Михаил Петрович Старицкий
«Молодость Мазепы. 5 часть.»

"Молодость Мазепы. 5 часть."

- Как же! Переночуешь и в лесу, розбышака; нет у нас мест для всяких бродяг, - продолжал негостеприимный сторож. Лобода вспылил.

- Не для розбышаки, татарская морда, - крикнул он зычным голосом, - а для славного Ивана Мазепы, присланного: твоему полковнику гетманом Дорошенко!

- Ну, ну, много вашего ночного товариства прикрываете теперь гетманским именем, - отвечал насмешливо сторож. - Иди себе к нечистому, пока не попотчевал тебя железно кашей!

Положение отряда становилось критическим, перебранка начинала принимать все более враждебный характер; видимо обитатели замка не верили назначению Мазепы и решительно не желали впустить к себе отряд. Долго пришлось Мазепе поспорить с недоверчивым и угрюмым сторожем, пока он согласился объявить полковнику о прибытии посла. Наконец голова скрылась из окна.

Прошло с четверть часа, в окне никто не появлялся. За стенами замка царила все та же тишина, прерываемая только глухим завыванием всполошенных псов.

Мазепа начинал уже терять последнее терпение, когда окне показалась снова голова, и тот же сиплый голос прокричал:

- Отряд пусть отъедет подальше и останется в лесу, а посол может въехать в замок.

Это распоряжение пробудило в Мазепе снова смутное подозрение, - уж не состроил ли ему тут засады проводник. Странные приемы владельцев замка невольно наводили на эту мысль. Однако выбора не было: надо было или принимав предложение владельцев, или возвращаться назад. Он ощупал на себе оружие и тонкую кольчугу, покрывавшую под жупаном его грудь, и, обратившись к Лободе, произнес быстро и отрывисто:

Теперь отъезжайте, но не удаляйтесь никуда от замка; если до полночи вас не впустят, и я не дам вам никакой вести, - старайтесь проникнуть в замок.

Лобода обещал исполнить точно его приказание. Отряд и обоз Мазепы отъехали вглубь леса. Когда они удалились на значительное расстояние, ржавые цепи заскрипели, опустился подъемный мост; Мазепа проехал под темным проходом башни и въехал наконец на обширное подворье полковника.

Воротарь пошел вперед, и Мазепа последовал за ним.

Было уже так темно, что он не мог рассмотреть хорошенько расположение этого угрюмого замка, - он заметил только направо и налево темные силуэты каких-то обширных построек, прямо же перед ним чернел большой будынок, в одном из окон которого мелькал красноватый огонек. Доехавши до половины двора, Мазепа, из уважения к званию и возрасту хозяина, соскочил с коня и, взявши его за повод, пошел пешком. Теперь, подойдя ближе, он мог уже рассмотреть и самое жилище полковника. Это была какая-то длинная, неуклюжая и массивная постройка, сбитая из необтесанных бревен с таким же тяжелым крыльцом посредине и высокой гонтовой крышей. Дойдя до крыльца, Мазепа отдал своего коня воротарю и, взойдя на ступеньки крыльца, отворил тяжелые двери и вошел в сени. Все стены этой обширной комнаты были увешаны ружьями, саблями, конской сбруей, волчьими, лисьими и медвежьими шкурами; на деревянных козлах лежали дорогие, расшитые серебром седла. В сенях Мазепу встретил старый казак с каганцом в руке.

- Пан полковник просит твою милость не гневаться на него, - произнес он, кланяясь Мазепе, - за то, что не может он встретить пана, по старому обычаю, на пороге своего дома. Тяжкий недуг приковал его к месту, а потому прошу пана последовать за мной.

Слова казака изумили Мазепу. Как, тот самый полковник Гострый, о силе и ловкости которого рассказывали такие чудеса в шинке, который еще позавчера пропорол одним ударом ножа брюхо медведю, теперь так слаб, что не может подняться с места? Ге-ге! Да к полковнику ли Гострому завел его проводник? - подумал с сомнением Мазепа, шагая вслед за казаком. Они прошли еще какую-то полутемную комнату, тоже нечто вроде прихожей, в которой также пахло ремнями и звериными шкурами, и вошли в покой самого полковника.

Комната была освещена двумя желтыми восковыми свечами, стоявшими в медном зеленом подсвечнике, так что Мазепа сразу же осмотрел ее. Стены ее были также деревянные, липовые, но только чисто выструганные, словно отполированные, так что свет свечей переливался на них. Потолок был также небеленый, но чисто отполированный, с красивым резным сволоком. Правый угол комнаты занимали иконы, убранные красивыми рушниками с зажженной перед ними лампадкой. Под стенами тянулись липовые лавы со спинками, покрытые красным сукном; на стенах висели ковры и дорогие восточные ткани, а поверх них были навешаны тонкие кольчуги, шлемы и разное дорогое оружие. Под иконами стоял длинный стол, покрытый ковром, и у него на высоком, самодельном кресле с высокой, деревянной спинкой сидел очевидно сам полковник.

Это был худощавый старик с пышными седыми усами и нависшими на глаза седыми же бровями; его желтый высокий лоб и худощавые обвисшие щеки казались еще желтее от чистого серебристого цвета усов и бровей. Голова полковника была гладко выбрита по запорожскому обычаю и только н самой маковке головы завивался длинный серебристый "оселедець". Выражение лица полковника не отличалось от всего вида его усадьбы: глядел он строго и угрюмо, едва вскидывая глазами из-под своих нависших бровей. Весь вид его не соответствовал тому изображению закаленного героя, которое создал в своем воображении Мазепа на основании слышанных им в шинке разговоров. Полковник сидел в кресле как-то осунувшись, наклоненная голова его входила в плечи; ноги покрывала до самых колен пушистая медвежья шкура. Подле кресла его стояла толстая палка с дорогим набалдашником.

Мазепа сделал несколько шагов и, остановившись, отвесил полковнику красивый поклон и произнес:

- Ясновельможный гетман Петр Дорошенко велел мне узнать, как здоровье твоей милости?

- Благодарю его ясновельможную мосць, - отвечал полковник, наклоняя голову, - но к старости и дуб столетний хиреет, так вот и меня прикрутила тяжкая болезнь, не мог я тебя выйти встретить на пороге моего дома. Ох, ноги, ноги... - схватился он рукой за колени, - ломит, ноет... Быть на завтра дождю или снегу... уж это у меня вернейший "прогностык"... Одначе, что ж это я тебя своими "слабостямы" занимаю... Садись, пане добродию, будь дорогим гостем.

Мазепа поблагодарил за приглашение и сел на лавке против полковника.

- Прости, ясный пане, что я потревожил тебя своим прибытием в такое позднее время, - заговорил он, - но ясновельможный гетман поручил мне передать твоей милости деньг универсалы и военные припасы и просил узнать у тебя, к идет здесь воистину наша "справа" на левом берегу, много прилучилось к нам левобережных, можно ли положиться на Нежинский, Киевский и Прилуцкий полк. Гетман просил тебя верить мне, как самой его мосци, и в "доказ" слов моих велел показать тебе этот перстень. - С этими словами Мазепа снял с указательного пальца массивный золотой перстень с большим изумрудом, на котором был вырезан гетманский герб, и со словами: - Знаком ли он тебе? - передал его полковнику.

Полковник бросил на Мазепу быстрый, но вместе с тем и пытливый взгляд, осмотрел внимательно перстень и, возвращая его назад, ответил:

- Знаком, а как же, знаком... - Затем он слегка выпрямился, опустил руку на стол и, поднявши голову, обратился к Мазепе более добрым голосом:

- Гаразд, гаразд. Все, все расскажем. А ты сообщи мне вперед, что у вас делается нового. Куда двинул гетман орду?

При этих словах полковника Мазепа почувствовал на себе снова его быстрый и острый взгляд, мелькавший, словно тонкая игла, из-под его нависших бровей.

Вопрос его изумил Мазепу. Странно, неужели же он, такой верный "спивбрат" гетмана, и не знает, что гетман еще только поджидает татар: Правда, передовые отряды отдельных мурз уже прибывали в Чигирин, и среди народа носились слухи о том, что к Дорошенку явилась уже вся крымская орда, но Гострый должен же был знать истину.

- Разве пан полковник не знает, - спросил он с изумлением, - что гетман только после Покрова ожидает прибытия орды?

- Гм... гм... - произнес как-то неопределенно полковник, накручивая на пальце свой длинный ус, - значит, переяславцы обманули меня, а я было уже понадеялся...

Снова слова полковника поразили еще больше Мазепу, как это могли переяславцы передавать ему такие вести, когда он сам, Мазепа, видел их у Дорошенко, и тогда еще гетман сомневался в том, согласится ли даже хан прислать свою орду.

- Пане полковнику, - ответил Мазепа, - смотри хорошенько, переяславцы ль то были у тебя? Не могли они передать тебе такой вести, так как я сам был в ту пору у гетмана, а тогда еще и неведомо было, пришлет ли хан свою орду. Полковник совсем повернулся к Мазепе.

- Ты думаешь? - произнес он живо, устремляя прямо на Мазепу свои пронзительные глаза. - А что же, может и вправду статься! Много ведь теперь всякой "наволочи" "прыкыдаеться" теплыми приятелями Дорошенко, чтобы уловить каких малоумных, да открыть все Бруховецкому. О, у него много верных подлипал! Хоть бы Самойлович, Гвинтовка и другие.

Опять в словах полковника Мазепу поразило его полное незнакомство со всеми обстоятельствами задуманного Дорошенко переворота. Самойлович - угодник Бруховецкого? Конечно, для отвода глаз он и должен был вести себя так на левом берегу, но полковник Гострый должен же знать истинные рации и намеренья Самойловича. Теперь уже Мазепа бросил в свою очередь подозрительный взгляд на полковника. "Ге-ге! - подумал он про себя. - Да уж ты-то сам кто такой будешь? Не попался ли я в ловушку? Ну, постой же, попытаю я и тебя! Надо быть поосторожнее и не выболтать чего-нибудь лишнего". И стараясь не подать ни малейшего намека на то, что он подозревает полковника, Мазепа отвечал небрежным тоном.

- Да, много теперь зрадников и иуд расплодилось кругом. Прежде говорила пословица: надо пуд соли вместе съесть чтоб узнать человека, а теперь, думаю, и того было бы мало. Вот скажи мне, добродию, кому из людей доручил ты свою справу по селам, разослал ли везде вестунов, чтоб к тебе собирались?

Лицо полковника не изменилось, только в глазах его словно промелькнула улыбка.

- По селам? - изумился он. - А ты откуда знаешь, что я там поставил своих вартовых?

- Не знаю, а спрашиваю, чтоб сообщить и моему гетману, подготовлен ли народ?

- Гм! гм... А ты из Чигирина прямо, или заезжал куда?

- Из Чигирина. - улыбнулся чуть заметно Мазепа.

- Так, так... Люди, говорю тебе, у меня верные, верные, своя рука.

- У, хитрый лис! - подумал про себя Мазепа, - тебя, видно, сразу не прощупаешь.

- Верные-то верные, - произнес он вслух, - одначе вспомни, пане полковнику, как тебя твой же слуга Иван Рагоза чуть-чуть не предал Бруховецкому. Да стой, что же ты сдела с ним?

Полковник вздрогнул:

- А что же с такими шельмами делать? Наказал его примерно, да и баста, - отвечал он, овладев сразу собою. - Все это от хворости моей происходит: не могу сам выехать никуда, приходится доручать все чужим людям. Ох-ох-ох! - застонал он и ухватился руками за правую ногу. Притворство полковника взорвало Мазепу.

- Ну, постой же, уж я выведу тебя, хитрец, на чистую воду: или ты или не ты? - решил он и, обратившись к полковнику, произнес с любезной улыбкой, дотрагиваясь до пышной медвежьей шкуры, покрывавшей ноги полковника:

- Да, ноги для казака первое дело. Какие уж там войсковые "справы", когда не может человек и с места подняться. А дозволь-ка спросить твою милость, не с того ли косматого супостата эта шкура, которому ты позавчера на "вловах" так молодецки брюхо распорол?

По лицу полковника мелькнуло молнией изумление, сменившееся нескрываемой улыбкой.

- Ге-ге! Да ты уже и это выследил! - воскликнул он весело, подымая голову.

Мазепа заметил теперь с изумлением, что и осанка полковника, и выражение лица его совершенно изменились. И под нависших бровей глаза глядели теперь бодро и весел под усами играла веселая, насмешливая улыбка.

Ну, пане добродию, - ударил он Мазепу по колену. - Годи нам с тобою, как малым детям, на гойдалке качаться; вижу, что не абы кого прислал ко мне Дорошенко. Пробач же теперь мне, что до сих пор не верил я тебе, хоть ты и показал мне гетманский перстень: мало ли чего не могло случиться, мог и украсть его кто-нибудь у гетмана, или у тебя, а теперь ведь расплодилась такая тьма неверных собак, что и своих стен начинаешь опасаться. Ко мне уже не раз добирался сам дьявол Бруховецкий и приспешников своих подсылал, только я ведь как еж, меня ведь голыми руками да голым разумом не возьмешь!

- А я уж подумал, не завел ли меня проводник к какому союзнику Бруховецкого? Не хотел уже и верить тебе, - усмехнулся Мазепа.

- И добре делаешь, что не сразу всякому веришь, а наипаче тут у нас на левом берегу... Одначе, пойдем же теперь христианским делом повечеряем, чем Бог послал, да за вечерей и побеседуем про всякое дело. Пожалуй, будь дорогим гостем, - произнес он, подымаясь бодро с места и указывая рукой дорогу Мазепе.

- А нога? Может, пана полковника "пидвесты" нужно? - улыбнулся Мазепа.

- Ха-ха! - рассмеялся здоровым низким голосом полковник и отбросил в сторону и палку, и медвежью полость. - Эта хвороба еще "сумырная" - от первой чарки замолчит.

Полковник распахнул противоположные двери, и они вошли в большую, ярко освещенную комнату.

Посреди комнаты стоял большой стол, покрытый скатертью с массой фляжек, кувшинов, блюд, мисок и полумисок, посреди которых возвышались большие серебряные шандалы с зажженными в них восковыми свечами. Направо от стола в большом очаге пылали и потрескивали толстые полена дров. Подле очага, растянувшись на полу, лежали два огромных волкодава.

Глухое рычанье раздалось навстречу Мазепе, но полковник прикрикнул на собак, и они замолчали, сердито нащетинив свою шерсть.

- А вот, пане добродию, и моя молодая хозяйка, - произнес он, - прошу любить да жаловать.

Мазепа оглянулся, приготовляясь сказать обычное приветствие, и вдруг - слова замерли у него на устах... Он сделал невольно шаг вперед и остановился, как вкопанный.

Перед ним стояла таинственная казачка, с которой он встретился прежде в лесу.

XXXVIII

Девушка стояла перед Мазепой, тоже окаменевшая от изумления, широко раскрыв глаза. Несколько секунд они стояли так молча друг перед другом, не произнося ни одного слова.

Изумленный полковник тщетно переводил свой взор с одного на другую, стараясь открыть причину такого непонятного изумления, наконец, терпение его истощилось.

- Да что это такое, Марианна! - воскликнул он. - Виделав ты его где-нибудь, что ли?

- Отец, - ответила девушка, оправившись от изумления, это тот лыцарь, который спас мне жизнь.

- Спас тебе жизнь? Как? Что? Когда? - вскрикнул изумленный полковник, отступая теперь в свою очередь от недоумения назад.

- В лесу... когда кабан подсек ноги моему вороному. Лицо полковника просияло.

- Так это ты? - заговорил он радостно, делая шаг навстречу Мазепе. - Господи Боже мой! Вот-то радость! Ну, иди ж, идя сюда, дай я тебя расцелую да подякую, ведь большей услуги мне никто не мог учинить: вот эта упрямая дивчина у меня одна. Ха-ха! А я-то еще тебя и в хату не хотел пускать! Вот старый дурень, ей-Богу! - с этими словами полковник крепко обнял Мазепу и запечатлел на его щеках три звонких поцелуя и, отстранившись от Мазепы, но все еще держа его за руку, произнес с лукавой улыбкой: - А ты отчего мне сразу не сказал? Ей-Богу, чуть-чуть не довел до греха!

- Да как же мне было сказать? - улыбнулся Мазепа. - Ведь я не знал, что прекрасная панна - дочь пана полковника и живет в этом диком лесу.

- Не зови меня панной, казаче, - ответила гордо девушка, мы с батьком польского шляхетства себе не просили, - зови меня Марианной!

- Вот какая она у меня "запекла", - подморгнул Мазепа Гострый, - дворян новых не терпит горше жидов.

- Если ты позволила называть тебя так, Марианна, то поверь мне, это будет гораздо приятнее, чем называть тебя ясноосвецоной княгиней, - поклонился девушке Мазепа, - но имени твоего я не забыл, я только проклинал себя тысячу раз за то, что не спросил тебя, чья ты дочь и где проживаешь.

- Зачем же тебе понадобилось это?

- Прости меня на прямом казацком слове: хотел еще раз увидеть тебя, потому что такой отважной и смелой девушки я не видел нигде и никогда.

На щеках Марианны выступил легкий румянец.

- Не соромь меня, казаче, - ответила она, - в тот раз проклятая рушница осрамила меня, но если ты останешься у нас и завтра, я покажу тебе, что умею попадать в цель.

- Что там говорить о рушницах? Рушница всегда и всякому изменить может, - перебил Марианну отец, - сабля да нож - самые верные казацкие друзи! А что уж храбра моя донька - так это ты, казаче, правду сказал, да... на медведя выходит, ей-ей! Одначе, что же это мы стоим, да и гостя на ногах держим? Проси ж садиться, угощай, чем Бог послал, Марианна! Ты не взыщи, пане ротмистре, за нашу справу: нет у нас здесь ни городов, ни садков, живем себе, как пугачи в лесу.

Он сел за стол, посадив по правую руку от себя Мазепу, а Марианна поместилась против них.

Хотя полковник и просил у Мазепы извинения за скромный ужин, но слова его были далеки от истины: весь стол был заставлен огромными мисами со всевозможными кушаньями, первенствующую роль среди которых играли трофеи собственной охоты. Здесь были копченые медвежьи окорока, дикие козы, кабаньи филе, соленые дикие утки и гуси и другие отборные кушанья. Между блюдами подымались высокие серебряные кувшины и фляжки.

- Ну, что будешь пить? Мед или венгржину? - обратился к Мазепе Гострый.

- Хоть и меду, мне все равно.

- Мед, так и мед, мед добрый, старый. Ну, наливай же келехи, Марианна, - обратился он к дочери и затем продолжал с улыбкой, - да, славный, из собственных бортей и неоплаченных. Хо, хо! Я ведь стаций не плачу: не приезжает никто за сборами, а самому везти будто не рука! Ну, - подал он Мазепе налитый уже Марианной кубок, - выпьем же за то, что Господь привел тебя под нашу убогую кровлю! Да наливай же и себе, Марианна, выпьем все разом. Вот так! - и поднявши высоко свой кубок, он произнес громко: - Даруй же тебе, Боже, славы и здоровья, а нам дай, Боже, поквитовать когда-нибудь твою рыцарскую услугу. - С этими словами он чокнулся своим кубком с Мазепой, а затем и с Марианной.

Мазепа наклонил голову в знак благодарности на приветливые слова полковника и отвечал, чокаясь также своим кубком с полковником и с Марианной:

- Напрасно благодаришь меня, пане полковнику, - в этом "вчынку" виновницей была одна слепая доля, которая привела меня на ту пору в лес, но если ты это считаешь заслугой, то доля уже "стократ" вознаградила меня тем, что снова привела к вам.

- Хо-хо! - улыбнулся полковник, расправляя богатырские усы, - вижу, щедрый ты на слова, пане ротмистре, так совсем захвалишь нас с донькой: мы и вправду подумаем, что мы какие-нибудь важные птицы, а не опальные казаки. Одначе расскажи же мне, каким образом сталось все это, как пошел ты на ту пору в лес?

- Я ехал от кошевого запорожского Сирко посланцем к Дорошенко...

- От Сирко к Дорошенко? - перебила его с изумлением і Марианна.

- Да, от Сирко к Дорошенко. Но что же тебя удивляет в этом, Марианна? - переспросил девушку Мазепа.

- Так значит, ты наш, а не польский пан? - слегка запнулась девушка.

- Ваш, Марианна, и сердцем и душой, - отвечал с чувством Мазепа. - Я происхожу из старожитной украинской шляхты, отец мой, и дед, и прадед никогда не отступали от своей отчизны и православной веры, я же вправду служил сперва при польском короле, я думал, что можно еще с помощью ляхов успокоить как-нибудь отчизну, но теперь я изверился в них, я решил оставить навсегда Варшаву и остался навсегда при Дорошенко, хочу послужить, чем могу, заплаканной отчизне.

- И слава Богу, - заключил полковник, - какого там добра от ляхов ожидать, а такая голова, как твоя, сослужит нам немалую службу. Из груди девушки вырвался какой-то облегченный вздох.

- А мне говорили... я думала, - поправилась она, - что ты польский пан, но теперь, когда я знаю, что ты наш, казаче, вдвойне рада видеть тебя здесь.

Мазепа только что хотел спросить Марианну, кто это говорил ей, что он польский пан, но в это время к нему обратился полковник.

- Однако к делу, панове громадо, - заговорил он, "одбатовуючы" себе огромный кусок окорока и отправляя в рот за каждым своим словом гигантские куски. - Ты говоришь, что гетман Дорошенко спрашивает нас, как стоит здесь наша справа? Мазепа наклонил голову.

- Ширится повсюду и среди поспольства, и среди старшины. Работаем мы с донькой, да нежинский полковник Гвинтовка, старый честный казак, да переяславский Думитрашко, да Солонина, да Лизогуб, да Горленко, Самойлович, он хоть и хитрый лис, любит на двух лавах садиться, а голова у него не порожняя...

Затем полковник перешел к перечислению преданных Дорошенко сел, местечек и городов; он исчислил Мазепе точны силы Бруховецкого и количество находящихся по всей Украине ратных людей и определил ему тот путь, по которому лучше всего было бы двигаться Дорошенко.

Марианна принимала деятельное участие в этом разговоре, но Мазепа рассеянно слушал его. Он не мог оторвать ее их восхищенных глаз от сидевшей против него девушки.

В своем домашнем наряде, освещенная ярким пламенем огня, она казалась ему еще прекраснее.

Марианна говорила с воодушевлением; на щеках ее вспыхнул яркий румянец, серые глаза казались теперь черными блестящими драгоценными камнями. Но несмотря на ее воодушевление, Мазепе чувствовалось что-то тайное, грустное в этой прямой линии ее сросшихся черных бровей... Ему казалось, что он читает в ее строгих чертах предсказание какой-то печальной доли...

Увлеченный со своей стороны своим рассказом, полковник не замечал рассеянности Мазепы. Наконец он передал ему все нужные известия и тогда только заметил, что тарелка Мазепы оставалась совершенно пустой.

- Гай, гай! - вскрикнул он. - Куда и "кепськи" мы с тобой хозяева, Марианна: пословица говорит, что "соловья баснями не кормят", а мы с тобою так заговорили нашего гостя, что он, пожалуй, и совсем от голода пропадет.

- Что правда, то правда, - согласилась с улыбкой Марианна. - Ешь же на здоровье, казаче, не жди от меня "прынукы", не умею я так "трахтовать", как вельможные пани или значные городянки - прости за простой обычай: бери сам, что понравится, на доброе здоровье.

С этими словами она начала подвигать к Мазепе одно за другим все стоявшие на столе блюда.

Мазепа следил за всеми ее движениями, и каждое ее движение, такое простое и непринужденное, каждая ее улыбка, каждое ее смелое, прямое слово нравилось ему все больше и больше.

- Одначе пора же и челядь твою во двор впустить, - заметил полковник.

Тут только вспомнил Мазепа о том распоряжении, которое отдал при въезде в замок Лободе, и с улыбкой рассказал полковнику и Марианне как он приказал своим слугам, в случае, если их не впустят до полночи в замок и от него не будет никакого "гасла", стараться брать приступом замок.

Распоряжение его понравилось чрезвычайно и полковнику, и Марианне.

- По-казацки, по-казацки, сыну! - одобрил его с улыбкой полковник. - Что ж, когда хозяева не просят - надо самим идти. Одначе, чтоб они нам не наделали "бешкету", пойди, дочка, распорядись там, а то ведь с такими "завзятцямы" - не впустишь по воле... хо-хо! так впустишь поневоле. Да чтоб там нагодувалы да напоилы... Ну да, впрочем, ты у меня все знаешь.

Марианна встала из-за стола и вышла своей легкой, но твердой походкой из комнаты.

- А ты, казаче, не "гаючы часу", подкрепись, чем Бог послал, - обратился полковник к Мазепе.

Мазепа не заставил повторять себе еще приглашения и принялся за ужин. Теперь, наконец, его голод дал себя знать, полковник, впрочем, не отставал от него, и стоявшие на столе блюда исчезали с поразительной быстротой.

Когда, наконец, ужин был кончен, Марианна вошла в комнату и объявила, что весь поезд Мазепы уже впущен в замок; затем с помощью старого слуги, встретившего Мазепу еще в сенях, она убрала все со стола, оставив только келехи и жбаны, и снова заняла свое место.

- Ну, теперь, казаче, - произнес полковник, отбрасываясь на спинку высокого деревянного стула и закуривая люльку, - расскажи ж и нам все, что у вас в Чигирине деется, и зачем ты собственно пожаловал на левый берег, - только ко мне, или имеешь еще какое-нибудь дело впереди?

Мазепа начал рассказывать им о всех политических новостях, происшедших за это время в Чигирине. Марианна слушала его с большим вниманием, перебивая иногда его речь или гневным восклицанием, или метким словом, или неожиданным вопросом, - все это свидетельствовало Мазепе, что девушка не на словах только, а и в самом деле была душою восстания.

Познакомивши своих слушателей со всеми чигиринскими делами, Мазепа перешел к изложению своего плана.

- Видишь ли, пане полковнику, - начал он, - еду я главным образом к Бруховецкому.

- К Бруховецкому? - перебила его Марианна. - Да разве, нему можно ехать?! Ведь, если он узнает, что ты прислан нему от Дорошенко, он не выпустит тебя назад.

- Сама ты, Марианна, не боишься выходить на медведя, а удивляешься тому, что я решаюсь ехать в берлогу Бруховецкого, когда дело идет о целости нашей отчизны, - ответил Мазепа. - Но я еще надеюсь, что он отпустит меня с богатыми дарами: я еду к нему вестником мира.

- Как так? - изумились разом полковник и Марианна.

- А вот как. Вы, панове, перечислили мне все верные Дорошенко полки и города, но это ведь еще не все, - суть-то у Бруховецкого: и свои верные дружины, а кроме всего и московские рати. Когда Дорошенко высадится сюда на левый берег, а с ним вместе и орда (пан полковник и ты, Марианна, знаете ведь, что без нее нам невозможно выступить), тогда подымится новое кровопролитие, и снова застонет несчастная отчизна, матка наша. Я проезжал теперь вашими селами и городами, вижу и здесь пострадал немало несчастный люд от татар.

- Д-да, эти "побратымы" берут немало за свои услуги, произнес угрюмо полковник.

- В том-то и суть, - продолжал Мазепа, - а если теперь вместе с Дорошенко "вкынулась" бы на левый берег орда, тогда бы пошло великое опустошение и крови христианской разлияние, а тем самым и "зменшення" моци нашей.

- Что ж делать, - вздохнул полковник. - Где пьют, та бьют. Не может без того война быть.

- Лучше нам сразу кровь пролить за свою свободу, чем точить ее капля по капле под чужим ярмом! - произнесла горячо, сверкнув глазами, Марианна.

- Верно, - согласился Мазепа. - Но если можно и ярмо скинуть, и не пролить родной крови!

- Что ты говоришь? - вскрикнули в один голос и полковник, и Марианна.

- А вот что, - отвечал Мазепа. - Для чего надо приходить сюда с войсками Дорошенко? - Для того, чтобы покорить под свою булаву все полки и города, считающие еще над собою гетманом Бруховецкого. А если Бруховецкий соединится с Дорошенко, какая нужда тогда будет воевать Левую Украину?

- Он не согласится на это ни за что и вовеки, - произнес твердо полковник. - Бруховецкий труслив, как тхор, и чувствует, что влада его висит на тонком волоске. Для того-то он и ездил в Москву, чтобы укрепиться на гетманстве, он только и держится московскою ратью, и чтоб он решился отделиться от Москвы и гетмановать вместе с Дорошенко - никогда!

- А если Дорошенко сам уступает ему свою булаву, лишь бы соединилась отчизна?

- Как? - вскрикнула горячо Марианна, подымаясь с места.

- Бруховецкий будет гетмановать над всею Украиной? Злодей, наступивший на наши вольности, продавший, как Иуда, отчизну, будет и дальше угнетать народ и вести всех к погибели?! Да не будет этого! Если вы и все за эту думку, - я сама убью его, как паршивого пса, и рука моя не "схыбне"!

Освещенная огнем, стройная и величественная, с гордо закинутой головой, горящим взглядом и грозно сжатыми бровями, Марианна была изумительно хороша в эту минуту, и Мазепа невольно загляделся на нее. Казалось, и сам полковник залюбовался своей воинственной дочкой, словно застывшей в этом порыве.

XXXIX

- Успокойся, Марианна, - заговорил Мазепа, - я потому только не противлюсь воле Дорошенко, что знаю то, что сам народ не захочет иметь над собою гетманом Ивашку.

- Так зачем же ложь? Зачем обман? - продолжала горячо Марианна. - Я не "вызнаю" лжи ни в каких "справах", казаче! Бруховецкий недостоин быть гетманом, и он должен погибнуть смертью, достойной злодея. Предатель, изменник! Смотри, что он сделал своим "зрадныцькым" гетманованьем с Переяславскими пактами! - вскрикнула гневно девушка и с этими словами подошла к длинной полке, тянувшейся по стене комнаты и, снявши стоявший там среди золоченой посуды дорогой ларец, быстро подошла к столу и поставила его на стол.

- Вот они, Переяславские пакты, на которых прилучил нас гетман Богдан, - продолжала она, открывая ларец, и вынимая пожелтевшую от времени толстую пергаментную бумагу, - я знаю их на память, но смотри, читай сам.

С этими словами она развернула пожелтевший лист и указывая пальцем на исписанные старинным письмом строки, прочла громким и внятным голосом:

- Пункт первый: "Вначале подтверждаются все права и вольности наши войсковые, как из веков бывало в войске запорожском, что своими судами суживалися и вольности свой имели в добрах и судах. Чтобы ни воевода, ни боярин, не стольник в суды войсковые не вступались, но от старейшин своих, чтобы товариство сужены были". Дальше слушай! - продолжала она. - Пункт четвертый: "В городах урядники из наших людей чтобы были обираны на то достойные, которые должны будут подданными исправляти или уряжати и приход належащий вправду в казну отдавати".

Все движения и голос Марианны были полны страстного порывистого одушевления, которое невольно передавалось и Мазепе.

Слушая эти пакты, святыню, хранившуюся в каждой казацкой семье, Мазепа начинал ощущать и в своей душе страстную ненависть к Бруховецкому.

А Марианна продолжала читать дальше с тем же страстным воодушевлением пункт за пунктом.

- Пункт тринадцатый. "Права, наданные из веков от княжат и королей как духовным и мирским людям, чтоб ни в чем не нарушены были". Пункт шестнадцатый. "А для того имеют посланники наши договариваться, что наехав бы воевода права бы ломати имел и установы какие чинил, и то б быти имело с великой досадою, понеже праву иному не могут вскоре колыхнуть и тяготы такие не могут носити, а из тутошних людей когда будут старшие, тогда против прав и уставов тутошних будут направлятися!"

- Ты сам знаешь, - заговорила Марианна, опуская бумагу на стол, - что на Переяславской раде были утверждены все эти пункты, а что он сделал с ними, изменник! Зачем он обложил весь народ несносными стациями и поборами? Зачем он своей владей выбирает и ставит старшину? За эти пакты батьки наши кровью своей землю обагрили, - ударила она рукой по бумаге, - а он ради прихоти своей и корысти потоптал их все! Нет, говорю тебе, ваша думка напрасна. Никто не пойдет за ним, никто не поверит тому делу, в котором он станет головой!

- Все так, - отвечал Мазепа, - но вы своими силами не одолеете Бруховецкого, а если прибудем сюда мы, заднепря не, тогда будет не избрание гетмана, а бунт, ибо ты забыла Марианна, что по Андрусовскому договору мы, правобережные казаки, не имем права приходить на левый берег и вступаться в ваши дела, "ибо отданы есьмо в подданство ляхам!"

- Тот договор для нас не указ! Зачем обманывать Москву? Зачем отходить "зрадныцькым" чином? Мы сбросим Бруховецкого и объявим ей, что, будучи народом свободным, свободно и отходим!

Страстное одушевление Марианны передавалось и Мазепе.

- Ты говоришь так хорошо, Марианна, - заговорил он взволнованным голосом, - что, слушая тебя, готов и сам броситься за тобою, очертя голову, вперед, но в делах политики не надо отстранять от себя свидетельства спокойного разума. Мы прилучились свободно, но теперь уж свободно не отступишь. После сладкого кто захочет горького, кто захочет доброй волей отдать половину своих добр? Москва нас считает своими и со своей рации она права. Вспомни, сколько войн вела она из-за нас, из-за нас же она нарушила свой вечный покой с ляхами, и ты думаешь, что после этого она нас так и отпустит. О, нет!

- Отдала же она половину Украины ляху!

- Не своей волей, а после войны и "звытягы"!

- Что ж, и мы водим умереть с оружием в руках! Мы прилучились на этих "умовах" - наш договор нарушен, так, значит, и мы от слова своего свободны! Ты скажешь - Бруховецкий во всем этом виноват, так! Но Москва не должна была верить ему: гетман у нас не природный властелин и не смеет изменять законов народа. Украина - не вотчина его! Обо всяком деле он должен был "радытыся" со старшиною, а что он сделал? Какую народ наш имеет теперь свободу? Поистине никакой, одну лишь злобную химеру!

Марианна говорила с тем страстным увлечением, с каким могут говорить только искренне убежденные женщины.

Со своею мужественной осанкой и взглядом, горящим воодушевлением, она походила на вдруг ожившую статую богини войны. Каждое ее слово, казалось, горело; ее речь порывистая, как стремление реки вблизи водопада, казалось, уносили всякого слушателя вперед и вперед, заставляя его забыть все окружающие опасности и ринуться, очертя голову, в кипящую бездну, но природное свойство ума Мазепы, - всегда управлять собою, - удерживало его от опасности поддаться увлечению ее речи и забыть все "своечасни" обстоятельства.

- Да, ты права, Марианна, - заговорил он, овладевая своим волнением. - Но нам надо меряться не с тем, что истинно, а с тем, что панует на свете Когда бы в твой табун прибились дикие, вольные кони, не правда ли, ты постаралась бы удержать их у себя? Ты велела бы их зануздать и приучить к спокойной езде. Так, говорю тебе, было всегда на свете, так будет и с нами. Вспомни, и к Польше прилучались мы "яко равные к равным, а вольные к вольным", а что вышло потом? Бруховецкого, говорю, нам еще позволят скинуть, но отделиться никогда!

- Когда не пустят миром - мы подымем оружие, отбились же мы от ляхов!

- Да, от одних, но от двух союзников не отобьемся мы ні когда, Марианна. А что выйдет из того, если мы, презирая обман, перейдем сюда открыто с Дорошенко и начнем приводить к присяге Левобережную Украину? - Мы нарушим Андрусовский договор и против Варшавы, и против Москвы. Таким родом при силе того ж договора против нас выступят московские и лядские рати и свои ж Бруховецкого полки. Устоять против них и с татарской помощью будет невозможно. И что же выйдет из нашего правдивого дела? Только горшие муки и стенанья отчизны.

Слова Мазепы были рассчетливы и убедительны.

- Он прав, доню, - произнес полковник.

Марианна молчала.

А Мазепа продолжал дальше.

- Ты говоришь, Марианна, не надо обмана: но не обманом ли Юдифь отсекла голову Олоферну, а ведь ее почитают славнейшей женой и спасительницей народа; но не обманом ли Далила обессилила Самсона, а ведь она спасла тем свой народ? Не обманом ли греки вошли в деревянном коне в Трою, а ведь Одиссея почитают за мудрейшего сына отчизны. Но вспомним и свои "часы"; - не обманом ли завел Галаган в рвы и байраки под Корсунем ляхов и тем укрепил победу, или не обманом ли устрашил под Пилипцами отец Иван лядских региментарей? Нет, говорю тебе, Марианна, то не обман, когда за него человек несет свою жизнь и готов принять всякие муки. "Будьте мудры, как змии", говорится нам, а мудрость свидетельствует, что правдой мы здесь ничего не возьмем. Нельзя же саблей против рушницы сражаться. Вот потому-то и надо употребить нам хитрость. Когда Бруховецкий согласится на это "єднання", тогда Украина тихо и незримо, без шума и кровопролития соединится снова, а соединившись, она не захочет терпеть над собою Бруховецкого-тирана и тогда изберет вольными голосами своим гетманом Дорошенко. И когда об этом узнают наши соседи, тогда уже Дорошенко на челе воссоединенной Украины, с татарскими ордами крыле, будет грозно стоять на своих рубежах.

- Ты прав, Мазепа, и дай Бог тебе успеха в твоем деле! - произнес с волнением полковник, подымаясь с места.

- Ты прав, казаче! - произнесла и Марианна, протягав ему руку.

Долго еще вели между собой горячую беседу Мазепа, полковник и Марианна. Была уже поздняя ночь, когда Мазепа, взволнованный и утомленный, попрощался, наконец, со своими собеседниками и направился в приготовленный для него покой.

Несмотря на усталость, он долго еще не мог уснуть. Все события этого дня произошли так неожиданно. Таинственная казачка отыскалась и отыскалась тогда, когда он потерял всякую надежду найти ее. И какой дивной девушкой оказалась она! Какая горячая любовь к отчизне, какой разум, какая невиданная в женщине отвага!

Лежа с закрытыми глазами, Мазепа вспоминал все ее речи до слова, и вся она со своим прекрасным, мужественным лицом, с горящим взглядом и пламенными словами стояла перед ним, как живая. Но не наружность девушки, а красота ее души привлекали к себе Мазепу.

И вместе с образом Марианны воображение Мазепы как-то невольно, помимо его желания, вызывало и образ Галины, но рядом с. величественным образом Марианны образ Галины как-то бледнел и стушевывался, только большие, печальные глаза ее словно еще грустнее смотрели на Мазепу, а голос ее словно звучал у него над ухом: "Милый мой, добрый мой, нет у меня никого, никого на свете. Я люблю тебя больше всего".

Долго пролежал так Мазепа с закрытыми глазами, прислушиваясь к вою ветра и мрачному шепоту сосен, наконец, веки его отяжелели, мысли начали путаться, и он заснул глубоким, но тревожным сном.

Проснулся он утром от резкого звука охотничьего рожка, раздававшегося во дворе. Открыв глаза и увидев себя в совершенно незнакомой обстановке, Мазепа сразу не мог сообразить, каким образом попал он в эту светлицу и, только взглянув на гладко полированные стены светлицы, украшенные оружием и разными трофеями охоты, он вспомнил, что находится в замке полковника Гострого, отца Марианны. Эта мысль привела его сразу в хорошее расположение духа. Он быстро вскочил с постели и подошел к окну, чтобы при дневном свете рассмотреть суровое замчище. Но здесь глазам его представилось весьма оригинальное зрелище.

Посреди двора, спиной к нему, стояла высокая девушка, в которой он сразу узнал Марианну, и громко трубила в охотничий рог. На звук этого рожка со всех сторон замка сбегались огромные, полудикие собаки, которым она бросала большие куски мяса.

При этой картине Мазепе вспомнилась невольно Галина, кормившая перед его окном своих уток и. голубей. Как не сходны были между собой эти два образа! Но если бы его кто-нибудь спросил в эту минуту: которому он отдает предпочтение, он не мог бы ответить на этот вопрос.

Мазепа быстро оделся и вышел на дворище.

Серые облака, вчера висевшие почти над самой землей, сегодня подобрались высоко; день был хотя и пасмурный, но сухой; в воздухе чувствовался приятный осенний холодок.

Мазепа подошел к Марианне и произнес, кланяясь:

- День добрый, Марианна.

- Будь здоров, казаче! - ответила ему с приветливой улыбкой девушка, не переставая бросать из миски то тому, то другому псу большие куски мяса; голодные животные набрасывались на них, едва не сшибая ее с ног.

- "Годуєш"? - усмехнулся Мазепа, смотря на эту рычащую стаю, не спускавшую жадных глаз с руки Марианны.

- Да, раз в день, чтоб были голодны... они у нас верные защитники; вот тот, Черт, - указала она на громадного черного пса с одной лишь белой лапой, - волка с налета берет.

- Д-да, могу поверить; они вчера едва не порвали моего коня, - улыбнулся Мазепа.

- Но теперь они не тронут тебя, - возразила Марианна, смотри!

С этими словами она присвистнула на собак; большинство их оставило кости и окружило Марианну.

- Наш, наш! - произнесла Марианна, указывая собакам на Мазепу.

Казалось, собаки поняли ее слово, так как отвечали ей громким, радостным лаем и бросились обнюхивать Мазепу и лизать его руки, а некоторые из них даже смело становились ему лапами на плечи, стараясь достать языком до лица нового Друга.

Мазепа тщетно отбивался от этих шумных ласк.

Наконец Марианна прикрикнула на собак, выбрасывая им из миски остатки мяса, и вся стая в одно мгновение укрыла их сплошной рычащей и шевелящейся массой.

- Теперь они будут знать тебя, - продолжала Марианна, - они узнают тебя всюду по нюху: они умны, как люди, а стоило бы мне сказать им - "ворог!" и они в одну минута растерзали бы тебя!

Мазепа покосился на рычавшую над остатками дикую свору и подумал, что девушка не преувеличивает их силы.

Мимо них прошло несколько хорошо вооруженных казаков. Мазепа с удивлением оглянулся и заметил, что замок был гораздо просторнее, чем показался ему вчера. Под высоким валом, увенчанным неприступной стеной, тянулся ряд длинных построек, напомнивших ему запорожские курени, в которые входили и выходили вооруженные люди.

- Одначе, у вас здесь все-таки людно, - произнес он с удивлением, - а мне показалось вчера, что замок совершенна пуст.

- Ты не ошибся, вчера здесь, кроме нас да трех слуг, никого и не было, наша кампания(26) была на стороне, а сегодня все вернулись назад. Но не хочешь ли ты осмотреть наше замчище?

Мазепа с удовольствием согласился на предложение Марианны, и они пошли вдоль двора.

Дом полковника стоял посреди двора, за ним тянулось еще почти такое же пространство. Замок представлял из себя небольшую, но хорошо укрепленную крепость; высокий вал с дубовым частоколом окружал правильным кругом весь двор;

посреди каждой стороны подымалась тяжелая, черная, сбитая из дубовых бревен башня с зияющими, прорубленными амбразурами, из которых торчали во все стороны длинные жерла пушек; все содержалось здесь в строгом порядке: Марианна показала Мазепе конюшни с великолепными лошадьми, пороховые погреба, оружейные склады, и даже потайной ход из замка, на случай неожиданного нападения многочисленного неприятеля.

За домом у самого вала было устроено нечто вроде высокой площадки, с которой можно было обозревать окрестность.

Мазепа поднялся на нее вслед за Марианной по крутой лестнице, и возглас невольного изумления вырвался из его груди.

Кругом у его ног расстилалась дикая, но величественная картина.

Замок стоял на высокой горе; по склонам ее сбегал вниз черной щетиной почти обнаженный уже лес; у подножия горы расстилалось широкое, топкое болото, среди яркой зелени которого извивалась серебристой змейкой река; эта топь окружала всю гору сплошным кольцом. К болоту спускались со всех сторон крутые склоны и обрывы гор, покрытые таким же черным обнаженным лесом, и только на горизонте тянулась кругом всей этой мрачной котловины ровная зубчатая полоса соснового бора.

Несколько минут Мазепа не мог оторвать глаз от этой мрачной, величественной картины; наконец, он перевел свой взгляд на Марианну.

Она стояла к нему в пол-оборота и, опершись рукой о перила площадки, очевидно также любовалась раскрывшеюся перед ними картиной; глаза ее смотрели вдаль на синеватые зубцы соснового бора, окружавшего горизонт, холодный ветер свевал со лба тонкие пряди прямых черных волос, губы ее были плотно сомкнуты, на лице лежало гордое и властное выражение.

Погруженная в свои мысли, Марианна словно забыла о присутствии Мазепы.

XL

- Какое отменное место для замка! - произнес Мазепа. - Натура как бы нарочито устроила такое неприступное место.

- Это правда, оно и само по себе было хорошо, но мы еще много исправили его и сами, замок теперь действительно неприступен, да и дорогу к нему не всякий отыщет, - ответила Марианна, повернувшись к Мазепе, - но нам и нельзя жить иначе, - пояснила она, - отец стареет, а ворог ведь не спит.

- А если отца не станет?

- Что ж, все в воле Божьей.

- Неужели же ты думаешь оставаться здесь одна?

- Я не одна, у нас есть своя "компания", казаки все преданы мне.

Мазепе захотелось познакомиться еще ближе с этой странной девушкой.

- Скажи мне, Марианна, если это только не тайна, обратился он к ней, - давно вы живете так?

- Нам не в чем крыться, - ответила девушка, - живем мы здесь с тех пор, как Бруховецкого избрали на гетманство. Отец мой поставлен был полковником еще самим гетманом Богданом. Он был с Богуном, Кривоносом и другими против "єднання", но Переяславские пакты и слово самого гетмана успокоили его. Когда же после смерти гетмана Богдана на гетманство стали вступать всякие предатели и "зрадныкы", отец мой громко вопил против них; также противился он, не скрываясь, и избранию Бруховецкого, но хитростью и коварством Бруховецкому удалось достичь своего; тогда он первым делом отставил отца от войска и велел отдать свой полковничий пернач, но отец ответил ему: "От того войска, в котором ты стал головою, я сам ухожу, но пернач, врученный мне самим гетманом Богданом, не отдам его конюху". Бруховецкий хотел тут же схватить батька, но побоялся казаков, так как все казаки любили батька. И вот с тех пор и живем мы в нашем замчище. Сколько раз уже пробовал Бруховецкий поймать батька, да боится наступить на нас с войсками открыто, а тайно, "зрадныцькым" своим обычаем, - не может взять.

- Но скажи же мне, Марианна, вот отец твой говорил, что Бруховецкий ищет и тебя: как же ты не боишься удаляться так далеко, как вот в тот раз, от замка?

- Потребы вызывают меня.

- Все это так, но если в замке ему трудно добыть вас, то в лесу или в поле это не составит большого труда.

- Мы остались здесь, на левом берегу, не для того, чтоб только уберечь свою жизнь в этом неприступном замке, - ответила гордо девушка, - а для того, чтобы спасать жизнь отчизны.

- Одначе, - возразил Мазепа, - если искушать так фортуну, то отчизна может остаться без верных детей.

- А если каждый из нас станет думать об этом, то она останется навеки со связанными руками. Вспомни, казаче, ты сам мне говорил подобные слова вчера, когда я уговаривала тебя не ехать к Бруховецкому, - улыбнулась девушка.

- Так, Марианна, но ведь для этого есть казаки, закаленные в битвах, а девушка...

- Разве мать должна быть сынам дороже, чем дочерям? - перебила его Марианна, устремляя на него вспыхнувший взгляд. - Когда душегуб наступает на горло матери, тогда и дочери вместе с сынами бросаются на защиту ее. Украинки всем доказали это и в Буше, и в Трилисах(27).

- Ты права, Марианна, - согласился Мазепа, - но вот ты говоришь о матери, а твоя мать...

- У меня ее нет! Она погибла с другим жиноцтвом в Трилисах, но если бы она и была жива, она бы не остановила меня никогда, как не остановила 6 и я ни своих сынов, ни своих дочерей!

Каждое слово девушки увлекало Мазепу все больше и больше. Он видел много мужественных и отважных женщин, его собственная мать своим мужеством превосходила многих, но подобной Марианне он не встречал никогда. И невольно, не замечая того, поддавался он обаянию всего ее страстного и гордого существа.

А Марианна продолжала между тем:

- Да, не остановила б и своего единого сына, если бы жизнь его нужна была для блага отчизны. Вот вчера, пока я еще не знала, зачем ты хочешь ехать к Бруховецкому, я сказала тебе - не езди, а теперь говорю - поезжай! Говорю - поезжай, хотя и знаю, что там ты можешь погибнуть. Только об одном я хотела просить тебя: обещай мне, что на обратном пути ты заедешь к нам.

Мазепа смешался; ему вспомнилось обещанье, данное Дорошенко, затем Галина, но Марианна не дала ему ответить.

- Я знаю, что ты будешь торопиться в Чигирин, но если сам не сможешь, тогда пришли гонца, чтоб дал нам знать, что ты вернулся благополучно... потому что... если с тобой случится в Гадяче "прыгода"...

- Если случится "прыгода"? - переспросил Мазепа.

- Я подумаю о твоем спасении.

- Ты? - вскрикнул Мазепа. - Ты, Марианна, когда знаешь, что Бруховецкий сам ищет тебя?

- Что ж, - ответила спокойно девушка, - я буду не одна.

- Прошу тебя... - попробовал было возразить Мазепа.

Но Марианна остановила его.

- Оставь! Не говори! - произнесла она строго, - ты спас мне жизнь, но дело еще не в том, а в том, что ты должен жить. Да, должен, - повторила она настойчиво, - потому что после гетмана Дорошенко никто, кроме тебя, не достоин быть гетманом на Украине.

- Что ты говоришь, Марианна! - вскрикнул Мазепа, вспыхнувши невольно от неожиданных слов девушки.

- То говорю, что думаю, - отвечала твердо Марианна. - Я видела многих лыцарей, есть у нас такие, которые, быть может, и превосходят тебя и в отваге, и в воинском искусстве, но другой такой головы, как у тебя, - я не встречала ни у кого. Тогда еще в лесу ты показался мне не таким, как все остальные, но я думала тогда, что ты польский пан, теперь же, когда я знаю, что ты наш, - ты стал дорог мне.

Мазепа смешался: никогда еще в жизни он не слыхал таких слов. Он - гетман... он дорог ей... Он решительно не знал, как отнестись к этим словам, - как к шутке? Но нет, девушка говорила совершенно серьезно... оспаривать, благодарить за лестное мнение? Но нет, он чувствовал, что все это было бы уместно в каком-нибудь варшавском салоне, но здесь это было бы и глупо, и смешно; он стоял взволнованный, смущенный. "Прежде я думала, что ты польский пан, теперь же, когда я знаю, что ты наш, ты стал мне дорог", - повторил он про себя слова Марианны, и вдруг в его сердце закипела обида: кто же это смел говорить Марианне, что он польский пан, кто это выдумал нарочито, чтоб отвлечь от него внимание девушки? ''

- Марианна! - произнес он вслух. - Отчего ты могла подумать, что я польский пан? Вчера ты нечаянно обмолвилась и сказала, что тебе сказали это? Скажи, кто был тот напастник мой?

Брови Марианны нахмурились.

- Зачем тебе знать это? - произнесла она сурово, - я сама так подумала, - и, круто оборвав свою речь, она прибавила, одначе, пойдем, сниданок уже на столе.

Мазепа последовал за нею.

Они молча дошли до дому и, пройдя через большую светлицу, прошли в трапезный покой. Полковник был уже там, но не один, вместе с полковником сидел еще высокий, белокурый казак в дорогой одежде, в котором Мазепа сейчас же узнал красивого спутника Марианны; казак, видимо, тоже узнал его сразу. Он поднялся с приветливой улыбкой навстречу гостю, но в пристальном взгляде, брошенном им на него, а потом на Марианну, Мазепа уловил что-то неприязненное, подозрительное.

- Га, уже поднялся, - приветствовал Мазепу полковник, - где ж это ты водила его, доню?

- Показывала ему наше замчище.

- Ну, гаразд. А вот тебе, Мазепа, и атаман моей надворной кампании - Андрий Нечуй-Витер; видишь ли, Нечуй-Витром его потому на Запорожьи прозвали, что быстрее его никто справиться не может, вот и сегодня вернулся рано, а за ночь успел много добрых новостей собрать.

- Мы уже имели счастливый случай видеться с паном атаманом, - произнес Мазепа, с вежливой улыбкой кланяясь казаку.

- Да, когда пан ротмистр нанес такой знаменитый удар кабану и тем спас нашу Марианну, - отвечал Андрей.

Слово "нашу" обратило на себя внимание Мазепы. "Почему он назвал Марианну "нашей"?", - мелькнула у него в голове досадная мысль, но остановиться над нею он не имел времени, так как его прервало громкое восклицание полковника.

- Так садитесь же, панове товарыство, да вот послушайте, что с собою атаман наш привез!

Все уселись за стол. День был постный, а потому и все кушанья на столе состояли из постных блюд, но это не мешало им быть чрезвычайно вкусными.

Во время "сниданка" полковник передал Мазепе все новости, привезенные Нечуй-Витром, а именно, что к Дорошенко присоединялось еще несколько сел и местечек, - он перечислил их Мазепе, - что поговаривают о передаче Дорошенко и Киевского полка, и что калмыки, которые состояли на службе у Бруховецкого, узнавши о мире с Польшей, ушли к себе.

Между собеседниками завязался горячий разговор. Андрей, которого полковник познакомил уже с целью поездки Мазепы, одобрял его план, но сомневался в том, что Бруховецкий присоединится к нему. Марианна горячо возражала ему. Во время разговора Мазепа поймал на себе несколько раз пытливый взгляд Нечуй-Витра, следивший то за ним, то за Марианной.

- Ну, а когда же ты думаешь в путь? - обратился к Мазепе полковник.

- Думал сегодня; вот отдам только вам деньги, да порох, да универсалы.

- Э, нет, ты останься хоть до завтра, я послал гонцов по сторонам, сегодня съедутся некоторые важнейшие из наших "мальконтентов", добре было бы, чтоб они тебя увидали и от тебя самого услыхали бы Дорошенковы слова.

- Так-то оно так, да ведь и торопиться надо: орда прибудет к Покрову, - замялся Мазепа.

- Нагонишь время в дороге, да и коням твоим надо отдохнуть, я смотрел их - совсем пристали, слишком скоро гонишь. Много ли от Чигирина сюда, а можно подумать, что изъездил всю степь.

При этом невольном намеке полковника Мазепа почувствовал некоторое смущение, краска невольно выступила ему на лицо, но из этого неловкого положения его вывела Марианна.

- Прошу тебя, казаче, останься на сегодня, - прибавила она.

- Ваша воля, - ответил Мазепа, наклоняя голову.

Так как времени оставалось еще много, то Марианна предложила всем заняться пробой коней, или стрельбой из "сагайдакив". Мазепа с удовольствием согласился на это предложение. Андрей молча поднялся с места.

- Ты ж, Андрей, с нами? - повернулась к нему девушка.

- Надо поехать, осмотреть подъезды, - ответил уклончиво казак.

Брови Марианны нахмурились.

- Успеешь, - произнесла она отрывисто, и в голосе ее послышалась повелительная нотка, - теперь пойдем с нами.

- Как хочешь.

Казак взял шапку и молча присоединился к Марианне и, Мазепе.

Что-то тайное, недосказанное почудилось Мазепе в словах казака и в тоне ответа Марианны. Отчего он не хотел идти? Почему на него рассердилась Марианна? Если она рассердилась, значит, предлог его был вымышлен - то следовательно он не желал быть вместе с ним, Мазепой. Но почему же? Чувствует ли он к нему какую-нибудь неприязнь, или не доверяет ему? - подумал про себя Мазепа, выходя вслед за Марианной и Андреем на замковый двор.

Андрей принес великолепные турецкие сагайдаки и стрелы и все занялись стрельбой в цель, один из замковых казаков подбрасывал вверх яблоко, а состязующиеся должны были, попадать в него.

Мазепа стрелял как-то рассеянно, да и кроме того в искусстве метать стрелы он не был так силен, как в уменьи владеть саблей, так что Марианна и Андрей далеко опередили его.

Особенно отличалась меткостью выстрела Марианна.

На вопрос Мазепы, каким образом научилась она так великолепно стрелять, Марианна ответила Мазепе, указывая на Андрея:

- Батько и он научили меня.

Вскоре между молодыми людьми завязался опять живой разговор. Андрей оживился и оказался весьма остроумным и интересным собеседником. Мазепа узнал, что он окончил Киевскую академию, казаковал на Запорожье, затем был сотником в Переяславском полку, но когда полковника Гострого сбросил с полковничества Бруховецкий, тогда и он удалился сюда.

- Видишь ли, он вырос у нас, батько его принял за родного сына, - пояснила Марианна.

Красивое, открытое лицо молодого казака, его добрые голубые глаза и простая, прямая речь произвели на Мазепу чрезвычайно приятное впечатление, так что ему показалось вскоре, что кажущееся недоброжелательное отношение к нему казака было только плодом его фантазии.

Время прошло незаметно.

К полдню прибыли созванные Гострым "мальконтенты". Хотя они все были одеты, как крестьяне, но опытный взгляд Мазепы тотчас же различил значных казаков и даже двух-трех священников. Мазепа раздал всем универсалы, вручил полковнику порох и червонцы, повторил всем слова об успехах переговоров Дорошенко с Турцией и Крымом и сообщил, что не позже половины октября гетман прибудет сюда, на левый берег, с тридцатитысячной ордой. О своем плане он умолчал пока.

Сообщение его вызвало живейший восторг среди слушателей. Мазепе пришлось еще раз убедиться в возрастающей повсюду любви к Дорошенко и ненависти к Бруховецкому.

После обеда приезжие с большими предосторожностями разъехались небольшими группами в разные стороны. Андрей отправился провести кой-кого с казаками до верной дороги. Полковник пошел отдохнуть, а Мазепа с Марианной остались одни в трапезном покое.

XLI

Наступили сумерки, но огня не зажигали; комнату освещал отблеск от пылавших в очаге дров. Марианна и Мазепа присели к огню.

- Но скажи мне, Мазепа, - обратилась к нему Марианна, - а если Бруховецкий не согласится на твою пропозицию, что тогда?

Мазепа принялся объяснять ей все планы Дорошенко.

- Если Бруховецкий откажется, тогда Дорошенко думает под защитой турецкого протектората добывать Левобережную Украину войной, но он, Мазепа, собственно, против такого плана. Конечно, турки сильные и дальние соседи, но под владычеством их не будет никогда мира; следует вспомнить только то, что сам закон их велит искоренять всех христиан. Если нельзя будет уже обойтись без всякой протекции, то надо искать еще какого-нибудь более дальнего протектората и, главное, интересы которого не сталкивались бы с нашими; татары ведь подданцы турок, а нам, например, надо прежде всего отбросить татар от берегов Черного моря и занять все приморские города. Украина стеснена отовсюду сильными государствами, ей надо укрепиться, а для того, чтоб укрепиться, надо занять весь морской берег. Та сторона только и сильна, и богата, которая стоит близко к морю, для нее открыты все Дороги. Вот, например, ангелейцы, земля их гораздо меньше нашей, а как они укрепились, как обогатились, - куда против них Польше и Москве. - Мазепа увлекался все больше и больше.

Да, отбросить татар... Украинцы все способны к морскому делу, запорожцы сами природные и отважные моряки; Украйна богата землями, лесами, реками; казацкие войска прославились своей отвагой по всему свету. Какое великое будущее могло бы ожидать отчизну! Прилучить к себе Молдавию, Валахию, заселить до самого Дона широкие степи, оградить себя крепостями, оттеснить турок, а дальше, дальше... Чего! только нельзя было бы достичь впереди!

И все это так возможно, так близко! Ведь вот освободились же, например, единой своей силой от гишпанцев голландцы и засновали свое "власне панство", а ведь у них не было таких казацких полков, какие есть у нас! Только бы укрепиться Украйне, только бы водворить внутри себя строгий и крепкий порядок, а тогда уже никто из соседей не согнул бы ее.

Мазепа говорил с жаром, увлекаясь сам картиной грандиозного будущего. Марианна слушала его с увлечением; она с интересом расспрашивала его о том, как живут, как управляются другие народы, расспрашивала его и о его жизни, но о себе говорила мало и неохотно. Мазепа только и узнал, что во время избиения всех женщин в Трилисах она, будучи еще совсем малым ребенком, тоже находилась там и спаслась каким-то чудом, так как мать запрятала ее в погреб, и с тех пор отец, боясь оставить ее, брал с собою во все походы.

За время их разговора Андрей входил несколько раз в светлицу - то он искал забытую шапку, то обращался с каким-нибудь вопросом к Марианне. Увлеченный своей беседой, Мазепа не обращал на него внимания.

До позднего вечера проговорили они так с Марианной.

Прощаясь с ним после вечери, Марианна сказала ему:

- Вернись, я буду ждать тебя.

Мазепа уснул, еще более очарованный загадочной девушкой.

Проснулся он рано утром и сейчас же велел собираться к отъезду. За ранним сниданком полковник повторил ему снова предостережения насчет Бруховецкого, посоветовал остановиться у Варавки, верного им лавника, и сообщил, что его проведут до опушки Марианна и Андрей и укажут дорогу.

Мазепа поблагодарил всех за гостеприимство и, попрощавшись, вышел в сопровождении хозяев на замковый двор.

Весь отряд его уже был готов к отъезду. Отдохнувшие люди и лошади глядели бодро. Мазепа еще раз поклонился полковнику и вскочил на подведенного ему коня. Марианна и Андрей отправились провожать их до опушки бора.

Несколько раз Мазепа начинал разговор, но он как-то обрывался.

Марианна отвечала сухо и отрывисто, то она уносилась вперед на своем турецком скакуне, то заставляла его перепрыгивать через рвы и обрывы, то снова возвращалась назад. Мазепа любовался ее смелой ездой и стройной статной фигурой. Андрей был тоже как-то сосредоточен и неразговорчив.

Так, в молчании, доехали они до опушки леса: здесь Марианна и Андрей распрощались с Мазепой.

- Береги себя! - произнесла отрывисто Марианна и, круто повернув коня, скрылась в лесу. Андрей последовал за нею.

Задумчивый, озадаченный всеми этими быстро набежавшими событиями, продолжал Мазепа свой путь. Уже и зубчатая стена леса, окружавшего замок полковника, скрылась за горизонтом, когда его вывел из задумчивости голос подъехавшего Лободы.

- Что случилось? - обернулся к нему Мазепа.

- Да вот забыл было совсем, при выезде какой-то казак сунул мне в руку эту "цыдулку" и сказал, чтоб я ее твоей милости в дороге отдал.

Мазепа взял из его рук свернутый листочек бумаги и с изумлением развернул его.

На записке стояло всего несколько слов:

"Прошу пана на гонор казацкий не возвращаться сюда".

Подписи не было.

Приехавши в Гадяч, Мазепа без особого труда разыскал лавника Варавку. Когда добрый седой старичок прочел письмо Гострого и узнал, что Мазепа едет от Дорошенко, то радости его не было границ. Варавка был одним из богатейших горожан города Гадяча, а потому Мазепа и весь его отряд нашли у него все необходимое. Старик решительно не знал, чем бы оказать свое наибольшее внимание Мазепе. После первых хлопот о размещении отряда, жена Варавки, польщенная прибытием столь важных гостей, занялась с помощью челяди приготовлением достойного обеда, а Мазепа с Варавкой поместились в ожидании его в богатом покое пана лавника. Узнавши, что Мазепа состоит ротмистром у Дорошенко и только для предосторожности переоделся купцом, а своих казаков одел мещанами, Варавка весьма одобрил эту меру и сообщил Мазепе, что он должен немедленно прописаться у воеводы гадячского, так как вследствие последнего Андрусовского договора, собственно для того, чтобы удержать приезд заднепрян, постановили здесь гетман и воеводы, что с правого берега на левый дозволяется приезжать только купцам, а приехавши в какой город, они должны сейчас же прописываться у городского воеводы.

- Вот и гаразд, что полковник усоветовал тебя ко мне пожаловать, - пояснил он, - ты можешь, пане ротмистре, сказать воеводе, что привез товар ко мне, а у меня под ратушей "крамныця" и в складе как раз еще тюки товаров лежат: золотая камка, сукна фалявдышевые, златоглав, альтамбас. Вот он, воевода, ни с которой стороны к тебе и не привяжется.

Мазепа поблагодарил от души радушного старика и сообщил ему, что ему собственно надо бы во что бы то ни стало увидеться с Бруховецким, а потому не может ли он сообщить ему, как это лучше сделать.

Это сообщение Мазепы привело старика в большое смущение.

- Ох, ох, что-то выйдет из того! - заговорил он, покачивая головой. - Недоброе ты выбрал время, недоброе... :

- Почему? - изумился Мазепа.

- А вот почему: гетман наш, как уже ведомо всему свету, зело зол, корыстен, да лукав; приход к нему всегда был тяжек, а теперь и того хуже стал. Видишь ли, послал было гетман в Москву полковника одного с жалобой, думал, что тут его сейчас и в Сибирь зашлют, а на тот час было в Москве два патриарха вселенских, вот он, полковник, и ударился к ним с просьбою, они и заступились за него и пришла теперь гетману грамота из Москвы, что полковника того наградили, а на і гетмана наложили еще клятву святители за неправедный донос. Ну, так вот он, гетман наш, как узнал об этом, - пришел в неслыханную фурию, с кем и говорит, так с великою яростью, а уж сколько от него людей невинных пострадало... и...и! - старик только махнул рукою и добавил:. - Видишь ли, думал он, что в Москве теперь все по его слову будет делаться, а дело выходит так, что не кажи, мол, гоп, пока не перескочишь! Опять, и с воеводами он не в мире живет. Ox, ox!j Верно говорит пословица: "Паны дерутся, а у мужиков чубы болят".

Но к полному недоумению Варавки, сообщение его не только не смутило Мазепу, но наоборот, привело его в наилучше настроение духа.

После приготовленного на славу обеда, которому гости отдали должную честь, Мазепа отправился, по совету Варавки, к воеводе и записался у него. Никаких препятствий по этому поводу не случилось, и Мазепа, довольный тем, что все, по-видимому, предвещало ему отличный исход дела, вышел в отличном настроении от воеводы, и так как времени до вечера оставалось еще довольно много, то он отправился пошататься по городу, в надежде выудить еще какую-нибудь интересную новость относительно гетмана и его предприятий.

Мазепа вышел из верхнего города, собственно замка гадячского, в котором находился и дом воеводы, и спустился в нижний город. Внизу, подальше от гетмана и его стражи, языки, очевидно, ворочаются свободней, решил он, да и самому лучше прежде времени не показываться на глаза.

Нижний город Гадяч располагался у подножия возвышенности, на которой находился замок, заключая его в своих пределах. После неприглядных осенних дней выглянуло, наконец, солнышко; облака на западе разорвались, растянулись по небу длинными белыми пасмами, сквозь которые проглянула всюду ясная лазурь.

Ветер утих, в воздухе почувствовалась сухая теплота; солнце заходило тихо и плавно, обещая на завтра погожий день.

День был субботний, а потому на улицах виднелось довольно много народа.

У ворот своих домов сидели на лавочках, греясь на солнце, почтенные горожанки в чистых белых "намитках" и передавали друг другу дневные новости. По улицам, по направлению к церкви, проходили степенные горожане в темных длиннополых одеждах, в сопровождении своих супруг и молоденьких, быстроглазых дочерей. То там, то сям проходил казак, молодецки подмаргивая закрытым намитками горожанкам, или проносился на коне пышно разодетый телохранитель гетмана. Крамари торопливо закрывали свои крамницы; издали слышался колокольный звон.

Пройдя так по узеньким улицам города, Мазепа зашел в один из городских шинков. Народу в нем оказалось немного; говорили все вполголоса, постоянно оглядываясь по сторонам, о гетмане же и о совершающихся кругом событиях никто не упоминал ни словом. Видимо, все здесь держались настороже, опасаясь шпионов гетмана, которые сообщали ему решительно обо всем, что совершалось в городе.

Убедившись в том, что здесь ему не придется ничего услышать, Мазепа выпил свою кружку пива, заплатил за нее и поспешил выйти.

Так зашел он в другой шинок и в третий, и всюду его постигала та же неудача. Однако он решил еще раз попытать счастья и зашел в один из лучших шинков города, находившихся под городской ратушей, но здесь его ожидало еще худшее разочарование.

В шинке, кроме хозяина, был всего только один посетитель, степенный пожилой горожанин, ведший беседу с хозяином. Горожанин доказывал хозяину, что чаровница гораздо страшнее колдунов и что вообще нечистая сила охотнее входит в сношения с женщинами; хозяин охотно соглашался с ним. Но и этот разговор скоро прекратился; горожанин допил свое пиво, распрощался с хозяином и вышел из шинка.

Раздосадованный Мазепа собирался уже тоже последовать его примеру, когда входные двери распахнулись от чьего-то сильного толчка и в шинок вошли два казака в богатых кунтушах и жупанах. Судя по их сердитым лицам и резким движениям, Мазепа заключил, что они взбешены чем-то до последней степени; в душе его шевельнулась надежда услыхать от них что-нибудь, а потому он отодвинул поспешно от себя наполовину опорожненную кружку и, склонившись головой на руки, постарался изобразить сильно опьяневшего человека.

Прибывшие потребовали венгржины, за которой хозяину пришлось выйти из хаты.

Осмотревшись подозрительно кругом и увидевши только одного пьяного человека, первый обратился вполголоса ко второму:

- И ты "певен" в том?

- Еще бы! - отвечал тот. - Вот только что говорил с ними, вчера вернулись из Москвы.

- Ну?

- Не ну, а но, да не цоб, а цабэ!(28)

- Как так?

- А так. С ляхами, чуешь, "панькалысь", "трактовалы" их, как наилучших гостей, а гетману передали строгий наказ, чтобы жил с воеводами в мире, а на допросы их: правда ли, мол, что и Левобережную Украину отдадут ляхам, - отвечали им так, что гетману-де и всей старшине казацкой смотреть войско и его снаряды, а о войне и мире не хлопотать, в наших же договорах с ляхами написано то, что ладно, а на худо никто не пойдет. А для того, чтоб наши люди никакого страха от ляхов не имели, пришлем мы еще вам десять тысяч стрельцов и ратных людей и они учнут рядити народом и жаловать его.

- Ну, что ж теперь он? - произнес первый, понижая голос.

- Роет землю! Да о нем что! "Катюзи по заслузи!" Вот нам надобно поразмыслить, как свои души уберечь.

- Да как же? Что тут придумаешь?

- Есть способ, - понизил голос второй собеседник и, нагнувшись к первому, произнес совершено тихо, - переменить "покрышку".

В это время послышались шаги хозяина; собеседники умолкли.

Но Мазепе больше ничего и не нужно было; подождавши, пока они распили молча свою пляшку венгржины и вышли из шинка, он также встал и, довольный донельзя приобретенными им сведениями, отправился по направлению к дому Варавки.

Было уже позднее время; давно уже прозвонили на гашенье огня(29), а потому все двери и ворота горожан были уже заперты крепкими запорами, но эта пустынность не смущала Мазепу.

- Итак, я приехал в самую счастливую минуту, - рассуждал Мазепа, шагая по темным узким улицам, - гетман раздосадован, обижен и напуган. Ха, ха! Подуло сибирным ветерком! Все это на руку! Отлично, отлично! Пожалуй, он поверит, что Москва хочет отдать правый берег ляхам! Что ж, и то гаразд! Ай да гетман-боярин, думал, что зажил вон до какой суды да славы, а выходит, что брехней-то свет пройдешь, да назад не воротишься!

С такими веселыми мыслями Мазепа вернулся в дом Варавки и тотчас же заснул крепким и глубоким сном.

XLII

Утром, едва только Мазепа проснулся, к нему вошел Варавка и сообщил ему результаты своих вчерашних хлопот.

Он уже был в гетманском дворе, виделся там с одним своим родичем, который служит "сердюком" у гетмана, помазал, где нужно было, - не помажешь ведь, так и не поедешь, - и устроил так, что Мазепе можно будет увидеться сегодня с гетманом, только после обеда, так как с утра гетман отправляется к обедне. У ворот гетманских Мазепу будет поджидать тот же родич и проведет его к гетману. До этого же времени Варавка просил Мазепу не показываться на улицах, чтобы еще, храни Господь, не вышло чего.

- Только удастся ли тебе "уланкать" что-нибудь у гетмана, - заключил он, - все время, говорят, в наизлейшем гуморе пребывает.

Но Мазепа только улыбнулся на последнее замечание старика, поблагодарил его за хлопоты и согласился на его предусмотрительный совет.

Еще задолго до назначенного времени Мазепа занялся своим туалетом. Надевши под атласный жупан тонкую металлическую кольчугу, он набросил сверх него еще дорогой, парчовый кунтуш, опоясался широким турецким поясом, прицепил золоченую саблю, заткнул за пояс великолепные пистолеты и дорогой турецкий кинжал.

Осмотревши себя и решивши, что вид его довольно внушителен, Мазепа приказал казакам седлать своего лучшего коня.

Все это делал он в каком-то нервном волнении. Мысль о предстоящем свидании с Бруховецким ни на минуту не оставляла его, но и боязнь за свою жизнь беспокоила его. - Как встретит его гетман? Удастся ли ему убедить его или природная трусость Бруховецкого удержит его от рискованного шага? Вот какие вопросы волновали его.

Когда Варавка вошел в светлицу, то не узнал в преобразившемся красавце-казаке того молодого крамаря, каким к нему приехал Мазепа.

Наконец, все было готово.

Мазепа приказал на всякий случай своим казакам быть готовыми всякую минуту к отъезду и, вскочивши на коня, отправился в Вышний город.

У замковых ворот его остановила стража, но узнавши, что он едет к гетману, пропустила его. Хотя гетманский дом и находился внутри замка, но был также огражден высокой каменной стеной с башнями и подъемными воротами. Здесь у ворот стояла гетманская стража, разодетая в богатые одежды. Мазепе приказали сойти с коня и, оставивши его за воротами, идти пешком во двор гетмана. Родич Варавки, молодой сердюк, уже поджидал его здесь и провел его через двор в гетманские покои. И двор, и великолепный будынок гетмана, все это промелькнуло как-то незаметно перед глазами Мазепы, охваченного только одной мыслью о предстоящем свидании, одно только обстоятельство обратило на себя его внимание - это множество "вартовых", охраняющих каждый вход и выход в стене и в доме.

Пожелавши Мазепе успеха в его прошении, молодой сердюк вышел из светлицы.

Мазепа остался один; слышно было, как за дверями комнаты говорили двое часовых, но Мазепа не слыхал ничего... Так прошло с четверть часа.

Но вот дверь поспешно отворилась; из-за нее показался молодой сердюк и, шепнувши Мазепе: "Гетман!" - поспешно скрылся за дверью. "1

Мазепа услыхал приближающиеся издали тяжелые шаги.

При звуках этих шагов волнение его исчезло сразу. Он ощутил в своей груди то чувство, которое испытывает боец, остановившийся перед началом боя против своего противника. Волнение, мысли о будущем, сомнение в своих силах - все исчезло. Внимание и зрение напряжены до последней степени, перед глазами только острие шпаги противника, - мир не существует.

Но вот двери распахнулись, и в комнату вошел Бруховецкий.

Одним быстрым взглядом Мазепа окинул и фигуру, и лицо гетмана. Это был человек лет тридцати с лишком, среднего роста. Лицо его, видимо, было прежде красиво, но терь излишняя тучность делала все черты его расплывшимися. Голова гетмана была подбрита, черные волосы подстрижены кружком, белые, словно мучные, щеки его были также тщательно выбриты, а небольшие черные усы тонко закручены на польский манер. Видно было, что при нужде это грубое, надменное лицо могло принимать самое почтительное, скромное и любезное выражение.

Тяжелую, тучную фигуру гетмана облекал парчовый кунтуш, затканный крупными красными цветами, и желтый атласный жупан. Пуговицы его жупана сверкали жемчугом и самоцветами. Пальцы гетмана горели драгоценными перстнями. Во всех движениях его видны были презрительная грубость и спесь низкого человека, вознесенного так неожиданно судьбой.

Увидя Мазепу, гетман слегка опешил: наружность Мазепы, его спокойный уверенный вид и дорогое убранство произвели на него некоторое впечатление. Он ожидал встретить какого-нибудь робкого просителя относительно мельницы, рощи, или какого-нибудь угодья - и вдруг какой-то знатный неизвестный ему казак, а может, и шляхтич?

Сообразно с этими мыслями изменилось сразу и выражение лица гетмана: грубое презренье исчезло с него и заменилось надутой важностью и сознанием своего достоинства.

- Ясновельможному гетману и боярину челом до земли! - произнес Мазепа, отвешивая низкий поклон.

- Кто будешь, откуда прибыл? - отвечал Бруховецкий важным, но вместе с тем и милостивым тоном, останавливаясь перед ним.

- Иван Мазепа, подчаший Черниговский, ротмистр Чигиринский, прибыл к твоей гетманской милости от гетмана Дорошенко.

С этими словами Мазепа подал Бруховецкому свою верительную грамоту.

На лице Бруховецкого отразилось живейшее изумление.

- От Дорошенко? - произнес он с недоумением, и в глазах его вспыхнул злобный огонек. - Ох! Откуда ж это мне, грешному рабу Божьему, такая милость? - вздохнул он насмешливо. - Одначе рад послушать, говори же, пане ротмистр, с чем присылается ко мне его милость ясновельможный гетман татарский?

Последние слова Бруховецкий произнес с худо скрытою злобой и, опустившись на высокое кресло, обернул к Мазепе лицо, загоревшееся злорадным любопытством.

- Ясновельможный гетман правобережный, сведавши от его милости короля нашего Яна-Казимира об Андрусовском покое, учиненном между Польшею и Москвой, - заговорил почтительно Мазепа, - и, получивши от короля милостивого пана нашего наказ не делать никаких зацепов левобережцам, прислал меня к твоей милости просить о том, чтобы ты, гетмане, отозвал от берегов Днепра свои полки, и чтобы жить нам с тобою по-братерски, мирно и любовно.

По лицу Бруховецкого пробежала ядовитая улыбка.

- Видно, весело живется пану гетману нашему, что он прислал и ко мне доброго человека, - ответил он насмешливо, устремляя на Мазепу выразительный взгляд, как бы говоривший: не затем ты, голубь мой, приехал. - Воистину не уявися, что будет! Дорошенко ко мне присылает, чтобы я отозвал свои полки. А не он ли наступал и поныне наступает на наши города? Не он ли подвинул к бунту переяславцев, не он ли присылает сюда своих людей и преклоняет через оных к смятению сердца народные, поднимает всякие смуты и шатости? А с татарами теперь разве он не на погибель нашу ссылается! Но, вижу, пути Господни неисповедимы! Благословен же Господь, внушивший ему мысль о мире!

Бруховецкий снова насмешливо вздохнул и устремил на Мазепу из-под полуопущенных век хитрый и пытливый взгляд.

Мазепа выдержал его и отвечал спокойно.

- Все это наветы, ясновельможный гетмане, и наговоры, если и бегут люди с нашей стороны, то без воли на то гетмановой и ни от чего другого, как от худого житья, от татарских "наскокив", а смуты все, если они и есть, то ни от кого другого, как от запорожцев идут. Что же до того, что гетман татарами с ссылается, то это твоей милости верно передавали, - одначе делает то гетман не для погибели вашей, но для покою всей отчизны. Сам, милостивый пане гетмане, посуди: ведь по Андрусовскому договору постановлено и татар к миру пригласить, ergo - гетман и старается о том, о чем комиссары обоих народов постановили.

- Зело хитро, - усмехнулся злобно Бруховецкий, - одначе мыслю, что от Дорошенкова покоя только большее беспокойство всюду наступит. .

- Ошибаешься, ясновельможный, пан гетман наш и все товарыство "щыро прыймуть" покой, затем и прислали к меня тебе, чтобы пребывать нам отныне в вечной дружбе и приятстве. А если в чем и виноват по-человечески пан гетман перед твоей милостью, то просит отпустить ему: несть бо человек, аще жив будет и не согрешит. Перед смертию не токмо братья, а и враги отпускают друг другу вины, а разве не смерть наша теперь наступила? Разодрали Украину на две половины: нас ляхам отдали, вас воеводам, и всю милую отчизну смерть обрекли!

И Мазепа начал рисовать перед Бруховецким самыми мрачными красками будущее Украины, неизбежную смерть ее, следовавшую из этого договора. Говоря это, он внимательно всматривался в лицо Бруховецкого, стараясь прочесть на нем, какое впечатление производит на него эта речь.

Но при первых же словах Мазепы лицо Бруховецкого приняло неподвижность восковой маски; он сидел все в той же позе, слегка прикрыв опущенными веками глаза, и только мелькавший из-под них по временам хитрый взгляд, казалось, говорил: "А ну-ка, послушаем, к чему это ты клонишь!

- У, хитрая щука! - подумал про себя Мазепа и закончил свою речь вслух:

- Так вот, ясновельможный пане, чтобы хоть перед смертью забыть нам всякие свары и чвары и в мире ко Господу Богу отойти.

- Ох, Бог видит, как жаль мне и правой стороны моей Украины, - произнес Бруховецкий, покачивая с какой-то примиренной грустью головой, - едино через смуты и шатости уступила ее Москва ляхам. Горе тому, кто соблазнит единого от малых сих, говорится в Писании, но да воздаст каждому по делам его: ему же честь, честь и ему же страх, страх: сиречь на худых гнев, а на добрых милость.

- Не надейся, ясновельможный гетман, на милость: если уже на худых гнев, то и добрым будет не лучше, - возразил с легкой улыбкой Мазепа. - Горе готовится и тебе, гетмане, и всей милой отчизне: только червяк, перерубленный пополам, жив остается, а всякое другое творение, не токмо целый народ, с мира сего отходит.

- Не будем роптать, братия! - произнес со вздохом Бруховецкий, подымая молитвенно глаза, - сказано - рабы своим господиям повинуйтесь. Будем же благодарить Господа за то, что хоть первая половина цела останется!

С этими словами он сложил руки на груди, склонил слегка на бок голову и изобразил на своем лице самое смиренное и словно покорное во всем воле Божией выражение.

- Хитришь все, - подумал про себя Мазепа, бросая быстрый, как молния, взгляд на сытое лицо гетмана, которому он придал теперь такое смиренное выражение, - но постой, меня ты не перехитришь! Вот теперь припечем тебя немножко, авось твое смирение поубавится.

- Да веришь ли ты, гетмане, что Левобережная Украина цела останется? Конечно, Господь возлюбил смирение и послушание, - произнес он повышенным тоном и затем прибавил тихо и мягко, - одначе вспомним о царстве Иудейском. Какая судьба постигла его, когда оно разделилось? На долго ли оно пережило царство Израильское? А уже и наш святой Иерусалим на пути Навуходоносоровом стоит. Всякое царство разделившееся на ся запустеет и всякий град или дом разделившийся на ся не станет, - говорит нам Писание. Да и не надейся на то, гетмане, что Москва вас в своей деснице удержит. Не знаю, что у вас слышно, а нас извещали и король, и магнатство о том, что и всю Левобережную Украину уступит Москва ляхам за Смоленск с городами. Уже видно, у них что-то недоброе на уме, когда сговорились вместе нас искоренять!'

Теперь Мазепа попал в цель. Как раз два дня тому назад, как он уже узнал из подслушанного им в шинке разговора, Бруховецкий получил тревожные сведения от своих посланцив, и теперь этот Дорошенков посол повторяет то же. Правду говорит или нарочно смущает его? Да нет, откуда же ему узнать о том, что проведали послы в Москве. Нет, если и у них ляхи то же говорят, значит что-то да есть. Не обманывает ли его и вправду Москва? Лживый, коварный, никогда не говоривший никому правды, а потому всегда готовый подозревать других, Бруховецкий ощутил вдруг какое-то смутное беспокойство.

А если обманывает, что тогда? Ведь это его единственная опора! Однако надо и с этим посланцем держать ухо востро: может, он подослан кем нарочито, чтобы испытать его верность?

Он бросил на Мазепу недоверчивый подозрительный взгляд и произнес вслух.

- Не верь, пане ротмистре, людям льстивым, смущающим наши души. Это шатуны разные нарочито хулу распускают, чтобы уловить маловерных.

- А скажи, гетмане, милостивый пане наш, какая же польза ляхам распускать у нас такую хулу, чтобы только порождать в народе вопль и смятение? Ведь должны же они знать, что сведавши об этом, захотят украинцы помыслить о своем спасении, а не пойдут так прямо, как волы, на убой?

Мазепа слегка подчеркнул последние слова и бросил на гетмана выразительный, а вместе с тем и вопрошающий взгляд. Бруховецкий играл кистями своего пояса, опустивши глаза.

- Ничего! - подумал про себя Мазепа, - как ты уж там ни прикрывайся, а я тебя проберу!

- Так вот, ясновельможный гетмане, думаю, что в словах их есть и правда, - продолжал он мягким и вкрадчивым голосом, - и в самом деле, размыслим: что мы такое Москве? Одна только польза и была ей с того, что доходы будут великие на казну идти, - а теперь вот народ кругом волнуется, мятежи затевает, не хочет стаций платить, того и гляди, большой огонь возгорится; опять и запорожцы еще гнев хана и турского султана на нее накличут! Какая же ей польза нас при себе держать? Сам, ясновельможный гетмане, посуди: не лучше ли ей променять Украину на Смоленск, на отчину свою? Да ведь это уже и не в первый раз чинится. Вспомни, не хотела ли Москва еще при гетмане Богдане Украину назад ляхам уступить, не заставила ли она его на помощь польскому королю выступить, и не смертельную ли обиду учинила она тем гетману? Да вот и лядские послы хвалились у нас, что отменно их в Москве принимали, говорили, смеючись, что льстят они снова Москву своим королевским престолом.

Каждое слово Мазепы, метко направленное, производило большое впечатление на трусливое сердце Бруховецкого, но он еще не сдавался.

- Будь, что будет! Ничто без воли Божьей не творится! - произнес он, придавая своему голосу самое доброе, самое покорное выражение. - Будем ожидать в смирении участи своей...

И подняв голову, он взглянул куда-то далеко поверх головы Мазепы и произнес тихим голосом:

- "Кая польза человеку, аще и мир обрящет, душу же свою отщепит!"

- Ох, ох! - вздохнул и Мазепа, подделываясь к тону Бруховецкого, - и душу свою не удастся нам спасти. Кому много дано, с того много и спросится. За народ придется пастырям ответ перед Богом давать. А какие у нас теперь гетманы и старшины пастыри? По истине они уподобляются тем пастухам, которые держат корову за рога в то время, когда другие ее доят.

Слова Мазепы затронули самую живую струнку души Бруховецкого; его алчную, жадную душу давно тревожила та оплошность, которую сделал он, пригласив на Украину воевод и счетчиков, и таким образом упустивши из своих рук большую часть своих доходов. Правда, надеялся он, что Москва вознаградит его за то сторицею, но на деле выходит другой расчет, и вот теперь слова Мазепы пробудили с новой силой его алчность и злобу.

XLIII

Мазепа продолжал смело дальше.

- Вот, гетман, ты "нарикаеш" на Дорошенко, будто он подсылает сюда своих людей, но верь нам, гетмане, что с вашей стороны бегут к нам по всяк час заднепряне и призывают к себе Дорошенко.

Удар Мазепы был верен. Бруховецкий знал уже сам, что весь народ склоняется к Дорошенко: он ненавидел его и боялся выступить против него. Каждое новое известие об успехах Дорошенко вызывало в нем бешеную ярость, а вместе с тем и ужас за свою судьбу.

А Мазепа продолжал дальше, наслаждаясь волнением, уже пробившимся на лице Бруховецкого.

- Да вот я ехал к твоей мосци, - кругом все ропщут и нарикают на тебя, будто это ты, ясновельможный гетмане, призвал сюда и воевод, и ратных людей.

Слова Мазепы были отчаянно смелы. В глазах Бруховецкого вспыхнула на мгновение какая-то бешеная ярость, но тут же погасла.

- Знаю, знаю, - отвечал он тем же смиренным голосом, - "возсташа на ня все сродники мои!" Но Господь знает, что не от меня все то пошло.

- Знаем и мы, пане гетмане, что тебя и всю старшину силой заставили в Москве подписать эти статьи, а теперь они, когда увидали, что плохо, так и валят на тебя всю вину.

Хитрые слова Мазепы подавали Бруховецкому остроумно и незаметно прекрасный предлог для оправдания себя. Бруховецкий только махнул сочувственно головой, как будто хотел сказать: "Ох, правда, горькая правда!" А Мазепа продолжал уверенно дальше, чувствуя, что ему уже удается овладевать понемногу хитрой, но трусливой душой гетмана.

- Так, ясновельможный, может думаешь ты, что Москва оценит твои заслуги? Ой-Ой! Правду говорит простая пословица: "По правди робы, по правди тоби й очи вылизуть в лоби". Сам посуди, не все равно Москве, какой на Украине гетман? Она обещала утверждать всякого, кого изберет рада вольными голосами. Против слов своих она не пойдет, значит и будет за всякого стоять. Народ кругом сильно волнуется. А если, чего упаси Боже, бунт? - Мазепа понизил голос и произнес, впиваясь глазами в лицо гетмана: - Вспомни, что было с Золотаренко и Сомко(30).

При этих словах Мазепы Бруховецкий невольно вздрогнул, на лице его отразилось худо скрытое беспокойство; он бросил на Мазепу быстрый подозрительный взгляд, как бы желая выведать, знает ли он истину. )

Мазепа смотрел на него прямо, чуть-чуть насмешливо.

Смиренное выражение исчезло с лица Бруховецкого, глаза, трусливо забегали по сторонам.

"Что это, бунт? Заговор!.. Приверженцы Сомко и Золотаренко еще живы!.. Может, все полки уже передались Дорошенко и прислали сюда этого посланца, чтобы только посмеяться над ним! Что же будет с ним? Москва от него отступает, кругом бунты, волнения! Казачество передается Дорошенко! Татаре за него!"

Все эти вопросы промелькнули молнией в голове Бруховецкого. Но что же делать?! С минуту он молчал, как бы обдумывая, на что решиться, и затем заговорил с любезной улыбкой:

- Вижу я, пане ротмистре, что ты разумный человек, а потому не хочу скрывать от тебя горести души моей. Ты думаешь, вам одним мила отчизна? Ох, тяжко и мне видеть вопли и стенанья народа! Но что же я могу сделать для них? Поистине не знаю.

Едва уловимая улыбка промелькнула на губах Мазепы.

- Возврати все к прежним обычаям и вольностям нашим.

- И рада б душа в рай, да грехи не пускают.

- Когда нет своей достаточной силы, то можно поискать и сторонней, братерской...

- Ох, братья-то врагами стали.

- Упаси, Боже, от такого греха! Все мы - заднепровские казаки и гетман Дорошенко о том только и помышляем, как бы воссоединить матку отчизну нашу.

- Ох, ласковый пане мой, хотелось бы мне верить тебе, да только дивно мне одно, откуда у гетмана Дорошенко такая ласка и зычливость ко мне проявилась? Врагу твоему не даждь веры...

- Если его ясная мосць еще сомневается в моих словах, то вот письмо от гетмана Дорошенко, - произнес Мазепа, вынимая пакет и подавая его Бруховецкому.

Лицо Бруховецкого осветилось, какая-то хищная радость отразилась на нем. Он сорвал поспешно печать и развернул письмо.

В письме своем Дорошенко призывал его пламенными словами к делу освобождения отчизны, он указывал Бруховецкому на все те злоупотребления, которые тот допустил в своем гетманстве, и умолял Бруховецкого соединиться с ним. "Когда нет в христианстве правды, то можно попытаться оной у единоверцев, - кончал он свое письмо, - а я готов все уступить на пользу народа, даже и самую жизнь мою, но оставить его в тяжкой неволе и думать мне несносно".

Бруховецкий прочел письмо раз и другой и, медленно сложивши его, опустил в карман.

Теперь глаза его смотрели уже не молитвенно, а нагло и дерзко: видно было, что он не считал уже нужным скрываться перед Мазепой.

- Хе-хе! - произнес он с легким смешком, слегка потирая руки, - кто об этом не скорбит, добро бы и соединиться нам, только какая от этого польза будет отчизне? Трудно, пане ротмистре, двум одним делом править!

- Гетман Дорошенко уступает твоей мосци булаву, чтобы ты был единым гетманом над всей Украиной.

Глаза Бруховецкого как-то алчно вспыхнули.

- Рад слышать такие слова, только смущает душу такое доброхотство ко мне гетманово. Ох, никто бо плоть свою возненавидит, но питает и греет ю!..

Мазепа посмотрел на сытое и наглое лицо гетмана, и гадливое чувство шевельнулось у него в душе.

- У, гадина, - подумал он про себя, - так ты, кроме своей корысти, и уразуметь ничего не можешь! Лишь бы стации с отягченного народа не на Москву, а на твою персону!

- Ясновельможный гетмане, - заговорил он вслух с легкой улыбкой, - вижу, провести тебя трудно. Дорошенко подвигает к сему подвигу крайняя нужда. Попался гетман в лабеты, как заструнченный волк: за его дружбу с татарами ляхи больше не хотят видеть его гетманом; пробовал он к Москве удариться, - Москва его не принимает: остались у него только татаре, но если Польша и Москва с татарами покой учинят, тогда и татаре от него отступят и выдадут с головой ляхам. Правда, за Дорошенко стоит все казачество, и ваше и наше, и вся старшина, но, что же с ними одними против всех поделаешь? Вот он и предлагает тебе такой уговор: если ты согласишься на нашу пропозицию, Дорошенко отдаст тебе свою булаву, присоединит к тебе все казачество, но требует от тебя, чтобы ты за это пообещал ему на вечные часы Чигирин и полковничество Чигиринское.

Казалось, объяснение Мазепы вполне удовлетворило Бруховецкого.

- Хе, хе, хе! Вон оно, куда пошло! Ну, это и мы разумеем, дело, так дело! - заговорил он веселым и развязным тоном и вдруг, спохватившись, прибавил озабоченно, меняя сразу выражение лица. - Только как же, добродию мой, "злучытыся" нам? Я ведь от Москвы, Боже меня упаси, никогда не отступлю.

Под усами Мазепы промелькнула тонкая улыбка.

- А зачем же тебе, ясновельможный гетмане, от Москвы отступать? Стоит только, милостивый пане, тебе согласиться, а все само сделается: мы за твою мосць работать будем, в договорных пактах не сказано, чтобы мы обирали себе гетмана только из правобережных казаков, а посему Дорошенко откажется от гетманства, а мы, все заднепряне, выберем тогда вольными голосами твою мосць. От того, что твоя милость станешь гетманом и над правым берегом, Москве никакой" обиды не будет, а для того, чтобы ляхи не взбунтовались, можно поискать дружбы и с неверными, так, про всяк случай, - знаешь, когда человек с доброй палкой идет, тогда и собаки его затронуть боятся. Опять же и от дружбы с татарами никакой Москве "перешкоды" не будет. Андрусовский договор того же хочет.

- Зело хитро, зело хитро, - посмеивался, потирая руки, Бруховецкий, а Мазепа продолжал развивать перед ним свой план о будущем самостоятельной Украины, а если уже неудастся вполне "самостийной", то хоть под турецким протекторатом. Он говорил сильно, красноречиво, рисуя перед гетманом заманчивые картины.

Бруховецкий слушал его молча, жадно...

- Добро, - произнес он, наконец, подымаясь с места, - я над Дорошенковыми словами поразмыслю, только чур, - поднял он обе руки с таким жестом, как будто хотел отстранить от себя всякое искушение, - чтобы нам от Москвы ни на шаг... я от Москвы не отступлю!

- А как же, как же! - вскрикнул шумно Мазепа, - и мы Москве наинижайшие слуги.

Он отвесил низкий поклон, разведя в обе стороны руками, словно хотел показать этим жестом, что готов на все для нее...

- Вот и гаразд, - заключил довольный Бруховецкий и крикнул громко:

- Гей, пане есауле! - затем прибавил, обращаясь к Мазепе, - теперь, пане, я поручу тебя ласке моего есаула.

Боковая дверь светлицы отворилась, Мазепа оглянулся, и недосказанное слово так и замерло у него на языке.

Перед ним стоял Тамара.

XLIV

В замке гадячском в доме воеводы Евсея Иваныча Огарева ярко светились окна. В просторной светлице, отличавшейся сразу своим убранством от покоев местных жителей, сидели друг против друга за столом, покрытым чистой камчатной скатертью, два собеседника: сам боярин Огарев и только что прибывший из Москвы стольник Василий Михайлович Тяпкин.

На столе стояли два канделябра с зажженными в них восковыми свечами; свет их ярко освещал лица обоих собеседников.

Боярин Евсей Иваныч был человек почтенного возраста, дородного сложения и важной наружности; широкая, холеная борода его спускалась почти до пояса; густые слегка завивавшиеся по краям волосы разделял ровный пробор; все движенья его были степенны и медлительны, говорил он не спеша, раздумчиво. Тяпкину было на вид лет тридцать не больше, роста он был среднего, худощавого сложения, однако румяные щеки его свидетельствовали о прекрасном здоровье; продолговатое лицо его обрамляла светло-русая курчавая бородка клинышком, светло-серые глаза глядели быстро и сметливо; движения его были скоры и юрки.

На боярине была длинная боярская одежда, украшенная золотым шитьем, из-под расходящихся пол которой виднелась красная шелковая сорочка, низко подпоясанная цветным шелковым шнурком; стольник же был одет более по-дорожному: на нем был недлинный кафтан тонкого голубого сукна, опоясанный шелковым кушаком, и высокие желтые сафьянные сапоги с загнутыми на татарский образец концами.

Боярин медленно и важно поглаживал свою широкую красивую бороду, стольник же беспрерывно теребил и подкручивал свою небольшую бородку.

Перед каждым из собеседников стояла высокая, золоченая стопа, но занятые своею беседой, они, казалось, совершенно забыли о них.

- Так таковы-то дела у нас, боярин Евсей Иванович, - говорил Тяпкин, опираясь подбородком на руку и слегка подкручивая свою курчавую бородку.

- Зело худы, зело худы, - отвечал Огарев. - Во всей Малой России подымается великий мятеж. Люди-то все здесь худоумные и непостоянные, один какой-нибудь плевосеятель возмутит многими тысячами, и нам тогда трудно будет уберечь свои животы, затем, что неприятель под боком, да и запорожцы стоят неприятеля: все бунтовщики и лазутчики великие, и из всех местов такого шаткого места нигде нет: работать, и землю пахать и собою жить ленивы, а желательно как бы добрых людей разорить, да всякому старшинство доступить. А на Запорожье ныне боле заднепрян, Дорошенковых людей, от них-то злой умысел на смуту и вырастает. Запорожцы-то, слышь, живут с полтавцами советно, словно муж с женой, вот от этих самых их советов и пошло переяславское дело. Возгорается, говорю тебе, Василий Михайлович, большой огонь. Кругом шатость великая.

- Тек-с, тек-с, - отвечал задумчиво Тяпкин, покручивая бородку. - А не ведаешь ли, боярин, отчего такая шатость кругом пошла. Не из-за Киева ли? Приезжали к нам на Москву посланцы от гетмана Ивана Мартыновича, сказывали, что кругом народ опасается, чтобы мы Малую Россию не отдали ляхам, так вот мы и сдумали на Москве, чтобы разные шатуны и воры не смущали здесь сердца народные, отправить особого посланца, дабы прочитал те статьи, на которых тот покой с ляхами учинен на большом их собрании, радою именуемом.

- Добро бы и то учинить, - отвечал боярин, медленно поглаживая бороду. - "Изволил бы государь обвеселить их милостивою грамотою, что Киев, мол, и вся правобережная Малая Россия остаются под нашею рукою вечно, чтобы они не слушали простодушных плутов, кои, ревнуя изменникам, возмущают всех воровскими вымыслами, - да только не в том вся суть, государь ты мой Василий Михайлович.

- Так о чем же, боярин, волнуется народ?

- О том, что воеводы наши в городах сели, да о том, что царские ратные люди в Малую Россию жить пришли, да что денежные и хлебные сборы в казну собирают. На лице стольника отразилось явное изумление.

- А чего ж им на воевод да на ратных людей злобствовать? Прибыли они не для раздоров, а для дела советного, чтобы помогать гетману народом судить и рядить. А и того, что на корм ратным людям денежные и хлебные сборы идут, им нечего себе в тяготу ставить: царские люди на их же оборону в городах живут.

Огарев усмехнулся.

- Толкуй ты им таковы слова! Оборонить-то они себя и без наших людей горазды, а о том, чтобы воеводы гетману судить и рядить помогали, - так и слушать им несносно. Зело горд и строптив народ и страха никакого не имеет. У своего, слышь гетмана в послушании не хотят быть. Он, говорят, принял на себя одного власть самовольно, старшин в колодки сажает и к Москве отсылает, без войскового приговору дела решает! Мы, говорят, его поставили, мы его и сбросим.

- Дело! - произнес Тяпкин, встряхивая русыми волосами, - такого еще и не слыхивал! Что гетман кому за вину наказание чинит, так это добро. За это на гетмана хулы наносить? Не за что!

- По-нашему-то так, Василий Михайлович, а по-ихнему выходит, что наступают, мол, на их вольности и права. Из-за этих самых вольностей не хотят они и воевод, и ратных людей терпеть. В Переяславских пактах постановлено, толкуют, чтобы никаких воевод у нас, окромя Киева, не было и никаких бы им поборов с народа не имать. Оттого-то и идет кругом великое сумнительство, оттого и переяславский огонь загорелся, и стольник Ладыжинский смерть принял.

- Худо, худо! - произнес задумчиво Тяпкин, закусывая конец бородки. - Одначе и убирать нам из их городов воевод да ратных людей никак нельзя. Сам, боярин, поразмысли, какая из этого польза выйдет, если оставить их при своих вольностях да правах? Одна только шатость, да соблазн. Да и какие такие вольности и права? Пред Богом да царем все равны: что боярин, что холоп, что князь! Хочет казнит, хочет милует - воля его. Едино стадо - един пастырь.

- Так-то оно так, Василий Михайлович, - возразил Огарев. слегка придерживая свою бороду рукою и покачивая с сомнением головой, - да как бы сразу не затянуть узла. Говорю тебе, народ здесь все равно, что конь необъезженный, ты его запрягать, а он и в оглобли не идет.

- Что ж, боярин, нам оставлять их при древних правах никак невозможно. Толкуют они вам, что едино своим хотением в одно тело сложились, так ведь и мы их едино по их челобитью под свою руку приняли, а коли уж соединились они, так надо и то им в уме держать, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Толкуют и про Переяславские пакты! Ну, и были они допрежь, никто им не препятствовал, а коли видим мы, что от них только один соблазн идет, так они нам и не желательны. У нас закон для всех равен должен быть. И так уж бают наши мужички: "У Черкасов, мол, золотое житье!!" Того и гляди, еще и на Москве смуту поднимут!

Тяпкин тряхнул русыми волосами и прибавил уверенным тоном:

- А я, боярин, разумею, что такие голоса казаки оттого проявляют, что видят в городах при воеводах большое малолюдствие.

Боярин повел бровью, расправил ладонь лопатой, провел ею не спеша по бороде, распустил ее конец пышным веером и, опустивши руку на стол, произнес с уверенностью:

- Нет, Василий Михайлович, не то ты говоришь. Что город, то норов. Ты вот сюда хоть и в сколько тысяч рать пришли, так они оттого страшны не станут. Им-то и смерть не страшна: привыкли в Литве своевольничать! Что ни на есть дикий народ. Не токмо мужики, а и бабы, словно за веретена, за сабли хватаются. Народ, что дуб - его не согнешь.

- Эх, боярин, Евсей Иваныч, - возразил с усмешкой Тяпкин, - да ведь и из дуба дуги гнут, лишь бы помаленьку, да с оглядкой, так и добро всем будет. Коли уж учнут очень против воевод бунтовать, можно будет кои города им назад возвратить, а совсем выводить воевод да ратных людей нам невозможно. Надо, чтобы народ понемногу обыкал в одной упряжке ходить. Поселить бы наших людишек сюда, а ихних бы малость к нам перевести, тогда, боярин, и хлеб врозь не ползет, когда тесто хорошо перемешано.

Боярин внимательно слушал Тяпкина, подперши подбородок рукой. А Тяпкин продолжал развивать свою мысль дальше.

- Вот уже милостью Божиею и желанием самого гетмана постановлено, чтобы без воли нашей им с чужими землями не ссылаться, - и добро вышло, и меньше мятежей, и шатостей. А то вспомни, боярин, не восхотел ли еще гетман Богдан, как только Переяславский договор утвердился, помимо нашего ведома со Свейским королем да с Ракоцием оборотный союз учинить? А Выговский Ивашка?.. А вот теперь побурлили, побурлили малость, да и утихли. И добро вышло, и мятежей меньше стало.

- И то дело, что говорить, - заговорил боярин, отнимая, руку от подбородка. - твоими бы устами, Василий Михайлович, и мед пить, да допрежь всего, - опустил он руку на стол, - приказал бы государь побольше ратных людей прислать, а то ведь, знаешь, скоро, говорят, сказка сказывается, да не скоро дело делается, сидим мы здесь в городах, как грибы в лукошках, ни живы, ни мертвы, того и гляди, что без голов сделают, либо в Крым с женами и с детьми зададут. Прислал бы государь рать какую великую, - будто на поганина, что ли, а не то - беда! Мятеж, говорю тебе, кругом начинается: и сами сгинем, и людей государевых погубим.

- Да что же гетман-то Иван Мартынович?

- Сам еле жив сидит, тоже, чаю, бил челом о ратных людях. Зело злобствуют на него всех чинов люди. Недобрый он человек: корыстен да жаден, великие поборы со всех берет, а что уж терпят от него...

- Да нам-то он верен ли? - перебил Огарева Тяпкин, - тебе, боярин, здесь верней видно. Смотри, не от него ли все те смуты пошли.

Огарев покачал головой и, подумавши, отвечал:

- Кто его разберет... Одначе, сколько разумею, нам-то он верен пребывает. А что смуты не от него пошли, так это совсем верно: многие не хотят его гетманом иметь.

- Не хотят его гетманом иметь... - произнес задумчиво Тяпкин. - Одначе, нам он верен и не строптив... гм... такой бы нам и надобен... - Он помолчал и затем прибавил, быстро подымая голову: - А кого же они хотят?

- Да к Дорошенко все тянут; от его-то людей и злой умысел на смуту вырастает, и вся шатость идет: ссылается, слышь, с татарином да общается с ним наши города воевать.

- Гм, гм... - протянул задумчиво Тяпкин, потупляя глаза и покручивая бородку. Он замолчал, видимо обдумывая какой-то вопрос, затем тряхнул русыми волосами и произнес, живо обращаясь к боярину. - А не добро бы нам было, боярин, не дожидаючи того, пока он, Дорошенко, все города и все полки на свою сторону совратит, самого бы его под высокую государеву руку привести?

- Упаси Бог, - даже отшатнулся от стола боярин. - такой нам не надобен: он злодей и недоброхот! Он-то и возмущает всех добрых людей, обнадеживает их, что всех, мол, воевод с ратными людьми из Малой России повыгонят, не хочет ни у кого в послушании быть, с басурманином сносится, думает сам собою прожить, затем к нему весь народ и бежит.

- Гм... - отвечал Тяпкин, поведя бровью, - а коли он такое на уме имеет, да коли все полки, и города, и запороги тянут, так нам лучше с ним в войну не вступать, а обвеселить бы его милостивою грамотою, да поискать бы пути, как бы его на свою сторону перетянуть...

- Думаешь ли ты, что он норов-то свой изменит?

- Ну, уж изменит, аль нет, лишь бы нам только притянуть его, а там уже бабушка надвое ворожила.

Огарев хотел возразить что-то стольнику, но в это время у дверей дома раздался громкий стук.

Собеседники переглянулись.

- К тебе, что ль, боярин? - спросил Тяпкин.

- Кажись, ко мне, - отвечал Огарев, прислушиваясь.

- Откуда бы? Время позднее!

- Да не откуда, как от гетмана, либо от нашего полуполковника. Не было бы какой беды.

Оба всполошились.

Стук повторился снова настойчивее и громче; затем послышался звук открываемых засовов, какой-то разговор и через минуту в комнату вошел слуга и сообщил, что какой-то посланец от гетмана хочет видеть немедленно боярина.

- Веди, веди, - отвечал поспешно Огарев, устремляя встревоженный взгляд на входную дверь; по лицу его видно было, что он был сильно озадачен этим поздним визитом. Но вот дверь отворилась, и в комнату вошел Тамара. Перекрестясь на образа, он поклонился обоим собеседникам и произнес льстивым голосом:

- Боярину и воеводе Евсей Иванычу и тебе, благородный господин, великий боярин и гетман желает в добром здоровье пребывать.

- Благодарим на том боярина и гетмана и желаем ему о Господе радоваться, - отвечал Огарев, вставая и кланяясь на слова Тамары. - А с чем изволит присылаться ко мне гетман и боярин?

- Беда, боярин.

- Что? Бунт? - произнесли разом и Тяпкин, и Огарев.

- Еще сохранил Бог, но похоже на то: вели, боярин, крепить осады во всех городах, быть беде великой.

- Да что же такое? Садись, сделай милость, сказывай скорее, - обратился Огарев к Тамаре, пододвигая ему табурет.

Все уселись.

Тамара рассказал о том, как к Бруховецкому прибыл Мазепа, как он уговаривал его от имени Дорошенко отступить от Москвы, уверяя, что Дорошенко присоединит к нему за это всю Правобережную Украину и отдаст ему за это свою булаву; как советовал ему не отказываться от ханской помощи.

Боярин и стольник слушали Тамару с озабоченными встревоженными лицами.

- Но гетман Иван Мартынович, - закончил Тамара, - памятуя Бога и благо отчизны, не захотел слушать их льстивых слов и прислал меня поведать все то тебе, боярин, чтобы ты немедля схватил посланца и, расспросивши его, отправил в Москву.

Рассказ Тамары произвел, видимо, сильное впечатление и на воеводу, и на стольника. Тяпкин бросил на боярина выразительный взгляд, как бы говоривший: а ты, боярин, еще сомневался в нем. Но и боярин, видимо, изменил теперь свое мнение о Бруховецком.

- Гетману и боярину за верную ему службу будет государева милость неизреченная, - произнес он с волнением, подымаясь с места, - но скажи мне, отчего же гетман сам не велел тотчас же схватить посланца? Пожалуй, уйдет.

Тамара тоже поднялся; за ним встал и стольник.

- Не мог он того сделать, того ради, что кругом теперь смуты идут, - отвечал Тамара, - сам знаешь, каков ныне народ; если бы его гетман тут же схватил, сейчас же кругом крик поднялся, что гетман самовольно старшин хватает да в Москву засылает; а тебе, боярин, это ловчей сделать, ты воевода, у тебя должен записаться всяк заднепрянин. А записывался ли он?

- Мазепа, говоришь? Нет, такого не было, записался вчера какой-то Никита Корчак, купец с правого берега.

- А каков был из себя?

Огарев описал наружность мнимого купца.

- Вот это он самый и есть! - вскрикнул радостно Тамара. - Теперь-то тебе, боярин, и самое впору его поймать, да расспросить, какой такой товар привозил он на правый берег?

- Ужель ты думаешь, что вор до сих пор в Гадяче сидит? - спросил боярин. - А как нам искать его не в городе, коли нам дороги ваши неведомы?

- О том не журись, боярин, - отвечал поспешно Тамар едва скрывая свою радость, - мы сами его отыщем, есть и след у нас, ты только дай нам своих людей, да вашу одежду, чтобы делалось все это будто твоим изволением, а уж я его к тебе живьем приведу, пусть тогда расскажет на Москве, каковы дела с Дорошенко учиняет.

- Сколько людей тебе дать?

- С полсотни будет довольно.

- Ну, так ступай ты, пан есаул, сейчас к гетману, может он еще что прикажет, а стрельцов я сейчас велю созвать. Да передай еще гетману, что служба его забвенна не будет, и о тебе на Москве вспомнят.

Тамара поклонился, поблагодарил воеводу за милость и поспешно вышел из комнаты.

Когда дверь за ним затворилась, боярин и стольник значительно переглянулись.

- Ну что, видишь теперь, каковы таковы дела у нас? - произнес Огарев.

- А таковы, - отвечал ему решительно Тяпкин, - что надо ковать железо, пока горячо.

XLV

Возвратясь от Бруховецкого, Мазепа велел своим казакам готовиться к немедленному отъезду. Правда, Тамара не сообщил гетману ничего о разговорах Мазепы на Запорожье, был с ним отменно любезен и даже ни словом не упомянул о прошлом столкновении, как бы его совсем и не было, но одна уже встреча с ним не предвещала Мазепе ничего хорошего. Низкая душонка Тамары, конечно, не могла бы никогда забыть того посрамления, которое он потерпел от Мазепы в Сечи, а теперь для него представлялся такой прекрасный случай отомстить за все сторицей. И чтобы он упустил его, чтобы он не воспользовался им? О, нет! Бесспорно, он расскажет Бруховецкому, о чем ратовал Мазепа в Сечи, он постарается вооружить его. Он пробудит в нем сомнение к словам Мазепы. Бруховецкий труслив и недоверчив. И почему бы ему, Бруховецкому, не купить себе в таком случае милость и доверие Москвы его, Мазепиной, головою? Правда, если казаки и Дорошенко узнают о том, что он схватил Мазепу и выдал их, это вызовет только большую ненависть к нему, а Дорошенко все-таки бросится с войсками на правый берег. Да, но это доставит им возможность заранее приготовиться к обороне; они вызовут войска из Москвы, уведомят Польшу и, кроме того, разве не может Бруховецкий устроить так, что он, Мазепа, погибнет и не по его вине, и Дорошенко никогда не узнает об его измене? Разве мало разных несчастий может случиться с человеком в пути. Разбои... грабежи... своевольные "купы"... О, Тамара ему во всем поможет. Он со своим гетманом на это мастера. Не даром же говорят про них, что мягко стелят, да жестко спать. Проклятие! Тысяча проклятий! Если бы не эта встреча с Тамарой, все дело окончилось бы с таким блестящим успехом: ему, видимо, удалось убедить Бруховецкого, трус пошел уже на удочку. Он, Мазепа, скакал бы уже по направлению к Переяславу с ответом Бруховецкого на груди, а теперь все погибло! И почему не прикончил он тогда на Сечи сразу эту гадину? Ведь мог же он сделать это и пощадил его. Пощадил для того, чтобы теперь через него погибло все! - Все дело, воздвигнутое с таким трудом, могшее спасти отчизну, жизнь его дорогой Галины, его собственная жизнь! При этих мыслях Мазепа чувствовал, как в груди его закипала бессильная ярость. О, какие ужасные последствия могут возникнуть из всего этого, если его задержат и схватят. Хоть бы вырваться поскорее из города: там, на свободе, быта может, ему удастся еще уйти от их преследования. Эти соображения заставляли Мазепу еще больше торопить свой отряд.)

Варавка сильно изумился таким лихорадочно-быстрым сборам Мазепы, но когда он рассказал о встрече с Тамарой и о причинах, заставляющих его опасаться его мести, добрый старик пришел в неописуемый ужас.

- Торопись, торопись, пане ротмистре, - заговорил он с волнением, помогая Мазепе переодеваться, - да говори по совести, не нужно ли тебе еще чего... возьми "червонных", червонцы всегда помогут. Да выбери еще запасных коней с моей "стайни", бери все, все, что нужно; овса пусть наберут казаки... Ох, если уже Тамара на тебя зло имеет, то надо бежать, бежать скорее!.. Этот аспид не лучше самого гетмана!

Много стоило труда Мазепе, чтобы отказаться от денег, которые старик настойчиво просил принять, но три прекрасных запасных коня, нагруженные овсом и всякими съестным припасами, Варавка все-таки заставил его взять. Когда ж Мазепа заикнулся о плате, то старик пришел в неподдельное негодование.

- Годи, годи, сынку, - произнес он дрогнувшим голосм, сурово отстраняя его руку, - всяк служит отчизне чем может, - кто головой, кто саблей, а я, бедный, темный крамарь послужу ей хоть грошами.

Мазепа ничего не возразил на эти слова, а только крепко обнял и горячо поцеловал растроганного старика.

Через четверть часа, напутствуемый самыми лучшими пожеланиями и советами старика, он выехал во главе своего отряда со двора Варавки.

В воротах городских никто не задерживал молодого купца, и он выехал благополучно из города.

Когда стены, ворота и башни городские остались за его спиной, Мазепа почувствовал, точно с души его скатила какая-то непомерная тяжесть; ему показалось, что он уже вырвался из заточения, из оков, из тюрьмы!

Перед глазами его развернулась широкая даль густо зеленеющих озимями полей, среди которых извивалась белеющей полосой широкая дорога. Душный, тесный город остался далеко за ними. Мазепа вздохнул полной грудью свежий, бодрящий воздух, и с этим вздохом к нему, казалось, вернулась опять вся его уверенность.

Неужели же на этом бесконечном просторе ему не удастся уйти от преследования Бруховецкого? Неужели ему, Мазепе, не удастся провести и гнусного тирана, и его наперстника Тамару! Ха, ха! Еще померяемся силами! Не будь он Иван Мазепа, если ему не удастся сделать это!

Такие мысли привели Мазепу в бодрое настроение духа.

Он приказал своему отряду ехать доброй рысью, но не слишком скоро, чтобы не возбуждать подозрения, вдоль по Переяславской дороге. По дороге им встретилось несколько обозов, тянущихся к Гадячу; несколько крестьянских возов, уже возвращавшихся порожняком из города, обогнало их, но никто не обратил на них особого внимания.

Проехавши так до вечера прямо по Переяславской дороге, Мазепа приказал свернуть с нее и повернул круто на север. Он решил углубиться теперь вглубь страны, рассчитывая, что преследователи бросятся по его следам, по Переяславской дороге, и станут искать его в приднепровских местах. Когда отряд удалился уже достаточно от большой дороги, Мазепа велел пустить лошадей вскачь и путники понеслись со всей быстротой. Ночная тьма благоприятствовала их бешеной скачке; никто не произносил ни слова, только свежий ночной ветер шумел возле их ушей.

Проскакавши так часа три, они въехали, наконец, в большой лес и, своротивши с дороги, углубились в его чащу.

Здесь решили сделать короткий привал. Лошадям слегка распустили подпруги, подвязали им мешки с овсом, а сами, не зажигая огня, повечеряли чем было. Мазепа назначил смену часовых, остальным же велел немедленно расположиться на отдых.

Едва только звезды начали гаснуть на востоке, отряд уже снова продолжал свой путь. Проехавши так верст с десять, Мазепа снова переменил направление и решил двигаться теперь на восток, по направлению к московским рубежам.

Наконец развернулось во всей красе и ясное, погожее утро, а путники все еще не замечали за собою никаких следов погони.

Это привело Мазепу в более спокойное настроение духа. К нему вернулись снова его обычная рассудительность и уменье владеть собою. Мысли его потекли спокойнее. Он начал вспоминать все свои вчерашние соображения и опасения, и теперь они представились ему совершенно в другом свете.

Конечно, Тамара низок, подл и желает погубить его во чтобы то ни стало, но что может рассказть он Бруховецкому? Что Мазепа призывал всех к Дорошенко? Естественно, он должен был это делать, ведь он служит у него. Дорошенко был прежде против Бруховецкого, а теперь сам идет к нему навстречу, значит, и Мазепа разделяет его желание. Нет, нет, резоны, представленные им Бруховецкому, были достаточно убедительны, и Бруховецкий поверил им, а главное: поверил или не поверил, но жадно ухватился за них, так как в данное время для него не было иного выхода. Тамара низок и подл, как и сам гетман, но ведь он и не глуп. Он должен же понимать, что судьба его связана неразрывно с судьбой Бруховецкого, что в случае гибели гетмана ничто не спасет и его от казацкой мести. И что они выиграют, если предадут его, Мазепу, Москве? Ведь Москва и так доверяет им. А как бы они ни скрыли гибели Мазепы, ведь Дорошенко все равно узнает о ней, и если он заподозрит их в измене, то переменит свое намерение, а ведь намерение его так заманчиво для них, тем более, что оно ничуть не отымает у Тамары возможности отомстить Мазепе, наоборот, при усилении власти Бруховецкого оно подает ему еще большую надежду.

Лошади шли мерной, крупной рысью. Кругом было тихо; редко какой поселянин встречался путникам на дороге; холодный утренний воздух вливал невольно в душу бодрость и энергию, и все это понемногу успокоило Мазепу.

Да полно, еще гонятся ли за ним? Может, он бежит только сам от своей тени! Может, все эти опасения погони есть только плод его расстроенного воображения? Конечно, так!.. Не даром же молчал Тамара, а ведь они могли его схватить тут же в замке. Уже одно то, что и в воротах городских его не задержала стража, поддавало ему большую надежду, но кроме того и до сих пор не видно нигде никаких признаков погони. Если бы они только, не желая делать шума в городе и выпустили бы его из городских ворот, то ведь могли же они схватить его сейчас же вечером, по дороге, времени было довольно много; но желая поймать его, они ни в каком случае не допустили бы его углубиться так далеко в глубину страны, - решил Мазепа.

Эта мысль окончательно успокоила его и мало-помалу привела в отличное настроение духа.

Так проехали без всяких приключений и второй день. Теперь Мазепа уже вполне убедился в том, что - или за ним вовсе и не было погони, или ему удалось окончательно обмануть ее. Заехавши в одну из деревень, он с удивлением узнал, что они находятся уже верст на сто от Путивля, недалеко от Московского рубежа.

Это окончательно уверило его в своей безопасности и он решил теперь остановиться для более продолжительного ночлега, чтобы дать отдохнуть и людям, и лошадям.

Казаки свернули с дороги и поехали к видневшемуся вдали лесу. Вскоре они нашли уединенную и защищенную со всех сторон лесную прогалину и расположились на ней.

Уже все, кроме часового, давно спали крепким сном измученных непрерывной скачкой людей, а Мазепа все еще лежал с подложенными под голову руками, не смыкая усталых глаз. Ночь была темная, холодная и звездная. Над головой его раскинулось голубое небо, словно усыпанное бриллиантовой пылью, среди которой горели крупные звезды; одни из них трепетали и сверкали, посылая из темной, недосягаемой глубины свои сверкающие лучи, другие сияли ровным мертвым голубым светом. Кругом было так тихо, что слышно было, как медленно падала сухая ветка в лесу; в воздухе чувствовался осенний холод; видно было, как подымался с земли белесоватый туман. Мазепа глядел на небо, но мысли его были далеки от звезд. Перед ним стоял теперь один вопрос: куда поворачивать? Спешить ли прямо к Дорошенко, или завернуть по дороге к Марианне, или заехать в Волчий Байрак, попытаться узнать что-нибудь о несчастной Галине.

Положим, он обещал Марианне заехать по дороге к ней, но теперь поздно, невозможно этого сделать. Опять у него пропало три дня; чтобы вернуться теперь назад в Чигирин, надо будет потратить не менее недели, а что значит неделя при таких делах! Да и наконец, эта непонятная записка. Кто написал ее? Конечно, не полковник и не сама Марианна. Без сомнения, это молодой атаман Нечуй-Витер. Но что могло побудить его к такому поступку? Ведь он, Мазепа, не оказал ему никакой неприязни. Однако нельзя сказать, чтоб молодой казак выказал ему большое расположение. При этой мысли Мазепе вспомнились невольно все недомолвки казака, все те пытливые взгляды, которые он бросал и на него, и на Марианну, странное поведение самой Марианны в последнее утро, и ему стало ясно, что Андрей любит Марианну. Любит... Нет, этого мало: если бы он только любил ее, он не написал бы такой записки... Значит, он имеет на то какое-то право... Так кто же он такой Марианне? Может, нареченный? А отчего бы и нет? - Ведь она сама сказала ему, что он принят у них "за сына".

При этой мысли Мазепа почувствовал вдруг какую-то неприязнь к казаку. Перед ним встала Марианна, как живая, с ее пылкой речью, огненными глазами и гордой, непреклонной душой.

И злобное, ревнивое чувство зашевелилось в его груди. "Неужели же она любит его? Неужели она должна будет достаться ему, Нечуй-Витру?" - подумал он и почувствовал, как в груди его заклокотали и гнев, и оскорбленная гордость, и еще какое-то новое чувство, но тут же краска невольного стыда выступила на его лице. Страшная злоба на самого себя охватила Мазепу. Какое ему дело до Марианны и до ее нареченного? Если оно так, то тем и лучше. Он рад за Марианну: такая девушка стоит счастья, а Андрей, видимо, любит ее без души. Зачем дразнить его? Зачем мешать чужому счастью?! Он пошлет только слугу, а сам будет спешить к Дорошенко, а, главное, к своей дорогой, забытой голубке.

Мысль о Галине успокоила гнев и непонятное раздражение, охватившее Мазепу, и наполнила горечью его сердце.

Несмотря ни на какие доводы рассудка, он чувствовал себя виноватым перед Галиной; совесть не давала ему покоя, воображение рисовало самые ужасные картины, а мысль снова возвращалась к тому же вопросу, куда и каким образом мог скрыться с Галиною Сыч? Уж не Тамара ли похитил ее? - подумал Мазепа и почувствовал, как при этой мысли вся кровь отлила у него от сердца. - Но нет, нет! Каким образом мог 6ы он открыть их убежище, а если бы даже и открыл, то по чем мог бы он узнать, что она дорога ему, Мазепе?

Рассудок Мазепы отверг сразу это предположение, но сердце заныло мучительно и тревожно. Это предположение всколыхнуло в нем с новой силой уже слегка улегшиеся, под влиянием безотложных тревог, опасения за судьбу несчастной девушки, а вместе с ними перенесло Мазепу снова к тому разговору в шинке, который произвел на него такое сильно впечатление. И вдруг словно удар молнии прорезал его сознание, он чуть не вскрикнул от радости и даже приподнялся н месте. Да не Галина ли говорила ему о какой-то своей подруге Орысе? Да, да! Конечно, так. Она говорила ему это. Значит, эта подруга и есть невеста Остапа, а следовательно она может сообщить ему что-нибудь о Галине.

Догадка эта была, конечно, довольно эфемерна: мало ли Орысь на свете? И почему именно эта должна быть подругой Галины? Но сердце Мазепы твердило настойчиво: "Да, это она, она, она!" ;

Слабый луч надежды блеснул перед ним, и он решил во что бы то ни стало заехать в Волчий Байрак и повидаться с молодым казаком.

Такое решение не было даже, нарушением данного Дорошенко слова. Хотя вследствие этого решения Мазепе приходилось бы сделать большой круг, но, ввиду опасности положения, такой объезд не был лишним. У Переяслава и, у других приднепровских городов его могли бы поджидать "шпыгы" Бруховецкого, а там он может переправиться через Днепр лодкой и благополучно возвратиться назад.

Только успокоившись на этой мысли, Мазепа заметил, что осенний холод начинает не на шутку пробирать его, а край неба давно уже бледнеет. Он закутался покрепче в свою керею и, улегшись поудобнее на сырой холодной земле, заснул крепким и глубоким сном.

XLVI

Утром казаки разложили костер и сварили себе добрую кашу; веселые и довольные тем, что им удалось избежать преследования Бруховецкого, они направились в путь.

Мазепа решил все-таки не выезжать пока что на большой шлях, а, придерживаясь проселочных дорог, держать все прямо на юг. Так проехали они до полдня; он хотел уже отдать приказ остановиться на отдых, когда к нему подскакал встревоженный Лобода и объявил, что вдали подвигается за ними какой-то отряд.

- Казаки? - спросил поспешно Мазепа, чувствуя, как при этих словах что-то екнуло у него в груди.

- Нет, милостивый пане, на наших не похожи, скорее москали.

Мазепа встревоженно оглянулся: действительно вдали виднелся небольшой отряд; судя по шашкам и бердышам всадников, он признал сразу, что это были московские стрельцы, они подвигались не спеша, вольной рысью. У Мазепы слегка отлегло от души.

- Садись, мосци пане, на свежего коня и скачи вперед, а мы отряд задержим... их больше нас, но ничего - мы продержимся, а ты тем временем успеешь скрыться вон в том лесу, - заговорил с волнением Лобода, не отрывая глаз от приближающегося отряда.

- Нет, нет, мой любый Лобода, - отвечал ему Мазепа, ласково опуская руку на плечо старика. - Я знаю, что ты готов бы сложить за меня и голову, но этого делать не надо; в погоню за нами гетман не послал бы московских стрельцов, они не знают ни наших дорог, ни нашей "мовы" и никогда бы не сумели поймать нас. Это, верно, какой-нибудь новый отряд, который поспешает к воеводам; нам надо двигаться спокойно и не спеша, чтобы не возбудить их подозрения. Но Лобода не мог согласиться с Мазепой.

- На Бога, пане! - повторял он, хватая Мазепу за руки, умоляя его сесть на коня и ускакать вперед, повторяя Мазепе, что береженого и Бог бережет, что он дал клятву пани Мазепиной щадить себя, - Мазепа не слушал его совета.

- Да ведь если я сяду и поскачу, дядьку мой любый, - возразил он, - то ведь они заподозрят меня, сам посуди, и бросятся за мною в погоню, а теперь, смотри, они вовсе и не думают ловить нас.

Действительно, отряд не походил на преследователей, он подвигался спокойно с тою же быстротой.

Наконец, Мазепе удалось убедить Лободу в их видимой безопасности, но на всякий случай он приказал своим казакам сплотиться, осмотреть хорошенько оружие и подвигаться, не прибавляя шагу, вперед.

Однако, хотя Мазепа и уверял Лободу в полной безопасности, но чем ближе слышался топот коней стрельцов, тем тревожнее замирало его сердце. Несколько раз ему казалось - что топот приближающихся лошадей раздается все чаще, он приписывал это своему возбужденному состоянию.

Наконец, первые ряды стрельцов поравнялись с ними; это были, действительно, здоровые русобородые стрельцы, смотревшие на Мазепу вполне равнодушно. Пожелав всем добро здоровья, они спокойно проехали вперед.

У Мазепы слегка отлегло от сердца. За первым рядом проехал другой, потом третий. Мазепа совершенно успокоился, он даже начал подсмеиваться в душе над своей безосновательной тревогой, когда из середины отряда отделился один из стрельцов, по-видимому, начальник и подскакал к нему.

Мазепа придержал коня; всадники остановились; за ними остановились и их отряды.

- А скажи-ка нам, господин добрый, эта, что ль, дорога на Гадяч ведет? - обратился к Мазепе стрелец.

- Эта, эта, - отвечал Мазепа.

- Далеко ли еще будет?

- Да верст двести.

- А какое тут ближнее селение, чтобы отдохнуть нам?

Не желая показать своего незнания, Мазепа подумал, какое бы назвать селение наугад, но в это время за его спиной раздался какой-то странный шум и спор. Он быстро оглянулся и с ужасом увидел, что отряд его окружают со всех сторон стрельцы.

Передние ряды их, обогнувшие Мазепиных казаков, теперь повернулись к ним фронтом, вытянулись полукруглой линией и смотрели далеко не так дружелюбно. Задние тоже столпились вокруг его маленького отряда плотной стеной. Количество стрельцов превосходило их не меньше, как в пять-шесть раз.

Сердце Мазепы сжалось от недоброго предчувствия. "Шесть на одного... Мы в центре"... - пронеслось у него молнией в голове.

- Сотник, прикажи твоим людям пропустить мой отряд, произнес он насколько возможно спокойным голосом, подавая Лободе незаметный знак.

Но лицо сотника уже преобразилось: из здорового и добродушного оно сделалось злобным и наглым.

- Ха-ха! - отвечал он с грубым смехом. - А зачем расступаться? Мы хотим проводить тебя с честью в Москву. В одно мгновение все стало ясно Мазепе.

- Засада! "До зброи!" - вскрикнул он, вырывая из-под кафтана саблю и нанося ею сотнику оглушительный удар по голове. Сотник зашатался в седле. Но крик Мазепы был сигналом не только для его казаков. Казалось, стрельцы только и ожидали этого возгласа, так как в ответ на него грянуло дружно:

- Руби хохлов! - и стрельцы ринулись со всех сторон на стесненный в средине казацкий отряд.

Завязалась короткая, но отчаянная схватка. Мазепа рубился с каким-то остервенением, стараясь прорваться сквозь ряды стиснувших их со всех сторон стрельцов. Если бы ему удалось это, он мог бы еще надеяться на спасение, но стрельцы окружали их такой плотной стеной и настолько превосходили своей численностью, что прорваться сквозь их ряды не было никакой возможности. Стесненные со всех сторон, казаки давили друг друга, наносили невольно один другому удары, а стрельцы теснили их все больше и больше.

Бой продолжался не более нескольких минут. Вскоре из всего отряда остались только Мазепа и Лобода. Несмотря на отчаянное сопротивление Мазепы, четыре дюжих стрельца навалились на него из-за спины и, уцепившись сзади за его руки, обезоружили. Мазепа рванулся изо всех сил, но на руках и на ногах его повисли такие десятипудовые гири, что он не смог даже пошевельнуться.

- Кто смеет чинить такой "гвалт" и насилие? - заговорил он задыхающимся от бешенства голосом, - вы должны объяснить мне, чьим именем чинится этот разбой. Я хочу видеть вашего начальника.

- А вот сейчас увидишь, изменник! - отвечал ему с наглым смехом стрелец. - Вот только руки тебе свяжем. Ребята, вяжи их! - крикнул он, обращаясь к своим помощникам.

Мазепе скрутили веревками руки; та же участь постигла и Лободу, и всех еще недобитых казаков.

Михаил Петрович Старицкий - Молодость Мазепы. 5 часть., читать текст

См. также Михаил Петрович Старицкий - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :