренно, предоставив майору раздумывать и недоумевать по поводу всего им услышанного.

Наутро Морган доложил майору Пенденнису, что мистера Абрамса он повидал; назвал сумму векселя, под который сей джентльмен соглашался дать деньги; и сообщил, что баронет будет в задней комнате таверны "Колесо Фортуны" нынче в час дня.

На этот раз сэр Фрэнсис Клеверинг был пунктуален - и ровно в час дня, когда он уже сидел в упомянутой таверне, окруженный плевательницами, жесткими деревянными стульями и веселенькими олеографиями боксеров, лошадей и пешеходов, - повторяем, когда потомок древнего рода Клеверингов сидел в этом восхитительном местечке, вдыхая запах дыма от вчерашних сигар и придвинув к себе "Беллову жизнь", сильно потрепанную и закапанную пивом, - в комнату вошел учтивый майор Пенденнис.

- Все в порядке, милейший? - спросил баронет, воображая, что это мистер Мосс Абрамс явился с деньгами.

- Мое почтение, сэр Фрэнсис Клеверинг! Мне надобно было вас повидать, и я пришел к вам сюда, - сказал майор, при виде которого лицо у баронета сразу вытянулось.

Теперь, когда противник был на виду, майор решил взять его штурмом и без промедления сделал первый выстрел.

- Я знаю, за какую, в высшей степени предосудительную личность вы меня приняли, Клеверинг, - сказал он, - и какое дело привело вас сюда.

- А вам-то что? - угрюмо огрызнулся баронет, - Зачем вы ходите за мной по пятам? Зачем командуете мной и вмешиваетесь в мои дела? Вам я ничего не сделал. У вас я не брал денег. И я не желаю, чтобы меня выслеживали и тиранили, не желаю и не допущу. Если леди Клеверинг хочет мне что-нибудь предложить, пусть предлагает по всем правилам, через поверенного. А вас мне не нужно.

- Я пришел не от леди Клеверинг, а по собственному почину, чтобы попытаться вразумить вас и, может быть, спасти от гибели. Всего месяц назад вы поклялись, даже захотели присягнуть на Библии, что не будете больше давать векселей, а удовольствуетесь содержанием, которое вам положила леди Клеверинг. Все ваши долги были уплачены с этим условием, а вы его нарушили,

- у этого мистера Абрамса имеется ваше заемное письмо на шестьдесят фунтов.

- Это старое письмо, клянусь честью! - взвизгнул баронет.

- Вы его подписали вчера, а пометили нарочно задним числом - на два месяца раньше. Ей-богу, Клеверинг, сколько же можно лгать? С вами просто никакого терпения нет. Вы обманываете всех, даже себя самого. Я много чего повидал в жизни, но такого лжеца еще никогда не встречал, ей-богу. Можно подумать, что ложь для вас - первое удовольствие.

- Вы что же, дьявол этакий, хотите меня в грех ввести? Хотите, чтобы я на вас кинулся и... и расквасил вашу старую рожу? - прошипел баронет, глядя на майора с лютой ненавистью.

- Что такое, сэр? - вскипел старый солдат, поднимаясь с места и сжимая в руке трость с таким свирепым видом, что баронет тут же притих.

- Нет, нет, - затянул он жалобно, - простите меня, я не хотел сердиться, не хотел вас обидеть, только очень уж вы со мною грубы, майор Пенденнис. Ну чего вам от меня нужно? Зачем вы меня преследуете? Вам что, тоже нужно от меня денег? Вы же знаете, у меня ни шиллинга нет... - Так Клеверинг, по своему обыкновению, от ругани перешел к нытью.

Из этих слов майор Пенденнис вывел заключение: Клеверинг знает, что его тайна майору известна.

- У меня нет к вам поручений, и я ничего против вас не замышляю, -

сказал он. - Я хочу попытаться, если не поздно, спасти вас и вашу семью от полного разорения, которым грозит ваша дьявольская беспечность. Я узнал вашу тайну...

- Я не знал этого, когда женился на ней, клянусь всем святым, не знал, пока этот чертов негодяй не объявился и сам мне не сказал. От этого я и пропадаю, Пенденнис, честное слово... - кричал баронет, всплескивая руками.

- Я узнал вашу тайну в первый же раз, когда Амори пьяный ввалился к вам в столовую. У меня превосходная память на лица. Я помню этого субъекта в Сиднее, каторжником, и он меня помнит. Я помню суд над ним, и дату его свадьбы, и как распространился слух, что он погиб в зарослях. Я могу показать это под присягой. И я знаю, что по закону вы такой же муж леди Клеверинг, как, скажем, я. Я хорошо хранил вашу тайну - не проговорился ни одной живой душе - ни вашей жене, ни вам самому до сего дня.

- Бедная леди Клеверинг, это был бы для нее страшный удар, - захныкал сэр Фрэнсис. - И ведь я не виноват, майор, вы знаете, что не виноват.

- Чем допустить, чтобы вы ее окончательно разорили, я ей скажу правду, Клеверинг, и не только ей, а всему свету. Клянусь, я это сделаю, если же договорюсь с вами и не положу предел вашим безумствам. Игра, долги и всякие ваши сумасбродные траты уже поглотили половину состояния вашей жены и ее законных - заметьте - законных наследников. Так продолжаться не может. Вам нельзя жить под одной крышей. В таком большом доме как Клеверинг вам вообще не место - через три года вы там ни ложки не оставите. Я решил, каким образом следует поступить. Вам будет положено шестьсот фунтов в год. Вы уедете за границу и будете жить на эти деньги. От места в парламенте вы откажетесь и дальше пробавляйтесь как хотите. Если вы будете возражать - даю вам слово, что завтра же предам дело огласке; я под присягой покажу, что знаю Амори, и он, будучи опознан, уберется туда, откуда приехал, и разом избавит вдову и от вас и от себя. Тогда ваш мальчишка теряет всякое право на деньги старого Снэлла, и они переходят к дочери вашей жены. Надеюсь, вы меня поняли?

- Неужто вы поступите так жестоко с бедным мальчиком? - взмолился отец.

- Пожалейте его, Пенденнис! Он славный мальчуган, хоть и своенравен, это я признаю, своенравен, чертенок.

- Это вы к нему жестоки, - назидательно возразил майор. - Из-за вас он через три года останется нищим.

- Хорошо, ну, а если мне повезет? Должно же мое невезение когда-нибудь кончиться. И я исправлюсь, ей-богу, исправлюсь. А если вы все про меня разболтаете, это будет такой удар для моей жены, она так ужасно огорчится...

- Разлукой с вами? - съязвил старый майор. - Вы же знаете, она все равно не будет больше с вами жить.

- А почему леди Клеверинг не может жить за границей, или в Бате, или в Танбридже, или у черта на рогах, а я бы остался здесь?.. Мне здесь больше нравится, чем за границей, и в парламенте быть нравится. Это очень удобно.

Таких мест, как мое, осталось наперечет; если я его уступлю правительству, меня, очень может быть, назначат губернатором на какой-нибудь остров или дадут мне какую-нибудь хорошую должность. Вы же знаете, майор Пенденнис, я происхожу из чертовски древнего рода, и титул у меня есть, и все прочее. Вот и выходит, что они должны мне дать хорошее место, верно? Нужно только поумнее разыграть свои карты. А тогда я же смогу откладывать деньги, и не будет рядом этих чертовых игорных домов и притонов, и... ну, пожалуйста, мне очень хочется остаться в парламенте!

Ненавидеть человека и лезть с ним в драку, а в следующую минуту проливать перед ним слезы, а еще в следующую - дружески и доверительно с ним беседовать, - такое поведение было обычным для нашего изменчивого баронета.

- Что касается до вашего места в парламенте, - сказал майор, слегка волнуясь и краснея, чего баронет, впрочем, не заметил, - вы, сэр Фрэнсис Клеверинг, должны уступить его... мне.

- Как, вы хотите пройти в парламент, майор Пенденнис?

- Нет. Но мой племянник Артур - очень неглупый малый и может там выдвинуться. Когда от Клеверинга избирали двух членов, его отец вполне мог бы стать одним из них. Словом - мне бы хотелось видеть Артура в парламенте.

- Проклятье! Он тоже все знает? - вскричал Клеверинг.

- Никто ничего не знает, кроме нас с вами. И если вы окажете мне эту любезность, я буду молчать. Иначе - я не бросаю слов на ветер и сделаю то, что сказал.

- Послушайте, майор, - заговорил сэр Фрэнсис с заискивающей улыбкой, -

вы... вы не могли бы уплатить мне за первую четверть вперед? Будьте другом, для вас леди Клеверинг что угодно сделает; а тот вексель я у Абрамса выкуплю. Мерзавец этакий, я знаю, он меня надует, он всегда надувает; а если б вы могли мне это устроить, ну, тогда посмотрим.

- Самое лучшее вам, по-моему, в сентябре поехать в Клеверинг на охоту, забрать с собой моего племянника и познакомить его с избирателями. Да, в сентябре будет как раз хорошо. А насчет аванса я похлопочу. ("Пускай Артур даст ему взаймы, - подумал старый Пенденнис. - Сто пятьдесят фунтов за место в парламенте - это, черт побери, недорого".) И помните, Клеверинг, мой племянник ничего не знает о нашем уговоре. Просто вы решили отдохнуть; он -

уроженец Клеверинга, подходящий представитель для округа; вы его рекомендуете, а ваши избиратели за него голосуют - вот и все.

- Когда вы можете передать мне эти сто пятьдесят фунтов, майор? Когда мне к вам зайти? Нынче вечером, завтра утром? Может, хотите выпить? У них тут в буфете отличные ликеры. Я частенько выпиваю рюмочку - очень бодрит.

Майор, отказавшись от угощения, простился с баронетом, а тот проводил его до порога "Колеса Фортуны" и побрел к стойке, где выпил порцию джина с ликером, а тут в буфет заглянул некий джентльмен, близкий к боксу (постоялец

"Колеса Фортуны"), и сэр Фрэнсис Клеверинг стал обсуждать с ним и с хозяином последние состязания и прочие новости спортивного мира; в конце концов явил-

ся и мистер Мосс Абраме с выручкой по векселю баронета; сэр Фрэнсис отсчитал ему изрядную комиссию, на остальные деньги закатил своему благородному другу обед в Гринвиче, а затем укатил в Воксхолл и очень весело провел там вечер.

Майор же тем временем нанял на Пикадилли кеб и поехал в Лемб-Корт, где у него с племянником состоялся серьезный разговор.

Расстались они в высшей степени дружески, и этот-то опущенный здесь разговор (о содержании его читателю, впрочем, легко догадаться) определил образ мыслей, который Артур высказал в беседе с Уорингтоном, приведенной нами в предыдущей главе.

Когда человека соблазняет что-нибудь очень соблазнительное, он находит сотни веских доводов для того, чтобы поступить, как ему хочется. Артур же внушил себе, что ему хочется попасть в парламент и отличиться на этом поприще, а к какой партии он примкнет - не важно, поскольку с обеих сторон есть и ложь и правда. И еще он внушил себе, что может пойти на сделку с совестью как в этом, так и в других вопросах и что саддукейство - очень удобное и необременительное вероисповедание.

Глава LXIII

Филлида и Коридон

В живописной местности близ Танбридж-Уэлза леди Клеверинг приглядела хорошенькую виллу, куда и удалилась после семейной ссоры, которой завершился этот неудачный лондонский сезон. Мисс Амори, разумеется, поехала с матерью, а на вакации туда же прибыл наследник дома, и тогда главным занятием Бланш стали драки и ссоры с братом. Впрочем, этим она могла заниматься только дома, а сидеть дома резвый мальчик не любил. В Танбридже он увлекся крикетом и лошадьми и завел многочисленных приятелей. В дом снисходительной бегум то и дело врывалась орава тринадцатилетних джентльменов, которые без меры уписывали сладкие пироги и пили шампанское, устраивали перед домом скачки, до смерти пугая нежную мамашу, и накуривались так, что их тошнило, а мисс Бланш убегала из столовой. Общество тринадцатилетних джентльменов было не по ней.

А между тем эта прелестная девица любила всяческое разнообразие; недели две она охотно провела бы в крестьянском домике, питаясь хлебом и сыром; а один вечер, может быть, даже в темнице, на хлебе и воде; поэтому и в Танбридж она переехала с удовольствием. Она бродила по лесу, рисовала деревья и фермы; без конца читала французские романы; часто ездила в городок, не пропуская там ни одного представления, бала, фокусника или музы-

канта; много спала; по утрам ссорилась с матерью и братом; обнаружила маленькую сельскую школу и сперва ласкала учениц и мешала учительнице, а потом стала бранить учениц и издеваться над учительницей; и, разумеется, усердно ходила в церковь. Это была прелестная старинная церковка - настоящая маленькая жемчужина англо-норманской архитектуры, построенная на прошлой неделе и украшенная витражами, скульптурными головами святых, выведенными золотом текстами из Священного писания и резными скамьями. Бланш немедля принялась вышивать напрестольную пелену в чистейшем стиле Высокой церкви.

Священник первое время считал ее святой женщиной - она совсем его околдовала: так искусно льстила ему, улещала его и обхаживала, что миссис Сморк, - которая сперва тоже была ею очарована, потом к ней охладела, а потом перестала с ней разговаривать, - с ума сходила от ревности. Миссис Сморк была женою нашего старого знакомого Сморка - наставника Пена и поклонника бедной Элен. Потерпев тогда фиаско, он утешился с молодой девицей из Клепема, которую ему сосватала мамаша. А после смерти мамаши взгляды его с каждым днем стали все более определяться. Он отрезал у сюртука воротник и отрастил волосы на затылке. Он пожертвовал кудрей, некогда украшавшей его лоб, и узлом шейного платка, которым немало гордился. Он вообще отказался от шейного платка. По пятницам не обедал. Служил часы на римский манер и дал понять, что готов принимать исповедь в ризнице. Хоть он и был самым безобидным созданием, но Маффин, служивший в диссидентской часовне, и мистер Симеон Найт, служивший в старой церкви, обличали его как опаснейшего черного иезуита и паписта. Мистер Сморк построил свою церковь на деньги, доставшиеся ему от матери. Боже мой! Что бы сказала эта жительница Клепема, услышав, что стол называют престолом, увидев, что на нем возжигают свечи, Цолучая письма, помеченные "в день святого имярек" или "в канун святого такого-то"! Все эти грехи совершал наш выходец из Клепема, и верная жена следовала его примеру.

Но когда Бланш чуть не два часа беседовала с мистером Сморком в ризнице, Белинда, как зверь в клетке, ходила взад-вперед внутри церковной ограды, где возвышалось еще всего два надгробия, мечтая о третьем - для себя; только...

только тогда он, наверно, сделает предложение этой злодейке, которая в две недели его обворожила. Нет, лучше она удалится в монастырь, примет католичество и оставит его одного. Вот какие дурные мысли приходили в голову жене и соседям Сморка - они подозревали его в прямых сношениях с Римом, она

- в грехах, на ее взгляд еще более тяжких и гнусных. А между тем у бедняги и в мыслях не было ничего дурного. Почтальон не доставил ему ни одного письма от папы Римского; Бланш, правда, сначала показалась ему самой благочестивой, одаренной, разумной и прелестной девушкой, какая ему встречалась, и в церкви она пела восхитительно; однако вскоре мисс Амори стала его утомлять, ее манерные ужимки начали ему приедаться; затем он усомнился в мисс Амори;

затем она устроила скандал в его школе: вышла из себя и набила девочек по рукам линейкой. Такой переход от восхищения к пресыщенности почему-то испытывали, сталкиваясь с Бланш, многие мужчины. Она старалась им понравиться и пускала в ход сразу все свои чары, - нацепляла на себя, так сказать, все свои драгоценности, - все улыбки, сладкие взгляды и ласковые слова. А потом ей надоедало стараться, и поскольку к самим этим людям она ничего не чувствовала, то и оставляла их в покое; и они, со своей стороны, наскучив ею, тоже оставляли ее в покое. Счастливый то был вечер для Белинды, когда Бланш ушла из их дома, а Сморк сказал с легким смущенным вздохом, что обманулся в ней: он вообразил, что она наделена многими бесценными достоинствами, но, кажется, это не более как мишура; он думал, что у ней правильный образ мыслей, но, кажется, религия для нее - всего лишь забава; а с учительницей она была непростительно груба, и Полли Рэкер нахлестала по рукам просто безжалостно. Белинда бросилась ему на шею, забыв и про могилу и про монастырь. Он нежно поцеловал ее в лоб. "Кто сравнится с тобой, моя Белинда! - сказал он, возведя свои прекрасные глаза к потолку. - Ты - лучшая из женщин!" Что же до Бланш, то, распростившись с ним и с Белиндой, она больше ни разу о них и не вспомнила.

Но когда Артур приехал на несколько дней погостить к бегум, ни мисс Бланш, ни простодушный священник еще не достигли этой стадии охлаждения. В глазах Сморка она была не смертная женщина, но ангел и чудо. Такого совершенства он еще никогда не видел и летними вечерами сидел как завороженный, внимая ее пению, разинув рот и забывая влить в него чаю и положить хлеба с маслом. Он слышал, что музыка в Опере куда как хороша, -

сам он только раз был в театре, о чем упоминал краснея и вздыхая (то был день, когда он с Элен и ее сыном ездил в Чаттерис смотреть мисс Фодерингэй),

- но не мог вообразить себе ничего более упоительного, он чуть не сказал -

божественного, чем пение мисс Амори. Она - в высшей степени одаренная натура; у ней удивительная душа, поразительные таланты, судя по всему -

ангельский характер и прочее и прочее. Так Сморк, в разгар своего бурного увлечения прелестной Бланш, расписывал ее Артуру.

Встретились эти двое старых знакомых очень сердечно. Артур любил всех, кто любил его мать, а Сморк говорил о ней с искренним чувством. Им было что порассказать друг другу о себе. Артур, вероятно, заметил, сказал Сморк, что его взгляды на... на дела церкви претерпели изменение. Миссис Сморк, достойная женщина, поддерживает все его начинания. Эту церковку он построил после смерти матери, оставившей ему приличный достаток. Хотя сам он живет как бы в монастыре, но слышал об успехах Артура. Говорил он тоном ласковым и печальным, не поднимая глаз и склонив набок свою белокурую голову. Артуру было до крайности весело наблюдать его важные манеры; его недалекость и простодушие; его оголенный воротничок и длинные волосы; его неподдельную доброту, порядочность и дружелюбие. А услышав, как он расхваливает Бланш, наш герой был приятно удивлен и сам проникся к ней еще большей симпатией.

Правду сказать, Бланш страшно обрадовалась Артуру, как всегда радуешься в деревне приятному человеку, который привозит последние столичные новости и говорить умеет лучше, чем провинциалы, во всяком случае, умеет говорить на восхитительном лондонском жаргоне, столь милом сердцу лондонцев, столь непонятном для тех, кто живет вдали от света. В день приезда он после обеда часа два подряд смешил Бланш своими рассказами. Она с необычайным подъемом пела свои романсы. Она не бранила мать, а ласкала и целовала ее, к великому удивлению самой бегум. Когда настало время расходиться, она с видом трогательного сожаления произнесла "deja" (Уже (франц.).) и, действительно огорченная тем, что пора идти спать, нежно стиснула Пену руку. Он, со своей стороны, пожал ее изящную ручку весьма сердечно. Такого уж склада это был человек, что даже умеренно блестящие глаза его ослепляли. "Она очень переменилась к лучшему, - думал Артур, сидя поздно вечером у окна, - просто неузнаваемо. Бегум, верно, не рассердится, что я курю, ведь окно отворено.

Славная она старуха, а Бланш просто не узнать. Мне понравилось, как она нынче вела себя с матерью. И понравилось, как она отшучивается от этого глупого щенка - зря они позволяют ему напиваться... А тот романс она спела прямо-таки очень мило, и слова там прелестные, хоть и не мне бы это говорить". И он тихонько напел мелодию, которую Бланш сочинила к его стихам.

"А ночь хороша! Приятно ночью покурить сигару! Как красива в лунном свете эта саксонская церквушка! Что-то поделывает старина Уорингтон? Да, девица дьявольски мила, как говорит дядюшка".

- Какая красота! - раздался голос из соседнего окна, увитого клематисом, - женский голос, голос автора "Mes larmes".

Пен расхохотался.

- Никому не говорите, что я курил, - сказал он, высовываясь наружу.

- Ах, курите, курите, я это обожаю! - воскликнула дева слез. - Какая дивная ночь! И дивная, дивная луна! Но я должна затворить окно, мне нельзя с вами разговаривать из-за здешних moeurs (Нравов (франц.).). Уморительные эти moeurs! Adieu.

Окно захлопнулось, а Пен замурлыкал "Доброй ночи вам желаю" из

"Севильского цирюльника".

На следующий день они пошли вдвоем гулять и весело болтали и смеялись, как добрые друзья. Они вспоминали дни своей юности, и Бланш очень мило вздыхала и умилялась. Вспоминали Лору - милочка Лора! Бланш любила ее, как сестру, хорошо ли ей живется у этой чудачки леди Рокминстер? Может, она приедет погостить к ним в Танбридж? Здесь такие чудесные прогулки, и они могли бы попеть, как встарь, - ведь у Лоры превосходный голос. Артур...

право же, она должна так звать его... Артур, верно, уж и забыл те песни, что они певали в счастливые, давно минувшие дни? Ведь он теперь такой известный человек, пользуется таким succes... (Успехом (франц.).) и т. д. и т. д.

А еще через день, отмеченный приятнейшей прогулкой по лесной дороге в Пенсхерст и осмотром прекрасного тамошнего парка и замка, состоялся упомянутый нами разговор со священником, после которого наш герой призадумался.

"Неужели она и впрямь такое совершенство? - спрашивал он себя. -

Неужели она стала серьезна и набожна? Учит детей, посещает бедных? Ласкова с матерью и братом? Да, так оно и есть, ведь я сам это видел".

Обходя со своим бывшим наставником его маленький приход и заглянув в школу, Пен с невыразимой радостью узрел там Бланш, обучающую детей, и подумал, какая она, должно быть, терпеливая, какая добрая и непритязательная, какие у ней, в сущности, простые вкусы, - даже светская жизнь не могла ее испортить.

- Вам в самом деле нравится жить в деревне? - спросил он ее на следующей прогулке.

- Я бы с удовольствием никогда не вернулась в этот ужасный Лондон. Ах, Артур... то есть, мистер... ну, хорошо, Артур... в этих милых лесах, в этой сладостной тишине добрые мысли расцветают, как те цветы, что не переносят лондонского воздуха. Ведь там садовник каждую неделю меняет их на наших балконах. Мне кажется, я просто не смогу взглянуть в лицо Лондону - в его противное, закопченное, наглое лицо. Но увы!..

- Что означает этот вздох, Бланш?

- Не важно.

- Нет, очень важно. Расскажите мне все.

- Зачем только вы к нам приехали! - И в свет вышло второе издание "Mes soupirs" (Моих вздохов (франц.).).

- Мое присутствие вам неприятно, Бланш?

- Я не хочу, чтобы вы уезжали. Без вас здесь станет невыносимо, потому я и жалею, что вы приехали.

"Mes soupirs" были отложены в сторону, их сменили "Mes larmes".

Чем ответить на слезы, блеснувшие в глазах девушки? Каким способом их осушить? Что произошло? О розы и горлинки, о росистая трава и полевые цветы, о лесная тень и благовонный летний ветерок! Это вы виноваты в том, что двое истасканных лондонцев на минуту обманули себя и вообразили, что влюблены друг в друга, как Филлида и Коридон!

Когда подумаешь о дачах и дачных прогулках, только диву даешься, что есть еще не женатые мужчины.

Глава LXIV

Искушение

Как могло случиться, что Артур, обычно поверявший Уорингтону свои тайны с полной откровенностью, не рассказал ему о маленьком эпизоде, имевшем место на даче близ Танбридж-Уэлза? Он, не жалея слов, описывал встречу со своим бывшим наставником Сморком, его жену, его англо-норманскую церковь, и как он перекинулся от Клеиема к Риму; но на вопрос о Бланш отвечал уклончиво, общими фразами: сказал, что она мила и не глупа, что при должном руководстве из нее может получиться не такая уж плохая жена, но что он пока не намерен жениться, что дни романтики для него миновали, что он вполне доволен своей теперешней жизнью и прочее в этом духе.

А между тем на адрес Лемб-Корт, Темпл, приходили время от времени письма в изящных атласных конвертиках, надписанные бисерным почерком и запечатанные одной из тех прелестных печаток с инициалами, по которой Уорингтон, - если бы у него была охота разглядывать письма своего друга и если бы на печати можно было что-нибудь разобрать - мог бы убедиться, что Артур переписывается с некоей девицей по имени "Б, А." На эти прелестные послания мистер Пен отвечал весьма бойко и галантно: шутками, столичными новостями, остротами и даже премиленькими стихами - в ответ на рифмованные миниатюры музы "Mes larmes". Со словом "Сильфида", как известно, рифмуется

"эгида", "обида" и "для вида", и, конечно, столь находчивый человек, как наш Пен, не преминул этим воспользоваться и ловко перепевал эти ноты на все лады. Более того. Мы подозреваем, что любовные стихи мистера Пенденниса, имевшие такой успех, когда леди Вайолет Либас поместила их в своем очаровательном альманахе "Лепестки роз", а знаменитый художник Пинкни иллюстрировал портретами наших аристократок, - были написаны именно в эту пору и сначала отосланы по почте Бланш, а затем уже появились в печати, послужив, так сказать, бумажной оберткой к акварельному букету Пинкни.

- Стихи - это, конечно, очень мило, - сказал старший Пенденнис, застав как-то Артура в клубе, где он, в ожидании обеда, строчил одно из таких сердечных излияний. - И письма сами по себе не грех, если на то есть разрешение мамаши, а почему бы старым друзьям и соседям не состоять в переписке; но смотри, мой мальчик, не свяжи себя раньше времени. Мало ли, что еще может случиться? Пиши так, чтобы ни словом себя не скомпрометировать. Я за всю жизнь не написал ни одного неосторожного письма, а у меня, черт возьми, есть некоторый опыт с женщинами.

И достойный майор, который к старости делался с племянником все более откровенен и болтлив, привел целый ряд поучительных примеров того, как повредила такая неосторожность многим мужчинам из высшего общества, - как молодой Спуни, допустив слишком пылкие выражения в стихотворном письме к вдове Нэйлор, навлек на себя неприятное объяснение с братом вдовы, полковником Флинтом, и вынужден был жениться на женщине вдвое себя старше;

как Луиза Солтер изловила наконец сэра Джона Бэрда, а Хопвуд, гвардейский офицер, предъявил письма, полученные им ранее от этой девицы, и Бэрд дал отбой, а позже женился на мисс Стикни из Лайм-Реджис, и так далее. Майор, если и не был особенно начитан, зато умел наблюдать и свои мудрые изречения всегда мог подкрепить множеством примеров, почерпнутых из долголетнего и внимательного чтения объемистой книги жизни.

Примерам Пен посмеялся, а на доводы майора ответил, слегка покраснев, что запомнит их и будет осторожен. Возможно, он потому и покраснел, что помнил о них, что был осторожен, что в письмах к мисс Бланш бессознательно или, может быть, из честности воздерживался от признаний, которые могли бы его скомпрометировать.

- Вы разве не помните, сэр, какой урок я получил в истории с леди Мирабель... то есть, мисс Фодерингэй? Второй раз я так не попадусь, - сказал Артур с притворным смирением и чистосердечием. И старый Пенденнис от души поздравил себя и порадовался, что его племянник набрался ума-разума и с успехом делает светскую карьеру.

Если бы Пен посоветовался с Уорингтоном, он, несомненно, услышал бы совсем иное мнение - что безрассудные письма мальчика были лучше, чем ловкие комплименты и скользкие любезности мужчины; что, добиваясь любимой женщины, только негодяй или трус действует с оглядкой, скрывается и хитрит и обеспечивает себе путь отступления; но с Уорингтоном Пен об этом не говорил, отлично сознавая свою вину и не сомневаясь в том, какой приговор вынес бы ему Джордж.

С отъезда полковника Алтамонта прошел всего какой-нибудь месяц (сэр Фрэнсис Клеверинг, выполняя свой уговор с майором Пенденнисом, уехал тем временем в деревню), когда удары судьбы градом посыпались на единственного оставшегося в городе компаньона маленькой фирмы из Подворья Шепхерда. Когда Стронг, расставаясь с Алтамонтом, отказался взять деньги, которые тот ему предложил взаймы от чистого сердца и полного кошелька, он принес этим жертву своей совести и деликатности, - жертву, о которой впоследствии не раз пожалел: он чувствовал - может быть, впервые в жизни, - что проявил в этом случае излишнюю щепетильность. В самом деле, почему неимущему не принять помощь, когда ее предлагают от души? Почему жаждущему не напиться из кувшина, протянутого дружеской рукой, пусть даже не совсем чистой? Стронга мучила совесть - зачем он отказался взять то, что Алтамонт нажил честным путем и предложил так великодушно? И теперь, когда было поздно, он с грустью думал, что лучше бы деньги Алтамонта перешли в его карман, чем достаться содержателям игорных притонов в Бадене или Эмсе, где его благородие неминуемо растратит все, что выиграл на дерби. Среди торговцев, вексельных маклеров и прочих, с кем вел дела Стронг, прошел слух, что он разругался с баронетом, и подпись его потеряла всякую цену. Торговцы, до тех пор слепо ему доверявшие, - ибо кто мог устоять против веселой, открытой физиономии Стронга и его обходительной манеры, - теперь с какой-то гнусной подозрительностью и единодушием засыпали его счетами. В дверь квартиры беспрерывно кто-нибудь стучал, и на лестнице дежурили, дожидаясь аудиенции, портные, сапожники, рестораторы, - либо собственной персоной, либо представленные своими подручными. Вскоре к ним прибавились личности менее шумные, но куда более хитрые и опасные: молодые клерки от юристов, которые прятались по углам Подворья, шептались с клерком мистера Кэмпиона в его конторе, а в глубине своих унылых карманов держали повестки, предписывающие Эдварду Стронгу явиться в такой-то день в начале будущей сессии в суд ее величества королевы и отвечать... и прочее и прочее.

От этого нашествия кредиторов бедный Стронг, оставшись без единой гинеи, мог укрыться лишь в той крепости, которой, как известно, служит англичанину его дом; там он и отсиживался, заперев дверь и предпринимая вылазки только по вечерам. Тщетно враги с проклятьями стучались в ворота цитадели- шевалье, только поглядывал на них сквозь занавеску, которой он затянул щель почтового ящика, и злорадно наблюдал, с какими лицами разъяренные клерки и разгневанные заимодавцы бросались в атаку на его дверь и отступали. Но поскольку они не могли дежурить там сутками и ночевать на лестнице, у шевалье выдавались иногда короткие передышки.

Да и нельзя сказать, чтобы Стронг выдерживал эту денежную осаду совсем один: он успел заручиться кое-какими союзниками. Друзья по его указаниям сообщались с ним целой системой условных сигналов; они спасали гарнизон от голодной смерти, поднося в крепость необходимый провиант, и, посещая Стронга в его убежище, не давали ему пасть духом и пойти на позорную капитуляцию.

Среди самых верных союзников Нэда были Хакстер и мисс Фанни Болтон: когда по двору рыскали вражеские лазутчики, сестренкам Фанни ведено было издавать особый крик на манер тирольского "йодель", которому их нарочно для этого обучили; когда Фанни и Хакстер приходили навестить Стронга, они выпевали ту же мелодию у его двери, и тогда она тотчас распахивалась, на пороге появлялся улыбающийся гарнизон, провиант и жбан пива вносили в крепость, и осажденный проводил приятный вечер в обществе своих верных друзей. Некоторые люди просто не вынесли бы такого постоянного напряжения, но Стронг, как мы знаем, был храбрый человек, понюхавший пороху и не терявшийся в час опасности.

В это трудное время наш полководец обеспечил себе и нечто, еще более необходимое, чем союзники, а именно - путь отступления. На страницах этой повести уже упоминалось, что господа Костиган и Бауз проживали стена об стену с капитаном и что одно из их окон приходилось недалеко от окна кухни, расположенной в верхнем этаже квартиры Стронга. Желоб и водосточная труба у них были общие, и Стронг, поглядывая однажды в кухонное окно, смекнул, что с легкостью может, пройдя по трубе, подтянуться на подоконник соседа. Он тогда же, смеясь, рассказал о своем открытии Алтамонту, и оба решили утаить это обстоятельство от капитана Костигана - иначе он, спасаясь от своих многочисленных кредиторов, то и дело будет соскальзывать по трубе к ним в квартиру.

Теперь же, когда настали черные дни, Стронг сам использовал этот путь спасения: однажды под вечер он неожиданно предстал перед Баузом и Костиганом и, весело ухмыляясь, объяснил, что на лестнице его поджидают враги и он решил таким вот образом от них улизнуть. И пока адъютанты мистера Марка поджидали Стронга на площадке дома э 3, он спустился по лестнице дома э 4, пообедал в "Альбионе", побывал в театре, а в полночь воротился домой к великому изумлению Фанни и миссис Болтон, которые не видели, чтобы он выходил из своего подъезда, и только руками разводили, недоумевая, как он миновал часовых.

Несколько недель шевалье выдерживал эту осаду, проявляя стойкость, на которую был способен лишь такой старый и храбрый солдат: человека заурядного мужества подобные невзгоды и лишения непременно сломили бы; и больше всего Стронга обижало и бесило дьявольское безразличие и подлая неблагодарность Клеверинга, - он слал баронету письмо за письмом, а тот не отвечал ему ни слова, не перевел ни пенса, хотя, по словам Стронга, пятифунтовый билет был бы для него в то время целым состоянием.

Однако храброму шевалье не суждено было погибнуть: он сильно приуныл под бременем своих затруднений, но тут подоспела долгожданная помощь.

- Да, кабы не этот добрый человек, - говорил Стронг, - а вы добрый человек, Алтамонт, вы молодчина, я теперь по гроб жизни буду за вас стоять, честное слово... кабы не он, Нэду Стронгу была бы крышка, Пенденнис. Шла уже пятая неделя моего заточения... не мог же я без конца лазить по этой трубе, рискуя сломать себе шею, и выходить на прогулки через окно бедняги Коса, и я уже совсем пал духом, сэр, ей-богу, уже подумывал, не покончить ли с собой, еще неделя - я так бы и сделал - и вдруг - вы только вообразите - Алтамонт!

Как с неба свалился.

- Ну, не так чтобы с неба, Нэд, - сказал Алтамонт. - Я приехал из Баден-Бадена, и мне там дьявольски везло целый месяц, вот и все.

- Словом, у Марка он вексель выкупил, а 6 остальными, которые на меня наседали, расплатился, вот он какой молодец, сэр! - с жаром сказал Стронг.

- Я буду счастлив поставить всем присутствующим бутылку кларета, а за первой и еще, сколько присутствующие пожелают, - произнес Алтамонт, покраснев от смущения. - Эй, человек, две кварты самого лучшего, да поживей!

Будем пить за всех по очереди, и дай бог, чтобы каждого доброго малого, такого как Стронг, выручал в беде какой-нибудь другой добрый малый. Вот мой тост, мистер Пенденнис, хоть мне и не нравится ваша фамилия.

- В самом деле? А почему? - спросил Артур.

Тут Стронг под столом наступил полковнику на ногу, и тот в некотором возбуждении налил себе еще стакан, кивнул Пену, выпил до дна и сказал, что молодой-то Пенденнис джентльмен, и этого достаточно, и все они тут джентльмены.

Встреча между этими "всеми тут джентльменами" произошла в Ричмонде, куда Пен поехал обедать и за столиком в ресторане увидел шевалье и его приятеля. Оба, уже подогретые вином, были необычайно веселы и разговорчивы;

и Стронг, превосходный рассказчик, с большой живостью и юмором поведал историю осады и всех своих вылазок и других приключений, очень наглядно и интересно изобразив переговоры приставов за дверью, мелодичные сигналы Фанни, нелепые восклицания Костигана при внезапном появлении шевалье в окне и наконец - приезд своего избавителя Алтамонта.

- Моя-то заслуга не велика, - сказал Алтамонт. - Вы же знаете, когда кончается рейс, матрос тратит деньги. Если уж кого благодарить, так тех молодчиков в Баден-Бадене, которые держат рулетку. Я там выиграл хороший куш, и намерен повторить, верно, Стронг? Я его забираю с собой. У меня система. Я его богачом сделаю, верное слово. Хотите - и вас богачом сделаю, и кого угодно, черт побери. Но первым делом, помяните мое слово, я озолочу эту малышку Фанни. Черт побери, угадайте, что она сделала, сэр? У ней было два фунта, и она, будь я проклят, дала их взаймы Нэду Стронгу! Верно, Нэд?

Выпьем за ее здоровье!

- От всей души, - сказал Артур и с искренним удовольствием осушил стакан.

Затем мистер Алтамонт стал весьма многословно и пространно излагать свою систему. Он сказал, что она безошибочна, если только играть хладнокровно; что он узнал о ней от одного человека в Бадене, который, правда, проигрался, но только потому, что у него не хватило капиталу: еще один поворот колеса - и он бы все отыграл; что этот человек, и с ним еще несколько задумали сложиться и испытать эту систему; и что сам он решил вложить в нее все свои деньги до последнего шиллинга и в Англию приехал нарочно за деньгами и за капитаном Стронгом; что Стронг будет играть за него, потому что на Стронга с его выдержкой он может положиться больше, чем на себя и больше, чем на Блаундел-Блаундела и того итальянца, что вошел в их компанию. Так, допивая бутылку, полковник расписывал Пену свои планы, а Пен с интересом слушал излияния его дерзкого и беззаконного добродушия.

- Я на днях встретил этого чудака Алтамонта, - сообщил Пен своему дядюшке дня два спустя.

- Какой это Алтамонт? Сын лорда Уэстпорта? - спросил майор.

- Да нет же! - рассмеялся племянник. - Тот тип, который как-то пьяный ввалился к Клеверингам, когда мы там обедали. Он сказал, что фамилия Пенденнис ему не нравится, хотя я, видимо, добрый малый, - вот какой чести я удостоился.

- Никого по фамилии Алтамонт я не знаю, даю тебе честное слово, -

невозмутимо произнес майор. - А что до этого твоего знакомого, то чем меньше ты будешь иметь с ним дело, тем лучше.

Артур опять засмеялся.

- Он уезжает из Англии - решил нажить состояние игрой, по особой системе. С ним в компании мой милейший однокашник Блаундел, а Стронга он берет с собой адъютантом. Интересно, что связывает шевалье с Клеверингом?

- Сдается мне - но заметь, Пен, это только мои домыслы, - что в прошлом Клеверинга было что-то, что дает этим господам, и еще кое-кому некоторую власть над ним и если такая тайна существует, а нам, конечно, нет до этого дела, - так это, мой милый, должно быть для каждого уроком: жить надобно честно, чтобы никто ничего не мог о тебе сказать дурного.

- По-моему, дядюшка, вы сами знаете какой-то секрет для воздействия на Клеверинга, а то с чего бы он уступил мне свое место в парламенте?

- Клеверинг считает, что он для парламента не пригоден, - отвечал майор. - И он совершенно прав. Так что ему мешает заменить себя тобою или еще кем-либо? Ты думаешь, правительство или оппозиция постеснялись бы принять от него это место? А зачем тебе, черт возьми, быть более щепетильным, нежели первые люди в стране - самые уважаемые, самые родовитые и высокопоставленные?

Подобные ответы были у майора наготове на все возражения Пена, и Пен принимал их, не столько потому, что им верил, сколько потому, что хотел верить. За кем из нас нет поступков, совершенных не потому что "все так делают", а потому, что нам так захотелось? И это означает, увы, не то, что все поступают правильно, а то, что и мы и другие немногого стоим.

В следующий свой приезд в Танбридж мистер Пен не преминул позабавить мисс Бланш услышанным в Ричмонде рассказом о пленении Стронга и как доблестно Алтамонт пришел ему на помощь. А пересказав эту историю в обычной своей сатирической манере, он с чувством упомянул о великодушном поступке малютки Фанни, так восхитившем полковника.

Фанни возбуждала в мисс Бланш легкую ревность и сильное любопытство.

Можно предположить, что среди прочих пустяков, которые наш герой поверял мисс Амори во время их чудесных поездок по деревенским дорогам и, упоительных вечерних прогулок, он не обошел и предмета, столь интересного для него самого и способного заинтересовать его собеседницу, как любовь и последующее исцеление бедной маленькой Ариадны из Подворья Шепхерда. Нужно отдать ему справедливость - собственную, роль в этой драме он описал с подобающей скромностью, поскольку мораль, которую он желал вывести из своего рассказа, сводилась, в соответствии с его тогдашним ироническим настроением, к тому, что женщины забывают свою первую любовь так же легко, как мужчины

(ибо прелестная Бланш в их интимных беседах не переставала подтрунивать над Пеном по поводу его злосчастного юношеского увлечения актрисой), и, когда номер первый уходит со сцены, без особенного труда переносят свое внимание на номер второй. И бедная Фанни была принесена в жертву как пример, подтверждающий эту теорию. Какие муки она вытерпела и заглушила, какую изведала горькую боль безнадежной любви, сколько времени потребовалось, чтобы залечить раны нежного кровоточащего сердечка, - этого мистер Пен не знал, а быть может, не хотел знать: будучи скромен, он сомневался в своей способности покорять сердца и одновременно внушал себе, что не произвел опасных опустошений именно в этом сердце, хотя собственный опыт и собственные доводы его в том убеждали; ведь если мисс Фанни, по его словам, была теперь влюблена в своего хирургического поклонника, не блиставшего ни красотой, ни манерами, ни остроумием, а только пылкого и преданного, - разве не ясно, что первый приступ любовного недуга был у ней очень силен и что она жестоко страдала из-за человека, несомненно, обладавшего теми внешними качествами, каких был лишен мистер Хакстер?

- Противное, невыносимое создание! - сказала мисс Бланш. - По-моему, вы в ярости оттого, что Фанни посмела вас забыть, а к мистеру Хакстеру попросту ревнуете.

Возможно, мисс Амори была права, - невольный румянец, вспыхнувший на щеках Пенденниса (одна из тех пощечин, которыми то и дело награждает человека его тщеславие), доказал ему, как бесит его мысль, что его место занял такой соперник. Такое ничтожество! Без единой привлекательной черты!

Ох, мистер Пенденнис (впрочем, к столь интересному молодому человеку, как вы, это замечание не относится), если б Природа не позаботилась наделить и мужской и женский пол способностью видеть друг в друге несуществующие достоинства - легковерно находить красоту в ослиных ушах, ум в ослиной голове и музыку в ослином реве, - на земле совершалось бы куда меньше браков, нежели мы наблюдаем, куда меньше, чем их требуется для должного размножения и продолжения славного рода, к которому все мы принадлежим!

- Будь то ревность или нет, - сказал Пен, - а я, Бланш, этого не отрицаю, я бы желал для Фанни лучшей доли. Я не люблю рассказов с таким прозаическим концом, не люблю, прочитав повесть о любви красивой девушки, находить на последней странице такую фигуру, как Хакстер. Неужели же, о прекрасная леди, вся жизнь - компромисс и любовная битва всегда кончается позорной капитуляцией? Неужели Амур, за которым моя бедная маленькая Психея гналась в потемках, - бог ее души, бог с румянцем на щеках и радужными крыльями - непременно должен обернуться Хакстером, пропахшим табаком и горчичниками? Мне бы хотелось - хотя в жизни такого не видишь, - чтобы люди были как Дженни и Джессами в сказках, или Милорд и леди Клементина в великосветских романах, чтобы они под звон свадебных колоколов, так сказать с благословения церкви, навсегда становились прекрасными, добрыми и счастливыми.

- Значит, вы, monsieur le misanthrope (Господин мизантроп (франц.).), не надеетесь стать добрым и счастливым? Значит, вы не довольны своей участью

- и ваш брак будет компромиссом? - спросила муза с очаровательной гримаской.

- Значит, ваша Психея - противная, вульгарная девчонка? Гадкий насмешник, терпеть вас не могу! Вы играете юными сердцами, а потом отшвыриваете их от себя. Вы просите любви и втаптываете ее в грязь. Вы меня до слез довели, Артур, и... нет, не надо... не хочу я этих утешений... и права была Фанни, что отступилась от такого бессердечного человека.

- Этого я тоже не отрицаю, - сказал Пен, угрюмо взглянув на Бланш и не пытаясь повторить той попытки к утешению, что исторгла у нее нежные слова

"не надо". - Вероятно, у меня нет того, что зовется сердцем; но ведь я и не утверждаю обратного. Я попытал счастья в восемнадцать лет: зажег светильник и отправился на поиски Амура. И какую же я нашел любовь? Пошлую комедиантку.

Я обманулся, как все... почти все; только лучше уж обмануться до брака, чем после.

- Merci du choix, monsieur (Благодарю за такой выбор (франц.).), -

сказала Сильфида и сделала реверанс.

- Полноте, милая Бланш, - сказал Пен своим печально-насмешливым голосом и взял ее за руку, - я, по крайней мере, не унижаюсь до лести.

- Даже напротив.

- И не плету вам дурацких небылиц, как иные пошляки. Зачем нам с вами, при нашей опытности, притворяться влюбленными и разыгрывать страсть? Мисс Бланш Амори не представляется мне несравненной красавицей, или величайшей поэтессой, или первоклассной музыкантшей, так же как вы не кажетесь мне самой высокой женщиной на свете - вроде той великанши, чей портрет мы видели вчера, когда проезжали ярмарку. Но, не делая из вас героиню, я и вашего покорного слугу не предлагаю вам как героя. Впрочем, по-моему, вы... ну, скажем, вполне достаточно хороши собой.

- Мерси, - сказала мисс Бланш и снова сделала реверанс.

- По-моему, вы прелестно поете. Вы, безусловно, умны. Я надеюсь и верю, что вы добры и окажетесь уживчивы.

- И если я вдобавок принесу вам известную сумму денег и место в парламенте, вы готовы милостиво остановить на мне свой выбор? Que d'honneur!

(Какая честь! (франц.).) Мы когда-то называли вас принцем Фэрокским. Как мне лестно думать, что я буду возведена на престол и принесу это место в парламенте в виде бакшиша султану! Я рада, что я умна, что моя игра и пение вам по вкусу. Своими песнями я буду услаждать досуг моего господина.

- А если в дом заберутся разбойники, - неумолимо подхватил Пен, - сорок страшных разбойников в виде тайных забот, враги в засаде, страсти, вооруженные до зубов, - моя Морджана будет танцевать вокруг меня с бубном и убивать всех этих негодяев и разбойников своей улыбкой. Ведь правда? - Но, судя по лицу Пена, он не очень-то в это верил. - Ах, Бланш, - продолжал он, помолчав, - не сердитесь на меня; не обижайтесь, если я говорю вам правду.

Разве вы не заметили, что я всякий раз ловлю вас на слове? Вы говорите, что будете танцевать для меня, как рабыня. Я говорю - танцуйте. Вы говорите, что я беру вас с тем, что вы мне принесете. Я говорю - да, с тем, что вы мне принесете. В нашей жизни столько неизбежного лицемерия и лести - стоит ли добавлять к ним еще лишнюю, ненужную ложь и притворство? Если я предлагаю вам себя, считая, что мы вполне можем быть счастливы вместе и что с вашей помощью я могу добиться для нас обоих хорошего места в обществе и достаточно известного имени, зачем просить меня изображать восторги и разыгрывать пылкую страсть, в которую ни вы, ни я не верим? Вы хотите, чтобы я за вами ухаживал в наряде принца, взятом со склада маскарадных костюмов, чтобы я сыпал комплиментами, как сэр Чарльз Грандисон? Хотите, чтобы я посвящал вам стихи, как в те времена, когда... когда мы были детьми? Извольте, это я могу, а потом я их продам Бэкону и Бангэю. Прикажете кормить мою принцессу конфетками?

- Mais j'adore les bonbons, moi (Но я обожаю конфеты (франц.).), -

сказала Сильфида, жалобно скривив губки.

- Могу накупить их у Фортнума и Мэсона на целую гинею. Будут моей крошке конфетки, будет вкусненькое, - сказал Пен с горькой усмешкой. - Да полно вам, Бланш, милая, ну не плачьте! Ну же, перестаньте, я не могу это видеть. - И он приступил к утешениям, каких требовали обстоятельства и слезы, слезы неподдельной обиды, брызгавшие из глаз рассерженного автора

"Mes larmes".

Злой и насмешливый тон Пенденниса не на шутку испугал девушку.

- Не нужно... не нужно мне ваших утешений... Со мной никогда так не говорил ни один из моих... моих... никто! - беспомощно всхлипнула она.

- Никто? - вскричал Пен и громко захохотал, а Бланш залилась краской такой яркой и подлинной, какая редко появлялась на ее щеках.

- Ах, Артур, vous etes un homme terrible! (Вы ужасный человек!

(франц.).) Она была растеряна, испугана, подавлена - эта светская кокетка, уже десять лет игравшая в любовь, - но было в таком унижении и что-то приятное.

- Скажите мне, Артур, - заговорила она после новой паузы в этой странной беседе влюбленных, - почему сэр Фрэнсис Клеверинг решил отказаться от своего места в парламенте?

- И почему в мою пользу? - спросил Артур, в свою очередь, краснея.

- Вечно вы меня поддеваете. Если быть членом парламента хорошо, почему сэр Фрэнсис уходит?

- Это мой дядюшка его уговорил. Он убежден, что вас обделили. И, как я понимаю, во время ваших... ваших семейных споров, когда леди Клеверинг гак великодушно заплатила его долги, ему было поставлено условие, что вы... то есть, что я... честное слово, не знаю, почему он уходит из парламента, -

закончил Пен с деланным смехом. - Вот видите, Бланш, мы с вами - двое благонравных деток, и этот брак для нас устроили наши мамаши и дядюшки, так что нам остается только слушаться старших.

Воротившись в Лондон, Пен послал Бланш коробку конфет, обернув каждую конфету галантными французскими виршами, а кроме того - несколько собственных стихотворений в равной мере искренних и безыскусственных; и не удивительно, что о своих беседах с мисс Амори, беседах столь тонкого свойства и столь сугубо секретных по своему содержанию, он предпочел не рассказывать Уорингтону.

И если Артур Пенденнис, сын вдовы, подобно многим людям и лучше и хуже его, замыслил отступничество и собрался продать себя... мы знаем, кому, - он хотя бы не притворялся, что верит в новое божество, ради которого отрекся от прежнего. А если бы каждый мужчина и каждая женщина в нашем королевстве, которые продались за деньги или положение в обществе, как то намеревался сделать мистер Пенденнис, купили по экземпляру его жизнеописания, - какие горы книг распродали бы господа Брэдбери и Эванс!

Глава LXV

Пен начинает предвыборную кампанию

Как ни уныло выглядел огромный дом в Клеверинг-Парке, когда его обанкротившийся владелец до своей женитьбы скитался в чужих краях, немногим веселее был он и теперь, когда сэр Фрэнсис там поселился. Покои почти все стояли закрытые - баронет занимал лишь несколько комнат в нижнем этаже, и экономка с помощью жены привратника одни обслуживали незадачливого джентльмена в его вынужденном уединении и жарили на обед часть той дичи, которую он стрелял, чтобы скоротать безрадостные утренние часы. Его камердинер Лайтфут перешел в услужение к миледи и выполнил свое благоразумное намерение - женился на горничной миледи, миссис Боннер, пленившейся в пожилых годах чарами молодости и принесшей ему в дар свои сбережения и свою весьма зрелую особу. Оба они страстно мечтали стать хозяевами "Герба Клеверингов", и было решено, что они останутся у леди Клеверинг до дня ближайшей квартальной получки, после чего вступят во владение своей гостиницей. Пен, узнавший эти новости из письма мистера Сморка, который сам и совершил бракосочетание, милостиво пообещал устроить у них свой предвыборный обед, когда баронет передаст ему место в парламенте; а в сентябре, согласно указаниям своего дядюшки, которому баронет, видимо, ни в чем не мог отказать, Артур приехал погостить в Клеверинг-Парк, и сэр Фрэнсис был очень ему рад: он истомился от одиночества и вдобавок надеялся занять у своего гостя хоть немножко денег.

Эта его надежда исполнилась через несколько дней после приезда Пена, и едва только в кармане баронета зазвенело серебро, как у него оказались дела в Чаттерисе и в соседних курортных местечках, которыми изобилует графство, и он отбыл в деловую поездку - нужно полагать, по местным ипподромам и бильярдным. Артур отлично умел жить один - у него хватало интересов и развлечений, не требующих чьего-либо общества; утром он всегда готов был побродить по парку с лесником, а вечером его ждали книги и занятия - ведь такому одаренному литератору, каким был мистер Артур, не требовалось ничего, кроме сигары и стопки бумаги, чтобы время бежало быстро и приятно. Да и сэр Фрэнсис в первые же два-три дня смертельно ему надоел, так что он с тайным злорадством поспешил исполнить обычную просьбу баронета и снабдил его небольшой суммой, потребной для бегства из собственного дома.

К тому же нашему предприимчивому другу предстояло снискать расположение жителей Клеверинга и других избирателей округа, которого он рассчитывал стать представителем; и теперь он посвятил себя этой задаче с великим усердием, тем более, что хорошо помнил, как не любили его прежде в Клеверинге, и твердо решил заставить недалеких провинциалов переменить о нем мнение. Чувство юмора помогло ему увлечься новой ролью. Обычно сдержанный и неразговорчивый на людях, он вдруг сделался весел и обходителен - душа нараспашку, не хуже капитана Стронга. Он смеялся с каждым, кто желал посмеяться, пожимал руки направо и налево с великолепно разыгранной сердечностью; появлялся на рынке и на постоялом дворе, где обедали фермеры;

словом - вел себя как законченный лицемер... точь-в-точь как ведут себя джентльмены самого знатного происхождения и самой незапятнанной честности, когда хотят втереться в доверие к избирателям и рассчитывают использовать поддержку сельской округи. Почему это бойкий язык, смех по всякому поводу, открытая манера так легко располагают нас к человеку, если и не обманывают?

Обычно мы ведь знаем, что это - фальшивая монета, и все же принимаем ее;

знаем, что это лесть, которую ничего не стоит преподнести кому угодно, и все же не хотим от нее отказаться. Наш друг Пен проводил время в Клеверинге -

искусно простодушный, подчеркнуто всем довольный, вовсе не похожий на того надменного и хмурого денди, каким он запомнился здешним обывателям десять лет назад.

Пасторский дом был заперт и пуст. Доктор Портмен увез свою подагру и свое семейство в Хэроугет, и Пен написал ему любезное письмецо, в котором выражал сожаление, что не застал своего старого друга, чей совет был бы ему так ценен и чья помощь может ему вскоре понадобиться. А сам вознаградил себя за отсутствие пастора, завязав знакомство с мистером Симкоу, священником новой церкви, с обоими владельцами суконной фабрики в Чаттерисе и с тамошним священником-индепендентом, - все они посещали клеверингский клуб "Атенеум", который партия либералов учредила, дабы не отстать от века, а также, возможно, в противовес старой аристократической читальне, куда не допускалось в свое время "Эдинбургское обозрение" и был закрыт доступ торговому сословию. Младшего владельца фабрики он пленил, пригласив его запросто пообедать в Клеверинг-Парке; достопочтенную миссис Симкоу умилостивил зайцами и куропатками из того же источника и просьбой дать ему почитать последнюю проповедь ее супруга; а почувствовав однажды недомогание, наш хитрец воспользовался этим случаем, чтобы показать язык мистеру Хакстеру, и тот прислал ему на дом лекарство, а на следующее утро даже зашел его проведать. Как порадовался бы на своего ученика старый майор Пенденнис!

Пен и сам втянулся в эту новую игру, и собственные успехи все больше его раззадоривали.

А между тем когда Артур уходил из Клеверинга после вечера, проведенного в "Атенеуме", где он был председателем собрания, или у миссис Симкоу, которая, так же, как ее муж, была наслышана о светских успехах молодого лондонца и несколько смущена его репутацией; когда, ступив на знакомый мост через бурливую Говорку, он слышал с детства запомнившийся шум воды и среди деревьев, четко темневших на фоне звездного неба, видел свой дом в Фэроксе,

- иные мысли, несомненно, посещали его, и ему делалось больно и стыдно. В окне комнаты, где святая женщина, что так любила его, провела столько часов в заботах, тоске и молитве, и теперь обычно светился огонек. Пен отворачивался от этого слабого света, который преследовал его как грустный укоризненный взгляд, словно тень матери сторожила его и предостерегала.

Какая ясная ночь! Как ярко светят звезды! Как неумолчно шумит речка! Старые деревья шепчутся и тихо покачивают темными головами над крышей дома. Вон там, под мерцающими звездами - терраса, где он когда-то гулял летними вечерами, пылкий, доверчивый, незапятнанный и неиспытанный, еще не познавший ни страстей, ни сомнений, еще огражденный от тлетворного влияния света чистой и тревожной материнской любовью... Часы в городке бьют полночь, их бой разгоняет грезы нашего путника, и, сдвинувшись с места, он сворачивает в ворота Клеверинг-Парка и под темными сводами шелестящих лип идет в свое временное жилище спать.

В следующий раз он видит родной дом улыбающимся в лучах заката: окна спальни, где накануне горел огонек, распахнуты, и человек, которому Пен сдал усадьбу, - капитан Стокс из бомбейской артиллерии (его мать, старая миссис Стокс, проживает в Клеверинге), очень сердечно встречает своего домохозяина: показывает ему новый пруд, который он вырыл за конюшнями, делится с ним соображениями касательно крыши и дымоходов и просит мистера Пенденниса сказать, в какой день он доставит ему и миссис Стокс удовольствие... и т. д.

Пен, который прожил здесь уже две недели, просит прощения, что не побывал у капитана раньше, и честно объясняет это тем, что все не мог собраться с духом. "Я вас понимаю, сэр", - говорит капитан Стокс, и тут появляется его жена - она убежала наверх, услышав звонок (как странно было Пену звонить у этой двери!), и теперь принаряжена и окружена детьми. Младшие виснут на капитане, мальчик прыжком усаживается в кресло - то самое, что когда-то облюбовал для себя отец Пена: Артур помнит время, когда сесть в это кресло показалось бы ему святотатством - все равно что забраться на королевский трон. Он осведомляется, играет ли старшая мисс Стокс... до чего же она похожа на свою маму, просто одно лицо!.. играет ли она на фортепьяно? Ему так хотелось бы послушать. Она играет. Снова звучит старое фортепьяно, ослабленное годами, но Пен даже не прислушивается к игре мисс Стокс. Он слушает, как поет Лора в дни их юности, и видит, как его мать, склонившись над плечом девушки, отбивает рукою такт.

Обед, который капитан Стокс устроил в честь Пена, пригласив также свою старушку мать, капитана Гландерса, "помещика" Хобнелла и тинклтонского священника с женой, тянулся довольно бессмысленно и уныло, пока лакей из Клеверинга, взятый в помощь хозяйскому конюху и слуге старой миссис Стоке

(Артур помнил его уличным мальчишкой, а теперь он оказался местным парикмахером), не уронил на плечо Пену тарелку. Тут мистер Хобнелл (тоже пользовавшийся его услугами) заметил: "Что это вы, Ходсон, небось помадили кому-нибудь волосы, а руки вымыть забыли? Вечно он бьет посуду, этот Ходсон... ха-ха!" Ходсон покраснел как рак, и вид у него был такой сконфуженный, что Пен расхохотался, после чего веселье уже не утихало. На второе блюдо подали зайца и куропаток, и, когда слуги вышли, Пен сказал священнику: "Зря вы не попросили Ходсона побрить зайца!" Тот, сразу поняв шутку, покатился со смеху, через минуту ему уже вторили хозяин и капитан Гландерс, а потом, с некоторым опозданием, оглушительно захохотал и мистер Хобнелл.

Пока мистер Пен плел свои сети в деревне, как описано выше, избранница его сердца (а вернее - расчета) направилась однажды с дачи в Лондон, куда призывали ее магазины и другие важные дела, в обществе старой миссис Боннер, которая за долгие годы службы у ее матери не раз оставалась вдвоем с мисс Бланш и сносила ее капризы, а теперь, готовясь покинуть кров леди Клеверинг ради уз Гименея, задумала по доброте душевной преподнести своей барыне и барышне по подарочку на память, прежде чем окончательно с ним расстаться и начать новую жизнь в качестве жены Лайтфута и хозяйки "Герба Клеверингов".

Добрая эта женщина решила положиться на вкус мисс Амори при выборе подарка для миледи, а также просила мисс Бланш приглядеть что-нибудь для себя, такое, чтобы ей нравилось и напоминало бы ей о ее старой няне, которая не спала с нею ночей, когда у ней зубки резались, либо еще какая хворь нападала, и любит ее чуть что не как родную дочь. Вдобавок миссис Боннер захотела еще подарить Бланш огромную Библию, и тогда Бланш посоветовала ей купить для мамаши словарь Джонсона большого формата. Обеим женщинам эти подарки, несомненно, могли пойти на пользу.

Затем миссис Боннер истратила некоторую сумму на столовое белье для

"Герба Клеверингов" и еще купила желто-красный шейный платок, предназначенный, как сразу поняла Бланш, для мистера Лайтфута. Миссис Боннер, будучи старше этого молодого человека на добрых двадцать пять лет, питала к нему нежность, одновременно супружескую и материнскую и ничего не любила так, как украшать его особу, которая теперь вся сверкала купленными ею булавками, кольцами, запонками, цепочками и печатками.

Свои покупки миссис Боннер делала на Стрэнде, и когда она собралась уходить из лавки, мисс Бланш, очень охотно ей помогавшая, с улыбкой и изящным поклоном спросила у одного из приказчиков:

- Не скажете ли, сэр, как пройти отсюда в Подворье Шепхерда?

До Подворья Шепхерда было, оказывается, рукой подать - лавка находилась у самой Олдкасл-стрит. Франтоватый молодой приказчик показал юной леди, куда свернуть, и покупательницы ушли.

- Подворье Шепхерда? А что вам там нужно, мисс Бланш? - осведомилась миссис Боннер. - Там мистер Стронг живет. Вы что, хотите его навестить?

- Я бы с удовольствием повидала капитана, я его ужасно люблю. Но сейчас он мне не нужен; я хочу повидать одну прелестную девочку, которая была очень добра к... к мистеру Артуру, когда он в прошлом году так болел. Она, в сущности, спасла ему жизнь. Я хочу ее поблагодарить и узнать - может, ей что-нибудь нужно. Я нынче утром уже отобрала несколько своих платьев, Боннер.

И она посмотрела на Боннер с таким видом, будто совершила подвиг и вправе ждать восхищения. Бланш и в самом деле обожала конфеты; она и бедняков готова была кормить конфетами, когда сама наестся, и не пожалела бы отдать дочке фермера бальное платье, которое надоело ей или вышло из моды.

- Хорошенькая девочка... хорошенькая, молоденькая... - забормотала миссис Боннер. - Мне-то молоденькие да хорошенькие возле Лайтфута ни к чему.

- И мысленно она поселила в "Гербе Клеверингов" целый гарем безобразных горничных и буфетчиц.

Бланш, вся розово-голубая, в переливчатом платье и изящнейшей мантильке, в перьях, цветах, побрякушках и с очаровательным зонтиком, являла собою видение столь ослепительное, что миссис Болтон, мывшая в сторожке пол, даже растерялась, а Бетси-Джейн и Эмилия-Энн от восторга застыли на месте.

Бланш глядела на них с улыбкой, неописуемо ласковой и покровительственной: как Ровена, пришедшая навестить Айвенго; как Мария-Антуанетта, посещающая бедняков во время голода; как маркиза Карабас, выходящая из кареты перед хибаркой нищего арендатора и, взяв у лакея пакетик слабительного, в собственной августейшей руке вносящая его в каморку, где лежит больная... - Бланш чувствовала себя королевой, спустившейся с престола к своей подданной, и упивалась блаженным сознанием, что совершает доброе дело.

- Голубушка, мне нужно повидать Фанни... Фанни Болтон. Она дома?

В душе миссис Болтон внезапно шевельнулось подозрение, что эта разряженная девица - актерка, а может, что и похуже.

- А зачем вам нужна Фанни? - спросила она.

- Я - дочь леди Клеверинг. Имя сэра Фрэнсиса Клеверинга вам знакомо? И мне очень, очень хочется увидеть Фанни Болтон.

- Заходите, мисс... Бетси-Джейн, где Фанни?

Бетси-Джейн отвечала, что Фанни пошла в подъезд э 3, из чего миссис Болтон заключила, что она, верно, у Стронга, и послала девочку поискать ее там.

- У капитана Стронга? Так пойдемте к капитану Стронгу! - воскликнула мисс Бланш. - Я с ним хорошо знакома. Скорее, малютка, проводи нас к капитану Стронгу! - заторопилась мисс Бланш, потому что в комнате резко пахло вымытым полом, а богиня не выносила запаха простого мыла.

Когда они уже поднимались по лестнице, некий джентльмен по имени Костиган, прохлаждавшийся в ту пору во дворе и успевший запустить глаза под шляпку Бланш, заметил, ни к кому не обращаясь:

- Дьявольски интересная девица, ей-богу! Это она к Стронгу и Алтамонту пошла: к ним всегда интересные девицы ходят... Э, что там стряслось? -

спросил он немного спустя, подняв глаза к окну, из которого неслись пронзительные вопли.

Услышав голос женщины, попавшей в беду, неустрашимый Кос ринулся вверх по лестнице со всей быстротой, на какую были способны его старые ноги. На полпути его чуть не сшиб слуга Стронга, спускавшийся ему навстречу.

Добравшись доверху, Кос стал что есть силы колотить в дверь. Дверь приоткрылась, в щели показалась голова Стронга.

- Это я, голубчик. Что там за шум? - спросил Костиган.

- А подите вы к дьяволу, - раздалось в ответ, и дверь захлопнулась перед красным носом старого Костигана.

Оскорбленный до глубины души, он поплелся вниз, бормоча проклятья и грозя потребовать удовлетворения. Читателю же повезло больше, чем капитану Костигану: сейчас он узнает тайну, которую не пожелали открыть этому храброму офицеру.

Мы уже знаем, что мистер Алтамонт был широкая натура и, когда у него заводились деньги, тратил их не считая. По природе гостеприимный, он не знал лучшего удовольствия, как выпить в компании, так что и в Гринвиче и в Ричмонде никого не встречали с такой радостью, как посланника набоба Лакхнаусского.

Полковник ждал гостей и в тот день, когда Бланш и миссис Боннер поднялись в квартиру Стронга: он пригласил мисс Делаваль из ** Королевского театра и ее мамашу миссис Ходж прокатиться с ним вниз по Темзе, и было условлено, что они зайдут за ним, а потом все вместе отправятся на пристань.

Вот так и случилось, что когда миссис Боннер и "Mes larmes" дошли до двери, у которой стоял слуга Алтамонта, Грэди, тот весьма любезно предложил им войти и ввел их в гостиную, где их, судя по всему, ожидали: на столе даже красовались два букета - свидетельства галантности Алтамонта, купленные с утра на Ковент-гарденском рынке. Бланш понюхала один из букетов, ткнулась в него своим изящным носиком, а потом стала обследовать комнату - заглянула за занавески, рассмотрела книги, картины и висевший на стене план Клеверингского поместья, и попросила слугу доложить о них капитану Стронгу, а потом почти забыла о его существовании и о том, что она пришла сюда, чтобы повидать Фанни Болтон, - до того ее увлекло это новое приключение, до того непривычно, приятно и смешно было чувствовать себя в холостой квартире, в таком причудливом старинном уголке лондонского Сити!

Грэди тем временем подхватил пару вместительных, до блеска начищенных сапог и исчез в хозяйской спальне. Бланш едва ли успела заметить, что сапоги очень большие, совсем не по ноге капитану Стронгу.

- Женщины пожаловали, - сообщил Грэди, помогая хозяину натянуть сапоги.

- А вы им не предложили стаканчик? Грэди вышел в гостиную.

- Он говорит... выпить чего-нибудь желаете?

Бланш, которую этот бесхитростный вопрос очень позабавил, звонко рассмеялась и, в свою очередь, спросила миссис Боннер:

- Как, желаем мы чего-нибудь выпить?

- Не хотите - не надо, - буркнул мистер Грэди. В словах Бланш он усмотрел насмешку, гостьи ему но понравились, и он их покинул.

- Ну, как, желаем мы чего-нибудь выпить? - повторила Бланш и снова рассмеялась.

- Грэди! - рявкнул голос из спальни, и миссис Боннер вздрогнула.

Грэди не отозвался; откуда-то издалека донеслось его пение: он уже был наверху, в кухне, и напевал за работой.

- Грэди, сюртук! - снова гаркнул голос за сценой.

- Это не мистер Стронг, - сказала Сильфида, все еще смеясь. - "Грэди, сюртук!" Боннер, кто это такой "Грэди, сюртук"? Пожалуй, нам лучше уйти.

Боннер еще не пришла в себя от удивления, в которое поверг ее таинственный голос.

И тут дверь спальни отворилась, и человек, кричавший "Грэди, сюртук!", появился на пороге без оного.

Он кивнул гостьям и прошел через гостиную к лестнице.

- Прошу прощенья, милые дамы... Грэди! Да подайте же мне сюртук!..

Ну-с, мои дорогие, погода прекрасная, мы с вами отлично...

Он умолк. Ибо тут миссис Боннер, глядевшая на него с невыразимым испугом, взвизгнула "Амори! Амори!" и вне себя откинулась на спинку стула.

Тот, кого она назвала этим именем, взглянул на нее, потом бросился к Бланш, схватил ее в объятия и расцеловал.

- Да, Бетси, - воскликнул он. - Да, это я. Мэри Боннер меня узнала.

Какая же ты у меня выросла красавица!.. Но помни, это тайна. Меня нет в живых, хоть я твой отец. Твоя бедная мать ничего не знает... Какая выросла красавица! Поцелуй меня, моя Бетси, поцелуй покрепче! Я же тебя люблю, черт возьми, я твой отец!

Бетси, она же Бланш, сперва онемела от изумления, а потом тоже взвизгнула раз... другой... третий, и ее-то пронзительные вопли услышал капитан Костиган, прохлаждавшийся во дворе.

Напуганный этими воплями, нежный родитель всплеснул руками (манжеты его не были застегнуты, и на мускулистой руке мелькнула синяя татуировка), кинулся в спальню и вернулся с флаконом одеколона из своего роскошного серебряного несессера, благоуханным содержимым которого он стал щедро опрыскивать Боннер и Бланш.

На крики женщин сбежались и другие обитатели квартиры - Грэди из кухни и Стронг из своей комнаты. Последний сразу понял, что произошло.

- Грэди, ступайте вниз, и если кто придет... вы меня понимаете.

- Это актерка с мамашей, что ли? - спросил Грэди.

- Да, чтоб вам... Говорите, что дома никого нет и поездка отменяется.

- Так и говорить, сэр? - обратился Грэди ко второму своему хозяину. - А букеты я зря покупал?

- Да! - крикнул Амори, топнув ногой; и Стронг, выйдя в прихожую следом за Грэди, только-только успел захлопнуть дверь, в которую стучался капитан Костиган.

В тот день театральные дамы так и не прокатились в Гринвич и Бланш так и не повидала Фанни Болтон. А Кос, величественно осведомившись у Грэди, что за неприятности у них произошли и кто кричал, - услышал в ответ, что кричала женщина, много их таких, и, по его, Грэди, мнению, все неприятности от них и бывают.

Глава LXVI

Пен начинает сомневаться в исходе своей кампании

Пока Пен в своем родном графстве занят был предвыборными интригами и осуществлением своих эгоистических планов, до сведения его дошло, что в Бэймут приехала леди Рокминстер и привезла с собой нашу приятельницу Лору.

Услышав, что его сеетра так близко, Пен почувствовал себя виноватым. Ее мнением он, пожалуй, дорожил больше, чем чьим бы то ни было. Мать завещала ему Лору. Он должен быть в некотором роде ее покровителем, защитником. Как она примет новость, которую придется ей сообщить? И как объяснить ей свои планы? Ему казалось, что ни он, ни Бланш не выдержат ослепительно ясного, спокойно испытующего взгляда Лоры, и не хотелось ему раскрывать перед этим безгрешным судьей свои суетные замыслы и надежды. Он написал ей в Бэймут письмо, полное красивых фраз и дружеских заверений, легкой насмешки и злословия; а сам все время чувствовал, что смертельно напуган и поступает как последний лицемер и мошенник.

Отчего же столь утонченный джентльмен трепетал перед простенькой провинциалкой? Он смутно чувствовал, что перед ее чистотой вся его дешевая тактика и дипломатия, вся его ирония и знание света пойдут прахом. Он вынужден был признаться себе, что дела его не в таком состоянии, чтобы можно было честно рассказать о них этой правдивой душе. И вот он ехал верхом из Клеверинга в Бэймут, чувствуя себя, как школьник, который не выучил урока и должен предстать перед грозным учителем. Ибо Правда - всегда наш учитель, полновластный и всезнающий.

За год, проведенный под крылом своей доброй, но несколько взбалмошной и деспотичной покровительницы леди Рокминстер, Лора повидала свет, приобрела внешний лоск и поближе познакомилась с жизнью высшего общества. Многие девушки, привыкнув к чрезмерной нежности и ласке, какими с детства была окружена Лора, не могли бы приноровиться к совсем иному образу жизни, какой она волей-неволей теперь вела. Элен боготворила обоих своих детей и, подобно многим женщинам, прожившим жизнь в четырех стенах, полагала, что весь мир создан для них и, уж во всяком случае, отступает перед ними на второй план.

Лору она растила с неусыпной заботливостью. Если та жаловалась на головную боль, вдова пугалась так, будто ни у кого на свете никогда еще не болела голова. Лора засыпала и просыпалась, училась и играла под нежным надзором матери, которого она лишилась, когда это любящее сердце перестало биться. И, конечно, оставшись одна в равнодушном мире, девушка пережила немало часов уныния и горя. Никому не было дела до ее горя, до ее одиночества. По общественному положению она была не вполне ровней доброй, но властной старухе, у которой жила, и ее родным и знакомым. Вполне возможно, что не все к ней благоволили, - возможно, коекто ее и третировал; вероятно, слуги бывали с ней грубы, а уж их барыня и подавно. Нередко во время семейных сборищ Лора чувствовала себя лишней; и сознание, что она мешает людям привычно и непринужденно общаться, было ей, разумеется, очень тяжело.

Сколько есть на свете бедных гувернанток, думала Лора, стараясь не унывать, сколько девушек, получивших хорошее воспитание, ради хлеба насущного идут в компаньонки, как в рабство! С какими трудными характерами, с какой черствостью они порой должны мириться! Насколько же мне у этих добрых, хороших людей лучше живется, чем тысячам других одиноких девушек! Такими утешительными мыслями приучала себя наша Лора к новому своему положению и с доверчивой улыбкой шла навстречу своей судьбе.

Может ли фортуна не быть благосклонной к тому, кто так на нее уповает?

Разве постоянная бодрость, чистое и открытое людям сердце не завоевывают даже злодеев? Все мы помним старую балладу про "Детей в лесу", когда они так доверчиво и ласково посмотрели на негодяев, которым жестокий дядя малюток приказал их убить, - один из них раскаялся и убил другого: у него духу не хватило загубить такую красоту и невинность. Счастливы те, в чьем девственном любящем сердце живет святая доверчивость, кто не боится зла, потому что сам не ведает злых помыслов. Мисс Лора Белл была одной из таких счастливиц; рядом с крестиком кроткой вдовы, который, как мы видели, подарил ей Пен, она хранила в своей груди брильянт более драгоценный, чем знаменитый Кохинор: ведь он не только ценится в ином мире, где брильянты, как говорят, никакой ценности не имеют, но и здесь на земле служит своему обладателю талисманом, бережет его от всякого зла и озаряет мрак жизни, как знаменитый камень Ходжи Хасана.

Таким образом, не прожив у леди Рокминстер и года, мисс Белл с помощью этого талисмана завоевала любовь всех без исключения домочадцев, - от самой графини до последней судомойки. Трудно было ожидать, чтобы доверенная горничная миледи, прожившая при своей барыне сорок лет и все это время ежедневно терпевшая от нее брань, щелчки и придирки, обладала особенно кротким нравом; поначалу она и злилась на мисс Лору, как раньше злилась на пятнадцать предыдущих компаньонок старой леди. Но когда Лора захворала в Париже, эта женщина взялась за нею ходить наперекор своей барыне, которая боялась заразиться, и буквально дралась с Мартой из Фэрокса (возведенной в ранг Лориной горничной) за право давать ей лекарства. Когда ей стало лучше, повар Гранжан чуть не уморил ее деликатесами, которые готовил ей в неумеренных количествах, и пролил слезу, узнав, что она в первый раз поела цыпленка. Швейцарец мажордом пел ей хвалы на всех европейских языках, которые он знал одинаково плохо; кучер особенно охотно возил ее кататься;

мальчик-казачок расплакался, когда она заболела; а Колверли и Колдстрим

(выездные лакеи, такие огромные, такие невозмутимые) встретили весть о ее выздоровлении шумным весельем и в ознаменование этого события допьяна напоили казачка в ближайшей таверне. Даже леди Диана Пинсент (наш старый знакомец мистер Пинсент к тому времени успел жениться), даже леди Диана, сперва питавшая к Лоре явную неприязнь, совсем оттаяла и заявила однажды, что мисс Белл - очень милая особа, а для бабушки так сущая trouvaille

(Находка (франц.).). Все это расположение Лора завоевала не какими-нибудь ухищрениями и лестью, а только своим покладистым нравом и благодатным умением угождать другим и самой быть довольной.

В тех редких случаях, когда наш герой встречался с леди Рокминстер, властная старуха, отнюдь не числившая его среди своих любимцев, бывала с ним беспощадно резка, и Пен, возможно, ожидал, что в Бэймуте он застанет Лору на роли безропотной компаньонки, жертвы столь же бесцеремонного обхождения.

Услышав о его приезде, она бегом сбежала в сени, и я не поручусь, что она не расцеловала его тут же, в присутствии Колверли и Колдстрима; впрочем, они об этом умолчали. Если бы fractus orbis (Небесный свод (лат.).) разлетелся вдребезги, если бы Лора, вместо того чтобы поцеловать Пена, схватила ножницы и отрезала ему голову, - Колверли и Колдстрим остались бы бесстрастными свидетелями такой катастрофы, и ни грана пудры не слетело бы с их париков.

Лора так поправилась и похорошела, что Пен невольно ею залюбовался.

Честные глаза, встретившие его взгляд, излучали здоровье; щека, которую он поцеловал, цвела как роза. Грациозная и безыскусственная, искренняя и чистая

- никогда еще она не казалась ему так хороша. Почему он сразу заметил ее красоту и тут же заметил себе, что не замечал ее прежде? Он взял ее доверчивую руку и нежно поцеловал; заглянул в ясные глаза и прочел в них радость свидания, на которую всегда мог рассчитывать. Он был поражен и растроган; эта невинная нежность и ясный сияющий взор странно его взволновали.

- Как ты добра ко мне, Лора... сестрица! - сказал Пен. - Я не заслужил этого.

- Маменька завещала мне тебя, - промолвила Лора и, склонившись над ним, чуть коснулась губами его лба. - Ты ведь знаешь, ты должен приходить ко мне, когда у тебя горе, и сообщать мне, когда ты особенно счастлив: так мы уговорились год назад, перед тем как расстаться. Ну что же, сейчас ты особенно счастлив, или у тебя случилось горе? - И она бросила на него лукавый взгляд. - Тебе очень хочется попасть в парламент? Ты намерен там отличиться? Как я буду волноваться за твою первую речь!

- Так ты знаешь о моих планах насчет парламента?

- Я? Да о них все знают! Сколько разговоров я об этом слышала. Доктор леди Рокминстер только сегодня об этом поминал. Завтра это, наверно, появится в чаттерисской газете. Все графство толкует о том, что сэр Фрэнсис Клеверинг, из Клеверинга, отказывается от места в парламенте в пользу мистера Артура Пенденниса из Фэрокса, и что молодая и прекрасная мисс Бланш Амори...

- Как! И это тоже?

- И это тоже, милый Артур. Tout se sait (Все узнается (франц.).), как сказал бы кто-то, кого я намерена очень полюбить, тем более что она очень умная и красивая. Я получила от Бланш письмо. Очень милое письмо. Она так тепло говорит о тебе, Артур! Я надеюсь... я уверена, что все так и есть, как она пишет... Когда же это будет, Артур? Почему ты мне не сказал? Мне тогда можно будет с вами жить?

- Мой дом - твой дом, милая Лора, все, чем я владею - твое. А не сказал я тебе потому... потому что и сам не знаю: ничего еще не решено. Никакого объяснения не было. Но ты думаешь, Бланш была бы со мною счастлива? Ведь речь идет не о романтическом чувстве. У меня, по-моему, нет сердца. Я так ей и сказал - просто трезвая симпатия, - и мне нужна жена по одну сторону камина и сестра по другую, парламент во время сессий и Фэрокс в перерывах, и чтобы моя Лора не покидала меня до тех пор, пока не явится кто-то, кто получит право ее увести...

Получит право... получит право! Почему Пен, глядя на девушку и медленно произнося эти слова, почувствовал гнев и ревность к невидимому "кому-то", кто будет вправе ее увести? Минуту назад его тревожило, как она примет весть о его намерениях касательно Бланш, а теперь ему было обидно, что она приняла ее так легко и даже не сомневается, что он счастлив.

- Пока "кто-то" не явится, - сказала Лора смеясь, - я буду тетей Лорой, буду сидеть дома и присматривать за детьми, а Бланш пусть блистает в свете.

Я уже все обдумала. Я превосходная хозяйка. Ты знаешь, я в Париже ходила на рынок с миссис Бек и взяла несколько уроков у мосье Гранжана. И еще я брала в Париж% уроки пения - на те деньги, что ты прислал мне, добрый ты человек.

Я теперь пою гораздо лучше; и танцевать я научилась, хоть и не так хорошо, как Бланш. А когда ты станешь министром, Бланш представит меня ко двору.

С этими словами она, шаловливо улыбаясь, сделала Пену самый что ни на есть парижский реверанс.

Во время этого реверанса в комнату вошла леди Рокминстер и протянула Пену два пальца, над которыми он и склонился, и надо сказать - очень неловко.

- Так вы надумали жениться, сэр, - сказала старая графиня.

- Побраните его, леди Рокминстер, за то, что он утаил это от нас, -

сказала Лора, уходя, и старуха тотчас стала выполнять ее просьбу.

- Так вы надумали жениться и пройти в парламент вместо этого никчемного сэра Фрэнсиса Клеверинга? Я хотела, чтобы он уступил свое место моему внуку,

- почему он этого не сделал? Надеюсь, вы получите за мисс Амори хорошие деньги. Я бы не взяла ее без денег.

- Сэр Фрэнсис Клеверинг устал от парламента, - сказал Пен, страдальчески морщась, - а я... я не прочь попробовать свои силы на этом поприще. Остальные сведения преждевременны, чтобы не сказать больше.

- Не понимаю, как вы, имея дома Лору, могли спеться с этой жеманницей и вертушкой, - продолжала старуха.

- Я очень сожалею, графиня, что мисс Амори вам не по душе, - улыбнулся Пен.

- Иными словами - это не мое дело, не я собираюсь на ней жениться? Да, не собираюсь, и очень этому рада... пренеприятная девчонка... как подумаю, что мужчина мог предпочесть ее моей Лоре, просто злость берет. Так и запомните, мистер Артур Пенденнис.

- Я очень рад, что вы такого хорошего мнения о Лоре, - сказал Пен.

- "Я очень рад, я очень сожалею"... Да кому интересно, сэр, рады вы или сожалеете? Если молодой человек мог предпочесть мисс Белл какую-то мисс Амори, грош цена его радости и сожалениям. Если молодой человек, зная мою Лору, мог спеться с такой лживой притворщицей, как эта маленькая Амори, - а она лживая насквозь, уж вы мне поверьте, - ему должно быть совестно и в глаза-то людям смотреть. Где ваш друг Синяя Борода? Этот высокий молодой человек... как бишь его, Уорингтон? Почему он не женится на Лоре? И о чем только думают молодые люди, что не женятся на такой девушке? Все нынче женятся на деньгах. Все вы эгоисты и трусы. В мое время мы убегали из дому, заключали безрассудные браки... Злит меня нынешняя молодежь. Зимой, в Париже, я спрашивала всех трех атташе посольства, почему они не влюбляются в мисс Белл. А они смеются, говорят, что им нужны деньги. Все вы эгоисты, все трусы!

- Надеюсь, перед тем как предлагать мисс Белл этим атташе, вы все же поинтересовались ее согласием? - запальчиво спросил Пен.

- У мисс Белл очень мало денег. Мжес Белл надобно поскорее выйти замуж.

Кто-то должен ее просватать, сэр; девушке не пристало самой предлагать себя в жены, - надменно проговорила старая графиня. - Лора, голубка, я тут говорю вашему кузену, что все молодые люди - эгоисты. Ни капли романтики у них не осталось. И он не лучше других.

- Вы, верно, спрашивали у Артура, почему он не хочет на мне жениться? -

сказала Лора с улыбкой и, войдя в комнату, взяла его за руку. (Возможно, она уходила, чтобы скрыть от посторонних глаз следы волнения.)

- Он женится, только не на мне. А я намерена очень ее полюбить и жить с ними, но с тем условием, что он не будет спрашивать каждого холостяка, который появится в доме, почему он на мне не женится!

Когда совесть Пена перестала терзать его страхами и первая встреча с Лорой обошлась без единого упрека с ее стороны, он обнаружил, что долг и желание то и дело призывают его в Бэймут. Да и леди Рокминстер сказала, что для него всегда будет место за ее столом.

- И советую вам бывать почаще, - присовокупила старая графиня, -

Гранжан - превосходный повар, а наше с Лорой общество пойдет на пользу вашим манерам. По вас сразу видно, что вы все время думаете только о себе. Ну, ну, не краснейте - молодые люди почти все такие. И мои сыновья и внуки были такие, пока я их не исправила. Приезжайте, мы вас "бучим приличному поведению. Жаркое резать вам не придется, у меня это делает лакей. Вина Гекер будет вам наливать, сколько положено, а когда будете умником и сумеете нас повеселить, получите и шампанского. Гекер, вы слышите? Мистер Пенденнис

- кузен мисс Лоры. Заботьтесь о нем, да смотрите, чтобы он не пил лишнего и не мешал мне отдыхать после обеда... Вы большой эгоист; я намерена вас от этого излечить. Вы будете обедать у меня все свободные вечера, а в дождь советую вам оставаться ночевать в гостинице.

Вдовствующей графине нужно было одно - чтобы она могла всеми командовать. Тогда угодить ей было не трудно, так что все рабы и подданные при ее маленьком дворе любили ее, хотя и боялись.

Пышных приемов она не устраивала. Доктор, понятно, был ее постоянным гостем; бывал священник со своим помощником, а по праздникам - его жена и дочери, да лондонские знакомые, временно проживающие в Бэймуте. Обычно же гостей не принимали, и после обеда Артур один оставался пить вино, когда леди Рокминстер удалялась к себе отдохнуть, а Лора сопровождала ее, чтобы усыпить игрой и пением.

- Если моя музыка помогает ей спать, - говорила добрая девушка, - мне нужно только радоваться этому. Леди Рокминстер очень плохо спит по ночам. В Париже я, пока не заболела, читала ей вслух, но теперь она мне запретила ложиться так поздно.

- Почему ты не написала мне, когда была больна? - спросил Пен, краснея.

- А чем ты мог мне помочь? За мной ходила Марта, доктор бывал каждый день. Ты так занят - где уж тебе писать женщинам или думать о них. Тебе хватает твоих книг и газет, и политики, и железных дорог. Я написала, когда поправилась.

Пен взглянул на нее и снова покраснел, вспомнив, что за время ее болезни ни разу ей не писал и действительно почти о ней не думал.

Поскольку Пен и Лора считались родственниками, им не возбранялось ходить вдвоем гулять и ездить верхом; и во время этих прогулок он имел случай оценить всю прелесть ее прямодушия, всю доброту ее простого, беспорочного сердца. При жизни матери она никогда не говорила с ним так дружески откровенно, ее сковывала мысль о желании бедной Элен поженить своих двух детей. Теперь, когда у Артура обстоятельства изменились, нужда в такой сдержанности отпала. Он обручился с другою женщиной, и Лора тотчас сделалась ему сестрой, - скрыв или отогнав от себя все сомнения касательно его выбора, стараясь бодро смотреть в будущее и надеяться, что он обретет свое счастье;

обещая себе сделать все, возможное, чтобы любимцу ее маменьки было хорошо.

О покойной матери они говорили часто. И из тысячи мелочей, о которых поминала Лора, Артур до конца понял, сколь постоянной и всепоглощающей была эта безмолвная материнская любовь, которая осеняла его всю жизнь, где бы он ни был, и кончилась только с ее последним вздохом. Однажды обитатели Клеверинга увидели у ворот кладбища двух верховых лошадей, которых сторожил мальчишка, - и во всем городке стало известно, что Пен и Лора вместе побывали на могиле Элен. Артур уже и один наведывался сюда после приезда из Лондона, но не испытал облегчения, глядя на дорогую могилу. Бесчестный человек, задумавший бесчестное дело; игрок, готовый пожертвовать верой и честью ради богатства и светской карьеры и не скрывающий, что его жизнь всего лишь позорный компромисс, - какое право он имел входить в эту священную ограду? И разве легче ему от того, что многие в его кругу поступают так же? На обратном пути Артур и Лора проехали мимо ворот Фэрокса;

он поздоровался с детьми капитана Стокса, игравшими на лужайке... Лора не отрываясь смотрела на дом, на увитое зеленью крыльцо, на магнолию, дотянувшуюся до окна ее комнаты.

- Сегодня мимо нас проезжал мистер Пенденнис, - рассказал матери один из мальчиков. - С ним была дама, он остановился и поговорил с нами, а потом попросил сорвать веточку жимолости с крыльца и отдал ее даме. Не знаю, красивая она или нет - у нее вуаль был опущен. А лошадь под ней была от Крампа, из Бэймута.

По холмистой дороге, что ведет от Фзрокса в Бэймут, они долго ехали молча, стремя в стремя. Пен думал о том, какой горькой насмешкой может обернуться жизнь, как люди отказываются от счастья, когда оно так возможно;

либо, имея его, отбрасывают от себя; либо с открытыми глазами выменивают на презренные деньги или жалкие почести. А потом пришла мысль - стоит ли вообще чего-нибудь домогаться, когда нам отпущен такой короткий срок? Ведь и у самых лучших, самых чистых из нас жизнь уходит на погоню за суетной мечтой и кончается разочарованием, - как у той, родимой, что спит в могиле. И у нее, как у Цезаря, был свой честолюбивый замысел; и она умерла, не дождавшись его свершения. Надгробный камень - вот конец и надеждам и воспоминаниям. "Место наше не знает нас".

- Чужие дети играют на траве, где когда-то играл и я, и ты, Лора, -

заговорил он вслух, сурово и печально. - Ты видела, как выросла магнолия, которую мы с тобой пот садили. Я заходил кое к кому из бедняков, которым помогала матушка. С ее кончины прошло чуть больше года, а люди, так много ей обязанные, горюют о ней не больше, чем о королеве Анне. Все мы эгоисты. Весь мир одержим эгоизмом. Исключения, подобные тебе, моя дорогая, очень, очень редки; они сверкают, как добрые дела в грешном мире, и от этого окружающий мрак еще чернее.

- Не нужно так говорить, Артур, - сказала Лора, потупившись и глядя на жимолость, которую она приколола к корсажу. - Когда ты просил мальчика сорвать для меня эту ветку, ты не был эгоистом.

- Ты еще скажешь, что с моей стороны это была жертва? - съязвил Пен.

- Нет, но в ту минуту тобой владело доброе, любовное чувство. Доброта и любовь - чего же еще можно требовать от человека? И оттого, что ты, Артур, строго себя судишь, любовь и доброта не убывает, ведь правда? Мне часто думалось, что в детстве маменька избаловала тебя своим обожанием, и если ты стал... ужасное это слово... таким, как ты говоришь, - в этом есть доля и ее вины. А уж вступая в самостоятельную жизнь, мужчина, вероятно, не может не стать эгоистом. Чтобы выдвинуться, прославить свое имя, ему приходится силой пробивать себе дорогу. И маменька, и твой дядя поощряли тебя к этому. Но если это недостойная цель, для чего к ней стремиться? Раз ты, такой умный человек, хочешь пройти в парламент, значит, ты намерен принести большую пользу родине, а то зачем бы тебе это? Ты что будешь делать в палате общин?

- Женщины, милая, ничего не понимают в политике, - отвечал Пен, презирая себя за эти слова.

- А почему вы нам не объясняете? Я никогда не могла понять, почему мистеру Пинсенту так хотелось попасть в парламент. Человек он не умный...

- Да, Пинсент безусловно не гений, - сказал Пен.

- Леди Диана говорит, что он целые дни заседает в комитетах, а все вечера проводит в палате; что он голосует всегда по чужой указке, никогда не участвует в прениях и никогда не займет сколько-нибудь выдающегося положения; а бабушка ему твердит, что его задушила красная тесьма. Тебя тоже привлекает такое поприще, Артур? Неужели оно настолько блестящее, что ты так к нему рвешься? Лучше бы ты остался дома и писал книги - хорошие, добрые книги с добрыми мыслями, ведь такие мысли у тебя есть, милый, и они могли бы принести людям пользу. А если ты не прославишься, что ж из этого? Ты ведь сам говоришь, что слава - дым, а значит, можно отлично прожить и без нее. Я не хочу давать тебе советов, просто я ловлю тебя на слове: ты говоришь, что свет порочен, что ты от него устал, вот я и спрашиваю, почему бы тебе его не покинуть?

- Чего же ты хотела бы для меня?

- Хотела бы, чтобы ты поселился с женою в Фэроксе, читал, учился и делал добро тем, кто тебя окружает. И чтобы на лужайке играли не чужие, а твои дети, Артур, и мы снова ходили бы в ту церковь, где молились с маменькой. Если свет полон соблазнов, разве нас не учат молить бога, чтобы он не ввел нас во искушение?

- А как по-твоему, годится Бланш в жены мелкому помещику? А сам я гожусь на эту роль? Не забудь, Лора, искушение бродит не только по улицам столицы, но и по деревенским проселкам, а безделье - самый страшный искуситель.

- А что говорит... мистер Уорингтон? - спросила Лора, и лицо ее залил горячий румянец, который Пен заметил, хотя девушка и пыталась скрыть его, опустив вуаль.

Некоторое время Пен ехал молча. Это упоминание о Джордже воскресило прошлое и те мысли, что у него мелькали когда-то относительно Джорджа и Лоры. Почему теперь, когда он знал, что союз между ними невозможен, эти полузабытые мысли взволновали его? Почему ему так захотелось узнать, возникло ли у Лоры какое-то чувство к Уорингтону за короткие месяцы их знакомства? Джордж с того дня не заговаривал более о своей прежней жизни и, как вспомнил теперь Артур, почти не упоминал о Лоре.

Наконец он подъехал к ней ближе и заговорил.

- Скажи мне одну вещь, Лора.

Она откинула вуаль и, взглянув на него, спросила: "Что, Артур?" - хотя по тому, как дрогнул ее голос, было ясно, что она и сама догадалась.

- Скажи мне... если бы Джордж был свободен... ни до, ни после того дня он мне ни слова не говорил о своем несчастье... ты бы... ты бы дала ему согласие, в котором отказала мне?

- Да, Пен, - отвечала она и разрыдалась.

- Он был достойнее тебя, чем я, - простонал бедный Артур с невыразимой болью в сердце. - Я всего лишь жалкий эгоист, Джордж лучше, благороднее, честнее меня. Храни его бог!

- Да, Пен, - сказала Лора, протягивая к нему руку, и когда Пен обнял ее, поплакала у него на плече.

Кроткая девушка долго хранила свою тайну, а теперь выдала ее. Когда вдова в последний раз уезжала из Фэрокса, Лора, спеша с нею к постели больного Артура, поведала ей другую тайну; и лишь после того, как Уорингтон рассказал свою историю и описал свое безвыходное положение, она поняла, как изменились ее чувства и каким нежным участием, каким уважением и восторженным интересом она успела проникнуться к другу своего кузена. Лишь убедившись, что мечты, которые она, возможно, лелеяла, несбыточны и что Уорингтон, читая в ее сердце, для того, может быть, и рассказал свою печальную историю, чтобы ее предостеречь, Лора спросила себя, неужели она в самом деле проявила такое непостоянство, и ужаснулась, обнаружив правду. Как могла она признаться Элен в таком позоре? Не смея поверить ей свои тайные мысли, бедная Лора мучилась чувством вины; ей казалось, что она отплатила неблагодарностью за всю любовь и заботу Элен; что она коварно изменила Пену, отняв у него любовь, в которой он не нуждался; что она провинилась и перед Уорингтоном, поощряя его чрезмерным участием и не сумев скрыть зарождающееся в ней более теплое чувство.

Несчастье, лишившее Лору домашнего очага, глубокое горе, причиненное ей смертью матери, не давали ей думать о себе; а когда она немного оправилась от своей утраты, оказалось, что и другое, менее страшное горе почти прошло.

Мечта о Уорингтоне владела ею очень недолго. Интерес и уважение к нему остались прежними. Но нежное чувство, в котором она себя уличила, было обуздано так основательно, что могло считаться умершим. После него осталась только боль смиренного раскаяния. "Какой злой и кичливой я показала себя в той истории с Артуром, - думала Лора, - какой самоуверенной и нетерпимой! Я так и не простила до конца эту бедную девушку, которая его любила, да и его, за то, что позволял себя любить; а сама виновата больше, чем она, бедная, простенькая малютка! Уверяя, что люблю одного, я могла с жадностью внимать другому; не прощала Артуру его непостоянства, а сама была непостоянна и неверна". И, бичуя себя таким образом, признавая свою греховную слабость, бедная девушка старалась почерпнуть новые силы и душевный покой там, где она с детства была приучена их искать.

Она не сделала ничего дурного; но есть люди, которые мучаются из-за малейшей ошибки, тогда как другие, с менее чувствительной совестью, легко несут самые тяжкие преступления; а бедная Лора воображала, что в этих затруднительных для нее обстоятельствах поступила как серьезная преступница.

Она решила, что нанесла Пену большое зло, отняв у него любовь, которую тайно подарила ему, да еще и осведомила об этом мать; что проявила неблагодарность к своей благодетельнице, позволив себе мечтать о другом человеке и тем нарушив свое обещание; и что, будучи сама так виновата, она должна очень снисходительно судить о других людях, у которых, вероятно, были куда более сильные соблазны и чьих побуждений она могла не знать.

Год назад Лора возмутилась бы, узнав, что Артур женится на Бланш; гнев закипел бы в ней при одной мысли, что он из суетных побуждений снизошел к столь недостойной женщине. Теперь же, узнав о его планах (о них сообщила ей старая леди Рокминстер, в словах откровенных и быстрых, как пощечина), смирившаяся душою девушка только вздрогнула от этого удара, но снесла его кротко, покорившись неизбежному. "Он вправе жениться на ком хочет, он лучше меня знает жизнь, - убеждала она себя. - Бланш, может быть, не так легкомысленна, как кажется, да и мне ли судить ее? Наверно, это очень хорошо, что Артур станет членом парламента и пойдет в гору, а мой долг по мере сил помогать ему и Бланш и стараться, чтобы в доме у него был мир и счастье. Наверно, я поселюсь с ними. Если буду крестить у них дочь, завещаю ей свои три тысячи фунтов". И тут же она стала придумывать, какие из своих скромных сокровищ подарить Бланш и как завоевать ее расположение. Тут же написала ей милое письмо, в котором, конечно, и не заикнулась о предстоящих событиях, но вспоминала прежнее время и высказывала дружеские чувства. Ответ не заставил себя ждать: Бланш, разумеется, ни слова не писала о замужестве, но мистер Пенденнис в письме поминался не раз, и теперь они, душечка Лора и милочка Бланш, будут любить друг друга, как сестры, и так далее.

Когда Пен и Лора возвратились домой (а услышав, как благородно Пен, в ответ на ее откровенность, признал превосходство Уорингтона и с какой любовью о нем отозвался, Лора испытала щемящую боль и вдвойне жгучими были слезы, которые она выплакала у него на плече), мисс Белл ожидало в сенях письмо в изящном конвертике. Она поспешно, с чуть виноватым видом, распечатала его, а Пен покраснел - он сразу узнал почерк Бланш.

Он не сводил взгляда с Лоры, пока она быстро пробегала письмо глазами.

- Она пишет из Лондона, - сказала Лора. - Приехала туда со старой Боннер, горничной леди Клеверинг... Боннер вышла замуж за Лайтфута, лакея...

Угадай, где побывала Бланш? - добавила она с живостью.

- В Париже? В Шотландии? В казино?

- В Подворье Шепхерда, она хотела повидать Фанни. Но Фанни не было дома, и Бланш решила оставить ей подарок. Правда, как мило и внимательно с ее стороны?

И она протянула листок Пену.

"Я застала только Madame Mere (Королеву мать (франц.).), она мыла пол и, кажется, не прочь была облить меня грязной водой. А прелестной Фанни не было au logis (Дома (франц.).). Узнав, что она в квартире у капитана Стронга, мы с Боннер взобрались к нему на четвертый этаж. И снова неудача: в квартире оказался только капитан Стронг и один его знакомый. Так мы и ушли, не повидав очаровательной Фанни.

Je t'envoie mille et mille baisers (Шлю тебе тысячу поцелуев

(франц.).). Когда же кончится эта предвыборная кампания? Рукава сейчас носят... и т. д. и т. д.".

После обеда доктор развернул "Таймс".

- Один молодой человек, которого я пользовал лет восемь назад, когда он здесь жил, получил большое наследство, - сказал доктор. - Вот объявление:

"Джон Генри Фокер, эсквайр, из Логвуд-Холла, скончался в г. По, в Пиренеях,

15-го числа прошедшего месяца".

Глава LXVII, в которой на майора нападают разбойники

Всякому, кто бывал в трактире "Колесо Фортуны" (где, как, вероятно, помнит читатель, собирался кружок мистера Джеймса Моргана и где у сэра Фрэнсиса Клеверинга состоялось свидание с майором Пенденнисом), известно, что в нижнем этаже там имеются три залы, не считая буфета. В одну допускается кто угодно; вторая отведена ливреям и пудре; а третью, где на двери надпись "Просят не входить", снимает клуб камердинеров, членами коего состояли Морган и Лайтфут.

Бесшумный Морган подслушал разговор, который майор имел со Стронгом у себя на дому, и разговор этот дал ему обильную пищу для размышлений; а желание узнать побольше заставило его последовать за майором в "Колесо Фортуны" и тихонько посидеть в комнате своего клуба, пока Пенденнис и Клеверинг беседовали в общей зале. Был в этой комнате один угол, из которого можно было услышать почти все, что делалось за стеной; а так как беседовали оба джентльмена в сильно повышенном тоне, Морган не упустил ни единого слова; и то, что он услышал, подтвердило некоторые его догадки.

"Сразу узнал Алтамонта, как увидел его в Сиднее? Клеверинг такой же муж миледи, как я? Алтамонт, вот кто ее муж. Алтамонт-каторжник. Мой-то пообещал молчать, а этот его Артур, значит, чтобы прошел в парламент. Ох, и хитер, старая бестия! То-то он задумал женить Артура на Бланш. Да у нее будет тысяч сто, не меньше, а вдобавок - подарит муженьку место в парламенте".

Жаль, что никто не видел лица мистера Моргана, когда он сделал это поразительное открытие, - для физиономиста то было бы незабываемое зрелище.

"Кабы не возраст, да еще эти светские предрассудки, будь они неладны, -

рассуждал мистер Морган, оглядывая себя в зеркале, - я бы и сам, черт возьми, мог на ней жениться". Но тут же он смекнул, что если жениться на мисс Бланш и ее капитале не в его силах, зато собственный капитал он очень даже может приумножить, и сведения, которыми он располагает, могут принести ему доход из многих источников. Никому из тех, кого касается тайна, не интересно, чтобы она раскрылась. Например, сэру Фрэнсису Клеверингу это грозит нищетой - ему ли не бояться огласки; Алтамонту это грозит виселицей,

- уж конечно, он не пожелает разоблачения; а этот молодой пройдоха мистер Артур, который метит в парламент и нос дерет, точно он герцог и полмульона годовых имеет (ибо именно так, к сожалению, судил Морган о племяннике своего барина), он-то сколько угодно заплатит, лишь бы не пронюхали, что он женат на дочери каторжника и на этом смаклевал себе место в парламенте. А леди Клеверинг, соображал Морган, коли Клеверинг ей надоел и она хочет от него избавиться - так заплатит; коли боится за своего драгоценного сынка, так ради него опять же заплатит. И мисс Бланш, надо думать, не поскупится для того, кто вернет ей законные права, которых ее обманом лишили. "Да, черт возьми, - заключил лакей, размышляя над удивительным козырем, который судьба дала ему в руки, - с такими картами ты, Джеймс Морган, богач. Получится вроде как рента. Все они раскошелятся, все до одного! А тогда, с тем, что у меня уже имеется, можно бросить работу, распрощаться с моим стариком, зажить джентльменом, да еще самому лакея нанять, право слово!" И занимаясь этими подсчетами, способными хоть кого выбить из колеи, мистер Морган проявил недюжинное самообладание - оставался невозмутим и спокоен и ни разу не дал своим видам на будущее отвлечь его от повседневных обязанностей.

Полковника Алтамонта, одного из главных участников истории, которая стала известна Моргану, не было в ту пору в Лондоне. Морган, знавший, что сэр Фрэнсис Клеверинг часто наведывается в Подворье Шепхерда, явился туда часа через два после объяснения между майором и баронетом. Но птичка улетела

- полковник Алтамонт уже получил свой выигрыш и отбыл на континент. Это обстоятельство чрезвычайно расстроило мистера Моргана. "Ну вот, теперь он просадит все эти деньги в игорных домах на Рейнде, - подумал Морган. - А то я бы очень даже просто оттягал у него половину. Не мог, в самом деле, повременить несколько дней с отъездом!" Взлеты и спады надежды, успехи и осечки, внезапные наскоки и терпеливое ожидание в засаде - Морган все переживал одинаково стойко, ничем себя не выдавая. Пока не настал решительный день, сапоги майора бывали, как всегда, начищены, а парик завит, утренняя чашка чаю подавалась ему в постель, а его ругань, божба и стариковские придирки сносились в почтительном молчании. Глядя, как Морган прислуживает майору, увязывает и таскает его чемоданы, а иногда и подает к столу в загородных домах, где они гостили, мог ли кто подумать, что лакей богаче своего барина и знает все его секреты, да и не только его. Среди своих собратьев Морган пользовался большим уважением, в лакейских за ним прочно утвердилась слава человека умного и состоятельного; правда, лакеи помоложе уверяли, что он олух, человек без понятия, что из него песок сыплется; однако все они от души повторили бы молитву, которую возносили к небу иные из самых степенных камердинеров: "Дай мне бог к концу жизни накопить столько, сколько Морган Пенденнис!"

Майор Пенденнис, как и подобало светскому человеку, всю осень объезжал тех из своих друзей, что проживали в загородных поместьях, и если герцог оказывался за границей или маркиз - в Шотландии, не гнушался приглашением сэра Джона или какого-нибудь помещика вовсе без титула. Сказать по правде, популярность старого майора пошла на убыль: многие его сверстники умерли, а наследники их вотчин и титулов не знали майора Пенденниса, и не было им дела до славных традиций "повесы принца и Пойнса" и до светских героев былых времен, столь им любимых. С горьким вздохом проходил, вероятно, бедный старик мимо многих лондонских подъездов, размышляя о том, как редко эти двери теперь распахиваются перед ним - не то что прежде! - и какой радушный и сытный прием ему здесь оказывали... лет двадцать назад. Он начал подозревать, что отстал от века, и смутно догадываться, что молодежь над ним смеется. Печальные эти мысли, должно быть, приходили в голову не одному философу с Пэл-Мэл. "Люди сейчас пошли не те, что в его время, - думает такой старик. - Жизнь утратила былую величавую степенность и утонченное изящество. Что такое Каслвуд-Хаус и нынешний лорд Каслвуд по сравнению с прежним особняком и его владельцем? Покойный лорд приезжал в Лондон в четырех каретах, на шестнадцати лошадях: вся Западная дорога сбегалась смотреть на его поезд, даже в Лондоне люди останавливались и глазели. А нынешний лорд ездит по железной дороге, в одном вагоне с коммивояжерами, с вокзала скрывается незаметно в одноконной каретке, с сигарой в зубах. У старого лорда дом в Каслвуде каждую осень был полон гостей, кларет пили до полуночи; нынешний отсиживается в жалком домишке на какой-нибудь горе в Шотландии, а ноябрь проводит в Париже, в двух каморках под крышей, и все его развлечения - обед в кафе, да ложа в захудалом театрике. И как непохожа его леди Лорэн - леди Лорэн времен Регентства - на то ничтожество, что носит теперь этот титул!" Перед мысленным его взором встает та, первая, - пышная нарумяненная красавица в брильянтах и бархате, которой курили фимиамы лучшие умы Европы (люди старого закала, настоящие джентльмены, не то что теперешняя шантрапа, - эти и говорят-то, как извозчики, и табаком от них разит невыносимо); а потом вспоминается ему нынешняя леди Лорэн - миниатюрная женщина в черном шелковом платье, точно гувернантка, рассуждает об астрономии, о рабочем классе, об эмиграции, черт его знает о чем, а в восемь часов утра бегает в церковь. Аббатство Лорэн, некогда самое роскошное поместье в Англии, превратили в какой-то монастырь - Ла Трапп, да и только.

После обеда самое большее, если выпьют по два стакана вина, а за столом -

что ни мужчина, то сельский священник в белом галстуке, и весь его разговор

- о школьных успехах Полли Хигсон и о болезнях вдовы Уоткинс. А прочая молодежь - все эти бездельники гвардейцы и томные денди, что проводят время, развалясь на диване или распластавшись на бильярдном столе, да бегают друг к другу в спальни курить трубку; ни до чего им нет дела, никого они не уважают

- даже старого джентльмена, который знавал их отцов, даже красивую женщину -

и отравляют своим табаком все вокруг, вплоть до огородов и отъезжего поля.

"Мы были не такие, - думает майор. - Порода вырождается. Такие, как мы, больше не нужны; на смену пришли эти чертовы фабриканты и спекулянты, да желторотые священники с волосами до плеч. Старею я. Они нас обгоняют. Они смеются над нами". И старый Пенденнис был прав. Времена и нравы, милые его сердцу, почти совсем отошли в прошлое, веселящиеся молодые люди непочтительно подтрунивали над ним, а молодежь серьезного склада смотрела на него с удивлением и жалостью, от чего старику стало бы еще горше, если бы он это понял. Но он не обладал особенно тонким умом; его суждения о нравственности никогда не отличались глубиной; до последнего времени у него, вероятно, ни разу не возникло сомнение в том, что он человек в высшей степени почтенный и достаточно удачливый. И разве он единственный, кого не уважают на старости лет? Разве только над его сединами в безрассудстве своем издевается молодежь? Лишь в последние два-три года он стал понимать, что время его кончается и в силу входят новые люди.

Итак, после не слишком удачного сезона, в течение которого верный Морган неотлучно находился при нем, а его племянник Артур был, как мы знаем, занят своими делами в Клеверинге, майор Пенденнис возвратился ненадолго в Лондон в конце октября, в ту унылую пору, когда в столицу вторгаются туманы и юристы. Кому не доводилось с интересом наблюдать, как сумрачными октябрьскими вечерами по улицам несутся переполненные кебы, заваленные чемоданами, набитые детьми; как они останавливаются у темных подъездов и из них выгружаются няня с младенцем, две девочки, мать и отец, у которого кончился отпуск? Вчера была Франция и солнце, или Бродстэрс и свобода;

сегодня - работа и желтый туман, и, боже мой, какая куча счетов скопилась на столе в кабинете! Да еще клерк принес юристу дела из конторы; а литератор знает, что через полчаса в прихожей появится, посыльный из редакции; и мистер Смит, предчувствуя ваш приезд, занес счетец (тот самый!) и велел передать, что зайдет завтра утром, в десять часов. Кому из нас не знакомо это прощание с праздником, возвращение в сумрачный, чреватый опасностями Лондон, разложенные на столе труды и обязательства и сознание, что тот счетец неизбежно будет предъявлен? Смит и его счетец - это долг, трудности, борьба, и будем надеяться, друг, что ты не отступишь перед ними. Об этом ты и думаешь сейчас, пока дети спят - опять в своих, привычных кроватках, а жена притворяется спящей, чтобы не тревожить тебя.

Старого Пенденниса не ждали в городе ни особенные труды, ни неоплаченные счета, но не было возле него и любящей души, которая бы его успокоила. В столе у него всегда лежало достаточно денег на его личные надобности; а поскольку к чужим надобностям он был довольно-таки равнодушен, они едва ли отравляли его покой. Однако джентльмен может быть не в духе, даже если он не должен никому ни шиллинга; и, даже будучи законченным себялюбцем, испытывает временами чувство тоски и одиночества. А в имении, где майор только что гостил, его несколько раз помучила подагра; дичь была робка и пуглива, а ходьба по вспаханным полям дьявольски его утомляла;

молодые люди смеялись над ним, и раза два за столом он не мог скрыть обиды;

партия в вист по вечерам не составлялась; словом - он был рад уехать. И все последние дни он злился на своего лакея Моргана - тот ничем не мог ему угодить. Майор беспрестанно ругал и поносил его. В Свиндоне он обжегся отвратительным супом. Потом забыл в поезде зонт, и эта рассеянность так взбесила его, что он обрушил свою ярость на того же Моргана. В квартире оба камина безбожно дымили; и когда он приказал распахнуть окна, то сопроводил этот приказ такой желчной бранью, что Моргану очень захотелось вышвырнуть его в одно из распахнутых окон. Когда Пенденнис ушел, наконец, в клуб, лакей еще долго посылал ему вслед проклятия.

У Бэя ничто не порадовало майора. Помещение было заново покрашено, пахло скипидаром и политурой, и на сюртуке Пенденниса сзади, пониже мехового воротника, отпечаталась широкая полоса белой краски. Обед был невкусный; три самых неприятных человека в Лондоне - старый Хокшо, который так кашляет и отхаркивается, что кого угодно доведет до исступления, старый полковник Грипли, который забирает себе все газеты, и этот скучнейший старый Джокинс, который как нарочно уселся за соседний стол и не успокоился, пока не перечислил майору все гостиницы, где он останавливался во время заграничной поездки, и сколько он в каждой заплатил, - все эти противные личности вконец раздосадовали майора; а клубный лакей, подавая кофе, больно наступил ему на ногу. "Боги, поверь, не являются смертному порознь". Фурии всегда рыщут стаями: они гнались за Пенденнисом из дому в клуб и из клуба домой.

Пока майор отсутствовал Морган сидел у домохозяйки, накачиваясь грогом и изливая на миссис Бриксем часть той ругани, которую получил от своего барина. Миссис Бриксем была рабою Моргана. Он был домохозяином своей домохозяйки. Он купил арендный договор на дом, который она снимала; заставил ее и ее сына за старый долг подписать закладную, передающую в его распоряжение все имущество несчастной вдовы. Молодой Бриксем служил клерком в страховом обществе, и Морган мог в любой день засадить его, как он выражался, в кутузку. Миссис Бриксем была вдовою священника, а мистер Морган, выполнив свои обязанности на втором этаже у майора, доставлял себе удовольствие посылать ее за ночными туфлями. Она была его рабою. Все было теперь его собственностью - даже силуэты ее сына и дочери; даже висящая над камином картинка, изображавшая церковь в Тидлкоте, где она венчалась, где жил и умер ее незабвенный Бриксем. Морган сидел у вдовы в старом волосяном кресле, оставшемся от ее мужа-священника, а миссис Бриксем подавала ему ужин и по его знаку снова и снова доливала его бокал.

Спиртное покупалось на деньги бедной вдовы, поэтому Морган не считал нужным себя ограничивать; он уже поужинал и допивал третий стакан, когда старый Пенденнис возвратился из клуба и прошел к себе. Морган злобно выругался, услышав его шаги, и, прежде чем идти наверх, на хозяйский звонок, допил все до капли.

Ругань, вызванную этим промедлением, он выслушал молча, а майор не соизволил заметить по сверкающим глазам и покрасневшему лицу слуги, какая ярость его переполняет. Ножная ванна старого Пенденниса грелась на огне; его шлафрок и туфли были приготовлены. Морган опустился на колени, чтобы с должным смирением стащить с него сапоги, и в то время как майор сверху поли-

вал его бранью, коленопреклоненный лакей бормотал себе под нос ответные любезности. Так, пока Пенденнис кричал: "Осторожнее, штрипка, - этак вы мне ногу оторвете, черт вас возьми!" - Морган, пригнувшись к полу, шепотом выражал желание задушить его, утопить и проломить ему череп.

Когда сапоги были стянуты, настало время снять с мистера Пенденниса сюртук, для чего лакею пришлось очень близко придвинуться к своему барину -

так близко, что Пенденнис не мог не заметить, чем Морган занимался в его отсутствие, и тут же высказался на этот счет в простых и сильных словах, какие порой употребляются в разговорах с прислугой: он назвал Моргана пьяной скотиной и отметил, что от него разит водкой.

Тут слуга вышел из терпения, отбросил всякую почтительность и взорвался.

- Я, значит, пьян? Я, значит, скотина? Экий вредный старикашка!

Свернуть бы тебе шею, да утопить вон в том" ведерке! Сколько же можно терпеть такое издевательство, Паричок ты несчастный! Чего зубы-то на меня скалишь, старая обезьяна? Коли ты мужчина, так выходи! Ага, трус, за нож хватаешься?

- Ни с места, или я пущу его в ход, - сказал майор, в самом деле хватая со стола нож. - Ступайте вниз, жалкий пьяница, и не возвращайтесь. Завтра утром пришлите за жалованьем, и чтобы я больше не видел вашей нахальной рожи. За последнее время вы совсем обнаглели. Слишком стали богаты. В лакеи вы больше не годитесь. Берите расчет и уходите из этого дома.

- А куда мне прикажете идти из этого дома? Может, до завтра обождать -

какая разница? Тутафе ля мем шоз, силь ву пле, мусью?

- Молчать, негодяй! - крикнул майор. - Вон отсюда!

Морган засмеялся зловещим смехом.

- Ну, вот что, Пенденнис, - сказал он, усаживаясь, - за то время, что я нахожусь в этой комнате, вы успели обозвать меня мерзавцем, негодяем, скотиной, - так? Каково это, по-вашему, выслушивать? Сколько лет я у вас в услужении, и сколько ругани и проклятий получил от вас в придачу к жалованью? Вы думаете, человек - собака, что с ним можно так говорить? Если я и выпью когда, ничего тут нет особенного. Не видел я, что ли, пьяных джентльменов? Может, я у них и привычку такую взял. А из этого дома, я, батенька, не уйду. Сказать, почему? Дом-то мой, и все, что в доме, мое, кроме вашего барахла, да ножной ванны, да картонки с париком. Я все купил, всего достиг трудолюбием и упорством, понятно? Я вдвое богаче и вас, и вашего зазнайки племянничка. Я вам сколько лет служил, все для вас делал, и я же скотина, а? Я мерзавец, а? Вот как джентльмены-то выражаются, наш брат так не может. Но с меня хватит. Не желаю я вам больше служить. Надоело.

Довольно я расчесывал ваши парики да затягивал ваши бандажи. Ну, чего вылупились? Я сижу на собственном стуле, в собственной комнате, и режу вам правду в глаза. Не буду я вам больше ни мерзавцем, ни негодяем, ни скотиной, отставной майор Пенденнис.

Ярость старика, наткнувшись на неожиданный бунт слуги, охладилась от этого столкновения, как будто его облили холодной водой из ведра. А когда гнев улегся, слова Моргана заинтересовали его и храбрость врага даже вызвала его уважение - так в былые дни, в школе фехтования, он восхитился бы удачным выпадом своего противника.

- Вы у меня более не служите, - сказал майор, - и дом, возможно, ваш, но квартира моя, и потрудитесь ее оставить. Завтра утром, когда мы рассчитаемся, я перееду. А пока я хочу спать и в вашем обществе больше не нуждаюсь.

- Рассчитаться-то мы рассчитаемся, будьте покойны, - сказал Морган, вставая. - Я с вами еще не покончил, майор Пенденнис, и с вашими родственничками тоже, и с Клеверингами - вот увидите.

- Потрудитесь выйти из комнаты, милейший, - сказал майор. - Я устал.

- Ха! Вы от меня еще и не так устанете, - огрызнулся лакей и вышел за дверь, после чего майор мог наконец немного оправиться от треволнений этой несуразной сцены.

Он сидел у огня и раздумывал о том, что произошло, о бессовестной наглости и неблагодарности слуг; теперь вот придется нанимать нового лакея, а как это неудобно для человека в его возрасте и с его требованиями -

лишиться слуги, к которому он привык; ведь Морган знает рецепт для сапожной ваксы - несравненно лучше и покойнее для ног, чем все, какие он перепробовал; и он превосходно варит бараний бульон, и вообще незаменим во время болезни. "Нелегко мне, черт возьми, будет без него обходиться, - думал майор, - но что ж поделаешь. Он разбогател, зазнался. Нынче он был отвратительно пьян и дерзок. Нам должно расстаться, и я съеду с квартиры. А я люблю свою квартиру, я к ней привык. Чертовски это неприятно - в моем возрасте и куда-то переселяться". Так текли мысли старого Пенденниса. Ножная ванна ему помогла: досада испарилась. Потеря зонта, запах краски в клубе забылись, вытесненные новыми волнениями. "Черт бы побрал этого наглеца! -

думал старик. - Он до тонкости изучил мои вкусы; он был лучшим слугой во всей Англии". Майор думал о своем слуге, как думают о лошади, которая долго и хорошо вас носила, а потом упала под седлом и теперь уже ненадежна. Как ее, черт возьми, заменить? Где достать другое такое животное?

Погруженный в эти печальные думы, майор, своими силами облачившись в шлафрок и сняв парик (совсем недавно мистер Труфит подбавил в него немножко седины, что придало шевелюре майора вид чрезвычайно естественный и почтенный), повторяем, погруженный в эти думы, майор сидел у огня, повязав голову платком, когда в дверь тихонько постучали, а затем на пороге появилась его квартирная хозяйка.

- Господи помилуй, миссис Бриксем! - воскликнул майор, в ужасе от того, что дама застала его в дезабилье. - Но ведь уже очень поздно, миссис Бриксем.

- Мне бы с вами поговорить, сэр, - жалобно протянула хозяйка.

- Вероятно, по поводу Моргана? Он протрезвился и раскаивается? Я не могу его простить, миссис Бриксем. Я уже раньше решил с ним расстаться, как только узнал, что он отдает деньги в рост, - вы об этом, вероятно, слышали?

Мой слуга - богач, миссис Бриксем.

- Ах, сэр, мне ли этого не знать! Тому пять лет, я заняла у него немножко денег, и хоть с тех пор выплатила ему во много раз больше, я в его власти. Он меня разорил, сэр. Все, чем я владела, теперь его. Он страшный человек.

- Вот как, миссис Бриксем? Tant pis... (Тем хуже (франц.).) Очень вам сочувствую, тем более что мне придется выехать из вашего дома, прожив здесь столько лет. Но ничего не поделаешь, я должен от вас съехать.

- Он говорит, мы все должны съехать, сэр, - всхлипнула несчастная вдова. - Он давеча пришел от вас - а перед тем он пил, от этого он всегда лютеет - и говорит, что вы, мол, его оскорбили, сэр, обошлись с ним как с собакой и нехорошими словами обзывали; и клялся и божился, что отомстит вам... а я... я ему должна сто двадцать фунтов, сэр, и у него закладная на всю обстановку... он говорит; что выгонит меня из моего дома, а моего бедного Джорджа упрячет в тюрьму. Погубитель он наш, сэр.

- Сочувствую, миссис Бриксем. Прошу вас, присядьте. Чем я могу вам быть полезен?

- Может, вы бы усовестили его, сэр? Джордж отдаст половину своих денег, и дочка сколько-нибудь пришлет. А если бы вы, сэр, остались здесь жить, да заплатили вперед за квартал...

- Поверьте, сударыня, я охотно заплатил бы вам за квартал вперед, если бы оставался здесь. Но это невозможно, а выкинуть на ветер двадцать фунтов -

это мне не по средствам. Я бедный офицер на пенсии, ни одного лишнего шиллинга не имею. Ну, там несколько фунтов... скажем... пять фунтов - это еще куда ни шло... я буду счастлив, и все такое... Завтра же утром с удовольствием вам их дам; однако... час уже поздний, а я нынче с дороги.

- Да свершится воля божия, сэр, - сказала бедная женщина, утирая слезы.

- Такая уж, видно, моя судьба.

- Чертовски неприятно, миссис Бриксем, мне вас от души жаль... Ну...

ну, скажем, десять фунтов. Спокойной ночи.

- Мистер Морган, сэр, когда пришел вниз и когда я умоляла его сжалиться надо мной, что он, мол, всю мою семью губит, - сказал такое, чего я толком и не поняла: что он всех погубит, кто живет в доме, что про вас ему что-то известно, от чего вам несдобровать, и что вы поплатитесь за свою... свою дерзость. Уж я вам признаюсь, сэр, я перед ним на колени стала, а он как выругается и говорит, что и вас заставит стоять перед ним на коленях.

- Меня? Нет, какая прелесть! Где он, этот нахал?

- Ушел, сэр. Сказал, что поговорит с вами утром. Ох, прошу вас, сэр, уломайте вы его, спасите меня и моего сына!

И вдова удалилась к себе коротать долгую ночь и со страхом дожидаться утра.

А майора Пенденниса так задели слова, касавшиеся его самого, что, обдумывая их, он совсем позабыл о горестях миссис Бриксем.

"Это я-то на коленях? - думал он, укладываясь в постель. - Нет, каков наглец! Кто это видел, чтобы я стоял на коленях? Что он пронюхал, черт его возьми? Да я уже двадцать лет не имел дела с женщинами. Пусть только попробует". И, повернувшись на другой бок, старый солдат приготовился отойти ко сну. Его и взволновали и позабавили события этого дня - последнего дня на Бэри-стрит, это он решил твердо. "Нельзя же в самом деле жить под властью лакея, у обанкротившейся хозяйки. Чем я могу помочь этой несчастной? Ну, дам ей двадцать фунтов - благо Уорингтон как раз возвратил долг, - а что толку?

Ей понадобится еще, и еще, и еще, этот Морган - сущая прорва. Нет, черт возьми, не по средствам мне знаться с бедняками. Завтра же распрощаюсь - и с миссис Бриксем, и с мистером Морганом".

Глава LXVIII,

в которой майор не расстается ни с жизнью, ни с кошельком

Наутро ставни в квартире Пенденниса были отворены в положенное время, и Морган появился в спальне, как всегда непроницаемо почтительный, нагруженный кувшинами с водой, одеждой своего барина и сложными принадлежностями его туалета.

- Это вы? - раздался из постели голос майора. - Имейте в виду, назад я вас не возьму.

- А я и не желаю, чтобы вы меня брали, майор Пенденнис, - с достоинством отвечал мистер Морган. - И служить больше не желаю ни вам, ни кому другому. Но пока вы в моем доме, ни к чему вам терпеть неудобства, вот я и пришел все сделать как надо.

И мистер Джеймс Морган в последний раз достал из серебряного несессера сверкающую бритву и стал ее править.

Выполнив же свои утренние обязанности, он с неописуемо торжественным видом обратился к майору и сказал:

- Полагая, что как вам, наверно, потребуется на первое время порядочный слуга, я тут вчера вечером поговорил с одним молодым человеком, он уже дожидается.

- В самом деле? - произнес воин под сенью шатра.

- Он жил в лучших семействах, за порядочность его могу поручиться.

- Вы необычайно любезны, - усмехнулся старый майор.

А Морган после вчерашних происшествий и вправду побывал в своем клубе в

"Колесе Фортуны" и, застав там Фроша, лакея и курьера, только что возвратившегося из заграничного путешествия с молодым лордом Кабли и пока свободного, рассказал ему, что у него, Моргана, вышли черт-те какая заваруха с хозяином, и вообще он решил бросить службу, так что, если Фрошу нужно временное место, пусть зайдет на Бэри-стрит, наверно, дело выгорит.

- Вы очень любезны, - сказал майор, - и вашей рекомендации, разумеется, для меня достаточно.

Морган покраснел, почувствовав, что барин его "поддевает".

- Он вам уже прислуживал, сэр, - продолжал он невозмутимо. - Лорд де ля Поль, сэр, уступил его своему племяннику, молодому лорду Кабли, и тот брал его с собой за границу, а сейчас Фрош отказался ехать в замок Фицхерс, потому как у него легкие слабые и в Шотландии для него слишком холодно, вот он и может к вам поступить, если желаете.

- Повторяю, сэр, вы чрезвычайно любезны, - сказал майор. - Войдите, Фрош... Я вас беру... Мистер Морган, будьте так добры...

- Я ему покажу, сэр, что надо делать, и все объясню, чтоб было как вы привыкли. Завтракать изволите здесь или в клубе, майор Пенденнис?

- Если это вас не затруднит, я позавтракаю здесь, а потом мы с вами закончим наши дела.

- Как угодно, сэр.

- А теперь покорно вас прошу, уйдите из комнаты.

Морган удалился, обозленный чрезмерной учтивостью майора не меньше, чем его самой язвительной бранью. И мы из скромности тоже удалимся на то время, что старый джентльмен завершает свой таинственный туалет.

После завтрака майор Пенденнис и его новый адъютант занялись приготовлениями к отъезду. Хозяйство у старого холостяка было несложное.

Лишним гардеробом он себя не обременял. Все его литературно-художественное собрание составляли Библия (доставшаяся от матери), путеводитель, роман Пена

(в переплете из телячьей кожи), депеши герцога Веллингтона, несколько гравюр, карт, портретов этого прославленного полководца, а также ряда английских монархов и того генерала, под началом которого майор Пенденнис служил в Индии; он всегда был готов выступить в поход, и ящики, в которых он привез свое имущество на эту квартиру лет пятнадцать назад, до сих пор хранились на чердаке и легко могли вместить все его добро. Работавшая в доме молодая особа, которую хозяйка звала Бетти, а мистер Морган - "девка", теперь нарушила покой этих ящиков, стащила их вниз и протерла под наблюдением грозного Моргана. Держался он мрачно и как бы настороже; он еще ни слова не сказал миссис Бриксем по поводу своих вчерашних угроз, но, судя по его виду, намерен был привести их в исполнение, и бедная вдова с трепетом ожидала своей участи.

Старый Пенденнис, вооружившись тростью, проследил за тем, как мистер Фрош укладывал его пожитки, а "девка" жгла ненужные ему бумаги, смотрела, не осталось ли чего в шкафах и чуланах; и вот уже все чемоданы и ящики были увязаны, только пюпитр майора еще ждал последних счетов мистера Моргана.

И тут он явился со своими книгами и сказал, переступая порог:

- Как мне желательно поговорить с вами конфиденцально, сделайте любезность, отошлите Фроша.

- Сходите за кебами, Фрош, - сказал майор, - и подождите внизу, я позвоню.

Морган повременил, пока Фрош спустился по лестнице, увидел в окно, что он отправился выполнять поручение, и лишь тогда представил свои счета и книги, оказавшиеся в полном порядке.

- А теперь, сэр, - сказал он, сунув в карман чек, полученный от бывшего хозяина и поставив в книге размашистую подпись, - а теперь, раз мы квиты, хочу поговорить с вами, как человек с человеком (Морган обожал звук собственного голоса и при всяком удобном случае, будь то в клубе или в лакейской, произносил речи), и вот что я вам скажу: я располагаю некоторой инфамацией.

- Разрешите узнать, какой именно? - спросил майор.

- Инфамация ценная, майор Пенденнис, и вам это известно. Я знаю про один брак, который не брак, про одного достопочтенного баронета, который такой же муж своей жене, как я, а у жены его есть другой муж, и это вам тоже известно, сэр.

Пенденнис сразу все понял.

- Так вот чем объясняется ваше поведение? Вы, как видно, любитель подслушивать, сэр, - надменно произнес майор. - Я забыл заглянуть в замочную скважину, когда был в этом трактире, не то я бы, вероятно, догадался, кто стоит за дверью.

- У меня могут быть свои планы, как и у вас, - отвечал Морган. - И сведения могу я добывать, и понимать могу, какие сведения ценные, не хуже всякого другого. Если ты не джентльмен, а бедный слуга, значит, тебе и счастье привалить не может, так, что ли? Вы лучше бросьте важничать, сэр, да не корчите из себя аристократа. Меня этим не запугаешь. Я англичанин, не хуже вас.

- К чему вы, черт возьми, клоните, сэр? И какое касательство тайна, которую вы узнали, имеет ко мне, хотел бы я знать? - величественно вопросил майор Пенденнис.

- Какое касательство? Смотри, до чего мы важные! А к племяннику она имеет касательство? А к месту в парламенте для племянника имеет? А покрывать двоеженство, к этому она имеет касательство? Вы что ж, хотите, чтобы вы один знали тайну и могли на этом выгадать? А меня в долю не возьмете, майор Пенденнис? Я ведь тоже ее узнал. Я вам вот что скажу: очень вас прижимать мне не интересно. Дадите сколько нужно - и я буду молчать. Пусть себе мистер Артур проходит в парламент, пусть берет богатую жену - я на ней жениться не собираюсь. Но долю свою я получу, не будь я Джеймс Морган. А ежели нет...

- А ежели нет, сэр, тогда что?

- Тогда я все расскажу. Клеверинга я тогда изничтожу - убей меня бог, добьюсь, что и его и жену за двоеженство притянут. И свадьбе не бывать - уж я раззвоню, как вы с племянничком использовали эту тайну, чтобы выманить у сэра Фрэнсиса место в парламенте, а у его жены - состояние.

- Мистер Пенденнис понятия об этом не имеет! - в ужасе воскликнул майор. - И леди Клеверинг тоже, и мисс Амори!

- Рассказывайте! - возразил лакей. - Нашли кого морочить.

- Негодяй! Сомневаться в моем слове?

- А вы полегче на поворотах. Верное ваше слово или нет - мне на это плевать. Я о том толкую, что решил себе из этого недурную ренту сделать. Вы все у меня в руках, и не такой я дурак, чтобы вас выпустить. Пятьсот фунтов в год вы общими силами без труда наберете. Заплатите мне за первый квартал сейчас - и я буду нем, как могила. Выпишете сто двадцать пять - и дело с концом. Вон у вас чековая книжка-то, под рукой лежит.

- Тут и еще кое-что лежит, негодяй! - вскричал майор. В пюпитре, на который указывал лакей, хранился небольшой двуствольный пистолет, когда-то принадлежавший начальнику майора в Индии и проделавший с ним немало походов.

- Еще одно слово, мерзавец, и я пристрелю тебя, как бешеную собаку. Назад, или я стреляю. Ты драться? Поднял руку на старика? Подлец! На колени!

Молись, настал твой последний час.

Под яростным взглядом майора его противник окаменел от ужаса, но в следующее мгновение с криком "убивают!" ринулся к окну, под которым как раз проходил полицейский.

- Убивают! Полиция! - орал мистер Морган.

К его великому удивлению майор отодвинул стол и, подойдя к второму окну, тоже отворенному, сделал знак полицейскому.

- Поднимитесь сюда, - сказал он, а сам подошел к двери и стал к ней спиной.

- Жалкий трус! - обратился он к Моргану. - Этот пистолет уже пятнадцать лет как не заряжался, и вы бы это знали, когда бы были чуть-чуть посмелее.

Сейчас придет полицейский, и я попрошу его пройти наверх и обыскать вашу комнату. У меня есть основания полагать, что вы вор. Я в этом уверен, сэр. И вещи свои опознаю под присягой.

- Вы их мне подарили... подарили! - вскричал Морган.

Майор засмеялся.

- А вот посмотрим.

И нечистая совесть тотчас напомнила лакею некие сорочки с батистовой грудью... трость с золотым набалдашником... бинокль... все это он забыл принести, потому что давно считал своим, так же как и еще кое-какую одежду своего барина, которую тот уже не носил и никогда не требовал.

Вошел полисмен, а за ним - перепуганная миссис Бриксем и ее служанка, -

им с великим трудом удалось затворить дверь, оттеснив уличных зевак, которые мечтали поглядть на драку. Майор тотчас заговорил:

- Мне пришлось дать расчет этому пьянице и буяну. Вчера вечером и нынче утром он оскорбил меня и пытался ударить. Я старик, и я пригрозил ему пистолетом. Как видите, он не заряжен, этот трус поднял крик без всякой причины. Но очень хорошо, что вы пришли. Я как раз обвинил его в краже моего имущества и хочу, чтобы в его комнате сделали обыск.

- Тот бархатный плащ вы уже три года не надевали, и жилетки тоже, а сорочки старые, я думал, их можно взять, а бинок... ей-же-ей, я хотел его вернуть, просто не успел! - заорал Морган, корчась от страха и ярости.

- Как видите, он признался в воровстве, - спокойно сказал майор. - Он прослужил у меня много лет и не видел от меня ничего, кроме доброты и доверия. Сейчас мы поднимемся к нему и осмотрим его сундуки.

В этих сундуках были вещи, которые мистер Морган пуще всего хотел бы скрыть от посторонних глаз. Ростовщик мистер Морган ссужал своих клиентов не только деньгами. Молодые моты получали от него табакерки, булавки и перстни, картинки и сигары - все весьма сомнительного качества. Если бы эти предметы попали в полицейский участок, если бы открылся тайный промысел мистера Моргана и были обнаружены вещи майора, не столько украденные, сколько присвоенные им, - это едва ли пошло бы на пользу его репутации. Он являл собою жалкое зрелище - воплощение страха и растерянности.

"Изничтожить меня захотел? - подумал майор. - Я сам его сейчас изничтожу".

Но он вовремя спохватился. Он взглянул на испуганное лицо миссис Бриксем, и ему пришло в голову, что в тюрьме Морган может со зла рассказать такое, о чем лучше молчать: когда человек доведен до крайности, с ним опасно действовать слишком круто.

- Погодите, - обратился он к полицейскому. - Сначала я сам с ним поговорю.

- Вы требуете, чтобы я его задержал? - спросил полицейский.

- Я еще не предъявил ему обвинения, - отвечал майор, многозначительно взглянув на лакея.

- Благодарю вас, сэр, - еле слышно прошептал Морган.

- Сделайте милость, подождите немного за дверью... Ну-с, Морган, эту партию вы проиграли, хотя карта у вас была отменная. Да, милейший, проиграли, и теперь надобно платить.

- Точно так, сэр.

- Мне только на этой неделе стало известно, чем вы промышляете, черт вас возьми. Поручик де Мундир узнал в вас того человека, что приходил в казармы и давал под проценты - треть деньгами, треть одеколоном, а треть французскими картинками. Каков старый грешник, каков тихоня! А из своих вещей я ничего не хватился, дурень, да и не нужны они мне, берите на здоровье. Просто выстрелил наугад и попал - в самую точку попал, ей-богу.

Да, сэр, я воевать умею.

- Что я должен сделать, сэр?

- Сейчас скажу. Расписки вы, я полагаю, носите при себе в этом своем большущем кожаном бумажнике? Так вот, сожгите вексель миссис Бриксем.

- Ну уж, сэр, со своей собственностью я не расстанусь, - проворчал Морган.

- Пять лет назад вы дали ей взаймы шестьдесят фунтов. С тех пор она и этот несчастный клерк, ее сын, платят вам по пятьдесят фунтов в год, и у вас еще осталась ее расписка на сто двадцать фунтов и закладная на обстановку.

Все это она мне рассказала вчера. Право же, сэр, довольно вы высосали крови из этой бедной женщины.

- Не отдам, - сказал Морган. - Будь я...

- Полицейский! - позвал майор.

- Отдам, отдам, - зашептал Морган. - Но денег-то вы с меня не возьмете?

Ведь вы джентльмен...

- Одну минуту, - сказал майор вошедшему полисмену, и тот опять удалился.

- Нет, милейший, - продолжал майор, - никаких денежных расчетов я с вами больше производить не желаю. Но мы составим один документик, а вы потрудитесь его подписать... Нет, лучше вы сами его напишете: за последнее время вы сделали огромные успехи, у вас теперь отличный почерк. Садитесь и пишите... вот сюда, к столу... Ну, с чего же мы начнем?.. Давайте поставим дату. Пишите: "Бэри-стрит, Сент-Джеймс, октября 21-го 18..."

И Морган стал писать под диктовку безжалостного старого майора.

- "Я, Джеймс Морган, поступив бедным человеком в услужение к Артуру Пенденнису, эсквайру, майору на службе ее величества, проживающему по Бэри-стрит, СентДжеймс, свидетельствую, что получал от своего хозяина хорошее жалованье и харчевые в течение пятнадцати лет..." С этим вы, вероятно, согласны?

"В течение пятнадцати лет", - написал Морган.

- "...за каковое время, - продолжал деспот, - я, будучи благоразумен и бережлив, скопил достаточно денег, чтобы купить дом, в котором проживает мой хозяин, а также сделал другие сбережения. Среди лиц, от которых я получал деньги, могу назвать мою нынешнюю квартирантку миссис Бриксем, которая в возмещение за шестьдесят фунтов, данных ей мною взаймы пять лет назад, выплатила мне сумму в двести пятьдесят фунтов стерлингов и еще дала вексель на сто двадцать фунтов, каковой я ей возвращаю по требованию моего бывшего хозяина майора Артура Пенденниса, а также сим освобождаю ее обстановку, на которую имел закладную..." Написали?

- Будь этот пистолет заряжен, я бы вас уложил на месте, - сказал Морган.

- Ничего подобного. Для этого вы слишком дорожите жизнью, милейший.

Ну-с, продолжаем. С новой строчки: "И так как я в отплату за доброту моего хозяина крал его вещи, которые в настоящее время находятся наверху в моих сундуках; и так как я позволил себе лживые утверждения касательно его родных и других почтенных семейств, то ввиду его снисходительности ко мне, сожалею об этих лживых утверждениях и о том, что крал его вещи, и заявляю, что недостоин доверия и надеюсь..." Да, да, черт возьми... "надеюсь исправиться". Подпись: Джеймс Морган.

- Будь я проклят, если подпишу, - сказал Морган.

- А это, милейший, все равно вам предстоит, подпишете вы или нет, -

сказал майор, усмехаясь собственной шутке. - Ну, вот так. Вы понимаете, я не воспользуюсь этой бумагой, если... если не буду к тому вынужден. Думаю, что миссис Бриксем и наш приятель полисмен засвидетельствуют ее, не читая; а расписку я ей возвращу и скажу, а вы подтвердите, что вы с ней в расчете.

Вот и Фрош, и кебы для моих вещей; я пока перееду в гостиницу... Войдите, полисмен. Мы с мистером Морганом уладили свое маленькое недоразумение.

Миссис Бриксем, прошу вас, и вас тоже, полисмен, подпишите эту бумагу...

Очень вам обязан. Миссис Бриксем, вы и ваш уважаемый домохозяин в расчете. С чем и поздравляю. Позовите Фроша, пусть уложит, что еще осталось.

Фрош с помощью служанки и под наблюдением невозмутимого мистера Моргана снес вещи майора вниз и погрузил их в кебы; а миссис Бриксем, когда ее гонитель вышел из комнаты, призвала благословение божие на майора, своего спасителя, самого любезного, самого спокойного, самого лучшего из квартирантов. Майор протянул смиренной страдалице два пальца, над которыми она склонилась в низком реверансе и уже готова была пуститься в слезные причитания, по он прервал эту напутственную речь, вышел из дому и отбыл пешком в гостиницу на Джермин-стрит, в двух шагах от дома мистера Моргана.

Этот тип, стоя у окна гостиной, проводил его отнюдь не благословениями;

но стойкий старый солдат мог теперь не бояться мистера Моргана и, бодро постукивая тростью, бросил ему на прощанье взгляд, полный презрительной насмешки.

Майор Пенденнис всего несколько часов как покинул свое жилище на Бэри-стрит, и мистер Морган, наслаждаясь заслуженным досугом, важно курил на пороге сигару и обозревал вечерний туман, когда к знакомому подъезду подошел Артур Пенденнис, герой нашей повести.

- Дядюшки, верно, нет дома, Морган? - спросил он, так как знал, что курить в присутствии майора слуге строго-настрого запрещено.

- Точно так, сэр, майора Пенденниса здесь нет, - степенно отвечал Морган и поклонился, однако не притронувшись к своему нарядному картузу. -

Майор Пенденнис нынче отсюда съехал, сэр, и я уже не имею чести у него служить, сэр.

- Вот как? И где же он?

- Сколько мне известно, он временно поселился у Кокса, на Джермин-стрит, - сказал мистер Морган, а затем, помолчав, добавил: - А вы надолго ли в городе, сэр? У себя на квартире? Не разрешите ли побывать у вас, буду очень обязан, если вы мне уделите четверть часа.

- Вы что, хотите, чтобы дядюшка взял вас обратно? - дерзко и весело осведомился Пен.

- Ничего я такого не хочу. Чтоб он... - Глаза у Моргана злобно сверкнули, но он осекся и продолжал уже мягче: - Нет, сэр, благодарствуйте, я только с вами хотел бы поговорить по одному делу, до вас касаемому. Может, вы окажете мне честь зайти в мой дом?

- Ну что ж, если на несколько минут, я готов вас выслушать, Морган, -

сказал Артур, а про себя подумал: "Верно, хочет просить у меня рекомендацию".

Они вошли в дом. На окнах гостиной уже были приклеены билетики о сдаче квартиры. Мистер Морган ввел мистера Пенденниса в столовую, предложил ему стул, сам тоже уселся и сообщил своему гостю некоторые сведения, уже известные читателю.

Глава LXIX,

в которой Пенденнис считает цыплят, не дождавшись осени

Наш герой приехал в Лондон только в этот день и лишь на короткое время.

Доставив в гостиницу знакомых, которых сопровождал из городка в западном графстве, он поспешил на свою квартиру в Лемб-Корте, согретую редкими солнечными лучами, какие проникают в этот темноватый, но не такой уж унылый двор. Свобода в холостых квартирах Темпла заменяет солнце; и темплиеры ворчат на свои жилища, но чувствуют себя там превосходно. Слуга сообщил Пену, что Уорингтон тоже в городе, и Артур, разумеется, тотчас побежал наверх, где его друг, окутанный табачным дымом, снова трудился над своими статьями и обозрениями. Они приветствовали друг друга с той грубоватой сердечностью, что свойственна молодым англичанам и под шершавой внешностью таит самые теплые чувства. Уорингтон улыбнулся, вынул трубку изо рта и сказал: "Здорово, юноша!" Пен вошел в комнату, протянул руку и сказал: "Как живешь, старина?" Так встретились эти два друга, не видавшиеся несколько месяцев. Альфонс и Фредерик бросились бы друг другу в объятия, с воплями:

"Ce bon coeur! Ce cher Alphonse! (Мой дорогой! Мой ненаглядный Альфонс!

(франц.).)" Макс и Вильгельм раз десять облобызали бы друг другу пропахшие сигарой усы. Два британца говорят: "Здорово, юноша!", "Как живешь, старина?"

- хотя накануне, возможно, спасли друг другу жизнь. Завтра они отбросят рукопожатия и, сходясь за утренним завтраком, будут ограничиваться кивком.

Каждый из них питает к другому любовь и доверие; каждый поделился бы с другим последней гинеей и, услышав нападки на своего друга, стал бы с жаром его защищать; но, расставаясь, они просто говорят "прощай", а встречаясь -

"здравствуй", и в промежутках не переписываются. Странная скромность, диковинный стоический этикет английской дружбы! "Да, мы не экспансивны, не то, что эти иностранцы", - говорит Черстви (он-то, правда не только не проявляет дружеских чувств, но ни разу в жизни не испытал их).

- Побывал в Швейцарии? - спрашивает Пен.

- Да, - отвечает Уорингтон. - Не мог найти там порядочного табака, только в Страсбурге купил наконец "Капораля".

Память его, вероятно, полна великолепных видов, которых он насмотрелся, душа полна высоких чувств, на которые вдохновили его грандиозные творения природы. Но восторги его застенчивы, они стесняются даже его лучшего друга, и он завешивает их облаком табачного дыма. Впрочем, за вечерним стаканом вина он немного разговорится, и напишет он о том, что не решается сказать, горячо и откровенно. Путевые впечатления и мысли найдут свое место в его писаниях, подобно тому как эрудиция, которую он никогда не выставляет напоказ в разговоре, обогащает его слог глубокими иносказаниями и блестящими примерами, придает вес его красноречию и оттачивает его остроты.

Старший бегло рассказывает свой маршрут. Он проехал Швейцарию, Северную Италию и Тироль, возвращался через Вену и Дрезден, а потом по Рейну. Обо всех этих местах он говорит равнодушным, недовольным тоном, словно ему и не хотелось бы их поминать, словно посещение их доставило ему одни неприятности. Но вот старший закончил этот мрачный обзор своего путешествия и слово берет младший. Он жил в провинции... надоело... предвыборные хлопоты... скука смертная... здесь он дня на два, а потом поедет к... к одним знакомым на дачу близ Танбридж-Уэлза... там тоже будет скука. Как трудно заставить англичанина признаться, что он счастлив!

- А как с парламентом, Пен? Все в порядке?

- Все в порядке. Как только парламент откроется и будут назначены выборы, Клеверинг уходит, и я занимаю его место.

- И что же, "какому королю, мошенник, служишь"? Примкнешь к левому крылу консерваторов, или будешь поддерживать правительство, или останешься сам по себе?

- Гм... Политических программ, собственно, сейчас нет; вернее, все они более или менее одинаковы. В протекционисты я не гожусь - земли мало; да владей я хоть всей землей в графстве, это было бы не по мне. В общих чертах буду поддерживать правительство, и даже пойду дальше его в некоторых социальных вопросах, которыми я занялся во время каникул... ну, чего ты ухмыляешься, старый циник, я в самом деле штудировал Синие книги и намерен очень решительно высказаться по вопросам санитарии и колоний.

- Значит, мы оставляем за собой право голосовать против правительства, хотя, в общем, ему сочувствуем. Однако avant tout (Прежде всего (франц.).)

мы - друзья народа. Мы читаем лекции в клеверингском институте и здороваемся за руку с грамотными рабочими. Мы считаем, что избирательное право следует значительно расширить. Но в то же время мы готовы занять правительственную должность, когда палата убедится в нашем красноречии, а начальство оценит наши достоинства.

- Я не Моисей, - сказал Пен, как всегда, с некоторой грустью. - Я не могу принести народу готовые заповеди с горы Синайской. Я и не стремлюсь на гору, и не притязаю на роль вождя и преобразователя. Для этого мне недостает, с одной стороны, веры, с другой - честолюбия и лицемерия. Лгать я не буду, Джордж, это я тебе обещаю; и с чужой ложью буду соглашаться, только если она необходима, и общепринята, и без нее нарушится вся система. Дай человеку хоть извлечь пользу из своего скептического склада ума. Если я увижу, что могу сказать в палате что-нибудь полезное, то скажу; если предложат полезную меру - поддержу ее; если подвернется хорошая должность -

займу ее и порадуюсь своей удаче. Но льстить я не буду - ни великим мира сего, ни черни. Теперь моя политическая программа тебе ясна так же, как мне.

К чему мне быть вигом? Виги - это не божественное установление. Почему не голосовать с левыми консерваторами? Они сделали для страны то, на что виги без них никогда бы не пошли. А кто подстегнул и тех и других? Радикалы и общественное мнение. По-моему, "Морнинг пост" часто права, а "Панч" часто не прав. Я не кричу о призвании, я просто пользуюсь случаем. Parlons d'autre chose (Поговорим о чем-нибудь другом (франц.).).

- После политики тебя, вероятно, больше всего занимает любовь? Как же обстоят дела с нашей юной любовью? Решили мы покончить с холостой жизнью и переменить адрес? Решил ты развестись со мной, Артур, и взять себе жену?

- Похоже на то. Она не строгая и не скучная. Хорошо поет и не сердится, когда я курю. За ней дают неплохое приданое, сколько - не знаю, но дядюшка твердо уповает на щедрость бегум, говорит, что она не поскупится... И Бланш, мне кажется, ужасно меня любит, - добавил Артур со вздохом.

- Иными словами, мы принимаем ее ласки и ее деньги.

- Не говорил я тебе разве, что жизнь - это сделка? Я не притворяюсь, будто схожу по ней с ума. Я и ей дал понять, каковы мои чувства, и...

обручился с нею. И с тех пор как мы последний раз виделись, особенно за те два месяца, что я провел у себя в деревне, она, по-моему, все больше ко мне привязывается, - это видно из ее писем ко мне и особенно к Лоре. Я-то пишу к ней просто - никаких восторгов, никаких клятв, как будто это - une affaire faite (Дело решенное (франц.).), - и не тороплю со свадьбой, и не стремлюсь ее отсрочить.

- А как Лора? - без обиняков спросил Уорингтон.

- Лора, - отвечал Пен, прямо глядя в лицо другу, - Лора, Джордж, -

самая лучшая, самая благородная, самая милая девушка в мире.

Голос его сорвался: казалось, он еле мог выговорить эти слова; он протянул Джорджу руку, а тот пожал ее и кивнул головой.

- Ты это только сейчас понял, умница? - сказал он, помолчав.

- Кому не случалось понимать что-то слишком поздно, Джордж! - вскричал Пен и продолжал все более воодушевляясь: - Чья жизнь - не сплошное разочарование? Кому удается сохранить свое сердце целым, не изувеченным? Я еще не видел человека вполне счастливого или такого, чтобы откупился от судьбы, не заплатив ей самым драгоценным своим сокровищем. Хорошо еще, если потом, когда мы заплатили штраф, она оставляет нас в покое и больше не тиранит. Ну, а если я понял теперь, когда уже ничего не поправишь, что упустил свое счастье, что годами под моим кровом обитал ангел, и я дал ему улететь? Разве я один такой, скажи мне, друг, разве один? И если я признаюсь, что заслужил свою участь, думаешь, мне от этого легче? Она ушла от нас. Да хранит ее бог! Она могла бы остаться, а я ее упустил. Как Ундину

Уильям Мейкпис Теккерей - История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 8 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :