Стендаль
«Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 7 часть.»

"Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 7 часть."

Результатом этой безумной ночи было то, что она вообразила себе, будто преодолела свою любовь.

(Эта страница весьма повредит злосчастному автору. Люди с замороженной душой обвинят его в бесстыдстве. Он не оскорбляет молодых особ, блистающих в парижских салонах предположением, что хоть одна из них способна на безумные выходки, унижающие Матильду. Эта личность - продукт воображения автора, созданная вне социальных обычаев, выдвигающих цивилизацию XIX века на особое место в ряду прочих столетий.

Молодых девиц, составлявших украшение балов этой зимы, уж никак нельзя упрекнуть в недостатке осторожности.

Я также не думаю, чтобы можно было обвинить их в чрезмерном презрении к богатству, выездам, поместьям и ко всему прочему, обеспечивающему приятное положение в свете. Они далеки от того, чтобы видеть суетность всех этих преимуществ, и обыкновенно желают их постоянно, со всей пылкостью, на которую способны их сердца.

Так же, не вследствие любви, устраивается судьба молодых талантливых людей, подобных Жюльену; они обыкновенно пристраиваются к какой-нибудь партии, и когда последней улыбнется счастье, все блага жизни сыплются на них. Горе человеку науки, не принадлежащему ни к какой партии, его будут упрекать даже самыми незначительными успехами, и высокая добродетель будет торжествовать, обкрадывая его. Да, сударь, роман ведь подобен зеркалу, с которым прогуливаются по большой дороге. Вы видите в нем то отображение лазури небес, то придорожной грязи и луж. А человек, несущий зеркало, будет обвинен вами в безнравственности! Его зеркало отражает грязь, а вы корите за это зеркало! Уж обвиняйте скорее большую дорогу за ее лужи или смотрителя дорог, позволяющего воде застаиваться и стоять лужами.

Теперь, когда мы решили, что характер Матильды немыслим в наше время, столь же благоразумное, как и добродетельное, я не боюсь прогневить читателя, продолжая повествовать о сумасбродствах этой очаровательной девушки.)

В течение всего следующего дня она искала случая удостовериться в своем торжестве над безумной страстью. Она поставила себе целью разонравиться Жюльену; ни одно из его движений не ускользнуло от нее.

Жюльен был слишком несчастен и, пожалуй, слишком взволнован, чтобы разгадать этот сложный любовный маневр, еще менее способен он был увидать в этой что-либо благоприятное для себя: он сделался жертвой этой хитрости и никогда еще не чувствовал себя таким несчастным. Его поступки так мало управлялись разумом, что если бы какой-нибудь сострадательный философ сказал ему: "Постарайтесь, не теряя времени, воспользоваться расположением к вам этой девушки; при этом виде любви, встречающейся нередко в Париже, одна и та же манера держаться не может длиться долее двух дней", он бы не понял его. Но при всей своей экзальтированности Жюльен был человеком чести. Первым долгом он считал скромность и молчание. Спрашивать советов, рассказывать о своих муках первому встречному показалось бы ему блаженством, сравнимым с блаженством несчастного, ощутившего среди жгучей пустыни каплю холодной воды, упавшей с неба. Жюльен понимал опасность положения, он боялся разразиться потоком слез при первом же вопросе, обращенном к нему с участием; и он заперся у себя в комнате.

Он видел Матильду, долго гулявшую по саду; когда наконец она ушла, он спустился в сад, приблизился к розовому кусту, с которого она сорвала цветок.

Ночь была темная, он мог предаться своему отчаянию, не боясь быть увиденным. Для него было очевидным, что мадемуазель де Ла Моль любила одного из молодых офицеров, с которыми она только что так весело болтала. Она любила и его, но убедилась в его незначительности.

"И в самом деле, у меня нет никаких достоинств! - говорил себе Жюльен с полной убежденностью. - В общем, я существо очень ограниченное, очень обыкновенное, скучное для других и невыносимое для самого себя". Ему смертельно противны были все его достоинства, всё, чем он прежде гордился; и в этом состоянии вывернутого наизнанку воображения он принялся судить о жизни. Эта ошибка свойственна людям высокого достоинства.

Несколько раз ему приходила в голову мысль о самоубийстве; образ смерти казался ему очаровательным, полным восхитительного успокоения. Это был словно стакан ледяной воды, поданный несчастному, умирающему в пустыне от жажды и зноя.

"Моя смерть только увеличит ее презрение ко мне! - воскликнул он. - Какую память по себе я оставлю!"

Доведенный до полного отчаяния, человек начинает искать выход только в мужестве. У Жюльена не хватало догадливости сказать себе: надо рискнуть; но, взглянув на окно Матильды, он увидел сквозь решетчатые ставни, что она потушила свечу. Ему представилась эта очаровательная комната, которую он - увы! - видел всего раз в жизни. Воображение его не шло дальше.

Пробил час; услыхав бой часов, он моментально сказал себе: "Поднимусь по лестнице", и тотчас стал действовать.

Его словно осенило, тут же пришли другие разумные мысли... "Хуже уже не будет!" - подумал он. Он побежал за лестницей. Садовник привязал ее цепью. При помощи маленького пистолета Жюльен, воодушевляемый в этот момент сверхчеловеческой силой, вывернул одно из звеньев цепи; в одно мгновение завладел лестницей и поместил ее под окно Матильды.

"Она рассердится, обрушится на меня презрением, но что из этого? Я поцелую ее, поцелую в последний раз, пойду к себе и застрелюсь... Мои губы коснутся ее щеки прежде, чем я умру!"

Он взлетел по лестнице, постучал в ставни. Через несколько мгновений Матильда услышала его, хотела открыть окно, но лестница не пускала ставню. Жюльен ухватился за железный крюк, на котором держится открытая ставня, и, рискуя тысячу раз упасть, яростно оттолкнул лестницу, передвинув ее. Матильда открыла окно.

Он бросился в комнату ни жив ни мертв.

- Это ты! - воскликнула она, бросаясь в его объятия.

. . .

Кто может описать безмерный восторг Жюльена? Матильда была также вне себя от счастья.

Она жаловалась ему сама на себя, обвиняла себя перед ним.

- Накажи меня за мою ужасную гордость, - говорила она; сжимая его в своих объятиях до изнеможения. - Ты мой властелин, я твоя раба, я должна на коленях вымаливать прощение за мое желание возмутиться. - Она выпускала его из объятий, чтобы упасть к его ногам. - Да, ты мой властелин, - повторяла она, вне себя от восторга, в опьянении любви, - властвуй надо мной всегда, наказывай беспощадно твою рабу, когда она вздумает бунтовать.

Спустя мгновение она вырвалась из его объятий, зажгла свечу, и Жюльену стоило огромных усилий не дать ей отрезать чуть не половину своих волос.

- Я хочу помнить, - сказала она, - что я твоя служанка. Если когда-либо моя ненавистная гордыня снова введет меня в заблуждение, покажи мне эти волосы и скажи: дело идет уже не о любви, не о том, что вы чувствуете в эту минуту, вы поклялись повиноваться, это - вопрос чести.

Будет более благоразумным не описывать все безумства их восторгов и клятв.

Благородство Жюльена почти равнялось его радости.

- Мне надо выйти отсюда по лестнице, - сказал он Матильде, когда утренняя заря заалела над садом со стороны востока. - Жертва, которую я приношу, достойна вас, я лишаю себя нескольких часов самого изумительного счастья, доступного смертному. Приношу эту жертву ради вашей репутации: если вы читаете в моем сердце, вы поймете, чего мне это стоит. Всегда ли вы останетесь для меня такой, как сейчас? Но во мне говорит честь, и этого достаточно. Знайте, что после нашего первого свидания не все подозрения пали на воров. Господин де Ла Моль расставил в саду стражу. Господин де Круазнуа окружен шпионами, известно, где он проводит каждую ночь...

При этой мысли Матильда разразилась громким смехом. Ее мать и одна из дежурных горничных проснулись; заговорили с ней через дверь. Жюльен смотрел на нее, она побледнела, выбранила горничную и не ответила матери.

- Но, если им придет в голову открыть окно, они увидят лестницу! - сказал ей Жюльен.

Он еще раз сжал ее в объятиях, бросился на лестницу и скорее скатился, чем сбежал по ней; через минуту он был уже на земле.

Три секунды спустя лестница была отнесена в липовую аллею, и честь Матильды была спасена. Жюльен, придя в себя, заметил, что он почти без одежды и весь в крови: он ранил себя, неосторожно спускаясь по лестнице.

Чрезмерное счастье вернуло ему всю энергию его натуры: если бы двадцать человек напали на него одного в эту минуту, это бы даже доставило ему удовольствие. К счастью, его воинственное настроение не подверглось на этот раз испытанию: он поставил лестницу на ее обычное место, скрепил цепь, даже не забыл стереть следы, оставленные лестницей на клумбе редких цветов под окном Матильды.

Когда он водил рукой по рыхлой земле, заглаживая окончательно протоптанные следы, то вдруг почувствовал, что ему на руки упала большая прядь волос, Матильда отрезала их и бросила ему.

Она стояла у окна.

- Вот тебе дар твоей рабыни, - сказала она довольно громко, - это знак вечной преданности. Я отказываюсь от своей воли, будь моим властелином.

Жюльен, окончательно побежденный, чуть не побежал снова за лестницей, чтобы вернуться к ней. Но разум одержал верх над чувством.

Вернуться из сада в дом было непросто. Ему удалось взломать дверь подвала; проникнув в дом, он был вынужден осторожно вскрыть дверь в свою комнату. Он так волновался, что оставил свой ключ в кармане сюртука в маленькой комнате, которую так поспешно покинул. "Только бы она, - подумал он, - сообразила спрятать это".

Наконец усталость взяла верх над блаженством, и восход солнца застал его в глубоком сне.

Звонок к завтраку еле разбудил его, он сошел в столовую. Вскоре появилась Матильда. Гордость Жюльена была на миг польщена при виде сияющих глаз этой красавицы, окруженной таким поклонением; но вскоре ему пришлось испугаться.

Под предлогом, что ей некогда было причесаться, Матильда заколола свои волосы так, что Жюльен с первого взгляда заметил, какую громадную жертву она принесла ему прошлой ночью. Если бы столь прелестное лицо можно было чем-нибудь испортить, Матильда почти добилась этого: огромная прядь ее чудных пепельных волос была отрезана на полпальца от головы.

За завтраком все поведение Матильды соответствовало ее неосторожному поступку. Можно было подумать, что она задалась целью показать всему миру, какую безумную страсть она питает к Жюльену. К счастью, в этот день господин де Ла Моль и маркиза были чрезвычайно озабочены списком лиц, которые должны были получить синие ленты и в числе которых не было имени герцога де Шона. В конце завтрака Матильда дошла до того, что, обращаясь к Жюльену, назвала его мой властелин. Он покраснел до корней волос.

Случайно или так задумала госпожа де Ла Моль, но Матильда не оставалась ни на минуту в этот день одна. Вечером, проходя из столовой в залу, она улучила момент шепнуть Жюльену:

- Все мои планы расстроены. Не подумайте, что это моя выдумка! Матушка решила, что одна из ее горничных будет находиться ночью в моей комнате.

День пролетел с быстротой молнии. Жюльен был наверху блаженства. На следующее утро с семи часов он уже дежурил в библиотеке; он надеялся, что мадемуазель де Ла Моль соблаговолит показаться; он написал ей необъятное письмо.

Он увидел ее в этот день только за завтраком. На этот раз она причесалась с большим старанием; с изумительным искусством замаскировала отрезанную прядь. Раз или два она взглянула на Жюльена спокойно и вежливо и уже не думала называть его своим властелином.

Удивлению Жюльена не было пределов... Матильда почти упрекала себя за все, что сделала для него.

По зрелом размышлении она заключила, что если он и не совсем обыкновенный человек, то и не настолько выдающийся, чтобы решаться ради него на все эти безумства... О любви она уже не думала; в этот день она была пресыщена любовью.

Что касается Жюльена, то он переживал все безумства шестнадцатилетнего подростка. Ужасное сомнение, удивление, отчаяние сменялись в нем во время этого завтрака, казавшегося ему бесконечным.

Лишь только он смог встать из-за стола, не нарушая приличий, он бросился на конюшню, сам оседлал свою лошадь и помчался галопом; он боялся опозорить себя какой-нибудь слабостью. "Пусть мое сердце разорвется от физической усталости, - говорил он себе, носясь по Медонскому лесу. - Что я сделал, что я сказал, чтобы заслужить подобную немилость?

Не надо ничего делать, не надо ничего говорить сегодня, - думал он, возвращаясь домой. - Умереть телесно, так же как я умер духовно... Жюльен умер, это двигается лишь его труп".

XX

Японская ваза

Son coeur ne comprend pas d'abord tout l'exces de son malheur; il est plus trouble qu'emu. Mais а mesure que la raison revient, il sent la profondeur de son infortune. Tous les plaisirs de la vie se trouvent anzantis pour lui, il ne peut sentie que les vives pointes du desespoir qui le dedire. Mais а quoi bon parler de douleur physique. Quelle douleur sentie par le corps seulement est comparable а celle-ci?

Jean Paul1

1 Сердце его на первых порах еще не постигает своего несчастья; оно не столь удручено, сколько взволновано. Но постепенно, по мере того как возвращается рассудок, оно познает всю глубину своего горя. Все радости жизни исчезают для него, оно теперь ничего не чувствует, кроме язвящего жала отчаяния, пронзающего его. Да что говорить о физической боли! Какая боль, ощущаемая только телом, может сравниться с этой мукой?

Жан Поль.

Жюльен едва успел переодеться к обеду; в салоне он застал Матильду, которая упрашивала своего брата и господина де Круазнуа не ехать в этот день на вечер в Сюренн, к маршальше де Фервак.

Она была с ними как нельзя более очаровательна и любезна. После обеда появились господа де Люз, де Кейлюс и еще некоторые из их друзей. Можно было подумать, что мадемуазель де Ла Моль вместе с культом родственной приязни возобновила также самый строгий культ светскости. Несмотря на чудесный вечер, она настояла на том, чтобы не идти в сад; не захотела отлучаться от кушетки, в которой полулежала госпожа де Ла Моль, и снова, как и зимой, группа сосредоточилась вокруг голубого канапе.

Матильда, казалось, за что-то сердилась на сад, или, по крайней мере, он наводил на нее неприятные воспоминания: он слишком напоминал ей о Жюльене.

Горе притупляет разум. Наш герой имел неосторожность остановиться возле соломенного стульчика, свидетеля столь блестящих недавних триумфов. Сегодня никто даже не обращался к нему; его присутствие словно не замечалось... Те из друзей мадемуазель де Ла Моль, которые сидели близ него на диване, старались повернуться к нему спиной, по крайней мере ему так казалось.

"Это придворная немилость", - подумал он. Ему захотелось присмотреться к людям, которые, казалось, выражали ему свое презрение.

Дядюшка господина де Люза получил важную должность при короле, следствием чего было то, что этот блестящий офицер начинал свой разговор с каждым с этой пикантной новости: его дядя отправился в семь часов в Сен-Клу, рассчитывая там переночевать. Эта подробность передавалась хотя с простодушным видом, но неуклонно каждому.

Наблюдая за господином Круазнуа беспощадным оком несчастливца, Жюльен заметил, что этот любезный молодой человек приписывал огромное влияние всяким оккультным силам. Вера его во все таинственное доходила до того, что он огорчался и досадовал, если слышал объяснение какого-нибудь значительного события простой и естественной причиной. "Здесь есть доля безумия, - подумал Жюльен. - В его характере есть удивительное сходство с характером императора Александра, как мне его описывал князь Коразов". В первый год своего пребывания в Париже бедный Жюльен, только что покинувший семинарию и ослепленный блеском всех этих милых молодых людей, мог ими только восхищаться. Теперь перед ним стал обрисовываться их настоящий характер.

"Я играю здесь недостойную роль",- вдруг пришло ему в голову. Надо было расстаться со своим соломенным стульчиком, уйти, сделав это незаметно. Ему захотелось что-нибудь сочинить, он стал придумывать предлог, но ум его был занят другим. Надо было порыться в памяти, которая не была у него обременена подобным багажом; бедный малый имел еще мало светского опыт; и потому обратил на себя всеобщее внимание своей исключительной неловкостью, когда поднялся и ушел. Он был слишком заметно подавлен своим горем. В продолжение трех четвертей часа он играл роль человека ничтожного, от которого даже не считают нужным скрывать своего к нему отношения.

Критические наблюдения, только что сделанные им над своими соперниками, помешали ему слишком серьезно отнестись к своему несчастью; он поддерживал свою гордость воспоминаниями событий третьего дня. "Каковы бы ни были их преимущества передо мною, - думал он, выходя одиноко в сад, - Матильда ни для одного из них не была тем, чем она удостоила подарить меня дважды".

Его благоразумие не пошло далее этого. Он совершенно не понимал характера странной особы, которую случай сделал абсолютной повелительницей всей его жизни.

На следующий день он старался снова уморить себя и свою лошадь. Вечером он не пытался даже приблизиться к голубому дивану, которому Матильда осталась верна. Он заметил, что граф Норбер, встречаясь с ним, даже не удостаивал его взглядом. "Ему это стоит, должно быть, больших усилий, - думал он, - обычно ведь он так вежлив".

В таком состоянии сон явился бы для Жюльена блаженством. Но, несмотря на физическую усталость, обольстительные воспоминания заполонили все его воображение. Он не мог сообразить, что его поездки по окрестностям Парижа действовали только на него лично, но отнюдь не на сердце и ум Матильды, и что случай по-прежнему повелевал его судьбой.

Ему казалось, что только одно может облегчить его горесть: это разговор с Матильдой. Но что мог бы он ей сказать?

Об этом он думал однажды утром, в семь часов, когда внезапно Матильда вошла в библиотеку.

- Я знаю, сударь, что вы хотите со мной говорить.

- О боже! кто вам это сказал?

- Я это знаю, не все ли вам равно? Если вы человек бесчестный, вы можете меня погубить или, по крайней мере, попытаться это сделать; но эта опасность - которой я, впрочем, не боюсь, - разумеется, не помешает мне быть искренней. Я больше вас не люблю, сударь, мое безумное воображение обмануло меня...

Этот ужасный удар так поразил Жюльена, обезумевшего от любви и горя, что он стал оправдываться. Ничего не может быть нелепее: оправдываться в том, что перестал нравиться. Но он уже не владел своими поступками. Слепой инстинкт толкал его отсрочить решительный момент. Ему казалось, что, пока он говорит, не все еще кончено. Матильда не слушала его, даже голос его раздражал ее, она не понимала, как он осмелился ее прервать.

Угрызения совести и оскорбленная гордость также сделали ее в это утро совершенно несчастной. Она не могла вынести мысли, что дала на себя права ничтожному аббату, сыну крестьянина. "Это почти то же, - говорила она себе, преувеличивая свое несчастье, - как если бы я упрекала себя за слабость к одному из лакеев".

Характеры гордые и смелые чрезвычайно быстро переходят от гнева на самих себя к раздражению против других; порывы бешенства в этом случае доставляют им живейшее удовольствие.

Мадемуазель де Ла Моль в один миг принялась осыпать Жюльена самыми чрезмерными выражениями презрения. Будучи чрезвычайно остроумной, она изумительно умела терзать чужое самолюбие, нанося ему жесточайшие удары.

В первый раз в жизни Жюльену приходилось выносить нападки сильного ума, воодушевленного самой яростной ненавистью. Менее всего на свете думая о том, чтобы защититься, он начал сам презирать себя. Выслушивая слова самого жестокого презрения, рассчитанного на то, чтобы разрушить в нем самом хорошее мнение о себе, он начал думать, что Матильда права и что она даже слишком сдержанна...

Что касается ее, она находила огромное удовольствие для своей гордости, так беспощадно бичуя его и себя за то обожание, которое она чувствовала к нем; несколько дней назад.

Ей не приходилось придумывать все те жестокости, которыми она осыпала его с таким удовольствием. Она повторяла только то, что уже в течение целой недели твердил в ее сердце голос, враждебный любви.

Каждое ее слово безмерно увеличивало адские муки Жюльена. Он хотел бежать, мадемуазель де Ла Моль властно схватила его за руку.

- Извольте заметить, - сказал он ей, - что вы говорите слишком громко, вас могут услышать из соседней комнаты.

- Что мне за дело! - возразила гордая мадемуазель де Ла Моль. - Кто смеет мне сказать, что меня слышат? Я хочу раз и навсегда излечить ваше ничтожное тщеславие от представлений, которые оно осмелилось создать себе на мой счет.

Когда Жюльен смог выйти из библиотеки, он был настолько изумлен, что не сознавал всю величину своего несчастья. "Итак, она не любит меня больше, - повторял он себе громко, словно желая убедиться в своем положении. - Значит, она любила меня всего восемь или десять дней, а я полюбил ее на всю жизнь.

Возможно ли, еще так недавно она была ничем для моего сердца, ничем!"

Сердце Матильды переполнилось горделивым ликованием: она смогла порвать с ним навеки! Она чувствовала себя счастливой, одержав столь блистательную победу над столь мощной привязанностью. "Итак, этот господинчик поймет раз и навсегда, что он не имеет и никогда не будет иметь никаких прав на меня". Она чувствовала себя такой счастливой, что действительно позабыла о всякой любви в эту минуту.

У человека менее страстного, чем Жюльен, эта сцена, столь унизительная, столь жестокая, уничтожила бы всякие следы любви. Не унижая себя ни на минуту, мадемуазель де Ла Моль наговорила ему столько неприятных, беспощадных вещей, что они могли показаться справедливыми даже при воспоминании о них.

Заключение, которое Жюльен сделал в первую минуту после этой поразительной сцены, было то, что Матильда отличается безмерной гордостью. Он твердо поверил, что теперь все между ними кончено, а между тем на следующее утро, за завтраком, он ощутил в ее присутствии неловкость и робость. До сих пор его нельзя было в этом упрекнуть. Обыкновенно во всех обстоятельствах жизни, как в малом, так и в большом, он точно знал, чего хочет, и держал себя соответственно.

В этот день после завтрака, когда госпожа де Ла Моль попросила Жюльена передать ей брошюру, которую принес ее священник утром, он, доставая ее с консоли, уронил старинную голубую вазу, чрезвычайно безобразную.

Госпожа де Ла Моль вскочила с криком ужаса и подошла рассмотреть обломки своей любимой вазы.

- Это была японская ваза, - говорила она, - она досталась мне от моей тетки, аббатисы Шельской; она была подарена голландцами регенту, принцу Орлеанскому, подарившему ее затем своей дочери...

Матильда подошла вместе с матерью и казалась довольной тем, что разбили вазу, которую она находила чрезвычайно уродливой. Жюльен стоял молча, но не слишком взволнованный: мадемуазель де Ла Моль очутилась совсем близко от него.

- Эта ваза, - сказал он ей, - погибла навеки, и то же произошло с чувством, которое когда-то царило в моем сердце. Прошу вас извинить меня за все безумства, которые оно заставило меня проделать.

И он вышел.

- Можно подумать, - сказала госпожа де Ла Моль после его ухода, - что господин Сорель очень доволен и горд тем, что он сделал.

Эти слова поразили Матильду. "Правда, - подумала она, - моя мать верно угадала: это как раз то, что он чувствует". И только теперь она перестала радоваться сцене, которую она ему устроила накануне. "Ну что ж, все кончено, - сказала она себе с видимым спокойствием. - Это будет мне уроком; эта ошибка ужасна, унизительна. Она придаст мне мудрости на всю оставшуюся жизнь".

"Почему я не сказал правды, - думал Жюльен. - Почему любовь, которую я чувствовал к этой сумасбродке, все еще меня мучает?"

Эта любовь не только не потухла, как он надеялся, но, наоборот, возрастала с ужасающей силой. "Она сумасшедшая, это правда, - думал он, - но разве она оттого менее очаровательна? Возможно ли быть прекраснее? Разве не соединилось в ней все, что есть самого восхитительного в самой утонченной цивилизации?" Эти воспоминания о прошлом счастье овладели всем существом Жюльена и вскоре побороли все доводы разума.

Напрасно борется разум с подобными воспоминаниями; его суровые попытки только увеличивают их очарование.

Спустя сутки после того, как он разбил японскую вазу, Жюльен был положительно одним из самых несчастных людей на свете.

XXI

Секретная нота

Car tout ce que je raconte, je l'ai vu; et si j'ai pu me tromper en le voyant, bien certainement je ne vous trompe point en vous le disant.

Lettre a l'Auteur1

1 Ибо все, что я рассказываю, я сам видел; а если, глядя на это, я в чем-либо и обманулся, то, во всяком случае, я не обманываю вас, рассказывая вам это.

Письмо к автору.

Маркиз призвал к себе Жюльена; господин де Ла Моль, казалось, помолодел, глаза его блестели.

- Поговорим немного о вашей памяти, - сказал он Жюльену. - О ней рассказывают чудеса! Могли бы вы выучить наизусть четыре страницы, отправиться в Лондон и повторить их? Но не изменяя ни одного слова!..

Маркиз нервно мял в руках номер "Quotidienne" и напрасно старался скрыть серьезный вид, которого Жюльен раньше не замечал у него, даже когда шел разговор о процессе Фрилера.

Жюльен был уже достаточно опытен, чтобы не удивляться шутливому тону, которым с ним старались говорить.

- Этот номер "Quotidienne", может быть, и не слишком занимателен; но, если господин маркиз разрешит, я завтра утром буду иметь честь прочитать его наизусть.

- Как! даже объявления?

- Слово в слово, не пропустив ни строчки.

- Вы ручаетесь? - спросил маркиз с внезапной серьезностью.

- Да, сударь, и только боязнь не сдержать слова могла бы одна помутить мою память.

- Вчера я позабыл у вас это спросить: я не буду заставлять вас клясться, что не передадите никому то, что вы услышите; я вас слишком хорошо знаю, чтобы оскорблять таким подозрением. Я поручился за вас и введу вас в салон, где соберутся двенадцать человек; вы станете записывать все, что каждый скажет. Не беспокойтесь, разговор не будет сбивчивым, каждый станет говорить по очереди, хотя и не будет строгого порядка, - прибавил маркиз, возвращаясь к своему обычному светскому тону. - Во время нашей беседы вам придется написать страниц двадцать; вы вернетесь сюда со мною, и мы из этих двадцати страниц выкроим всего четыре. Эти четыре страницы вы ответите мне завтра утром, вместо целого номера "Quotidienne". Вслед за этим вы немедленно уедете; во время пути вы будете держать себя, как молодой человек, путешествующей ради удовольствия. Поставьте себе задачей не обращать на себя ничьего внимания. Вы придете к очень важному лицу. Там вам придется обнаружить большую ловкость. Дело заключается в том, что надо будет обмануть всех окружающих, ибо среди секретарей и слуг этого лица есть люди, подкупленные нашими врагами, они постоянно подстерегают и перехватывают наших агентов.

Вы получите рекомендательное письмо, но это не имеет значения.

В тот момент, когда его сиятельство взглянет на вас, вы вынете часы, которые я вам даю на дорогу. Возьмите их сейчас, по крайней мере это будет уже сделано, и дайте мне ваши.

Герцог сам запишет под вашу диктовку те четыре страницы, которые вы выучите наизусть.

После этого, но ни в коем случае не раньше, заметьте это, вы сможете рассказать его сиятельству, если оно пожелает узнать, о заседании, на котором вы будете присутствовать.

Во время путешествия вас несколько развлечет то обстоятельство, что между Парижем и резиденцией министра найдется немало людей, которые от души желали бы пристрелить аббата Сореля. Тогда его миссия будет окончена, а для меня возникнет большое затруднение, ибо как мы узнаем, мой друг, о вашей смерти? Ваше усердие не может же простираться до того, чтобы самому сообщить нам об этом.

Сейчас же отправляйтеь купить себе платье, - продолжал маркиз с серьезным видом. - Оденетесь по моде позапрошлого года. Сегодня вечером вы должны быть одеты небрежно. Наоборот, в дороге вы будете одеты обычным образом. Это удивляет вас, ваша подозрительность настороже? Да, мой друг, одно из почтенных лиц, рассуждения которого вы услышите, вполне способно послать сведения, благодаря которым вас могут угостить, по меньшей мере сегодня вечером, опиумом в одной из милых гостиниц, где вы спросите себе ужин.

- Лучше, - сказал Жюльен, - сделать лишних тридцать лье и ехать в обход. Дело, вероятно, идет о Риме.

Маркиз принял высокомерный и недовольный вид, какого Жюльен никогда не видел у него со времен Бре-ле-О.

- Вы узнаете это, сударь, когда я сочту за нужное вам это сказать. Я не люблю вопросов.

- Это не был вопрос, - сказал Жюльен чистосердечно. - Клянусь вам, сударь, я думал вслух и искал в уме наиболее надежный путь.

- Да, ваш ум, очевидно, занес вас очень далеко. Не забывайте, что посланник вашего возраста не должен злоупотреблять доверием.

Жюльен был очень уязвлен. Его самолюбие подыскивало, но не находило оправданий.

- Поймите же, - прибавил господин де Ла Моль, - что всегда ссылаются на свои чувства, сделав глупость.

Через час Жюльен входил в комнату маркиза в старомодном костюме и галстухе сомнительной белизны, манеры его были подобострастны и во всей наружности что-то педантское.

Увидя его, маркиз прыснул со смеху и только тогда окончательно простил Жюльена.

"Если этот юноша меня обманет, - думал де Ла Моль, - то кому же доверять? А между тем, когда действуешь, доверять необходимо кому-нибудь. У моего сына и его блестящих друзей верности хватило бы на сто тысяч человек; если бы пришлось драться, они бы умерли у подножия трона, они знают все... кроме того, что требуется в данную минуту. Я готов поклясться, что ни один из них не способен выучить наизусть четыре страницы и проехать сто лье не попавшись. Норбер сумеет погибнуть, как его предки, но ведь это судьба любого рекрута..."

Маркиз впал в глубокую задумчивость. "А что касается умения умереть, - подумал он со вздохом, - пожалуй, это Сорель сумеет не хуже..."

- Сядем в карету, - сказал маркиз, как бы желая отогнать навязчивую мысль.

- Сударь, - сказал Жюльен, - пока мне перешивали этот костюм, я выучил наизусть первую страницу сегодняшнего "Quotidienne".

Маркиз взял газету. Жюльен ответил без запинки до последнего слова. "Хорошо, - сказал маркиз, державшийся в этот вечер большим дипломатом, - по крайней мере он не заметит, по каким улицам мы едем".

Они вошли в большой, довольно унылый зал, затянутый зеленым бархатом. Посредине комнаты лакей с сумрачным видом устанавливал большой обеденный стол, который он превратил затем в письменный, покрыв его обширным зеленым сукном, испачканным чернилами, - вероятно, наследием какого-нибудь министерства.

Хозяин дома был человек огромного роста, имя его не называлось; Жюльен нашел, что выражение его физиономии и красноречие целиком зависят от пищеварения.

По знаку маркиза Жюльен поместился на самом краю стола. Не зная, как держать себя, он принялся чинить перья. Украдкой он насчитал семь человек, но ему удавалось видеть только их спины. Двое из них, казалось, держали себя с господином де Ла Молем как равные, остальные обращались к нему более или менее почтительно.

Вошло без доклада новое лицо. "Как странно, - подумал Жюльен, - в этот салон входят без доклада. Может быть, ради меня приняли эту предосторожность?"

Все встали навстречу новоприбывшему. Он был украшен теми же почетными орденами, что и трое из присутствовавших уже в этом салоне. Разговаривали довольно тихо. Жюльену оставалось судить о новоприбывшем только на основании его лица и осанки. Он был небольшого роста, широкоплеч, румян, в блестящих глазах его отражалась злоба загнанного кабана.

Внимание Жюльена отвлекло прибытие почти одновременно с этим лицом другого, совершенно на него не похожего. Это был высокий человек, очень худощавый, на котором было надето несколько жилетов. Взгляд его был ласков, манеры учтивы.

"Он напоминает старого безансонского епископа, - подумал Жюльен. - Этот человек, очевидно, из духовенства, ему лет пятьдесят - пятьдесят пять, вид он имеет чрезвычайно отеческий".

Вошел молодой епископ Агдский и весьма удивился, когда, оглядывая присутствующих, он заметил Жюльена. Он не говорил с ним ни разу после церемонии в Бре-ле-О. Его удивленный взгляд смутил и рассердил Жюльена. "Как! - подумал он, - неужели знакомое лицо всегда приносит мне неприятность? Все эти знатные господа, которых я не знаю, нисколько меня не смущают, а взгляд этого молодого епископа леденит мою кровь. Надо сознаться, что я очень странное и чрезвычайно несчастное существо".

Маленький, очень смуглый человек вошел с шумом и начал говорить от самой двери; у него было желтое лицо и немного сумасшедший вид. Лишь только появился этот несносный говорун, как образовались группы, очевидно чтобы избавиться от скуки его слушать.

Удаляясь от камина, беседующие приближались к дальнему концу стола, где сидел Жюльен. Его положение становилось все более и более затруднительным, ибо теперь, несмотря на все усилия, он не мог не слышать и, хотя был неопытен, не мог не понимать всей важности того, о чем говорили без всякого стеснения; а как эти важные особы, которых он видел, должны были желать, чтобы это осталось в тайне!

Жюльен уже успел, хотя очень и не спешил, очинить штук двадцать перьев; но это занятие уже приходило к концу. Напрасно он искал приказания во взгляде господина де Ла Моля; маркиз, по-видимому, забыл о нем.

"То, что я делаю, совершенно нелепо, - думал Жюльен, продолжая очинять перья, - но лица с такими незначительными физиономиями, которые занимаются столь важными делами по собственному желанию или по поручению других, должны быть крайне осторожны. Мой злосчастный взгляд, должно быть, заключает в себе какой-то вопрос и малопочтителен, что непременно должно их задевать. Если же я буду держать глаза опущенными, будет казаться, что я стараюсь запомнить их слова".

Его смущение дошло до крайних пределов, он услышал престранные речи.

XXII

Беседа

La republique! - Pour un, aujourd' hui, qui sacrifierait tout au bien public, il en est des milliers et des millions qui ne connaissent que leurs jouissances, leur vanite. On est considere, a Paris, a cause de sa voiture et non a cause de sa vertu.

Napoleon Memorial1

1 Республика! Нынче на одного человека, готового пожертвовать всем ради общего блага, приходятся тысячи тысяч, миллионы таких, которым нет дела ни до чего, кроме собственного удовольствия и тщеславия. В Париже человека судят по его выезду, а отнюдь не по его достоинствам.

Наполеон. Мемориал Святой Елены.

Стремительно вошел лакей со словами: господин герцог де ***.

- Замолчите, вы просто болван, - сказал герцог, входя.

Он сказал это так величественно и так хорошо, что Жюльен невольно подумал, что умение сердиться на лакея составляет всю ученость этой важной особы. Жюльен поднял глаза, но тотчас их опустил. Он так верно угадал значение новоприбывшего, что боялся, как бы взгляд его не был принят за дерзость.

Этот герцог был человеком лет пятидесяти, одетый как денди, с походкой автомата. У него была вытянутая голова с большим носом, лицо, выдающееся вперед и точно стянутое; трудно было иметь вид более аристократичный и более незначительный. С его появлением заседание было объявлено открытым.

Наблюдения Жюльена были внезапно прерваны голосом маркиза де Ла Моля.

- Представляю вам аббата Сореля, - сказал маркиз. - Он одарен необычайной памятью. Всего час назад, когда я сказал ему о высокой миссии, которой он удостоился, он, дабы доказать мне свою память, выучил наизусть всю первую страницу "Quotidienne".

- А! странные сообщения этого бедного N., - сказал хозяин дома. Он торопливо схватил газету и, глядя на Жюльена с забавным видом, которому он старался придать внушительность, сказал: - Отвечайте, сударь.

Воцарилось глубокое молчание, взоры всех устремились на Жюльена; он отвечал так хорошо, что через двадцать строк герцог прервал его словом "довольно". Маленький человек со взглядом кабана сел к столу. Он был избран председателем и, едва усевшись на место, указал Жюльену на ломберный стол и велел поставить его возле себя. Жюльен уселся за этим столом со всеми принадлежностями для писания. Он насчитал вокруг зеленого стола двенадцать человек.

- Господин Сорель, - сказал герцог, - ступайте в соседнюю комнату, вас позовут.

Хозяин дома принял озабоченный вид.

- Ставни не закрыты, - заметил он тихо своему соседу. - Бесполезно смотреть в окно, глупо, - крикнул он Жюльену.

"Вот я и попал по меньшей мере в заговор, - подумал последний. - К счастью, этот заговор не таков, какие приводят на Гревскую площадь. Но если бы и была здесь опасность, я должен пойти на нее, хотя бы ради маркиза. Я счастлив, что могу загладить огорчение, которое когда-нибудь причинят ему мои безумства!"

Размышляя о своих безумствах и о своем горе, он внимательно всматривался во все окружающее. Только теперь он вспомнил, что не слышал названия улицы и что маркиз взял извозчика, чего с ним никогда не случалось.

Жюльен был надолго предоставлен своим размышлениям. Он находился в гостиной, обтянутой красным бархатом с широким золотым галуном. На маленьком столике стояло большое Распятие из слоновой кости, а на камине - книга о Папе господина де Местра с золотым обрезом, в великолепном переплете. Жюльен открыл ее, чтобы не выглядеть подслушивающим. Время от времени в соседней комнате раздавался громкий разговор. Наконец дверь открылась, Жюльена позвали.

- Помните, господа, - сказал председатель, - что с этого момента мы говорим в присутствии герцога де ***. Господин Сорель, - прибавил он, указывая на Жюльена, - молодой левит, преданный нашему святому делу; благодаря своей изумительной памяти он легко передаст, все мельчайшие подробности нашей беседы. Слово принадлежит вам, сударь, - сказал он, обращаясь к особе с отеческим видом, облаченной в несколько жилетов.

Жюльен нашел, что всего натуральнее было бы назвать его господином с жилетами. Он взял бумагу и принялся усердно записывать.

(Здесь автор предполагал усеять целую страницу многоточиями.

- Это выйдет очень неуклюже, - заметил ему издатель, - и обезобразит столь непринужденную повесть.

- Политика, - возразил автор, - это камень, висящий на шее литературы, менее чем за шесть месяцев он ее топит. Политика на фоне полета фантазии - это словно пистолетный выстрел во время концерта. Этому звуку, весьма негармоничному, не хватает в то же время и энергии. Он не согласуется ни с одним другим инструментом. Эта политика способна смертельно оскорбить одну половину читателей и навести смертельную скуку на другую, которая в утренней газете находит ее уместной и могущественной...

- Если ваши действующие лица не ведут политических бесед, - возражает издатель, - то это не французы тысяча восемьсот тридцатого года и ваша книга далеко не зеркало, как вы на то претендуете...)

Протокол Жюльена занял двадцать шесть страниц; мы извлекаем из него только бледное отражение, ибо пришлось, как всегда, выпустить из него все комичное, кажущееся часто неправдоподобным или отталкивающим. (Смотри Судебную газету.)

Человек с жилетами и отеческим видом (вероятно, то был епископ) часто улыбался, и тогда его глаза с длинными ресницами загорались странным блеском, принимая более определенное выражение. Этот человек, которого заставили говорить первым, раньше герцога ("Но кто же герцог, что это за герцог?" - думал Жюльен), по-видимому, для того, чтобы изложить общее мнение и выступить в роли поверенного, показался Жюльену очень нерешительным и мнения его весьма расплывчатыми, в чем так часто обвиняют чиновников. В дальнейшей беседе сам герцог упрекнул его в этом.

Сказав несколько фраз о морали и философской снисходительности, человек с жилетами продолжал:

- Благородная Англия, управляемая гениальным человеком, бессмертным Питтом, истратила сорок миллиардов франков, чтобы помешать революции. Если почтенное собрание позволит мне откровенно выразить одну печальную мысль, чего Англия не поняла в достаточной степени, что с человеком, подобным Бонапарту, в особенности если ему противополагают только одни прекрасные намерения, можно бороться только личными выступлениями...

- Ах! снова восхваление убийства! - сказал хозяин дома с беспокойством.

- Избавьте нас от ваших сантиментальных поучений! - воскликнул с досадой президент. Его взгляд кабана горел диким блеском. - Продолжайте, - обратился он к человеку с жилетами.

Щеки и лоб президента побагровели.

- Благородная Англия, - продолжал докладчик, - теперь раздавлена, ибо каждый англичанин, прежде чем оплатить свой хлеб, должен выплачивать проценты за эти сорок миллиардов, употребленных на борьбу с якобинцами. И Питта уже больше нет.

- Зато есть герцог Веллингтонский, - заметил один военный, приняв внушительный вид.

- Ради бога, молчите, господа! - воскликнул президент. - Если мы будем еще спорить, то присутствие господина Сореля окажется излишним.

- Известно, сударь, что вы начинены идеями, - сказал герцог с колкостью, глядя на военного, бывшего генерала Наполеона.

Жюльен понял, что эти слова заключали какой-то личный намек, весьма оскорбительный. Все улыбнулись; генерал-перебежчик казался вне себя от гнева.

- Питта нет больше, господа, - продолжал докладчик с унылым видом человека, отчаявшегося убедить слушателей. - И если бы даже явился в Англии новый Питт, нельзя два раза подряд дурачить нацию одними и теми же способами.

- Вот почему генерал-завоеватель, Бонапарт, теперь невозможен во Франции! - воскликнул вмешавшийся военный.

На этот раз ни председатель, ни герцог не посмели рассердиться, хотя Жюльен видел по их глазам, что они были к тому весьма склонны. Они опустили глаза, и герцог ограничился настолько громким вздохом, что все его слышали.

Но докладчик уже был раздосадован.

- Меня торопят, - заговорил он горячо, совершенно позабыв о вежливости и умеренном тоне, показавшимися Жюльену основами его характера, - меня торопят, чтобы я закончил; не принимают совершенно во внимание моих стараний не оскорбить ничьих ушей, как бы длинны они ни были. Ну что ж, господа, я буду краток.

Скажу вам вульгарным языком: Англия не располагает больше ни одним су для помощи доброму делу. Если бы сам Питт вернулся, то и ему, при всей его гениальности, не удалось бы обвести мелких английских собственников, ибо они хорошо знают, что одна только кампания и битва при Ватерлоо стоила им миллиард франков. Выражаясь ясно, - прибавил докладчик, все больше и больше оживляясь, - скажу вам: помогайте себе сами, ибо Англия не располагает ни одной гинеей для вашего дела, а когда Англия не платит, Австрия, Россия, Пруссия, богатые только храбростью, но не деньгами, не в состоянии предпринять против Франции более одного или двух походов.

Можно надеяться, что молодые солдаты, набранные якобинцами, будут разбиты в первой же кампании или, пожалуй, во второй; но в третьей - пусть я прослыву в ваших глазах за революционера, в третьей у вас будут солдаты тысяча семьсот девяносто четвертого года, которые нисколько не походили на солдат, завербованных в тысяча семьсот девяносто втором году.

Здесь его прервали сразу три или четыре человека.

- Сударь, - обратился председатель к Жюльену, - пройдите в соседнюю комнату переписать начисто начало вашего протокола.

Жюльен вышел с большим сожалением. Докладчик перешел к возможностям, которые составляли предмет его обычных размышлений.

"Они боятся, как бы я не стал над ними смеяться", - думал он. Когда его снова позвали, господин де Ла Моль говорил с серьезным видом, показавшимся весьма забавным Жюльену, хорошо его знавшему.

- ...Да, господа, в особенности это можно сказать об этом несчастном народе: будет ли он божеством, столом или лоханкой? Он будет божеством, восклицает баснописец. Вам, господа, по-видимому, должны принадлежать эти глубокие и великие слова. Действуйте сами, и благородная Франция снова восстанет почти в том же виде, какой ее создали наши предки и какой мы ее еще видели перед кончиной Людовика Шестнадцатого.

Англия, по крайней мере ее благородные лорды, не менее нас ненавидят гнусное якобинство. Без английского золота Австрия и Пруссия могут дать всего два-три сражения. Достаточно ли будет этого, чтобы привести к столь же счастливой оккупации, как та, которую господин Ришелье так бессмысленно растрепал в тысяча восемьсот семнадцатом году? Я этого не думаю.

Здесь его прервали, но все зашикали. Прервал снова бывший императорский генерал, жаждавший получить синюю ленту и занять важное место среди составителей секретной ноты.

- Я этого не думаю, - продолжал де Ла Моль, когда все умолкли.

Он подчеркнул слово "я" с дерзостью, очаровавшей Жюльена. "Это славно сказано, - подумал он, перо его летало по бумаге почти одновременно со словами маркиза. - Одним метким словом господин де Ла Моль уничтожает двадцать кампаний этого перебежчика".

- Но не одним только иностранцам, - продолжал маркиз спокойным тоном, - не одним иностранцам мы будем обязаны этой новой военной оккупацией. Из этой молодежи, пишущей зажигательные статьи в "Globe", выйдет три или четыре тысячи молодых подпоручиков, среди которых найдутся и Клебер, и Гош, и Журдан, и Пишегрю, но не столь благонамеренные.

- Мы не сумели его прославить, - заметил председатель, - надо было обеспечить ему бессмертие.

- Необходимо же, наконец, чтобы во Франции было две партии, - продолжал господин де Ла Моль, - но две партии не только по имени, а две партии, весьма определенно разграниченные. Узнаем, наконец, кого надо уничтожить. С одной стороны - журналисты, избиратели, словом, общественное мнение, молодежь и все, что ее восхищает. Пока она оглушает себя собственным пустословием, мы имеем преимущество, мы распоряжаемся бюджетом.

Здесь снова его прервали.

- Вы, сударь, - заметил господин де Ла Моль прервавшему его с изумительным высокомерием и спокойствием, - вы не распоряжаетесь, если это слово вас оскорбляет, - вы просто пожираете сорок тысяч франков, внесенных в государственный бюджет, и восемьдесят тысяч, получаемых вами по цивильному листу.

Ну что ж, сударь, раз вы меня к тому вынуждаете, я смело ставлю вас в пример. Подобно вашим благородным предкам, следовавшим за Людовиком Святым в Крестовый поход, вам бы следовало за эти сто двадцать тысяч франков снарядить по меньшей мере полк, отряд - что я говорю! - ну хоть пол-отряда, хотя бы там было не более пятидесяти человек, готовых драться, преданных доброму делу на жизнь и на смерть. Но у вас одни лакеи, которых вы в случае восстания сами испугаетесь.

Трон, алтарь, дворянство могут завтра же погибнуть, господа, если вы не создадите в каждом департаменте отряд из пятисот преданных людей; я говорю "преданных", не только в смысле французской доблести, но и испанского упорства.

Половина этого войска должна состоять из наших детей, наших племянников, словом, цвета дворянства. Каждый из них должен иметь при себе не болтливого мелкого буржуа, готового нацепить трехцветную кокарду, если снова начнутся события тысяча восемьсот пятнадцатого года, но простого крестьянина, прямодушного и чистосердечного, подобно Кателино; наш дворянин просветит его, сделает его своим молочным братом. Пусть каждый из нас жертвует пятую часть своего дохода на формирование этих маленьких отрядов из пятисот человек в каждом департаменте. Тогда мы можем рассчитывать на иностранную оккупацию. Никогда иноземный солдат не проникнет даже до Дижона, если не будет убежден, что в каждом департаменте он найдет пятьсот дружественных воинов.

Иностранные короли не станут нас слушать, пока мы им не сообщим, что у нас двадцать тысяч дворян, готовых взяться за оружие, чтобы открыть им доступ во Францию. Это обойдется нам дорого, скажете вы; господа, этой ценой мы спасаем свои головы. Между свободной печатью и существованием нас как дворян смертельная война. Делайтесь промышленниками, крестьянами или беритесь за оружие. Будьте нерешительны, если хотите, но не будьте глупы; откройте глаза.

Формируйте батальоны - скажу я вам словами якобинской песни; тогда найдется какой-нибудь благородный Густав-Адольф, который, тронутый неминуемой гибелью монархического принципа, бросится за триста лье от своего королевства и сделает для вас то, что Густав сделал для протестантских принцев. Вам угодно продолжать болтовню сложа руки? Через пятьдесят лет в Европе будут одни президенты республик и ни одного короля. Вместе с этими шестью буквами к-о-р-о-л-ь исчезнут с лица земли священники и дворяне. Я уже вижу одних кандидатов, заигрывающих с большинством подонков.

Как бы вы ни уверяли, что во Франции в настоящий момент нет генерала, известного и всеми любимого, что армия организована только в интересах престола и алтаря, что у нее отняты все ее старые воины, между тем как в каждом прусском и австрийском полку насчитывается пятьдесят унтер-офицеров, побывавших в огне... тем не менее двести тысяч юношей, принадлежащих к мелкой буржуазии, бредят войною...

- Достаточно неприятных истин, - сказало самодовольно важное лицо, вероятно занимавшее высокий духовный пост, ибо господин де Ла Моль приятно улыбнулся, вместо того чтобы рассердиться, что для Жюльена было очень знаменательным.

- Достаточно неприятных истин, - будем кратки, господа: человек, которому надо отрезать ногу в гангрене, напрасно стал бы повторять своему хирургу: эта больная нога совершенно здорова. Если мне позволено будет так выразиться, господа, благородный герцог де *** - наш хирург.

"Наконец великое слово сказано, - подумал Жюльен, - значит, сегодня ночью я помчусь в..."

XXIII

Духовенство, леса, свобода

La premiere loi de tout etre, c'est de se conserver, c'est de vivre. Vous semez de la ciguё et pretendez voir murir des epis!

Machiavel1

1 Основной закон для всего существующего - это уцелеть, выжить. Вы сеете плевелы и надеетесь вырастить хлебные колосья.

Макиавелли.

Человек с внушительной осанкой продолжал говорить. Видно было, что он знает свой предмет; умеренно, красноречиво и сдержанно, что очень понравилось Жюльену, он излагал великие истины:

- Во-первых, Англия не располагает ни одной гинеей для нашего дела; теперь в ней господствуют экономия и Юм. Даже Святые не дадут нам денег, а господин Брум нас высмеет.

Во-вторых, без английского золота невозможно добиться более двух кампаний от европейских государей; двух кампаний недостаточно, чтобы сразить мелкую буржуазию.

В-третьих, необходимо образовать во Франции военную партию, без чего монархические принципы Европы не отважатся даже на эти две кампании.

Четвертый пункт, который я осмеливаюсь вам предложить как несомненный:

Во Франции невозможно сформировать вооруженную партию без помощи духовенства. Говорю вам это смело, ибо я сейчас вам докажу, господа. Следует все предоставить духовенству.

Занимаясь денно и нощно делами, духовенство, управляемое высокоспособными людьми, проживающими вдали от бурь, в трехстах лье от ваших границ...

- Ах! Рим, Рим! - воскликнул хозяин дома.

- Да, сударь, Рим, Рим! - возразил кардинал горделиво. - Несмотря на все более или менее остроумные анекдоты, бывшие в моде в дни вашей молодости, я скажу во всеуслышание в тысяча восемьсот тридцатом году, что духовенство, руководимое Римом, одно еще способно воздействовать на простой народ.

Пятьдесят тысяч священников проповедуют одно и то же в день, указанный их вождями, и народ, в конце концов поставляющий солдат, скорее отзовется на голоса этих священников, чем на краснобайство мирян...

Этот личный намек возбудил ропот.

- Духовенство обладает гением, превосходящим ваш, - продолжал кардинал, возвышая голос. - Все шаги, которые вы совершали для главной цели - создать во Франции вооруженную партию, уже испробованы нами. Мы говорим о фактах... Кто роздал восемьдесят тысяч ружей в Вандее?.. и так далее.

Пока духовенство не получит свои леса, оно ничего не значит. При первой войне министр финансов пишет своим агентам, что денег хватает только на священника. В сущности, Франция не верит в Бога и любит войну. Кто бы ни заставил ее воевать, будет вдвойне популярен, так как воевать - значит заставить голодать иезуитов, выражаясь вульгарно. Воевать - значит избавить этих чудовищных гордецов, французов, от угрозы иностранного вмешательства.

Кардинала слушали благосклонно.

- Необходимо, - сказал он, - чтобы господин де Нерваль оставил министерство: его имя возбуждает ненужное раздражение.

При этих словах все поднялись с мест и заговорили сразу. "Меня опять ушлют",- подумал Жюльен, но даже благоразумный председатель забыл о присутствии и существовании Жюльена.

Взоры всех обратились на господина, которого Жюльен узнал. Это был господин де Нерваль, первый министр которого он видел на балу у герцога де Реца.

Беспорядок дошел до апогея, как выражаются газеты о парламентских заседаниях. И только через добрую четверть часа постепенно восстановилась тишина.

Тогда поднялся господин де Нерваль и заговорил тоном проповедника.

- Я не стану уверять вас, - сказал он странным голосом,- что я не дорожу своим постом. Господа, мне доказали, что мое имя увеличивает силы якобинцев, увлекая против нас многих умеренных. Итак, я добровольно удаляюсь; но пути Господни ясны для немногих. Но, - прибавил он, глядя пристально на кардинала, - у меня есть миссия. Небесный голос сказал мне: ты сложишь голову на эшафоте или восстановишь во Франции монархию и сведешь роль палат к тому, чем был парламент при Людовике Пятнадцатом, и, господа, я это сделаю.

Он замолк, сел на свое место. Воцарилось глубокое молчание.

"Вот отличный актер", - подумал Жюльен. Он, по обыкновению, ошибался, предполагая в людях слишком много ума. Оживленные дебаты этого вечера, и в особенности искренность спорящих, придали господину де Нервалю веру в свою миссию. Обладая большим мужеством, этот человек был совершенно лишен ума.

Полночь пробила во время молчания, воцарившегося после отважных слов "я это сделаю"; Жюльен нашел, что в звуке часов было что-то внушительное и мрачное. Он был растроган.

Вскоре прения возобновились с возраставшей энергией и невероятной наивностью. "Эти господа непременно отравят меня, - думал Жюльен в иные моменты. - Как можно говорить подобные вещи в присутствии плебея?"

Беседа еще продолжалась, когда часы пробили два. Хозяин дома уже давно спал; господин де Ла Моль принужден был позвонить, чтобы спросить новые свечи. Господин де Нерваль, министр, удалился без четверти два, внимательно вглядываясь перед уходом в лицо Жюльена, отражавшееся в зеркале, вблизи министра. После его ухода присутствующим стало легче.

- Бог знает, что этот человек наговорит еще королю! - шепнул человек в жилетах своему соседу, пока вставляли новые свечи. - Он может выставить нас в смешном свете и испортить нам будущее.

Надо сознаться, что он выказал редкую самоуверенность и даже наглость, явившись сюда. Он бывал здесь до своего поступления в министерство; но портфель меняет все, поглощает все интересы человека, он должен был это чувствовать.

Едва министр вышел, как бонапартистский генерал закрыл глаза; затем заговорил о своем здоровье, о своих ранах, посмотрел на часы и удалился.

- Держу пари, - сказал человек в жилетах, - что генерал побежал за министром; будет извиняться, что очутился здесь, и уверять, что он нами руководит.

Полусонные лакеи зажгли новые свечи.

- Решим наконец, господа, - сказал президент, - не стоит больше стараться убеждать друг друга. Подумаем о содержании ноты, которую через сорок восемь часов будут читать наши заграничные друзья. Здесь шла речь о министре. Мы можем сказать теперь, когда господина де Нерваля нет больше с нами: что нам за дело до министров, мы заставим их слушаться.

Кардинал одобрил его мысль тонкой улыбкой.

- Мне кажется, нет ничего легче, как резюмировать наше положение, - сказал молодой епископ Агды со сдержанным пламенем самого ярого фанатизма.

До сих пор он хранил молчание; его взгляд, который, по наблюдениям Жюльена, был сначала кроток и спокоен, загорелся при начале спора. Теперь все внутри него бушевало, подобно лаве Везувия.

- С тысяча восемьсот шестого по четырнадцатый год Англия провинилась лишь в одном, - говорил он. - Она не предпринимала ничего прямо и лично против особы Наполеона. Когда этот человек натворил герцогов и камергеров, когда он восстановил престол, миссия, возложенная на него Богом, была окончена. Оставалось только его сокрушить. Священное Писание учит нас во многих местах, как надо кончать с тиранами.

Здесь он привел несколько латинских цитат.

- В настоящее время, господа, надо уничтожить уже не одного человека, а целый Париж. Вся Франция подражает Парижу. К чему вооружать ваших пятьсот человек на департамент? Предприятие рискованное, которое этим не окончится. К чему мешать Францию в дело, которое касается одного Парижа? Париж один со своими газетами и салонами натворил зло, - пусть же погибнет новый Вавилон. Надо покончить борьбу между алтарем и Парижем. Эта катастрофа будет даже на пользу светским интересам трона. Почему Париж не смел дышать при Бонапарте? Спросите-ка это у пушек Святого Рока...

. . .

Только в три часа утра Жюльен вышел вместе с господином де Ла Молем.

У маркиза был сконфуженный и утомленный вид. Впервые в разговоре с Жюльеном в его тоне слышалась просьба. Он просил его дать слово никогда не говорить никому о чрезмерности усердия - это было его выражение,- случайным свидетелем которого ему пришлось быть.

- Даже нашему заграничному другу расскажите только, если он будет серьезно настаивать на желании узнать наших молодых безумцев. Что им за дело, если государство будет ниспровергнуто? Они сделаются кардиналами и спасутся в Риме. А мы в наших замках будем все перерезаны крестьянами.

Секретная нота, составленная маркизом из протокола в двадцать шесть страниц, написанных Жюльеном, была готова только без четверти пять.

- Я смертельно устал, - сказал маркиз, - это отразилось и на ноте, которой в конце недостает ясности. Я ею более недоволен, чем каким-либо делом в моей жизни. Слушайте, мой друг, - прибавил он, - отдохните несколько часов, а чтобы вас не похитили, я сам запру вас на ключ в вашей комнате.

На следующее утро маркиз отвез Жюльена в уединенный замок, довольно удаленный от Парижа. Там Жюльен встретил странных людей, которых принял за священников. Ему передали паспорт с вымышленным именем, и там наконец указано было место, цель его путешествия, о котором он до сих пор якобы не знает. Он сел в коляску один.

Маркиз нисколько не тревожился насчет его памяти. Жюльен несколько раз ответил ему наизусть секретную ноту, но он боялся, чтобы его не перехватили в пути.

- В особенности постарайтесь казаться фатом, путешествующим ради собственного удовольствия, - сказал маркиз ему дружелюбно, прощаясь с ним на пороге салона. - На вчерашнем нашем собрании, наверное, присутствовал не один мнимый собрат.

Путешествие было коротко и скучно. Едва Жюльен скрылся из глаз маркиза, как позабыл и о секретной ноте, и о своей миссии и стал думать о насмешках Матильды.

В одной деревушке за Мецем начальник станции объявил ему, что нет лошадей. Было десять часов вечера; Жюльен, сильно раздосадованный, спросил себе ужин. Прогуливаясь возле двери, он машинально вышел на двор к конюшням. Лошадей не было видно.

"А между тем вид у этого человека был странный, - подумал Жюльен, - он слишком бесцеремонно разглядывал меня".

Как видно, он начинал не доверять тому, что ему говорили. Намереваясь ускользнуть после ужина и желая разузнать на всякий случай кое-что о местности, он отправился в кухню, чтобы погреться у очага. Какова же была его радость, когда он нашел там синьора Джеронимо, знаменитого певца!

Усевшись в кресло возле самого огня, неаполитанец громко вздыхал и говорил больше, чем все двадцать немецких крестьян, в изумлении окруживших его.

- Эти люди хотят меня разорить, - громко повествовал он Жюльену. - Я обещал завтра петь в Майнце. Семь владетельных князей съехались туда, чтобы меня послушать. Выйдем-ка подышать свежим воздухом, - прибавил он многозначительно.

Они отошли на сто шагов, никто не мог их слышать.

- Знаете, в чем дело? - сказал он Жюльену. - Начальник станции мошенник. Разгуливая здесь, я дал двадцать су мальчишке, который мне все поведал. Двенадцать лошадей стоят в конюшне на другом конце деревни. Здесь хотят задержать какого-то курьера.

- Правда? - сказал Жюльен с наивным видом.

Открыть плутовство еще не все, надо было отсюда уехать, но это не удавалось ни Джеронимо, ни его другу.

- Подождем до утра, - сказал наконец певец, - нас в чем-то подозревают. Быть может, они подстерегают вас или меня. Завтра утром мы закажем хороший завтрак и, пока его будут готовить, отправимся гулять, улизнем, наймем лошадей и доскачем до следующей станции.

- А ваши пожитки? - сказал Жюльен, подумав, что, быть может, самому Джеронимо поручено его перехватить.

Пришлось ужинать и ложиться спать. Жюльен только что начал засыпать, когда его вдруг разбудили голоса двух людей, разговаривавших в его комнате без особого стеснения.

В одном из них он узнал начальника станции с потайным фонарем в руках. Он направлял его на чемодан Жюльена, который тот велел перенести из коляски в свою комнату. Рядом с ним какой-то человек преспокойно рылся в раскрытом чемодане. Жюльен мог рассмотреть только рукава его одежды, черные и узкие.

"Это сутана",- сказал он себе и тихонько взялся за пистолеты, положенные им под подушку.

- Не бойтесь, что он проснется, батюшка, - говорил начальник станции. - Их угостили винцом, которое вы сами изволили приготовить.

- Я не нахожу никаких бумаг, - ответил священник. - Много белья, духов, помады, безделушек; это светский молодой человек, преданный своим удовольствиям. Эмиссар скорее тот, который притворяется, что говорит с итальянским акцентом.

Оба человека приблизились к Жюльену, чтобы обшарить карманы его дорожного платья. Ему очень хотелось убить их как воров, тем более что это не имело бы для него последствий. Соблазн был велик. "Я окажусь дураком, - подумал он, - и скомпрометирую свою миссию". Обшарив его платье, священник сказал:

- Это не дипломат, - и благоразумно отошел от него.

"Если он дотронется до меня лично, горе ему, - подумал Жюльен. - Он еще может ударить меня кинжалом, но я этого не допущу".

Когда священник повернул голову, Жюльен чуть-чуть приоткрыл глаза. Каково было его изумление! Это был аббат Кастанед. И в самом деле, хотя оба человека старались говорить очень тихо, ему показался с самого начала один из голосов знакомым. Жюльену безумно захотелось освободить землю от одного из самых подлых негодяев...

"Но моя миссия!" - подумал он.

Священник и его помощник вышли. Четверть часа спустя Жюльен притворился будто только что проснулся. Он начал кричать и разбудил весь дом.

- Меня отравили! - восклицал он. - Как я страдаю!

Ему хотелось найти предлог, чтобы помочь Джеронимо. Он нашел его полузадохнувшимся от опия, подмешанного к вину.

Жюльен, ожидая подобной шутки, поужинал шоколадом, захваченным из Парижа. Он не сумел окончательно разбудить Джеронимо и уговорить его уехать.

- За все Неаполитанское королевство, - бормотал певец, - я не откажусь от наслаждения сном именно сейчас.

- А семь владетельных князей!

- Подождут.

Жюльен уехал один и без всяких новых приключений добрался до важной особы. Целое утро он напрасно потерял, чтобы добиться аудиенции. На его счастье, около четырех часов герцог пожелал прогуляться. Жюльен увидел, как он вышел пешком, и решился просить у него милостыню. Подойдя шага на два к герцогу, он вынул часы маркиза де Ла Моля и нарочито показал их.

- Следуйте за мной, поодаль, - сказали ему, не взглянув на него.

Пройдя четверть лье, герцог внезапно вошел в кофейню. В этой дрянной таверне, в жалкой комнатушке, Жюльен имел честь ответить герцогу свои четыре страницы. Когда он закончил, ему сказали:

- Повторите медленнее, с начала.

Герцог пометил себе кое-что. Идите пешком до следующей станции. Оставьте здесь ваши вещи и экипаж. Доберитесь до Страсбурга, как умеете, а 22-го этого месяца (тогда было 10-е) будьте в половине первого в этой самой кофейне. Выйдите отсюда через полчаса.

- Молчание!

Это были единственные слова, сказанные Жюльену. Этого было, однако, достаточно, чтобы он проникся истинным уважением. "Вот как делаются дела, - подумал он. - Что сказал бы этот великий государственный муж, если бы услыхал пылких болтунов третьего дня?"

Жюльену понадобилось два дня на дорогу до Страсбурга; ему казалось, что там нечего делать. Он сделал большой крюк. "Если этот дьявол аббат Кастанед узнал меня, то он не таков, чтобы легко потерять мои следы... Какая радость для него будет посмеяться надо мной и помешать моей миссии!"

Аббат Кастанед, начальник полиции конгрегации по всей северной границе, к счастью, не узнал Жюльена. А страсбургским иезуитам, хотя и очень рьяным, совершенно не пришло в голову наблюдать за ним, тем более что Жюльен, в своем синем сюртуке с крестом, имел вид молодого военного, сильно занятого своей особой.

XXIV

Страсбург

Fascination! tu as de l'amour toute son energie, toute sa puissance d'eprouver le malheur. Ses plaisirs enchanteurs, ses douces jouissances sont seuls au delа de ta sphere, je ne pouvais pas dire en la voyant dormir: elle est toute a moi, avec sa beaute d'ange et ses douces faiblesses! La voilа livree a ma puissance, telle que le ciel la fit dans sa misericorde pour enchanter un coeur d'homme.

Ode de Schiller1

1 Ослепление! Тебе дана вся пылкость любви, вся сила ее предаваться отчаянию. Ее пленительные радости, ее сладостные утехи - лишь это одно не в твоей власти. Я не мог сказать, глядя на нее спящую: вот она, вся моя, во всей своей ангельской красе, со всеми своими милыми слабостями. Она сейчас в моей власти вся как есть, как создал ее Господь Бог в своем милосердии, на радость и счастье мужскому сердцу.

Ода Шиллера.

Вынужденный провести целую неделю в Страсбурге, Жюльен старался развлекаться, мечтая о военной славе и преданности родине. Был ли он влюблен? Он этого не знал, но находил, что в душе его безраздельно царит Матильда над всеми помыслами и желаниями. Ему приходилось напрягать всю свою душевную энергию, чтобы не поддаться окончательно отчаянию. Думать о чем-нибудь, не имевшем никакого отношения к мадемуазель де Ла Моль, было для него совершенно невозможно. Прежде честолюбие, успехи тщеславия заставляли его позабыть о чувствах к госпоже де Реналь. Но Матильда заполонила все его существо; будущее он не мог себе представить без нее.

В этом будущем со всех сторон Жюльен видел одни неудачи. Такой высокомерный и требовательный в Верьере, теперь он впал в крайнюю, доходящую до смешного скромность.

Три дня назад он с удовольствием убил бы аббата Кастанеда, а если бы в Страсбурге ребенок нагрубил ему, он считал бы его правым. Перебирая в памяти неприятелей и соперников, встреченных им в жизни, он постоянно находил теперь себя кругом виноватым.

Теперь самым неумолимым врагом его сделалось яркое воображение, рисовавшее ему прежде непрерывные картины будущих блестящих успехов.

Полное одиночество - удел путешественника - еще увеличивало над ним власть этого мрачного воображения. Каким сокровищем явился бы для него друг! "Но,- думал Жюльен, - существует ли сердце, которое билось бы для меня? И даже если бы у меня был друг, разве честь не обязывает меня к вечному молчанию?"

В печальном настроении катался он верхом по окрестностям Келя; это местечко на берегу Рейна увековечено Дезе и Гувьоном Сен-Сиром. Немецкий крестьянин показывал ему ручейки, дороги, островки Рейна, прославленные подвигами этих двух великих генералов. Жюльен, ведя лошадь левой рукой, правой придерживал великолепную карту, украшающую "Мемуары" маршала Сен-Сира. Внезапно веселое восклицание заставило его поднять голову.

Это был князь Коразов, его лондонский приятель, обучавший его несколько месяцев назад основным приемам высшей светскости. Верный этому великому искусству, Коразов, прибывший в Страсбург и всего час назад в Кель, никогда в жизни не читавший ни одной строки об осаде 1796 года, принялся все объяснять Жюльену. Немец крестьянин смотрел на него с удивлением; он знал французский язык настолько, чтобы понимать, какие ужасные нелепости говорил князь. Жюльен, однако, был далек от мыслей крестьянина, он с удивлением смотрел на молодого щеголя, любовался его искусством ездить верхом.

"Счастливый характер, - думал он. - Как хорошо сидят на нем брюки, как изящно подстрижены его волосы! Увы! если бы я был таким, как он, вероятно, она не почувствовала бы ко мне отвращения после трехдневной любви".

Покончив с осадой Келя, князь обратился к Жюльену:

- У вас вид трапписта, вы чересчур воспользовались теми уроками серьезности, которые я вам давал в Лондоне. Печальный вид не соответствует хорошему тону; надо иметь вид скучающий. Если вы грустны, значит, вам чего-то не хватает, в чем-то потерпели неудачу.

Показывать же себя таким невыгодно. Если же вы, наоборот, скучаете, то в невыгодном свете оказывается тот, кто напрасно старался вам понравиться. Поймите же, мой милый, как значителен этот промах.

Жюльен швырнул экю крестьянину, слушавшему их, разинув рот.

- Чудесно, - сказал князь, - в этом есть грация, благородство, презрение! Отлично!

И он пустил свою лошадь в галоп. Жюльен последовал за ним, преисполненный самого нелепого восхищения.

"Ах! если бы я был таков, она бы не могла мне предпочесть де Круазнуа!" Чем более его ум поражался нелепостями князя, тем более он презирал себя за восхищение ими и чувствовал себя несчастным оттого, что он не таков. Отвращение к самому себе дошло у него до крайней степени.

Князь, заметив его глубокую грусть, сказал ему по дороге в Страсбург:

- Э-э, любезный друг, уж вы не проигрались ли или не влюбились ли в какую-нибудь актрису?

Русские копируют французские нравы, впрочем, с опозданием на пятьдесят лет. Они еще теперь увлекаются веком Людовика Пятнадцатого.

Эти шутки насчет любви вызвали слезы на глазах Жюльена. "Почему бы не посоветоваться мне с этим столь любезным человеком?" - подумал он вдруг.

- Ну да, мой друг, - сказал он князю, - вы застаете меня в Страсбурге безумно влюбленным и к тому же покинутым. Очаровательная женщина в одном из соседних городов выставила меня после трех дней страстной любви, и эта перемена убивает меня.

Он обрисовал князю поступки и характер Матильды под вымышленными именами.

- Довольно, - сказал Коразов, - не стоит продолжать: чтобы внушить доверие к вашему исцелителю, я докончу за вас остальное. Муж этой молодой женщины страшно богат, и, вероятно, она принадлежит к самому знатному обществу. Она должна чем-то особенно гордиться.

Жюльен кивнул, у него не хватало мужества говорить.

- Отлично, - продолжал князь, - вот три довольно горькие пилюли, которые вы начнете принимать не откладывая:

Первое. Видеть ежедневно госпожу... как вы ее называете?

- Госпожа де Дюбуа.

- Что за имя! - сказал князь, покатываясь со смеху.- Впрочем, извините, оно для вас священно. Значит, дело в том, чтобы видеться ежедневно с госпожой де Дюбуа: не кажитесь ей холодным или обиженным; помните великий принцип вашего века: будьте противоположны тому, чего от вас ожидают. Кажитесь ей точно таким, каким вы были за неделю до того, как она удостоила вас своей благосклонностью.

- Ах! тогда-то я был спокоен,- воскликнул Жюльен с отчаянием, - я воображал, что здесь играет роль жалость...

- Бабочка обжигается о свечку,- продолжал князь, - сравнение старое как мир.

Во-первых, вы будете ежедневно ее видеть.

Во-вторых, вы начнете ухаживать за одной из дам ее круга, но без всяких проявлений страсти, понимаете? Я не скрываю от вас, ваша роль трудна; вы играете комедию, и если догадаются, что вы ее играете, вы пропали.

- Она так умна, а я так глуп! Я пропал, - сказал Жюльен грустно.

- Нет, вы только более влюблены, чем я полагал. Госпожа де Дюбуа чрезвычайно занята собою, как все женщины, которым небо послало или слишком знатное происхождение, или слишком большое состояние. Она сосредоточивается на себе, вместо того чтобы сосредоточиться на вас, следовательно, она вас не знает. Во время этих приступов любви, когда она отдалась вам, она видела в вас героя своих грез, а не то, что вы есть в самом деле...

Но к черту, это ведь всё азбучные истины, мой дорогой Сорель, разве вы школьник?

Зайдем-ка в этот магазин; вот очаровательный черный галстух, он точно работы Джона Андерсона из Лондона, Сделайте мне одолжение, возьмите его и бросьте эту гнусную черную веревку, которая у вас на шее.

- Ах да, - продолжал князь, выходя из магазина первого страсбургского галантерейщика, - из кого состоит общество мадам де Дюбуа? Боже! Что за фамилия? Не сердитесь, мой милый Сорель, это сильнее меня... За кем же вы начнете ухаживать?

- За одной страшной ханжой, дочерью чулочного фабриканта, страшно богатого. У нее чудесные глаза, они мне безумно нравятся. Без сомнения, она занимает особое место в городе, но среди своего величия она краснеет и теряется, когда при ней говорят о торговле и лавках. К несчастью, ее отец был одним из самых известных купцов в Страсбурге.

- Итак, если заговорят о промышленности,- сказал князь со смехом, - вы уверены, что ваша красавица станет думать о себе, а не о вас. Эта черта прелестна и очень полезна, она помешает вам забыться, любуясь ее прекрасными глазами; успех обеспечен.

Жюльен подумал о госпоже де Фервак, часто посещавшей особняк де Ла Моля. Это была красивая иностранка, вышедшая замуж за маршала де Фервака за год до его смерти. По-видимому, целью ее жизни было заставить забыть, что она дочь промышленника, и, чтобы обратить на себя внимание хоть чем-нибудь в Париже, она напустила на себя добродетель.

Жюльен искренне восхищался князем; чего бы он ни дал, чтобы обладать его насмешливостью. Разговор между двумя друзьями длился бесконечно; Коразов был в восхищении: никогда еще ни один француз не слушал его так долго. "Итак, я дошел наконец до того, - говорил себе князь в восторге, - что меня слушают, когда я читаю моим учителям наставления!"

- Мы с вами условились, - говорил он Жюльену в десятый раз,- ни тени страсти, когда вы будете говорить с молодой красавицей, дочерью чулочного торговца, в присутствии госпожи де Дюбуа. Напротив, в письмах выражайте самую пламенную страсть. Читать хорошо написанное любовное письмо - высочайшее наслаждение для ханжи; это для нее минута передышки. Здесь она не играет комедию, она слушает свое сердце. Итак, пишите по два письма в день.

- Никогда, никогда! - воскликнул Жюльен в отчаянии. - Я скорее готов дать себя истолочь в ступке, чем сочинить три фразы. Я превратился в труп, мой милый, ничего путного не ждите от меня. Предоставьте мне умереть на краю дороги.

- А кто вам говорит о сочинении фраз? В моем дорожном несессере находятся шесть томов образцовых любовных писем. Здесь есть на всякий женский нрав и для самых высоких добродетелей. Разве Калиский не ухаживал в Ричмонд-Террасе, знаете, в трех лье от Лондона, за самой хорошенькой квакершей в Англии?

Жюльен чувствовал себя менее несчастным, когда он в два часа ночи простился со своим другом.

На следующий день князь позвал переписчика. Два дня спустя Жюльен обладал пятьюдесятью тремя любовными письмами, тщательно пронумерованными и предназначавшимися для самой суровой и мрачной добродетели.

- Пятьдесят четвертого письма нет, - сказал князь, - ибо Калиского выставили. Но не все ли вам равно, если дочь чулочного фабриканта прогонит вас, раз вы хотите подействовать только на сердце госпожи де Дюбуа?

Друзья ежедневно катались верхом: князь был в восторге от Жюльена. Не зная, чем выразить ему свою внезапную симпатию, он в конце концов предложил ему посватать одну из своих кузин, богатую московскую наследницу.

- Женившись, - прибавил он, - вы благодаря моим связям и вашему ордену через два года будете уже полковником.

- Но ведь этот орден пожалован мне не Наполеоном, - сказал Жюльен.

- Что ж такое, - возразил князь, - разве не Наполеон создал его? Он еще считается первым орденом в Европе.

Жюльен чуть не согласился на его предложение, но он должен был еще вернуться к знатной особе. Расставаясь с Коразовым, он обещал ему писать. Получив ответ на секретную ноту, он поспешно направился в Париж. Пробыв в одиночестве два дня, он понял, что оставить Францию и Матильду показалось бы ему горше смерти. "Я не женюсь на миллионах, которые мне предлагает Коразов, - сказал он себе, - но послушаюсь его советов. В конце концов, искусство обольщать - его ремесло; с пятнадцати лет он занимается исключительно этим - теперь ему тридцать. Нельзя назвать его глупым, он хитер и пронырлив. Энтузиазм, поэзия не совместимы с его характером: это настоящий прокурор. Тем более он не должен ошибаться.

Итак решено, я начну ухаживать за госпожой де Фервак. Быть может, она надоест мне очень скоро, но я буду смотреть в ее прекрасные глаза, столь напоминающие мне те, которые меня любили больше всего на свете. Она иностранка; мне придется наблюдать новый нрав.

Я безумец, я гублю себя. Я должен следовать советам друга и не полагаться на самого себя".

XXV

Ведомство добродетели

Mais si je prends de ce plaisir avec tant de prudence et de circonspection, ce ne sera plus unиplaisir pour moi.

Lope de Vega1

1 Но если я буду вкушать это наслаждение столь рассудительно и осторожно, оно уже не будет для меня наслаждением.

Лопе де Вега.

Едва вернувшись в Париж и передав бумаги маркизу де Ла Молю, который принял их с разочарованным видом, наш герой поспешил к графу Альтамире. Этот прекрасный иностранец отличался, кроме того что был приговорен к смерти, серьезностью и религиозностью; эти два достоинства, а еще больше - знатное происхождение графа, вполне отвечали вкусам госпожи де Фервак, часто видавшейся с ним.

Жюльен признался ему очень серьезно, что без ума влюблен в последнюю.

- Это женщина чрезвычайно возвышенная и добродетельная, - отвечал Альтамира, - лишь слегка напыщенная и лицемерная. Бывает, что я понимаю каждое из ее слов, но не понимаю всей фразы целиком. Часто она заставляет меня думать, что я не так хорошо знаю французский язык, как думаю. Знакомство с нею заставит говорить о вас; это придаст вам вес в обществе. Но давайте поедем к Бюстосу, - продолжал граф Альтамира, любивший делать все систематически, - он ухаживал за маршальшей.

Дон Диего Бюстос заставил пространно изложить себе дело, не произнося ни слова, точно адвокат, выслушивающий клиента. У него было полное лицо монаха с черными усами, непроницаемо серьезное; впрочем, это был добрый карбонарий.

- Я понимаю, - сказал он наконец Жюльену. - Были у маршальши де Фервак возлюбленные или нет? Есть ли у вас какая-либо надежда на успех? Вот в чем вопрос. Я должен вам сказать: что касается меня, то я потерпел поражение. Теперь, когда мои раны зажили, скажу вам следующее: часто она бывает капризна и, как вы скоро узнаете, довольно мстительна.

Я не нахожу у нее желчного темперамента, свойственного талантливым натурам и бросающего на все поступки отблеск страсти. Наоборот, своему спокойствию и чисто голландской флегматичности она обязана тем, что сохранила свою редкую красоту и столь свежие краски.

Жюльена раздражали медлительность и непоколебимое спокойствие испанца; время от времени у него невольно вырывались односложные восклицания.

- Угодно ли вам меня выслушать? - сказал ему серьезно дон Диего Бюстос.

- Простите мою furia francese (Французская горячность (ит.).); я весь превращаюсь в слух, - сказал Жюльен.

- Итак, госпожа де Фервак очень склонна к ненависти; она беспощадно преследует людей, которых никогда не видала - адвокатов, бедняков-писателей, сочиняющих песни, например Колле, знаете?

J'ai la marotte

D'aimer Marote, etc.

И Жюльен должен был выслушать всю песенку до конца. Испанец, казалось, был очень доволен возможностью петь по-французски.

Эта дивная песенка никогда еще не выслушивалась с большим нетерпением. Окончив, дон Диего сказал:

- Маршальша заставила сместить автора этой песенки:

Un jour l'amour au cabaret.

Жюльен испугался, как бы он не вздумал пропеть и эту. Но он ограничился ее разбором. На самом деле, она была весьма непристойна.

- Когда маршальша вознегодовала против этой песенки, - сказал дон Диего, - я заметил ей, что женщина в ее положении не должна читать всех печатающихся глупостей. Какие бы успехи ни совершали набожность и серьезность, во Франции всегда будет существовать литература для кабачков. Когда госпожа де Фервак добилась, что у бедного автора на полупенсии отняли его место в тысячу восемьсот франков, я сказал ей: берегитесь, вы атаковали этого рифмоплета вашим оружием, он может вам ответить своими стихами: сочинит песенку, высмеивающую добродетель. Раззолоченные салоны будут на вашей стороне, но люди, любящие посмеяться, будут повторять его эпиграммы. Знаете, что маршальша ответила мне? Ради Господа Бога я готова на глазах всего Парижа пойти на пытку; это явилось бы новым зрелищем во Франции. Народ научился бы уважать высокие качества. Это был бы лучший день в моей жизни. Говоря это, она была прекрасна как никогда.

- А глаза у нее просто великолепны! - воскликнул Жюльен.

- Я вижу, что вы влюблены... Итак,- продолжал разглагольствовать дон Диего Бюстос, - у нее не желчный темперамент, располагающий к мстительности. И если все-таки она любит наносить вред, то это потому, что она сама несчастна, я подозреваю у нее какое-нибудь тайное горе. Уж не утомила ли ее взятая на себя добродетельная роль?

Испанец довольно долго смотрел на него молча.

- Вот в чем вопрос, - прибавил он серьезно, - и вот что может внушить вам некоторую надежду. Я много думал об этом в продолжение двух лет, когда состоял ее покорным слугой. Все ваше будущее, господин влюбленный, зависит от этой проблемы. Не надоела ли ей роль ханжи и не несчастье ли причина ее злости?

- Или же, - проговорил Альтамира, выходя из своего глубокого молчания, - это то, что я повторял тебе двадцать раз. Это просто французское тщеславие: воспоминание об отце, пресловутом суконщике, отравляет жизнь этой мрачной и угрюмой по природе натуры. Единственным счастьем для нее было бы жить в Толедо и находиться в тисках духовника, постоянно угрожающего ей муками разверстого ада.

Когда Жюльен уходил, дон Диего сказал ему все с той же важностью.

- Альтамира сообщил мне, что вы из наших. Настанет день, когда вы нам поможете возвратить свободу, и потому я хочу помочь вам в этой маленькой забаве. Вам следует ознакомиться со стилем маршальши; вот четыре письма, написанных ее рукой.

- Я велю их списать, - воскликнул Жюльен, - и верну их вам.

- И никогда никто не узнает ни слова из нашего разговора.

- Никогда, даю слово! - воскликнул Жюльен.

- В таком случае да поможет вам Бог! - прибавил испанец и молча проводил до лестницы Альтамиру и Жюльена.

Эта сцена слетка позабавила нашего героя; он готов был улыбаться. "Вот вам и набожный Альтамира, - подумал он, - помогающий мне в попытке обольщения".

В течение этого важного разговора с дон Диего Бюстосом Жюльен внимательно прислушивался к бою стенных часов.

Приближался час обеда. Он сейчас увидит Матильду! Вернувшись, он занялся своим туалетом весьма тщательно.

"Первая глупость, - подумал он, спускаясь с лестницы. - Надо следовать буквально предписаниям князя".

Он вернулся к себе и переоделся в простой дорожный костюм. "Теперь,- подумал он,- надо следить за своим взглядом". Было еще только половина шестого, а обед начинался в шесть. Он прошел в гостиную, где никого не было. При виде голубого диванчика он растрогался до слез; вскоре его щеки запылали. "Надо покончить с этой дурацкой сентиментальностью, - сказал он себе с гневом, - она меня выдаст". Он взял газету и три или четыре раза прошел из гостиной в сад и обратно.

Спрятавшись за большим дубом, весь дрожа, он решился наконец поднять глаза на окно мадемуазель де Ла Моль. Оно было герметически закрыто; он чуть не упал и долго стоял, прислонясь к дубу; затем, шатаясь, пошел взглянуть на лестницу садовника.

Цепь, вырванная им при обстоятельствах - увы! - тогда все было иначе, не была починена. В порыве безумия Жюльен поднес ее к губам.

Долго бродид он, переходя из гостиной в сад, и наконец почувствовал себя страшно утомленным; это был первый достигнутый им успех, очень его обрадовавший. "Мой взгляд будет казаться потухшим и не выдаст меня!" Постепенно все начали собираться в салон; никогда еще сердце Жюльена не замирало так мучительно всякий раз, как открывалась дверь.

Сели за стол. Наконец появилась мадемуазель де Ла Моль, верная своей привычке заставлять себя ждать. Она сильно покраснела, увидав Жюльена; ей не сообщили о его приезде. По совету Коразова Жюльен взглянул на ее руки; они дрожали. Чрезвычайно взволнованный этим открытием, он был до того счастлив, что казался лишь утомленным.

Господин де Ла Моль рассыпался ему в похвалах. Маркиза заговорила с ним и обратила внимание на его усталый вид. Жюльен повторял себе ежеминутно: "Я не должен много смотреть на мадемуазель де Ла Моль, но мой взгляд не должен также ее избегать. Надо казаться таким, каким я был за неделю до моего несчастья..." Он представился очень довольным своим успехом и остался в гостиной. В первый раз он выказывал внимание хозяйке дома и употреблял все усилия, чтобы вовлечь в разговор присутствующих и поддержать оживленную беседу.

Его учтивость не осталась без награды; в восемь часов возвестили появление маршальши де Фервак. Жюльен исчез и вновь появился, одетый с чрезвычайным старанием. Госпожа де Ла Моль была бесконечно благодарна ему за такой знак почтения и, желая выразить ему свое удовольствие, заговорила с госпожой де Фервак о его поездке. Жюльен поместился возле маршальши так, чтобы Матильда не могла видеть его лица. Усевшись таким образом по всем правилам искусства, он начал самым неумеренным образом восхищаться госпожой де Фервак. Одно из пятидесяти трех писем, подаренных ему князем Коразовым, начиналось как раз тирадой восхищения.

Маршальша объявила, что едет в Оперу. Жюльен последовал за ней; он нашел там кавалера де Бовуази, который провел его в ложу камер-юнкеров, находившуюся рядом с ложей госпожи де Фервак. Жюльен не спускал с нее глаз. "Мне следует, - сказал он себе, - вернувшись домой, вести журнал своей атаки; иначе я перезабуду все мои маневры". Он заставил себя написать две или три страницы об этом скучном предмете, и таким образом - о удивление! - ему удалось почти не думать о мадемуазель де Ла Моль.

Во время его отсутствия Матильда почти позабыла о нем. "В конце концов, это самый заурядный человек, - думала она, - его имя будет мне постоянно напоминать о величайшей глупости в моей жизни. Надо вернуться к обыденным понятиям благоразумия и чести; забывая их, женщина гибнет". Она выразила намерение наконец заняться устройством брака с маркизом де Круазнуа, так долго подготовлявшимся. Последний был вне себя от радости и весьма удивился бы, если б услыхал, что Матильда поступала так единственно из покорности судьбе.

Все намерения мадемуазель де Ла Моль изменились при виде Жюльена. "Вот мой муж, - подумала она, - и если я хочу поступать благоразумно, то, разумеется, должна выйти замуж только за него".

Она ожидала, что Жюльен начнет ей надоедать своим несчастным видом, и приготовила ему ответ, ибо была уверена, что по выходе из-за стола он постарается сказать ей несколько слов. Но он и не думал этого делать, оставался все время в гостиной, не обращая даже взгляда по направлению к саду, одному богу известно, с каким трудом! "Лучше всего сейчас же с ним объясниться",- подумала мадемуазель де Ла Моль. Она одна сошла в сад; Жюльен не появлялся. Матильда начала прогуливаться мимо дверей гостиной. Она увидела, что он оживленно описывает госпоже де Фервак развалины старых замков, украшающих холмистые берега Рейна и придающих им такую поэтичность. Он уже начинал привыкать к обращению с сентиментальными и вычурными фразами, которые принимаются в некоторых салонах за живость ума.

Князь Коразов мог бы вполне возгордиться, если бы очутился в Париже: этот вечер прошел вполне по его программе. Поведение Жюльена в следующие дни также заслужило бы его одобрение.

Члены тайного правительства получили возможность вследствие интриг располагать несколькими синими лентами; маршальша де Фервак требовала, чтобы дядю ее отца наградили орденом Почетного легиона. Маркиз де Ла Моль требовал того же для своего тестя; они объединились в этом стремлении, и маршальша почти ежедневно появлялась в особняке де Ла Моля. От нее-то Жюльен узнал, что маркиз скоро будет министром: он предложил Камарилье весьма остроумный план уничтожения Хартли без всяких потрясений в течение трех лет.

Если бы господин де Ла Моль сделался министром, то Жюльен мог рассчитывать на епископство. Но теперь для него все эти важные соображения словно подернулись туманом. Его воображение различало их только смутно и отдаленно. Несчастная любовь, превратившая его в маньяка, заставила его смотреть на все исключительно с точки зрения близости к мадемуазель де Ла Моль. Он рассчитывал, что через пять или шесть лет усилий ему удастся заставить ее снова полюбить себя.

Как видно, эта столь рассудительная голова дошла до состояния полного безумия. Изо всех его прежних качеств у него оставалась только некоторая настойчивость. Решившись твердо следовать советам князя Коразова, он каждый вечер усаживался возле кресла госпожи де Фервак, но не мог выдавить из себя ни слова.

Усилия, которые он делал над собой, чтобы показаться Матильде излеченным от любви, поглощали все его душевные силы, он казался даже подле маршальши каким-то полуживым существом; даже глаза его потеряли весь свой огонь, как это бывает при сильных физических страданиях.

Так как все мнения госпожи де Ла Моль являлись только отголоском мнений ее мужа, который мог сделать ее герцогиней, то в течение нескольких дней она превозносила до небес достоинства Жюльена.

XXVI

Любовь нравственная

There also was of course in Adeline

That calm patrician polish in the adress,

Which ne'er can pass the equinoctial line.

Of any thing which Nature would express:

Just as a Mandarin finds nothing fine,

At least his manner suffers not to guess

That any thing he yiews can greatly please.

Don Juan, с. XIII, st. 84l

1 У Аделины, несомненно, был

Патрицианский холод в обращенье,

Тот светский лоск, что сдерживает пыл

Всех чувств живых, страшась, как преступленья,

Нарушить равновесье. Так застыл,

Невозмутим, исполненный презренья,

В своем величье, важный мандарин.

Байрон. Дон Жуан, п. XIII, стр. XXXIV.

"Что-то странное есть во взглядах всей этой семьи,- думала маршальша. - Все они очарованы своим молодым аббатиком, который умеет только слушать и смотреть своими, правда довольно красивыми, глазами".

Жюльен, со своей стороны, находил в манерах маршальши образец того аристократического такта, преисполненного крайней вежливости и недоступности никакому живому чувству. Неожиданное движение, неумение овладеть собою неприятно поразило бы госпожу де Фервак почти так же, как недостаток величественности в обращении с низшими. Малейшее проявление чувствительности казалось ей чем-то вроде морального опьянения, которого следует стыдиться и которое сильно вредит собственному достоинству особы высшего общества. Ее величайшим удовольствием был разговор о последней охоте короля, ее любимой книгой были "Мемуары" герцога Сен-Симона, особенно часть, относящаяся к генеалогии.

Жюльен хорошо знал место в гостиной, с которого благодаря эффекту освещения красота госпожи де Фервак выигрывала больше всего. Он заранее занимал его, стараясь при этом поставить свой стул так, чтобы не видеть Матильды. Удивленная его старанием избегать ее, она покинула в один прекрасный день голубой диван и, взяв свою работу, уселась у столика близ кресла маршальши. Жюльен видел ее теперь очень близко из-за шляпы госпожи де Фервак. Глаза, управлявшие его судьбой, сначала испугали его, затем внезапно вывели из обычной апатии; он стал говорить, и на этот раз очень хорошо.

Жюльен обращался к маршальше, но единственной целью его слов было воздействовать на душу Матильды. Он до того воодушевился, что госпожа де Фервак наконец перестала понимать, что он говорит.

Это было его первой заслугой. Если бы Жюльену вздумалось употребить несколько фраз в духе немецкого мистицизма, высокого благочестия или иезуитского лицемерия, то маршальша не замедлила бы причислить его к выдающимся людям, призванным обновить свой век.

"Если он настолько безвкусен, - думала мадемуазель де Ла Моль, - чтобы говорить с таким жаром и так долго с госпожой де Фервак, я не буду его больше слушать". И до конца вечера она осталась верна своему слову, не без некоторых усилий.

В полночь, когда она взяла свечу, чтобы проводить мать до ее комнаты, госпожа де Ла Моль остановилась на лестнице и принялась пламенно восхвалять Жюльена. Матильда окончательно вышла из себя; она не могла уснуть всю ночь. Одна мысль успокаивала ее: "Тот, кого я презираю, может показаться в глазах маршальши человеком высоких достоинств".

Стендаль - Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 7 часть., читать текст

См. также Стендаль (Stendhal) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :