Уильям Шекспир
«Король Генрих IV (Henry IV). 1 часть.»

"Король Генрих IV (Henry IV). 1 часть."

Перевод П. А. Каншина

Часть первая.

ДЕЙСТВУЮЩИЯ ЛИЦА.

Король Генрих IV.

Генрих, принц уэльсский, Джон, принц Ланкастрский, его сыновья

Граф Уэстморленд, Сэр Уольтэр Блонт, друзья короля.

Томас Пэрси, граф Уорстэр.

Генрих Пэрси, граф Норсомберленд.

Генри Пэрси, по прозвищу "Горячий", его сын.

Эдмонд Мортимер, граф Марчь.

Скруп, архиепископ Иоркский.

Арчибольд, граф Доуглес.

Оуэн Глендаур.

Сэр Ричард Вернон.

Сэр Джон Фольстэф.

Сэр Микаэль, друг архиепископа Иоркскаго.

Пойнц.

Гэдсхиль.

Пето.

Бардольф.

Леди Пэрси, жена "Горячаго" и сестра Мортимера.

Леди Мортимер, дочь Глендаура и жена Мортимера.

Мистрис Куикли, хозяйка харчевни в Истчипе.

Лорды, воины, шериф, погребщик, поднощики, два извощика, слуга на постоялом дворе, проезжие и придворные.

Действие происходит в Англии.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Лондон. Комната во дворце.

(Входят Король Генрих, Уэстморленд, Блонт и другие).

Король Генрих. Как мы ни утомлены, как ни бледны от забот, но все таки находим, что запуганному миру пора встрепенуться и, отдышавшись, снова разразиться громкими воинственными возгласами, но на этот раз уже на берегах далеких. Вечно жаждущей почве нашей страны не придется пачкать губы кровью своих детей; война не будет вооруженными копытами взрывать поля родины и бороздить их рвами и канавами; не будет она также во время воинственных походов топтать цветы на этих полях. Противники, все одного свойства, одного строения, так еще недавно враждебно сталкивавшиеся среди братоубийственных стычек и на междоусобных бойнях, словно метеоры на помутившемся небе, пойдут теперь стройными рядами по одному и тому-же направлению и более не станут враждовать с знакомыми, родными и ближними. Клинок войны более не станет наносить ран хозяину, словно нож, плохо вложенный в ножны. Итак, друзья, мы, в силу обещания, намерены собрать из англичан войско и под охраною благословенного креста вести его к гробнице Спасителя. Христова эта рать будет состоять из людей, чьи руки для того и создались в утробе матери, чтобы прогнать неверных с священной земли, к которой прикасались благословенные стопы Того, Кто четырнадцать веков тому назад, ради нашего спасения был пригвожден к кресту. Это намерение созревало в нас целых двенадцать месяцев, поэтому было-бы бесполезно говорить вам, что мы приведем его в исполнение. Не для того собрались мы теперь. Скажи мне только, любезный мой кузэн Уэстморленд, к какому решению пришел вчера вечером совет, чтобы ускорить это дорогое нашему сердцу предприятие?

Уэстморленд. Вопрос о том, государь, как-бы ускорить поход, обсуждался очень горячо и многия статьи издержек утверждены, как вдруг, ужь поздно вечером прибыл гонец из Уэльса, привезший недобрые вести. Самая худшая из них та, что благородный Мортимер, ведший гирфордширское войско против непокорного Глендаура, попался в свирепые руки дикого уэльсца. Целая тысяча человек, шедших за Мортимером, перерезана, как на бойне. Трупы убитых подвергались со стороны уэльсских женщин такому скотскому поруганию, таким бесстыдным увечьям, что нельзя, не краснея, не только рассказывать об этом, но даже и упоминать.

Король Генрих. Как мне кажется, известие о распре между Мортимером и Глендауром помешало совету продолжать заниматься нашими сборами в Святую землю?

Уэстморленд. Нет, светлейший государь, не одно это, но и другия полученные в тоже время, не менее тревожные и неутешительные сведения. Вот, что рассказывают: в день Воздвижения святого креста, между блестящим Генри Пэрси, прозванным "Горячим", и неустрашимым, вечно доблестным шотландцем Арчибольдом, произошло под Гольмедоном сражение, и обоим противникам пришлось, вероятно, пережить несколько тяжелых часов, во время которых кровь лилась рекою. Судя по силе перестрелки и по другим признакам, бой завязался горячий, но чем он окончился, гонец не знает, так как, вскочил на коня и ускакал в самый разгар сражения.

Король Генрих. Об исходе этого боя может вам рассказать наш дорогой и истинно рачительный друг, сэр Уольтэр Блонт, только-что соскочивший с коня и сохранивший на платье следы каждой почвы, по которой ему приходилось ехать от Гольмедона до настоящего нашего местопребывания. Он привез нам самые утешительные, самые отрадные известия. Граф Доуглес разбит. Сэр Уольтэр видел, что на Гольмедонской равнине, обливаясь собственною кровью, легло десять тысяч храбрых шотландцев и двадцать два рыцаря. "Горячий" взял в плен сына разбитого Доуглеса, Мордэка, графа файфского, а затем еще графов Атоля, Моррэ, Энгоса Ментэйфа. Разве это не доблестная добыча и не блестящая победа? Как ты находишь, кузен?

Уэстморленд. Нахожу, что даже принц мог бы гордиться такою победой.

Король Генрих. Вот ты меня и опечалил. Завидовать грех, а ты заставляешь меня завидовать, что у лорда Норсомберленда такой доблестный сын, сын, имя которого на языке у всех. Он - самое стройное деревцо в родном саду, любимец гордой славы, суровый образец строгой чести. А между тем, я, слушая похвалы этому юноше, вынужден смотреть на распутство и на позор, пятнающие чело моего молодого Генриха. О, если бы можно было доказать, что какая-нибудь волшебница, совершающая по ночам свои деяния, подменила в колыбели обоих малюток и вот сына Норсомберленда назвали Пэрси, а моему дали имя Плантаджэнета. Тогда его Герри был бы моим, а мой Герри - его сыном. Не стану, однако, думать об этом. Что скажете вы, кузен, о высокомерии этого Пэрси? Всех пленников, которых ему удалось захватить в сражении, он оставляет за собою, а мне велит сказать, что я должен удовольствоваться одним Мордэком, графом файфским.

Уэстморленд. Наверное, он поступил так по наущению своего дяди. Да, это дело Уорстэра, всегда и во всех отношениях выказывающего вам свое недоброжелательство. Он заставляет племянника хорохориться и гордо поднимать свой юный хохол против своего монарха.

Король Генрих. Как бы то ни было, но я уже послал за ним и требую его к ответу; поэтому нам придется отложить на время наши священные сборы в Иерусалим. Кузен, в среду, на следующей неделе, мы соберем совет в Уиндзоре. Оповестите об этом лордов, но сами возвращайтесь к нам скорее. Нам будет необходимо и высказать, и сделать многое, чему теперь мешаеть раздражение.

Уэстморленд. Все будет исполнено, государь (уходят).

СЦЕНА II.

Перед таверной.

Входят принц Генрих и Фольстэф.

Фольстэф, Ну, Галь, будь другом, скажи, который теперь час?

Принц Генрих. У тебя от старого хереса, от спанья на лавках после обеда и от привычки расстегивать после ужина платье до того ожирел рассудок, что ты даже не в силах спросить о том, что тебе действительно хотелось бы знать. Какое тебе дело до того, который теперь час? Вот если бы вдруг оказалось, что часы - кружки с хересом, минуты - каплуны, маятники - длинные языки сводень, циферблаты - вывески непотребных домов, а само благотворное солнце - красивая и горячая девчонка в тафтяном платье огненного цвета, тогда мне стало бы понятно, куда ведет теперешний безцельный твой вопрос.

Фольстэф. Ты, Галь, в самом деле начинаешь понимать меня. Действительно, нам, охотникам за чужими кошельками, указателями времени гораздо чаще служат месяц или семь звезд медведицы, чем белокурый Феб - "сей странствующий рыцарь". Вот, милый шутник, я и прошу тебя заранее: - когда войдешь на престол... да хранит Господь твою милость!... то-есть, надо-бы по настоящему сказать: "твое величество", но я говорю "милость" потому, что свыше ты её никогда не дождешься.

Принц Генрих. Как, никогда?

Фольстэф. Да так!... Честное слово, не дождешься, даже и настолько, чтобы она могла служить прологом к закуске, состоящей из яйца и масла.

Принц Генрих. Хорошо... Что-ж потом?... Говори, да только, пожалуйста, скорее к делу.

Фольстэф. Итак, милый забавник, когда будешь королем, не вели, чтобы нас, почетных телохранителей ночи, ругали похитителями чужой собственности. Пусть нас зовут стражею Дианы, рыцарями мрака, любимцами месяца, пусть говорят, что мы поступаем, как следует порядочным людям, и это будет справедливо, потому что поступками нашими, как и морем, правит целомудренная властительница наша - луна, под прикрытием которой мы и грабим.

Принц Генрих. Я с тобой совершенно согласен. Наше благоденствие, как и благоденствие всех тех, кто, как мы с тобой, состоит в подданстве у луны, подвергнуто приливам и отливам, потому что, как морем, так и нами управляет тоже луна. Вот тебе доказательство: - кошелек с золотом, добытый на пути в понедельник вечером, во вторник утром тратится самым беспутным образом; добывается он с криком: - "стой!", а проматывается с возгласами: - "вина!" Иной раз, когда уровень моря понижается, отлив обнажает самую последнюю ступень лестницы, ведущей к подмосткам виселицы; а иногда, поднимаясь, доходит до самой её вершины.

Фольстэф. Ей-Богу, повеса, ты вполне прав. А не правда ли также, что моя хозяйка таверны - превкусная бабенка?

Принц Генрих. Да, старый и вечный мой посетитель харчевен, она вкусна, как мед Гиблы. А кто слаще: она или желтая буйволовая куртка?

Фольстэф. Ах ты, полоумный враль, это еще что такое? Что это ты за шпильки мне подпускаешь? Какое мне дело до буйволовых курток?

Принц Генрих. Ну, а мне какое дело до твоей харчевницы?

Фольстэф. Не сам ли ты несчетное число раз звал ее, чтобы сводить какие-то счеты.

Принц Генрих. А звал ли я тебя хоть когда-нибудь, чтобы по этим счетам вносить твою часть?

Фольстэф. Нет, там ты всегда сам рассчитывался; эту честь надо тебе отдать!

Принц Генрих. И там, да и во всех других местах, когда позволяли средства; когда-же оне не позволяли, я пускал в ход свой личный кредит.

Фольстэф. Ну, на своем тощем личном кредите ты далеко-бы не уехал, если-бы все не считали тебя наследником престола. Скажи мне, однако, забавник мой любезный: - когда ты будешь королем, виселицы в Англии станут процветать попрежнему? А бодрость и смелость духа попрежнему будут в загоне, благодаря удилам старого шута, именуемого законом?... Нет, когда будешь королем, воров не вешай никогда.

Принц Генрих. Сам не стану; вешать их тогда будешь ты.

Фольстэф. В самом деле? - Что-ж, это не дурно!. Из меня выйдет редкостный судья.

Принц Генрих. Едва-ли. Ты меня не понял. Я сказал, что ты будешь вешать воров, следовательно из тебя выйдет не судья, а разве редкостный палач.

Фольстэф. Пожалуй, и палач! Я против этого ничего особенного не имею. В известной степени такая должность подходит к моим вкусам. Во всяком случае, оно луччше, чем бесконечное стояние на вытяжку в дворцовых передних.

Принц Генрих. А ради чего стоять там на вытяжку? Чтобы подачки выпрашивать?

Фольстэф. Зачем выпрашивать? - У меня у самого тогда всего будет много, начиная с платья, так как у палача все шкафы полны платья после повешенных... Однако, чорт возьми! - я сегодня так-же печален, как старый кот или медведь на привязи.

Принц Генрих. Скажи лучше, как одряхлевший лев или ноющая лютня влюбленнаго.

Фольстэф. Нет, скорее, как жужжание линкольнширской волынки.

Принц Генрих. А почему-ж не так, как заяц или как мрачный мурский ров?

Фольстэф. У тебя вечно самые неприятные шутки и сравнения, и ты бесспорно самый мошеннически изобретательный и самый прелестный из всех принцев на свете. Но, пожалуйста, Галь, перестань надоедать мне всякими пустяками! Нам обоим надо было-бы от души благодарить Бога, если бы существовало такое место, где можно купить себе доброе имя. На днях еще один старик - лорд из королевского совета, поймал меня на улице да и стал ругать из-за тебя! Впрочем, я на него никакого внимания не обратил, хотя говорил он очень умно. Да, я все-таки не стал слушать его, хотя слова его дышали мудростью... к тому-же еще на улице.

Принц Генрих. И хорошо сделал, так-как известно, что "мудрость кричит на улице, и никто ее слушать не хочет".

Фольстэф. Фи, какая богохульная ссылка! У тебя на это особенная способность. Ты в состоянии развратить даже праведника. Возьмем хоть меня: ты своим примером сделал мне много зла... Да простит тебя за это Создатель, потому что пока я не познакомился с тобою, я не знал ровно ничего дурнаго; а теперь, - если уже говорить правду, - я не лучше самых негодных... Нет, надо бросить такой образ жизни, и, - клянусь Богом, - я брошу его! будь я мошенником, если не брошу! Душу свою я не намерен губить ни за одного принца во всем крещеном мире.

Принц Генрих. Слушай Джэк! - где-бы нам завтра денег достать?

Фольстэф. Где знаешь, друг мой! Если тебе для этого нужна будет моя помощь, я в ней тебе не откажу... Мошенником хочу остаться, если откажу! Смейся тогда надо мною, сколько угодно.

Принц Генрих. Хорошо, однако, раскаяние! - От набожности он прямо переходит к тасканию кошельков из чужих карманов.

Вдали показывается Пойнц.

Фольстэф. Что-ж делать, если это мое призвание Галь? Разве грех трудиться в том направлении куда влечет призвание?... А! Пойнц! Теперь мы узнаем, есть ли у Гэдсхиля какой-нибудь план в голове? О, если-бы людям мзда воздавалась по личным их качествам, то для Гэдсхиля самая жаркая дыра в аду была-бы слишком еще прохладна, так-как он самый отъявленный и могучий грабитель, когда-либо кричавший"стой!" на большой дороге.

Принц Генрих. Здравствуй, Нэд.

Пойнц. Здравствуйте, дорогой Галь. О чем толкует господин Укор совести или что проповедует сэр Джон-Подслащеное винцо, разбавленное водою? Скажи, Джэк, как поладили вы с дьяволом насчет твоей души? Ты ее, ведь, продал ему в Великую Пятницу за кружку мадеры да за лодыжку холодного каплуна.

Принц Генрих. Сэр Джон сдержит данное слово и в долгу у дьявола не останется. К тому же он не захочет противоречить поговорке, гласящей, будто "чортову добру не миновать рук своего хозяина".

Пойнц. Вот, из-за того, что ты сдержишь слово, данное дьяволу, душа твоя и попадет в ад.

Принц Генрих. А в обратном случае, то-есть, если бы он не сдержал данного слова, душа его за это попала-бы туда-же.

Пойнц. Довольно об этом... Знайте, дети мои, что завтра пораньше, - так, часов около четырех утра, - надо быть у Гэдсхилова перекрестка. В Кентэрбюри отправляются богомольцы с богатыми дарами, а в Лондон едут торговцы с туго набитыми кошельками. У меня для всех вас приготовлены забрала, а у вас самих есть лошади. Гэдсхиль ночует сегодня в Рочестре, а я на завтрашний вечер уже заказал ужин в Истчипе. Обделать это дело можно так-же безопасно, как лежать в постели. Согласитесь отправиться туда, и я ваши кошельки наполню деньгами; не согласитесь - сидите себе дома и будьте повешены.

Фольстэф. Слушай ты, Эдвард! Если я не отправлюсь туда, а останусь дома, то непременно повешу тебя за то, что ты туда отправился.

Пойнц. Что-ж, друзья, идет?

Фольстэф. Согласен ты, Галь?

Принц Генрих. Как, мне грабить на больших дорогах? Мне сделаться разбойником? Нет, слуга покорный!

Фольстэф. Нет в тебе ни честности, ни мужества, ни духа товарищества, и не королевской ты крови, если не поможешь друзьям добыть шиллингов по десяти на брата.

Принц Генрих. Куда ни шло: - раз в жизни сделаю глупость.

Фольстэф. Отлично сказано, Галь! Право, отлично!

Принц Генрих. То-есть, будь, что будет, а я останусь дома.

Фольстэф. Если так, войди только на престол... я тотчас-же от тебя отшатнусь.

Принц Генрих. Мне все равно.

Пойнц. Пожалуйста, сэр Джон, оставь нас наедине с принцем. Я представлю ему такие убедительные доводы, что он непременно поедет завтра с нами.

Фольстэф. Ладно! Да пошлет вам небо... тебе, Пойнц, умение убеждать, а ему уши, умеющия слушать, так чтобы все сказанное тобою имело силу воодушевлять, а все слышанное им до того имело-бы вид правды, что настоящий принц, ради развлечения, согласился бы превратиться в подложного грабителя. Это потому необходимо, что все мелкие и жалкие проделки нашего времени сильно нуждаются в высоком покровительстве.

Принц Генрих. Прощай, прошлогодняя весна! прощай, бабье лето!

(Фольстэф уходит).

Пойнц. Добрый, милый, прелестный принц, поедемте завтра со мною! Хочется мне сыграть шутку, да одному задуманного не исполнить. Фольстэф, Бардольф, Пето и Гэдсхиль оберут намеченных нами торговцев и пилигриммов, но ни вас, ни меня там не будет. Едва же те четверо успеют захватить добычу, как налетим мы с вами, и - снимите с плеч эту голову, - если вся добыча не достанется нам.

Принц Генрих. Как же мы отделимся от них дорогой?

Пойнц. Очень просто: назначим им место, где встретиться, а сами поедем или ранее их, или позже, так-что легко окажется не быть на свидании в означенную минуту. Тогда они без нас приступят к делу и едва покончат его, как мы на них нападем.

Принц Генрих. Положим, так! но, ведь, им не трудно будет узнать нас по лошадям, по одежде и по другим приметам.

Пойнц. Как им узнать?! Лошадей наших я привяжу в лесу, и они их не увидят; забрала наши мы переменим; что же касается одежды, то у меня на этот случай приготовлены клеенчатые плащи, которые совсем закроют наше платье.

Принц Генрих. Боюсь, что двоим трудно будет справиться с четырьмя.

Пойнц. Справимся! Во-первых, двое из них известны мне за самых отъявленных трусов, вечно готовых показать неприятелю спину; потом, если третий станет сопротивляться долее двух первых, то я навсегда готов отказаться от права носить оружие. Вся прелесть этой шутки будет заключаться в том невообразимом вздоре, который толстый наш Фольстэф станет молоть нам за ужином, уверяя, будто ему одному пришлось бороться с тремя десятками противников; станет он также описывать те неслыханные удары, которые ему, доведенному до крайности, пришлось наносить неприятелю. В разоблачении же этой лжи и будет заключаться главный эффект нашей шутки.

Принц Генрих. Хорошо, я отправлюсь с тобою. Приготовь все, что нужно, а вечером приходи за мною в Истчип, где я ужинаю сегодня. Прощай.

Пойнц. Прощайте, милорд (Уходит).

Принц Генрих. Я знаю всех вас, но буду еще несколько времени потворствовать необузданным проявлениям вашего тунеядства. В этом я стану подражать солнцу, дозволяющему облакам, полным удушливых и вредных испарений, закрывать от вселенной его блеск и красоту, пока не настанет время снова облить лучами землю. Оно позволяет застилать его смрадным и безобразным туманам, чтобы, прорвав их, возбудить своим появлением еще больший восторг. Если бы весь год состоял из одних веселых праздничных дней, забавляться было-бы так-же утомительно, как и работать; но так-как подобные дни повторяются не часто, то их постоянно встречают с радостью; ничто не доставляет такого удовольствия, как то, что является редкою случайностью. Как обману я надежды страны, когда, отрешившись от разнузданной жизни, я расквитаюсь по обязательству, уплаты по которому никогда не обещал, и тем докажу, что я много лучше, чем то, чего от меня ожидали. Как светлый металл кажется еще более блестящим на темном грунте, так мое перерождение, покрывая своим сиянием прежние мои проступки, покажется более прекрасным и станет сильнее привлекать взоры, чем при отсутствии этой сверкающей мишуры. Я ловко сумею обратить себе на пользу все прежние мои пороки и явлюсь преображенным в такую минуту, когда люди даже и не думали о возможности подобной перемены (уходит).

СЦЕНА III.

Другая комната в лондонском дворце.

Входят Король Генрих, Норсомберленд, Уорстэр "Горячий", Сэр Уолетэр Блонт и друuие.

Король Генрих. До сих пор моя кровь была слишком холодна и умеренна, поэтому вы вообразили, будто она не может придти в негодование при таком оскорблении; вследствие этого вы попираете ногами мое долготерпение! Знайте, что отныне я буду более самим собою и хочу, чтобы более трепетали перед моею могучею личностью, чем перед моим саном. Я до сих пор в обращении с вами был ласков, как елей, мягок, как молодой пух, а это лишило меня того должного уважения, которое в гордых душах умеет возбуждать одна только гордость.

Уорстэр. Нет, государь, наш род, конечно, не заслужил таких угроз от королевской власти, той власти, чье величие он создал своими руками.

Норсомберленд. Мой добрый лорд...

Король Генрих. Вон отсюда, Уорстэр. В твоих глазах я вижу угрозу и неповиновение. Да, сэр, ваше обращение слишком дерзко и высокомерно, а королевское величие не может допустить, чтобы подданный в его присутствии угрюмо хмурил брови. Вы свободны избавить нас от своего присутствия. Если нам понадобятся ваши советы или услуги, мы пришлем за вами (Уорстэр уходит. Король обращается к Норсомберленду). Вы начали что-то говорить?

Норсомберленд. Так точно, наш добрый государь. Отказ выдать вашему величеству пленных, недавно захваченных во время Гольмедонской битвы моим сыном, находящимся тут-же, был выражен совсем не в такой резкой форме, как сумели вам передать. Следовательно, виноваты во всем зависть или недоразумение, а не мой сын.

Горячий. Государь, я не отвечал отказом на ваше требование выдать пленных. Помню только одно. Когда по окончании сражения, я, не остыв еще от жаркой битвы, едва переводя дух от чрезмерной усталости, с трудом держался на ногах и стоял, опираясь на меч, ко мне подошел какой-то лорд, разодетый, расфранченный, чистенький и свежий, как жених. Его тщательно выбритый подбородок напоминал поле в осеннюю пору, когда на нем даже жнивья не осталось. Надушен он был словно торгующий женскими нарядами магазинщик. Между большим и указательным пальцами он держал коробочку с душистым порошком, которую то подносил к носу, то отнимал обратно, а носу это очевидно было не по вкусу, потому что он сердито чихал каждый раз, как к нему приближалась коробка... Джентльмен улыбался и болтал без умолку. Когда солдаты стали проносить мимо нас убитых, разряженный франт обзывал их неучами и негодяями за то, что они имели дерзость проходить с своею ношею между ветром и носом его светлости. Ломаясь, словно женщина, он в вычурных выражениях обращался ко мне с вопросами и между прочим потребовал, чтобы я отдал ему своих пленных для доставления их вашему величеству. В моих болящих ранах запекалась кровь. Несносная болтовня этого попугая злила, выводила меня из терпения, и я небрежно ответил, сам не знаю что: - не то, что я согласен, не то, что несогласен на его требование. Он своим нарядом и тем, что от него несло духами, и своим чисто женским напоминавшим придворную даму разговором, о ружьях, о барабанах, о ранах, - избави Бог всякого от подобных заметок, - доводил до одури, до изступления! Затем он стал сообщать мне, что спермацет самое действительноф средство при внутренних ушибах, а потом перешел к тому, что стал жалеть, зачем из недр безвредной земли выкапывают мерзкую селитру, которая губит таким гнусным образом множество высоких и статных молодцов, и что он сам пошел-бы в военную службу, еслиб не эти отвратительные пушки. На его наглую, бессвязную болтовню, я, как вам, государь, известно, не дал определенного ответа, и теперь умоляю, чтобы его донесение не подало повода обвинять меня и не стало преградою между моею преданностью и вашим величеством.

Блонт. Приняв во внимание, мой добрый государь все обстоятельства, при которых Генри Пэрси мог сказать то или другое такому лицу в такое время и в таком месте, все пересказанное, как мне кажется, следует предать полному забвению. Каков бы ни был тогда его ответ, ответ этот не должен служить во вред Генрци Пэрси и подавать повод к стеснению его действий. Теперь он, ведь, и сам отрекается от всего сказанного им тогда.

Король Генрих. Однако, он и теперь готов исполнить наше требование насчет выдачи нам пленных, только с оговорками и с условиями. Он требует, чтобы мы из своих сумм внесли выкуп за его глупаго шурина Мортимера, тогда-как нет сомнения, что этот дурак умышленно и изменнически погубил войско, шедшее под его начальством против великого кудесника, проклятого Глендаура, на дочери которого граф Марчь, как слышно, недавно женился. Итак, неужто мы должны опустошать свою казну для выкупа изменников? Неужто мы обязаны платить деньги за измену и на свой страх спасать людей, когда они сами погубили себя, добровольно отдавшись в плен? Нет, пусть Марчь умирает с голоду в бесплодных горах Уэльса, а я никогда не стану считать своим другом человека, язык которого решится просить у меня хоть один пенни на выкуп крамольника Мортимера.

Горячий. Крамольника Мортимера! Нет, светлейший государь, если он даже и отпал от вас, всему виной случайности войны. Справедливость этих слов единогласно доказывают его раны, те раны, говорящия как бы человеческим языком, когда он на красивых, поросших тростником берегах Северна, один на один, грудь с грудью, вступил в отважный бой с великим Глендауром. Ожесточенный бой длился около часа. Три раза они останавливались, чтобы перевести дыхание; три раза с обоюдного согласия пили воду из прозрачных струй Северна. Река-же, как-бы устрашенная их кровожадными взглядами, испуганно пробиралась между трепещущими тростниками и прятала свою косматую голову под нависший над нею берег, обагренный кровью доблестных бойцов. Никогда он не унижался до подлых и ни к чему не ведущих козней; справедливость этого доказывают множество полученных им смертельных ран, от которых он не уклонялся. Поэтому, государь, не пятнайте чести Мортимера, называя его крамольником!

Король Генрих. Ты лжешь, Пэрси, лжешь на него: говорю тебе, он никогда не вступал в единоборство с Глендауром. Он-то сражался с Оуэном Глендауром? Отчего-же не сказать, что он один на один сражался с самим дьяволом? Это было бы одинаково правдоподобно. На будущее время, сэр, прошу не упоминать при мне про Мортимера; я не хочу о нем слышать, пришлите-же мне своих пленников и как можно скорее; иначе вы услышите от меня нечто такое, что вам придется не по вкусу. Лорд Норсомберленд, дозволяем вам удалиться вместе с сыном. Присылайте - же скорее пленных; иначе будет худо (Уходит с Блонтом; за ними свита).,

Горячий. Нет, если даже сам дьявол явится и станет реветь, чтобы я их выдал, я их все-таки не выдам. Я сейчас-же пойду за королем и скажу ему это... Облегчу сердце, хотя за такой шаг, быть может, придется заплатить головою.

Норсомберленд. Тебя опьяняет гнев. Стой здесь и обожди немного. Вот идет твой дядя.

(Уорстэр возвращается).

Горячий. Не сметь говорить о Мортимере! Как-бы не так! - буду говорить! Я примкну к нему, клянусь в этом душою! я пожертвую всею своею кровью; пусть истекает она из моих жил и капля за каплей обагряет дорожную пыль! Я подниму униженного Мортимера так высоко, что он окажется не ниже этого непомнящего благодеяний короля, этой язвы, этого неблагодарного Болинброка!

Норсомберленд (Уорстэру). Брат, видишь, твой племянник, благодаря королю, совсем обезумел.

Уорстэр. Что после моего ухода разожгло в нем такой гнев?

Горячий. Он не шутя требует, чтобы я выдал пленников, и когда я еще раз заговорил о выкупе брата моей жены, он, дрожа при одном имени Мортимера, вдруг побледнел и так взглянул на меня, как будто хотел этим взглядом убить меня на месте.

Уорстэр. Мне это понятно. Он знает, что Ричард умирая, провозгласил Мортимера ближайшим своим родственником по крови.

Норсомберленд. Это верно; я сам был при этом и слышал. Это произошло тогда, когда несчастный король, - да простит нам Господь то, в чем мы были перед ним виноваты! - отправился было походом на Ирландию, но его заставили вернуться, чтобы лишить его сперва короны, а потом и жизни.

Уорстэр. В этом убийстве широкие уста мира с негодованием до сих пор обвиняют нас с тобою и беспощадно поносят нас за это.

Горячий. Постойте! Скажите, действительно король Ричард провозгласил моего шурина Эдмонда Мортимера наследником престола?

Норсомберленд. Да, я сам слышал.

Горячий. В таком случае мне понятно, что король желает, чтобы его родственник умер с голоду в безлюдных горах Уэльса. Но мыслимо-ли, чтобы вы, возложившие венец на голову этого забывчивого короля и до сих пор не смывшие с себя позорящего подозрения в подстрекательстве к убийству, - да, мыслимо-ли, чтобы вы согласны были переносить целый мир проклятий, продолжая слыть пособниками, второстепенными орудиями казни, как веревка лестница или даже сам палач? Простите, что я спускаюсь так низко, но я хотел наглядно показать вам то положение, то место, которое вы занимаете при нынешнем коварном короле. Неужто вы захотите, чтобы не только современники, но и отдаленное потомство, - так как ваш проступок занесен будет на столбцы летописей, - таких знатных и таких могущественных людей, как вы, вечно укоряли в том, что вы с корнем вырвали из земли чудную пышную розу - Ричарда, а на его место насадили такой терновник, такую язву, как Болинброк? Неужто вы захотете, чтобы для еще большего срама, люди говорили, что вы одурачены, прогнаны, вышвырнуты вон тем самым человеком, для которого вы себя опозорили? Нет, еще есть Время вернуть себе утраченную честь и снова возвыситься во мнении света. За все насмешки, за презрительное отношение к вам, отомстите этому гордому королю, день и ночь помышляющему о том, как-бы лучше расквитаться с вами за оказанные ему услуги, а расправа может оказаться кровавою и будет стоить вам жизни. Поэтому-то я и говорю...

Уорстэр. Довольно, племянник; ни слова более. Я раскрою перед тобою таинственную книгу и в ответ на твои слишком поспешные упреки прочту тебе из неё страницу, полную глубины и опасностей. Дело идет об отважном предприятии; довести его до благополучного конца труднее, чем перебраться через бурно ревущий поток по тонкому древку копья.

Горячий. А раз попал в поток, прощайте! Надо или плыть, или идти ко дну. Пусть опасность направляется от востока к западу, ничего! Лишь-бы честь шла ей на перерез от севера к югу. Пускай себе сцепятся. Охота на льва сильнее волнует нам кровь, чем охота на робкого зайца.

Норсомберленд. При одной мысли о доблестных подвигах воображение его разыгрывается и он начинает кипятиться.

Горячий. Клянусь небесами, я не задумался-бы вспрыгнуть до бледнолицаго месяца, если-бы с него можно было сорвать светлый образ чести, чтобы вытащить за кудри утонувшую честь, я не задумался-бы также нырнуть в море на такой глубине, где лот никогда еще не достигал дна. Да, для неё я на все готов, однако, с тем условием, что, возвратив ее себе, я буду пользоваться её благами один, не делясь ею с другими. Половины её мне не нужно; товарищества я в этом отношении не признаю.

Уорстэр. Он занят целым миром призраков, а на то, на что следовало-бы - на действительность - он не обращает никакого внимания. Удели мне несколько минуть милый племянник, и выслушай меня...

Горячий. Пощадите!

Уорстэр. Как ты намерен поступить относительно тех знатных шотландцев, которые у тебя в плену?

Горячий. Оставлю их всех у себя. Клянусь Богом, что не уступлю Бодинброку и одного шотландца. Еси-бы от одного из них зависело спасение его души, даже и тогда я-бы не уступил. Если я уступлю хоть одного, пусть отсохнет моя рука!

Уорстэр. Ты только горячишься, а слов моих не слушаешь. Никто не говорит, чтобы ты уступил пленников.

Горячий. И я не уступлю ни одного. Это дело решенное. Он говорит, что не даст денег на выкуп Мортимера; он даже запретил произносить при нем имя Мортимера, Хорошо, я подкараулю его сонного и над самым ухом его крикну. "Мортимер!" Я научу скворца произносить одно только слово "Мортимер" и подарю ученую птицу королю. Пуст слушает и злится.

Уорстэр. Да выслушай, племянник, хоть слово.

Горячий. Клянусь, что отныне единственною моею заботою будет - дразнить и щипать Болинброка. Даже этому безобразнику, принцу Уэльсскому, я готов бы поднести яду в кружке эля, но мне сдается, что отец его не любит и был-бы рад, если-бы над сыном стряслась беда.

Уорстер. Прощай, племянник. Я поговорю с тобою, когда ты будешь более расположен меня слушать.

Норсомберленд. Ты одурел от нетерпения, словно тебя оса ужалила, и ты, как болтливая баба, хочешь слушать одного только себя.

Горячий. Видите ли, как только я услышу имя этого гнусного интригана Болинброка, мне начинает казаться, будто меня отстегали розгами или крапивой, будто меня муравьи искусали. Во времена Ричарда, - ах, как называется тот замок, приди на него моровая язва, - он находится в Глостершире... словом, то место, где пребывал его дядя, полоумный герцог Иоркский... Там-то я впервые преклонил колено перед сладко улыбавшимся Болинброком. было это в то время, когда вы вернулись из Рэвенспорга.

Норсомберленд. Ты говоришь о замке Беркли?

Горячий. Совершенно верно. Каких медоточивых любезностей ни наговорила мне эта льстивая борзая собака, каких ни надавала обещаний в таких выражениях: - "когда мое юное счастие достигнет совершеннолетия" и так далее; называл меня "милым своим Генри Пэрси", любезнейшим кузеном"... Чорт бы побрал таких кузенов, как... Прости мне, Господи!... Теперь, милый дядя, говори ты, что тебе нужно. Я кончил.

Уорстэр. Нет, если не кончил, продолжай. Я подожду.

Горячий. Честное слово, кончил.

Уорстэр. Я снова вернусь к шотландским пленникаи. Отпусти их всех, не требуя выкупа, а, при содействии сына Доуглеса, набери в Шотландии войско. На многих основаниях, которые изложу тебе письменно, я имею право думать, что ты в этом препятствий не встретишь. А ты, любезный брат, пока твой сын будет занят делом в Шотландии, постарайся вкрасться в душу к благородному и всеми любимому прелату, архиепископу...

Норсомберленд. Да, к нему. Он зол на короля за казнь в Бристоле его брата, лорда Скрупа. Заметьте, я говорю не гадательно. То, о чем идет речь, давно задумано, обсуждено, взвешено и решено окончательно. Теперь остается только выждать удобного случая, и возстание вспыхнет.

Горячий. Я чувствую, чем пахнет дело, и убежден в успехе.

Норсомберленд. Ты спускаешь со смычка свору ранее, чем поднят зверь.

Горячий. Мне совершенно ясно, что дело это благородное. Шотландские войска и войска Иорка присоединятся к Мортимеру и тогда...

Уорстэр. Само собою понятно.

Горячий. Клянусь честно, задумано превосходно!

Уорстэр. Но нам необходимо набрать войско, как можно скорее. Чтобы спасти наши головы, за которые есть полное основание опасаться, надо их держать как можно выше. Как-бы скромно мы себя ни держали, король вечно будет помнить, что он у нас в долгу; зная, что мы имеем полное право быть им недовольными, он будет рад придраться к первому случаю, чтобы расплатиться с нами по-своему. Я уже вижу это по началу: он отворачивает от нас взгляды, когда-то полные любви.

Горячий. Так оно и есть на самом деле. Но мы отомстим ему за все.

Уорстэр. Прощай, племянник... Не переходи, однако, в этом далее той черты, которую я обозначу письменно. Когда план созреет окончательно, - а это будет скоро, - я прокрадусь к Глендауру и к лорду Мортимеру. Туда-же направитесь и вы с Доуглесом. Я устрою так, что все наши силы благополучно встретятся и соединятся в одну могучую рать. Тогда наше поныне шаткое счастье вполне окажется в наших крепких руках.

Норсомберленд. До свидания, добрый мой брат. Я надеюсь на полный успех.

Горячий. До свидания, дядя. Постарайтесь, чтобы скорее настала желанная минута, когда поля снова огласятся громом битв, когда наши удары посыпятся на неприятеля, и мы, увенчанные славой, насладимся плодами своей победы.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Двор постоялаго двора в Рочестре.

Входит извощик; в руках у него фонарь.

1-й извощик. Эй, кто там?... Хочу быть повешенным, если теперь нет уже четырех часов утра: Медведица, как раз, светит над новою трубой, а лошадь моя до сих пор не навьючена. Эй, конюх!

Конюх (за сценой). Иду, иду!

1-й извощик. Пожалуйста, Том, выколоти седло на Кете, да положи под луку клочек шерсти, а то бедное животное беспрестанно растирает себе загривок в кровь.

Входит другой изеощик.

2-й извощик. Ну их всех к чорту! - Горох и бобы у них совсем подмоченные, и от этого, известно, в бедной скотине черви заводятся. Тут в доме все вверх дном идет с тех пор, как умер конюх Робин.

2-й извощик. Да, бедный малый ни одного дня покоя не знал с тех пор, как вздорожал овес. Это-то и свело его в могилу.

2-йпзвощик. А что насчет блох, то, кажется, на всей Лондонской дороге сквернее этого постоялаго двора не найдется. Все тело у меня в пятнах, как у линя.

1-й извощик. Что линь?! - Святой литургией клянусь, что ни одного короля христианского царства блохи не кусали так, как сегодня меня, после первых петухов.

2-й извощик. А все оттого, что они горшка под кровать не ставят; поневоле приходится облегчаться в камин, а от мочи блохи плодятся, словно гольцы.

1-й извощик. Эй, конюх! Иди сюда, висельник! Иди-же, говорят тебе!

2-й извощик. У меня с собою окорок ветчины да два корня инбирю; их, - шутка сказать, - надо в самый Чэрин-Крос доставить.

1-й извощик. Ах, чорт возьми! индюшки-то у меня в корзинах совсем с голоду околевают!... Эй, ты, конюх! - напади на тебя язва моровая! - неужто у тебя во лбу глаз нет?... Не слышишь ты, что-ли? Будь я подлец, если разбить тебе башку - не такое же милое дело, как выпивка!... Что-ж ты не идешь, висельник? Совести, видно, в тебе ни на волос нет.

Входит Гэдсхил.

Гэдсхиль (извощику). Не знаешь ли, который теперь час?

1-й извощик. Часа два, я думаю, будет.

Гэдсхиль. Одолжи мне на минутку фонарь. Мне надо на своего мерина взглянуть. Он там, на конюшне, стоит.

1-й извощик. Как-бы не так! Знаю я штуку, которая двух таких-то стоит.

Гэдсхиль (другому извощику). Ну, одолжи, пожалуйста, хоть ты.

2-й извощик. Да, завтра... Или сам угадай, когда... Нет, пусть прежде тебя повесят, а там я, пожалуй, и фонарь тебе дам.

Гэдсхиль. К какому времени думаешь ты быть в Лондоне?

2-й извощик. Будь ъпокоен: приеду я туда достаточно рано, чтобы еще лечь спать при свечах, за это я могу поручиться... Пойдем, сосед Могс, надо господ будить... Они все вместе ехать хотят, потому что поклажи у них много.

Извощики уходят.

Гэдсхиль. Эй, кто там есть?

Слуга (за сценой). Легок на помине, как грабитель на большой дороге.

Гэдсхиль. Почему же именно грабитель на большой дороге, а не трактирный слуга. Между ними вся разница заключается в том разве, что одного можно назвать учредителем, а другого исполнителем. Вашей братии принадлежит план действия, которое исполняют другие.

(Входит трактирный слуга).

Слуга. Здравствуйте, мистэр Гэдсхиль. То, что я говорил вам вчера вечером, справедливо и сегодня. Какой-то зелмевладелец из Кентских степей привез с собою триста марок золотом. Я сам слышал, как он за ужином рассказывал об этом одному из своих спутников, служащему, должно-быть, в счетной палате; у этого тоже с собою пропасть Бог знает какой поклажи. Они уже проснулись и спрашивают масла и яиц... Они скоро отправятся в дорогу.

Гэдсхиль. Ну, ручаюсь тебе головой, что на этой дороге им не миновать чортовых прислужников.

Слуга. На что мне твоя голова? - Береги ее лучше для палача. Ведь, я знаю, ты искренно поклоняешься старому Нику... то-есть, насколько способен к поклонению человек, ни во что не верующий.

Гэдсхиль. Что ты мне про палача толкуешь?... Повесить меня не легко, а если это когда-нибудь и случится, то повесят меня не одного, а в компании со старым сэр Джоном... ну, а его никак нельзя назвать легковесным. Ты, словно, не знаешь, что есть еще и другие Троянцы, которые, забавы ради, делают честь нашему ремеслу. Начни кто-нибудь поближе присматриваться к нашим делам, эти Троянцы тотчас-же все уладят для того, чтобы оградить самих-же себя... Я действую за одно не с голью перекатною, не с шестипенсовыми убийцами, наносящими удары дубинами, не с полоумными, усатыми и.багроворожими пьяницами, а с людьми, любящими тишину, людьми высокорожденными, с бургомистрами и крупными собственниками, с людьми сдержанными, всегда более расположенными наносить удар, чем разговаривать, более разговаривать, чем пить, а пить более, чем молиться. Впрочем, я вздор говорю... Это не совсем так: - они поминутно возносят молитвы к своей заступнице - общественной казне... но они молятся ей менее, чем обирают ее... Они выезжают на ней, даже топчат ее ногами, как старую обувь.

Слуга. Как! для них общественная казна то же, что старая обувь? Но выдержит-ли эта обувь ту грязь, в которой они топчатся?

Гэдсхиль. Конечно, выдержит: - ведь, ее постоянно чистит само правосудие. Мы грабим с такой-же безопасностью, как будто у нас в кармане есть папоротниковый цвет, делающий нас невидимыми.

Слуга. А мне кажется, что вы невидимы скорее благодаря ночной темноте, чем папоротникову цвету.

Гэдсхиль. Давай сюда руку! Ты получишь часть нашей добычи. Говорю тебе это, как честный человек.

Слуга. Нет, лучше обещайте мне это не как честный человек, а как поддельный разбойник.

Гэдсхиль. Ну, будет! Слово homo одинаково принадлежит всем людям без исключения. Скажи конюху, чтобы он седлал моего мерина, стоящего в конюшне. Прощай пока, грязный плут (Уходит).

СЦЕНА II.

Большая дорога близ Гэдсхиля.

Входят принц Генрих и Пойнц; Бардольф и Пето стоят вдали.

Пойнц. Пойдемте, спрячемся поскорее! Я увел у Фольстэфа лошадь, и его теперь коробит от злости, словно накрахмаленный бархат.

Принц Генрих. Пожалуй, спрячемся (Прячется за кусты; входит Фольстэф).

Фольстэф. Пойнц, Пойнц! Висельник Пойнц!

Принц Генрих (выходя из-за кустов). Молчи, ожиревшая печень! Из-за чего поднимаешь ты такой крик?

Фольстэф. Где Пойнц, Галь?

Принц Генрих. Он отправился на вершину пригорка. Я сейчас позову его (Прячется).

Фольстэф. Ну, то, что я постоянно занимаюсь грабежем в сообществе с этим вором, до добра меня не доведет. Негодяй увел мою лошадь, и чорт знает, где он ее привязал!... Пройди я пешком еще хоть четыре шага, у меня непременно захватит дух... Как-бы там ни было, а я могу надеяться умереть собственною своею смертию, если избегну виселицы за то, что убью этого мошенника... Вот уже целые двадцать два года, как я ежечасно, ежеминутно даю клятвы не вступать с ним более в компанию, а все-таки вступаю, словно околдованный... Будь я повешен, если он, негодяй, не опоил меня приворотным зельем! Чем иным мог он так сильно привязать меня к себе?... Да, я опоен зельем; это верно!... Пойнц!... Галь!... Напади на обоих вас язва моровая!... Бардольф! Пето! Умри я с голоду, если ступлю хоть один шаг далее... Гораздо лучше бросить этих негодяев и сделаться порядочным человеком. Будь я самым последним холопом, когда-либо пережевывавшим зубами пищу, если это неправда! Каких-нибудь восемь ярдов, которые я должен пройти пешком, для меня то же, что для другаго целых семьдесят миль... а это им, бессердечным моим мерзавцам-спутникам, к несчастью, слишком хорошо известно!... Чорт с ним - с этим проклятым ремеслом, если сами грабители не могут честно поступать друг с другом (Свистит). Фью-ю-ю! Эх, напади на вас язва моровая!... Отдайте мне мою лошадь, мошенники! Отдайте мне ее или будьте повешены! (За сценой раздается свист).

Принц Генрих (Выходя из-за кустов). Тише, ты, жирная требуха! Ложись и, припав ухом к земле, постарайся, если можешь, расслышать, едут ли наши путешественники?

Фольстэф. Положим, лечь-то я лягу, но у вас-то есть ли рычаги, чтобы поднять и снова поставить меня на ноги? Сам я - чорт возьми! - не стану так утруждать свое тело даже за все то золото, которое хранится в мошне у твоего отца... Что за охота вам пришла поднимать меня на смех?

Принц Генрих. Врешь! никто тебя ни на что не поднимает; тебя, напротив, только спустили с лошади.

Фольстэф. Пожалуйста, милейший мой принц Галь, добрейший сын нашего короля, помоги мне отыскать лошадь!

Принц Генрих. Ах, ты, бездельник! Конюх я твой, что-ли?

Фольстэф. Удавись на собственной свой подвязке, которую ты носишь в качестве наследника престола. Если я попадусь, то не сдобровать и тебе... Пусть кружка с хересом послужит мне отравой, если на всех вас не сложат пасквильных песен и не станут распевать их на всех перекрестках, положив на самую непристойную музыку. Я терпеть не могу, если шутка заходит так далеко...особливо если я пешком.

Входит Гэдсхиль.

Гэдсхиль. Стой!

Фольстэф. Я и так стою, хотя и против воли.

Пойнц. А! это наш легавый пес; я узнаю его по лаю.

Входят Бардольф и Пето.

Бардольф. Что новаго?

Гэдсхиль. Становитесь на места... Скорее становитесь! Надевайте маски... Королевские деньги спускаются с горы по пути в королевскую казну.

Фольстэф. Врешь ты, мошенник: они на пути в королевскую харчевню.

Гэдсхиль. Денег столько, что ими нас всех можно озолотить.

Фольстэф. Не озолотить ими, а повесить за них.

Прннц Генрих. Вы четверо остановите их на средине ущелья, а я и Нэд Пойнц станем еще немного пониже. Если они уйдут от вас, то попадут в руки к нам.

Пето. А много их?

Гэдсхиль. Человек восемь или десять.

Фольстэф. Ну, если так, они, пожалуй, еще нас ограбят!

Принц Генрих. Какой трусишка этот старый сэр Джон Понч.

Фольстэф. Я не дед твой, не Джон Гаунт, прозванный высохшею перчаткой - это верно; но из этого еще не следует, Галь, чтобы я был трусишкой.

Принц Генрих. Ну, это докажет нам само дело.

Пойнц. Друг мой Джэк, лошадь твоя стоит за изгородью; ты найдешь ее там, когда она тебе понадобится... Теперь-же пока - до свидания, и держись крепче.

Фольстэф. Так и треснул-бы его, если-бы за это даже виселица угрожала.

Принц Генрих (тихо Пойнцу). Нэд, где наше платье для переодеванья?

Пойнц (тоже тихо). Тут, недалеко... Идете за мною (Уходит вместе с принцем).

Фольстэф. Теперь, господа, я говорю: - "как у каждого, даже самого счастливого человека есть свои заботы, так у каждого человека вообще есть свои обязанности. За дело-же, господа, за дело!"

(Появляются путешественники).

1-й путешественник. Слезай, сосед! Слута сведет коней с пригорка; мы же пойдем пешком, чтоб ноги поразмялись.

Фольстэф, Гэдсхиль и другие. Стой!

2-й путешественник. Господи, спаси нас!

Фольстэф. Колите, рубите этих подлых плутов! Перережьте им горло!... Ах, ублюдки гусениц! обжоры, откормленные ветчиной! они ненавидят нас, людей молодых. Валите их на землю и обирайте до гола!

1-й путешественник. Теперь и мы сами, и наши семьи раззорены в конец!

Фольстэф. На виселицу-бы вас, толстопузых обжор. Кричите, что раззорены!... Нет, жирные скряги, это не так! - и жаль, что все ваши сундуки не с вами!... Вперед, свиные туши, вперед! Ах, вы, бездельники, поймите, что и молодежи тоже надо жить... Вы, присяжные судьи, не так-ли? - ну, вот мы вас теперь и рассудим (Грабители удаляются, увлекая за собой путешественников. Принц Генрих и Пойнц возвращаются).

Принц Генрих. Мошенники одолели честных людей. Теперь, если-бы нам с тобой удалось обобрать грабителей и благополучно вернуться в Лондон, материала для разговоров на целую неделю хватило-бы; для смеха - на целый месяц, а для шуток - на целый век.

Пойнц. Посторонитесь: они идут сюда (Прячутся).

(Четверо грабителей возвращаются).

Фольстэф. Идите, господа! разделим добычу, а потом тотчас-же, еще до рассвета - на коней! Если принц и Пойнц - не два отчаяннейших труса, то на земле нет справедливости... У Нэда-же воровских способностей не более, чем у дикой утки.

(Когда грабители собрались делиться, принц бросается на них).

Принц Генрих. Отдавайте деньги!

Пойнц. Злодеи!

(После двух-трех ударов, Фольстэф, а за ним Бардольф, Пето и Гэдсхиль убегают, оставив на месте добычу).

Принц Генрих. Добыча досталась без малейшего труда. Теперь живо на коней! Воры рассеяны и до того все перетрусили, что боятся встретиться друг с другом. Каждый видит в другом полицейского стража. Едем, добрый мой Нэд. Фольстэф обливается потом и на пути удобряет тощую землю. Мне, право, стало-бы его жаль, если-бы он не был так смешон.

Пойнц. Как он громко орал! (Уходят).

СЦЕНА III.

Комната в замке Уоркуорс.

Входит Горячий, читая письмо.

Горячий. "Что касается лично меня, милорд, то, принимая во внимание всю любовь мою к вашему дому, я был-бы очень рад возможности быт теперь с вами"... Он "был-бы очень рад"... но, если так, почему-же нет его здесь?... "Принимая во внимание всю любовь мою к вашему дому"... Из этого я вижу, что собственные житницы ему несравненно милее нашего дома... Посмотрим, что дальше?... "Затеянное вами предприятие крайне опасно"... В этом нет никакого сомнения, но, ведь, не только простудиться, а есть и спать тоже опасно!... Тем не менее, я все-таки скажу тебе, лорд-глупец, что с той крапивы, имя которой - опасность, мы сорвем чудный цветок, зовущийся безопасностью... "Затеваемое вами предприятие крайне опасно: друзья, поименованные вами, далеко не надежны; время самое неподходящее, да и весь план ваш слишком легковесен, чтобы преодолеть такое сильное сопротивление*... А! вот что ты говоришь! Ну, так я тебе на это отвечу, что ты дурак, трус, неуч, да еще в добавок и лжец... Что за пустая башка!... Могу, чем угодно, поклясться, что едва ли когда существовал такой великолепный план, как наш. Друзья - все люди верные, и на них положиться можно, следовательно, если план хорош, а друзья люди верные, то надежд впереди тьма... Да, план отличный и друзья тоже люди отличные... Что-же за ледяной мозг у этого негодяя?... Сам архиепископ Иоркский одобряет как самый план, так и дальнейший ход прфдприятия... Будь - чорт возьми! - теперь этот негодяй около меня, я разбил-бы ему череп одним ударом веера его жены... Разве отец мой и дядя, и я сам не участвуем в предприятии? А лорд Эдмонд Мортимер, а архиепископ Иоркский? Разве не за одно с нами и Доуглес? Разве у меня нет письменного обещания, что девятого числа будущего месяца они присоединятся к нам во всеоружии всех своих сил? и разве некоторые из них уже не на пути? Что за нехристь, что за нечестивец!... Только одного от него и можно ожидать, а именно, что, движимый искренним страхом и непобедимою трусостью, он отправится к королю и откроет ему весь наш замысел. Я готов изрубить себя на куски за то, что этой крынке со снятым молоком предложил участвовать в таком почетном предприятии... Но чорт с ним! Пусть все передаст королю! Мы теперь к этому подготовлены, и я нынешней же ночью отправлюсь в путь (Входит леди Пэрси). Ну, прощай, Кэт, через два часа я уезжаю.

Леди Пэрси. Мой добрый лорд и повелитель, скажи, почему ты всегда один и за какую вину ты все эти две недели не дозволил мне разделить с тобою ложе? Скажи мне, дорогой муж, что отнимает у тебя и аппетит, и веселость, и золотой сон? Почему взоры твои вечно обращены в землю и почему ты часто вздрагиваешь, когда остаешься один? Почему краска свежести исчезла с твоего лица и зачем променял ты мои сокровища, мои права на тебя на мрачную задумчивость, на проклятую грусть? Когда ты засыпал ненадолго, я часто находилась около твоей постели и слышала, как ты бредил о кровавой войне и, как будто пришпоривая коня, восклицал: - "Смелее, в бой!" Во сне говорил ты также о вылазках, об отступлениях, об окопах, о палатках, о частоколах, о границах, о василисках, о пушках и кулевринах, о выкупе пленных, об убитых воинах, словом - о всех подробностях горячаго боя. Твой дух во время сна, очевидно, участвовал в какой-то кровопролитной сече, и ты до того волновался, что у тебя на лбу выступали жемчужины испарины, словно пузыри на только-что возмущенном потоке. Лицо твое как-то странно подергивалось, как это мы видим у людей, старающихся во время сильного и внезапного порыва задерживать дыхание. Что означают все эти предзнаменования? На моем повелителе, вероятно, лежит какая-нибудь великая обязанность, и он сообщит мне, какая именно, или молчанием докажет, что он меня не любит.

Горячий. Эй, кто-нибудь! (Входит слуга). Отправлсся Уильям с пакетом?

Сдута. Так точно, милорд, уже с час тому назад.

Горячий. А привел Ботлер тех лошадей от шерифа?

Слуга. Одну лошадь, милорд, он только что привел.

Горячий. Какую? Чалую, с обрезанным ухом?

Сдута. Точно так, милорд.

Горячий. Вот эта чалая лошадь будет моим троном, и я скоро на него сяду. О, esperance!... Скажи Ботлеру, чтобы отвел лошадь в парк (Слуга уходит).

Леди Пэрси. Выслушай меня, дорогой мой!

Горячий. Что угодно тебе, дорогая миледи?

Леди Пэрси. Ты уезжаешь... Как?

Горячий. На лошади, радость моя, на лошади.

Леди Пэрси. Ах, ты, глупоголовая обезьянка! Даже и у ласточки нет столько причуд, сколько их напихано в тебе. Честное слово, я должна узнать, в чем состоит твоя забота, и я узнаю. Уж не хочет ли брат мой Мортимер вступиться за свои права, и не он ли прислал за тобою, чтобы ты поддержал его предприятие?... Если ты пойдешь...

Горячий. Нет, милая, пешком не пройдешь такую даль; слишком устанешь.

Леди Пэрси. Ну, будет, будет, глупый попугайчик! Отвечай толком на мой вопрос. Честное слово, я сейчас переломлю тебе мизинец, если ты мне не скажешь всей правды.

Горячий. Ну, будет, будет, моя баловница! Ты говоришь, что я тебя не люблю?... Ну, да, не люблю, и нет мне до тебя, Кэт, никакого дела. Теперь не время играть в куклы и устраивать губные турниры. Нам нужны разбитые в кровь носы, разломанные короны, и мы добьемся чего нам нужно... Эй, лошадь мне!... Что говоришь ты, Кэт, чего еще от меня хочешь?

Леди Пэрси. Так ты меня не любишь? В самом деле нет? Ну, хорошо, не надо!... Только знай одно: - если ты перестанешь меня любить, я сама себя разлюблю... Ты меня не любишь?... Скажи, по крайней мере, шутишь ты или нет?

Горячий. Если хочешь посмотреть, как я поеду, идем. Когда я буду сидеть верхом, ты услышишь от меня клятву в беспредельной любви. Только слушай, Кэт: отныне я не хочу, чтобы ты расспрашивала меня, куда и зачем я еду. Я должен отправляться туда, куда призывает меня мой долг; а затем, в заключение, я все-таки должен сказать тебе, что сейчас уезжаю. Я знаю, что моя маленькая Кэт создание благоразумное... однако только в той степени, как может быть благоразумна жена Генри Пэрси. На тебя можно положиться, но ты все-таки женщина. Я вполне убежден, что ты умеешь сохранять тайны, как никто... Особенно такие, каких ты не знаешь... Вот до чего велико мое доверие к тебе, милочка моя Кэт.

Леди Пэрси. Неужто доверие твое так велико?

Горячий. Да, именно настолько и не больше ни на один дюйм. Но слушай хорошенько, Кэт: туда, куда я отправляюсь, отправишься и ты; только я уезжаю сегодня, а ты завтра. Довольна ли ты, Кэт?

Леди Пэрси. По неволе приходится оставаться довольной (Уходят).

СЦЕНА IV.

Харчевня "Свиной Головы" в Истчипе.

Принц Генрих, потом Пойнц.

Принц Генрих. Пожалуйста, Нэд, выйди из этой грязной комнаты и помоги мне хоть немного посмеяться.

Пойнц (Входя). Где ты был, Галь?

Принц Генрих. Я был в компании трех или четырех ослов среди шести или восьми десятков бочек. Там дошел я до последней степени приниженности и побратался с тремя низшими прислужниками харчевни, называя их христианскими именами: одного - Томом, другого - Диком, третьяго - Фрэнсисом... Они-же клялись своим спасением, что, - хоть я и считаюсь до сих пор только принцем Уэльсским, - но на самом деде я король по утонченной любезности. Утверждают они, что я не такой спесивый глупец, как, например, Фольстэф, а, напротив, настоящий коринфянин, парень бойкий и к тому-же добрый малый. Да, клянусь самим Богом, они так-таки меня прямо в глаза и называют. Говорят, когда я буду настоящим королем Англии, все козлы Истчипа пойдут за меня в огонь и в воду. Напиться до беспамятства на их языке называется "умереть румяным", а если захочешь перевести дух, не выпив кружки залпом, они кричать: "Нет, так не водится; опоражнивай до дна!" Словом, я в каких-нибудь четверть часа сделал такие успехи, что теперь всю жизнь могу пьянствовать с любым медником, не переставая изъясняться на его-же наречии. Говорю тебе, Нэд: ты много потерял, не участвуя в таком почтенном деле. Но, милый мой, чтобы еще подсластить и без того уже сладкое имя "Нэд" - вот тебе на целый пенни сахару; его мне сию минуту сунул в руку один из младших прислужников харчевни, во всю жизнь не сказавший по-английски ни одного слова, кроме: - "Восемь шиллингов и шест пенсов, сэр!" или: - "Пожалуйте, сэр, милости просим!" добавляя: - "Вам угодно, ради первой четверти луны, выкушать подслащенного винца? Сейчас, сейчас!"... или что-нибудь в таком роде. Однако, Нэд, чтобы как-нибудь убить время до прихода Фольстэфа, уйди, пожалуйста, в одну из соседних комнат, а я здесь стану расспрашивать младшего слугу, на какую потребу он дал мне кусок сахару? ты же поминутно кричи: - "Фрэнсис!" так-что все ответы его мне будут состоять из одного беспрерывно повторяемого слова: - "Сейчас, сейчас!"... Ступай в другую комнату и сам увидишь, что надо делать (Пойнц уходит).

Пойнц (Из другой комнаты). Фрэнсис!

Принц Генрих (В дверях). Так, так, отлично!

Пойнц (За сценой). Фрэнсис!

Фрэнсис входит.

Фрэнсис. Сейчас, сейчас, сэр!... Загляни-ка в Гранатовое яблоко, Ральф.

Принц Генрих. Иди сюда, Фрэнсис.

Фрэнсис. Что прикажете, милорд?

Принц Генрих. Долго еще осталось служить тебе здесь, Фрэнсис?

Фрэнсис. Осталось пять лет... Столько-же...

Пойнц (За сценой). Фрэнсис!

Фрэнсис. Сейчас, сейчас, сэр!

Принц Генрих. Пять лет. Да, не мало еще времени придется тебе греметь оловянной посудой. Послушай, однако хватит у тебя смелости разыграть труса относительно твоего договора с хозяином и убежать, показав ему дару великолепных пяток?

Фрэнсис. О, милорд, я готов поклясться всеми библиями, какие только есть в Англии, что в сердце у меня хватило-бы...

Пойнц (За сценой). Фрэнсис!

Фрэнсис. Сейчас, сэр, сейчас!

Принц Генрих. Который тебе год, Фрэнсис?

Фрэнсис. Дайте припомнить хорошенько... Вот когда придет Михайлов день, мне сравняется...

Пойнц. Фрэнсис!

Фрэнсис. Сейчас, сэр, сейчас!... Милорд, я сию минуту вернусь.

Принц Генрих. Нет, Фрэнсис, послушай: тот кусок сахара, что ты дал мне, стоит, ведь, не более одного пенни? Не таили?

Фрэнсис. Боже мой, сэр! очень был-бы рад, если-бы он стоил хоть два.

Принц Генрих. Я тебе за это тысячу фунтов дам!... да, как только попросишь, так их и получишь.

Пойнц. Фрэнсис!

Фрэнсис. Сейчас, сэр, сейчас!

Принц Генрих. Хоть сейчас проси, Фрэнсис... Или, нет, не сегодня, Фрэнсис... а завтра, Фрэнсис, или, Фрэнсис, - в четверг... словом, когда захочешь... только, Фрэнсис...

Фрэнсис. Что прикажете, милорд?

Принц Генрих. Согласишься ли ты обокрасть одного человека. На нем кожаная куртка с хрустальными пуговицами; обстрижен он под гребенку; на пальце у него агатовый перстень, на ногах - темно-красные чулки, на языке - слащавые речи, а через плечо - испанская сумка.

Фгэнсис. О Боже! что хотите вы этим сказать, сэр?

Принц Генрих. Вижу я, что ты только наше и годен, чтоб разносить подмешанное сладкое вино... но берегйсь, Фрэнсис! - белый холщовый кафтан твой когда-нибудь да запачкается... в Берберии - же это обходится не так дорого...

Фрэнсис. Именно что, сэр?

Пойнц. Фрэнсис!

Принц Генрих. Иди-же, олух! разве не слышишь, что тебя зовут? (Пойнц и принц Генрих оба начинают разом звать Фрэнсиса; слуга совсем растерялся и не знает, на чей зов идти).

Появляется погребщик.

Погребщик. Что-же ты тут стоишь, как истукан? Не слышишь разве, что тебя зовут? Беги скорей и узнай, что требуют гости в той комнате? (Фрэнис уходит). Милорд, старик сэр Джон с полдюжиной приятелей стучится в дверь. Прикажете впустить их?

Принц Генрих. Пусть подождут немного; потом ты их впустишь (Погребщик уходит). Пойнц!

Пойнц (Возвращаясь). Сию минуту, сию минуту, принц.

Принц Генрих. Слушай, друг! - Фольстэф с полдюжиной других ждет у дверей. Вот теперь-то мы позабавимся.

Пойнц. Да, позабавимся, как кузнечики... Скажите, однако, какое коварное удовольствие доставила вам шутка с шинкарем? Чем кончилось дело?

Принц Генрих. Я теперь готов на всякие шутки, то-есть на то, что считается шутками со времен праотца Адама до настоящего полуночного часа. Который час, Фрэнсис?

Фрэнсис (За сценой). Сейчас, сэр, сейчас!

Принц Генрих. Странно, как подумаешь, что у этого человека запас слов менее, чем у попугая, между тем как он тоже, ведь, рожден от женщины. Все его дело ограничивается вечной беготней сверху вниз и обратно - снизу вверх; все красноречие - итогом подведенного счета... Шутливое настроение мое не достигло, однако, таких размеров, как у Пэрси, то-есть у горячки - северянина, который, убив шесть или семь дюжин шотландцев и умыв потом руки, говорит за завтраком жене: - "Не по душе мне такая мирная жизнь; мне нужна работа!" - "Кроткий мой, Герри", спрашивает жена: "сколько человек убил ты сегодня?". - "Напоит мою буланую лошадь" - кричит он в ответ жене, а потом, с час спустя, добавляет: "Пустяки! всего человек четырнадцать, не больше. Сущая безделица!..." Пожалуйста, впусти теперь Фольстэфа, я из себя разыграю "Горячаго", а этот проклятый кабан пусть изображает леди Мортимер, супругу Пэрси. "Rivo", как говорят пьяницы... Зови-же сюда этот кусок сала, зови эту свиную тушу.

Входят Фольстэф, Гэдсхиль, Бардольф и Пето; за ними Фрэнсис с вином.

Пойнц. Добро пожаловать, Джэк! Где ты пропадал все это время?

Фольстэф. "Чорт-бы побрал всех трусов и воздал им по делам их", говорю я и затем добавляю: "Аминь!" Эй, малый, дай мне кружку хереса! Чем вести такую проклятую жизнь, я скорее готов чулки вязать, штопать их и топтать ногами!... Да, чорт возьми всех трусов!... Дай-же мне кружку хереса, мерзавец! Неужто на земле нет более добродетели? (Пьет).

Принц Генрих. Видал ты когда-нибудь, как Феб ласкает горшок с маслом, и само мягкосердечное масло так и тает от умиления при ласковом прикосновения солнечного хвоста? Если не видал, то взгляни вот на эту смесь.

Фольстэф. Ах, ты, мошенник! В этом хересе есть известь... От простонародья, впрочем, нечего и ожидать, кроме мошенничества, а все-таки трус, подлый трус хуже, чем кружка хереса с подмесью извести... Иди своим путем, бедный старик Джэк; умри, если хочешь, и пусть тебя считают не более, как выпотрошенной селедкой, если мужество, настоящее мужество не исчезло с лица земли! Во всей Англии осталось не более трех хороших людей, не попавших на виселицу, да и то один из них ожирел и начинает стариться... Помоги им, Господи!... Нет, - говорю я, - свет стал никуда не годен! Жаль мне, что я не ткач, стал бы я распевать псалмы или что-нибудь другое, а теперь я все-таки повторяю: - пропади пропастью все проклятые трусы!

Принц Генрих. Ну, ну, тюк с шерстью, что ты там бормочешь?

Фольстэф. Ах, ты, королевский сын! Пусть у меня на лице ни одного волоска не останется, если я деревянной шагой не выколочу тебя вон из твоего королевства и не прогоню впереди тебя всех твоих подданных, как стаю диких гусей... Ты-то, ты-то, принц Уэльсский!

Принц Генрих. Да скажешь ли ты, в чем дело, пузатое потаскушкино отродье?

Фольстэф. А разве ты не трус? Отвечай-ка мне на это!... Да и Пойнц тоже...

Принц Генрпх. Слушай ты, жирное брюхо! Если ты хоть раз еще назовешь меня трусом, - клянусь Создателем, - я заколю тебя!

Фольстэф. Мне называть тебя трусом? Нет, я прежде увижу тебя в когтях у дьявола, чем назову тебя трусом; но я с радостью заплатил бы тысячу фунтов, чтобы уметь бегать так-же скоро, как ты. У вашей братии плечи прямые, поэтому для вас ничего не значит, если другие увидят вашу спину... Что-же, по вашему, показывать спину тоже, что помогать товарищам? - так чорт с нею - с такою помощью! Давайте мне таких, что всегда готовы стоять ко мне лицом!... Эй, хересу мне! Будь я подлец, коли у меня хоть капля была сегодня во рту.

Принц Генрих. Ах, ты, лгунишка! Ты еще и губ не успел вытереть с тех пор, как выпил последнюю кружку.

Фольстэф. Это все равно! а я еще раз повторяю: - чорт-бы побрал всех трусов! (Пьет).

Принц Генрих. В чем-же дело?

Фольстэф. В чем дело-то? - А вот: четверо из находящихся здесь завладели-было давеча утром тысячею фунтов.

Принц Генрих. Да где же они, Джэк? Где они, эти фунты?

Фольстэф. Где? Отняли их у нас! На нас, четверых, напало вдруг сто человек.

Пойнц. Как! неужто целых сто?

Фольстэф. Назови меня подлецом, если я битых два часа не сражался с целою дюжиной злодеев. Избавился я от них только чудом! Я получил целых восемь ран в куртку, да четыре в нижнее платье; щит мой весь пробит насквозь; меч иззубрен, как ручная шила, - ecce signum! Никогда еще я, с тех пор, как стал взрослым человеком, не дрался так великолепно, и все это ни к чему не повело!... К чорту всех трусов! Пусть они поговорят со мною, и если скажут более или менее, чем правду, значит, они холопы и дети тьмы!

Принц Генрих. Разскажите хоть вы, господа, как было дело?

Гэдсхиль. На нас, четверых, напало человек двенадцать.

Фольстэф. Нет, милорд, по крайней мере, шестнадцать.

Гэдсхиль. Мы-было их связали...

Пето. Нет, нет, мы их не связывали.

Фольстэф. Лжешь, бездельник! мы их всех перевязали. Будь я жид, да, еврейский жид, если не так.

Гэдсхиль. Когда же мы стали делиться, на нас вдруг напало еще человек шесть или семь совсем свежих людей.

Фольстэф. Вот эти-то развязали прежних, а тут подоспели остальные...

Принц Генрих. Так вы сражались против всех?

Фольстэф. Против всех?!... Я не понимаю, что ты подразумеваешь под словами: - "против всех?" Пучком редьки хочу остаться, если я не скрещивал шпаги, по крайней мере, с пятьюдесятью человеками. Если их не было пятидесяти двух или трех против одного бедного старика Джека, то я после этого не двуногое животное.

Принц Генрих. Благодари Бога, что ты ни одного из них не убил.

Фольстэф. Поздно благодарить, потому что я двоих изрубил в куски. Да, с двоими из них, - то были мошенники в клеенчатых плащах, - счеты покончены; я это знаю верно. Я тебе вот что говорю, Галь: - если я лгу, плюнь мне в глаза и называй меня лошадью. Ты знаешь мою манеру драться на шпагах: я стоял вот так и держал шпагу. Четверо бездельников, одетых в клеенку, бросились на меня...

Принц Генрих. Как, четверо? Ты сейчас говорил, что только двое.

Фольстэф. Четверо, Галь! Я так и говорил, что четверо.

Пойнц. Да, да, четверо. Он так и говорил.

Фольстэф. Вот эти-то четверо выступили вперед и напали на меня... Я, не долго думая, заграждаю себя от них щитом... вот так, и все семь ударов попадают прямо в него.

Принц Генрих. Да откуда же взялось семь ударов, когда всех нападающих было четверо?

Фольстэф. В клеенчатом платье?

Пойнц. Да, четверо бездельников в клеенчатых плащах.

Фольстэф. Клянусь и клинком, и эфесом шпаги, что их было семеро! Будь я подлец, если не так!

Принц Генрих. Пожалуйста, не останавливай его. Скоро их окажется уже не семеро, а гораздо больше.

Фольстэф. Слушаешь ты меня, Галь?

Принц Генрих. Не только слушаю, но и внимаю тебе.

Фольстэф. Прекрасно делаешь, потому что это стоит дослушать. Итак, как я уже говорил, все девять бездельников, одетые в клеенку...

Принц Генрих. Как! уже девять! еще двое прибавилось?

Фольстэф. Так как концы у их мечей были переломлены.

Пойнц. То с них самих свалились штаны?

Фольстэф. Нет, они начали отступать, но я последовал за ними, и, держа руку в ракурс, стал теснить их все больше и больше, поэтому менее, чем в одно мгновение ока, семеро из одиннадцати легли на месте.

Принц Генрих. Это поразительно! Вместо первоначальных двух бездельников в клеенке, их вдруг расплодилось одиннадцать.

Фольстэф. Но тут, словно какой-то дьявол вмешался в дело: еще трое мошенников, трое нерях, одетых в зеленое киндэльское сукно, вдруг нападают на меня с тыла... А было темно, так темно, Галь, что и собственной руки не разглядишь...

Принц Генрих. Это лганье похоже на отца, произведшего его на свет: - оно необъятно, как гора; оно осязательно и нахально, как сам его родитель. Ах, ты, начиненная грязью кишка! ах, ты, непотребный ублюдок, пышка на свечном сале!

Фольстфф. Что такое? С ума ты сошел? С ума ты сошел, что ли? Разве правда - неправда?

Принц Генрих. Как же ты мог разглядеть, что на твоих бездельниках зеленое киндэльское сукно, когда на дворе было так темно, что ты и руки своей не мог бы разглядеть? Как же ты все это объяснишь? Говори-же!

Пойнц. Да, Джек, объясни; ты должен это сделать.

Фольстэф. По принуждению-то? Нет, если-бы меня даже на дыбу вздернули и заставили терпеть все пытки в мире, я и тогда ничего-бы не сказал по принуждению!... Изволь объяснять им, да еще по принуждению! Нет! если бы у меня было столько же объяснений, сколько в конце лета бывает ежевики, я ни одному человеку в мире не стал-бы давать их по принуждению.

Принц Генрих. Нет, не хочу долее быть сообщником подобного греха! Это кровеобильный трус, лежебок, ломатель лошадиных спин... Это громадная гора мяса...

Фольстэф. Отстань ты, голодный пес, рыбья шкура, сушеный коровий язык, бычачий хвост, соленая треска! О, зачем легкие у меня не на столько крепки, чтобы одним духом перечислить все, на что ты похож! Ах, ты, портняжье мерило, пустые ножны от меча, футляр от лука, самая последняя рапира на ножках!

Принц Генрих Ничего, передохни немного, а потом продолжай снова! Когда же ты в конец утомишься, подбирая пошлые сравнения, слушай, что я тебе скажу.

Пойнц. Да, слушай внимательно, Джэк.

Принц Генрих. Оба мы видели, как вы четверо напали на четверых же проезжих, как вы их связали и как завладели их деньгами. Заметьте теперь, как простой и правдивый рассказ о том, что было, уличит вас. Когда вы стали делиться, мы вдвоем напали на вас четверых и одним своим словом заставили вас бросить добычу, которую мы тут же и забрали. Я могу показать вам ее, даже не выходя отсюда. Ты же, Фольстэф, улепетывал так проворно и так отчаянно ревел, прося пощады, как не улепетывал и не ревел с перепугу ни один теленок. Ты сам иззубрил шпагу и теперь уверяешь, будто иззубрил ее в бою с неприятелями. Холоп же ты после этого! Какую-же хитрость, какую уловку изобретешь ты теперь, чтобы прикрыть ею свой явный, свой несомненный позор?

Пойнц. Да, мы посмотрим, Джэк, как-то ты вывернешься из этого положения.

Фольстэф. Клянусь Создателем, что я узнал вас тотчас же! Даже родной отец не узнал бы вас скорее, чем я. Ну, господа, выслушайте и меня теперь. Мог ли я решиться поднять руку на наследника престола? Мог ли я обороняться против действительного принца? Я, ведь, храбр, как Геркулес, и ты это знаешь; но меня удерживало какое-то чутье: даже для самого льва личность наследника престола неприкосновенна. Чутье - великое дело, благодаря ему-то, я и оказался трусом. Как о себе, так и о тебе я всю жизнь буду самого лучшего мнения, потому что я мужественный лев, а ты наследник престола. Однако все-таки рад, что деньги достались вам... Хозяйка, запри-ка двери... - Сегодня сторожи, а помолиться успеешь и завтра. Ну, ребята, храбрые молодцы мои, золотые сердца! - право, не знаю, как уж и назвать вас поласковее!... Какую бы забаву придумать нам на сегодня? Не разыграть ли нам экспромтом комедию?

Принц Генрих. Пожалуй. Содержанием ей послужит твое бегство.

Фольстэф. Ну, полно, Галь! Если ты любишь меня, не поминай более про это.

Входит хозяйка таверны.

Хозяйка. Господи Иисусе!... Светлейший принц!

Принц Генрих. Ну, милостивая моя государыня хозяйка, что вам от меня угодно?

Хозяйка. У дверей вас спрашивает какой-то придворный лорд. Он говорит, будто прислал его ваш батюшка.

Принц Генрих. Если так дайте ему крону, и пусть он отправляется к матушке.

Фольстэф. А каков он из себя?

Хозяйка. Человек он почтенных лет.

Фольстэф. Зачем же этот почтенный человек в полночь здесь, а не у себя в постели? Не переговорить-ли мне с ним?

Принц Генрих. Сделай одолжении, Джэк.

Фольстэф. Я его сию минуту спроважу (Уходит).

Принц Генрих. Итак, и ты, Пето, и ты, Бардольф, и все вы, господа, дрались отлично. Вы тоже львы и только, благодаря чутью, убежали от неприятеля, потому что личность наследного принца неприкосновенна. Обнажить меч против такой высокой особы? - фи!

Бардольф. Чем угодно готов поклясться, что я только тогда убежал, когда увидал, что бегут другие.

Принц Генрих. Разскажите мне теперь - чур только не лгать! - почему меч Фольстэфа весь иззубрен?

Пето. Он иззубрил его своим же кинжалом. Нам он говорил, будто истощить весь запас клятв, какой только есть в Англии, а все-таки уверит вас, что меч его иззубрился в бою. Он и нас научал сделать то же.

Бардольф. Уговаривал он нас еще до крови исцарапать носы колючей травою, испачкать кровию платье и потом уверять, будто это кровь нападавших на нас людей. Тут пришлось мне сделать то, чего я ни разу не делал за последния семь лет, то-есть покраснеть от таких чудовищных выдумок.

Принц Генрих. Негодяй! Ты еще восемнадцать лет тому назад пытался было тайком выпить кружку вина, но пойман был на месте, и с тех пор у тебя на лице явилась невольная краснота. При тебе было и огнестрельное, и холодное оружие, а ты все-таки убежал. Какое чутье руководило тобою при этом?

Бардольф (Указывая на свой багровый нос). Милорд видите вы эти метеоры, эту огненную лаву?

Принц Генрих. Вижу.

Бардольф. Как вы думаете, что они изображают?

Принц Генрих. Страсть к горячим напиткам и пустой кошелек.

Бардольф. Нет, если судить здраво, они изображают болезнь печени.

Принц Генрих. А предвещают виселицу, если тоже судить здраво... Вот, однако, идет наш худенький Джэк, наши кости без мяса... (Фольстэф возвращается). Ну, что, милейший наш краснобай? Сколько лет не видал ты собственных колен?

Фольстэф. Моих собственных колен!... Когда я был твоих лет, Галь, мне поясом могла бы служить орлиная лапа; я легко мог бы пролезть сквозь перстень с большего пальца любого ольдермена... Чорт бы побрал все вздохи да огорчения! они до того раздувают человека, что делают его похожим на пузырь... Знаешь, однако, ходят самые скверные слухи... Твой отец прислал сюда сэра Джона Брэси; тебе необходимо утром явиться ко двору... Дело идет о пустоголовом северянине Пэрси и еще о том Уэльсском владельце, что Эмеймона палками отдул и приставил рога Люциферу, да еще заставил дьявола поклясться ему в верноподданничестве на кресте от Уэльсского крюка... Как-бишь, вы его зовете, чорт вас возьми!

Пойнц. Не Глендаур-ли?

Фольстэф. Да, Оуэн Глендаур... он самый и есть. Вот он-то с зятем своим Мортимером, с стариком Норсомберлэндом да с шотландцем из шотландцев Доуглесом, что на отвесную гору верхом въезжает...

Принц Генрих. Это тот самый Доуглес, что на полном скаку убивает из пистолета летающего воробья?

Фольстэф. Да, ты как раз попал в самую точку.

Принц Генрих. Лучше, чем тот попадает в воробья.

Фольстэф. Ну, этот сорванец не трус: в бегство он не обратится.

Принц Генрих. Как же ты, мерзавец, хвалил его именно за проворство?

Фольстэф. Ах, ты, кукушка! Проворен он только верхом, а пешком он и двух шагов не сделает...

Принц Генрих. Должно-быть, тоже по особому чутью, Джэк?

Фольстэф. Согласен: может-быть, и по чутью... Он - заодно с теми, а с ним какой-то Мордэк да еще тысяча шотландцев в синих шапках. Уорстэр прошлою ночью бежал... От такого известия борода у твоего отца сразу поседела... Земли покупай теперь, сколько хочешь: она будет дешевле тухлой макрели.

Принц Генрих. Так-что, если Июнь будет жаркий и общественная неурядица продлится, девственницы будут продаваться на сотни, как гвозди для ковки лошадей?

Фольстэф. Клянусь Богом, проказник, ты говоришь правду; очень вероятно, что с этой стороны торговля пойдет у нас отлично. Однако, скажи мне, Галь, неужто ты не боишься? Ты наследник престола, а едва-ли весь мир мог напустить на тебя более опасных противников, чем трое этих, то-есть: проворный Доуглес, бесенок Перси и дьявол Глендаур. Тебе, должно быть, так ужасно страшно, что кровь у тебя стынет в жилах.

Принц Генрих. Вообрази, что нисколько. У меня, к несчастию, нет такого чутья, как у тебя.

Фольстэф. Положим, так; но завтра, когда ты явишься к отцу, тебя встретят ужасной бранью. Ради любви ко мне, приготовься хоть немного к ответу.

Принц Генрих. Пожалуй! Изображай из себя моего отца и разбирай подробно мое поведение.

Фольстэф. Если желаешь, изволь. Вот эта скамейка послужит мне троном, этот кинжал - скипетром, а эта подушка - короной.

Принц Генрих. Тебе, вместо трона, надо бы поставить известного рода кресло; вместо скипетра - оловянный кинжал; а вместо драгоценной короны мог бы служить собственный твой обнаженный череп... Впрочем, все равно.

Фольстэф. Хорошо. Если огонь благодати не совсем еще в тебе угас, вот увидишь, как я тебя растрогаю. Дайте мне кружку вина, чтобы глаза мои покраснели и чтобы поэтому можно было подумать, будто я плакал. Мне надо быть сильно взволнованным, и я ни за какие блага в мире не соглашусь говорить тоном царя Камбиза.

Принц Генрих. Начинаем. Вот я раскланиваюсь.

Фольстэф. А я вот начинаю свою речь. Вы, изображающие мое дворянство, становитесь сюда.

Хозяйка. Господи Иисусе! Какое чудесное представление!

Фольстэф. Не плачь, дорогая супруга; потоки слез твоих льются напрасно.

Хозяйка. Каков отец-то! Как он гордо поддерживает свое родительское достоинство!

Фольстэф. О, лорды, взываю к вам: уведите печальную королеву, её глазные шлюзы заграждены обилием чрезмерным горьких слез!

Хозяйка. О, Господи Иисусе! Он точь-в-точь, как те комедианты, что не раз представляли при мне на улице...

Фольстэф. Молчи, добрая моя винная бутыль, молчи, одуряющее зелье!... Герри, меня удивляют не только те места, где ты проводишь время, но и то общество, которым ты окружен. Хотя ромашка и растет тем быстрее, чем более ее топчут, но молодость не ромашка, и чем более ее растрачиваешь, тем быстрее она истощается. То, что ты мне сын я вывожу частью из слов твоей матери, частью из собственных соображений; более же всего убеждает в этом мошенническое коварство твоего взгляда и твоя глупо отвисшая нижняя губа. Итак, если ты мне сын, то вот тебе мои этические наставления. Зачем ты, будучи моим сыном, доводишь себя до того, что на тебя пальцем показывают? Разве солнце небесное станет прятаться по кустам и услаждать свой вкус ежевикой? Это такие вопросы, которых и задавать бы не следовало. Неужто сыну солнца Англии прилично грабить проезжих на большой дороге? Вот этот вопрос задать следовало. Есть такое вещество, Герри, о котором ты не раз слыхал и которое известно многим из обитателей нашего королевства под названием "смолы". Смола эта, по уверениям древних писателей, имеет свойство марать. Таково и общество, с которым ты знаешься. Я говорю с тобою, Герри, испив чашу не вина, а горьких слез, не в упоении радости, а под гнетом горя; говорю не одними словами, но и слезами... Только один честный человек и есть... имени его я не знаю, но я часто видал его с тобою.

Принц Гкнрих. Не заблагоразсудится ли вашему величеству сказать. какого рода этот человек?

Фольстэф. Наружности он внушительной, хотя отчасти тучноват; взгляд у него веселый, глаза приятные, мужество - же его не подлежит ни малейшему сомнению. На вид ему лет пятьдесят, хотя на самом деле ему, быть-может, уж недалеко и до шестидесяти. Теперь я припоминаю: имя его - Фольстэф. Если человек этот ведете жизнь несколько распущенную, то наружность, Герри, очень обманчива, потому что глаза его так и сияют добродетелью. Если же дерево узнается по плоду, а плод по дереву, я решительно заявляю, что Фольстэф переполнен добродетелью. Держи его при себе, Герри, а других прогони! Теперь, дрянной негодяй, скажи, где ты пропадал весь этот месяц?

Принц Генрих. Ну, разве так говорят короли? Становись на мое место, а я буду изображать отца.

Фольстэф. А! ты свергаешь меня с престола!... Хорошо-же! пусть меня повесят за пятки, как кролика или как зайца у входа в лавку с живностью, если у тебя и в словах, и в действии будет хоть половина такого величия и такой важности, как у меня.

Принц Генрих. Хорошо. Вот я и сел.

Фольстэф. А я вот стою. Будьте судьями, господа.

Принц Генрих. Скажи, Герри, откуда это ты явился?

Фольстэф. Из Истчипа, мой благородный лорд.

Принц Генрих. Те жалобы на тебя, которые до меня доходят, очень важны.

Фольстэф. О, государь, убей меня Бог, если жалобы эти не чистейшая ложь! Нет, вы увидите, что я вполне достоин называться молодым принцем.

Принц Генрих. Ты божишься, безбожный мальчишка! С этой минуты и глаз не смей поднимать на меня! Ты силою совращен с пути благодати; тобой завладел дьявол в образе толстого старика: приятель твой не человек, а бочка. Зачем ты знаешься с таким скопищем слизи, с таким сборищем всякого скотства, с такой воплощенной водянкой, с такой бочкой хереса, с таким мешком нечищенных кишек, с таким невыпотрошенным жареным быком, с таким застарелым пороком, с этой закоренелой неправдой, с этим седым сводником, с этим выжившим из лет чванством? На что он годен? - На то, чтобы смаковать херес и пить его. На что он способен? - На то, чтобы разрезать каплуна и его съесть. В чем заключается его сила? - В ловкости; а ловкость? - в умении надувать. В чем же проявляется его уменье надувать? - во всем; за что же он заслуживает уважение? - ни за что.

Фольстэф. Чтобы иметь возможность следить за мыслями вашего величества, я желал бы знать, о ком вы, ваше величество, изволите говорить?

Принц Генрих. О ком же, как не о том злодее, о том совратителе юношества, о том седобородом сатане, имя которому Фольстэф.

Фольстэф. Государь, этот человек известен мне лично.

Принц Генрих. Я это знаю.

Фольстэф. Однако, утверждать, что за ним я знаю более пороков, чем за самим собою, значило бы говорить более, чем мне известно. Его седины, правда, свидетельствуют о том, что он стар, но разве от этого он менее достоин сострадания? Но то, чтоб он, - с позволения сказать, - был вечным посетителем непотребных домов, я решительно отрицаю. Если херес и сахар орудия греха, то да придет сам Господь на помощь грешникам! Если грешно быть старым и, вместе, веселым, то не многим, любящим попировать, удастся спасти от дьявола свою душу; если тучность явление достойное ненависти, то придется возлюбить однех тощих коров Фараоновых. Нет, добрейший государь, прогоните Пето, прогоните Бардольфа, прогоните Пойнца; что же касается дорогого Джека Фольстэфа, любезного Джека Фольстэфа, честного Джека Фольстэфа, мужественного Джека Фольстэфа, чья храбрость тем более достойна уважения, что он уже не молод, не удаляйте его из общества вашего Герри!... Да, не удаляйте его из общества вашего Герри!... Прогнать пухленького Джека то же, что прогнать целый свет.

Принц Генрих. А я его все-таки прогоню! Я этого хочу! (Сильный стук в двери; хозяйка, Фрэнсис и Бардольф уходят, но последний тотчас же возвращается).

Бардольф (Поспешно вбегая). Ваша светлость, ваша светлость!... У дверей стоит шериф, а с ним самая страшная стража!

Фольстэф. Ступай вон, бездельник! Доведем представление до конца. Мне еще многое надо сказать в защиту Фольстэфа.

Хозяйка (Возвращаясь поспешно). О, Господи Иисусе! Ваша светлость! ваша светлость!

Фольстэф. Что там случилось? Ужь не приехал ли дьявол верхом па скрипичном смычке?

Хозяйка. Шериф стоит у дверей, а с ним многочисленная стража. Они хотят обыскивать весь дом. Что мне делать? Прикажете впустить его?

Фольстэф. Что такое? Послушай, Галь, только хорошенько! Никогда не следует принимать фальшивого червонца за настоящий... Ты хоть и не кажешься сумасшедшим, но на деле совсем сумасшедший!

Принц Генрих. А ты по природе трус и при том без всякого чутья.

Фольстэф. Я совершенно отрицаю вашего шерифа. Когда хочешь отказать ему в приеме - отказывай; хочешь принять - пусть войдет. Если я, сидя на телеге, не буду так-же приличен, как и всякий другой - то мое воспитание ни к чорту не годится. Надеюсь, что петля на виселице удавит меня так-же скоро, как и всякого другого.

Принц Генрих. Ступай - спрячься за занавеску; другие-же пусть идут пока наверх. Впрочем, тот, у кого приличная наружность и чистая совесть, может и остаться.

Фольстэф. Ах, у меня когда-то было и то, и другое, но время их прошло... следовательно, я иду прятаться (Все уходят, кроме принца и Пойнца).

Принц Генрих. Теперь шериф может войти.

Входят шериф и извощик.

Принц Генрих. Что вам от меня угодно, господин шериф?

Шериф. Прежде всего простите меня, милорд. Толпа с криками выследила каких-то подозрительных людей, укрывшихся в этой таверне,

Принц Генрих. Каких людей?

Шериф. Светлейший лорд, один из них хорошо известен всем. Это очень жирный мужчина.

Извощик. Такой-же жирный, как масло.

Принц Генрих. Уверяю вас, что такого человека здесь нет. Я только перед вашим приходом отправил его исполнить одно поручение. Даю тебе слово, шериф я завтра в обеденное время сам пришлю к тебе этого человека; пусть он лично отвечает или тебе, или кому нибудь другому на все обвинения, если он действительно в чем нибудь виноват. А теперь позволь попросить тебя уйти отсюда.

Шериф. Сию минуту, милорд... Ко мне два джентельмена обратились с жалобою, что на них напали на большой дороге и отняли у них триста марок.

Принц Генрих. Может быть и так. Если он действительно ограбил этих людей, он за это ответит. И так, прощайте.

Шериф. Покойной ночи, мой благородный лорд.

Принц Генрих. Не вернее-ли было-бы сказать "доброго утра".

Шериф. Вы совершенно правы, милорд. Теперь уже третий час (Шериф и извощик уходят).

Принц Генрих. Этот жирный мошенник так-же хорошо всем известен, как собор св. Павла! Ступай, позови его.

Пойнц (Приподнимая занавеску, за которою спрятался Фольстэф). Фольстэф!... Он спит, как убитый, и храпит, как лошадь.

Принц Генрих. Слышишь, как он тяжело дышет. Обыщи его карманы (Обыскивает). Нашел что-нибудь?

Пойнц. Одне бумаги, милорд.

Принц Генрих. Посмотрим, что такое? Читай.

Пойнц. Такого-то числа, каплун 2 шил. 6 п., сверх того, соус 4 пен., сверх того, хереса два галлона 5 шил. 8 пен., сверх того, анчоусы и херес после ужина 2 шил. 6 пен., сверх того, хлеб пол. пенса.

Принц Генрих. Это поразительно! Всего на полпенса хлеба и такое непозволительное количество хереса! Остальное спрячь; прочтем после, на досуге, а он пусть спит здесь до солнечного восхода. Утром мне надо быть во дворце. Мы все отправляемся на войну; ты получишь почетное назначение. Этого же толстого мошенника я велю определить в пехоту. Я убежден, что переход в каких нибудь двести или триста рут будет для него просто смертью. Таким образом, деньги вернутся с лихвою... Приходи ко мне пораньше, а пока - прощай.

Пойнц. Доброго утра, светлейший принц (Уходят).

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.

СЦЕНА I.

В Бэнгоре. Комната у архидиакона.

Входят Горячий, Уорстэр, Мортимер и Глендаур.

Мортимер. Обещания блистательны; союзники люди веркые. Такое начало возбуждает самые радужные надежды.

Горячий. Лорд Мортимер и вы, кузен Глендаур, скажите, не сесть ли нам? Вы, дядя Уорстфр, тоже... Ах, чорт возьми! - я забыл карту.

Глендаур. Нет, вот, она здесь. Сидите, кузен Пэрси: - сидите, добрый "Горячий" кузен. Знаете, всякий раз, как Ланкастр называет вас этим именем, щеки его бледнеют, и он от всей души желает, чтобы вы уже находились на небесах.

Горячий. А каждый раз, как он слышит имя Оуэна Глендаура, он желает, чтобы этот Глендаур уже находился в аду.

Глендаур. Не могу его за это осуждать. Во время моего рождения на небе вдруг появились огненные образы и пылающия светила; при моем рождении земля, словно трус, дрожала на всем своем протяжении и до самого своего основания.

Горячий. В ту пору было-бы тоже самое, если бы окотилась кошка вашей матери, а вы и не думали - бы рождаться на свет.

Глендаур. Я вам говорю, что в час моего рождения земля тряслась.

Горячий. Если, - как вы предполагаете, - земля задрожала от страха перед вами, значит, между мною и ею есть разница.

Глендаур. Все небо было в огне, а земля тряслась.

Горячий. Должно-быть, земля оттого и задрожала, что небо было в огне, а совсем не оттого, что напугалась вашего рождения. Если земля чувствует себя нездоровою, у неё бывают странные извержения. Чреватая земля нередко страдает резью в животе, происходящею от скопления в её утробе ветров, от которых она старается освободиться. Тогда эта почтенная старушка принимается так трястись, что рушатся колокольни и поросшие мхом башни. У нашей праматери-земли, в минуту вашего рождения, вероятно были схватки и она тряслась от боли.

Глендаур. Не от многих, кузен, перенес бы я такие противоречия. Дозвольте мне еще раз сказать вам, что во время моего рождения все небо пылало огнями. Козы бежали с гор, а стада диким ревом оглашали перепуганные равнины. Эти чудные явления знаменовали, что рождается человек необыкновенный, да и все дальнейшее течение моей жизни доказывает, что я не из породы обыкновенных людей. Где на всем омываемом морем пространстве Англии, Шотландии и Уэльса найдется человек, могущий похвастаться, что я его ученик, что я у него почерпнул свои познания? А между тем укажите мне рожденного от женщины человека, способного следовать за мною по трудным путям науки или стать в уровень со мною в глубиве моих опытов?

Горячий. Я нахожу, что нет человека, лучше говоряшего по уэльсски, чем вы, а затем отправляюсь обедать.

Мортимер. Полно, кузен Пэрси. Ты доведешь его до умопомешательства.

Глендаур. Я могу вызывать духов из глубины бездны.

Горячий. То-же могу и я, и каждый человек. Только являются ли они, когда вы их вызываете?

Глендаур. Я могу научить вас, кузен, как заставлять повиноваться самого дьявола,

Горячий. А я могу научить вас, как посрамлять дьявола: - говоря правду. Говорите правду, и вы посрамите дьявола. Если вы имеете власть вызывать его, пусть он явится сюда, и будь я проклят, если у меня не хватит умения со срамом выгнать его отсюда. Во всю жизнь говорите только правду, и дьявол будет посрамлен.

Мортимер. Полноте, полноте! Прекратите эту ни к чему не ведущую болтовню.

Глендаур. Три раза Генрих Болинброк пытался тягаться со мною силами, и три раза прогонял я его с берегов Уэя и с текущего по песчаному дну Сэверна, разбитого, босаго, пока его хлестала непогода.

Горячий. Как, даже без сапог, да еще в непогоду? Как-же он, чорт его возьми, не схватил лихорадки.

Глендаур. Ну, будет!... Вот карта. Как мы разделим наши владения? Согласно тройственному договору?

Мортимер. Архидиакон разделил их на три совершенно равных участка: от Трента и Сэверна и до сих пор, юг и восток Англии составляют мой участок. Весь запад по другую сторону Сэверна, включая сюда Уэльс и все хлебородные поля, находящиеся на этом пространстве, составляют долю Глендаура, а твою, дорогой брат - весь север Англии от берега Трента. Все три условия уже пишутся; нам останется только скрепить их своею подписью, а это можно будет сделать сегодня-же вечером. Завтра ты, Пэрси, я и добрый лорд Уорстэр выступим на встречу вашему отцу и шотландским войскам. Встреча, как это было условлено, должна произойти в Шрюсбэри. Тесть-же мой, Глендаур, еще не готов, да и помощь его не понадобится нам ранее, чем через две недели (Глендауру). В этот срок ты, надеюсь, успеешь собрать своих наемщиков, друзей и соседних дворян?

Глендаур. О, я явлюсь к вам гораздо ранее и привезу с собою ваших жен. Вам следует как можно скорее уехать от них и притом тайно, не простившись с ними, потому что при прощании прольются такие потоки слез, что, пожалуй, затопят всю местность.

Горячий. Я нахожу, что вот этот мой участок, на север от Бортона, много меньше обоих ваших. Смотрите, извилина реки отрезывает у меня лучший кусок моего участка, огромный клок земли в виде полумесяца. Я вот в этом месте запружу реку плотиной и игривый серебристый Трент проложит себе новое русло и потечет в прямом направлении. Таким образом я уничтожу изгиб, лишающий меня богатейших поместий.

Глендаур. Как, уничтожите изгиб? Вы сами видите, Трент делает излучину. Как он течет теперь, так и должен будет продолжать свое течение.

Мортимер. Брат, проследи внимательнее течение реки и заметь, какой громадный кусок она с другой стороны отрезывает у меня в твою пользу. Трент наносит тебе ущерб в одном месте, за то вознаграждает в другом.

Уорстэр. Запрудить реку, вот здесь, не будет трудно; тогда этот мыс отойдет к северу, а Трент потечет прямо и ровно.

Горячий. Я этого-то и хочу; обойдется это не дорого.

Глендаур. А я не хочу, чтобы река изменяла течение.

Горячий. Не хотите?

Глендаур. Не хочу, и этого изменения не будет.

Горячий. А кто-же мне помешает?

Глендаур. Кто? - Я.

Горячий. Мне не хотелось-бы вас понимать, поэтому говорите лучше по-уэльсски.

Глендаур. Я умею говорить по-английски, милорд, и не хуже вас. Я воспитывался при английском дворе. В молодости я для арфы сочинил много очень милых песенок и обогатил язык множеством красивых оборотов; за вами же таких способностей никто и никогда не признавал.

Горячий. Чему я рад от всей души. Я скорее предпочел бы быть котом и мяукать, чем принадлежать к числу этих надоедливых слагателей баллад. Для меня сноснее слышать визг вертящагося медного подсвечника, скрип на оси немазанного колеса... И то, и другое менее способно довести меня до зубной боли, чем жеманные и слащавые стихи. Они так-же противны мне, как вынужденная побежка разбитой клячи.

Глендаур. Извольте; для вас течение Трента будет изменено.

Горячий. Мне все равно. Для достойного друга я готов отдать даже втрое большее количество земли. Но заметьте, когда дело идет о разделе поровну, я буду торговаться о девятой доле волоска. Готовы условия? - пора ехать.

Глендаур. Месяц светит ярко; вы можете уехать и в ночь. Я пойду потороплю писцов, а вам советую не говорить женам об отъезде... Моя дочь до того влюбдена в своего Мортимера, что я боюсь, как-бы она не сошла с ума, когда узнает о его отъезде (Уходит).

Мортимер. Фи, брат Пэрси, зачем ты так перечишь моему тестю!

Горячий. Что-же делать, когда я не могу иначе? Иногда он просто выводит меня из себя своими разглагольствованиями о кроте и о муравье, о духовидце Мерлине и о его пророчествах, о драконе и о бесперой рыбе, о ягнятнике с обрезанными крыльями и о линяющем вороне, о лежащем льве и о ползающей кошке... Он болтает столько вздора, что меня вся эта чепуха выводить из терпения. Вот, что я тебе расскажу: вчера до поздней ночи и часов девять подеряд он надоедал мне, высчитывая имена различных дьяволов, будто-бы находящихся у него в услужении. - "Гм! хорошо... продолжайте", - говорил я, но не слыхал ни одного слова. Он так-же надоедлив, как усталая лошадь, как сварливая жена или как дом, где печи дымят! Я лучше соглашусь жить где-нибудь на ветряной мельнице, питаясь сыром и чесноком, но только подальше от него, чем в самом красивом замке всего крещеного мира объедаться самыми вкусными блюдами и слушать его болтовню.

Мортимер. Однако, человек он все-таки хороший, достойный, обладающий значительною ученостью. Он даже посвящен в таинства сокровенной науки. К тому-же он храбр, как лев, необыкновенно ласков и щедр, как рудники Индии. Должен я также сказать, что он с величайшим уважением относится к твоему характеру и даже переламывает свой нрав, когда ты ему перечишь. Да, честное слово, это так. Раздражать его опасно: дорого поплатился-бы каждый, если-бы вздумал дразнить его так-же, как дразнишь ты. Прошу тебя, не злоупотребляй его терпением.

Уорстэр. В самом деде, племянник, твое поведение достойно порицания. С тех пор, как ты сюда приехал, ты только и делаешь, что раздражаешь и стараешься вывести его из терпения. Надо непременно избавиться от итого недостатка. Хотя в таком недостатке иногда и проявляются величие, храбрость и благородство, - а это-то и заставляет мириться с ним в тебе, - но чаще он служит признаком грубого задора, неумения держать себя и владеть собою, а также гордости, высокомерия, самомнения и презрения к другим. Когда одним из таких пороков, даже в самой малой степени, одержим джентельмен, порок этот отчуждает от него все сердца и пятнает все остальные доблестные его стороны, отнимая у них всю их прелесть.

Горячий. Я точно в школе выслушиваю наставления. Да здравствует умение держать себя в обществе!... А, вот вдуть наши жены - Надо с ними проститься.

Глендаур возвращается; вместе с ним входят леди Пэрси и лэди Мортимер.

Мортимер. Меня разбирает смертельная досада, что жена моя не знает ни одного слова по-английски, а я ни слова не понимаю по-уэльсски.

Глендаур. Моя дочь плачет и ни за что не соглашается расстаться с тобою. Она хочет тоже быть воином и отправиться на войну.

Мортимер. Дорогой батюшка, окажите ей, что она и тетка моя, лэди Пэрси, скоро присоединятся к нам под вашею охраной.

Глендаур говорит с дочерью по-уэльсски, она отвечает ему на том-же языке.

Глендаур. Ничего и слышать не хочет. С этою упрямою и своевольною негодницей убеждением ничего не поделаешь.

Лэди Мортимер обращается к мужу на уэльсском языке.

Мортимер. Я вижу твои взгляды и, благодаря твоим небесным глазам, так хорошо понимаю милый уэльсский язык, что, кажется, если бы не застенчивость, сам заговорил бы с тобою на нем.

Лэди Мортимер целует его и продолжает говорит.

Уильям Шекспир - Король Генрих IV (Henry IV). 1 часть., читать текст

См. также Уильям Шекспир (William Shakespeare) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Король Генрих IV (Henry IV). 2 часть.
Мортимер. Мне понятны твои поцелуи, а тебе мои; это объяснение прочувс...

Король Генрих IV (Henry IV). 3 часть.
Паж. Он говорит, сэр, что моча сама по себе ничего, здоровая, но что в...