Стендаль
«О любви. 4 часть.»

"О любви. 4 часть."

"Что нового?" - спросил меня вчера один из друзей, только что приехавший из Вольтерры. После нескольких слов горячего сожаления по поводу Наполеона и англичан прибавляют тоном живейшего интереса: "Ви-теллески переменила любовника. Бедный Герардеска в отчаянии". "А кто его заместитель?" "Монтегалли, этот красавец офицер с усиками, который раньше жил с principessa (Княгиня (итал.).) Колонна: поглядите, вон он стоит там, в партере, словно пришитый к ее ложе; он простаивает так целые вечера, потому что муж не хочет видеть его у себя в доме; и вы можете видеть, как бедный Герардеска печально прохаживается взад и вперед у ее дверей, считая издали взгляды, которые изменница бросает его преемнику. Он очень изменился и дошел до пределов отчаяния; тщетно друзья пытаются отправить его в Париж или в Лондон. Он говорит, что умирает при одной мысли о том, чтобы покинуть Флоренцию".

Ежегодно можно наблюдать в высшем обществе два десятка случаев подобного отчаяния; на моих глазах некоторые из них длились по три, по четыре года. Эти бедняжки не знают стыда и готовы весь свет избрать в наперсники. Впрочем, общество здесь небольшое, и вдобавок влюбленные почти перестают посещать его. Не следует думать, что великие страсти и прекрасные души встречаются часто где бы то ни было, даже в Италии; но все же сердца, легче воспламеняющиеся и менее увядшие под влиянием тысячи мелких забот, внушенных тщеславием, находят там восхитительные наслаждения даже в низших видах любви. Я, например, видел, как любовь-каприз вызывала такие восторги и минуты опьянения, каких самая безумная страсть никогда не рождала на широтах Парижа (Парижа, который дал миру Вольтера, Мольера и столько других людей, выдающихся по уму; но нельзя обладать всем, и было бы очень неумно сердиться по этому поводу.).

Сегодня вечером я заметил, что в итальянском языке существуют особые названия для тысячи разных обстоятельств, относящихся к любви, обстоятельств, для которых на французском языке потребовались бы бесконечные перифразы; например, резкое движение, каким человек, сидящий в партере и рассматривающий находящуюся в ложе женщину, которою он хочет обладать, внезапно отворачивается, когда ее муж или кавалер-сервант подходит к барьеру ложи.

Вот главные черты характера этого народа:

1. Внимание, привыкшее служить сильным страстям, не может быстро перемещаться: это самое резкое отличие француза от итальянца. Надо только поглядеть, как итальянец уезжает куда-нибудь в дилижансе или расплачивается: вот когда вспомнишь furia francese (Французское неистовство (итал.).), поэтому самый обыкновенный француз, если только он хоть немного отличается от остроумного фата в стиле Демазюра, всегда кажется итальянке существом высшего порядка (любовник княгини Д. в Риме).

2. Здесь все занимаются любовью, и отнюдь не тайком, как во Франции; муж бывает лучшим другом любовника.

3. Никто ничего не читает.

4. Здесь нет общества. Человек не может рассчитывать заполнить и занять свою жизнь, имея счастье ежедневно два часа беседовать и предаваться игре тщеславия в таком-то и таком-то доме. Слово болтовня непереводимо на итальянский язык. Здесь говорят, когда нужно сказать что-либо, служащее определенной страсти, но редко говорят из желания краснобайствовать и на первую попавшуюся тему.

5. Смешного в Италии не существует.

Во Франции мы оба стараемся подражать одному и тому же образцу, и я всегда компетентный судья того, удачно или нет вы копируете этот образец (Эта французская привычка с каждым днем ослабевает, и потому мы скоро будем далеки от героев Мольера.). В Италии, видя какой-нибудь странный поступок, я не уверен в том, что он не доставляет удовольствия лицу, которое его совершает, и в том, что он не доставил бы удовольствия мне самому.

То, что в Риме является аффектацией в языке или в манерах, может оказаться хорошим тоном или же чем-то совершенно непонятным во Флоренции, находящейся от Рима в пятидесяти милях. В Лионе французский язык тот же, что в Нанте. Венецианское, неаполитанское, генуэзское и пьемонтское наречия - совершенно различные языки, на которых говорят люди, условившиеся печатать книги лишь на общем языке, то есть на том, на котором говорят в Риме. Ничего нет нелепее комедии, действие которой происходит в Милане, между тем как актеры говорят по-римски. Итальянский язык более годный для пения, чем для разговора, может устоять против французской ясности, вторгающейся в него, лишь при помощи музыки.

В Италии страх перед пашой и его шпионами заставляет высоко ценить все полезное; здесь нет чести глупой (Всякое нарушение законов этой чести составляет предмет осмеяния со стороны французского буржуазного общества. См. "Маленький городок" Пикара.). Она заменяется мелким светским злословием, которое называется pettegolismo (Зловредная болтовня (итал.).).

Сверх того, посмеяться над кем-либо - значит нажить себе смертельного врага - вещь очень опасная в стране, где сила и деятельность правительства ограничиваются лишь выжиманием налогов и гонением на все то, что возвышается над средним уровнем.

6. Патриотизм передней. Та гордость, которая заставляет нас искать уважения со стороны наших сограждан и объединяться с ними, изгнанная из всех благородных предприятий около 1550 года ревнивым деспотизмом мелких итальянских государей, породила варварский плод, нечто вроде Калибана, чудовище, исполненное бешенства и глупости: патриотизм передней, как выражался г-н Тюрго по поводу "Осады Кале" ("Солдат-земледелец" того времени). Я видел, как это чудовище заставляло тупеть самых умных людей. Например, иностранец навлечет на себя неприязнь даже со стороны хорошеньких женщин, если вздумает находить недостатки у местного художника или поэта; ему скажут прямо в глаза и очень серьезно, что не следует приезжать к людям с целью издеваться над ними, и напомнят по этому поводу изречение Людовика XIV о Версале.

Во Флоренции говорят: nostro (Наш (итал.).) Бенвенути, как в Брешии говорят: nostro Арричи; они произносят слово nostro с некоторой напыщенностью, сдержанной и, однако, весьма комичной, напоминающей нам "Miroir", елейно рассуждающий о национальной музыке и г-не Монсиньи, музыканте с европейским именем.

Чтоб не расхохотаться в лицо этим честным патриотам, надо вспомнить, что вследствие средневековых междоусобий, усугубленных ужасной политикой пап (См. превосходную и очень любопытную "Историю церкви" г-на Поттера.), каждый город смертельно ненавидит соседний город, и название обитателей одного всегда является в другом синонимом какого-нибудь грубого недостатка. Папы сумели сделать эту прекрасную страну родиной ненависти.

Этот патриотизм передней - великая моральная язва Италии, гнилой тиф, и его пагубные последствия будут сказываться долгое время после того, как страна сбросит с себя иго своих смешных маленьких князей. Одной из форм этого патриотизма является неумолимая ненависть ко всему иностранному. Так, они считают немцев глупыми и начинают сердиться, когда им говорят: "Что произвела Италия в XVIII веке равного Екатерине II или Фридриху Великому?" Или: "Есть ли у вас сад английского образца, который можно было бы сравнить с самым скромным из таких садов в Германии, в то время как при вашем климате вы действительно нуждаетесь в тени?"

7. В отличие от англичан и французов у итальянцев нет никаких политических предрассудков; там знают наизусть стих Лафонтена:

Ваш недруг - повелитель ваш.

В их глазах аристократия, опирающаяся на священников и на библейские общества,- только детская уловка, над которой они смеются. Зато итальянцу надо провести по меньшей мере три месяца во Франции, чтобы понять, каким образом торговец сукнами может быть крайним правым.

8. В качестве последней черты итальянского характера я назову здесь нетерпимость в спорах и гнев, овладевающий собеседниками, когда они не находят доводов, чтобы противопоставить их доводам противника. Тогда видишь, как они бледнеют. Это одна из форм крайней чувствительности, но она не принадлежит к числу приятных ее форм, и потому я особенно охотно ссылаюсь именно на нее для доказательства, что такая чувствительность существует"

Мне захотелось увидеть вечную любовь, и после множества затруднений я добился чести быть представленным сегодня кавалеру К. и его возлюбленной, с которой он живет уже пятьдесят четыре года. Я вышел совсем растроганный из ложи этих милых старичков; вот искусство быть счастливым, искусство, неведомое стольким молодым людям.

Два месяца назад я видел монсиньора Р., который принял меня очень хорошо, потому что я принес ему несколько номеров "Минервы". Он находился в своем деревенском доме вместе с г-жою Д., с которой он avvicina (Близок, в значении: состоит в связи (итал.).), как здесь говорят, в течение тридцати четырех лет. Она еще довольно хороша собой, но союз этот овеян какой-то меланхолией, которую объясняют потерею сына, отравленного когда-то мужем.

Здесь любить не значит, как в Париже, видеть свою возлюбленную четверть часа в неделю, а остальное время ловить ее взгляд или пожимать ее руку: любовник, счастливый любовник, ежедневно проводит четыре или пять часов с женщиной, которую любит. Он говорит с нею о своих судебных процессах, о своем английском саде, об охоте, о служебных повышениях, и т. д., и т. д. Это самая полная и самая нежная интимность; он говорит ей "ты" в присутствии мужа и повсюду.

Один здешний молодой человек, очень, по его собственному мнению, честолюбивый, получил назначение на крупную должность в Вену (ни более ни менее, как послом), но не мог привыкнуть к разлуке. Через полгода он бросил свою должность и вернулся за счастьем в ложу своей подруги.

Это постоянное общение было бы стеснительным во Франции, где в свете необходима некоторая аффектация и где ваша любовница говорит откровенно: "Господин такой-то, вы сегодня очень угрюмы, вы не говорите ни слова". В Италии надо только одно: говорить женщине, которую вы любите, все, что вам приходит в голову; надо просто думать вслух. Интимность и откровенность, на которую отвечают такой же откровенностью, производит особенное нервное воздействие, не достижимое никаким иным способом. Но в этом есть одно большое неудобство: вскоре оказывается, что заниматься таким образом любовью - значит парализовать в себе все свои прочие склонности и сделать невыносимыми для себя все остальные житейские занятия. Такая любовь есть лучшая заместительница страсти.

Наши парижане, до сих пор не способные понять, как это можно быть персиянином, не зная, что сказать по этому поводу, заявят, что такие нравы неприличны. Но, во-первых, я всего-навсего лишь историк, а затем я берусь доказать им когда-нибудь при помощи тяжеловесных рассуждений, что по части нравов, если глядеть в суть вещей, Париж нисколько не уступит Болонье. Сами того не подозревая, эти бедные люди все еще повторяют свой грошовый катехизис.

12 июля 1821

В болонском обществе совершенно не существует неблаговидных ролей. В Париже роль обманутого мужа позорна; здесь же (в Болонье) это пустяки: здесь совсем нет обманутых мужей. Таким образом, нравы, в сущности, одинаковы; нет только ненависти, кавалер-сервант жены всегда друг мужа, и дружба эта, скрепляемая взаимными услугами, переживает часто все прочие интересы. Большая часть любовных связей длится пять или шесть лет, иные всю жизнь. Люди расстаются, когда им уже не доставляет радости говорить друг другу все, и через месяц после разрыва чувство горечи уже исчезает.

Январь 1822.

Старинная мода на кавалеров-сервантов, занесенная в Италию Филиппом II вместе с гордостью и испанскими нравами, совершенно исчезла в больших городах. Исключением является лишь Калабрия, где старший брат всегда становится священником" женит младшего и становится кавалером-сервантом, а вместе с тем любовником невестки.

Наполеон изгнал распутство из Верхней Италии и даже из здешних краев (Неаполь).

Нравы нынешнего поколения хорошеньких женщин могут пристыдить матерей; они более благоприятствуют любви-страсти. Физическая любовь много потеряла1.

1 Около 1780 года существовала поговорка:

Molti avertie,

Un goderne

E cambiar spesso *.

"Путешествие Шерлока"

* Иметь многих, наслаждаться с одним и часто менять (итал.).

ГЛАВА L

ЛЮБОВЬ В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ

Свободное правление есть такое правление, которое не причиняет вреда гражданам, а, напротив, дает им безопасность и спокойствие. Но отсюда еще далеко до счастья: надо, чтобы человек сам создал его себе, ибо нужно обладать очень грубой душой, чтобы считать себя вполне счастливым, наслаждаясь лишь безопасностью и спокойствием. В Европе мы смешиваем такие вещи; мы привыкли к правительствам, которые причиняют нам вред, и нам кажется, что избавиться от них было бы наивысшим счастьем; в этом мы похожи на больных, которых терзают мучительные недуги. Пример Америки воочию доказывает противное. Там правительство прекрасно справляется со своими обязанностями и никому не причиняет вреда. Но судьба как будто хотела сбить с толку и опровергнуть нашу философию или, точнее говоря, изобличить ее в незнании всех элементов человеческой природы: лишенные вследствие такого состояния Европы в продолжение многих столетий всякого настоящего опыта по этой части, мы вдруг замечаем, что когда американцам не хватает несчастья, проистекающего от правительства, им как будто не хватает самих себя. Можно сказать, источник чувствительности иссяк у этих людей. Они рассудительны, справедливы, но нисколько не счастливы.

Достаточно ли одной библии, иначе говоря, нелепых выводов и правил поведения, которые странные умы извлекают из этого собрания поэм и песен, чтобы породить все это несчастье? Следствие, мне кажется, слишком значительно для такой причины.

Господин де Вольней рассказывает, что однажды он сидел за столом в деревне у одного славного американца, человека состоятельного и окруженного взрослыми уже детьми; вдруг какой-то молодой человек входит в столовую: "Добрый день, Уильям,- говорит отец семейства,- садитесь. Вы, как я вижу, вполне здоровы". Путешественник спросил, кто этот молодой человек. "Это мой второй сын". "А откуда он приехал?" "Из Кантона".

Приезд сына с другого конца света произвел так мало впечатления.

Все внимание, по-видимому, там затрачивается на разумное устройство жизни и на предотвращение всяческих неудобств; но когда, наконец, приходит время пожинать плоды стольких забот и столь долгого стремления к порядку, этим людям уже не хватает жизненных сил, чтобы наслаждаться.

Можно подумать, что дети Пенна никогда не читали стиха, в котором словно заключена вся их история:

Et propter vitam, Vivendi perdere causas (*).

(* И ради жизни потерять основание для жизни (лат.). )

Когда наступает зима, которая в этих краях, как и в России, бывает самым веселым временем года, молодые люди обоего пола целыми днями и ночами катаются вместе в санях по снегу, совершая поездки за пятнадцать или за двадцать миль, очень весело и без всякого надзора, и из этого никогда не возникает никаких недоразумений.

Юности свойственна физиологическая веселость, которая скоро проходит вместе с жаром крови и исчезает в возрасте около двадцати пяти лег; после этого только страсти могут доставлять наслаждение. В Соединенных Штатах существует такое множество разумных привычек, что кристаллизация сделалась там невозможной.

Я удивляюсь такому счастью, но не завидую ему: это похоже на счастье принадлежать к иной и притом низшей породе существ. Я жду лучшего от Флориды и Южной Америки (Обратите внимание на нравы Азорских островов: любовь к богу и земная любовь занимают там все мгновения жизни. Христианская религия, в толковании иезуитов, гораздо менее враждебна в этом смысле человеку, нежели английский протестантизм: она, по крайней мере, разрешает плясать по воскресеньям; а один день из семи, отданный удовольствиям, уже много для земледельца, который прилежно работает в течение шести остальных.).

Что же касается Северной Америки, то догадка моя подтверждается совершенным отсутствием там художников и писателей. Соединенные Штаты до сих пор не прислали нам из-за океана ни одной трагедии, ни одной картины, ни одного жизнеописания Вашингтона.

ГЛАВА LI

О ЛЮБВИ В ПРОВАНСЕ ДО ЗАВОЕВАНИЯ ТУЛУЗЫ СЕВЕРНЫМИ ВАРВАРАМИ В 1328 ГОДУ

Любовь имела совсем особую форму в Провансе между 1100 и 1328 годом. Там существовало твердое законодательство об отношениях между полами в любви, столь же строгое и столь же тщательно соблюдаемое, как законы чести в наши дни. Эти законы любви прежде всего совершенно не считались со священными правами мужей. Они не допускали никакого лицемерия. Принимая человеческую природу такой, как она есть, законы эти должны были давать много счастья.

Существовал официальный способ объявлять себя влюбленным в данную женщину, как и способ быть принятым ею в качестве возлюбленного. После стольких-то месяцев ухаживания по определенным формам предоставлялось право поцеловать ей руку. Общество, молодое еще, с увлечением предавалось разным формальностям и церемониям, которые в ту пору свидетельствовали о наличии цивилизации, хотя в наши дни от них можно было бы умереть со скуки. То же находим мы и в языке провансальцев, в сложности и запутанности их рифм, в их словах мужского и женского рода для обозначения одного и того же предмета, наконец, в бесчисленном количестве их поэтов. Все, что в обществе является формой и что кажется нынче нелепым, имело тогда всю свежесть и пикантность новизны.

Поцеловав женщине руку, вы поднимались затем со ступени на ступень исключительно в силу заслуг и без всякого нарушения правил. Надо заметить, что если о мужьях никогда не было речи, то, с другой стороны, официальное возвышение любовника ограничивалось тем, что мы теперь назвали бы сладостью нежнейшей дружбы между лицами разного пола (Воспоминания о жизни Шабанона, написанные им самим. Удары тростью о потолок.). Но после нескольких месяцев или нескольких лет испытания женщина, будучи совершенно уверена в характере и в скромности мужчины, предоставляла этому мужчине все внешние преимущества и все возможности, которые дает нежнейшая дружба, а при таких условиях дружба эта должна была стать весьма опасной для добродетели.

Когда я говорил о нарушении правил, то имел в виду, что женщина могла иметь нескольких поклонников, но лишь одного на высших степенях. По-видимому, все другие не могли возвыситься значительно над той степенью дружбы, которая давала право целовать у женщины руку и видеть ее каждый день. Все, что до нас сохранилось от этой своеобразной цивилизации, сводится к стихам, и притом еще рифмованным самым причудливым и сложным образом; не надо удивляться, если сведения, получаемые нами из баллад, сочиненных трубадурами, смутны и не отличаются точностью. Был найден даже брачный контракт в стихах. После завоевания 1328 года, имевшего целью искоренить ересь, папы несколько раз призывали сжечь все написанное на народном языке. Итальянское коварство объявило латинский язык единственно достойным столь умных людей. Это была бы очень полезная мера, если бы ее можно было повторить в 1822 году.

Такая публичность и официальность в делах любви на первый взгляд как будто мало подходит к истинной страсти. Если дама говорила своему поклоннику: "Из любви ко мне поезжайте и посетите гроб господен в Иерусалиме; оставайтесь там три года и затем возвращайтесь",- влюбленный тотчас же пускался в путь: промедлив хотя бы мгновение, он покрыл бы себя таким же позором, какой в наши дни навлекает на человека нетвердость в вопросах чести. Язык этих людей обладал чрезвычайными тонкостями, позволявшими выражать самые неуловимые оттенки чувства. Другим признаком того, что эти нравы далеко продвинулись вперед на пути истинной цивилизации, было то, что немедленно по окончании ужасов средневековья и феодализма, когда сила значила все, мы видим, что слабый пол подвергался меньшей тирании, чем та, какой он сейчас подвергается на законном основании: мы видим, что бедные, слабые создания, которые больше всего подвергаются в любви опасности и прелести которых могут скорее увянуть, оказываются вершительницами судеб мужчин, приближающихся к ним. Изгнание на три года в Палестину, переход от цивилизации, исполненной радости, к фанатизму и тяготам лагеря крестоносцев должны были являться великим бременем для всякого, кроме экзальтированного христианина. Что может сделать со своим любовником женщина, подло брошенная им в Париже?

На это можно дать только один ответ: ни одна уважающая себя женщина в Париже не имеет любовника. Как мы видим, благоразумие имеет сейчас более серьезные основания советовать женщинам не предаваться любви-страсти. Но другой вид благоразумия, которого я, конечно, отнюдь не одобряю, не советует ли им мстить за себя посредством любви физической? Своим лицемерием и аскетизмом (Аскетический принцип, согласно Иеремии Бентаму.) мы добились не усиления дани приносимой добродетели - ибо никогда нельзя безнаказанно противоречить природе, а лишь того, что на земле стало меньше счастья и неизмеримо меньше великодушных порывов.

Любовник, который после десятилетней близости покидал свою бедную возлюбленную потому только, что замечал, что ей исполнилось тридцать два года, считался обесчещенным в милом Провансе; ему ничего не оставалось, как только похоронить себя в уединении монастыря. Поэтому человек, даже не то что великодушный, а просто благоразумный, был заинтересован в том, чтобы не притворяться более страстно влюбленным, нежели то было в действительности.

Мы лишь угадываем все это, ибо сохранилось очень мало памятников, содержащих точные сведения...

Приходится судить о совокупности тогдашних нравов по нескольким отдельным фактам. Вы знаете историю поэта, который оскорбил свою даму; после двух лет отчаяния она удостоила наконец ответить на его многочисленные послания и велела сообщить ему, что если он вырвет у себя ноготь, который ей принесут от его имени пятьдесят влюбленных и верных рыцарей, она, может быть, простит его. Поэт поспешил подвергнуть себя этой мучительной операции. Пятьдесят рыцарей, поклонников своих дам, поднесли этот ноготь оскорбленной красавице с величайшей торжественностью. То была столь же внушительная церемония, как вступление принца крови в один из городов королевства. Любовник, облаченный в одежду кающегося, издали следовал за своим ногтем. Дождавшись конца весьма продолжительной церемонии, дама соблаговолила простить его; он был восстановлен во всех правах своего прежнего счастья. История сообщает, что они прожили вместе много счастливых лет. Не подлежит сомнению, что два года печали доказывают истинную страсть и что они могли бы заставить ее зародиться, если бы она раньше уже не существовала в такой же сильной степени.

Двадцать подобных случаев, которые я мог бы привести, свидетельствуют о повсеместном распространении галантности, милой, остроумной и основанной на полной справедливости в отношениях между двумя полами; я говорю - галантности, потому что во все времена любовь-страсть бывает исключением, более любопытным, нежели частым, которому нельзя предписывать какие-либо законы. В Провансе все то, что в любви могло быть рассчитано заранее и подчинено разуму, основано было на справедливости и на равенстве прав обоих полов,- вот чем я больше всего восхищаюсь, ибо это устраняет несчастье, насколько это возможно. Напротив, абсолютная монархия века Людовика XV ввела в моду низость и жестокость в эти отношения (Стоило послушать в Неаполе в 1802 году рассказы милейшего генерала Лакло. Тот, кто не имел этого счастья, может заглянуть в "Частную жизнь маршала Ришелье", девять томов, чрезвычайно занятно написанных.).

Хотя этот красивый провансальский язык, столь исполненный утонченности и столь стесняемый рифмой (Он зародился в Нарбонне как смесь латыни и арабского языка.), не был, по всем вероятиям, языком народа, все же нравы высших кругов общества переходили к низам его, которые в тогдашнем Провансе не отличались грубостью, потому что были очень зажиточны. Они переживали медовый месяц цветущей и богатой торговли. Обитатели берегов Средиземного моря сообразили (в IX веке), что заниматься торговлей на этом море, рискуя несколькими судами, менее утомительно и почти столь же приятно, как обирать прохожих на большой дороге под начальством какого-нибудь мелкого феодального сеньера. Немного позже, в X веке, провансальцы узнали от арабов о существовании удовольствий более приятных, чем грабеж, насилие и битвы.

Средиземное море надо рассматривать как главный очаг европейской цивилизации. Счастливые берега этого прекрасного моря с его благодатным климатом сделались еще более цветущими по причине благосостояния обитателей и отсутствия всякой унылой религии или унылого законодательства. Необычайно радостный дух тогдашних провансальцев переварил христианскую религию, нисколько не изменившись от этого.

Мы видим яркую картину сходного действия той же причины в городах Италии, история которых дошла до нас в более полном виде и которые вдобавок были настолько счастливы, что оставили нам Данте, Петрарку и живопись.

Провансальцы не подарили нам великой поэмы, вроде "Божественной комедии", в которой отражаются все особенности нравов эпохи. Мне кажется, что они были менее страстны, но гораздо более жизнерадостны, чем итальянцы. Этим веселым отношением к жизни они обязаны своим соседям, испанским маврам. Любовь вместе с весельем, празднествами и удовольствиями царила в замках счастливого Прованса.

Видели ли вы в Опере финал прекрасной комической оперы Россини? Все на сцене - одно веселье, красота, идеальное великолепие. Мы бесконечно далеки от низких сторон человеческой природы. Опера кончается, занавес падает, зрители расходятся, люстра поднимается кверху, тушат кенкеты. Запах лампового чада заполняет залу, занавес приподнимается до половины, и видишь каких-то грязных оборванцев, которые расхаживают по сцене; они суетятся на ней самым уродливым образом, сменив молодых женщин, за несколько мгновений до того блиставших там своею грацией.

Так же подействовало на Провансальское королевство завоевание Тулузы армией крестоносцев. Любовь, грацию и веселье сменили северные варвары и святой Доминик. Не стану омрачать эти страницы рассказом об ужасах инквизиции, проникнутой в ту пору юным пылом, рассказом, от которого волосы становятся дыбом. Что касается варваров, это были наши отцы; они убивали и опустошали все сплошь; они разрушали - ради простого удовольствия разрушать - то, чего не могли унести с собою; их воспламеняла дикая ярость против всего, что носило какой-нибудь отпечаток цивилизации, к тому же они не понимали ни слова из этого прекрасного южного языка, и бешенство их от этого еще усиливалось. Весьма суеверные и предводительствуемые ужасным святым Домиником, они верили, что попадут на небо, если будут убивать провансальцев. Для тех все было кончено: конец любви, конец веселью, конец поэзии; не прошло и двадцати лет после завоевания (1335), как они сделались почти такими же грубыми варварами, как французы, наши отцы (См. "Состояние военной мощи России", правдивое сочинение генерала сэра Роберта Уильсона.).

Откуда появилась в этом уголке мира та прелестная форма цивилизации, которая в течение двух веков составляла счастье высших кругов общества? По-видимому, от испанских мавров.

ГЛАВА LII

ПРОВАНС В XII ВЕКЕ

Я приведу в переводе один рассказ из провансальских рукописей; случай, который в нем излагается, произошел около 1180 года, а рассказ был написан около 1250 года (Рукопись эта находится в Laurentiana. Г-н Ренуар воспроизводит ее в т. V своих "Трубадуров", стр. 189. В его тексте немало ошибок; он слишком восхвалял и слишком мало знал трубадуров.).

Монсеньер Раймонд Русильонский был, как вы знаете, доблестный барон и имел женою мадонну Маргариту, прекраснейшую из женщин, каких только знавали в те времена, одаренную всеми прекрасными качествами, добродетелями и учтивостью. И вот случилось, что Гильем де Кабестань, сын бедного рыцаря из замка Кабестань, прибыл ко двору монсеньера Раймонда Русильонского, предстал перед ним и спросил, не угодно ли ему, чтоб он сделался пажом при его дворе. Монсеньер Раймонд, видя, что Гильем красив и привлекателен, сказал, что он будет желанным гостем, и предложил ему остаться при дворе. Итак, Гильем остался: и так учтиво вел себя, что все от мала до велика его полюбили. И он сумел так отличиться, что монсеньер Раймонд пожелал, чтобы он стал пажом мадонны Маргариты, жены его. Так и было сделано. После этого Гильем постарался отличиться еще больше и словами и делами. Но, как обычно бывает в любовных делах, случилось, что любовь пожелала овладеть мадонной Маргаритой и воспламенила ее мысли. Так угодны были ей поступки Гильема, и слова его, и повадка, что однажды она не могла удержаться и сказала: "Вот что, Гильем, скажи: если бы какая-нибудь женщина сделала вид, что любит тебя, осмелился бы ты полюбить ее?" Гильем, который сообразил, в чем дело, ответил ей вполне откровенно: "Да, конечно, госпожа моя, только бы видимость эта была правдивой". "Клянусь святым Иоанном,- сказала дама,- ты хорошо ответил, как подобает храброму мужчине; но теперь я хочу тебя испытать, сможешь ли ты познать и уразуметь на деле, какая видимость бывает правдива, а какая нет".

Когда Гильем услышал эти слова, он ответил: "Госпожа моя, пусть будет так, как вам угодно".

Он стал задумываться, и любовь тотчас же повела против него войну. И мысли, которые любовь посылает своим слугам, проникли в самую глубину его сердца, и с того времени сделался он слугою любви и стал сочинять маленькие стихотворения, приятные и веселые, и песни, служащие для пляски, и песни, служащие для приятного пения (Он сочинял и слова и мелодии.), что всем весьма нравилось, а больше всего той, для которой он пел. И вот любовь, которая дарит своим слугам, когда ей заблагорассудится, должную награду, пожелала наградить Гильема. И начала она донимать даму любовными мечтаниями и размышлениями так сильно, что та не знала отдыха ни днем, ни ночью и все время думала о доблести и достоинствах* которые в таком изобилии находились и обитали в Гильеме.

Однажды случилось так, что дама позвала к себе Гильема и сказала ему: "Вот что, Гильем, скажи мне, как ты полагаешь: вид мой правдив или обманчив?" Гильем отвечает: "Мадонна, бог мне свидетель, с того мгновения, как я стал вашим слугою, в сердце мое ни разу не проникла мысль, чтобы вы могли не быть самою лучшею из всех когда-либо живших женщин и самой правдивой на словах и по внешнему виду. Этому я верю и буду верить всю жизнь". И дама ответила: "Гильем, говорю вам, если бог мне поможет, вы никогда не будете мною обмануты, и ваши мысли обо мне не будут тщетны или потрачены напрасно". И она протянула руку и ласково обняла его в комнате, где оба они сидели, и они предались утехам любви (A far all'amore.); но вскоре наветчики - да поразит их бог своим гневом - начали говорить и толковать об их любви по поводу песен, которые Гильем сочинял, утверждая, что он полюбил госпожу Маргариту, и до тех пор болтали об этом вкривь и вкось, пока дело не дошло до ушей монсеньера Раймонда. Тот был весьма удручен этим и сильно опечалился прежде всего потому, что ему надлежало теперь потерять своего оруженосца, которого он любил, а еще больше из-за позора своей жены.

Однажды случилось, что Гильем отправился на соколиную охоту, сопровождаемый только одним стремянным; и монсеньер Раймонд велел спросить, где он; и слуга ответил, что Гильем поехал на соколиную охоту, а другой прибавил, что он находится в таком-то месте. Тотчас Раймонд прячет под платье оружие, велит привести коня и направляется совсем один к тому месту, где был Гильем. Ехал он до тех пор, пока его не отыскал. Когда Гильем увидел его, то сильно удивился, и тотчас пришли ему зловещие мысли, и он отправился к нему навстречу и сказал:

"Сеньер, добро пожаловать! Почему это вы совсем один?" Монсеньер Раймонд ответил: "Гильем, для того ищу я вас, чтобы развлечься с вами вместе. Вы ничего не поймали?" "Я ничего не поймал, сеньер, ибо ничего не нашел, а кто мало находит, ничего и не ловит, говорит пословица". "Ну, так оставим эту беседу,- сказал монсеньер Раймонд.- И, помня о той верности, которою вы мне обязаны, ответьте правдиво о тех вещах, о которых я хочу спросить вас". "Клянусь богом, сеньер,- сказал Гильем,- если это такая вещь, какую можно сказать, я вам скажу ее". "Я хочу, чтобы без всяких уловок,- сказал монсеньер Раймонд,- вы ответили мне полностью на то, о чем я спрошу вас". "Сеньер, о чем бы вы ни пожелали спросить меня,- сказал Гильем,- я на все отвечу вам правдиво". Тогда монсеньер Раймонд спросил: "Гильем, если бог и святая вера вам дороги, скажите: есть ли у вас возлюбленная, для которой вы поете и к которой вы охвачены любовью?" Гильем ответил: "Сеньер, как бы мог я петь, если бы любовь не нудила меня? Узнайте истину, монсеньер: любовь всего меня держит в своей власти". Раймонд ответил: "Охотно верю, ибо иначе как могли бы вы так хорошо петь? Но я хочу знать, кто ваша дама". "Ах, сеньер, ради господа бога! - сказал Гильем.- Подумайте сами, чего вы от меня требуете. Ведь вы хорошо знаете, что негоже называть имя своей дамы и что Бернарт де Вентадорн сказал:

Разум мне служит для одной вещи:

Никогда еще никто не спрашивал меня о причине моей радости

Без того, чтобы я охотно ему не солгал,

Ибо не кажется мне добрым правилом,

Но скорее безумием и ребячеством,

Чтобы кто-нибудь счастливый в любви

Открыл свое сердце другому человеку.

Разве что только тот может услужить и помочь ему"1.

1 Я даю дословный перевод провансальских стихов, которые привел Гильем.

Монсеньер Раймонд ответил: "Я вам даю слово, что буду служить вам, поскольку это в моей власти". Раймонд так настаивал, что Гильем ему сказал:

"Сеньер, знайте, что я люблю сестру госпожи Маргариты, вашей жены, и думаю, что она тоже меня любит. Теперь, когда вы это знаете, прошу вас помочь мне или по крайней мере не чинить мне помехи". "Вот моя рука и слово,- сказал Раймонд.- Я клянусь вам и обещаю употребить в вашу пользу всю мою власть". Тут он поклялся ему и, поклявшись, сказал: "Я хочу отправиться вместе с вами в ее замок, который близко отсюда". "И я вас очень прошу об этом,- сказал Гильем,- клянусь богом". Итак, они направились к замку Льет. И когда они прибыли в замок, их очень хорошо принял там эн ("Эн" на провансальском языке означает "господин".) Роберт Тарасконский, который был мужем госпожи Агнесы, сестры госпожи Маргариты, и сама госпожа Агнеса. И монсеньер Раймонд взял госпожу Агнесу за руку, отвел ее в опочивальню, и они сели рядом на кровать. И монсеньер Раймонд сказал: "Теперь скажите мне, свояченица, со всею правдивостью, которою вы мне обязаны, любите ли вы кого-нибудь с любовью?" И она сказала: "Да, сеньер". "А кого?" - спросил он. "О, этого я вам не скажу! - ответила она.- О чем это вы толкуете со мной?"

Но он так ее упрашивал, что наконец она сказала, что любит Гильема де Кабестань. Она сказала это потому, что видела Гильема задумчивым и печальным, и хорошо знала, что он любит ее сестру, и потому боялась, что Раймонд замыслит злое против Гильема. Такой ответ доставил Раймонду большую радость. Агнеса все рассказала своему мужу, и тот сказал, что она очень хорошо сделала, и обещал предоставить ей свободу делать и говорить все, что только может спасти Гильема. Агнеса не преминула так поступить. Она позвала Гильема к себе в опочивальню и оставалась с ним наедине столько времени, что Раймонд подумал, что они предаются любовным утехам; и все это было ему приятно, и он начал уже думать, что все, что ему наговорили, было неправдой и что люди болтали это на ветер. Агнеса и Гильем вышли из опочивальни. Подали ужинать, и все поужинали в большом веселье. А после ужина Агнеса велела поставите кровати их обоих около самой ее двери, и Гильем и дама так искусно притворялись, что Раймонд поверил, что Гильем спит с нею.

На другой день они пообедали в замке весьма весело и после обеда уехали, отпущенные с почетом и пышностью, и вернулись в Русильон. И Раймонд, как можно скорее попрощавшись с Гильемом, пошел к своей жене и рассказал обо всем, что видел, о Гильеме и о ее сестре, отчего жена его провела всю ночь в большой печали. И на другое утро она велела позвать Гильема, обошлась с ним плохо и назвала его неверным другом и изменником. А Гильем попросил у нее пощады, как человек, который совсем неповинен в том, в чем его обвиняют, и рассказал обо всем, что произошло, слово в слово. Дама призвала к себе сестру и от нее узнала, что Гильем невиновен. И по этому случаю она приказала, чтобы он сочинил песню, в которой высказал бы, что никогда не любил ни одной женщины, кроме нее и тогда он сочинил песню, в которой говорится:

Сладка мысль,

Которую часто посылает мне любовь...

И когда Раймонд Русильонский услышал песню, которую Гильем сочинил для его жены, он приказал ему явиться на беседу с ним довольно далеко от замка, и отрубил ему голову, и положил ее в охотничью сумку, а сердце он вырезал из его тела и положил его вместе с головой. Он вернулся в замок, приказал изжарить сердце и подать его на стол жене, и заставил ее съесть его, а она не знала, что она ест. Когда она кончила есть, Раймонд встал и сказал жене, что она съела сердце сеньера Гильема де Кабестань, и показал голову, и спросил ее, пришлось ли сердце Гильема ей по вкусу. И она услышала то, что он ей сказал, и увидела голову сеньера Гильема, и узнала ее. Она ему ответила и сказала, что сердце было такое хорошее и вкусное, что никогда никакая пища и никакое питье не заглушит у нее во рту вкуса, который оставило там сердце сеньера Гильема. И сеньер Раймонд кинулся на нее с мечом. Она убежала от него, бросилась с балкона и разбила себе голову.

Стало это известно во всей Каталонии и во всех землях короля Арагонского. Король Альфонс и все бароны этих областей погрузились в великую скорбь и в великую печаль по поводу смерти сеньера Гильема и жены Раймонда, которую он столь мерзким образом умертвил. Они объявили ему войну не на жизнь, а на смерть. После того, когда король Альфонс Арагонский взял замок Раймонда, он велел положить тела Гильема и его дамы в гробницу, воздвигнутую перед входом в церковь города Перпиньяна. Все истинные влюбленные и все истинные возлюбленные молили бога о спасении их душ. Король Арагонский взял в плен Раймонда и держал его в тюрьме, пока тот не умер, а все его имение он отдал родственникам Гильема и той женщины, которая из-за него умерла.

ГЛАВА LIII

АРАВИЯ

Образцы истинной любви и ее родину надо искать под темным шатром араба-бедуина. Там, как и в некоторых других местах, уединение и прекрасный климат породили благороднейшую из страстей человеческого сердца, ту, которая для своего счастья должна вызвать ответное чувство, не менее сильное, чем она сама.

Для того чтобы любовь могла проявиться со всей своей силой в человеческом сердце, следует, насколько это возможно, установить равенство между обоими любящими. На нашем унылом Западе этого равенства не существует: покинутая женщина несчастна или обесчещена. Под шатром араба клятва верности не может быть нарушена. Презрение и смерть следуют немедленно за этим преступлением.

Щедрость столь священна в глазах этого народа, что разрешается воровать для того, чтобы дарить. Вдобавок опасности подстерегают там человека ежедневно, и вся жизнь проходит, если так можно выразиться, в страстном уединении. Даже сойдясь между собою, арабы говорят мало.

Ничто не меняется у обитателя пустыни: все там вечно и недвижимо. Своеобразные нравы, которые я по своему невежеству могу лишь набросать в общих чертах, существовали, вероятно, во времена Гомера (За девятьсот лет до Рождества Христова.). Они были описаны в первый раз около 600 года нашей эры, за два столетия до Карла Великого.

Отсюда видно, что именно мы были варварами по сравнению с Востоком, когда отправились тревожить его покой нашими крестовыми походами (В 1095 году.). Зато всем, что есть благородного в наших нравах, мы обязаны этим походам, а также испанским маврам.

Если бы мы вздумали сравнивать себя с арабами, высокомерие человека прозаического ответило бы сострадательной улыбкой. Наши искусства стоят гораздо выше, наши законы с виду как будто еще выше; но я сомневаюсь, чтобы мы оказались выше арабов в искусстве домашнего счастья: нам всегда недоставало искренности и простоты; а в семейных делах обманщик первый становится несчастным. Для него нет больше спокойной уверенности: всегда неправый, он всегда испытывает боязнь.

На заре возникновения самых древних памятников мы застаем арабов разделенными на большое число независимых племен, кочующих в пустыне. В зависимости от большей или меньшей степени легкости, с какою эти племена могли удовлетворять свои необходимейшие потребности, они обладали более или менее изысканными нравами. Щедрость одинаково царила повсюду, но в зависимости от уровня благосостояния племени она выражалась в даре четверти козленка, необходимой для поддержания жизни, или сотни верблюдов; таков был дар, обусловленный родственными отношениями или обязанностями гостеприимства.

Героический век арабов, тот век, когда эти благородные души блистали, чистые от напыщенного остроумия или чрезмерно утонченных чувств, непосредственно предшествовал Магомету, что соответствует V веку нашей эры, основанию Венеции и царствованию Хлодвига. Покорно прошу наше высокомерие сравнить любовные песни, оставшиеся нам от арабов, и благородные нравы, изображенные в "Тысяче и одной ночи", с отвратительными ужасами, забрызгавшими кровью каждую страницу Григория Турского, историка Хлодвига, или Эгинхарда, историка Карла Великого.

Магомет был пуританин, он хотел изгнать наслаждение, которое никому не причиняет вреда: он убил любовь в странах, которые приняли ислам (Константинопольские нравы. Единственный способ убить любовь-страсть - это помешать всякой кристаллизации, сделав желаемое легко доступным.); поэтому основанная им религия всегда менее строго соблюдалась в Аравии, своей колыбели, нежели во всех других магометанских странах.

Французы вывезли из Египта четыре фолианта, озаглавленные "Книга песен". Эти фолианты содержат:

1. Жизнеописания поэтов, сочинивших эти песни.

2. Самые песни. Поэт воспевает в них все, что его занимает; он восхваляет своего быстрого скакуна и свой лук, поговорив сперва о своей возлюбленной. Песни эти часто были любовными письмами авторов, которые сообщали любимому предмету точную картину всех чувств своей души. В них иногда говорится о холодных ночах, во время которых приходилось сжигать свой лук и стрелы. Арабы - бездомный народ.

3. Жизнеописания музыкантов, сочинивших музыку к этим песням.

4. Наконец, изображения музыкальных формул; эти формулы для нас - непонятные иероглифы, и музыка эта навсегда останется нам недоступной; впрочем, она и не понравилась бы нам.

Существует еще другой сборник, озаглавленный "История арабов, умерших от любви".

Эти любопытнейшие книги чрезвычайно мало известны. У небольшого числа ученых, которые могут прочесть их, сердце иссушено учеными занятиями и академическими привычками. Чтобы разобраться в этих памятниках, столь интересных своей древностью и своеобразной красотой нравов, которую они позволяют угадывать, надо обратиться к истории за некоторыми фактами.

С незапамятных времен, особенно перед самым появлением Магомета, арабы отправлялись в Мекку, чтобы совершить обход вокруг Каабы, или дома Авраамова. Я видел в Лондоне очень точную модель этого священного города. Это семь или восемь сотен домов, имеющих кровли в виде террас и затерянных среди песчаной пустыни, сжигаемой солнцем. На одной из окраин города виднеется обширное здание, имеющее приблизительно квадратную форму. Это сооружение окружает Каабу; оно состоит из множества крытых галерей, необходимых под аравийским солнцем для совершения священной прогулки. Галереи эти играли важную роль в истории арабских нравов и поэзии: по-видимому, в течение долгих веков они были единственным местом, где мужчины и женщины собирались вместе. Перемешавшись между собою, они медленными шагами, распевая хором священные стихи, делали круг Каабы. Эта прогулка занимает три четверти часа, и она повторялась по нескольку раз в день; таков был священный обряд, для совершения которого мужчины и женщины стекались со всех концов пустыни. В галереях Каабы цивилизовались арабские нравы. Вскоре возникла борьба между отцами и влюбленными; вскоре араб начал в любовных одах изливать свое чувство перед строго охраняемой братьями или отцом молодой девушкой, с которою рядом он совершал священную прогулку. Великодушные и сентиментальные привычки того народа уже сложились в кочевом становище, но мне кажется, что арабская галантность родилась рядом с Каабой; там же и родина литературы. Эта литература первоначально выражала страсть с той простотою и пылом, с какой испытывал ее поэт. Позднее поэт, вместо того чтобы стараться тронуть сердце своей милой, стал стараться писать красивые стихи. Так зародилась напыщенность, которую мавры несли с собой в Испанию и которая доныне еще портит книги этого народа (В Париже находится большое число арабских рукописей. Те из них, которые относятся к более позднему времени, отличаются напыщенностью, но нигде не найдем мы в них подражания грекам или римлянам,- вот почему ученые их презирают.).

Я вижу трогательное доказательство уважения, с которым арабы относились к слабому полу, в формуле их развода. Женщина в отсутствие мужа, с которым хотела расстаться, складывала шатер и затем вновь его расставляла так, что вход оказывался теперь с противоположной стороны. Эта простая церемония навсегда разлучала супругов.

ОТРЫВКИ, ИЗВЛЕЧЕННЫЕ И ПЕРЕВЕДЕННЫЕ ИЗ СБОРНИКА, ОЗАГЛАВЛЕННОГО ДИВАН ЛЮБВИ, СОСТАВЛЕННОГО ЭБН-АБИ-ХАДГЛАТОМ

(Рукописи Королевской библиотеки, NoNo 1461 и 1462)

Мухаммед, сын Джафара Элауазади, рассказывает, что, когда Джамиль заболел тем недугом, от которого умер, Элабас, сын Сохайля, посетил его и нашел его уже умирающим. "О сын Сохайля! - сказал ему Джамиль.- Что думаешь ты о человеке, который никогда не пил вина, никогда не получал незаконного барыша, никогда не умерщвлял безвинно ни одного живого творения, чью жизнь заповедал щадить аллах, и который ныне свидетельствует, что нет бога, кроме бога, и Мухаммед - пророк его?" "Я думаю,- ответил бен-Сохайль,- что человек этот спасется и попадет в рай. Но кто же этот человек, о котором ты говоришь?" "Это я",- ответил Джамиль. "Я не знал, что ты исповедуешь ислам,- сказал тогда бен-Сохайль,- и к тому, же ты вот уже двадцать лет как любишь Ботайну и прославляешь ее в своих стихах". "Для меня,- ответил Джамиль,- сегодня первый день той жизни и последний день этой жизни, и пусть милость господина нашего Мухаммеда не будет надо мной в день суда, если я когда-либо простер руку к Ботайне для чего-либо достойного порицания".

Этот Джамиль и Ботайна, его возлюбленная, принадлежали оба к Бени-Азра - племени, прославившемуся любовью среди всех арабских племен. Поэтому сила любви их вошла в пословицу. Никогда еще бог не создавал существ, столь нежных в любви.

Сайд, сын Агбы, спросил однажды у одного араба: "Из какого ты народа?" "Я из народа тех, которые умирают, когда любят",- ответил араб. "Значит, ты из племени Азра?" - сказал Сайд. "Да, клянусь владыкою Каабы",- ответил араб. "От чего происходит, что вы любите так сильно?" - спросил опять Сайд. "Наши женщины прекрасны, а юноши наши чисты",- ответил араб.

Некто спросил однажды у Аруа-бен-Хезама (Этот Аруа-бен-Хезам был из племени Азра, только что нами упомянутого. Он славился как поэт, но еще больше как один из многочисленных мучеников любви, которых арабы насчитывают среди своего народа.): "Правду ли говорят про вас, будто из всех людей у вас самое нежное сердце в любви?" "Да, поистине это правда,- ответил Аруа.- Я знал тридцать юношей моего племени, которых смерть похитила, и у них не было иного недуга, кроме любви".

Некий араб из племени Бени-Фазарат сказал однажды другому арабу из племени Бени-Азра: "Вы, Бени-Азра, думаете, что смерть от любви - прекрасная и благородная смерть, но это лишь явная слабость и глупость, и те, кого вы считаете людьми, высокими духом, в действительности лишь безрассудные и слабые создания". "Ты не говорил бы так,- ответил араб из племени Азра,- если бы видел большие черные глаза наших женщин, прикрытые сверху длинными ресницами, а снизу мечущие стрелы, или если бы видел их улыбку и зубы, блестящие между смуглыми губами".

Абу-эль-Хассан-Али, сын Абдаллы Эльзагуни, рассказывает следующее. Некий мусульманин полюбил до безумия одну христианскую девушку. Ему пришлось предпринять путешествие в чужие края в сопровождении друга, который был его наперсником в любви. Дела его там затянулись, он заболел смертельным недугом, и тогда он сказал своему другу:

"Конец мой приближается. Я не увижу больше в этом мире той, которую люблю, и боюсь, что если я умру мусульманином, то не встречу ее и в будущей жизни". Он принял христианство и умер. Его друг отправился к молодой христианке и застал ее больною. Она сказала ему: "Я не увижу больше моего друга в этом мире, но я хочу быть вместе с ним в другом мире. Поэтому свидетельствую, что нет бога, кроме бога, и Мухаммед - пророк его". С этими словами она умерла, и да будет над ней милость божья.

Эльтемими рассказывает, что в арабском племени Таглеб была очень богатая христианская девушка, которая любила молодого мусульманина. Она предложила ему все свое состояние и все, что у нее было драгоценного, но не могла добиться его любви. Когда она утратила всякую надежду, она дала сто динаров художнику, чтобы он сделал изображение юноши, которого она любила. Художник сделал изображение, и молодая девушка, получив его, поставила в одном месте, куда приходила ежедневно. Прежде всего она целовала изображение, затем садилась около него и проводила в слезах остаток дня. Когда наступал вечер, она кланялась изображению и удалялась. Так делала она в течение долгого времени. Когда юноша умер, она пожелала увидеть и поцеловать его мертвого, после чего вернулась к изображению, поклонилась ему и, поцеловав, как обычно, легла с ним рядом. Когда наступило утро, ее нашли мертвой, и рука ее была протянута к нескольким строчкам, которые она начертала перед смертью.

Уэдда, из Йемена, славился среди арабов своей красотой. Он и Ом-эль-Бонайн, дочь Абдель-Азиса, сына Меруана, были еще детьми, когда полюбили друг друга столь сильно, что не могли ни на одно мгновение разлучиться. Когда Ом-эль-Бонайн стала женой Уалида-бен-Абд-эль-Малека, Уэдда потерял рассудок. Долгое время пробыв в тоске и душевном смятении, он отправился в Сирию и начал бродить каждый день вокруг дома Уалида, сына Малека, но сперва не находил способа добиться того, чего желал. Наконец он встретился с одной девушкой, которую расположил к себе своими стараниями и настойчивостью. Когда он решил, что может довериться ей, он спросил, знает ли она Ом-эль-Бонайн. "Разумеется, потому что это моя госпожа",- ответила девушка. "Хорошо,- продолжал Уэдда,- твоя госпожа - моя двоюродная сестра, и если ты принесешь ей весть обо мне, то, конечно, доставишь ей радость". "Я охотно сообщу ей эту весть",- ответила девушка и побежала тотчас же рассказать Ом-эль-Бонайн об Уэдде. "Что ты говоришь! - вскричала та.- Как, Уэдда жив?" "Несомненно",- сказала девушка. "Ступай,- продолжала Ом-эль-Бонайн,- скажи ему, чтобы он не уходил отсюда, пока не придет к нему вестник от меня". Затем она устроила так, что Уэдда проник к ней, и она держала его у себя, скрыв в сундуке. Когда она считала себя в безопасности, она выпускала его оттуда и проводила с ним время, а когда приходил кто-нибудь, кто ног бы его увидеть, она прятала его обратно в сундук.

Случилось однажды, что Уалиду принесли жемчужину, и он сказал одному из своих слуг: "Возьми эту жемчужину и отнеси ее Ом-эль-Бонайн". Слуга взял жемчужину и отнес ее Ом-эль-Бонайн. Не доложив о себе, он вошел к ней в ту минуту, когда она была с Уэддой, и ему удалось заглянуть в комнату Ом-эль-Бонайн, которая от этого не остереглась. Исполнив поручение, слуга Уалида попросил у Ом-эль-Бонайн чего-нибудь в награду за драгоценность, которую он принес. Она сурово отказала и сделала ему выговор. Слуга вышел, разозленный на нее, отправился к Уалиду и рассказал ему все, что видел, описав при этом сундук, куда на его глазах спрятался Уэдда. "Ты лжешь, раб, не знающий матери, ты лжешь!" - воскликнул Уалид и сразу устремился к Ом-эль-Бонайн. В комнате ее стояло несколько сундуков. Он сел на тот, в котором был заперт Уэдда и который ему описал раб, и сказал Ом-эль-Бонайн: "Подари мне один из этих сундуков". "Они все принадлежат тебе, как и я сама",- отвечала Ом-эль-Бонайн. "Хорошо,- продолжал Уалид,- я хочу получить тот, на котором сижу". "В нем находятся вещи, необходимые для женщины",- сказала Ом-эль-Бонайн. "Мне нужны не эти вещи, а самый сундук",- сказал Уалид. "Он твой",- отвечала она. Уалид тотчас же велел унести сундук и, призвав двух рабов, приказал им рыть в земле яму до тех пор, пока не покажется вода. Затем, наклонившись к сундуку, он крикнул: "Мне рассказали кое-что про тебя. Если это правда, да погибнет весь род твой и память о тебе пусть будет погребена. А если это неправда, нет зла в том, что я зарываю сундук: я только хороню дерево". Затем он приказал бросить сундук в яму и засыпать ее камнями и землей, которые были вынуты из нее. После этого Ом-эль-Бонайн постоянно приходила на это место и плакала там, пока однажды ее не нашли там мертвою, прильнувшей лицом к земле (Отрывки эти взяты из разных глав названного сборника. Три из них взяты из последней главы, представляющей собою краткие жизнеописания большого числа арабов - мучеников любви.).

ГЛАВА LIV

О ЖЕНСКОМ ОБРАЗОВАНИИ

При нынешнем способе воспитания молодых девушек, который есть плод случайности и глупейшего высокомерия, мы оставляем в них неразвитыми самые блестящие способности, наиболее пригодные к тому, чтобы доставить и им самим и нам счастье. Но какой благоразумный мужчина не воскликнул хоть раз в жизни:

...Резонно говорят,

что образованна достаточно хозяйка,

Коль различает, где штаны и где фуфайка.

"Ученые женщины" д. II, явл. 7.

В Париже величайшей похвалой молодой девушке, которую можно уже выдать замуж, является следующая фраза: "У нее очень кроткий характер",- и таковы наши бараньи привычки, что это сильнее всего действует на глупых женихов. Посмотрите на них через два года, когда молодой муж завтракает с глазу на глаз со своей женой в пасмурный день с шапочкой на голове, в то время как им прислуживают три рослых лакея.

В 1818 году в Соединенных Штатах был предложен закон, присуждавший к тридцати четырем ударам плетью всякого, кто научит читать виргинского негра (Сожалею, что не нахожу в одной итальянской рукописи ссылок, на официальный источник, откуда заимствован этот факт; хотелось бы, чтобы его можно было опровергнуть.). Нет ничего разумнее и последовательнее этого закона.

Когда сами Американские Соединенные Штаты были полезнее своей матери-родине: тогда ли, когда были ее рабами, или впоследствии, когда стали равными ей? Если труд свободного человека дает вдвое или втрое больше, чем труд того же человека, обращенного в рабство, почему не допустить того же самого и относительно мысли этого человека?

Если бы у нас хватило смелости, мы давали бы молодым девушкам такое же воспитание, как рабыням. Доказательством этого служит, что из числа полезных вещей они узнают только то, чему мы не желаем их обучать.

Но те крохи воспитания, которые им, к несчастью, удается подхватить, они обращают против нас, скажут иные мужья. Без всякого сомнения; и Наполеон тоже был прав, не доверяя оружия национальной гвардии, и крайние консерваторы были тоже правы, запрещая взаимное обучение. Вооружите человека и затем продолжайте угнетать его, и вы увидите: он будет достаточно развращен, чтобы обратить оружие против вас, если только сможет.

Если бы даже нам было позволено воспитывать молодых девушек идиотками при помощи молитв в честь богоматери и похотливых песенок, как в монастырях 1770 года, против этого нашлось бы несколько небольших возражений:

1. В случае смерти мужа они призваны руководить молодой семьей.

2. В качестве матерей они дают детям мужского пола, будущим молодым тиранам, первоначальное воспитание, то, которое образует характер и склоняет душу искать счастья на одном пути скорее, чем на другом, что в четыре или пять лет вещь уже совершившаяся.

3. Несмотря на всю нашу гордость в мелких домашних делах, то есть в тех именно, от которых преимущественно зависит счастье,- ибо при отсутствии страстей счастье основано на отсутствии ежедневных мелких неприятностей,- советы неразлучной спутницы нашей жизни имеют огромное влияние; хотим мы или не хотим предоставить ей хотя бы малейшее влияние, но она повторяет одни и те же вещи двадцать лет подряд, а где найдется душа, наделенная римскою твердостью, чтобы противостоять одной и той же мысли, повторяемой в течение целой жизни? Свет полон мужей, которые позволяют руководить собою, но они делают это по слабости, а не из чувства справедливости и равенства. Так как мужчины уступают только по необходимости, женщины всегда испытывают искушение злоупотреблять этим, а порою даже вынуждены бывают злоупотреблять, дабы сохранить свое влияние.

4. Наконец, в период любви, который в южных странах часто охватывает двенадцать или пятнадцать лет - лучших лет нашей жизни,- все наше счастье находится в руках женщины, которую мы любим. Один миг неуместной гордости может сделать нас навсегда несчастными. А может ли раб, посаженный на трон, устоять перед соблазном злоупотребить своей властью? Отсюда женская ложная чувствительность и гордость. Нет ничего бесполезнее всех этих доводов. Мужчины - деспоты, а поглядите, ценят ли другие деспоты самые, благоразумные советы. Человек, который все может, прислушивается к внушениям лишь одного рода: к тем, которые учат его умножать свою власть. Где бедные молодые девушки найдут Кирогу или Риего, которые могли бы преподать деспотам, угнетающим и унижающим их, чтобы еще сильнее угнетать, спасительные советы, вознаграждаемые милостями и орденскими лентами, а не виселицей, как случилось с Порльером?

Если подобная революция требует нескольких столетий, то лишь потому, что в силу роковой случайности все первые опыты должны неизбежно противоречить истине. Просветите ум молодой девушки, образуйте ее характер, дайте ей, наконец, хорошее образование в истинном смысле этого слова, и она заметит рано или поздно свое превосходство над другими женщинами и.сделается педанткой, иначе говоря, самым неприятным и самым жалким существом на свете. Каждый из нас скорее предпочтет прожить свою жизнь со служанкой, чем с ученой женщиной.

Посадите молодое деревцо посреди густого леса; лишенное по вине соседей воздуха и солнца, оно покроется чахлой листвой и вытянется, приняв нелепую форму, не соответствующую его природе. Надо насадить разом целый лес. Какая женщина гордится тем, что умеет читать?

Уже два тысячелетия педанты твердят нам, что женщины одарены более живым, а мужчины более основательным умом, что у женщин более тонкие мысли, а у мужчин больше силы внимания. Точно так же парижский зевака, прогуливаясь в былые времена в садах Версаля, из всего, что видел, заключал, что деревья родятся подстриженными.

Я готов признать, что у девочек меньше физических сил, чем у мальчиков. Это позволяет сделать соответственный вывод относительно ума, ибо, как известно, Вольтер и д'Аламбер были первыми кулачными бойцами своего века. Все согласны, что девочка десяти лет в двадцать раз сообразительнее" мальчика того же возраста. Почему же в двадцать лет она должна стать большой дурехой, неловкой, застенчивой, боящейся пауков, а мальчуган - умным человеком?

Женщины знают только то, чему мы не хотим их учить, то, что они извлекают из жизненного опыта. Поэтому для них большая неудача - родиться в богатой семье: вместо того, чтобы постоянно соприкасаться с существами, которые держат себя с ними естественно, они окружены горничными и компаньонками, уже развращенными и обезличенными богатством (Мемуары г-жи де Сталь, Коле, Дюкло и маркграфини Байретской.). Ничто не может быть глупее принца.

Молодые девушки, чувствуя себя рабынями, рано приучаются на все глядеть открытыми глазами. Они видят все, но они слишком невежественны, чтобы видеть хорошо. Во Франции тридцатилетние женщины не имеют тех знаний, которыми обладают пятнадцатилетние мальчики. У женщины пятидесяти лет ум соответствует уму мужчины двадцати пяти лет. Поглядите, как г-жа де Севинье восхищается самыми нелепыми поступками Людовика XIV. Поглядите, с какой ребячливостью рассуждает г-жа д'Эпине (Т. I.).

Женщины должны кормить нас и заботиться о детях. Я отвергаю первый пункт и принимаю второй. Они должны, кроме тою, проверять счета своих кухарок. Поэтому им не хватает времени, чтобы сравняться познаниями с пятнадцатилетним мальчиком. Мужчинам приходится быть судьями, банкирами, адвокатами, негоциантами, врачами, священниками и т. д. И все же они находят время читать речи Фокса и "Лузиады" Камоэнса.

В Пекине судья, спешащий рано утром во дворец правосудия, чтобы постараться засадить в тюрьму и разорить ни за что ни про что беднягу журналиста, не угодившего помощнику статс-секретаря, у которого судья имел честь обедать накануне, несомненно, менее занят, чем его жена, которая проверяет счета кухарки, заставляет свою внучку штопать чулки, смотрит, как та берет уроки танцев и музыки, принимает у себя приходского священника, принесшего ей "Quotidienne", и затем отправляется покупать новую шляпу на улицу Ришелье и прогуляться в Тюильрийском саду.

В промежутках между своими благородными занятиями наш судья находит еще время подумать о прогулке своей жены в Тюильри, и, если бы он был в таких же хороших отношениях с властью, которая управляет вселенной, как с той, которая царит в государстве, он выспросил бы у неба для женщин ради их блага восемь или десять добавочных часов сна. При нынешнем состоянии общества досуг, являющийся для мужчин источником счастья и богатства, для женщин не только не благо, но одна из тех пагубных свобод, от которых достойный судья хотел бы помочь нам избавиться.

ГЛАВА LV

ДОВОДЫ ПРОТИВ ЖЕНСКОГО ОБРАЗОВАНИЯ

Но женщины должны исполнять мелкие домашние роботы. У моего полковника г-на С. четыре дочери, воспитанные в лучших правилах; иначе говоря, они трудятся целый день. Когда я прихожу к ним, они поют арии Россини по нотам, которые я привез им из Неаполя; кроме того, они читают библию Руайомона; заучивают наизусть самую глупую часть истории, иначе говоря, хронологические таблицы, а также стихи Лерагуа; они много знают из географии, делают замечательные вышивки, и я считаю, что каждая из этих хорошеньких девушек может заработать трудом рук своих восемь су в день. Если они будут работать триста дней в году, это составит четыреста восемьдесят франков, то есть меньше того, что получает один из их учителей. Ради этих четырехсот восьмидесяти франков в год они безвозвратно тратят время, назначенное людям для приобретения мыслей.

Если женщины будут прочитывать с удовольствием десять или двенадцать хороших книг, ежегодно выходящих в свет в Европе, они вскоре перестанут заботиться о своих детях. Это все равно, как если бы, засаживая деревьями берег океана, мы боялись, что остановим движение его волн. Воспитание всемогуще, но отнюдь не в этом смысле. Однако вот уже, четыреста лет, как пользуются этим доводом против всяческого образования. Не только парижанка 1820 года богаче добродетелью, чем парижанка 1720 года, то есть времен Регентства и системы Лоу, но и дочь самого богатого из тогдашних откупщиков получала худшее образование, чем дочь самого жалкого нынешнего адвоката. Но разве от этого хозяйство ведется теперь женщинами хуже? Конечно, нет! А почему? Да потому, что нужда, болезнь, стыд, инстинкт принуждают их к этому. Это то же самое, как если бы сказали, что офицер, сделавшись слишком любезным, разучится ездить верхом. Забывают, что в первый же раз, когда он разрешит себе эту вольность, он сломает руку.

Приобретение новых мыслей имеет одинаковые хорошие и дурные последствия у обоих полов. Тщеславие всегда у нас будет, даже при полнейшем отсутствии оснований для того, чтобы его иметь; посмотрите на мещан какого-нибудь маленького городка. Но, по крайней мере, заставим тщеславие опираться на какие-нибудь истинные достоинства, полезные или приятные для общества.

За последние двадцать лет полуидиотики, увлеченные революцией, которая все меняет во Франции, начинают признавать, что женщины могут кое-что делать, но они должны предаваться занятиям, приличествующим их полу: ухаживать за цветами, составлять гербарии, разводить чижиков; это называется невинными удовольствиями.

1. Эти невинные удовольствия все же лучше, чем полная праздность. Предоставим их дурам, подобно тому как мы предоставляем дуракам славу сочинения куплетов по случаю дня рождения хозяина дома. Но добросовестно ли с нашей стороны предлагать г-же Ролан или миссис Хетчинсон (См. мемуары этих замечательных женщин. Я мот бы назвать еще много других, но имена их неизвестны читателям, да к тому же на достоинства живых людей нельзя даже намекнуть.) тратить время на разведение маленького кустика бенгальских роз?

Все это рассуждение сводится к следующему: хотят иметь возможность сказать о своем рабе: "Он слишком глуп, чтобы быть злым".

Но в силу некоего закона, именуемого симпатией, закона природы, которого поистине пошлые глаза никогда не замечают, недостатки спутницы вашей жизни портят ваше счастье отнюдь не пропорционально тому прямому вреду, который они могут вам причинить. Я почти готов предпочесть, чтобы жена моя в порыве гнева раз в год пыталась ударить меня ножом, тому, чтобы она каждый вечер хмуро смотрела на меня.

Наконец, среди людей, которые живут вместе, счастье заразительно.

Пока вы были на Марсовом поле или в нижней палате, подруга ваша могла провести утро, раскрашивая розу по образцу прекрасной работы Редуте или читая том Шекспира. В обоих случаях удовольствия ее были одинаково невинны, но только с мыслями, почерпнутыми из ее работы над розой, она после вашего возвращения домой надоест вам скорей и сверх того захочет отправиться вечером в свет в поисках немного более ярких впечатлений. Напротив, если она внимательно читала Шекспира, то она так же устала, как и вы, испытала столько же удовольствия и будет более рада уединенной прогулке с вами под руку в Венсенском лесу, нежели появлению на самом модном из званых вечеров. Удовольствия большого света не для счастливых женщин.

Невежды - прирожденные враги женского образования. Теперь они проводят все свое время с женщинами, волочатся за ними и встречают хороший прием, но что будет с ними, если женщины разлюбят игру в бостон? Когда мы возвращаемся из Америки или из Ост-Индии, загорелые, с грубоватым голосом, который сохраняется потом еще полгода, что могли бы эти молодые люди ответить на наши рассказы, если бы у них не было наготове следующей фразы: "Что до нас, то женщины на нашей стороне. Пока вы были в Нью-Йорке, окраска тильбюри изменилась; теперь в моде цвет, называемый головой негра". И мы слушаем их внимательно, ибо знания такого рода полезны. Хорошенькая женщина даже не взглянет на нас, если наша коляска не будет отвечать требованиям хорошего вкуса.

Эти глупцы, в силу превосходства мужского пола считающие себя обязанными знать больше, чем женщины, совершенно погибли бы, если бы женщины сочли нужным учиться чему-нибудь. Тридцатилетний дурак, увидев в замке одного из своих друзей двенадцатилетних девочек, говорит себе: "Я буду проводить с ними свою жизнь через десять лет". Можно представить себе его негодующие крики и ужас, если бы он увидел их изучающими что-нибудь полезное.

Вместо общества и беседы баб мужского пола женщина образованная, если только ей удалось приобрести некоторые идеи, не утратив своей природной прелести, может быть уверена, что со стороны самых достойных мужчин своего века она встретит уважение, доходящее почти до восторга.

Женщины станут тогда соперницами, а не подругами мужчин. Да, если только посредством особого эдикта вы упраздните любовь. А пока не появился такой прекрасный закон, прелесть и восторг любви лишь удвоятся, только и всего. Основание, на котором совершается кристаллизация, станет более широким. Мужчина сможет делиться всеми своими мыслями с женщиной, которую любит, вся природа приобретет новое очарование в его глазах, и, так как идеи всегда отражают какой-либо оттенок характера, любящие лучше будут узнавать друг друга и совершать меньше неосторожных поступков; любовь будет менее слепа и будет вызывать меньше несчастий.

Желание нравиться гарантирует то, что стыдливость, тонкость чувств и все проявления женской прелести никогда не пострадают от образования. Этого так же мало надо бояться, как и того, что мы отучим соловьев петь весной.

Женская прелесть происходит отнюдь не от невежества. Поглядите на достойных супруг наших деревенских буржуа, поглядите на жен богатых купцов в Англии. Аффектация, которая является педантством (ибо я называю педантством то, что вдруг начинают некстати говорить о платье из мастерской Леруа или о романсе, сочиненном Романьези, или когда напыщенно ссылаются на фра Паоло и на Тридентский собор в разговоре о наших кротких миссионерах), педантством платья и хорошего тона, необходимостью сказать о Россини именно ту фразу, которая считается приличной, убивают очарование парижских женщин, однако, несмотря на ужасные результаты этой прилипчивой болезни, разве не в Париже проживают самые милые женщины Франции? Не те ли именно, в чьи головы случай вложил больше всего правильных и интересных мыслей? Вот этих-то мыслей я и требую от книг. Конечно, я не предложу женщинам читать Греция или Пуффендорфа, когда мы имеем комментарии Траси к творениям Монтескье.

Женская тонкость чувств есть следствие того опасного положения, в которое жизнь ставит их очень рано. Она проистекает из необходимости жить вечно среди жестоких и прелестных врагов.

Во Франции найдется, может быть, пятьдесят тысяч женщин, которых материальный достаток освободил от всякого труда. Но без труда нет счастья (самые страсти понуждают нас к трудам, и к трудам очень тяжелым, поглощающим всю деятельную силу души).

Женщина, имеющая четверых детей и десять тысяч франков годового дохода, работает, когда вяжет чулки или шьет платье для своей дочери. Но нельзя согласиться, что женщина, имеющая собственную карету, работает, вышивая узор или диванную подушку. Если не считать мелких проблесков тщеславия, она не может вложить в этот труд никакого интереса, и, следовательнв, она не работает.

Поэтому счастье ее серьезнейшим образам поставлено под угрозу.

А еще более - счастье поработившего ее деспота, ибо женщина, сердце которой в течение двух месяцев подряд не знает никаких волнений, кроме тех, которые связаны с вышивкой, быть может, возымеет дерзость почувствовать, что любовь-склонность, или любовь-тщеславие, или даже, наконец, любовь физическая есть великое счастье сравнительно с обычным ее состоянием.

Женщина не должна давать повод говорить о себе, на что я снова отвечу: о какой женщине говорят потому только, что она умеет читать?

И кто мешает женщинам в ожидании переворота в их судьбе скрывать научные занятия, доставляющие им ежедневно изрядную порцию счастья? Мимоходом открою им один секрет: если мы поставим себе какую-нибудь определенную цель, например, пожелаем составить себе отчетливое представление о заговоре Фьеско, имевшем место в Генуе в 1547, году, самая несносная книга приобретает в наших глазах интерес такой же, как в любви - встреча с человеком, для нас безразличным, но видевшим недавно того, кого мы любим. И этот интерес усугубляется из месяца в месяц, пока наконец мы не перестанем заниматься заговором Фьеско.

Истинное поле деятельности для женских добродетелей - комната больного. Но можете ли вы добиться у всеблагого божества увеличения числа болезней, чтобы предоставить достаточно занятий нашим женщинам? Ведь это значит рассуждать, основываясь на исключениях.

К тому же я говорю, что женщина должна ежедневно заполнять три или четыре часа свободного времени так же, как разумные мужчины заполняют свое свободное время.

Молодая мать, у которой сын болен корью, не могла бы, если бы даже захотела, найти удовольствие в чтении путешествия Вольнея по Сирии, подобно тому как ее муж, богатый банкир, не смог бы в минуту банкротства найти удовольствие в размышлениях над теорией Мальтуса.

Вот единственный способ для богатых женщин возвыситься над женщинами вульгарными: надо обладать нравственным превосходством. После этого они естественным образом начинают испытывать другие чувства (Вспомните миссис Хетчинсон, отказавшуюся быть полезной своей семье и мужу, которого обожала, потому что для этого надо было выдать некоторых цареубийц министрам клятвопреступного Карла П. Т. III, стр. 284.).

Вы хотите сделать из женщины писательницу? Совершенно так же, как вы намереваетесь сделать вашу дочь оперной певицей, приглашая к ней учителя пения. Я утверждаю, что женщина должна писать по примеру г-жи Сталь (Делоне) лишь произведения, которые должны быть изданы после ее смерти. Для женщины моложе пятидесяти лет печататься - значит подвергать свое счастье ужаснейшему риску: если она настолько Счастлива, что имеет любовника, она прежде всего потеряет его.

Я вижу только одно исключение: если женщина пишет книги, чтобы прокормить и воспитать свою семью. В этом случае она должна постоянно выдвигать на вид денежный интерес, когда говорит о своих сочинениях; например, она может сказать командиру эскадрона: "Ваша должность приносит вам четыре тысячи франков в год, а я при помощи двух переводов с английского имела возможность в прошлом году затратить лишних три тысячи пятьсот франков на воспитание моих двух сыновей".

За исключением этого случая, женщина должна печататься, как барон Гольбах или г-жа де Лафайет: лучшие друзья их ничего об этом не знали. Лишь для публичной женщины издание книги может пройти без каких-либо ощутительных неудобств: пошлая толпа, имеющая возможность вдоволь презирать ее за ее положение, превознесет ее до небес за талант и даже преувеличит размеры этого таланта.

Во Франции немало мужчин, имеющих шесть тысяч ливров годового дохода, полагают все счастье своей жизни в занятиях литературой, не печатая при этом ни одной строчки. Для них прочесть хорошую книгу - величайшее удовольствие. По прошествии десяти лет оказывается, что они удвоили силу своего ума, и никто не станет отрицать, что, по общему правилу, чем больше у человека ума, тем меньше у него страстей, не совместимых с чужим счастьем (Это заставляет меня много ожидать от подрастающего поколения привилегированных кругов общества. Надеюсь также, что мужья, которые читают эту главу, станут менее деспотичными на три дня.). Никто, полагаю, не станет также отрицать того, что сыновья женщины, читающей Гиббона или Шиллера, приобретут больше ума, чем сыновья женщины, перебирающей четки и читающей романы г-жи де Жанлис.

Молодой адвокат, купец, врач, инженер могут вступить в жизнь, не имея никакого образования: они приобретают его ежедневно посредством своего ремесла. Но какие средства имеют их жены, чтобы приобрести почтенные и необходимые качества? Для этих существ, целиком ушедших в домашнее хозяйство, великая книга жизни и необходимости запечатана. Они расходуют неизменно одним и тем же способом, проверяя счета кухарок, те три луидора, которые муж выдает им каждый понедельник.

Я скажу в интересах деспотов: самый ничтожный из мужчин, если ему двадцать лет и у него розовые щеки, опасен женщине, которая ничего не знает, потому что она вся находится во власти инстинкта; а на умную женщину он произведет не больше впечатления, чем красивый лакей.

Смешная сторона нынешнего воспитания заключается в том, что молодых девушек обучают лишь таким вещам, которые они должны забыть вскоре после выхода замуж. Надо трудиться по четыре часа в день в продолжение шести лет, чтобы научиться хорошо играть на арфе; для того, чтобы хорошо писать миниатюры или акварели, необходимо затратить половину этого времени. Большая часть молодых девушек не достигает даже сносной посредственности; отсюда вполне справедливая пословица: любитель - это невежда (В Италии справедливо обратное: там самые прекрасные голоса встречаются среди любителей, чуждых театру.).

Возьмем молодую девушку, обладающую некоторым талантом: через три года после замужества она даже раз в месяц не возьмется за арфу или за кисть; эти занятия, на которые ею было затрачено столько труда, наскучили ей, если только случайно она не обладает душою художника - вещь всегда чрезвычайно редкая и делающая женщину малопригодной для домашних забот.

Равным образом под пустым предлогом приличия молодых девушек не обучают ничему такому, что могло бы послужить для них руководством в разных жизненных обстоятельствах; более того, от них скрывают, в их присутствии отрицают эти обстоятельства, тем самым прибавляя к их действию, во-первых, чувство удивления, во-вторых, недоверие к полученному ими воспитанию в целом, оказавшемуся лживым (Воспитание, полученное г-жой д'Эпине, см. ее "Мемуары", T. I.). Я утверждаю, что с хорошо воспитанными девушками надо говорить о любви. Кто решится, положа руку на сердце, утверждать, что при нынешнем состоянии наших нравов шестнадцатилетние девушки ничего не знают о любви? От кого получают они столь важное представление о ней, которое так нелегко правильно сообщить? Вспомните, как Жюли д'Этанж жалуется на познания, которые она получила от своей горничной Шальо. Надо быть благодарным Руссо, осмелившемуся в век ложных приличий быть правдивым художником.

Так как нынешнее женское образование является, быть может, самой забавной нелепостью в жизни современной Европы, то чем меньше женщины получают этого образования, тем они лучше (Я делаю исключение для воспитания манер: на улице Верт лучше входят в гостиную, чем на улице Сен-Мартен.). Вот почему, может быть, в Италии и Испании они настолько выше мужчин и, я бы сказал даже, настолько выше женщин других стран.

ГЛАВА LVI

ПРОДОЛЖЕНИЕ

У нас во Франции все понятия о женщинах заимствуются из грошового катехизиса; и забавнее всего то, что многие люди, пренебрегающие авторитетом этой книги, когда дело идет о пятидесяти франках, подчиняются ей буквально и тупо в вопросе, который при тщеславных привычках XIX века, быть может, важнее всего для их счастья.

Не должно существовать развода, потому что брак есть таинство. Но какое таинство? Символ единения Иисуса Христа с его церковью? А что сталось бы с этим таинством, если бы слово церковь случайно оказалось мужеского рода?1. Но оставим эти ветшающие предрассудки2, обратив внимание только на такое странное зрелище: корни дерева подсечены топором насмешки, но ветви продолжают цвести. Возвращаясь к наблюдению над фактами и их последствиями, отметим следующее.

(1 Tu es Petrus, et super hanc petram

Aedificabo Ecclesiam meam *.

См. "Историю церкви" Поттера.

* Ты есть Петр, и на сем камне воздвигну церковь мою (лат.)

2 Религия есть личное дело между отдельным человеком и божеством. По какому праву становитесь вы между богом и мною? Я избираю попечителя на основании общественного договора лишь Для таких вещей, которых не могу сделать сам.

Почему бы французу не оплачивать своего священника, как оплачивает он своего булочника? Если мы имеем сейчас в Париже хороший хлеб, то только потому, что государство не надумало бесплатно снабжать все население хлебом, приняв всех булочников на казенную службу.

В Соединенных Штатах каждый оплачивает своего священника; эти господа вынуждены, таким образом, стараться, и мой сосед не вздумает полагать своего счастья в том, чтобы навязать мне своего священника. ("Письма" Беркбека.)

Что, если у меня, как у наших отцов, твердое убеждение в том, что мой священник - тайный союзник моей жены? Итак, если не появится новый Лютер, в 1850 году во Ф. не будет больше католицизма. Эту религию в 1820 году мог спасти только г-н Грегуар; между тем поглядите, как с ним обошлись.)

Участь глубокой старости у обоих полов зависит от того, на что истрачена молодость; у женщин это сказывается раньше, чем у мужчин. Как принимают в свете сорокапятилетнюю женщину? Сурово и скорее хуже, нежели она того достойна; когда ей двадцать лет, ей льстят, а в сорок ее бросают.

Сорокапятилетняя женщина пользуется значением только благодаря своим детям или любовнику. Мать, с успехом подвизающаяся в изящных искусствах, не в силах передать сыну своего таланта, не считая тех чрезвычайно редких случаев, когда он получил в дар от природы зачатки именно этого таланта. Мать с развитым умом сообщает юному сыну понятие не только обо всех талантах, просто приятных, но и обо всех талантах, полезных мужчине в общественной жизни, а он может выбирать. Варварство турок в значительной степени зависит от состояния нравственного отупения прекрасных грузинок. Молодые люди, рожденные в Париже, обязаны своим матерям неоспоримым превосходством, которым они обладают в шестнадцать лет по сравнению с молодыми провинциалами того же возраста. А между тем именно в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти лет обычно решается наша судьба.

Каждый день люди, изобретающие громоотводы, книгопечатание или способ выделки сукна, содействуют нашему счастью так же, как и всякие Монтескье, Расины и Лафонтены. Но число гениев, порожденных данной нацией, пропорционально числу людей, получивших достаточное умственное образование (Посмотрите на генералов 1795 года.), и ничто не доказывает, что мой сапожник не обладает душой, подобной душе Корнеля; ему недостает лишь образования, чтобы развить свои чувства и научиться передавать их публике.

Благодаря нынешней системе воспитания молодых девушек все гении, родившиеся женщинами, пропадают для общественного счастья; но, если случай дает нам возможность проявить себя, посмотрите, чего они достигают в самых трудных областях; посмотрите в наши дни на Екатерину II, единственным воспитанием которой были опасности и распутство; на г-жу Ролан, на Александру Мари, которая в Ареццо вооружает полк и ведет его на французов; на Каролину, королеву Неаполитанскую, которой удается остановить заразу либерализма лучше, чем нашим Каслри или П... Относительно всего того, что до сих пор препятствовало превосходству женщин в умственных трудах, смотри главу о стыдливости, пункт 9. Чего не достигла бы мисс Эджворт, если бы необходимая для юной английской мисс осторожность не поставила ее в необходимость с самого начала соединить роман с церковной проповедью! (В отношении искусств мы здесь находим крупный недостаток разумного управления, а также единственную разумную похвалу, которую можно воздать монархии в стиле Людовика XIV. Поглядите на литературное бесплодие Америки. Ни одной баллады, которая напоминала бы баллады Роберта Бернса или испанцев XIII столетия (см. восхитительные романсы современных греков, или испанцев, или датчан XIII столетия, а особенно арабскую поэзию VII века).).

Какой мужчина в любви или браке имеет счастливую возможность сообщать свои мысли в том виде, как они ему приходят в голову, женщине, с которой он проводит свою жизнь? Он находит доброе сердце, разделяющее его печали, но он всегда вынужден разменивать на мелкую монету свои мысли, если хочет быть понятым: и смешно было бы ожидать разумных советов от ума, нуждающегося в подобном режиме, чтобы постигать разные вещи. Наиболее совершенная, с точки зрения нынешнего воспитания, женщина оставляет своего спутника одиноким среди опасностей и рискует быстро наскучить ему.

Какого превосходного советчика нашел бы мужчина в лице жены, если бы она умела мыслить! Советчика, интересы которого, в конце концов, если не считать одного-единственного предмета, да и то занимающего лишь утро жизни, вполне тождественны с его собственными..

Одно из прекраснейших преимуществ ума то, что он доставляет человеку уважение в старости. Вспомните приезд Вольтера в Париж. Королевское величие потускнело перед ним. Но что касается бедных женщин, то лишь только они теряют блеск юности, их единственным и грустным счастьем остается возможность создавать себе иллюзии относительно той роли, которую они играют в свете.

Остатки талантов юных лет кажутся просто смешными, и для современных женщин было бы счастьем умирать в пятьдесят лет.

Только одни священники и аристократы, не допускающие развода (Ничто не может быть печальнее существования низложенного короля; такова, однако, будет участь священников и французских дворян через сто лет. Я весьма им советую ради собственного их счастья покинуть ряды отступающей армии и перейти на сторону разума и просвещения: там живет радость, сопровождающая победу.), имеют основания бояться того, чтобы женщина приобретала идеи.

Что касается истинной нравственности, то чем развитее ум, тем яснее он понимает, что справедливость - единственный путь к счастью. Гений есть могущество, но сверх того это светоч для отыскания великого искусства быть счастливым.

В жизни большинства мужчин бывают моменты, когда они способны совершить великие дела, когда ничто не кажется им невозможным. Невежество женщин заставляет человеческий род терять этот великолепный случай. Любовь в наши дни побуждает мужчину самое большее хорошо ездить верхом или удачно выбрать портного.

Мне некогда защищаться здесь от критики; но если бы я был властен устанавливать новые обычаи, я давал бы молодым девушкам по возможности такое же образование, как и мальчикам. Поскольку я не имею намерения писать книгу обо всем вообще, то, надеюсь, от меня не потребуют, чтобы я изложил здесь, что именно в современном образовании мужчин нелепо. (Их не обучают двум самым важным наукам: логике и морали.) Если взять это образование таким, какое оно есть, я утверждаю, что все же лучше давать его молодым девушкам, нежели обучать их только музыке, акварельной живописи и вышиванию.

Итак, надо учить молодых девушек читать, писать и считать посредством взаимного обучения в центральных школах-монастырях, где строго каралось бы присутствие всякого мужчины, исключая преподавателей. Объединение детей имеет то огромное преимущество, что как бы ограниченны ни были преподаватели, дети вопреки им научаются от своих маленьких товарищей искусству жить в свете и считаться с чужими интересами. Разумный преподаватель должен был бы разъяснять детям их маленькие споры и дружеские связи и именно с этого начинать свой курс морали, вместо того, чтобы рассказывать историю о "Золотом тельце" (Мой дорогой ученик, ваш батюшка нежно любит вас; именно потому он мне платит сорок франков в месяц, чтобы я преподавал вам математику, рисование,- словом, все, чем можно заработать себе хлеб насущный. Если бы вы зябли оттого, что у вас нет плаща, ваш батюшка очень бы страдал. Он страдал бы потому, что питает к вам симпатию, и т. д. и т. д. Но когда вам исполнится восемнадцать лет, вы должны будете сами зарабатывать деньги, необходимые для приобретения этого плаща. Ваш батюшка, говорят, имеет двадцать пять тысяч ливров годового дохода; но у него четверо детей, поэтому вам следует отвыкнуть от экипажа, которым вы пользуетесь у вашего батюшки, и т. д. и т. д.).

Без всякого сомнения, через несколько лет взаимное обучение будет применяться ко всему, что только преподают в школах; но при нынешнем положении вещей я хотел бы, чтобы молодые девушки изучали латынь, как и мальчики; латынь хороша тем, что она приучает скучать; кроме латыни,- историю, математику, знакомство с растениями, употребляемыми в пищу или целебными, затем логику, гуманитарные науки и т. д. Обучение танцам, музыке и рисованию следует начинать с пяти лет.

В шестнадцать лет девушка должна думать о том, как она будет жить замужем, и мать обязана сообщить ей правильные понятия о любви (Вчера вечером я слышал, как две прелестные четырехлетние девочки распевали любовные песенки, довольно нескромные, сидя на качелях, которые я раскачивал. Горничные обучают их этим песенкам, а мать говорит, что любовь и любовник - слова, лишенные всякого смысла.), о браке и о недостаточной честности мужчин.

ГЛАВА LVI bis

О БРАКЕ

Верность женщин в браке без любви - вещь, вероятно, противоестественная1.

(1 Anzi certamente. Coll'amore uno non trova gusto a bevere acqua altra che quella di questo fonte prediletto. Resta naturale allora la fedelta.

Col'matrimonio senza amore, in men di due anni l'asqua di questo fonte diventa amara. Esiste sempre pero in natura il bisogno d'acqua. I costumi fanno superare la natura, ma solamenta quan-do si puo vincerla in un instante: la moglie indiana che si abbrucia (21 ottobre 11821) dopo la morte del vecchio marito che odiava, la ragazza europea che trucida larbaramente il tenero bambino al quale teste diede vita. Senza 1'altissimo muro del monistero, le monache anderebbero via *.

* Безусловно, нет. Когда любишь, не хочешь пить другой воды, кроме той, которую находишь в любимом источнике. Верность в таком случае - вещь естественная. В браке без любви менее чем через два месяца вода источника становится горькой. Но в природе человека - всегда нуждаться в воде. Обычаи побеждают иногда природу, но только тогда, когда можно победить ее в одно мгновение: например, вдова индуска, сжигающая себя (21 октября 1821) после смерти старого ненавистного ей мужа, или европейская девушка, варварски убивающая нежного младенца, которому она только что дала жизнь. Не будь высоких монастырских стен, все монахини разбежались бы!)

Этой противоестественной вещи пробовали добиться с помощью страха ада и религиозных чувств; пример Испании и Италии показывает, как мало это имело успеха.

Во Франции хотели достигнуть того же с помощью общественного мнения: это была единственная плотина, способная оказать сопротивление; но ее плохо построили. Нелепо говорить молодой девушке: "Вы будете хранить верность избранному вами супругу",- и затем силой выдавать ее замуж за скучного старика1.

(1 Все, касающееся женского образования у нас, комично, вплоть до мелочей. Например, в 1820 году, при владычестве тех самых аристократов, которые воспретили развод, министерство посылает в подарок городу Лану бюст и статую Габриэль д'Эстре, Статуя будет поставлена на городской площади, очевидно, с целью распространить среди молодых девушек любовь к династии Бурбонов и побудить их при случае не быть слишком жестокими с любезными королями и производить на свет новых отпрысков этой славной семьи.

Но взамен то же самое министерство не разрешает поставить в Лане бюст маршала Серюрье, честного человека, который не был волокитой и, кроме того, грубо начал свою карьеру в качестве простого солдата. (Речь генерала Фуа, "Courrier" от 17 июня 1820 года. Дюлор в любопытной "Истории Парижа", глава "Любовные дела Генриха IV".))

Но молодые девушки охотно выходят замуж. Это объясняется тем, что благодаря принудительной системе современного воспитания рабство, которому они подвержены в доме своей матери, нестерпимо скучно; кроме того, им не хватает просвещенности, и, наконец, это - требование природы. Есть только один способ добиться большей верности от женщины в браке: предоставить свободу молодым девушкам и право на развод людям женатым.

Женщина всегда теряет в первом браке самые прекрасные дни своей молодости, а в случае развода дает глупцам право злословить на ее счет.

Молодым женщинам, у которых много любовников, развод не нужен. Женщины известного возраста, в свое время имевшие много любовников, стараются исправить свою репутацию, и во Франции это им всегда удается, выказывая крайнюю суровость к заблуждениям, ими самими уже покинутым. Таким образом, требовать развода будет какая-нибудь несчастная добродетельная молодая женщина, влюбленная без ума, а позорить ее будут женщины, знавшие полсотни мужчин.

ГЛАВА LVII

О ТОМ, ЧТО НАЗЫВАЕТСЯ ДОБРОДЕТЕЛЬЮ

Я лично удостаиваю имени добродетели лишь обыкновение совершать тягостные и полезные для других поступки.

Симеон Столпник, двадцать два года простоявший на своем столбе и занимавшийся самобичеванием, отнюдь не добродетелен в моих глазах, и это, конечно, придает легкомысленный тон моему сочинению.

Равным образом я нисколько не уважаю картезианского монаха, который ничего не ест, кроме рыбы, и разрешает себе говорить только по четвергам. Признаюсь, мне милее генерал Карно, квторый уже в преклонном возрасте предпочел нести тяготы изгнания в маленьком северном городке, чтобы не совершить низости.

У меня есть некоторая надежда, что это в высшей степени вульгарное заявление заставит читателя опустить остальную часть настоящей главы.

Сегодня утром, в праздничный день в Пезарро (7 мая 1819), будучи вынужден пойти к мессе, я велел подать себе требник и нашел в нем следующие слова:

Ioanna, Alphonsi quinti Lusitaniae regis filia, tanta divini araoris flamma praeventa fuit ut ab ipsa pueritia rerum caducarum pertaesa, solo coelestis patriae desiderio flagraret (Иоанна, дочь Альфонса V, короля португальского, столь охвачена была пламенем божественной любви, что с самого детства, пренебрегая тленными вещами, горела одним лишь стремлением к божественной родине.).

Трогательная добродетель, которую в таких красивых выражениях проповедует "Дух христианства", сводится, стало быть, только к тому, чтобы не есть трюфелей из боязни расстроить желудок. Это очень благоразумный расчет, когда веришь в существование ада, но исполненный узколичного и весьма прозаического интереса. Философская добродетель, так хорошо объясняющая возвращение Регула в Карфаген и породившая сходные черты в нашей Революции (Мемуары г-жи Ролан. Г-н Гранженев, отправляющийся в восемь часов вечера на ту улицу, где его должен убить капуцин Шабо. Полагали, что эта смерть будет полезна делу свободы.), свидетельствует, наоборот, о благородстве души.

Единственно для того, чтобы не гореть на том свете в огромном котле с кипящим маслом, г-жа де Турвель сопротивляется Вальмону. Не понимаю, как мысль о том, что он соперник котла, наполненного кипящим маслом, не вынуждает Вальмона удалиться с презрением.

Насколько трогательнее Жюли д'Этанж, которая помнит свои клятвы и дорожит счастьем г-на де Вольмара!

То, что я говорю о г-же де Турвель, кажется мне применимым и к высокой добродетели мистрис Хетчинсон. Какую душу пуританство отняло у любви!

Одна из самых забавных странностей в мире - то, что мужчины всегда полагают, будто знают все, что им, по-видимому, нужно знать. Послушайте, как они рассуждают о политике, этой столь сложной науке, послушайте, как они рассуждают о браке и о нравах.

ГЛАВА LVIII

ПОЛОЖЕНИЕ ЕВРОПЫ В ОТНОШЕНИИ БРАКА

До сих пор мы рассматривали вопрос о браке только в порядке теоретического рассуждения (Автор прочел главу, озаглавленную "Dell'amore" ("О любви" (итал.).). в итальянском переводе "Идеологии" г-на дь Граси. Читатель найдет в этой главе мысли, имеющие несравненно большее философское значение, нежели все то, что можно встретить здесь.); теперь подойдем к нему с точки зрения фактов.

В какой из стран мира больше всего счастливых браков? Безусловно, в протестантской Германии.

Привожу следующий отрывок из дневника капитана Сальвиати, не меняя в нем ни одного слова:

"Гальберштадт, 23 июня 1807 года.

Господин фон Бюлов, тем не менее, совершенно искренне и открыто влюблен в фрейлейн фон Фельтгейм: он всегда и всюду следует за ней, беспрестанно разговаривает с ней и часто задерживает ее в десяти шагах от нас. Это открытое предпочтение смущает общество, разъединяет его, и на берегах Сены оно показалось бы верхом неприличия. Немцы гораздо меньше нашего думают о том, что разъединяет общество, и неприличие кажется здесь просто нарушением мелких условностей. Вот уже пять лет, как г-н фон Бюлов ухаживает таким образом за Минной, на которой он не мог жениться из-за войны. У всех девушек из общества есть свои возлюбленные, известные всем, но зато среди немцев, знакомых моего друга фон Мермана, нет ни одного, женившегося не по любви; а именно:

Мерман, брат его Георг, г-н фон Фохт, г-н фон Лазинг, и т. д., и т. д. Он перечислил мне десяток лиц.

Открытая и страстная манера, с которой все эти поклонники ухаживают за своими возлюбленными, показалась бы во Франции верхом неприличия, нелепости и невежливости.

Мерман говорил мне сегодня вечером, возвращаясь из трактира "Зеленый охотник", что из всех женщин его весьма многочисленной фамилии нет, по его мнению, ни одной, которая обманула бы своего мужа. Допуская даже, что он заблуждается наполовину, все же это необыкновенная страна.

Щекотливое предложение, которое он сделал своей свояченице, г-же фон Мюнихов, род которой должен угаснуть за отсутствием мужского потомства, после чего огромные их имения перейдут к государю, встречено было с холодностью: "Никогда больше не говорите мне об этом".

Он кое-что обиняками рассказал об этом прелестнейшей Филиппине (которая только что добилась развода с мужем, желавшим попросту продать ее своему государю); она выразила непритворное негодование в сдержанных, отнюдь не преувеличенных выражениях: "Итак, вы совсем перестали уважать наш пол? Ради вашей чести хочу думать, что вы шутите".

Во время путешествия на Брокен в обществе этой поистине прекрасной женщины она опиралась на его плечо, задремав или притворившись, что спит; толчок на ухабе бросает ее на него; он обнимает ее за талию, она откидывается в другой угол коляски; он не думает, что она совершенно недоступна обольщению, но уверен, что она покончила бы с собой на другое утро после своего падения. Несомненно, что он страстно любил ее, что она тоже любила его, что они непрерывно встречались и что она оставалась безупречной; но в Гальберштадте очень бледное солнце и очень мелочное правительство, а эти две особы очень холодны. В их самых пылких свиданиях наедине всегда принимали участие Кант и Клопшток.

Мерман рассказывал мне, что женатый человек, уличенный в супружеской измене, может быть приговорен брауншвейгским судом к десяти годам тюрьмы; закон этот вышел из употребления, но все же оказывает влияние; благодаря ему не решаются шутить такого рода вещами: репутация волокиты отнюдь не является здесь преимуществом, как во Франции, где почти невозможно оспаривать ее у женатого человека в его присутствии, не рискуя оскорбить его.

Всякий, кто сказал бы моему полковнику или К., что они не волочатся больше за женщинами с тех пор, как женились, не вызвал бы у них сочувствия.

Несколько лет тому назад одна из здешних женщин в порыве благочестивого раскаяния призналась мужу, занимающему придворную должность при Брауншвейгском дворе, что она обманывала его шесть лет подряд. Муж, столь же глупый, как жена, пошел и доложил об этом герцогу; счастливый любовник вынужден был подать в отставку и покинуть страну в двадцать четыре часа, после того как герцог пригрозил привлечь его к суду.

Гальберштадт, 7 июля 1807.

Мужей здесь не обманывают, это правда, но зато какие здесь женщины, великий боже! Статуи, еле организованные массы. До брака они очень приятны, быстры, как газели, с живым и нежным взглядом, который сразу улавливает все признаки любви. Объясняется это тем, что они заняты охотой на мужа. Но едва муж найден, они становятся всего-навсего производительницами детей, непрерывно обожающими производителя. В семье, где есть четверо или пятеро детей, один из них обязательно болен, ибо половина детей умирает, не достигнув семи лет, а в здешних краях, как только един из детей захворал, мать перестает выезжать в свет. Я вижу, что им доставляют неизъяснимое наслаждение ласки их детей. Мало-помалу они теряют все свои мысли. Это совсем как в Филадельфии. Молодые девушки, отличающиеся самой безумной и самой невинной веселостью, менее чем через год становятся скучнейшими из жен. Чтобы покончить с немецкими браками, прибавлю, что приданое жен совсем ничтожно по причине майоратов. Фрейлейн фон Дисдорф, отец которой имеет сорок тысяч ливров годового дохода, получит в приданое, может быть, две тысячи экю (семь тысяч пятьсот франков).

Господин фон Мерман взял четыре тысячи экю за своей женой.

Дополнение к приданому выплачивается при дворе тщеславием. Мерман говорил мне, что среди буржуазии можно найти невест с приданым в сто тысяч или сто пятьдесят тысяч экю (шестьсот тысяч франков вместо пятнадцати тысяч); но тогда нельзя более появляться при дворе, а это значит быть изгнанным из всякого общества, где присутствуют принц и принцесса. "Это ужасно!" - таково его собственное выражение, и это был крик сердца.

Немецкая женщина, обладающая душою Фи..., с ее умом, с ее лицом, благородным и чувствительным, с ее огнем в восемнадцать лет (теперь ей двадцать семь), будучи вполне порядочной и исполненной естественности, согласно нравам здешней страны, имея по той же причине лишь небольшую и полезную дозу религиозности, несомненно, могла бы сделать своего мужа счастливым. Но как льстить себя надеждой, что сохранишь постоянство вблизи столь несносных матерей семейства?

"Но он был женат",- ответила она мне сегодня утром, когда я порицал четырехлетнее молчание любовника Коринны, лорда Освальда. Она не спала до четырех часов утра, читая "Коринну"; этот роман глубоко взволновал ее, и она отвечает мне с трогательным простодушием: "Но он был женат".

В Фи... столько естественности и наивной чувствительности, что даже на родине естественности она кажется недотрогой ничтожным умам, обитающим в ничтожных душах. Их шутки вызывают у нее тошноту, и она этого отнюдь не скрывает.

В хорошей компании она смеется, как сумасшедшая, слушая самые веселые шутки. Это она мне рассказала историю юной, шестнадцатилетней принцессы, впоследствии столь прославившейся, которая часто заставляла офицера, стоявшего на дежурстве у ее дверей, подниматься в ее покои".

Швейцария

Я мало знал семей более счастливых, чем те, которые живут в Оберланде, области Швейцарии, расположенной около Берна, и всем известно (1816), что молодые девушки проводят там со своими поклонниками каждую ночь с субботы на воскресенье.

Глупцы, воображающие, что они знают свет, потому что совершили путешествие из Парижа в Сен-Клу, конечно, запротестуют; к счастью, я нахожу у одного швейцарского писателя ("Философские принципы полковника Вейса", издание 7-е, т. II, стр. 245.) подтверждение тому, что я лично наблюдал в течение четырех месяцев.

"Один славный крестьянин жаловался мне на опустошения, производившиеся в его огороде; я спросил, почему у него нет собаки. "Мои дочери никогда бы не вышли замуж". Я не понял его ответа; он добавил, что у него была такая злая собака, что ни один парень не решался влезть к нему в окно.

Другой крестьянин, мэр своей деревни, желая похвалить свою жену, говорил мне, что в те времена, когда она была девушкой, ни у кого не было больше Kilter'ов, или "бодрствователей" (это значит, что у нее больше всего было молодых людей, приходивших проводить с нею ночь).

Некий полковник, пользующийся общим уважением, был вынужден во время поездки в горы провести ночь в одной из самых уединенных и живописных долин этой страны. Он остановился у мэра этой долины, человека богатого и почитаемого. Входя, иностранец заметил молодую девушку лет шестнадцати, образец грации, свежести и простоты; то была дочь хозяина дома. В этот вечер состоялся бал под открытым небом; иностранец стал ухаживать за молодой девушкой, которая отличалась поистине поразительной красотой. Наконец, набравшись смелости, он спросил, не может ли он бодрствовать у нее. "Нет,- ответила девушка,- я сплю со своей двоюродной сестрой, но я сама приду к вам". Можно судить о волнении, которое вызвал этот ответ. После ужина иностранец поднимается со своего места, молодая девушка берет светильник и провожает его в его комнату; он полагает, что счастье в его руках. "Нет,- говорит она простодушно,- я сперва должна попросить позволения у мамы". Если бы грянул гром, гость не был бы поражен так сильно. Она уходит; он снова собирается с духом и прокрадывается к обшитой деревом гостиной этих славных людей. Он слышит, как дочь умильно просит мать дать ей позволение; наконец она получает его. "Не правда ли, старик,- говорит мать своему мужу, который лежал уже в постели,- ты согласен, чтобы Тринели провела ночь с господином полковником?" "Охотно,- отвечает отец.- Мне кажется, что такому человеку я одолжил бы даже жену". "Хорошо, ступай,- говорит мать Тринели,- но будь умницей, не снимай юбки..." На рассвете Тринели, к которой иностранец проявил уважение, встала с постели девственницей; она оправила подушки, приготовила кофе со сливками для своего "бодрствователя" и, присев на постель, позавтракала с ним; после этого она отрезала маленький кусочек от своего Brustpelz (кусок бархата, прикрывающий грудь). "Возьми,- сказала она,- сохрани это на память о счастливой ночи; я никогда ее не забуду. Зачем ты полковник?" И, поцеловав его на прощание, она убежала; ему не удалось больше ее увидеть" (Я счастлив, что могу подтвердить чужими словами необычайные факты, которые имел случай наблюдать. Конечно, не будь г-на Вейса, я не сообщил бы об этой черте местных нравов. Я умолчал о чертах столь же характерных, описывая Валенсию и Вену.).

Вот противоположная крайность по сравнению с нашими французскими нравами, и я отнюдь не одобряю ее.

Если б я был законодателем, я бы попытался ввести во Франции, по примеру Германии, танцевальные вечера. Три раза в неделю молодые девушки отправлялись бы со своими матерями на бал, начинающийся в семь часов и оканчивающийся в полночь, требующий в смысле расходов только одной скрипки и нескольких стаканов воды. В соседней комнате матери, быть может, немного завидуя тому счастливому воспитанию, которое досталось на долю их дочерей, играли бы в бостон; в третьей комнате отцы читали бы газеты и беседовали о политике. Между полуночью и часом ночи каждая семья соединилась бы снова, чтобы вернуться под родной кров. Таким образом, молодые девушки научились бы узнавать молодых людей; фатовство и неизбежно следующая за ним нескромность очень скоро сделались бы им ненавистны; наконец, они могли бы выбрать себе мужа. У некоторых молодых девушек зародилась бы здесь несчастная любовь, но число обманутых мужей и несчастных браков чрезвычайно уменьшилось бы. Тогда было бы менее нелепо наказывать неверных жен общественным презрением; закон говорил бы молодым женщинам: "Вы выбрали себе мужа, будьте же ему верны". Тогда бы я разрешил преследование и наказание по суду того, что англичане называют criminal conversation (Преступные отношения (англ.).). Суды имели бы право налагать в пользу тюрем или больниц штрафы в размере двух третей состояния соблазнителя и приговаривать его к нескольким годам тюремного заключения.

Жену можно было бы привлекать за прелюбодеяние к суду присяжных. Но присяжные должны были бы предварительно установить, что поведение мужа было совершенно безупречным.

Жену, виновность которой доказана, можно было бы приговаривать к пожизненной тюрьме. Если муж находился в отсутствии более двух лет, ее можно было бы приговорить лишь к заключению на несколько лет. Общественные нравы стали бы скоро сообразовываться с этими законами и усовершенствовали бы их1.

Тогда дворяне и священники, горько сожалея о благонравных временах г-жи де Монтеспан или г-жи Дюбарри, были бы вынуждены разрешить развод2.

1 Английская газета "Examiner" в конце отчета о процессе королевы (No 662 от 3 сентября 1820 года) прибавляет;

"We have a system of sexual morality, under which thousands of women become mercenary prostitutes whom virtuous women are taught to scorn, while virtuous men retain the privilege of frequenting those very women, without it's being regarded as any thing more than a venial offence" ("При господствующей у нас системе половой морали тысячи женщин становятся проститутками, которых честные женщины презирают, между тем как добродетельные мужчины сохраняют привилегию посещать этих самых женщин, и никто не видит в этом ничего, кроме простительного грешка".).

В стране cant'a (Лицемерия (англ.).) нужна поистине благородная смелость, чтобы решиться сказать по этому вопросу правду, как бы ни была она общеизвестна и очевидна; это тем большая заслуга со стороны бедной газеты, могущей рассчитывать на успех лишь в том случае, если ее станут покупать богатые люди, которые видят в епископах и в Библии единственную защиту своих прекрасных ливрей.

2 Г-жа де Севинье писала своей дочери 23 декабря 1671 года: "Не знаю, известно ли вам, что Вилларсо, обратившись к королю с просьбою о должности для своего сына, искусно воспользовался случаем, чтобы сказать ему, что есть люди, позволяющие себе нашептывать его племяннице (мадмуазель де Руксель), что его величество имеет на нее некоторые виды и что если это так, то он умоляет короля воспользоваться его услугами, потому что он лучше предоставит ему, чем кому-либо другому, это дело, которое он берется довести до благополучного конца. Король засмеялся и сказал: "Вилларсо, мы с вами слишком стары, чтобы посягать на пятнадцатилетних девушек". И, как порядочный человек, он посмеялся над ним и рассказал дамам весь этот разговор.

Мемуары Лозена, Безанваля, г-жи д'Эпине, и т. д. и т. д. Прошу не осуждать меня окончательно, не прочтя сначала этих мемуаров.

В какой-нибудь деревне около Парижа был бы устроен Элизиум для несчастных женщин - убежище, куда под страхом ссылки на галеры не смел бы заходить ни один мужчина, кроме врача и священника. Женщина, стремящаяся получить развод, должна была бы сначала отправиться туда и стать узницей этого Элизиума; она оставалась бы там два года, не отлучаясь ни разу. Она имела бы право писать письма, но без права получать ответы.

Совет, состоящий из пэров Франции и нескольких уважаемых судей, вел бы от имени жены тяжбу о разводе и назначал бы сумму, которую муж должен был бы выплачивать заведению. Женщина, ходатайство которой было бы отвергнуто судом, имела бы право провести остаток своей жизни в Элизиуме. Правительство выдавало бы администрации Элизиума две тысячи франков на каждую поселившуюся в нем женщину. Для принятия в Элизиум нужно было бы иметь приданое не менее чем в двадцать тысяч франков. Строгость нравственного режима была бы там чрезвычайная.

После двух лет полной разлуки с миром разведенная жена получала бы право снова выйти замуж.

Утвердив все предшествующее, палаты могли бы рассмотреть, не следует ли, с целью вызвать похвальное соревнование между молодыми девушками, предоставить сыновьям часть отцовского наследства, в два раза большую той, которая достается дочерям. Девушки, не вышедшие замуж, получали бы долю., равную с детьми мужского пола. Попутно можно заметить, что эта система постепенно разрушила бы нашу привычку к слишком неприличным "приличным партиям". Возможность развода делала бы бесполезной крайнюю низость.

В разных местностях Франции в бедных деревнях следовало бы учредить тридцать аббатств для старых дев. Правительство постаралось бы окружить эти заведения возможным почетом, чтобы немного скрасить печаль бедных девушек, которые заканчивали бы там свою жизнь. Следовало бы дать им все погремушки высокого звания.

Но оставим эти химеры.

ГЛАВА LIX

ВЕРТЕР И ДОН ЖУАН

В компании молодых людей, после того как посмеются вволю над каким-нибудь бедным влюбленным и он покинет гостиницу, беседа обычно заканчивается обсуждением вопроса, что лучше: брать ли женщин, как моцартовский Дон Жуан или как Вертер? Контраст был бы еще ярче, если бы я назвал Сен-Пре; но это такая серенькая личность, что я был бы несправедлив к нежным душам, избрав его их представителем.

Характер Дон Жуана требует немалого числа добродетелей, полезных и уважаемых в свете, как, например: поразительное бесстрашие, находчивость, живость, хладнокровие, занимательность и т. д.

У донжуанов бывают минуты глубокой безотрадности, и старость их очень печальна; но большинство мужчин не доживает до старости.

Влюбленные играют жалкую роль по вечерам в гостиной, потому что вы сильны и талантливы с женщинами лишь постольку, поскольку обладание имн интересует вас не больше, чем партия на бильярде. Так как общество знает, что у влюбленных есть большой интерес в жизни, то, как бы умны они ни были, они всегда становятся мишенью насмешек; но по утрам, пробуждаясь, вместо того чтобы томиться дурным настроением до тех пор, пока что-нибудь пикантное или злое не оживит их, они грезят о той, которую любят, и строят воздушные замки, где обитает счастье.

Любовь в стиле Вертера открывает душу для всех искусств; для всех сладостных и романических впечатлений: для лунного света, для красоты лесов, для красоты живописи - словом, для всякого чувства прекрасного и наслаждения им, в какой бы форме оно ни проявлялось, хотя бы одетое в грубый холст. Такая любовь позволяет находить счастье даже при отсутствии богатства (Первый том "Новой Элоизы" и все, ее тома, если бы Сен-Пре обладал хоть тенью характера; но это был настоящий поэт, болтун без всякой решимости, человек, обретавший мужество лишь после долгих разглагольствований, вообще очень плоский. Такие люди имеют огромное преимущество в том смысле, что никогда не возмущают женской гордости и никогда не вызывают у своей подруги удивления. Необходимо взвесить это слово: в этом, может быть, заключается вся тайна успеха пошлых мужчин у выдающихся женщин. Однако любовь становится страстью лишь тогда, когда заставляет забывать самолюбие. Поэтому женщины, которые, подобно Л., требуют от любви удовлетворения своей гордости, не испытывают настоящей любви. Не подозревая того, они оказываются на одном уровне с прозаическим мужчиной, предметом их презрения, который ищет в любви любви-тщеславия. Эти женщины хотят любви и гордости, но любовь удаляется с краскою на лице; это самый гордый из всех деспотов; он хочет быть или всем, или ничем.). Такие души, вместо того чтобы страдать от пресыщения, как Мельян, Безанваль и т. д., сходят с ума благодаря избытку чувствительности, как Руссо. Женщины, одаренные известной возвышенностью души и умеющие, после того как окончилась их первая молодость, видеть, где именно обитает любовь и какова она, по общему правилу, ускользают от донжуанов, могущих похвалиться скорее числом, нежели качеством своих побед. Заметьте - и пусть это послужит к их унижению в глазах нежных душ,- что гласность так же необходима для триумфов донжуанов, как тайна - для триумфов Вертеров. Большинство мужчин, для которых женщины - главное занятие в жизни, родилось в очень обеспеченной среде, иначе говоря, в силу полученного ими воспитания и из подражания всему, что окружало их в юности, они бывают людьми сухими и эгоистами (Прочтите одну страницу из Андре Шенье, или, что гораздо труднее, попробуйте трезво взглянуть на свет. "Обычно те, кого мы называем патрициями, дальше других людей от любви к чему бы то ни было",- говорит император Марк Аврелий. "Мысли", стр. 50.).

Истинные донжуаны кончают даже тем, что привыкают рассматривать женщин как враждебную партию и радуются всякого рода их несчастьям.

Напротив, в Мюнхене, у любезного герцога делль Пиньятелле, мы видели истинный способ находить счастье в сладострастии даже без любви-страсти.

"Я убеждаюсь в том, что женщина мне нравится,- сказал он мне однажды вечером,- когда я чувствую себя смущенным в ее присутствии и не нахожу, что сказать ей". Отнюдь не краснея за этот миг смущения и не стараясь отомстить за него во имя самолюбия, он, напротив, заботливо лелеял его как источник счастья. У этого милого молодого человека любовь-влечение было совершенно свободно от тщеславия, разъедающего его; это был оттенок, ослабленный, но чистый и беспримесный, истинной любви; и он уважал всех женщин как очаровательных существ, по отношению к которым мы очень несправедливы (20 февраля 1820).

Так как не сам выбираешь себе темперамент, иначе говоря, душу, то никто не может наделить себя выдающейся ролью. Сколько бы ни старались Жан-Жак Руссо или герцог Ришелье, они при всем своем уме не могли бы изменить своей судьбы в отношении женщин. Я склонен думать, что герцог никогда не переживал минут вроде тех, какие Руссо пережил в парке Шеврет в присутствии г-жи д'Удето, или в Венеции, слушая музыку Scuole (Школы; здесь - музыкальные общества (итал.).), или в Турине, у ног г-жи Базиль. Но зато никогда не приходилось ему краснеть и стыдиться того смешного положения, в какое Руссо попадал перед г-жою де Ларнаж, воспоминания о чем преследовали его всю остальную жизнь.

Роль Сен-Пре сладостнее и заполняет все минуты существования; но надо сознаться, что роль Дон Жуана гораздо блистательнее. Если у Сен-Пре посреди жизненного пути изменятся его вкусы, одинокий, замкнутый, с привычкой к задумчивости, он займет на сцене мира последнее место; а между тем Дон Жуан пользуется великолепной репутацией среди мужчин и, может быть, еще сумеет понравиться нежной женщине, искренне принеся ей в жертву свои развратные вкусы.

На основании всех вышеприведенных доводов я полагаю, что вопрос остается нерешенным. Но Дон Жуан превращает любовь в весьма заурядное занятие, а потому я склонен считать Вертера более счастливым. Вместо того, чтобы, подобно Вертеру, создавать действительность по образцу своих желаний, Дон Жуан испытывает желания, не до конца удовлетворяемые холодной действительностью, как это бывает при честолюбии, скупости и других страстях. Вместо того, чтобы теряться в волшебных грезах кристаллизации, он, как генерал, размышляет об успехе своих маневров (Сравните Ловласа с Томом Джонсом.) и, коротко говоря, убивает любовь вместо того, чтобы наслаждаться ею больше других, как это думает толпа.

Все вышеизложенное кажется мне неоспоримым. Другой довод, по крайней мере кажущийся мне таковым, хотя, по жестокости провидения, люди довольно простительным образом его не признают, состоит в том, что привычка к справедливости, за вычетом некоторых особых исключении, кажется мне самым верным путем к счастью, а Вертеры не бывают злодеями (См. "Частную жизнь герцога Ришелье", 9 томов, in-8°. Почему убийца в тот самый миг, когда он умерщвляет человека, не падает мертвым к ногам своей жертвы? Зачем существуют болезни? И если уж они существуют, то почему Трестальон не умирает от колик? Почему Генрих IV царствовал двадцать один год, а Людовик XV - пятьдесят девять? Почему продолжительность жизни каждого человека не находится в точном соответствии со степенью его добродетели? И другие гнусные, как скажут английские философы, вопросы, относительно которых само собой разумеется, что нет никакой заслуги в том, чтобы ставить их, хотя большой заслугой было бы ответить на них иначе, чем посредством ругательств или cant'a.).

Чтобы чувствовать себя счастливым, несмотря на преступление, нужно совсем не испытывать угрызений совести. Не знаю, может ли существовать подобное создание (См. у Светония рассказ о Нероне после убийства матери; а между тем каким морем лести он был окружен!), я его никогда не встречал и готов биться об заклад, что случай с г-жой Мишлен смущал ночной покой герцога Ришелье.

Следовало бы, что, однако, невозможно, быть совершенно лишенным способности к симпатии или иметь достаточно силы, чтобы обречь на смерть весь человеческий род (Жестокость есть не что иное, как больное чувство симпатии. Власть является наивысшим счастьем после любви лишь потому, что человек воображает, будто он в состоянии предписывать симпатию.).

Люди, знающие любовь только по романам, почувствуют естественное отвращение, читая эти фразы в пользу добродетельной любви. Дело в том, что, по свойствам романа, изображение добродетельной любви чрезмерно скучно и малоинтересно. Издали кажется, что чувство добродетели обесцвечивает чувство любви и выражение "добродетельная любовь" становится синонимом слабой любви. Но все это лишь немощь искусства, нисколько не умаляющая страсти, которая поистине существует в природе (Если нарисовать перед зрителем чувство добродетели рядом с чувством любви кажется, будто сердце разделяется между этими двумя чувствами В романах добродетель хороша только для того, чтобы приносить ее в жертву. Жюли д'Этанж.).

Прошу позволения набросать здесь портрет самого близкого из моих друзей.

Дон Жуан отвергает все обязанности, связывающие его с другими людьми. На великом рынке жизни это недобросовестный покупатель, который всегда берет и никогда не платит. Идея равенства приводит его в такое же бешенство, как вода - человека, страдающего водобоязнью; вот почему гордость древностью рода так подходит к характеру Дон Жуана. Вместе с идеей равенства прав исчезает всякое понятие справедливости, или, вернее сказать, если в жилах Дон Жуана течет благородная кровь, эти пошлые идеи никогда не приходят ему в голову; я склонен думать, что человек, носящий историческое имя, более всякого другого способен поджечь город, чтобы сварить себе яйцо (См. у Сен-Симона рассказ о выкидыше у герцогини Бургундской или историю Г-жи де Могвиль, там же. Вспомните принцессу, которая удивлялась, что у других женщин тоже пять пальцев на руке, как и у нее; или герцога Орлеанского. Гастона, брата Людовика XIII, который находил весьма естественным, что его фавориты отправлялись на эшафот, чтобы угодить ему Поглядите, как в 1820 году эти господа добиваются избирательного закона, могущего снова вызвать к жизни Робеспьера во Франции, и г д. и т. д. Поглядите на Неаполь года. (Сохраняю эту заметку, написанную в 1820 году. Составленный генералом Лакло список знатных господ 1778 года с замечаниями об их нравственности, который я видел в Неаполе у маркиза Берио,- рукопись более чем в триста страниц самого скандального содержания.)). Приходится извинить его: он так одержим любовью к себе, что утратил почти всякое представление о зле, которое может причинить, и во всей вселенной, кроме себя, не видит дикого больше, кто мог бы наслаждаться или страдать. В дни пылкой юности, когда все страсти заставляют нас чувствовать жизнь нашего собственного сердца и исключают бережное отношение к другим сердцам, Дон Жуан, исполненный переживаний и кажущегося счастья, рукоплещет себе за то, что ни о чем, кроме себя, не думает, тогда как другие люди на его глазах приносят жертвы долгу; он полагает, что постиг великое искусство жизни; но среди своего торжества, едва достигнув тридцати лет, он с изумлением замечает, что ему не хватает жизни, он испытывает все возрастающее отвращение к тому, в чем до сих пор заключалось для него наслаждение. Дон Жуан говорил мне в Торне в припадке мрачного настроения: "Не наберется и двадцати различных типов женщин, и после того как раза два или три обладал каждым из них, возникает пресыщение". Я ответил: "Только воображение неподвластно пресыщению. Каждая женщина вызывает особый интерес, больше того, одна и та же женщина, в зависимости от того, встретили ли вы ее на два-три года раньше или позже в вашей жизни, если случай пожелает, чтобы вы полюбили ее, будет любима вами неодинаковым образом. Но женщина с нежной душой, если бы даже она полюбила вас, не вызовет у вас своими притязаниями на равенство иного чувства, кроме раздражения гордости. Ваша манера обладать женщинами убивает все другие радости жизни; манера Вертера увеличивает их во сто крат".

Наступает развязка печальной драмы. Стареющий Дон Жуан обвиняет в своем пресыщении окружающие обстоятельства, но не самого себя. Мы видим, как он мучится от пожирающего его яда, бросается во все стороны и непрерывно меняет цель своих усилий. Но, как бы ни была блистательна внешность, для него все ограничивается заменой одного мучения другим; спокойную скуку он меняет на скуку шумную - вот единственный выбор, который ему остается.

Наконец он замечает, в чем дело, и признается самому себе в роковой истине; отныне его единственная утеха в том, чтобы заставлять чувствовать свою власть и открыто делать зло ради зла. Это вместе с тем последняя степень возможного для человека несчастья; ни один поэт не решился дать верное его изображение; картина, похожая на действительность, внушила бы ужас.

Но можно надеяться, что человек незаурядный сумеет свернуть с этого рокового пути, ибо в характере Дон Жуана содержится противоречие. Я предположил, что он очень умен, а при большом уме можно открыть добродетель на пути, ведущем в храм славы (Характер молодого дворянина 1820 года довольно правильно показан на милейшем Босвеле из "Old Morta lity" ("Пуритане").).

Ларошфуко, который смыслил кое-что в вопросах самолюбия и который в действительной жизни отнюдь не был глупым литератором (См. в "Мемуарах" де Реца рассказ о неприятной четверти часа, которые он заставил коадъютора провести в парламенте между двух дверей.), говорит (стр. 267): "Наслаждение в любви заключается в том, что ты любишь, ибо мы более счастливы страстью, которую сами испытываем, нежели той, которую внушаем к себе".

Счастье Дон Жуана - только тщеславие, правда, основанное на обстоятельствах, для достижения которых требуется много ума и деятельной силы; но он должен чувствовать, что самый скромный генерал, который выигрывает сражение, самый скромный префект, который держит в узде департамент, испытывают больше наслаждения, чем он, тогда как счастье герцога Немурского, когда г-жа де Клев говорит, что любит его, я полагаю, стоит выше счастья Наполеона при Маренго.

Любовь в стиле Дон Жуана есть чувство, в некотором роде напоминающее склонность к охоте. Это потребность деятельности, которая возбуждается различными предметами, беспрестанно подвергающими сомнению ваш талант.

Любовь в стиле Вертера похожа на чувство школьника, сочиняющего трагедию, и даже в тысячу раз лучше; это новая жизненная цель, которой все подчиняется, которая меняет облик всех вещей. Любовь-страсть величественно преображает в глазах человека всю природу, которая кажется чем-то небывало новым, созданным только вчера. Влюбленный удивляется, что никогда раньше не видел необычайного зрелища, которое теперь он открывает в своей душе. Все ново, все живет, все дышит самым страстным интересом (Вол. 1819. Козья жимолость, при спуске.). Влюбленный видит любимую женщину на линии горизонта всех пейзажей, попадающихся на его пути, и, когда он едет за сто миль с целью увидеть ее на один миг, каждое дерево, каждая скала говорят ему о ней различным образом и сообщают что-нибудь новое. Вместо этого потрясающего волшебного зрелища Дон Жуану нужно, чтобы внешние предметы, которые имеют цену в его глазах лишь постольку, поскольку они полезны ему, приобрели для него остроту в связи с какой-нибудь новой интригой.

Любовь в стиле Вертера доставляет своеобразное наслаждение; по прошествии года или двух, когда влюбленный, можно сказать, слил свою душу с душою возлюбленной и притом, удивительная вещь, независимо от успеха его чувства, даже при суровости его возлюбленной, что бы он ни делал, что бы он ни видел, он всегда спрашивает себя: "А что сказала бы она, если бы была со мной? Что сказал бы я ей, любуясь видом на Каза-Леккьо?" Он говорит с ней, выслушивает ее ответы, смеется шуткам, которыми она его забавляет. В ста милях от нее и под бременем ее гнева он ловит себя на такой мысли: "Леонора была очень весела сегодня вечером". Тут он пробуждается. "Но, боже мой,- говорит он, вздыхая,- в Бедламе есть сумасшедшие менее безумные, чем я".

"Но вы меня раздражаете,- заявляет мне один из друзей, которому я прочел этот отрывок.- Вы все время противопоставляете Дон Жуану страстно чувствующего человека, тогда как дело вовсе не в этом. Вы были бы правы, если бы можно было по собственной воле загореться страстью. Но что делать, если ты равнодушен?". Заниматься любовью-влечением, но без всяких ужасов. Ужасы всегда происходят от мелочности души, жаждущей удостовериться в собственных достоинствах.

Но продолжаем, донжуанам очень трудно признать истину того, что я говорил сейчас о душевных состояниях. Не говоря уже о том, что они не могут ни видеть, ни чувствовать этого состояния: оно слишком обидно для их тщеславия. Заблуждение их жизни в том, что они полагают, будто могут в две недели завоевать то, чего влюбленный ценою великих мук насилу достигает в полгода. Они основываются на опытах, проделанных за счет бедняг, одинаково лишенных как души, которою нужно обладать, чтобы нравиться, открывая ее наивные порывы любящей женщине, так и ума, необходимого для роли Дон Жуана. Они не хотят видеть, что получают не то же самое, даже тогда, когда добиваются этого от той же самой женщины.

Человек разумный беспрестанно не доверяет;

Вот почему так велико число

Притворщиков в любви. Дамы, которых молят,

Заставляют долго вздыхать своих служителей,

Никогда в жизни своей не бывших лживыми.

Но цену сокровища, которое они даруют наконец,

Поймет лишь сердце, которое умеет им насладиться.

Чем дороже куплено оно, тем оно божественнее:

Радость любви измеряется ценою, какою она приобретена.

Ниверне "Трубадур Гильем де ла Тор", III, стр. 342,

По отношению к Дон Жуану любовь-страсть можно сравнить с необыкновенной обрывистой и трудной дорогой, которая, правда, начинается среди очаровательных боскетов, но вскоре теряется среди острых утесов, вид которых не представляет ничего привлекательного для пошлого взора. Мало-помалу дорога эта уводит в высокие горы посреди мрачного леса, огромные деревья которого, застилающие свет своими густолиственными вершинами, поднимающимися до самого неба, приводят в ужас души, не закаленные опасностями.

После мучительных блужданий по бесконечному лабиринту, многочисленные повороты которого оскорбляют самолюбие, мы вдруг делаем еще один поворот и оказываемся в новом мире, в восхитительной долине Кашмира, изображенной в "Лалла Рук".

Могут ли донжуаны, никогда не вступавшие на эту дорогу или делавшие по ней самое большее несколько шагов, судить о чудных зрелищах, открывающихся в конце пути?

. . .

- Вы сами видите, что непостоянство - вещь хорошая:

Хочу я новости, хотя бы небывалой.

- Отлично. Вы смеетесь над клятвами и справедливостью. Но чего же люди ищут в непостоянстве? Очевидно, наслаждения.

Однако наслаждение, какое находят в объятиях красивой женщины, которую желали две недели и которою затем обладали три месяца, отличается от наслаждения, которое можно найти в объятиях любовницы, которую мы желали три года и которою обладали десять лет.

Если я не употребляю здесь слова всегда, то только потому, что старость, как нас уверяют, изменяя наш телесный состав, делает нас неспособными к любви; что до меня, то я отнюдь этому не верю. Ваша возлюбленная, сделавшись ближайшим вашим другом, дарит вам новые наслаждения, наслаждения старости. Этот цветок, который ранней весною был утренней розой, к вечеру превращается в восхитительный плод, когда сезон роз уже окончился (См. "Мемуары" Коле; его жена.).

Возлюбленная, которую мы желали три года,- поистине возлюбленная в полном значении этого слова; к ней приближаются не иначе, как с трепетом, а я должен сказать донжуанам: мужчина, который трепещет, никогда не скучает. Наслаждения в любви тем сильнее, чем больше в ней робости.

Несчастье непостоянства заключается в скуке; несчастье страстной любви заключается в отчаянии и смерти. Отчаяние, вызванное любовью, замечается другими, и из этого делают анекдот; никто не обращает внимания на старость дохнущих от скуки пресыщенных развратников, которыми полон Париж.

"Гораздо больше людей пускает себе пулю в лоб от любви, чем от скуки". Охотно верю этому: скука отнимает все, вплоть до мужества, необходимого для того, чтобы себя убить.

Существуют характеры, находящие наслаждение лишь в разнообразии. Но человек, который превозносит до небес шампанское в ущерб бургундскому, говорит с большим или меньшим красноречием, в сущности, лишь одно: я предпочитаю шампанское.

Каждое из этих вин имеет своих сторонников, из которых каждый прав по-своему, если только они хорошо знают себя самих и гоняются за тем видом счастья, которое наиболее подходит их организму (Физиологи, знающие устройство телесных органов, говорят вам: несправедливость в общественных отношениях порождает черствость, недоверчивость и несчастье.) и привычкам. Но сторонникам непостоянства портит дело то, что все глупцы присоединяются к ним из недостатка мужества.

Однако, в конце концов, каждый человек, если только он дает себе труд изучить себя, устанавливает свой собственный идеал прекрасного, и мне кажется, что желание обратить соседа в свою веру всегда бывает немножко смешно.

ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА

О ЛЮБВИ

Книга "О любви" была в основном закончена в июне 1820 года, когда Стендаль находился в Милане, затем переработана в Париже и появилась в печати в августе 1822 года.

Произведение не имело никакого успеха. Друзья Стендаля объясняли это тем, что книга написана очень трудным языком, да и мысль слишком сложна, и читателю не всегда понятны чувства, которые хочет объяснить автор. Действительно, Стендаль в своем произведении хотел сочетать точность научного исследования с эмоциональным повествованием о чувстве, которое с трудом поддается рациональному анализу.

Больше чем в каком-либо другом произведении Стендаля здесь обнаруживается его прежняя страсть к математике, которая казалась ему наукой самой объективной и наименее "лицемерной". Свести данные опыта к математической формуле казалось ему необходимым условием полной и несомненной ясности. Однако именно эта тенденция книги повредила ему во мнении читателя, не привыкшего к такой "геометрической" манере изложения.

В предисловии Стендаль сообщает, что начал записывать свои мысли в салоне Анджелы Пьетрагруа (своей бывшей возлюбленной) на программе концерта. Эта живописная деталь, вероятно, выдумана Стендалем, но несомненно, что книга возникла из его дневников. Неразделенная любовь к Метильде Висконтини, приносившая ему и радости и огорчения, заставляла его размышлять о чувстве, которое его захватило в 1819 году и не оставляло никогда. Затем он решил обобщить эти наблюдения со своих философских и политических позиций. Отсюда анализ любви в различных странах и в различные эпохи, все то же противопоставление Италии Франции и те же выпады против аристократической, "салонной" культуры, деспотизма и религии. В тексте книги немало автобиографического. Часто свои личные переживания Стендаль приписывает вымышленным героям - Лизио Висконти, погибшему от любви, Сальвиати, покончившему с собой, и т. д. Однако нужно помнить, что книга "О любви" не воспоминания, а трактат, и если в ней есть элементы пережитого, то еще больше работы воображения, анализа специально для того подобранных психологических казусов, примеров, придуманных, чтобы иллюстрировать ту или иную мысль.

Стендаль постоянно и много читал. Правда, он всегда жаловался на плохую память и потому в научном споре часто проигрывал, но все же начитанность его была очень велика. Он ссылается на сотни томов, упоминает о книгах французских, английских, итальянских, цитирует философскую и художественную литературу, письма, мемуары, исторические труды. Он сравнивает различные культуры, говорит о любви в Италии, в Англии, в Германии и в Испании. Во многих случаях личные наблюдения должны были уступить место книжному материалу. Желая придать своему трактату убедительность, он утверждает, что сам побывал в Испании и в Англии. Однако это только литературный прием. Стендаль мог судить "по личным впечатлениям" только о Германии и Италии, не считая, конечно, Франции.

Во всех этих суждениях можно без труда обнаружить следы установившихся, более или менее привычных французскому читателю традиций в толковании тех или иных национальных типов. Особенное значение имели для Стендаля книги г-жи де Сталь - романы "Дельфина" и "Коринна" и книга "О Германии",- которые он внимательно изучал и комментировал. Но из всех этих весьма разнообразных материалов он построил единую и четкую, выраженную в сотне анекдотов и размышлений теорию любви.

Первое место в различных "видах" любви занимает у Стендаля "любовь-страсть", непосредственное, захватывающее всего человека чувство, которое может принести большие огорчения, но в целом, по мнению Стендаля, является счастьем. Счастьем его делает "кристаллизация", то есть деятельность воображения, которое из обычной женщины с ее недостатками и слабостями создает существо идеальное. Эта работа воображения и мысли, соответствующая уровню духовной культуры каждого человека, вместе с тем совершенствует его, освобождая от мелочных соображений выгоды и позволяя лучше понять психологию, философию и искусство. Вот почему, по мнению Стендаля, "любовь-страсть" не только не принижает того, кто ею охвачен, но является силой нравственной и цивилизующей в широком смысле этого слова.

Книга при жизни Стендаля не переиздавалась. Однако он вернулся к ней в последние дни своей жизни и незадолго до смерти набрасывал для нее новое предисловие.

"О любви" дает наиболее полное представление о методе психологического анализа Стендаля и о постановке психологических проблем, которые получили свое углубленное художественное выражение в его позднейших романах и повестях.

Стендаль - О любви. 4 часть., читать текст

См. также Стендаль (Stendhal) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Сан-Франческо-а-Рипа
Перевод Ксении Ксаниной Арист и Дарант излагали этот сюжет, что навело...

Ченчи (Les Cenci)
Текст издания В. В. Чуйко ИТАЛЬЯНСКИЯ ХРОНИКИ: Виттория Аккорамбони.- ...