Стендаль
«Ченчи (Les Cenci)»

"Ченчи (Les Cenci)"

Текст издания В. В. Чуйко

ИТАЛЬЯНСКИЯ ХРОНИКИ:

Виттория Аккорамбони.- Ченчи.- Герцогиня Пальяно.- Ванина Ванини.- Сан-Франческо-а-Рипа.

ЧЕHЧИ.

1599 г.

Мольеровский Дон-Жуан, конечно, волокита, но, главным образом, он человек порядочного общества; прежде, чем предаться непреодолимому влечению к хорошеньким женщинам, он старается подладиться под известный идеальный образец, хочет быть человеком, восхищающим весь двор короля любезного и остроумнаго.

Дон-Жуан Моцарта уже ближе к природе; он менее француз, менее думает о чужом мнении, его главная забота не казаться, parestre, как говорит барон де-Фенест, де-д'Обинье. У нас сохранилось только два портрета итальянского Дон-Жуана, каким он должен был-бы казаться в этой прекрасной стране в XVI веке, на заре возрождающейся цивилизации.

С одним из этих двух портретов я никак не могу познакомить читателя - наше время слишком для этого чопорно; надо помнить великие слова, столько раз слышанные мною от лорда Байрона: This age of cant. Это скучное Лицемерие, никого не обманывающее, обладает одним громадным преимуществом: давать пищу дуракам: их скандализирует смелость то-то сказать, насмеяться над тем-то и т. д. Его вред заключается в том, что оно бесконечно сокращает область истории.

Если читатель тонкого вкуса мне позволит, то я, с должною скромностью, представлю ему историческую заметку о втором из Дон-Жуанов, о котором возможно говорить в 1837 году; имя его Франческо Ченчи.

Для того, чтобы Дон-Жуан был возможен, в обществе необходимо лицемерие. В древнем мире Дон-Жуан был-бы следствием без причины; религия была праздником, она побуждала людей к удовольствию, как-же бы она могла карать личность, которая всю свою деятельность ограничивает только некоторым наслаждением? Одно лишь правительство говорило о воздержании; оно запрещало то, что могло вредить родине, т. е. интересам всех, а не то, что вредило личности действующей.

Всякий, кто в Афинах любил женщин и был богат, мог, значит, быть Дон-Жуаном; никто не находил в этом ничего предосудительнаго; никто не думал, что земная жизнь - долина слез и что весьма похвально заставлять себя страдать.

Я не думаю, чтобы афинский Дон-Жуан мог также быстро дойдти до преступления, как Дон-Жуан современных монархий; самое большое удовольствие этого последнего заключается в презрении к общественному мнению и в молодости он начал с того, что вообразил, будто презирает одно лицемерие.

Нарушать законы монархии, подобной монархии Людовика XIV, стрелять из ружья в кровельщика и заставлять его кувыркаться с крыши,- не служило-ли это лучшим доказательством того, что находишься в свите принца, что принадлежишь к лучшему обществу и что издеваешься над судьей, который не более, как буржуа? Издеваться над судьей - не первый-ли это опыт всякого начинающего Дон-Жуана?

У нас женщины не в моде, оттого и Дон-Жуаны редки; но, когда они еще водились, то начинали всегда с стремления к наслаждениям весьма естественным, при чем крайне гордились своим презрением к религиозным идеям своих современников! идеям, как им казалось, не основанным на разуме. Только позже, когда Дон-Жуан начинает уже падать, он, с особенным удовольствием, издевается над сомнениями, которые ему самому кажутся справедливыми и разумными.

Этот переход должен быть весьма труден у древних и только при римских императорах, после Тиверия и Капреи, начинают встречаться люди, любящие разврат из-за разврата, т. е. из удовольствия выказывать презрение к благоразумным убеждениям своих современников.

И так, я приписываю католичеству возникновение сатанинской роли Дон-Жуана. Эта религия, без сомнения, внушила миру, что душа бедного раба, гладиатора, по способностям и достоинству, равна душе самого Цезаря. Ее следует благодарить за появление более тонких чувств; впрочем, я не сомневаюсь, что, рано или поздно, эти чувства проявились-бы. Энеида уже нежнее Илиады.

Учение Иисуса было учением современных ему арабских философов; единственная новая вещь, явившаеся вследствие принципов, проповедуемых св. Павлом, была корпорация священников, совершенно отделенная от остальных граждан и даже имеющая совсем противоположные интересы (См. Монтескье, Politique des Romains dans la religion.).

Эта корпорация занималась только развитием и укреплением религиозного чувства; она ввела обычаи и изобрела обряды для влияния над умами всех классов общества, начиная с невежественного пастуха до старого, разочарованного придворнаго; она сумела связать память о себе с самыми очаровательными впечатлениями, раннего детства; она не упускала ни чумы, ни всякого другаго несчастия, чтобы не воспользоваться им для увеличения страха и религиозного чувства или, по крайней мере, для постройки прекрасного храма, как, например, Salute в Венеции.

Благодаря этой корпорации, совершилась следующая восхитительная вещь: папа св. Лев без физической силы устоял против свирепаго Аттилы и его варварских полчищ, наведших ужас на Китай, Персию и обе Галлии.

И так, религия, вместе с абсолютной монархией, умеряемой песнями и называемой монархией французской, породила необыкновенные вещи, которые мир, быть может, не увидал-бы, если-бы был лишен этих двух учреждений.

К этим вещам, хорошим или дурным, но всегда странным и любопытным, которые-бы весьма удивили Аристотеля, Полибия, Августа и других представителей древности, я, не колеблясь, причисляю новейший характер Дон-Жуана. По моему мнению, это продукт аскетических учреждений пап, живших после Лютера, потому что Лев X и его двор (1606 г.) почти придерживались принципов афинской религии.

Дон-Жуан Мольера давался в начале царствования Людовика XIV, 15 февраля 1665 г.; король тогда еще не был ханжей, а между тем духовная цензура велела вычеркнуть сцену нищего в лесу.

Чтобы показать свою власть, она убедила этого молодого короля, столь чудовищно-невежественного, что слово янсенист - синоним республиканца (Сен-Симон, Мемуары аббата Блаша.).

Оригинал принадлежит испанцу, Тирсо де-Молина (Это был псевдоним монаха, fray Gabriel Telles, человека очень умнаго. Он принадлежал к ордину Милосердия и оставил после себя несколько пьес, в которых попадаются гениальные сцены, между прочим "Робкий при дворе". Теллец написал триста комедий, из которых шестьдесять или восемьдесят еще существуют. Он умер около 1810 г.), итальянская труппа давала переделку его пьесы в Париже; около 1664 г., и производила фурор. Эта-то, вероятно, комедия и представлялась чаще всего. Дело в том, что в ней есть дьявол и любовь, страх ада и восторженная любовь к женщине, т. е. все, что есть самого ужасного и, самого приятного для всех людей, если только они вышли из дикого состояния.

Нет ничего удивительного, что портрет Дон-Жуана был введен в литературу поэтом испанским. Любовь занимаеть важное место в жизни этого народа; там, это страсть серьезная и для которой приносятся в жертву все другия и даже, кто бы поверил? тщеславие! Тоже самое в Германии и Италии. Собственно говоря, одна Франция совершенно лишена этой страсти, заставляющей делать столько безумств не французов: например, жениться на бедной девушке, из-за того, что она хорошенькая и что любишь ее. Девушки, лишенные красоты, не лишены обожателей во Франции; мы люди рассудительные. В других странах оне принуждены поступать в монахини и вот отчего монастыри необходимы в Испании. Там у девушек нет приданого и этот-то закон удержал торжество любви. Не приютилась-ли любовь во Франции в пятый этаж, т. е., к девушкам, невыходящим замуж при посредстве семейного нотариуса?

Не станем говорить о Дон-Жуане лорда Байрона; это только Фоблас, красивый молодой человек весьма незначительный, на которого падают всякого рода несбыточные блага.

И так, только в Италии и в шестнадцатом веке должен был в первый раз появиться этот странный характер. В этой самой Италии, в семнадцатом веке, одна принцесса, кушая с наслаждением мороженое вечером жаркого дня, говорила: Как жалко, что это не грех!

По моему мнению, это чувство составляет основание характера дон-Жуана и, очевидно, католическая религия ему необходима.

Один неаполитанский писатель воскликнул: "Разве ничего не значит идти против неба и верить, что в эту же минуту оно может превратить вас в пепел? Отсюда - необыкновенное наслаждение, говорят, доставляет любовница монахиня, да еще монахиня чрезвычайно набожная, прекрасно знающая, что поступает дурно, и молящая у Бога прощения с такою же страстностью, с какого совершает грех" (D. Domiaico Poglietta.).

Возьмите, например, католика, чрезвычайно испорченного, родившагося в Риме в то время, когда строгий Пий V ввел с моду или выдумал кучу мелочных обрядов, совершенно чуждых той простой нравственности, которая называет добродетелью только то, что полезно людям. Инквизиция беспощадная, и до такой степени беспощадная, что только короткое время могла просуществовать в Италии, а потом принуждена была искать убежища в Испании, только что была усилена (Св. Пий V Гизнери, пьемонтец, худощавая и строгая фигура которого виднеется на гробнице Сикста V, в Santa-Maria Magiore, был великим инквизитором, когда его выбрали на престол св. Петра в 1566 г. Он управлял церковью шесть лет и двадцать четыре дня. См. его переписку, напечатанную г. Поттером, единственным человеком, знающим эту часть истории. Труд г. Поттера, обширное сборище фактов, есть плод четырнадцатилетней добросовестной работы в библиотеках Флоренции, Венеции и Рима.) и наводила страх на всех.

Впродолжении нескольких лет строго наказывалось неисполнение и пренебрежение этими мелочными обрядами, возведенными на степень самых священных религиозных обязанностей; испорченный римлянин, о котором мы говорим, пожал бы плечами, видя, что все граждане трепещут перед страшными законами инквизиции.

"Ну что же! сказал бы он, я самый богатый человек в Риме, этой всемирной столице; я буду также и самым храбрым; я публично стану смеяться над всем, что уважают эти господа, и что так мало походит на то, что должно быть уважаемо".

Ведь для того, чтобы быть Дон-Жуаном, надо иметь сердце и ум живой и ясный, который бы хорошо понимал мотивы человеческих поступков.

Франческо Ченчи сказал бы: "Какими красноречивыми поступками мне, римлянину, родившемуся в Риме в 1527 г. именно в те шесть месяцев, когда лютеранские солдаты коннетабля Бурбона совершали самые ужасные святотатства над священными предметами,- какими поступками могу я выказать мое мужество и как можно больше потешиться своим презрением к общественному мнению? Как бы мне удивить своих глупых современников? Как бы мне доставить себе удовольствие почувствовать себя не похожим на них?"

Римлянину, да еще средневековому римлянину, не могло придти в голову ограничиться одними словами. Нет страны, где бы смелые слова презирались более, чем в Италии.

Человек, который мог себе все это сказать, был Франческо Ченчи; он был убит на глазах жены и дочери 15 сентября 1598 г. Никакого приятного воспоминания не осталось у нас от этого Дон-Жуана, характер его не был смягчен и укрощен мыслью быть, главным образом, человеком порядочного общества, как Дон-Жуан Мольера. Он думал о других людях за только, чтобы выказать свое превосходство над ними, пользоваться ими для своих целей или их ненавидеть. Дон-Жуан никогда не может найдти удовольствие ни в симпатиях, ни в приятных мечтах, ни в иллюзиях нежного сердца. Ему необходимы удовольствия, которые были бы также и торжеством, которые могли бы быть видимы другими и не могли бы быть отвергаемы; ему нужен список, развернутый дерзким Лепорелло перед глазами печальной Эльвиры.

Римский Дон-Жуан никогда не сделал бы ужасного промаха - дать ключ к своему характеру и откровенничать с лакеем, подобно тому, как это делает Дон-Жуан Мольера, он жил без поверенных, и говорил только то, что ему было полезно и выгодно. Никому не удалось подметить в нем тех минут искренней нежности и очаровательной веселости, которая заставляют, нас все прощать Дон-Жуану Моцарта; одним словом, лицо, мною выводимое, ужасно.

По своей охоте, я бы никогда не рассказал об этом характере и ограничился бы одним его изучением, так как он не столько интересен, сколько ужасен; но признаюсь, меня просили сделать это путевые товарищи, которым я не могу ни в чем отказать. В 1823 г. я имел счастие проехаться по Италии с людьми очаровательными, которых никогда не забуду; я не менее их был очарован портретом Беатриче Ченчи, находящимся в Риме, во дворце Барберини.

Галлерея этого дворца состоит теперь всего из семи или восьми картин, но четыре из них - произведения образцовыя: во первых портрет знаменитой Форнарини, возлюбленной Рафаэля, кисти самого Рафаэля. Этот портрет, в подлинности которого не может быть никакого сомнения, так как существуют современные ему копии, совершенно не похож на находящийся во Флорентинской галлерее, выдаваемый за её портрет и выгравированный под этим именем Моргеном. Флорентинский портрет писан даже не Рафаэлем. Надеюсь, что ради этого великого имени читатель простит мне это маленькое отступление.

Второй драгоценный портрет Барберинской галлереи принадлежит кисти Гвидо; это портрет Беатриче Ченчи, с которого снято такое множество дурных гравюр. Этот великий художник драпировал шею Беатриче небольшим куском материи, а на голову её надел тюрбан: он, вероятно, боялся довести правду до ужаса, если-бы в точности воспроизвел одежду, в которой она явилась на казнь, и всклокоченные волосы пятнадцати-летней девушки, предавшейся отчаянию. Голова нежна и прекрасна, взгляд очень мягок, а глаза чрезвычайно велики: в них читается удивление человека, застигнутого во время горьких слез. Волосы белокуры и очень хороши. В этой головке не видно ни римской гордости, ни сознания своих собственных сил, которые часто замечаются во взгляде дочери Тибра, di una figlia del Tevere, как гордо называют оне самих себя. К несчастью, полу-тоны этого портрета перешли в красно-кирпичный цвет, во время длинного промежутка в двести тридцать восемь лет, отделяющего нас от катастрофы, о которой мы собираемся говорят.

Третий портрет Барберинской галлереи - это портрет Лукреции Петрони, мачихи Беатриче, казненной вместе с нею. Это тип римской матроны в её природной красоте и гордости (Эта гордость происходить не от положения в свете, как на портретах Ван Дайка.). Черты благородны и кожа ослепительной белизны, брови черны и очень обозначены, взгляд повелительный и, в то же время, полон сладострастия. Это составляет прекрасный контраст с лицом кротким, простым, почти немецким, её дочери.

Четвертый портрет, блещущий правдою и яркостью красок, одна из лучших вещей Тициана; это греческая невольница, возлюбленная знаменитого дожа Барбариго.

Почти все иностранцы, приезжающие в Рим, прежде всего приказывают вести себя в галлерею Барберини; их влекут туда, особенно женщин, портреты Беатриче Ченчи и её мачихи. Я разделил общее любопытство; затем, как и все, я постарался прочесть протоколы этого знаменитого процесса. Если и у вас есть подобный кредит, то вы, я думаю, весьма удивитесь, не найдя объяснения самих фактов в этих протоколах, сплошь написанных по латыни, за исключением ответов обвиняемых. Дело в том, что в Риме в 1599 г. факты всем были известны. Я купил позволение списать современный рассказ и счел возможным представить его перевод, не рискуя оскорбить никаких приличий; по крайней мере, этот перевод громко читался при дамах в 1823 г. Само собою разумеется, что переводчик перестает быть точным, когда это делается для него невозможным: любопытство легко-бы заменилось ужасом. Печальная роль истинного Дон-Жуана (который не старается сообразоваться ни с каким идеалом и думает об общественном мнении только для того, чтобы его оскорблять) изложена здесь во всем её ужасе. Чрезмерность его преступлений принуждает двух несчастных женщин убить его на своих глазах; эти две женщины были, одна его супруга, а другая - его дочь и читатель не осмелится осудить их. Их современники находили, что оне не должны были погибнуть.

Я уверен, что трагедия Galeoto Manfredi (убитого своей женою, сюжет, разработанный великим поэтом Монти) и столько других семейных трагедий пятнадцатого столетия, менее известных и едва упоминаемых в частных историях итальянских городов, кончаются такою же сценою, какая произошла во дворце Петрелла. Вот перевод современного рассказа, он на римско-итальянском языке и написан 14 сентября 1999 г.

ИСТИННАЯ ИСТОРИЯ

Смерти Джакомо и Беатри Ченчи и Лукреции Петрони Ченчи, их мачихи, казненных за отцеубийство, в прошедшую субботу 11 сентября 1599 г. в царствование нашего святого отца, папы Клемента VIII, Альдобрандини.

Отвратительная жизнь, которую всегда вел Франческо Ченчи, родившийся в Риме и один из наших самых богатых сограждан, привела его, наконец, к гибели. Он увлек к преждевременной смерти своих сыновей, молодых людей сильных и храбрых и свою дочь Беатриче, которая была казнена, имея едва шестнадцать лет от роду (четыре дня тому назад), но уже прослыла за одну из самых красивых девушек папских владений и всей Италии. Распространяется слух, будто синьор Гвидо Рени, один из учеников восхитительной Болонской школы, хотел написать портрет бедной Беатриче в прошедшую пятницу, т. е. накануне самого дня казни. Если этот великий художник исполнил этот труд так, как исполнял другия картины в этой столице, то потомство может составить себе понятие о красоте этой прелестной девушки. Пусть оно сохранит также воспоминание и об её беспримерных несчастиях и об удивительном мужестве, с которым боролась с ними эта истинно-римская душа; для этого я решился написать все, что узнал о поступке, приведшем ее к смерти и что я видел в день её славной трагедии.

Лица, снабдившие меня всеми сведениями, имели возможность знать самые секретные обстоятельства, неизвестные в Риме даже теперь, хотя вот уже пять недель, как не говорят ни о чем, кроме процесса Ченчи. Я буду писать с некоторою свободой, будучи уверен в возможности отдать свой комментарий на хранение в один из уважаемых архивов, откуда его вынут, конечно, только после моей смерти. Мое единственное горе состоит в том, что я должен, как того требует истина, отрицать невинность этой несчастной Беатриче Ченчи, также обожаемой и уважаемой всеми, ее знавшими, как её ужасный отец был ненавидим и презираем.

Этот человек, бесспорно, в высшей степени одаренный небом проницательностью и оригинальностью, был сын монсиньора Чеичи, который, при Пие V (Гизлиери) возвысился до поста казначея (министра финансов). Этот святой папа, весь занятый, как известно, своей справедливой ненавистью к ереси и возстановлением прекрасной инквизиции, с презрением относился к светскому управлению своего государства, так что монсиньор Ченчи, бывший казначеем в продолжении нескольких лет, до 1561 года нашел возможность оставить этому ужасному человеку, своему сыну и отцу Беатриче, ежегодный доход в сто шестьдесят тысяч пиастров (около двух миллионов пятисот тысяч франков по нынешней цене).

Кроме этого богатства Франческо Ченчи был еще известен своею храбростью и предусмотрительностью, которыми во время его молодости, никто не мог с ним сравняться; эта репутация доставляла ему тем больший почет при дворе папы и среди народа, что преступления, в которых его начинали обвинять, принадлежали к тем, какие прощаются всего легче. Многие римляне еще с горечью вспоминают о свободе мысли и действия, которыми все пользовались при папе Льве X, похищенном у нас в 1513 г., и при Павле III, умершем в 1549 г. Уже при этом последнем папе начали поговаривать о молодом Франческо Ченчи по случаю его странных любовных похождений, имевших благоприятный исход, благодаря его более странным средствам.

При Павле III, когда еще возможно было говорить с некоторой свободой, многие рассказывали, будто Франческо Ченчи более всего гонялся за странными приключениями, которые-бы могли дать ему peripezie di nuova иdeа, ощущения новые и тревожные; при чем ссылаются на его счетные книги, в которых читаем:

"3а приключения и peripezie с Тосканеллой, три тысячи пятьсот пиастров (около 60,000 фр.) е non fu caro (и это не дорого)".

Другим городам Италии быть может неизвестно, что наша судьба в Риме и наша манера держать себя меняются с характером царствующего папы. И так, в течении тринадцати лет, при добром папе Григории XIII (Буонкомпаньи), в Риме все было позволено; желающий мог зарезать своего врага и его не преследовали, если только он скромно вел себя. За этой крайней снисходительностью последовала крайняя строгость в пятилетнее царствование великого Сикста Пятого, о котором говорили, как об императоре Августе, что ему следовало или вовсе не вступать на престол, или никогда не оставлять его. Тогда вдруг начали казнить несчастных за убийства или отравления, уже десять лет забытые, но, в которых несчастные признавались на исповеди кардиналу Монтальто, впоследствии папе Сиксту-Пятому.

Говорить о Франческо Ченчи начали особенно при Григории XIII; он женился на женщине очень богатой и совсем подходящей к столь знатному синьору; она умерла, оставив ему семерых детей. Вскоре после её смерти он вторично женился на Лукреции Петрони, женщине редкой красоты и в особенности известной своей яркой белизной, но несколько полной, что составляет общий недостаток наших римлянок. От Лукреции у него не было детей.

Самый маловажный порок, приписываемый Франческо Ченчи, была его страсть к позорной любви; самый важный - неверие в Бога. Никто никогда не видел, чтобы он, хотя раз в жизни, вошел в церковь.

Три раза сидя в тюрьме по обвинению в позорной любви, он всякий раз добивался свободы, благодаря двум стам тысячам пиастров, розданных людям, бывшим в милости у двенадцати пап, при которых он жил. (Двести тысяч пиастров составляли около пяти миллионов франков).

Я видел Фраическо Ченчи, когда у него были уже седоватые волосы, при папе Буонкомпаньи; тогда для человека смелаго не существовало ничего запрещеннаго. Это был человек ростом около пяти футов и четырех дюймов, очень хорошо сложенный, хотя слишком худощавый; он слыл за чрезвычайного силача, быть может сам распускал про себя этот слух; глаза у него были большие и выразительные, но верхнее веко было слишком опущено; большой нос его слишком выдавался; губы тонкие и улыбка очаровательная. Она становилась страшной, когда он приковывал взоры к одному из своих врагов. Я видал его в моей молодости, при папе Буонкомпаньи, едущим верхом из Рима в Неаполь, для какой нибудь любовной истории; конечно, он проезжал по лесам Сен-Жермано и Фанола, ни мало не заботясь о разбойниках и, как говорят, проезжая это пространство менее чем в двадцать часов. Он путешествовал всегда один, никого не предупреждая; когда первая лошадь изнемогала, он покупал или воровал другую. При малейшем затруднении, он нисколько не задумывался пускать в ход свою шпагу. Но, по правде сказать, в дни моей молодости, т. е. когда ему было лет сорок восемь или пятьдесят, ни у кого не хватало столько смелости, чтобы ему противиться. Для него не было большего удовольствия, как бравировать своих врагов.

Его прекрасно знали на всех дорогах владений его святейшества; платил он щедро, но зато был способен два или три месяца после причиненной ему обиды приказать одному из своих наемников убить оскорбившую его личность.

Единственный добродетельный поступок, сделанный им в продолжении всей жизни, состоял в постройке церкви во дворе его обширного дворца близ Тибра, церкви, посвященной св. Фоме; построить эту церковь побудило его странное желание иметь у себя на глазах гробницы всех своих детей (В Риме хоронят под церквами.), к которым он питал необыкновенную и противоестественную ненависть, даже в их раннем детстве, когда они ничем не могли оскорбить его.

Туда я хочу их всех положить, часто говорил он, саркастически улыбаясь, работникам, строившим ему эту церковь. Трех старших: Джакомо, Христофора и Роха он отправил учиться в Саламанкский университет, в Испанию. Раз, что они очутились в этой далекой стране, он с особенным злым удовольствием оставлял их без всяких средств, так что бедные молодые люди, после бесполезных писем к своему отцу, остававшихся без ответа, принуждены были вернуться на родину, по немногу занимая или выпрашивая милостыню во все время пути.

В Риме они нашли отца еще более строгим и суровым, более жестоким, чем когда-либо; не смотря на свои громадные богатства, он не хотел ни одевать их, ни давать им средств для самой грубой пищи. Несчастные должны были обратиться к папе, который заставил Франческо Ченчи выдавать им небольшую пенсию, после чего они с ним и расстались.

Вскоре после этого, Франческо Ченчи был в третий и последний раз посажен в тюрьму за свои позорные любовные похождения; три брата отправились просить аудиенции у нашего святого отца, ныне царствующего, и просили казнить Франческо Ченчи, их отца, позорящего их семью. Клементу VIII очень хотелось это сделать, но он принужден был отказаться от своей мысли, чтобы не исполнить желания этих безчувственных детей, и с позором выгнал их.

Как выше уже было сказано, отец вышел из тюрьмы, дав большую сумму денег кому следовало. Легко можно понять, что странная выходка его трех сыновей могла только увеличить постоянную его ненависть к ним. Он ежеминутно проклинал их всех, больших и маленьких, бил палками своих двух несчастных дочерей, живших с ним во дворце.

Старшей, хотя и бывшей под сильным надзором, удалось-таки подать прошение папе; она умоляла его святейшество выдать ее замуж или отдать в монастырь. Клемент VIII сжалился над её несчастиями и выдал ее за Карла Габриелли, из самой благородной фамилии Губбио; его святейшество заставил отца дать ей большое приданое.

Этот неожиданный удар разозлил Франческо Ченчи: до крайности; чтобы Беатриче не вздумала впоследствии последовать примеру своей сестры, он запер ее в одной из комнат своего громадного дворца. Туда никто не допускался к бедной девушке, которой едва исполнилось четырнадцать лет и бывшей в полном блеске своей удивительной красоты. Беатриче, в особенности, отличалась веселостью, искренностью и таким юмором, какой я встречал только у нея. Франческо Ченчи сам носил ей пищу. Тогда-то, вероятно, это чудовище влюбилось в нее или представилось, что влюбилось, чтобы помучить свою несчастную дочь. Он часто говорил ей о коварном поступке её старшей сестры и, приходя в ярость от своих собственных слов, начинал осыпать ударами Беатриче.

В это время, сын его, Рох Ченчи, был убит одним колбасником, а в следующем году Христофор Ченчи был убит Паоло Корсо ди Мосса. Тут Франческо выказал все свое нечестие: при похоронах своих сыновей, он не истратил ни баиока на свечи. Узнав о смерти своего сына Христофора, он воскликнул, что тогда только для него будет возможна какая-нибудь радость, когда все его дети будут в земле, а после смерти последнего он зажжет свой дворец, чтобы этим отпраздновать свое счастье. Подобные слова удивили Рим, но всего можно было ждать от человека, тщеславие которого заключалось в выказывании презрения всем и даже самому папе.

(Здесь делается совершенно невозможным следовать за римским повествователем в рассказе странных вещей, которыми Франческо Чеичи хотел удивить своих современников. Его жена и несчастная дочь были, повидимому, жертвами его отвратительных замыслов).

Всего этого ему былой мало; угрозами и силою он пробовал изнасиловать свою дочь Беатриче, сделавшуюся; уже взрослой и красивой; он не постыдился лечь в её постель, не имея на себе никакой одежды. Он прогуливался с нею по комнатам своего дворца, будучи совсем наг; потом он положил ее на кровать своей жены, чтобы, при свете ламп несчастная Лукреция могла видеть, что он делает с Беатриче.

Он внушал этой бедной девушке чудовищную ересь, которую я едва осмеливаюсь передать, ересь, состоящую в том, что если отец имеет детей от своей дочери, то эти дети непременно святые, и что все самые великие святые, чтимые церковью, родились таким образом, т. е. их дед со стороны матери был также и их отцем.

Когда Беатриче противилась его отвратительным желаниям, он осыпал ее самыми жестокими ударами, так что бедная девушка не в состоянии была более выносить такую жизнь и вздумала последовать примеру своей сестры. Она обратилась к нашему св. отцу папе с очень подробной просьбой; но, вероятно, Франческо Ченчи принял своя предосторожности, так как не видно, чтобы эта просьба дошла до рук его святейшества; по крайней мере, ее невозможно было отыскать в хранилище Memorialи, когда Беатриче была в тюрьме и её защитнику нужна была эта бумага; она могла-бы доказать, какие неслыханные безобразия делались в замке Петрелла. Не очевидно-ли бы сделалось для всех, что Беатриче Ченчи вынуждена была к законной защите? Эта записка говорит также и в пользу Лукреции, мачихи Беатриче.

Франческо Ченчи узнал об этой попытке, и можете себе представить, с какою злостью он усилил дурное обращение с этими несчастными женщинами.

Жизнь для них сделалась совсем невыносимой; и, видя, что им нечего ждать от справедливости государя, приближенные которого были подкуплены богатыми подарками Франческо, оне решили принять крайния меры, их хотя и погубившие, но, все-таки, положившие конец их страданиям в этом мире.

Надобно знать, что знаменитый монсиньор Гуэрра часто бывал во дворце Ченчи; он был высокого роста, очень красив и получил от природы особый дар, с помощью которого, за что-бы ни брался, все, выполнял с ему лишь свойственной грацией. Полагали, что он любил Беатриче и намеревался сбросить с себя manteletto и на ней жениться (Большинство monsignori не принадлежат к священным орденам и могут жениться.), как старательно ни скрывал он своих чувств, но не ускользнул от ненависти Франческо Ченчи, упрекавшего его за дружбу со всеми его детьми. Когда монсиньор Гуэрра узнавал, что синьор Ченчи отлучился из дому, он сейчас-же пробирался в комнаты женщин, проводил с ними целые часы в разговорах и выслушивании их жалоб на невероятное обращение, которому оне обе подвергались. Кажется, что Беатриче первая осмелилась сказать монсиньору Гуэрра об их намерении. Впоследствии он помог им и, по неоднократным убедительным просьбам Беатриче, согласился, наконец, сообщить этот странный проект Джакомо Ченчи, без позволения которого ничего нельзя было сделать, так как он был старший брат и глава дома после Франческо.

Он чрезвычайно легко позволил себя вовлечь в заговор; он много вытерпел от отца, не оказывавшего ему никакой помощи, что для Джакомо Ченчи было тем чувствительнее, что он был женат и имел шестерых детей. Для сборов и совещаний о средствах убить Франческо Ченчи, выбрали квартиру монсиньора Гуэрра. Дело велось со всеми формальностями и на все спрашивали согласия мачихи и молодой девушки. Когда все было решено, выбрали двух вассалов Франческо Ченчи, питавших к нему смертельную ненависть. Один из них Марцио, был человек с сердцем, сильно привязанный к несчастным детям Франческо, и, чтобы сделать им, приятное, согласился принять участие в отцеубийстве. Второй, Олимпио, был сделан кастеляном крепости Петрелла, принцем Коллонна в Неаполитанском королевстве, но, благодаря своему всемогущему кредиту у принца, Франческо Ченчи заставил его выгнать.

Все было условлено с ними; Франческо Ченчи объявил, что на лето намерен уехать от дурного римского воздуха в крепость Петрелла; заговорщики решили собрать дюжину неаполитанских разбойников, которых Олимпио взялся доставить. Решили спрятать их в лесах, соседних с Петрелла, дать им знать о времени выезда Франческо Ченчи, которого они должны будут схватить на дороге и объявить семье, что выдадут его за большой выкуп. Тогда дети должны будут вернуться в Рим, чтобы доставать сумму, требуемую разбойниками; они должны представиться, что не могут скоро найдти ее и разбойники, не видя денег, приведут свою угрозу в исполнение. Таким образом, никто не мог-бы заподозрить настоящих виновников этого убийства.

Но летом, когда Франческо Ченчи отправился из Рима в Петрелла, шпион, который должен был дать знать об его выезде, слишком поздно уведомил разбойников, ждавших в лесу, и они не успели выйдти на большую дорогу. Ченчи благополучно приехал в Петрелла; вскоре разбойникам надоело выжидать сомнительную жертву и они отправились в другое место воровать на свой собственный риск.

С своей стороны Ченчи, старик умный и подозрительный, никогда не осмеливался один выходить из крепости. Так как его дурное расположение духа увеличивалось с старческими немощами, то и несчастные женщины подвергались все худшему с его стороны обращению. Ему казалось, что оне радуются его слабости.

Беатриче, доведенная до крайности всем, что она должна была выносить, призвала к стенам Марцио и Олимпио. Ночью, когда её отец спал, она поговорила с ними через. окно и бросила письма к монсиньору Гуэрра. Этими письмами было условлено, что монсиньор Гуэрра обещает Марцио и Олимцио тысячу пиастров, если они согласятся сами убить Франческо Ченчи. Треть суммы должна была быть выплачена в Рине, до преступления, монсиньором Гуэрра, а две другия Лукрецией и Беатриче, когда, по окончании дела, оне сделаются распорядительницами денежного сундука Чеичи.

Кроме того, было условлено, что все дело произойдет в день Рождества Богородицы, для чего они оба были ловко впущены в крепость. На Лукреция остановилась перед уважением к празднику Мадонны и убедила Беатриче отложить преступление еще на день, чтобы не совершать двойного греха.

Таким образом, 9 сентября 1598 г. вечером, мать и дочь очень ловко дали дозу опиума Фраическо, которого весьма трудно было обмануть, и он впал в глубокий сон.

Около полуночи, Беатриче сама ввела в крепость Марцио и Олимпио; Лукреция и Беатриче проводили их в комнату старика, крепко спавшаго. Там оне их оставили для совершения условленного дела, а сами удалились в соседнюю комнату. Вдруг оне увидали этих двух человек, бледных, как полотно и точно вне себя.

- Что такое? - вскричали женщины..

- Да то, что подло и позорно убивать бедного спящего старика! - отвечали они,- жалость не допустила нас действовать.

- Итак, у вас, мужчин, хорошо подготовленных к подобным поступкам, не хватает мужества убить спящего старика! (Все эти подробности доказаны на процессе.) Тем менее осмелитесь вы посмотреть ему в лицо, когда он не спит! И за это вы смеете еще брать деньги! Хороши же вы! если вы так подлы, то я сама убью отца, а что касается вас, то вы не долго проживете!

Воодушевленные этими немногими жгучими словами и боясь уменьшения условленной платы, убийцы смело вошли в комнату в сопровождении женщин. У одного из них был большой гвоздь, который он приставил к глазу спящего старика; другой, имевший молоток, вколотил этот гвоздь в голову. Точно также вколотили большой гвоздь в горло, так что эта несчастная душа, обремененная столькими грехами, попала в руки дьяволов; тело сопротивлялось, но тщетно.

Когда дело было покончено, молодая девушка дала Олимпио большой кошелек, полный денег: Марцио она дала большой суконный плащ, обшитый золотым галуном, принадлежавший её отцу, и отправила их.

Оставшись одне, женщины прежде всего вытащили гвозди из головы и горла; затем, завернув тело в простыню, оне потащили его через длинный ряд комнат до галлереи. выходившей на маленький, заброшенный сад. Оттуда, оне бросили его на большой куст бузины, росший в этом уединенном месте. На конце этой маленькой галлереи помещалось отхожее место, почему оне надеялись; что когда на другой день:тело старика найдется упавшим на ветки бузины, то все подумают, что он поскользнулся и упал, идя туда.

Все случилось так, как оне предполагали. Утром, когда труп был найден, в крепости поднялся страшный шум; оне тоже громко кричали и оплакивали такую несчастную смерть отца и супруга. Оскорбленная стыдливость внушила молодой Беатриче много мужества, но не наградила ее осторожностью, необходимою в жизни; рано утром она дала вымыть простыню, запачканную кровью, одной из женщин, мывших белье в крепости, прося ее не удивляться такому обилию крови, так как всю ночь она мучилась её потерею, так что, в данную минуту, все обошлось благополучно.

Франческо Ченчи сделали пышные похороны и женщины вернулись в Рим наслаждаться спокойствием, которого оне напрасно так долго ждали. Оне уже считали себя на веки счастливыми, так как не знали, что делается в Неаполе.

Божественная справедливость, не желавшая допустить, чтобы такое ужасное отцеубийство осталось безнаказанным, распорядилась так, что, когда в этой столице узнали о случившемся в крепости Петрелла, у главного судьи явились подозрения и он послал королевского комиссара освидетельствовать тело и арестовать лиц заподозренных.

Королевский комиссар арестовал всех, живших в крепости; все они в цепях были приведены в Неаполь; в показаниях ничего не обнаружилось подозрительного, за исключением показаний прачки, объявившей, что она получила от Беатриче окровавленные простыни или простыни. Ее спросили, не старалась-ли Беатриче как-нибудь объяснить эти кровяные пятна; та отвечала, что Беатриче сослалась на обыкновенную болезнь. Ее спросили, могли-ли от этой болезни явиться такие большие пятна; она отвечала, что нет и что пятна на простыне были слишком красны.

Сейчас об этом уведомили римскую юстицию, а между тем, прошло несколько месяцев, прежде чем у нас вздумали арестовать детей Франческо Ченчи. Лукреция, Беатриче и Джакомо тысячу раз могли-бы убежать, или отправясь во Флоренцию, под предлогом богомолья, или в Чивикка-Векию, но Бог не послал им этого спасительного внушения.

Монсиньор Гуэрра, узнав о происходившем в Неаполе, сейчас-же нанял людей для убийства Марцио и Олимпио, но один Олимпио был убит в Терни. Неаполитанская юстиция, арестовав Марцио, сейчас-же препроводила его в Неаполь, где он во всем сознался.

Его страшное показание, было сейчас-же отправлено в Рим, где, наконец, решились арестовать и отвести в тюрьму Corte Savella Джакомо и Бернардо Ченчи, единственных сыновей Франческо, оставшихся в живых, а также и Лукрецию, его вдову. Беатриче осталась во дворце своего отца, охраняемая большим отрядом сбиров. Марцио был приведен из Неаполя и тоже посажен в тюрьму Савелла; там его свели на очную ставку с двумя женщинами, которые упорно все отрицали, а в особенности Беатриче, ни за что не хотела признать плащ с галунами, данный ею Марцио. Этот разбойник, вдруг охваченный восторгом к восхитительной красоте и удивительному красноречию молодой девушки, отвечавшей судьбе, отказался от всего, что говорил в Неаполе. Его начали пытать; он ни в чем не сознался и предпочел умереть среди пыток; справедливая дань уважения красоте Беатриче!

После его смерти, факт преступления остался недоказанным и судьи не нашли достаточных поводов для пытания двух сыновей Ченчи, или двух женщин. Всех их перевели во дворец Сант-Анджело, где они спокойно провели несколько месяцев.

Все казалось оконченным и никто в Риме не сомневался, что это молодая девушка, столь прекрасная, мужественная и возбудившая к себе такое живое участие, вскоре будет выпущена на свободу; но, к несчастью, был арестован разбойник, убивший Олимпио в Терни; приведенный в Рим, он во всем сознался.

Монсиньор Гуэрра, так странно скомпрометированный показанием разбойника, был приглашен немедленно явиться в суд; ему угрожала тюрьма, а быть может, и смерть. Но этот превосходный человек, обладавший даром все хорошо уметь делать, успел спастись, и чуть-ли не чудом. Он слыл за самого красивого человека при папском дворе и был слишком хорошо известен в Риме, чтобы надеяться на бегство; к тому-же, все выходы были хорошо оберегаемы и, вероятно, с минуты его приглашения в суд, к дому его был приставлен строгий надзор. Необходимо прибавить, что он был очень высокого роста, чрезвычайно бел, имел прекрасную белокурую бороду и белокурые отличные волосы.

С непонятной быстротой он подкупил одного угольщика, взяв его одежду, выкрасил лицо, обрил голову и бороду, купил двух ослов и принялся ходить по улицам Рима и, прихрамывая, продавать уголь. Он отлично сумел принять глупый и грубый вид и шел, выкрикивая свой уголь, с ртом, полным хлеба и лука, между тем, как сотни сбиров искали его не только в Риме, но и по всем дорогам. Наконец, когда лицо его сделалось достаточно известным большинству сбиров, он осмелился выйдти из Рима, гоня перед собою своих двух ослов, нагруженных углем. Он встретил несколько отрядов сбиров, не подумавших остановить его. Впоследствии, от него получено было всего одно письмо: его мать послала ему деньги в Марсель, и полагают, что он воюет во Франции, в качестве солдата.

Исповедь тернисского разбойника и бегство монсиньора Гуэрра, произведшее удивительное впечатление в Риме, до такой степени возбудили подозрения и даже улики против семьи Ченчи, что их перевели из замка Сант-Анджело в тюрьму Савелла.

Братья, подвергнутые пытке, далеко не высказали душевного величия-разбойника Марцио; они имели малодушие во всем сознаться.

Синьора Лукреция так привыкла к неге и к удобствам величайшей роскоши, и к тому-же, она была так полна, что не могла выдержать пытки посредством веревки; она сказала все, что знала.

Но не так поступила Беатриче, молодая девушка, полная жизни и мужества. Ни ласковые слова, ни угрозы судьи Москати на нее не действовали. Она вынесла пытку веревкой без малейшей потери сил и с полным мужеством. Судья никак не мог заставить ее сказать что-нибудь для неё компрометирующее; и даже более, своею живостью, полною ума, она совсем смутила этого знаменитого Улисса Москати, судью, ее допрашивавшаго. Он так был поражен поступками этой молодой девушки, что счел себя обязанным доложить о всем его святейшеству, папе Клементу VIII, благополучно царствующему.

Его святейшество захотел просмотреть и изучить дело. Он опасался, чтобы судья Улисс Маскати, столь знаменитый своей глубокой ученостью и высокой проницательностью своего ума, не поддался обаянию красоты Беатриче и не стал щадить ее при допросах. Вследствие этого его святейшество отнял у него руководство этим процессом и отдал другому судье, более строгому. Действительно, у этого варвара хватило смелости безжалостно пытать столь прекрасное тело ad torturam capillorum (т. е. Беатриче была повешена за волосы) (См. трактат Suppliciis знаменитого Фариначчи, современного юрисконсульта. В нем есть ужасные подробности, чтение которых невыносимо для вашей чувствительности девятнадцатого века, но эти ужасы прекрасно вынесла молодая, пятнадцатилетняя римлянка, покинутая своим возлюбленным.).

В то время, как она была привязана к веревке, новый судья привел к ней мачиху и братьев. Увидя ее, Джакомо и синьора Лукреция воскликнули:

- Грех совершен; надо покаяться, а не допускать разрывать тело напрасным упорством.

- Вы, значит, хотите покрыть позором наш дом и подло умереть? - отвечала молодая девушка. Вы так поступаете совершенно напрасно, но если вы этого желаете, пусть будет по вашему.

И, обернувшись к сбирам, сказала:

- Отвяжите меня и пусть прочтут мне допрос моей матери, я одобрю то, что, должно быть одобрено и отвергну то, что должно быть отвергнуто.

Так и было сделано; она созналась во всем. (У Фариначчи находим несколько отрывков признаний Беатриче; они трогательны по своей простоте.) Сейчас же со всех были сняты оковы и, так как прошло пять месяцев, как она не видалась с братьями, то захотела с ними обедать и они все четверо провели очень веселый день.

Но на следующий день их снова разлучили; братья были отведены в тюрьму Тардинона, а женщины остались в тюрьме Савелла. Наш св. отец, когда прочитал подлинный документ с показаниями братьев Беатриче, приказал немедленно привязать их к хвосту необузданных лошадей и таким образом предать их смерти.

Весь Рим затрепетал, узнав об этом жестоком приговоре. Множество кардиналов и князей упали на колени к ногам папы, умоляя его позволить этим несчастным сказать что-нибудь в свою защиту.

- А они дали своему старому отцу время представить свою защиту? - отвечал папа с негодованием.

Наконец, по особенной милости, он согласился дать двадцать пять дней отсрочки. Сейчас же первые римские адвокаты принялись писать об этом деле, наполнившем город - тревогой и состраданием. На двадцать пятый день они все явились к его святейшеству. Николо д'Ангалис говорил первый; но едва прочитал он две строчки своей речи, как Клемент VIII его перебил:

- И так, в Риме,- вскричал он,- встречаются люди, убивающие своего отца и затем адвокаты, их защищающие.

Все молчали, но Фариначи осмелился возвысить голос.

- Святейший отец,- сказал он,- мы здесь не для того, чтобы оправдывать преступление, но чтобы доказать, если сможем, что один или несколько из этих несчастных невиновны в нем.

Папа сделал ему знак говорить и он говорил целых три часа, после чего папа взял их рукописи и отпустил их; когда они уходили, Альтьери шел последним; он испугался, что скомпрометировал себя, и, встав на колени перед папой, сказал:

- Я никак не мог отказаться от этого дела, потому что я адвокат бедных.

На что папа отвечал:

- Не вы нас удивляете, но другие.

Папа не захотел лечь спать и всю ночь провел за чтением защиты адвокатов, взяв себе в помощники одного кардинала.

Его святейшество казался так растроган, что многие начали надеяться на спасение жизни этих несчастных. Для спасения сыновей адвокаты сваливали всю вину на Беатриче. Так как в процессе было доказано, что отец её несколько раз употреблял насилие с преступною целию, то они надеялись, что убийство будет прощено ей, как законно защищавшейся; еслибы случилось, что главная виновница преступления получила бы прощение, то как же братья, ею соблазненные, могли бы быть казнены?

После этой ночи, проведенной за судейскими обязанностями, Клемент VIII приказал перевести обвиненных в тюрьму и посадить в секретное отделение. Это обстоятельство возбудило большие надежды в Риме, видевшем в этом деле одну Беатриче. Было доказано, что она любила монсиньора Гуэрра, но никогда не переходила за пределы самой строгой добродетели: по всей справедливости невозможно было вменять ей в преступление смерть чудовища и наказывать за то, что она воспользовалась правом защиты. Что бы сделали, если бы она поддалась ему? Неужели человеческая справедливость захочет увеличить несчастие девушки столь прелестной, столь достойной сострадания и уже столь несчастной? После такой печальной жизни, обременившей ее всякого рода несчастиями еще до шестнадцати лет, неужели не имела она права на несколько дней менее ужасных? Казалось, что каждый римлянин готов защищать ее. Не получила ли бы она прощения, если бы заколола Франческо Ченчи, когда он в первый раз покусился на преступление?

Папа Клемент VIII был добр и милостив. Мы начали надеяться, что несколько сконфуженной вспышкой которой он перебил защиту адвокатов, он простит той, которая отразила силу силой, не в момент первого преступления, правда, но при новой попытке. Весь Рим был в нетерпении, когда папа получил известие о насильственной смерти маркизы Санта-Кроче. Ея сын Паоло Санта-Крочо пронзил шпагою эту шестидесятилетнюю даму за то, что она не согласилась сделать его наследником всех своих богатств. В отчете прибавлялось, что Санта-Кроче бежал и что нет надежды задержать его. Папа вспомнил о братоубийстве Массини, совершенном незадолго перед этим. Огорченный такими частыми убийствами близких родственников, его святейшество не счел себя вправе прощать. Когда пришло это роковое известие о Санта-Кроче, папа находился во дворце Монте Канолло, где он провел 6 сентября, чтобы быть ближе к церкви Santa-Maria del Angelli в которой на следующее утро он должен был посвящать в епископы немецкого кардинала.

В пятницу, в 22-й час (4 часа вечера) он призвал Ферранте-Таверна (Потом кардинала по такой странной причине (замеч. в рукописи.).), римского губернатора, и сказал ему:

- Поручаем вам дело Ченчи чтобы правосудие было исполнено и без всякой отсрочки.

Губернатор вернулся: в свой дворец очень взволнованный полученным им приказанием; он сейчас-же отправил смертный приговор и собрал конгрегацию для обсуждения способа казни.

В субботу, утром, 11-го сентября 1599 г. первые римские сановники, члены братства confortatori, отправились в обе тюрьмы в Corte-Savella, где была Беатриче с мачихой, и в Tardinona, где находились Джакомо и Бернардь Ченчи. Целую ночь с пятницы на субботу, римские сановники, знавшие о всем происходившем, ходили из дворца Монте-Кавалло к главным кардиналам, желая добиться, чтобы по крайней мере женщины были казнены в тюрьме, а не на позорном эшафоте, и чтобы помиловали молодого Бернардо Ченчи, имевшего едва пятнадцать лет и не могшего быть допущенным ни к каким совещаниям. Благородный кардинал Сфорца выказал особенное рвение в эту роковую ночь, но, не смотря на все свое влияние, ничего не добился. Поступок Санта-Кроче был преступлением низким, совершенным из-за денег, а, преступление Беатриче было совершено для спасения чести.

Между тем, как самые могущественные кардиналы делали столько бесполезных усилий, Фариначчи, наш великий юрисконсульт, осмелился проникнуть к самому папе; придя к его святейшеству, этот удивительный человек сумел задеть его совесть и, наконец, своими приставаниями спас жизнь Бернардо Ченчи.

Когда папа промолвил это великое слово, могло быть четыре часа утра (суббота 11-го сентября). На площади Сант-Анджело всю ночь работали над приготовлением этой ужасной трагедии. Между тем, все необходимые копии смертного приговора могли быть окончены только к пяти часам утра, так что только в шесть часов можно было идти сообщить роковую весть несчастным, спокойно спавшим.

Молодая девушка в первые минуты не могла даже собраться с силами, чтобы одеться. Она пронзительно вскрикивала и предавалась самому ужасному отчаянию.

- Как это возможно, о Боже!- восклицала она,- чтобы, я должна умереть так внезапно?

Лукреция Петрони, наоборот, говорила только вещи, самые приличные; сначала она молилась на коленях, потом начала упрашивать дочь идти с нею в часовню, где обе должны были приготовиться к великому переходу от жизни к смерти.

Эти слова возвратили полное спокойствие Беатриче; насколько прежде она выказывала возбуждения и гнева, настолько потом сделалась благоразумна и спокойна, как только мачиха помогла её великой душе придти в себя. С этой минуты она сделалась образцом твердости, и ею восхищался весь Рим.

Она потребовала нотариуса для составления своего завещания, что было ей позволено. Она распорядилась, чтобы тело её было погребено в церкви святого Петра in Montorfo; оставила триста тысяч франков монахиням св. Франческо (эта сумма должна была служить для приданого пятидесяти бедных девушек). Ея пример тронул синьору Лукрецию; она тоже сделала свое завещание и приказала, чтобы тело её были отнесено в церковь святого Георгия. Она оставила пятьсот тысяч франков этой церкви и еще на другия богоугодные дела.

В восемь часов оне исповедались, прослушали обедню и получили святое причастие. Но, прежде чем идти к обедне, синьора Беатриче заметила, что неприлично явиться на эшафот перед глазами всего народа в таком богатом платье. Она заказала два платья, одно для себя, другое для мачихи. Эти платья были сделаны на манер монашеских, без украшений на груди и плечах и только с широкими рукавами. Платье матери было из черного бумажного полотна, а платье молодой девушки - из голубой тафты с толстым шнурком, вместо пояса.

Когда принесли платья, синьора Беатриче, молившаеся на коленях, встала и сказала синьоре Лукреции.

- Сударыня матушка, час наших страданий приближается; надо нам приготовиться и надеть эти платья и в последний раз оказать друг другу взаимную услугу при одеваньи.

На площади Сант-Анджело был поставлен высокий эшафот с колодками и с mannaja (нечто вроде гильотины). В тринадцать часов (8 часов утра), братство милосердия принесло к двум тюрьмам самое большое Распятие. Джакомо Ченчи первый вышел из тюрьмы; на пороге он набожно встал на колени, помолился и приложился к святым ранам креста. За ним следовал Бернардо Ченчи, его молодой брат, тоже с связанными руками и маленькой доской перед глазами. Толпа была громадна, в ней произошло большое смятение из-за кувшина, упавшего из окна, чуть не на голову одному из кающихся, стоявшему с зажженным факелом подле знамени.

Все смотрели на двух братьев, когда внезапно подошел римский фискал со словами:

- Синьор Бернердо, Господь дарует вам жизнь; подчинитесь приказанию сопровождать ваших родственников и молитесь за них Богу.

В ту же минуту два confortatori сняли дощечку, бывшую перед его глазами. Палач уже усаживал на тележку Джакомо Ченчи и снимал с него платье, чтобы схватить его клещами. Подойдя к Бернардо, палач проверил подпись его прощения, развязал ему руки, снял оковы, а так как он был без платья, то палач, посадив его на тележку, обернул богатым плащем с золотым галуном. (Говорили, что это тот самый плащ, который Беатриче дала Марцио после убийства в крепости Петрелла). Громадная толпа, бывшая на улице, у окон и на крышах сильно заволновалась; послышался глухой и глубокий шум; передавали друг другу, что этот ребенок был помилован.

Началось пение псалмов и процессия медленно направилась с площади Навонне к тюрьме Савелла. Дойдя до тюрьмы, знамя остановилось, две женщины вышли, преклонились пред Распятием и пошли пешком одна вслед за другою. Одеты оне были, как уже сказано, c головой, покрытой большим тафтяным покрывалом, доходившим почти до пояса.

У синьоры Лукреции, как вдовы, вуаль был черный и согласно обычаю черные бархатные туфли без каблуков.

Вуаль молодой девушки был из голубой тафты, как и платье; кроме того, у неё еще был большой серебряный вуаль на плечах, юбка из фиолетового сукна и белые бархатные туфли, изящно зашнурованные и завязанные красными шнурками. Этот костюм придавал ей особенную грацию и слезы навертывались на глаза по мере того, как она медленно подвигалась в последних рядах процессии.

У обеих женщин кисти рук были свободны, но руки привязаны к туловищу, так что оне могли нести по распятию, которое держали у самых глаз. Рукава их платьев были очень широки, так что можно было видеть их руки, обтянутые рубашкой суженной у кисти, по местному обычаю.

Синьора Лукреция, с сердцем менее твердым, почти постоянно плакала, напротив того; молодая Беатриче выказывала большое мужество; когда процессия проходила мимо церкви, она всякий раз становилась на минуту на колени и твердым голосом говорила: Adoramus te, Christe!

В это время бедного Джакомо пытали клещами на тележке и он выказывал большое мужество.

Процессия едва могла пройти конец площади моста Сант-Анджело, так много было людей и экипажей. Сейчас же провели женщин в приготовленную часовню, куда привели также и Джакомо Ченчи.

Молодой Бернардо; в своем плаще с галунами, был прямо проведен на эшафот, тогда все подумали, что он должен умереть и что не получил прощения. Этот бедный ребенок так испугался, что упал в обморок при втором шаге на эшафот. Его привели в чувство, опрыскивая свежей водой и посадили против mannaja.

Палач отправился за синьорой Дукрецией Петрони; руки её были завязаны за спину и вуаль снят с плеч, Она показалась на площади, в сопровождении знамени, с черным вуалем на голове; там она примирилась с Богом и облобызала святые раны. Туфли ей велели оставить на мостовой; так как она была очень толста, то поднималась к эшафоту с большим трудом. На верху с неё сняли черное тафтяное покрывало, что заставило ее сильно страдать, так как она очутилась с открытою грудью и плечами. Она взглянула на себя, потом на mannaja и, в знак покорности, медленно подняла плечи; слезы выступили на её глазах, она сказала: О! Боже!.. А вы, братья, молитесь за мою душу.

Не зная, что ей надо делать, она обратилась с вопросом к Александру, первому палачу. Он велел ей сесть верхом на доску. Это движение ей показалось очень неприличным и она не скоро его сделала. (Следующия за этим подробности возможны только для итальянской публики, желающей все знать с последней точностью; французскому читателю достаточно знать, что стыдливость заставила эту бедную женщину ранить себе грудь; палач показал народу голову и завернул ее в черное тафтяное покрывало).

В то время, как приводили в порядоу mannaja для молодой девушки, упали подмостки, покрытые любопытными и много людей было убито. Таким образом они предстали перед Богом ранее Беатриче.

Когда Беатриче увидала знамя, возвращающееся к часовне за нею, она воскликнула:

- Матушка уже скончалась?

Ей отвечали утвердительно; она упала на колени перед распятием и горячо молилась за её душу. Затем она громко и долго говорила:

- Господи, ты приходил для меня и я охотно последую за тобою, не отчаяваясь в твоем милосердии к моему безграничному греху и т. д.

Она прочла затем несколько псалмов и молитв, прославляющих Бога. Когда, наконец, палач предстал перед нею с веревкой, она сказала:

- Свяжи это тело, заслуживающее кары и развяжи душу, которая должна достигнуть бессмертия и вечной славы.

Затем она встала; помолилась, оставила свои туфли внизу лестницы и, взойдя на подмостки, проворно перешагнула одной ногой через доску, положила шею под mannaja и так устроилась, чтобы палач не мог к ней прикоснуться. Благодаря быстроте её движений, публика не могла видеть её плеч и груди, когда было снято с неё покрывало. Удара пришлось ждать долго, вследствие случившагося затруднения. В это время, она громко призывала Иисуса Христа и Святую Деву (Современный автор рассказывает, что Клемент VIII сильно беспокоился о спасении души Беатриче; зная, что она несправедливо осуждена, он боялся с её стороны выражения нетерпения. В ту минуту, как она положила голову на плаху, с крепости св. Ангела, откуда эшафот был виден, раздался пушечный выстрел. Папа, молившийся в Манте Ковалло, услыша выстрел, дал молодой девушке папское высшее отпущение in articulo mortis. Вот причина задержки в эту страшную минуту, о которой упоминает хроникер.). Тело сильно зашевелилось в роковую минуту. Бедный Бернардо Ченчи, все время сидевший на эшафоте, снова упал в обморок и потребовалось более получаса confortatori, чтобы привести его в чувство. Тогда на эшафоте появился Джакомо Ченчи; но здесь снова приходится выпускать отвратительные подробности. Джакомо Ченчи был mazzolato.

Бернардо сейчас-же отвели в тюрьму; он был в сильной лихорадке и ему пустили кровь.

Что касается бедных женщин, то, положив каждую в отдельный гроб, их поставили в нескольких шагах от эшафота, подле статуи св. Павла, стоящей первой, на правой стороне моста Сант-Анджело. Оне оставались там до четырех с четвертью часов после полудня. Вокруг каждого гроба горели четыре свечи из белаго воска.

Наконец, вместе с тем, что оставалось от Джакомо Ченчи, оне были перенесены во дворец флорентинского консула. В четверть десятого вечером (Это час княжеских похорон в Риме. Похороны мещан совершаются при закате солнца; мелких дворян относят в церковь в час ночи, кардиналов и князей в два с половиною часа ночи, что 11-го сентября соответствовало четверти десятаго.), тело молодой девушки, покрытое её одеждою и множеством цветов, было отнесено, в церковь св. Петра, in Montorio. Она была пленительной красоты и точно спала. Ее похоронили перед главным алтарем и, Преображением Рафаэля д'Урбино. Ее окружали пятьдесят толстых зажженных восковых. свечей и все францисканские монахи Рима.

В десять часов вечера Лукреция Петрони была отнесена в церковь св. Георгия. Во время этой трагедии публики было громадное множество: на сколько мог простираться взор, видны были экипажи и народ, подмостки, окна и крыши, покрытые любопытными. Солнце так жгло, что многия лишались сознания. Безчисленное, множество заболело лихорадкой; когда все было кончено, в 19 часов (без четверти два), и толпа начала, paзходиться, многие были задушены, другие раздавлены лошадьми. Число мертвых было очень значительно.

Синьора Лукреция Петрони была скорее малаго, чем высокого роста, и, не смотря на свои пятьдесят лет, еще очень хороша. У неё были очень красивые черты, маленький нос, кожа белая и прекрасный цвет лица; волосы её были довольно жидкие и каштановые.

Беатриче Ченчи, оставившей по себе вечные сожаления, только-что исполнилось шестнадцать лет; роста она была маленького, пропорциональной полноты, с ямками на щеках, так что мертвая и окруженная цветами, точно спала и даже смеялась, что с нею часто случалось при жизни. У неё был маленький ротик, белокурые, вьющиеся волосы падали ей на глаза, что придавало ей некоторую грацию и внушало сострадание.

Джакомо Ченчи был небольшего роста, полный, с белым лицом и черной бородой; ему было около двадцати-пяти лет.

Бернардо Ченчи был очень похож на сестру, и так как носил такие же длинные волосы, как и она, то, когда он взошел на эшафот, многие приняли его за сестру.

Солнце так жгло, что многие зрители этой трагедии умерли в ту-же ночь и, между прочими, Убальдино Убальдини, молодой человек, редкой красоты и пользовавшийся совершенным здоровьем. Он был брат синьора Ренци, столь известного в Риме. И так, тени Ченчи отошли в большой компании.

Вчера, во вторник, 14 сентября 1599 г., по случаю праздника св. Креста, кающиеся Сан-Марчело воспользовались своей привилегией для освобождения из тюрьмы синьора Бернардо Ченчи, обязавшагося через год заплатить четыреста тысяч франков святой Троице Сикстинского моста.

(Прибавлено другой рукой).

От этого Бернардо происходят ныне живущие Франческо и Бернардо Ченчи.

Знаменитый Фариначчи, своей настойчивостью спасший жизнь молодому Чеичи, напечатал свою защитительную речь. Он дает только отрывок речи под No 66, произнесенной им перед папой Клементом VIII за Ченчи. Эта речь, написанная по-латыни, заняла-бы шесть больших страниц, и я, к сожалению, не могу ее здесь поместить; она рисует образ мыслей 1599 г. и, мне кажется, весьма разумный. Много лет после 1699 г., посылая свои речи в печать, Фариначчи прибавил следующее к защите семьи Ченчи. Omnes fuerunt ultimo supplicio effecti, excepto Bernardo qui ad triremes cum bonorum confiscatione condemnatus fuit, ac etiam ad interessendum aliorum morti prout interfuit. Конец этой латинской заметки очень трогателен, но я полагаю, что читатель утомлен такой длинной историей.

Стендаль - Ченчи (Les Cenci), читать текст

См. также Стендаль (Stendhal) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :