Стендаль
«Люсьен Левен (Красное и белое). 6 часть.»

"Люсьен Левен (Красное и белое). 6 часть."

. . .

- Я заработал много денег благодаря твоему телеграфу,- сказал г-н Левен сыну,- и никогда еще твое присутствие не было так необходимо.

За обедом у отца Люсьен встретил своего приятеля, Эрнеста Девельруа. Девельруа был очень печален: его ученый, обещавший ему четыре голоса на выборах в Академию политических наук, умер на водах в Виши, и, похоронив его должным образом, Эрнест убедился, что он напрасно убил четыре месяца на скучные заботы о нем и, кроме того, оказался в смешном положении.

- Надо добиться успеха,- говорил он Люсьену,- но, черт возьми, если когда-либо я решу ухаживать за членом института, я выберу человека с лучшим здоровьем... и т. д., и т. д.

Люсьен восхищался характером кузена: Девельруа погрустил лишь восемнадцать дней, затем составил новый план и принялся за его осуществление. В гостиных Эрнест говорил:

- Я должен был провести несколько дней в скорбном одиночестве, посвятив их памяти ученого Декора. Дружба этого превосходного человека и его утрата составят эпоху в моей жизни; он показал мне пример, как надо умирать, и т. д., и т. д. Я видел мудреца в его последний час черпавшим утешение в христианстве; только у ложа умирающего можно оценить вполне эту религию, и т. д., и т. п.

Через несколько дней после своего возвращения в свет Эрнест сказал Люсьену:

- У тебя сильное увлечение. (Люсьен побледнел.) Ты, черт возьми, счастливчик: тобою интересуются. Остается лишь отгадать, кто предмет твоей страсти. Я не спрашиваю тебя ни о чем, я скоро скажу тебе, чьи прекрасные глаза лишили тебя веселости. Счастливец Люсьен, общество интересуется тобой! Ах, боже великий, какое счастье иметь отца, который устраивает званые обеды и который встречается с господином Поццо ди Борго и представителями высшей дипломатии! Будь у меня такой отец, я всю зиму находился бы в центре дружеского внимания, и смерть славного Декора, скончавшегося у меня на руках, принесла бы мне, пожалуй, больше пользы, чем его жизнь. Не имея же такого отца, как твой, я из кожи лезу вон, но это не подвигает дела вперед или приводит лишь к тому, что меня называют интриганом.

На тот же слух натолкнулся Люсьен и в домах трех старинных приятельниц своей матери, у которых были салоны, так сказать, второго сорта, где его принимали очень радушно. Маленький Дебак, которому он нарочно разрешил поговорить о вещах, не имеющих отношения к службе, признался ему, что наиболее осведомленные люди отзываются о нем как о молодом человеке с блестящей будущностью, но которому мешает полностью применить его таланты сильная страсть.

- Ах, дорогой, какой вы счастливец! В особенности если этой сильной страсти у вас нет! Какие выгоды можете вы извлечь из подобного положения! Этот блеск надолго страхует вас от всяких насмешек.

Люсьен защищался как только мог, но подумал: "Моя злосчастная поездка в Нанси раскрыла все".

Он и не догадывался, что слухами о его якобы сильной страсти он был обязан отцу, который действительно стал относиться к нему с любовью после его столкновения с министром иностранных дел и простирал свою заботливость до того, что даже в холодные и сырые дни отправлялся на биржу, чего он ни разу не делал с тех пор, как ему исполнилось шестьдесят лет.

- Люсьен в конце концов возненавидит меня,- говорил он г-же Левен,- если я буду слишком настойчиво руководить им и беспрестанно твердить ему о делах. Я должен остерегаться роли отца, столь тягостной для сына, когда отец скучает или слишком горячо любит его.

Госпожа Левен самым энергичным образом запротестовала против сильного увлечения, которое он хотел навязать сыну: в этих слухах она усматривала источник всяких опасностей.

- Мне хотелось бы для него,- говорила она,- жизни спокойной, а не блестящей.

- Не могу,- отвечал г-н Левен.- По совести, не могу. Ему необходимо сильное увлечение, иначе вся эта серьезность, которую вы так цените в нем, обратится против него: из него может выйти лишь пошлый сенсимонист и, как знать, позднее, годам к тридцати, даже основатель какой-нибудь новой религии. Все, что я могу сделать,- это предоставить ему выбор красавицы, которая вызовет в нем это сильное и глубокое чувство, будет ли это госпожа де Шастеле, госпожа Гранде, мадмуазель Гослен или эта подлая маленькая Раймонда, актриса, которая получает шесть тысяч франков жалованья...

Он не досказал своей мысли до конца: "...и целый день позволяет себе отпускать колкости по адресу мадмуазель де Брен..."

- Ах, не произносите имени госпожи де Шастеле!- воскликнула г-жа Левен.- Вы можете толкнуть его на настоящее безрассудство.

Господин Левен подумал о г-же де Темин и г-же Тоньель, с которыми он уже двадцать лет находился в приятельских отношениях: они были очень дружны с г-жой Гранде.

Уже много лет, как он брал на себя заботы о состоянии г-жи де Темин; в Париже это большая услуга, обязывающая к беспредельной благодарности, ибо в эпоху, когда чины и знатность происхождения утратили свое былое значение, деньги остались единственной непоколебимой ценностью; деньги же, за судьбу которых не надо тревожиться,- самая прекрасная вещь на свете. Он отправился к ним обеим расспросить о сердечных делах г-жи Гранде. Мы освободим их ответы от чрезмерных повествовательных длиннот и даже сведем воедино разъяснения, данные обеими дамами, которые жили в одном особняке, пользовались общей каретой, но имели друг от друга кое-какие тайны. Г-жа Тоньель отличалась твердым характером и даже некоторой резкостью; она была непременной советницей г-жи Гранде в особо важных случаях. Что касается г-жи де Темин, эта дама была бесконечно кротка, находчива, остроумна и считалась верховным судьей в вопросах общественных приличий. Сквозь свои очки она видела не очень далеко, но отлично замечала все происходившее в поле ее зрения. Родившись в знатной семье, она в молодости совершила кое-какие ошибки, которые позднее сумела загладить, и уже сорок лет как не ошибалась в своих суждениях о последствиях, которые должен был вызвать в парижских салонах тот или иной поступок.

За последние четыре года ее спокойствие было несколько омрачено двумя прискорбными обстоятельствами: появлением в обществе людей, о которых никогда не должен был бы докладывать лакей в хорошем доме, и печалью о том, что в полках уже не хватает мест для всех знатных молодых людей, некогда бывших сверстниками ее внуков, которых она уже давно утратила. Г-н Левен, встречавшийся с г-жой де Темин раз в неделю либо у себя, либо у нее, решил, что в ее присутствии надо разыграть роль отца всерьез.

Он пошел еще дальше, рассудив, что в ее возрасте он может просто-напросто обмануть ее, исключив из рассказа о сыне самое имя г-жи де Шастеле.

Он изложил похождения Люсьена в виде весьма затяжной истории и, позабавив этим целый вечер г-жу де Темин, под конец признался ей, что не на шутку озабочен судьбою сына, который смертельно грустит уже три месяца с тех пор, как начал бывать в салоне у г-жи Гранде. Он боялся серьезного увлечения, которое могло бы разрушить все его планы насчет Люсьена, его дорогого сына, ибо "его надо женить", и т. д., и т. д.

- Странно то,- сказала г-жа де Темин,- что со времени своего возвращения из Англии госпожа Гранде сильно изменилась: она тоже затаила в душе какую-то печаль.

Но, излагая все по порядку, вот что узнал г-н Левен от г-жи де Темин и г-жи Тоньель, которых он повидал сначала порознь, потом вместе; к этому мы сразу присоединим все, что нам удалось узнать из особых источников о г-же Гранде, этой знаменитой женщине.

Госпожа Гранде считала себя едва ли не самой красивой женщиной в Париже; во всяком случае нельзя было назвать шесть самых красивых парижанок, не включив ее в это число.

Особенно бросался в глаза ее стройный, гибкий, прелестный стан. У нее были несравненной красоты белокурые волосы, и, кроме того, она очень изящно и довольно смело ездила верхом.

Это была стройная белокурая красавица, напоминавшая молодых венецианок Паоло Веронезе. Черты ее лица были красивы, но не слишком тонки. Что касается ее сердца, то оно было почти противоположностью нашему представлению об итальянках. Сердце ее было совершенно чуждо всему, что называют нежными чувствами и энтузиазмом, но всю свою жизнь она притворялась чувствительной и восторженной. Люсьен раз десять заставал ее опечаленной невзгодами каких-то священников, проповедующих в Китае Евангелие, или впавшей в нужду семьи, принадлежащей к самому лучшему провинциальному обществу. Но в тайниках души г-жи Гранде ничто не казалось ей пошлее и смешнее, одним словом, более мещанским, чем быть растроганной по-настоящему. Она видела в этом вернейший признак душевной слабости.

Она часто читала мемуары кардинала де Реца: она находила в них то очарование, которое тщетно искала в романах. Политическая роль г-жи де Лонгвиль и г-жи де Шеврез была для нее тем же, чем являются любовные, полные опасностей приключения для восемнадцатилетнего юноши. "Какие замечательные положения! - мысленно восклицала г-жа Гранде.- Жаль, что они не сумели избегнуть тех ошибок в поведении, которые подают повод к таким нареканиям на нас!"

Даже любовь в ее наиболее реальных проявлениях казалась ей только скучной обязанностью. Быть может, этому спокойствию души она была обязана своей изумительной свежестью, тем восхитительным цветом лица, которым она могла бы поспорить с самыми красивыми немками, а также впечатлением крайней молодости и цветущего здоровья, радовавших взоры окружающих. Потому-то она и любила показываться в девять часов утра, только что встав с постели. Именно в эту пору дня она была несравненно хороша, и только из опасения, вызвать насмешку приходилось воздерживаться от удовольствия сравнить ее с Авророй.

Ни одна из ее соперниц не могла поспорить с ней свежестью красок. Она поэтому с особенной радостью затягивала до утра свои балы и оставляла гостей завтракать при ярком солнечном свете, распахнув ставни. Если какая-нибудь красавица, не подозревая предательского удара, легкомысленно оставалась, еще полная наслаждения, полученного от танцев, г-жа Гранде торжествовала; это был единственный момент в жизни, когда ее душа возносилась над землей, и это унижение соперниц казалось ей наиболее полным триумфом ее красоты.

Музыку, живопись, любовь она считала глупостями, изобретенными мелкими душами для таких же мелких душ. Она, по ее словам, получала серьезное удовольствие, сидя в своей ложе в театре Буфф, "ибо,- предусмотрительно добавляла она,- итальянские певцы не отлучены от церкви".

По утрам она с большим вкусом и талантом писала свои акварели. Это казалось ей столь же необходимым для женщины высшего света, как пяльцы, но значительно менее скучным. Одна вещь изобличала в ней отсутствие подлинного благородства души: это привычка, ставшая почти необходимостью, сравнивать себя с чем-нибудь или с кем-нибудь, чтобы уважать себя и судить о самой себе; так она сравнивала себя со знатными дамами Сен-Жерменского предместья.

Она уговорила мужа повезти ее в Англию, чтобы увидеть, найдется ли там блондинка с более свежим цветом лица и сидящая так же бесстрашно в седле, как она. В роскошных country-seats (Поместьях (англ.).), куда ее приглашали, она встретила только скуку, чувство же боязни ей испытать не привелось.

В ту пору, когда Люсьен был ей представлен, она только что возвратилась из Англии, и пребывание в этой стране отравило горькой завистью чувство восхищения, которое ей внушала знатность происхождения. Ее душа была лишена того сознания превосходства, которое необходимо, чтобы снискать уважение людей, невысоко ценящих знатность. В Англии г-жа Гранде была всего-навсего супругой выдвинувшегося благодаря июльским событиям сторонника умеренности, взысканного расположением Людовика-Филиппа, и каждую минуту она чувствовала себя женою торговца. Ее сто тысяч ливров годового дохода, так сильно выделявшие ее в Париже, в Англии были вещью совсем заурядной.

Она вернулась из Англии озабоченная одной мыслью: "Надо перестать быть женой торговца и сделаться Монморанси".

Муж ее, толстый, высокого роста мужчина, был человек отличного здоровья, и на вдовство ей не приходилось рассчитывать. Она даже не подумала об этом, так как ее крупное состояние с раннего возраста приучило ее горделиво пренебрегать окольными путями, и она презирала все преступное. Вопрос заключался в том, чтобы сделаться Монморанси, не позволив себе ничего такого, в чем нельзя было бы открыто признаться; это напоминало дипломатию Людовика XIV в счастливые для него времена.

Ее муж, полковник национальной гвардии, если говорить языком политики, вполне заместил Роанов и Монморанси.

Но что касается лично ее, вся ее карьера была еще впереди.

Какого счастья могла добиться Монморанси, едва достигшая двадцати трех лет и обладающая огромным состоянием?

И даже не этим исчерпывался весь вопрос.

Не следовало ли предпринять еще кое-что, чтобы играть в обществе приблизительно ту же роль, какую играла бы Монморанси?

Что было нужно для этого? Высокое благочестие, или ум, как у г-жи де Сталь, или дружба выдающегося лица? Стать близкой подругой королевы или мадам Аделаиды, или чем-то вроде г-жи де Полиньяк 1785 года? Возглавить собою, таким образом, круг придворных дам и принимать у себя за ужином королеву? Или же, на худой конец, вступить в близкие отношения с какой-нибудь знаменитостью Сен-Жерменского предместья?

Все эти возможности, все эти способы решения задачи поочередно занимали ее ум, причиняя ей немало забот, так как настойчивости и мужества у нее было больше, чем ума. Она не умела найти себе помощников; правда, были у нее две приятельницы, г-жа де Темин и г-жа Тоньель, но она с ними делилась лишь частью тех планов, которые не давали ей спать. Некоторые проекты, упомянутые нами выше, и иные, еще более блистательные, казавшиеся ей благодаря ее честолюбию вполне осуществимыми, в действительности были совершенно невыполнимы. Когда Люсьен был ей представлен, она разыгрывала из себя г-жу де Сталь; именно это вызвало в нем отвращение к ее чудовищной болтовне по любому поводу и на любую тему.

Незадолго до поездки Люсьена в Нанси г-жа Гранде, не видя перед собою ничего такого, что помогло бы ей воплотить в жизнь ее великие планы, сказала себе: "Не значит ли это пренебрегать несомненным преимуществом и упускать прекрасный повод выделиться - то, что до сих пор я не внушила никому сильной страсти и не свела с ума влюбленного в меня мужчину? Разве не было бы замечательно со всех точек зрения, если бы человек высшего круга уехал в Америку, чтобы забыть меня, меня, не удостоившую его ни иа мгновение своим вниманием?"

Этот важный вопрос был тщательно обдуман ею без малейшей тени женской слабости, и даже тем строже, что он всегда оказывался камнем преткновения для женщин, вызывавших наибольшее восхищение г-жи Гранде своей блестящей карьерой, умением держаться в обществе и следом, который каждая из них оставила в истории.

"Это значило бы пренебречь несомненным и, увы, скоропреходящим преимуществом - не внушить никому сильной страсти. Но самый выбор неприличен. Чего я не делала, чтобы приобрести, просто в качестве друга, человека знатного происхождения! Привлекательная наружность, молодость и даже богатство не имели для меня никакого значения. Я хотела только аристократической крови и безупречной репутации. Но ни один мужчина, принадлежащий к старинной придворной знати, не пожелал взять на себя эту роль. Как же можно надеяться, что найдется в этом кругу кандидат на роль заведомого неудачника, влюбленного в жену разбогатевшего фабриканта?" Так рассуждала наедине с собой г-жа Гранде. У нее хватало на это силы, она в подобных случаях не скупилась на выражения; чего ей явно недоставало - это изобретательности и ума. Она мысленно перебирала все свои, почти граничившие с низостью, поступки, на которые она шла, чтобы залучить к себе двух-трех мужчин этого ранга, случайно появлявшихся в ее салоне; но всякий раз по прошествии двух-трех месяцев визиты этих благородных господ становились реже и реже.

Все это было правдой, и, тем не менее, ее не оставляла мысль о сильной страсти, которую она собиралась внушить.

Как раз, когда она переживала все эти волнения, о которых и не догадывался г-н Левен, к ней однажды утром заехала на часок г-жа де Темин, желавшая выведать, занято ли нашим героем сердце ее молодой приятельницы. Узнав ее тайные помыслы и стараясь щадить ее самолюбие, г-жа де Темин промолвила:

- Вы делаете людей несчастными, моя красавица, и выбор ваш неплох.

- Я так далека от всякого выбора,- весьма серьезно ответила г-жа Гранде,- что даже не знаю имени несчастного рыцаря. Это человек высшего круга?

- Ему не хватает только высокого происхождения.

- Можно ли встретить хорошие манеры у человека незнатного происхождения? - несколько разочарованно ответила г-жа Гранде.

- Как мне нравится отличающий вас безупречный такт! - воскликнула г-жа де Темин.- Вопреки пошлому преклонению перед умом, перед этой серной кислотой, разъедающей все вокруг, вы не считаете, что ум может заменить хорошие манеры. Ах, до какой степени вы - наша! Но я склонна предполагать, что у вашей новой жертвы прекрасные манеры. Правда, с тех пор как он приехал сюда, у него обычно такой грустный вид, что об этом нельзя судить с уверенностью. Ибо веселость человека, характер его шуток и его способ преподносить их определяют его место в обществе. Однако если бы этот молодой человек, которого вы сделали несчастным, принадлежал к знатной семье, он, несомненно, занимал бы одно из первых мест.

- Ах! Это господин Левен, рекетмейстер?

- Что же, не вы ли, моя красавица, сведете его в могилу?

- Я не нахожу, чтобы у него был вид несчастного человека,- возразила г-жа Гранде,- у него вид человека скучающего.

Обменялись еще несколькими словами на этот счет, затем г-жа де Темин перевела разговор на политику и по какому-то поводу обронила:

- Что неприличнее всего и что, однако, имеет решающее значение,- это биржа, которую ваш муж уже не посещает.

- Вот уже больше двадцати месяцев, как он туда ни ногой,- поспешно заметила г-жа Гранде.

- А ведь именно люди, которых вы у себя принимаете, назначают и смещают министров.

- Но я далека от того, чтобы принимать у себя исключительно этих господ! (Это было сказано все тем же обиженным тоном.)

- Не отказывайтесь от прекрасного положения, моя дорогая, и (между нами, уже шепотом поговаривают об этом) не придавайте слишком большой цены словам людей, относящихся враждебно к этому положению. Уже однажды, при Людовике Четырнадцатом, как твердит об этом беспрестанно злой герцог де Сен-Симон, которого вы так любите, буржуа захватили министерские места! Что представляли собою Кольбер, Сегье? В конце концов министры создают благосостояние тех, кого им хочется обогатить. А кто назначает нынче министров? Ротшильды, N., N., Левены. Кстати, разве господин Поццо ди Борго не рассказывал третьего дня о том, что господин Левен устроил господину министру иностранных дел целую сцену по поводу сына?.. Или нет, это сын посреди ночи поехал к министру и закатил ему скандал.

Госпожа Гранде сообщила все, что знала об этом. Она рассказала приблизительно так, как дело происходило в действительности, но изложила все в благоприятном для Левенов свете.

Во всем этом не было ни малейшего следа какого-либо интереса или особого отношения к Люсьену, скорее чувствовалась неприязнь, вызванная его скучающим видом.

Вечером г-жа де Темин сочла себя вправе разуверить г-на Левена и заявить ему, что между его сыном и прекрасной г-жой Гранде не было никакой любви и даже ухаживания.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Господин Левен был весьма дородный мужчина, со свежим цветом лица, живыми глазами и красиво вьющимися седыми волосами. Его фрак и жилет были образцом скромного изящества, подобающего пожилому человеку. Во всей его внешности чувствовалась какая-то непринужденность и уверенность. По черным глазам, по быстрой смене выражения на лице скорее можно было принять его за художника, за человека с дарованием (каких уже больше нет), чем за знаменитого банкира. Он показывался во многих салонах, но преимущественно проводил время в обществе остряков-дипломатов (дипломатов напыщенных он не выносил) и среди почтенной корпорации оперных танцовщиц. Он был для них провидением в их мелких денежных делах. Каждый вечер его можно было встретить в фойе Оперы.

Он не очень высоко ценил общество, которое принято называть хорошим. Бесстыдство и шарлатанство этих кругов стяжали себе слишком громкую известность.

Он боялся только двух вещей на свете: скучных людей и сырого воздуха. Избегая этих двух бедствий, он совершал поступки, которые сделали бы посмешищем всякого другого на его месте, но он, дожив до шестидесяти пяти лет, ни разу не стал предметом насмешек, хотя сам преследовал своими насмешками многих. Во время прогулки по бульвару лакей подавал ему плащ, когда он проходил мимо улицы Шоссе д'Антен. Он пять-шесть раз на дню переодевался, сообразуясь с дующим ветром, и по той же причине имел несколько квартир в разных частях города.

Отличительной чертой его ума была скорее естественная живость и некоторая довольно приятная несдержанность, нежели возвышенность мысли. Он иногда забывался и должен был сам следить за собой, чтобы не совершить какого-нибудь неосторожного или неприличного поступка.

- Если бы вы не нажили состояния игрою на бирже,- говорила ему обожавшая его жена,- вы не могли бы преуспеть ни на каком другом поприще. Вы с невинным видом рассказываете анекдот и не замечаете, что смертельно ранили самолюбие двух-трех человек.

- Я возмещаю это тем, что всякий платежеспособный человек всегда может рассчитывать на тысячу франков, которые ему охотно выдаст моя касса. К тому же, вот уже десять лет, как меня принимают без критики, каков я есть.

Господин Левен никому не говорил правды, кроме жены, но зато ей высказывал полностью все: она была для него чем-то вроде памяти, которой он доверял больше, чем своей собственной. Сперва он старался быть сдержанным в присутствии сына, но эта сдержанность стесняла его и портила беседу. Г-же Левен не хотелось лишать себя общества сына, господин Левен считал Люсьена очень скромным и потому в конце концов стал говорить в его присутствии обо всем.

По существу, этот старик, чьи злые словечки внушали окружающим столько страха, был настоящим весельчаком.

В ту пору, о которой идет речь, люди уже несколько дней находили его грустным, взволнованным; по вечерам он очень крупно играл, он даже позволил себе играть на бирже. Мадмуазель де Брен устроила два танцевальных вечера, которые он почтил своим присутствием.

Однажды, часа в два ночи, вернувшись с одного из этих вечеров, он застал в гостиной сына греющимся у камина и дал излиться своему горю.

- Закройте дверь на задвижку.

Когда Люсьен вернулся к камину, г-н Левен с недовольным видом спросил его:

- Известно ли вам, в какое глупейшее положение я попал?

- В какое, отец? Я бы никогда не подумал.

- Я вас люблю, и потому-то вы делаете меня несчастным. Ибо величайшая глупость из всех - это любовь,- добавил он, одушевляясь все более и более и заговорив серьезным тоном, которого сын никогда у него не замечал.- За всю мою долгую жизнь я знал только одно исключение, но зато оно и единственное. Я люблю вашу мать, я не могу жить без нее, и она никогда не причинила мне ни малейшего огорчения. Вместо того чтобы видеть в вас соперника, я решил полюбить вас; это - нелепое положение, в которое я поклялся не попадать, а между тем вы не даете мне спать.

При этих словах Люсьен стал совсем серьезен. Его отец никогда не позволял себе преувеличений; он понял, что ему придется выдержать вспышку настоящего гнева.

Господин Левен был тем сильнее рассержен, что завел разговор с сыном после того, как две недели назад дал себе слово не заикаться ему о том, что его мучило.

Вдруг г-н Левен направился к двери.

- Будьте добры подождать меня,- с горечью сказал он Люсьену.

Вскоре он вернулся с небольшим бумажником из русской кожи.

- Здесь двенадцать тысяч франков; если вы их не возьмете, мы с вами поссоримся.

- Это было бы совсем необычным поводом к ссоре,- улыбаясь, ответил Люсьен.- Роли переменились, и...

- Да, это неплохо, пожалуй, даже остроумно. Но как бы там ни было, вам необходимо серьезно увлечься мадмуазель Гослен. Но только не вздумайте отдать ей деньги, а затем, по вашей благоразумной привычке, спасаясь бегством, скакать верхом куда-нибудь в Медонский лес или к черту в зубы. Надо, чтобы вы проводили с ней ваши вечера, посвящали ей все свое время, были от нее без ума.

- Без ума от мадмуазель Гослен!

- Черт тебя побери! Без ума от мадмуазель Гослен или от какой-нибудь другой - разве дело в этом? Публика должна знать, что у тебя есть любовница.

- А чем вызван, отец, столь строгий приказ?

- Тебе это отлично известно. Вот ты уже начинаешь кривить душою, говоря с отцом, который заботится о твоих же интересах, черт бы тебя побрал совсем! Я уверен, что если проведу два месяца без тебя, то перестану о тебе думать. Почему ты не остался в твоем Нанси? Тебе это было бы так к лицу: ты оказался бы достойным героем двух-трех жеманниц.

Люсьен покраснел.

- Но при том положении, которое я тебе создал, твой отвратительно серьезный и даже печальный вид, вызывающий такие восторги в провинции, где его считают сугубо модным, здесь может привести лишь к тому, что над тобой будут насмехаться, принимая тебя за жалкого сен-симониста.

- Да я совсем не сен-симонист! Я, кажется, вам это доказал.

- Э, будь сен-симонистом, будь еще в тысячу раз глупее, но пусть люди этого не видят.

- Отец, я стану разговорчивее, веселее, я буду проводить по два часа в Опере вместо одного.

- Разве можно изменить характер? Разве ты когда-нибудь станешь весел или легкомыслен? На протяжении всей твоей жизни, если только я, считая с нынешнего дня, не наведу порядка в две недели, твою серьезность будут принимать не за доказательство здравого смысла, не за дурное следствие хорошей причины, а за все, что есть самого враждебного светскому обществу. Поскольку же ты связал свою судьбу с этим обществом, тебе придется приучить свое самолюбие к десятку мелких уколов, которые оно будет получать ежедневно, а в таком случае наиболее приятным выходом из положения будет пустить себе пулю в лоб или, если не хватит мужества, то сделаться траппистом.

Вот в каком положении ты находился два месяца назад, между тем как я лез из кожи, стараясь внушить всем, что ты разоряешь меня своими юношескими сумасбродствами! И в столь замечательном состоянии, с несносным выражением здравого смысла на лице ты хочешь сделать своим врагом графа де Босеана, лису, которая никогда в жизни не простит тебе этого, ибо, если ты добьешься какого-нибудь положения в свете и рано или поздно решишь заговорить, ты можешь вынудить его драться с тобою, что отнюдь ему не по вкусу.

Ты даже не подозреваешь, несмотря на весь твой дурацкий здравый смысл (черт бы его побрал!), что за тобою, как за дичью, охотится десяток неглупых людей, высоконравственных, занимательных собеседников, принятых как нельзя лучше в высшем свете и в довершение всего служащих шпионами в министерстве иностранных дел.

Неужели ты рассчитываешь убить их всех на дуэли?

А если тебя убьют, что станет с твоей матерью? Ибо черт меня побери, если я вспомню о тебе после того, как два месяца не буду видеть тебя!

Вот уже три месяца, как я из-за тебя рискую схватить подагру, которая может свести меня в могилу. Я провожу все свое время на бирже, где развелась еще большая сырость с тех пор, как там поставили печи.

Из-за тебя я отказываюсь от удовольствия бросить на карту все мое состояние, что дало бы мне возможность немного развлечься

Итак, решайся, намерен, ты загореться страстью к мадмуазель Гослен?

- Вы, значит, объявляете войну жалкой четверти часа свободы, которою я еще пользуюсь? Я не упрекаю вас, но вы отняли у меня все мое время: ни один честолюбивый бедняк не работает столько, сколько я, ибо я считаю трудом, и притом самым тягостным, посещение Оперы и салонов, где меня видели бы реже одного раза в две недели, если бы я мог следовать собственному влечению. Эрнест мечтает о кресле академика, мелкий плут Дебак хочет стать государственным советником,- честолюбие служит для них поддержкой. Что же касается меня, мною руководит только желание доказать вам мою признательность. Ибо для меня было бы счастьем (по крайней мере, мне так кажется) жить в Европе или в Америке, имея шесть-восемь тысяч ливров годового дохода, переезжая из города в город, останавливаясь на месяц или на год там, где мне понравится. Шарлатанство, совершенно необходимое в Париже, представляется мне смешным, однако я испытываю досаду, когда вижу, что оно приводит к успеху. Даже будучи богачом, здесь надо быть комедиантом и вести непристойную борьбу, если не хочешь стать мишенью для насмешек. Я же не ставлю своего счастья в зависимость от мнения окружающих. Счастье для меня заключалось бы в возможности приезжать в Париж раз в год на полтора месяца, посмотреть, что есть нового в живописи, в театре, в области изобретений, поглядеть на хорошеньких танцовщиц. При таком образе жизни свет забыл бы обо мне: я был бы здесь, в Париже, на положении русского или англичанина. Вместо того чтобы сделаться счастливым любовником мадмуазель Гослен, нельзя ли мне отправиться на полгода в путешествие, куда вы мне укажете, например, на Камчатку, или в Кантон, или в Южную Америку?

- Возвратившись сюда через полгода, ты убедился бы, что твоя репутация окончательно погибла: на основании неоспоримых и давно забытых фактов тебе припишут самые отвратительные пороки. Ничто не играет так на руку клевете, как бегство от нее: это всегда гибель репутации. Приходится снова привлекать к себе внимание публики и опять растравлять рану, чтобы излечить ее. Понимаешь ты меня?

- Увы, слишком хорошо! Я вижу, что вы не желаете, чтобы я променял мадмуазель Гослен на шестимесячное путешествие или полугодичное заключение в тюрьме.

- А! Ты, кажется, становишься благоразумным! Слава богу! Но пойми же, что с моей стороны это вовсе не причуды. Обсудим вместе с тобою вопрос. Господин де Босеан имеет в своем распоряжении двадцать, тридцать, быть может, сорок дипломатических шпионов, принадлежащих к хорошему обществу и даже к высшему свету. Есть среди них добровольные шпионы, вроде Д., имеющего сорок тысяч ливров годового дохода. Княгиня N. тоже была к его услугам.

Эти люди не лишены такта, большинство из них служило при десяти - двенадцати министрах; их министр и есть то лицо, которое они изучают особенно близко и особенно тщательно. Недавно я застал их врасплох за разговором на эту тему. Четверо-пятеро из них, например, граф N., которого ты встречаешь у меня, желают сыграть на ренте, если посчастливится узнать какую-нибудь новость, но у них не всегда есть чем покрыть разницу. Время от времени я оказываю, им услуги, ссужая их небольшими суммами. Словом, говоря короче, мне две недели назад признались, что Босеан злится на тебя. Говорят, что он проявляет твердость характера, лишь когда речь идет о получении орденской ленты. Быть может, он стыдится, что струсил в твоем присутствии. Почему он ненавидит тебя, мне неизвестно, но, как бы там ни было, он удостаивает тебя своей ненавистью. А в чем я нисколько не сомневаюсь, так это в том, что пущен клеветнический слух, будто бы ты сен-симонист и будто бы только любовь ко мне не позволяет тебе порывать со светом. Когда же я умру, ты открыто объявишь себя сен-симонистом или сделаешься основоположником какого-нибудь нового вероучения.

Если Босеан будет гневаться еще долго, то вполне возможно, что какой-нибудь из его соглядатаев окажет ему ту же услугу, которая была оказана Эдуарду в его борьбе с Бекетом. Некоторые из этих господ, несмотря на то, что у них есть блестящие кабриолеты, часто испытывают острую нужду в каких-нибудь пятидесяти луидорах и были бы счастливы заработать эту сумму при помощи дуэли. Именно это соображение вынудило меня затеять с тобою разговор. Ты заставляешь меня, негодный мальчишка, делать то, чего я не делал уже пятнадцать лет: нарушать слово, данное самому себе. Мысль о вознаграждении в сто луидоров, которое кто-нибудь получит, если отправит тебя ad patres (К праотцам (лат.).), мешала мне поговорить с тобою в присутствии матери.

Потеряв тебя, она умрет, и, сколько бы я ни натворил безрассудств, ничто не утешит меня в ее утрате; таким образом,- напыщенно добавил он,- наша семья исчезнет с лица земли.

- Я боюсь, что вы подымете меня на смех,- произнес Люсьен голосом, готовым оборваться на каждом слове.- Когда вы отпускаете по моему адресу какую-нибудь колкость, она мне кажется до того остроумной, что я неделю мысленно повторяю ее против собственной воли, и Мефистофель, сидящий во мне, торжествует над деятельной частью моей души. Не смейтесь же над тем, что вам, конечно, известно, но в чем я никогда никому не признавался.

- Черт возьми, в таком случае это новость для меня. Я никогда не заикнусь тебе об этом.

- Я стремлюсь,- скороговоркой продолжал Люсьен, уставясь глазами в паркет,- сохранить верность возлюбленной, которая мне никогда не принадлежала. Нравственные чувства играют столь малую роль в моих отношениях с мадмуазель Раймондой, что они не вызывают у меня почти никаких угрызений совести, однако... вы сейчас будете издеваться надо мной... я испытываю угрызения... когда нахожу ее привлекательной. Но когда я не встречаюсь с ней... я становлюсь слишком мрачным, мне приходят в голову мысли о самоубийстве, ибо ничто меня не интересует... Отвечая на вашу нежность, я тоже лишь исполняю обязанность, хотя и менее тягостную, чем остальные. Вполне забыться мне удалось только у койки несчастного Кортиса... но и то какой ценою! Я рисковал своею честью... Но вы надо мной смеетесь,- сказал Люсьен, отважившись украдкой взглянуть на отца.

- Нисколько. Счастлив тот, кто испытывает какую-нибудь страсть, будь он влюблен хотя бы в брильянт, как испанец, о котором нам рассказал Тальман де Рео. Старость не что иное, как утрата легкомыслия, отсутствие иллюзий и страстей. Легкомыслие покидает нас задолго до потери нами физической силы. Я хотел бы быть влюбленным хотя бы в самую уродливую парижскую кухарку, лишь бы она отвечала на мое чувство.

Я сказал бы, как святой Августин: "Credo quia absurdum" (Верю, потому что это абсурдно (лат.).). Чем нелепее оказалась бы твоя страсть, тем сильнее я завидовал бы тебе.

- Прошу вас, никогда не делайте даже косвенных, мне одному понятных намеков на мое безрассудство.

- Никогда не буду! - ответил г-н Левен.

И лицо его приняло торжественное выражение, которого Люсьен ни разу у него не видел. Дело в том, что г-н Левен никогда не бывал серьезен до конца. Когда ему было не над кем насмехаться, он насмехался над самим собой, причем нередко г-жа Левен даже не замечала этого. Перемена выражения на отцовском лице понравилась нашему герою и ободрила его.

- Так вот,- продолжал он более уверенным тоном,- если я буду волочиться за мадмуазель Гослен или за другой знаменитостью, то рано или поздно мне придется изведать счастье. А это именно и страшит меня. Не все ли вам равно, если я стану ухаживать за порядочней женщиной?

Господин Левен громко расхохотался.

- Не... сердись...- задыхаясь от смеха, еле выговорил он.- Я не нарушаю... нашего уговора... я смеюсь над тем... о чем мы не уговорились... А где, черт побери... ты достанешь порядочную женщину?.. Ах боже мой! (От смеха у него на глазах выступили слезы.) Ну, а когда, наконец, в один прекрасный день... твоя порядочная женщина признается тебе, что она неравнодушна к твоей страсти, словом, когда наконец, пробьет "час пастушка"... как будет вести себя пастушок?

- Он серьезно упрекнет ее в недостатке добродетели,- с величайшим хладнокровием ответил Люсьен.- Разве это не будет вполне достойно нашего высоконравственного века?

- Чтобы шутка вышла совсем удачной, тебе следовало бы выбрать возлюбленную в Сен-Жерменском предместье.

- Но вы не герцог, а я не умею быть остроумным и веселым, щадя три-четыре нелепых предрассудка, над которыми мы издеваемся даже в наших салонах, умеренных, отнюдь не блещущих умом.

Поддерживая разговор, Люсьен вдруг сообразил, какое он незаметно для самого себя уже согласился взять обязательство; он сразу помрачнел, и у него невольно вырвалось:

- Как, отец, сильна страсть! С ее упорством, с ее постоянством, с необходимостью отдавать ей все свое время?

- "Pater meus, transeat а rae calix iste" ("Отец мой, да минет меня чаша сия" (лат.).).

- Вот именно.

- Но ты же видишь, почему я этого хочу:

Будь сам своим судьей и избери сам кару.

Согласен, шутка удалась бы лучше, если бы тебе пришлось иметь дело с добродетельной и благочестивой представительницей привилегированного класса, но у тебя для этого нет того, что нужно, и, кроме того, власть, вообще говоря, вещь неплохая, отходит от этих людей и переходит к нам. Ну, а среди нас, среди новой знати, возвысившейся на том, что она подавила Июльскую революцию или воспользовалась ею...

- Ах, я вижу, к чему вы клоните!

- Ну, а где,- тоном совершеннейшей искренности сказал г-н Левен,- где ты найдешь что-нибудь лучшее? Разве это не добродетель вроде сен-жерменских?

- Точно так же, как Данжо был не вельможей, а вроде вельможи? Ах, она слишком смешна в моих глазах! Никогда я не свыкнусь с мыслью, что могу сильно увлечься госпожой Гранде! Господи, какой неудержимый поток красноречия! Какие претензии!

- У мадмуазель Гослен тебе придется встречаться с людьми, неприятными своим дурным тоном. Впрочем, чем больше она отличается от той, которую ты любил, тем незначительнее твоя измена.

Господин Левен перешел в противоположный конец гостиной. Он упрекал себя за этот намек. "Я нарушил уговор. Это скверно, очень скверно. Как, даже в присутствии сына я не могу позволить себе мыслить вслух?"

- Друг мой, моя последняя фраза крайне неудачна; впредь я буду осторожнее. Но вот бьет три часа. Если ты пойдешь на эту жертву, ты сделаешь это только ради меня. Я не скажу тебе, что ты уже несколько месяцев, подобно пророку, живешь, окутанный облаком, и что по выходе из облака ты будешь поражен новым видом, который приняли все предметы... Ты всегда будешь больше доверять своим чувствам, чем моим словам. Поэтому все, о чем я, любя, решаюсь просить тебя,- это пожертвовать мне полгода своей жизни; горек будет лишь первый месяц, потом ты немного привыкнешь к этому салону, который посещают несколько приличных людей, если только тебя не выгонит оттуда неприступная добродетель госпожи Гранде; тогда нам придется поискать другой добродетели.

"Чувствуешь ли ты себя в силах подписать обязательство на полгода?"

Люсьен расхаживал по гостиной и не отвечал.

- Если ты решаешься подписать договор, то подпишем его сейчас - и ты мне подаришь спокойную ночь, ибо (эти слова были сказаны с улыбкой)... ибо вот уже две недели, как я не сплю из-за ваших прекрасных глаз.

Люсьен остановился, посмотрел на отца и кинулся к нему в объятия. Г-н Левен был этим сильно растроган: ему ведь было шестьдесят пять лет.

Обнимая его, Люсьен спросил:

- Это будет последняя жертва, которую вы от меня требуете?

- Да, мой друг, обещаю тебе. Ты мое счастье! Прощай!

Люсьен продолжал стоять в гостиной, глубоко задумавшись; трогательные слова, в которых прорвалось столь искреннее волнение далеко не сентиментального человека,- "Ты мое счастье" - еще звучали в его сердце.

Но, с другой стороны, ухаживание за г-жой Гранде казалось ему чем-то ужасным, верхом отвращения, скуки и несчастья. "Значит, для горькой моей участи было недостаточно,- думал он,- отказаться от всего, что есть на свете самого прекрасного, самого возвышенного: мне предстоит ежедневно сталкиваться с низостью, с беспрестанным притворством, воплощающим в себе все, что в современной жизни есть пошлого, грубого и ненавистного!

"Посмотрим, что говорит рассудок,- внезапно сказал он себе.- Если бы я не питал к отцу никаких чувств, которыми я ему обязан, все же, по справедливости, я должен ему повиноваться, ибо в конце концов Эрнест прав: я оказался неспособным зарабатывать девяносто девять франков в месяц. Если бы отец не давал мне средств, необходимых для жизни в Париже, разве то, что мне пришлось бы делать, чтобы заработать себе на жизнь, не было бы тяжелее, чем ухаживать за госпожой Гранде? Нет, тысячу раз нет! К чему обманывать самого себя?

В этой гостиной я могу предаваться размышлениям, могу встретить занимательных чудаков, знаменитых людей. Прикованный же к конторе какого-нибудь амстердамского или лондонского негоцианта в качестве корреспондента торговой фирмы, я должен был бы, под угрозой допустить ошибку, неотрывно следить за тем, что пишу.

Я предпочел бы вернуться к гарнизонной жизни: по утрам - занятия, вечером - бильярд. Имея ежемесячно сто луидоров, я зажил бы отлично. Но кто же выплачивал бы мне эти сто луидоров? Моя мать. А если бы их у нее не было, мог бы я прожить на деньги, вырученные от продажи принадлежащего мне движимого имущества, и на девяносто девять франков жалованья?"

Люсьен долго размышлял над этим вопросом, чтобы не думать о другом, не менее страшном: "Как мне завтра дать понять госпоже Гранде, что я ее обожаю?" Слово "обожаю" мало-помалу заставило его погрузиться в нежные, затаенные на дне души воспоминания о г-же де Шастеле; он нашел в них столько прелести, что в конце концов решил: "Отложу дела на завтра".

Это "завтра" было только оборотом речи: когда Люсьен погасил свечу, улица уже была полна унылым шумом зимнего утра.

В этот день ему пришлось много поработать на улице Гренель и на бирже. До двух часов он был занят постатейным рассмотрением весьма пространного "Положения о национальной гвардии", службу в которой надо было сделать как можно неприятнее, ибо что же это за царствование, когда имеешь рядом с собой национальную гвардию? За последнее время министр, завел обыкновение отсылать Люсьену на тщательный просмотр донесения начальников отделений; для этой работы нужны были скорее здравый смысл и добросовестность, нежели глубокое знакомство с сорока четырьмя тысячами законов, постановлений и циркуляров, на которых основывалась деятельность министерства внутренних дел. Министр присвоил этим рапортам Люсьена наименование "кратких обзоров"; эти краткие обзоры подчас составляли десять - пятнадцать страниц. Люсьен, сильно занятый телеграфными делами, был вынужден откладывать целый ряд таких рапортов, ввиду чего министр разрешил ему взять себе двух помощников и предоставил в его распоряжение половину комнаты, прилегавшей к его личному кабинету. Но при таком положении чиновник, которого должны были здесь посадить, поневоле был бы отделен от кабинета, где обсуждались важнейшие дела, лишь тонкой перегородкой, правда, незаметно обитой войлоком. Трудность заключалась в том, чтобы найти людей скромных и из чувства чести неспособных поставлять этому ненавистному "National" статейки, хотя бы и анонимные. После тщетных поисков в канцеляриях Люсьен вспомнил о своем старом товарище по Политехнической школе, весьма молчаливом субъекте, который захотел стать фабрикантом и возомнил, что, овладев познаниями высшего порядка, он тем самым усвоил и низшие. Этот чиновник по фамилии Кофф, самый молчаливый тип в школе, обошелся министерству в восемьдесят луидоров, так как Люсьен разыскал его в Сент-Пелажи, откуда его удалось извлечь, лишь удовлетворив его кредиторов; зато он вызвался работать за двоих и, что еще существеннее, при нем можно было говорить совершенно спокойно. Благодаря помощнику у Люсьена явилась возможность отлучаться иногда на четверть часа со службы. Неделю спустя граф де Вез получил пять-шесть анонимных доносов на г-на Коффа. Но Люсьен, как только тот вышел из Сент-Пелажи, поручил его тайному надзору г-на Крапара, начальника полиции министерства внутренних дел. Было доказано, что г-н Кофф не имел никаких сношений с либеральными газетами; что же касается обвинений его в связях с правительственным комитетом Генриха V, то министр посмеялся над этим в присутствии самого Коффа.

- Дайте им несколько луидоров, мне это глубоко безразлично,- заявил он Коффу, сильно смутив его этим предложением, так как случайно новый чиновник оказался порядочным человеком.

На протестующие возгласы Коффа министр ответил:

- Я вижу, в чем дело: вы хотите какой-нибудь подачки, которая заткнула бы рты авторам анонимных писем, сверхштатным чиновникам, завидующим тому, что господин Левен предоставил вам эту должность. Ну, что же,- обратился он к Люсьену,- выдайте ему за моею подписью разрешение снимать во всех канцеляриях срочные копии с бумаг, дубликаты которых могли бы понадобиться личному секретариату.

Но тут министру доложили, что из Испании получена телеграмма.

Телеграмма эта сразу оторвала Люсьена от обсуждения внутриведомственных вопросов и заставила его сесть в кабриолет, помчаться в контору отца, а оттуда на биржу. Как и всегда, он не вошел в здание биржи, а стал поджидать новостей от своих агентов, расположившись в ближайшей книжной лавке и просматривая новые брошюры.

Вдруг он увидал трех отцовских слуг, которые искали его повсюду, чтобы вручить ему коротенькую записку:

"Бегите на биржу, войдите туда сами, приостановите всю операцию немедленно. Велите перепродать, хотя бы с убытком, после чего приезжайте скорее поговорить со мной".

Распоряжение сильно удивило его. Он помчался на биржу, исполнил не без труда поручение и поспешил к отцу.

- Ну как? Отказался от сделки?

- Полностью. Но зачем понадобилось отказываться от нее? По-моему, дело замечательное.

- За очень долгий срок это - лучшее наше дело. Можно было заработать триста тысяч франков.

- Почему же в таком случае вы отказались? - с любопытством спросил Люсьен.

- Право, не знаю,- хмуро ответил г-н Левен.- Ты узнаешь это от своего министра, если сумеешь его расспросить. Беги, успокой его: он сходит с ума от тревоги.

Выражение лица г-на Левена только увеличило любопытство Люсьена. Он помчался в министерство; г-н де Вез поджидал его, запершись на ключ у себя в спальной и расхаживая из угла в угол в глубоком волнении. "Вот самый робкий из людей",- подумал Люсьен.

- Ну как, друг мой, удалось ли вам приостановить операцию?

- Вполне, за исключением бумаг на десять тысяч франков, приобретенных по моему поручению Бульоном, которого я не мог разыскать.

- Ах, дорогой друг, я пожертвовал бы пятьюстами франков, пожертвовал бы даже тысячефранковым билетом, лишь бы заполучить обратно эту мелочь и вовсе не быть замешанным в дело, вызванное проклятой депешей! Не можете ли вы откупить эти десять тысяч франков?

Всем своим видом министр говорил: "Поезжайте". "Я ничего не узнаю, если не вырву у него секрета сейчас, когда он совсем не владеет собой".

- Право, я не знаю, куда мне ехать,- сказал Люсьен с видом человека, которому не хочется снова садиться в кабриолет.- Господин Бульон обедает в городе, так что я самое позднее часа через два смогу поехать к нему, а затем поискать его где-нибудь около кафе Тортони. Но угодно ли вашему сиятельству объяснить мне, из-за чего я столько старался и из-за чего мне придется погубить целый вечер?

- Мне не следовало бы говорить вам об этом,- ответил его сиятельство с глубоко встревоженным видом,- но я уже давно не сомневаюсь в вашем благоразумии. Кое-кто приберегает это дело для себя: я чудом узнал об этом,- добавил он с выражением ужаса на лице,- узнал совершенно случайно. Кстати, я попрошу вас оказать мне завтра любезность и купить хорошенькие дамские часики.

Министр подошел к письменному столу и достал из ящика две тысячи франков.

- Вот две тысячи франков, постарайтесь достать что-нибудь получше; если понадобится, дайте и три тысячи. Можно ли за эти деньги достать приличную вещицу?

- Я думаю.

- Ну так вот, эти хорошенькие женские часики с золотой цепочкой вместе с одним из нечетных томов Бальзака - третьим, первым, пятым - надо доставить через надежные руки госпоже Лаверне, на улицу святой Анны, дом номер девяносто. Теперь, когда вы знаете все, мой друг, еще одна просьба к вам: не оставляйте дела законченным наполовину - достаньте мне обратно эти десять тысяч франков, чтобы ни один из тех, кому этим ведать надлежит, не мог сказать или, по крайней мере, доказать, что я или кто-нибудь из моих заработал хоть безделку на этой депеше.

- Ваше сиятельство, можете не беспокоиться на этот счет: все будет исполнено,- сказал Люсьен, откланиваясь как можно почтительнее.

Ему не стоило никакого труда разыскать г-на Бульона, который преспокойно обедал у себя дома, на четвертом этаже, с женой и детьми; обещанием уплатить разницу при перепродаже в тот же вечер, в кафе Тортони, что могло выразиться в сумме от пятидесяти до ста франков, все следы операции были уничтожены, и Люсьен короткой запиской поставил об этом в известность министра.

Люсьен приехал к отцу лишь под самый конец обеда; возвращаясь с площади Побед, где жил г-н Бульон, на Лондонскую улицу, он был очень весел; посетить вечером салон г-жи Гранде было для него теперь сущим пустяком. Этим подтверждается истина, что люди, имеющие врага в лице собственного воображения, перед предстоящим им трудным делом должны много работать, а не размышлять.

"Я буду говорить ab hoc et ab hac (Не раздумывая, все, что придет в голову (лат.).),- решил Люсьен,- и высказывать все, что мне только придет в голову, не считаясь с тем, хорошо это или дурно. По-моему, нужно действовать именно так, чтобы показаться остроумным этой прекрасной особе, госпоже Гранде. Ибо надо сперва блеснуть, а затем уже проявить свои нежные чувства: к подарку обычно относятся с презрением, если это не очень ценный предмет".

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

- Мама, простите мне все пошлости, которые я буду сегодня с пафосом произносить,- сказал матери Люсьен, расставаясь с нею около девяти часов.

Войдя в особняк Гранде, Люсьен с любопытством рассматривал швейцара, двор, лестницу - всю обстановку, в которой отныне ему предстояло вращаться. Все было великолепно, дорого, но слишком ново. Только в передней немного потертые голубые бархатные ширмы с золотыми гроздьями как бы говорили посетителям: "Мы богаты не со вчерашнего дня"; однако какой-нибудь Гранде думает скорее о спекуляции на ширмах, чем о том, что они говорят посетителю в передней.

Люсьен застал г-жу Гранде в небольшом обществе; в изящной круглой гостиной, где она в этот час принимала гостей, сидело семь-восемь человек. Было еще рано, слишком рано для того, чтобы являться с визитом к г-же Гранде; Люсьен это знал, но хотел всем своим поведением показать, что он сильно влюблен. При свечах, которые все время переставляли с места на место, она рассматривала бюст Клеопатры работы Тенерани, присланный ей королевским послом в Риме.

Выражение лица у египетской царицы было просто и благородно. Все гости старались наиболее изысканным образом выразить свой восторг. "Она озаряет их пошлые лица,- подумал Люсьен.- Все эти важные особы с сединой в волосах как бы говорят: "Какой прекрасный оклад я получаю!"

Депутат центра, поклонник и завсегдатай этого дома, предложил сыграть партию в бильярд. Люсьен узнал грубый голос человека, на котором в палате депутатов лежала обязанность встречать смехом любое благородное предложение.

Госпожа Гранде поспешно позвонила и распорядилась осветить бильярдную. Все казалось здесь Люсьену новым. "Что ни говори,- подумал он,- хорошо иметь перед собою определенную цель, как бы смешна она ни была. У госпожи Гранде очаровательная фигура, а при игре на бильярде ей сто раз представится случай принять самую грациозную позу. Удивительно, как это религиозные предрассудки Сен-Жерменского предместья до сих пор не запрещают эту игру!" За бильярдом Люсьен разговорился и болтал, не умолкая. Его веселость возрастала по мере того, как благодаря успеху его тяжеловесно-пошлых острот исчезло сознание трудности возложенной на него отцом задачи: ухаживать за г-жой Гранде.

Сначала он говорил слишком заурядные вещи: ему доставляло удовольствие издеваться над самим собой; это были остроты лавочников, общеизвестные анекдоты, газетные новости и т. п.

"Она смешна,- подумал он,- однако она привыкла к более высокому уровню остроумия. Анекдоты здесь нужны, но менее затасканные; нужны тупые разговоры о тонких предметах: об изысканности Расина по сравнению с Вергилием; об итальянских новеллах, откуда Шекспир заимствовал сюжеты своих пьес; не надо живых и быстрых замечаний: они останутся незамеченными. Пожалуй, иное дело - взгляды, особенно когда ты по уши влюблен".- И он тут же с почти нескрываемым восхищением стал глядеть на очаровательные позы, которые принимала г-жа Гранде.

"Боже великий! Что подумала бы госпожа де Шастеле, заметив один такой взгляд?"

Но позабудь ее, чтоб быть счастливым здесь,-

сказал себе Люсьен и прогнал от себя роковую мысль, однако не настолько быстро, чтобы в его глазах не отразилось сильное волнение.

Госпожа Гранде смотрела на него как-то особенно, правда, без нежности, но довольно удивленно; она живо вспомнила обо всем, что ей несколько дней назад сообщила г-жа де Темин о страсти Люсьена. Она удивлялась тому, что ей казались тогда смешными мысли, на которые ее навел разговор с г-жой де Темин.

"В самом деле, он представителен,- решила она,- и манеры у него изысканные".

При разборе шаров Люсьену случайно достался шестой. Высокий молчаливый молодой человек, по-видимому, немой обожатель хозяйки дома, получил пятый, а г-жа Гранде - четвертый.

Люсьен пытался загнать в лузу пятый, и ему это удалось, вследствие чего он был вынужден играть против г-жи Гранде и предоставить ей возможность выиграть; он сделал это достаточно деликатно. Он все время выбирал самые трудные удары и ни разу не попал в шар г-жи Гранде, который он ставил почти всегда в выгодную позицию. Г-жа Гранде была счастлива. "Неужели перспектива двадцатифранкового выигрыша,- подумал Люсьен,- волнует душу горничной, обитающую в столь прекрасном теле? Партия сейчас кончится: посмотрим, правильна ли моя догадка?" Люсьен дал положить свой шар. Настала очередь номеру седьмому играть против г-жи Гранде. Играл им отставной префект, большой хвастун, человек с бесчисленными претензиями, в том числе и по части бильярдной игры. Этот фат, неприлично хвастаясь каждым ударом, который ему еще предстояло сделать, угрожал г-же Гранде загнать ее шар в лузу и поставить его в невыгодное положение.

Убедившись, что с выходом Люсьена из игры участь ее резко изменилась, г-жа Гранде впала в дурное настроение; уголки ее свежего рта крепко сжались. "Ага, вот такое у нее лицо, когда она сердится!" - подумал Люсьен. При третьем жестоком ударе, который нанес ей безжалостный префект, г-жа Гранде с выражением сожаления посмотрела на Люсьена, и Люсьен дерзнул ответить взглядом, выражавшим восхищение прелестными позами, которые, с горечью проигрывая партию, все же принимала г-жа Гранде.

Люсьен хотя и не участвовал в игре, однако все время ходил вокруг бильярда, следя за шаром г-жи Гранде с тревогой и живейшим интересом. Он с напускной и довольно забавной горячностью принял участие в пустейшем споре, который она затеяла с хвастуном-префектом, теперь ее единственным партнером, претендовавшим на выигрыш.

Вскоре г-жа Гранде проиграла партию, зато Люсьен настолько выиграл в ее глазах, что она сочла уместным прочесть ему небольшую, но глубокомысленную геометрическую диссертацию на тему об углах падения и отражения, образуемых шарами слоновой кости при ударе о борты бильярда. Люсьен стал возражать.

- Ах, ведь вы воспитанник Политехнической школы! Но вас из нее исключили, и вы, конечно, не очень сильны в геометрии.

Люсьен предложил проверить на опыте; стали измерять расстояния на бильярдном поле. Г-же Гранде представилась возможность обронить несколько удивленных, прелестных по форме замечаний и издать несколько милых восклицаний. Люсьен при этом подумал: "Вот, в сущности, все, чего я мог бы потребовать от мадмуазель Гослен!"

С этой минуты он стал по-настоящему мил, и г-жа Гранде прекратила опыты лишь для того, чтобы предложить ему сыграть с ней еще партию на бильярде. Он занимал ее воображение, потому что удивлял ее. "Я не могу совладать с собой,- думала она.- Боже великий, до чего у нас глупый вид, когда мы робеем!"

К десяти часам собралось довольно много народа. Обычно г-же Гранде представляли всех мало-мальски примечательных людей, приезжающих в Париж. В ее коллекции не хватало только самых знаменитых артистов да вельмож самого первого ранга. Поэтому пребывание в Париже таких особ, о которых оповещали газеты, повергало ее в дурное настроение, и она иногда позволяла себе против них почти республиканские выпады, приводившие в отчаяние ее мужа.

Муж, щедро взысканный милостями короля, соответствовавшего его вкусам, приехал в половине одиннадцатого вместе с одним министром. Вскоре появился и второй министр, а следом за ним - три-четыре из наиболее влиятельных членов палаты. Пять-шесть ученых, уже находившихся в гостиной, стали раболепно ухаживать за министрами и даже за депутатами. Их соперниками вскоре явились два-три знаменитых литератора, менее пошлые на вид и, пожалуй, еще более раболепные в душе, но умело маскировавшие свою низость изысканной учтивостью. Монотонным, слегка приглушенным голосом они ловко рассыпали комплименты, претендовавшие на тонкость. Префект-хвастун был устрашен их речами и замолк.

"Над этими людьми у нас дома издеваются,- подумал Люсьен,- а здесь они вызывают восхищение". Один за другим стали появляться наиболее прославленные в Париже личности. "Здесь недостает только умников, имеющих глупость принадлежать к оппозиции. Как нужно уважать такую дрянь как люди, чтобы находиться в оппозиции! Но среди стольких знаменитостей мое царство сейчас кончится",- подумал Люсьен.

В эту минуту г-жа Гранде, подойдя к нему из другого конца гостиной, заговорила с ним.

"Какое дерзкое нарушение приличий!-со смехом подумал он.- Скажите, пожалуйста, откуда у нее такая деликатность и предупредительность? Как может она позволить себе подобные вещи? Уж не герцог ли я, хотя сам о том не догадываюсь?"

Число лиц из породы депутатов в гостиной все возрастало. Люсьен заметил, что все они говорили громко и старались вести себя как можно более шумно; они высоко задирали свои седеющие головы и резко жестикулировали. Один из них бросил на стол, за которым играл, свою золотую табакерку с таким стуком, что трое-четверо соседей обернулись в его сторону; другой, сидя на стуле, раскачивался и ездил им по паркету, нисколько не щадя слуха соседей. "Весь их вид,- сказал себе Люсьен,- преисполнен важности крупного помещика, только что возобновившего выгодный арендный договор". Депутат, который с таким шумом двигался на своем стуле, через минуту появился в бильярдной и попросил у Люсьена "Gazette de France", которую тот читал. Он так униженно попросил об этой пустяковой услуге, что наш герой был даже тронут; все это в совокупности напомнило ему Нанси. Широко раскрыв глаза, он неподвижным взором уставился в одну точку; всякое выражение светскости пропало на его лице.

Взрыв громкого смеха вокруг Люсьена заставил его очнуться от воспоминаний. Знаменитый писатель рассказывал какой-то забавный анекдот об аббате Бартелеми, авторе "Путешествия Анахарсиса"; затем последовал другой анекдот - о Мармонтеле и, наконец, третий - об аббате Делиле.

"По существу, все это веселье скучно и уныло. Эта академическая публика,- подумал Люсьен,- живет лишь высмеиванием своих предшественников. Они умрут банкротами по отношению к своим преемникам: они слишком робки даже для того, чтобы натворить глупостей. Здесь нет и следа жизнерадостного легкомыслия, которое я встречал в салоне госпожи д'Окенкур, когда д'Антену удавалось нас расшевелить".

Услыхав начало четвертого анекдота, о странностях Тома, Люсьен не выдержал и вернулся в большую гостиную полуосвещенной галереей, уставленной бюстами.

В дверях он столкнулся с г-жой Гранде, которая снова заговорила с ним. "Я буду неблагодарным существом, если не подойду к ее группе, когда ей захочется изображать госпожу де Сталь". Люсьену пришлось ждать недолго.

В этот вечер г-же Гранде представили молодого немецкого ученого, невероятно худого, с длинными белокурыми волосами, расчесанными на пробор. Г-жа Гранде затеяла с ним беседу о последних открытиях немецких ученых; Гомер, согласно этим открытиям, сочинил, может быть, один только эпизод из собрания песен, прославившихся под его именем, а педанты восхищаются искусной композицией, возникшей благодаря случайности.

Госпожа Гранде говорила очень умно об александрийской школе; гости тесным кольцом обступили ее. Перешли к христианским древностям, и тут г-жа Гранде сочла уместным принять серьезный вид; уголки ее рта опустились.

Как это хватало дерзости у немца, только что введенного в дом, напасть на литургию, обращаясь к представительнице буржуазии, близкой ко двору Людовика-Филиппа? (Эти немцы - величайшие мастера на любую бестактность!)

- В пятом веке литургия,- говорил он,- была собранием верующих, сообща преломлявших хлеб в память Иисуса Христа; это было нечто вроде чаепития благомыслящих людей. Никому из них не приходило в голову, что он совершает важное дело, хоть чем-нибудь отличающееся от самых заурядных поступков, и уж, конечно, не приходило в голову, что он принимает участие в чуде претворения хлеба и вина в плоть и кровь спасителя. Мы видим, как постепенно это чаепитие первых христиан приобретает особое значение и превращается в литургию.

- Но, боже великий, откуда вы это взяли? - с испугом воскликнула г-жа Гранде.- По-видимому, вы читали это у кого-нибудь из ваших немецких писателей, хотя они обычно являются сторонниками возвышенно-мистических идей и потому так дороги всем благомыслящим людям. Некоторые из них сбились с пути истины, а их язык, к сожалению, столь мало знакомый нашим легкомысленным соотечественникам, спасает их ересь от всяких опровержений.

- Нет, сударыня, у французов тоже есть крупные ученые,- продолжал немецкий диалектик, который, по-видимому, с целью растягивать приятные для него споры, усвоил целый кодекс отменной учтивости.- Но, сударыня, французская литература так, прекрасна, французы имеют в своем распоряжении столько сокровищ, что похожи в этом отношении на слишком богатых людей, потерявших счет собственному богатству.

Всю эту правдивую историю происхождения литургии я нашел у отца Мабильона, именем которого только что названа одна из улиц вашей блистательной столицы. Собственно говоря, не в самом тексте Мабильона - у бедного монаха не хватило на это смелости,- а в примечаниях. Ваша литургия, сударыня, столь же недавнего происхождения, как и ваш Париж, которого в пятом веке не существовало.

До сих пор г-жа Гранде отвечала только отрывистыми, незначительными фразами, немец же, вскинув очки на лоб, возражал ей ссылками на факты, а когда их оспаривали, он приводил цитаты. Этот ужасный человек обладал изумительной памятью.

Госпожа Гранде была чрезвычайно раздражена. "Как хороша была бы в эту минуту госпожа де Сталь,- думала она,- окруженная таким количеством внимательных слушателей! Я вижу по меньшей мере тридцать человек, следящих за нашим спором, а я, боже великий, не нахожу ни слова для возражения, но рассердиться уже слишком поздно".

Пересчитывая слушателей, которые сперва посмеивались над странными замашками немца, а теперь начинали восхищаться им, главным образом его нелепым видом и необычной манерой вскидывать очки, г-жа Гранде встретилась глазами с Люсьеном.

В своем испуге она почти молила его помочь ей. Она только что убедилась, что ее самые очаровательные взоры не производили никакого впечатления на немца, который прислушивался лишь к собственным словам и не замечал никого вокруг.

В ее умоляющем взгляде Люсьен прочел призыв к его отваге; протиснувшись вперед, он стал рядом с немцем-диалектиком.

- Но, сударь...

Оказалось, немец не слишком боялся насмешек французской иронии. Люсьен чересчур понадеялся на это оружие, а так как он ни аза не смыслил в спорном вопросе и не знал даже, на каком языке писал Мабильон, то под конец был разбит наголову.

В час ночи Люсьен ушел из этого дома, где ему всеми силами старались понравиться; душа его была опустошена. Люди, литературные анекдоты, ученый спор, отменная вежливость в обхождении - все внушало ему ужас. Он испытал истинное наслаждение, разрешив себе часок побыть наедине с воспоминаниями о г-же де Шастеле. Представители человеческой породы, цвет которых он видел в тот вечер, были как будтго созданы для того, чтобы усомниться в возможности существования таких людей, как г-жа де Шастеле. Он с восторгом вызвал со дна души другой образ; в нем была прелесть новизны,- пожалуй, единственное, чего недостает любовным воспоминаниям.

Писатели, ученые, депутаты, которых он только что видел, остерегались показываться в крайне злоязычном салоне г-на Левена-отца: там их безжалостно подняли бы на смех. В этом салоне все издевались надо всеми - горе дуракам и лицемерам, у которых не хватало остроумия! Титул герцога или пэра Франции, чин полковника национальной гвардии, как это испытал на себе г-н Гранде, никого не спасали от самой веселой иронии.

- Мне не приходится искать благосклонности людей, стоящих у власти или управляемых ими,- говаривал иногда в своем салоне г-н Левен,- я обращаюсь только к их кошельку: по утрам, у себя в кабинете, я доказываю им, что их интересы совпадают с моими. За пределами моего кабинета единственное, что меня интересует,- это дать себе отдых и посмеяться над глупцами, безразлично, сидят ли они на троне или пресмыкаются в грязи. Итак, друзья мои, смейтесь надо мной, если вы только в состоянии.

Все утро следующего дня Люсьен проработал над рассмотрением доноса о положении дел в Алжире, сочиненного неким г-ном Ганденом. Король потребовал обоснованного заключения от графа де Веза, который был тем более этим польщен, что дело касалось военного министерства. Он просидел над работой всю ночь, стараясь выполнить поручение как можно лучше, затем послал за Люсьеном.

- Друг мой, подвергните это безжалостной критике,- сказал он, передавая ему исписанную вдоль и поперек тетрадь,- найдите мне возражения. Я предпочитаю быть раскритикованным с глазу на глаз моим адъютантом, нежели на заседании совета моими коллегами. То, что вы уже прочтете, страницу за страницей отдавайте переписывать надежному человеку: почерк значения не имеет. Какая досада, что у вас такой отвратительный почерк! В самом деле, вы совсем не выписываете ваших букв; не могли бы вы переделать его?

- Разве привычку переделаешь? Будь это возможно, сколько воров, накравших по два миллиона, стали бы порядочными людьми!

- Этот Ганден утверждает, будто генерал заткнул ему рот полутора тысячами луидоров... Итак, дорогой друг, мне нужно к восьми часам иметь в перебеленном виде мой доклад с вашей критикой. Все это должно лежать к восьми часам в моем портфеле. Но, прошу вас, критикуйте беспощадно. Если бы мы могли надеяться, что ваш отец не извлечет эпиграммы из сокровищ Казбы, я ничего не пожалел бы, чтобы только узнать его мнение по этому вопросу.

Люсьен перелистывал черновые записи министра, занимавшие двенадцать страниц.

- Ни за что на свете отец не стал бы читать такого длинного доклада, да еще требующего сверки с документами.

Люсьен нашел, что вопрос этот, по меньшей мере, так же труден, как вопрос о происхождении литургии. В половине восьмого он отослал министру свое заключение, не менее длинное, чем доклад министра, и копию самого доклада. Мать всеми способами старалась затянуть обед, благодаря чему к приходу Люсьена еще не встали из-за стола.

- Что привело тебя так поздно? - спросил г-н Левен.

- Любовь к матери,- ответила г-жа Левен.- Конечно, ему было бы удобнее пойти в ресторан. Чем могу я доказать тебе свою признательность? - обратилась она к сыну.

- Попросите отца высказать мне свое мнение о небольшом сочиненьице, которое у меня с собой, в кармане...

Разговор об Алжире, о Казбе, о сорока восьми миллионах и тринадцатимиллионных кражах затянулся до половины десятого.

- А как же госпожа Гранде?,

- Я о ней совсем забыл.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

В этот день Люсьен вел себя как деловой человек: он поспешил к г-же Гранде, как поспешил бы к себе на службу, чтобы ускорить задержавшееся дело. Он быстро миновал двор, поднялся по лестнице, прошел через переднюю, улыбаясь при мысли о легкости предстоявшей ему задачи. Ему это доставляло такое же удовольствие, какое он испытывал, найдя нужную бумагу, куда-то запропастившуюся, как раз когда ее искали, чтобы присоединить к докладу королю.

Он застал г-жу Гранде окруженною ее обычными поклонниками, и презрение к ним сразу погасило на его лице юношескую улыбку. Эти господа заняты были спором: некий г-н Грелен, который за взятку в двенадцать тысяч франков, полученную кузиной любовницы графа де Веза, был назначен непременным докладчиком счетной палаты, допытывался у г-на Беранвиля, владельца угловой бакалейной лавки и поставщика генерального штаба национальной гвардии, посмеет ли он вызвать недовольство такой хорошей клиентуры, проголосовав в пользу кандидата своей газеты. Один из присутствующих, бывший до 1830 года иезуитом, а теперь гренадерский сублейтенант, награжденный орденом, за минуту перед тем заявил, что один из приказчиков Беранвиля выписывает "National", чего он, конечно, никогда не позволил бы себе, если бы его патрон относился с должным отвращением к этому гнусному республиканскому листку, подрывающему государственные устои. После каждого слова все больше меркла в глазах Люсьена красота г-жи Гранде. В довершение несчастья она энергично вмешивалась в этот спор, который был бы вполне уместен в каморке швейцара. Она высказалась за то, чтобы бакалейщику косвенно пригрозил смещением с должности барабанщик гренадерской роты, с которым она была хорошо знакома.

"Вместо того чтобы пользоваться как следует своим положением, эти люди занимаются взаимным запугиванием, как мои приятели - дворяне Нанси; и к тому же меня от них тошнит". На лице Люсьена и в помине не было той юношеской улыбки, с которой он вошел в эту великолепную гостиную, превращавшуюся у него на глазах в грязную каморку швейцара. "Разумеется, болтовня моих девиц из Оперы не так гнусна, как здешние разговоры. Какое забавное время! Эти столь храбрые французы, как только разбогатеют, начинают испытывать страх. Но, пожалуй, представители умеренных взглядов полны такого душевного благородства, что не способны сохранять спокойствие, пока в мире существует хоть какая-нибудь опасность".

Он перестал прислушиваться к их беседе и лишь тогда заметил, что г-жа Гранде приняла его очень холодно; это позабавило его. "А я предполагал,- мысленно усмехнулся он,- что я буду у нее в фаворе, по крайней мере, недели две. Для этой взбалмошной женщины две недели - слишком долгий срок: ее затея уже наскучила ей".

Слишком торопливый и резкий вывод Люсьена показался бы смешным всякому, кто привык философски взирать на вещи и действовать осмотрительно. Легкомыслие проявил он, а не г-жа Гранде. Он просто не разгадал ее характера. Молодая, цветущая женщина, уделявшая столько внимания вопросу о росписи фресками своей летней галереи наподобие помпейских галерей, была почти все время поглощена самыми глубокими политическими расчетами. Она была богата, как какая-нибудь г-жа Ротшильд, а хотела играть роль Монморанси.

"Этот молодой рекетмейстер Левен сам по себе неплох. Если бы половину его личных достоинств можно было обменять на определенное положение в свете, которого никто не стал бы оспаривать, из него, пожалуй, что-нибудь и вышло бы. Таков же, каков он в данное время, со своими благородными, но простыми, порой даже наивными манерами, он пришелся бы скорее ко двору одной из тех дамочек, которые мечтают о любовной интрижке, а не о высоком положении в обществе".

Она сама ужаснулась вульгарному образу своих мыслей. "Он не имеет никакого имени. Это просто юнец, сын богатого банкира, злоязычием составившего себе репутацию остроумца. Господин Люсьен всего-навсего дебютант на поприще, где господин Гранде ушел так далеко вперед: у него нет ни имени, ни влиятельных родственников, пользующихся весом в высшем обществе. Он ничего не может прибавить к занимаемому мною положению. Всякий раз, когда господин Левен будет приглашен в Тюильри, я тоже буду приглашена, и даже раньше, чем он. Ему никогда не выпадала честь танцевать с принцессами крови".

Вот о чем думала г-жа Гранде, стараясь при взгляде на Люсьена найти подтверждение своим мыслям, между тем как он считал, что она целиком поглощена проступком бакалейщика Беранвиля и наказанием, которому его надлежало бы подвергнуть, лишив его поставок штабу национальной гвардии.

Через полчаса Люсьен, окончательно убедившись, что его принимают с подчеркнутой холодностью, оказался по отношению к прелестной г-же Гранде в положении знатока, покупающего посредственную картину: поскольку он рассчитывает приобрести ее за несколько луидоров, он преувеличивает ее достоинства; если же продавец заламывает чрезмерную цену, картина сразу становится смешна в глазах знатока, который замечает в ней одни лишь недостатки и впоследствии вспоминает о ней только для того, чтобы посмеяться.

"Эти глупцы считают,- подумал Люсьен,- что меня привела сюда страсть. Что же делает мужчина, сгорающий от пылкой любви, когда видит, что такая красивая женщина оказывает ему столь дурной прием? Он погружается в самую мрачную, молчаливую меланхолию". И Люсьен не произнес больше ни слова.

"Как хорошо разбираются люди в чужих страстях! - продолжал он, улыбнувшись собственным мыслям.- Когда, мне кажется, я находился как раз в том состоянии, которое я теперь изображаю, никто в кафе Шарпантье не обращал на это внимания". Люсьен сидел, как пригвожденный к стулу, сохраняя самую похвальную неподвижность; к несчастью, он не мог заткнуть себе уши.

К десяти часам в гостиную шумно вошел г-н де Торпе, молодой экс-депутат, красавец мужчина, красноречивый редактор одной из министерских газет.

- Читали вы "Messager", сударыня?- спросил он, подходя к хозяйке дома с пошлым и почти фамильярным видом, как бы нарочно подчеркивая свою близость к женщине, к которой были привлечены взоры света.- Читали вы "Messager"? Они не могут ответить на несколько строчек, которые я напечатал сегодня утром по поводу усиления деятельности реформистов и вообще по поводу последнего этапа их идей; я в нескольких словах рассмотрел вопрос об увеличении числа избирателей. В Англии их восемьсот тысяч, а у нас только сто восемьдесят тысяч, но если кинуть беглый взгляд на Англию, что я увижу прежде всего? Какая вершина приковывает к себе и поражает мой взор ослепительным блеском? Могущественная, пользующаяся почетом аристократия, глубоко вросшая корнями в обычаи этого, прежде всего серьезного народа - серьезного потому, что это народ библейский. А что я вижу по сю сторону пролива? Людей богатых - и только. Через два года наследники их богатств и их имен очутятся, может быть, в Сент-Пелажи...

Эта речь, с таким тактом обращенная к жене буржуа и богачке, бабушка которой не имела своей кареты, сначала позабавила Люсьена. Но, к сожалению, г-н де Торпе не умел быть лаконичным, ему нужны были длинные периоды. "Этот наглый фанфарон считает своим долгом изъясняться языком господина де Шатобриана",- подумал выведенный из терпения Люсьен. Он обронил две-три фразы, которые, разъясни он их этой аудитории, сочли бы за шутку, но тут же оборвал себя: "Я веду себя не как человек, охваченный страстью. Прием, оказанный мне госпожой Гранде, обязывает меня быть молчаливым и печальным".

Вынужденный хранить молчание, Люсьен услышал столько глупостей, увидел столько низменных чувств, кичливо выставляемых напоказ, что ему почудилось, будто он находится в передней своего отца. "Когда моей матери попадаются лакеи, разглагольствующие, как господин де Торпе, она им отказывает от места".

Ему очень не понравился изящный орнамент в маленькой овальной гостиной г-жи Гранде. Он был неправ: трудно было придумать что-либо более изысканное и менее кричащее. Если бы не овальная форма помещения и не излишняя яркость некоторых украшений, намеренно введенных архитектором в убранство комнаты, эта прелестная гостиная походила бы на храм. О таких произведениях художники в своем кругу отзываются: "Это на грани настоящего искусства". Но наглость г-на де Торпе портила в глазах Люсьена все. Молодость и цветущий вид хозяйки дома, несмотря на то, что дурной прием, оказанный ему, придавал им некоторую пикантность, все же, по его мнению, чем-то напоминали горничную.

Люсьен продолжал считать, что он философски смотрит на вещи, между тем как ему просто внушала отвращение наглость. Именно это свойство, доходившее до предела у г-на де Торпе и столь необходимое для успеха, вызывало у него чувство гадливости, граничащей с гневом. Это отвращение к столь необходимой в жизни черте характера было симптомом, более всего тревожившим г-на Левена-отца, когда он думал о сыне. "Он не создан для нашего времени,- говорил он себе,- до самой смерти он останется лишь пошло-добродетельным человеком".

Когда кто-то предложил сыграть неизбежную партию на бильярде, Люсьен увидел, что г-н де Торпе уже протягивает руку к шару. Люсьен больше не был в состоянии выносить оглушительный голос этого красавца. Отвращение Люсьена было так велико, что он почувствовал себя не в силах двигаться вокруг бильярда и молча вышел медленной походкой, как подобает человеку, сраженному несчастьем.

"Всего одиннадцать часов!" - с радостью констатировал Люсьен, и впервые за весь сезон он помчался в Оперу.

В отцовской закрытой ложе он застал мадмуазель Раймонду; она уже четверть часа сидела одна и умирала от желания поболтать. Люсьен слушал ее с неожиданным для себя удовольствием и был с нею очаровательно любезен. "Вот это - настоящее остроумие! - с увлечением думал он.- Как оно резко отличается от медлительно-однообразной напыщенности салона Гранде!"

- Вы очаровательны, прелестная Раймонда; во всяком случае, я очарован. Расскажите же мне про громкую историю ссоры госпожи *** с ее мужем и про дуэль.

Пока она своим приятным, звонким голоском излагала все подробности, быстро перескакивая с одной детали на другую, он думал: "Как они тупы и унылы, когда приводят друг другу ложные доводы, фальшь которых ясна и говорящему и его слушателю! Но не расплачиваться фальшивой монетой значило бы оскорбить все, что считается приличным в этом кругу. Надо без возражений выслушивать бог знает сколько глупостей и не насмехаться над основными истинами религии, или все потеряно". Он серьезно сказал:

- Рядом с вами, моя прелестная Раймонда, какой-нибудь господин де Торпе нестерпим.

- Откуда вы приехали? - спросила она.

Он продолжал:

- С вашим врожденным дерзким остроумием вы сразу подняли бы его на смех, вы не оставили бы камня на камне от его напыщенности. Какая досада, что вас нельзя свести с ним за завтраком! Эта встреча была бы достойна того, чтобы при ней присутствовал мой отец. Вы с вашей живостью даже не можете составить себе представления об этих бесконечно длинных напыщенных фразах, которые в высшем провинциальном обществе считаются признаком хорошего тона.

Наш герой умолк и подумал: "Не поступлю ли я благоразумно, перенеся мою сильную страсть с госпожи Гранде на мадмуазель Эльслер или на мадмуазель Гослен? Они тоже очень знамениты. Мадмуазель Эльслер не обладает ни остроумием, ни находчивостью Раймонды, но даже у мадмуазель Гослен не нашлось бы места такому Торпе. Вот почему высшее общество во Франции переживает эпоху упадка; мы дожили до века Сенеки, а уж не осмеливаемся ни действовать, ни говорить, как во времена госпожи де Севинье и великого Конде. Естественность сохранилась у одних лишь танцовщиц. С кем мне легче будет притворяться пылко влюбленным: с госпожой Гранде или с мадмуазель Гослен? Неужели я обречен не только писать глупости по утрам, но еще и выслушивать их вечером?"

В самый разгар этих размышлений и безудержной болтовни мадмуазель Раймонды дверь ложи широко распахнулась, чтобы дать дорогу не кому иному, как его сиятельству графу де Везу.

- Я искал вас,- сказал он Люсьену с многозначительной серьезностью.- Но можно ли доверять этой девице?

Как ни тихо была произнесена последняя фраза мадмуазель Раймонда услыхала ее.

- Такого вопроса при мне никогда не задавали безнаказанно! - вспыхнула она.- Но так как я не могу прогнать отсюда ваше сиятельство, я откладываю мщение до ближайшего заседания палаты.

И она стремительно вышла из ложи.

- Недурно, - рассмеялся Люсьен, - право, недурно!

- Но как это можно, принимая участие в делах, и притом весьма ответственных, быть таким легкомысленным, как вы? - сказал министр с досадой, естественной в человеке, который, будучи занят разрешением трудных вопросов, видит, что его отвлекает какой-то вздора

- Я продался душой и телом вашему сиятельству на утренние часы, а теперь уже одиннадцать часов вечера; черт возьми, мои вечера принадлежат мне; что вы мне дадите взамен, если я вам продам их? - все еще веселым тоном спросил Люсьен.

- Я произведу вас из корнетов в лейтенанты.

- Это превосходная награда, но, к несчастью, я не знаю, что с ней делать.

- Наступит время, когда вы узнаете ей цену. Но нам сейчас некогда заниматься философией. Можете ли вы запереть ложу?

- Нет ничего легче,- ответил Люсьен, запирая дверь на задвижку.

Министр между тем заглянул в соседние ложи, чтобы убедиться, можно ли говорить, не боясь быть услышанным. Там не было никого. Его сиятельство старательно спрятался за колонной.

- Благодаря своим заслугам вы сделались моим первым адъютантом,- важно сказал он.- Ваша должность ничего собой не представляла, и я назначил вас на нее лишь для того, чтобы расположить к себе вашего отца. Вы сами создали ее; она теперь имеет известное значение: я только что говорил о вас королю.

Министр сделал паузу, ожидая, что его слова произведут сильный эффект; внимательно посмотрев на Люсьена, он ничего не заметил на его лице, кроме скуки.

"Несчастная монархия! - подумал граф де Вез.- Имя короля уже утратило свою прежнюю магическую силу. Положительно невозможно управлять государством при наличии этих мелких газет, подрывающих все устои. Приходится платить за все наличными деньгами или чинами - это нас разоряет".

Наступила десятисекунднжя пауза, во время которой физиономия министра приняла мрачное выражение. В ранней его молодости, в Кобленце, где он жил, слово "король" производило еще изумительное действие.

"Не собирается ли он предложить мне заняться чем-нибудь вроде дела Карона? - подумал Люсьен.- В таком случае армия не будет насчитывать в своих рядах лейтенанта, носящего фамилию Левен".

- Друг мой,- прервал наконец молчание министр,- король одобряет мое намерение возложить на вас двойное поручение в связи с выборами.

"Опять выборы! Сегодня вечером я оказался в положении господина де Пурсоньяка!"

- Вашему сиятельству небезызвестно,- весьма решительным тоном ответил он,- что поручения такого рода отнюдь не пользуются особым почетом в глазах обманутого населения.

- Я с этим отнюдь не согласен,- возразил министр,- и позвольте вам сказать: у меня больше опыта, чем у вас.

Последняя фраза была произнесена с самоуверенностью дурного тона и потому немедленно вызвала реплику:

- А у меня, граф, меньше, чем у вас, преданности правительству, и я покорнейше прошу ваше сиятельство возлагать поручения этого рода на более достойных, нежели я.

- Но, друг мой,- возразил министр, подавляя в себе министерскую гордость,- это входит в круг обязанностей, налагаемых на вас вашей должностью - должностью, которой вы уже сумели придать известное значение...

- В таком случае у меня к вам еще вторая просьба: принять здесь же мою отставку и мою признательность за ваше доброе ко мне отношение.

- Несчастная монархия! - как бы обращаясь к самому себе, произнес министр.

И так как в его расчеты не входило расставаться с Люсьеном и его отцом, он добавил более вежливым тоном:

- Разрешите заметить вам, мой дорогой, что о вашей отставке я могу говорить только с вашим отцом...

- Я очень хотел бы,- ответил после короткой паузы Люсьен,- не быть обязанным прибегать каждую минуту к талантам моего отца. Если вашему сиятельству угодно изложить мне сущность этого поручения и если речь идет не о повторении сражения на Трансноненской улице, я мог бы за это взяться.

- Подобно вам, я глубоко огорчен ужасными последствиями, которые может иногда повлечь за собой слишком поспешное применение вооруженной силы, хотя и действующей на самом законном основании. Но вы же понимаете, что прискорбный инцидент, для ликвидации которого было сделано все возможное, не опорочивает системы в целом. Разве человек, нечаянно ранивший приятеля на охоте, должен быть признан убийцей?

- Господин де Торпе сегодня вечером говорил нам битых полчаса об этом неприятном происшествии, раздутом злопыхательской прессой.

- Торпе - дурак, и только потому, что у нас нет Левенов, или потому, что им не хватает покладистости, мы вынуждены иногда обращаться к услугам таких Торпе. Ибо в конце концов должна же машина работать. Аргументы и приемы красноречия, за которые эти господа получают деньги, не предназначены для людей вашего умственного склада; но в многочисленной армии не могут же все солдаты быть образцами щепетильности.

- А кто мне поручится, что какой-нибудь другой министр не будет превозносить меня в тех же самых выражениях, какими вы пользуетесь для панегирика господину де Торпе?

- Право, мой друг, вы несговорчивы!

Это было сказано так естественно и добродушно, а Люсьен был так еще молод, что ответ прозвучал вполне в тон восклицанию г-на де Веза:

- Вы ошибаетесь, граф: чтобы не огорчить моего отца, я готов взять на себя это поручение, если только дело не пахнет кровопролитием.

- Разве мы вправе проливать кровь? - произнес министр уже другим тоном, в котором чувствовался упрек и нечто вроде сожаления.

Эта фраза, сказанная глубоко искренне, поразила Люсьена. "Вот законченный тип инквизитора",- подумал он.

- Речь идет о двух вещах,- продолжал министр совсем деловым тоном. ("Надо выбирать выражения, стараясь не задеть самолюбия нашего Левена,- думал между тем министр.- Вот до чего мы дошли! И это - разговаривая с подчиненными! Если же мы находим среди них людей почтительных, то это крайне ненадежные субъекты, готовые продать вас "National" или Генриху Пятому!")

- Речь идет о двух вещах, мой дорогой адъютант,- продолжал он вслух.- Надо побывать в Шампанье, в Шерском департаменте, где у вашего отца большие имения; надо переговорить с его доверенными лицами и при их помощи выяснить, что делает кандидатуру господина Блондо такой шаткой Префект, господин Рикбур, очень славный, очень набожный, очень преданный человек, но он производит на меня впечатление глупца. Вы будете прикомандированы к нему, в вашем распоряжении будут деньги для раздачи их на берегах Луары и, кроме того, три вакантных места сидельцев табачных лавок. Кажется, там будут даже две вакансии почтмейстеров; министр финансов еще не дал мне ответа по этому вопросу, но я вам сообщу об этом телеграфно. Кроме того, вы будете иметь возможность смещать с должности, за малыми исключениями, кого вы захотите. Вы человек благоразумный и воспользуетесь всеми этими правами с осторожностью. Постарайтесь снискать расположение старинного дворянства и духовенства: между нами и ими стоит лишь жизнь одного ребенка. Никакой жалости к республиканцам, в особенности к молодым людям, получившим хорошее образование и не имеющим средств к жизни! Мон-Сен-Мишель не вмещает их всех. Вы знаете, что мое министерство кишмя кишит шпионами; обо всех значительных делах пишите мне на имя вашего отца.

Но выборы в Шампанье не очень меня огорчают. Господин Мало, либерал и соперник Блондо,- хвастун и фанатик, но он уже не молод и заказал свой портрет в форме капитана национальной гвардии с меховой шапкой на голове. Это не мрачный и энергичный политик. Чтобы посмеяться над ним, я через неделю распустил его гвардию. Такой человек не должен остаться равнодушным к красной орденской ленте, которая была бы так эффектна на его портрете. Во всяком случае, это хвастун, неосторожный и пустой человек, который в палате только нанесет ущерб своей партии. Вы исследуете на месте способы приручить Мало, если верный Блондо потерпит неудачу.

Но самая главная задача - в Кане, в Кальвадосском департаменте. Вы посвятите один-два дня делам в Шампане и поспешите как можно скорее в Кан. Необходимо какой угодно ценой добиться, чтобы господин Меробер не был избран. Это человек с головой и с умом. Если только в палате окажется двенадцать - пятнадцать человек вроде него, ею нельзя будет управлять. Я вам предоставляю почти неограниченную свободу действий в смысле расходов, назначений и увольнений. Только в отношении увольнений могли бы запротестовать два пэра из наших владеющих там крупными поместьями. Вообще же палата пэров нас не стесняет, а я ни в коем случае не желаю господина Меробера; он богат, бедных родственников у него, нет, он имеет орден, так что к нему ни с какой стороны не подступиться.

Префект Кана, господин Буко де Серанвиль, горит усердием, которым вы не блещете. Он даже сам сочинил памфлет против господина Меробера и имел глупость напечатать это на месте, в главном городе своей префектуры. Я только что по телеграфу приказал ему с завтрашнего утра не распространять больше ни одного экземпляра. Господин Меробер пользуется поддержкой общественного мнения - надо было атаковать его с этой стороны. Господин де Торпе сочинил другой памфлет; вы возьмете с собой в коляску триста экземпляров его. Наши всегдашние составители брошюр, господа Детернье и Ф., сочинили два памфлета, печатание которых будет закончено в полночь. Все это не очень убедительно и стоит очень дорого. Памфлет Детернье, полный брани и злословия, обошелся мне в шестьсот франков; другой, тонкий, остроумный, вполне приличный, как утверждает автор, стоит мне пятьдесят луидоров. Вы пустите в обращение тот или другой памфлет или оба вместе, смотря по обстоятельствам. Нормандцы - народ очень хитрый. Словом, от вас будет вполне зависеть, дать ли ход этим памфлетам или нет. Если же вы захотели бы сами составить памфлет, совершенно новый или на основании других, сообразно с тамошним настроением умов, вы премного обязали бы меня. Словом, постарайтесь всеми силами помешать избранию господина Меробера. Пишите мне два раза в день: даю вам честное слово, что буду читать ваши письма королю.

Люсьен улыбнулся.

- Анахронизм, граф. Времена Самюэля Бернара уже миновали. Что может мало-мальски существенного сделать для меня король? Что же касается внешнего почета, то господин де Торпе раз и даже два раза в месяц приглашается к столу их величеств. Говоря правду, вашей монархии недостает средств для подкупа подданных.

- Не совсем так. Если господин Меробер окажется избранным, невзирая на ваши добросовестные и честные старания, вы будете лейтенантом. Если его не изберут, вы будете лейтенантом генерального штаба с орденом в петлице.

- Господин де Торпе не преминул сегодня сообщить нам, что вот уже неделя, как он офицер ордена Почетного Легиона, по-видимому, благодаря своей знаменитой статье о домах, разрушенных пушками в Лионе. Впрочем, я вспоминаю о совете, данном испанскому королю Фердинанду Седьмому маршалом Бурнонвилем. Уже полночь, в два часа ночи я выеду.

- Браво, браво, мой друг! Составьте ваши инструкции в том духе, о котором я вам говорил, и ваши письма префектам и генералам. Я подпишу все в половине второго, прежде чем лягу спать. Вероятно, придется мне провести еще одну ночь без сна из-за этих чертовских выборов... Итак, не стесняйтесь. К вашим услугам будет телеграф.

- Означает ли это, что я могу писать вам без ведома префекта, не сообщая ему содержания моей депеши?

- Пожалуйста, но он всегда узнает о ней от телеграфного чиновника. Постарайтесь все-таки не восстанавливать против себя префектов. Если они хорошие люди, осведомляйте их лишь о том, о чем захотите. Если же они склонны завидовать возложенной на вас миссии, не восстанавливайте их против себя; не надо вносить раскол в нашу армию во время боя.

- Я рассчитываю действовать осторожно, но все-таки могу ли я сноситься по телеграфу с вашим сиятельством, не сообщая префекту содержания телеграмм?

- Хорошо, не возражаю, но не ссорьтесь с префектами. Я хотел бы, чтобы вам было пятьдесят лет, а не двадцать шесть.

- Ваше сиятельство совершенно свободно может выбрать себе пятидесятилетнего человека, который, пожалуй, будет менее чувствителен, чем я, к брани газет.

- Я предоставлю в ваше распоряжение столько денег, сколько вы сами захотите. Если ваша гордость разрешит мне сделать это, вы получите награду, и немалую. Словом, надо добиться успеха; мое личное мнение таково, что лучше израсходовать пятьсот тысяч франков, но зато не иметь перед собою в палате Меробера. Это человек, твердо стоящий на своем, умный, уважаемый, опасный. Он презирает деньги, и их у него много. Словом, нет ничего хуже его.

- Я сделаю все возможное, чтобы избавить вас от него.

Это было сказано очень спокойно. Министр вышел из ложи. Ему пришлось ответить на поклоны раз пятьдесят и десятку лиц пожать руку, прежде чем он добрался до своей кареты, в которую он усадил и Люсьена.

- Закончите это дело так же удачно, как дело Кортиса,- сказал министр Люсьену, которого он во что бы то ни стало пожелал доставить на площадь Мадлен,- и я скажу королю, что в министерстве нет человека более талантливого, чем вы. А ведь вам еще нет двадцати шести лет! Вы можете пойти очень далеко. Я вижу только два препятствия. Хватит ли у вас мужества выступать перед четырьмястами депутатов, из которых триста - дураки? Научитесь ли вы сдерживать в себе первое движение, которое у вас всегда ужасно? В особенности же запомните твердо и передайте это префектам: никогда не апеллируйте к так называемым благородным чувствам, которые слишком близко граничат с неповиновением.

- Ах! - с грустью промолвил Люсьен.

- В чем дело?

- Это не очень лестно.

- Вспомните, что ваш Наполеон не захотел прибегнуть к этому даже в 1814 году, когда неприятель перешел через Рейн.

- Могу ли я взять с собою господина Коффа, у которого хватит хладнокровия на двоих?

- Но ведь я тогда останусь один!

- Один с четырьмястами чиновников! А господин Дебак?

- Это мелкий плут, слишком изворотливый: он продаст еще не одного министра, прежде чем станет государственным советником. Не хотел бы я быть одним из этих министров; потому-то я и обращаюсь к вашей помощи, несмотря на всю вашу несговорчивость. Дебак - полная ваша противоположность... Тем не менее берите с собою кого хотите, даже господина Коффа. Но чтоб не было Меробера, любой ценою! Я буду ждать вас около половины второго. Счастливое время - молодость. Как она деятельна!

Люсьен поднялся к матери. Ему дали дорожную карету банкирского дома, которая всегда стояла наготове, и в три часа утра он уже был на пути в Шерский департамент.

Карета была загромождена избирательными памфлетами; их понасовали всюду, вплоть до империала. С трудом нашлось в ней место для Люсьена и Коффа. В шесть часов вечера они прибыли в Блуа и сделали остановку, чтобы пообедать. Вдруг они услыхали перед гостиницей сильный шум.

- Это кого-то встречают гиканьем,- сказал Люсьен Коффу.

- Черт бы их побрал! - хладнокровно ответил тот.

Вошел смертельно бледный хозяин.

- Господа, там собираются громить вашу карету.

- А почему? - спросил Люсьен.

- Ах, вам это известно лучше, чем мне!

- Как! - в ярости вскричал Люсьен и быстро вышел из залы, находившейся в нижнем этаже.

Его встретили оглушительными криками:

- Долой шпиона! Долой полицейского комиссара!

Покраснев как рак, он решил ничего не отвечать и сделал несколько шагов по направлению к карете. Толпа немного раздалась. Пока он открывал дверцу, огромный ком грязи полетел ему в лицо и скатился на галстук.

Так как в эту минуту он говорил с Коффом, грязь попала ему даже в рот.

Рослый приказчик с рыжими баками, который спокойно курил на балконе второго этажа, где столпились все путешественники, находившиеся в это время в гостинице, и который наблюдал с высоты всю эту сцену, крикнул народу:

- Смотрите, как он грязен! Благодаря вам лицо у него теперь не чище, чем душа!

Наступила короткая пауза, затем раздался взрыв общего смеха, потрясший всю улицу своими оглушительными раскатами и не умолкавший добрых пять минут. Люсьен быстро обернулся к балкону, отыскивая глазами среди стольких надрывавшихся от деланного хохота лиц нахала, который прошелся на его счет, но в это время жандармы галопом налетели на толпу. В одно мгновение балкон опустел, и толпа живо рассеялась по боковым улицам. Люсьен, весь дрожа от гнева, хотел войти в гостиницу, чтобы отыскать своего оскорбителя, но хозяин забаррикадировал все двери, и наш герой тщетно колотил в них кулаком и ногами.

Жандармский бригадир, стоя позади него, наблюдал за его тщетными попытками.

- Удирайте-ка поскорей, господа,- грубым тоном сказал он, сам посмеиваясь над забрызганными грязью жилетом и галстуком Люсьена.- В моем распоряжении только три человека, а они могут вернуться сюда с камнями.

Стали спешно запрягать лошадей. Люсьен был вне себя от ярости и что-то говорил Коффу, который, ничего не отвечая, старался большим кухонным ножом соскоблить с рукавов прилипший к ним толстый слой вонючей грязи.

- Я должен найти оскорбителя! - в пятый или шестой раз повторил Люсьен.

- Занимаясь таким делом, как мы с вами,- ответил наконец с величайшим хладнокровием Кофф,- надо только отряхнуться и продолжать свой путь.

Появился хозяин; он вышел из задней двери и не мог или не пожелал ответить Люсьену, спросившему имя высокого молодого человека, который его оскорбил.

- Заплатите-ка мне, сударь, это будет лучше. С вас причитается сорок два франка.

- Вы смеетесь! Обед за двоих - сорок два франка!

- Советую вам улепетывать,- сказал бригадир,- они вернутся сюда с капустными кочерыжками...

Люсьен заметил, что хозяин с признательностью подмигнул бригадиру.

- Как вы смеете!..- возмутился Люсьен.

- Идемте, сударь, к мировому судье, если вы считаете себя в обиде,- предложил хозяин с наглостью, свойственной человеку его профессии.- Все мои постояльцы перепугались. Англичанин с женою, снявший у меня на два месяца половину второго этажа, заявил, что если я дам у себя приют таким...

Хозяин сразу осекся.

- Каким "таким"? - побледнев от ярости, воскликнул Люсьен и кинулся к карете за саблей.

- Словом, вы меня понимаете,- сказал хозяин.- Англичанин пригрозил мне, что бросит мою гостиницу.

- Едем,- сказал Кофф,- вот уже возвращается народ.

Он швырнул хозяину сорок два франка, и карета тронулась.

- Я буду ждать вас за городом,- обратился Кофф к бригадиру,- приказываю вам нагнать меня там.

- А, понимаю,- презрительно улыбнулся бригадир,- господин комиссар побаивается.

- Приказываю вам ехать не тем путем, что я, и ждать меня за городскими воротами. А вы,- обратился он к кучеру,- поезжайте шагом через толпу.

Толпа уже показалась в конце улицы.

Не доезжая двадцати шагов до толпы, кучер пустил лошадей вскачь, не обращая внимания на крики Люсьена. Комья грязи и капустные кочерыжки летели в карету со всех сторон. Несмотря на чудовищный гам, Люсьен и Кофф имели удовольствие расслышать самую отчаянную ругань. Подъехав к воротам, пришлось перевести лошадей на рысь, так как мост был очень узок. Ворота были двойные, и в них стояло человек десять горланов.

- В воду! В воду! - орали они.

- А, это лейтенант Левен,- сказал человек в рваной зеленого цвета шинели, по-видимому, отставной улан.

- В воду Левена! В воду Левена! - тотчас раздались крики.

Кричали в воротах, в двух шагах от кареты; когда же карета выбралась за ворота, крики удвоились. В двухстах шагах от города все уже было тихо. Вскоре подъехал и бригадир.

- Поздравляю вас, господа,- сказал он путешественникам,- вы легко отделались!

Его насмешливый вид окончательно вывел Люсьена из себя. Он предъявил ему свой паспорт, велел прочесть его, затем спросил:

- Чем все это вызвано?

- Э, сударь, вам это известно лучше, чем мне! Вы полицейский комиссар, приехавший сюда в связи с выборами. Брошюрки, которые вы везли на империале кареты, свалились на землю при въезде в город, напротив кафе Рамблена: это кафе "National". Их прочли, узнали, кто вы такие, и, честное слово, еще счастье, что у них не было камней.

Господин Кофф спокойно поднялся на козлы.

- В самом деле, здесь ничего уже нет,- сказал он, взглянув на империал.

- Это был пакет для Шера или для господина Меробера?

- Это был памфлет Торпе против господина Меробера,- ответил Кофф,

Физиономия жандарма во время этого короткого диалога до такой степени раздражала Люсьена, что он решил отпустить его и дал ему двадцать франков.

Бригадир рассыпался в благодарностях.

- Господа,- прибавил он,- жители Блуа - горячие головы. Никто из ваших не отваживается днем проезжать через город: это делают обычно ночью.

- Убирайтесь к черту! - крикнул Люсьен.- А ты,- приказал он кучеру,- пусти лошадей вскачь!

- Э, да чего вы так боитесь? - посмеиваясь, ответил тот.- На дороге ведь нет ни души.

После пятиминутной скачки Люсьен, обернувшись к спутнику, промолвил:

- Ну что, Кофф?

- Ну что ж,- спокойно ответил Кофф,- при выходе из Оперы министр берет вас под руку; докладчики прошений, отставные префекты, депутаты, мечтающие о табачных складах, завидуют вашей судьбе. Это оборотная сторона медали. Очень просто.

- Ваше спокойствие способно свести меня с ума! - воскликнул Люсьен, дрожа от ярости.- Все эти поношения, эта жестокая фраза: "Лицо у него теперь не чище, чем его душа", эта грязь!

- Эта грязь для нас - благородный прах на поле чести. Гиканье толпы будет вам зачтено. Все это блестящие подвиги на поприще, вами избранном, куда меня заставляют следовать за вами моя бедность и моя признательность.

- Иными словами, будь у вас тысяча двести франков годового дохода, вы бы не были здесь?

- Будь у меня только триста франков в год, я бы не служил в министерстве, которое держит тысячи бедняков в ужасных темницах Мон-Сен-Мишеля и Клерво.

После этого слишком откровенного ответа разговор оборвался, и спутники молча проехали три мили. В шестистах шагах от деревни, при виде остроконечной колокольни, возвышавшейся над голым, безлесным холмом, Люсьен велел остановиться.

- Вы получите двадцать франков,- сказал он кучеру,- если ни одним словом не обмолвитесь о бунте.

- Ладно, двадцать франков - вещь неплохая, благодарю вас. Но, сударь, ваше лицо еще бледно от только что пережитой тревоги, и ваша прекрасная английская карета сверху донизу забрызгана грязью - все это покажется смешным; начнут болтать, а я здесь ни при чем.

- Скажите, что карета опрокинулась, а станционным служащим передайте, что они получат двадцать франков, если перепрягут в три минуты; скажите, что мы обанкротившиеся купцы и спасаемся бегством.

- И мы еще должны скрываться! - сказал Люсьен Коффу.

- Хотите вы быть узнанным или нет?

- Я хотел бы провалиться сквозь землю или обладать вашей невозмутимостью.

Пока перепрягали, Люсьен не проронил ни слова; он сидел неподвижно, забившись в глубь кареты, сжимая в руках пистолеты и умирая от ярости и стыда.

Когда они отъехали шагов на пятьсот от станции, он, со слезами на глазах, повернулся к своему молчаливому спутнику:

- Что вы мне посоветуете, Кофф? Я хочу подать в отставку, передоверить вам возложенное на меня поручение или, если это вас не устраивает, вызвать сюда господина Дебака. Я подожду неделю, а там примусь за розыски нахала.

- Советую вам,- спокойно ответил господин Кофф,- распорядиться вымыть вашу карету на ближайшей остановке, продолжать путь, как будто ничего не случилось, и никогда никому не заикаться об этом происшествии, так как у всех оно вызовет только смех.

- Как! - воскликнул Люсьен.- Вы хотите, чтобы я всю жизнь оставался с сознанием, что позволил безнаказанно себя оскорбить?

- Если вы так чувствительны к подобным вещам, зачем было уезжать из Парижа?

- Какие минуты нам пришлось пережить у дверей этой гостиницы! Всю жизнь эти минуты раскаленными угольями будут жечь мне грудь.

- Что особенно забавно в нашем приключении,- заметил г-н Кофф,- так это то, что нам не грозила ни малейшая опасность, и мы добровольно выпили чашу унижения до конца. Улица утопала в грязи, но была отлично вымощена, и ни одного камня не было в распоряжении толпы. В первый раз в жизни я испытал на себе людское презрение. Когда меня арестовали, чтобы отправить в Сент-Пелажи, только три-четыре человека видели, как меня сажали в фиакр в сопровождении полицейского, и один из них промолвил с явным сочувствием и жалостью: "Бедняга!"

Люсьен хранил молчание, а Кофф продолжал с жестокой откровенностью:

- Здесь же мы столкнулись с неподдельным презрением. Это заставило меня вспомнить известную поговорку: "Проглоти обиду и крепись для виду".

Хладнокровие спутника приводило Люсьена в бешенство. Если бы его не удерживала мысль о матери, он бросил бы все тут же, на большой дороге, велел бы отвезти себя в Рошфор, откуда он легко мог бы отплыть под вымышленным именем в Америку. "Через два года я смогу возвратиться в Блуа и надавать пощечин самому видному молодому человеку в городе".

Искушение было слишком велико; он испытывал потребность поговорить.

- Друг мой,- обратился он к Коффу,- я полагаю, вы ни с кем не будете смеяться над моей тоской?

- Вы меня вытащили из Сент-Пелажи, где мне предстояло просидеть пять лет, не говоря о том, что мы с вами знакомы не первый год.

- Так вот, у меня не хватает мужества, мне нужно с кем-нибудь поговорить; я буду с вами откровенен, если вы обещаете мне, что никогда никому не расскажете ни слова.

- Обещаю.

Люсьен изложил Коффу весь свой план немедленного бегства и под конец залился горючими слезами.

- Я плохо устроил свою жизнь,- несколько раз повторял он,- я попал в невылазную грязь.

- Допустим. Но, как бы вы ни были правы, вы не можете бежать с поля битвы, как саксонцы при Лейпциге: это некрасиво, и вас будут впоследствии мучить угрызения совести; по крайней мере, я так думаю. Постарайтесь забыть про все, и в особенности ни слова господину де Рикбуру, префекту Шампанье!

После столь утешительных слов между путниками воцарилось молчание на целых два часа. Предстояло сделать перегон в шесть лье, было холодно, моросил дождь, пришлось закрыть карету. Уже темнело. Местность, по которой они ехали, представляла собой бесплодную равнину без единого деревца. Во время этого бесконечного перегона сразу настала ночь: непроглядный мрак окружил их со всех сторон. Кофф видел, что Люсьен каждые пять минут меняет позу.

"Он вертится, как святой Лаврентий на угольях. Досадно, что он сам не находит выхода из своего положения... В таком состоянии человеку не до вежливости,- решил Кофф по прошествии четверти часа.- Однако,- добавил он после второй четверти часа, ушедшей на размышления и математические выкладки,- я перед ним в долгу: он вытащил меня из камеры Сент-Пелажи, которая размерами не превосходила этой кареты... Снесем же грубость разъяренного зверя. Он не проявил достаточно учтивости в нашем диалоге. Все-таки примиримся с печальной необходимостью поддерживать беседу, да еще с человеком несчастным и, что хуже всего, избалованным парижанином, несчастным по собственной вине, несчастным, несмотря на свое здоровье, на свои деньги, на свою молодость. Какой глупец! Как бы я его ненавидел, если бы он не вызволил меня из Сент-Пелажи! А в школе как он был самонадеян! И как болтлив! Говорил, говорил, говорил без конца! Однако надо признаться - и это прекрасный довод в его пользу,- он не позволил себе ни одного неподходящего слова, когда ему взбрела в голову фантазия извлечь меня из Сент-Пелажи... Да, но затем, чтобы сделать меня подручным палача... Палач достоин большего уважения... Только по своему ребячеству, только вследствие своей обычной глупости люди относятся к нему с предубеждением: он исполняет обязанность... обязанность нужную... необходимую. А мы! Мы, стоящие на пути ко всем почестям, какими только может осыпать человека общество, мы собираемся совершить подлость... и притом вредную подлость. Народ, который так часто ошибается, на этот раз случайно оказался совершенно прав. В этой блестящей, богатой английской карете он находит двух подлецов... и говорит им: "Вы подлецы!" Славно сказано",- подумал, усмехнувшись, Кофф.

"Потише, ведь не одному Левену народ сказал: "Ты подлец"... Он сказал нам обоим: "Вы подлецы". И Кофф призадумался над этими словами применительно к самому себе.

В эту минуту Люсьен довольно громко вздохнул.

"Вот он страдает от собственной глупости: ему хочется соединить выгоды от службы в министерстве с утонченной щепетильностью благородного человека. Что может быть нелепее? Эх, друг мой, вместе с расшитым золотом мундиром надо напялить на себя и шкуру, не чувствительную к оскорблениям... Впрочем, в его оправдание можно сказать, что, пожалуй, ни один из этих мошенников, министерских чиновников, от этого не страдает. Это делает ему честь... Другие, выпрашивая себе место, знают отлично, какие им придется выполнять поручения... Хорошо было бы, если бы он собственными силами нашел средство исцеления... Гордость и радость находки ослабили бы боль, которую ему причиняет чужой совет, острым ножом вонзающийся в его сердце... Но он богат... он избалован всеми удовольствиями, какие ему доставляет его прекрасное положение... Никогда он без посторонней помощи не найдет лекарства, если только вообще существует такое лекарство. Ибо черт меня побери, если я до конца разбираюсь в его положении... а ведь в этом вся штука... Этот болван-министр обращается с ним изумительно вежливо: быть может, у министра есть дочь, законная или внебрачная, которую он собирается навязать ему на шею... А может быть, Люсьен честолюбив... стремится к префектуре, к орденам... мечтает о красной ленточке в петлице новенького фрака... о том, как он будет прогуливаться, важно ступая по усаженному липами бульвару провинциального городка!"

- Ах, боже мой! - прошептал Люсьен.

"Он на пути к общественному презрению... как я в первые дни моего заключения в Сент-Пелажи, когда я думал, что мои соседи по лавочке могут счесть меня злостным банкротом".

Воспоминание об этом сильном горе было до того болезненно, что заставило Коффа заговорить.

- Мы будем в городе не раньше одиннадцати часов; где вы хотите остановиться: в гостинице или у префекта?

- Если он еще не лег, попытаемся у префекта.

Люсьен настолько пал духом, что стал размышлять вслух в присутствии Коффа; он до конца испил чашу стыда, так как открыто расплакался, и теперь промолвил:

- Трудно оказаться в более неприятном положении, чем я теперь. Бросим же последний якорь спасения, который остается несчастному: исполним наш долг.

- Вы правы,- спокойно сказал Кофф.- Когда испытываешь крайнее горе, в особенности когда испытываешь худшее горе из всех, а именно вызванное презрением к самому себе, единственный выход действительно заключается в том, чтобы исполнить свой долг и работать: "Experto crede Roberto" ("Поверь опытному Роберу" (лат.).). Мой жизненный путь не был усеян розами. Если хотите послушаться меня, пропустите все мимо ушей и постарайтесь забыть обиду, нанесенную вам в Блуа. Это далеко еще не последняя степень несчастья: вы не презираете самого себя. Самый строгий судья не мог бы найти в ваших действиях ничего, кроме неосторожности: вы судили о жизни министерского чиновника на основании того, что видели в Париже, где он пользуется монополией на все удовольствия, какие может дать общество. Только в провинции министерский чиновник сталкивается лицом к лицу с презрением, которое к нему питает большинство французов. Вы недостаточно толстокожи, чтобы не чувствовать общественного презрения. Но с этим свыкаешься, надо только отложить в сторону тщеславие. Взгляните на господина де N. На примере этого знаменитого человека можно даже убедиться, что, когда презрение становится общим местом, его выказывают лишь одни глупцы, а глупцы, между нами, доводят до абсурда все, даже презрение.

- Странное вы мне преподносите утешение,- довольно грубо заметил Люсьен.

- Мне кажется, оно единственное, для вас приемлемое. Когда берешь на себя неблагодарную задачу утешать человека мужественного, надо прежде всего говорить правду. Я - жестокий с виду хирург, я ввожу зонд в глубину раны, но я могу ее исцелить.

Помните, как кардинал де Рец, отважнейший человек, едва ли не храбрейший из французов, человек, которого можно смело сравнить с героями древности, однажды в нетерпении дал пинок конюху, совершившему какую-то отчаянную глупость, и как его здорово отдубасил палкой этот конюх, оказавшийся значительно сильнее его?

Что ж, это обиднее, чем когда вас забрасывает грязью чернь, принимающая вас за сочинителя гнусного памфлета, который вы везете в Нормандию. Здраво рассуждая, грязью закидали не вас, а вызывающе наглого фата де Торпе.

Будь вы англичанин, этот случай не произвел бы на вас почти никакого впечатления. Лорду Веллингтону пришлось три-четыре раза пережить нечто подобное.

- Ах, англичане отнюдь не судьи в вопросах чести, не то что мы, французы. Английский рабочий - только машина, наш же, хотя и хуже выделывает булавочную головку, нередко настоящий философ, и сносить его презрение ужасно тяжело.

Люсьен некоторое время еще продолжал говорить со всей слабостью человека, доведенного до крайней степени несчастья. Кофф взял его за руку, и Люсьен заплакал вторично.

- А этот улан, который меня узнал, после чего раздались крики: "Долой Левена!"

- Этот солдат назвал жителям Блуа имя автора гнусного памфлета, де Торпе.

- Но как выбраться из грязи, в которую я погрузился в смысле нравственном и в смысле физическом?- с крайней горечью воскликнул Люсьен.- Еще ребенком,- продолжал он после короткой паузы,- я делал все, что в моих силах, чтобы быть полезным и достойным уважения. В течение трех лет я работал до десяти часов в день, чтобы поступить в Политехническую школу. Вы были приняты четвертым по порядку, а я седьмым. В школе - работа свыше всякой меры, невозможность развлечься. Возмущенные гнусным поведением правительства, мы выходили на улицу.

- Ошибка в расчете, ошибка, особенно смешная у изучающих геометрию. Нас было двести пятьдесят юнцов, правительство же выставило против нас двенадцать тысяч крестьян, неспособных к малейшему рассуждению, которых пылкая кровь, закипающая у всех французов при виде опасности, превращает в отличных солдат. Мы допустили ту же ошибку, какую совершили в 1825 году несчастные русские аристократы.

Молчаливый Кофф болтал, желая развлечь Люсьена, но вдруг заметил, что Люсьен уже не слушает его.

- Возмущенный своей праздностью и недостаточно почетным положением, я поступил на военную службу, затем по особым соображениям бросил ее. Но рано или поздно я все равно бросил бы ее, чтобы не быть вынужденным рубить саблей рабочих. Неужели вы хотели бы, чтобы я оказался одним из героев Трансноненской улицы? Это простительно солдату, который видит в обитателях этой улицы русского, защищающего батарею; но мне, офицеру, который понимает все?

- Ну что ж, это значительно хуже, чем когда вас в Блуа забрасывают грязью люди, которых префект, господин де Нонтур, обманул самым возмутительным образом год назад во время частичных выборов. Вы вспоминаете, что он расставил на мосту через Луару жандармов, которые требовали паспорта у жителей предместья, явившихся в город на выборы, и так как паспортов ни у кого из них при себе не было, их не пропустили через мост. Согласитесь, что эти люди, найдя случай отомстить господину де Нонтуру в вашем лице, поступили правильно.

- Таким образом, ремесло солдата приводит к участию в событиях вроде тех, что произошло на Трансноненской улице. Должен ли несчастный офицер, служивший в полку в ожидании войны, подавать в отставку под пулями мятежников?

- Нет, черт возьми, и вы хорошо поступили, уйдя из армии.

- Теперь я на гражданской службе. Вы знаете, что я добросовестно работаю с девяти часов утра до четырех. Я разрешаю не меньше двадцати дел, притом нередко весьма важных. Если за обедом я вспоминаю, что упустил что-нибудь срочное, то, вместо того чтобы посидеть с матерью у камина, я возвращаюсь в министерство, где меня проклинает дежурный чиновник, не ожидавший меня в такой час.

Чтобы не доставить огорчений отцу, а также немного из боязни вступить с ним в спор, я позволил втянуть себя в это отвратительное предприятие. И вот я занят опорочиванием честного человека, господина Меробера, всеми средствами, какими располагает правительство; я весь забрызган грязью, и мне кричат, что лицо мое не чище, чем душа! Ах!

И Люсьен весь сжался, упираясь ногами в стенку кареты.

- Кем же мне стать? Проедать состояние, нажитое отцом, ничего не делать, быть ни к чему не пригодным? Дожить так до старости, презирая самого себя и воеклицая: "Как я счастлив, что имел отца, который был достойнее меня!" Что делать? За что взяться?

- Когда имеешь несчастье жить под властью правительства мошенников и, на мой взгляд, еще большее несчастье - рассуждать справедливо и не закрывать глаз на истину, нельзя не прийти к заключению, что при таком правительстве, как наше, мошенническом по существу, превосходящем в этом отношении Бурбонов и Наполеона,- ибо оно постоянно изменяет своей присяге,- единственными независимыми профессиями являются земледелие и торговля. Но я сказал себе: занятие земледелием заставит меня жить в деревне, в пятидесяти лье от Парижа, среди наших крестьян, еще грубых животных. Я предпочел торговлю. Правда, занимаясь торговлей, приходится мириться с некоторыми гнусными обычаями, ужасающими нас полным отсутствием самого элементарного благородства, обычаями, порожденными варварством семнадцатого столетия и находящими в наше время поддержку в лице пожилых людей, унылых скупцов, которые являются настоящим бичом торговли. Эти обычаи напоминают жестокости средневековья, которые в свое время жестокостями не были, а стали таковыми лишь благодаря прогрессу человечества. Во всяком случае, эти гнусные обычаи, даже если бы в конце концов их признали чем-то естественным, лучше, чем убийства мирных горожан на Трансноненской улице, и уж подавно лучше такой мерзости, как оправдание этих убийств в памфлетах, которые мы распространяем.

- Значит, мне надо в третий раз переменить профессию?

- У вас есть месяц, чтобы подумать об этом. Но дезертировать в разгар сражения или сесть на корабль в Рошфоре, как вы намереваетесь сделать,- это в глазах общества придаст вашему поведению оттенок безрассудного малодушия, которого вам никогда не удастся уничтожить. Разве у вас хватит характера пренебречь судом общества, в котором вы родились? Лорд Байрон, и тот не обладал такой твердостью. У самого кардинала де Реца ее не было. Наполеон, считавший себя дворянином, трепетал перед мнением Сен-Жерменского предместья. В вашем положении один ложный шаг может привести вас к самоубийству. Вспомните, что вы мне рассказывали месяц тому назад об искусно замаскированной ненависти к вам министра иностранных дел, возглавляющего собою целую свору из сорока четырех сыщиков, сплошь представителей высшего общества.

Не без труда произнеся столь длинный монолог, Кофф замолчал, а несколько минут спустя они уже прибыли в Шампанье, главный город Шерского департамента.

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

Префект, г-н де Рикбур, принял их в бумажном колпаке, сидя один в своем кабинете за круглым столиком и доедая яичницу. Позвав кухарку Марион, он принялся обстоятельно обсуждать с ней, какие припасы есть еще в кладовой и что можно поскорее приготовить на ужин для приезжих.

- У них по девятнадцать лье в желудке,- сказал он кухарке, намекая на расстояние, которре проехали путешественники со времени их обеда в Блуа.

Когда кухарка вышла, он пояснил:

- Я сам, господа, веду все расчеты с кухаркой; благодаря этому моя жена только возится с детьми; я же, позволяя болтать этой девушке, знаю все, что у меня происходит; наш разговор целиком посвящен вопросам порядка и благочиния, и это далеко не лишнее, ибо я окружен врагами. Вы, господа, не имеете представления, сколько все это мне стоит! К примеру, у меня один парикмахер, либерал,- для меня лично, и другой, причесывающий дам-легитимисток,- для моей жены. Вы понимаете, господа, что я лично мог бы бриться и сам. У меня есть две небольшие тяжбы, которых я не прекращаю исключительно ради того, чтобы дать повод приходить в префектуру прокурору, господину Клапье, самому хитрому из местных либералов, и адвокату, господину Лебо, человеку красноречивому, умеренному и ханже, как те крупные землевладельцы, которым он служит. Я со своей должностью, господа, держусь на тонкой ниточке: если бы мне не покровительствовал немного его сиятельство, я был бы несчастнейшим из смертных. Моим главнейшим врагом является монсеньор епископ; это самый опасный противник, так как он поддерживает связи кое с кем, кто имеет возможность нашептывать обо всем ее величеству королеве, и, кроме того, письма монсеньора епископа отправляются не по почте. Дворянство не удостаивает посещениями мой салон и изводит меня своим Генрихом Пятым и всенародным голосованием. Наконец, мне приходится иметь дело и с этими жалкими республиканцами: их всего горсточка, а шуму они поднимают на тысячу человек. Поверите ли мне, господа, сыновья наиболее богатых родителей, достигнув восемнадцатилетнего возраста, не стыдятся примыкать к этой партии. Совсем недавно для покрытия штрафа, который я наложил на дерзкую газетку, попытавшуюся одобрительно отозваться о кошачьем концерте, который устроили достойнейшему заместителю генерального прокурора, молодые дворяне пожертвовали шестьдесят семь франков, а богатые молодые люди недворянского происхождения - восемьдесят девять франков. Разве все это не ужасно? А мы еще защищаем их имущество от покушений республики!

- А рабочие? - спросил Кофф.

- Пятьдесят три франка, сударь,- страшно вымолвить,- и притом сплошь медяками. Самый крупный взнос их был в шесть су; его сделал сапожник моих дочерей, имевший бесстыдство пожертвовать эти шесть су.

- Надеюсь, вы больше не даете ему заказов? - спросил Кофф, уставясь испытующим взором на бедного префекта.

Господин де Рикбур пришел в явное замешательство, так как солгать он не смел, опасаясь тайной агентуры этих господ.

- Я буду откровенен,- сказал он наконец,- так как откровенность - основная черта моего характера. Бартелеми - единственный дамский сапожник в городе... Остальные сапожники работают на женщин из простонародья... и мои дочери ни за что не хотели заказывать у них... Но я сделал ему строгое внушение.

Выведенный из терпения всеми этими подробностями, без четверти двенадцать Люсьен довольно резко сказал г-ну де Рикбуру:

- Не угодно ли вам, милостивый государь, прочесть письмо господина министра внутренних дел?

Префект очень медленно дважды прочитал письмо. Оба молодых путешественника несколько раз за это время переглянулись.

- Дьявольски трудная штука эти выборы!- сказал префект, покончив с чтением.- Я из-за них уже три недели не сплю по ночам. Это я-то, который, слава богу, в обычное время, ложась в постель, не слышит, как у меня спадает с ноги вторая туфля! Если я, увлеченный преданностью королевскому правительству, позволю себе применить какую-нибудь серьезную меру по отношению к моим подчиненным, я утрачиваю душевное спокойствие. В ту минуту, когда я собираюсь заснуть, угрызения совести или, в лучшем случае, тягостный диалог с самим собой, имеющий целью выяснить, свободен ли я от этих угрызений, гонит от меня сон. Вам это еще незнакомо, господин комиссар (так величал Люсьена, желая оказать ему честь, добрейший господин Де Рикбур: он называл его комиссаром по выборам), вы еще юны душою, сударь, административные заботы никогда не нарушали вашего душевного мира. Вы никогда не находились в прямой оппозиции к населению. Ах, сударь, это очень тяжелые минуты! Потом задаешь себе вопрос: "Все ли в моем поведении было совершенно безупречно? Руководствовался ли я единственно преданностью королю и отечеству?" Вы не знаете, сударь, этих мучительных колебаний, жизнь рисуется вам в розовом свете, в дороге вас занимает причудливая форма какого-нибудь облака.

- Ах, сударь! - воскликнул Люсьен, позабыв о всякой осторожности, обо всех приличиях и терзаясь укорами совести.

- Ваша ясная, безмятежная молодость даже не имеет представления об этих опасностях; одно упоминание о них повергает вас в ужас. За это я еще больше вас уважаю, разрешите мне в этом признаться вам, мой молодой сотрудник. Ах, сохраните же надолго спокойствие честной души! Не позволяйте себе никогда в вашей административной деятельности ни малейшего поступка, я не скажу сомнительного с точки зрения чести, но сомнительного в ваших собственных глазах. Возможно ли, сударь, счастье без душевного мира? Совершив поступок, сомнительный с точки зрения требований чести, вы утратите навсегда спокойствие души.

Ужин был подан, и все трое уже сидели за столом.

- Вы убьете сон, как говорит великий трагический поэт Англии в своем "Макбете".

"Ах, подлец, ты словно создан для того, чтобы терзать меня!" - думал Люсьен и, хотя умирал от голода, чувствовал такое стеснение в груди, что не мог проглотить ни кусочка.

- Кушайте же, господин комиссар,- уговаривал его префект,- берите пример с вашего помощника.

- Всего только, милостивый государь, секретаря,- поправил его Кофф, продолжая уплетать за обе щеки с волчьим аппетитом.

Эти слова, сказанные с ударением, показались Люсьену жестокими. Он не мог удержаться, чтобы не посмотреть на Коффа. "Вы, значит, не хотите помочь мне, разделив со мной бремя возложенного на меня позорного поручения?" - говорил этот взгляд. Кофф ничего не понял. Это был человек крайне рассудительный, но лишенный всякой деликатности: он презирал все проявления душевной тонкости, смешивая их с уловками, к которым прибегают слабохарактерные люди, чтобы уклониться от исполнения разумных требований или от исполнения долга.

- Кушайте, господин комиссар...

Кофф, который, однако, понял, что этот жалкий титул оскорбляет Люсьена, сказал префекту:

- Рекетмейстер, с вашего разрешения, милостивый государь.

- Ах, рекетмейстер! - с удивлением воскликнул префект.- Ведь это все, к чему мы стремимся, мы бедные провинциальные префекты, два-три раза проведя удачно выборы.

"Что это, глупая наивность или хитрость?" - задал себе вопрос Люсьен, совсем не расположенный к снисходительности.

- Кушайте, господин рекетмейстер. Если вы не можете уделить мне больше полутора суток, как пишет мне министр, то я должен рассказать вам о многом, сообщить вам бездну подробностей, предложить на ваше усмотрение целый ряд мероприятий до послезавтрашнего полудня, когда вы отсюда уедете. Я намерен просить вас принять завтра пядьдесят человек, пятьдесят чиновников,- все это люди ненадежные или робкие и враги, тайные и тоже робкие. Не сомневаюсь, что на их образ мыслей повлияет беседа с должностным лицом, которое само беседует с министром. Кроме того, аудиенция, которую вы им дадите и о которой заговорит весь город, наложит на них своего рода торжественное обязательство. Беседовать лично с министром - это большое преимущество, это прекрасная прерогатива, господин рекетмейстер. Что представляют собою наши холодные депеши, которые, чтобы быть понятными, должны быть длинными; что представляют они по сравнению с живым и интересным устным докладом чиновника, имеющего возможность заявить: "Я видел"?!

Эти не совсем умные разглагольствования затянулись до половины второго ночи. Когда Кофф, которому смертельно хотелось спать, пошел разузнать насчет постелей, префект осведомился у Люсьена, можно ли откровенно говорить обо всем в присутствии секретаря.

- Разумеется, господин префект. Господин Кофф - сотрудник личной канцелярии министра и в деле выборов пользуется полным доверием его сиятельства.

По возвращении Коффа г-н де Рикбур счел своим долгом вторично изложить соображения, которые он уже высказал Люсьену, и подкрепил их теперь рядом собственных имен. Но все эти имена, равно неизвестные обоим путешественникам, только мешали им понять, в чем заключается способ влияния на выборы, к которому собирался прибегнуть господин префект. Кофф, весьма недовольный тем, что ему не дают спать, захотел по крайней мере серьезно поработать и, с разрешения г-на рекетмейстера, как он нарочно подчеркнул, принялся забрасывать г-на де Рикбура вопросами.

Славный префект, столь высоконравственный и так старавшийся избавиться от угрызений совести, признался наконец, что департамент не обещает ничего хорошего в смысле выборов, так как восемь пэров Франции, в том числе два крупных помещика, позаботились о назначении сюда внушительного количества всяких мелких чиновников и оказывали им покровительство.

- Эта публика, господа, получает мои циркуляры и в ответ только отшучивается. Если бы вы приехали двумя неделями раньше, мы могли бы обойтись без трех-четырех увольнений, имевших целью оздоровить атмосферу.

- Но разве вы, милостивый государь, не писали в этом смысле министру? Вопрос, кажется, шел об увольнении начальницы почтовой конторы?

- О госпоже Дюран, теще господина Дюшадо? Бедная женщина! Правда, она весьма неблагонадежна, но цель, которую преследует ее увольнение, если только оно произойдет вовремя, это нагнать страху на двух-трех чиновников Турвильского округа, из коих один - ее зять, а двое других - ее кузены. Но не здесь моя главная забота, а в Мелане, где, как я имел честь показать вам на составленной мною избирательной карте, против нас большинство по меньшей мере в двадцать семь голосов.

- Но, милостивый государь, у меня в портфеле есть копии ваших писем. Если я не ошибаюсь, вы ничего не писали министру о Меланском округе.

- Э, господин рекетмейстер, как, вы хотите, чтобы я писал о таких вещах? Разве граф д'Алевар, пэр Франции, не видается с министром ежедневно? Его письма к его доверенному, нотариусу Рюфле, сплошь переполнены тем, что он слышал накануне или два дня назад от его сиятельства графа де Веза, когда он имел честь обедать с ним. А обедает он у него, по-видимому, довольно часто. О таких вещах не пишут, милостивый государь. Я отец семейства, завтра я буду иметь честь представить вам госпожу де Рикбур и моих четырех дочерей; всех их надо пристроить; мой сын уже два года служит сержантом в Восемьдесят шестом полку; надо добиться его производства в сублейтенанты; и я вам по секрету признаюсь, господин рекетмейстер, что одно слово господина д'Алевара может меня погубить, а господин д'Алевар, который хочет отвести общественную дорогу, проходящую через его парк,- покровитель всего населения Меланского округа. Для меня, господин рекетмейстер, простая полукарательная мера в виде предложения переменить место службы была бы настоящим бедствием: госпоже де Рикбур пришлось бы отказаться от замужества трех ее дочерей, к чему она уже предприняла шаги, а у меня полон дом всякой рухляди.

Лишь к двум часам ночи настойчивые вопросы непоколебимого Коффа и даже нечто более убедительное, чем вопросы, вынудили господина префекта изложить сущность его главного выборного маневра, на который он беспрестанно ссылался.

- Это мой единственный козырь, господа, и если о нем узнают, если только о нем хоть кто-нибудь пронюхает за двенадцать часов до выборов, все пропало. Ибо, господа, это самый скверный департамент во Франции: двадцать семь подписчиков на "National" и восемь на "Tribune". Но от вас, господа, к мнению которых прислушивается министр, я ничего не могу скрыть. Итак, да будет вам известно, что я прибегну к своему избирательному маневру и взорву мину не раньше, чем увижу, что избрание председателя - вопрос уже наполовину решенный, ибо если со всем этим поторопиться, то в два часа можно погубить, господа, и выборы и положение вашего покорнейшего слуги.

Итак, мы исходим из того, что правительственным кандидатом является господин Жан-Пьер Блондо, владелец железоделательного завода в Шампанье, а также что нашим соперником, имеющим крупные - к сожалению, слишком крупные - шансы, является господин Мало, бывший командир батальона бывшей национальной гвардии Шампанье. Я говорю бывшей, хотя она только временно распущена и в один прекрасный день соберется вновь. Итак, милостивые государи, господин Блондо - сторонник правительства, так как он чертовски боится уменьшения пошлин на заграничное железо.

Мало - негоциант, торгующий суконными товарами, а также строительным лесом и дровами; у него немало денег вложено в нантские предприятия. За два часа до подсчета голосов, поданных за председателя, коммерческий курьер, действительно прибывший из Нанта, привезет важное известие о том, что два нантских купца, которых я хорошо знаю и которые держат в своих руках часть его состояния, находятся накануне банкротства и уже переводят свое имущество на имя друзей по запродажным, датированным задним числом. Мой противник, потеряв голову, помчится в Нант, я в этом уверен. Он пошлет к черту все выборы на свете...

- Но как же вы сделаете, чтобы курьер, действительно приехавший из Нанта, прибыл как раз вовремя?

- Я это сделаю при помощи милейшего Шово, генерального секретаря в Нанте и моего близкого друга. Надо вам сказать, что нантская телеграфная линия проходит лишь в двух лье отсюда, и Шово, который знает, что выборы у меня начинаются двадцать третьего, ждет от меня только одного слова двадцать третьего вечером или двадцать четвертого утром. Как только господин Мало всполошится в связи с угрозой его капиталам в Нанте, я уж буду тут как тут в парадном мундире, неподалеку от зала Урсулинок, где будут происходить выборы. В отсутствие Мало я, не колеблясь, обращусь с речью к избирателям-крестьянам, и,- прибавил г-н де Рикбур, сильно понизив голос,- если председателем избирательной комиссии окажется чиновник, хотя бы и либерал, я раздам моим избирателям в гетрах бюллетени, куда впишу крупными буквами: "Жан-Пьер Блондо, владелец железоделательного завода". Этим способом я выиграю по меньшей мере десять голосов. Избиратели, зная, что господин Мало находится накануне банкротства...

- Как это накануне банкротства? - переспросил Люсьен, нахмурив брови.

- Э, господин рекетмейстер,- еще более добродушным тоном, чем обычно, ответил г-н де Рикбур,- разве я могу помешать городским болтунам, как всегда склонным к преувеличениям, усмотреть в банкротстве нантских корреспондентов Мало повод к неизбежной приостановке им своих платежей здесь, в Шампанье? Ибо чем же он может здесь удовлетворить своих кредиторов, как не деньгами, получаемыми из Нанта за проданный туда лес?

Кофф улыбался и напрягал все силы, чтобы не расхохотаться.

- А не может ли подрыв кредита господина Мало, встревожив его доверителей, повлечь за собою действительную приостановку платежей?

- Э, тем лучше, черт возьми! - воскликнул, совершенно забываясь, префект.- Мне не придется возиться с ним при перевыборах в национальную гвардию, если только они будут назначены.

Кофф был на седьмом небе.

- Такой успех, сударь, может заставить кое-кого из щепетильных людей призадуматься...

- Э, милостивый государь, республика - точно разлившаяся огненная река. Единственная плотина, способная преградить путь этому потоку, который может снести наши головы и сжечь наши жилища,- это король, милостивый государь, и только король. Надо укрепить власть и противостоять огню. Не беда, если придется сровнять с землею один дом, чтобы спасти остальные. Для меня, милостивый государь, когда речь идет об интересах короля, эти вещи не имеют ни малейшей цены.

- Браво, господин префект, тысячу раз браво! Sic itur ad astra (Так идут к звездам (лат.).), иными словами - в государственный совет.

- Я недостаточно богат, милостивый государь. Двенадцать тысяч франков в Париже при моем многочисленном семействе были бы для меня разорением. Префектура в Бордо, милостивый государь, в Марселе или в Лионе, да еще с солидными секретными статьями расходов - дело другое. Лион, например, был бы, на мой взгляд, великолепен. Но возвратимся к нашему вопросу, а то уже поздно. Итак, я считаю по меньшей мере десять голосов, которые завербую лично. У моего страшного епископа есть главный викарий, продувная бестия и великий любитель наличных. Если бы его сиятельство согласился выделить кое-какие средства, я бы вручил господину Крошару (так зовут главного викария) двадцать пять луидоров для раздачи бедным священникам. Вы мне возразите, милостивый государь, что давать деньги иезуитской партии - значит оказывать поддержку врагу? Над этим следует хорошенько подумать. Ведь эти двадцать пять луидоров дадут мне десяток голосов, которыми располагает господин Крошар, даже дюжину, а не десяток.

- Этот Крошар возьмет у вас деньги и посмеется над вами,- сказал Люсьен.- В решительный момент совесть помешает голосовать его избирателям.

- Как бы не так! Над префектом не посмеешься,- ядовито ухмыльнулся г-н де Рикбур, задетый фразой Люсьена.- У нас есть дело с семью подлинными письмами господина Крошара. Речь идет об одной девочке из монастыря Сен-Дени-Самбюси. Я поклялся ему, что сжег его письма, когда он оказал мне небольшую услугу в деле N., прибегнув к влиянию епископа, но господин Крошар не верит этому ни на грош.

- Значит, двенадцать голосов или, на худой конец, десять?

- Да, милостивый государь,- ответил с удивлением префект.

- Я даю вам эти двадцать пять луидоров.

Он подошел к столу и написал ассигновку на получение шестисот франков из кассы министерства.

Нижняя челюсть г-на де Рикбура медленно опустилась; его уважение к Люсьену в одну минуту удвоилось. Кофф не мог удержаться от смешка при виде того, как добрейший префект добавил:

- Честное слово, милостивый государь, это значит играть на чистые деньги. Помимо общих мер, циркуляров, агентов, посылаемых на места, словесных угроз и прочих способов воздействия, перечислением которых я не хочу утомлять вас, ибо вы не считаете меня настолько нерасторопным, чтобы предположить, что я не постарался сделать все возможное для успешного исхода выборов (все это, милостивый государь, я могу доказать перехваченными на почте письмами противника - у меня их три штуки, адресованные "National", обстоятельные, как протокол; они доставили бы удовольствие королю), помимо общих мер, говорю я, помимо исчезновения Мало в самый разгар борьбы, помимо избирателей-иезуитов господина Крошара, у меня есть еще одно средство склонить публику в пользу Блондо. Этот замечательный владелец железоделательного завода не выдумает пороха, но он умеет иногда слушаться доброго слова, идти вовремя на жертвы. В Париже у него есть племянник, адвокат и писатель, пьеса которого идет в "Амбигю". Этот племянник не дурак; он получил от дяди тысячу экю для поощрения тех, кто отстаивает существующие пошлины на привозное железо. Он поместил несколько статеек в газетах; он, кроме того, обедает в министерстве финансов. Об этом писали сюда местные уроженцы, устроившиеся в Париже. С первой же почтой после отъезда Мало я получу из Парижа письмо, извещающее меня, что господин Блондо-племянник назначен генеральным секретарем министерства финансов. Вот уже неделя, как с каждой почтой я получаю такое письмо. А семнадцать избирателей-либералов (в цифре я уверен) связаны непосредственными интересами с министерством финансов; и вот Блондо объявит им напрямик, что если они будут голосовать против него, то племянник это припомнит. Теперь, господин рекетмейстер, благоволите взглянуть на список с распределением голосов.

Всего зарегистрировано избирателей - 613

Явится на выборы самое большее - 400

Конституционалистов, в которых я уверен - 178

Голосующих за Мало, которых я лично завербую - 10

Избирателей-иезуитов, втайне руководимых господином Крошаром,- 12 человек или, на самый худой конец - 10

Итого - 198

Мне не хватает двух голосов, но назначение по министерству финансов господина Блондо-племянника, Аристида Блондо, даст мне по крайней мере - 6

Большинство - 4 голоса

Затем, милостивый государь, если вы уполномочите меня в крайнем случае пригрозить четырем лицам увольнением (я дам честное слово, подкрепленное неустойкой в тысячу франков, которые будут находиться в руках у третьего лица), то могу обещать министру большинство не в жалких четыре голоса, а в двенадцать, а то и в восемнадцать голосов. На мое счастье, Блондо - глупец, ни разу в жизни не внушивший никому ни малейшего подозрения. Он ежедневно твердит мне, что лично располагает дюжиной голосов, но это весьма сомнительно. Однако, милостивый государь, все это стоит недешево, и я не могу, имея семью на руках, вести кампанию исключительно на сврй собственный счет. Министр депешей от пятого числа с пометкой "частная" открыл мне кредит в тысячу двести франков на выборные цели. В счет этого кредита я уже израсходовал тысячу девятьсот двадцать франков. Полагаю, что его сиятельство слишком справедливый человек, чтобы заставить меня выложить из своего кармана эти семьсот двадцать франков?

- Если ваши старания увенчаются успехом, то никаких сомнений быть не может,- ответил Люсьен.- В противном случае, должен признаться вам, милостивый государь, что в моих инструкциях ничего не говорится об этом!

Господин де Рикбур вертел в руках ассигновку на шестьсот франков, выписанную Люсьеном, и вдруг заметил, что почерк был тот же, что в депеше, помеченной "частная", содержание которой он из осторожности передал этим господам лишь частично. С этой минуты его уважение к г-ну "комиссару по делам о выборах" стало безграничным.

- Меньше двух месяцев назад,-прибавил г-н де Рикбур, весь покраснев от сознания, что разговаривает с любимцем министра,- его сиятельство соблаговолил собственноручно написать мне письмо по поводу громкого дела.

- Король придает этому делу огромное значение.

Префект открыл потайной ящик огромного секретера, вынул из него письмо министра, прочел его вслух и затем передал молодым людям.

- Это рука Кромье,- сказал Кофф.

- Как! Не рука его сиятельства? - воскликнул пораженный префект.- Однако я разбираюсь в почерках, господа.

И так как г-н де Рикбур уже не думал о своем голосе, он стал у него несмешливо-резким, зазвучал чем-то средним между упреком и угрозой.

"Типичный голос префекта,- подумал Люсьен.- Ничто так не портит голоса, как эта должность. Три четверти грубости господина де Веза надо отнести за счет тех десяти лет, в течение которых он монопольно ораторствовал в приемном зале префектуры".

- Господин де Рикбур действительно хорошо разбирается в почерках,- сказал Кофф, который уже не хотел больше спать и время от времени наливал себе по большому стакану белого сомюрского вина.- Почерк Кромье необыкновенно похож на почерк его сиятельства, особенно когда он старается подражать ему.

Префект попробовал возражать; он был унижен, так как главной опорой его тщеславия и его надежд на повышение были именно собственноручные письма министра; в конце концов ему пришлось согласиться с Коффом, который стал беспощаден к этому почтенному амфитриону с тех пор, как узнал о возможном банкротстве торговца сукном и лесом г-на Мало. Префект, окаменев от изумления, держал в руке письмо министра.

Стендаль - Люсьен Левен (Красное и белое). 6 часть., читать текст

См. также Стендаль (Stendhal) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :