Стендаль
«Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 4 часть.»

"Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 4 часть."

Жюльен наблюдал с интересом, близким к зависти, самых неотесанных крестьян, поступавших в семинарию. В момент, когда они меняли свою ратиновую куртку на черную одежду, все их образование ограничивалось беспредельным уважением к деньгам, к звонкой монете, как говорят во Франш-Конте.

Это торжественная и героическая манера выражения высокой идеи наличных денег.

Счастье для этих семинаристов, подобно героям романов Вольтера, заключается прежде всего в хорошем обеде. Жюльен замечал почти у всякого из них врожденное почтение к человеку, носящему платье из тонкого сукна. Это чувство признает относительную справедливость, подобную той, которую практикуют наши суды... "Можно ли тягаться, - повторяли они часто между собою, - с толстосумами?"

Этим словом в долинах Юры обозначают богатого человека. Поэтому можно судить об их уважении к самому богатому изо всех - к правительству!

Не улыбнуться почтительно при одном имени господина префекта считается неосторожным в глазах бургундских крестьян; а неосторожность бедняка тотчас наказывается лишением хлеба.

В первое время Жюльен почти задыхался от душившего его презрения, но в конце концов он проникся к ним жалостью: зачастую случалось отцам большинства его товарищей, возвращаясь в зимние вечера в свои дома, не находить там ни хлеба, ни каштанов, ни картофеля. "Что же удивительного, - говорил себе Жюльен, - если, на их взгляд, счастлив тот, у кого, во-первых, есть хороший обед, а затем и хорошее платье! У моих товарищей прочное призвание, т.е. они видят в духовном звании постоянное продолжение этого счастья: хорошо обедать и тепло одеваться зимой".

Жюльену случилось раз услышать, как один юный семинарист, одаренный фантазией, говорил своему сотоварищу:

- Почему бы не стать мне Папой, подобно Сиксту Пятому, который пас свиней?

- Папами выбирают только итальянцев, - отвечал его товарищ. - Но, наверное, из нас будут выбирать на места старших викариев, каноников и, может, даже епископов. Господин П..., шалонский епископ, сын бочара: это ремесло моего отца.

Однажды, во время урока догматики, аббат Пирар послал за Жюльеном. Бедняга был в восторге освободиться из моральной и физической тяготы, которая окружала его.

Жюльен был встречен ректором так же, как в тот напугавший его день поступления в семинарию.

- Объясните мне, что написано на этой игральной карте, - сказал он Жюльену, глядя на него так, что тот готов был провалиться под землю.

Жюльен прочел:

"Аманда Бине в кафе "Жираф" до восьми часов. Сказать, что из Жанлиса и кузен моей матери".

Жюльен понял какая опасность нависла над ним: шпионы аббата Кастанеда украли у него этот адрес.

- В день моего поступления,- ответил он, глядя на лоб господина Пирара, ибо не мог выносить его грозного взгляда и содрогался, - господин Шелан предупредил меня, что здесь я найду бездну предательства и всевозможных неприятностей; шпионство и клеветничество между товарищами здесь очень поощряются. Так угодно Небу, чтобы показать молодым священникам, какова жизнь, и внушить им отвращение к миру со всей его суетностью.

- И это вы измышляете передо мною, - сказал аббат Пирар в бешенстве. - Негодяй!

- В Верьере, - возразил Жюльен холодно, - братья меня колотили, когда имели основание мне завидовать...

- К делу! К делу! - воскликнул господин Пирар почти вне себя.

Нисколько не смутившись, Жюльен продолжал свой рассказ.

- В день моего приезда в Безансон, около полудня, я захотел есть и вошел в кафе. Сердце мое было полно отвращения к такому гнусному месту, но я думал, что завтрак обойдется мне там дешевле, чем в гостинице. Одна дама, по-видимому хозяйка лавки, сжалилась над моей неопытностью. "Безансон полон негодяев, - сказала она мне, - я боюсь за вас сударь. Если с вами случится что дурное, обратитесь ко мне, пришлите ко мне до восьми часов. Если привратники семинарии откажутся исполнить ваше поручение, скажите, что вы мой кузен и родом из Жанлиса..."

- Всю эту болтовню надо проверить, - воскликнул аббат Пирар, который, не будучи в состоянии оставаться на месте, бегал по комнате.

- Отправляйтесь в свою келью!

Аббат пошел за Жюльеном и запер его на ключ. Жюльен тотчас принялся осматривать свой баул, на дне которого была тщательно спрятана злополучная карта. Из баула ничего не пропало, но вещи были в беспорядке; и, однако, он всегда был заперт на ключ. "Какое счастье, - говорил себе Жюльен, - что во время моего ослепления я ни разу не воспользовался разрешением выйти, так любезно предлагаемым мне господином Кастанедом, - теперь я знаю цену этой любезности. Быть может, если бы я вздумал переодеться и навестить прекрасную Аманду, я погубил бы себя. Когда они отчаялись поймать меня таким способом, они решились на донос".

Через два часа его снова позвал ректор.

- Вы не солгали, - сказал он с менее суровым видом, - но хранить подобный адрес - неосторожность, серьезность которой вы даже не в состоянии понять. Несчастное дитя! быть может, через десять лет вам еще это отзовется.

XXVII

Первый жизненный опыт

Le temps present, grand Dieu! c'est l'arche du Seigneur; malheur а qui y touche.

Diderot1

1 Наше время, Боже праведный! Да это сущий Ковчег Завета: горе тому, кто к нему прикоснется.

Дидро.

Читатель не осудит нас, если мы приведем мало определенных и точных фактов о жизни Жюльена за это время. Это не оттого, чтобы у нас их было мало, наоборот; но, пожалуй, то, что Жюльен видел в семинарии, слишком мрачно для умеренного колорита, который мы старались соблюдать на этих страницах. Современники, страдающие от некоторых вещей, не могут вспоминать о них иначе, как с ужасом, убивающим всякое удовольствие, даже удовольствие читать сказку.

Жюльену плохо удавались его попытки лицемерия в жестах; он впадал иной раз в полное разочарование и отчаяние. Даже такая гадкая карьера не удавалась ему. Малейшая помощь извне ободрила бы его, трудности, которые надо было преодолеть, не так уж были велики; но он был один, подобно лодке, брошенной посреди океана. "И даже если я добьюсь успеха, - думал он, - всю жизнь придется провести в таком гнусном обществе! Либо обжоры, только и мечтающие о яичнице с салом, которую они сожрут за обедом, либо аббаты Кастанеды, которые не останавливаются ни перед каким преступлением! Они добьются власти; но какой ценой, великий Боже! Воля человека всемогуща. Я читаю это повсюду; но хватит ли ее на то, чтобы преодолеть такое отвращение? Великим людям было легко; как бы ни была грозна опасность, они находили ее прекрасной; но кто, кроме меня, может, понять безобразие всего, что меня окружает?"

Это было самое ужасное время в его жизни. Ему было так легко поступить в один из прекрасных полков, стоявших в Безансоне! Он мог бы стать учителем латинского языка; ему нужно было так мало для жизни! Но тогда прощай карьера, прощайте все мечты о будущем - это было равно смерти. Вот описание одного из его тоскливых дней.

"По моей самонадеянности я так часто радовался, что не похож на других молодых крестьян! И вот теперь я достаточно пожил, чтобы убедиться, что различие порождает ненависть",- говорил он себе однажды утром. Эта великая истина открылась ему при одной из самых досадных его неудач. Он старался целую неделю понравиться одному семинаристу из числа ханжей. Он гулял с ним по двору, покорно выслушивая самые невероятные нелепости. Вдруг налетела гроза, загремел гром, и святоша воскликнул, грубо отталкивая его:

- Послушайте, каждый за себя в этом мире, я не хочу быть сожженным молнией. А Господь может вас поразить, потому что вы нечестивец, как Вольтер.

Стиснув зубы от бешенства и устремив взор к небу, изборожденному молниями, Жюльен воскликнул:

- Я согласен погибнуть, если буду зевать во время бури! Попробуем завоевать другого педанта.

В это время позвонили к уроку священной истории аббата Кастанеда.

В этот день аббат Кастанед объяснял молодым крестьянам, напуганным тяжелым трудом и бедностю своих родителей, что правительство, которого они так боятся, обладает действительной законной властью, так как она ему дана наместником Божьим на земле.

- Станьте достойными папской милости, святостью вашей жизни, вашим послушанием, будьте палкою в руках Его, - закончил он, - и вы получите прекрасное назначение, где будете управлять одни вне всякого контроля; пожизненное место, где треть жалованья оплачивает правительство, а верные, которых вы обращаете вашими проповедями, заботятся о двух других третях.

Выходя из класса, господин Кастанед остановился во дворе.

- Можно сказать о священнике: каков поп, таков и приход, - говорил он окружившим его ученикам. - Я сам знавал приходы в горах, где священники получали побольше, чем некоторые городские. Денег у них было вдоволь, не считая жирных каплунов, яиц, свежего масла и тысячи развлечений, уж там священник-то первое лицо: ни одного обеда не обходится, чтобы его не пригласили, не чествовали и все такое.

Едва господин Кастанед удалился, как ученики разделились на группы. Жюльен не пристал ни к одной из них; его сторонились, словно паршивой овцы. Он видел, как во всех группах забавлялись подбрасыванием монеты в воздух, и, если угадывали верно - орел или решка, товарищи заключали, что выигравший скоро получит богатый приход.

Затем начались анекдоты. Такой-то молодой священник, всего через год после своего назначения, подарил кролика служанке старого священника и через это был назначен им в викарии, а спустя несколько месяцев старик умер, и молодой священник заменил его в прекрасном приходе. Другой добился назначения в преемники параличному старому священнику и на обедах ловко разрезал ему цыплят.

Семинаристы, подобно молодым людям на всех поприщах, преувеличивают эффект этих мелких случаев, поражающих воображение своей необычайностью.

"Я должен подладиться к этим разговорам", - говорил себе Жюльен.

Если речь не шла о сосисках и богатых приходах, вдавались в обсуждения светской части церковного учения: распрей между епископом и префектом, мэрами и священниками.

Жюльен видел у них зарождение идеи второго Бога, но Бога еще более могущественного и страшного: этим Богом был Папа. Передавали шепотом и только уверившись, что не услышит господин Пирар, что если Папа не дает себе труда назначать всех префектов и всех мэров Франции, то только потому, что он передал это попечение французскому королю, назвав его старшим сыном Церкви.

Около этого времени Жюльен вообразил, что сможет использовать книгу о Папе де Местра, чтобы внушить к себе уважение. По правде сказать, он поразил своих товарищей, но это стало новым несчастьем. Им не понравилось, что он лучше их выражает их личные мнения. Господин Шелан оказался так же неосмотрителен по отношению к Жюльену, как и к самому себе. Приучив его правильно рассуждать и не ценить пустых слов, он позабыл ему сказать, что у незначительных людей это качество считается за преступление, ибо всякое правильное суждение кого-нибудь оскорбляет.

Итак, красноречие Жюльена было вменено ему в новое преступление. Его товарищи наконец нашли слово, в котором выразили весь внушаемый им Жюльеном ужас: они прозвали его Мартин Лютер. "В особенности, - говорили они, - он походит на Лютера этой адской логикой, которая делает его таким надменным".

У некоторых молодых семинаристов был более свежий цвет лица, и они могли показаться красивее Жюльена; но у него были белые руки и он не скрывал некоторых привычек к изысканной опрятности. Это преимущество не считалось, однако, таковым в том мрачном доме, куда его забросила судьба. Грязные крестьяне, среди которых он жил, объявили, что у него распутные замашки. Мы боимся утомить читателя рассказом о тысяче злоключений нашего героя. Например, самые сильные из его товарищей взяли обыкновение его колотить; ему пришлось вооружиться железным циркулем и объяснить знаками, что он пустит его в ход. Мимика не может фигурировать с таким успехом, как слова в доносах шпиона.

XXVIII

Процессия

Tous les coeurs etaient emus. La presence de Dieu semblait descendue dans ces rues etroites et gothiques, tendues de toutes parts, et bien sablees par les soins des fideles.

Joung1

1 Все сердца были взволнованы. Казалось, Бог сошел в эти узкие готические улочки, разубранные и густо усыпанные песком благодаря заботам усердно верующих.

Юнг.

Как ни прикидывался Жюльен мелким и глупым, он не мог понравиться окружающим, - слишком он не походил на них. "Как же, - думал он, - все эти профессора - умные люди, избранные среди многих, так как же они не ценят моего смирения?" Только один среди них, казалось, злоупотреблял его доверчивостью и притворною простодушностью. Это был аббат Шас-Бернар, заведующий церемониями в соборе, где в течение пятнадцати лет ему все обещали место каноника; в ожидании он преподавал церковное красноречие в семинарии. В первое время после поступления Жюльен был одним из первых по этому предмету. С этого началось расположение к нему аббата Шаса, и после урока он охотно брал иногда под руку Жюльена и прогуливался с ним по саду.

"Чего ему от меня нужно?" - думал Жюльен. Он с удивлением заметил, что аббат целыми часами говорил ему об украшениях, находившихся в соборе. Там насчитывалось семнадцать золоченых риз, не считая траурных облачений. Возлагали большие надежды на престарелую президентшу де Рюбампре; эта девяностолетняя дама хранила по меньшей мере уже семьдесят лет свои свадебные платья из великолепных лионских шелков, затканных золотом.

- Представьте себе, мой друг, - говорил аббат Шас, останавливаясь вдруг и тараща глаза, - эти платья стоят колом, столько на них золота. В Безансоне все уверены, что, по завещанию президентши, сокровищница собора обогатится по меньшей мере десятью ризами, не считая четырех или пяти облачений для больших празднеств. Я иду дальше, - прибавлял аббат Шас, понижая голос, - у меня есть основания думать, что президентша оставит нам восемь великолепных вызолоченных подсвечников, купленных, как предполагают, в Италии герцогом Бургундским, Карлом Смелым, любимым министром которого был один из ее предков.

"Но куда этот человек клонит, рассказывая об этом старье, - думал Жюльен. - Это искусное введение длится бесконечно и кажется ни к чему... Должно быть, он не доверяет мне! Он хитрее других, от которых можно узнать за две недели все их заветные цели. Я понимаю - его честолюбие страдает уже целых пятнадцать лет!"

Однажды вечером, на уроке фехтования, Жюльена позвали к аббату Пирару, который сказал ему: "Завтра праздник Тела Господня. Вы нужны господину аббату Шас-Бернару, чтобы помочь ему убрать собор, ступайте и повинуйтесь ему. - Аббат Пирар вернул его и прибавил с соболезнующим видом: - Вы сами должны решить, захотите ли вы воспользоваться случаем для отлучки в город".

"Incedo per ignes (y меня есть тайные враги)", - ответил Жюльен.

На следующее утро, очень рано, Жюльен направился в собор опустив глаза... Вид улиц и движение просыпающегося города были ему очень приятны. Повсюду украшали фасады домов для предстоящей процессии. Ему показалось, что в семинарии он пробыл всего минуту. Мысли его перенеслись в Вержи и к хорошенькой Аманде Бине, которую он мог встретить, ибо ее кафе находилось невдалеке. Издалека он заметил аббата Шас-Бернара в дверях его любимого собора, это был полный мужчина с веселым и простодушным лицом. В этот день он, казалось, торжествовал.

- Я ожидаю вас, мой дорогой сын, - воскликнул он, лишь только завидел Жюльена, - добро пожаловать. Нам предстоит тяжелый рабочий день, подкрепимся пока слегка; второй завтрак нам дадут в десять часов во время торжественной мессы.

- Я желаю, сударь, - сказал ему Жюльен серьезно, - не оставаться ни на минуту один; будьте любезны заметить, - прибавил он, показывая на часы над их головами, - что я пришел в пять часов без одной минуты.

- А! на вас наводят страх эти злючки-семинаристы! Очень нужно о них думать, - сказал аббат Шас. - Разве дорога менее прекрасна оттого, что в окаймляющей ее изгороди находятся колючки? Путешественники идут своей дорогой, предоставляя колючкам торчать на своих местах. Впрочем, за работу, милый друг, за работу.

Аббат Шас сказал правду, говоря, что предстоит тяжелая работа. Накануне в соборе происходили пышные похороны; поэтому нельзя было ничего приготовить к празднику; теперь приходилось за одно утро обвить готические колонны всех трех приделов красной тканью на тридцать футов высоты. Господин епископ вызвал из Парижа четырех обойщиков, но эти господа не успевали всюду управиться и не только не поощряли своих неопытных безансонских товарищей, но смущали их своими насмешками.

Жюльен увидел, что придется влезть самому на лестницу, - его проворство ему очень пригодилось. Он взялся наблюдать за работой местных обойщиков. Аббат Шас смотрел с восторгом, как он перелетал с лестницы на лестницу. Когда все колонны были обтянуты шелковой каймой, стали думать, как поместить пять огромных букетов из перьев на большом балдахине над главным алтарем. Пышная корона из позолоченого дерева поддерживалась восемью большими витыми колоннами из итальянского мрамора. Но, чтобы добраться до середины балдахина над дарохранительницей, надо было пройти по старому деревянному карнизу, вероятно подточенному червями на высоте сорока футов.

Перспектива этого опасного прохода омрачила бурную веселость парижских обойщиков; они посматривали снизу, много спорили, но не решались подняться. Жюльен схватил букеты из перьев и бегом взбежал по лестнице. Он очень хорошо поместил их посредине балдахина над украшением в виде короны. Когда он спустился с лестницы, аббат Шас-Бернар схватил его в объятия.

- Optime! (Превосходно! (лат.).) - воскликнул добрый священник, я доложу об этом монсиньору.

Завтрак в десять часов прошел очень оживленно. Аббат Шас еще никогда не видал свою церковь такой нарядной.

- Дорогой ученик, - говорил он Жюльену, - мать моя поставляла стулья в этот почтенный собор, так что я почти вырос в нем. Террор Робеспьера разорил нас, но уже восьми лет от роду я прислуживал на домашних службах и меня кормили в эти дни. Никто лучше меня не умел складывать ризы, у меня никогда не портилось золотое шитье. Со времени восстановления богослужения при Наполеоне я имею счастье управлять всем в этом достопочтенном храме. Пять раз в год мой взор радуется его прекрасному убранству. Но никогда еще он не был так великолепен, никогда еще шелковые каймы не были так хорошо прилажены, не облегали так плотно колонны.

"Наконец-то он откроет мне свою тайну, - подумал Жюльен,- вот он заговорил; начал изливаться". Но этот человек, хоть и был возбужден, не сказал ничего неосторожного. "Однако, он много поработал; он счастлив, - говорил себе Жюльен, - не пожалел доброго вина. Что за человек! Какой пример для меня; ему - первое место. (Эту поговорку он заимствовал у отставного хирурга)".

Когда прозвонили Sanctus, Жюльен хотел надеть стихарь, чтобы следовать за епископом в торжественной процессии.

- А воры, мой друг, воры! - воскликнул аббат Шас.- Вы о них и не подумали. Процессия сейчас выйдет; мы с вами должны сторожить. Мы будем очень счастливы, если недосчитаемся только двух аршин этого прекрасного галуна, которым обвит низ колонн. Это тоже дар госпожи де Рюбампре; он принадлежал еще знаменитому графу, ее прадеду; это чистое золото, мой милый друг, - прибавил аббат ему на ухо с восторженным видом, - никакой примеси! Поручаю вам надзор за северным крылом, не уходите оттуда. Себе я оставлю южное крыло и главный придел. Наблюдайте за исповедальнями; оттуда подстерегают воры и шпионы удобный момент, когда мы повернемся к ним спиной.

Когда он закончил говорить, пробило три четверти двенадцатого; тотчас загудел большой колокол. Колокол звонил вовсю; его полногласные и торжественные звуки захватили Жюльена. Мечты его унеслись далеко от земли.

Запах ладана и розовых лепестков, разбросанных перед святыми дарами детьми, одетыми в костюм святого Иоанна, усилили его восторг.

Торжественные звуки колокола должны были бы пробудить в Жюльене мысль о том, что это результат работы двадцати человек с оплатой в пятьдесят сантимов, которым помогали пятнадцать-двадцать прихожан. Он должен был бы вспомнить о гнилых веревках, о прогнивших балконах, об опасности колокола, который падает каждые два столетия, подумать о возможности уменьшить плату звонарям или оплачивать их какой-нибудь милостью из сокровищ Церкви, не уменьшающей ее средств...

Но вместо этих мудрых размышлений, душа Жюльена, восхищенная этими мужественными и полногласными звуками, витала в надземных сферах. Никогда он не будет ни хорошим священником, ни хорошим администратором. Души, способные так восторгаться, порождают только художников. Здесь сказалось во всем блеске высокомерие Жюльена. Около полусотни его товарищей семинаристов, напуганных народной ненавистью и якобинством (а это опасности, что стерегут за каждым плетнем), при звуке большого соборного колокола думали бы только о жалованье звонарей. Они расследовали бы с гениальностью Барема, соответствует ли степень умиления толпы тем суммам, что заплатят звонарям. Если бы Жюльен думал о материальных интересах собора, его воображение вместо заоблачных сфер стало бы измышлять, как сберечь церковному совету сорок франков и не упустить возможности избежать расхода в двадцать пять сантимов.

В то время как процессия в этот чудный день медленно проходила по Безансону, останавливаясь у сверкающих уличных алтарей, воздвигнутых городскими властями, в церкви царила глубокая тишина. Там царил полумрак, приятная свежесть, аромат цветов и ладана.

Тишина, полное уединение, прохлада длинных приделов придавали еще большую сладость мечтам Жюльена. Он уже не боялся, что аббат Шас, занятый в другой части здания, потревожит его. Его душа как бы покинула его земную оболочку, и та неторопливо гуляла по северному приделу, порученному ее наблюдению. Жюльен был спокоен, так как убедился, что в исповедальнях находилось только несколько набожных женщин; взор его блуждал, ни на чем не останавливаясь.

Однако его внимание было вдруг привлечено видом двух хорошо одетых коленопреклоненных дам. Одна из них была в исповедальне, а другая сидела на стуле тут же рядом. Он смотрел и не видел их; но смутное ли сознание своих обязанностей, восхищение ли благородными и простыми туалетами этих дам заставило его обратить внимание на то, что в исповедальне не было священника. "Странно, - подумал он, - что эти прекрасные дамы, по-видимому такие набожные, не молятся на коленях перед уличным алтарем или же, если они светские, то не сидят где-нибудь в первом ряду балкона. Как хорошо облегает ее это платье! как оно изящно!" Он замедлил шаги, чтобы постараться их рассмотреть.

Дама, стоявшая на коленях в исповедальне, слегка повернула голову, услышав шум шагов Жюльена среди царившего безмолвия. Вдруг она громко вскрикнула и упала без чувств.

Падая, эта дама опрокинулась навзничь; ее подруга, находившаяся вблизи, бросилась ей на помощь. В ту же минуту Жюльен увидел шею падающей дамы. Он заметил ожерелье из крупного жемчуга, хорошо ему знакомое... Что сделалось с ним, когда он узнал прическу госпожи де Реналь! Это была она. Дама, старавшаяся поддержать ее голову и помешать ей упасть на пол, была госпожа Дервиль. Жюльен вне себя бросился к ним; падение госпожи де Реналь могло повлечь за собой и падение ее подруги, если бы Жюльен не поддержал их. Он увидал голову госпожи де Реналь, запрокинутую на его плечо. Он помог госпоже Дервиль опустить эту очаровательную головку на спинку соломенного стула; сам он стоял на коленях.

Госпожа Дервиль обернулась и узнала его.

- Бегите, сударь, бегите! - сказала она ему, выражая крайний гнев. - Главное, чтобы она вас не увидала. Ваш вид, должно быть, внушать ей отвращение, она была так счастлива до вашего появления! Ваш поступок ужасен. Бегите; скройтесь, если у вас осталось хоть немного стыда.

Это было сказано так решительно, а Жюльен был так растерян в эту минуту, что он отошел. "Она меня всегда ненавидела", - подумал он о госпоже Дервиль.

В ту же минуту в церкви раздалось гнусавое пение священников, которые шли впереди процессии. Аббат Шас-Бернар несколько раз окликнул Жюльена, но тот сначала его не слышал; наконец он подошел и, найдя Жюльена за колонною, куда он скрылся полуживой, взял его за руку. Аббат хотел представить его епископу.

- Вам дурно, дитя мое, - сказал аббат, увидав, что Жюльен бледен и не в состоянии двигаться, - вы слишком много работали. - Аббат взял его под руку.- Идемте, сядьте на эту скамеечку кропильщика позади меня; я вас прикрою. - В эту минуту они находились вблизи больших входных дверей. - Успокойтесь, еще двадцать минут до появления епископа. Постарайтесь прийти в себя; когда он будет проходить, я помогу вам подняться; ведь я силен и крепок, несмотря на мой возраст.

Но когда проходил епископ, Жюльен настолько шатался, что аббат Шас отказался от мысли представить его.

- Не огорчайтесь, - сказал он ему, - я найду еще случай.

Вечером он велел отнести в семинарскую часовню десять фунтов свечей, сбереженных, по его словам, попечением Жюльена и проворством, с которыми тот их гасил. Но это было не так. Бедный малый, казалось, сам угас; он уже ни о чем не думал с той минуты, как увидел госпожу де Реналь.

XXIX

Первое повышение

Il a connu son siecle, il a connu son departement et il est riche.

Le Precurseur1

1 Он хорошо изучил свой век, хорошо изучил свой округ, и теперь он обеспечен.

"Прекюрсёр".

Жюльен еще не вполне очнулся от той глубокой задумчивости, в которую погрузился после происшествия в соборе, когда однажды утром строгий аббат Пирар приказал позвать его к себе.

- Аббат Шас-Бернар дает мне о вас лестный отзыв. В целом я почти доволен вашим поведением. Вы чрезвычайно неосторожны и безрассудны, хотя это незаметно; но сердце у вас доброе, даже великодушное, а ум превосходный. В общем я замечаю в вас искру, пренебрегать которою отнюдь не следует. После пятнадцати лет работы мне придется покинуть это учреждение: преступление мое состоит в том, что я предоставлял семинаристов их свободной воле и не поощрял, хотя и не притеснял то тайное общество, о котором вы говорили мне на исповеди. Перед тем как уехать, я хочу сделать для вас кое-что; я бы сделал это и раньше, ибо вы этого заслуживаете, если бы не обвинение, основанное на найденном у вас адресе Аманды Вине. Я назначаю вас репетитором по Новому и Ветхому Завету.

В пылу благодарности Жюльен хотел было броситься на колени и возблагодарить Бога, но уступил побуждению более искреннему. Он подошел к аббату Пирару и, взяв его руку, поднес ее к своим губам.

- Это что такое? - вскричал с сердитым видом ректор, но глаза Жюльена были еще красноречивее, чем его поступок.

Аббат Пирар смотрел на него с удивлением, как человек, уже давно отвыкший от тонких душевных переживаний. Внимание это выдало ректора, голос его дрогнул.

- Ну да, дитя мое! Я привязался к тебе. Видит Бог, что это произошло помимо моей воли. Я должен бы быть ко всем справедливым и не питать ни к кому ни ненависти, ни любви. Перед тобою трудный путь. В тебе я вижу что-то такое, что оскорбляет людей пошлых. Зависть и клевета будут преследовать тебя по пятам. Куда бы Провидение ни послало тебя, товарищи будут тебя ненавидеть, а если притворятся, что любят, то это для того, чтобы вернее предать тебя. Против этого есть лишь одно средство: прибегай к одному только Господу Богу, который сделал тебя предметом чужой ненависти в наказание за твою самонадеянность; пусть поведение твое будет безупречным; в этом я вижу твое единственное спасение. Если вера в тебе непоколебима, то рано или поздно враги твои рассеются.

Жюльен так давно уже не слыхал дружеского голоса, что залился слезами; надо простить ему эту слабость. Аббат Пирар заключил его в свои объятия, и сладкою была для обоих эта минута.

Жюльен был вне себя от радости, полученное им повышение было первым; связанные с ним преимущества - громадны. Оценить их может лишь тот, кто осужден был целые месяцы проводить, не имея ни минуты уединения, в постоянном окружении товарищей, по меньшей мере докучных, а в большинстве случаев - невыносимых. Одни их крики могли довести до исступления чувствительную натуру. Как будто радость этих откормленных и хорошо одетых крестьян только тогда находила полное выражение, когда они кричали во все горло.

Теперь же Жюльен обедал один, или почти один, часом позже остальных семинаристов. У него был ключ от сада, и он мог гулять, когда там никого не было.

К своему великому удивлению, он заметил, что ненависть к нему товарищей уменьшилась, между тем как он ожидал усиления ее. То затаенное желание, чтобы с ним не заговаривали, которое слишком явно сквозило в нем и из-за которого он приобрел стольких врагов, уже не являлось теперь признаком смешного высокомерия. В глазах грубых существ, его окружавших, оно было теперь справедливым сознанием своего достоинства. Ненависть к нему значительно ослабела, особенно среди младших товарищей, которые сделались теперь его учениками и с которыми он обращался чрезвычайно вежливо. Мало-помалу он приобрел даже приверженцев, и называть его Мартином Лютером стало считаться неприличным.

Впрочем, к чему говорить о его друзьях или недругах? Все это безобразно и тем безобразнее, чем правдивее изображение. А между тем они ведь единственные учителя нравственности для народа, и без них что стало бы с ним? Удается ли когда-нибудь газете заменить священника?

С тех пор как Жюльен получил новое назначение, ректор семинарии старался никогда не говорить с ним без свидетелей. В этом была доля осторожности как по отношению к учителю, так и по отношению к ученику; главным же образом он хотел испытать его. Пирар, этот строгий янсенист, держался следующего непоколебимого принципа: если какой-нибудь человек обладает, по вашему мнению, достоинствами, то старайтесь ставить препятствия всем его желаниям и начинаниям. Если достоинства его действительны, то он сумеет преодолеть или обойти их.

Был сезон охоты. Фуке вздумал прислать в семинарию оленя и кабана от имени родных Жюльена. Убитых животных положили в проходе, между кухней и столовой. Здесь все семинаристы видели их, когда шли обедать и любопытству их не было конца. Кабан, даже мертвый, внушал страх младшим ученикам; они дотрагивались до его клыков. В течение целой недели в семинарии ни о чем другом не говорили.

Дар этот выделил семью Жюльена в ту часть общества, которую надлежит уважать, и тем самым нанес смертельный удар завистникам. Его превосходство оправдывалось теперь богатством. Шазель и наиболее известные семинаристы стали за ним ухаживать и чуть не сетовать на то, что, не предупредив их о богатстве своих родителей, он тем самым заставил их проявлять неуважение к деньгам.

В это время производился рекрутский набор, от которого Жюльен в качестве семинариста был освобожден. Обстоятельство это его глубоко взволновало. "Двадцать лет тому назад для меня могла бы начаться доблестная жизнь. Теперь возможность эта для меня безвозвратно потеряна".

Прогуливаясь один в семинарском саду, он услышал разговор двух каменщиков, чинивших ограду.

- Ну вот! Придется отправляться, объявлен новый набор.

- При том здорово было! бывало так, что каменщик делался офицером, а то и генералом.

- Поди-ка сунься теперь! В солдаты идут одни нищие, а у кого есть денежки, тот сидит на месте.

- Кто несчастным родился, насчастным и умрет, вот и все!

- А вот правду ли говорят, что тот умер? - спросил третий каменщик.

- Ну, это богачи рассказывают! Тот нагонял на них страх.

- При нем и работа шла совсем по-другому, чем теперь! И подумать только, что предали его же маршалы - нужно же быть такими изменниками!

Разговор этот немного утешил Жюльена. Уходя, он повторял со вздохом:

- Единственный монарх, кого народы помнят!

Подошло время экзаменов. Жюльен отвечал блестяще; он видел, что даже Шазель старается показать все свои знания.

В первый день экзаменаторы, назначенные знаменитым старшим викарием де Фрилером, с большой досадой должны были на всех экзаменационных листах выставить первым или, в худшем случае, вторым имя Жюльена Сореля, на которого им указывали как на любимца аббата Пирара. В семинарии держали пари, что и на общем экзамене Жюльен будет первым, и это доставит ему честь обедать у монсиньора епископа. Но в конце экзамена, когда речь шла об Отцах Церкви, один ловкий экзаменатор, спросив Жюльена о святом Иерониме и о его пристрасти к Цицерону, заговорил о Горации, Вергилии и других светских авторах. Жюльен потихоньку от товарищей выучил наизусть много отрывков из этих авторов. Увлеченный своими успехами, он забыл, где находится, и по настойчивой просьбе экзаменатора с увлечением ответил и истолковал несколько од Горация. После того как он в течение двадцати минут таким образом резал самого себя, экзаменатор вдруг изменил выражение лица и стал отчитывать его за время, потерянное на это нечестивое занятие, и за те бесполезные и даже греховные мысли, которые он забрал себе в голову.

- Я просто дурак, сударь, и вы совершенно правы,- сказал ему скромно Жюльен, поняв ту ловкую хитрость, жертвой которой он стал.

Это экзаменаторское коварство показалось мерзким даже в семинарии, что не помешало, однако, аббату де Фрилеру (этому ловкому человеку, столь искусно организовавшему сеть Безансонской конгрегации и заставлявшему своими депешами в Париж трепетать судей, префектов и даже гарнизонных генералов) поставить своей властной рукой "198" против имени Жюльена. И он испытал при этом радость, мстя таким образом своему врагу - янсенисту Пирару.

Уже десять лет, как он задался целью отнять у него управление семинарией. Аббат Пирар следовал тем же правилам, которые он указал Жюльену, был искренен, благочестив, избегал интриг, строго исполнял свои обязанности. Но судьба в минуту гнева наделила его желчным темпераментом, который так глубоко чувствует несправедливость и ненависть. Ни одно из наносившихся оскорблений не прошло бесследно для этой пламенной души. Он уже сто раз вышел бы в отставку, но считал, что приносит пользу на том посту, куда определило его Провидение. "Я мешаю успехам иезуитства и идолопоклонства", - говорил он сам себе.

Ко времени экзаменов он уже месяца два не разговаривал с Жюльеном, а между тем он целую неделю был болен, когда, получив официальное извещение о результатах экзаменов, увидел "198" против имени ученика, которого он считал славой своего заведения. Единственным утешением для него стало сосредоточить на Жюльене всю свою наблюдательность. И он с восхищением убедился, что Жюльен не проявляет ни гнева, ни мстительности, ни отчаяния.

Несколько недель спустя Жюльен затрепетал, получив письмо с парижским штемпелем. "Наконец-то, - подумал он, - госпожа де Реналь вспомнила о своих обещаниях". Какой-то господин, по имени Поль Сорель, называвший себя его родственником, посылал ему чек на пятьсот франков. И добавлял, что если Жюльен будет успешно продолжать изучение добрых латинских авторов, то такая же точно сумма будет ему доставляться ежегодно.

"О, это она, я узнаю ее доброту! - сказал себе растроганный Жюльен. - Она хочет утешить меня, но почему не написать ни одного дружеского слова?"

Он заблуждался относительно этого письма. Госпожа де Реналь, под влиянием подруги своей госпожи Дервиль, всецело отдалась глубокому раскаянию. Хотя она против своей воли часто думала о том странном создании, встреча с которым перевернула всю ее жизнь, она не позволяла себе написать ему.

Говоря на семинарском языке, мы могли бы признать чудом появление этих пятисот франков и сказать, что Небо избрало самого аббата де Фрилера, чтобы поднести этот дар Жюльену.

Двенадцать лет тому назад аббат де Фрилер прибыл в Безансон с тощим чемоданчиком, в котором, по слухам, заключалось все его имущество. Теперь это был один из самых богатых собственников в округе. В дни своего благополучия он купил половину земельного участка, другая часть которого досталась по наследству господину де Ла Молю. Следствием этого был громкий судебный процесс между обоими владельцами.

Несмотря на свое блестящее положение в Париже и на должность, занимаемую при дворе, маркиз де Ла Моль почувствовал, что в Безансоне опасно вести борьбу против старшего викария, который славился тем, что ставил и смещал префектов. Вместо того чтобы уступить аббату де Фрилеру в этой пустяковой тяжбе, а себе выхлопотать взамен награду в пятьдесят тысяч франков, замаскировав ее в бюджете каким-нибудь подобающим образом, маркиз заупрямился. Он верил, что право на его стороне - как будто в этом дело.

Но, можем спросить мы, где тот судья, который не желал бы вывести в люди сына или кузена?

Чтобы просветить несведущих, аббат де Фрилер через неделю после первого выигранного процесса сел в карету его преосвященства епископа и сам отвез орден Почетного Легиона своему адвокату. Господин де Ла Моль, несколько озадаченный решительностью противника и чувствуя, что его адвокаты слабеют, попросил совета у господина Шелана, а тот познакомил его с аббатом Пираром.

В эпоху нашего рассказа отношения их продолжались уже несколько лет. Аббат внес и в это дело свой страстный темперамент. Постоянно видясь с адвокатом маркиза, он изучил его дело и, найдя его правым, сделался явным защитником маркиза де Ла Моля против всемогущего старшего викария. Этот последний был оскорблен подобной дерзостью, да еще от ничтожного янсениста.

- Полюбуйтесь, что значит теперь придворное дворянство, воображающее себя столь могущественным! - говорил своим друзьям аббат де Фрилер. - Господин де Ла Моль не послал и ничтожного крестика своему безансонскому агенту и преспокойно допустит, чтобы того сместили. А между тем мне пишут, что этот благородный пэр не пропускает недели, чтобы не покрасоваться в своей голубой ленте на приеме у министра юстиции, кто бы он ни был.

Несмотря на всю энергию аббата Пирара и на то, что господин де Ла Моль был всегда в наилучших отношениях с министром юстиции и в особенности с его канцелярией, все, что после шестилетних стараний ему удалось сделать, это не проиграть окончательно процесса.

Состоя с аббатом Пираром в постоянной переписке по делу, за ходом которого оба следили, со страстью, маркиз оценил наконец ум аббата. Мало-помалу, несмотря на громадную разницу в общественном положении, переписка их приняла дружеский тон. Аббат сообщил маркизу, что при помощи всяких притеснений его хотят заставить подать в отставку. Возмущенный подлой, по его мнению, уловкой, употребленной по отношению к Жюльену, он рассказал маркизу его историю.

Этот вельможа хотя и был богачом, но не был нисколько скуп. Ему никогда не удавалось заставить аббата Пирара принять немного денег хотя бы на почтовые расходы по процессу, и теперь он ухватился за мысль послать пятьсот франков его любимому ученику.

Господин де Ла Моль сам потрудился написать письмо при отсылке денег. Это заставило его подумать об аббате.

В один прекрасный день аббат Пирар получил записку, приглашавшую его прийти по неотложному делу в одну из гостиниц Безансонского предместья. Там он нашел управляющего господина де Ла Моль.

- Господин маркиз поручил мне предоставить вам его карету, - сказал ему этот человек. - Он надеется, что по прочтении этого письма вы не откажетесь поехать в Париж через четыре или пять дней. За то время, которое вам угодно будет мне назначить, я объеду земли, принадлежащие господину маркизу во Франш-Контэ, после чего в назначенный вами день мы выедем в Париж.

Письмо было коротко:

"Бросьте, мой дорогой аббат, все провинциальные дрязги и приезжайте дышать спокойным воздухом Парижа. Посылаю вам мою карету, я приказал ждать вашего решения в течение четырех дней. Я буду сам ждать вас в Париже до вторника. Нужно только ваше согласие, чтобы принять один из лучших приходов в окрестностях Парижа. Самый богатый из ваших будущих прихожан хотя никогда и не видал вас, но предан вам более, чем вы можете думать; это маркиз де Ла Моль".

Сам того не подозревая, суровый аббат Пирар любил полную врагов семинарию, которой вот уже пятнадцать лет были отданы все его мысли. Он воспринял письмо господина де Ла Моля как появление хирурга, обязанного сделать жестокую, но необходимую операцию. Его отставка была несомненна. Он назначил свидание управляющему маркиза через три дня.

В продолжение двух суток он находился в лихорадочной нерешительности. Наконец он написал господину де Ла Молю и составил письмо его преосвященству епископу, настоящий шедевр экклесиастического стиля, но несколько длинноватое. Трудно было найти выражения более безукоризненные и дышащие более искренним уважением. Но в письме этом, предназначенном для того, чтобы доставить аббату де Фрилеру неприятную минуту наедине с его патроном, перечислялись также все поводы к серьезным жалобам, вплоть до мелких грязных придирок, безропотно переносившихся в течение шести лет и наконец вынудивших аббата Пирара покинуть епархию: у него воровали дрова из сарая, отравили его собаку и т.д., и т. д.

Окончив это письмо, он велел разбудить Жюльена, который в восемь часов вечера уже спал, как и все семинаристы.

- Вы знаете, где находится дом епископа? - сказал он ему на прекрасном латинском языке. - Отнесите это письмо его преосвященству. Не скрою, что посылаю вас в волчью стаю. Будьте осторожнее. Не допускайте ни малейшей лжи в своих ответах, но помните, что тот, кто будет вас допрашивать, испытает большую радость, если сможет вам навредить. Я очень доволен, дитя мое, что могу доставить вам это испытание перед тем, как покинуть вас, ибо не стану скрывать, что поручаемое вам письмо содержит мою отставку.

Жюльен не трогался с места; он любил аббата Пирара и не мог думать о себе, хотя осторожность и говорила ему: "После ухода этого честного человека враждебная партия будет меня притеснять, быть может, выгонит".

В настоящую минуту ему хотелось сказать одну вещь, но он не знал, как бы это выразить поделикатнее.

- Так что же, друг мой, отчего вы не отправляетесь?

- Дело в том, - начал застенчиво Жюльен, - что, как я слышал, за время вашего долгого управления вы не сделали никаких сбережений. У меня есть шестьсот франков...

Слезы помешали ему продолжать.

- И это не будет забыто, - холодно сказал экс-ректор семинарии. - Идите же к епископу, становится поздно.

Случаю было угодно, чтобы в этот вечер аббат де Фрилер дежурил в приемной епископа; монсиньор обедал у префекта и, таким образом, Жюльен передал письмо самому де Фрилеру; но он не знал его в лицо.

Жюльен с изумлением увидел, как этот аббат дерзко распечатал письмо, адресованное епископу. Вскоре на прекрасном лице старшего викария выразилось удивление, смешанное с живейшим удовольствием, а затем и какая-то особая озабоченность. Пока он читал, Жюльен, пораженный его красивой внешностью, успел рассмотреть его. Лицо это выиграло бы в значительности, если бы черты его не выражали хитрости, переходившей в глубоко запрятанное коварство. Сильно выдававшийся нос представлял безукоризненно прямую линию, но, к несчастью, придавал этому красивому профилю неизгладимое сходство с лисицею. Кроме того, аббат этот, по-видимому сильно интересовавшийся отставкой господина Пирара, был одет с элегантностью, которая очень понравилась Жюльену и которой он никогда не видал ни у одного священника.

Жюльен только впоследствии узнал, в чем заключался исключительный талант аббата де Фрилера. Он умел забавлять своего епископа, любезного старика, созданного для жизни в Париже и смотревшего на Безансон как на место ссылки. Обладая чрезвычайно плохим зрением, епископ этот до страсти любил рыбу, и аббат де Фрилер вынимал кости из рыбы, подаваемой монсиньору.

Жюльен молча смотрел на аббата, перечитывавшего просьбу об отставке, как вдруг дверь с шумом распахнулась. Быстро прошел богато одетый лакей. Жюльен едва успел обернуться к двери, как увидел маленького старика с крестом на груди. Он пал ниц, епископ ласково ему улыбнулся и прошел мимо. Прекрасный аббат последовал за ним, и Жюльен остался один в приемной, благочестивую пышность которой он мог теперь спокойно рассматривать.

Безансонский епископ, человек с умом закаленным, но не задавленным длительными испытаниями эмиграции, имел уже более семидесяти пяти лет и чрезвычайно мало беспокоился о том, что случится через десять лет.

- Что это за семинарист с таким умным взглядом, которого я как будто видел, - проходя, спросил епископ. - Разве они не обязаны теперь уже спать, согласно установленным мною правилам.

- Ну, этот совсем не расположен спать, клянусь вам, монсиньор, и, кроме того, он принес важную новость - просьбу об отставке единственного остававшегося в вашей епархии янсениста. Этот ужаснейший аббат Пирар понял наконец, чего от него давно хотят!

- Ну вот! - сказал епископ смеясь,- вам не удастся заменить его достойным человеком. А чтобы показать вам его настоящую цену, я приглашу его завтра к обеду.

Старший викарий хотел было вставить несколько словечек насчет выбора преемника, но прелат, не расположенный к деловым разговорам, перебил его:

- Раньше чем позволим придти другому, узнаем немножко, почему уходит этот. Пошлите ко мне этого семинариста: устами детей глаголет истина.

Позвали Жюльена. "Сейчас я окажусь между двумя инквизиторами", - подумал он. Никогда он не чувствовал в себе такой отваги.

Когда он вошел, монсиньора раздевали два лакея, одетые лучше самого господина Вально. Прежде чем перейти к господину Пирару, прелат счел нужным расспросить Жюльена о его занятиях. Он коснулся слегка догмы и был поражен. Затем перешел к словесности: к Вергилию, Горацию, к Цицерону. "За этих писателей, - подумал Жюльен, - я получил свой 198-й номер. Терять мне нечего, попробую блеснуть". Это ему удалось. Прелат, сам прекрасный знаток литературы, был в восторге.

За обедом у префекта одна молодая девушка с вполне заслуженной известностью прочла поэму о Магдалине. Епископу хотелось говорить о литературе, и он очень скоро забыл и аббата Пирара, и все свои дела, споря с семинаристом о том, богат или беден был Гораций. Он прочел наизусть несколько од, но иногда память изменяла ему, и тогда Жюльен со скромным видом цитировал всю оду целиком; епископа поражало то, что Жюльен не выходил из тона обычного разговора; он произносил двадцать или тридцать латинских стихов, как если бы рассказывал о том, что происходит в семинарии. Они долго говорили о Вергилии, о Цицероне. Наконец прелат не смог удержаться, чтобы не похвалить юного семинариста.

- Пройти курс учения лучше, чем вы, невозможно.

- Монсиньор, - возразил Жюльен, - ваша семинария может представить вам 197 воспитанников, более достойных вашего высокого одобрения.

- Это каким образом? - спросил прелат, удивленный этой цифрой.

- Я могу подтвердить официальным свидетельством то, что имел честь сказать вашему преосвященству. На годовом экзамене в семинарии, отвечая как раз по тем предметам, которые сейчас доставили мне похвалу вашего преосвященства, я получил No 198.

- А! это любимец аббата Пирара, - воскликнул епископ смеясь и посмотрел на господина де Фрилера,- этого надо было ожидать, но это честная война! Не правда ли, друг мой, - обратился он к Жюльену, - ведь вас разбудили, чтобы послать сюда?

- Да, монсиньор. Я выходил один из семинарии только раз в жизни, чтобы помочь аббату Шас-Бернару убрать собор в день праздника Тела Господня.

- Optime, - сказал епископ, - значит это вы показали столько мужества, поместив букеты из перьев на балдахин? Я каждый год смотрю на них с содроганием; я всегда боюсь, чтобы они не стоили кому-нибудь жизни. Вы пойдете далеко, друг мой; но я вовсе не хочу пресечь вашу блестящую карьеру, уморив вас с голоду.

По приказанию епископа принесли бисквитов и бутылку малаги. Жюльен оказал им честь, но еще более - аббат де Фрилер, знавший, что епископ любит смотреть, когда едят весело и с аппетитом.

Прелат, все более и более довольный концом своего вечера, заговорил об истории Церкви, но увидел, что Жюльен ничего не понимает в этом вопросе, и перешел к нравственности Римской империи при императорах эпохи Константина. Конец язычества сопровождался тем же состоянием тревоги и сомнений, которое в XIX веке удручает печальные и тоскующие умы. Монсиньор заметил, что Жюльен не знал даже имени Тацита.

К удивлению прелата, Жюльен наивно ответил, что этого автора нет в семинарской библиотеке.

- По правде сказать, я очень рад этому обстоятельству, - ответил прелат весело. - Вы выводите меня из затруднения; вот уже десять минут, как я измышляю средство отблагодарить вас за приятный вечер, доставленный мне вами, и притом столь неожиданно. Я не ожидал найти ученого в воспитаннике моей семинарии. Мне хочется подарить вам Тацита, хотя подарок этот не особенно каноничен.

Прелат велел принести восемь томов, прекрасно переплетенных, и пожелал написать собственноручно на заглавном листе первого тома комплимент Жюльену Сорелю по-латыни; он щеголял хорошим знанием латинского языка. В конце он сказал ему серьезным тоном, резко отличавшимся от остального разговора:

- Если вы будете благоразумны, молодой человек, то со временем получите лучший приход в моей епархии, по близости от моего епископского дворца; но для этого надо быть благоразумным.

Било полночь, когда Жюльен, нагруженный своими восьмью томами, вышел от епископа в большом удивлении.

Монсиньор не сказал ему ни слова об аббате Пираре. Особенно поразила Жюльена крайняя вежливость епископа. Он и понятия не имел о такой внешней учтивости, соединенной со столь естественным достоинством. Контраст выступил особенно резко, когда он вновь увидел мрачного аббата Пирара, дожидавшегося его с нетерпением.

- Quid tibi dixerunt (что они тебе сказали)? - громко крикнул он ему, как только увидел его издали.

Жюльен несколько путался, передавая по-латыни речи епископа.

- Говорите по-французски и повторите в точности слова монсиньора, ничего не прибавляя и ничего не убавляя, - сказал экс-ректор семинарии своим резким тоном и не слишком учтиво.

- Что за странный подарок от епископа молодому семинаристу? - говорил он, перелистывая прекрасное издание Тацита, золотой обрез которого, казалось, внушал ему ужас.

Било два часа, когда после подробного отчета, он позволил своему любимому ученику удалиться.

- Оставьте мне первый том вашего Тацита, тот, где написано приветствие монсиньора епископа, - сказал он ему. - После моего отъезда эта латинская строчка будет для вас в этом доме громоотводом. Erit tibi, fili mi, successor meus tanquam leo quoerens quem devoret (ибо для тебя, сын мой, преемник мой окажется свирепым львом, готовым растерзать тебя).

На следующее утро Жюльен нашел что-то странное в манере разговаривать с ним товарищей. Тогда он еще более замкнулся в себе. "Вот, - подумал он, - следствие отставки господина Пирара. Весь дом узнал о ней, а я слыву его любимцем". В их поведении должно было быть что-то для него обидное, но он не мог разобрать что. Напротив, он замечал отсутствие ненависти во взгляде всех тех, кого он встречал в дортуарах. "Что это значит? Здесь, конечно, кроется ловушка, будем настороже". Наконец семинаристик из Верьера сказал ему со смехом: "Cornelii Taciti opera omnia (полное собрание сочинений Тацита)".

При этих словах, которые были услышаны, все наперерыв стали поздравлять Жюльена не только с великолепным подарком, полученным от монсиньора, но также и с двухчасовым разговором, которого он был удостоен. Все было известно до мельчайших подробностей. С этой минуты зависти больше не было, перед ним стали заискивать: аббат Кастанед, который еще накануне был с ним до крайности заносчив, взял его под руку и пригласил завтракать.

По несчастному свойству характера Жюльена дерзость этих грубых существ заставляла его сильно страдать; уродливость их вызвала у него отвращение и не доставила ни малейшего удовольствия.

Около полудня аббат Пирар простился со своими учениками, не упустив случая обратиться к ним с строгим нравоучением. "К чему стремитесь вы, - сказал он им, - к мирским ли почестям, к общественным преимуществам, к наслаждению властвовать, попирать законы и быть безнаказанно дерзкими со всеми? Или же к вечному спасению? Самым отсталым из вас стоит только открыть глаза, чтобы увидеть разницу между этими двумя путями".

Едва успел он уехать, как святоши пошли в капеллу и запели Те Deum. Никто во всей семинарии не отнесся серьезно к речи бывшего директора. "Он очень раздосадован своей отставкой", - говорили все. Ни один семинарист не был так наивен, чтобы поверить, будто можно добровольно уйти с должности, где приходится вести дела с крупными поставщиками.

Аббат Пирар переехал в самую лучшую гостиницу в Безансоне и решил там прожить два дня под предлогом дел, которых у него не было.

Епископ пригласил его к обеду и, желая подразнить своего старшего викария де Фрилера, старался заставить аббата блистать. Когда сидели за десертом, из Парижа пришло странное известие о назначении аббата Пирара в великолепнейший приход N*** в четырех лье от столицы. Добрый прелат от души поздравил его с этим. Во всем этом деле он увидел тонкую игру, а это привело его в хорошее настроение и внушило ему самое высокое мнение о талантах аббата. Он выдал ему великолепное латинское свидетельство и приказал замолчать аббату де Фрилеру, позволившему себе какие-то замечания.

Вечером монсиньор отправился поделиться своим восхищением с маркизой де Рюбампре. Это было крупной новостью для высшего безансонского общества; терялись в догадках относительно этой необычайной милости. Аббата Пирара уже видели епископом. Умы самые тонкие вообразили, что господин де Ла Моль сделался министром, и осмелились подшучивать в этот день над высокомерным видом, с которым аббат де Фрилер появлялся в свете.

На следующее утро за аббатом Пираром чуть ли не по улицам ходили, а торговцы выглядывали из своих лавок, когда он проходил, направляясь к судьям маркиза; в первый раз те приняли его вежливо. Суровый янсенист, возмущенный всем виденным, долго совещался с адвокатами, которых он выбрал для маркиза, и уехал в Париж. Он имел слабость сказать двум-трем друзьям детства, провожавшим его до кареты, гербами которой они восхищались, что после пятнадцатилетнего управления семинарией он покидает Безансон всего с пятьюстами двадцатью франками в кармане. Друзья обняли его со слезами на глазах и потом сказали друг другу:

- Добрый аббат мог бы избавить себя от этой лжи: она уж слишком нелепа.

Пошляки, ослепленные страстью к деньгам, не могли понять, что в своей искренности аббат Пирар черпал силу, необходимую, чтобы в течение шести лет вести борьбу против Марии Алакок, общества Sacre Coeur, иезуитов и против своего епископа.

XXX

Честолюбец

Il n'y a qu'une seule noblesse, c'est le titre de duc; marquis est ridicule; au mot duc on tourne la tete.

Edinburgh Review1

1 Единственный благородный титул - это титул герцога; маркиз - в этом есть что-то смешное; но стоит только произнести герцог, все невольно оборачиваются.

"Эдинбургское обозрение".

Маркиз де Ла Моль принял аббата Пирара без всех этих великосветских церемоний, столь изысканных и в то же время столь оскорбительных для тех, кто их понимает. Это было бы бесполезной тратой времени, а у маркиза было столько важных дел, что ему нельзя было терять ни минуты.

Уже шесть месяцев интриговал он, чтобы заставить и короля, и народ принять то министерство, которое обещало в знак благодарности сделать его герцогом.

Маркиз уже много лет тщетно требовал от своего безансонского адвоката ясного и точного отчета о своих тяжбах во Франш-Конте. Как мог знаменитый адвокат объяснить их ему, когда он сам их не понимал?

Маленькая четвертушка бумаги, поданная ему аббатом, все разъясняла.

- Дорогой аббат, - сказал ему маркиз, менее чем в пять минут покончив со всеми изъявлениями вежливости и с вопросами о личных делах, - дорогой аббат, среди моего кажущегося благополучия мне не хватает времени, чтобы серьезно заняться двумя пустяками, не лишенными, однако, значения: моей семьей и моими делами. В общем, я забочусь о положении моей семьи и надеюсь вознести его высоко. Я забочусь также о своих удовольствиях, и они должны стоять на первом плане, по крайней мере в моих глазах, - прибавил он, подметив удивление во взгляде аббата Пирара.

Хотя этот последний и был человеком рассудительным, но он был изумлен, видя старика, столь откровенно рассуждающего о своих удовольствиях.

- В Париже, конечно, есть труженики, - но они ютятся на пятых этажах; а как только я приближаю к себе кого-нибудь из них, он берет квартиру на втором, а жена его назначает приемный день; и вот всякая работа прекращается, все усилия направляются лишь на то, чтобы быть или казаться людьми светскими. Это их единственное занятие с того момента, как им обеспечен кусок хлеба.

Для всех моих процессов и, если говорить честно, для каждого из них в отдельности у меня есть адвокаты, изводящие себя работой; не далее чем третьего дня один из них умер от чахотки. Но можете ли вы поверить, сударь, что вот уже три года, как я потерял надежду найти человека, который, управляя всеми моими делами, соблаговолил бы хоть немножко думать о том, что он делает? Впрочем, все это лишь предисловие.

Я вас уважаю и, осмелюсь прибавить, хотя и вижу вас впервые, люблю. Хотите быть моим секретарем с окладом в восемь тысяч франков или хотя бы вдвое большим? Клянусь вам, я еще буду в выигрыше; и я беру на себя сохранить вам ваш прекрасный приход на тот случай, если мы с вами рассоримся.

Аббат отказался; но в конце разговора, при виде действительно затруднительного положения, в котором находился маркиз, ему пришла в голову одна мысль.

- У меня в семинарии остался один бедный юноша, которого, если не ошибаюсь, там будут жестоко преследовать. Будь он простым монахом, то уже давно находился бы in расе (Монастырская темница.). Пока юноша этот знает только латынь и Священное Писание, но весьма возможно, что в один прекрасный день у него объявится большой талант или к проповедничеству, или к пастырству. Я не знаю, что он сделает, но в нем есть священный огонь, он может пойти далеко. Я надеялся представить его нашему епископу, если бы когда-нибудь судьба послала нам такого, который бы смотрел на людей и на вещи с вашей точки зрения.

- Кто такой этот юноша? - спросил маркиз.

- Говорят, что он сын плотника в наших горах, но я более склонен считать его незаконным сыном какого-нибудь богача. Я видел, как он получил анонимное или подписанное чужим именем письмо с чеком на пятьсот франков.

- А! Так это Жюльен Сорель, - сказал маркиз.

- Откуда вы знаете его имя? - вскричал удивленный аббат и покраснел при этих словах.

- Вот этого-то я вам и не скажу, - ответил маркиз.

- Так вот, - продолжал аббат, - вы могли бы попробовать сделать его вашим секретарем, у него есть энергия, ум; одним словом, эту попытку стоит сделать.

- Отчего бы нет? - сказал маркиз. - Но не соблазнится ли этот человек на подачки господина префекта или кого-нибудь другого, и не станет ли шпионить за мной? Вот мое единственное возражение.

После благоприятных заверений аббата Пирара маркиз вынул тысячефранковый билет:

- Передайте это на дорогу Жюльену Сорелю и пришлите его ко мне.

- Сейчас видно, что вы живете в Париже, - проговорил аббат Пирар. - Вы не имеете понятия о той тирании, которая тяготеет над нами, бедными провинциалами, в особенности же над теми священниками, которые не дружат с иезуитами. Жюльена Сореля не захотят отпустить, для этого изобретут множество предлогов, ответят мне, что он болен, что почта затеряла письма и т. д., и т.д.

- Я на днях возьму у министра письмо к архиепископу, - сказал маркиз.

- Я забыл предупредить вас, - заметил аббат, - хотя этот юноша и низкого происхождения, но сердце у него благородное и он окажется никуда не годным, если задеть его гордость: вы только обратите его в тупицу.

- Это мне нравится, - сказал маркиз, - я сделаю его товарищем моего сына, будет ли этого достаточно?

Спустя некоторое время Жюльен получил письмо, написанное незнакомым почерком и со штемпелем Шалона; к письму был приложен денежный чек на одного безансонского купца и приглашение немедленно явиться в Париж. Письмо было подписано вымышленным именем, но, распечатывая его, Жюльен вздрогнул: к ногам его упал лист с дерева; это был знак, о котором он условился с аббатом Пираром.

Не прошло и часа, как Жюльена позвали к епископу, где его приняли с чисто отеческой добротой. Пересыпая речь цитатами из Горация, его преосвященство рассыпался в искусных комплиментах по поводу ожидающего его в Париже высокого положения и в благодарность за них ожидал от Жюльена объяснений. Но тот ничего не мог сказать, прежде всего потому, что сам ничего не знал, и монсиньор проникся к нему большим уважением. Один из младших священников при епископстве написал мэру, и тот поспешил сам принести уже подписанную подорожную с оставленным пустым местом для имени едущего.

Вечером, до наступления полуночи, Жюльен был уже у Фуке, мудрый ум которого был скорее озадачен, чем восхищен ожидавшею его друга будущностью.

- Это приведет тебя к получению казенного места, которое, в свою очередь, вынудит тебя на поступки, за которые газеты будут тебя поносить. И когда ты там опозоришься, известия о тебе дойдут до меня. Помни, что даже с финансовой точки зрения гораздо лучше зарабатывать сто луидоров честной торговлей лесом, если ты ее хозяин, чем получать четыре тысячи от правительства, хотя бы это было правительство царя Соломона.

Жюльен увидел во всем этом лишь мелочную ограниченность деревенского богача. Наконец-то для него откроется арена великих действий. Все для него затмевалось счастьем ехать в Париж, населенный, как ему казалось, людьми умными, большими интриганами и лицемерами, но такими же вежливыми, как епископ Безансонский или епископ Агдский. Другу он сказал, что подчиняется указаниям аббата Пирара.

На другой день около полудня Жюльен приехал в Верьер, чувствуя себя счастливейшим из смертных: он надеялся увидать госпожу де Реналь. Сначала он отправился к своему покровителю, доброму аббату Шелану, который принял его сурово.

- Считаете вы себя хоть немного обязанным мне? - спросил его господин Шелан, не отвечая на его поклон. - Вы позавтракаете со мною, тем временем вам наймут другую лошадь, и вы уедете из Верьера, не повидавшись ни с кем.

- Слышать - значит повиноваться, - ответил Жюльен с видом семинариста; и дальше разговор касался только теологии и латинской словесности.

Он сел на лошадь, проехал примерно лье, увидел лес и, так как кругом никто не мог его заметить, углубился в него. На закате солнца он отпустил лошадь, потом зашел к одному крестьянину, который согласился продать ему лестницу и донести ее до рощицы, возвышающейся над Бульваром Верности.

- Я несчастный беглый рекрут... или контрабандист, - сказал крестьянин, прощаясь с ним, - да какое мне дело! за лестницу я взял хорошо, а ведь и сам я немало покрутился в своей жизни.

Ночь была очень темная. Было около часа утра, когда Жюльен, нагруженный своей лестницей, вошел в Верьер. Он как можно скорее спустился к руслу ручья, протекающего по великолепным садам господина де Реналя и обнесенного двумя стенами десяти футов высотой. Жюльен легко поднялся по лестнице. "Как-то встретят меня сторожевые собаки? - подумал он. - В этом весь вопрос". Собаки залаяли и со всех ног бросились к нему, но он тихонько свистнул, и они стали к нему ласкаться.

Хотя все решетки были заперты, но, карабкаясь с площадки на площадку, он без труда добрался до окна спальни госпожи де Реналь, возвышавшегося всего на восемь или десять футов над уровнем сада.

В ставнях было маленькое отверстие в форме сердца, хорошо знакомое Жюльену. Но, на его горе, оно не было освещено светом ночника.

"Великий Боже! - подумал он, - неужели госпожа де Реналь сегодня не спит в этой комнате? Где же она тогда? Вся семья в Верьере, так как собаки здесь; но ведь без ночника я могу наткнуться в этой комнате на самого господина де Реналя или на кого-нибудь постороннего, и тогда - ну и скандал!

Благоразумнее всего было бы удалиться, но такого рода решение приводило Жюльена в ужас. "Если здесь кто-нибудь чужой, я удеру со всех ног, бросив свою лестницу; если же здесь она, то какая встреча ожидает меня? Я знаю, что она впала в раскаяние и в самую крайнюю набожность; но все же она не совсем забыла меня, если только недавно писала мне". Этот довод заставил его решиться.

С трепещущим сердцем, но твердо решив погибнуть или увидеть ее, он стал бросать о ставень маленькие камушки - никакого ответа. Он приставил лестницу к окну и стал сам стучать о ставень, сначала тихонько, потом сильнее. "Как ни темно, а в меня все-таки могут выстрелить", - подумал Жюльен, и мысль эта свела безумное предприятие к вопросу храбрости.

"Или в этой комнате сегодня никого нет, - подумал он, - или же особа, спавшая в ней теперь, разбужена. Значит с нею церемониться больше нечего; надо только постараться, чтобы меня не услышали в других комнатах".

Он слез, приставил лестницу к одной из половинок ставня, вновь поднялся и, просунув руку в сердцевидное отверстие, довольно скоро удачно нашел проволоку, прикрепленную к крючку, запиравшему ставень. Он потянул за нее и с невыразимой радостью почувствовал, что ставень уже не заперт и уступает под его напором. "Надо открыть его потихоньку и дать распознать мой голос". Он приоткрыл ставень настолько, чтобы просунуть голову, повторяя шепотом: "Это друг".

Он прислушался и убедился, что ничто не нарушало глубокого безмолвия комнаты. Но действительно в ней не оказалось даже полупотухшего ночника; это не предвещало ничего хорошего.

Берегись выстрела! Он немного подумал, потом отважился постучать пальцем в стекло - ответа нет; он постучал сильнее. "Надо с этим покончить, хотя бы пришлось разбить стекло". Когда он очень сильно стучал, ему показалось, что какая-то белая тень пересекла комнату в темноте. Наконец, уже вне всяких сомнений, он увидел чрезвычайно медленно приближавшуюся тень; потом вдруг щека прислонилась к стеклу, в которое он смотрел.

Он вздрогнул и слегка отстранился. Но так темна была ночь, что даже на этом расстоянии он не мог различить, была ли это госпожа де Реналь. Он боялся первого крика смятения; слышно было, как собаки ворчали и бродили у подножия лестницы. "Это я, друг ваш", - повторял он довольно громко. Ответа не было; белое привидение исчезло. "Бога ради, откройте, мне надо поговорить с вами, я слишком несчастен!" - и он так стучал, как будто хотел разбить стекло.

Послышался сухой короткий звук, оконная задвижка подалась, он толкнул окно и легко прыгнул в комнату.

Белая тень удалялась; он схватил ее за руки; это оказалась женщина. Все его мысли о мужестве разлетелись в прах. "Если только это она, то что скажет мне?" Что с ним сделалось, когда по легкому вскрику он узнал госпожу де Реналь!

Он сжал ее в своих объятиях; она дрожала и напрягала силы, чтобы оттолкнуть его.

- Несчастный! Что вы делаете?

Ее сдавленный голос с трудом произнес эти слова. Жюльену послышалось в них самое искреннее негодование.

- После четырнадцати месяцев жестокой разлуки я пришел, чтобы видеть вас.

- Уходите, оставьте меня сию же минуту. О, зачем господин Шелан запрещал мне писать вам? Я бы не допустила этого ужаса. - Она оттолкнула его от себя с необычайной силой. - Я раскаиваюсь в моем преступлении; Небу угодно было просветить меня, - повторяла она прерывающимся голосом. - Уходите! бегите!

- После четырнадцати месяцев страданий я, конечно, не уйду от вас, не поговорив с вами. Я хочу знать все, что вы делали за это время. О, я достаточно любил вас, чтобы заслужить ваше доверие... я хочу знать все...

Этот властный тон помимо воли госпожи де Реналь имел власть над ее сердцем.

Жюльен, до сих пор страстно сжимавший ее в объятиях и не выпускавший ее, несмотря на сопротивление, наконец отпустил ее. Это немного успокоило госпожу де Реналь.

- Я уберу лестницу, - сказал он, - чтобы она не выдала нас в том случае, если кто-нибудь из слуг, разбуженных шумом, задумал бы обойти дом.

- О, уходите, уходите же, - говорила она с восхитительным гневом. - Какое мне дело до людей? Сам Бог видит, что вы со мной делаете, и накажет меня за это. Вы подло злоупотребляете теми чувствами, которые я питала к вам, но которых у меня больше нет. Слышите, господин Жюльен!

Он поднимал лестницу очень медленно, чтобы не произвести шума.

- Твой муж в городе? - спросил он, не из желания высказать ей неуважение, а просто по старой привычке.

- Прошу вас не говорите со мной так, или я позову мужа. Я виновата уже в том, что не выгнала вас сразу же, невзирая на возможные последствия. Вы возбуждаете во мне жалость, - прибавила она, стараясь задеть его гордость, которая - она знала - была так чувствительна.

Этот отказ говорить ты, этот резкий способ порвать ту нежную связь, на которую Жюльен все еще надеялся, довели любовный порыв его до исступления.

- Как! возможно ли, чтобы вы больше не любили меня! - сказал он ей с тем выражением отчаяния, слушать которое равнодушно невозможно.

Она не отвечала; тогда он горько заплакал. Действительно, у него больше не хватало сил говорить.

- Итак, я окончательно забыт единственным существом, когда-то любившим меня! К чему теперь мне жить?

Все мужество оставило его, когда он увидел, что опасность встретиться с кем-нибудь более ему не угрожает; из сердца его исчезло все, кроме любви.

Он долго плакал в тишине. Потом взял ее руку, которую та хотела отнять, но все же, после нескольких судорожных движений, оставила у него в руке. Темнота была полная; оба сидели на кровати госпожи де Реналь. "Какая разница с тем, что было четырнадцать месяцев тому назад! - подумал Жюльен, и слезы его полились еще сильнее. - Значит, разлука неизбежно убивает все чувства в человеке".

- Соблаговолите же сказать мне, что с вами случилось? - проговорил наконец Жюльен, смущенный ее молчанием, голос его прерывался от слез.

- Когда вы уехали, заблуждения мои стали, конечно, известны всему городу, - отвечала госпожа де Реналь голосом твердым, в котором звучала какая-то сухость и упрек, направленный в адрес Жюльена. - Столько неосторожности было в ваших поступках! Несколько времени спустя - я была тогда в отчаянии - почтенный господин Шелан навестил меня. Он долго и напрасно хотел добиться от меня признания. Наконец однажды ему пришла в голову мысль отвезти меня в ту церковь в Дижоне, где я первый раз причащалась. Там он решился первый заговорить... - Слезы прервали госпожу де Реналь. - Какая постыдная минута! Я созналась во всем. Этот добрый человек не подавил меня тяжестью своего негодования; он сокрушался вместе со мною. В то время я каждый день писала вам письма, которых не смела отсылать; я тщательно прятала их и, когда чувствовала себя слишком несчастной, то запиралась у себя в комнате и перечитывала их. Наконец господин Шелан добился, чтобы я передала ему их... Несколько наиболее сдержанных были вам посланы; вы мне не ответили.

- Клянусь тебе, я никогда не получил ни одного твоего письма в семинарии.

- Боже мой! Кто же перехватил их?

- Подумай же о моем горе: я не знал, жива ли ты, пока не увидел тебя в соборе.

- Господь был милостив ко мне,- продолжала госпожа де Реналь, - и помог мне понять, как велик был мой грех перед Ним, перед детьми, перед мужем, он никогда не любил меня так, как, я тогда думала, вы любили меня...

Вне себя Жюльен бросился обнимать ее, забыв все на свете, но она отстранила его и с твердостью продолжала:

- Мой высокочтимый друг, господин Шелан, разъяснил мне, что, выходя замуж за господина де Реналя, я обязалась отдать ему все свои чувства, даже такие, которых я сама не знала и никогда не испытывала до моей роковой связи. После того как я пожертвовала этими столь дорогими для меня письмами, жизнь моя потекла если не счастливо, то по крайней мере сравнительно спокойно. Не смущайте же ее больше; будьте мне другом... лучшим из друзей.

Жюльен осыпал ее руки поцелуями; она почувствовала, что он все еще плачет.

- Перестаньте плакать; вы так меня огорчаете... Расскажите мне в свою очередь, что вы делали. - Жюльен не мог говорить. - Я хочу знать, как вы жили в семинарии, - повторила она, - а потом вы уйдете.

Не думая о том, что он говорит, Жюльен рассказал о тех бесчисленных интригах и зависти, которые окружали его сначала, и о сравнительно более спокойной жизни с тех пор, как он был назначен репетитором.

- Тогда-то, - добавил он, - после вашего долгого молчания, которым, конечно, вы хотели дать мне понять то, что я отлично вижу теперь, - что вы разлюбили меня и я стал вам безразличен...- Госпожа де Реналь сжала ему руки, - тогда-то вы и послали мне эти пятьсот франков.

- Никогда не посылала, - вскричала госножа де Реналь.

- Письмо было помечено парижским штемпелем и подписано именем Поля Сореля, чтобы отвлечь всякое подозрение.

И между ними завязался маленький спор относительно возможного происхождения этого письма. Душевное состояние их изменилось. Сами того не замечая, госпожа де Реналь и Жюльен оставили свой торжественный тон и перешли на тон нежной дружбы. Было так темно, что они совершенно не видели друг друга, но звук голоса выражал все. Жюльен обнял свою подругу за талию, и это движение было для нее пагубным. Она попыталась отстранить руку Жюльена, но в эту минуту он очень ловко привлек ее внимание к интересной подробности в своем рассказе. Про руку его как бы забыли, и она осталась в прежнем положении.

После целого ряда предположений о происхождении письма с пятьюстами франками, Жюльен вернулся к своему рассказу; он понемногу овладевал собою, рассказывая о своей прошедшей жизни, которая так мало интересовала его в сравнении с тем, что происходило с ним сейчас. Все его мысли сосредоточились на том, как закончится это свидание.

- Вам нужно уйти, - все повторяли ему время от времени отрывистым тоном.

"Какой позор, если меня выпроводят! Угрызение это отравит мне всю жизнь, - думал он. - Писать мне она никогда не станет. Одному Богу известно, когда я вернусь сюда!" С этой минуты из сердца Жюльена испарилось все, что было там возвышенного. Сидя рядом с обожаемой женщиной, почти держа ее в объятиях, в той самой комнате, где он бывал так счастлив, чувствуя в глубокой тьме, что она плачет и даже, судя по движениям, рыдает, он имел несчастье вдруг превратиться в холодного политикана, почти такого же расчетливого и холодного, каким бывал, когда во дворе семинарии подвергался насмешкам более сильных товарищей. Жюльен растягивал свой рассказ и распространялся о той тоскливой жизни, которую он вел со времени отъезда из Верьера. "Так значит, - думала госпожа де Реналь, - после целого года разлуки, не зная, помню ли я о нем, в то самое время, когда я понемногу забывала его, он не переставал жить теми блаженными днями, которые он провел в Вержи". Рыдания ее усилились. Жюльен видел, что рассказ его имеет успех, и понял, что настало время испытать последнее средство: он сразу перешел к письму, полученному из Парижа.

- Я распрощался с монсиньором епископом.

- Как, разве вы не вернетесь в Безансон? Разве вы нас покидаете навсегда?

- Да, - ответил Жюльен решительным тоном, - да, я покидаю край, где я забыт даже тою, которую я любил более всего в жизни, и я покидаю ее навсегда. Я еду в Париж...

- Ты едешь в Париж! - воскликнула госпожа де Реналь довольно громко.

Голос ее прерывался от слез и выдавал, сколь велико было ее волнение. Жюльен нуждался в таком поощрении; он намеревался сделать решительный шаг, но колебался, в темноте не видя ее, он не знал, к чему это приведет. После вырвавшегося у нее восклицания он более не колебался; боязнь упреков совести вернула ему самообладание; и, вставая, он холодно сказал:

- Да, сударыня, я покидаю вас навсегда, будьте счастливы; прощайте.

Он сделал несколько шагов по направлению к окну и хотел открыть его. Госпожа де Реналь устремилась к нему и припала головой к его плечу, обняла его прижалась щекой к его щеке.

Так, после трех часов разговора, Жюльен добился того, чего так страстно желал в течение двух первых. Если бы у госпожи де Реналь возврат к нежности и забвение угрызений совести наступили несколько раньше, то это показалось бы ему райским блаженством; но, добытые хитростью, они доставили ему только удовольствие. Несмотря на возражения возлюбленной, Жюльен непременно хотел зажечь ночник.

- Неужели ты хочешь, чтобы у меня не осталось никакого воспоминания о том, что я видел тебя? - говорил он ей. - Неужели должна пропасть для меня любовь, отражающаяся в этих прелестных глазах? И я не увижу белизны прекрасных рук? Подумай только, что я, быть может, надолго покидаю тебя!

При этой мысли, заставившей госпожу де Реналь залиться слезами, она ни в чем не могла отказать Жюльену. Но заря начинала уже ясно вырисовывать контуры елей на горе, расположенной к востоку от Верьера. Вместо того чтобы уйти, Жюльен, опьяненный сладострастием, умолял госпожу де Реналь позволить ему провести весь день спрятавшись в ее комнате и уехать лишь на следующую ночь.

- Отчего же нет? - ответила она, прижимая его к своему сердцу. - Это вторичное падение окончательно лишает меня собственного уважения и навсегда губит меня. Мой муж очень изменился, у него явились подозрения; он думает, что я провела его во всем этом деле, и, кажется, очень раздражен против меня. Если он услышит малейший шорох - я пропала, он выгонит меня как негодную женщину, какова я и есть на самом деле.

- А! вот одна из фраз господина Шелана, - сказал Жюльен. - Ты никогда бы не сказала этого до моего проклятого отъезда в семинарию; тогда ты любила меня!

Он был вознагражден за хладнокровие, которое вложил в эти слова; он увидел, как подруга его мгновенно забыла об опасности для себя со стороны мужа и думала только о другой, гораздо большей для нее, опасности, что Жюльен усомнился в ее любви.

День быстро прибывал и ярко осветил комнату. Жюльен вновь испытал гордость, когда увидел в своих объятиях и почти у ног своих эту очаровательную, единственную любимую им женщину, которая всего несколько часов тому назад была охвачена страхом перед грозным Богом и преданностью своему долгу. Принятые и скрепленные целым годом постоянства намерения не устояли перед его смелостью.

Вскоре в доме началось движение, и госпожу де Реналь смутило одно обстоятельство, о котором она раньше не подумала.

- Эта негодная Элиза войдет сюда в комнату; что нам делать с этой огромной лестницей? - говорила она возлюбленному. - Куда спрятать ее? Я снесу ее на чердак, - вскричала она с какой-то внезапной веселостью.

- Но ведь придется пройти через людскую, - возразил Жюльен с удивлением.

- Я оставлю лестницу в коридоре, позову лакея и пошлю его с каким-нибудь поручением.

- Приготовь заранее какое-нибудь объяснение для лакея, если он, проходя по коридору мимо лестницы, заметит ее.

- Хорошо, мой ангел, - ответила госпожа де Реналь, целуя его. - А ты спрячься поскорее под кровать, на случай, если, пока меня не будет, Элиза войдет сюда.

Жюльен был удивлен такой внезапной веселостью. "Так значит, - подумал он, - близость реальной опасности не только не смущает ее, но возвращает ей прежнюю веселость, потому что заставляет ее забывать укоры совести. Действительно необыкновенная женщина! О! вот сердце, в котором царит блаженство!" Жюльен был в восхищении.

Госпожа де Реналь взялась за лестницу, очевидно слишком тяжелую для нее. Жюльен хотел помочь ей; он любовался ее изящной талией, которая не говорила никоим образом о большой силе, как вдруг она без всякой помощи схватила лестницу и подняла ее, как будто бы это был стул. Проворно отнесла она ее в коридор третьего этажа и положила вдоль стены. Потом позвала лакея, а сама, чтобы дать ему время одеться, поднялась на голубятню. Когда пять минут спустя она вернулась в коридор, то не нашла уже там лестницы. Куда она девалась? Если бы Жюльен не был в доме, то эта опасность нимало бы не встревожила ее. Но если бы теперь муж увидел эту лестницу! Это могло бы быть ужасно. Госпожа де Реналь бегала по всему дому и наконец нашла ее под крышей, куда лакей отнес ее и даже спрятал - странное обстоятельство, которое раньше встревожило бы ее.

"Какое мне дело, - думала она, - до того, что случится через двадцать четыре часа, когда Жюльен уже уедет? Разве все не будет тогда для меня полно ужаса и угрызений?"

У нее мелькнула как будто смутная мысль о том, что она должна умереть, но что из того? Он вернулся к ней после разлуки, показавшейся ей вечностью, она вновь свиделась с ним, а то, что он сделал, чтобы добраться до нее, доказывало, как он ее любит!

- Что отвечу я мужу, - говорила она Жюльену, - если слуга расскажет ему, что нашел лестницу? - С минуту она раздумывала. - Чтобы разыскать крестьянина, который продал ее тебе, им понадобятся целые сутки. О! как бы я желала умереть так! - воскликнула она, бросаясь в объятия Жюльена, судорожно обнимая его и покрывая поцелуями. А потом прибавила смеясь: - Но ты-то не должен умереть с голоду.

- Пойдем, прежде всего я спрячу тебя в комнате госпожи Дервиль, она всегда заперта на ключ. - И она пошла сторожить в конце коридора, пока Жюльен перебежал туда. - Смотри не открывай дверей, если будут стучать, - сказала она, запирая его на ключ, - во всяком случае, это могут сделать только дети, играя между собою.

- Приведи их в сад под окошко, - попросил Жюльен, - пусть они поговорят, я так был бы рад увидеть их.

- Хорошо, хорошо, - крикнула госпожа де Реналь, уходя.

Вскоре она вернулась с апельсинами, печеньем, с бутылкой малаги; только хлеба ей не удалось стащить.

- Что поделывает твой муж? - спросил Жюльен.

- Пишет проекты договоров с крестьянами.

Однако пробило восемь часов, и в доме слышалось большое движение. Если бы госпожи де Реналь не было, то ее стали бы искать повсюду; поэтому она должна была оставить Жюльена. Вскоре она вернулась, вопреки всякой осторожности, и принесла ему чашку кофе, так как боялась, чтобы он не умер с голоду. После завтрака ей удалось-таки привести детей под окошко госпожи Дервиль. Он нашел, что они очень выросли, но как-то огрубели, или, быть может, его вкусы изменились. Госпожа де Реналь заговорила с ними о Жюльене. Старший из детей отозвался о бывшем наставнике дружелюбно и с сожалением, но младшие почти забыли его.

Господин де Реналь в это утро не выходил из дому; он беспрестанно ходил вверх и вниз, занятый своими сделками с крестьянами, которым продавал картофель. До самого обеда госпожа де Реналь не могла уделить ни минуты своему пленнику. Когда прозвонили и подали обедать, ей пришла мысль утащить для него тарелку горячего супа. Бесшумно подходя к двери занимаемой им комнаты с тарелкою в руках, она вдруг очутилась лицом к лицу с лакеем, который утром припрятал лестницу. Он тоже бесшумно подвигался по коридору и как будто прислушивался. Вероятно, Жюльен слишком громко расхаживал у себя. Лакей удалился слегка сконфуженный. Госпожа де Реналь смело вошла к Жюльену. Встреча с лакеем сильно встревожила его.

- Ты боишься! - сказала она ему. - А я бы презрела все опасности в мире не моргнув глазом. Лишь одного только я боюсь - той минуты, когда останусь одна после твоего отъезда. - И с этими словами она убежала.

"О! - подумал Жюльен с восторгом, - угрызения совести - вот та единственная опасность, которой страшится эта великая душа!"

Наконец наступил вечер. Господин де Реналь отправился в клуб.

Жена его объявила, что страдает ужасной мигренью, удалилась к себе, поспешила отпустить Элизу и открыть дверь Жюльену.

Оказалось, что тот действительно умирал с голоду. Госпожа де Реналь пошла в буфетную за хлебом. Вдруг Жюльен услыхал громкий крик. Воротясь к нему, она рассказала, что, войдя в буфетную без огня и подойдя к шкафу, куда убирали хлеб, она наткнулась на женскую руку. Это была Элиза, ее-то крик и услышал Жюльен.

- Что она там делала?

- Она или воровала конфеты, или шпионила за нами, - ответила госпожа де Реналь совершенно равнодушно. - К счастью, однако, я нашла пирог и большой хлеб.

- А там что? - спросил Жюльен, указывая на карманы ее передника.

Госпожа де Реналь забыла, что за обедом наполнила их хлебом.

Жюльен обнял ее со всей страстью, на какую был способен; никогда еще она не казалась ему столь прекрасна. "Даже в Париже, - смутно мелькнуло у него в голове, - я никогда не найду более возвышенной души". В ней замечалась неловкость женщины, не привыкшей к подобного рода уловкам, но в то же время и истинное мужество существа, которое страшится опасностей совсем другого порядка, может и ужасных, но совсем в ином смысле.

В то время как Жюльен с большим аппетитом ужинал, а подруга его подтрунивала над незатейливостью его пиршества, - она, казалось, чувствовала отвращение к серьезным разговорам, - вдруг послышался сильный удар, потрясший дверь. Это стучал господин де Реналь.

- Почему ты заперлась? - кричал он жене. Жюльен едва успел скользнуть под диван.

- Это что такое? - воскликнул господин де Реналь входя,- вы совсем одеты, ужинаете и заперлись на ключ?

Во всякое другое время вопрос этот, заданный с супружеской сухостью, смутил бы госпожу де Реналь, но теперь она чувствовала, что мужу ее стоит только немного нагнуться, чтобы увидеть Жюльена, ибо он занял стул напротив дивана, на котором только что сидел Жюльен.

Мигрень послужила всему извинением. Между тем как муж, в свою очередь, пространно рассказывал ей подробности выигранной им в клубе партии на бильярде - в девятнадцать франков, честное слово! - прибавил он, - она заметила, что в трех шагах от них на стуле лежит шляпа Жюльена. Хладнокровие ее удвоилось, она стала раздеваться и, улучив минуту, быстро прошла сзади мужа и бросила платье на стул со шляпой.

Наконец господин де Реналь удалился. Она попросила Жюльена повторить рассказ о своей жизни в семинарии:

- Вчера я не слушала тебя; пока ты говорил, я все время собиралась с духом, чтобы прогнать тебя.

Она забыла всякую осторожность. Разговор шел очень громко, и было, должно быть, часа два утра, когда свирепый удар в дверь прервал их. Это был опять господин де Реналь.

- Скорее отоприте мне, у нас в доме воры! - говорил он. - Сегодня утром Сен-Жан нашел их лестницу.

- Теперь все кончено, - вскричала госпожа де Реналь, бросаясь в объятия Жюльена. - Он убьет нас обоих, потому что в воров он не верит; я умру в твоих объятиях более счастливая при смерти, чем в течение всей жизни. - И, не отвечая ни звука выходившему из себя мужу, она страстно целовала Жюльена.

- Сохрани мать Станиславу,- и он посмотрел на нее повелительным взглядом. - Я выпрыгну во двор из окна твоей уборной и скроюсь в саду, собаки узнали меня. Свяжи мою одежду в узел и брось в сад, как только будет возможно. А пока пускай выламывает дверь. Главное, ни в чем не признавайся, я тебе это запрещаю; пусть лучше у него будут подозрения, а не уверенность.

- Ты убьешься, когда будешь прыгать! - это было ее единственным ответом и единственной тревогой.

Она проводила его до окна уборной, потом спрятала его одежду и наконец отворила дверь кипевшему гневом мужу. Он осмотрел комнату, уборную, не говоря ни слова, и скрылся. Жюльену была брошена его одежда, он схватил ее и проворно побежал к нижней части сада по направлению к Ду.

Во время бегства он услышал свист пули и вслед за ним ружейный выстрел.

"Это не господин де Реналь, - подумал он, - он слишком плохо стреляет". Собаки молча бежали рядом с ним; второй заряд раздробил, очевидно, одной из них лапу, потому что она жалобно завизжала. Жюльен перепрыгнул через ограду террасы, сделал под ее прикрытием шагов пятьдесят и опять бросился бежать в другом направлении. Он слышал перекликающиеся голоса, отчетливо видел, как лакей, его враг, выстрелил из ружья; стрелял также фермер с другого конца сада, но Жюльен уже добрался до берега Ду и принялся одеваться.

Час спустя он был уже на расстоянии лье от Верьера, на Женевской дороге. "Если у них появятся подозрения, - подумал Жюльен, - то меня будут скорее искать по дороге в Париж".

ЧАСТЬ II

I

Удовольствия сельской жизни

О rus quano ego te aspiciam!

Horace1

1 О деревня, когда же я тебя увижу!

Гораций.

- Вы, конечно, дожидаетесь почтовой кареты в Париж, сударь? - спросил Жюльена хозяин постоялого двора, где он остановился, чтобы позавтракать.

- Сегодняшней или завтрашней - мне все равно, - ответил Жюльен.

Пока он прикидывался равнодушным, почтовая карета подъехала. В ней оказалось два свободных места.

- Как! Это ты, мой бедный Фалькоз, - сказал ехавший из Женевы путешественник тому, который вместе с Жюльеном садился в карету.

- Я думал, что ты обосновался в окрестностях Лиона, в прелестной долине близ Роны, - сказал Фалькоз.

- Хорошо обосновался. Я удираю.

Фалькоз расхохотался:

- Как! Ты удираешь? Ты - Сен-Жиро! Неужели с таким благонравным видом ты совершил преступление?

- Право, стоило бы... Я бегу от той отвратительной жизни, какою живет провинция. Ты знаешь, я люблю лесную прохладу и спокойствие, ведь ты даже обвинял меня в романтизме. Никогда в жизни я не хотел и слышать о политике, и вот политика гонит меня.

- К какой же ты партии принадлежишь?

- Ни к какой, и это меня и погубило. Вот в чем вся моя политика: я люблю музыку, живопись; хорошая книга является для меня событием. Мне скоро исполнится сорок четыре года. Сколько времени осталось мне еще прожить? Лет пятнадцать-двадцать, самое большее - тридцать. Так вот! Я убежден, что через тридцать лет министры будут такими же подлецами, как сейчас, разве только немного искуснее. История Англии - это зеркало нашего будущего. Короли всегда будут стремиться расширить свои прерогативы; честолюбивое желание попасть в депутаты, слава Мирабо и сотни тысяч франков, полученных им, всегда будут лишать сна богатых провинциалов: они назовут это либерализмом и любовью к народу. Даже крайние элементы всегда заразятся желанием попасть в пэры или в камер-юнкеры. На правительственном корабле все пожелают быть кормчими, так как это хорошо оплачивается. Неужели же на нем никогда не найдется несчастного местечка для простого пассажира?

- К делу, к делу, это должно быть забавно при твоем характере. Уж не последние ли выборы выгнали тебя из провинции?

- Несчастье мое началось гораздо раньше. Четыре года назад мне минуло сорок лет и у меня было пятьсот тысяч франков; сейчас я на четыре года старше и, вероятно, беднее тысяч на пятьдесят, которые потерял на продаже моего дивного замка в Монфлери, на берегу Роны.

В Париже мне надоела эта беспрерывная комедия, которую вы называете цивилизацией девятнадцатого века. Я жаждал добродушия и простоты и вот купил имение в горах на Роне, прелестнее которого нет ничего на всем земном шаре.

В течение полугода деревенские священники и местные дворянчики ухаживали за мною. А я задавал им обеды. Я покинул Париж, сказал я им, чтобы никогда в жизни не говорить и даже ничего не слышать о политике. Как видите, я не выписываю ни одной газеты, и чем реже почтальон приносит мне письма, тем я довольнее.

Это не входило в расчеты священника; вскоре меня начинают осаждать тысячами нелепых требований, сплетен и тому подобным. Я намеревался давать двести или триста франков в год на бедных, у меня стали требовать на духовные общины Святого Иосифа, Пресвятой Девы и так далее, я отказал: тогда на меня посыпались сотни оскорблений, а я имел глупость обидеться. Я не могу уже больше утром выйти полюбоваться красотой гор, тут же какая-нибудь неприятность нарушает мои грезы и напоминает мне самым отвратительным образом о людях и их злобе. Например, во время крестных ходов перед Вознесением, а я очень люблю это пение (это, вероятно, греческая мелодия), священник более не благословляет моих полей, так как, по его словам, они принадлежат нечестивцу. У одной старой святоши-крестьянки околевает корова; она заявляет, что это произошло от соседства с прудом, принадлежащим мне, философу-нечестивцу, приехавшему из Парижа, и неделю спустя я нахожу всех своих рыб брюхом вверх - их отравили известкой. Всевозможные дрязги окружают меня. Мировой судья, человек честный, но боящийся потерять место, всегда решает дело не в мою пользу. Мир полей обратился для меня в ад. Как только увидали, что я оставлен священником, главой сельской конгрегации, и что отставной капитан, глава либералов, тоже меня не поддерживает, так все на меня накинулись вплоть до каменщика, которого я содержал целый год, вплоть до каретника, вздумавшего безнаказанно обманывать меня при починке плугов.

Тогда, чтобы иметь какую-нибудь поддержку и выиграть хоть некоторые из моих тяжб, я становлюсь либералом; но, как ты сам сказал, подходят эти проклятые выборы, у меня требуют, чтобы я голосовал.

- За неизвестного тебе человека?

- Ничего подобного... За человека, мне слишком хорошо известного. Я отказываю - ужасная неосторожность! - с этого момента и либералы тоже обрушились на меня, и положение мое становится невыносимым. Я уверен, что если бы священнику пришло в голову обвинить меня в убийстве моей служанки, то от обеих партий явилось бы по крайней мере двадцать свидетелей, которые присягнули бы, что видели, как я совершал убийство.

- Ты хочешь жить в деревне, не угождая страстям твоих соседей и даже не слушая их болтовни? Какое заблуждение!..

- Но теперь оно исправлено. Монфлери продается; если нужно, я потеряю пятьдесят тысяч франков, но я весел, так как покидаю этот ад лицемерия и дрязг. Я отправляюсь искать уединения и деревенской тишины в единственное место, где они существуют во Франции, а именно на четвертом этаже с окнами на Елисейские Поля. Да и то я еще обдумываю: не начать ли мне своей политической карьеры с раздачи просфор прихожанам Рульского квартала.

- Всего этого с тобою не случилось бы при Бонапарте, - сказал Фалькоз со взглядом, сверкавшим от гнева и сожаления.

- Еще бы! Только вот почему он не умел сидеть на месте, твой Бонапарт? Все то, от чего мне приходится теперь страдать, сделал он.

При этих словах внимание Жюльена удвоилось. Он с первых же слов понял, что бонапартист Фалькоз был старый друг детства господина де Реналя, отвергнутый им в 1816 году, а философ Сен-Жиро был, вероятно, братом того начальника канцелярии ...ской префектуры, который сумел по дешевке завладеть домами, принадлежавшими общинам.

- И все это наделал твой Бонапарт, - продолжал Сен-Жиро, - честный и безобидный человек, сорока лет от роду и пятьюстами тысячами франков в кармане, не может поселиться в провинции и обрести там покой; священники и дворяне выгоняют его оттуда.

- О, не говори о нем дурно! - вскричал Фалькоз. - Никогда Франция не стояла так высоко в глазах других народов, как в течение тех тринадцати лет, когда он царствовал. На всем, что происходило тогда, лежал отблеск его величия.

- Черт бы побрал твоего императора, - возразил сорокачетырехлетний господин, - он был велик только на поле сражения да когда наводил порядок в финансах Франции в тысяча восемьсот втором году. А что значит все его последующее поведение? Своими камергерами, своей пышностью, своими приемами в Тюильри он повторил новое издание всех монархических глупостей. Правда, оно вышло исправленным и могло бы просуществовать один или два века; дворяне и священники, однако, предпочли вернуться к старому, но у них нет железной руки, необходимой для сбыта его широкой публике.

- Вот настоящая речь бывшего газетчика.

Но разгневанный газетчик продолжал:

- Кто гонит меня с моей земли? Священники, которых Наполеон призвал своим конкордатом, вместо того чтобы отнестись к ним так же, как государство относится к врачам, адвокатам, астрономам, и видеть в них только граждан, не заботясь о том, каким ремеслом каждый из них зарабатывает себе на хлеб. Разве существовали бы теперь наглые дворяне, если бы твой Бонапарт не понаделал из них баронов и графов? Нет, мода на них прошла. После священников более всего досаждали мне мелкие деревенские дворяне. Они и вынудили меня стать либералом.

Разговор был бесконечен, сюжет его способен занимать Францию еще с полвека. Слыша, что Сен-Жиро настаивает на невозможности жить в провинции, Жюльен робко заговорил о господине де Ренале.

- Черт возьми, молодой человек, что вы выдумали! - воскликнул Фалькоз. - Чтобы не быть наковальней, он обратился в молот, да еще в какой ужасный! Но я чувствую, что де Вально потопит его. Знаете ли вы этого плута? Это уже настоящий. Что скажет ваш господин де Реналь, когда в одно ближайшее прекрасное утро увидит себя отставленным, а де Вально на своем месте?

- Он останется наедине со своими преступлениями, - ответил Сен-Жиро. - Вы, значит, знаете Верьер, молодой человек? Вот что! Бонапарт - будь он проклят со всеми его монархическими мошенничествами - сделал возможным царство Реналей и Шеланов, которое привело к царству Вально и Малонов.

Этот мрачный политический разговор удивлял Жюльена и отвлекал его от сладостных грез.

Он остался довольно равнодушным к первому впечатлению от Парижа, видневшегося вдалеке. Воздушные замки относительно предстоящей ему судьбы упорно боролись с еще свежим воспоминанием о сутках, проведенных в Верьере. Он давал себе клятву никогда не покидать детей своей возлюбленной, бросить все, чтобы защищать их, если дерзость духовенства приведет опять к республике и к преследованиям дворян.

Что бы произошло в ночь его приезда в Верьер, если бы в ту минуту, как он подставлял лестницу к окошку спальни госпожи де Реналь, в комнате этой оказался кто-нибудь чужой или господин де Реналь?

Но зато какие восхитительные два часа, когда подруга искренне хотела его прогнать, а он ее уговаривал, сидя возле нее в темноте. Люди с душой Жюльена сохраняют подобные воспоминания в течение целой жизни. Остальная часть свидания смешивалась в памяти с первыми днями их любви, четырнадцать месяцев назад.

Карета остановилась, и Жюльен вышел из глубокой задумчивости. Они въехали во двор почтовой станции на улице Жан Жака Руссо. Кучеру подъехавшего экипажа Жюльен сказал:

- Я хочу поехать в Мальмезон.

- В такой час, сударь, зачем?

- Какое вам дело! Поезжайте!

Всякая истинная страсть поглощена исключительно собою. Потому-то, мне кажется, страсти смешны в Париже, где всякий сосед воображает, что о нем много думают. Не стану рассказывать о восторгах Жюльена в Мальмезоне. Он плакал. Как! скажете вы, плакал, - несмотря на гадкие, выстроенные к этому году белые стены, которые разбили весь парк на куски? Да, сударь, для Жюльена, как и для потомства, не существовало ничего между Арколем, Святой Еленой и Мальмезоном.

В тот же день вечером Жюльен долго колебался, прежде чем решился войти в театр, ибо он имел странное представление об этом пагубном месте.

Какое-то глубокое недоверие мешало ему восторгаться живым Парижем, и только памятники, оставленные его героем, трогали его.

"Итак, я очутился в центре интриг и лицемерия! Здесь царят покровители аббата де Фрилера".

Вечером на третий день любопытство одержало в нем верх над желанием все осмотреть, прежде чем явиться к аббату Пирару. Этот последний холодным тоном объяснил ему, какая жизнь ожидает его у господина де Ла Моля.

- Если по прошествии нескольких месяцев вы не окажетесь полезны, то вернетесь в семинарию, но при благоприятных условиях. Вы будете жить у маркиза - одного из знатнейших французских вельмож, будете носить черную одежду, но такую, что носят люди в трауре, а не духовенство. Я требую, чтобы три раза в неделю вы посещали лекции богословия в семинарии, куда я вас представлю. Каждый день, в двенадцать часов, вы будете являться в библиотеку маркиза, который намерен поручить вам составление писем по его судебным и другим делам. На полях всякого получаемого письма он набрасывает в двух словах, какого рода должен быть ответ. Я бы хотел, чтобы по прошествии трех месяцев вы так умели бы составлять эти ответы, чтобы из двенадцати писем, представленных ему к подписи, маркиз одобрил бы восемь или девять. В восемь часов вечера вы приводите в порядок его бумаги, а в десять вы свободны.

Может случиться, - продолжал аббат Пирар, - что какая-нибудь старая дама или сладкоречивый господин пообещает вам великолепные перспективы или просто-напросто предложит вам за деньги показать получаемые маркизом письма...

- О сударь! - вскричал Жюльен, вздрогнув.

- Странно, - сказал аббат с горькой усмешкой, - что при вашей бедности и после года, проведенного в семинарии, вы еще способны на такое благородное негодование. Вы, должно быть, совсем слепы! Или это - голос крови? - проговорил аббат вполголоса, как бы рассуждая сам с собой. - Что странно, - прибавил он; глядя на Жюльена, - так это то, что маркиз знает вас... Не знаю откуда. Для начала он дает вам сто луидоров жалованья. Человек этот действует всегда под влиянием каприза - в этом его главный недостаток; в спорах с вами он способен на ребячества. Если он останется вами доволен, оклад ваш может со временем возрасти до восьми тысяч франков. Но вы, конечно, понимаете, - спохватился аббат с иронией, - что он не даст вам таких денег ради ваших прекрасных глаз. Надо быть полезным. На вашем месте я бы говорил очень мало, и в особенности никогда не говорил бы о том, чего не знаю.

Да! - прибавил он, - я навел справки для вас и забыл сказать о семье маркиза де Ла Моля. Детей у него двое: дочь и сын девятнадцати лет, чрезвычайно элегантный молодой человек, немного взбалмошный, который никогда не знает в полдень, что будет делать в два часа. Он обладает умом, храбростью, участвовал в испанской войне. Не знаю почему, маркиз надеется, что вы подружитесь с молодым графом Норбером. Я сказал ему, что вы хороший латинист; быть может, он надеется, что вы обучите его сына нескольким готовым фразам из Цицерона и Вергилия.

На вашем месте я бы не позволял этому молодому красавцу подшучивать над собой, прежде чем соглашаться на его изысканные, отравленные иронией любезности, я не один раз заставил бы повторить их себе.

Не стану скрывать, что молодой граф де Ла Моль должен презирать вас уже потому, что вы не более как мелкий буржуа. Его предок был придворным и удостоился чести быть казненным на Гревской площади двадцать шестого апреля тысяча пятьсот семьдесят четвертого года за политическую интригу.

Вы же - сын верьерского плотника и, кроме того, состоите на жалованье у его отца. Взвесьте хорошенько эту разницу и изучите историю этого дома по книге Морери; все льстецы, бывающие у них на обедах, по временам делают, как говорится, тонкие намеки на нее.

Обдумывайте хорошенько свои ответы на шутки графа Норбера де Ла Моля, командира эскадрона гусаров и будущего пэра Франции, и не приходите потом ко мне с жалобами.

- Мне кажется, - проговорил Жюльен, весь вспыхнув, - что я не должен даже отвечать человеку, который меня презирает.

- Об их презрении вы не имеете и понятия, оно выразится лишь в преувеличенных любезностях. Если бы вы были дураком, то могли бы попасться на этом; если же вы хотите сделать карьеру, то вы должны позволить себя провести.

- Не покажусь ли я неблагодарным, - спросил Жюльен, - если в один прекрасный день, когда мне все это надоест, вернусь в свою маленькую келью под номером сто три?

- Конечно, все прихлебатели этого дома станут клеветать на вас, но тогда явлюсь на сцену я. Adsum qui feci (Я совершил это (лат.).). Я скажу, что решение это исходит от меня.

Жюльен был удручен тем горьким, почти злым тоном, который он подметил у господина Пирара и который совершенно испортил его последний ответ.

На самом деле аббат совестился своей любви к Жюльену и с каким-то благоговейным ужасом принимал такое близкое участие в судьбе другого.

- Вы увидите также, - продолжал он все столь же неохотно и как бы исполняя тяжелую обязанность, - вы увидите также маркизу де Ла Моль. Это высокая, белокурая дама, набожная, надменная, утонченно вежливая, но в общем полное ничтожество. Она - дочь старого герцога де Шона, столь прославившегося своими дворянскими предрассудками. В этой великосветской даме чрезвычайно рельефно отражено все то, что составляет сущность характера женщины ее класса. Она даже и не скрывает, что иметь предков, участвовавших в Крестовых походах, является для нее единственным достойным уважения преимуществом. Богатство ценится гораздо ниже. Вас это удивляет? Ведь мы с вами уже не в провинции, друг мой.

В салоне ее вы встретите крупных сановников, отзывающихся с особого рода легкостью о наших принцах. Что касается самой госпожи де Ла Моль, то она из почтения понижает голос всякий раз, когда упоминает имя кого-либо из принцев и особенно из принцесс. Я вам не советовал бы говорить при ней, что Филипп Второй или Генрих Восьмой были извергами. То были короли, и это дает им неотъемлемое право на уважение таких низкорожденных созданий, как мы с вами. Но все-таки, - прибавил аббат, - мы с вами священники, ибо она и вас примет за такового; а в качестве священников она смотрит на нас как на своего рода лакеев, необходимых для ее спасения.

- Мне кажется, - проговорил Жюльен, - что я не пробуду долго в Париже.

- И прекрасно; но заметьте себе, что человек нашего звания может сделать свою карьеру только через покровительство вельмож. В характере вашем есть что-то такое, чего я не умею определить, но благодаря чему вы будете гонимы, если не создадите себе положения; для вас нет середины. Не обманывайте себя. Люди видят, что не доставляют вам удовольствия, заговаривая с вами; если вы не добьетесь почета в такой общительной стране, как наша, то вы обречены на страдания.

Что стало бы с вами в Безансоне, не случись этого каприза де Ла Моля? Когда-нибудь вы поймете всю необычайность того, что он для вас делает, и, если только вы не чудовище, то будете вечно признательны ему и его семье. Сколько бедных аббатов, более образованных, чем вы, живут годами в Париже на жалкие гроши, получаемые за мессы или от Сорбонны!.. Вспомните, что я рассказывал вам прошлой зимой о первых годах этого негодяя кардинала Дюбуа. Уж не думаете ли вы, по своей гордости, что вы талантливее его?

Например, я, человек спокойный и посредственный, рассчитывал умереть в своей семинарии и имел глупость привязаться к ней. И вот! Меня собирались сместить, но я сам подал в отставку. Знаете, каково было мое состояние? У меня было пятьсот двадцать франков - ни более, ни менее; ни одного друга, едва двое-трое знакомых. Из этого затруднительного положения выручил меня господин де Ла Моль, которого я никогда не видел; стоило только сказать ему одно слово, и мне дали приход, в котором прихожане - люди зажиточные, стоящие выше низменных пороков, а доход мой, мне даже стыдно, до такой степени он превышает мой труд. Я рассказываю вам все это так пространно только для того, чтобы немного образумить вас.

Еще одно слово: я имею несчастье быть вспыльчивым; весьма возможно, что мы перестанем видаться друг с другом.

Если высокомерие маркизы или злые шуточки ее сына сделают вам жизнь в этом доме невыносимой, то советую вам закончить учение в какой-нибудь семинарии, лье за тридцать от Парижа, - и лучше к северу, чем к югу. Север гораздо культурнее и, - прибавил он, понизив голос, - должен признаться, что близость парижских газет устрашает мелких тиранов.

Если же мы будем так же охотно видеться друг с другом, а дом маркиза вам придется не по вкусу, то я предлагаю вам у себя место викария и половину того, что дает этот приход. Я вам должен это, и даже гораздо больше, - прибавил он, отстраняя благодарность Жюльена, - за то необычайное предложение, которое вы сделали мне в Безансоне. Если бы вместо пятиста двадцати франков у меня не было ничего, вы бы спасли меня.

Голос аббата утратил оттенок жестокости. Жюльен, к своему великому стыду, почувствовал, что у него выступают слезы; он сгорал от желания броситься в объятия своего друга и не мог удержаться, чтобы не сказать ему, стараясь показаться как можно мужественнее:

- Мой отец ненавидел меня с самой колыбели; это было одним из самых больших несчастий для меня; но я более не стану жаловаться на судьбу, потому что в вас я нашел отца.

- Ну хорошо, - проговорил аббат в замешательстве и вслед за тем вернулся к своей роли ректора семинарии. - Никогда не следует говорить "судьба", дитя мое, всегда говорите "Провидение".

Карета остановилась; кучер приподнял бронзовый молоток у тяжелой двери; это был особняк де Ла Моля, и, чтобы прохожие не могли в этом усомниться, слова эти красовались на черной мраморной доске над входной дверью.

Такая аффектация не понравилась Жюльену. "Они так боятся якобинцев! За каждой изгородью им чудится Робеспьер с его тележкой, - это иногда бывает до смерти смешно, а в то же время они пишут на стенах дома свои имена, чтобы в случае мятежа чернь нашла бы и разграбила их!" Он сообщил свою мысль аббату Пирару.

- О бедное дитя, вы очень скоро станете моим викарием. Какая ужасная мысль появилась у вас!

- Я нахожу, что нет ничего проще, - возразил Жюльен.

Важность привратника и в особенности чистота двора привели Жюльена в восхищение. Солнце ярко сияло.

- Какая великолепная архитектура, - заметил он своему другу.

Это был один из особняков с плоскими фасадами, понастроенных в Сен-Жерменском предместье незадолго до смерти Вольтера. Никогда еще мода и красота не были так далеки друг от друга.

II

Вступление в свет

Souvenir ridicule et touchant: le premier salon ou а dix-huit ans l'on a paru seul et sans appui! Le regard d'une femme suffisait pour m'intimider. Plus je voulais plaire, plus je devenais gauche. Je me faisais de tout les idees les plus fausses; ou je me livrais sans motifs, ou je voyais dans un homme un ennemi, parce qu'il m'avait regarde d'un air grave. Mais alors, au milieu des aiffreux malheurs de ma timidite, qu'un beau jour etait beau!

Kant1

1 Забавное, трогательное воспоминание: первая гостиная, в которую восемнадцатилетний юноша вступает один, без поддержки! Достаточно было одного беглого женского взгляда, и я уже робел. Чем больше я старался понравиться, тем больше я обнаруживал свою неловкость. Мои представления обо всем - как они были далеки от истины: то я ни с того ни с сего привязывался к кому-нибудь всей душой, то видел в человеке врага, потому что он взглянул на меня сурово.

Но среди всех этих ужасных мучений, проистекавших из моей робости, сколь поистине прекрасен был ясный, безоблачный день.

Кант.

Жюльен в изумлении остановился посреди двора.

- Будьте же хоть с виду благоразумны, - сказал ему аббат Пирар, - сейчас вам приходят в голову ужасные мысли, а в общем, вы сущее дитя! Где же nil mirari (Ничему не удивляться (лат.).) Горация? Подумайте, ведь эта толпа лакеев, увидев, как вы тут зазевались, будет издеваться над вами; они сочтут вас за человека, равного себе, но несправедливо поставленного над ними. Под видом добродушия, добрых советов, желания помочь они постараются толкнуть вас на какие-нибудь немалые глупости.

- Я презираю их за это, - сказал Жюльен, закусив губу, и все его недоверие опять вернулось к нему.

Гостиные первого этажа, через которые они проходили, направляясь в кабинет маркиза, показались бы вам, читатель, унылыми, несмотря на их великолепие. Вы бы не захотели в них жить, если бы вам их подарили в их настоящем виде: это - родина зевоты и скучного умствования. Но при виде их восхищение Жюльена удвоилось. "Как можно быть несчастным, - подумал он, - когда живешь в таком великолепии?"

Наконец они пришли в самую безобразную комнату этого роскошного помещения, почти совершенно темную. Там оказался маленький худощавый господин с живыми глазами, в белокуром парике. Аббат представил ему Жюльена - это был маркиз де Ла Моль. Жюльен с большим трудом узнал его, настолько он показался ему вежливым и далеко не таким надменным вельможей, как в аббатстве Бре-ле-О. Жюльен нашел, что в парике его чересчур много волос, и эта мысль несколько его подбодрила. Сначала ему показалось, что потомок друга Генриха IV выглядел довольно жалко, был очень худ и вертляв. Но вскоре Жюльен заметил, что учтивость маркиза доставляла собеседнику больше удовольствия, чем вежливость безансонского епископа. Аудиенция длилась всего три минуты. При выходе аббат заметил Жюльену:

- Вы рассматривали маркиза так, как смотрят на картину. Я не очень много смыслю в том, что у этих людей называется вежливостью, - скоро вы меня в этом опередите; но все-таки настойчивость вашего взгляда показалась мне не особенно учтивой.

Они опять сели в карету; на бульваре кучер их высадил, и аббат ввел Жюльена в целый ряд больших зал, где, к его удивлению, совсем не было мебели. В то время как он рассматривал великолепные золоченые часы, изображавшие, по его мнению, нечто крайне непристойное, какой-то очень элегантный господин с веселым видом подошел к нему. Жюльен слегка поклонился.

Господин улыбнулся и положил ему руку на плечо. Тогда Жюльен вздрогнул и отскочил назад, покраснев от гнева, а аббат Пирар, несмотря на свою серьезность, расхохотался до слез. Господин оказался портным.

- Я освобождаю вас на целых два дня, - сказал ему аббат при выходе. - Только по истечении этого срока вь сможете представиться госпоже де Ла Моль. Другой бы моем месте стал бы охранять вас, как молодую девушку в первые дни вашего пребывания в этом новом Вавилоне. Но если вам суждено погибнуть, то погибайте теперь же, по крайней мере я избавлюсь от слабости постояннь думать о вас. Послезавтра утром портной этот принесет вам два костюма; вы дадите пять франков подмастерью который вам их принесет. Старайтесь, впрочем, чтобь эти парижане не слышали и звука вашего голоса; стоит вам произнести одно слово, и они найдут возможность посмеяться над вами - таково уж их свойство. После завтра приходите ко мне в двенадцать часов. Идите же погибайте... Чуть не забыл, сходите по этим адресам и закажите себе ботинки, сорочки и шляпу.

Жюльен посмотрел на почерк, которым были написаны адреса.

- Это рука маркиза, - сказал аббат. - Это человек деятельный, он все предвидит заранее и предпочитает делать сам, скорее чем приказывать. И вас-то он берет для того, чтобы вы избавили его от такого рода забот. Будущее покажет, хватит ли у вас ума должным образом исполнять все, что вам прикажет этот деятельный человек: смотрите берегитесь!

Жюльен молча направился к поставщикам по указанным адресам; он заметил, что его везде принимали уважением, а сапожник, записывая его имя в книгу, по ставил: Жюльен де Сорель.

На кладбище Пер-Лашез какой-то очень предупредительный и крайне либеральный в своих речах господи предложил свои услуги, чтобы показать Жюльену могилу маршала Нея, лишенную надгробной надписи вследстви какой-то тонкой политики. Простившись с этим либералом, чуть не задушившим его со слезами на глазах в свои объятиях, Жюльен заметил, что часы его исчезли. Обогащенный этим опытом, через день, ровно в полдень, о явился к аббату Пирару, который внимательно осмотрел его.

- Вы, чего доброго, станете фатом, - сказал он ему строго.

Жюльен выглядел как молодой человек в глубоком трауре; он был действительно очень красив, но добрый аббат был слишком провинциален сам и не мог заметить, что у Жюльена сохранилась еще та манера держаться, которая в провинции служит признаком элегантности и важности. В отличие от аббата, маркиз оценил иначе элегантность Жюльена и спросил:

- Не будете ли вы возражать против того, чтобы господин Сорель учился танцам?

Аббат был ошеломлен.

- Нет, - ответил он наконец, - ведь Жюльен не священник.

Маркиз, шагая через ступеньку по узенькой потайной лестнице, сам отвел нашего героя в хорошенькую мансарду, выходившую в громадный сад при особняке. Он спросил, сколько тот взял сорочек у белошвейки.

- Две, - ответил Жюльен, смущенный тем, что такой важный сановник спрашивает о подобных мелочах.

- Отлично, - сказал маркиз с серьезным видом отрывистым, повелительным тоном, поразившим Жюльена. - Отлично! Возьмите еще двадцать две. Вот ваше жалованье за первую четверть года.

Спускаясь по лестнице, маркиз подозвал слугу.

- Арсен, - сказал он ему, - вы будете прислуживать господину Сорелю.

Через несколько минут Жюльен очутился один в великолепнейшей библиотеке; это была восхитительная минута. Чтобы никто не заметил его волнения, он спрятался в темный уголок и оттуда с восторгом смотрел на блестящие корешки книг. "И все это я смогу читать, - думал он. - Как же может мне здесь не понравиться? Господин де Реналь счел бы себя навеки опозоренным, если бы сделал сотую часть того, что маркиз де Ла Моль сделал для меня".

"Однако примемся за переписку".

Покончив с нею, Жюльен осмелился подойти к книгам; он чуть не сошел с ума от радости, когда открыл томик Вольтера и побежал раскрыть дверь, чтобы не быть застигнутым врасплох. Потом он доставил себе удовольствие открыть каждый из восьмидесяти томов, роскошные переплеты которых были настоящим шедевром лучшего лондонского переплетчика. Это было уже слишком, - Жюльен и так пребывал в полном восторге.

Час спустя вошел маркиз, посмотрел переписанное и с удивлением заметил, что Жюльен пишет это с двумя "т", - этто. Уж не сказка ли все то, что аббат рассказал мне о его учености! И совершенно обескураженный, маркиз кротко спросил его:

- Вы нетверды в орфографии?

- Да, - ответил Жюльен, ничуть не думая о том, как вредит себе этим признанием; его так умилила доброта маркиза, - он вспомнил высокомерный тон господина де Реналя.

Стендаль - Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 4 часть., читать текст

См. также Стендаль (Stendhal) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :