Стендаль
«Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 3 часть.»

"Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 3 часть."

Не вздумай ни ссориться с господином Вально, ни отрезать ему ушей, как ты однажды выразился; напротив, будь с ним как можно любезнее. Главное, пусть все кричат в Верьере, что ты поступаешь к Вально или к кому-нибудь другому в воспитатели.

Этого мой муж никогда не допустит. Если же он на это решится, ну что ж! по крайней мере, ты будешь жить в Верьере, и я тебя буду изредка видеть; мои дети так тебя любят и будут тебя навещать. Боже мой! я чувствую, что детей люблю сильнее за то, что они любят тебя. Какой грех! Чем все это кончится?.. Я теряю голову... Ну, ты понимаешь, как нужно себя вести; будь кроток, учтив, не выказывай презрения этим грубиянам, умоляю тебя на коленях: от них зависит наша судьба. Не сомневайся ни минуты, что мой муж будет поступать в отношении тебя так, как ему предпишет общественное мнение.

Ты должен доставить мне анонимное письмо, вооружись терпением и парою ножниц. Вырежи из книги прилагаемые слова; затем наклей их на голубоватую бумагу, которую я тебе посылаю; она у меня от Вально. Приготовься к обыску у тебя, сожги страницы книги, которые ты испортишь. Если ты не найдешь готовых слов, не поленись составить их по буквам. Чтобы облегчить твой труд я составила очень короткое анонимное письмо. Увы! если ты меня больше не любишь, как я того опасаюсь, каким длинным должно тебе показаться это мое письмо!

Анонимное письмо

"Сударыня!

Все ваши проделки известны, а лица, в интересах которых их обуздать, - предупреждены. Остаток дружеских чувств к вам заставляет меня предложить вам решительно удалить от себя молодого крестьянина. Если у вас хватит на это благоразумия, ваш муж поверит, что полученное им уведомление ложно, и его оставят в этом заблуждении. Подумайте, что я держу в руках вашу тайну; трепещите, несчастная; теперь вы должны ходить передо мною по струнке".

Как только ты закончишь наклеивать слова этого письма (узнал ли ты слог директора?), выйди из дому - я тебя встречу.

Я пройду в деревню и вернусь расстроенная; да я и в самом деле буду взволнована. Великий Боже! что я задумала, и все это только потому, что тебе почудилось анонимное письмо. Затем с изменившимся лицом я передам мужу письмо, поданное мне каким-то незнакомцем. А ты иди гулять с детьми по дороге к большому лесу и возвращайся только к обеду.

С вершины утеса ты можешь видеть голубятню. Если наши дела пойдут хорошо, я привяжу там белый платок; в противном случае - там не будет ничего.

Неблагодарный, твое сердце может подсказать тебе какой-нибудь способ шепнуть мне, что ты меня любишь, до ухода на прогулку? Что бы ни случилось, будь уверен в одном: я не проживу и дня после нашего окончательного разрыва. Ах! какая я скверная мать, но это пустые слова, дорогой Жюльен. Я этого не чувствую; я не могу думать сейчас ни о ком, кроме тебя. Я написала эти слова только для того, чтобы ты меня не бранил. Теперь, когда я чувствую, что могу потерять тебя, - к чему скрывать? Да! пусть я покажусь тебе жестокой, но я не могу лгать перед человеком, которого обожаю! Я и так уже много лгала в своей жизни. Слушай, я тебя прощаю, если ты даже меня больше не любишь. У меня нет времени перечесть это письмо. Мне кажется пустяком заплатить жизнью за счастливые дни, которые я провела в твоих объятиях. Ты знаешь, что они обойдутся мне еще дороже".

XXI

Диалог с хозяином

Alas, our frailty iz the caus, not we;

For such as we are made of, such we he.

Tweleth Night1

1 О слабость женская! Не наша ль в том вина,

Что женщина такой сотворена?

Шекспир. Двенадцатая ночь.

С детским удовольствием Жюльен в течение целого часа подбирал и наклеивал слова. Выходя из своей комнаты, он встретил своих учеников с матерью; она взяла письмо с простотою и смелостью, которые его удивили.

- Просох ли клей? - спросила она.

"Та ли это женщина, которую раскаяние доводило почти до безумия? - подумал он. - Что она затеяла?" Он был слишком горд, чтобы спросить ее об этом; но, быть может, еще никогда она ему так не нравилась.

- Если это не выгорит, - прибавила она с тем же хладнокровием, - у меня отнимут все. Закопайте это где-нибудь в горах; быть может, наступит день, когда этим ограничатся все мои средства.

Она подала ему стеклянный футляр в красном сафьяновом чехле, наполненный золотом и драгоценностями.

- Теперь уходите, - сказала она ему.

Она поцеловала детей, младшего - два раза. Жюльен стоял не двигаясь. Она ушла быстрыми шагами, даже не взглянув на него.

С той минуты, когда господин де Реналь вскрыл анонимное письмо, жизнь его сделалась ужасной. Он не волновался так со времени дуэли, случившейся в 1816 году, и нужно отдать ему справедливость, что тогда перспектива получить пулю была ему приятнее его теперешнего состояния. Он рассматривал письмо со всех сторон. "Не женский ли это почерк? - спрашивал он себя. - Но какая же женщина могла его написать? - Он перебирал в уме всех знакомых дам в Верьере, но ни на одной не мог остановить своих подозрений. - Или мужчина сочинил это письмо? Но какой мужчина? - Снова он колебался; ему завидовали, и, без сомнения, большинство его знакомых питало к нему ненависть. - Надо посоветоваться с женой, - сказал он себе по привычке, поднимаясь с кресла.

Он встал, но тут же воскликнул, ударив себя по голове: "Боже мой! да ее-то я и должен особенно остерегаться; она - теперь мой враг". И слезы брызнули у него из глаз от злости.

Как бы по справедливому возмездию за сухость души, олицетворяющей всю провинциальную мудрость, два человека, которых в этот момент господин де Реналь боялся больше всего, были его самыми близкими друзьями.

"Кроме них, у меня, может, наберется еще десяток приятелей, - и он перебрал их в уме, оценивая степень участия, которое мог ожидать от них. - Всем! всем! - воскликнул он в бешенстве, - мое несчастье доставит величайшее удовольствие". К счастью, он воображал, что все ему завидуют, и не без основания. Кроме его великолепного городского дома, который король *** осчастливил навеки, переночевав в нем, он владел еще прекрасным замком в Вержи. Фасад его был выкрашен белой краской, а окна закрывались прекрасными зелеными ставнями. На мгновение его утешила мысль об этом великолепии. Ведь его замок был виден на три или четыре лье, к великой досаде владельцев всех соседних домов, называемых "замками", которые стояли серые, потемневшие от времени.

Господин де Реналь мог рассчитывать на сочувственные слезы лишь одного из своих друзей, приходского церковного старосты; но этот дурак плакал из-за всего. И, однако, этот человек был его единственной надеждой.

"Какое несчастье можно сравнить с моим? - воскликнул он в бешенстве. - Какое одиночество! Возможно ли! - думал этот человек, поистине достойный сожаления, - возможно ли, что в моем несчастье у меня нет друга, чтобы посоветоваться? Ибо я теряю голову, я чувствую это! Ах! Фалькоз! ах, Дюкро!" - воскликнул он с горечью. Это были имена двух друзей детства, которых он оттолкнул своим высокомерием в 1814 году. Они не были знатного рода, и он счел нужным изменить тон равенства, который установился между ними с детства.

Один из них, Фалькоз, умный и душевный человек, занимавшийся торговлей бумагой в Верьере, купил в главном городке департамента типографию и начал издавать газету. Конгрегация решила его разорить. Газету его запретили, лишили его прав типографа. В этих печальных обстоятельствах он попробовал обратиться к господину де Реналю впервые за десять лет. Мэр Верьера счел нужным ответить подобно древнему римлянину: "Если бы королевский министр удостоил меня чести спросить совета, я бы сказал ему: разоряйте без сожалений всех провинциальных типографов и введите на типографию такую же монополию, как на табак". Это письмо к близкому другу, которым в свое время восхищался весь Верьер, господин де Реналь вспоминал теперь с отвращением. "Кто бы мне сказал, что в моем положении, с моим состоянием, при моих орденах, я когда-нибудь буду в этом раскаиваться?" Он провел ужасную ночь, то негодуя сам на себя, то на все его окружающее; к счастью, ему не пришло в голову следить за женою.

- Я привык к Луизе, - говорил он, - она знает все мои дела; если бы завтра я получил возможность вновь жениться, я не знал бы, кем ее заменить. - И он стал утешать себя мыслью, что жена его невинна; эта точка зрения не ставила его в необходимость выказывать характер - вообще устраивала его; ведь мало ли на скольких женщин клевещут!

"Вот еще! - воскликнул он вдруг, судорожно забегав по комнате, - неужели я потерплю, словно я какое-нибудь ничтожество, какой-нибудь голяк, чтобы она издевалась надо мною со своим любовником? Неужели я допущу, чтобы весь Верьер смеялся над моим мягкосердечием? Чего только не говорили о Шармье (это был муж, явно обманываемый)? При его имени не начинают ли все улыбаться? Он хороший адвокат, но кто при этом заикается о его таланте? А! Шармье, говорят: Шармье де Бернар, - называют его именем человека, который его опозорил.

Слава Богу, - говорил господин де Реналь немного спустя, - что у меня нет дочери, и наказание, которому я подвергну мать, не повредит положению моих детей; я могу поймать этого малого с моей женой и убить их обоих; в этом случае трагизм положения заслонит собою всю смешную сторону. - Эта мысль ему понравилась, он стал ее обдумывать во всех подробностях. - Уголовное положение за меня, и, что бы ни случилось, наша конгрегация и мои друзья присяжные меня спасут. - Он осмотрел свой охотничий нож, который показался ему очень острым; но мысль о крови пугала его. - Я могу поколотить этого нахального наставника и выгнать его; но какой шум это наделает в Верьере и даже во всем департаменте! После запрещения газеты Фалькоза, когда его главный редактор вышел из тюрьмы, я содействовал тому, чтобы он потерял свое место в шестьсот франков. Говорят, что этот писака осмелился снова появиться в Безансоне; он может так ловко опозорить меня, что окажется невозможным притянуть его к суду!.. Наглец такого нагородит, чтобы доказать, что сказал правду. Человека из хорошей семьи, поддерживающего свое положение, как я это делаю, ненавидят все плебеи. Я увижу свое имя в этих ужасных парижских газетах; о Господи! какой позор! видеть древнее имя де Реналя втоптанным в грязь... Если я поеду когда-либо путешествовать, придется переменить фамилию; как! отказаться от имени, в котором гордость и моя сила! Какое безмерное несчастье!

Если я не убью свою жену, а только с позором выгоню ее, то в Безансоне у нее есть тетка, которая передаст ей из рук в руки все свое состояние. Моя жена отправится в Париж с Жюльеном; это узнают в Верьере, и я еще раз окажусь в дураках".

Наконец несчастный человек заметил по бледному мерцанию лампы, что светает. Он пошел в сад слегка освежиться. В этот момент он почти решил не поднимать скандала, в особенности ради того, чтобы не доставить такого торжества своим добрым верьерским друзьям.

Прогулка по саду слегка успокоила его. "Нет, - воскликнул он, - я не лишу себя жены, она мне слишком нужна". Он с ужасом представил себе, что станется с его домом без жены; его единственная родственница, маркиза Р... была старая, глупая и злая женщина.

Ему пришла в голову благоразумная мысль, но исполнение ее требовало силы характера значительно больше той, чем располагал этот несчастный человек. "Если я не выгоню жену, - подумал он, - я знаю себя - когда-нибудь в момент раздражения я ее упрекну за ее проступок. Она горда, мы поссоримся, и все это случится раньше, чем она получит наследство от тетки. Как все будут тогда надо мной смеяться! Моя жена любит своих детей, и в конце концов все перейдет к ним. А я сделаюсь посмешищем для Верьера. Как, скажут все, он даже не сумел отомстить своей жене! Не лучше ли оставаться при своих подозрениях и ничего не проверять? Этим я свяжу себя по рукам и по ногам и впоследствии не смогу ее ни в чем упрекать".

Спустя мгновение господин де Реналь, в новом припадке оскорбленного тщеславия, старался припомнить все способы узнать истину, о которых говорили за бильярдом в казино или дворянском клубе Верьера, когда какой-нибудь говорун прерывал партию, чтобы рассказать сплетню об обманутом супруге. Как жестоки казались ему в этот момент эти шутки!

"Боже! отчего моя жена не умерла! Тогда я был бы неуязвим для насмешек. Почему я не вдовец! Я бы проводил полгода в Париже в лучшем обществе". После мгновения радости при мысли о вдовстве он снова стал думать о способах узнать правду. После полуночи, когда все лягут спать, он насыпет слой отрубей перед дверью комнаты Жюльена: на следующий день утром он увидит следы шагов.

"Но это средство ничего не стоит, - воскликнул он вдруг в бешенстве, - эта плутовка Элиза сейчас все заметит, и скоро все будут знать в доме, что я ревную.

В другой басне, пущенной в казино, муж убедился в своем несчастье, запечатав волоском дверь жены и ее поклонника.

После стольких часов колебаний этот способ убедиться в своей судьбе показался ему наилучшим, и он стал думать о том, как бы привести его в исполнение, когда на повороте аллеи он встретил свою жену, которую желал видеть мертвой.

Она возвращалась из деревни. Она ходила к мессе в церковь Вержи. По преданию, весьма сомнительному в глазах рассудочного философа, но которому она верила, маленькая церковь, где теперь служили, была некогда часовней при замке владельца Вержи. Эта мысль преследовала госпожу де Реналь все время, которое она рассчитывала провести в молитве в церкви. Она беспрестанно представляла себе, как муж ее убьет Жюльена на охоте, как бы случайно, а затем вечером заставит ее съесть его сердце.

"Моя судьба, - думала она, - зависит от того, что он подумает, слушая меня. После этой роковой четверти часа, мне, пожалуй, больше не придется говорить с ним. Он - не мудрый и не руководствуется рассудком. Поэтому я могу, призвав на помощь свой слабый разум, предвидеть, что он скажет или сделает. Он решит нашу общую участь, это в его власти. Но эта участь зависит от моей ловкости, от искусства направить мысли этого сумасброда, которого гнев ослепляет, мешая ему соображать... Боже! мне нужно хладнокровие, мне нужна ловкость, где их взять?"

Она сделалась спокойною, словно ее зачаровали, когда вошла в сад и увидала издали своего мужа. Беспорядок его шевелюры и одежды свидетельствовал о бессонной ночи. Она подала ему распечатанное, но сложенное письмо. Он, не раскрывая его, смотрел на жену глазами сумасшедшего.

- Вот гнусность, - сказала она ему, - которую какой-то подозрительный человек, уверяющий, что знает вас и обязан вам, передал мне, когда я проходила за садом нотариуса. Я требую от вас одного, чтобы вы немедленно отослали к родным господина Жюльена. - Госпожа де Реналь поспешно выговорила это слово, быть может, даже раньше, чем нужно было, чтобы освободиться от ужасной перспективы произносить его.

Она возликовала при виде того, как обрадовался ее муж. По пристальному взгляду, устремленному на нее, она поняла, что Жюльен рассчитал верно. Вместо того, чтобы огорчиться этой очевидной неприятностью, она подумала: "Что за присутствие духа, что за изумительный такт! в юноше, еще совершенно неопытном! Чего только он не достигнет впоследствии? Увы! Успехи заставят его позабыть меня".

Эта маленькая дань восхищения человеком, которого она обожала, помогла ей окончательно оправиться от волнения.

Она восхищалась своей выдумкой. "Я оказалась не ниже Жюльена", - подумала она, сладостно волнуясь.

Не говоря ни слова, чтобы не выдать себя, господин де Реналь рассматривал второе анонимное письмо, составленное, если читатель помнит, из печатных слов, наклеенных на голубоватую бумагу.

"Надо мною всячески издеваются, - сказал себе господин де Реналь в полном изнеможении. - Опять приходится читать новые оскорбления, и все по милости моей жены!" Он едва не осыпал ее самыми грубыми ругательствами; только перспектива безансонского наследства удержала его. Раздираемый потребностью на ком-нибудь сорвать злобу, он скомкал это второе анонимное письмо и начал ходить большими шагами; ему необходимо было уйти от жены. Несколько мгновений спустя он вернулся к ней уже более спокойный.

- Надо на что-нибудь решиться и отослать Жюльена, - сказала она ему тотчас. - В конце концов, ведь он всего лишь сын плотника. Вы можете вознаградить его деньгами, к тому же он достаточно учен и легко найдет себе место, хотя бы, например, у господина Вально или супрефекта де Можирона, у которых есть дети. Таким образом, вы ему не повредите...

- Вы говорите, как настоящая дура, - воскликнул господин де Реналь ужасным голосом, - да, впрочем, какого разума можно ожидать от женщины? Вы никогда не обращаете внимания на то, что разумно. Как можете вы что-нибудь знать? С вашей беспечностью и вашей леностью вам только гоняться за мотыльками, - вы слабые существа, и мы осуждены терпеть вас.

Госпожа де Реналь предоставила ему говорить, он говорил долго. Он изливал свой гнев - по местному выражению.

- Сударь, - наконец заметила она ему, - я говорю как женщина, оскорбленная в своей чести, то есть в том, что у нее есть самого драгоценного.

Госпожа де Реналь сохраняла невозмутимое хладнокровие в течение всего этого тягостного разговора, от которого зависела возможность оставаться под одной крышей с Жюльеном. Она искала слова, которые, по ее мнению, могли лучше всего направить слепой гнев ее мужа. Она оставалась нечувствительною ко всем оскорбительным соображениям на ее счет, даже не слушала их, думая в это время о Жюльене: "Останется ли он мною доволен?"

- Этот молодой человек, которого мы осыпали любезностями и подарками, может быть, невинен, - сказала она ему наконец, - но тем не менее он причина первого полученного мною оскорбления... Сударь, когда я прочла это гнусное письмо, я дала себе слово, что либо он, либо я должны покинуть ваш дом.

- Вы хотите скандал устроить, чтобы опозорить и меня, и себя заодно? Вы многим доставите удовольствие в Верьере.

- Правда, все завидуют благосостоянию, которое вы своим мудрым управлением сумели обеспечить себе, вашей семье и городу... Хорошо! я посоветую Жюльену попросить у вас отпуск и уехать на месяц в горы к своему достойному другу-лесоторговцу...

- Пожалуйста, воздержитесь от всяких действий, - возразил господин де Реналь достаточно спокойно. - Прежде всего я требую, чтобы вы с ним не разговаривали. Вы можете вспылить и поссорить и меня с ним, вы знаете, как этот господинчик вспыльчив.

- У этого молодого человека совсем нет такта, - продолжала госпожа де Реналь. - Он, может быть, и знает кое-что, вам лучше судить, но, в сущности, это настоящий крестьянин. Что касается меня, то я перестала о нем думать хорошо с тех пор, как он отказался жениться на Элизе, с ее приличным приданым; и все это под предлогом, что она иногда потихоньку навещает господина Вально.

- А! - сказал господин де Реналь, вытаращив глаза, - вам сказал это Жюльен?

- Нет, не совсем; он мне всегда говорил о своем призвании к духовному сану; но, поверьте мне, первое призвание этих бедняков - иметь достаток. Он намекнул мне, что догадывается об этих секретных посещениях.

- А я, я ничего об этом не знал! - воскликнул господин де Реналь, впадая снова в ярость и отчеканивая слова. - У меня происходят вещи, о которых я ничего не знаю... Как! значит, что-то есть между Элизой и Вально.

- Э! да это старая история, мой друг, - сказала госпожа де Реналь смеясь, - да может быть, ничего дурного и не было. Это началось еще тогда, когда ваш милый друг Вально был очень не прочь, чтобы в Верьере думали, что между ним и мною существует какая-то платоническая любовь.

- Мне это приходило в голову, - воскликнул господин де Реналь, хлопая себя в бешенстве по голове и переходя от открытия к открытию, - и вы мне ни слова не говорили?

- Неужели стоило ссорить двух друзей из-за тщеславия нашего любезного директора? Какая светская женщина не получает остроумных и галантных писем?

- Он вам, может быть, писал?

- Он пишет много.

- Покажите мне сейчас же эти письма, я вам приказываю, - и господин де Реналь точно вырос на шесть футов в собственных глазах.

- Я от этого воздержусь, - ответили ему с кротостью, переходившей почти в беспечность, - я покажу вам их в другой раз, когда вы будете поспокойнее.

- Сейчас же, черт побери! - воскликнул господин де Реналь, опьяненный гневом и все же более счастливый, чем он был последние двенадцать часов.

- Дайте мне слово, - сказала госпожа де Реналь очень серьезно, - что никогда не поссоритесь с директором из-за этих писем?

- Поссорюсь я или нет, а я могу отнять у него подкидышей, но, - воскликнул он в ярости, - я хочу видеть эти письма сейчас же; где они?

- В одном из ящиков моего письменного стола; но, разумеется, я вам не дам ключа.

- Я сумею его открыть, - сказал он, направляясь бегом в комнату жены.

И действительно, он сломал при помощи гвоздя очень ценный стол красного дерева, выписанный из Парижа, который он часто вытирал полою своего сюртука, когда ему казалось, что он заметил пятно.

Госпожа де Реналь бегом поднялась по ста двадцати ступенькам голубятни. Она привязала белый носовой платок к железной решетке маленького оконца. Она чувствовала себя наисчастливейшей из женщин. Со слезами на глазах смотрела она в направлении большого леса на горе. "Разумеется, - думала она, - под одним из этих развесистых буков Жюльен дожидается счастливого сигнала". Она долго прислушивалась, затем прокляла монотонный треск стрекоз и пение птиц. Не будь этого докучного шума, до нее донесся бы крик радости с высокого утеса. Жадным взором окидывала она необъятную массу темной зелени, похожую на луг, образуемую вершинами деревьев. "Как это он не догадается, - думала она, растрогавшись, - придумать дать мне знать, что его радость равняется моей?" Она спустилась с голубятни только тогда, когда стала опасаться, как бы муж не пришел ее искать.

Она нашла его в бешенстве. Он пробегал бессвязные письма господина Вально, не рассчитанные на такое волнение при их чтении.

Улучив момент, когда восклицания ее мужа дали ей возможность вставить слово, она сказала:

- Я опять возвращаюсь к предложению, чтобы Жюльен на время уехал. Как бы он ни был силен в латыни, все-таки он простой крестьянин, подчас грубый и бестактный; ежедневно, желая показать мне свою любезность, он преподносит мне преувеличенные и низкопробные комплименты, которые, вероятно, заучивает из какого-нибудь романа.

- Он никогда не читает романов, - воскликнул господин де Реналь. - В этом я убедился. Неужели вы меня считаете совершенно слепым хозяином, не знающим, что у него происходит в доме?

- Ну и отлично! если он не вычитывает этих смешных комплиментов, то сочиняет их сам, и это еще хуже... Он, вероятно, говорил обо мне в этом тоне в Верьере... и даже, чтобы не ходить далеко, - сказала госпожа де Реналь, словно делая открытие, - он говорил так, наверное, при Элизе, а это все равно, если бы он говорил господину Вально.

- Ах! - воскликнул господин де Реналь, обрушивая на стол мощный удар кулака, - анонимное письмо и письма Вально написаны на одинаковой бумаге.

"Наконец-то!.." - подумала госпожа де Реналь; она казалась пораженной этим открытием и, как бы не осмеливаясь прибавить ни слова, отошла в глубину гостиной и села на диване.

С этой минуты сражение было выиграно; ей стоило большого труда помешать господину де Реналю идти тотчас объясняться с предполагаемым автором анонимного письма.

- Как вы не понимаете, что устроить сцену господину Вально, не имея достаточных доказательств, самая непростительная ошибка? Вам завидуют, сударь, но кто виноват? Ваши таланты, ваше умение управлять, ваши постройки, в которых столько вкуса, приданое, которое я принесла, и в особенности наследство, на которое мы можем рассчитывать после моей доброй тети, - наследство, значительность которого бесконечно переоценивают, - все это делает вас первым лицом в Верьере.

- Вы забываете еще происхождение, - сказал господин де Реналь, слегка усмехаясь.

- Вы один из самых родовитых дворян провинции, - продолжала поспешно госпожа де Реналь. - Если бы король был свободен и отдавал должную справедливость происхождению, вы бы заседали в палате пэров и прочее. И занимая такое блестящее положение вы хотите подавать повод к завистливым пересудам? Говорить господину Вально о его анонимном письме - значит объявить всему Верьеру, да что я говорю, - всему Безансону, всему округу, что этот несчастный мелкий буржуа, неосмотрительно допущенный до близости с семейством Реналей, нашел способ оскорбить его. Если бы эти письма, только что вами прочтенные, доказывали, что я отвечала на любовь господина Вально, вы бы должны были меня убить, я заслужила бы это сто раз, но отнюдь не следовало бы выражать ему свой гнев. Подумайте, что все ваши соседи только и ждут первого предлога, чтобы отомстить вам за ваше превосходство; вспомните, что в 1816 году вы содействовали некоторым арестам. Этот человек, скрывавшийся на крыше своего дома...

- Мне кажется, что у вас нет ни уважения, ни дружбы ко мне, - воскликнул господин де Реналь с горечью, пробудившейся от этого воспоминания, - и потому я не стал пэром!...

- Я думаю, друг мой, - возразила с улыбкой госпожа де Реналь, - что я скоро буду богаче вас, что я ваша подруга уже двенадцать лет, и на основании всего этого я должна иметь голос, особенно в сегодняшнем деле. Если вы мне предпочитаете какого-то господина Жюльена, - прибавила она с плохо скрываемой досадою, - я готова ехать на зиму к моей тетке.

Эти слова были сказаны удачно. В них чувствовалась твердость, старающаяся прикрыться вежливостью; господин де Реналь решился. Но, следуя провинциальному обычаю, он говорил еще долго, возвращался ко всем аргументам; жена предоставила ему высказаться, в его тоне еще звучало раздражение. Наконец два часа бесполезной болтовни истощили силы человека, всю ночь предававшегося порывам гнева. Он наметил свое поведение относительно господина Вально, Жюльена и даже Элизы.

В продолжение этой долгой сцены раз или два госпожа де Реналь была готова проникнуться сочувствием к искренним страданиям этого человека, бывшего двенадцать лет ее другом. Но истинные страсти эгоистичны. К тому же она ежеминутно ожидала признания в получении вчерашнего анонимного письма, но этого признания не последовало. Госпоже де Реналь для полной уверенности нужно было знать, какие именно мысли внушены человеку, от которого зависела ее судьба. Ибо в провинции мужья являются вершителями общественного мнения. Если муж жалуется, он становится смешным, но это делается с каждым днем все менее опасным во Франции; однако жена, которой он не дает денег, опускается до положения работницы, получающей пятнадцать су поденно, да и то добрые души берут ее к себе не без опаски.

Одалиска сераля может всей душой любить султана; он всемогущ, у нее нет никакой надежды отнять у него власть, на какие бы хитрости она ни пускалась. Месть властелина страшна, кровава, но воинственна, великодушна: удар кинжалом кончает все. В XIX веке муж убивает жену с помощью общественного презрения; перед ней закрываются двери всех гостиных.

Чувство опасности живо пробудилось у госпожи де Реналь, когда она вернулась к себе; ее поразил беспорядок, царивший в ее комнате. Замки всех ее хорошеньких ящичков были сломаны; несколько плит паркета были подняты. "Он был бы безжалостен по отношению ко мне, - подумала она. - Испортить этот паркет цветного дерева, которым он так дорожит; когда кто-нибудь из его же детей ступает на него в мокрых башмаках, он багровеет от злости. И вот он испорчен навсегда!" - Вид этого разрушения моментально погасил в ней последние угрызения совести, которыми она терзалась из-за слишком быстрой победы.

Незадолго до звонка к обеду Жюльен вернулся с детьми. За десертом, когда слуги удалились, госпожа де Реналь сказала ему очень сухо:

- Вы выражали желание провести две недели в Верьере, господин де Реналь согласен дать вам этот отпуск. Вы можете уехать, когда вам будет угодно. Но, чтобы дети не теряли времени, вам будут ежедневно посылать их тетрадки на просмотр.

- Разумеется, - прибавил господин де Реналь язвительно, - я не могу вам подарить больше недели.

Жюльен нашел, что лицо его выражает тревогу человека, измученного до последней степени.

- Он еще не остановился ни на каком решении? - сказал он своей подруге, улучив минуту, когда они остались одни в гостиной.

Госпожа де Реналь рассказала ему коротко обо всем, что она делала в продолжение дня.

- Подробности оставлю до ночи, - прибавила она смеясь.

"Женская испорченность, - подумал Жюльен. - Какое удовольствие, какой инстинкт влечет их к обману!"

- Я нахожу, что любовь вас и вразумляет, и ослепляет сразу, - сказал он ей холодно. - Ваше сегодняшнее поведение восхитительно; но благоразумно ли нам пытаться сегодня видеться? Этот дом полон врагов; вспомните только о страстной ненависти ко мне Элизы.

- Эта ненависть очень похожа на ваше страстное равнодушие ко мне.

- Будь я даже равнодушен, я должен вас вызволить из опасности, в которую вы попали из-за меня. Если случайно господин де Реналь разговорится с Элизой, она может одним словом выдать ему все. Почему бы ему не спрятаться близ моей комнаты с оружием?..

- Как, у вас не хватает храбрости! - сказала госпожа де Реналь со всем высокомерием дочери знатного рода.

- Я никогда не унижусь до разговоров о моей храбрости, - сказал Жюльен холодно. - Это низость. Пусть обо мне судят по моим поступкам. Но, - прибавил он, беря ее за руку, - вы не понимаете, насколько я к вам привязан и как я рад возможности проститься с вами перед этой жестокой разлукой.

XXII

Как действовали в 1830 году

La parole a ete donnee a l'homme pour cacher sa pensee.

R. P. Malagrida1

1 Слово дано человеку, чтобы скрывать свои мысли.

Преподобный отец Малагрида.

Едва доехав до Верьера, Жюльен стал себя упрекать за свою несправедливость по отношению к госпоже де Реналь: "Я бы презирал ее, как пустую бабенку, если бы у нее не хватило духу провести сцену с господином де Реналем. Она выпутывается, словно дипломат, а я сочувствую побежденному, моему врагу. В этом есть буржуазная мелочность; мое тщеславие задето, ибо де Реналь - мужчина! Знаменитая и многочисленная корпорация, к которой я и имею честь принадлежать; я же просто дурак".

Господин Шелан отказался от помещений, которые предлагали ему наперебой самые уважаемые местные либералы, когда он после отставки лишился квартиры. Две комнаты, нанятые им, были завалены книгами. Жюльен, желая показать Верьеру, что такое священник, взял у своего отца дюжину еловых досок и перенес их сам на спине через всю Большую улицу. Он взял инструменты у одного старого товарища и вскоре устроил нечто вроде библиотеки, на полках которой он расставил книги господина де Шелана.

- Я считал, что тебя развратило светское тщеславие, - говорил ему старик, плача от радости, - но это искупает ребячество блестящего гвардейского мундира, создавшего тебе так много врагов.

Господин де Реналь приказал Жюльену жить в его доме. Никто не подозревал о том, что произошло. На третий день своего приезда Жюльен вдруг увидал, что в его комнату входит не кто иной, как сам господин супрефект де Можирон. И только после двухчасовой нелепой болтовни и бесконечных жалоб на людскую злобу, на бесчестность людей, распоряжающихся общественными достоянием, на опасности, угрожающие несчастной Франции, и т. п. Жюльен наконец догадался о предмете посещения. Они уже вышли на площадку лестницы, и злосчастный полуразжалованный наставник провожал с подобающим почтением будущего префекта какого-нибудь счастливого департамента, когда последнему вздумалось заинтересоваться карьерой Жюльена, восхвалять его умеренность в денежных делах и т. п., и т. п. В конце концов господин де Можирон, обняв его с отеческим видом, предложил ему бросить господина де Реналя и поступить к сановнику, детей которого надо было воспитывать и который, подобно королю Филиппу, благодарил Небо не столько за то, что оно их даровало ему, но за то, что они родились в соседстве господина Жюльена. Их наставник получал бы восемьсот франков жалованья, и не помесячно, что вовсе не благородно, объяснил господин де Можирон, но по четвертям, всегда вперед.

Пришел черед заговорить Жюльену, который в течение полутора часов с тоскою дожидался этого случая. Его ответ по своей напыщенности и бесконечности напоминал епископское послание; в нем заключались всевозможные намеки, но ничего определенного. Он заключал в себе и выражения почтения по отношению к господину де Реналю, и уважение к верьерскому обществу, и признательность к знаменитому супрефекту. Этот супрефект, удивленный тем, что наткнулся на человека еще более искушенного в иезуитстве, чем он сам, тщетно старался добиться от него чего-либо определенного. Жюльен с восторгом ухватился за случай поупражняться и начал все снова, но в других выражениях. Никогда еще красноречивый министр, желающий использовать конец заседания, когда Палата обнаруживает намерение проснуться, не употреблял столько слов для столь малого количества мыслей. Едва господин де Можирон вышел, Жюльен принялся хохотать как сумасшедший. Чтобы использовать свое иезуитское вдохновение, он написал письмо в девять страниц господину де Реналю, в котором подробно сообщал о сделанном ему предложении и смиренно просил у него совета. "Этот мошенник, однако, не назвал мне имени особы, делающей предложение. Наверное, это господин Вально, который смотрит на мою ссылку в Верьер как на результат его анонимного письма".

Отправив свое послание, Жюльен, радуясь, как охотник, вступающий ранним прекрасным осенним утром на равнину, кишащую дичью, направился к господину де Шелану за советом. Пока он шел к доброму священнику, Небо, желавшее порадовать его в этот день, послало ему навстречу господина Вально, от которого он не скрыл, что сердце его разрывается: бедняк, подобный ему, должен всецело отдаться призванию, предназначенному свыше, но призвание еще не все в этой бренной жизни. Чтобы достойно возделывать виноградник Создателя и быть не совсем недостойным стольких ученых сотоварищей, следует получить образование: надо провести в Безансонской семинарии два года, весьма дорого стоящих; следовало делать сбережение, что гораздо легче, если получаешь восемьсот франков, выплачиваемых по четвертям, чем шестьсот франков, проживаемых ежемесячно. С другой стороны, Небо, пославшее его к юным отпрыскам дома Реналей и внушившее ему к ним чрезвычайную привязанность, не указывает ли тем самым, что ему не следует покидать этого места ради другого...

Жюльен достиг такого совершенства в этом виде красноречия, заменившем быстроту действий во время Империи, что в конце концов его собственные слова успели ему надоесть.

Вернувшись домой, он застал лакея господина Вально в парадной ливрее, разыскивавшего его по всему городу с приглашением отобедать у него в тот же день.

Жюльен никогда не бывал у этого человека; всего несколько дней тому назад он думал о том, как бы поколотить его палкой, не поплатившись за это перед судом... Хотя обед был назначен на час дня, Жюльен счел более почтительным явиться в половине первого в кабинет директора дома призрения. Он застал его полным сознания своей важности перед бумагами. Его густые черные бакенбарды, его пышная шевелюра, греческая шапочка на макушке, длиннейшая трубка, вышитые туфли, бесконечные золотые цепи, перекрещивающиеся на груди, вся его наружность провинциального коммерсанта, мнящего себя сердцеедом, не произвели на Жюльена никакого впечатления; он думал о нем только в связи с ударами палки, которые намеревался ему нанести.

Он домогался чести быть представленным госпоже Вальнь; она была еще не одета и не могла его принять. Вместо этого ему посчастливилось присутствовать при туалете директора. После этого перешли в комнаты госпожи Вально, которая представила ему своих детей, умилившись при этом до слез. Эта дама, одна из самых важных в Верьере, обладала толстым мужеподобным лицом, которое она нарумянила ради этого великого торжества. Она излила перед ним весь свой материнский пафос.

Жюльен думал о госпоже де Реналь. Его недоверчивость делала его способным только к тому роду воспоминаний, которые вызываются контрастами, но тогда уж он отдавался им до умиления. Это настроение еще усилилось после осмотра дома директора. Ему показали все. Все было великолепно, ново, и ему называли цену каждой вещи. Но Жюльен видел здесь во всем что-то гнусное, пахнущее крадеными деньгами. Все в доме, кончая слугами, держали себя так, точно защищались от чьего-то презрения.

Сборщик податей, акцизный смотритель, жандармский офицер и два-три других чиновника явились со своими женами. За ними появилось несколько богатых либералов. Пригласили к столу. Жюльен, и так уже скверно настроенный, вообразил себе, что за стеною столовой сидят несчастные призреваемые, и вся эта безвкусная роскошь, которою его хотели поразить, - результат утайки их порций мяса.

"Теперь они, должно быть, голодают",- подумал он; горло его сдавило, он не мог есть и почти не мог говорить. Еще хуже стало через четверть часа; откуда-то издалека доносился мотив народной песни, надо сознаться, довольно гнусной, распеваемой каким-то из затворников. Господин Вально метнул взгляд на одного из парадных лакеев, который исчез, и пение вскоре умолкло. В эту минуту лакей налил Жюльену рейнвейну в зеленую рюмку, и госпожа Вально предупредительно заметила, что это вино стоит девять франков бутылка на месте. Жюльен со своей зеленой рюмкой в руках сказал господину Вально:

- Не слышно больше этой дрянной песни.

- Я думаю! - ответил торжествующе директор, - я заставил замолчать эту рвань.

Это слово показалось Жюльену слишком сильным; он воспринял внешнюю сторону, но все еще не сущность своего положения. Несмотря на столь часто практикуемое им лицемерие, он почувствовал, как по щеке его скатилась крупная слеза.

Он постарался скрыть свое волнение за зеленой рюмкой, но не в силах был воздать должное рейнвейну. "Помешать петь! - подумал он.- О Господи! И ты это терпишь!"

К счастью, никто не заметил его мещанской чувствительности; сборщик податей запел роялистскую песню. Во время шума, когда припев был подхвачен хором, Жюльен думал: "Вот грязная будущность, которой ты достигнешь, и будешь ею наслаждаться только при таких обстоятельствах, в подобной компании! Быть может, ты будешь получать жалованье в двадцать тысяч франков, но зато в то время, как ты будешь обжираться мясом, ты будешь запрещать петь несчастному заключенному; ты будешь задавать обеды на деньги, украденные от его скудного содержания, и во время твоего обеда он будет чувствовать себя еще несчастнее! О Наполеон! Как сладостно было в твое время прокладывать себе путь чрез опасности битвы! Но как подло увеличивать скорбь несчастных!.."

Признаюсь, слабость, обнаруженная Жюльеном в этом монологе, внушает мне о нем жалкое мнение. Он оказывается достойным собратом этих заговорщиков в желтых перчатках, которые намерены изменить весь механизм огромного государства, но не желающих при том иметь на совести ни малейшей царапины.

Жюльен был неожиданно возвращен к своей роли. Его ведь пригласили обедать в такое прекрасное общество не для того, чтобы мечтать и играть в молчанку.

Бывший фабрикант-мануфактурист, член-корреспондент Безансонской и Юзесской академий, обратился к нему с другого конца стола с вопросом, действительно ли он, судя по общим отзывам, так изумительно изучил Новый Завет?

Воцарилось глубокое молчание; точно по волшебству, Новый Завет с латинским текстом очутился вдруг в руках ученого члена двух академий. После ответа Жюльена была прочтена первая попавшаяся часть фразы по-латыни. Он ответил конец: его память оказалась ему верна, и этому чуду удивлялись с большим оживлением до конца обеда. Жюльен смотрел на сияющие лица дам: некоторые были очень недурны. Он отметил жену сборщика, прекрасного певца.

- Мне, право, стыдно говорить так долго по-латыни в присутствии всех этих дам,- сказал он, глядя на нее.- Если господину Рюбиньо (это был член двух академий) будет угодно прочесть первую случайную латинскую фразу, я, вместо того чтобы отвечать конец текста, попробую перевести ее экспромтом.

Это второе испытание было венцом его славы.

Здесь находилось несколько богатых либералов, имеющих детей, у которых были возможность получить стипендии, и по этому случаю внезапно переменивших взгляды... Несмотря на эту тонкую политику, господин де Реналь никогда не соглашался принимать их у себя. Эти славные люди, знавшие Жюльена только по наслышке и видевшие его только верхом в день въезда короля ***, оказались теперь его самыми восторженными поклонниками. "Когда этим дуракам надоест слушать библейский стиль, в котором они ничего не понимают?" - думал он. Но, напротив, этот стиль забавлял их своею странностью: они много смеялись. Но Жюльен наконец встал.

Он поднялся с серьезным видом, лишь только пробило шесть часов, и заявил, что ему надо приготовить главу из новой теологии Лигорио, которую он должен завтра отвечать господину Шелану.

- Ибо мое ремесло, - прибавил он с милою улыбкой, - заставлять отвечать уроки и отвечать самому.

Много смеялись, восхищались им; так принято в Верьере. Жюльен встал, и все, несмотря на светские правила, тоже поднялись из-за стола; таково обаяние гения. Госпожа Вально задержала его еще на четверть часа; ему пришлось прослушать, как ее дети отвечают катехизис; они делали самые забавные ошибки, на которые он один обратил внимание. Но он не решился их остановить. "Какое незнание основных законов религии!" - подумал он. Наконец он раскланялся и надеялся ускользнуть, но пришлось выслушать еще басню Лафонтена.

- Это очень безнравственный писатель, - сказал Жюльен госпоже Вально. - Известная басня о мессире Жане Шуаре высмеивает самые почтенные вещи. Его сильно порицают самые лучшие комментаторы.

Уходя, Жюльен успел получить пять или шесть приглашений на обеды.

- Этот молодой человек делает честь всей округе, - воскликнули в один голос все развеселившиеся гости. Дошло до того, что они стали поговаривать о том, чтобы выделить ему стипендию из общинных средств и дать ему возможность продолжать обучение в Париже.

В то время, когда эта неосторожная мысль обсуждалась в столовой, Жюльен поспешно вышел в улицу. "Что за канальи! Что за канальи!" - воскликнул он про себя три или четыре раза подряд, с наслаждением вдыхая свежий воздух.

Он казался себе в этот момент совершенным аристократом, он, которого так долго оскорбляла надменная улыбка и высокомерное обращение, проступавшее в учтивости господина де Реналя. Он не мог не почувствовать здесь огромной разницы. "Позабудем даже, - говорил он себе, уходя, - что здесь замешаны деньги, украденные у несчастных призреваемых, которым еще к тому же и петь не позволяют! Разве господин де Реналь когда-нибудь объявляет своим гостям цену каждой бутылки предлагаемого вина? А этот господин Вально постоянно перечисляет все свои богатства и при своей жене говорит не иначе как твой дом, твое имение.

Эта дама, по-видимому столь довольная своим положением собственницы, во время обеда устроила гнуснейшую сцену лакею, разбившему рюмку и разрознившему одну из ее дюжин; на это лакей ответил ей грубостью.

"Что за семейка! - подумал Жюльен. - Если бы они мне предложили половину того, что воруют, я бы не согласился жить у них. В один прекрасный день я бы сорвался; я не смог бы удержать презрение, которое они мне внушают".

Однако ему пришлось, следуя приказаниям госпожи де Реналь, присутствовать на нескольких подобных обедах. Жюльен вошел в моду; ему простили его наряд почетного гвардейца, или, вернее, эта выходка и являлась истинной причиной его успехов. Вскоре в Верьере только и было разговору о том, кто одержит победу и перетянет к себе молодого ученого: господин де Реналь или директор дома призрения. Эти господа, вместе с господином Малоном, составляли триумвират, тиранивший город уже много лет подряд. Мэру завидовали, у либералов были основания на него жаловаться; но в конце концов он был дворянин и умел держать себя, тогда как отец господина Вально не оставил сыну и шестисот ливров ренты. Переход от жадности, которую он внушал когда-то своим дрянным зеленым сюртуком, к зависти, которую он возбуждал теперь своим благосостоянием, включая прекрасных нормандских лошадей, золотые цепи и костюмы, сшитые в Париже, был очень велик.

В этом водовороте новых людей Жюльен нашел одного честного человека; это был математик господин Гро, слывший якобинцем. Жюльен, решивший никогда не говорить искренно, должен был изменить свое решение для господина Гро. Жюльен получал из Вержи целые пачки тетрадок. Ему советовали часто видаться с отцом, и он подчинился этой необходимости. Словом, он работал, и довольно удачно, над восстановлением своей репутации; но однажды утром он был внезапно разбужен прикосновением рук, закрывших ему глаза.

Это была госпожа де Реналь, приехавшая в город и взбежавшая одним духом по лестнице, пока дети занимались внизу привезенным ими любимым кроликом, - она спешила увидать Жюльена до их прихода. Это был восхитительный, но, к сожалению, слишком краткий момент: госпожа де Реналь скрылась, лишь только дети появились с кроликом, которого они хотели показать своему другу. Жюльен радостно встретил всех, даже кролика. Ему казалось, что он вернулся в свою семью; он почувствовал, что любит этих детей, что ему приятно поболтать с ними! Он был удивлен их кроткими голосами, простотой и благородством их манер; он чувствовал потребность очиститься от вульгарных поступков и тягостных мыслей, среди которых жил в Верьере. Здесь постоянно чувствовалась боязнь бедности, шла непрерывная борьба между богатством и нищетой. Люди, у которых он обедал, по поводу своего жаркого делали признания, унизительные для них и тошнотворные для тех, кто их слушал.

- Вы, дворяне, имеете основания для гордости, - говорил, он госпоже де Реналь. И рассказал ей обо всех обедах, на которых ему пришлось присутствовать.

- Вы, значит, в моде! - и она добродушно смеялась, представляя себе госпожу Вально, румянившуюся каждый раз, как она ожидала Жюльена. - Я думаю, что она мечтает покорить ваше сердце, - прибавила она.

Завтрак прошел премило. Присутствие детей, казавшееся стеснительным, в действительности только увеличило общее веселье. Бедные дети не знали, как выразить свою радость при виде Жюльена. Прислуга не замедлила им рассказать, что ему предлагают на двести франков больше за обучение детей Вально.

В середине завтрака Станислав-Ксавье, еще бледненький после тяжелой болезни, вдруг спросил у матери, сколько стоит его серебряный прибор и бокальчик, из которого он пил.

- Зачем тебе это?

- Я хочу их продать и отдать деньги господину Жюльену, чтобы он не прогадал, оставаясь у нас.

Жюльен обнял его со слезами на глазах. Мать расплакалась, в то время как Жюльен, взяв Станислава на колени, объяснял ему, что не надо употреблять слова прогадал, ибо в этом смысле оно употребляется только лакеями. Заметив, что госпожа де Реналь слушает его с удовольствием, он постарался объяснить это слово несколькими примерами, весьма позабавившими детей.

- Я понимаю, - сказал Станислав, - это можно сказать про ворону, которая имела глупость уронить сыр, подхваченный льстившей ему лисой.

Госпожа де Реналь, обезумев от радости, осыпала детей поцелуями, что было трудно сделать, не прикасаясь к Жюльену.

Вдруг дверь отворилась, и вошел господин де Реналь. Его недовольный и суровый вид представлял странный контраст с радостным оживлением, исчезнувшим при его появлении. Госпожа де Реналь побледнела; она почувствовала, что не в состоянии сейчас ничего отрицать. Жюльен заговорил и стал рассказывать господину мэру о том, как Станислав вздумал продать свой серебряный стаканчик. Он был уверен, что эта история произведет дурное впечатление. Господин де Реналь сразу нахмурил брови, как он это делал всегда при слове "деньги". "Упоминание о деньгах, - говорил он, - всегда является предисловием к посягательству на мой кошелек".

Но здесь дело было важнее денежных соображений; сомнения его увеличились. Счастливый вид его семьи в его отсутствие не мог доставить удовольствия этому человеку с таким щепетильным самолюбием. Его жена стала хвалить остроумную манеру Жюльена сообщать своим ученикам новые понятия.

- Да, да! Я это знаю, он выставляет меня в скверном виде перед моими детьми; ему очень легко быть с ними во сто раз любезнее, чем мне, который, в сущности, является хозяином. Все в этом веке стремится представить в гнусном свете законную власть. Несчастная Франция!

Госпожа де Реналь не хотела обращать внимание на оттенки недовольства своего мужа, высказанного ей. Она стала придумывать, как провести целый день с Жюльеном. Ей нужно было сделать в городе кучу покупок, и она объявила, что хочет непременно обедать в ресторане; и, что бы ни говорил ее муж, она стояла на своем. Дети пришли в восторг от одного слова "кабачок", которое с таким удовольствием произносят современные моралисты.

Господин де Реналь оставил жену в первом магазине модных вещей, куда она зашла, и отправился с визитами. Вернулся он еще более мрачный, чем был утром; он убедился, что весь город говорит только о нем и Жюльене. В сущности, никто не дал ему понять, что существуют какие-то оскорбительные для него слухи. То, что спрашивали у господина мэра, касалось лишь одного - останется ли Жюльен у него за шестьсот франков или соблазнится на восемьсот, предложенные ему директором дома призрения.

Этот директор, встретившийся с господином де Реналем на людях, обошелся с ним холодно. Такое поведение было тонко рассчитано; в провинции не отличаются верхоглядством, впечатления там так редки, что их обсуждают весьма основательно.

Господин Вально был то, что в сотне лье от Парижа называют хлыщом; натура грубая и наглая. Его процветание начиная с 1815 года укрепило его прекрасные природные склонности. Он царствовал, если так можно выразиться, в Верьере под началом господина де Реналя; но гораздо более деятельный, ничем не брезговал, во все вмешивался, беспрестанно что-то писал, говорил, суетился, без самолюбия и всяких личных претензий, и в конце концов поколебал авторитет своего мэра в глазах духовных властей. Господин Вально словно сказал местным лавочникам: "Выберите мне в вашей среде двух наиболее глупых"; и чиновникам: "Укажите мне двух наиболее невежественных"; врачам: "Укажите мне двух наибольших шарлатанов". Когда он собрал самых наглых представителей каждого ремесла, он сказал им: "Будем вместе господствовать".

Повадки всех этих господ оскорбляли господина де Реналя. Нахальство господина Вально не смущалось ничем, даже разоблачениями, которыми аббат Малон осыпал его публично.

Но среди своего благополучия господину Вально приходилось обороняться мелкими наглостями от тех истин, которые, как он сам чувствовал, любой имел право ему высказать. Деятельность его усилилась после посещения господина Аппера. Он три раза ездил в Безансон; отправлял несколько писем с каждой почтой; рассылал также письма через подозрительных лиц, навещавших его по ночам. Быть может, он сделал ошибку с отставкой старика Шелана, ибо эта мстительная выходка создала ему репутацию чрезвычайно злого человека в глазах некоторых знатных, религиозно настроенных людей. Кроме того, эта услуга поставила его в абсолютную зависимость от старшего викария господина де Фрилера, который давал ему теперь странные поручения. Вот какова была его политика, когда он поддался искушению написать анонимное письмо. В довершение всех затруднений его жена объявила ему, что желает иметь у себя Жюльена; ее тщеславие непременно требовало этого.

В таких обстоятельствах господин Вально предвидел неминуемо решительную сцену со своим старым сотоварищем, господином де Реналем. Ему было безразлично его личное неудовольствие, но он мог написать в Безансон и даже в Париж. Родственник какого-нибудь министра вдруг пожалует в Верьер и отнимет у него дело призрения нищих. Господин Вально подумывал, уж не сблизиться ли ему с либералами; ради этого некоторые из них были приглашены на обед, на котором присутствовал Жюльен. Они могли оказать ему сильную поддержку против мэра. Но в случае выборов окажется невозможным вотировать с либералами и сохранить дело призрения в своих руках. Госпожа де Реналь, отлично понимавшая эту политику, посвятила во все это Жюльена, пока они ходили под руку из лавки в лавку и даже дошли до Бульвара Верности, где провели несколько часов почти так же спокойно, как в Вержи.

Между тем господин Вально старался избежать решительного объяснения со своим прежним патроном, сам приняв по отношению к нему вызывающий тон. На этот раз ему это удалось, но настроение мэра от этого только ухудшилось. Никогда тщеславие, столкнувшись с самыми меркантильными или жестокими стремлениями корыстолюбца, не ставило человека в более жалкое положение, в каком очутился господин де Реналь, входя в кабачок. Наоборот, никогда еще дети его не чувствовали себя так весело и радостно. Этот контраст окончательно оскорбил его.

- Насколько я могу судить, я лишний в своей семье! - сказал он, входя, тоном, которому хотел придать апломб.

Вместо всякого ответа жена его отвела в сторону и стала доказывать ему необходимость удаления Жюльена. Счастливые часы, проведенные с ним, вернули ей уверенность и настойчивость, необходимые для выполнения плана, обдуманного ею в течение двух недель. Бедного верьерского мэра окончательно смутило то, что в городе все публично издевались над его пристрастием к деньгам. Господин Вально щеголял щедростью вора и показал себя блестящим образом во время пяти или шести последних сборов в пользу конгрегации и общины Пресвятой Девы, св. Иосифа и т. п., и т. п.

Среди дворян Верьера и окрестностей, ловко распределенных в списке братьев-сборщиков по величине жертвуемых ими сумм, имя господина де Реналя стояло последним. Напрасно уверял он, что у него нет доходов. На этот счет духовенство шутить не любит.

XXIII

Огорчения чиновника

Il piacere di abzar la festa tutto l'anno, e ben pagato da certi quarti d'ora che bisogna passar.

Casti1

1 Удовольствие ходить весь год, важно задрав голову, стоит того, чтобы помучиться какие-нибудь четверть часа. Касти.

Но предоставим этого ничтожного человека его ничтожным опасениям. Зачем он взял к себе в дом человека с сердцем, когда ему нужна была лакейская душа? Зачем не умеет он выбирать людей? В XIX веке случалось постоянно, что знатный и сильный вельможа, сталкиваясь с благородным человеком, убивает его, ссылает, заключает в тюрьму или до такой степени унижает, что несчастный имеет глупость умереть с горя. Случайно здесь страдает не тот, кто благороден. Великое несчастье - это невозможность забыть о людях, подобных господину де Реналю. В городе с двадцатью тысячами жителей эти господа олицетворяют общественное мнение, а общественное мнение - ужасная вещь в стране, имеющей характер. Человек благородный, великодушный, могущий быть вам другом, но отделенный расстоянием в сотни лье, судит о вас на основании общественного мнения, а оно создано глупцами, которых случай сделал богатыми, знатными и умеренными. Горе тому, кто от них отличается.

Тотчас после обеда все уехали в Вержи; но через день Жюльен снова увидел все семейство Реналей в Верьере.

Не прошло и часа, как он, к своему великому изумлению, заметил, что госпожа де Реналь от него что-то скрывает. Она прерывала свои разговоры с мужем, лишь только он появлялся, и, казалось, почти желала, чтобы он удалился. Жюльен не заставил повторять это дважды. Он сделался холоден и сдержан; госпожа де Реналь заметила это, но не потребовала объяснений. "Уж не собирается ли она найти мне замену? - подумал Жюльен. - А еще третьего дня она была со мною так откровенна. Но, говорят, великосветские дамы всегда так поступают. Это так же, как у королей, - они всего любезнее с министром в тех случаях, когда тот, возвратясь домой, находит на столе указ о своей отставке".

Жюльен заметил, что в этих разговорах, внезапно прерывавшихся при его появлении, часто упоминалось о большом доме, принадлежащем Верьерской общине, старом, но удобном и просторном, расположенном против церкви в самом бойком торговом месте города. "Что может быть общего между этим домом и новым любовником?" - думал Жюльен. В своем огорчении он повторял хорошенькую песенку Франциска I, бывшую для него новостью, ибо госпожа де Реналь научила его ей всего лишь как месяц... Тогда какими клятвами, какими ласками опровергался каждый стих этой песни!

Souvent femme varie,

Bien fol est qui s'y fie1.

1 Красотки лицемерят,

Безумен, кто им верит.

Господин де Реналь уехал на почтовых лошадях в Безансон. Эта поездка была решена им в два часа, он казался чрезвычайно взволнованным. По возвращении он бросил на стол толстый пакет, обернутый в серую бумагу.

- Вот это дурацкое дело, - сказал он жене.

Через час Жюльен увидел, как пакет уносил расклейщик объявлений; и поспешил за ним: "Я узнаю тайну на первом повороте улицы".

Он нетерпеливо ожидал, стоя возле расклейщика, который намазывал своей толстой кистью оборотную сторону афиши. Едва она появилась на стене, как любопытство Жюльена было удовлетворено подробным объявлением о сдаче внаем с торгов того самого большого старого дома, о котором так часто упоминалось в беседах господина де Реналя с женой. Торги были назначены на следующий день, в два часа, в общинной зале, - цену можно было набавлять до сгорания третьей свечи. Жюльен был сильно разочарован; объявление повесили накануне торгов - каким образом все желающие успеют об этом узнать? Впрочем, эта афиша, помеченная числом двухнедельной давности, хоть он и прочитал ее еще трижды в трех разных местах, ничего не разъясняла.

Он отправился посмотреть этот дом. Привратник, не заметив его, сказал таинственно соседу:

- Э-э! Э! Напрасно старается. Господин Малон обещал, что он ему достанется за триста франков, а когда мэр стал упираться, его вызвали к епископу через старшего викария господина де Фрилера.

Появление Жюльена заметно смутило обоих друзей, не произнесших более ни слова.

Жюльен отправился также на торги. В плохо освещенной зале толпилась масса народу; но все они как-то странно переглядывались. Глаза всех были устремлены на стол, где на оловянном блюде Жюльен увидел три зажженных огарка свечи. Пристав выкрикивал: "Триста франков, господа!"

- Триста франков! это здорово, - сказал один человек тихо своему соседу. Жюльен стоял между ними двумя. - Дом стоит больше восьмисот; я надбавлю.

- Это все равно что плевать против ветра. Что ты выиграешь, посадив себе на шею господина Малона, господина Вально, епископа, его грозного старшего викария де Фрилера и всю шайку.

- Триста двадцать франков, - сказал другой, смеясь.

- Скотина! - возразил сосед.- Да вот и шпион мэра, - прибавил он, указывая на Жюльена.

Жюльен живо обернулся, чтобы ответить на эти слова, но оба приятеля делали вид, что не замечают его. Их хладнокровие сообщилось и ему. В этот момент потухла последняя свечка и пристав протяжным голосом объявил, что дом передается на девять лет господину де Сен-Жиро, начальнику канцелярии префектуры за триста тридцать франков.

Лишь только мэр вышел из залы, начались обсуждения.

- Неосторожность Грожо обошлась общине в тридцать франков, - сказал один.

- Но господин де Сен-Жиро, - заметил другой, - отомстит Грожо, напомнит об этих тридцати франках.

- Что за наглость! - говорил какой-то толстяк слева от Жюльена. - За этот дом я дал бы восемьсот франков, пустил бы его под фабрику, да и то считал бы дешево.

- Ба! - ответил ему молодой фабрикант, либерал. - Да разве де Сен-Жиро не член конгрегации? разве его четверо детей не получают стипендии? Ну и бедняга! Верьерская община просто обязана прибавить ему жалованье на пятьсот франков, вот и всё.

- И подумать только, что мэр не мог этому помешать! - заметил третий. - Конечно, он реакционер; но он не вор.

- Не вор? - возразил другой, - нет, это только простофили не воруют. Все это поступает в общую кассу и в конце года делится. Но тут стоит молодой Сорель, пойдемте.

Жюльен вернулся очень раздосадованный; он нашел госпожу де Реналь очень печальной.

- Вы были на торгах? - спросила она его.

- Да, сударыня, я был там и имел честь прослыть за шпиона господина мэра.

- Если бы он меня послушался, он уехал бы на некоторое время.

В эту минуту появился господин де Реналь; он был очень мрачен. Обед прошел в глубоком молчании. Господин де Реналь отдал Жюльену приказание ехать с детьми в Вержи; во время пути все были печальны. Госпожа де Реналь утешала своего мужа.

- Вы должны бы уж к этому привыкнуть, мой друг.

Вечером все сидели молча вокруг камина; треск пылающих поленьев являлся единственным развлечением. Переживали тоскливое настроение, бывающее и в самых дружных семьях. Вдруг один из мальчиков весело воскликнул:

- Звонят! звонят!

- Черт подери! если это де Сен-Жиро, являющийся ко мне под предлогом благодарности, - воскликнул мэр, - я ему выскажу все; это уж слишком. Он чувствует себя обязанным Вально, а я скомпрометирован. Что, если эти проклятые якобинские газеты воспользуются этой историей и сделают из меня посмешище?

В эту минуту вошел в сопровождении лакея очень красивый человек с густыми черными бакенбардами.

- Господин мэр, я синьор Джеронимо. Вот письмо, которое кавалер де Бовэзи, атташе при посольстве в Неаполе, передал мне перед моим отъездом; это было всего девять дней тому назад, - прибавил синьор Джеронимо, весело поглядывая на госпожу де Реналь. - Синьор де Бовэзи, ваш кузен, а мой приятель, говорил, что вы, сударыня, знаете итальянский язык.

Веселость неаполитанца обратила этот скучный вечер в очень веселый. Госпожа де Реналь захотела непременно угостить его ужином. Она подняла весь дом на ноги; ей хотелось во что бы то ни стало развлечь Жюльена и заставить его позабыть, что его дважды обозвали в этот день шпионом. Синьор Джеронимо был известный певец, человек из хорошего общества, к тому же большой весельчак, - свойства, которые во Франции теперь уже несовместимы. После ужина он спел маленький дуэт с госпожой де Реналь. Рассказывал очаровательные анекдоты. Когда Жюльен предложил детям идти спать в час ночи, они запротестовали.

- Мы только дослушаем эту историю, - сказал старший.

- Это моя собственная история, синьорино, - ответил синьор Джеронимо. - Восемь лет тому назад я был приблизительно в вашем возрасте и учился в неаполитанской консерватории, но я не имел чести быть сыном прославленного мэра очаровательного города Верьера. - Эти слова вызвали вздох у господина де Реналя. Он взглянул на жену. - Синьор Зингарелли, - продолжал молодой певец, несколько утрируя свой акцент, отчего дети громко смеялись, - синьор Зингарелли был чрезвычайно строгим учителем. В консерватории его не любили, но он желал, чтобы все делали вид, что его любят. Я отлучался так часто, как мог; ходил в маленький театр Сан-Карлино, где слушал божественную музыку, но - о Небо - где взять восемь су для покупки входного билета. Сумма огромная, - говорил он, глядя на детей, не перестававших смеяться. - Синьор Джованноне, директор Сан-Карлино, услыхал раз, как я пою. Мне было шестнадцать лет. "Этот мальчик, - сказал он, - настоящее сокровище. - Хочешь поступить ко мне, дружок?" - говорит он мне. - "А сколько вы мне дадите?" - "Сорок дукатов в месяц". Господа, это сто шестьдесят франков. Мне показалось, что я попал на Небеса. "Но каким образом, - говорю я Джованноне, - добиться, чтобы строгий Зингарелли отпустил меня?" - "Lascia tare a me".

- Предоставьте это мне! - воскликнул старший мальчик.

- Совершенно верно, мой юный синьор. Синьор Джованноне сказал мне: "Милый, прежде всего составим условьице". Я подписываю - он мне дает три дуката. Никогда я еще не видал столько денег. После этого он мне говорит, что я должен делать.

На следующий день я прошу грозного синьора Зингарелли назначить мне аудиенцию. Его старый лакей вводит меня к нему. - "Чего ты хочешь, шалопай?" - спрашивает Зингарелли. - "Маэстро, - говорю я ему, - я раскаиваюсь в моих проступках; никогда не буду больше убегать из консерватории через железную решетку. Я удвою старания". - "Если бы я не боялся испортить твой чудесный бас, я бы посадил тебя в карцер на хлеб и на воду на две недели, мошенник". - "Маэстро, - говорю я, - я стану образцом для всей школы, поверьте мне. Но прошу у вас одной милости: если кто-нибудь придет просить меня петь в городе, откажите. Пожалуйста, скажите, что вы не разрешаете". - "Да какой черт придет просить такого дрянного мальчишку? Разве я когда позволю, чтобы ты бросил консерваторию? Да ты надо мной издеваешься? Проваливай, проваливай! - говорил он, стараясь пнуть меня в зад... - Проваливай, а не то на хлеб и на воду..."

Час спустя синьор Джованноне является к директору. "Я пришел вас просить содействовать моей карьере, - сказал он. - Отпустите ко мне Джеронимо. Если он будет петь в моем театре, я в эту же зиму выдам свою дочь замуж".

"Что ты намерен делать с этим шалопаем! - говорит ему Зингарелли. - Я не отпущу его, ты его не получишь; да, впрочем, если бы я и согласился, он не захочет бросать консерваторию; он мне только что в этом поклялся".

"Если я действую помимо его воли, - говорит серьезно Джованноне, вынимая из кармана мой контракт, - так вот его подпись".

Тогда Зингарелли, взбешенный, бросается к звонку: "Выгнать Джеронноне из консерватории!" - кричит он вне себя от негодования. И меня выгнали, а я хохотал как безумный. В тот же вечер я пел арию Мольтиплико. Полишинель хочет жениться, считает по пальцам все, что ему нужно для хозяйства, и ежеминутно сбивается со счета.

- Ах! сударь, сделайте одолжение, пропойте нам эту арию, - сказала госпожа де Реналь.

Джеронимо пропел, и все смеялись до слез. Синьор Джеронимо отправился спать только в два часа ночи, очаровав всю семью своими прекрасными манерами, своею услужливостью и веселостью.

На другой же день господин и госпожа де Реналь вручили ему письма, которые ему были нужны для представления ко двору.

"Итак, повсюду фальшь, - думал Жюльен, - теперь синьор Джеронимо едет в Лондон на шестьдесят тысяч франков жалованья. Не будь директор Сан-Карлино так ловок, его дивный голос получил бы известность, быть может, только лет через десять... Но, право же, я скорее сделался бы Джеронимо, чем господином де Реналем. Если в обществе относятся к нему не с таким уважением, то у него нет неприятностей, подобных сегодняшним торгам, и жизнь его течет весело".

Одно удивляло Жюльена: недели одиночества, проведенные в Верьере в доме господина де Реналя, казались ему теперь счастливым временем. Мрачное настроение овладевало им только во время обедов, на которые его приглашали, но, оставаясь один в пустом доме, разве не мог он читать, писать, размышлять без всякой помехи? Его не отрывали ежеминутно от его блестящих грез ради жестокой необходимости наблюдать поступки низкой души или обманывать ее лицемерными поступками и словами.

- Неужели счастье может улыбнуться мне? Для такой жизни не нужно много денег; я могу по своему выбору - жениться на девице Элизе или войти в дело Фуке... Путник, поднявшийся на высокую гору и отдыхающий на ее вершине, наслаждается отдыхом... Но будет ли он счастлив, если его заставят отдыхать всю жизнь?

Госпожу де Реналь одолевали тяжелые мысли. Несмотря на свое обещание, она рассказала Жюльену все дело с торгами.

"Значит, ради него я готова нарушить все свои клятвы!" - думала она.

Она бы не задумалась пожертвовать своей жизнью ради мужа, если бы тому угрожала опасность. Душа госпожи де Реналь принадлежала к тем благородным и романтическим душам, для которых видеть возможность благородного поступка и не совершить его - значит постоянно терзаться раскаянием, равным совершенному преступлению. Однако и у нее бывали злополучные дни, когда она не могла отогнать от себя мысли о неизмеримом блаженстве, которым бы она наслаждалась, если бы, внезапно овдовев, могла выйти замуж за Жюльена.

Он любил ее сыновей гораздо больше, чем отец; несмотря на его суровую справедливость, они обожали его. Она знала, что, если бы она вышла замуж за Жюльена, ей пришлось бы покинуть Вержи, тенистые сады которого она так любила. Она представляла себе, как жила бы в Париже и занималась детьми, давая им образование, которым бы все восхищались. Дети, она, Жюльен - все были бы безумно счастливы.

Странное развитие получил брак в XIX веке! Будничность супружеской жизни наверняка убивает любовь, если таковая предшествовала браку. А между тем, по словам одного философа, брак очень быстро становится скучным для людей состоятельных и не занятых работою и отвращает их от спокойных семейных радостей. И только самые сухие женщины не получают в браке предрасположения к любовным похождениям.

Размышления этого философа заставляют меня простить госпожу де Реналь, но в Верьере ей не прощали, и весь город без ее ведома занимался исключительно ее скандальной любовью. Благодаря этому скандалу этой осенью там скучали меньше обыкновенного.

Осень и часть зимы пролетели быстро. Пришлось покинуть рощи Вержи. Приличное общество Верьера начало возмущаться тем, что его проклятия, по-видимому, мало задевают господина де Реналя. Менее чем за неделю серьезные лица, вознаграждая себя за свою обычную серьезность удовольствием выполнять подобные поручения, возбудили в нем жесточайшие подозрения, пользуясь для этого сравнительно умеренными выражениями.

Господин Вально, действовавший осторожно, поместил Элизу в знатное и уважаемое семейство, состоявшее из пяти женщин. Элиза, опасаясь, как она говорила, что не найдет места зимой, согласилась получать в этой семье только две трети того, что она получала у господина мэра. Этой девушке пришла в голову превосходная мысль: отправиться на исповедь к старому священнику Шелану и одновременно к новому священнику, чтобы рассказать им обоим подробности любовных дел Жюльена.

На следующий день после ее приезда, в шесть часов утра, аббат Шелан призвал к себе Жюльена.

- Я вас ни о чем не спрашиваю, - сказал он ему, - прошу вас, и даже приказываю ничего мне не говорить, я требую, чтобы вы через три дня отправились или в Безансонскую семинарию, или к вашему другу Фуке, который всегда готов помочь вам превосходно устроиться. Я все предусмотрел, все устроил, но нужно уехать и не возвращаться в течение года в Верьер.

Жюльен ничего не отвечал, он раздумывал: должен ли он оскорбиться попечением о нем господина Шелана, который, в конце концов, вовсе не был ему родней...

- Завтра в этот же час я буду иметь честь снова явиться к вам, - сказал он наконец священнику.

Господин Шелан, рассчитывавший легко одержать победу над таким молодым человеком, говорил много. Жюльен с выражением глубокого смирения на лице не раскрывал рта.

Наконец он покинул аббата и побежал предупредить госножу де Реналь, которую он нашел в отчаянии. Ее муж только что беседовал с нею довольно откровенно. Его природная слабохарактерность вместе с перспективой Безансонского наследства склонили его считать ее совершенно невинной. Он признался ей, в каком странном состоянии он нашел общественное настроение в Верьере. "Люди, конечно, ошибаются, они введены в заблуждение завистниками. Но что же, наконец, делать?"

Госпожа де Реналь предалась на мгновение иллюзии, что Жюльен может принять предложение господина Вально и остаться в Верьере. Но это уже не была теперь простодушная и застенчивая женщина, какой она была в прошлом году; ее роковая страсть, ее терзания просветили ее. Вскоре она, слушая мужа, с болью поняла, что разлука, по крайней мере недолгая, теперь необходима. "Вдали от меня Жюльен предастся своим честолюбивым планам, столь естественным для бедняка. А я, великий Боже! я так богата и ничего не могу сделать для своего счастья! Он меня забудет. Он так любезен и мил, что его всегда будут любить, полюбит и он. О я несчастная!.. Но на что же мне жаловаться? Бог справедлив, я не имела сил противиться греху, он отнял у меня разум. От меня зависело купить молчание Элизы деньгами, это было так легко. Я даже не потрудилась поразмыслить хоть минуту - безумные любовные мечты поглощали все мое время. Я погибла".

Жюльена особенно поразило то, что, передавая ужасное известие об отъезде госпоже де Реналь, он не встретил ни малейшего возражения... Она только делала усилия, чтобы не расплакаться.

- Нам необходима твердость, мой друг. - Она отрезала у себя прядь волос. - Я не знаю, что будет со мною, - говорила она ему, - но, если я умру, обещай мне никогда не забывать моих детей. Будешь ли ты далеко или близко от них, но постарайся сделать из них честных людей. Если опять будет революция, всех дворян перережут, их отцу, вероятно, придется эмигрировать из-за этого крестьянина, убитого на крыше. Наблюдай за детьми... Дай мне руку. Прощай, мой друг, - настали и для нас последние минуты. После этой великой жертвы, я думаю, у меня хватит мужества позаботиться о моей репутации в обществе.

Жюльен ожидал взрыва отчаяния. Простота этого прощания растрогала его.

- Нет, я не хочу так с вами прощаться. Я уеду; этого хотят они; но и вы хотите того же. Но через три дня я приду к вам ночью.

Все мысли госпожи де Реналь перевернулись. Значит, Жюльен любит ее, если ему самому пришло в голову повидаться с нею! Ее ужасные муки мгновенно превратились в самую живую радость, когда-либо ею испытанную. Все показалось ей легким. Уверенность, что она увидит своего друга еще раз лишила эти последние минуты всякой горечи. С этого мгновения все поведение и выражение лица госпожи де Реналь сделались благородны, тверды и полны достоинства.

Вскоре вернулся господин де Реналь; он был вне себя. Наконец он признался жене в получении анонимного письма два месяца тому назад.

- Я хочу отнести его в казино, показать всем, пусть все знают, что его написал этот бесстыжий Вально, которого я вытащил из нищеты и сделал одним из самых богатых граждан в Верьере. Я опозорю его публично, а потом буду с ним драться. Это уж слишком!

"Я могу овдоветь, великий Боже! - подумала госпожа де Реналь. Но почти в ту же минуту сказала себе: если я не помешаю всеми силами этой дуэли, я буду убийцей моего мужа".

Никогда еще она не льстила его тщеславию так искусно. Менее чем в два часа она убедила его, и даже посредством его собственных доводов, что с господином Вально надо быть любезнее прежнего и даже снова взять Элизу в дом. Госпожа де Реналь должна была призвать все свое мужество, чтобы решиться взять снова к себе эту девушку - причину всех ее несчастий. Но эта мысль исходила от Жюльена.

Наконец, после долгих колебаний, господин де Реналь сам пришел к мысли, чрезвычайно тягостной, что для него будет всего неприятнее, если Жюльен на глазах всего сплетничающего Верьера останется здесь в качестве наставника детей Вально. Для Жюльена явно было выгодно принять предложение директора дома призрения. Но для доброго имени господина де Реналя было, наоборот, очень важно, чтобы Жюльен оставил Верьер и поступил в Безансонскую или Дижонскую семинарию. Но как заставить его это сделать, и потом, на что он станет там жить?

Господин де Реналь, предвидя неизбежность денежной жертвы, пришел в большее отчаяние, чем его жена. Она после последнего разговора чувствовала себя подобно благородному и уставшему от жизни человеку, принявшему дозу stramonium'a; он поступает после этого уже только по инерции, ничем больше не интересуясь. В таком настроений умирающий Людовик XV сказал: "Когда я был королем". Поразительные слова!

На следующее утро, очень рано, господин де Реналь получил анонимное письмо. Это письмо было написано самым оскорбительным тоном. Самые грубые слова, применительно к его положению, встречались в каждой строчке. Очевидно, это была работа какого-нибудь мелкого завистника. Это письмо снова навело господина де Реналя на мысль драться с господином Вально. Вскоре он до того расхрабрился, что решил привести это намерение немедленно в исполнение. Он вышел один из дому и пошел в оружейный магазин за пистолетами, которые тут же велел зарядить. "Действительно, - сказал он себе, - даже при суровом режиме императора Наполеона мне не пришлось бы себя упрекать в плутовстве. Самое большее, что я делал, это закрывал глаза; но в моем столе хранится немало писем, побуждавших меня к тому".

Госпожа де Реналь испугалась холодного бешенства своего мужа - к ней вернулась роковая мысль о вдовстве, которую она с трудом отгоняла от себя. Она заперлась с ним в кабинете. В течение нескольких часов она тщетно уговаривала его, новое анонимное письмо заставило его решиться. Наконец ей удалось добиться того, что храброе намерение дать пощечину господину Вально превратилось в решимость предложить Жюльену шестьсот франков за год пребывания в семинарии. Господин де Реналь, проклиная тысячу раз злополучный день, когда ему пришла роковая мысль взять наставника к себе в дом, забыл об анонимном письме.

Его несколько утешала мысль, которую он скрывал от жены: действуя ловко и пользуясь романтическими идеями молодого человека, он надеялся убедить его отказаться от предложения господина Вально и меньшими издержками.

Госпоже де Реналь гораздо труднее было доказать Жюльену, что, жертвуя в угоду ее мужу местом в восемьсот франков, которые ему предложил директор дома призрения, он должен без всякого смущения принять вознаграждение.

- Но, - повторял Жюльен, - я и не собирался никогда принять его приглашение. Вы слишком приучили меня к деликатной жизни, грубость этих людей была бы мне невыносима.

Но жестокая необходимость железной рукой согнула волю Жюльена. Его гордость подсказала ему, что следует принять в виде займа сумму, предложенную верьерским мэром, и выдать расписку, обязывающую его выплатить эти деньги через пять лет с процентами.

Госпожа де Реналь все еще хранила свои несколько тысяч франков в маленьком гроте на горе.

Она предложила ему их, трепеща, опасаясь, что он откажется с негодованием.

- Вы хотите, - сказал ей Жюльен, - омрачить самую память о нашей любви.

Наконец Жюльен покинул Верьер. Господин де Реналь был очень счастлив; в роковую минуту получения денег это испытание оказалось выше сил Жюльена. Он отказался наотрез. Господин де Реналь бросился ему на шею со слезами на глазах. Когда Жюльен попросил у него рекомендацию, мэр даже не нашел достаточно восторженных выражений, чтобы расхвалить его поведение. У нашего героя было пять луидоров собственных сбережений, и он надеялся занять такую же сумму у Фуке.

Он был очень взволнован. Но, пройдя лье от Верьера, где он оставил столько любви, он уже думал только о радости жить в столице, в большом военном городе, каким был Безансон.

В продолжение этой короткой разлуки, на три дня, госпожа де Реналь пережила один из самых жестоких любовных обманов. Жизнь ее была сносна, и от чрезмерного несчастья ее отделяло еще это последнее свидание с Жюльеном. Она считала дни, часы, минуты, отделявшие ее от этого свидания. Наконец, в ночь на третий день, она услышала условный сигнал. Жюльен появился перед ней, преодолев тысячу опасностей.

С этой минуты ею овладела единственная мысль: она видит его в последний раз. Не будучи в состоянии отвечать на ласки своего друга, она казалась еле живым трупом. Стараясь выразить ему свою любовь, она делала это так неловко, что заставляла его предполагать почти обратное. Ничто не могло ее отвлечь от жестокой мысли о вечной разлуке. Недоверчивый Жюльен уже подумал, что его позабыли, на его колкие слова на этот счет она ответила только безмолвными слезами и судорожным пожатием его руки.

- Да боже мой! как вы хотите, чтобы я верил? - отвечал Жюльен на ее холодные неубедительные уверения. - Вы бы выказали во сто раз больше искренной привязанности госпоже Дервиль или любой знакомой.

Госпожа де Реналь, словно окаменев, не знала, что ответить.

- Несчастнее быть невозможно... Я надюсь, что скоро умру... чувствую, как леденеет мое сердце...

Таковы были самые пространные ответы, которых он от нее добился.

Когда на рассвете они расставались, госпожа де Реналь перестала плакать. Она безмолвно смотрела, как он привязывал к окну веревку с узлами, даже не отвечала на его поцелуи. Напрасно Жюльен говорил ей:

- Вот мы и достигли того, чего вы так желали. Теперь вы будете жить без укоров совести. При малейшем нездоровье ваших детей вы не станете воображать их в могиле.

- Мне досадно, что вы не можете поцеловать Станислава, - сказала она холодно.

В конце концов, Жюльена глубоко поразили холодные объятия этого живого трупа; пройдя несколько лье, он все еще продолжал об этом думать. Душа его была потрясена, и, пока не показались еще горы и он мог видеть верьерскую колокольню, он все время оборачивался.

XXIV

Столица

Que de bruit, que de gens affaires? que d'idees pour l'avenir dans une tete de vingt ans! quelle distraction pour l'amour.

Barnave1

1 Какой шум! Какая масса народа, и у каждого свои заботы! Каких только планов на будущее не родится в голове двадцатилетнего юноши! Как все это отвлекает от любви!

Барнав.

Наконец он увидел вдали на горе черные стены: это была Безансонская крепость. "Совсем другое было бы у меня настроение, - сказал он со вздохом, - если бы я подходил к этому благородному, военному городу, чтобы занять место подпоручика в одном из полков, призванных его защищать".

Безансон не только один из самых красивых городов Франции, в нем также много умных и благородных людей. Но Жюльен, будучи молодым крестьянином, не имел возможности приблизиться к людям выдающимся.

Он взял у Фуке штатское платье и в таком костюме перешел подъемные мосты. Полный раздумий об истории осады 1674 года, он захотел осмотреть крепостные укрепления до того, как запереться в семинарии. Два или три раза его чуть не арестовали часовые; он проникал в места, запретные для публики, чтобы сохранить возможность для военных властей продавать ежегодно сена на двенадцать или пятнадцать франков.

Высота стен, глубина рвов, грозный вид пушек занимали его в течение нескольких часов, затем он подошел к большому кафе на бульваре. Остановился в восхищении; хотя слово "кафе" и стояло огромными буквами над дверьми, он не поверил своим глазам. Он преодолел свою робость; решился войти и очутился в зале длиной в тридцать или сорок шагов и высотой по меньшей мере в двадцать футов. В этот день все казалось ему очаровательным.

На двух бильярдах игра была в разгаре. Лакеи выкрикивали очки; игроки бегали вокруг бильярдов, окруженные толпой зрителей. Клубы табачного дыма, вылетавшие изо ртов, окутывали всех голубым облаком. Внимание Жюльена привлек высокий рост мужчин, их крепкие плечи, тяжелая походка, огромные бакенбарды и длинные сюртуки. Эти благородные потомки древнего Бизонциума не говорили, а кричали; они вели себя как грозные воины. Жюльен восхищался, не двигаясь с места; он размышлял о необъятности и великолепии такого большого города, как Безансон. Он никак не осмеливался спросить себе чашку кофе у этих высокомерных господ, выкрикивающих бильярдные очки.

Но девица, сидевшая за конторкой, заметила милое лицо юного поселянина, который остановился с узелком под мышкой в трех шагах от печки и рассматривал бюст короля из прекрасного белого гипса. Эта девица из хорошей местной семьи, отлично сложенная и одетая как подобает для поднятия престижа кафе, уже дважды окликала Жюльена тоненьмим голоском, стараясь быть услышанной только им: "Сударь! сударь!" Жюльен увидел обращенные на него светло-голубые глаза и понял, что говорят с ним.

Он устремился к конторке и к молодой девице, словно шел на приступ. При этом быстром движении его узел упал.

Какую жалость внушил бы наш провинциал юным парижским лицеистам, которые в пятнадцать лет уже умеют входить в кафе с развязным видом? Но эти дети, такие изящные в пятнадцать лет, в восемнадцать становятся уже заурядными. Страшная застенчивость, свойственная провинциалу, зачастую преодолевается и превращается в твердый характер. Приближаясь к этой прекрасной молодой девушке, удостоившей с ним заговорить, Жюльен подумал, что нужно говорить ей правду, - он становился храбрым по мере того, как побеждал свою застенчивость.

- Сударыня, я в первый раз в Безансоне; мне бы хотелось получить чашку кофе и булку - конечно, за плату.

Девица слегка улыбнулась, затем покраснела; она боялась, как бы игроки не стали насмехаться над этим милым молодым человеком. Его напугают, и он больше не появится.

- Садитесь здесь, возле меня, - сказала она, указывая ему на мраморный столик, почти спрятанный за огромной конторкой красного дерева, выступающей в залу.

Девушка нагнулась над конторкой, что дало ей возможность показать свой прекрасный стан. Жюльен заметил это; мысли его приняли другое направление. Прекрасная девица поставила перед ним чашку, сахар и булку. Она не решалась позвать лакея, который подал бы ему кофе, понимая, что тогда ей незачем будет оставаться наедине с Жюльеном.

Жюльен задумчиво сравнивал эту веселую белокурую красавицу с некоторыми образами, часто волновавшими его. Мысль о внушенной им страсти лишила его почти всякой застенчивости. Прекрасной девице достаточно было одного мгновения, она поняла взгляды Жюльена.

- Этот табачный дым заставляет вас кашлять, приходите сюда завтра утром в восемь часов завтракать, тогда я бываю почти всегда одна.

- Как вас зовут? - спросил Жюльен, улыбаясь ласково, с милой робостью.

- Аманда Бине.

- Позвольте мне прислать вам через час небольшой пакет?

Прекрасная Аманда на минуту задумалась.

- За мною наблюдают - это может меня скомпрометировать, впрочем, я запишу вам свой адрес на карточке, которую вы приложите к вашему свертку. Присылайте мне его смело.

- Меня зовут Жюльен Сорель, - сказал молодой человек, - у меня нет ни родных, ни знакомых в Безансоне.

- Ага! понимаю, - сказала она весело, - вы поступаете в юридическую школу?

- Увы! нет,- ответил Жюльен,- меня посылают в семинарию.

Глубокое разочарование омрачило лицо Аманды; она позвала лакея, теперь у нее хватило на это мужества. Лакей налил Жюльену кофе, даже не взглянув на него.

Аманда получала деньги за конторкой. Жюльен гордился тем, что осмелился с ней заговорить; за одним из бильярдов поспорили. Крики и споры игроков, разносившиеся по огромной зале, производили шум, изумлявший Жюльена. Аманда, опустив глаза, казалось, о чем-то грезила.

- Если хотите, мадемуазель, - вдруг сказал он с уверенностью, - я выдам себя за вашего кузена?

Его авторитетный тон очень понравился Аманде. "Это не какой-нибудь пустомеля",- подумала она. Она сказала ему живо, не глядя на него, наблюдая за тем, чтобы кто-нибудь не подошел к конторке:

- Я из Жанлиса, близ Дижона, скажите, что вы тоже из Жанлиса, кузен моей матери.

- Постараюсь.

- Каждый четверг летом, в пять часов, господа семинаристы проходят мимо нашего кафе.

- Если вы будете думать обо мне, держите в руках букетик фиалок, когда я буду проходить.

Аманда посмотрела на него с удивлением, этот взгляд превратил мужество Жюльена в безрассудство; однако он покраснел, проговорив:

- Я чувствую, что безумно влюбился в вас.

- Говорите же тише, - прошептала она испуганно.

Жюльен старался припомнить фразы из разрозненного томика "Новой Элоизы", найденного им в Вержи. Его память не подвела его: в течение десяти минут он отвечал восхищенной Аманде целыми фразами из "Новой Элоизы"; его храбрость забавляла его самого, когда вдруг прекрасная девица приняла холодный вид. Один из ее возлюбленных показался у входа в кафе.

Он приблизился к конторке, насвистывая и подергивая плечами; взглянул на Жюльена. Тут же воображению Жюльена, постоянно впадающему в крайности, представилась неизбежная дуэль. Он сильно побледнел, отодвинул свою чашку, принял уверенный вид и стал внимательно смотреть на своего соперника. Пока этот соперник наклонился над рюмкою водки, которую он развязно наливал себе на конторке, взгляд Аманды приказал Жюльену опустить глаза. Он повиновался и в течение двух минут сидел неподвижно, бледный, думая только о том, что сейчас произойдет, в эту минуту он был действительно прекрасен. Соперник был поражен взглядом Жюльена; проглотив свою рюмку водки залпом, он шепнул что-то Аманде, засунул руки в карманы своего толстого сюртука и направился к бильярду, насвистывая и поглядывая на Жюльена. Последний поднялся вне себя от гнева, но не знал, как бросить вызов. Он положил свой узелок и с самым развязным видом направился к бильярду.

Напрасно шептало ему благоразумие: дуэль тотчас по приезде в Безансон погубит всю его духовную карьеру.

- Пускай, по крайней мере не скажут, что я спускаю нахалу.

Аманда видела его решимость, которая бросалась в глаза рядом с его наивными манерами; и предпочла его высокому молодому человеку в сюртуке. Она поднялась с места и, делая вид, что наблюдает за кем-то проходящим по улице, поспешно встала между ним и бильярдом.

- Берегитесь смотреть косо на этого господина, это мой зять.

- А мне что за дело? Он тоже на меня смотрел.

- Вы хотите меня сделать несчастной? Разумеется, он на вас посмотрел, быть может, даже заговорит с вами. Я ему сказала, что вы - родственник моей матери и приехали из Жанлиса. Он здешний и никогда не бывал дальше Доля по Бургундской дороге; вы можете ему рассказывать что хотите, ничего не опасаясь.

Жюльен продолжал колебаться, она прибавила быстро, ее фантазия девицы за стойкой в изобилии снабжала ее выдумками:

- Конечно, он на вас смотрел как раз в тот момент, когда он меня спрашивал, кто вы такой; этот человек грубоват со всеми, он не хотел вас обидеть.

Взгляд Жюльена следил за мнимым зятем; он видел, как тот собирался играть на самом отдаленном из двух бильярдов. Жюльен услыхал, как он громко и угрожающе выкрикивал: "Я берусь сделать!" Он быстро прошел мимо девицы Аманды и сделал шаг по направлению к бильярду. Аманда схватила его за руки:

- Сначала заплатите мне, - сказала она.

"Это верно, - подумал Жюльен, - она боится, что я уйду, не заплатив". Аманда была так же взволнована, как и он, и сильно раскраснелась; она давала ему сдачи как можно медленнее, все время повторяя ему шепотом:

- Сейчас же уходите из кафе, или я не буду вас любить, а между тем, вы мне очень нравитесь.

Жюльен вышел, но очень медленно. "Не нужно ли мне, - повторял он себе, - пойти в свою очередь посмотреть на эту наглую личность?" В нерешительности он провел целый час на бульваре перед кафе; ожидал выхода того господина. Но он не появлялся, и Жюльен ушел.

Он провел в Безансоне всего несколько часов и уже чувствовал раскаяние. Отставной хирург когда-то дал ему, несмотря на свою подагру, несколько уроков фехтования; это было все, чем располагал гнев Жюльена. Но это затруднение не смутило бы его, если бы он знал, как можно ссориться без пощечин, - в случае рукопашной его соперник, человек огромного роста, наверняка избил бы его и оставил на месте.

"Для такого бедняка, как я, - говорил себе Жюльен,- не имеющего ни денег, ни покровителей, не существует большой разницы между семинарией и тюрьмой; мне надо оставить мое штатское платье в какой-нибудь гостинице и переодеться в черное. Если мне удастся когда-либо ускользнуть на несколько часов из семинарии, я смогу отлично навестить девицу Аманду в моем штатском платье". Рассуждение это было превосходно; но Жюльен, проходя мимо гостиниц, не осмеливался зайти ни в одну из них.

Наконец, когда он проходил мимо "Посольской гостиницы", его беспокойный взгляд встретился с глазами женщины, полной, но еще молодой, румяной, с веселым и счастливым видом. Он подошел к ней и рассказал свою историю.

- Разумеется, мой милый аббат, - сказала ему хозяйка "Посольской гостиницы". - Я с удовольствием возьму на сохранение ваше штатское платье и даже велю его часто вытряхать. Суконное платье ведь не годится оставлять не проветривая... - Она взяла ключ и сама проводила его в комнату, советуя ему записать, что он ей оставляет.

- Господи! как вы хоршо выглядите теперь, господин аббат Сорель, - сказала ему толстуха, когда он спустился в кухню. - Я сейчас велю вам подать обед, - и прибавила шепотом: - Вам он обойдется всего в двадцать су вместо пятидесяти, которые все платят; ведь надо же пожалеть ваши денежки.

- У меня десять луидоров, - возразил Жюльен горделиво.

- Ах, Господи! - ответила добрая хозяйка, встревожившись. - Не говорите этого громко; в Безансоне немало плутов, украдут у вас, не успеете оглянуться. В особенности никогда не ходите в кафе, они всегда полны мошенников.

- В самом деле? - сказал Жюльен задумчиво.

- Приходите только ко мне, я буду поить вас кофе. Не забывайте, что здесь вы всегда найдете друга и отличный обед за двадцать су; надеюсь, это приятно слышать. Садитесь за стол, я сама стану вам подавать.

- Я сейчас не в состоянии есть, - сказал ей Жюльен, - я очень взволнован, я сейчас от вас пойду в семинарию.

Добрая женщина не отпускала его, пока не напихала ему все карманы съестным. Наконец Жюльен направился к страшному месту; хозяйка, стоя у дверей, указывала ему дорогу.

XXV

Семинария

Trois cent trente-six diners a 85 centimes, trois cent trente-six soupers a 38 centimes, du chocolat а qui de droit; combien u a-t-il a gagner sur la soumission?

Le Valenod de Besaneon1

1 Триста тридцать шесть обедов по восемьдесят три сантима, триста тридцать шесть ужинов по тридцать восемь сантимов, шоколад - кому полагается; сколько же можно заработать на этом деле?

Безансонский Вально.

Он увидел издалека железный позолоченный крест на воротах; шел он медленно; ноги его, казалось, подкашивались. "Вот этот земной ад, из которого меня уж не выпустят!" Наконец он решился позвонить. Колокол прозвучал точно среди пустыни. Через десять минут бледный мужчина, одетый в черное, отворил дверь. Жюльен посмотрел на него и тотчас опустил глаза. У этого привратника была странная физиономия. Глаза зеленые и выпуклые, словно у кошки; неподвижные веки придавали ему что-то отталкивающее; тонкие губы окружали полукругом выступающие вперед зубы. Впрочем, лицо это не отражало никаких пороков, скорее только какое-то глубокое равнодушие, отпугивающее молодежь. Единственным выражением, подмеченным быстрым взглядом Жюльена на этом вытянутом лице святоши, было глубокое презрение ко всему, о чем бы ни говорили, за исключением религиозных вопросов.

Жюльен с усилием поднял глаза и дрожащим от волнения голосом заявил, что он желает говорить с господином Пираром, директором семинарии. Не говоря ни слова, человек в черном сделал ему знак следовать за собою. Они поднялись на второй этаж по широкой лестнице с деревянными перилами, расшатанные ступени которой наклонялись в противоположную от стены сторону и, казалось, готовы были развалиться. Маленькая дверь с прибитым над ней большим деревянным крестом, выкрашенным в черное, с трудом отворилась, и привратник ввел Жюльена в низкую, мрачную комнату, выбеленные стены которой были украшены двумя картинами, почерневшими от времени. Там он оставил Жюльена одного; тот был подавлен, сердце его безумно билось; ему хотелось плакать; мертвая, тишина царила во всем доме.

Через четверть часа, показавшихся ему сутками, привратник с мрачным лицом появился в дверях на противоположном конце комнаты и, не удостаивая его словом, сделал знак идти за ним. Он вошел в комнату, еще большую, чем первая, и очень плохо освещенную. Стены были также выбелены, но не было заметно никакой мебели. Только в углу, возле двери, Жюльен заметил, проходя, кровать из некрашеного дерева, два плетеных стула и маленькое кресло из сосновых досок без подушки. На другом конце комнаты, у маленького окна с пожелтевшими стеклами и неухоженными цветами в горшках на подоконнике, он увидел человека, сидевшего за столом в поношенной сутане; он выглядел рассерженным и перебирал по очереди маленькие четырехугольники бумаги, которые раскладывал на столе, написав на них несколько слов. Он не замечал присутствия Жюльена. Последний стоял неподвижно посреди комнаты, там, где его оставил привратник, который вышел, притворив дверь.

Так прошло минут десять; плохо одетый человек продолжал писать. Волнение и страх Жюльена были так велики, что ему казалось: он вот-вот упадет. Какой-то философ сказал, быть может ошибочно: "Такова сила воздействия уродства на душу, созданную для любви к красоте".

Писавший человек поднял голову; Жюльен заметил это только через минуту и, даже заметив, продолжал оставаться неподвижным, словно пораженный насмерть устремленным на него ужасным взглядом. Беспокойный взгляд Жюльена с трудом различал длинное, покрытое красными пятнами лицо, только лоб выделялся своей смертельной бледностью. Между этими красными щеками и белым лбом горели два маленьких черных глаза, способные напугать самого храброго человека. Широкий лоб был обрамлен густыми, плоскими, совершенно черными волосами.

- Намерены ли вы подойти или нет? - сказал наконец человек нетерпеливо.

Жюльен робко шагнул вперед, чуть не падая, бледный, как еще никогда в жизни, и остановился в трех шагах от белого деревянного стола, покрытого квадратиками из бумаги.

- Ближе, - сказал человек.

Жюльен подошел еще, протянув руку, словно ища за что ухватиться.

- Ваше имя?

- Жюльен Сорель.

- Вы очень запоздали,- сказал тот, снова устремляя на него грозный взгляд.

Жюльен не мог вынести этого взгляда; вытянув руку, как бы ища поддержки, он упал во весь рост на пол.

Человек позвонил. Жюльен утратил только способность двигаться и видеть, но он различил приближающиеся шаги.

Его подняли, усадили на маленькое деревянное некрашеное кресло. Он услыхал, как страшный человек сказал привратнику:

- У него, по-видимому, падучая, только этого еще не хватало.

Когда Жюльен открыл глаза, человек с красным лицом продолжал писать; привратник исчез. "Следует приободриться, - сказал себе наш герой, - в особенности скрыть то, что я чувствую, - он испытывал сильную тошноту. - Если со мной что случится, они подумают обо мне бог знает что". - Наконец человек перестал писать и искоса посмотрел на Жюльена.

- В состоянии ли вы мне отвечать?

- Да, сударь, - сказал Жюльен слабым голосом.

- Ну, слава Богу.

Человек в черном приподнялся и стал нетерпеливо искать письма в ящике своего соснового стола, открывавшегося со скрипом. Наконец он его нашел, медленно уселся и снова посмотрел на Жюльена, точно хотел отнять у него последний остаток жизни:

- Мне вас рекомендовал господин Шелан, это был лучший священник в епархии, добродетельный человек, каких мало, и мой друг в течение тридцати лет.

- А! значит, я имею честь говорить с господином Пираром, - сказал Жюльен едва слышным голосом.

- Очевидно, - возразил ректор семинарии, глядя на него с досадой.

Блеск его маленьких глаз усилился, и углы рта непроизвольно задергались. Он был похож на тигра, предвкушавшего удовольствие растерзать свою жертву.

- Письмо Шелана коротко, - сказал он как бы самому себе. Intelligent pauca (Разумному достаточно (лат.).); по теперешним временам не умеют писать коротко.

Он прочел вслух:

- "Посылаю вам Жюльена Сореля из моего прихода, которого я окрестил двадцать лет тому назад; его отец - богатый плотник, но ничего не дает сыну. Из Жюльена может выйти прекрасный работник в винограднике Господа. У него прекрасная память, ум, есть склонность к размышлениям. Но прочно ли его призвание? Искренно ли оно?" Искренно? - повторил аббат Пирар, с удивлением глядя на Жюльена; но уже взгляд аббата был не так бесчеловечен, - искренно! - повторил он, понизив голос и продолжая читать: "Я прошу у вас для Жюльена Сореля стипендии; он заслужит ее, выдержав необходимые экзамены. Я немного обучил его теологии, старинной настоящей теологии Боссюэ, Арно, Флери. Если он вам не подойдет, отошлите его ко мне обратно; директор дома призрения, которого вы хорошо знаете, предлагает ему восемьсот франков за обучение своих детей. - У меня все спокойно, благодаря Господу. Привыкаю к страшному удару. Vale et me ama" (Прощай и люби меня (лат).).

Аббат Пирар прочел медленно и со вздохом подпись: "Шелан".

- Он спокоен, - сказал он; - действительно, его добродетель достойна этой награды; пошли мне, Господи, то же, когда придет мой час! - Он посмотрел на небо и перекрестился.

При виде крестного знамения, Жюльен почувствовал, как уменьшается в нем чувство ужаса, охватившее его с момента вступления в этот дом.

- У меня здесь триста двадцать один претендент на духовное звание, - сказал наконец аббат Пирар строгим, но не злым тоном, - но только семь или восемь рекомендованы мне людьми, подобными аббату Шелану; итак, среди трехсот двадцати одного вы будете девятым. Но моя система не допускает ни слабости, ни снисхождения, она состоит в усилении надзора и в строгости к порокам. Пойдите заприте эту дверь на ключ.

Жюльен с усилием пошел, стараясь не упасть. Он заметил маленькое окно рядом с входной дверью, выходившее в открытое поле. Он посмотрел на деревья, вид их ободрил его, словно он увидал старых друзей.

- Loquerisne lmquam latinam (Говорите вы по-латыни)? - спросил его аббат Пирар, когда он вернулся на свое место.

- Ita, pater optime (Да, святой отец), - ответил Жюльен, понемногу приходя в себя. Понятно, что ни один человек в мире не казался ему менее заслуживающим этого названия, чем господин Пирар полчаса тому назад.

Разговор продолжался по-латыни. Выражение глаз аббата смягчалось; Жюльен вернулся к своему хладнокровию. "До чего я слаб, - думал он, - что позволил напугать себя этой притворной добродетелью! Этот человек, вероятно, такой же мошенник, как господин Малон", - и Жюльен порадовался, вспомнив, что спрятал почти все свои деньги в сапоги.

Аббат Пирар экзаменовал Жюльена по теологии; он был поражен обширностью его познаний. Его удивление увеличилось, когда он стал задавать ему вопросы из Священного Писания. Но, когда дело дошло до учения Святых Отцов, он заметил, что Жюльен не знал имен святого Иеронима, святого Августина, святого Бонавентура, святого Василия и т. п.

"Вот, - подумал аббат Пирар, - результаты этого фатального пристрастия к протестантизму, в котором я всегда упрекал Шелана. Слишком детальное изучение Святого Писания.

(Жюльен только что ему говорил, не будучи даже спрошен об этом, об истинном времени появления книги Бытия, Пятикнижия и т. п.)

К чему ведут эти бесконечные рассуждения о Священном Писании, - думал аббат Пирар, - как не к личному толкованию, т.е. к самому ужасному протестантизму? И кроме этого легковесного знания, ничего о Святых Отцах, что могло бы уравновесить это стремление".

Но удивление ректора семинарии было беспредельно, когда на вопрос об авторитете Папы, вместо положения старой Галликанской Церкви, Жюльен пересказал ему книгу господина де Местра.

"Странный человек этот Шелан, - думал аббат Пирар,- может быть, он дал ему эту книгу, чтобы научить его смеяться над ней?"

Напрасно он расспрашивал Жюльена, стараясь угадать, придает ли он серьезное значение имени господина де Местра. Молодой человек отвечал только наизусть. С этого момента Жюльен почувствовал себя очень хорошо, осознавая свое умение владеть собою. После очень долгого экзамена ему показалось, что суровость господина Пирара к нему была притворной. Действительно, если бы не принципы суровой строгости, которые уже пятнадцать лет он культивировал по отношению к своим ученикам по теологии, ректор семинарии охотно расцеловал бы Жюльена, настолько восхитили его ясные, определенные и разумные ответы последнего.

"Вот смелый и здоровый ум, - подумал он, - но тело - слабое".

- Вы часто так падаете? - спросил он Жюльна по-французски, указывая пальцем на пол.

- Первый раз в жизни; лицо привратника поразило меня, - прибавил Жюльен, покраснев, как ребенок.

Аббат Пирар почти улыбнулся.

- Вот следствие суетной светской пышности; вы, очевидно, привыкли видеть улыбающиеся, но лживые лица. Истина сурова, сударь. Но и наша задача здесь разве не так же сурова. Следует следить, чтобы ваша совесть не поддавалась чрезмерной чувствительности к суетным внешним соблазнам.

- Если бы вас мне не рекомендовали,- сказал аббат Пирар, переходя с заметным удовольствием снова на латинский язык, если бы вас не рекомендовал такой человек, как аббат Шелан, я бы стал с вами говорить на этом суетном, мирском языке, к которому вы, по-видимому, так привыкли. Полную стипендию, которую вы просите, скажу вам, получить неимоверно трудно. Но аббат Шелан, значит, заслужил мало своими пятидесятишестилетними апостольскими трудами, если он не может располагать одною из стипендий семинарии.

После этих слов аббат Пирар посоветовал Жюльену не вступать ни в какое тайное общество или конгрегацию без его согласия.

- Даю вам честное слово, - сказал Жюльен с пылкостью прямодушного человека.

Ректор семинарии улыбнулся в первый раз.

- Это слово здесь не употребляется, - сказал он ему, - оно слишком напоминает суетную честь светских людей, доводящую их до стольких проступков, а зачастую и до преступления. Вы обязаны мне повиноваться в силу 17 параграфа Буллы Unam Ecclesiam святого Пия V. Я ваше духовное начальство. В этом доме, мой дорогой сын, слышать - значит повиноваться. Сколько у вас денег?

("Вот мы и дошли,- подумал Жюльен,- потому то он и назвал меня дорогим сыном").

- Тридцать пять франков, отец мой.

- Записывайте аккуратно ваши расходы; вам придется давать мне в них отчет.

Эта тягостная сцена длилась три часа. Аббат позвал привратника.

- Проводите Жюльена Сореля в келью номер сто три, - сказал ему Пирар.

В знак особой милости Жюльен получил отдельное помещение.

- Отнесите туда его вещи, - прибавил он.

Жюльен опустил глаза и увидел перед собою свой баул, на который он смотрел в течение трех часов, не узнавая его.

Келья сто три оказался маленькой комнаткой - восемь футов в квадрате, на последнем этаже дома. Жюльен заметил, что окно выходило на укрепления и виднелась красивая равнина на другом берегу Ду.

"Что за очаровательный вид!" - воскликнул Жюльен; говоря так, он не чувствовал значения слов. Сильные ощущения, испытанные им за короткое пребывание в Безансоне, окончательно истощили его силы. Он сел близ окна на единственный деревянный стул, находившийся в этой комнате, и провалился в сон. Он не слыхал ни звонка к ужину, ни к вечерней молитве; о нем позабыли.

На другой день лучи солнца разбудили его, он спал на полу.

XXVI

Мир, или То, чего не хватает богачу

Je suis seul sur la terre, personne ne daigne penser a moi. Tous ceux que je vois faire fortune ont une effronterie et une durete de coeur que je ne me sens point. Ils me haissent a cause de ma bonte facile. Ah! bientot je mourrai, soit de faim, soit du malheur de voir les hommes si durs.

Joung1

1 Я один на белом свете, никому до меня нет дела. Все, кто на моих глазах добивается успеха, отличаются бесстыдством и жестокосердием, а во мне этого совсем нет. Они ненавидят меня за мою уступчивую доброту. Ах, скоро я умру либо от голода, либо от огорчения, из-за того, что люди оказались такими жестокими.

Юнг.

Жюльен поспешно почистил свое платье и спустился вниз. Он опоздал. Помощник учителя сделал ему суровый выговор; вместо того чтобы оправдываться, Жюльен скрестил руки на груди:

- Peccavi, pater optime (Согрешил, каюсь в моем прегрешении, отче), - сказал он с сокрушенным видом.

Это начало имело большой успех. Наиболее ловкие из семинаристов увидели, что имеют дело с человеком, который тоже был не дурак... Когда наступил час рекреации, Жюльен увидал себя предметом общего любопытства. Но он оставался сдержан и молчалив. Следуя своим собственным правилам, он смотрел на своих товарищей как на врагов; но самый опасный изо всех, по его мнению, был аббат Пирар.

Спустя несколько дней Жюльену пришлось выбирать себе духовника. Ему подали лист. "Неужели они думают, что я не понимаю, что значит говорить?" И он выбрал аббата Пирара.

Он и сам не подозревал, насколько этот поступок был для него решающим. Один юный семинарист, родом из Верьера, объявивший себя с первого же дня его другом, сказал ему, что если бы он выбрал отца Кастанеда, помощника ректора семинарии, то, пожалуй, поступил бы осторожнее.

- Аббат Кастанед - враг господина Пирара, которого подозревают в янсенизме, - прибавил семинарист, наклонившись к уху Жюльена.

Все первые поступки нашего героя, воображавшего себя таким осторожным, были так же опрометчивы, как и выбор духовника. Сбитый с толку своей самонадеянностью, он принимал свои выдумки за факты и считал себя страшным лицемером. Его ослепление дошло до того, что он упрекал себя за свои успехи в этом искусстве слабых.

"Увы! это мое единственное оружие! В другое время, - говорил он себе, - я бы зарабатывал хлеб поступками, говорящими за себя перед неприятелем".

Жюльен, довольный своим поведением, оглядывался вокруг; повсюду он находил видимость чистейшей добродетели.

Восемь или десять семинаристов жили в облаках святости, имели видения, подобно святой Терезе и святому Франциску, когда последний получил стигматы в Апеннинских горах. Но это держалось в большой тайне, их друзья скрывали это. Бедные молодые люди, одержимые видениями, почти все время проводили в лазарете. Сотня других олицетворяли непоколебимую веру, соединенную с неутомимым прилежанием. Они работали в ущерб своему здоровью, но без особых результатов. Два-три выделялись действительной талантливостью, и, между прочим, один, по фамилии Шазель; но Жюльен не чувствовал к ним влечения, равно как и они к нему.

Остальные семинаристы были просто темные существа, едва понимавшие латинские слова, которые они зубрили в течение целого дня. Почти все были сыновьями крестьян и думали, что легче зарабатывать хлеб бормотанием латинских слов, а не копанием земли. Сделав это наблюдение, Жюльен с первых же дней пообещал себе быстрый успех. "Во всякой службе нужны люди умные, так как, в конце концов, везде есть работа, - говорил он себе. - При Наполеоне я был бы сержантом; среди этих будущих священников я стану старшим викарием. Все эти бедняки, - прибавил он, - жили до поступления сюда в черном теле, питаясь ржаным хлебом и простоквашей. В их хижинах говядину видят пять-шесть раз в год. Подобно тому как римские солдаты считали войну отдыхом, эти грубые крестьяне восхищаются всеми прелестями семинарии".

Жюльен никогда не видел в их угрюмых взорах ничего, кроме чувства физической удовлетворенности после обеда и предвкушения того же удовольствия перед едой. Таковы были люди, среди которых ему нужно было выделиться, но Жюльен не знал и ему остерегались говорить; что быть первым в различных предметах догматики, церковной истории и прочих предметах обучения в семинариях казалось в их глазах пышным грехом. Со времен Вольтера, со времени правления двух палат, представляющего, в сущности, недоверие и личное толкование, вселяющее в народные умы дурную привычку не доверять, Церковь Франции поняла, что книги - ее истинные враги. В ее глазах главное - подчинение сердца. Преуспевать в науках, даже священных, кажется ей подозрительным, и не без основания. Кто помешает человеку выдающемуся перейти на другую сторону, подобно Сьейсу или Грегуару! Колеблющаяся Церковь хватается за Папу как за единственное средство спасения. Один Папа может пытаться пресечь личное толкование и с помощью торжественных служб при его дворе производить впечатление на скучающий болезненный ум светских людей.

Жюльен, едва проникшись этими различными истинами, которые, однако, опровергаются всем, что произносится в семинарии, впал в глубокую меланхолию. Он много занимался и быстро учился вещам очень полезным для священника, очень ложным, на его взгляд, и ему не интересным. Он считал, что больше ему нечего делать.

"Неужели меня позабыли все на свете", - думал он. Он не знал, что господин Пирар получил и бросил в огонь несколько писем, помеченных Дижоном, где из-под внешне приличной формы проглядывала самая пылкая страсть. По-видимому, эту любовь терзали жестокие раскаяния. "Тем лучше, - думал аббат Пирар, - по крайней мере, этот молодой человек любил не какую-нибудь еретичку".

Однажды аббат Пирар распечатал письмо, наполовину залитое слезами, это было прощание навеки. "Наконец-то, - писали Жюльену, - Небо послало мне милость возненавидеть не виновника моего греха, он навсегда останется для меня самым дорогим существом на свете, но самый мой грех. Жертва принесена, друг мой. Как вы видите, это обошлось не без слез. Победило спасение тех, которым я обязана посвятить себя и которых вы так любили. Справедливый, но грозный Бог не станет больше мстить им за грехи их матери. Прощайте, Жюльен, будьте справедливы к людям".

Конец письма почти невозможно было разобрать. Был приложен адрес в Дижоне, и в то же время высказывалась надежда, что Жюльен не ответит или ответит по крайней мере так, что женщина, вернувшаяся на путь добродетели, могла бы прочесть его письмо, не краснея.

Тоскливое настроение вместе с плохими обедами, поставляемыми в семинарию по 83 сантима, начало оказывать влияние на здоровье Жюльена, когда в одно утро в его комнату неожиданно вошел Фуке.

- Наконец-то меня впустили. Я уже пять раз был в Безансоне, чтобы повидаться с тобою. Постоянно эта деревянная рожа. Я поручил человеку караулить у ворот семинарии. Какого черта ты никогда не выходишь?

- Я наложил на себя испытание.

- Ты очень изменился. Наконец-то я тебя вижу. Кажется, я был дураком, что не предложил двух пятифранковиков еще при первом приезде.

Беседа двух друзей длилась без конца. Жюльен покраснел, когда Фуке сказал ему:

- Кстати, знаешь? мать твоих учеников впала в самую крайнюю набожность.

И он стал рассказывать с непринужденным видом, производящим такое странное впечатление на страстную душу, когда бессознательно затрагивают в ней самое дорогое.

- Да, мой друг, в самую экзальтированную набожность... Говорят, что она ездит на богомолье... Но, к величайшему позору аббата Малона, так долго шпионившего за этим бедным Шеланом, госпожа де Реналь не захотела у него исповедоваться. Она ездит исповедоваться в Дижон или в Безансон.

- Она бывает в Безансоне! - воскликнул Жюльен, весь покраснев.

- Довольно часто, - отвечал Фуке с недоумением.

- Есть у тебя при себе "Constitutionnel"?

- Что ты говоришь? - возразил Фуке.

- Я спрашиваю, есть при тебе "Constitutionnel"? - продолжал Жюльен совершенно спокойным тоном. - Здесь он продается по тридцати су за номер.

- Как! даже в семинарию проникают либералы! - воскликнул Фуке. - Несчастная Франция! - прибавил он, подражая лицемерному и слащавому тону аббата Малона.

Это посещение произвело бы глубокое впечатление на нашего героя, если бы на следующий же день письмо юного семинариста из Верьера, казавшегося ему таким ребенком, не натолкнуло его на важное открытие. Со времени поступления в семинарию поступки Жюльена представляли непрерывный ряд промахов. С горечью он посмеялся сам над собой.

В сущности, в важных случаях своей жизни он поступал очень умно, не обращая внимания на мелочи, а в семинарии обращают внимание главным образом на мелочи. Таким образом, он успел прослыть между товарищами за вольнодумца; его выдало множество мелочей.

В их глазах он был повинен в огромном грехе, он думал, самостоятельно рассуждал, вместо того чтобы слепо следовать авторитету и примеру. Аббат Пирар не оказал ему никакой помощи, он даже ни разу не говорил с ним вне исповедальни, где он больше слушал, чем говорил. Совсем иначе было бы, если бы Жюльен выбрал аббата Кастанеда.

Как только Жюльен заметил свой промах, он не стал мешкать... Ему захотелось узнать, как велика его ошибка, и ему пришлось нарушить высокомерное упорное молчание, которым он отталкивал от себя товарищей. Теперь настала их очередь отомстить ему. Его попытки заговорить были приняты с презрением, доходившим до издевательств. Он узнал, что со времени его поступления в семинарию не проходило часа, особенно во время рекреации, который не принес бы для него тех или иных последствий, не увеличил бы числа его врагов или не доставил ему расположения какого-нибудь искренне добродетельного семинариста или не такого грубого, как остальные... Приходилось исправлять огромный вред, задача предстояла трудная. Отныне внимание Жюльена было постоянно настороже; приходилось выработать себе совсем новый характер...

Например, у него возникли трудности с выражением глаз. Не без основания в такого рода местах держат глаза опущенными. "Как велика была моя самонадеянность в Верьере, - думал Жюльен, - я воображал, что живу; но я только приготовлялся к жизни, и вот теперь я попал в жизнь такую, какова она будет до конца моей миссии, - среди скопища врагов. Какая огромная трудность, - прибавил он, - это постоянное лицемерие; перед этим меркнут труды Геркулеса. Геркулес нашего времени - это Сикст V, пятнадцать лет подряд обманывавший своим скромным видом сорок кардиналов, знавших его надменным и заносчивым в молодости.

"Наука, значит, здесь ни при чем! - говорил он себе с досадой. - Успехи в догматике, в Священной Истории и т. п. оцениваются только для виду. Все, что говорится по поводу их, имеет целью поймать в ловушку безумцев, подобных мне. Увы! единственная моя заслуга состояла в моих быстрых успехах, в том, что я легко схватываю весь этот вздор. Значит, они знают их истинную цель? Понимают их, как я? А я еще имел глупость ими гордиться! Эти успехи до сих пор создавали мне здесь только ожесточенных врагов. Шазель, который знает больше меня, всегда влепит в свои сочинения какую-нибудь нелепицу и получает пятидесятое место; если же получает первое, то по рассеянности. Ах! как полезно было бы мне одно слово, хотя бы одно слово господина Пирара!"

С тех пор как Жюльен разочаровался, длинные упражнения в аскетической набожности, например пять раз в неделю ношение четок, пение гимнов и т. п., казавшиеся ему прежде смертельно скучными, приобрели в его глазах интерес. Сурово размышляя о самом себе и в особенности стараясь не переоценивать своих способностей, Жюльен не надеялся сразу, подобно семинаристам, служившим примером для других, совершать ежеминутно поступки значительные, т.е. доказывающие его христианское совершенство. В семинарии даже яйцо всмятку умеют есть так, чтобы это свидетельствовало об успехах в благочестии.

Читатель, быть может улыбающийся при этом чтении, пусть вспомнит все промахи, которые совершил аббат Делиль, кушая яйцо за завтраком у одной знатной дамы при дворе Людовика XVI.

Жюльен старался сначала дойти до non culpa, когда весь образ действий молодого семинариста, его движения руками, глазами и т. п. уже не заключают в себе ничего мирского, но еще не указывают на поглощение этой жизни мыслью о другой и о полном ничтожестве этой, земной жизни.

Жюльен постоянно находил написанные углем на стенах коридоров фразы: "Что значит шестьдесят лет испытаний в сравнении с вечным блаженством или вечными муками ада!" Он не презирал их более; он понял, что постоянно будет иметь их перед глазами. "В чем пройдет моя жизнь? - думал он. - Я буду продавать верующим места на небе. Но как они убедятся в действительности этого места? По различию моей внешности и внешности мирянина?"

После нескольких месяцев упорных стараний Жюльен все еще имел вид человека мыслящего. Его манера глядеть и шевелить губами не обнаруживала слепой, на все, даже на мученичество, готовой веры. Жюльен с возмущением видел, что его в этом превосходят самые темные крестьяне. У них были основательные причины не иметь мыслящего вида.

Как он старался придать себе это выражение слепой и пламенной веры, готовой всему верить, все перенести, так часто встречающейся в итальянских монастырях, превосходные образцы которого оставил нам Гверчино в своих церковных изображениях (См. в Лувре "Франциск, герцог Аквитанский, снимающий кольчугу и надевающий монашеское платье", No 1130.).

В большие праздники семинаристов угощали сосисками с кислой капустой. Соседи по столу Жюльена заметили, что он равнодушен к этой роскоши; это было одним из его первых преступлений. Его товарищи усмотрели в этом гнусную черту глупейшего лицемерия; ничто не создало ему больше врагов. "Посмотрите на этого буржуа, посмотрите на этого гордеца, - говорили они, - он делает вид, что презирает наилучшее угощение,- сосиски с кислой капустой! Что за дрянь! спесивец проклятый!"

"Увы! невежество этих молодых крестьян, моих сотоварищей, чрезвычайно для них выгодно, - восклицал Жюльен в минуты отчаяния. - При их поступлении в семинарию профессору не приходится изгонять из них множества светских мыслей, которые я принес с собою и которые они читают на моем лице, что бы я ни делал".

Стендаль - Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 3 часть., читать текст

См. также Стендаль (Stendhal) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :