Стендаль
«Герцогиня Паллиано (La Duchesse de Palliano)»

"Герцогиня Паллиано (La Duchesse de Palliano)"

Текст издания В. В. Чуйко

ГЕРЦОГИНЯ ПАЛЛИАНО.

Палермо, 22 июля 1832 г.

Я не натуралист, греческий язык знаю весьма посредственно; предпринимая путешествие по Сицилии, моею главною целью было не изучение явлений Этны и не изследование всего того, что древние греческие писатели говорили о Сицилии. Я, главным образом искал наслаждения для глаз, которого так много в этой стране. Она похожа, говорят, на Африку, но для меня очевидно, что на Италию она похожа только своими всепожирающими страстями. О сицильянцах можно смело сказать, что слово невозможно для них не существует, когда они охвачены любовью или ненавистью, а в этой прекрасной стране ненависть никогда не порождается вопросами денежными.

Я замечал, что в Англии и, в особенности, во Франции часто говорят об итальянской страстности, страстности необузданной, которая встречалась в Италии в шестнадцатом и семнадцатом столетиях. В наше время эта дивная страстность погибла совсем, погибла в классах, зараженных подражанием французским нравам и модам Парижа и Лондона.

Мне, конечно, могут возразить, что со времен Карла V (1530 г.), в Неаполе, Флоренции и даже Риме явилось подражание испанским нравам; но разве эти столь благородные социальные обычаи не были основаны на безграничном уважении, которое каждый человек, достойный этого имени, должен питать к своим душевным движениям? Они не только не подавляли энергию, но еще ее развивали, между тем, как главным правилом фатов, подражавших герцогу Ришелье около 1760 г., было не казаться ничем растроганными. Правило английских дэнди, которым теперь в Неаполе подражают охотнее, чем фатам французским, не заключается-ли в том, чтобы иметь вид чкловека, вечно и всюду скучающего и стоящего выше всего?

Оттого итальянская страстность прошлаго столетия более не встречается в хорошем обществе Италии.

Чтобы составить себе какое-нибудь понятие об этой итальянской страстности, о которой наши романисты говорят с такой уверенностью, я был принужден обратиться к истории; да еще великая история, писанная людьми талантливыми, часто слишком величественна и не говорит почти ничего об этих подробностях. Она нисходит до упоминания о безумиях по стольку, по скольку их совершают короли или принцы. Я прибег было к частной история каждого города, но был испуган обилием материалов. Такой-то маленький городок гордо предлагает вам свою историю в трех или четырех печатных томах и семи или восьми томах рукописных,- историю, едва разбираемую, наполненную сокращениями самыми странными и, кроме того, на самом интересном месте вы встречаете местное наречие, непонятное за околодком города. Потому, что в этой прекрасной Италии, где любовь породила столько трагических происшествий, только три города, Флоренция, Сиенна и Рим, говорят почти так-же, как пишут: во всех остальных местах язык письменный совершенно разнится от языка разговорнаго.

То, что называют итальянской страстью, т. е. страстью, ищущей удовлетворения, а не старающейся дать соседу блестящее понятие о нашей личности, начинается с возрождения общества в XII веке и гаснет, по крайней мере, в хорошем обществе, около 1734 г. Около этого времени Бурбоны воцаряются в Неаполе, в лице Дон-Карлоса, сына Фарнезе, вторично вышедшей замуж за Филиппа V, этого печального внука Людовика XIV, столь бесстрашного среди пуль, столь вечно скучавшего, и столь страстно любившего музыку. Известно, что, в продолжении двадцати-четырех лет, знаменитый сопрано Фаринелли ежедневно пел ему три его любимые арии, всегда одне и те-же.

Философский ум может находить интересными подробности страсти, пережитой в Риме или Неаполе, но я сознаюсь, что ничто не кажется мне столь нелепым, как эти романы, дающие итальянские имена своим героям. Не признано-ли раз навсегда, что страсти меняются по мере того, как подвигаешься к северу? Любовь разве та-же в Марсели, что в Париже? Можно только сказать, что страны, с давних пор подчиненные одинаковой форме правления, представляют внешнее сходство и в своих социальных обычаях.

Пейзажи, как страсти, как музыка, меняются также по мере приближения на три или четыре градуса к северу. Неаполитанский пейзаж показался-бы нелепым в Венеции, если-бы не было принято, даже в Италии, восхищаться прекрасной природой Неаполя. В Париже мы лучше делаем, мы воображаем, что вид лесов и возделанных лугов совершенно одинаков как в Неаполе, так и в Венеции, и требуем, чтобы Каналетто, например, имел точно такой колорит, как и Сальватор Роза.

Что может быть комичнее, неправда-ли, английской дамы, одаренной всеми превосходствами своего острова, но совсем лишенной дара описывать ненависть и любовь даже на этом самом острове: г-жи Анны Радклиф, награждающей итальянскими именами, великими страстями героев своего знаменитого романа: "Исповедь черных грешников"?

Я не буду стараться прикрасить простоту и сгладить иногда неприятную грубость рассказа истинного происшествия, предлагаемого мною снисходительности читателя; например, я дословно перевожу ответ герцогини Паллиано на объяснение в любви её кузена Марчелло Капечче." Монография этого семейства, не знаю отчего, находится в конце второго .тома рукописной истории. Палермо, о которой я не могу сообщить никаких подробностей.

Этот рассказ, который я, к своему сожалению, сильно сокращаю (я вычеркиваю тысячу характерных обстоятельств), более говорит о последних приключениях несчастной семьи Карафа, чем об интересной истории страсти. Литературное тщеславие мне нашептывает, что, быть может, я мог-бы увеличить интерес многих положений, если-бы больше развил их, т. е. угадал и подробно рассказал читателю, что чувствовали действующия лица. Ко я, молодой француз, родившийся на севере от Парижа - могу-ли я наверно угадать, что чувствовали эти итальянские сердца в 1559 г.? Я могу только угадать, что покажется изящным и пикантным французским читателям 1838 г.

Эта страстная чувствительность, господствовавшая в Италии около 1569 г., требовала дела, а не слов. Поэтому эти рассказы очень бедны разговорами. Это большое неудобство для нас, привыкших к длинным разговорам героев наших романов; для них разговор тоже, что сражение. История, для которой я прошу у читателя снисхождения, указывает на странную особенность, введенную испанцами в итальянские нравы. Я совсем не выхожу из роли переводчика. Верное подражание манере чувствовать шестнадцатого века и даже манере руководить историка, который, повидимому, был дворянином, преданным несчастной герцогине Паллиано, составляет, та моему мнению, самое лучшее достоинство этой трагической истории?если только в ней есть какие либо достоинства.

Самый строгий испанский этикет преобладал при дворе герцога Паллиано. Заметьте, что у каждого кардинала, каждого римского принца был такой-же двор и вы можете себе представить зрелище, которое представляла в 1559 г. цивилизация города Рима. Не забудьте, что это было время, когда король Филипп II, которому для одной из его интриг понадобилось согласие двух кардиналов, дал каждому из них по двести тысяч ливров ренты церковными бенефициями. Рим. хотя и без сильного войска, был, столицей мира. Париж в 1559 году был городом довольно милых варваров.

Точный перевод рассказа, написанного около 1566 г.

Джиовано-Пьетро Карафа, не смотря на свое происхождение от одной из самых благородных фамилий Неаполитанского Королевства, имел привычку поступать грубо, резко, жестоко, как подобало только простому пастуху. Он надел длинную одежду (рясу) и еще молодым отправился в Рим, где получил покровительство своего двоюродного брата, Оливио Карафа, кардинала и Неаполитанского архиепископа. Александр VI, этот великий человек, все знавший и ничем не стеснявшийся, сделал его своим cameriere, т. е. тем, что мы теперь называем адьютантом (чиновником особых поручений). ИОлий II сделал его архиепископом Чиети; папа Павел - кардиналом и, наконец, 23-го мая 1555 г. после различных происков и страшных распрей между кардиналами, запертыми в конклав, он был провозглашен папою под именем Павла IV; тогда ему стукнуло уже семьдесят восемь лет. Избравшие его на престол св. Петра вскоре сами начали дрожать при мысли о суровой, неумолимой набожности властелина, ими-же самими над собою поставленнаго.

Известие об этом неожиданном избрании произвело переворот в Неаполе и Палермо. Через несколько дней Рим увидел у себя великое множество членов знаменитой фамилии Карафа. Все получили места; но весьма естественно, что папа особенно отличал своих трех племянников, сыновей графа Монторио, его брата Дон-Жуан, старший, уже женатый, был сделан герцогом Паллиано. Это герцогство, отнятое у Марко-Антонио-Колонна, заключало в себе множество деревень и маленьких городов. Дон-Карлос, второй из племянников его святейшества, воевал в качестве мальтийского рыцаря; его сделали кардиналом, Болонским легатом и первым министром. Это был человек полный решимости; верный традициям своей семьи, он осмелился ненавидеть самого могущественного короля в свете (Филиппа II, короля Испании и Индии) и на деле доказать ему свою ненависть. Что касается до третьяго племянника нового папы, Дон-Антонио Карафа, уже женатого, то папа сделал его маркизом Монтебелло. Наконец, он задумал выдать за Франциска, дофина Франции и сына короля Генриха II, дочь своего брата от второго брака. Павел IV намеревался дать за нею Неаполитанское королевство, которое предполагалось отнять у Филиппа II, короля Испанскаго. Семья Карафа ненавидела этого могущественного монарха, который, впоследствии, воспользовался её же ошибками, чтобы совсем ее уничтожить, как вы это увидите ниже.

Со времени своего вступления на престол св. Петра, самый могущественный в свете и затмевавший даже знаменитого испанского монарха,- Павел IV, как и большинство его преемников, являл из себя пример всех добродетелей. Это был великий папа и великий святой; он принялся за уничтожение злоупотреблений в церкви и этим путем успевал отдалять необходимость вселенского собора, которого со всех сторон требовали у римского двора, а согласиться на который не допускала мудрая политика.

Согласно обычаю, того времени слишком нами забытого, и не позволявшего монарху доверять людям, не имевшим с ним одних общих интересов, владения его святейшества деспотически управлялись его тремя племянниками. Кардинал был первым министром и советником своего дяди; герцог Паллиано был сделан главнокомандующим войск св. церкви, а маркиз Монтебелло, капитаном дворцовой гвардии, пропускал к папе только людей, ему приятных. Вскоре эти молодые люди совершили самые ужасные безобразия, они начали с захвата имуществ семей, выразивших протест против их управления. Народ не знал к кому обратиться, чтобы добиться справедливости. Все не только должны были трепетать за свои имущества, но страшно выполнить на родине целомудренной Лукреции,- честь их жен и дочерей была в опасности. Герцог Паллиано и его брат похищали самых красивых женщин; достаточно было иметь несчастие им, понравиться. К общему удивлению, они не обращали никакого внимания на благородство крови, даже более, их нисколько не удерживали святые запоры монастырей. Народ, приведенные в отчаяние, не знал к кому обращать свои жалобы, так велик был ужас, внушенный тремя братьями всем приближенным папы; они были дерзки даже с посланниками. .

Герцог, еще до величия своего дяди, женился на Виоланте де-Кардоне, из семьи испанского происхождения, а в Неаполе принадлежавшей к высшему дворянству. Она считалась принадлежащей в Seggio di nido.

Виоланте, известная своей редкой красотой и привлекательностью, которую обнаруживала? когда желала нравиться, была еще более известна своей безумной гордостью. Но справедливость требует сказать, что трудно было найти характер более. возвышенный, что она и доказала всему свету перед смертью, ни в чем не сознавшись брату капуцину, ее исповедывавшему. Она наизусть знала и говорила с бесконечной грацией восхитительное Оrlando Ариосто, большинство сонетов Петрарки, сказку Percorone, и т. д. Но она была еще прелестнее, когда удостоивала свое общество сообщением странным мыслей, приходивших ей на ум.

У неё был сын, получивший имя герцога Кави. Брат ея, Д'Ферран, граф д'Алаффе, приехал в Рим, узнав о блестящем положении своих родственников.

Герцог Паллиано был окружен блестящим двором; молодые люди первых неаполитанских семейств заискивали чести служить у него. Из самых близких к нему людей Рим отличил своим вниманием Марчелло Капечче (из Seggiodi nido), молодого кавалера, прославившагося в Неаполе своим умом, а, также и своей дивной красотой, полученной им от Бога.

Фавориткой герцогини была Диана Бранкаччио, женщина лет тридцати, близкая родственница маркизы Монтебелло, её невестки. В Риме говорили, что, находясь в обществе этой фаворитки, герцогиня теряла всю свою гордость и сообщала ей все свои тайны. Но эти тайны касались только политики; герцогиня воспламеняла страсти, но не разделяла их.

По советам кардинала Карафа, папа объявил войну испанскому королю и король французский послал на помощь папе войско, под начальством герцога Гиза.

Но нам следует ограничиваться внутренними событиями двора герцога Паллиано.

Капечче уже некоторое время был точно безумный; он делал поступки самые странные; дело в том, что бедный молодой человек страстно влюбился в герцогиню, свою повелительницу, но не смел ей в том признаться. Однако, он не совсем отчаявался достигнуть цели, видя, как глубоко раздражена герцогиня неверностями мужа, ею пренебрегавшаго. Герцог Паллиано был всемогущ в Риме, и герцогине было отлично известно, что римские дамы, самые известные по своей красоте, почти ежедневно посещали её мужа в его дворце, что она считала оскорблением, с которым не могла примириться.

Между капелланами святого папы Павла IV находился один почтенный монах, с которым.он читал свой молитвенник. Этот старичек, рискуя погубить себя и, быть может, по наущению испанского посланника; осмелился однажды открыть папе все безобразия его племянников. Святой отец заболел от горя; он не хотел верить, но самые тяжелые улики явились со всех сторон. В первый день нового 1559 года случилось событие, убедившее лицу, во всех его подозрениях и, быть может, повлиявшее на решение его святейшества. В самый день Обрезания Господня, что весьма увеличило вину в глазах такого благочестивого монарха, Андреа Лафранки, секретарь герцога Шллиино, Хавал великолепный ужин кардиналу Карафа, и желая возбудить не только гастрономический вкус, но также и сладострастие, пригласил на ужин Мартучио, одну из самых красивых, самых известных и самых богатых куртизанок благородного города Рима. Роковой судьбе было угодно, чтобы незадолго перед этим к Мартуччии привязался Капечче, любимец герцога, тайно влюбленный в герцогиню и слывший за первого красавца мировой столицы. В этот вечер он искал ее всюду, где только мог встретить; не находя нигде и узнав, что у Лафранки был ужин, он заподозрил истину и около полуночи явился туда в сопровождении нескольких вооруженных человек.

Его впустили, пригласили войти и принять участие в пире; но, после нескольких довольно натянутых слов, он сделал Мартуччии знак встать и следовать за ним. Пока она колебалась, вся сконфуженная и предугадывая то, что должно было случиться, Капечче встал с своего места и, подойдя к молодой девушке, взял ее за руку, чтобы увлечь за собою. Кардинал, для которого она туда пришла, горячо воспротивился её уходу; Капечче настаивал, стараясь вытащить ее из залы.

Кардинал, первый министр, сбросивший на этот раз одежду, приличную его высокому сану, схватил шпагу и с энергией и храбростью, которые признавал на ним весь Рим, воспротивился уходу молодой девушки. Марчелло, вне себя от гнева, позвал своих людей; но они большею частию были неаполитанцы: узнав сначала секретаря герцога, а потом кардинала, которого они сперва не различили, благодаря его одежде, они вложили шпаги в ножны, отказались драться и принялись усмирять драку.

Во время этой суматохи Мартуччии удалось убежать, не смотря на окружавшую ее толпу и на то, что Марчелло Капечче старался удержать ее левой рукой. Заметив её отсутствие, Марчелло побежал за нею и вся его компания вместе с ним.

Ночная темнота дала повод к самым странным рассказам и утром 2-го января столица была переполнена слухами об опасном поединке между племянником кардинала и Марчелло Капечче. Герцог Паллиано, главнокомандующий Церковной армией, придал этому делу гораздо более серьезное значение, чем оно заслуживало и так как он не был в хороших отношениях с своим братом министром, то в ту же ночь велел арестовать Лафранки, а рано утром сам Марчелло был посажен в тюрьму. Тогда оказалось, что не было ни одного убитого и что эти аресты только увеличивают скандал, падающий целиком на кардинала. Заключенных поспешили выпустить и все три брата соединили свое громадное влияние, чтобы потушить это дело. Сначала они надеялись на полный успех; но на третий день все было подробно рассказано папе. Он призвал двух своих племянников и говорил с ними, как только мог говорить монарх столь набожный а столь глубоко оскорбленные.

В пятый день января, когда множество кардиналов собралось в конгрегации инквизиции, святой папа первый заговорил об этом ужасном деле; он спросил присутствовавших кардиналов, как они смели не довести обо всем до его сведения.

- Вы молчите, а между тем скандал касается высокого сама, которым вы облечены! Карафа осмелился показаться на улице в мирской одежде и с обнаженной шпагой в руке. И для чего? Чтобы овладеть низкой куртизанкой!

Можно судить о гробовом молчании, царствовавшем между придворными во время этой выходки против первого министра. Восьмидесятилетний старик сердился на любимого племянника, до тех пор полновластного господина. Негодование папы дошло до того, что он заговорил об отнятии у племянника кардинальской шляпы.

Гнев папы старался разжечь посланник великого герцога Тосканского, пожаловавшийся ему на недавнюю дерзость кардинала, первого министра. Кардинал, прежде столь могущественный, явился к его святейшеству для обычной работы. Паза заставил его четыре часа прождать в передней, на глазах у всех, затем отослал его, не допустив до аудиенции. Можно судить, как была уязвлена громадная гордость министра. Кардинал был взбешен, но не наказан; он думал, что старик, обремененный годами, до самозабвения преданный своей семье и, наконец, мало привыкший к мирским делам, принужден будет снова обратиться к его деятельности. Но добродетель святого отца одержала верх; он созвал кардиналов, долго молча смотрел на них, потом залился слезами и решился на что-то в роде публичного покаяния:

- Старческая слабость, сказал он, мои заботы о делах церкви, в которой, как вы знаете, я хочу уничтожить все злоупотребления, заставили меня доверить мою временную власть трем племянникам; они ею злоупотребили и я их изгоняю.

Затем был прочтен приказ, которым от племянников отнимались все их чины и они ссылались в ничтожные деревушки. Кардинал первый министр ссылался в Чявита-Лаванио, герцог Паллиано в Сориано, а маркиз в Монтебелло. Этим указом от герцога отнималось все его жалованье, доходившее до семидесяти двух тысяч пиастров (более миллиона франков).

Не могло быть и речи о сопротивлении этим строгим распоряжениям: весь римский народ, ненавидевший Карафов, был их врагом и тюремщиком.

Герцог Паллиано, в сопровождении графа д'Алиффе, своего зятя, и Леонарда дель Кардоне, поселился в маленькой деревушке в Сориано, между тем как герцогиня с своей свекровью устроились в Галлезе, маленькой деревушке в двух милях от Сориано.

Местность эта очаровательна; но то была ссылка и все они были изгнаны из Рима, где когда-то дерзко царили.

Марчелло Капечче вместе с другими придворными последовал за своей повелительницей в бедную деревушку, куда она была сослана. Вместо поклонения целаго Рима, эта женщина, столь могущественная несколько дней тому назад и пользовавшаеся своим положением с полным высокомерием, видела себя окруженною простыми крестьянками, удивление которых еще более напоминало ей её падении. У неё не было никакого утешения; дядя её был так стар, что по всей вероятности будет застигнут смертью, не успев снова призвать своих племянников, и к довершению несчастья, три брата друг друга ненавидели. Даже говорили, будто герцог и маркиз, не разделявшие буйных страстей кардинала, испуганные его излишеством, дошли до того, что донесли на него папе, своему дяде.

Во время этой ужасной и глубокой опалы случилось событие, доказавшее, к несчастью для герцогини и самого Капечче, что, в ту памятную ночь, в Риме, не истинная любовь заставила Марчелло бежать за Мартуччией.

Однажды, когда герцогиня позвала его для какого то приказания, он очутился наедине с нею, что случалось, быть может, не более двух раз в год. Увидя, что никого нет в зале, где принимала его герцогиня, Капечче с минуту простоял неподвижно, не говоря ни слова. Затем, он пошел к двери посмотреть, нет ли кого, кто-бы мог подслушать из соседней комнаты, и тогда только решился заговорить.

- Сударыня, не смущайтесь, и без гнева выслушайте странные вещи, которые я осмелюсь сказать вам. Уже давно я люблю вас более собственной жизни. Если, по слишком большой неосторожности, я осмелился, как любовник, любовался вашей дивной красотой, то в этом вы должны обвинять не меня, а сверхестественную силу, меня толкающую и волнующую. Я жестоко страдаю, я весь горю; я не прошу облегчения пламени, меня пожирающего, но пусть только ваше великодушие сжалится; над слугою, полным недоверия к себе и смирения.

Герцогиня казалась удивленной и, в особенности, разгневанной.

- Марчелло, что ты во мне такого увидел,- сказала она,- что давало-бы тебе смелость требовать моей любви? Неужели моя жизнь, мой разговор до такой степени удалились, от правил приличия, что побудили тебя на такую дерзость? Как мог ты осмелиться думать, что я могу отдаться тебе или кому-нибудь другому, кроме моего мужа и господина? Я прощаю тебе твои слова, потому что считаю тебя помешанным; но берегись повторить ту-же ошибку, не то клянусь, что накажу тебя как за первую, так и за вторую дерзость.

Герцогиня ушла вне себя от гнева, и, действительно, Капечче поступил крайне неосторожно: надо было дать понять, но не высказываться. Он оетался сконфуженным, опасаясь, чтобы герцогиня не рассказала всего своему мужу.

Но последствия совершенно не оправдали его опасений. В деревенском уединении гордая герцогиня Паллиано не могла скрыть всего, ей высказанного, от своей любимой фаворитки, Дианы Бранкаччио. Это была женщина лет тридцати, пожираемая самыми жгучими страстями. У неё были рыжие волосы (историк несколько раз возвращается к этому обстоятельству, объясняющему, по его мнению, все сумасбродства Дианы). Она страстно любила Домициано Фарнари, дворянина, служившего при дворе маркиза Монтебелло, и желала выйдти за него замуж: но маркиз и маркиза, которым она имела честь принадлежать по узам крови, согласятся-ли видеть ее женою человека, находящагося на их службе? Это препятствие по крайней мере, ей таким казалось,

Оставалась одна надежда на успех: необходимо было заручиться покровительством герцога Паллиано, а Диана в этом не отчаявалась. Герцог обращался с нею скорее как с родственницей, чем как со слугой, Это был человек с сердцем простым и добрым и гораздо менее своих братьев обращал внимания.на этикет. Хотя герцог, как настоящий молодой человек, пользовался всеми выгодами своего высокого положения и далеко не был верен своей жене, но нежно любил ее и, повидимому, не мог ни в чем отказать ей, когда она настойчиво чего-нибудь просила.

Признание, которое Капечче осмелился сделать герцогине, показалось неожиданным счастьем для мрачной Дианы. До сих пор госпожа её вела себя с самым безнадежным благоразумием; еслибы у неё явилась любовь, еслибы она в чем-нибудь провинилась, то ежеминутно нуждалась-бы в Диане, которая могла-бы на все рассчитывать от женщины, тайны которой ей известны.

Вместо того, чтобы напомнить герцогине об её обязанностях относительно себя и о страшных опасностях, которым она себя подвергала посреди такого проницательного двора, Диана, охваченная силой своей страсти, начала говорить своей госпоже о Марчелло Капечче, как она самой себе говорила о Домициано Фарнари. Во время длинных разговоров среди этого уединения, она находила случай каждый день упомянуть герцогине о ловкости и красоте этого бедного Марчелло, кажущагося столь грустным; как и герцогиня, он принадлежал к первым неаполитанским фамилиям, манеры его были также благородны, как и кровь, и ему не хватало только богатства, которое судьба могла всякий день соблаговолить послать ему, чтобы быть во всех отношениях равным женщине, которую он осмеливался любить.

Диана с радостью заметила, что первым следствием этих разговоров было увеличение доверия к ней герцогини.

Она не замедлила уведомить о.случившемся Марчелло Капечче.

Во время жгучих жаров этого лета, герцогиня часто прогуливалась в лесах, окружающих Галлезе. Вечером она приходила ожидать морского ветерка на прелестные холмы, возвышающиеся среди этих лесов, и с вершины их любовалась морем, находившемся менее, чем в двух милях.

Не нарушая строгих законов этикета, Марчелло мог находиться тоже в лесу: говорят, что он там прятался, старался показываться на глаза герцогини только тогда, когда она бывала хорошо подготовлена речами Дианы Бранкаччио, которая давала сигнал Марчелло.

Диана, видя свою госпожу готовою слушать роковую страсть, пробужденную ею в её сердце, сама. поддалась страстной любви к Домициано Фарнари. Теперь она была уверена в возможности за него выйдти. Но Домициано был человек благоразумный, характера холодного и сдержаннаго; увлечения его пылкой любовницы не только не привязали его в ней, но сделались вскоре ему неприятны. Диана Бранкаччио была близкая родственница Карафов; он был убежден, что будет заколот при первом слухе об их любви, который дойдет до кардинала Карафа, который хотя и моложе герцога, но был, в сущности, настоящим главою семьи.

Однажды утром, несколько времени после того, как герцогиня поддалась страсти Капечче, Домициано Фарнари не оказалось в деревне, отведенной для придворных маркиза Монтебелло.

Он исчез: впоследствии узнали, что он выехал из маленького порта Неттуно; разумеется, он переменил имя, потому что о нем не было больше никаких слухов.

Кто может описать отчаяние Дианы? Герцогиня Паллиано, сначала с добротой выслушивавшая её жалобы на злую судьбу, дала ей, наконец, понять, что считает этот предмет исчерпанным. Диана видела себя брошенною своим любовником; сердце её было полно злобой и мщением; она вывела весьма странные заключения из того, что женщине надоело выслушивать все одне и те-же жалобы. Диана вообразила, что сама герцогиня, заставила Фарнари ее покинуть и даже дала ему средства на дорогу. Поводом к этой безумной мысли было несколько замечаний, которые герцогиня ей когда-то сделала. За подозрением вскоре последовала месть. Она потребовала аудиенции у герцога и рассказала ему все, что происходило между его женой и Марчелло. Герцог отказался ей верить.

- Подумайте,- сказал он,- что уже, пятнадцать лет, как я не имею права ни в чем упрекнуть герцогиню; она устояла против обольщений двора и увлечений блестящим положением, которое мы занимали в Риме; принцы, самые привлекательные, и даже сам герцог Гиз, предводитель французской армии, ничего от неё не добились, а вы хотите, чтобы она уступила простому кавалеру?

К несчастью, герцог скучал в Сориано, деревне, куда он был сослан, и находившейся всего в двух милях от местносги, где жила его жена, и Диане было легко добиваться множества аудиенций, о которых ничего не знала её госпожа; Диана обладала удивительным гением; страсть делала ее красноречивой. Она рассказывала герцогу тысячи подробностей; месть сделалась её единственным удовольствием. Она ему твердила, что почти каждый вечер, около одиннадцати часов, Капечче входил в комнату герцогини и выходил из неё только часа в два или в три утра. Эти уверения производили сначала так мало впечатления на герцога, что он не хотел дать себе труда проехать две мили, с целью неожиданно войдти в комнату жены.

Однажды, вечером, герцог был в Галлеэе; солнце хотя и село, но еще не совсем спряталось; в комнату вдруг вбежала Диана с растрепанными волосами. Все удалились, и она объявила, что Марчелло Капечче только что вошел к герцогине. Герцог был в этот день не в духе; он схватил шпагу и побежал в комнату жены, куда вошел через потаенную дверь. Он, действительно, нашел там Марчелло Капечче. Увидя его, любовники изменились в лице; но, впрочем, ни чего не было предосудительного в их позах. Герцогиня была в постели, занятая записыванием только-что сделанной издержки; в комнате была горничная, а Марчелло стоял в трех шагах от кровати.

Взбешенный герцог, схватил Марчелло за горло, потащил его в соседнюю комнату, где приказал ему бросить на под кинжал и шпагу, которыми тот был вооружен. Затем герцог позвал свою стражу, которая немедленно-же отвела Марчелло в тюрьму Сориано.

Герцогине позволено было оставаться во дворце, но под строгим надзором.

Герцог не был жесток; повидимому, он хотел скрыть всю грязную сторону этого дела, чтобы не быть обязанным прибегать к крайним мерам, которых требовала оскорбленная честь. Он хотел дать понять, что Марчелло содержался в тюрьме совсем по другой причине и, придравшись к тому, что, два или три месяца тому назад, Марчелло за большие деньги купил несколько громадных жаб, герцог распустил слух, что Марчелло хотел его отравить. Но настоящий поступок был слишком хорошо известен, и его брат, кардинал, послал спросить его, когда он в крови виновника смоет оскорбление, которое осмелились нанести их семье.

Герцог взял себе в помощники графа д'Алиффе, брата своей жены, и Антонио Торандо, друга дома. Они все трое составили род трибунала, в котором судили Марчелло Капечче, обвиненного в прелюбодеянии с герцогиней.

Превратности всего человеческого было угодно, чтобы папа Пий IV, наследовавший Павлу IV, принадлежал к испанской фракции. Он ничего не мог отказать королю Филиппу II, потребовавшему от него смерти кардинала и герцога Паллиано. Местный трибунал обвинил обоих братьев и из протоколов их процесса мы узнаем все обстоятельства смерти Марчелло Капечче.

Один из многочисленных свидетелей показывает так:

- Мы были в Сориано; герцог, мой господин, долго говорил с графом д'Алиффе... Вечером, очень поздно, мы спустились в подвал, где герцог велел приготовить веревки, необходимые для пытки виновнаго. Там были: герцог, граф д'Алиффе, синьор Антонио Торандо и я.

Первый спрошенный свидетель был капитан Камилло Грифоне, близкий друг и поверенный Капечче. Герцог обратился к нему так:

- Скажи правду, друг мой. Что тебе известно о том, что Капечче делал в комнате герцогини?

- Я ничего не знаю: вот уже более двадцати дней, как я в ссоре с Марчелло.

Так как он продолжал упорна молчать, то синьор герцог; позвал с улицы нескольких из своих солдат. Сорианский подеста велел привязать Грифоне к веревке. Солдаты дернули за её концы и приподняли виновного на четыре пальца от земли. Повисев в таком положении четверть часа, капитан сказал:

- Спустите меня, я скажу, что знаю.

Когда его опустили на пол, солдаты удалились и мы с ним остались наедине.

- Правда, что несколько раз я провожал Марчелло до комнаты герцогини,- сказал капитан, - но более я ничего не знаю, потому что ждал его в соседнем дворе до часа пополуночи.

Сейчас опять призвали солдат, которые, по приказанию герцога, приподняли его так, что ноги не касались пола.

Вскоре капитан закричал:

- Спустите меня, я скажу всю правду. Правда, сказал он, что уже несколько месяцев, как я заметил любовь между Марчелло и герцогиней и собирался сообщить об этом вашей светлости или Д. Леонардо. Каждое, утро герцогиня посылала справляться о Марчелло; она делала ему маленькие подарки и, между прочим, варенья, приготовленные с большим тщанием и весьма дорогия; я видел у Марчелло маленькие золотые цепочки, превосходной работы, которые ему дарила, конечно, герцогиня.

После этого. показания, капитан был отправлен в тюрьму. Привели привратника герцогини, объявившего, что ничего не знает; его привязали к веревке и подняли на воздух. Повисев с полчаса, он сказал:

- Спустите меня, я скажу, что знаю.

Очутясь на земле, он сослался на свое полное незнание; его снова подняли. После получаса спустили и он объяснил: что только недавно вступил на службу к герцогине. Так как было весьма вероятно, что он ничего не знал, то его отправили назад в тюрьму. Все это заняло много времени, так как всякий раз солдат высылали. Хотели дать им понять, что тут все дело в покушения на отравление ядом, добытым из жаб.

Ночь уже была на исходе, когда герцог велел привести Марчелло Капечче. По уходе солдат, дверь затворили на замок и герцог сказал:

- Что вы такое делали в комнате герцогини, что оставались там до часу, до двух, а иногда и до четырех?

Марчелло все отверг; призвали солдат и его приподняли - веревка резала ему руки; не будучи в состоянии выносить боль, он попросил, чтобы его спустили; его посадили на стул; но там он стал путаться и сам не знал, что говорил. Призвали солдат, которые его снова приподняли; долгое время спустя, он попросил спустить себя.

- Правда, сказал он, что я входил в комнаты герцогнни в такие поздние часы; но я ухаживал за синьорой Дианой Бранкаччио, одной из дам её светлости; я поклялся быть её мужем и она отказывала мне только в том, что не согласовалось с её честью.

Марчелло был отведен назад в тюрьму, где его поставили на очную ставку с капитаном и с Дианой, которая все отвергла.

Затем, Марчелло снова ввели в подвал; когда мы были у дверей, он сказал:

- Герцог, ваша светлость, вероятно, помните, что обещали мне оставить жизнь, если я скажу всю правду. Нет нужды меня снова привязывать к веревке; я во всем сознаюсь.

Он подошел к герцогу и голосом, дрожащим и едва слышным, сказал, что, действительно, получил благосклонность герцогини. При этих словах герцог бросился на Марчелло и укусил его за щеку. Затем, вытащил свою шпагу и я видел, что он готов с нею броситься на виновнаго. Я сказал, что Марчелло следовало своею рукою написать свое показание, чтобы этот документ мог служить оправданием его светлости. Мы вернулись опять в подвал, где было все, что нужно для письма; но веревка до такой степени поранила руку Марчелло, что он мог только написать: Да, я изменил своему господину; да, я лишил его чести!

Герцог читал по мере того, как Марчелло писал. Едва успел он кончить, как герцог бросился на него и заколол его тремя ударами шпаги. Диана Бранкаччио стояла тут, в трех шагах, полумертвая от страха и, конечно, тысячу раз каялась в том, что наделала.

- Женщина, недостойная родиться в благородной семье! воскликнул герцог, единственная виновница моего несчастья, которое ты постаралась устроить ради своих безчестных наслаждений, я должен наградить тебя за все твои измены.

Сказав это, он схватил ее за волосы и отпилил ей пилою голову. Из этой несчастной вылился целый поток крови и, наконец, она скончалась.

Герцог велел бросить оба трупа в клоаку, находившуюся по близости от тюрьмы.

Молодой кардинал Альфонс Карафа, сын маркиза Монтебелло, единственный из всей семьи, которого Павел IV при себе оставил, счел своим долгом доложить ему об этом происшествии. Выслушав рассказ, папа заметил:

- А герцогиня, что с нею сделали?

В Риме все думали, что эти. слова должны повести за собою смерть этой несчастной женщины. Но герцог не мог решиться на, эту великую жертву, оттого-ли, что герцогиня была беременна, или в память крайней нежности, которую он прежде питал к ней.

Павел IV заболел, три месяца после великого подвига добродетели, совершенного им при удалении от себя всей своей семьи, и еще три месяца спустя умер 18 августа 155Э года.

Кардинал посылал герцогу Паллиано письмо за письмом, беспрестанно повторяя, что их честь требует казни герцогини. После смерти дяди, не зная, какое будет на этот счет мнение нового папы, он хотел, чтобы все было покончено как можно скорее.

Герцог, человек простой, добрый и гораздо менее кардинала щекотливый относительно вопросов чести, не мог решиться на ужасную крайность, которой от него требовали. Он говорил себе, что сам много раз изменял герцогине, не давая себе ни малейшего труда скрывать это от нея, и что эти измены могли побудить к мести женщину, столь гордую. Перед самым отправлением на конклав, после обедни и святого причастия, кардинал еще раз написал брату, что это постоянное откладывание его до крайности мучит и что, если герцог сам, наконец, не решится на то, чего требует от него честь всего дома, то он дает слово более никогда не вмешиваться в его дела, не стараться быть ему полезным в конклаве или у нового папы. Только причина, не касающаеся оскорбленной чести, одна могла убедить герцога. Не смотря на строгий надзор, герцогиня, говорят, нашла средство послать сказать Марко-Антонио Колонне, смертельно ненавидевшему герцога из-за потери герцогства Паллиано, им от него отнятого, что если Марк-Антонио найдет возможность спасти ей жизнь и освободить ее, то она, с своей стороны, поможет ему завладеть крепостью Паллиано, комендант которой ей вполне предан.

28 августа 1559 г. герцог послал в Галлезе два отряда солдат. 30, Д. Леонардо-дель-Кардине, родственник герцога, и Д. Ферран, граф д'Алиффе, брат герцогини, прибыли в Галлезе и явились в комнаты герцогини, чтобы лишить ее жизни. Они объявили ей смертный приговор и она выслушала его без малейшего изменения в лице. Потом, она заметила разногласие между этими синьорами и пожелала прежде исповедаться и прослушать обедню. Когда они подошли к ней, она спросила, есть-ли у них приказание герцога, её супруга, умертвить ее.

- Да, сударыня, отвечал Дон-Леонардо.

Герцогиня попросила показать ей этот приказ; Дон Ферранте исполнил её волю.

(В процессе герцога Паллиано я нахожу показания монахов, присутствовавших при этом страшном событии. Эти показания значительно выше показаний других свидетелей, что доказывает, по моему мнению, что монахи говорили перед судом без всякого страха, между тем как другие свидетели были более или менее соучастниками своего господина).

Брат Антонио из Пании, капуцин, показал так:

- После обедни, во время которой она набожно приняла святое причастие, в то время, как мы старались подкрепить ее, в комнату вошел брат герцогини, граф д'Алиффе, с веревкой и ореховой палочкой, толщиною в палец, а длиною в пол-фута. Он завязал платком глаза герцогини, а она, совершенно хладнокровно, пониже спустила его себе на глаза, чтобы не видеть его. Граф надел ей веревку на шею; но так как она не совсем ей хорошо приходилась, то он снял ее и отошел на несколько шагов; герцогиня, услыша его шаги, сняла платок с глаз и сказала:

- Ну, что же! в чем дело?

Граф отвечал:

- Веревка была не впору; я возьму другую, чтобы не заставить вас страдать.

Сказав это, он вышел; вскоре он вернулся с другой веревкой, снова завязал ей платком глаза, надел веревку на шею и, продев палочку в узел, повернул ее и задушил. Со стороны герцогини все произошло в тоне самого обыкновенного разговора.

Брат Антонио из Салазаро, другой капуцин, кончает свое показание такими словами:

- Мне было совестно оставаться и я хотел удалиться, чтобы не видеть её смерти; но герцогиня сказала мне:

- Ради Бога, не уходи отсюда.

(Здесь монах рассказывает обстоятельства смерти точно так, как мы их передали). Он прибавляет:

- Она умерла хорошей христианкой, часто повторяя: Я верю, я верю.

Оба монаха, повидимому, получившие от своего начальства необходимое полномочие, повторяют в своих показаниях, что герцогиня постоянно уверяла в своей полной невинности во всех разговорах, в исповедях, и, в особенности, когда исповедывалась перед обедней, во время которой она получила святое причастие. Если она была виновна, то подобная гордость должна низвергнуть ее в ад.

При очной ставке брата Антонио из Пании, капуцина, с Дом-Леонардо дель-Кардине, брат сказал:

- Мой товарищ заметил графу, что следовало-бы подождать разрешения герцогини от бремени; она на седьмом месяце беременности и не надо губить душу маленького существа, которое она в себе носит, необходимо его окрестить.

На что граф д'Алиффе отвечал:

- Вы знаете, что я должен ехать в Рим и не хочу туда показываться с подобной маской на лице (с оскорблением не отомщенным).

Едва герцогиня успела умереть, как капуцины принялись настаивать, чтобы ее сейчас же разрезали для крещения ребенка; но граф и Дон-Леонардо не вняли их просьбам. На другой день, герцогиня была погребена в местной церкви, с некоторой торжественностью (я читал протокол). Это событие, известие о котором сейчас же распространилось, произвело мало впечатления, его уже давно ждали; слух о нем уже несколько раз распространялся в Галлезе и Риме и, кроме того, убийство вне города и во время междуцарствия не представляло ничего особеннаго. Конклав, собравшийся после смерти Павла IV, был очень бурен и продолжался не менее четырех месяцев.

26 декабря 1559 г. несчастный кардинал Карло Карафа должен был содействовать избранию кардинала, предложенного Испанией и который, вследствие этого, не мог отказать ни в одной мере строгости, требуемой Филиппом II против кардинала Карафа. Вновь избранный папа назвал себя Пием IV.

Если-бы кардинал Карафа не был в изгнании во время смерти своего дяди, то мог-бы быть распорядителем выборов или, по крайней мере, мог-бы помешать избранию врага.

Вскоре арестовали кардинала и герцога; Филипп II, очевидно, приказал их убить. Они должны были отвечать на четырнадцать главных вопросных пунктов. Допросили всех, бывших в состоянии как нибудь осветить эти четырнадцать пунктов. Этот процесс, прекрасно веденный, состоит из двух больших томов, которые я прочел с большим интересом, потому что на каждой странице встречаются подробности нравов, которые историки не всегда считают достойными величия истории. Я даже нашел там чрезвычайно живописные подробности о покушении испанской партии убить кардинала Карафа, тогда всесильного министра.

Впрочем, обоих братьев осудили за преступления, которые-бы прошли даром всякому другому, как, на пример, за убийство любовника неверной жены, и этой самой жены. Несколько лет спустя, князь Орсини женился на сестре великого герцога Тосканскаго; подозревая ее в измене, он убил ее в самой Тоскане, с согласия великого герцога, её брата, и никогда это не было вменено ему в преступление. Несколько принцесс из дома Медичи погибли таким же образом.

Когда процесс Карафа был окончен, его значительно сократили, и это сокращение несколько раз рассматривалось собраниями кардиналов. Очевидно, что раз, что было решено смертью наказать убийство, совершенное как месть за прелюбодействие,- порок, которым правосудие никогда не занимается,- то кардинал был виновен в подстрекательстве своего брата к совершению преступления, как и герцог в его совершении.

3 марта 1561 г. папа Пий IV созвал консисторию, продолжавшуюся восемь часов, при конце которой был произнесен приговор Карафам следующими словами: Prout in schedula (Пусть будет так, как требуется).

В следующую ночь фискал послал в замок Сант-Анджелло приказ об исполнении смертного, приговора над двумя братьями, Карлом, кардиналом Карафа, и Джиакомо, герцогом Паллиано, что и было сделано. Сначала занялись герцогом. Он был переведен из замка в Тардинонские тюрьмы, где все было приготовлено; там-же отрубили головы герцогу, графу д'Алиффе и Дон-Леонардо.

Герцог выдержал эту страшную минуту не только как кавалер высокого рода, но как христианин, готовый все перенести из любви к Богу. Он обратился с прекрасными словами к своим двум товарищам, чтобы их приготовить к смерти,- и затем написал письмо своему сыну (Ученый г. Сисмонди путает всю эту историю. См. статью Карафа из биографии Мишо; он полагает, что графу Монторио была отрублена голова в один день с казнию кардинала. Граф был отцом кардинала и герцога Паниано. Ученый историк принимает отца за сына.).

Палач вернулся в замок Сант-Анджелло объявить кардиналу Карафа об ожидающей его смерти и дал ему всего один час на приготовление. Кардинал выказал еще большее душевное величие, чем его брат, тем более, что он менее говорил; слова - это сила, которую ищешь вне себя. Получив страшное известие, он тихо произнес:

- Мне умереть! о папа Пий! о король Филипп!

Он исповедался, прочел семь псалмов, сел на стул и сказал палачу:

- Исполняйте.

Палач задушил его шелковым шнурком, который лопнул; пришлось начинать снова. Кардинал взглянул на палача, не удостоив его ни одним словом.

(Прибавленная заметка).

Немного лет спустя, святой папа Пий V велел пересмотреть процесс, который был кассирован; кардинала и его брата возстановили во всех их правах, а генеральный прокурор, наиболее содействовавший их смерти, был повешен. Пий V приказал процесс уничтожить; все копии, бывшие в библиотеках, были сожжены; запрещено было хранить их под страхом отлучения; но папа забыл, что в его собственной библиотеке хранилась копия, и с нея-то и были сделаны все нынешния.

Стендаль - Герцогиня Паллиано (La Duchesse de Palliano), читать текст

См. также Стендаль (Stendhal) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 1 часть.
Перевод Анастасии Чеботаревской ЧАСТЬ I Правда, горькая правда. Дантон...

Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 2 часть.
Он, конечно, - сказал себе господин де Реналь, - едет давать ответ Ва...