Роберт Льюис Стивенсон
«Мастер Баллантрэ (The Master of Ballantrae: A Winter's Tale). 3 часть.»

"Мастер Баллантрэ (The Master of Ballantrae: A Winter's Tale). 3 часть."

Перечень всего, что случилось в ночь 27 февраля 1757 года

Вечером того дня, в который между мной и мистером Генри происходил вышеупомянутый разговор, мастер Баллантрэ куда-то уехал. Он провел вне дома также большую часть следующего дня, этого злополучного 27 февраля, и к вечеру этого дня вернулся домой. Где он был и что он делал во время своего отсутствия, этим мы не интересовались и не спросили его об этом. Если бы мы поступили иначе и навели бы насчет него справки, то быть может, многое из того, что произошло, вовсе бы не случилось. Но так как мы этого не сделали, что с нашей стороны было очень глупо, то об этом и говорить не стоит, и я лучше расскажу подробно и по порядку все, что случилось в этот злополучный вечер и в следующую за ним ночь, и познакомлю читателя с малейшими подробностями этого происшествия. Чтобы в точности передать печальное происшествие, случившееся в ночь на 28 февраля, я попрошу читателя следовать за мной шаг за шагом, а чтобы быть вполне беспристрастным, мне придется рассказать и то, что говорит не вполне в пользу мистера Генри, поэтому я заранее прошу читателя иметь к нему снисхождение.

В продолжение всего 27 февраля погода стояла очень суровая, холод был неимоверный, так что у людей, проходивших по улице, шел даже пар изо рта, и все они походили на ходячие дымовые трубы. Очаг был полон топлива; птицы, стараясь найти приют от холода, усаживались на подоконниках и залетали в сени, а те из них, которые не находили пристанища, скакали по замерзшей земле. Время от времени луч солнца падал на землю и освещал покрытые инеем леса и холмы, стоявший на море люггер капитана Крэля, выжидавший попутного ветра, и белые крыши хижин и других строений, из труб которых поднимался дым. Весь этот зимний ландшафт был необыкновенно красив. С наступлением ночи туман начал окутывать землю густой пеленой, небо сделалось совершенно серое, ни одной звездочки не было видно. Мороз еще усилился. Ночь была мрачная и холодная, самая подходящая для таких страшных событий, которые в продолжение ее совершились.

Миссис Генри, по своему обыкновению очень рано отправилась спать, а мистер Генри, мастер Баллантрэ и я уселись, как мы это иногда делали, за карты, чтобы как-нибудь провести вечер. Играть в карты мы стали в Деррисдире с тех пор, как мастер Баллантрэ приехал,- он ввел эту моду. В то время как мы играли, милорд сидел у камина и грелся, но, по всей вероятности, ему захотелось погреться еще побольше, потому что он вдруг, никому ничего не сказав, потихоньку вышел из зала и пошел к себе в спальню, чтобы улечься в постель, где, разумеется, было еще теплее.

Мы остались втроем в комнате; интереса оставаться нам дольше вместе после того, как лорд ушел, у нас, разумеется, не было, но так как карты были уже сданы, то мы остались сидеть, чтобы доиграть игру. Мы обыкновенно долго засиживались, лорд не любил рано ложиться спать и хотя в этот раз он ушел раньше, чем обыкновенно, был все-таки уже первый час ночи, когда он нас покинул. Прислуга в доме давно уже спала, и в то время, как мы сидели и швыряли карты, время от времени попивая вино, вокруг нас царила полная тишина.

До сих пор я никогда не замечал, чтобы мастер Баллантрэ пил неумеренно, но в этот вечер он, по моему мнению, производил впечатление человека, выпившего лишнее. Хотя он и старался скрыть это, я все-таки заметил, что он не вполне трезв.

Как только дверь за лордом захлопнулась, Баллантрэ без всякой видимой причины вдруг переменил тон и, вместо того, чтобы разговаривать с нами вежливо, как он делал это в присутствии лорда, стал говорить нам дерзости.

- Мой дорогой Генри, тебе ходить,- сказал он в то время, как отец выходил из комнаты, но как только старик не мог больше слышать его слов, сразу переменил тон и сказал: - Странно, Иаков, что даже в карты ты не умеешь играть, как джентльмен, ты играешь совсем как сапожник. Ты и в картах такой же бестолковый и тупоумный, как в жизни. Твоя... как тебе сказать, твоя lenteur d'hebete, me fait rager - да, приводит меня в ярость, именно в ярость. Мне даже как-то странно иметь такого брата. Мне кажется, что с каким-нибудь старым подагриком, и с тем интереснее играть, чем с тобой, тот все-таки больше увлекается, а ты какой-то сухарь и больше ничего.

Мистер Генри не отвечал и смотрел со вниманием на свои карты; казалось, он обдумывал, как ему лучше ходить, но между тем я уверен, что мысли его были заняты совсем другим.

- Ах, какая тоска, какая тоска играть с тобой! - закричал снова мастер Баллантрэ.- Quel lourdeau! Но к чему я употребляю французские фразы, когда имею дело с таким невеждой? Ты, мой дорогой братец, ведь, наверно, не знаешь, что такое lourdeau. Lourdeau - это то же самое, что неотесанный, грубый человек, шут гороховый, олух, человек, у которого нет ни грации, ни изящности в манерах, ни сообразительности, ни быстроты в движениях, у которого нет ничего такого, чем бы он мог нравиться и блеснуть, одним словом, если ты желаешь в точности знать, что это такое, то потрудись встать и взглянуть на себя в зеркало. Поверь, что я говорю тебе все это из желания тебе добра; я хочу, чтобы ты изменился к лучшему, и я должен сказать, что единственно, чем я развлекаюсь в этом скучном доме, это тем, что, играя в карты с двумя старыми подагриками (при этих словах он зевнул и взглянул на меня), стараюсь их расшевелить. Вас, положим, мне легче вывести из вашей апатии, мне стоит только употребить кличку, которую вам дали,- обратился он ко мне,- но вот с этим джентльменом я ничего не могу сделать, он, мне кажется, совсем спит над своими картами. Я могу даже на деле доказать тебе, что я прав, и что эпитеты, которые я дал тебе, ты вполне заслуживаешь,- обратился он снова к брату.- Насколько я мог заметить, благодаря тому, что ты не отличаешься интересными качествами, ты теряешь также много в сравнении со мной в глазах женщин; вот, например, я знаю одну женщину,- сказал он каким-то особенным, насмешливым тоном,- которая теперь предпочитает меня тебе или, вернее, которая никогда не переставала увлекаться мной, тогда как тобой - нисколько.

Мистер Генри положил карты на стол. Он медленно встал и, как бы погруженный в раздумье, подошел к мастеру Баллантрэ.

- Подлец! - сказал он тихим голосом, скорее про себя, чем обращаясь к кому-либо, и, не торопясь и не обнаруживая никакого особенного волнения, ударил брата прямо в лицо.

Мастер Баллантрэ вскочил. Лицо его приняло какое-то особенное выражение. Я никогда не видел его таким красивым, как в эту минуту!

- Как ты осмелился ударить меня! - закричал он.- Да знаешь ли ты, что нет на свете человека, которому я позволил бы ударить себя?

- Говори тише, не кричи. Или, быть может, ты желаешь разбудить отца и просить его заступиться за тебя?

- Господа, господа, успокойтесь! - закричал я, стараясь стать между ними.

Мастер Баллантрэ схватил меня за плечи и, отстранив меня от себя, обратился к своему брату:

- Понимаешь ли ты, что ты сделал? - спросил он.

- Отлично понимаю,- ответил мистер Генри.- То, что я сделал, я сделал по зрелому обсуждению.

- Я требую крови, я требую крови! - кричал мастер Баллантрэ.

- Дай Бог, чтобы пролилась твоя,- сказал мистер Генри, снимая со стены, на которой висело различное оружие, две сабли и предлагая их на выбор мастеру Баллантрэ.- Только пусть Маккеллар будет свидетелем нашего поединка; мне кажется, что это крайне необходимо.

- Прошу тебя не оскорблять меня больше,- сказал мастер Баллантрэ, принимая одно из оружий,- и знай, что я с тех пор, как я себя помню, ненавидел тебя.

- Отец мой только что лег спать; нам, стало быть, драться здесь нельзя,- сказал мистер Генри,- выйдем куда-нибудь подальше.

- Пойдем в аллею из кустарников, там есть одно местечко, где нам очень удобно драться,- сказал мастер Баллантрэ.

- Господа, постыдитесь, что вы делаете! - закричал я.- Дети одной матери, и вы хотите отнять друг у друга жизнь, которую она вам дала!

- Именно, этого мы и желаем, Маккеллар,- сказал мистер Генри совершенно таким же спокойным голосом, каким он говорил в продолжение всей этой сцены.

- Ну, в таком случае я этому помешаю.

И тут я должен упомянуть о крайне недостойном поступке с моей стороны. В ту минуту, когда я собрался бежать к лорду, мастер Баллантрэ схватил меня за руку и, приложив острие сабли к моей груди, пригрозил убить меня, если я только двинусь с места. Увидев перед собой страшное блестящее лезвие, я до такой степени испугался, что бросился перед мастером Баллантрэ на колени, и как дитя, начал просить прощения.

- Нет, нет, не убивайте меня,- закричал я жалостным тоном,- я вас не выдам!

- Ну, теперь я спокоен, что он нам не помешает,- сказал мастер Баллантрэ, отходя от меня.- Приятно иметь дело с трусом.

- Нам нужны свечи,- сказал мистер Генри таким спокойным голосом, как будто за это время ничего не произошло.

- Вот этот храбрец, который так и дрожит, может принести нам свечи,- сказал Баллантрэ, указывая на меня.

К моему стыду, я должен сказать, что до такой степени испугался направленного на меня оружия, что, не думая о том, что я говорю, предложил принести в сад фонарь.

- Нам не нужно ф-ф-о-о-наря,- сказал мастер Баллантрэ, передразнивая меня.- В саду нет ни малейшего движения воздуха, так как сегодня чрезвычайно тихо; возьмите пару свечей и идите вперед, а мы последуем за вами. Не думайте, что вам удастся улизнуть! О нет, я тут за вами, с оружием в руках.

И при этих словах он показал мне блестевшую в его руках саблю.

Я взял в руки подсвечники и пошел вперед, хотя был бы готов пожертвовать многим, если бы я мог в данную минуту убежать и созвать людей на помощь. Но так как я боялся за свою жизнь, то мне ничего другого не оставалось, как исполнить приказание мастера Баллантрэ, и хотя у меня от страха зубы так и стучали, я все-таки шел вперед.

Мастер Баллантрэ сказал правду: в саду не было ни малейшего движения воздуха, ни малейшего ветерка, мороз был чрезвычайно сильный, но при этом было замечательно тихо. Небо было совершенно темное, так что мы стояли в саду, словно под темной крышей. Никто из нас не произнес ни одного слова, и за исключением скрипа наших шагов по замерзшей земле, ничего не было слышно.

Мороз подействовал на меня, словно ушат холодной воды. Выйдя на мороз, я почувствовал, как меня всего им обдало, и я начал дрожать уже не от страха, а от холода; спутники же мои, несмотря на то, что они, подобно мне, вышли в сад с открытыми головами, казалось, и не замечали, что они вышли из теплой комнаты на мороз, и никто из них даже не вздрогнул.

- Вот тут место, о котором я говорил,- сказал мастер Баллантрэ.- Поставьте на землю свечи.

Я исполнил его приказание и поставил подсвечники на землю, и свечи тут, в саду, горели так же тихо, и пламя шевелилось настолько же слабо, как будто они горели в комнате.

Братья заняли свои места.

- Свет падает не с той стороны, откуда следует,- сказал мастер Баллантрэ.

- Я готов дать тебе всякое преимущество,- сказал мистер Генри, пуская мастера Баллантрэ на свое место,- так как я уверен, что ты будешь убит, и я останусь победителем.

Он сказал эти слова каким-то глухим, печальным голосом.

- Генри Дьюрри,- сказал мастер Баллантрэ,- прежде чем начать с тобой драться, я скажу тебе два слова: ты умеешь драться на рапирах, это верно, но драться на рапирах и на саблях большая разница, и поэтому я предполагаю, что ты будешь убит. Но обрати внимание на то, насколько мое положение лучше твоего. Если я тебя убью, то я уеду отсюда и буду жить великолепно в какой-нибудь другой стране; в деньгах у меня недостатка не будет,- я наследник поместья Деррисдир Баллантрэ. Если же я буду убит, и ты останешься в живых, что ты будешь представлять из себя? Ровно ничего. И кому ты нужен? Ровно никому. Твой отец, твоя жена, которая, как тебе известно, любит меня, а не тебя, даже твоя дочь,- все будут жалеть о том, что не ты убит, а я, и никогда не простят тебе, если ты убьешь меня. Подумал ли ты об этом, дорогой Генри?

Он взглянул на брата и, иронически улыбнувшись, поклонился так, как обыкновенно принято кланяться перед началом фехтования.

Мистер Генри не ответил ни слова и так же поклонился, после чего они начали драться.

Подробности поединка я передать не берусь, так как был до такой степени взволнован, что с трудом мог следить за тем, что происходило на моих глазах; знаю только, что мистер Генри дрался с ожесточением, и что шансы победы были на его стороне, он владел оружием лучше, чем его враг. Вот уже он совсем близко подошел к нему и, казалось, тотчас должен был вонзить в грудь его саблю, когда тот с проклятием сделал прыжок в сторону, надеясь таким образом спастись, так как он, без сомнения, понимал, что положение его критическое. Но прыжок этот не помог ему - напротив, вследствие того, что он переменил место, свет от свечей, падая ему прямо в глаза, мешал ему верно прицеливаться, и мистер Генри, воспользовавшись своим выгодным положением, еще с большей энергией набросился на своего врага. В точности я не могу сказать, так как от испытываемого мною ужаса я был в каком-то оцепенении, но мне кажется, что, заметив, что он погибает, Баллантрэ схватил левой рукой лезвие сабли мистера Генри, что во время дуэли отнюдь не позволено делать. Мистер Генри, однако, не растерялся, а отскочил в сторону как раз в ту минуту, когда мастер Баллантрэ собрался вонзить ему оружие в грудь, и тотчас после этого я увидел, как мастер Баллантрэ, размахивая саблей по воздуху, упал на колени, и прежде чем он успел встать, мистер Генри пронзил его своим оружием.

Я вскрикнул и хотел было подбежать к раненому, чтобы его поддержать, но раньше, чем я подошел к нему, он уже лежал на земле как пласт.

- Возьмите левую руку и пощупайте пульс,- сказал мистер Генри.

- Она вся в крови,- ответил я.

- Взгляните, пожалуйста, внутренняя сторона руки порезана или нет? - спросил он.

- Порезана,- ответил я.

- Ну, да, я так и знал, стало быть, я не ошибся, что он схватил мою саблю рукой,- сказал он и отвернулся.

Я расстегнул платье мастера Баллантрэ и приложил ухо к его сердцу.

Оно не билось, не слышно было ни малейшего биения.

- Да простит вас Бог, мистер Генри, но вы убили вашего брата, он умер,- сказал я.

- Умер? - повторил он в изумлении, каким-то недоверчивым тоном, затем громко закричал: - Умер? Не может быть!

И с этими словами он швырнул на землю окровавленную саблю.

- Что нам делать? - сказал я.- Не волнуйтесь, пожалуйста. Не выходите из себя и скажите лучше, как нам теперь быть?

Он повернулся ко мне и, взглянув на меня разрывающим душу взглядом, сказал:

- О, Маккеллар!

Затем он закрыл лицо руками. Я дернул его за рукав и сказал:

- Ради Бога, будьте храбрее! Успокойтесь. Подумайте лучше, что нам делать теперь.

Он взглянул на меня каким-то тупым взглядом и спросил:

- Что делать? - Затем взор его упал на лежавшего на земле брата.- О! - воскликнул он, приложил руку ко лбу, как будто он старался что-нибудь припомнить, и, повернувшись, бросился бежать прямо в дом.

Я стоял с минуту в нерешимости, затем, решив, что моя обязанность заботиться теперь о живом, а никак не о мертвом, я оставил тело лежать, где оно лежало, и свечи гореть, где они горели, бросился бежать в дом искать мистера Генри. Но в то время, как я бежал по саду и как я искал его, я мысленно все время видел перед собой несчастного убийцу с искаженным от ужаса лицом.

Я прошел в дом и отправился прямо в зал, надеясь там его найти. Он действительно стоял посреди зала и, закрыв лицо руками, заметно дрожал.

- Мистер Генри,- сказал я,- мистер Генри, так нельзя, вы губите и себя, и всех.

- Что я сделал, что я сделал! - закричал он, глядя на меня таким взглядом, который навсегда остался у меня в памяти.- Кто сообщит об этом старику-отцу?

Голос, которым он выговорил эти слова, затронул мою душу; у меня положительно сердце разрывалось на части, глядя на моего несчастного мистера Генри, но терять время на излияния чувств мы не могли, и поэтому я налил стакан крепкого вина и дал ему выпить.

- Выпейте, выпейте весь стакан,- сказал я.

Я подал ему стакан, и он, как послушный ребенок, исполнил то, что я от него требовал. Так как и я чувствовал себя совершенно убитым и, кроме того, чувствовал, что я прозяб, то я также последовал его примеру и выпил стакан.

- Надо сообщить отцу об этом, Маккеллар, надо непременно сообщить ему об этом,- сказал мистер Генри.

И с этими словами он бросился в кресло, в котором обыкновенно сидел его отец, и без слез зарыдал.

Я положительно терялся и не знал, что мне делать. На мистера Генри, по-видимому, нечего было рассчитывать, он был в таком отчаянии, что ни на что не решался.

- Ну, хорошо,- сказал я,- посидите здесь, а я все устрою.

Взяв в руку свечку, я отправился бродить по темным комнатам дома. В доме было совершенно тихо, очевидно, никто не слышал и не видел, что произошло. Теперь моя задача была следующая: сообщить жене и отцу мистера Генри о несчастном событии, но таким образом, чтобы никто, кроме них, не узнал о нем. Раздумывать о том, что прилично, а что неприлично, я не мог, так как дело у меня было слишком серьезное, и поэтому я без всякой церемонии отворил дверь спальни миссис Генри и вошел к ней.

- Что случилось? Верно, что-нибудь ужасное? - воскликнула она, садясь в постели.

- Сударыня,- сказал я,- я выйду в коридор, пока вы оденетесь, а затем прошу вас тотчас принять меня у себя в комнате. Мне необходимо сообщить вам о весьма серьезном деле.

Она не мучила меня бесполезными вопросами, а быстро оделась, и раньше, чем я успел обдумать, как мне начать с ней разговор, она уже стояла на пороге двери и приглашала меня войти к ней.

- Сударыня,- сказал я,- я пришел к вам, чтобы сообщить вам, что случилось весьма неприятное, да, крайне неприятное происшествие, и если у вас не хватит храбрости выслушать меня, то скажите мне это прямо. Но я должен только предупредить вас, что если вы мне не поможете, то я положительно не знаю, к кому мне обратиться, знаю только, что тогда последует еще другое несчастье.

- Нет, нет, у меня хватит храбрости,- сказала она, глядя на меня и грустно улыбаясь, и хотя выражение ее лица было печальное, оно было отнюдь не растерянное.

- Произошла дуэль,- сказал я.

- Дуэль? - повторила она.- Между кем? Между Генри и...

- И мастером Баллантрэ,- сказал я.- Вражда между ними с каждым днем все усиливалась и усиливалась, происходили такие гадкие сцены, о которых вы не имеете ни малейшего понятия, и, наконец, сегодня ночью, когда он осмелился говорить о вас с презрением...

- Позвольте, позвольте,- сказала она,- вы говорите "он". Кто такой "он"?

- О, сударыня, и вы спрашиваете меня еще, кто! Нет, я вижу, что я напрасно пришел к вам, вы не поможете мне. Мне не стоило и тревожить вас.

- Я не знаю, что я сказала такое особенное, что вы так рассердились,- сказала она.- Во всяком случае, прошу вас не сердиться и рассчитывать на мою помощь.

Но я не решился обратиться к ней с просьбой, с которой я имел сначала намерение обратиться, так как не был уверен, насколько она интересуется мужем, и, досадуя на нее за то, что она относилась к нему до такой степени равнодушно, принялся упрекать ее за ее поведение.

- Сударыня,- сказал я,- я говорю вам, что из-за вас произошла дуэль, вследствие того, что один из дравшихся сказал про вас оскорбительную вещь, и вы спрашиваете меня, который из них сделал это. Я помогу вам решить этот вопрос. С одним из них вы изо дня в день проводили вместе целые часы. Упрекнул ли вас другой из них в этом хотя бы один раз? С одним из них вы были всегда любезны и внимательны, с другим - Бог свидетель, что я говорю правду,- отнюдь не всегда, но между тем другой не переставал вас любить. Нынешней ночью один из них сказал другому в моем присутствии, в присутствии совершенно постороннего человека, что вы его любите. Я больше ничего не скажу, а попрошу вас, чтобы вы сами решили, кто из этих двух людей мог сказать про вас оскорбительную вещь. Нет, сударыня, не отвечайте мне теперь, а ответьте мне на это в другой раз, теперь же скажите мне только вот что: кто, по вашему мнению, виноват в том, что все кончилось так страшно и так печально?

Она в ужасе взглянула на меня:

- Боже милостивый,- сказала она сначала громко, а затем шепотом,- Боже милостивый! Ради Бога, Маккеллар, скажите мне, что случилось! Я могу слышать все, я приготовилась ко всему!

- Нет, я ничего не скажу вам раньше, чем вы убедитесь в том, что вы виной всему, что случилось.

- О,- закричала она, ломая свои руки,- этот человек хочет довести меня до сумасшествия! Говорю же вам, что я могу слышать все, решительно все! Бросьте думать обо мне, бросьте думать!

- Я думаю не только о вас,- закричал я,- я думаю еще больше о моем несчастном патроне!

- А,- закричала она, хватаясь за сердце,- Генри убит?

- Не кричите так громко,- ответил я,- не он убит, а другой.

Она покачнулась и чуть-чуть не упала, а я, заметив это движение и поняв, как сильно она любила врага своего мужа, отвернулся от нее и смотрел безучастно на пол. Видя, однако, что она все стоит на одном и том же месте и не делает ни малейшего движения, и не слыша из уст ее ни одного слова, я обеспокоился и, обратившись к ней снова, сказал:

- Я принес вам дурные известия, это правда, но все-таки я нахожу, что и вы, и я должны набраться храбрости и действовать, а не отчаиваться и скорбеть.

Она все еще ничего не отвечала.

- Подумайте о вашей дочери,- сказал я,- если то, что случилось, дойдет до сведения людей, то имя ее опозорено, так как всем будет известно, что она дочь убийцы.

По всей вероятности, мысль о печальном будущем ее дочери подействовала на нее, потому что, как только я упомянул о ней, какой-то глухой звук вырвался из ее груди. Казалось, будто она лежала где-нибудь под землей, и что после того, как с нее сняли давившую ее тяжесть, она вздохнула. Вскоре после этого она хотя и слабым голосом, но все-таки спросила:

- Стало быть, это была настоящая дуэль, настоящая, не то, чтобы...- она запнулась и не могла договорить до конца.

- Настоящая,- сказал я.- Оба они дрались хорошо, но мой дорогой патрон дрался лучше и убил врага, в то время как тот, бросаясь на него, промахнулся.

- И он убит, действительно убит? - закричала она.

- Да, убит,- ответил я, в то время как в груди моей кипела все еще ненависть к убитому.- Бог свидетель, сударыня, что если бы это было в моей воле, я не допустил бы молодых людей до дуэли. Но, к стыду своему, я должен сознаться, что у меня не хватило энергии удержать их от этого, и если говорить откровенно, когда я увидел, что мастер Баллантрэ падает, то хотя мне это и было неприятно, я все-таки в душе был доволен, что мистер Генри освободился от своего врага. Жаль только, что на него это так страшно подействовало.

Я не знаю, обратила ли она внимание на мои последние слова, так как она на это ничего не ответила, а спросила:

- А как же нам быть с милордом?

- Я беру на себя печальную обязанность сообщить ему о случившемся.

- Надеюсь, что вы не скажете ему того, что вы мне сказали? - спросила она.

- Я положительно удивляюсь вам сударыня. Неужели вам не о ком думать и заботиться в данное время, что вы можете интересоваться подобными вопросами?

- Думать? О ком думать? - повторила она.

- Как о ком? - спросил я и, заметив, что она смотрит на меня удивленным взглядом, присовокупил: - А муж ваш? Разве вы забыли о его существовании? Неужели вы решитесь мстить ему за его поступок и не пожелаете знать его больше?

Она взглянула на меня, затем схватилась снова рукой за сердце и сказала:

- Нет!

- Да благословит вас Бог за эти слова! - сказал я.- Ступайте теперь к вашему мужу, послушайтесь меня, поговорите с ним, говорите, что хотите, но только старайтесь его утешить, возьмите его за руку и скажите: "Я знаю все", и если Господь поможет вам побороть вашу гордость, то скажите: "Прости меня".

- Да подкрепит вас Господь и да внушит Он вам сострадание ко мне! - сказала она.- А я пойду теперь к моему мужу.

- Позвольте, я вам посвечу,- предложил я, взяв свечу в руки.

- Нет, не надо,- сказала она,- я найду дорогу и впотьмах.- Сказав это, она сделала такое движение, как будто ей холодно.

Я также почувствовал, как по всему моему телу пробежала дрожь.

И таким образом мы разошлись. Она поднялась наверх в зал, в котором слабо мелькал огонек от горевшей в нем свечи, а я пошел по коридору, в котором находилась спальня лорда. Я не решился войти прямо в комнату лорда, боясь его напугать, и поэтому постучался, раньше чем войти. Лорд или не спал, или сон его был не крепкий, потому что, как только я пальцем слегка дотронулся до его двери, он тотчас попросил меня войти.

Он так же, как и миссис Генри, при моем появлении приподнялся и уселся в постели. Он был очень бледен и в постели казался гораздо дряхлее, меньше ростом и более худым, чем днем. Лицо его, вследствие того, что он был без парика, казалось, таким маленьким, как лицо ребенка. Взгляд у него был сердитый, и поэтому я даже оробел, когда заметил это. Но голос его звучал так же тихо и спокойно, как обыкновенно, когда он спросил меня, что меня привело к нему. Я поставил подсвечник на стул, прислонился к кровати у ног его и, устремив на него взор, сказал:

- Лорд Деррисдир, вы, я думаю, не сомневаетесь в том, что я считаю себя членом вашей семьи и люблю вас.

- О, да, разумеется,- сказал лорд,- и что вы любите моего младшего сына особенно нежно и относитесь к нему особенно пристрастно, это я также знаю.

- О, милорд, какое пристрастно! Вовсе нет. Но не будем дольше распространяться об этом вопросе и перейдем к тому, что я намерен сообщить вам. Предупреждаю вас, однако, что вы должны быть готовы услышать весьма неприятную вещь. Вы говорите, что я отношусь пристрастно к вашему младшему сыну. Но разве и вы не относитесь пристрастно, если не к нему, то к вашему старшему сыну? Стало быть, нам друг друга нечем укорять. Ну, а скажите, если бы я не был так сильно привязан, не только к мистеру Генри, а к вам, что могло бы заставить меня прийти к вам в такую пору и с таким волнением в сердце? Послушайте, что я вам скажу, и вы убедитесь в том, что если я и люблю особенно нежно мистера Генри, я искренно привязан и к вам.

- Я всегда готов принять вас и выслушать, что вы мне скажете, в какое бы время дня и ночи вы ни пришли, мистер Маккеллар,- сказал лорд,- так как, если вы желаете меня видеть, то, стало быть, у вас есть важные причины. Я это отлично знаю, так как много раз убеждался в этом.

- Я пришел сюда, чтобы ходатайствовать перед вами за моего патрона,- сказал я.- Вы отлично знаете и понимаете, какое положение он занимает в родительском доме. Вы знаете, что это за благородный, великодушный человек, и знаете, как он всегда старался исполнить желания вашего... то есть ваши желания,- поправился я, так как не в силах был выговорить слова "вашего старшего сына, мастера Баллантрэ".- Вы должны знать, да, я уверен, что вы отлично знаете, сколько ему пришлось страдать из-за жены.

- Мистер Маккеллар! - воскликнул лорд, глядя на меня таким сердитым взглядом, как будто он готов был меня разорвать на части.

- Вы обещали выслушать меня,- сказал я, нисколько не смущаясь этим возгласом.- Чего вы, однако, не знали и что вы должны были бы знать, это то, каким ужасным притеснениям, каким испытаниям подвергался мистер Генри. Но чтобы вас не тревожить, он молчал. Вам стоило только повернуть спину, как один из двух сыновей ваших, имя которого я не хочу называть, начинал говорить другому всевозможные дерзости: ругать его дураком, насмехаться над ним и бросать ему самые обидные оскорбления в лицо. Я не могу даже решиться перечислить вам те обидные слова, которые употреблял мастер Баллантрэ, разговаривая с братом. Но стоило только вам появиться в комнате, чтобы он совершенно изменился в своем обращении: он делался любезен и внимателен, и мой патрон должен был с таким же терпением и так же спокойно выслушивать все фальшивые любезные фразы, которые ему говорили, как за несколько минут до того он выслушивал дерзости. Положение моего патрона было положительно невыносимо. Я был свидетелем тех ужасных нравственных мучений, которые он претерпевал. С тех пор, как мастер Баллантрэ приехал, он не переставал оскорблять мистера Генри. Я присутствовал при встрече братьев, первое приветственное слово, с которым мистер Баллантрэ обратился к брату, было: "А, Иаков!", сказанное в насмешку.

Милорд сделал движение, как будто он желал встать, и при этом сказал:

- Если бы в том, что вы говорите, была бы хоть одна доля правды...

- Взгляните на меня, разве я имею вид человека, который лжет? - спросил я, хватая его за руку.

- Вы должны были рассказать мне обо всем этом раньше,- сказал лорд.

- О, да, милорд, вы вполне правы: я должен был бы непременно так поступить,- сказал я.- И я глубоко упрекаю себя за это.

- Я вмешаюсь в это дело и все это изменю,- сказал лорд, снова собираясь встать.

Я опять схватил его за руку и удержал его.

- Да, я не сказал вам раньше об этом,- продолжал я,- и вы не поверите, как я упрекаю себя за это. Но продолжаю свой рассказ. Все оскорбления, все обиды мой патрон переносил молча. Никто из членов его семьи не оказывал ему ни любезности, ни ласки. Даже вы, милорд, вы, его отец, никогда не баловали его ни малейшим словом любви. Единственно, в чем вы не отказывали ему, это в выражениях благодарности. А между тем, это также ваш родной сын. И отец, родной отец не любил его! В его родной стране его также ненавидели, но ненавидели неизвестно за что! К нему относились несправедливо. Да, одному Богу известно, насколько несправедливо! Он женился. И что же? Жена также не чувствует к нему ни малейшей любви. Положение его самое тяжелое: никто из родных его не любит, один из них его ненавидит, а другие его только терпят. Бедный, благородный, великодушный, несчастный мистер Генри.

- Ваши слезы делают вам честь,- сказал милорд, заметив, что я вытер глаза,- и я чувствую себя крайне пристыженным, да, крайне пристыженным,- повторил он дрожащим голосом.- Но я должен сказать вам, что вы относитесь ко мне не вполне справедливо. Я люблю Генри, я всегда его любил. Джемса, действительно, я не стану этого отрицать, Джемса, быть может, я люблю еще больше, но, во всяком случае, оба сына мне дороги. Вы, в сущности, не имеете полного понятия о том, какой симпатичный человек мой Джемс, так как вы познакомились с ним уже после того, как он вернулся из своего изгнания и после того, как он перенес столько мучений во время своего странствования. Бедный мальчик, как много он страдал, и за что только он так мучился! А между тем, даже и от такой тяжелой жизни он нисколько не очерствел. Он остался все таким же ласковым и любезным. Он несравненно сердечнее своего брата. Но я не стану больше говорить о нем. Поговорим лучше о Генри. Все, что вы сказали мне про его характер, правда, действительно правда. Я знаю, что он великодушен, я в этом нисколько не сомневаюсь. Но это такого рода добродетель, которая порой остается никем не замеченной. Во всяком случае, мистер Маккеллар, я обещаю вам позаботиться о том, чтобы все это кончилось, чтобы неприятных сцен между моими сыновьями не происходило. Я был слаб, нет, вернее, я был глуп.

- Я не имею права слушать, как вы сами себя обвиняете, милорд,- сказал я,- когда я сам настолько же виноват в том, что случилось, как и вы; мне следовало сказать вам обо всем раньше, быть может, тогда все вышло бы совсем иначе. Вы были не слабы, а вас обманывали. Вас надул хитрый обманщик. Помните, как ловко он обманул вас, уверяя, что его жизни грозит опасность, он таким же ловким способом обманывал вас во всех отношениях. Я говорю вам все это с той целью, чтобы постараться вырвать его образ из вашего сердца и заставить вас вспомнить, что у вас есть более достойный сын, вспомните о нем, подумайте о том, что он единственный достоин вашей любви.

- Нет, нет,- сказал лорд,- у меня два сына, и оба они в равной степени достойны моей любви.

Я сделал жест, выражавший нечто вроде отчаяния, он взглянул на меня, и выражение его лица изменилось.

- По всей вероятности, вам известно про моего старшего сына что-нибудь особенно дурное? - спросил он.

- Да, не скажу, чтобы особенно хорошее,- ответил я.- Я слышал, например, еще нынешней ночью, как мастер Баллантрэ сказал мистеру Генри, что нет такой женщины, которая не предпочла бы его, мастера Баллантрэ, мистеру Генри.

- Я ничего не желаю слышать про мою невестку,- закричал лорд, и, судя по тому, что он тотчас понял, о ком я говорю, хотя я не называл ни одного имени, я понял, что он отлично замечал, что происходило между его любимцем и миссис Генри.

- Я и не говорю о ней ничего дурного,- сказал я.- Я говорю только про мастера Баллантрэ и про мистера Генри, и если вы все еще сомневаетесь в том, что старший сын ваш вас надувал и притворялся перед вами, то я скажу вам, что я, я сам, опять-таки нынешней ночью, был свидетелем, как мастер Баллантрэ сказал мистеру Генри, что миссис Генри любит не мужа, а его.

- И они поссорились? - спросил лорд.

Я кивнул головой.

- В таком случае, я тотчас отправлюсь к ним,- сказал он, собираясь вылезти из постели.- Мне надо торопиться, надо торопиться.

- Нет, нет! - закричал я, удерживая его за руку.

- Ах, пустите меня, не мешайте,- сказал лорд,- быть может, вы не понимаете, но это очень опасные слова, могущие привести к весьма печальным последствиям.

- Да, милорд, слова эти привели к ужасным последствиям,- сказал я.- Неужели вы все еще не понимаете, что я хочу сказать вам и на что я не решаюсь?

Он умоляющим взором взглянул на меня. Я бросился перед ним на колени.

- О, милорд,- закричал я,- вспомните о том, который остался в живых, вспомните о нем, о младшем вашем сыне, которого жена ваша также подарила вам, и о котором все мы слишком мало заботились, которому мы не помогли нести его тяжелый крест, вспомните об этом несчастном грешнике и забудьте о себе. Это ваша обязанность, этого требует ваш долг, ваш христианский Долг, и таким образом вы заслужите царство небесное. Вспомните о нем, как и он теперь думает исключительно о вас, это я знаю, потому что он сказал мне: "Кто сообщит об этом моему бедному старику-отцу?" таким тоном, которого я никогда не забуду. Вот для того, чтобы сообщить вам о случившемся и чтобы выпросить у вас прощение несчастному, я пришел к вам и лежу теперь у ваших ног.

- Пустите меня, пустите меня, я хочу встать! - закричал лорд и, оттолкнув меня, вскочил на ноги раньше, чем я успел встать. Голос его звучал теперь громко, лицо было бледно как полотно, а глаза совершенно сухие и взгляд какой-то напряженный.

- Вы слишком много говорите,- сказал он.- Скажите мне лучше коротко и ясно, где это происходило?

- В аллее из кустарников.

- А где мистер Генри? - спросил он.

Я сообщил ему о том, где я оставил его, после чего он на минуту задумался, а затем спросил:

- А мастер Джемс?

- Я оставил его лежащим на земле, между горевшими свечами.

- Как между свечами? - закричал он, подбегая к окну и отворяя его.- Как можно было оставить свечи. Ведь с улицы можно видеть, что делается в саду, когда он освещен.

- В такое позднее время никто не проходит,- возразил я.

- Ничего неизвестно. Один человек может пройти,- ответил он,- довольно и этого. Однако, послушайте, что это такое, что это за шум?

Это был шум весел, и я объяснил это лорду.

- Это свободные торговцы,- сказал милорд,- они проезжают мимо нас по заливу на своих лодках. Бегите, Маккеллар, потушите свечи. А я пока оденусь, и когда вы вернетесь, мы с вами рассудим, как лучше всего поступить.

Я спустился по лестнице и вышел из дому. Издали я уже видел свет, который свечи бросали на аллею, и я упрекал себя за свою неосторожность и за свою небрежность. Когда я подошел к месту трагедии, я стал упрекать себя еще сильнее за свою оплошность. Как оказалось, одна из свечей была опрокинута и потухла, в то время как другая горела и бросала яркий свет на замерзшую землю. Вследствие того, что ночь была такая темная, освещенное место казалось еще светлее. И вот, между свечами, посреди, находилось огромное кровавое пятно, а немного поодаль лежала окровавленная сабля мистера Генри, рукоятка которой была из серебра, но трупа мастера Баллантрэ нигде не было. Сердце мое остановилось, волосы стали дыбом, такое странное впечатление произвела на меня потрясающая картина, которую я увидел, и так жутко мне сделалось в то время, как я смотрел на нее. Я взглянул направо, потом налево, но тела мастера Баллантрэ нигде не было. Я стоял и прислушивался, не услышу ли я с какой-нибудь стороны шума или шороха, но нет, вокруг меня царила полная тишина, и не слышно было ни единого звука, словно я находился в пустой церкви.

Я погасил свечу, и в аллее сделалось теперь совершенно темно. Как только я остался впотьмах, мне показалось, будто целая масса народа окружает меня,- это были кусты по бокам аллеи. Убедившись в этом, я поспешил обратно в дом, понурив голову и предаваясь грустным, а вместе с тем и беспокойным мыслям. В дверях дома какая-то фигура встретилась со мной, и я готов был уже закричать от ужаса, когда, к счастью, я узнал, что это миссис Генри.

- Что, вы сообщили лорду о случившемся несчастье? - спросила она.

- Да, он выслал меня в сад, к телу,- ответил я,- но "его" в саду больше нет, именно "того", "за кем" или, вернее, "за чем" он меня выслал. Однако зачем вы здесь?

- Кого или чего больше нет? - спросила она.

- Тела мастера Баллантрэ,- ответил я.- Но зачем вы покинули вашего мужа? Почему вы не с ним?

- Вы говорите, что тела его больше нет в саду! Этого не может быть! - сказала она.- Пойдемте вместе со мной, я отыщу его.

- Теперь уже нельзя, я погасил свечу,- ответил я.

- Я отлично найду его и впотьмах,- сказала она.- Я знаю, как пройти по аллее, я ее достаточно хорошо изучила, и мне никаких свеч не надо... Пойдемте, дайте мне вашу руку.

Я, держа ее за руку, возвратился снова с ней к месту катастрофы.

- Осторожно, не запачкайтесь в крови,- сказал я.

- В крови! - закричала она и отскочила назад.

- Я думаю, что земля на месте трагедии должна быть пропитана кровью,- сказал я,- впрочем, я ничего не знаю, я впотьмах как слепой.

- Нет,- сказала она спустя некоторое время после этого - нет, нигде ничего не видно... Да не приснилось ли вам все это?

- О, я благодарил бы Бога, если бы это был сон! - воскликнул я.- Но, к сожалению, все это правда.

Она заметила лежавшую на земле саблю и подняла ее, но, увидев на ней кровь, далеко отшвырнула ее от себя.

- О, какой ужас! - закричала она, но затем, вооружившись смелостью, взяла ее вторично в руки и воткнула ее в замерзшую землю.- Я возьму ее потом и вычищу,- сказала она и снова принялась искать тело мастера Баллантрэ.- Не может быть, что он убит,- сказала она наконец.

- Но ведь я сам приложил ухо к его сердцу, оно совсем не билось,- сказал я. Затем, вспомнив о том, что миссис Генри тут, а не с мужем, я спросил: - Почему же вы не с мистером Генри? Почему вы его покинули?

- Я ушла, так как от моего присутствия не было никакой пользы, он не желает говорить со мной.

- Не желает говорить? - спросил я.- О, этого не может быть, вы, вероятно, не пытались говорить с ним.

- Нет, пыталась,- ответила она,- и я не сержусь на вас за то, что вы сомневаетесь в моем добром намерении; я дала вам на это повод,- присовокупила она с видом спокойного достоинства.

Когда я услыхал из уст ее эти слова, мне в первый раз во все время моего знакомства с ней стало жаль ее.

- Видит Бог,- закричал я,- видит Бог, сударыня, что я вовсе не такой строгий, как кажусь! Кто может взвешивать слова в такую страшную ночь, как эта? Скажу вам только, что я друг всякому, кто только не враг мистеру Генри Дьюри!

- Мне было бы крайне прискорбно, если бы вы к числу врагов его причислили его жену,- сказала она.

У меня словно пелена спала с глаз, я теперь только сообразил, насколько храбро она вела себя во время этой злосчастной ночи и как покорно она выслушала все мои упреки.

- Мы должны вернуться в дом и рассказать об этом милорду,- сказал я.

- Нет, я не могу решиться идти к нему,- сказала она.

- Напрасно, не бойтесь, уверяю вас, что он менее взволнован, чем мы с вами.

- И все-таки я не могу решиться идти к нему,- сказала она.

- Ну, хорошо,- сказал я,- в таком случае, ступайте теперь снова к мистеру Генри, а я отправлюсь к лорду.

Мы пошли обратно в дом. В то время, как мы шли с ней и я держал в руках подсвечник, а она саблю,- довольно странная ноша для женщины, она спросила меня:

- А как вы думаете, рассказать мне об этом Генри?

- Пусть милорд решит этот вопрос,- сказал я.

Милорд был почти уже совершенно одет, когда я вошел к нему. Выслушав меня, он сморщил лоб и сказал:

- Его, очевидно, нашли и взяли с собой свободные торговцы, но теперь вопрос в том, жив он или мертв?

- Мне казалось, будто он мертв,- сказал я,- хотя, быть может...

- Хотя, быть может, вы и ошиблись,- сказал лорд.- Разве свободные торговцы могли бы взять его с собой, если бы он не был жив? О, нет, по моему мнению, гораздо больше повода думать, что он жив, чем что он мертв, и поэтому, во избежание всяких скандалов и лишних разговоров, необходимо распустить слух, что он уехал, точно так же, как и приехал, то есть втихомолку, никому ничего не сказав о своем намерении. Мы должны сделать все, что возможно, чтобы не вышло никакого скандала.

По всему видно было, что он теперь, главным образом, заботился о том, чтобы никто не узнал о случившемся, и странно, что, несмотря на то, что, казалось, и он, и я были в горе, мысли наши все-таки преимущественно были направлены на то, чтобы поддержать репутацию фамилии Дьюри.

- Как вы думаете, рассказать ли нам о том, что случилось, мистеру Генри? - спросил я.

- Я увижу,- сказал он.- Я сначала поговорю с ним, а затем мы отправимся вместе с вами к аллее, где происходила дуэль, и осмотрим ее.

Мы спустились вниз в зал. Мистер Генри сидел, облокотившись на стол и опустив голову на руки, и имел вид не человека, а какой-то статуи. Неподалеку от него стояла его жена. Она стояла молча, по-видимому, она не в состоянии была заставить его говорить.

Милорд твердыми шагами подошел к своему сыну, выражение его лица было спокойное, на мой взгляд, даже несколько холодное. Когда он подошел к нему совершенно близко, он протянул ему обе руки и сказал:

- Сын мой!

С глухим, сдавленным криком мистер Генри вскочил и бросился к отцу на грудь, заливаясь слезами и рыдая. Он был до такой степени жалок, что на него невозможно было равнодушно смотреть.

- О, отец мой,- кричал он,- вы отлично знаете, что я любил его, вы знаете, как сильно я его любил, я готов был умереть за него, так сильно я любил его! О, скажите мне, что вы это знаете! Скажите, что вы меня прощаете! О, отец мой, о, отец мой, что я наделал! Что я наделал! А между тем, мы дети одного родителя! Как дружно мы некогда играли!

И при этом мистер Генри и рыдал, и плакал, и обнимал отца, и ласкал его, совершенно как ребенок, с которым приключилось нечто ужасное.

Вскоре после этого взор его упал на стоявшую перед ним жену, слушавшую, что он говорил, и горько плакавшую. Казалось, он теперь только заметил, что она тут, возле него, потому что, увидев ее, бросился перед ней на колени и воскликнул:

- О, моя дорогая, ты также прости меня! Я перед тобой также виноват. Какой я тебе муж? Я только разбил твою жизнь и сделал тебя несчастной. Но ты давно знаешь меня. Ты знала меня, когда я был еще мальчиком, и ты, наверное, помнишь, что Генри Дьюри никогда не был злым человеком, никогда! Я женился на тебе! надеялся быть тебе другом, и вот что из этого вышло. О, прости меня, прости своего друга детства! Можешь ты меня простить?

В продолжение всей этой трогательной сцены милорд вел себя не как причастное ко всему этому лицо, а как зритель или совершенно посторонний человек. Он давал себя обнимать и сам обнял сына, но нисколько не волновался. Когда сын его вскрикнул и бросился в его объятия, он повернулся ко мне и сказал:

- Затворите, пожалуйста, дверь.

Ясно было, что даже в такую трогательную минуту он нисколько не увлекся, а думал только о том, как бы скрыть все, что случилось, от прислуги.

Когда мистер Генри обратился к жене, он, постояв некоторое время в комнате и одобрительно покачав головой, повернулся ко мне и сказал:

- Принесите, пожалуйста, свечу, мистер Маккеллар, и пойдемте со мной в сад.

Мы с лордом вышли в сад, теперь в саду было уже вовсе не тихо, напротив, ветви вечнозеленых растений, насаженных вдоль той аллеи, так и шумели, и ветер сильно дул нам в лицо, и пламя свечи, которую я держал в руке, так и развевалось во все стороны. В то время, как ветер шумел и ревел, мы быстрыми шагами побежали к тому месту, где происходила дуэль. Лорд с удивительным спокойствием взглянул на пропитанную кровью почву, а затем отправился дальше вперед, где ему действительно удалось найти некоторые следы, указывавшие на то, куда исчез мастер Баллантрэ. Во-первых, в одном месте сада лед был протоптан и на земле оказалось несколько следов от ног, немного поодаль от этого места молодое дерево лежало на земле, сломанное, а дальше, как раз у самой пристани, к которой приставали свободные торговцы, на земле было огромное кровавое пятно. По всей вероятности, торговцы положили или посадили на это место свою тяжелую ношу, прежде чем увезти ее, и отдыхали тут некоторое время.

Я зачерпнул шапкой лорда из залива воды, и мы принялись сами смывать кровавое пятно. В то время как мы были этим заняты, сильный порыв ветра пронесся по саду, и ветви кустарников снова зашумели.

- По всей вероятности, снег пойдет,- сказал милорд,- и это было бы великолепно для нас. Пойдемте теперь домой, мы все равно не можем ничего больше сделать впотьмах.

В то время, как мы шли домой, ветер стал заметно стихать, а между тем мы слышали какой-то шум, но теперь уже другого рода шум. Когда мы вышли из аллеи, то мы поняли, что это такое,- дождь шел крупными каплями и производил этот шум. Сильный западный ветер нагнал дождевые тучи, и погода в короткое время из зимней превратилась в осеннюю или весеннюю.

Бодрость духа, которой обладал лорд, и энергия, которую он проявил во время всей этой злосчастной ночи, в высшей степени возбуждали мое удивление. Когда мы возвратились домой, он совершенно спокойно уселся и начал рассуждать о том, куда делся мастер Баллантрэ. По его мнению, торговцы нашли его сына - живым или мертвым, этого он не мог знать - и увезли его. В этом он был вполне уверен и был очень доволен тем, что дождь пошел, так как надеялся, что дождь смоет все следы крови. Этим благоприятным обстоятельством лорд имел намерение воспользоваться, и так как следы крови будут смыты, распространить слух, будто мастер Баллантрэ на рассвете уехал. Чтобы люди поверили этому, лорд попросил меня пройти в комнату его старшего сына и произвести там некоторый беспорядок для того, чтобы прислуга поверила нашей выдумке. Правда, свободные торговцы могли во всякое время обличить нас во лжи, но против этого ничего нельзя было сделать.

Я опять-таки повторяю, что я с удивлением и восторгом слушал, что говорил лорд, и когда он попросил меня отправиться в комнату его сына и учинить там беспорядок, я тотчас поспешил исполнить его желание.

Мистер и миссис Генри ушли из зала, милорд отправился к себе в спальню и, чтобы согреться, лег в постель, вся прислуга в доме крепко спала, и в то время как я поднимался вверх по лестнице в комнату мастера Баллантрэ, вокруг меня царила полная тишина. Войдя в комнату человека, которого я незадолго до этого видел плавающим в своей крови, я почувствовал ужас, тем более, что я в комнате был совершенно один, и во всем доме не было слышно ни звука, ни шороха. Но вскоре ужас мой уступил место крайнему удивлению: в комнате был страшный беспорядок, какой бывает, когда человек торопится укладываться и уезжать. Первое, что бросилось мне в глаза, были чемоданы, стоявшие посреди комнаты. Их было три. Два чемодана были набиты и заперты, а третий был еще отперт, но он был также уже почти полон.

В то время как я стоял и смотрел на эти чемоданы, я ясно понял, какие намерения имел мастер Баллантрэ. Очевидно, он сговорился с капитаном Крэлем, и тот должен был помочь ему бежать. Капитан Крэль, по-видимому, ждал только попутного ветра, и как только ветер начался, послал своих матросов за мастером Баллантрэ. Те, по всей вероятности, наткнулись на него в саду в то время, как он лежал на земле раненый или убитый, и взяли его с собой.

Намереваясь покинуть ночью, без ведома лорда, дом его, мастер Баллантрэ руководствовался чем-нибудь особенным, бегство его, очевидно, имело известную цель. Эти приготовления к тайному отъезду возбудили в душе моей весьма странные подозрения. Теперь я мог приблизительно объяснить себе неприличное и дерзкое поведение мастера Баллантрэ. Во-первых, он перед отъездом желал отомстить мистеру Генри за то, что тот его выдал, доказав, что ему на родине не грозит ни малейшей опасности, а во-вторых, мне кажется, он желал сорвать на нем свою злость (наверное я этого сказать не могу, но это мое предположение) за то, что ему не удалось отбить у него жену. Я уверен, что в своем ухаживании мастер Баллантрэ зашел слишком далеко и что миссис Генри холодно отвергла его предложение. Я не могу доказать, что все это было так, как я говорю, но, во всяком случае, в ту ночь, когда я стоял между чемоданами, я был уверен, что это было действительно так, как я предполагал, и уверенность эта наполняла сердце мое радостью.

Раньше чем запереть третий чемодан, я порылся в нем немного. В нем лежало чудное белье из самой лучшей материи, отделанное тончайшим кружевом, затем я увидел там несколько пар дорогих платьев, в которых враг наш так любил щеголять, несколько книг, между прочим, комментарии к Цезарю, один том мистера Гоббса, "Генриаду" Вольтера, какое-то описание Индии и учебник математики, по которому я также некогда учился. В чемодане лежали еще и другие вещи, но между ними не было ни одного исписанного клочка бумаги. Это меня немного удивило. Не могло быть, чтобы у мастера Баллантрэ не было каких-нибудь писем или записок.

Я принялся рыться в других чемоданах, которые были заперты, но только не на замок. Мне очень хотелось найти что-нибудь такое, что могло бы впоследствии принести пользу моему патрону. Быть может, мастер Баллантрэ не убит, а только ранен, и рана его заживет, и он поправится. В таком случае, он приедет, и нам необходимо иметь в руках против него оружие.

Я вынес один за другим все эти чемоданы на чердак, но для того, чтобы отпереть чердак, мне понадобились ключи, которых у меня не было. Недолго думая, я отправился к себе в комнату, вытащил ключ из своей двери и отправился с ним снова наверх. Ключ великолепно подошел к чердачной двери, я отворил ее и внес туда чемоданы мастера Баллантрэ. После этого я принялся рыться в чемоданах. Вскоре я нашел шагреневый письменный ящичек, который я взломал своим перочинным ножиком, и как только я открыл его, я нашел там такие письма, имея в руках которые, я имел в руках и самого мастера Баллантрэ. Тут были и различные любовные письма, которые он получал во время своего пребывания в Париже, но главное, тут были копии с тех писем, которые он писал английскому министру, и ответы министра на эти письма. Письма эти были прямым доказательством его постыдной деятельности, и если бы я их напечатал, то это могло иметь для мастера Баллантрэ весьма пагубные последствия; жизни его действительно могла бы в таком случае грозить опасность. Я внутренне хохотал, самодовольно потирал себе руки и даже напевал себе под нос, так я был доволен, что нашел эти письма.

Стало уже светать, а я все еще занимался чтением этих интересных писем и не двинулся с места раньше, чем я не прочел все, что было в ящике. Когда уже совсем рассвело, я на минуту сделал перерыв, подошел к окну и посмотрел, что делается на улице. О морозе не было и помину, небо было совершенно серое и шел дождь, а ветер так и завывал. Люггер капитана Крэля, который главным образом и интересовал меня, ушел, его нигде не было видно, и, стало быть, я мог быть уверен, что мастер Баллантрэ, живой или мертвый, плыл теперь по Ирландскому морю.

Теперь я считаю необходимым сообщить о том, что я узнал впоследствии относительно исчезновения мастера Баллантрэ. Мне очень трудно было выведать что-нибудь от свободных торговцев, так как они относились ко мне враждебно и питали ко мне как будто ненависть. Только спустя полгода после описанной мной страшной ночи мы достоверно узнали, что мастер Баллантрэ жив, а с том, каким образом он исчез и как он уехал, я узнал только через несколько лет после вышеописанной катастрофы, и узнал я это от бывшего матроса, служившего на корабле капитана Крэля, которому надоело заниматься контрабандой, и который открыл на добытые им средства трактир.

Как он рассказывал мне, свободные торговцы нашли мастера Баллантрэ в саду, лежащим на земле. При виде их он приподнялся на одном локте и, глядя то на стоявшую перед ним свечу, то на свою окровавленную руку, ничего не говорил и имел вид человека, не понимающего, что вокруг него происходит. Когда торговцы подошли к нему, он, по-видимому, опомнился и попросил их взять его с собой, но никому не говорить о том, что его взяли, а когда капитан спросил его, каким образом он очутился в таком положении, он начал браниться, и тотчас после этого ему сделалось дурно. Когда он пришел в себя, капитан и он поспорили немного, а затем Крэль за хорошую плату, которую Баллантрэ обещал ему, согласился тайком увезти его во Францию, а так как ветер был как раз попутный, то он немедленно отправился в путь.

Так как мастер Баллантрэ пользовался расположением свободных торговцев и вообще людей, занимавшихся не особенно чистыми делами, то не мудрено, что они были очень довольны, что могли оказать ему известную протекцию, и решив, что его ранили вследствие того, что он защищался от совершенного на него нападения, были чрезвычайно рады, что могли увезти его из той страны, где ему грозила опасность. Таким образом мастера Баллантрэ перевезли во Францию. Во время путешествия рана его зажила, и когда он вступил на французский берег, он был уже совершенно здоров.

Но что замечательнее всего и что заслуживает особенного внимания, так это то обстоятельство, что он ни одному человеку не рассказал о происшедшей между ним и мистером Генри дуэли, и доныне ни одному свободному торговцу не известно, кто ранил его, и как он очутился в том положении, в котором его нашли. Если бы другой человек поступил таким образом, то я счел бы, что он сделал это из скромности, мастер же Баллантрэ, как я убежден, молчал из гордости. Он не хотел признаться даже самому себе, что его победил человек, которого он так сильно презирал и которому он не стеснялся выказывать свое презрение.

ГЛАВА VI

Перечень событий, происшедших во время вторичного отсутствия мастера Баллантрэ

На следующий день после описанной мною ночи мистер Генри серьезно заболел. Болезнь эта в то время была для него счастьем, так как физические страдания, которые он терпел, отвлекали его ум от угрызении совести, которые его мучили. Миссис Генри и я дежурили у его постели. Милорд несколько раз в день справлялся о его здоровье, но очень редко входил к нему в комнату. Один раз только, когда почти уже не было больше надежды на выздоровление мистера Генри, милорд пробыл некоторое время у него в комнате, постоял у его кровати, посмотрел на него и, понурив голову и махнув рукой, с лицом, на котором ясно выражалось отчаяние, вышел из комнаты.

По ночам я и миссис Генри попеременно дежурили у больного, днем же мы почти все время находились в его комнате оба, так как оставаться одному с ним в комнате было очень тяжело. Мистер Генри ни на минуту не переставал бредить и постоянно метался по постели. У меня положительно сердце надрывалось в то время, когда я, сидя у его постели, смотрел на него и слушал, что он говорил. Он по большей части говорил о пустых вещах, о том, как он куда-то собирался уходить, как он откуда-то приходил, требовал, чтобы оседлали лошадей, так как ему необходимо торопиться уезжать (бедный, по всей вероятности, он, не сознавая этого, стремился душою прочь оттуда, где он испытал так много горя), затем делал различные распоряжения по дому, по саду и прочее, а порой требовал, чтобы приготовили сети для лова рыбы. Но что было самое неприятное и что меня очень раздражало, так это то, что он постоянно громко считал, сводил какие-то счеты и спорил с арендаторами и крестьянами. О своем отце и брате или о своей жене он даже и не упоминал в начале болезни, но затем во время разгара ее начал говорить о том, что происходило в дни его детства, и, по всей вероятности, представлял себе, что он и брат его еще дети, потому что он говорил о том, как они играют, и время от времени вскрикивал: "О, Джемми, Джемми тонет, спасите, спасите моего брата!" - и эти слова повторял с таким ужасом, с таким отчаянием, что мне больно было это слышать. Видно было, что он страшно боялся за жизнь брата, и что брат его был ему очень дорог.

Когда мистер Генри в бреду говорил о том, как он играет с Джемми и как любит его, это производило на меня и на жену его трогательное впечатление, но зато когда он говорил о том, что он чувствует к нему в то время, как он находился во Франции, он портил все благоприятное впечатление, которое он производил своими воспоминаниями о днях его детства. Мне даже досадно было за него, когда я прислушивался к тому, что он говорил про мастера Баллантрэ, когда представлял его себе таким, каким он был на самом деле, то есть взрослым. Он, как нарочно, выставлял себя человеком жадным, находящим все свое счастье только в деньгах, и всячески старался очернить себя. Если бы я находился в комнате один, то мне было бы безразлично, что он говорит, так как я знал его и ценил по достоинству, но на жену его, как я заметил, слова его производили скверное впечатление, и она как будто охладевала к нему. Я был единственный человек, который понимал его, и мне было неприятно, что он, хотя и в бреду, клеветал на себя в присутствии человека, которого он любил больше всего на свете, а именно - в присутствии своей жены. Я был уверен, что, благодаря этим несправедливым самообвинениям, он с каждым днем все ниже падал в глазах своей жены, и поэтому чем бы ни кончилась его болезнь, смертью или выздоровлением, то существо, которое он любил больше всего на свете, в случае его смерти не стало бы его оплакивать, а в случае выздоровления не приветствовало бы его радостно.

Не имея возможности поговорить с миссис Генри откровенно и убедить ее в том, что она ошибается, если думает дурно о мистере Генри, я придумал другой способ, посредством которого я мог объясниться с ней, а именно: письменный. Я сначала написал письмо, которое я адресовал на имя миссис Генри, и вложил его в ту сумку, в которой хранились все письма, которые я получал. Тут же находились и письма, которые я нашел в письменном ящике мастера Баллантрэ. Как только я отправлялся на дежурство в комнату мистера Генри, я брал с собой сумку и, проводя время у постели больного, перебирал находящиеся в ней письма и раскладывал их по порядку. Но это было нетрудно, самое трудное было передать миссис Генри мою сумку с письмами, так как этот поступок надо было чем-нибудь мотивировать. Я в продолжение нескольких дней приносил сумку в комнату, но все не находил случая завести о ней разговор и передать ее миссис Генри. Быть может, если бы я был человек более энергичный, то я все-таки выбрал бы удобную минуту и вручил бы письма миледи, но как только я собирался открыть рот и завести разговор на эту тему, я чувствовал, как у меня язык прилипал к гортани, и я не мог ничего сказать. По всей вероятности, я бы и по сию пору все носил под мышкой сумку и не решился бы вручить ее миссис Генри, если бы она сама не помогла мне исполнить мое намерение. Это было как-то в одну ночь, когда я собирался уходить из комнаты мистера Генри, так как очередь дежурить возле больного наступила для нее, и когда я более, чем когда-либо, в душе бранил себя за свою трусость.

- Что это у вас под мышкой? - спросила меня вдруг миссис Генри.- Я уже несколько дней замечаю, что вы носитесь с каким-то свертком.

Я подходил уже к двери, когда миссис Генри остановила меня, обратившись ко мне с вышеназванным вопросом, и я, разумеется, тотчас вернулся обратно и, положив перед ней сумку с письмами на стол, поспешил выйти из комнаты, предоставив ей заняться чтением их. Я тотчас объясню тебе, мой благосклонный читатель, какие это были письма, но сначала познакомлю тебя с содержанием моего собственного письма, лежавшего в сумке первым, и черновик которого, благодаря весьма благоразумной привычке с моей стороны хранить их, у меня сохранился.

Таким образом ты, мой читатель, можешь получить правильное понятие о том, какую скромную роль я играл во всем этом деле, в незначительности которой некоторые, как мне пришлось слышать, сомневались.

"Деррисдир, 1757 г.

Милостивая государыня.

Я бы никогда не осмелился, не имея на то уважительной причины, вмешаться в вашу семейную жизнь и забыть то положение подчиненного вашего мужа, которое я занимаю, если бы, благодаря тому, что я и ваш супруг так долго молчали, в вашем ужасном семействе не произошло столько несчастных событий, которые, быть может, в противном случае не совершились бы. Предлагаю вам на рассмотрение находящиеся в этой сумке письма, так как все это письма, имеющие отношение к вашей семье, и прошу вас прочесть их. По моему мнению, вам необходимо познакомиться с их содержанием.

Прилагая к моим письмам еще пачку найденных мною весьма важных документов, остаюсь, милостивая государыня, готовый к услугам вашим

Эффраим Маккеллар."

A) Черновики десяти писем Эффраима Маккеллара к его высокоблагородию Джемсу Дьюри, иначе говоря, мастеру Баллантрэ, посланные ему в Париж... (Читай по порядку, сообразуя с числами).

Примечание. Читай, сообразуясь с ответами, помещенными в литерах В и С.

B) Семь писем вышеназванного мастера Баллантрэ к вышеназванному Э. Маккеллару от таких-то чисел... (Читай по порядку).

C) Три письма вышеназванного мастера Баллантрэ к его высокоблагородию Генри Дьюри от таких-то чисел... (Читай по порядку).

Примечание. Письма эти даны мне с тем, чтобы я ответил на них. Копии моих ответов: А 4, А 5, А 9. Копий с писем мистера Генри к мастеру Баллантрэ я не имею, а оригиналы, по всей вероятности, уничтожены его недобросовестным братом.

D) Оригиналы и копии с писем - полная корреспонденция переписки, происходившей в течение трех лет между вышепоименованным мастером Баллантрэ и... английским товарищем министра. Всех писем двадцать семь.

Примечание. Найдены мною между другими письмами мастера Баллантрэ.

Несмотря на то, что от ухаживания за больным я очень устал и чувствовал не только физическое, но и нравственное утомление, у меня совершенно не было сна. В продолжение всей ночи я ходил по комнате взад и вперед, обдумывая, правильно ли я поступил, что вмешался в семейные дела чужой мне семьи, и как только начало светать, я поспешил отправиться в комнату больного.

Миссис Генри отворила уже не только ставни, но и окно, так как погода была хорошая и было довольно тепло. Она сидела у окна и устремила взор свой в пространство, хотя, за исключением утреннего рассвета, ничего не было видно. Я вполне уверен, что она отлично слышала шум отворившейся двери, но она даже не взглянула в ту сторону, откуда я вошел. Я знал ее характер и счел это за дурной признак.

- Сударыня,- обратился я к ней,- сударыня...- Но она не обращала на меня ни малейшего внимания и не отвечала мне ни слова.

Видя, что тут делать нечего, я принялся собирать письма, разбросанные по столу, и первое, что я заметил, было то, что когда я сложил их вместе, пачка показалась мне гораздо меньше, чем прежде. Я пересмотрел все письма один раз, затем второй, но переписки между мастером Баллантрэ и товарищем министра, на которую я возлагал в будущем такие великие надежды, я доискаться не мог. Я взглянул в камин и увидел между горящими углями куски сожженной бумаги.

Заметив это, я забыл все светские церемонии и воскликнул громче, чем следовало в комнате больного:

- Боже милостивый! Сударыня, что вы сделали с письмами, которые я вам дал, скажите мне, что вы с ними сделали?

- Я сожгла их,- ответила миссис Генри, взглянув на меня.- Совершенно достаточно, да, я нахожу, что даже слишком достаточно, что вы и я, мы прочли эти письма.

- Нечего сказать, хороший поступок с вашей стороны! - сказал я.- И все это вы сделали для того, чтобы спасти репутацию человека, который так же спокойно предавал своих товарищей и способствовал тому, что кровь их проливалась, как я переливаю из одной чернильницы в другую чернила.

- Чтобы спасти репутацию семейства, в котором вы служите, мистер Маккеллар, и для которого вы уже так много потрудились,- сказала она.

- Я не желаю больше служить в этом семействе! - закричал я.- Что вы сделали со мной! Вы отняли у меня оружие, вы всех нас обезоружили. Если бы у меня в руках были эти письма, то я имел бы над ним власть, а теперь что я могу сделать? Ровно ничего. Мы знаем, что это за человек, а между тем мы не имеем права запереть дверь и не пустить его, так как у нас нет никаких улик против него и никаких доказательств его преступной деятельности. У меня в руках было такое доказательство, и вы отняли его у меня. Теперь, если он жив, то он может хоть завтра пожаловать к нам, и мы будем сидеть с ним за одним столом и обедать, будем гулять с ним, а по вечерам играть с ним в карты, чтобы доставить ему удовольствие, и чтобы он не скучал. Нет, сударыня, пусть Бог по великому Своему милосердию простит вас, если Ему это угодно, но я никогда в жизни не могу простить вам того, что вы сделали.

- Я удивляюсь, мистер Маккеллар, насколько вы наивны,- сказала миссис Генри.- Разве подобного рода люди, как мастер Баллантрэ, дорожат своей репутацией? Нисколько. Но он отлично знает, насколько высоко мы ставим свою, и знает, что мы скорее умрем, чем согласимся его выдать, так как и наша фамилия будет опозорена, если мы это сделаем. И вы думаете, что он настолько прост, что не сознает этого? Вы говорите, что я отняла у вас оружие! Но что такое ваше оружие, когда против него его употребить нельзя? Если бы вы пригрозили ему вашим оружием, то он бы только улыбнулся, и больше ничего. Он отлично знает, что семейство его не выдаст, а что касается того, какого оно о нем мнения, так это его нисколько не трогает. Такие люди, как он, которые решаются на подобные подлые поступки, даже не понимают, насколько низко они падают в глазах других, так как не считают возможным, чтобы их презирали за то, что, по их мнению, вовсе не достойно порицания. С такими людьми бороться нельзя: у них нет совести, стало быть, против них весьма трудно действовать.- Последние слова она выговорила каким-то отчаянным голосом, а затем продолжала более спокойным тоном: - Нет, мистер Маккеллар, тут делать нечего. Я в продолжение всей ночи думала об этом. Имеете ли вы в руках доказательства или не имеете вы их, это решительно безразлично: он имеет право, когда ему угодно, явиться сюда; он, несмотря на все свои дурные поступки, законный наследник поместья Деррисдир-Баллантрэ. Если бы милорд даже пожелал сделать главным наследником бедного Генри, то это невозможно, так как пока мастер Баллантрэ жив, все в поместье будут считать его наследником и не захотят подчиняться мистеру Генри по той причине, что они его не любят. Я уверена, что в первый же раз, как Генри покажется в качестве наследника поместья на улице, его забросают камнями. Если бедный Генри умрет, тогда дело другого рода. Если лорд пожелает отнять у мастера Баллантрэ его права, то законной наследницей поместья сделается моя дочь, и тогда я посмотрю, кто осмелится отнять его у нее. Но пока мой бедный Генри жив, мы ничего не можем сделать, если бы даже человек этот вернулся, мы должны терпеть, и больше ничего.

В общем, я был согласен с миссис Генри и находил, что она правильно рассуждает, хотя все-таки досадовал на нее за то, что она сожгла драгоценные документы, и, несмотря на то, что она старалась оправдаться передо мной, в душе осуждал ее за этот поступок.

- Не будем говорить больше об этом,- сказал я наконец.- Я могу сказать только одно, что чрезвычайно сожалею, что отдал вам документы в руки, и что вы распорядились с ними так бесцеремонно. Что касается до того, что я сказал, что не желаю более служить у вас, так это я сказал сгоряча, и я не имею намерения покидать ваше семейство, если только вы ничего не имеете против того, чтобы я остался. Я привык к вашему семейству и люблю и семейство, и поместье Деррисдир, как будто я член вашей семьи и Деррисдир моя родина.

Я должен отдать миссис Генри справедливость, что она ничуть не рассердилась на меня за мою горячность и говорила со мной в этот день так же любезно, как всегда. Мы остались такими же друзьями, как и прежде.

В тот же день я с радостью заметил, что мистеру Генри лучше, и спустя несколько дней после этого он пришел в себя и начал понемногу сознавать, что вокруг него происходит. Миссис Генри стояла как раз у его ног, когда к нему вернулось сознание, но он не заметил ее и, приподнявшись немного на постели, снова опустился на подушки и затем крепко заснул. Это был не сон, а какая-то летаргия, в которую он погрузился вследствие слабости после высокой температуры, которая столько времени не спадала. С этого дня он хотя и медленно, но заметно поправлялся. У него появился аппетит, и силы начали восстанавливаться. Спустя несколько недель он начал полнеть, а меньше чем через месяц после того дня, как он пришел в сознание, его уже начали вывозить в кресле на террасу.

Но по мере того, как мистер Генри поправлялся, меня и миссис Генри начинала мучить забота, насколько происшедшее до его болезни событие занимало его мысли, думал ли он о нем или же оно изгладилось из его памяти? Каждый день мы со страхом ждали, что у него проявятся симптомы, указывающие на то, что он мучится воспоминанием о случившемся, но день за днем проходил, и мы ничего не могли заметить, что бы указывало на то, что он нравственно страдает.

Мистер Генри становился все крепче и крепче; он теперь по целым часам разговаривал с нами; отец его часто приходил к нему в комнату и просиживал у него некоторое время, а затем уходил, но никто - ни лорд, ни он не упоминали о трагедии, происшедшей до его болезни. Вопрос о том, забыл ли мистер Генри о том, что произошло в ночь на 28 февраля, или же он отлично помнит об этом, но молчит, этот вопрос мучил нас и днем, и ночью.

Мы с беспокойством слушали, что он говорил, и следили за тем, что он делал, и я должен сказать, что во многих отношениях мой патрон сильно переменился за свою болезнь. Он в своем обращении сделался гораздо ласковее, чем он был прежде, но вместе с тем выказывал некоторое упрямство, и, главное, в самых пустых вещах, которого он до болезни никогда не проявлял. Прежде он никогда не придирался к пустякам, и если настаивал на чем-нибудь серьезном, так только тогда, когда от этого зависело что-нибудь важное; теперь же он волновался из-за всякой безделицы и не давал никому покоя раньше, чем достигал того, чего он желал достигнуть. До его болезни в то время, когда он терпел испытания, единственным другом и поверенным его был я, с женой он был в дурных отношениях, стало быть, кроме меня, у него не было ни одного близкого человека. После его болезни это все изменилось: теперь он кроме жены, казалось, ровно никого не любил, и все его мысли были заняты исключительно ею. Он, наподобие ребенка, ищущего защиты у своей матери, жаловался ей на все, что его тревожило, обращался к ней со всевозможными просьбами и порою в продолжение целого дня не давал ей ни минуты отдыха, самым бесцеремонным образом требуя от нее исполнения самых пустых желаний. И к чести миссис Генри будь сказано, что она никогда не заставляла его напрасно просить ее о чем-нибудь. Обращался он с ней действительно очень ласково и не знал, как ей выказать свою любовь, и миссис Генри это, по-видимому, ценила и, по всей вероятности, раскаивалась в том, что прежде относилась к мужу так холодно и нелюбезно, потому что я несколько раз, в то время как мистер Генри поправлялся, замечал, как она выходила из его комнаты растроганная до слез.

По отношению же ко мне мистер Генри до такой степени резко изменился, что я положительно не знал, чему это приписать; он как будто забыл, каким я был для него другом, и эта резкая перемена без всякой причины показалась мне настолько неестественной и странной, что я начал даже сомневаться в нормальности его умственных способностей.

Это сомнение, вкравшееся в мою душу, долго мучило меня, я в продолжение всех дальнейших лет совместной жизни с моим патроном не мог отвязаться от него, и наши отношения очень страдали от этого.

Когда мистер Генри настолько окреп, что мог уже заниматься делами, я опять-таки заметил в нем перемену, которой прежде не было. Нельзя сказать, чтобы он не понимал, что он делает или что он пишет, нет, напротив, сознание у него было вполне ясное, но только он не питал ни к чему ни малейшего интереса, очень быстро уставал, принимался зевать и относился ко всему совершенно безразлично. В особенности меня поражало его безучастное отношение к материальному благосостоянию, доходившее даже до небрежности. Правда, что так как нам не приходилось высылать теперь деньги мастеру Баллантрэ, то нам незачем было дрожать над каждым пенни, и нам не приходилось расходовать особенно большие суммы, да, наконец, если бы нам и представился расход, который мог бы принести нам ущерб, то я удержал бы мистера Генри от бессмысленной траты денег; но, во всяком случае, за ходом материальных дел он вовсе не следил, и мне приходилось самому решать все материальные вопросы. Что-нибудь такое, что противоречило бы здравому смыслу, мистер Генри не делал, этого сказать нельзя, и впечатления человека невменяемого он также не производил, но он безусловно во многом изменился, и у него появились странности, которых у него прежде не было.

В своей манере держать себя он также изменился; движения его были теперь порывисты, тогда как прежде они были хотя и угловаты, но спокойны; затем он стал необыкновенно говорлив, тогда как прежде он был довольно молчалив, но глупостей или бессмысленностей он не говорил. Душа его жаждала счастья, но он не мог в достаточной мере владеть собой, и по мере того, как какое-нибудь радостное событие приводило его в безмерный восторг, какая-нибудь незначительная неприятность повергала его в полное уныние. Благодаря восторженному настроению, в котором он находился порою, он чувствовал себя в течение нескольких лет счастливым, но даже в том восторженном состоянии, в котором он находился, и в его поведении в течение этих лет бывало иногда что-то неестественное. Очень часто люди мучают сами себя тем, что они думают о том, чего изменить нельзя; мистер Генри же, как мне кажется, во избежание того, чтобы мысль о том, чего ни изменить, ни исправить нельзя, не мучила его, старался всеми силами заглушить ее, и это желание заглушить нравственную боль и своего рода трусость, взглянуть на то, что случилось, более критическим и равнодушным взглядом, была главной причиной неправильных, а порою даже весьма безрассудных поступков, которые он совершал. Он вследствие этого также необыкновенно быстро раздражался, и в одну из таких минут, когда раздражение его дошло до особенно сильной степени, он дошел до того, что побил грума Мануса. Подобный поступок с его стороны, о котором в прежнее время никогда не могло быть и речи, настолько поразил всех, что об этом говорили еще долго после того, как факт этот совершился. По случаю его раздражительности и благодаря его нетерпению, ему пришлось однажды потерять двести фунтов, половину которых я смело мог бы спасти, если бы он дал мне время действовать и имел терпение ждать. Но он предпочел потерять всю эту огромную сумму денег, чем терпеливо выжидать, пока я устрою дело.

Чем больше я замечал перемену, происшедшую в характере и образе мышления мистера Генри, тем сильнее меня волновал вопрос, помнит ли он о дуэли с братом, и какой у него по этому поводу сложился взгляд. Ответ на этот вопрос я получил совершенно неожиданно и как раз в ту минуту, когда я меньше всего об этом думал.

Он уже несколько раз выходил погулять, но, разумеется, под руку с кем-нибудь, и после такой прогулки с ним я случайно остался с ним вдвоем на террасе.

Заметив, что мы на террасе одни, он вдруг улыбнулся какой-то улыбкой, вроде той, которой улыбаются школьники, когда они чувствуют за собой особенную вину, и без малейшего предисловия шепнул мне:

- Где его похоронили?

Я был до такой степени удивлен, что от удивления не мог произнести ни одного слова.

- Где его похоронили? - спросил он снова.- Я желал бы видеть его могилу.

Я рассудил, что лучше всего, если я расскажу ему всю правду, и сказал:

- Мистер Генри, я могу сообщить вам новость, которую вам чрезвычайно приятно будет услышать. Вы можете, по моему мнению, быть совершенно спокойны в том отношении, что вы не убийца. Я говорю это, потому что имею полное основание сомневаться в том, что ваш брат убит. Мастера Баллантрэ нашли, по всей вероятности, не убитым, а только раненым, и его, как мне известно, увезли контрабандисты. Теперь он, наверное, уже совсем поправился.

По лицу мистера Генри мне трудно было судить о том, что происходило в его душе; он помолчал минуту, а затем спросил:

- Джемс?

- Да, ваш брат Джемс,- ответил я.- Я не смею с уверенностью утверждать, что он не убит, так как боюсь возбудить в душе вашей надежду, которая, быть может, и не сбудется, но, по крайней мере, я лично вполне уверен, что брат ваш жив.

- О,- воскликнул мистер Генри, вскакивая со своего места с большей живостью, чем я замечал до сих пор,- о, Маккеллар,- закричал он каким-то сдавленным голосом,- неужели ничто не в силах убить этого человека? (Это точь-в-точь его слова). Человек этот положительно бессмертен. Нет никакой возможности его убить. Я, кажется, никогда не избавлюсь от него. Он присосался ко мне на всю жизнь.

Сказав это, он уселся и не говорил больше ни слова.

Спустя один или два дня после этого, в то время, как мы с мистером Генри были снова вдвоем, он, обратившись ко мне с той же самой улыбкой и предварительно удостоверившись в том, что нас никто не слышит, сказал:

- Маккеллар, вы человек умный, и поэтому вы, наверное, согласитесь со мной в том отношении, что мы должны быть настороже и держать ухо востро, иначе "он" застанет нас врасплох и устроит нам какую-нибудь неприятность.

- Я не думаю, чтобы он решился приехать сюда,- сказал я.

- О, нет, он приедет, непременно приедет,- сказал мистер Генри.- Вы увидите, он от меня не отстанет. Там, где буду находиться я, туда и он явится.

И при этих словах он снова оглянулся, чтобы удостовериться в том, что нас никто не слышит.

- Не думайте об этом, мистер Генри, - сказал я.

- Да, вы совершенно правы,- сказал он,- вы дали мне отличный совет.- Мы будем думать об этом только тогда, когда мы получим какие-нибудь известия. И ведь на самом деле, мы ничего не знаем. Быть может, он и умер.

Тон, которым он произнес эти последние слова, больше, чем то, что он сказал раньше, убедили меня, что мистер Генри гораздо более был бы рад услышать, что мастер Баллантрэ умер, чем то, что он жив. Но это открытие, которое я случайно сделал, я старательно скрывал от всех, так как боялся, что если миссис Генри узнает об этом, она охладеет к мужу и, пожалуй, возненавидит его. Но боязнь эта, как оказалось, была вполне неосновательна. Миссис Генри сама заметила, что муж ее со страхом думает о том, что мастер Баллантрэ жив, и находила это с его стороны вполне естественным. На самом деле, как это ни странно, но для нас троих, для мистера Генри, для миссис Генри и для меня, было бы самой приятной новостью, если бы мы узнали достоверно, что мастер Баллантрэ умер. Лорд составлял, разумеется, в этом отношении исключение.

Кстати о лорде. Вскоре после того, как мое беспокойство относительно мистера Генри немного улеглось, я начал тревожиться за лорда. Я заметил некоторые перемены в его наружности, которые навели меня на мысль, что он нездоров, и даже серьезно, так что я начал беспокоиться, не смертельная ли у него болезнь. Лицо у него было бледное, и оно опухло; он, сидя за своей латинской книгой, очень часто засыпал, и несколько раз книга его падала прямо в золу камина, у которого он сидел; бывали дни, когда он волочил ногу, и дни, в которые он с трудом говорил и постоянно запинался. В обращении он сделался еще любезнее, чем прежде, извинялся за малейшее беспокойство, которое он причинял, заботился о всех без исключения, а со мной был не только любезен, а в высшей степени вежлив.

Вскоре после того, как в его наружности произошла перемена, он послал за нотариусом, и в тот же день после того, как он побыл довольно долго у себя в комнате, вышел в зал, где в то время находился я, и, походив медленными шагами взад и вперед, взял меня за руку и, обратившись ко мне, сказал:

- Мистер Маккеллар, я много раз имел случай убедиться в том, какой вы верный друг и какой вы преданный человек, и поэтому я осмеливаюсь обратиться к вам с просьбой: я имею намерение написать сегодня завещание и надеюсь, что вы не откажетесь быть у меня свидетелем. Я знаю, что вы любите всех нас и исполните мою просьбу.

В продолжение всего последнего времени, предшествовавшего этому дню, лорд почти целые дни только и делал, что спал, и его крайне трудно было разбудить; затем он начал очень многое забывать, между прочим, путал времена событий, и с открытыми глазами, преимущественно именно тогда, когда он не спал, звал свою покойную жену и старого покойного слугу, могилу которого я сам много раз видел.

Если бы меня спросили, считаю ли я его способным написать завещание и нахожу ли я, что он в здравом уме и твердой памяти, то мне по совести пришлось бы ответить, что нет, а между тем завещание, которое он составил, было написано так правильно, и все его распоряжения свидетельствовали о таком нормальном состоянии умственных способностей, что решительно никто не мог усомниться в том, что человек, написавший это завещание, был в полном уме и твердой памяти в то время, как он постепенно объявлял свою последнюю волю.

Но здоровье его с каждым днем становилось все хуже и хуже. Силы его ослабевали, ноги отказывались служить, он начал глохнуть, и он уже теперь не разговаривал, а скорее бормотал что-то под нос. Но, несмотря на то, что он находился в таком плохом состоянии, он все-таки не переставал изъявлять нам свои ласки: он гладил по руке того, кто оказывал ему услугу, и старался всячески выказывать нам свое расположение. Мне он подарил одну из своих любимых латинских книг и с особенным старанием начертил на ней свою фамилию. Незадолго до его смерти к нему вернулась снова способность ясно произносить слова, но только временами, и когда он произносил их, он производил впечатление ребенка, заучившего наизусть свой урок, время от времени запинающегося и желающего припомнить то, что он забыл. В последнюю ночь перед своей смертью он вдруг сразу прервал царившую в комнате тишину, громко произнеся следующую фразу Виргилия: "Gnatique pratisque, aima, precor, miserere". Фразу эту он выговорил ясно и отчетливо.

Когда мы услышали голос лорда и фразу, которую он произнес, мы бросили наши занятия (мы находились тут же в комнате) и поспешили подойти к нему, но он сидел совершенно спокойно в своем кресле и, судя по выражению его глаз, можно было подумать, что он даже и не сознавал того, что он говорил. Вскоре после этого его уложили в постель, хотя с большим трудом, чем обыкновенно, и в ту же ночь он тихо скончался.

Спустя довольно много времени после его смерти мне пришлось говорить о лорде с доктором медицины, фамилии его я не назову, скажу только, что он был знаменитый доктор, и я упомянул о всех странных явлениях во время его болезни. По мнению доктора, и лорд, и мистер Генри были больны приблизительно одной и той же болезнью: отец, по его мнению, захворал от испытанного им сильного горя, а сын вследствие какого-нибудь сильного нравственного потрясения. По мнению доктора, у них обоих лопнул в мозгу сосуд, и, по всей вероятности, слабость мозговых сосудов было наследственным свойством Дьюри-Дёррисдиров.

Лорд умер, а сын его, мистер Генри, с каждым днем превращался все в более крепкого человека, то есть в физическом отношении, в нравственном же он все-таки не производил на меня впечатления вполне здорового человека. Нельзя даже сказать, чтобы душа его страдала, но что-то такое происходило в его внутренней жизни, что бросалось мне в глаза, и чего я прежде не замечал.

Смерть лорда была для нас неожиданным и тяжелым сюрпризом; миссис Генри и я были очень поражены, а, кроме того, нас заботил еще следующий вопрос: как после смерти отца будет вести и держать себя его сын, мистер Генри? Оба мы были того мнения, что сыновья своей дуэлью убили лорда, и что, стараясь убить друг друга, они, сами того не замечая, убили старика-отца. Но, к счастью, мысль эта не приходила в голову мистеру Генри или, вернее, теперь уже лорду Генри. Он не особенно близко принял к сердцу смерть отца; правда, он сделался несколько серьезнее, но нисколько не был убит горем. Он очень часто и с большим уважением к памяти покойного разговаривал о нем, но, по-видимому, с совершенно спокойной совестью. В день похорон он был чрезвычайно серьезен, но вполне спокоен, все лежащие на нем обязанности выполнил тщательно и при этом держал себя с большим достоинством. Я только заметил, что он очень строго наблюдал за тем, чтобы его титуловали лордом, и что он придавал этому большое значение.

И вот на сцене появляется теперь новое лицо, ныне здравствующий лорд Александр, играющий большую роль в этом рассказе, родившийся 17 июля 1757 года и своим появлением на свет переполнивший чашу счастья своего родителя, лорда Генри. Когда мальчик родился, молодой лорд пришел в такой неописуемый восторг, что счастливее его в ту минуту, кажется, не было ни одного человека на свете. На самом деле я уверен, что не существовало на свете отца, который любил бы своего сына сильнее, чем мой патрон любил своего Александра. Как только сын его не находился при нем, он тотчас скучал и беспокоился, не случилось ли с ним что-нибудь. Когда мальчика выносили гулять, отец тревожился, чтобы его не простудили, и следил за движением туч, боясь, чтобы он не промок от дождя. Ночью он ежеминутно вставал и прислушивался к дыханию его. На посторонних лиц лорд производил даже несколько странное впечатление тем, что постоянно разговаривал о своем сыне. Когда он занимался своими делами по имению, он только и говорил: "Мы отложим этот проект до того времени, когда моему Александру минет 21 год", или: "Вот когда мой Александр женится, то мы устроим так-то", и по всему было видно, что мысли его были заняты исключительно его Александром, и что кроме Александра никто на свете его не интересовал.

С каждым днем становилось все более и более заметно, что все мысли лорда Генри сосредоточились на его сыне, и что только в нем он находил свое счастье. Он почти ничем не занимался, как только тем; что ухаживал и присматривал за ним.

Когда мальчик подрос настолько, что он мог уже ходить, отец, держа его за ручку, разгуливая с ним по террасе, а затем, когда ребенок мог предпринимать уже более продолжительные прогулки, он разгуливал с ним по парку. И за этим занятием лорд проводил целые часы; он положительно не уставал нянчить сына. Веселые голоса их раздавались по парку, так как они говорили довольно громко, и на меня звук этих голосов производил лучшее впечатление, чем пение птиц. Приятно было смотреть, как отец и сын, осыпанные листьями и цветами терновника и в запачканных пылью и грязью костюмах, с раскрасневшимися от удовольствия лицами возвращались с прогулки. Что они приходили домой в вымазанных, а порою и оборванных костюмах, не мудрено, так как и лорд Генри, и его сын с одинаковым наслаждением бегали по сырому берегу, катались на лодке, лазили по заборам осмотрели, как на лугах пасся скот.

Упомянув о веселых прогулках лорда и его сына, я не могу не остановиться на одной довольно странной сцене, которой я как-то был свидетелем. В парке, окружавшем, дом лорда, Деррисдира, была одна дорожка, по которой я никогда не мог пройти без того, чтобы не испытывать волнения, так как мне приходилось много раз ходить по ней именно тогда, когда я исполнял какие-нибудь неприятные поручения. Один раз в два месяца мне обязательно приходилось предпринимать прогулку по этой дороге, так как этого требовали дела.

Когда маленькому мистеру Александру было лет семь или восемь, мне также пришлось рано поутру отправляться по делам и пройти по той дорожке, которую я терпеть не мог. Погода была чудная, весь парк был в зелени и вцвету; пение птиц раздавалось по всему саду, и каждая из птиц, казалось, желала затмить другую своим чудным пением.

Я находился уже на обратном пути и шел по аллее, засаженной кустарниками, в которой было и темнее, и прохладнее, чем в других частях парка, когда неподалеку от себя я услышал знакомые мне голоса лорда Генри и его маленького сына. Я быстро пошел вперед и в скором времени увидел их. Они стояли на том месте, где некогда происходила дуэль. Лорд Генри положил руку на плечо своего сына и серьезно разговаривал с ним о чем-то. Когда он услышал шаги, то повернулся в ту сторону, откуда я шел, и мне показалось, что, когда он увидел, что это я, лицо его просияло от удовольствия.

- А,- сказал он,- вот и наш дорогой Маккеллар. А я только что рассказывал моему маленькому Санди, что происходило вот тут, на этом месте, как черт хотел было убить одного человека, и как этот человек чуть-чуть было сам не убил черта.

Я крайне удивился тому, что лорд вздумал рассказывать ребенку подобный факт из своей жизни, но еще более был недоволен, когда он прибавил:

- Спроси Маккеллара, Санди, он присутствовал при этом и видел, как черт дрался с человеком.

- Это правда, мистер Маккеллар? Вы действительно видели черта? - спросил мальчик.

- Я ничего не могу ответить,- сказал я,- во-первых, потому, что я не слышал начала рассказа, а во-вторых, потому, что я очень тороплюсь.

Это я сказал недовольным тоном, так как в ту минуту, как лорд Генри обратился ко мне с рассказом о происшедшем в этой аллее печальном событии, мне живо представилась вся сцена дуэли: я увидел стоявшие и горевшие на том месте, где мы стояли, свечи и печальную картину, которую они освещали. Сердце мое при воспоминании об этом сжалось, и я громко воскликнул:

- Я действительно видел в этом парке черта и видел, как он упал и как он был побежден! Слава Богу, что мы остались живы, и что он нас не тронул! Слава Богу, что дом лордов Деррисдиров остался таким, каким он был до появления черта, что враг не вселился в него! И вот что я вам советую, мистер Александр: когда вы будете подходить к этому месту, то, хотя бы вы находились в самом веселом настроении, прочтите краткую молитву.

Лорд Генри с серьезным видом утвердительно кивнул головой.

- Да,- сказал он,- Маккеллар совершенно прав. Сними свою шапку, Санди, и помолимся.- Сказав это, он снял также и свою шапку и начал читать молитву: - "О, Господи, благодарю Тебя за Твои великие милости, которые Ты нам ниспослал. Дай нам мир и спокойствие. Сохрани нас от злого врага. Заставь, о, Господи, молчать этого лжеца!"

Последние слова он выговорил с каким-то криком, и, по всей вероятности, или воспоминание о том зле, которое причинил ему его враг, настолько сильно повлияло на него, что он замолчал, или же он сам заметил, что молитва его была несколько странная, но только он сразу прервал ее и надел снова шапку.

- Мне думается, что вы забыли произнести следующие слова, милорд,- сказал я: - "И остави нам долги наши, как и мы оставляем должникам нашим. Яко Твое есть царствие и сила и слава во веки веков. Аминь".

- Легко сказать - простить своего врага! - сказал лорд.- Это чрезвычайно легко сказать, Маккеллар. Но как я могу простить? Мне кажется, что если бы я вздумал простить того человека, который меня так сильно оскорбил, то я представлял бы глупейшую фигуру.

- Милорд, что вы говорите, ведь тут, возле вас, ребенок,- сказал я строгим голосом.- Я нахожу, что подобные речи отнюдь не следует вести в присутствии детей.

- Да, да, вы правы,- сказал лорд.- В присутствии ребенка не следует говорить о таких вещах. Пойдем домой, мой птенчик.

Я не помню, было ли это в тот же самый день или это было вскоре после этого дня, но как только я остался с лордом Генри наедине, он снова начал разговор со мной по поводу этого вопроса.

- Маккеллар,- сказал он мне,- не правда ли, я теперь счастливый человек?..

- О, да, милорд, я вполне согласен с вами,- ответил я, - и я от души радуюсь вашему счастью.

- А как вы думаете, когда человек счастлив, - продолжал он, глядя на меня задумчивым взглядом,- не следует ли ему относиться снисходительнее к другим? Не следует ли ему в таком случае быть добрее?

- Да, я того же мнения,- сказал я.- Вообще, мы должны стараться делать как можно больше добра: это и должно быть главной нашей целью во время нашего земного существования.

- Ну, а если бы вы были на моем месте, вы простили бы "его"? - спросил лорд.

Вопрос этот он задал так неожиданно, что я даже не знал, что ему ответить.

- Мы, собственно говоря, обязаны прощать друг другу, христианская заповедь требует этого,- сказал я.

- Стойте, стойте,- сказал милорд,- все это отговорки, чтоб не сказать правды. Говорите прямо: прощаете или простили вы этого человека или нет?

- Ну, хорошо, если вы требуете откровенности, то я скажу, что нет, не прощаю. Да простит мне Господь, но я не могу простить этого человека.

- Ага! Стало быть, мы с вами одного мнения,- сказал веселым голосом лорд.- Ну-ка, дайте мне руку, товарищ.

- Это плохо, если мы с вами в этом отношении товарищи,- сказал я.- Мы, стало быть, дурные христиане. Я надеюсь, что мы с вами изменим наши убеждения и сделаемся лучшими христианами.

Я сказал это улыбаясь, милорд же громко засмеялся и вышел из комнаты.

У меня не хватает искусства описать, каким рабом своего маленького сына был лорд Генри. Он забыл о том, что у него есть дела, друг, жена и думал лишь о своем ребенке; сын его был его идолом, остальные люди для него как будто совеем не существовали. Более всего меня поражало его холодное отношение к жене. С тех пор, как у него родился сын, он как будто не замечал ее, тогда как прежде вся любовь его и все мысли принадлежали исключительно ей. Я сколько раз замечал теперь, как он входил в комнату, в которой находилась его жена, и не обращал на нее ни малейшего внимания. Он, очевидно, искал своего Александра, и миссис Генри отлично знала это. Когда жена его не исполняла желаний их маленького сына, он бывал с ней даже груб, так что несколько раз я хотел было даже вмешаться в их разговор и высказать лорду свое мнение.

Ясно, что очередь страдать и быть незамеченной наступила теперь для нее, но нужно отдать ей справедливость, что она переносила свое положение очень спокойно и вела себя с большим тактом.

Из всего этого вышло следующее: в семье образовались две партии, и мне пришлось примкнуть к той партии, которая состояла из миссис Генри и ее дочери Катарин, и стать в оппозицию к лорду. Не то, чтобы я разлюбил своего патрона, о, нет, нисколько, но только я бывал теперь меньше в его обществе.

Это происходило по той причине, что я не мог равнодушно относиться к тому, что милорд делал такую огромную разницу между своими детьми, что сына своего он безгранично любил, а к дочери не питал ни малейшего чувства нежности, и поэтому я целые часы проводил с девочкой, которая, на мой взгляд, была обижена. Кроме того, мне крайне не нравилось, что лорд относился до такой степени равнодушно к своей жене; это возмущало меня, и я чувствовал к ней жалость, тем более, что, несмотря на холодное обращение с ней мужа, она все-таки относилась к нему ласково и любезно. Она относилась к нему скорее как добрая мать, чем жена, и делала вид, как будто она не замечает его холодности. Она не ревновала мужа к сыну, ей как будто нравилось даже, что между "обоими ее детьми", то есть между лордом и маленьким Санди, существовали такие нежные отношения. Она довольствовалась обществом своей дочери и, по-видимому, нисколько не скучала, а я в свободное от занятий время разделял это общество и целыми часами просиживал с матерью и дочерью. Не знаю, замечал ли милорд, что я держу сторону его жены и провожу почти все свое свободное время в ее обществе и в обществе его дочери; я думаю, что нет - он всецело был поглощен мыслями о своем сыне и даже не замечал, что я остаюсь с ним так редко вдвоем.

Лорд Генри все больше и больше баловал своего сына, и миссис Генри и я не на шутку начали тревожиться, чтобы из него не вышел второй мастер Баллантрэ. Как оказалось впоследствии, тревога эта была лишняя. Напротив, из маленького Александра вышел прекрасный человек, и седьмой представитель рода Деррисдиров; лорд Александр Деррисдир,- одна из самых уважаемых личностей а Шотландии: О своем личном участии в деле его воспитания я умолчу, тем более,- что я имею целью выставить заслуги и достоинства его отца, а никак не свои...

Примечание издателя. Пять страниц рукописи мистера Маккеллара тут опущены; судя по тому, что говорится, на этих страницах, я пришел к тому убеждению, что мистер Маккеллар и в старости был таким же чудным и преданным слугой лордов Деррисдиров, как и в молодости. Что же касается седьмого лорда Деррисдира, то в этих опущенных страницах мы ничего такого не нашли, что могло бы дать нам ясное понятие о его характере или деятельности.

...Но в то время мы еще не знали, что выйдет из маленького Александра, и очень боялись, чтобы из него не вышла копия с мастера Баллантрэ. Миссис Генри попыталась было обращаться с ним строго, но вскоре бросила эту систему, так как она ровно ни к чему не привела. Она смотрела только на то, что делалось, и пожимала плечами, когда замечала, как муж ее потакал во всем ребенку, но не вмешивалась больше в его воспитание. Порою она потихоньку, в то время как мы бывали с ней в комнате вдвоем, вздыхала, и я знаю, что она вздыхала о том, что лорд балует своего сына, но не жаловалась.

Меня же ни днем, ни ночью не покидала мысль о том, как дурно лорд поступает в том отношении, что портит своего сына. Тем, что он портил его, он причинял даже себе самому больше вреда, чем ему, так как рано или поздно он должен был понять, что он наделал. И вот этого-то пробуждения тогда, когда уж будет поздно, я боялся, потому что я знал, что оно страшно подействует на несчастного отца. Я знал, что если сын его будет негодяем, то это убьет лорда, и одна мысль о том, что действительно из маленького Александра может выйти второй мастер Баллантрэ, приводила меня в ужас.

Это беспокойство за будущность и счастье как самого лорда, так и его сына заставило меня решиться на серьезный шаг - открыть лорду глаза на то, что он делает.

В один прекрасный день, когда мы сидели с ним и занимались делом, я, взглянув на него, заметил, как сильно он постарел. Занимался он, как я уже говорил выше, крайне неохотно, со скучным выражением лица слушал, что я ему рассказывал, и, по-видимому, очень мало интересовался тем, что я ему сообщал. Поговорив некоторое время о деле, я без всякого предисловия, под впечатлением, которое произвела на меня перемена в наружности лорда, делая вид, будто я усердно пишу, и не поднимая головы от работы, сказал:

- Милорд, или, если вы позволите мне назвать вас по-прежнему, мистер Генри, мне кажется, что вы любите, когда я называю вас таким образом?

- О, еще бы, мой хороший мистер Маккеллар! - сказал он таким ласковым тоном, что я даже не знал, решиться ли мне сказать то, что я собирался сказать. Но я рассудил, что если я буду говорить с ним серьезно, так исключительно из желания ему добра, и поэтому продолжал: - Вам никогда не приходит в голову, что вы делаете?

- Как, что я делаю? - повторил он.- Объяснитесь точнее. Вы должны знать, что я никогда не умел отгадывать загадки.

- Что вы делаете с вашим сыном? - сказал я.

- Что же я такое делаю? - спросил он вызывающим тоном.- Что же я такое делаю со своим сыном? - повторил он.

- Ваш отец был прекрасный человек,- сказал я, уклоняясь несколько от прямого пути,- а как, по вашему мнению, он правильно воспитывал своих детей?

Он не тотчас ответил, а затем сказал:

- Я не жалуюсь на него, хотя имел бы на это полное право. Нет, нет, я не жалуюсь.

- Вы не жалуетесь, это верно,- сказал я,- но, между тем, вы сознаете, что имели бы на это право. Стало быть, вы отлично понимаете, что хотя отец ваш был прекрасный человек, он все-таки в одном отношении поступал неправильно. У него было два сына, один из них...

Лорд Генри сильно и внезапно ударил по столу.

- Что вы хотите этим сказать? - закричал он.- Говорите прямо.

- Ну, хорошо, я буду говорить прямо,- сказал я, стараясь казаться спокойным в то время, как сердце мое сильно билось. - Если вы будете продолжать воспитывать вашего сына таким образом, как вы это делаете, то вы пойдете по стопам вашего отца. Смотрите, чтобы в таком случае, когда сын ваш вырастет, он не пошел бы по стопам мастера Баллантрэ.

Я сам не знаю, как это случилось, что я сказал то, чего я вовсе не желал сказать, но, по всей вероятности, под влиянием волнения я не сообразил, что я говорю слишком резко, и не взвесил своих слов. Если бы я знал, что то, что я скажу, произведет на лорда Генри такое сильное впечатление, то я, разумеется, был бы осторожнее.

Не получив ответа от лорда Генри, я поднял голову и увидел, что милорд сразу и быстро вскочил на ноги, но в ту же минуту во всю длину упал на пол. Обморок его продолжался недолго, он очень быстро пришел в себя, взялся за лоб и сказал:

- Мне дурно, помогите мне.

Я помог ему встать, но хотя он стоял совершенно крепко на ногах, он все-таки держался за стол и сказал:

- Я почувствовал себя скверно, Маккеллар, совсем скверно. Я не знаю, что со мной приключилось, но мне показалось, будто я куда-то плыву, и будто в сердце у меня что-то порвалось. Но я не сержусь на вас, Маккеллар, нисколько не сержусь, мой хороший человечек. Я отнюдь не в претензии на вас за то, что вы мне сказали. Вы имеете на это право. Мы с вами пережили так много тяжелого. Но знаете что, Маккеллар, я отправлюсь теперь к миссис Генри, да, пойду к миссис Генри,- это будет лучше.

Сказав это, он твердыми шагами вышел из комнаты, оставив меня одного.

В то время как я сидел еще в комнате и мучился угрызениями совести, дверь отворилась, и леди Генри вошла ко мне со сверкающими от гнева глазами.

- Что это значит? - сказала он.- Что вы сделали с моим мужем? Неужели вы никогда не образумитесь и не поймете вашего положения в нашем доме? Перестанете ли вы когда-нибудь вмешиваться в дела, которые вас не касаются?

- Миледи,- сказал я,- с тех пор, как я поселился в вашем доме, мне пришлось много раз слышать резкие и нелюбезные слова. В продолжение некоторого времени я чуть ли не изо дня в день слушал, как меня бранили. Естественно, что я сердился на это. Сегодня же я не буду сердиться, что бы вы мне ни говорили, так как сам сознаю, что сделал страшную глупость. Скажу в свое оправдание лишь одно - я сделал это с добрыми намерениями.

Я рассказал ей весь наш разговор с лордом, и когда она выслушала меня до конца, она задумалась, и лицо ее сделалось несравненно спокойнее.

- Да, вы имели доброе намерение,- сказала она наконец.- У меня была та же самая мысль, как и у вас, или, вернее сказать, я хотела поговорить с мужем насчет сына, и поэтому вполне понимаю вас и не сержусь на вас больше. Но, Боже мой, что же делать, когда он не в силах вынести какое бы то ни было волнение? Он не в силах его вынести! - закричала она.- Струны его сердца уже слишком натянуты. Зачем нам, следовательно, заботиться о том, что будет впоследствии! Пусть он наслаждается тем, быть может, непродолжительным счастьем, которое ему дано в удел.

- Аминь! - сказал я.- Я больше ни во что не стану вмешиваться и прошу вас только поверить, что если я действовал не так, как бы следовало, так только из любви к нему.

- Да, я вполне этому верю,- сказала миледи,- но вы, по всей вероятности, были очень взволнованы, когда говорили, иначе вы никогда не решились бы сказать такую резкую фразу, какую вы сказали.- Она с минуту молчала, а затем улыбнулась и прибавила: - Знаете, Маккеллар, что вы такое? Вы не мужчина, а вы какая-то старая дева!

После вышеописанного случая ничего особенного в семействе лорда Генри не произошло до того дня, в который снова приехал злой гений этого семейства - мастер Баллантрэ. Но раньше чем рассказать об этом, я опять-таки приведу отрывки из записок полковника Бурке, весьма интересные сами по себе, а кроме того, имеющие значение и играющие некоторую роль в этом рассказе. Из них мы узнаем то, что случилось с мастером Баллантрэ во время его путешествия по Индии, и получим некоторое понятие о Секундре Дассе. Но прежде чем привести эти выписки, я считаю своим долгом сказать, что если бы мы узнали раньше то, что мы узнали только впоследствии, а именно, что Секундра Дасс говорит по-английски, то мы избегли бы множества тревог и не испытали бы столько горя, сколько нам пришлось испытать.

ГЛАВА VII

Похождения кавалера Бурке в Индии

Выписки из мемуаров

Вот я и очутился на улице города, название которого я не могу припомнить, и в совершенно незнакомой мне местности. Мне эта местность была настолько мало известна, что я не знал даже, в какую сторону мне идти, чтобы выбраться оттуда, идти ли мне на юг или на север? Я убежал, не успев даже обуться, в суматохе я потерял свою шляпу, весь мой багаж остался в руках англичан, у меня не было спутника, за исключением индийского сипая, никакого оружия, кроме моего меча, и я остался почти совсем без денег. Одним словом, я находился в очень неприятном положении, и если бы мистер Galland, любящий описывать подобного рода приключения, какое произошло со мной, знал о том, что со мной случилось, он, наверное, написал бы об этом рассказ.

Теперь я подробно опишу, какое это было приключение.

Сипай был очень честный человек; он уже много лет служил под французским знаменем и готов был, кажется, дать разрезать себя на куски ради моего соотечественника, мистера Лалли. Это тот же самый парень, о котором я рассказывал уже в начале этих мемуаров, который отличился своим удивительным благородством, когда нашел меня и мистера Фессака на валу совершенно пьяными, и который закрыл нас соломой, чтобы проходивший мимо нас командир порта не увидел, в каком состоянии мы находимся.

Очутившись в критическом состоянии, я поэтому обратился к этому благородному парню за советом, куда нам идти и что нам предпринять? Решить этот вопрос было весьма нелегко, но при зрелом обсуждении его мы пришли к тому убеждению, что нам следует забраться в один из садов, находившихся перед нами, окруженных стеной, чтобы выспаться под каким-нибудь деревом, и затем отправиться на поиски пары туфель и тюрбана на голову.

Теперь нам осталось только одно: решить, в который из садов нам забраться, так как их было очень много. Помешать нам никто не мог, так как была ночная пора и в переулках между садами ни одного человека не было видно. Я хлопнул своего парня по плечу, и мы вместе с ним быстро перелезли через одну из стен сада, на которую я ему указал. Земля в саду была совершенно сырая от сильной росы, поэтому ложиться на нее не следовало, так как эта сырость необыкновенно вредно действует на здоровье людей, преимущественно же европейцев; но мне так сильно хотелось спать, что я не в силах был держаться на ногах и лег. Я только стал немного забываться, когда мой спутник разбудил меня. Он увидел в конце сада яркий свет, падавший на землю, и свет этот, появившись, уже не потухал, а продолжал виднеться между листьями. Это неожиданное появление света в такой поздний час нас крайне удивило, и мы решили, что нам надо быть чрезвычайно осторожными, чтобы не попасть в руки людей, могущих причинить нам вред. Я послал своего провожатого сделать рекогносцировку, и он, быстро вернувшись ко мне обратно, сообщил, что дом, из которого виднеется свет, по-видимому, принадлежит европейцу, и, вероятно англичанину.

- Ну, хорошо,- сказал я,- пойдем посмотрим, что это за европейцы. Быть может, это и хорошие люди.

Сипай повел меня на такое место, откуда я мог хорошо видеть дом. Он был окружен широкой верандой; на полу веранды стояла лампа, а по обе стороны от нее, также на полу, сложив ноги крест-накрест, наподобие того, как сидят азиаты, сидело двое мужчин. Оба они, словно туземцы, были в костюмах из кисеи, а один из них был не только европеец, а мой старый знакомый, мастер Баллантрэ, умом и гениальностью которого я так часто восторгался. До меня дошло известие, что он в Индии, но встретиться мне с ним до сих пор ни разу не пришлось, и чем он занимался, что он делал в Индии, я также не знал.

Как только я узнал мастера Баллантрэ, я, разумеется, как его друг, решил без всякой церемонии войти к нему в дом. Луна освещала нам дорогу, и я быстро прошел со своим спутником вперед и через несколько минут стоял уже перед Баллантрэ и рассказал ему, в каком критическом положении я очутился. Он взглянул на меня и выслушал меня совершенно безучастно, а затем обратился к сидевшему напротив него человеку и начал говорить с ним на языке туземцев.

Человек этот был очень худощавый, ноги у него были тонкие словно палки, а пальцы - словно спички (Примеч. мистера Маккеллара. Точь-в-точь, как у Секундры Дасса.). Он встал и обратился к нам со следующими словами:

- Саиб не понимает английского языка, а насколько я могу понять, вы ошиблись и приняли саиба за кого-нибудь другого. Это часто бывает. Но только саиб желал бы знать одно: каким образом вы попали к нему в сад?

- Баллантрэ,- закричал я,- черт тебя возьми, неужели ты станешь отрицать, что ты меня знаешь? Неужели ты осмелишься сказать мне это в лицо?

Баллантрэ ничего не ответил, ни один мускул его лица не дрогнул, и он смотрел на меня в упор таким бессмысленным взглядом, словно индийский идол, сидящий в храме.

- Саиб не понимает английского языка,- сказал снова туземец.- Он желал бы знать, каким образом вы попали в сад?

- Черт бы его побрал, вашего саиба! - закричал я.- Он желал бы знать, как я попал к нему в сад? Он? Ну, хорошо, милый человек, в таком случае будьте любезны передать вашему саибу, что перед ним стоят два храбрых солдата, и что оба они люди отнюдь не злые, напротив, очень добродушные, но что если саиб добровольно не даст им чалмы, туфель и приличную сумму денег, то они заставят его это сделать.

Но, несмотря на мою угрозу, Баллантрэ продолжал играть комедию и довел ее до такого совершенства, что начал говорить со своим товарищем на индостанском языке, и туземец снова, глядя на меня с улыбкой, в третий раз, но теперь уже как бы нехотя, повторил:

- Саиб желал бы знать, каким образом вы попали в сад?

- Ах, стало быть, вот вы как! - сказал я, взявшись за рукоятку меча и велев своему спутнику сделать то же.

Туземец, все еще улыбаясь, вынул из-за кушака пистолет и, несмотря на то, что Баллантрэ не двинул даже бровью и не проронил ни одного слова, я уверен, что туземец поступал так, как ему было внушено.

- Саиб советует вам лучше удалиться,- сказал индус.

Я решил, что самое благоразумное будет, если мы удалимся, так как вовсе не желал быть застреленным.

- Скажите саибу, что я не считаю его больше джентльменом,- сказал я и, сделав презрительный жест рукой, собрался уходить вместе со своим товарищем.

Я сделал только несколько шагов, когда голос индуса остановил меня.

- Саиб желал бы знать, не принадлежите ли вы к числу проклятых ирландцев? - спросил он, и при этих словах Баллантрэ улыбнулся и низко поклонился.

- Это еще что? - спросил я.

- Саиб советует вам обратиться за объяснением этого вопроса к вашему другу Маккеллару,- сказал индус.- Саиб просит передать вам, что он расквитался с вами.

- Скажите саибу, что когда мы встретимся с ним в следующий раз, то я сумею его проучить: он узнает скрипача Пэта.

Перед тем как уйти, я взглянул на Баллантрэ и его товарища. Оба они сидели и улыбались.

Не думаю, чтобы я когда-нибудь на самом деле решился бы отомстить мастеру Баллантрэ за его нахальство, так как я принадлежу к числу тех людей, которые никогда не отворачиваются от своих друзей. Про Фрэнсиса Бурке никто не может сказать, чтобы он когда-либо изменил своему другу, хотя бы даже за это меня постигла участь Цезаря.

(После этого следует маленькая статья, которую кавалер Бурке зачеркнул, раньше чем прислал мне мемуары. По всей вероятности, здесь говорилось обо мне, и автор мемуаров, как я понял из некоторых слов, обвиняет меня в том, будто я не сумел сохранить в секрете то, что он мне сказал про Баллантрэ, хотя я решительно не помню, когда это могло быть. Быть может, мистер Генри проговорился насчет чего-нибудь, или мастер Баллантрэ выпытал что-нибудь у самого Бурке, или, наконец, выведал у него содержание письма, присланного мне из Франции,- этого я не знаю, но во всяком случае, если вследствие этого письма мастер Баллантрэ обозлился на Бурке и отомстил ему, то в этом я не виноват.

Я знаю, что, несмотря на всю испорченность мастера Баллантрэ, он все-таки умел питать известную привязанность к человеку, которого он считал своим другом, и мне кажется, что, насколько его черствая натура позволяла ему, он вначале был привязан к кавалеру Бурке; но мысль о том, что друг его осмелился выдать малейшую тайну, касавшуюся его, сразу охладила его любовь, которая и без того была не особенно сильная, и его скверный, злой характер при первом же случае выказался с самой неприглядной стороны. Э. Макк.).

ГЛАВА VIII

Враг в доме

Странное дело, что сколько я ни старался, никак не мог припомнить то число, когда произошло одно событие, которое имело огромное влияние на мою жизнь в доме лордов Деррисдиров и которое наделало мне массу хлопот. Я пересмотрел все свои записки и заметки, которые я составил в то время, но у меня решительно нигде число не обозначено. Да оно и вполне понятно: я находился тогда в таком тревожном состоянии, что и не подумал о том, что следует поставить число, изо дня в день переживал такое волнение, что мне нечего было и думать следовать своим привычкам. Во всяком случае, насколько мне помнится, то, о чем я намерен теперь рассказать, случилось в конце марта или в начале апреля 1764 года.

Я в эту ночь довольно дурно спал и проснулся с тяжелым сердцем: мне казалось, будто что-то дурное должно случиться в этот день. Предчувствие это было настолько сильно, что я, не отдавая себе отчета, чего я, собственно, боюсь, соскочил с постели и в одной рубашке и брюках бросился бежать вниз по лестнице, держась за перила.

Было холодное, солнечное утро, дрозды пели удивительно громко и весело, а море так сильно шумело, что во всех комнатах дома раздавался шум его волн. Когда я подошел к двери зала, я услышал еще другой шум, а именно - звук раздававшихся в ней голосов. Я подошел ближе к двери и прислушался, но тут же остолбенел от удивления. Я слышал человеческий голос, но человек, разговаривавший, говорил на таком странном языке, которого я еще никогда не слыхал. Сколько я ни старался, я не мог понять ни одного слова. Мне пришел в голову рассказ, который я слышал в детстве. Мне рассказывали, будто за много-много лет до моего рождения в доме моих предков ни с того, ни с сего появилась красивая чужестранка и поселилась там на некоторое время. Она разговаривала очень много, но на таком языке, которого никто не понимал, и, пожив с неделю под кровлей моих предков, она среди глубокой, темной ночи исчезла так же незаметно, как и появилась.

Легенда эта невольно пришла мне на ум в то время, как я стоял за дверью и прислушивался к незнакомому мне говору. Мне сделалось даже жутко, но любопытство взяло верх над страхом, и я вошел в комнату.

Стол, стоявший посреди комнаты, находился еще в том самом виде, в каком мы его оставили накануне, после ужина: посуда не была еще прибрана, ставни окон были еще закрыты, но сквозь щели их пробивался дневной свет. В комнате было темно, огромный зал освещался лишь одной восковой свечой и светом горевших в камине углей.

У самого камина сидело двое мужчин. Один из них был закутан в плащ, и на нем были высокие дорожные сапоги,- я взглянул только на него и тотчас узнал злого гения семейства Дьюри-Деррисдир,- а другой, сидевший по правую сторону от камина, был закутан в какую-то материю и имел вид запеленатой мумии; по цвету лица его можно было тотчас догадаться, что он чужестранец,- он был гораздо смуглее европейцев, фигура у него была тщедушная, лоб необыкновенно большой, а глаза глубоко впалые.

На полу комнаты лежало несколько свертков и стоял маленький чемодан, и, судя по тому, что мастер Баллантрэ привез с собой так мало вещей, а равно и по тому, что он был в сапогах из очень грубой кожи, на которых было множество заплаток, надо было думать, что богатства он не приобрел.

Когда я вошел в комнату, он встал; взгляды наши встретились, и, не знаю почему, но в ту минуту, как я смерил его своим взглядом, я почувствовал удивительную храбрость.

- А,- сказал я, к моему великому удовольствию, совершенно спокойным голосом,- а, это вы!

- Так точно, это я, достопочтенный Маккеллар,- ответил мастер Баллантрэ.

- Что же это, вы ездили за этой черной собакой, что ли? - спросил я.

- Ах, это вы говорите про моего спутника, Секундру Дасса? - спросил Баллантрэ.- Позвольте вам представить его. Это уроженец Индии.

- Гм...- сказал я,- я не могу сказать, чтобы я чувствовал симпатию к вам, а равно и к вашим друзьям. Но позвольте взглянуть на вас. Мне интересно видеть, насколько вы изменились.

Сказав это, я подошел к одному из окон и открыл ставни.

Когда дневной свет упал на стоявшего передо мной человека, я увидел, что он очень изменился. Впоследствии, когда все мы были вместе, я нашел, что в сравнении с нами он изменился довольно мало, но в первую минуту моей встречи с ним он показался мне довольно старым.

- Вы очень постарели,- сказал я.

Тень пробежала по его лицу, но между тем он совершенно спокойно сказал:

- Если бы вы могли видеть самого себя, то вы не решились бы назвать другого человека старым.

- Ну, что говорить обо мне! - сказал я.- Я не боюсь старости. Да, по моему мнению, я никогда и не был молодым. Слава Богу, если я постарел, то вместе со старостью я приобрел уважение окружающих меня людей. А это не всякий может сказать про себя, не так ли, мистер Балли? Морщины на вашем лбу говорят о дурных мыслях, которыми вы напрягаете свой мозг, ваша жизнь полна дурных поступков, вы не бессмертны, и когда смерть постучится к вам и вы должны будете проститься с вашей жизнью, у вас не будет ни одного близкого человека, который бы вас утешил и поддержал.

Мастер Баллантрэ ничего не ответил мне на это, а обратился к своему спутнику и начал говорить с ним на индостанском языке. Из некоторых слов, которые я уловил, я мог понять, что мои слова раздражали его, и что я ему надоел своим нравоучением.

В то время, как я разговаривал, по-видимому, совершенно спокойно с появившимся в доме врагом, мысли мои были заняты тем, как мне подготовить лорда Генри к неприятной неожиданной встрече, которая ему предстояла. Я напряг все свои умственные способности, чтобы выдумать, каким образом мне успокоить его, когда вдруг увидел его стоящим в дверях и на вид совершенно спокойным.

Как только он заметил, что я нахожусь также в зале, он переступил порог комнаты и сделал несколько шагов вперед.

Мастер Баллантрэ, услышав шаги брата, пошел ему навстречу, но приблизительно на расстоянии четырех или пяти шагов братья остановились и обменялись взглядами, после чего лорд Генри холодно улыбнулся, слегка поклонился и быстро отошел в сторону.

- Маккеллар,- сказал он мне,- будьте любезны распорядиться, чтобы на долю этих путешественников был также приготовлен завтрак.

По всему видно было, что мастер Баллантрэ был несколько сконфужен, но он старался не подавать виду, что он чувствует себя в неловком положении, и, прибегнув к своему обычному нахальству, сказал:

- Я действительно голоден как волк, дай мне чего-нибудь поесть, Генри.

Лорд Генри повернулся к нему с той же холодной улыбкой на губах и сказал:

- Лорд Деррисдир...

- О, никогда в жизни, я не назову тебя лордом,- возразил мастер Баллантрэ.

- Каждый, кто живет со мной в этом доме, называет меня лордом, так как этот титул мне принадлежит,- сказал милорд.- Прошу вас не делать в данном случае исключения, так как это произведет довольно странное впечатление на посторонних людей. Они подумают, что вы не желаете называть меня лордом из злости, которую вы не в силах побороть.

Я был положительно в восторге от поведения милорда и готов был ему аплодировать, так мне понравились его слова, но мне понравилось еще больше, что он, не дожидаясь ответа мастера Баллантрэ, быстро повернулся и, сделав мне знак рукой, чтобы я последовал за ним, вышел из комнаты.

- Пойдемте скорее,- сказал он мне,- нам надо очистить дом от вредных насекомых.

И он пошел по коридору такими быстрыми шагами, что я едва мог следовать за ним. Дойдя до комнаты Джона Поля, он отворил ее и вошел. Несмотря на то, что Джон Поль имел вид человека спящего, лорд не думал даже будить его, а спокойным тоном сказал:

- Джон Поль, ты много лет служил моему отцу, и служил ему хорошо. Если бы не это обстоятельство, то я вышвырнул бы тебя сию же минуту из дому, как собаку. Но не думай, что из этого следует, что я позволю тебе остаться у меня после того, что ты сегодня сделал. Напротив, я требую, чтобы через полчаса тебя не было больше у меня в доме. Уезжай в Эдинбург, и туда тебе будет выслано жалованье, которое ты заслужил. Если же ты, старый слуга и старый... ну, уж я не назову тебя лучше тем именем, которое ты заслужил, одним словом, если ты вздумаешь оставаться где-нибудь поблизости отсюда, хотя бы, например, в С.-Брайде, то я сумею наказать тебя за твое непослушание. Вставай и убирайся. Та дверь, в которую ты впустил моего врага, может служить тебе теперь для выхода из этого дома. Не смей оставаться здесь дольше, чем я тебе позволил. Чтобы сын мой не видел никогда больше твоей физиономии.

- Я очень рад видеть вас таким спокойным,- сказал я, когда мы с лордом остались вдвоем.

- Спокойным! - закричал он.- Где тут спокойствие?

И с этими словами он схватил мою руку и приложил ее к своему сердцу. Оно билось ужасно быстро и очень сильно.

Услыхав это сильное сердцебиение, я удивился тому наружному спокойствию, которое сохранил лорд, а вместе с тем и встревожился мыслью, чтобы волнение, испытанное лордом, не принесло ему вреда. Он был человек слабого здоровья, силы его были уже надорваны, нельзя было рассчитывать на то, чтобы он мог выносить изо дня в день неприятности, и поэтому надо было как можно скорее положить конец всему, что заставляло его волноваться.

- Не отправиться ли мне к миледи и не сообщить ли ей о том, что случилось? - предложил я лорду.

Предположим, что лорд мог и сам пойти к леди Генри, но я боялся, что он не сумеет поговорить с ней как следует, и поэтому предложил свои услуги.

- Хорошо, ступайте,- сказал лорд.- А я распоряжусь насчет того, чтобы поторопились подать завтрак. Необходимо, чтобы все мы были за столом, даже мой маленький Александр. Надо сделать вид, будто мы нисколько не встревожены.

Я отправился в комнату миледи и без всякого предисловия сразу рассказал ей о том, что случилось.

- Я давно уже приготовилась к мысли о том, что "он" может неожиданно явиться,- сказала она,- и решила, что в случае, если он приедет, мы в тот же день уложим наши вещи и в ту же ночь тайком уедем из поместья. Слава Богу, у меня есть другой дом. С первым же кораблем, который отправится в Нью-Йорк, мы уедем туда.

- Ну, а что мы поделаем с "ним"? - спросил я.

- Мы оставим наш дом в его распоряжение; пусть он наслаждается здесь и строит сам себе козни.

- Ну, нет, уж этого не будет! - сказал я.- Тут в доме есть сторожевая собака, которая этого не допустит. Я дам ему кров и постель, а если он пожелает, то я дам ему и лошадь для верховой езды, но ключи от дома, нет, ключи останутся в руках Маккеллара. И он не выпустит их из рук, будьте спокойны.

- Мистер Маккеллар,- сказала миледи,- благодарю вас за ваше доброе намерение. Все, все будет передано вам, единственно вам. Мы должны бежать, и я предоставляю вам мстить за нас. Пошлите, пожалуйста, Макконоки в С.-Брайд и скажите ему, чтобы он нанял нам лошадей, которые приехали бы за нами ночью, и велите ему пригласить ко мне адвоката.

В эту минуту лорд вошел в комнату, и мы сообщили ему наш план.

- Нет, нет,- закричал лорд,- я и слышать не хочу об этом! Он вообразит, что я испугался его. Я ни за что не покину этого дома и, Бог даст, останусь в нем до самой смерти. Нет на свете человека, который мог бы выгнать меня отсюда, несмотря на козни всех адских чертей.

Он выговорил эти слова с таким жаром и таким твердым голосом, что и жена его, и я были положительно поражены, в особенности я, который был столько раз свидетелем его нерешительных действий.

Миледи взглянула на меня взором, взывающим о помощи, и я поспешил оправиться от волнения и, сделав ей незаметно знак рукой, чтобы она удалилась, обратился к лорду, бегавшему, словно полоумный, взад и вперед по комнате. Я положил ему руку на плечо и сказал:

- Милорд, я снова обращаюсь к вам в качестве просителя и ходатая, как вы желаете меня назвать, это безразлично. Но я человек прямодушный и честный, и поэтому я не могу решиться отнестись равнодушно к человеку, которого я люблю, и хотя я и устал вмешиваться в чужие дела, не могу не высказать вам своего мнения.

- Вы совершенно напрасно будете говорить,- сказал он,- ничто не в силах заставить меня переменить мое решение. Говорите, пожалуйста. Боже сохрани, чтобы я не позволил вам говорить, но только я заранее предупреждаю вас, что я не переменю своего решения.

Слова эти он произнес уже с меньшей горячностью, так что я начал надеяться, что мне удастся заставить его изменить решение.

- Ну, и отлично,- сказал я.- Я, стало быть, начинаю.- Я указал ему рукой на стул, и он сел.- Было время,- начал я,- когда ваша супруга не обращала на вас должного внимания.

- Я никогда не говорил об этом в то время, когда это происходило,- сказал он, и густая краска покрыла его лицо,- но теперь все это изменилось.

- Да, но знаете ли вы, в какой степени? Знаете ли вы, в какой степени все изменилось? - спросил я.- Теперь уж страдаете не вы, а она страдает. Ваша супруга всячески старается усладить теперь вашу жизнь, она только и мечтает о том, как вам угодить, а между тем вы даже как будто не замечаете этого. Она тщетно ждет от вас не только ласкового слова, но даже взгляда, в котором выразилась бы ваша благодарность. И знаете ли вы, с кем она проводит те бесконечные часы, в продолжение которых вы разгуливаете с вашим сыном по полям и лесам? Со мною, со старым секретарем ее мужа, с Эффраимом Маккелларом, с которым и вы некогда проводили целые часы. Помните, милорд?

- О, Маккеллар! Боже мой, как мне не помнить этого! - воскликнул лорд, вскакивая со стула.

- Призываете ли вы Бога, называете ли вы меня по имени, это безразлично, факт остается фактом, что супруга ваша страдает теперь настолько же, насколько раньше вы страдали. А ведь вы христианин. Разве вам не стыдно причинять мучения вашему ближнему? Но вы до такой степени привязались к вашему новому другу, что старые друзья для вас больше не существуют. Вы как будто забыли о их существовании. А между тем, теперь, когда вы очутились в неприятном положении и когда вы нуждаетесь в дружбе, ваши друзья, о которых вы забыли, снова возле вас, ваша супруга, на которую вы обращаете так мало внимания, готова сделать все, что от нее зависит, для того, чтобы вы были спокойны. Но думаете ли вы когда-нибудь о ней? Заметили ли вы, насколько она изменилась после той страшной ночи, которая осталась у нас так ярко в памяти? Приходило ли вам в голову сравнить, как она вела себя по отношению к вам до страшной ночи и после нее? Приходит ли вам в голову, в каком печальном положении она находится теперь? О, нет, никогда! Вы из фальшивого самолюбия, из гордости не желаете ехать отсюда, и жена ваша должна жить с вами, мучиться, глядя на то, как вы мучаетесь и волнуетесь. О, милорд, гордость - это большой порок! И не забудьте еще вот что: вы мужчина, а она слабая, беспомощная женщина, которую вы обязаны защищать и которой вы отнюдь не должны причинять неприятности, тем более, что она мать вашего сына, которого вы безгранично любите.

- Вы говорите мне довольно неприятные вещи, Маккеллар,- ответил лорд,- но, видит Бог, вы говорите правду. Я действительно не умел ценить свое счастье и слишком мало думал о своей жене. Будьте так любезны попросить миледи, чтобы она пришла сюда.

Леди Генри была рядом в комнате и выжидала, чем кончится наш разговор. Когда я вместе с ней вошел снова в комнату к милорду, он взял в одну руку руку жены, а в другую мою и, приложив обе наши руки к своему сердцу, сказал:

- У меня два друга. Все, что я имел в жизни хорошего, я имел или от того, или от другого. Если вы оба того мнения, что нам лучше уехать, в таком случае...- он замолчал на минуту и взглянул на нас полными слез глазами,- в таком случае с моей стороны было бы крайне неблагородно не подчиниться вам,- продолжал он.- Делайте со мной что хотите, но только не думайте...- он снова запнулся,- делайте со мной что хотите, но не думайте, чтобы я не любил вас. Видит Бог, что я и люблю, и уважаю вас.

Сказав это, он выпустил наши руки, повернулся, подошел к окну и начал смотреть в пространство. Леди Генри подбежала к нему, назвала его по имени и, бросившись к нему на шею, заплакала.

Я вышел из комнаты, затворил потихоньку за собой дверь и в глубине души поблагодарил Бога за то, что мне удалось устроить счастье лорда и его жены.

Согласно желанию милорда, к завтраку мы все собрались в зале. К тому времени мастер Баллантрэ снял уже свои сапоги с заплатками и оделся, как того требовало приличие. Секундра Дасс снял также с себя свои кисейные тряпки и был теперь в черном сюртуке и брюках, производя в этом костюме крайне комическое впечатление.

В то время, как лорд с семейством вошел в зал, мастер Баллантрэ со своим другом стоял у окна и смотрел в сад. Они оба повернулись, когда дверь отворилась, и "черный человек", как его прозвала прислуга в доме лорда, поклонился чуть ли не до земли, в то время как мастер Баллантрэ, как член семьи, побежал вперед, чтобы приветствовать миледи и ее детей. Но леди Генри остановила его, попросила не подходить близко к ней, издали очень холодно кивнула ему головой и притянула к себе поближе своих детей. Милорд прошел несколько вперед, а жена его последовала за ним, так что все они, лорд Генри, миледи Генри и мастер Баллантрэ, стояли неподалеку друг от друга.

Время на всех троих наложило свою печать, ни для кого из них оно не прошло бесследно, и мне было крайне досадно видеть, что как раз на злого и порочного человека оно наложило самую меньшую печать; он все-таки и теперь, несмотря на то, что он постарел, казался красивее всех.

Миледи имела вид уже довольно пожилой женщины; она очень располнела и походила на матрону, у которой огромное количество детей и полон дом прислуги. У лорда Генри тряслись уже колени, он держался не совсем прямо и ходил какими-то неровными, порывистыми шагами; лицо его было в морщинах и как будто несколько вытянулось, а на губах время от времени появлялась не то горькая, не то печальная улыбка. Мастер Баллантрэ, наоборот, держался совершенно прямо, быть может, это и стоило ему усилий, этого я не знаю, но в его фигуре никаких признаков старости не было заметно. На лбу, между бровями, у него действительно была глубокая морщина, но она придавала его лицу только еще больше энергии. Он по своей наружности совершенно походил на сатану, каким его описывает Мильтон в "Потерянном Рае". Я не мог не восторгаться его красивой наружностью и удивлялся только тому, что я не чувствовал теперь ни малейшего страха в его присутствии.

Но, несмотря на всю свою красоту, мастер Баллантрэ не производил уже теперь того обаятельного впечатления и не мог разыгрывать той роли любимца, как прежде. Теперь уж никто из его родственников не питал к нему ни малейшего чувства привязанности. Он, на правах чужого, приехавшего из дальних стран путешественника, мог сидеть за столом брата и болтать, но не смел позволять себе выкидывать те фокусы и играть ту комедию, которую он играл прежде. Да и перед кем ему играть ее? Отца больше не было в живых, а леди Генри интересовалась теперь уж не им, а своим мужем.

Глядя на этого фальшивого человека, не имевшего теперь больше той силы, которой он раньше обладал, мне пришло в голову, что я совершенно напрасно так сильно испугался при его появлении. Он остался, без сомнения, таким же ехидным и фальшивым человеком, как прежде, но теперь он уже не имел той силы, которой он обладал при жизни отца, и поэтому он напоминал мне собой змею, у которой вынули жало.

В то время, как мы завтракали, меня занимали две мысли: во-первых, меня занимала, а вместе с тем и радовала мысль, что мастер Баллантрэ, несмотря на все свое ехидство, по-видимому, не в силах был строить козни лорду Генри, а во-вторых, что лорд Генри, пожалуй, был прав, и ему вовсе не следовало бежать от врага, не могущего причинить ему существенный вред. Но в ту же минуту я вспомнил о том, до какой степени сильно билось сердце лорда Генри, когда он увидел брата, и я решил, что для здоровья моего бедного патрона гораздо лучше, если он не будет подвергаться лишним неприятностям.

Когда мы кончили завтрак, мастер Баллантрэ последовал за мной в мою комнату и, не дождавшись с моей стороны приглашения, взял стул и, усевшись на нем, спросил, что ему делать и как мы намерены теперь поступить?

- Как, каким образом мы намерены поступить, мистер Балли? - спросил я в свою очередь.- Дом этот, разумеется, на некоторое время будет служить вам пристанищем.

- На некоторое время? - спросил он.- Я не понимаю, что вы хотите этим сказать?

- Мне кажется, что тут и объяснять нечего,- ответил я.- До тех пор, пока вы не совершите какого-нибудь неблаговидного поступка, могущего бросить пятно на репутацию лорда Деррисдира, до тех пор вы можете проживать здесь, а как только вы скомпрометируете нас, мы вас тотчас вышвырнем вон.

- Вы дерзкий, негодный человек! - сказал мастер Баллантрэ, сердито сморщив лоб.

- Я учился в хорошей школе и был усердным учеником,- ответил я.- Во всяком случае, вы должны знать и понимать, что со смертью лорда, вашего отца, положение ваше в этом доме сделалось совсем иное. У вас уже нет теперь той силы, мастер Балли, которую вы имели прежде. Я вас теперь больше не боюсь. Напротив, да простит мне Бог, но я нахожу даже некоторое удовольствие в вашем обществе.

Он засмеялся громким смехом, но смех этот, как я ясно заметил, был неестественным.

- Я приехал сюда с пустыми карманами,- сказал он спустя минуту.

- У нас нет денег, которые мы могли бы швырять направо и налево,- ответил я.- Я советовал бы вам не рассчитывать на то, что вы что-нибудь получите.

- Мы насчет этого еще поговорим,- сказал он.

- В самом деле? - спросил я.- Я решительно не понимаю, о чем тут еще говорить.

- О, вы только прикидываетесь, будто вы не понимаете,- сказал мастер Баллантрэ.- Не забудьте, что у меня есть возможность устроить вам всем скандал, и я отлично знаю, что вы побоитесь его, и этим я воспользуюсь.

- Виноват, мистер Балли, но я положительно не могу себе даже представить, какой скандал может грозить нам с вашей стороны, - сказал я.

Он снова засмеялся.

- Однако вы отлично выучились парировать удары,- сказал он.- Но говорить очень легко, и фразы остаются фразами, но как вы будете действовать, это другой вопрос. Поэтому я предупреждаю вас, чтобы вы были настороже, иначе вам всем не поздоровится. Вы поступили бы гораздо умнее, если бы вы дали мне деньги и таким образом избавились бы от меня.

С этими словами он махнул мне на прощанье рукой и вышел из комнаты.

Вскоре после этого ко мне в комнату вошел лорд в сопровождении адвоката, мистера Карлайля. Нам подали бутылку вина, и мы занялись важными делами.

Мы сначала обсудили все маловажные дела, а затем приступили к вопросу об управлении поместьем во время отсутствия лорда. Управление им было поручено мне и адвокату Карлайлю.

- Вот что, мистер Карлайль,- сказал лорд после того, как он сделал все необходимые распоряжения,- я желал бы попросить вас исполнить одну просьбу. По всей вероятности, по поводу нашего внезапного отъезда по имению пойдут различные толки, и предметом всевозможных фальшивых толков будем мой брат и я. Скажут, что я убежал вследствие того, что он приехал. Я просил бы вас очень постараться разуверить в этом тех, кто это будет говорить, и заставить молчать глупых болтунов.

- Постараюсь, милорд,- сказал мистер Карлайль.- Стало быть, ваш брат, маст... мистер Балли не уезжает вместе с вами?

- Я должен объяснить вам одну вещь,- сказал милорд,- которой вы не знаете, а именно, что мистер Балли не только остается здесь, в Деррисдире, на попечении мистера Маккеллара, но что он не имеет даже малейшего понятия о том, что мы уезжаем.

- Но, по всей вероятности, вы будете переписываться с ним, и он будет знать...- начал было мистер Карлайль.

- О, нет, ни в коем случае,- перебил его милорд.- От моего брата мы будем держать все в секрете. Никто, за исключением вас и мистера Маккеллара, не будет знать, где я нахожусь и каковы мои намерения.

- И мистер Балли остается, стало быть, здесь... ага, он... стало быть, здесь,- сказал адвокат.- Так, так... А управление поместьем вы поручаете... ага, ага...- Затем он обратился ко мне и сказал: - Мистер Маккеллар, мы берем на себя весьма ответственную задачу, не правда ли?

- Без сомнения, сэр,- ответил я.

- Да, да, без сомнения,- сказал он.- И мистер Балли, стало быть, не будет иметь никакого голоса?

- Не будет иметь никакого голоса,- повторил милорд,- и, надеюсь, никакого влияния на ваши распоряжения. Я должен сказать вам, что мистер Балли плохой советчик.

- Так, так...- сказал адвокат.- Ну, а что же, сам он имеет какие-нибудь средства или он их уже прожил?

- Насколько мне известно, он все свои средства потратил,- сказал лорд.- И так как я знаю, что у него ничего нет, то я предоставляю ему жить здесь, в доме, и он будет иметь стол, отопление и освещение.

- Ну-с, а денежную сумму вы не будете выдавать ему? - спросил адвокат.- Видите ли, так как вы возлагаете на меня весьма серьезную обязанность, и я беру на себя немалую ответственность, то я желал бы в точности исполнить все ваши желания, и поэтому мне интересно знать, что мне ответить мистеру Балли в случае, если он потребует денег?

- Прошу вас ничего ему не давать,- сказал лорд.- Я настолько недоволен его поведением, что вовсе не желаю делиться с ним деньгами.

- Да и что касается денег,- присовокупил я,- то он промотал и свои собственные, и огромную часть наших. Потрудитесь взглянуть на эту расписку, мистер Карлайль. Я обозначил тут всю сумму денег, которую мы выслали мистеру Балли за последние пятнадцать или двадцать лет. Обратите внимание, сумма немаленькая.

Мистер Карлайль присвистнул.

- Однако, нечего сказать, недурно! - сказал он.- Я не имел об этом ни малейшего понятия. Извините, милорд, что я вам надоедаю, но мне крайне необходимо знать, как вы желаете действовать впоследствии по отношению к мистеру Балли? Может случиться, что мистер Маккеллар умрет, и тогда я один остаюсь ответственным лицом. Так как мистер Балли разоряет имение, то не лучше ли было бы... гм... не лучше ли было бы, если бы вы предложили ему уехать куда-нибудь подальше?

- Почему вы желаете, чтобы именно я предложил ему это? - спросил милорд, глядя на мистера Карлайля.

- Потому что, насколько я могу судить, он причинит вам немало неприятностей, оставаясь здесь, даже если вас здесь не будет. По-видимому, он не является утешением семьи.

Милорд сильно сморщил лоб.

- Черт бы его побрал, провалился бы он совсем! - закричал он и налил себе стакан вина, но когда он поднес стакан к губам, рука его до такой степени дрожала, что половина той порции вина, которую он налил себе, разлилась ему на грудь.

Это было уже второй раз в моем присутствии, что вдруг во время серьезного и делового разговора лорд, не будучи в силах сдержать себя, явно выказывал ненависть, которую он питал к брату.

Я взглянул на мистера Карлайля, а тот взглянул на меня, и затем мы с известным скрытым любопытством принялся следить за дальнейшими движениями лорда Генри.

Внезапная вспышка гнева моего патрона еще сильнее укрепила меня в том убеждении, что ему, ради его здоровья, необходимо уехать и не подвергаться неприятностям.

После этой внезапной вспышки другой не последовало, и мы спокойно продолжали беседовать. Мистер Карлайль, как все адвокаты, говорил тихо и медленно. Из дальнейших слов адвоката мы могли понять, что слухи о странном поведении мастера Баллантрэ во время его последнего пребывания в Деррисдире все-таки ходили, и, судя по этому, можно было заключить, что если он будет продолжать вести себя так, как он вел себя, когда находился в поместье в последний раз, то он быстро потеряет расположение своих приверженцев.

- Говоря откровенно, я не удивляюсь тому, что вы изволили сделать такого рода распоряжения, милорд, и что вы отстранили мистера Балли от всякого участия в управлении имением,- сказал адвокат.- Когда он был в последний раз в Деррисдире, то относительно его ходили различные толки, и я не скажу, чтобы очень хорошие. Говорили, между прочим, о какой-то женщине, живущей в С.-Брайде, которую мистер Балли чуть ли не истязал и к которой, напротив, вы относились чрезвычайно милостиво. Понятно, что были и такие люди, которые не верили этим толкам, но, во всяком случае, разговоров по этому поводу было много. Я лично не знал, кому и чему мне верить, но после того, как я увидел бумагу, которую показал мне мистер Маккеллар, я убедился, что это джентльмен, которому доверяться не следует. Не правда ли, мистер Маккеллар? Мы, надеюсь, не дадим ему воли?

Остальная часть этого дня, имевшего немаловажное влияние на всю нашу последующую жизнь, прошла довольно благополучно. Мы решили не терять из виду нашего врага и наблюдать за всем, что он делал. Я взялся присматривать за ним и разыгрывал роль какого-то караульного. Он не замечал, что за ним следят, и, по-видимому, воображал, что мы не оставляем его одного из любезности, поэтому он принял необыкновенно довольный и важный вид.

Меня крайне возмущала хитрость этого человека и его стремление выведать все, что происходило в этом доме до его появления. И он умел так ловко выпытывать, что, несмотря на всю мою осторожность и на то, что я был все время настороже, раньше чем я успел опомниться, он узнал уже от меня многое, чего бы ему не следовало знать. Наподобие костоправа, делающего человеку перевязку после того, как он повредил себе руку или ногу, - ну, положим, если он свалился с лошади и расшибся - и затрагивающего больное место пострадавшего, Баллантрэ умел с удивительной ловкостью затронуть как раз больное или, вернее, слабое место здоровых людей. И его обмануть было крайне трудно. Взгляд у него был удивительно проницательный, а язык острый как нож.

Как я ни старался скрыть от мастера Баллантрэ то, что делалось у нас в доме, ему все-таки удалось устроить так, что я проговорился насчет того, как сильно лорд Генри любит своего сына и как страшно он его баловал. О маленьком Александре мастер Баллантрэ говорил особенно много и, по-видимому, интересовался им более, чем остальными членами семьи лорда, и это обстоятельство возбудило тотчас во мне подозрение и заставило меня быть еще более настороже и не спускать с нашего врага глаз, дабы он не мог свести компанию с нашим маленьким Александром.

Ребенок при встрече с дядей показал, что он его боится; по всей вероятности, лорд Генри наговорил мальчику про мастера Баллантрэ что-нибудь такое, что напугало его, и поэтому он дичился его и его спутника. Мастер Баллантрэ, без сомнения, заметил это, и я уверен, что он задался целью завоевать расположение любимца своего брата. Что его намерения должны были увенчаться успехом, в этом не могло быть никакого сомнения: мастер Баллантрэ был красив собой, красноречив и так интересно рассказывал о своих путевых приключениях, что слушать его можно было с величайшим интересом, и ему было чрезвычайно легко завоевать расположение и интерес мальчика, у которого воображение было необыкновенно живое.

Джон Поль покинул дом лорда только в то утро, в которое мастер Баллантрэ приехал. Нельзя предполагать, чтобы он не проговорился в присутствии Александра о том, что дядя его и любимец Джона Поля путешествовал, и я уверен, что он не раз рассказывал своему маленькому барину о приключениях мастера Баллантрэ. Теперь сам герой, с которым произошли всевозможные приключения, был налицо, теперь он мог сам рассказать о морских сражениях, в которых он участвовал, о поражениях, которые он терпел, о бегстве с корабля и о странствовании по дремучим лесам Америки, и вдобавок еще о своем пребывании в Индии.

Я отлично знал, до какой степени подобные интересные рассказы действуют на воображение мальчуганов. Я понимал, что, несмотря на самое строгое запрещение, ребенок все равно будет искать общества этого интересного человека, и что пока мастер Баллантрэ будет в доме, мальчик всячески будет стараться встретиться с ним, а тот, разумеется, будет делать все, что от него зависит, чтобы развратить ребенка. Если можно сделать змею ручной, чего некоторые действительно достигают, то дело не трудное приручить птенчика, бегающего в коротеньких панталончиках, и приворожить его к себе.

Мне поневоле пришел в голову один случай, свидетелем которого я сам был. В то время как я был студентом, в отдаленной части того города, где я жил, проживал один старый матрос. Каждую субботу к этому матросу приходила целая толпа ребятишек и слушала рассказы о морских путешествиях. Я сам много раз проходил мимо лачужки этого матроса и удивлялся тому, какая масса детей приходила к нему слушать его рассказы. Они сидели целыми группами на земле и жадно прислушивались к тому, что рассказывал старик. И между тем многие из мальчишек не любили этого старика, иные его даже ненавидели, но как только наставала суббота и они освобождались от занятий, они тотчас отправлялись к старому, грубому матросу и просиживали у него целые часы. Когда старик напивался, иные в ужасе убегали от него, и другие, более храбрые, бросали в него камнями, но в следующую же после этого субботу они снова приходили к нему и снова проводили с ним время.

Когда я вспомнил о старом моряке и о том, какое чарующее, обаятельное впечатление производил на детей этот грубый, пьяный матрос, то я с ужасом представлял себе, насколько сильно будет то влияние, которое на мистера Александра произведет его красноречивый, изящно одетый дядя. Не могло быть никакого сомнения в том, что свое влияние он употребит исключительно для того, чтобы испортить нравственность ребенка, чтобы развратить его, и вот этому-то необходимо было воспрепятствовать.

Как только я заметил, что мастер Баллантрэ интересуется маленьким Александром,- он в самое короткое время три раза упомянул о нем,- мне показалось, будто предо мною разверзлась пропасть. Я ясно понял, что мастер Баллантрэ расспрашивает меня с таким интересом обо всем, что касается ребенка, именно потому, что он сообразил, что Александр - это идол лорда Генри, и вот к нему-то ему и хотелось подобраться. Александр в нашем раю был тем же самым, что в настоящем раю была Ева, и вот змей-искуситель в образе мастера Баллантрэ подкрадывался теперь к нашей Еве.

Нечего и говорить, что как только я удостоверился в том, что нашему маленькому Александру грозит опасность, а моему дорогому лорду грозит удар, я, не медля ни секунды, стал снаряжать своих господ в дорогу. С той минуты я, кажется, не позволил себе даже вздохнуть свободно, а все время бегал по дому то туда, то сюда; я то следил за тем, что делают мастер Баллантрэ и его индус, то укладывал на чердаке вещи в чемодан, то посылал Макконоки с уложенными вещами по боковой дорожке к тому месту, откуда вещи должны были быть отправлены, то на секунду забегал в комнату миледи и советовался с ней то насчет одного, то насчет другого. Но все это я делал незаметным образом, чтобы мастер Баллантрэ ни о чем не догадался. На вид казалось, будто ничего особенного не совершалось и будто семья и не думала покидать дом своих предков, тогда как втайне происходили самые энергичные приготовления к отъезду.

Если мастер Баллантрэ время от времени и замечал усиленную беготню, то он, по-видимому, не придавал ей никакого значения и, по всей вероятности, приписывал ее только его неожиданному появлению, приводившему обыкновенно его родных в некоторое замешательство.

Ужин кончился, хозяева со своими гостями обменялись холодными пожеланиями спокойной ночи, и все - как гости, так и хозяева, разошлись по своим комнатам. Я последовал за мастером и его приятелем в комнату последнего. Мастеру Баллантрэ и его индусу мы отвели комнаты в северном флигеле здания, по той причине, что комнаты эти находились далеко от тех комнат, в которых помещался лорд со своим семейством, и потому что флигель этот можно было запереть, и таким образом Баллантрэ и его индус были совершенно отделены от лорда и его семьи.

Мастер Баллантрэ относился к своему индусу чрезвычайно ласково; не знаю, считал ли он его своим другом, или Секундра Дасс был его слуга, но только он заботился о нем удивительно нежно. Он собственноручно затопил у него в комнате камин, так как тот жаловался на холод, попросил, чтобы я велел подать ему рис, который по просьбе Баллантрэ был для него приготовлен, и ласково беседовал с ним на индостанском языке, в то время как я, стоя тут же, делал вид, что мне очень хочется спать.

Спустя некоторое время мастер Баллантрэ заметил, что я хочу спать, так как я громко начал зевать, и сказал:

- Я вижу, что у вас остались те же самые привычки, которые у вас были и раньше: вы встаете, по всей вероятности, так же рано, как и прежде, и поэтому так же рано ложитесь спать. Убирайтесь отсюда, ваша зевота мне надоела.

Я отправился к себе в комнату, снял сапоги, потушил свечу и улегся на часок. Ровно через час я снова зажег свечу, надел войлочные туфли, которые я носил во время болезни милорда, и отправился в апартаменты лорда Генри, чтобы разбудить его и членов его семьи. Милорд и миледи, мисс Катарин, мистер Александр и прислуга леди Генри, Христина, все были уже одеты и ждали только моего появления. Так как я решительно от всей прислуги, за исключением Христины и Макконоки, держал в секрете, что милорд с семейством уезжает, то не мудрено, что, видя, что делается что-то необыкновенное, то один, то другой из людей показывались в дверях и с бледными как полотно лицами смотрели на то, что у нас творилось. Мы вышли из потаенной двери и боковыми дорожками прошли через парк. Было совершенно темно, одна или две звездочки блестели лишь на небе, но свету от них было немного; вследствие этого мы в начале нашего путешествия, прежде чем глаза наши привыкли к темноте, натыкались и на пни, и на кусты.

За парком, на тропинке, ведшей в лес, Макконоки ждал нас, держа в руке большой фонарь, так что теперь по освещенной дороге нам было уже гораздо легче идти. Мы шли все время молча, никто из нас не говорил ни слова. Пройдя с четверть мили, мы дошли до того места, которое называлось "Орлы", и где начиналась уже более болотистая местность, и там, на проезжей дороге, мы увидели две кареты с зажженными фонарями, нанятые для лорда и его семейства. Я с милордом и миледи обменялся лишь двумя-тремя словами, они дали мне еще несколько поручении, затем последовало крепкое рукопожатие; милорд, миледи, дети и Христина уселись в кареты, лошади дернулись и пустились бежать вперед, а кареты быстро покатили по улице, и мы с Макконоки остались на месте и смотрели вслед уезжавшим. Неподалеку от Картмора путешественникам пришлось ехать медленнее, так как им надо было взбираться на возвышенность. По всей вероятности, они, медленно поднимаясь на гору, взглянули в нашу сторону и увидели, что мы все еще стоим на том месте, где мы с ними простились, потому что мы заметили, как кто-то из них снял фонарь, прикрепленный к карете, и три раза на прощанье махнул им в нашу сторону.

И после этого они исчезли из виду и, бросив в последний раз взор на кровлю своего родного дома, умчались вперед, с целью переехать в незнакомую им страну. В то время как я с Макконоки стояли все на том же месте, где я простился со своим лордом и со своей леди, я почувствовал страшную тоску. Я в первый раз в жизни понял, что я одинок, и сознание этого причиняло мне глубокие страдания. Когда дорогие моему сердцу люди уехали, мне показалось, что я нахожусь в изгнании и что я в своем собственном отечестве - чужой, а что там, куда уехали мои дорогие господа, там моя родина.

Остальную часть этой ночи я провел, разгуливая по проезжей дороге взад и вперед, предаваясь мыслям о прошедшем и будущем. Я сначала с нежностью думал о тех дорогих моему сердцу людях, отправившихся в далекий путь, а затем начал думать о том, что мне предстоит исполнить, и тут уж я почувствовал прилив энергии, и плаксивое настроение мое прошло.

Начало рассветать, из-за холмов стало выглядывать солнце, домашние птицы начали кричать, а из труб хижин и крестьянских домов стал подниматься дым. Я понял, что мне пора возвратиться домой, и я медленно пошел обратно по той же дорожке, по которой я недавно прошел впотьмах, в то время как теперь вокруг меня становилось все светлее и светлее, и солнце все сильнее и сильнее освещало крышу дома лорда Деррисдира.

Когда время завтрака настало, я отправился в зал и велел доложить мастеру Баллантрэ, что завтрак подан. Я нисколько не волновался и ждал его появления совершенно спокойно.

Войдя в зал, мастер Баллантрэ с удивлением взглянул на пустую комнату и на три прибора, стоявшие на столе, и сказал:

- Что это так мало приборов? По какому это случаю?

- К этому числу приборов вам придется теперь привыкнуть,- сказал я.- Больше приборов у нас теперь не будет.

Он пристально взглянул на меня и спросил:

- Что вы хотите этим сказать?

- Вы, ваш друг, мистер Дасс, и я, вот и вся наша компания,- сказал я.- Вы должны будете довольствоваться обществом вашего друга и моим, так как милорд, миледи и дети уехали.

- Да ну! Что вы говорите! Может ли это быть? - сказал он.- Впрочем, если это действительно так, то я, во всяком случае, не понимаю, почему нам не сесть и не позавтракать. Ведь завтрак остынет. Прошу вас, мистер Маккеллар, садитесь,- сказал он, занимая хозяйское место во главе стола, которое я собирался занять.- Ну-с, а теперь, пока мы будем есть, я попрошу вас рассказать мне подробно о том, когда и куда мой братец с семейством уехали.

Я заметил, что, хотя он и был взволнован, он не хотел этого показать, и я решил также не выказывать ни малейшего волнения и говорить самым холодным и спокойным тоном.

- Я имел как раз в виду предложить вам сесть на хозяйское место,- сказал я,- так как я твердо помню, что вы член семьи, покинувшей этот дом, а я некто иной, как гость, поэтому место хозяина за столом я предоставляю вам.

Вначале он действительно играл роль любезного хозяина, разговаривая со мной, давал различные приказания Макконоки, который принимал их с недовольным выражением лица, но чаще всего он обращался к Секундре Дассу.

Так это продолжалось некоторое время, но затем он обратился ко мне и спросил каким-то небрежным тоном:

- Ну-с, а куда мой милейший братец с семейством уехал?

- В этом отношении я не могу удовлетворить ваше любопытство, мистер Балли,- ответил я:- Я не имею приказаний сообщить кому бы то ни было об этом.

- Даже мне? - сказал он с ударением на слове "мне".

- Решительно никому.

- Нечего сказать, чрезвычайно мило со стороны милорда! - сказал Баллантрэ.- C'est de bon ton! Ну, a как же насчет меня, дражайший мистер Маккеллар, какие "они" изволили сделать распоряжения?

- Вы будете иметь стол и постель,- сказал я.- Кроме того, я имею право выдавать вам вино, стоящее у нас в погребе, и я должен сказать вам, что запас у нас порядочный. Вам стоит только обращаться со мной любезно, что вовсе не так трудно, и вы будете иметь, когда вам будет угодно, лошадь для верховой езды и бутылку вкусного вина.

Он выслал Макконоки из комнаты и затем спросил:

- Ну, а насчет денег? Как насчет денег? Что, мне также следует хорошо вести себя, чтобы получить карманные деньги от моего дражайшего друга Маккеллара? Великолепно. Стало быть, я нахожусь теперь на положении маленького мальчика, перешел в ребяческий возраст.

- Я не имею никаких указаний насчет того, чтобы выдавать вам деньги,- сказал я.- Но если вы будете умеренны в ваших требованиях, то я могу взять на себя ответственность и выдать вам небольшую сумму.

- Если я буду умерен в своих требованиях! - повторил он.- И вы будете выдавать мне эту сумму? - Он встал и, взглянув на висевшие на стене портреты своих предков, сказал: - Благодарю вас, благодарю вас во имя моих предков.- Затем сел и продолжал ироническим тоном: - Ну, а как насчет Секундры Дасса? Какие насчет него сделаны распоряжения? Не может быть, чтобы вы на общем совете не обсудили этого вопроса?

- В первый же раз, как я буду писать милорду, я попрошу его дать мне по поводу этого вопроса надлежащие указания,- ответил я.

Он сразу переменил тон и, облокотившись на стол и пристально глядя на меня, спросил:

- И вы воображаете, что то, что вы говорите, чрезвычайно умно?

- Я исполняю только то, что мне приказано, мистер Балли,- сказал я.

- Вы чрезвычайно скромны, но нельзя сказать, чтобы вы были очень умны,- сказал мастер Баллантрэ.- Вы сказали мне вчера, что со смертью моего отца я потерял ту силу, которую я прежде имел. Почему же в таком случае такой знатный пэр, как мой брат, посреди мрака ночи убежал из дома своих предков, как только я появился? Он до такой степени поторопился, что даже не сообщил о том, куда он едет, правительству, которое должно было бы знать, где он находится. Поторопился до такой степени, что не простился со своими крестьянами и, оставив меня на "родительском" попечении достопочтенного Маккеллара, поспешил удрать. Все это указывает на страх, и на весьма сильный страх предо мной.

Я хотел было доказать ему, что он ошибается, выставив ему на вид аргументы, которые, положим, не имели особенно веского значения, но он даже не обратил никакого внимания на мои слова и продолжал:

- Да, я повторяю, что это указывает на весьма сильный страх, и я нахожу, что страх этот весьма основательный. Я приехал в этот дом, питая к нему отвращение. После того, что случилось во время моего последнего пребывания здесь, я, понятно, не мог иметь ни малейшего желания явиться сюда, и если я все-таки сюда приехал, то только потому, что меня заставила крайняя необходимость сделать это. Мне нужны деньги. Я во что бы то ни стало должен их иметь. Вы не желаете дать мне деньги добровольно, ну, что же, в таком случае я силой заставлю вас дать их мне. Вместо того, чтобы прожить здесь неделю и уехать, как я сначала предполагал, я останусь здесь до тех пор, пока не выведаю, куда эти дураки удрали. Я последую за ними, и когда я настигну их, я ворвусь в их гнездо и разрушу его. Пусть они боятся меня! Они боятся не напрасно. Они будут еще дрожать предо мной, за это я вам ручаюсь. Вот тогда я и посмотрю, какую сумму милорд Деррисдир предложит мне за то, чтобы откупиться от меня,- сказал он тоном, в котором выражались бесконечная злоба и ненависть,- и тогда я еще подумаю, на что мне решиться: взять ли мне деньги или насладиться местью?

Я был крайне удивлен, слышав от мастера Баллантрэ такое откровенное признание. Он, по-видимому, был так сильно рассержен внезапным отъездом милорда и тем, что он временно остался в дураках, что не взвешивал своих слов и говорил все, что приходило ему на ум.

- И вы воображаете, что то, что вы говорите, чрезвычайно умно? - сказал я, повторяя его фразу.

- Судите как знаете, но последние двадцать лет я жил исключительно этим умом,- ответил он, глядя на меня гордо и надменно улыбаясь.

- И, благодаря ему, дошли до состояния нищего, если можно так выразиться,- сказал я,- хотя нищий даже еще слишком нежный эпитет для вас.

- Я прошу вас заметить, мистер Маккеллар,- закричал мастер Баллантрэ с горячностью, которая, впрочем, очень шла ему,- что я очень вежлив как в разговоре, так и в обращении с людьми, и что я советовал бы вам взять с меня пример в этом отношении, если вы желаете, чтобы мы были друзьями.

В продолжение всего этого разговора между мной и мастером Баллантрэ меня раздражало то обстоятельство, что Секундра Дасс не спускал с меня глаз. Ни я, ни мастер Баллантрэ не дотронулись до еды, мы не спускали друг с друга глаз, и, кажется, то, что мы чувствовали, ясно выражалось на наших лицах, и это было вполне естественно; но почему индус смотрел на меня таким взглядом, будто он понимает то, что мы говорим, это меня крайне удивляло. Мне пришло в голову, не понимает ли он по-английски, но я тотчас отогнал эту мысль и успокоился тем, что, вероятно, он смотрел на меня и на мастера Баллантрэ только потому так пристально, что он по выражению лиц и по интонации голосов сообразил, что мы ссоримся, и что друг его недоволен мной. Если он и понял что-нибудь, так разве то, что разговор идет о каком-то важном вопросе.

Мы с мастером Баллантрэ и его индусом жили уже три недели в Деррисдире. В продолжение этих трех недель между мною и мастером Баллантрэ завязались те отношения, которые я могу обозначить словом: интимность. Вначале он был иногда вежлив, а порою, следуя своей прежней привычке, издевался надо мной, и я во всем подражал ему до известной степени. Благодаря Богу, я не боялся теперь больше ни его злого, сердитого лица, ни лезвия сабли; я был теперь несравненно храбрее.

Мне пикировка с мастером Баллантрэ доставляла даже некоторое удовольствие, она занимала меня. Когда он позволял себе говорить резкости, я отвечал ему тем же, и мои ответы на его глупые выходки были большей частью весьма удачны, так что даже он сам потешался ими. Однажды во время ужина, я сострил до такой степени удачно, что привел его в восторг. Он смеялся без конца и никак не мог вспомнить о том, что я сказал, чтобы тотчас не начать хохотать.

- Кто бы мог подумать, что у этой старой бабы столько остроумия,- смеялся он, указывая на меня.

- Это не остроумие, мистер Балли,- сказал я,- а это просто юмор, которым отличаются все шотландцы. Самый простой, сухой юмор.

После этого дня он никогда уже больше не говорил мне дерзости, и если желал, чтобы я услужил ему, то прибегал обыкновенно к любезным шуточкам. Особенно любезно он относился ко мне и особенно весело он дурачился, когда он желал получить лошадь для верховой езды, бутылку вина или немного денег. В таких случаях он начинал заигрывать со мной как школьник, и вел себя вроде того, как добродушный сын-шалун ведет себя, когда он желает выпросить что-нибудь у своего отца. Я, разумеется, удовлетворял его просьбы, и мы оба хохотали и дурачились. Я с каждым днем замечал, что он все больше и больше ценит меня и уважает меня, и это льстило моему самолюбию. Чем дольше мы жили вместе, тем любезнее он со мной обращался, и теперь уже его обращение со мной было не столько фамильярно, сколько дружественно. Порою эта внезапная дружба ко мне человека, который раньше меня терпеть не мог, возбуждала мое подозрение, но я долго не останавливался на этой мысли и очень скоро успокаивался.

Мастер Баллантрэ очень редко уезжал из дому, и когда его приглашали в гости, большей частью отказывался от этих приглашений и оставался дома.

Роберт Льюис Стивенсон - Мастер Баллантрэ (The Master of Ballantrae: A Winter's Tale). 3 часть., читать текст

См. также Роберт Льюис Стивенсон (Robert Louis Stevenson) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :