Стендаль
«Виттория Аккорамбони, герцогиня ди Браччано (Vittoria Accoramboni)»

"Виттория Аккорамбони, герцогиня ди Браччано (Vittoria Accoramboni)"

Текст издания В. В. Чуйко

ВИТТОРИЯ АККОРАМБОНИ,

герцогиня Браччиано.

К несчастью как для меня, так и для читателя, эта повесть - не роман, но верный перевод весьма степенного рассказа, написанного в Падуе, в 1685 году.

Несколько лет тому назад я был в Мантуе, искал набросков и небольших картин, но непременно добивался иметь произведения художников, живших до 1600 г.; к этому времени совсем уже пропала итальянская оригинальность, находившаеся уже в опасности, благодаря взятию Флоренции, в 1530 году.

Вместо картин, один старый патриций, очень богатый и очень скупой, предложил продать мне, и весьма дорого, старые манускрипты, пожелтевшие от времени; я попросил позволения прочитать их; он согласился, прибавив, что доверяет моей честности и уверен, что она помешает мне запомнить прочтенные мною пикантные анекдоты, в случае, если я не куплю рукописей.

С этим условием, мне понравившимся, я пробежал, к большому вреду для своих глаз, триста или четыреста томов, наполненных трагическими рассказами, случившимися два или три столетия тому назад, письмами с вызовами на дуэль, мирными трактатами соседей-дворян, всевозможными мемуарами и т. д., и т. д. Старик требовал громадную сумму за эти рукописи. После длинных переговоров, я весьма дорого купил право списать некоторые, понравившиеся мне истории, рисующия итальянские обычаи около 1500 г. У меня их двадцать два тома иа folio, и вот одна из них, точно переведенная, которую читатель прочтет, если он одарен терпением. Я знаком с итальянской историей XVI в. и полагаю, что предлагаемый мною рассказ совершенно верен. Я старался, чтобы на переводе этого старинного итальянского слога, строгаго, положительного, чрезвычайно темного и полного намеков на вещи и идеи, занимавшие мир при папе Сиксте V (1585 г.), не отразилось влияние изящной современной литературы и идей нашего века, освободившагося от всяческих предразсудков.

Неизвестный автор рукописи - человек осторожный; он никогда не обсуждает события, не подготовляет его; его единственная забота заключается в том, чтобы правдиво рассказывать. Если иногда бессознательно для него, его слог становится своеобразным, то оттого, что около 1585 г. тщеславие еще не покрывало всех поступков людей ореолом лицецерия; тогда полагали, что на соседа можно влиять только выражаясь с самою полною ясностью. Около 1585 г., кроме шутов, содержавшихся при дворах или поэтов, никто не думал быть любезным на словах. Тогда еще не говорили: Я умру у ног вашего величества,- в то самое время; как уже было послано за лошадьми для побега; пожалуй, это был единственный род измены, не вошедший в употреблеине. Говорили мало и всякий относился чрезвычайно внимательно ко всему, что ему говорили.

Итак, благосклонный читатель, не ищите здесь слога пикантного, легкого, блещущего свежими намеками на модные чувства, в особенности не ожидайте сильных душевных ощущений романа Жорж Санда; этот великий писатель написал-бы, конечно, образцовое произведение из жизни и несчастий Виттории Аккорамбони. Предлагаемый вам мною искренний рассказ может иметь только более скромные преимущества истинного происшествия. Когда, например, одиноко сидя ночью в почтовой карете, вы приметесь размышлять о великом искусстве знания человеческого сердца, то можете принять за основание ваших суждений обстоятельства этой истории. Автор все говорит, все объясняет, не оставляя ничего воображению читателя. История написана спустя двенадцать дней после смерти героини (Итальянская рукопись находится в редакции "Nevue des Deux Mondes".).

Виттория Аккорамбони происходила из весьма благородной семьи маленького городка герцогства Урбинского, Агубио. С самого детства она обращала на себя всеобщее внимание своей редкой и необыкновенной красотой; но эта красота составляла её наименьшее очарование: в ней сосредоточивалось все, что заставляет восхищаться девушкой высокого рода; но ничто не поражало в ней так, не было можно сказать, столь чудесно, как какая-то обворожительная грация, привлекавшая к ней с первого взгляда сердце и волю каждаго. В этой простоте, придававшей такую силу каждому её слову, не было ни малейшего следа преднамеренности; всякий сейчас-же отдавал все свое доверие этой женщине, одаренной столь необыкновенной красотой. Мо;но было противостоять этому очарованию, если только ограничиться одним взглядом на нее; но если услышать её разговор, в особенности если поговорить с нею, то уже совершенно невозможно било ускользнуть от столь необыкновенной привлекательности.

Руки её добивалось много молодых кавалеров города Рима, где жил её отец и где еще видем дворец его на площади Rusticuci, подле св. Петра. Много было зависти и соперничеств, и наконец родители Виттории предпочли Феликса Перетти, племянника кардинала Монтальто сделавшагося потом папою Сикстом V, благополучно царствующим.

Феликс, сын Камилли Перетти, сестры кардинала, назывался сначала Франческо Магнуччи; он принял имя Феликса Перетти, когда был торжественно признан своим дядей.

Виттория, вступив в дом Перетти, совсем бессознательно принесла за собою преимущество, которое можно назвать роковым и которое всюду за ней следовало; можно сказать, что надо было никогда ее не видеть, чтобы не обожать (В Мллане, насколько и помню, в Амврозианской библиотеке можно видеть сонеты, очень грациозные и чувствительные, и также и другия стихотворения, писанные Витторией Аккорамбони. Довольно порядочные сонеты были в свое время написамы о её странной судьбе. Повидимому, она была такве умна, как грациозна и красива.). Любовь к ней её мужа доходила до полного безумия; её свекровь, Камилла, и даже сам кардинал Монтальто были, казалось, заняты только тем, чтобы отгадывать желания Виттории и сейчас-же удовлетворять их. Весь Рим восхищался тем, как этот кардинал, известный скудностью своего состояния и своим отвращением ко всякой роскоши, находил удовольствие в постоянном удовлетворении всех желаний Виттории. Молодая, блещущая красотой, всеми обожаемая, она проявляла иногда весьма ценные капризы. Виттерия получала от своих новых родственников бриллианты самой высокой стоимости, жемчуга и, наконец, все, что являлось самого редкого у римских ювелиров, в то время весьма богатых.

Из любви к этой прелестной племяннице кардинал Монтальто, столь известный своей строгостью, обращался с братьями Виттории так, как будто-бы они были его собственными племянниками.

Оттавио Аккорамбони, едва достигший тридцатилетнего возраста, через посредство кардинала Монтальто, попал в милость к герцогу Урбинскому и был им назначен, а папою Григорием XIII утвержден епископом Фосомбронским; Марчелло Аккорамбони, молодой человек, бешеной храбрости, обвиняемый во многих преступлениях и которого сильно преследовал corte (Это был военный отряд, обязанный заботиться об общественной безопасности,- нечто в роде жандармов и полицейских атентов 1580 г. Командовал им капитан Каргеддо, на личной отвественности которого лежало выполнение приказаний монсиньора римского губерватора (префекта полиции).), с большим трудом избавился от его преследований, угрожавших ему смертью. Удостоившись покровительства кардинала, он мог пользоваться некоторым спокойствием.

Третий брат Виттории, Джулио Аккорамбони, был допущен кардиналом Александром Сфорца к первым должностям его двора, как только кардинал Мантальто попросил его об этом.

Одним словом, еслибы люди умели соразмерять свое участие, не с бесконечной ненасытностью своих желаний, но с действительным пользованием уже имеющихся у них благ, то брак Виттории с племянником кардинала Монтальто казался бы семье Аккорамбони верхом человеческого счастия. Но ненасытное желание громадных и неверных выгод может внушить людям, наиболее осыпанным всеии благами, мысли самые странные и самые опасные.

Как-бы та ни было, но совершенно справедливо, что если кто-нибудь из родственников Виттории, как то в Риме многие подозревали, из желания еще большего благополучия содействовали её избавлению от мужа, то вскоре же она могла убедиться, насколько было благоразумнее довольствоваться скромными преимуществами умеренного счастия, которое вскоре должно было достичь до вершины желаний человеческого честолюбия.

В то время как Виттория жила королевою в своем доме, однажды вечером, когда Феликс Перетти только что лег спать с своею женою, ему было подано письмо Катериною, слугою Виттории, уроженкой Болоньи. Письмо это было принесено братом Катерины, Доминикино Аквавива, прозванном Mancino (левша). Он был изгнан из Рима за несколько преступлений; но, по просьбе Катерины, Феликс доставил ему могущественное покровительство своего дяди-кардинала, и Mancino часто приходил в дом Феликса, имевшего к нему большое доверие.

Письмо, о котором мы говорим, было от Марчелло Аккорамбони, брата Виттории, наиболее дружного с её мужем. Большею частию он скрывался где-нибудь близ Рима, но иногда осмеливался входить в самый город и тогда находил убежище в доме Феликса.

В письме, полученном в столь поздний час, Марчелло призывал на помощь своего зятя Феликса Перетти, он умолял его придти помочь ему и прибавлял, что дело было самой высокой важности и что он ждет его у дворца Монтекавалло.

Феликс сообщил жене своей содержание этого странного письма, затем оделся и не взял другого оружия, кроме шпаги. В сопровождении одного слуги с зажженным факелом, он уже готовился выйдти, когда встретил свою мать Камиллу, всех женщин, живших в доме и между ними самую Витторию; все оне умоляли его не выходить в столь поздний час. Так как он не соглашался на их просьбы, то оне упали на колена и, со слезами на глазах, умоляли их послушать.

Все эти женщины и в особенности Камилла были напуганы рассказами о страшных историях, ежедневно случавшихся и остававшихся безнаказанными во времена папства Григория XIII, царствования, полного смут и неслыханных преступлений. Их поражала еще одна мысль: когда Марчелло Аккорамбоци, решался входить в Рим, то не имел привычки призывать к себе Феликса и подобная выходка ночью казалась им в высшей степени неприличной.

Феликс, полный пыла, свойственного его годам, не сдавался на эти опасения, а когда узнал, что письмо было принесено Mancino, которого он очень любил, которому бывал полезен, то уже ничто не могло его остановить и он вышел из дому.

Как уже было сказано, перед ним шел один слуга с зажженным факелом. Едва бедный молодой человек поднялся на несколько ступенек дворца Моntecavallo, как упал пораженный тремя ружейными пулями. Убийцы, видя его на земле, напали на него и стали осыпать куда попало ударами кинжала, пока он не показался им совсем мертвым. Сейчас-же эта роковая весть дошла до матери и жены Феликса, а через них и до его дяди-кардинала.

Кардинал, не изменившись в лице, не выразил ни малейшего волнения, поспешно оделся и поручил Богу как себя, так и эту несчастную душу (захваченную так врасплох). Затемь он отправился к своей племяннице и, с необыкновенной важностью и глубоким спокойствием, положил конец женскому крику и плачу, раздававшимся по всему дому. Власть его над этими женщинами была так велика, что начиная с этой минуты и до самого выноса трупа из дому, с их стороны не было ни видно и ни слышно ничего, что сколько-бы то ни было переходило за границы того, что обыкновенно бывало в наиболее строгих семьях при покойниках, смерть которых всеми ожидалась. Что касается до самого кардинала Монтальто, то никто не мог заметить в нем даже самых умеренных признаков горя; ничто не изменилось ни в порядке, ни во внешности его жизни. Рим скоро в этом убедился, Рим, с таким любопытством наблюдавший за малейшими движениями столь глубоко оскорбленного человека.

Случилось, что на другой-же день после смерти Феликса, в Ватикане была созвана консистория (кардиналов). В целом Риме не было человека, не полагавшего, что по крайней мере в этот первый день, кардинал Монтальто отказкется от этой общественной слулеби. Действительно, там он должен был выносить взоры стольких любопытных свидетелей. Все следили за малейшими выражениями этой слабости столь естественной, которую, тем не менее, необходимо было скрыть человеку, который, имея высокий пост, метит еще выше, так как всякий согласится, что совсем неприлично, чтобы человек, желающий возвыситься над всеми людьми, выказывался равным другим.

Но все, так думавшие, вдвойне ошиблись, потому что, во-первых, кардинал Монтальто, по обыкновению, один из первых явился в залу констстории, а во-вторых, самым проницательным не удалось подметить ни малейшего признака в нем особенной грусти. Напротив того, он крайне удивил всех своими ответами тем из товарищей, которые старались утешить его по поводу столь ужасного события. Твердость и кажущаеся неподвижность его души при таком ужасном испытании сейчас же сделались предметом разговоров целаго города.

Но в этой-же самой консистории нашлись люди, более знакомые с придворной жизнью, люди, приписавшие эту кажущуюся нечувствительность не недостатку чувства, но большой скромности; эту точку зрения вскоре приняло большинство придворных, так как кардиналу гораздо выгоднее было не казаться слишком оскорбленным обидой, виновник которой, конечно, стоял слишком высоко и мог, быть может, заслонить впоследствии путь к высшему сану.

Какова-бы ни была причина этого полного и внешнего равнодушие, но достоверно то, что оно крайне поразило весь Рим и двор Григория XIII. Но, возвращаясь к консистории, скажем, что когда собрались все кардиналы, сам папа, войдя в зало, сейчас-же обернулся в сторону кардинала Монтальто и все увидели, как его святейшество стал проливать слезы; что-же касается до кардинала, то его лицо сохранило свою обычную неподвижность.

Удивление еще удвоилось, когда в той-же консистории кардинал Монтальто, в свою очередь, преклонился перед троном его святейшества, чтобы отдать отчеть в возложенных на него делах, и папа, не дав емуначать, не мог удержаться от рыданий. Когда его святейшество был в состоянии говорить, он старался утешить кардинала обещанием скорого и строгаго расследования столь ужасного преступления. Но кардинал смиренно поблагодарил его святейшество и стал умолять не назначать никаких розысков, уверяя, что, с своей стороны, он искренно прощает виновному, кто-бы он ни был. Немедленно-же вслед за этой просьбой, высказанной в немногих словах, он перешел к подробностям дел, на него возложенных, точно будто не случилось ничего необыкновеннаго.

Глаза всех кардиналов, находившихся в консистории были устремлены на папу и на Мантальто; и, не смотря на всю трудность выносить пытливые взгляды придворных, лицо кардинала Монтальто не выдало ни малейшего волнения при виде рыданий его святейшества, который решительно не владел собой. Это удивительное равнодушие кардинала Монтальто не оживило его во все время его занятий с его святейшеством. Так, что оно поразило самого папу и после консистории он не мог удержаться, чтобы не сказать кардиналу Сан-Систо, своему любимому племяннику:

- Veramente, costni e un grau fratel (Действительно, этот человек - великий монах!) (Намек на лицемерие, приписываемое монахам злыми языками. Сикст Пятый был нищенствующим монахом, и преследуем в своем ордене. См. его жизнь, написанную Григорием Лети, историком забавным, правдивым не менее всякого другаго. Фемис Перитги был зарезан в 1580 г.; его дядя сделался папою в 1685 году.).

Поведение кардинала Монтальто совсем не изменилось и в следующие дни. Согласно обычаю, он принимал визиты соболезнования кардиналов, прелатов и римских князей и ни при ком из них, не смотря ни на какие отношения, он не позволил себе ни одного слова горя или сожаления. Со всеми, после коротких рассуждений о непрочности всего человеческого, подтвержденных и подкрепленных текстами из Священного Писания и Св. Отцев, он поспешно переменял разговор и переходил к городским новостям или частным делам гостя, точно будто он сам хотел утешить своих утешителей.

Риму в особенности было любопытно узнать, что произойдет во время визита князя Паоло Жиордано Орсини, герцога Браччиано, которому общественная молва приписывала смерть Феликса Перетти. Многие по простоте своей полагалм, что кардинал Монтальто будет не в состоянии находиться так близко с князем и говорить с ним, не выказав волновавших его чувств.

В то время, как князь был у кардинала. громадная толпа собралась на улице и у ворот. Множество придворных наполняли все комнаты дома, так было всем любопытно наблюдать лица обоих собеседников. Но ни у того, ни удругаго, никто не заметил ничего необыкновеннаго. Кардинал Монтальто строго держался придворных приличий; ои придал своему лицу весьма замечательный оттенок веселости и его обращение с князем было самое любезное.

Минуту спустя, князь Паоло, садясь в экипаж и находясь только с самым близким из своих приближенных, не мог удержаться, чтобы не сказать: In fatto, e vero che eostui e un grand frate! (Действительно, этот человек - великий монах), точно он хотел подтвердить справедливость слов, вырвавшихся у папы несколько дней раньше.

Люди мудрые думали, что поведение кардинала Монтальто в этом случае проложило ему дорогу к престолу; потому что многие составляли о нем мнение, что он по натуре-ли, или по добродетели, не умел или не хотел никому вредить, хотя имел достаточный повод к гневу.

Феликс Перетти не оставил никакого завещания в пользу своей жены, так что ей пришлось вернуться к своим родителям. Кардинал Монтальто приказал выдать ей все платья, все драгоцеиности, одним словом, все, подарки, полученные ею, пока она была женою его племянника.

На третий день после смерти Феликса Перетти, Виттория, в сопровождении своей матери, появилась в замке принца Орсини. Некоторые уверяли, что оне были к этому вынуждены беспокойством за свою личную безопасность, так как, повидимому, оне боялись corte (Corte не смел проникнуть в дом принца.), который обвинял их в согласии на совершение убийства или по крайней мере, в знании о нем до его совершения; другие полагали (и случившееся впоследствии подтвердило их мнение) что оне решились на эту выходку, в надежде на брак, так как принц обещал Виттории жениться на ней, как только у неё не станет мужа.

Во всяком случае ни тогда, ни позже, не был ясно обнаружен убийца Феликса, хотя все подозревали всех. Большинство, однако, приписывало смерть его принцу Орсини; все соглашались, что он питал страсть к Виттории, которую выказывал довольно явно; последовавший затем брак был важною уликою, потому что женщина эта была столь низкого происхождения, что только одна тирания любовной страсти могла возвысить ее до матримониального равенства (Первая жена принца Орсини, от которой у него был сын Вирджинио, были сестра Франциска I, великого герцога Тосканского и кардинала Фердинанда Медичи. Он убил ее с согласия её братьев за то, что она завела интригу. Таковы были законы чести, принесенные в Италию испанцами. Незаконная любовь женщины столько-же была оскорбительна для братьев, как и для мужа.). Все остались при этом мнении, не смотря на письмо к римскому губернатору, о котором было много толков, несколько дней после самого этого события. Письмо было написано от имени Цезаря Палантьери, молодого человека необузданного характера и изгнанного из города.

В этом письме Палантьери говорил, чтобы его милость не трудилась искать виновников смерти Феликса Перетти, так как он, Палантьери, убил его за ссору, случившуюся между ними несколько времени тому назад.

Многие думали, что, это убийство случилось не без согласия дома Аккорамбони; обвиняли братьев Виттории, прельщенных честью родства с столь могущественным и богатым принцем. В особенности обвиняли Марчелло, так как его письмо заставило несчастного Феликса выдти из дома. Дурно отзывались и о самой Виттории, когда она согласилась жить в замке Орсини, как будущая супруга, так скоро после смерти своего мужа. Говорили, что нет возможности вдруг выучиться владеть коротким оружием, без хотя-бы кратковременного упражнения в владении оружием длинным (Намек на обычай драться шпагой и кинжалом.).

Следствие об этом убийстве производилось монсиньором Портичи, губернатором Рима, по приказанию Григория XIII. Оно констатировало только то, в чем сознался Доминико, прозываемый Mantino, арестованный corte, и что рассказал он без всякой пытки (tormentato) при втором допросе, 24 февраля 1582 г.

"Причиной всего была мать Виттории и ей помогала cameriera из Болоньи, которая, сейчас же после убийства, укрылась в крепости Браччиано (принадлежащей принцу Орсини и куда corte не смел проникнуть); убийство совершили Макионе Губбио и Паоло Барка Браччиано, lancie spezzate (солдаты) синьора, имя которого было не названо по уважительным причинам". К этим уважительным причинам присоединились, как я полагаю, просьбы самого кардинала Монтальто, убедительно просившего не продолжать следствия, и, действительно, толки об этом процессе затихли. Mancino был выпущен из тюрьмы с приказанием (precetto) вернуться на родину, под страхом смерти и никогда без позволения не отлучаться из нея. Он был выпущен в 1583 г. в день св. Людовика и так как это был день рождения кардинала Монтальто, то это обстоятельство еще более меня утверждает в мысли, что это дело так кончилось по его просьбе. При столь слабом правлении, наким было :правление Гритория XIII, подобный процесс мог иметь весьма неприятные последствия, но без всякого удовлетворения.

Действия corte были таким образом остановлены, но папа Григорий XIII не хотел согласиться на брак принца Паоло Орсини, герцога Браччиано, с вдовой Аккорамбони. Приговорив ее к некоторого рода заключению, его святейшество дал приказ (precetto) принцу и вдове не вступать в брак без позволения его или его преемников.

Григорий XIII умер (в начале 1585 г.); доктора права, спрошенные принцем Орсини отвечали, что, по их мнению precetto уничтожалось со смертью папы, его давшего, так что принц решился жениться на Виттории до выбора нового папы. Но брак не мог совершиться так скоро, как этого желал принц, частью оттого, что он хотел иметь позволение братьев Виттории, а Оттавио Аккорамбони, епископ Фосомбронский, ни за что не хотел давать своего, частью оттого, что не думал, чтобы выбор преемника Григория XIII совершился так скоро. Так что свадьба произошла в тот самый день, как был выбран папою кардинал Монтальто, столь заинтересованный в этом деле, т. е. 24 апреля 1685 г.; неизвестно, было-ли это случайное совпадение, или же принц хотел показать, что также мало боится corte при новом папе, как и при Григории XIII.

Этот брак глубоко оскорбил Сикста V (таково было имя, выбранное кардиналом Монтальто); он уже бросил образ мыслей, свойственный монаху, и поднял свою душу до высоты сана, на который поставил его Бог.

Однако-же, папа не обнаружил ни малейшего признака гнева; но принц Орсини, в тот же самый день явившийся в толпе римских сановников для поцелуя его ноги и с тайным намерением узнать на лице святого отца, что ему ждать или бояться от этого человека, до тех пор так мало известного,- увидал, что время шуток прошло. Новый папа кинул на принца странный взгляд, не ответив ни слова на его приветствие, и принц решился немедленно же узнать намерения его святейшества на свой счет.

Он попросил у папы аудиенции через Фердинанда, кардинала Медичи (брата его первой жены) и испанского католического посланника, и получил ее в комнате св. отца. Там он обратился к нему с заученной речью и, не намекая на прошедшее, высказал свою радость по случаю его нового сана и предлагал, как верный вассал и слуга, все свое имущество и все свои силы.

Папа (Сикст V, папа в 1586 г., шестидесяти-восьми лет, царствовал пять лет и четыре месяца; он поразительно похож на Наполеона.) выслушал его с необыкновенной серьезностью и наконец ответил, что никто более его не желал, чтобы жизнь и поступки Паоло-Джиордано Орсини были на будущее время достойны крови Орсини и истинного христианского рыцаря; что же касается того, как он прежде вел себя в отношении святого престола и в отношении лично его, папы, то никто этого не скажет ему лучше его собственной совести; но, всетаки, он, принц, можег быть уверен в одном, а именно, что он охотно прощает ему все, что он мог сделать против Феликса Неретти и Феликса, кардинала Монтальто, но что в будущем никогда не простит его поступков против папы Сикста; что, вследствие этого, он предлагает ему немедленно-же выгнать из своего дома и своих владений всех бандитов (изгнанников) и мошенников, которых до сего времени он укрывал у себя.

У Сикста V была удивительная сила, какой-бы тон он ни принимал в разговоре; но когда он сердился и угрожал, то можно сказать, что глаза его метали искры. Несомненно, однако, что принц Паоло Орсини, привыкший к тому, чтобы папы его боялись, принужден был серьезно подумать о делах своих после подобного ответа папы, ответа, которого он не слыхал в течении тринадцати лет; так что, выйдя из дворца его святейшества, оне поспешил отправиться к кардиналу Медичи, чтобы рассказать ему о случившемся. Затем, по совету кардинала, он решился немедленно-же прогнать всех осужденных судами, которых укрывал в своем замке и своих владениях, и начал приискивать приличный предлог, чтобы выбраться из страны, подчиненной власти столь решительного первосвященника.

Надо сказать, что принц Паоло Орсини был необыкновенно толст; ноги его были толще туловища обыкновенного человека, а одна из этих громадных ног была поражена болезнью, называемой волчица (la lupa), получившей это название оттого, что ее надо обильно кормить свежей говядиной, прикладываемой к больному меету; в противном случае материя, не найдя мертвого мяса, начинает разъедать окружающее ее мясо живое.

Принц воспользовался этой болезнию, чтобы отправиться на знаменитое купанье в Альбано, подле Падуи, в страну, подвластную Венецианской республике, куда уехал с своей новой супругой около половины июня. Альбано было для него весьма безопасным убежищем, так как уже долгие годы дом Орсини был связан с Венецианской республикой взаимными услугами.

Приехав в эту безопасную страну, принц заботился только об удовольствиях, которые-бы могла доставить ему жизнь в различных местах; с этою целью, он нанял три замка: один в Венеции, дворец Дандоло, в улице Цакка; другой в Падуе, дворец Фоскарини, на прекрасной площади Арена; третий он выбрал в Сало, на превосходном берегу Гардского озера: он принадлежал когда-то фамилии Сфорца-Палланичини.

Сановники Венеции (правительство республики) с удовольствием узнали о приезде в их государство такого принца и сейчас-же предложили ему весьма благородную condotta (т. е. значительную сумму, ежегодно выплачиваемую и которую принц должен был употребить на набор корпуса в две или три тысячи человек, которыми-бы сам и командовал). Принц ловко отделался от этого предложения; он ответил сенаторам, что хотя, по склонности, естественной и наследственной в их семье, он душею и хотел-бы служить светлейшей республике, но, будучи в настоящее время связан службою католическому государю, ему кажется неприличным принять их предложение: Такой решительный ответ несколько охладил умы сенаторов. Сначала они намеревались устроить ему почетную встречу от города при его въезде в Венецию, после-же его ответа решили оставить его въехать, как всякого частного человека.

Принц Орсини, извещенный о всем, решил не ехать в Венецию. Он уже был в окрестностях Падуи, сделал объезд по этой восхитительной местности и, со всей своей свитой, отправился в дом, приготовленный ему в Сало, на берегу Гардского озера. Все лето он вел там жизн роскошную и разнообразную.

Когда настало время перемены места, принц сделал несколько коротеньких путешествий, причем заметил, что не может переносить утомления так легко, как прежде; у него явились опасения за свое здоровье, и он уже начал подумывать о том, чтобы поехать на несколько дней в Венецию, но был удержан от этого своей женой Витторией, убедившей его остаться в Сало.

Были люди, думавшие, что Виттория Аккорамбони заметила, что жизни принца, её мужа, грозила опасность, и удержала его в Сало с целию увлечь из Италии в какой-нибудь свободный город Швейцарии; этим она ставила в безопасность и свою личность, и свое состояние.

Было-ли это предположение верно или нет, но дело в том, что ничего подобного не случилось, так как принц снова почувствовал себя дурно в Сало, 10 ноября, и сейчас-же понял, что должно было случиться.

Ему, стало жаль свою несчастную жену. Он видел, что, в самом цвете молодости, она должна будет остаться лишенной как репутации, так и богатства, ненавидимая князьями, царствующими в Италии, малолюбимая семьей Орсини и без надежды на новое супружество после его смерти. Как человек великодушный и благородный, он решил сделать завещание, которое-бы обезпечило состояние этой несчастной. Он оставил ей деньгами и бриллиантами значительную сумму в сто тысяч пиастров (Около 2.000.000 франков.), кроме лошадей, экипажей и мебели, употребляемой им во время этого путешествия. Все остальное состояние он оставил Вирджинио Орсини, своему единственному сыну от первой жены, сестры Франциска I, великого герцога Тосканского (убитой им за неверность, с согласия её братьев).

Но как неверны все человеческие предположения! Распоряжения, которыми Паоло Орсини надеялся обезпечить безопасность этой несчастной молодой женщины, сделались причиною её гибели.

Подписав завещание 12 ноября, принц почувствовал себя несколько лучше. 13 утром ему пустили кровь и доктора, рассчитывая только на строгую диэту, запретили ему принимать какую-либо пищу.

Но едва успели они выйдти из комнаты, как принц приказал подать себе обед; никто не посмел ему противоречить и он пил и ел, как обыкновенно. Едва успел он проглотить обед, как потерял сознание и, за два часа до солнечного заката, скончался.

После этой внезапной смерти, Витториа Аккорамбони, в сопровождении своего брата Марчелло и всего двора, покойного принца, отправилась в Падую в замок Фоскарини, находящийся близ Арена, нанятый еще самим принцем Орсини.

Вскоре после своего приезда, к ней приехал брат Фламинио, пользовавшийся милостями кардинала Фарнезе. Она сейчас же приступила к хлопотам, необходимым для получения наследства, завещанного ей её мужем; оно простиралось до шестидесяти тысяч пиастров наличными деньгами, которые должны были быть ей выплачены в тенение двух лет, кроме приданого, второго приданого и всех бриллиантов и мебели, находившихся в её распоряжении. Принц Орсини приказал в завещании, чтобы в Риме или в каком-либо другом городе, по выбору герцогини, купили ей дворец в две тысячи пиастров и виноградник (дачу) в шесть тысяч; кроме того, он завещал, чтобы её стол и вся её обстановка соответствовали женщине её сана. Дом её должен был состоять из сорока слуг, с соответствующим количеством лошадей.

Синьора Витториа сильно рассчитывала на благосклонность принцев Феррары, Флоренции и Урбино, а также и на благосклонность кардиналов Фарнезе и Медичи, назначенных покойным принцем его душеприказчиками. Надо заметить, что завещание было составлено в Падуе, под руководством сиятельнейших Паррицоли и Менокио, первых профессоров университета и, в настоящее время, самых знаменитых юрисконсультов.

Принц Лодовико Орсини приехал в Падую, чтобы исполнить свой долг по отношению к покойному герцогу и его вдове и отправиться затем на остров Корфу, губернатором которого он был назначен светлейшей республикой.

Первое недоразумение между синьорой Витторией и принцем Лодовико возникло насчет лошадей покойного герцога, которые, по мнению принца, не были мебелью, в тесном значении слова; но герцогиня доказала, что оне должны были именно так считаться, и решено было, что она будет ими пользоваться до следующего решения; за нее поручился синьор Соарди Пергамский, кондотьере венецианских сановников, дворянин весьма богатый и один из первых своей родины.

Другее недоразумение возникло по поводу серебряной посуды, которую покойный герцог дал принцу Лодовико, как залог за деньги, данные им герцогу. Все было решено судебным порядком, так как светлейший герцог Феррарский настаивал на полном выполнении распоряжения покойного принца Орсини.

Это второе дело кончилось 23 декабря, что пришлось на воскресенье.

В следующую ночь сорок разбойников вошли в дом, занимаемый Аккорамбони. Все они были одеты в полотняную одезкду, чрезвычайно странного покроя и так сделанную, что они могли быть узнаны только по голосу; в разговоре они называли друг друга условными именами.

Прежде всего, они принялись искать герцогиню и, найдя ее, один из них сказал: "Теперь приходится тебе умирать".

И, не теряя ни одной минуты, не соглашаясь на её просьбу дать ей время предать себя Богу, он пронзил ее узкой шпагой под левую груд и, ворочая ею во все стороны, этот изверг несколько раз спрашивал несчастную: дотрогивается-ли он до её сердца? наконец, она испустила последний вздох. Между тем, остальные искали братьев герцогини, из которых одному, Марчелло, удалось спасти свою жизнь, так как его не отыскали в доме; другой был пронзен ста ударами. Убийцы оставиля мертвых на полу, весь дом в плаче и криках, и убежали, захватив шкатулку с бриллиантами и деньгамя.

Это известие быстро дошло до падуанских судей; они освидетельствовали мертвое тело и обратялись за распоряжениями в Венецию.

В течение всего понедельника народ во множестве стекался во дворец и в церковь Отшельников для осмотра трупов. Все испытывали особенную жалость при виде столь прекрасной герцогиня: оплакивали её несчастия, et dentibus fremebant (скрежетали зубами) на убийц; но имена их были неизвестны.

Сильные улики заставили corte заподозрить, что это было сделано по приказанию или, по крайней мере, с разрешения принца Лодовико, который и был вытребован; принц намеревался войдти в суд знатнейшего капитана со свитой сорока вооруженных человек, но ему загородили двери и сказали, чтобыон вошел только с тремя или четырьмя. Но в ту минуту, как те проходили, другие бросились за ними, оттолкнули стражу и вошли все.

Принц Лодовико, явясь к знатнейшему капитану, стал жаловаться на подобное оскорбление, уверяя, что так не позволял себе с ним обращаться ни один владетельный князь. Знатнейший капитан спросил его, не знает-ли он чего-нибудь насчет смерти синьоры Виттории и насчет случившагося в прошедшую ночь; он отвечал, что да и что уже приказал дать об этом отчет правосудию. Ответ его хотели было записать, но он возразил, что люди его сана должны быть избавлены от подобной формальности, точно так же, как и не должны были быть допрашиваемы.

Принц Лодовико попросил позволения отправить курьера во Флоренцию с письмом к принцу Вирджинио Орсини, которому он желает сообщить о процессе и о случившемся преступлении. Он показал подложное письмо и получил разрешение.

Его гонец был задержан за городом и тщательно обыскан; нашли письмо, показанное принцем Лодовико, и еще другое, спрятанное в сапогах гонца; оно было следующего содержания:

"Синьору Вирджинио Орсини.

"Знаменитейший синьор,

"Мы привели в исполнение то, что было между нами условлено, да еще так, что обманули знаменитейшего Тандини (вероятно, фамилия главы corte, допрашивавшего принца), так что меня считают здесь самым любезным из людей. Дело я выполнил лично сам, и вы сейчас же высылайте людей, каких вы знаете".

Письмо это произвело сильное впечатление на судей; они поспешили отправить его в Венецию; приказали, чтобы городские ворота были заперты, а стены днем и ночью заняты солдатами. Был издан приказ, в котором назначались строгия наказания всякому, знающему убийц и не доносящему на них в суд. Убийцы, пожелающие обличить одного из своих товарищей, не только не потревожатся, но еще получать денежную награду.

В семь часов вечера, накануне Рождества (24 декабря, около полуночи), Алоизо Брагадино приехал из Венении с широкими полномочиями от сената и с приказом задержать, живым или мертвым и во что бы то ни стоило, означенного принца Лодовкко и всех его приспешников.

Упомянутые: синьор avocador Брагадино, синьоры капитан и подеста собрались в крепости. Под страхом виселицы (della forca), было приказано милиции конной и пешей отправиться хорошо вооруженной к дому принца Лодовико, находящемуся по соседству с крепостью и примыкающему к церкви св. Августина на Арена.

С наступл"нием дня (Рождества), был издан другой приказ, убеждавший сыновей св. Марка, с оружием в руках, стекаться к дому синьора Лодовико; не имеющие оружия приглашались в крепость, где они могут получить его, сколько угодно; в этом приказе обещалась награда в две тысячи дукатов тому, кто доставит cor te сипьора Лодовико живым или мертвым и пятьсот дукатов за каждого из его людей. Кроме того, приказывалось всякому, не имеиощему оружия, не подходить к дому принца, чтобы не мешать дерущимся, в случае, если он вздумаеть сделать вылазку.

В тоже время уставили крепостными ружьями, мортирами и тяжелой артиллерией старые стены, противоположные дому, занимаемому принцем; а также и на новые стены, с которых видна была каждая сторона его дома. С этой стороны поместили и кавалерию так, чтобы она могла свободно двигаться, если в ней явится надобность. Берега реки Бренты были заняты лавками, шкафами, лесами и всякой мебелью; могущей служить бруствером. Этим средством думали помешать движениям осажденных, если бы они вздумали идти против народа плотною массою. Этот бруствер должен быле также защищать солдат от стрельбы осажденных.

Наконец, на реке поставили барки против дома принца и по его сторонам, барки, наполненные людьми, вооруженными мушкетами и другим оружием, могущим потревожить врага, в случае вылазки; все же улицы были покрыты баррикадами.

Во время этих приготовлений пришло письмо, написанное в чрезвычайно приличных выражениях, в котором принц жаловался на обвинение его и на обращение с ним, как с врагом, и даже как с бунтовщиком, когда дело еще не разобрано. Это письмо было составлено Ливерото.

27 декабря, три дворянина, самые значительные в городе, были посланы судьями к синьору Лодовико, у которого в доме находилось сорок человек старых солдать, приученных к опасности. Они их нашли за укреплением бруствера, составленного из досок и смоченных матрацов, и за приготовлением мушкетов.

Эти три дворянина объявили принцу, что судьи решили арестовать его особу; они убеждали его не сопротивляться, прибавив, что, поступив таким образом до начала враждебных действий, он мог рассчитывать на некоторое снисхождение. На что принц Лодовико отвечал, что если стража вокруг его дома будет снята, то, для обсуждения дела, он пойдет к судьям в сопровождении двух или трех приближенных, под непременным условием, что ему позволено будет свободно возвратиться в свой дом.

Посланники приняли эти предложения, написанные его рукой, и вернулясь к судьям, которые отказались принять их, вследствие советов знаменитейшего Пио Энео и других дворян. Посланники снова отправялясь к принцу и объявили енуу что если он просто-напросто, не пойдет, то дом его будет разрушен артиллерией; на что он отвечал, что предпочитает смерть такому позору.

Судьи дали сигнал к битве; и хотя дом можно было уничтожить залпом, они предпочли действовать с некоторою осторожностью, чтобы дать осажденным возможность сдаться.

Это средство удалось и св. Марку было сбережено много денег, которые были бы потрачены на перестройку разрушенных частей осажденного дворца. Если-бы люди принца Лодовико приняли решение не колеблясь и бросились бы из дома, то успех был-бы весьма сомнителен. Это все были старые солдаты; они не нуждались ни в провианте, ни в оружии, ни в храбрости и, в особенности, им было так важно одержать победу; не гораздо-ли лучше было для них, даже при самом худшем исходе, умереть от выстрела мушкета, чем от руки палача? К тому-же, с кем они имели дело? с несчастными осаждающими, мало привычными к оружию, а синьоры в этом случае раскаялись-бы в своем милосердии и в своей природной доброте.

И так, начали с ломки колоннады, бывшей перед домом, потом, метя все выше и выше, уничтожили стену фасада, находившуюся за всю. Между тем, осажденные не жалели выстрелов, которыми удалось только ранить в плечо одного лишь человека из народа.

Синьор Лодовико кричал с большой запальчивостью: Битва! битва! война! война!и Он был занят отливкою пуль из олова и свинца, взятого с оконных рам. Он угрожал сделать вылазку, но осаждающие приняли новые меры и выдвинули артиллерию большего калибра. При, первом же выстреле обрушился большой кусок дома и некий Пандольфо Леупрати Камерино упал в развалины. Эта был человек очень храбрый и один из известнейших бандитов. Он был изгнан из Церковной области и голова его была оценена в четыреста пиастров сиятельнейшим синьором Интелли, за убийства Винченто Интелли, который был аттакован в своей карете и убит ударами мушкета и шпаги, данной принцем Лодовико Орсини, но рукою вышеупомянутого Пандольфо и его товарищей. Оглушенный своим падением, Пандольфо не мог пошевелиться; один из слуг Канди Листа подошел к нему с пистолетом в руке и весьма храбро отрезал ему голову, которую поспешил отнести в крепость и вручить судьям.

Вскоре другой пушечный выстрел повалил другую часть стены, а вместе с нею упал граф Монтемелино из Перузы и умер в развалинах, раздавленный ядром.

Затем из дому вышел полковник Лоренцо, из Камеринских дворян, человек очень богатый и который во многих случаях доказал свое значение и был весьма уважаем принцем. Он решился не умирать, не отомстив за себя, хотел уже спустить курок, но, или колесо повернулось, или Бог не допустил,- мушкет не выстрелил, а в эту минуту пуля пронзила его насквозь. Выстрел этот был сделан бедняком, репетитором в школе св. Михаила. В то время, как для получения награды он подходил к убитому, чтобы отрезать ему голову, его предупредили другие люди, более проворные и, в особенности, более сильные, которые взяли кошелек, пояс, ружье, деньги и кольца полковника и отрезали ему голову.

Смерть тех, которым принц Лодовико доверял всего более, чрезвычайно его смутила и было замечено, что всякие движения прекратились.

Синьор Филенфи, его maestro di casa (мажордом) и секретарь в гражданской одежде, махнул с балкона белым платком в знак того, что сдается. Он вышел и был препровожден в крепость; причем Ансельмо Суардо, лейтенант синьоров (судей) вел его под руку, как говорят, то делается на войyе. Сейчас же допрошенный, он сказал, что не виноват во всем случившемся, потому что приехал только накануне Рождоства из Венеции, где провел несколько дней по делам прница.

Его спросили, сколько человек было с принцем? Он отвечал: "двадцать или тридцать". На вопрос об их именах он отвечал, что восемь или десять человек из них были люди значительные, обедали, как и он, за одним столом с принцем и что он знал их имена, но других, ведущих бродячую жизнь и недавно явившихся к принцу, он совсем не знает. Он назвал тринадцать человек, в том числе и брата Ливерото.

Вскоре после этого была пущена в ход артиллерия, поставленная на городские стены. Солдаты разместились по домам, примыкающим к дому принца, чтобы помешать бегству его людей. Принц, подвергавшийся тем же опасностям, как и те двое, смерть которых мы рассказывали, приказал своим окружающим держаться, пока они не увидят бумаги, написанной его рукой, к которой будет присоединен и известный знак; после чего он отправился к Ансельмо Суардо, о котором мы упоминали. Так как его не могли вести в экипаже, как то было предписано, по случаю большой толпы народа и баррикад, загромождавших улицы, то было решено, что он пойдет пешком.

Он шел среди людей Марчелло Аккорамбони; по бокам его были синьоры кондотьеры, лейтенант Суардо, другие капитаны и городские дворяне, все хорошо вооруженные. Затем шел порядочный отряд людей вооруженных и городских солдат. Принц Лодовико шел в темной одежде, с кинжалом на боку и в плаще, очень элегантно-поддерживаемом рукою; он сказал с презрительною улыбкою: Если-бы я сражался! почти давая этим понять, что он-бы победил. Приведенный к сановникам, он им поклонился и сказал:

- Господа; я пленник этого дворянина,- и указал на синьора Ансельмо; - мне очень прискорбно все, что случилось и что не зависело от меня.

Капитан приказал взять у него кинжал и он, облокотясь о балкон, начал стричь себе ногти маленькими ножницами, им там найденными.

Его спросили, какие лица находились в его доме; между прочими, он назвал капитана Ливерото и графа Монтемелино, о которых было здесь упомянуто, прибавив, что готов дать десять тысяч пиастров за одного и всю свою кровь за другаго. Он просил поместить себя в место, приличное для такого человека, как он. Так как дело было улажено, то он написал своим людям, приказывая им сдаться, и, как знак, послал кольцо. Затем сказал синьору Ансельмо, что дает ему свое ружье, прося его, из любви к нему, употреблять это оружие, когда его найдут в его доме, так как оно принадлежало дворянину, а не простому солдату.

Солдаты вошли в дом, тщательно его осмотрели и сейчас-же сделали перекличку людей князя, которых оказалось тридцать-шесть; и их покорно отвели в дворцовую тюрьму, а мертвых отдали на добычу собакам; после чего поспешили послать отчет обо всем в Венецию.

Оказалось, что недостаеть многих из солдать принца Лодовико, которые принимали участие в убийстве; было запрещено давать им убежище, под страхом разрушения дома и конфискации имущества; донесшим на них обещалось выдать пятьдесят пиастров. Таким путем отыскали нескольких.

Из Венеции отправили фрегат в Кандию, с приказанием принцу Латино Орсини немедленно вернуться по делу высокой важности. Здесь все уверены, что он потеряет свое место.

Вчера утром, в день св. Стефана, все ожидали видеть казнь Лодовико или услышать, что он задушен в тюрьме; все были удивлены, что вышло иначе, так как он не был птицею, которую-бы можно было держать в клетке. Но в следующую ночь происходило разбирательство дела и в день св. Иоанна перед зарею, стало известно, что этот синьор был задушен и умер хорошо приготовленным к смерти. Его тело немедленно была перенесено в собор, в сопровождении духовевства и отцов иезуитов. Он целый день пролежал на столе, среди церкви, чтобы служить зрелищем для народа и зеркалом для людей неопытных.

На другой день тело его было перевезено в Венецию, как он то приказал в своем завещании и там похоронен.

В субботу повесили двоих из его людей; первый и самый важный был Фурио Саворньяно, другой - человек незначительный.

В понедельник, бывший предпоследним днем этого года, повесили еще тринадцать, между которыми было несколько дворян; двое других, капитан Сплендиано и граф Паганелло выведенные на площадь, были подвергнуты легкой пытке, а на месте казни, они были убиты, их головы отрезаны и разрезаны на куски еще почти живыми. Это были дворяне и, пока не предались злу, были очень богаты. Говорят, что именно граф Паганелло убил синьору Витторию Аккорамбони с жестокостью, о которой было уже сказано. В возражение на это представляют, что принц Лодовико в вышеупомянутом письме уверяет, что сам это сделал; быть может, он взял это на себя из желания пустой славы, что выказал и в Риме, поручив убить Интелли, или чтобы заслужить благодарность принца Вирджинио Орсини.

До нанесения смертельного удара графу Паганелло, ему несколько раз вонзали нож в левую сторону груди, чтобы задеть сердце, как то он сделал той бедной даме. От этого, из груди его лился поток крови. К великому удивлению всех он прожил после этого еще полчаса. Это был чельвек сорока ляти лет, повидимому, чрезвычайно сильный.

Виселицы еще стоят для казни девятнадцати оставшихся, что совершится в первый непраздничный день. Но, так как палач чрезвычайно утомлен, а народ точно в агонии от зрелища стольких мертвецов, то казнь отложена на эти два дня. Не думают, чтобы кому нибудь была оставлена жизнь. Из всех людей принца Лодовико прощен будет, пожалуй, только синьор Филенфи, его мажордом (maestro di casa), который выбивается из сил, для доказательства того, что не принимал в деле никакого участия, что, действительно, для него весьма важно.

Никто не помнит, даже из наиболее важных жителей города Падуи, чтобы когда нибудь, по более справедливому приговору, было лишено жизни столько людей за один раз. И эти синьоры (из Венеции) заслужили хорошую репутацию у самых цивилизованных народов.

(Прибавлено другой рукою).

Франциск Филенфи секретарь и maestro di casa, был приговорен к пятнадцатилетнему заключению. Кравчий (copierе) Онорио Адами да Фермо и двое других - к годичному заключению; семеро других приговорены к галлерам с кандалами на ногах и, наконец, семерj выпущены на свободу.

Стендаль - Виттория Аккорамбони, герцогиня ди Браччано (Vittoria Accoramboni), читать текст

См. также Стендаль (Stendhal) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :