Уильям Шекспир
«Кориолан (Coriolanus). 2 часть.»

"Кориолан (Coriolanus). 2 часть."

Граждане. Узнает, узнает непременно.

Менений. Любезный друг...

Сициний. Молчи!

Менений. Не грози смертью, когда тебе следовало бы, напротив, укрощать свою свору.

Сициний. Как могло случиться то, что ты сам помогал его бегству отсюда?

Менений. Выслушай меня. Я знаю хорошие качества консула, следовательно могу перечислить вам его недостатки.

Сициний. Консула? какого консула?

Менений. Консула Кориолана.

Брут. Разве он консул?

Граждане. Нет, нет, никогда!

Менений. Если-бы трибуны и ты, добрый народ, согласились меня выслушать, я попросил бы позволения высказать слово или два. Единственный ущерб, который это может вам принесть, будет легкая потеря времени, необходимого для их произнесения.

Сициний. Так говори, только как можно короче, так как мы уже решили покончить с этим ехидным изменником. Изгнать его отсюда было бы опасно, оставить здесь - гибельно; а потому и положено, что он умрет сегодня же.

Менений. Да не попустят боги, чтоб наш прославленный Рим, чья признательность к заслугам своих достойных детей вписана в собственную книгу Юпитера, уподобился противуестественной утробе и пожрал свое собственное детище.

Сициний. Это язва, которую необходимо вырезать.

Менений. Нет, он только член, на котором появилась язва. Если ее вырезывать, может воспоследовать смерть, тогда как излечить ее нетрудно. Чем он настолько провинился перед Римом, что заслужил смертной казни? Не тем-ли, что уничтожал его врагов? Собственная кровь, пролитая им, далеко превышает то количество ея, которое в нем еще сохранилось. Она проливалась за родину; теперь родина намерена пролить и остальную. Если так, все мы, как действующие, так и допустившие это, заклеймим себя вечным позором.

Сициний. Вздор!

Брут. Разумеется, вздор. Когда он любил родину, она его чествовала.

Менений. Однако то, что нога омертвела, не дает еще права забывать прежния её услуги.

Брут. Довольно. Идите скорее к нему в дом и вытащите его оттуда, чтоб зараза, которою он одержим, не распространилась дальше.

Менений. Еще одно слово, одно только слово. Когда эта скачущая, как тигр, ярость поймет всю нелепость необдуманного порыва, она захочет, но уже слишком поздно, привязать свинцовые тяжести к своим пятам. Действуйте же законно. Вспомните, что есть люди, которые любят Кориолана, а это может породить междоусобие, и тогда римляне-же и разгромят великий Рим.

Брут. Если было-бы так.

Сициний. Вздор! Ведь у вас уже есть образчики его повиновения. Он поднял руку на эдилов, дерзнул сопротивляться нам самим. Идем.

Менений. Примите в соображение, что с той минуты, когда он почувствовал, что рука может управлять мечем, он постоянно жил на полях битвы и не мог приобресть искусства говорить отборными словами, поэтому он без всякого различия сыплет и мукой, и мякиной. Позвольте, я к нему схожу; мне, может быть, удастся уговорить его, чтобы он добровольно явился к законному суду.

1-й сенатор. Благородные трибуны, это будет человечнее; ваше-же средство слишком кровожадно, да притом оно и неверно.

Сициний. Быть по твоему, почтенный Менений; действуй-же, как представитель народа. Друзья, вложите оружие в ножны.

Брут. Но не расходитесь.

Сициний. Ступайте на площадь. Менений, мы ждем тебя там, и если ты не приведешь с собою Марция, мы поступим, как предполагали ранее.

Менений. Приведу (Сенаторам). Идемте вместе. Он придет, или все погибло.

1-й сенатор. Идем (Уходят).

СЦЕНА II.

Комната в доме Кориолана.

Входят: Кориолан и несколько патрициев.

Кориолан. Чем-бы они ни угрожали, смертью-ли на колесе или от ног диких коней, громоздя на Тарпейскую скалу еще десятки скал, чтобы сделать подножие обрыва еще более недосягаемым для зрения, - я в отношении к ним останусь все тем-же.

Входит Волумния.

1-й патриций. Тем благороднее будет твой поступок.

Кориолан. Меня только удивляет, что мать перестала, одобрять меня по-прежнему - она, которая всегда называла их не иначе, как паршивыми рабами, скотами, созданными для того, чтобы торговать мякиною, чтобы стоять в собраниях с непокрытыми головами, зевать, молчать и удивляться, когда человек нашего сословия встанет и начнет говорить о войне или мире (Волумние). Я говорю о тебе. Зачем желаешь ты, чтобы я выказал более кротости? Неужто ты желаешь, чтобы я изменил своей природе? Требуй лучше, чтоб я был именно тем, что я есть.

Волумния. О, Марций, Марций! мне хотелось-бы, чтоб ты вполне свыкся со своей властью ранее, чем успеешь ее износить.

Кориолан. Пусть изнашивается.

Волумния. Ты мог-бы остаться тем, что есть, и без такого множества хлопот. Ты не нашел-бы на своем пути столько препятствий, еслиб не высказал своего образа мыслей ранее, чем оне утратили силу тебе сопротивляться.

Кориолан. На виселицу их!

Волумния. Пожалуй, хоть на костер.

Входят: Менений и сенаторы.

Менений. Полно, полно, сознайся, что ты был уже слишком груб. Тебе необходимо возвратиться на площадь, чтоб это поправить.

1-й сенатор. Иначе нет спасения:- Рим расколется по самой середине и погибнет.

Волумния. Прошу тебя, послушайся их. Сердце мое такое-же неуступчивое, как и у тебя, но у меня есть ум, умеющий подчинять вспышки гнева требованию обстоятельств.

Менений. Прекрасно сказано, благородная Волумния. Я скорее сам облекся-бы в военные латы, которые я по старости едва в силах поднять, чем допустил его снизойти до уступок подлому стаду, - еслиб этого не требовал жестокий недуг настоящего времени, как лекарства для целой республики.

Кориолан. Что-же должен я сделать?

Менений. Возвратиться к трибунам.

Кориолан. Хорошо; а что затем?

Менений. Публично раскаяться в том, что говорил.

Кориолан. Это ради них-то? Когда я не в состоянии сделать это даже для самих богов, как-же я сделаю это для них?

Волумния. Ты уже слишком неуступчив. Хотя благородная гордость и прекрасна, она делается вредной, когда не внемлет голосу необходимости. Я не раз слыхала от тебя что на войне храбрость и хитрость - две неразлучные подруги. Скажи-же: зачем им вредить друг другу в мирное время? Отчего-жь ты возстаешь против их соединения даже тут?

Кориолан. Что за вопрос?

Менений. Вопрос очень разумный.

Волумния. Если на войне нисколько не предосудительно казаться совсем не тем, что есть, - а вы для вернейшего успеха нередко прибегаете на войне к таким хитростям, - отчего же то же самое оказывается безчестным в мирное время, если оно и тогда так-же необходимо, как на войне?

Кориолан. Зачем ты так настаиваешь?

Волумния. Затем, что теперь тебе предстоит обязанность говорить с народом не по собственному убеждению, не так, как хотелось-бы сердцу, а звуками, чуждыми твоему убеждению, словами, едва внятно срывающимися с конца языка. И это обезчестит тебя настолько-же мало, как взятие города кроткими увещаниями, а не оружием, с которым нераздельны опасность и кровопролитие. Я, наперекор своей природе, притворилась-бы и не считала-бы себя униженной, если бы поступила так ради своей выгоды и по увещаниям друзей. А от тебя только этого и требуют, - то есть я, потом твоя жена, твой сын, сенаторы.патриции, - и ты все-таки скорее выкажешь народу свое негодование, чем хоть раз решишься ему польстить? чтобы приобресть его расположение, без которого все погибло.

Менений. Благородная женщина! (Кориолану). Ну, полно же, идем. Говори только приветливее, и ты отвратишь грозящую опасность, возвратишь даже то, что кажется потерянным.

Волумния. Прошу тебя, сын мой, или к ним с непокрытою головою. Пусть колена твои лобызают землю, потому что в подобных случаях действие красноречивее слова, потому что глаза невежества понятливее его ушей. Кланяйся почаще, вот так. Смири свое гордое сердце, заставь его сделаться мягче спелаго плода шелковицы, уступающего легчайшему прикосновению. Скажи им, что ты воин, что вырос среди битв и поэтому не научился той кротости, которая необходима для приобретения их любви и которой они вправе от тебя требовать; но что на будущее время ты в угоду им постараешься по мере сил и возможности себя переработать.

Менений. Исполни все, что она советует, и сердца народа твои. Ведь и народ, когда его просят, так же щедр на прощение, как на пустые слова.

Волумния. Умоляю, послушайся! Я знаю, что для тебя легче броситься за врагом в огненную пропасть, чем мстить ему в красивой древесной куще.

Входит Коминий.

Вот и Коминий.

Коминий. Я был на площади. Пора подумать о средствах для самозащиты, если не желаешь защищаться смирением или бегством. Чернь в страшной ярости.

Менений. Несколько ласковых слов...

Коминий. Я думаю, что это помогло-бы, еслиб Кориолан согласился.

Волумния. Он обязан это сделать и согласится. Еще раз прошу, скажи:- согласен ты?- а затем к делу.

Кориолан. Я должен предстать перед ними с непокрытой головою? должен опозорить благородное сердце, дозволяя лгать подлому языку? Хорошо, я уступаю вам; но еслиб опасность грозила только одному этому куску глины, я скорее-бы согласился, чтоб они истерли в пыль эту форму Марция, развеяли ее по ветру. Идемте. Вы навязали мне роль, которой я никогда не сыграю как следует.

Коминий. Идем; мы тебе поможем.

Волумния. Дорогой сын, ты как-то говорил, что именно мои похвалы сделали из тебя воина. Если хочешь новых похвал, сыграй роль, которой никогда до сих пор не игрывал.

Кориолан. Хорошо, сыграю; ведь я обязан это сделать. Прощай, благородная гордость; пусть тебя заменит дрянная душонка какой-нибудь потаскушки! Превратись, воинственная гортань, спорившая с громом барабана, в ничтожную дудку, такую же пискливую как голос евнуха или девчонки, убаюкивающей ребятишек. Улыбка негодяя, играй на устах; глаза, увлажьтесь слезный школьника; двигай губами, язык нищего попрошайки; гнитесь, закованные в железо колена, сгибавшиеся только в стременах, гнитесь, как у вымаливающего милостыню. Но нет, не могу; не сделаю этого, чтобы не утратить уважения к самому себе, чтобы поступками тела не приучить дух к явной подлости!

Волумния. Если так, - как хочешь. Умоляя тебя, а унижалась, как никогда не унизишься ты, упрашивая народ. Пусть гибнет все! Принеси-же и родную мать в жертву своей гордости, это все-таки будет лучше, чем томить ее страхом за последствия твоего безумного упрямства. Ведь я так же, как и ты, не страшусь смерти. Делай, что хочешь. Храбростью ты обязан мне, ты всосал ее вместе с моим молоком; гордость-же - неотъемлемая твоя собственность.

Кориолан. О, успокойся, матушка, не брани меня! Я пойду и лестью добьюсь их благосклонности, обману их сердца и возвращусь к тебе любимцем всей римской черни. Смотри, я иду. Поклонись моей жене. Я возвращусь консулом или никогда уже не доверяй ловкости моего языка на поприще лести.

Волумния. Делай, что хочешь (Уходит).

Коминий. Идем; трибуны ждут. Вооружись величайшим смирением: я слышал, что они угрожают новыми обвинениями, которые несравненно важнее прежних.

Кориолан. Да, смирение будет лозунг. Идем. Пусть их обвинения будут лживы, я отвечу им честно.

Менений. И кротко?

Кориолан. И кротко (Уходят).

СЦЕНА III.

Форум в Риме.

Входят: Сициний и Брут.

Брут. Главное обвинение будет заключаться в домогательстве тиранической власти. Если он оправдается в этом, обвиняй его в ненависти к народу и в том, что добыча, взятая у анциатов, никогда не поступала в раздел.

Входит Эдил.

Что-же, явится он?

Эдил. Он идет.

Брут. А кто с ним?

Эдил. Старый Менений и те из сенаторов, которые постоянно были на его стороне.

Сициний. Именной список всех добытых нами голосов у тебя?

Эдил.У меня.

Сициний. Ведь ты собирал их по трибам?

Эдил. По трибам.

Сициний. Ступай же скорее за народом да втолкуй ему, чтобы он, как только я провозглашу:- "по праву и власти народа да будет так" - и будет-ли это "так" пеня, изгнание или смерть, - пусть он кричит вслед за мною, опираясь на древния свои права и на правоту этого дела. Если я скажу: - "пеня", пусть будет пеня, если скажу:- "смерть" - смерть.

Эдил. Хорошо, втолкую.

Брут. А когда они примутся кричать, пусть не перестают до тех пор, пока страшным гамом не добьются. чтобы приговор был исполнен немедленно.

Эдил. Передам и это.

Сициний. Внуши народу хорошенько, чтоб он непременно воспользовался условным знаком, как только я его подам.

Брут. Ступай (эдил уходит). Постарайся раздражить его с самого начала. Он привык всегда брать верх над другими, всегда быть первым. Когда он разъярится, его уже ничем не заставишь повернуть в сторону, вернуться к прежней умеренности, и тогда он во что бы то ни стало выскажет все, что есть на душе; а лежащей на ней тяжести достаточно, чтоб сломить ему шею.

Входят: Кориолан, Менений, Коминий, сенаторы и патриции.

Сициний. Вот и он.

Менений. Будь только спокоен.

Кориолан. Буду, как конюх, готовый за ничтожную плату несчетное число раз подвергать себя неприятности быть названным негодяем. Да охраняют всемогущие боги благоденствие Рима и да снабдят скамьи суда людьми достойными; да вселят они в нас любовь и согласие; да наполнять они храмы толпами, жаждущими праздновать мир, а не переполняют улицы шайками, требующими междоусобной войны!

1-й сенатор. Аминь! аминь!

Менений. Благородное желание!

Входят: эдилы и граждане.

Сициний. Подойдите ближе, граждане.

Эдилы. Послушайте ваших трибунов, а сами молчите.

Кориолан. Прежде выслушайте меня.

Трибуны. Говори. Вниманее!

Кориолан. Скажите, последнее это обвинение? и вы все порешите теперь же и здесь?

Сициний. Я спрашиваю тебя:- покоряешься-ли ты воле народа, признаешь-ли его представителей и согласен-ли подвергнуться законной каре за проступки, которые будут доказаны?

Кориолан. Согласен.

Менений. Слышите, граждане, он согласен! Припомните его заслуги обратите внимание на шрамы, которыми покрыто его тело, как священное кладбище могилами.

Кориолан. Это ничтожные царапины шипами терновника, рубцы, возбуждающие один только смех.

Менений. Примите в соображение следующее:- если он говорит не так, как-бы следовало гражданину, зато вы всегда найдете в нем воина. Не принимайте его грубых выражений за недоброжелательство; это, как я уже сказал, совсем не ненависть к вам, а только речь, свойственная воину.

Коминий. Да, никак не более.

Кориолан. Чем же объяснить то, что, единодушно избрав меня в консулы, вы тотчас же принимаетесь позорить меня, уничтожая прежнее свое избрание.

Сицниий. Отвечай нам.

Кориолан. Говори. Отвечать тебе - моя обязанность.

Сициний. Мы обвиняем тебя в покушении уничтожить все мудрые постановления Рима, в желании присвоить себе тираническую власть. А за это провозглашаю тебя изменником народу.

Кориолан. Как, изменником?

Менений. Сделай милость, воздержись, - ты дал слово!

Кориолан. Меня! Меня называть изменником! Огни преисподней да охватят за это весь народ! Наглый трибун, будь в твоих глазах двадцать тысяч смертей, а в твоих руках столько-же миллионов их, а на языке оба числа, взятые вместе, я и тогда сказал-бы, что ты лжешь, и сказал-бы это так же свободно, как молюсь богам!

Сициний. Слышишь, народ?

Граждане. На скалу его, на скалу!

Сициний. Молчать! Нам не нужно прибегать к новым обвинениям. Вы сами видели его поступки, слышали его речи: он бил ваших должностных лиц, проклинал вас, противупоставлял закону удары, издевался над теми, кому дарована власть судить его, - и все это так преступно, что заслуживало-бы жесточайшей кары.

Брут. Но так как услуги, оказанные им Риму...

Кориолан. Что болтаешь ты об услугах?

Брут. Я говорю о том, что знаю,

Кориолан. Ты?

Менений. То-ли обещал ты матери?

Коминий. Послушай, прошу тебя!

Кориолан. Не хочу, не стану более ничего слушать. Пусть меня присудят к низвержению с Тарпейской крутизны или на скитальческое изгнание; пусть сдерут кожу, томят в темнице, давая мне в сутки не более одного зерна, - я не куплю пощады ценою одного ласкового слова. И из за того, что они могут мне даровать, я не изменю себе, хотя бы мне стоило только сказать им: - "здравствуйте".

Сициний. Зато, что он при всяком удобном случае, сколько мог, выказывал свое недоброжелательство к народу, искал средств лишить всех его прав; за то, наконец, что поднял враждебную руку не только в присутствии грозного правосудия, но даже и на самих его исполнителей, - мы, именем народа и дарованною нам, трибунам, властью, изгоняем его с этого мгновения из нашего города и навсегда воспрещаем ему вход в ворота Рима, под опасением быть низвергнутым с скалы Тарпейской. Именем народа говорю:- да будет так!

Граждане. Да будет так! да будет так! Он изгнан, - пусть и будет так!

Коминий (гражданам). Друзья мои, послушайте!

Сициний. Нечего слушать, - приговор произнесен!

Коминий. Дайте же мне сказать хоть слово. Я был консулом и могу показать вам знаки, оставленные на моем теле врагами Рима. Я люблю мою родину нежнее, святее и сильнее, чем собственную мою жизнь, чем добрую мою жену, чем плоды её утробы и сокровища моей крови. Еслиб я сказал...

Сидиний. Мы знаем, чего ты хочешь. Говори - что?

Брут. Нечего больше говорить. Он изгнан, как враг народа и отечества, - и так оно да будет!

Граждане. Так оно да будет, да будет!

Кориолан. Гнусная стая псов, дыхание которых так же противно, как испарения гнилых болот; любовью которых я также мало дорожу, как непогребенными трупами, заражающими воздух! Я сам изгоняю себя от вас. Оставайтесь здесь с своим непостоянством. Пусть каждая вздорная молва приводит вас в ужас! Пусть враги ваши одним уже колебанием перьев на их шлемах повергают вашу трусость в отчаяние! Сохраняйте же за собою власть изгонять ваших защитников, пока ваша глупость, которая сама не понимает того, что чувствует. не обратится против вас же самих и, сделавшись вашим врагом не предаст вас, униженных пленников, какому нибудь другому народу, который покорит вас, не вынимая даже меча из ножен! Я оборачиваюсь спиной к вашему городу из одного презрения к вам! Есть мир и вне Рима! (Уходит с Коминием, Менением, сенаторами и патрициями).

Эдилы. Он, враг народа, ушел, ушел!

Граждане. Наш враг изгнан! он ушел! Vivat! vivat!

Народ с громкими возгласами радостно бросает тапки вверх.

Сициний. Ступайте за ним, проводите его за городские ворота в то же время издеваясь над ним, как он издевался над вами; расквитайтесь с ним хорошенько. Стража, за нами! (Уходит).

Граждане. Идем, идем; проводим его до городских ворот. Да здравствуют наши благородные трибуны! Идем! (Уходят).

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

СЦЕНА I.

Перед воротами Рима.

Входят: Кориолан, Волумния, Виргилия, Менений, Коминий и несколько молодых патрициев.

Кориолан. Полноте, перестаньте плакать. Сократим прощание. Тысячеголовое животное вытолкало меня вон. Ах, матушка, где же твое прежнее мужество? В прежние дни ты обыкновенно говаривала, что великое несчастие служит оселком для великого мужества, что обыкновенное горе перенесет всякий, и что по морю, когда оно спокойно, все суда плавают с равным успехом; но что для перенесения жесточайших ударов судьбы требуется больше силы, больше благородства и больше уменья. Ты всегда внушала мне такие правила, которые сердце каждого, усвоившего их, делают непобедимым.

Виргилия. О, горе, горе мне!

Кориолан. Перестань, жена, прошу тебя!

Волумния. Да нападет красная чума на всех ремесленников Рима и да прекратятся все их занятия!

Кориолан. К чему все это? Они воспылают ко мне любовью, как только почувствуют мое отсутствие. Полно, матушка, вспомни лучше времена, когда ты говаривала:- "еслиб я была женой Геркулеса, я совершила бы по крайней мере шесть из его подвигов, лишь бы только избавить любимого супруга от половины его трудов". Не унывай Коминий! прощай! Прощайте, жена, мать! Поверьте, я не пропаду. Твои слезы, старый, верный Менений, солонее, чем у молодых, оне - яд для твоих глаз. Бывший мой военачальник, я не раз видел тебя мрачным, ты часто бывал свидетелем зрелищ, ожесточающим сердце; скажи этим огорченным женщинам, что стенать от неизбежного горя так-же безумно, как над ним смеяться. Послушай, матушка, ведь ты очень хорошо знаешь, что мое мужество всегда обращалось тебе же в утешение. Будь уверена, что и теперь - хотя я и иду один - твой сын, как одинокий дракон, который хоть и редко показывается, но все-таки делает свое логовище предметом ужаса и бесконечных толков, - или превзойдет все обыденное, или падет жертвой хитрого коварства.

Волумния. Куда же пойдешь ты, доблестный мой сын? Хоть на время возьми с собою доброго Коминия. Составь себе какой нибудь определенный план; не отдавайся во власть необузданным случайностям, какие могут тебе встретиться на пути.

Кориолан. О боги!

Коминий. Я отправлюсь с тобою на целый месяц, решим вместе, где тебе остаться, чтобы ты мог иметь известия о нас и мы о тебе. Таким образом, если представится возможность выхлопотать для тебя позволение возвратиться, нам не нужно будет искать по целому миру, и мы не лишимся возможности воспользоваться счастливым расположением, которое в отсутствие нуждающагося в нем всегда понемногу охлаждается.

Кориолан. Прощай! Ты слишком стар, слишком утомлен военными тревогами, чтобы скитаться с человеком, жаждущим таких тревог. Проводи меня только до ворот. Идемте же - ты, милая жена, ты, добрейшая матушка, и вы, благородные мои друзья. Когда я выйду за ворота скажите мне "прощай" - и улыбнитесь. Прошу вас, идем. Пока я буду на земле, вести обо мне станут доходить до вас постоянно, и никогда не услышите вы, что теперешний Марций в чем нибудь не похож на того, каким он были когда-то.

Менений. Ничего не может быть благороднее этой речи. Ну, полноте же, перестаньте плакать. Еслиб я мог стряхнуть с своих старых костей хоть семь лет, клянусь богами, я всюду пошел бы за тобою!

Кориолан. Твою руку! Идемте.

СЦЕНА II.

Улица близь римских ворот.

Входят: Сициний, Брут и эдил.

Сициний. Скажи гражданам, чтоб они расходились по домам. Он удалился, - и этого довольно. Патриции, принимавшие, как мы это видели, его сторону, оскорблены.

Брут. Теперь, показав наше могущество, нам недурно казаться смиреннее.

Сициний. Пусть идут по домам. Скажи, что величайший их врат удалялся и что прежнее их могущество возстановлено.

Брут. Распусти их (Эдил уходит).

Входят: Волумния, Виргилия и Менений.

Брут. Смотри, сюда идет его мать.

Сициший. Удалимся.

Брут. Для чего?

Сициний. Говорят, будто она помешалась.

Брут. Они уже нас заметили, - не сворачивай.

Волумния. А, очень рада, что вас встретила! Да вознаградят вас боги за вашу любовь всеми возможными карами.

Менений. Полно, полно, умерь свою горячность.

Волумния. Еслиб не слезы, вы услыхали бы... впрочем, вы услышите (Бруту). Нет, не уходи.

Виргилия (Сицинию). Останься я ты. О, еслиб я могла то же сказать ему!

Сициний. Ты утратила всякую женскую стыдливость.

Волумния. Да, глупец, утратила. Что-жь, разве это позорно? Каков глупец! Разве мой отец не был мужчиной? А ты, какой лисицей должен ты быть, чтобы осмелиться изгнать героя, нанесшего врагам Рима более ударов, чем ты произнес слов за всю свою жизнь!

Сициний. О всемогущие боги!

Волумния. Да, нанес более славных ударов, чем ты сказал умных слов. Я сейчас скажу тебе... или нет, ступай... Нет, ты останешься. Я желала бы, чтобы сын мой был теперь в Аравии, чтобы твое племя стояло перед ним на расстоянии его верного меча.

Сициний. Что же вышло бы из этого?

Виргилия. A то, что он истребил бы его.

Волумния. Истребил бы всецело, со всеми незаконнорожденными. О, сколько ран получил он за Рим!

Менений. Полно, успокойся.

Сициний. Как желал бы я, чтоб он продолжал служить родине так же, как начал, не расторгая сам прекрасного узла, которым связал себя с нею.

Брут. Да, желал бы этого и я.

Волумния. "Желал бы этого и я!" Да разве не вы натравили на него стаю псов, также способных судить о его достоинствах, как о тех тайнах, которых небо не хочет поведать земле?

Брут.Идем.

Волумния. Да, ступайте, теперь я сама прошу вас об этом. Вы совершили доблестное дело, но прежде, чем удалиться, выслушайте еще это: на сколько Капитолий превосходит самую жалкую лачугу Рима, на столько изгнанный вами сын мой, муж вот этой женщины, - да, видите ли, вот этой, - превосходить вас.

Брут. Прекрасно; мы оставляем тебя.

Сициний. Что за охота слушать брань сумасшедшей?

Волумния. Унесите-жь вместе с собою и мои молитвы (Трибуны уходят). Желала-бы я, чтоб у богов не было иного дела, кроме осуществления моих проклятий. Еслиб я имела возможность встречаться с ними хоть раз в день, я облегчила бы сердце от гнетущего его бремени.

Менений. Ты славно их отчитала - и поделом. Ты ужинаешь у меня?

Волумния. Гнев - единственная моя пища. Мой ужин во мне: я уморю себя, питаясь им. Идем. Брось малодушные слезы. Изливайся, как я, гневом, подобным гневу Юноны. Идем, идем.

Менений. Полно, полно, нехорошо! (Уходят).

СЦЕНА III.

Дорога из Рима в Анциум.

Встречаются: римлянин и вольск.

Римлянпн. А мы ведь, кажется, знакомы. Если не ошибаюсь, тебя зовут Адрианом.

Вольск. Правда. Но я-то решительно не могу тебя признать.

Римлянин. Я римлянин и, как ты, служу врагам Рима. Что-ж, теперь узнаешь меня?

Вольск. Никанор?

Римлянин. Он самый.

Вольск. Когда я последний раз видал тебя, твоя борода была как-то больше; но я узнаю тебя по голосу. Что нового у вас в Риме? Я именно за тем, ведь, и послан, чтобы тебя отыскать. Ты сократил мой путь по крайней мере на день пути.

Римлянин. В Риме было грозное возмущение. Народ возстал против сенаторов, патрициев и людей благородного происхождения.

Вольск. Ты говоришь - было, значит оно покончено? А у нас, в надежде на него, делают большие военные приготовления, чтоб нагрянуть на вас в самый разгар междоусобицы.

Римлянин. Пожар потушен, но он от всякой безделицы может вспыхнуть снова. Патриции так раздражены изгнанием доблестного Кориолана, что не призадумаются при первом же удобном случае отнять всякую власть у народа и навсегда уничтожить его трибунов. Все это тлеет под пеплом и готово вспыхнуть каждую минуту.

Вольск. А Кориолан разве изгнан?

Римлянин. Изгнан.

Вольск. За эту весть, Никанор, тебе будут очень благодарны.

Римлянин. Вам никогда не дождаться более благоприятного случая. Я слыхал, что самое лучшее время для обольщения замужней женщины - время её размолвки с мужем. Рим изгнал Кориолана, а благородный Тулл Ауфидий, избавленный от грознейшего из своих противников, наверно, увенчается в этой войне полнейшим успехом.

Вольск. Без всякого сомнения. Какое счастье, что судьба дала нам встретиться так неожиданно! Ты положил конец моему поручению, и я с радостью возвращусь с тобою назад.

Римлянин. До ужина я расскажу тебе еще многое о Риме, и все, что ты услышишь, крайне благоприятно для его врагов. Ты, кажется, сказал, что вы уже набрали войско?

Вольск. Да, войско царственное! Центурионы уже назначены, солдаты получают жалованье и готовы выступить в поход по первому слову.

Римлянин. Превосходно. Я убежден, что тотчас же приведу их в движение. Очень рад встрече с тобой и возможности провесть с тобой время.

Вольск. Ты предвосхитил это с моего языка. У меня еще более причин радоваться встрече с тобой.

Римлянин. Идем же (Уходят).

СЦЕНА IV.

Анциум перед домом Ауфидия.

Входит Кориолан, одетый простолюдином и закутанный в плащ.

Кориолан. Как красив этот город. О, Анциум! кто же, как не я, наполнил тебя вдовами? Сколько наследников великолепных этих зданий пали под моими ударами, издавая предсмертные стоны! О, не узнавай меня, иначе твои жены и дети вертелами и каменьями умертвят меня в мальчишеской схватке!

Входит гражданин.

Желаю тебе всякого счастья, любезный.

Гражданин. И тебе тоже.

Кориолан. Сделай одолжение, скажи, где живет великий Ауфидий? Он в Анциуме?

Гражданин. В Анциуме - и дает нынче пир сановникам города.

Кориолан. Не можешь-ли ты указать мне его дом?

Гражданин. Вот он.

Кориолан. Благодарю (Гражданин уходит). О, как все изменчиво в этом мире! Друзья, закадычные друзья, у которых в настоящую минуту, кажется, бьется в груди одно сердце, у которых все - досуги, постель, занятие, еда - все как будто общее и которых любовь как будто превращает в неразлучных близнецов, - а через какой-нибудь час из-за ничтожного спора они вспылят и дружба кончится самой горькою враждою. Заклятые враги, которым ненависть и мысли о том, как бы лучше провести друг друга, не давали уснуть, благодаря обстоятельствам, какому-нибудь ничтожнейшему случаю, не стоющему ровно ничего, вдруг сходятся и сближаются, делаются друзьями и соединяют детей своих узами брака. То же и со мной. Я возненавидел родину и полюбил враждебный ей город! Войду. Если он меня умертвит, он будет прав; если примет радушно, - я всецело отдамся службе ему (Уходит).

СЦЕНА V.

Там-же. Сени в доме Ауфидия.

За сценой музыка. Входит слуга.

1-й слуга. Вина! вина!.. Хороша прислуга! Что вы, заснули, что-ли? (Уходит).

Появляется другой слуги.

2-й слуга. Где Котус? Господин зовет его. Котус! (Уходит).

Появляется Кориолан.

Кориолан. Дом отличный, благоухание пира отменное; но я являюсь сюда не гостем.

1-й слуга (Возвращаясь). Что тебе нужно, приятель? Откуда ты? Тебе тут не место; сделай милость, удались - вот дверь.

Кориолан (про себя). Я Кориолан и не заслуживаю лучшего приема.

2-й слуга (возвращаясь). Ты откуда взялся? Что, у привратника глаз что-ли нет, что впускает сюда всякую сволочь? Убирайся.

Кориолан. Пошел!

2-й слуга. Как "пошел"? Ты пошел вон!

Кориолан. Ты мне надоел.

2-й слуга. Вот это прекрасно! Мы долго с тобой разговаривать не станем.

Входит третий слуга, сталкиваясь с первым слугою.

3-й слуга. Что это за человек?

1-й слуга. Какой то полоумный. Мы никак не можем выпроводить его отсюда. Поди, позови господина.

3-й слуга. Что тебе здесь надо? Убирайся, пожалуйста.

Кориолан. Позволь мне постоять здесь, я никому не мешаю.

3-й слуга. Но что ты за человек?

Кориолан. Я благородный.

3-й слуга. И, как заметно, очень бедный?

Кориолан. Да я беден.

3-й слуга. А когда так, не угодно ли бедному и благородному человеку поискать себе другого пристанища? Ну, ступай же, ступай!

Кориолан (отталкивая его). Знай свое дело. Пошел, обжирайся холодными объедками.

3-й слуга. Так ты не хочешь уйти?.. - Ступай, сообщи господину об этом странном госте.

2-й слуга. Сейчас (уходит).

3-й слуга. Где ты живешь?

Кориолан. Под сводом неба.

3-й слуга. Под сводом неба?

Кориолан. Ну, да.

3-й слуга. Где-же это?

Кориолан. В городе коршунов и воронов.

3-й слуга. В городе коршунов и воронов? Что это за осел! Стало быть, ты живешь и с сороками?

Кориолан. Нет, твоему господину я не служу.

3-й слуга. Вот как! Значит, у тебя есть тайное дело до моего господина?

Кориолан. Быть может, и так; ведь это во всяком случае честнее, чем иметь тайное дело с твоей госпожей. Но ты заболтался, пошел, подноси вино (Выталкивает его вон).

Входит Тулл Ауфидий со вторым слугою.

Тулл. Где он?

2-й слуга. Вот. Я выгнал бы его как собаку, еслиб не побоялся обезпокоить твоих гостей.

Тулл. Откуда ты и что тебе нужно? Как тебя зовут? Что-ж ты не отвечаешь? Как твое имя?

Кориолан (откидывая плащ). Если Тулл Ауфидий и теперь, глядя на меня, не узнает, кто я, я вынужден буду поневоле себя назвать.

Тулл. Твое имя? (Слуги удаляются).

Кориолан. Оно слишком неблагозвучно для ушей вольсков, оскорбительно также для твоего слуха.

Тулл. Но все-таки скажи его. Наряд твой некрасивый, но в твоем лице есть что-то величавое. Несмотря на жалкое состояние твоих парусов, видно, что ты корабль не простой. Как же твое имя?

Кориолан. Приготовься же нахмурить брови. Ужели и теперь не узнаешь меня?

Тулл. Я тебя тебя не знаю. Твое имя?

Кориолан. Я Кай Марций, наделавший много зла и тебе, и всем вольскам, за что и прозван Кориоланом. Одно только это прозвание послужило мне наградой за многотрудную службу, за опасности, которым я подвергался, за кровь, пролитую мною за неблагодарную родину, за все, что служит верным ручательством вражды и ненависти, которые ты должен ко мне питать. Кроме этого прозвища у меня ничего не осталось, зависть и злоба черни пожрали все остальное, слабодушные патриции меня покинули, и я изгнан из Рима подлыми рабами. Вот эта гнусность и привела меня к твоему очагу, но не потому, чтоб я надеялся спасти этим жизнь мою от опасности, - не думай этого; еслиб я боялся тебя, я избегал бы тебя усерднее, чем кого нибудь. Нет, только желание отплатить изгнавшим меня виновато в том, что ты видишь меня здесь, перед собой. Если вражда еще не угасла в твоем сердце, если оно еще жаждет отомстить за твои личные оскорбления, залечить позорные раны твоей отчизны, - поспеши воспользоваться моим беспомощным положением, услугами, которые может оказать тебе моя месть, потому что я готов с неистовым рвением адских духов сражаться против моей обезумевшей родины. Если же у тебя недостанет для этого отваги, если ты устал испытывать счастье, тогда говорить много нечего; я тоже утомлен жизнью и подставляю свое горло тебе и твоей закоренелой ненависти. Если ты его не перережешь, ты окажешься просто глуп, - потому что я всегда преследовал тебя с ожесточением, потому что я выпустил из груди твоего отечества целые бочки крови, потому что, если ты не примешь моих услуг, я могу жить только на позор тебе.

Тулл. О Марций, Марций! Каждое твое слово один за другим вырывало все корни старой моей ненависти. Еслиб сам Юпитер, желая вот из того облака поведать мне божественные тайны, промолвил:- "это истина", - я и ему поверил бы не более, чем тебе, благороднейший Мартин. Позволь же мне обвить мои руки вокруг твоей груди, о которую сотни раз ломалось древко моего копья и угрожало самой луне разлетавшимися осколками. Дай мне обнять наковальню моего меча! Теперь я также пламенно, также благородно состязаюсь с тобою в любви, как некогда в порывах честолюбия состязался в храбрости. Послушай, я любил девушку, - теперь она жена моя, - никогда ни один любовник не вздыхал искреннее моего; а сердце мое даже в то время, когда 'молодая жена моя впервые переступала через порог моего жилища, не билось так сильно, как теперь бьется от радости, что я вижу здесь тебя, благороднейший из смертных. Узнай, доблестный Марций, что мы уже набрали войско, что я снова замышлял или выбить меч из твоей руки, или потерять свою собственную. После того, как я был побежден тобою в двенадцатый раз, не проходило ночи, чтобы мне не снилось, что мы встретились в бою, что, оба пав на землю, силимся сорвать друг с друга шлем, хватаем друг друга за горло, - и всякий раз я от этих грез просыпался полумертвый. Но теперь, любезный Марций, если-бы мы даже и не имели причины враждовать с Римом, из за одного уже твоего изгнания мы собрали бы всех граждан от двенадцати до семидесятилетнего возраста и ярым потоком войны вторгнулись бы в самое сердце неблагодарного Рима. Идем же. Подай руку и дай мне познакомить тебя с нашими добродушными сенаторами. Они теперь собрались проводить меня, потому что я уже совсем собрался идти если не на самый Рим, то по крайней мере на его области.

Кориолан. О боги, вы очевидно благословляете меня!

Тулл. Поэтому, великий воин, если ты хочешь отомстить за себя сам, возьми половину моей власти. Так-как тебе известны и сильные, и слабые стороны твоей родины, реши по своему благоусмотрению, как будет лучше поступать: ринуться-ли прямо на ворота Рима, или нахлынуть на отдаленные области, чтоб прежде устрашить его, чем сокрушить. Однако, идем. Позволь мне познакомить тебя с теми, кто - я убежден - будет согласен исполнить вой твои желания. Прими мой тысячекратный привет! Теперь ты мне друг более, чем был когда-либо врагом. А ведь это много, Марций! Дай-же руку и еще раз, - я рад тебе от всей души! (Уходит с Кориоланом).

1-й слуга (выходя вперед). Каково превращение!

2-й слуга. А я уже хотел было угостить его палкой, да как-то сообразил, что одежда его лжет.

1-й слуга. А что у него за ручища! Он двумя пальцами повернул меня, как волчек.

2-й слуга. И лицо у него такое, что я сейчас-же заметил, что он... как-бы это выразить?..

1-й слуга. Да, именно такой, точь в точь такой, как будто...Пусть меня повесят, если я тотчас-же не догадался, что он стоит выше того, чем кажется.

2-й слуга. И я тоже. Он просто самый редкостный из смертных.

1-й слуга. Понятно! Однако в том, что касается военного дела, я полагаю, что ты знаешь человека и почище его.

2-й слуга. Кого-же? ужь не нашего-ли господина?

1-й слуга. А ты как-бы думал?

2-й слуга. Он стоит шестерых таких.

1-й слуга. Нет, это уже слишком. Я просто считаю его самым лучшим из полководцев.

2-й слуга. Так, но - видишь ты, решить это очень мудрено. Что касается обороны городов, наш господин не знает себе подобных.

1-й слуга. А разве он хуже, когда идет на приступ.

Входит третий слуга.

3-й слуга. Ну, товарищи, вот это так новости!

1-й и 2-й слуги. Что, что такое? расскажи.

3-й слуга. Лучше принадлежать к последней из народностей, чем быть римлянином. Лучше быть осужденным...

1-й и 2-й слуги. Отчего-же? Отчего-же?

3-й слуга. Да оттого, что Кай Марций, всегда колотивший нашего господина, здесь.

1-й слуга. Как, Марций колотил нашего господина?

3-й слуга. Нет, я хотел сказать не то, чтоб колотил, а что он всегда умел постоять за себя.

2-й слуга. Ну, полно изворачиваться, - ведь мы товарищи и друзья. От него на самом деле всегда приходилось нашему господину очень солоно. Я это знаю из собственных его слов.

1-й слуга. Да, ужь если пошло на правду - именно солоно. Вот, например, перед Кориоли, ведь он обратил его просто в рубленое мясо.

2-й слуга. А еслиб он имел вкус к людоедству, то поджарил-бы его и съел.

1-й слуга. Ну, а что еще-то новаго?

3-й слуга. Хозяин ухаживает за ним, словно он сын и наследник Марса. Посадили его за стол на первое место. Ни один из сенаторов не предложит ему вопроса без того, чтоб не привстать. Даже наш господин лебезит перед ним словно перед любовницей, прикасается к его руке словно к святыне и как только начнет говорить, тотчас закатывает глаза под лоб. Но самая важная новость та, что нашего полководца перерезали пополам: он уже только половина того, чем был вчера, потому что другая половина, по его предложению и с согласия всех собеседников, передана Марцию. Он говорит, что пойдеть и отдерет за уши привратника Рима; что скосит перед собою все, не оставив ни былинки.

2-й слуга. И он способен выполнить это скорее, чем кто-нибудь другой!

3-й слуга. Разумеется, способен. Видите-ли, у него столько-же друзей, сколько и врагов, только эти друзья не смеют показать, что они, как говорится, его друзья, так как он еще находится, так сказать, в немилости.

1-й слуга. Как же это в немилости?

3-й слуга. Но когда они увидят, что он снова высоко поднял гребень своего шлема и сам опять в полной силе, они, как кролики после дождя, выползут из нор и станут во всем действовать с ним заодно.

1-й слуга. А не знаешь-ли, скоро это будет?

3-й слуга. Завтра, сегодня, сейчас. Барабаны загремят тотчас после обеда. Все это как будто составляет часть пиршества и явится ранее, чем гости успеют утереть рты.

2-й слуга. То-то будет потеха! Что-толку в мире? Мир годен разве только для того, чтобы покрывать ржавчиной железо, да чтобы размножались портные и стихокропатели.

1-й слуга. Ужь, разумеется, то ли дело война! Война настолько же лучше мира, насколько день лучше ночи. Война бодра, разговорчива, полна веселья и всяких толков. Мир же - настоящий паралич или летаргический сон; он вял, сонлив, глуп, безчувствен, а незаконнорожденных плодит более, чем война умерщвляет людей.

2-й слуга. Совершенно верно. Как войну некоторым образом можно назвать насилователем, так точно нельзя не сознаться, что и мир страшно размножает рогоносцев.

1-й слуга. Мало этого: он еще заставляет людей ненавидеть друг друга.

3-й слуга. А отчего? Оттого, что в мирное время они менее нуждаются друг в друге. Да здравствует же война! Я надеюсь, что римляне скоро сравняются в цене с вольсками. Однако-ж встают из-за стола.

1-й и 2-й слуги. Идем, идем (Уходят).

СЦЕНА VI.

Площадь в Риме.

Входит: Сициний и Брут.

Сициний. Мы ни слова не слышим о нем и не имеем никакого основания его опасаться. Настоящий мир, точно также как спокойствие так еще недавно бешено волновавшагося народа, поставил его в невозможность действовать Благодаря нам друзья его как-бы стыдятся общественного благоденствия. Еслиб даже им самим пришлось от этого страдать, они с большим-бы удовольствием увидели, как по улицам бродят целые толпы возставшего народа, чем слушать, как мастеровые звонко поют у себя в лавках, спокойно предаваясь своим работам.

Входит Менений.

Брут. Мы остались здесь как нельзя более кстати. Ведь это, кажется, идет Менений?

Сициний. Да, он, он. Он с некоторых пор стал очень любезен. Здравствуй, приятель!

Менений. Привет вам обоим.

Сициний. А ведь отсутствие твоего Кориолана едва-ли кого-нибудь печалит, за исключением разве его друзей. Рим без него благоденствует и будет благоденствовать, хотя бы он и ненавидел его за это еще более.

Менений. Все прекрасно, но было бы еще лучше, еслиб он уступил.

Сициний. Не знаешь, где он теперь?

Менений. Не знаю. Мать и жена тоже не имеют о нем никаких известий.

Входит трое или четверо граждан.

Граждане. Да благословят вас боги!

Сициний. Доброго вечера, соседи.

Брут. Доброго вечера, вам всем.

1-й гражданин. Все мы, и дети наши и жены, должны на коленях молить за вас богов.

Сициний. Живите и наслаждайтесь счастьем.

Брут. Прощайте, друзья. Хорошо, еслиб и Кориолан любил вас так, как мы вас любим.

Граждане. Да хранят вас боги!

Спциний. Прощайте.

Бгут. Прощайте (Граждане уходят).

Сициний. Надеюсь, что теперешния времена получше тех, когда бедняки бегали по улицам, разражаясь дикими, неистовыми криками.

Брут. Кай Марций отличный военачальник, но он не в меру дерзок, надменен, честолюбив и себялюбив донельзя.

Сициний. Он домогался неограниченной верховной власти.

Менений. Не думаю.

Сицииний. Мы на беду всем нам убедились бы в этом, если бы ему удалось добиться консульства.

Брут. Боги не допустили такого несчастья, - и Рим покоен без него и счастлив.

Входит эдил.

Эдил. Доблестные трибуны, какой-то раб, которого мы отправили в темницу, говорит, будто два войска вольсков вторглись в наши области и страшно истребляют все, что им попадается на пути.

Менений. Это Ауфидий. Узнав об изгнании Марция, он снова стал показывать рожки, которых не смел показывать, и поневоле удерживал в раковине, пока Марций стоял за Рим.

Сициний. Что ты все толкуешь о Марцие!

Брут. Вели отодрать розгами этого лжеца. Не может быть. чтоб вольски дерзнули нарушить мир.

Менений. Не может быть! Стоит только припомнить прошлое, чтобы убедиться в противном. По крайней мере я на своем веку пережил три примера такой возможности. А чтоб даром не наказывать человека, предостерегающего о действительно грозящей нам опасности, не лучше-ли прежде распросить его хорошенько и разведать, откуда он это знает?

Сициний. Я знаю, что это вздор.

Брут. Это просто невозможно.

Входит гонец.

Гонец. Все патриции спешат в сенат. Получены какия-то известия, заставившие их перемениться в лице.

Сициний. Все это дело того-же раба. Ступай, отстегай его перед лицом народа! Все это вздор, одни пустые слухи, распущенные им.

Гонец. Вести, принесенные им, однакоже подтверждаются. Носятся еще худшие слухи.

Сициний. Как, еще худшие?

Гонец. Не знаю, насколько это справедливо, но многие говорят громко, что Марций, соединясь с Ауфидием идет прямо на Рим; что он поклялся обрушиться на наш город такой-же неизмеримой местью, как неизмеримо пространство, отделяющее древнее от новейшаго.

Сициний. Как это вероятно!

Брут. Все это выдумано для того, чтоб заставить слабодушных требовать возвращения Марция.

Сициний. Конечно, так.

Менений. Это явная ложь. Он и Ауфидий такие-же непримиримые враги, как две крайния противоположности.

Входит другой гонец.

2-й гонец. Вас требуют в сенат. Громадное войско, под предводительством Марция и Ауфигдия, вторглось в наши владения и, неистовствуя, предает все огню и мечу.

Входит Коминий.

Коминий. Ну, вот, пожинайте теперь плоды ваших мудрых деяний.

Менений. Что? что такое?

Коминий. Вы сами виноваты, что ваши дочери будут опозорены, что свинцовые крыши Рима растопятся на ваши же головы, что у вас-же под носом будут насиловать ваших жен.

Менений. Что случилось?

Комнний. Что храмы будут обращены в пепел, что все ваши права и вольности, за которые вы так стояли, теперь уместятся в ореховой скорлупе.

Менений. Да скажи-же, в чем дело. И мне начинает сдаваться, что вы порядком наглупили.- Говори-же, прошу тебя! Если Марций соединился с вольсками...

Коминий. Если! Теперь он их бог. Он теперь идет во главе их, как существо, созданное не природой, а каким-нибудь другим высшим божеством, творящим людей далеко лучше, чем оно. Повинуясь ему, они идут на нас с уверенностью ребенка, преследующего мотылька, или мясника, давящего муху.

Менений. Да, наделали вы дел, - вы, так сильно стоявшие за носящих фартуки ремесленников, от которых в двадцати шагах разит чесноком.

Коминий. Он заставит Рим обрушиться на ваши головы.

Менений. Как Геркулес стряхнул с ветвей спелые плоды. Да, славных дел вы наделали!

Брут. Однако, справедливо ли это известие?

Коминий. Справедливо вполне, - и вы ранее помертвеете, чем убедитесь, что это неправда. Все наши области передаются ему с радостью, а над сопротивляющимися и гибнущими верными олухами издеваются как над безумными храбрецами. И кто же и подумает осуждать его за это? Как его личные, так и ваши враги не могут не признавать его доблести.

Менений. Если он не сжалится над нами, мы погибли.

Коминий. А кто же станет просить его об этом? Трибуны? - сделать это им не позволит стыд. Народ? - он столько же вправе ожидать от него сострадания, сколько волк от пастухов; его друзья?- его друзья, сказав ему: - "сжалься над Римом" - оскорбили бы его не менее, чем люди, заслуживавшие его ненависть, вполне уподобились бы его врагам.

Менений. Твоя правда. Еслиб он стал поджигать мой собственный дом, у меня не хватило бы духу сказать ему:- "умоляю тебя, не делай этого". - Вот они, ваши славные дела! Да, натворили же вы чудес с вашими чудодеями-ремесленниками!

Коминий. Никогда еще Рим не был таким беспомощным, и трепетать его от ужаса заставили вы.

Трибуны. Не говори, что мы.

Менений. Кто же? ужь не мы ли? Мы любили его, но, как животные или трусливые патриции, уступили вашей сволочи; а она криками изгнала его из города.

Коминий. А теперь, того и гляди, криками же заставит его вернуться. Тулл Ауфидий, занимающий в войске второе место после него, повинуется ему, как подчиненный. Теперь отчаяние - единственная сила, единственное средство для обороны Рима.

Входит толпа граждан

Менений. Вот и ваша сволочь! Ты знаешь наверно, что Ауфидий с ним? Вы заразили воздух своими зловонными, сальными шапками, когда бросали их вверх, торжественно радуясь изгнанию Кориолана. Ну вот, он возвращается, - и каждый волосок на головах его солдат будет для вас бичем. Он снесет с плеч столько же безмозглых голов, сколько было брошено шапок, и тем заплатит вам за ваши голоса. Да, было бы поделом, еслиб он всех вас обратил в уголь, - вы вполне этого заслужили.

Граждане. В самом деле до нас доходят престранные слухи.

1-й гражданин. Что касается меня, то я, подав го за его изгнание, тут же сказал, что его все-таки очень жаль.

2-й гражданин. И я тоже.

3-й гражданин. И я. Если же говорить правду, так и многие из нас утверждали то же самое. Все, что мы сделали, нами было сделано для общей пользы. Добровольно согласившись на его изгнание, мы все-таки изгнали его против нашей воли.

Коминий. Что и говорить, - вы отличные избиратели!

Менений. Наделали вы дел с вашей сволочью!- Что-жь, идем в Капитолий?

Коминий. Надо идти (Уходят: Коминии и Менений).

Сициний. Ступайте по домам и не падайте духом. Они из числа его приверженцев и были бы очень рады, еслиб то чего, повидимому, они так боятся, оказалось справедливым. Ступайте и не обнаруживайте ни малейшего страха.

1-й гражданин. Да умилосердятся над нами богт! Пойдем по домам, товарищи. Дурно мы сделали, что изгнали его. Я всегда это говорил.

2-й гражданин. Все мы говорили то же. Идем (уходят).

Брут. Однако-же эти вести мне сильно не по вкусу.

Сициний. Да и мне тоже.

Брут. Пойдем в Капитолий. Я пожертвовал-бы половину своего состояния, еслиб все это оказалось ложью.

Сициний. Идем (уходят).

СЦЕНА VII.

Лагерь в окрестностях Рима.

Входят: Тулл и один из его военачальников.

Тулл. Они, по прежнему, все заняты римлянином.

Военачальник. В нем есть - сам не знаю какия-то чары. Его имя заменяет для твоих воинов предобеденную молитву, за обедом только и толкуют о нем, а после обеда он опять у всех же на языке. Во время этой войны он совершенно затемняет тебя в глазах твоих же подчиненных.

Тулл. Теперь исправить этой беды я не могу; потому что пришлось бы прибегнуть к таким средствам, которые неизбежно повредили-бы цели нашего похода. Он даже и со мной обращается надменнее, чем можно было ожидать, когда я обнял его впервые. Такова уже его природа, её не изменишь. И вот, мне поневоле приходится извинять то, чего поправить нельзя.

Военачальник. Как-бы то ни было, я желал-бы для твоей же пользы, чтоб ты никогда не брал его в товарищи; гораздо было-бы лучше, еслиб ты главную команду над войском удержал за собою, а не уступал её Марцию.

Тулл. Я тебя понимаю. Будь, впрочем, уверен, что он и не подозревает, к каким мерам против него я могу прибегнуть, когда дело дойдет до окончательного рассчета. Хотя он не только убежден сам, но и старается уверить не особенно дальновидных людей, что поступил его в высшей степени честны, что, сражаясь подобно дракону, он имеет в виду только пользу вольсков и что ему стоит только обнажить меч, чтобы порешить все; но то, что или непременно сломит ему шею, или сделает то же с моею, - еще впереди.

Военачальник. Ты думаешь, что он возьмет Рим?

Тулл. Все города сдаются ему ранее, чем он успеет их обложить. Римские патриции ему преданы, сенат его любит; трибуны же не воины, а народу также легко призвать обратно, как и изгнать. Я уверен, что для Рима он будет тем-же, чем для рыб морской орел, побеждающий их превосходством своей природы. Сначала он действительно служил стране своей благородно, но вскоре почести вскружили ему голову. Он не сумел отнестись к ним умеренно или по избытку гордости, которая вследствие успеха всегда ложится пятном на счастливого человека; или по недостатку благоразумия, мешающему пользоваться обстоятельствами так, как ими можно было-бы воспользоваться; или, наконец, вследствие самой его непреклонной природы, не дозволявшей ему снимать шлем в совете, заставлявшей его и в мирное время быть таким-же высокомерным и грозным, как в военное - во всяком случае какой-нибудь из этих недостатков, - потому что в нем во всяком случае есть хоть частички каждого из них, - заставил сперва относиться к нему с боязнью, потом с ненавистью и, наконец, совсем его изгнать. Кичась своими достоинствами, он сам же их и уничтожает. Наша слава создается только суждениями о нас современных людей. И как-бы ни были велики сами по себе силы человека, для его славы нет вернее могилы, чем восторженные возгласы, превозносящие ее не в меру; в данном случае так оно и было. Один огонь помрачает другой, один гвоздь выбивается другим гвоздем, право подавляется правом, сила уничтожается силой. Идем. Да, Марций, овладей только Римом - и ты, несчастнейший из смертных, тогда окончательно мой (уходят).

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

СЦЕНА I.

Площадь в Риме.

Входят: Коминий, Менений, Сициний, Брут и другие.

Менений. Нет, я не пойду. Вы слышали, что он сказал своему прежнему главнокомандующему, питавшему к нему самую нежную признательность? Меня он называл отцом, но что-жь из этого? Ступайте вы, изгнавшие его, и за целую милю не доходя до его шатра, падите ниц и коленопреклонением проложите себе путь к его милосердию. Что же могу сделать я, когда он не захотел выслушать даже Коминия!

Коминий. Даже не хотел показать, что знает меня.

Менений. Слышите?

Коминий. Один только раз назвал он меня по имени. Я напомнил ему о том, как мы давно знакомы, как вместе проливали свою кровь; но он тотчас же меня перебил, запретил называть себя Кориоланом и каким бы то ни было другим именем, говоря, будто он безъимянное ничто, покуда не выкует себе имени в огне пылающего Рима.

Менений. Вот видите! Да, пара трибунов, наделали вы славных дел! Вы не умрете в потомстве, добившись того, что уголья наконец подешевеют в Риме.

Компний. Я старался убедить его, сколько величия в умении прощать того, кто наименее может ожидать прощенья. На это он ответил, что со стороны государства совершенно бессмысленно обращаться с просьбой к человеку, им же наказанному.

Менений. Он прав. Мог-ли он ответить иначе?

Коминий. Я пытался было пробудить в нем сострадание к искренним его друзьям, но он остановил меня, сказав, что он не имеет времени отделять зерно от кучи гнилой и вонючей мякины и что не сжечь их, а беспрестанно нюхать оскорбления из-за одного или двух тощих зерен просто глупо.

Менений. Из-за одного или двух тощих зерен? я одно из них; его мать, жена, сын и благородный Коминий - все мы зерна, а вы - гнилая мякина, и смрадный запах от вас достигает до самого месяца. Из за вас-то и мы осуждены на сожжение.

Сициний. Ради всех богов, будь снисходительнее! Если ты не желаешь помочь нам в неотвратимой беде, так по крайней мере не издевайся над нашим несчастьем. А мы все-таки убеждены, что твой бойкий язык, еслиб он только согласился быть нашим ходатаем за родину, скорее сумел бы отвратить беду, чем все наше собранное на скорую руку войско.

Менений. Нет, я не хочу вмешиваться в это дело.

Сициний. Умоляю, или к нему!

Менений. Для чего?

Брут. Попытайся увидеть, что может сделать для Рима твоя привязанность к Марцию.

Менений. Не для того-ли, чтоб потом сказать, что Марций отослал меня, как и Коминия, даже не выслушав. и чтобы потом явиться к вам с докладом о жестоком оскорблении, нанесенном мне жестоким равнодушием друга? Не так-ли?

Сициний. Во всяком случае, Рим будет тебе благодарен за твое доброе намерение.

Менений. Так и быть, попробую, может быть, он и выслушает меня; только прием, оказанный им Коминию, лишает меня всякой бодрости. Впрочем, может быть Коминий пришел к нему в такой час, когда у него еще ни крошки не было во рту; а когда желудок пуст, наша кровь холодна, нам противно даже утреннее солнце, и мы не расположены ни быть щедрыми, ни прощать. Совсем бывает иначе, когда наш пищеварительный канал наполнен вином и пищей: тогда мы становимся гораздо сговорчивее, чем в те часы, когда постимся, как жрецы. Поэтому и я выжду минуту, и когда хорошая трапеза сделает его более расположенным поснисходительнее отнестись к моей просьбе.

Брут. Ты знаешь верный путь к его сердцу и с дороги не собьешься.

Менений. Что бы из этого ни вышло, решено: я попытаюсь и не замедлю сообщить вам о своем успехе (Уходит.)

Коминий. Он ни за что не согласится выслушать его.

Сициний. Ты думаешь?

Коминий. Я уже говорил вам, - он сидит, весь залитый золотом, глаза его пылают так, как будто им хотелось бы сжечь Рим; а нанесенная ему обида не дает в нем проснуться состраданию. Я преклонил перед ним колена, но он холодно мне сказал:- "встань!" и движением руки заставил меня удалиться. Вслед за мною он выслал бумагу, в которой изложил последнее свое решение, перечислил, что может сделать и чего не может, потому что сам связан клятвой. Теперь вся надежда только на его мать и на жену, которые - как я слышал - намерены просить его, чтоб он помиловал родину. Отправимся к ним и постараемся их убедить, чтобы оне не откладывали прекрасного своего намерения (Уходят).

СЦЕНА II.

Передовые посты в лагере вольсков перед Римом.

Воины стоят на страже. Входит Менений.

1-й часовой. Стой! Откуда ты?

2-й часовой. Ступай назад!

Менений. Вы исполняете свои обязанности, как следует воинам; это похвально, но, с вашего позволения, я сановник и мне поручено переговорить с Кориоланом.

1-й члсовой. Откуда ты?

Менений. Из Рима.

1-й часовой. Мы не можем тебя пропустить. Ступай назад! Наш главнокомандующий ничего не хочет слышать оттуда.

2-й часовой. Ты скорее увидишь свой Рим охваченным пламенем, чем добьешься разговора с Кориоланом.

Менений. Друзья мои, если вы слыхали рассказы вашего полководца о Риме и о тамошних его друзьях, ручаюсь, чем угодно, что и мое имя долетало до вашего слуха. Я Менений.

1-й часовой. А все-таки ступай назад. Даже твое имя не дает тебе свободного пропуска.

Менений. Но послушай, приятель. Я пользуюсь особым расположением твоего полководца, я для его доблестных деяний был чем-то в роде записной книги. Да, я был книгой, повествовавшей всем и каждому о его беспримерной славе, даже несколько преувеличивавшей ее, потому что, имея обыкновение говорить о своих друзьях, - среди которых он занимает первое место, - без утайки не только высказывал о них все прекрасное, как этого требует справедливость, но иногда увлекался не в меру изображая из себя шар, катящийся по наклонной плоскости далее назначенных ему пределов, и для того, чтоб восхвалять его, пускал в ход даже ложь. Поэтому, приятель, ты не можешь меня не пропустить.

2-й часовой. Почтеннейший, еслиб ты в его пользу наговорил такое количество лжи, сколько произнес слов в свою собственную, то даже и тогда я не пропустил-бы тебя, не пропустил-бы тебя и в том случае, еслиб твое лганье было так-же добродетельно, как целомудренна твоя жизнь. Поэтому ступай назад.

Менений. Да пойми-же, любезнейший, что меня зовут Менений, что я всегда держал сторону твоего полководца.

1-й часовой. Хоть тебе и приходилось лгать про него, - ведь ты сам в этом признался, - а я, говорящий под его начальством правду, все-таки должен тебе сказать, что пропустить мы тебя не можем. Поэтому ступай назад.

Менений. А что, пообедал он? Мне не хотелось-бы говорить с ним до обеда.

1-й часовой. Ты римлянин?

Менений. Также как твой полководец.

1-й часовой. И ты должен-бы ненавидеть Рим так-же, как он его ненавидит. Кому придет в голову, что, вытолкав за ворота города настоящего своего защитника, что по одному невежественному бессмыслию толпы отдав ваш щит вашим врагам, вам еще удастся удержать его от мести при помощи дешевых стонов старых баб, девственных слез ваших дочерей и дряхлаго ходатайства выжившего из лет болтуна, каким ты мне кажешься. Неужели ты воображаешь, что таким слабым дыханием, как у тебя можно задуть пламя, которое скоро охватит ваш город. Нет, вы жестоко ошиблись. Поэтому спеши назад в Рим, чтоб приготовиться к казни. Вы все осуждены: наш полководец поклялся, что никому не будет пощады.

Менений. Глупец! Еслиб он знал, что я здесь, он принял-бы меня с уважением.

2-й часовой. Едва-ли; наш полководец не знает тебя.

Менений. Я именно и говорю о вашем полководце.

1-й часовой. Ему нет до тебя никакого дела. Убирайся, или я выпущу из тебя последния капли твоей крови. Говорят-же тебе, убирайся!

Менений. Однако, любезнейший...

Входят: Кориолан и Тулл Ауфидий.

Кориолан. Что тут у вас такое?

Менений. А, негодяй, теперь-то я покажу тебе, как я дружен с полководцем! И ты увидишь, в каком я здесь почете; ты узнаешь, что какому-нибудь жалкому часовому не удастся своими речами удалить меня от моего сына Кориолана. Уже потому, как он обойдется со мною, ты в состоянии будешь догадаться, что сам ты на волосок от виселицы или от какой-нибудь другой смерти, ожидать которую еще томительнее и перенести еще ужаснее. Смотри-же, не обомри, увидав то, что тебя ожидает. - Всемогущие боги ежечасно пекутся о твоем благоденствии и любят тебя не менее, чем твой старик - отец Менений. О, сын мой! ты готовишь для нас огонь, - смотри, вот вода, чтоб затушить его. Меня с трудом убедили пойти к тебе.Только благодаря сознанию, что никто, кроме меня, не может тронуть твоего сердца, я допустил, чтобы они своими вздохами выдули меня за ворота города. Заклинаю тебя, прости Риму и твоим умоляющим тебя соотечественникам! Да смягчат милосердые боги твою ярость, и да прольются дрожжи её вот на этого негодяя, который, как бренно, преграждал мне к тебе путь!

Кориолан. Уйдя!

Менений. Как - уйди?

Кориолане. Я не знаю ни матери, ни жены, ни сына. Все мои поступки подчинены другим; хотя месть моя принадлежит собственно мне, снисхождение находится в груди у вольсков. Я скорее отравлю неблагодарным забвением прежнюю нашу дружбу, чем соглашусь милосердием обнаружить, как она была велика. Уйди-же! Для ваших просьб мой слух недоступнее, чем ваши ворота для моих войск. Но так как я некогда тебя любил (подает ему бумагу), возьми эту бумагу; она написана именно для тебя, я только что хотел отправить ее к тебе. Затем, Менений, ни слова более, я ничего не хочу от тебя слышать. Ауфидий, я очень любял этого человека, однако, видишь...

Тулл. Ты верен себе (уходит с Кориоланом).

1-й часовой. Ну, почтеннейший, имя твое, ведь, кажется Менений.

2-й часовой. И каким могущественным оно оказлось! Дорогу домой ты знаешь?

1-й часовой. Слышал, какой нам задали выговор, что мы не пропустили твоего величия к полководцу?

2-й часовой. Скажи, естьли отчего мне обмирать?

Менений. Мне нет никакого дела ни до света, ни до вашего полководца. Что-же касается вас, вы так ничтожны, что я забыл и думать о вашем существовании. Того, кто решился сам наложить на себя руки, не устрашит смерть от руки другого. Ваш полководец может неистовствовать, как ему угодно; а вам я желаю долго оставаться тем, что вы есть, и чтобы с летами только возростала ваша ничтожность.Скажу вам то же, что сказано бы мне: "прочь с моих глаз" (Уходит).

1-й часовой. А ведь надо сказать правду, - человек он хороший.

2-й часовой. Нет, хороший человек наш полководец. Он дуб, утес, которого не поколеблет никакая буря (Уходит).

СЦЕНА III.

Ставка Кориолана.

Входят: Кориолан, Тулл Ауфидий и другие.

Кориолан. Завтра мы обложим Рим. Ты, как мой товарищ по этому походу, донесешь сенату вольсков, как честно выполнил я все, возложенное на меня.

Тулл. Ты заботился только об их выгодах, был глух к мольбам Рима, не дозволял себе никаких тайных сношений даже с друзьями, вполне рассчитывавшими на твое к ним расположение.

Кориолан. Последний из них, этот старик, которого я заставил вернуться в Рим с растерзанным сердцем, любил меня сильнее, чем мог любить родной отец; он просто боготворил меня. Прислать его ко мне было последним их средством для спасения. И хотя я обошелся с ним сурово, я, помня нашу прежнюю взаимную привязанность, еще раз предложил через него римлянам условия, которые они однажды уже отвергли, да и теперь едва-ли могут принять. К этой ничтожной уступке прибегнул для того, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить горькое заблуждение человека, вообразившего, что он может сделать гораздо более. После этого я уже не стану слушать никаких просьб ни со стороны самого Рима, ни со стороны старых моих друзей (За сценой слышен шум). Что ты такое? Неужто новое покушение заставить меня нарушить обет в то самое мгновение, когда я только-что его произнес? Этому не бывать!

Входят: Виргилия и Волумния, ведя за руку сына Марция; за тем Валерия и еще несколько римлянок. Все в траурных одеждах.

Впереди идет моя жена, а за нею моя мать, тот высоко чтимый образ, которому обязана жизнью вот эта грудь; она ведет за руку своего внука, последний отпрыск её потомства.Но прочь, привязанность! Все связи, все права природы, разорвитесь в клочки! Пусть неумолимость будет единственною моею добродетелью. К чему эти голубиные взгляды, которые самих богов способны склонить на клятвопреступление? Я готов расчувствоваться. Ах, видно, и я создан не из лучшей глины, чем все остальные люди. Вот моя мать преклоняется передо мною, - а это все равно как-бы сам Олимп с мольбою склонился перед кочкой. Сын тоже смотрит на меня так нежно, что голос могущественной природы говорит уже мне:- "не отвергай их молений". Нет, пусть вольски вспашут плугом то место, где стоял Рим, опустошат всю Италию, но я все-таки не окажусь таким гусенком, который дал-бы поработить себя животному инстинкту. Нет, я останусь таким-же непреклонным, словно я сам себе творец, не знающий никакой родни.

Виргилия. Супруг мой и повелитель!

Кориолан. Я смотрю на вас уже не такими глазами, какими я смотрел в Риме.

Виргилия. Может быть, оттого, что печаль нас сильно изменила.

Кориолан. Как плохой актер, я забываю роль, теряюсь, готов совершенно осрамиться. - О, лучшая часть моего существа, прости мне мое жестокосердие; но не требуй за это, чтоб я простил ваших римлян. О, один только поцелуй, продолжительный как мое признание, сладостный как мое мщение! Клянусь ревнивою царицею небес, это, моя ненаглядная, тот самый поцелуй, который я унес от тебя и который мои верные уста постоянно хранили во всей его девственности. О, великие боги, что-же я делаю! Болтаю пустяки, а благороднейшая из матерей не удостоилась даже привета с моей стороны (Преклоняют колена). Склонитесь-же, колена, запечатлейте на земле такой знак сыновнего уважения, какого не оставлял еще на себе никто из обыкновенных сыновей.

Волумния. О, прими мое благословение и встань. Мне следует преклонить перед тобой колена, становясь ими не на мягкую подушку, а на твердый камень.Я должна почтить тебя этим знаком уважения, которого по ошибке до сих пор требовали от детей (Преклоняет перед ним колени).

Кориолан. Что-же это такое? Ты на коленях передо мною, перед тем сыном, которого ты стараешься исправить? Отчего-же после этого камни бесплодного морского берега не попытаются сбить с неба звезды? Отчего буйным ветрам не бичевать гордыми кедрами огненное солнце? Ты наносишь смертельный удар невозможности, чтобы то, чего исполнить нельзя, сделалось самым исполнимым делом.

Волумния. Ты мой воитель, ты своим воспитанием обязан мне (Показывая на Валерию). A ее ты узнал?

Кориолан. Красивая Валерия, благородная сестра Пуоликоды, луна Рима, чистая, как ледяной кристалл, из белаго снега образованный морозом на храме Дианы!

Волумния. А вот вкратце и ты сам. Он, благодаря грядущим годам, может сделаться совсем таким же, как и ты.

Кориолан. Да преисполнит бог войны, по благому соизволению Юпитера, все твои помыслы благородства, чтобы бесславие не могло никогда тебя уязвить, чтоб в битвах ты стоял также твердо, как маяк, презирая бури и спасая тех, кто на тебя смотрит.

Волумния. На колени, дитя мое!

Кориолан. Милый мой сын!

Волумния. Да, твой сын, твоя жена, Валерия и я - все мы явились умолять тебя.

Кориолан. О, нет, оставьте это; а если уже не можете не просить, так, по крайней мере, не оскорбляйтесь, когда данный мной обет вынудит меня ответить вам отказом. Не просите, чтоб я распустил войско, чтоб я снова вступил в переговоры с ремесленниками Рима. Не говорите мне, что я выродок природы, не старайтесь своими холодными рассуждениями смягчить мою ярость и мою жажду мести.

Волумния. О, довольно, довольно! Ты уже сказал, что ничего для нас не сделаешь, а нам, кроме этого, просить тебя не о чем. Но мы все-таки будем просить тебя, и если все наши просьбы будут тобой отвергнуты, пусть заслуженный укор за них падет на твою непреклонность. Выслушай же нас.

Кориоиан.Подойдите ближе и ты, Ауфидий, и вы, вольски. Никаких тайных сношений с Римом у меня нет.- Чего же вы хотите?

Волумния. Еслиб мы даже хранили молчание, наши одежды, наши бледные лица и без слов высказали бы тебе, какую жизнь вели мы со дня твоего изгнания. Подумай сам, найдутся ли в целом мире женщины несчастнее нас, пришедших сюда, когда свидание с тобой вместо того, чтоб вызвать на глаза влагу радости, переполнить сердца наши восторгом, заставляет нас трепетать плакать от страха и горя; когда мать, жена и сын должны видеть, что сын, муж и отец безжалостно терзает недра своей родины. A знаешь ли, над кем сильнее всего разражается твоя ненависть? - над нами. Ты даже лишаешь нас возможности молить богов о той отраде, которою наслаждаются все, кроме нас. Наш долг требует, чтоб мы молили и за родину, и за тебя. Но, увы, мы должны отказаться или от вскормившей нас отчизны, или от тебя, нашего утешения, дарованного нам той же отчизной. Какое бы из этих молений ни было услышано, мы окажемся равно несчастными потому, что или тебя в цепях, как изменника, повлекут по улицам Рима, или ты, торжествуя, обратишь родной город в развалины и тебя увенчают лаврами за то, что ты так мужественно пролил кровь жены и детей; что касается меня, сын мой, я не намерена ждать окончания этой войны. Если мне не удастся вымолить у тебя великодушного помилования, знай заранее, что ты и шага не сделаешь против родины, не наступив на чрево родившей тебя матери.

Виргилия. И на мое, даровавшее тебе сына, чтоб твое имя не умерло вместе с тобою.

Сын. На меня он не наступит, - я убегу и, когда выросту, буду сражаться.

Кориолан. Если не хочешь разнежиться, подобно женщине, не подпускай к себе ни детей, ни женщин. Я слишком долго вас слушал.

Волумния. Нет, не уходи от нас так. Еслиб мы своими мольбами старались заставить тебя спасти римлян и содействовать гибели вольсков, которым ты служишь, ты бы мог осудить нас, как отравительниц твоей чести; но мы молим только о том, чтобы ты примирил оба народа, дабы вольски могли сказать: - "мы проявили перед ними свое милосердие", а римляне: - "а мы приняли его"; чтобы те и другие, превознося твое имя, прославляли тебя за им дарованный мир. Сын мой, ты знаешь, как изменчиво счастье войны, но зато следующее верно вполне: если ты возьмешь Рим, ты ничего не приобретешь, кроме славы, которая нераздельна будет с проклятием. И летописи занесут на свои скрижали: "Он был человек великий, но последним поступком убил свою славу; погубив родину, он навеки сделал ненавистным свое имя". Вспомни: ведь ты всегда говорил: высшее благородство - в милосердии уподобляться богам, раздирать молнией необъятные ланиты небосклона и тотчас-же затем заменять громовые стрелы топором, рассекающим одни только дубы. Что-жь ты молчишь? Неужто ты воображаешь, что благородство заключается в том, чтоб вечно помнить оскорбления? Да говори-же и ты, дочь моя! Разве ты не видишь, что твои слезы совсем на него не действуют? Говори и ты, малютка. Может быть, твой невинный лепет тронет его более, чем наши увещания. В целом мире нет человека, который был-бы так много обязан своей матери, и этот-то человек заставляет меня тратить слова по напрасну, как женщину, привязанную к позорному столбу. Ты никогда во всю жизнь ни в чем не уступал просьбам заботливой твоей матери, тогда как она, жалкая наседка, лишенная возможности находить утешение в других детях, лелеяла тебя своим кудахтаньем и провожала тебя на войну, и приветствовала твое возвращение. Если моя просьба несправедлива, прогони меня; если в ней есть хоть искра справедливости, ты поступаешь дурно, и боги накажут тебя за отказ в том, в чем ты обязан мне, как матери. Он отворачивается! Упадем к его ногам, пристыдим его нашим коленопреклонением. Что делать! Прозвище: Кориолан требует большего почета, чем достойные сострадания наши слезы. На колени!- Это последнее средство; если оно не подействует, возвратимся в Рим и умрем вместе с нашими соседями. О, взгляни-же на нас! Взгляни на бедного малютку, который, еще не умея выразить того, чего ему бы хотелось, стоит вместе с нами на коленях; он протягивает к тебе ручонки и тем самым придает нашим мольбам такую силу, что против неё тебе не устоять. - Кончено. Идем! Должно быть, матерью этого человека была дочь какого-нибудь вольска, жена его, вероятно, в Кориоли, а внук мой похож на него только случайно. Ну что-же, отсылай нас! Я не скажу ни слова более, пока пламя не охватит нашего города, да и тогда скажу немного.

Кориолан. О, матушка, матушка, что ты сделала! (Берет безмолвно Волумнию за руки). Посмотри, небеса разверзаются и боги хохочут, глядя на эту противоестественную сцену. Ты для Рима одержала благодатную победу, но для твоего сына, - поверь мне, о, поверь, матушка, - твоя победа слишком опасна и может оказаться смертельной. Однако, пусть будет, что будет... Ауфидий, я не могу продолжать войны, как бы следовало, но я заключу выгодный мир. Поставь себя, добрый Ауфидий, на мое место и скажи: оказался-ли бы ты тверже и непреклоннее меня в мольбам матери?

Тулл. И я был бы тронут.

Кориолан. Готов поклясться, что так; поверь, надо много, очень много, чтобы расположить мои глаза к кроткому состраданию. Но скажи, любезный Ауфидий, на каких условиях можешь ты заключить мир? Что же касается меня, в Рим я не пойду; я возвращусь с вами в Анциум, а потому, прошу, помоги мне в этом деле. О, матушка! жена!

Тулл (про себя). Душевно рад, что сострадание идет у тебя в разрез с честью; это поможет мне вернуть себе прежнее мое значение.

Кориолан (женщинам, которые делают ему знаки). Сейчас, сейчас! (Волумнии, Виргилии и другим). Освежим себя прежде вином, а потом вы возвратитесь в Рим, имея в руках свидетельство, которое будет доказательнее одних слов. Вы отнесете туда мирный договор, который мы скрепим на обоюдных условиях. О, вы достойны того, чтоб вам соорудили храм! Без вас всем мечам Италии со всеми союзами и силами никогда бы не удалось заключить этого мира! (Уходят).

СЦЕНА IV.

Площадь в Риме.

Входят: Менений и Спциний.

Менений. Видишь ты тот угольный камень Капитолия?

Сициний. Да, но что же далее?

Менений. Если тебе окажется возможным сдвинуть его с места мизинцем, то можно еще надеяться, что благородным римлянкам, и в особенности его матери, удастся его убедить. Но я знаю, что на это надеяться нечего. На шею нам уже наброшена петля, и только ждут минуты исполнения казни.

Сициний. Трудно поверить, чтоб в такое короткое время человек мог так сильно перемениться.

Менений. Есть разница между червяком и бабочкой, а - ведь правда? - бабочка была тоже червяком. Так и Марций из человека развился в дракона; у него выросли крылья, а он поболее какой нибудь пресмыкающейся твари.

Сициний. Он так любил свою мать.

Менений. Он и меня любил не меньше. Но теперь он столько же помнит про свою мать, как восьмилетняя лошадь. Суровое выражение его лица сделало бы кислым самый спелый виноград. Когда он ходит, он движется как стенобойная машина, и земля оседает под его ногами. Он одним взором в состоянии пробить самый крепкий панцырь. Звук его голоса подобен набату, а его крик - залпу из тысячи орудий. Он на своей скамье сидит, каи, Александр на престоле. Если он что нибудь прикажет приказание это исполняется, едва он успеет его вымолвить. Чтоб вполне уподобиться богу, ему не достает только вечности, да неба для престола.

Сициний. И милосердия, если твое описание верно.

Менений. Я изображаю его таким, каков он есть. Вот увидите, какое доказательство милосердия принесет вам его мать. У него в груди столько же милосердия, сколько молока в титре. Это узнает наш бедный город - и все по вашей милости.

Сициний. Да умилосердятся над нами боги!

Менений. Нет, в этом случае и боги неумилосердятся над нами. Когда мы изгоняли его, мы забыли к ним всякое уважение; теперь, когда он возвращается, чтобы свернуть нам шею, они тоже не уважат наших молений.

Вбегает гражданин.

Гражданин. Спеши домой, если желаешь спасти свою жизнь! Плебеи схватили твоего товарища и волочат его но улицам. Они клянутся, что разорвут его на части, если благородные римлянки не принесут пощады.

Вбегает другой гражданин.

Сициний. Что случилось?

2-й гражданин. Радуйтесь, радуйтесь! Римлянки одержали победу! Вольски отступили, а с ними удалился и Кориолан. Никогда еще не видывал Рим более радостного дня! Перед ним даже день изгнания Тарквиния - ничто.

Сициний. Однако, приятель, уверен ли ты, что это справедливо? Верно ли это?

2-й гражданин. Так же верно, как то, что солнце греет словно огонь. Да где же вы были, что все еще сомневаетесь? Никогда еще готовый выйти из берегов поток не устремлялся с такой быстротой сквозь пролеты мостов, с какою стремятся в ворота обрадованные римляне (За сценой слышны радостные возгласы, гром труб и барабанов). Трубы, флейты, литавры, барабаны, кимвалы и возгласы Рима заставят самое солнце пуститься в пляс! (Новые крики). Слышите?

Менений. Вот это, действительно, отрадное известие! Я иду на встречу благородным римлянкам. Одна эта Волумния стоит целаго сонма всяких консулов, натрициев и сенаторов, целаго моря, целой вселенной таких трибунов как ты. Должно быть, вы хорошо помолились сегодня: давеча утром я не дал бы и самой мелкой монеты за десять тысяч душ (Музыка и радостные крики продолжаются) О, как они ликуют!

Сициний. Прежде всего да благословят тебя боги за твое радостное известие, а затем прими и мою благодарность.

2-й гражданин. Мы все должны благодарить богов.

Сициний. Близко уже оне к городу?

2-й гражданин. Почти у самых ворот.

Сициний. Пойдемте же к ним навстречу, порадуемся вместе с ними (Идут).

-

Через сцену проходят: Волумния, Вириилгя, Валерия и римлянки, сопровождаемые сенаторами, патрициями и народом.

1-й сенатор. Смотрите, вот наши избавительницы, сохранившие жизнь Риму! Соберите все ваши трубы, славьте богов, зажигайте торжественные огни, усыпайте путь их цветами. Пусть теперешние ваши крики будут сильнее тех, которые изгнали Марция. Громогласно приветствуя его мать, возвратите ей сына! Кричите:- "да здравствуют благородные римлянки!"

Все. Да здравствуют! да здравствуют! (Труби и барабаны гремят. Все уходят).

СЦЕНА V.

Площадь в Анциуме.

Тулл Ауфидий входит со свитой.

Тулл. Ступайте и скажите сенаторам, что я возвратился. Отдайте им эту бумагу и попросите их, чтобы они тотчас по прочтении её явились на площадь, где я словесно подтвержу им истину того, что здесь написано. Обвиняемый мною вошел уже в город и, в надежде обелить себя хитросплетенными речами, намерен предстать перед народом. Поэтому не теряйте времени (Свита уходит.)

Являются три или четыре приверженца Ауфидия.

Здравствуйте, друзья!

1-й приверженец. Как поживаешь?

Тулл. Как может поживать человек, отравленный собственной своей милостыней, убитый собственным великодушием.

2-й приверженец. Если ты, благородный Ауфидий, не отступаешься от намерения, для которого требовал нашего содействия, мы живо избавим тебя от великой опасности.

Тулл. Не могу ничего сказать заранее; мы поступим, соображаясь с расположением народа.

3-й приверженец. Народ до тех пор будет оставаться в нерешительности, пока будет видеть ваше соперничество. Но если один из двух умрет, оставшийся в живых унаследует полное сочувствие народа.

Тулл. Я это знаю и непременно воспользуюсь настоящими обстоятельствами, сложившимися для него так неблагоприятно. Я возвеличил его, поручился за его верность своей честью, а он, возвеличившись, принялся поливать свое новое растение росою лести, обольщая, таким образом, моих друзей. Для этого он одержал верх даже над своею природою, которая до сих пор была такой грубой, непреклонной и необузданной.

3-й приверженец. Ведь и консульства-то он не добился только оттого, что, по свойственному ему высокомерию, ни за что не хотел смириться.

Тулл. Я только что хотел сказать-тоже самое. Тотчас после своего изгнания он пришел ко мне и подставил горло под мой нож. Я принял его, разделил с ним по товарищески свою власть, дал ему полную свободу действовать, как ему вздумается. Мало этого. Чтобы облегчить исполнение задуманного им, я позволял, чтобы он из собственных моих дружин выбрал самых лучших воинов Я сам служил его планам, помогал пожинать славу, которую он, наконец, присвоил себе всецело. Действуя таким образом в ущерб самому себе, я гордися этим, по тех пор, пока не заметил, что следую за ним, не как товарищ, а как подчиненный, как наемщик, которому он за содействие платит милостивыми взглядами.

1-й приверженец. Верно, совершенно верно. Все войско удивлялось этому не мало. Наконец, когда Рим был уже у него в руках, когда нам представлялась возможность заполучить столько-же славы, сколько и добычи...

Тулл. Вот это-то и послужит мне главным поводом к обвинению. За несколько капель женских слез, таких же дешевых, как ложь, он продал и труды, и кровь великого предприятия. За это он умрет, а я, благодаря его падению, вознесусь еще выше (За сценой слышны звуки труб и радостные крики). Слышите?

1-й приверженец. Ты вошел в родимый город, как простой вестник, и никто тебя не приветствовал; теперь возвращается он, и воздух готов разорваться от восторженных криков.

2-й приверженец. Слабодушные глупцы пялят горло, прославляя бывшего полководца, забыв, что он перебил их детей.

3-й приверженец. Поэтому ранее, чем успеет склонить на свою сторону народ, дай ему почувствовать острие твоего меча; мы тебе поможем. Когда он падет, ты истолкуешь этот случай по своему, и все его оправдания вместе с его трупом сойдут в землю.

Тулл. Сюда идут сенаторы, ни слова более.

Входят сенаторы.

Сенаторы. Приветствуем твое возвращение на родину.

Тулл. Я не стою вашего привета. Но скажите, почтенные отцы, внимательно-ли прочли вы то, что я вам писал?

Сенаторы. Прочли.

1-й сенатор. И сильно скорбим о случившемся. Все прежние его проступки еще можно извинить. Но последний, а именно то, что он решился покончить тогда, когда следовало начинать, пожертвовать всеми выгодами похода, предоставляя вознаградить нас нашим-же издержкам, заключить мирный договор, когда оставалось только взять силой, - это прямо неизвинительно.

Тулл. Он торопливо идет сюда. Послушайте, что он вам скажет.

При звуках труб и барабанов входит Кориолан; за ним толпа народа.

Кориолан. Приветствую вас, почтенные сенаторы. Вот я снова возвращаюсь к вам вашим воином, пылая к родине такой-же любовью, как в то время, когда я уходил оттуда; я остаюсь под вашим великим начальством. Да будет вам известно, что предприятие наше увенчалось полным успехом, что я кровавым путем довел ваше войско до самых ворот Рима, что добыча привезенная нами, целою третью превышает издержки этой войны. Мы заключили мир, на столько же славный для анциатов, как и постыдный для римлян. А вот и договор, подписанный консулом и патрициями и скрепленный печатью сената.

Тулл. Не читайте его, благородные сенаторы. Скажите этому изменнику прямо, что он страшно употребил во зло дарованную ему власть.

Кориолан. Как, изменнику?

Тулл. Да, изменнику Марцию.

Кориолан. Марцию?

Тулл. Ну да, Марцию, Каю Марцию. Неужто ты думаешь, что я буду величать тебя украденным в Кориоли прозванием Кориолана? Почтенные сенаторы и главы народа, он обманул нас самым вероломным образом. Он разорвал свою клятву, как разрывают гнилую шелковинку, и вот Рим, - я говорю вам, - продал своей жене и матери за несколько капель соленой воды. Не созвав военного совета, он уступил слезам своей кормилицы, и ваша победа утекла с его слезами. При виде этого наши юноши краснели от стыда, а мужи зрелые переглядывались между собою в удивлении.

Кориолан. Слышишь-ли ты это, Марс?

Тулл. Не взывай к нему, плаксивый ребенок!

Кориолан. А!

Тулл. Да, не более.

Кориолан. Гнусный лжец! ты, наконец, переполнил мое сердце гневом. Кто, я ребенок? И ты смеешь это говорить, подлый раб! Простите мне, сенаторы, что я в первый раз в жизни дерзаю ругаться, но меня к этому вынудили. Ваш суд, высокочтимые отцы, изобличит во лжи эту собаку. Ваш суд и его собственное сознание, вынуждаемые следами моих ударов, рубцами и шрамами, с которыми он сойдет в могилу, вернут его наглую ложь снова ему в глотку.

1-й сенатор. Замолчите оба и выслушайте меня.

Колриолан. Благородные вольски, изрубите меня в куски! возмужалые граждане и юноши, обагрите мечи ваши моею кровью! Я ребенок? О лживая собака! В летописях вашего города, если оне пишут верно, ты прочтешь, что я вторгся в Кориоли, как орел в голубятню, и один, совершенно один, разогнал всех ваших вольсков! И я-то ребенок?

Тулл. Почтенные сенаторы, как позволяете вы этому нечестивому самохвалу прямо в глаза напоминать вам о своем слепом и позорном для вас счастьи.

Приверженцы Ауфидия. Смерть ему за это, смерть!

Некоторые из народа (говорят, перебивая друг друга) Разорвать его на части! Разорвите сейчас же! Он убил моего сына! Мою дочь! Он убил моего брата! Он убил моего отца!

2-й сенатор. Не трогайте его, не нужно никакого насилия! успокойтесь! Он благороден, его слава покрыла собою весь мир. Последнюю его вину мы обсудим беспристрастно. Воздержись от речей, Ауфидий, не волнуй народа.

Кориолан. О как желал-бы я, чтоб он ринулся на меня с шестью Ауфидиями, со всем своим родом! Меч мой поработал-бы тогда на славу.

Тулл. Дерзкий наглец!

Приверженцы Ауфидия (бросаясь с ним на Кориолана). Смерть ему, смерть, смерть!

Сенаторы. Тише, тише! Остановитесь! (Кориолан падает. Ауфидий наступает на его труп).

Тулл. Благородные сенаторы, выслушайте меня.

1-й сенатор. Что ты сделал! О Тулл, что ты сделал!

2-й сенатор. Ты совершил такое дело, которого не может не оплакивать добродетель.

3-й сенатор. Не попирай его ногою! Успокойтесь, граждане, вложите мечи в ножны!

Тулл. Почтенные сенаторы, когда вы узнаете, - а вы то, что я имею вам сказать, узнали-бы ранее, еслиб не эта яростная, им же самим вызванная схватка, - когда вы узнаете, какой опасности подвергала вас жизнь этого человека, вы обрадуетесь, что нам случилось так удачно покончить с нею. Прошу вас, потребуйте меня в сенат, в если я не оправдаюсь, я готов, как верный слуга ваш, подвергнуться самому суровому наказанию.

1-й сенатор. Возьмите труп его и с надлежащим почетом предайте его уничтожению. Никогда еще герольды не провожали к урне трупа более благородного, чем этот.

2-й сенатор. Его собственная вспыльчивость снимает с Ауфидия половину порицания. Придется помириться с силой обстоятельств.

Тулл. Вся ярость моя прошла. И теперь меня охватила грусть. Поднимем убитаго; пусть трое из главных воинов помогут мне, я буду четвертым. Раздавайтесь, мрачные раскаты барабанов, а вы, стальные копья, приклоните к земле свое острие. Хотя в этом городе он многих жен и матерей, до сих пор стонущих под его ударами поверг в глубокую печаль, мы все-таки воздвигнем ему достойный его памятник. Помогите-же мне!

Все уходят при звуках погребального марша, унося труп Кориолана.

ПРИМЕЧАНИЯ

В настоящий том включены три произведения Шекспира, имеющия некоторую связь между собою, если не по взаимным отношениям действующих в разных трагедиях лиц, то по общему внутреннему, свойственному им всем духу. Все три трагедии составляют в общей массе сочинений Шекспира совершенно обособленную группу, римскую трилогию. В "Кориолане" английский писатель рисует молодой Рим, возбужденный борьбою патрициев и плебеев; в "Юлие Цезаре" Рим достигает зенита славы, но, покорив мир, он утрачивает свободу; наконец, в "Антоние и Клеопатре" сказывается дряхлость страны, предоставленной произволу отдельных лиц; борьба партий заменяется борьбою лиц.

КОРИОЛАН.

Фабула "Кориолана" необыкновенно проста. Приобретение плебеями некоторых политических прав было не по вкусу гордым патрициям, и один из них, Кай Марций Кориолан, задумал уничтожить народные вольности; призванный на народный суд и осужденный на изгнание, Кориолан удалился к врагам Рима, вольскам, и пошел с ними на родной город. Решив жестоко отомстить, Кориолан оставался глух ко всем просьбам о мире и пощаде, и только мольбы матери склонили его. Рим пощажен, но Кориолан умирает от руки обманувшихся союзников. Кориолан - личность историческая; с подробностями этого интересного характера Шекспир мог довольно подробно познакомиться у Плутарха, произведения которого были переведены на английский язык Томасом Норсом, хотя и не с оригинала, а с французского перевода Amyot. Шекспир не знает ни Тита Ливия, ни Тацита, но он тем не менее довольно верно понимает народный характер Рима.

В той трагедии Шекспир выводит своеобразное действующее лицо, хотя оно и не упоминается в перечне участвующих. Это собственно народ, состоящий из тысячи отдельных лиц и тем не менее составляющий одно прекрасно выдержанное целое, имеющее свой особый, так сказать, единоличный ум, голос, сердце. Не все граждане, например, враги Кориолана, между ними некоторый признают его военные заслуги и защищают его, другие снисходительны к нему, но большинство враждебно и приговаривает его к изгнанию. Вместе с тем Шекспир очень удачно пользуется народом для выяснения, посредством разговоров между отдельными гражданами, разных подробностей драмы относительно поступков или характеров действующих лиц.

"Кориолан" был напечатан только после смерти Шекспира. В издании in folio 1623 г., Кориолан помещен в начале отдела "Трагедий", вместе с "Титом Андроником" "Ромео и Джульеттою", "Тимоном Афинским", "Макбетом"' "Гамлетом", "Лиром", "Отелло", "Антонием и Клеопатрою", "Цимбелином". Изследователи до сих пор еще не пришли к единогласному решению относительно времени, когда был Кориолан написан и поставлен на сцене. Не подлежит только сомнению, по замыслу и по слогу, что это произведение принадлежит к той же эпохе, к которой приходится отнести "Юлия Цезаря" и "Антония и Клеопатру", и что работа над этою громадною римскою трилогиею заняла последние годы Шекспира.

"Кориолан", для постановки на английской сцене, подвергался четырем переделкам: в 1682 г. для королевского театра, Нахэмом Тэтом, под заглавием "Неблагодарность республики"; в 1720 г. Джоном Деннисом, под заглавием: "Завоеватель отечества или Роковая мстительность"; в 1755 г. для Ковентгардевского театра Томасом Шериданом, и наконец в 1801 г. для театра Дрюри-Лэн Кэмблем. Необходимость таких позднейших обработок объясняется тем, что текст 1623 г. разделен только на действия, а не на сцены.

Стр. 4. "Другая сторона города", т. е. часть Рима, расположенная на противоположном берегу Тибра.

Стр. 5. "Издают указ в пользу ростовщиков", - у Шекспира: make edicts for usury; получается игра слов, так как "for" означает "для", а также "о, об", - издают закон о ростовщичестве, чтобы поддержать и т. д.

Стр. 7. "Уделяю вам чистейшую муку"; по английски мука - flour, что дало повод некоторым комментаторам читать; flower, цветок, цвет, в смысле "лучшая часть".

Стр. 8. "Разрешили выбор пяти трибунов". В этом: собственно и заключается центр драмы. Выбираемые народом из своей среды трибуны заседали в сенате и могли одним своим словом veto - остановить всякое сенатское решение. Число трибунов было с течением времени увеличено до десяти.

Стр. 8. "Повесить их на рога месяца", выражение Кориолана, повторяется Шекспиром также в Антонии и Клеопатре (действие 4, сцена X).

Стр. 10. "Готов затеять ссору с кроткою луною", - луна (moon) в смысле божества.

Стр. 10. "Эта война пожрет его". The present wars devour him,- можно читать также: "пожри его предстоящая война', в смысле пожелания Брута, чтобы Кориолан погиб на войне.

Стр. 10. Кориоли, город вольсков, в 36 километрах (33 версты) от Рима.

Стр. 12 "Увенчанный дубовым венком". У римлян был обычай венчать дубовым венком всякого, спасшего в битве жизнь римскому гражданину. Такой подвиг совершил и Кориолан, в битве римлян против изгнанного ими Тарквиния, который желал силою опять воцариться в Риме. Отличие это считалось очень почетным.

Стр. 15. Из слов Марция не трудно вывести заключение, что римское войско было разделено на две части: одна под начальством Коминия, а другая - Тита Ларция и самого Кориолана. У Шекспира "помощь друзьям" - help our fielded friends, - т. e. друзьям, находящимся в поле против Ауфидия, тогда как Ларций и Кориолан стояли у городских стен, готовясь к приступу.

Стр. 16. Упоминание Титом Ларцием Катона составляет анахронизм, допущенный Шекспиром, введенным в заблуждение Плутархом, у которого встречается тот-же анахронизм.

Стр. 20. "Центурии", т. е. часть войска, состоящая из сотни воинов

Стр. 21. Ауфидий называет Гектора - бичем, которым гордились предки римлян; у Шекспира "Whip of your bragg'd progeny", можно понимать, что Гектор был "прославленный бич предков римлян", а также, что он был "бичем для них". В пользу последнего смысла, хотя и не совсем точного для перевода, говорит то, что у Шекспира подобные-же обороты и в некоторых других произведениях.

Стр. 22. "Вот конь, а мы только сбруя", образное выражение, что вот человек, совершивший действие, а мы были только его свидетелями.

Стр. 23. После присуждения Каю Марцию, за его боевые отличия, почетного прозвища "Кориолана", Шекспир начинает звать своего героя этим именем, вместо родового имени "Марция".

Стр. 23. Может показаться странным, что Кориолан не называет по имени пленного вольска, за которого просит. Но Шекспир поступает так же, как и Плутарх; различие между ними только в том, что у историка - пленный друг Кориолана назван не бедным, а достаточным и благородным человеком.

Стр. 25. "Мельницы", по английски mills, некоторыми коментаторами (напр. Тирвайт) считаются за mile - миля, полатая здесь описку у автора. Надо, впрочем, заметить, что у Шекспира нередко встречаются неверности в частностях и что он мог полагать существование мельниц даже и во времена римской республики.

Стр. 26. "Мешки за спинами" (Towards the napes of jour necks), - ссылка на поверие, что всякий человек носит два мешка: один перед собой, куда он складывает ошибки ближних, а другой мешок за спиной, куда складывает собственные погрешности, чтобы видеть которые, необходимо повернуть голову.

Стр. 27. Из обвинительной речи Менения, можно вывести заключение, что Шекспир смешал обязанности собственно трибуна с обязанностями префекта города (praefectus urbis)

Стр. 29. Сан, на который намекает Волумния, есть консульство.

Стр. 29. "Мое прелестное молчание" составляет привет Кориолана к своей жене, которая от избытка радостного волнения не в силах сказать ни одного приветствия.

Стр. 30. "Стряпуха, накинув закопченную тряпицу на шею". У Шекспира "kitchen malkin" и reechy, причем malkin уменьшительное от Mary, иногда Mall, для обозначения женщины из простонародья, как у нас Ванька; закоптелую шею - шутливый намек на постоянное пребывание у очага.

Стр. 30. Шекспир, говоря о белилах и румянах женщин, говорит: war of white and damask, т. е. "война белаго с красным", остроумно указывая на способ раскрашивания лица, отдаваемого теперь ради любопытства в жертву солнечным лучам.

Стр. 31. По римскому обычаю искатели должностей должны были за несколько дней до выборов являться на городскую площадь в старой одежде, даже без исподнего платья. Делалось это отчасти из побуждения скромности, при просьбах о голосе, а для лиц, отличившихся в бою, ради возможности показать полученные раны.

Стр. 31. Брут называет согласие народа "зловонным", приводя здесь собственное выражение Кориолана.

Стр. 32. "Матроны бросали под ноги перчатки, девушки - повязки и платки". Здесь Шекспир опять переносит в очень древния времена обычай, бывший в употреблении лишь во времена средневекового рыцарства, когда ни один рыцарь не выступал на турнир, не имея при себе какого-либо значка от избранной дамы. Особенно отличившихся встречали и особыми почестями, а именно: при их проходе дамы махали перчатками и платками или шарфами.

Стр. 34. "Подбородок амазонки" - намек на молодость Кориолана во время первого совершенного им подвига.

Стр. 35. "Мог-бы изображать роль женщин на сцене". Во времена Шекспира женские роли исполнялись мужчинами, премущественно юношами. Но в словах Коминиуса вкрался большой анахронизм, так что в изображаемое драмою время в Риме не было театров, возникших лишь два века позже.- О том-же см. ниже, прим. на. стр. 85.

Стр. 35. В некоторых изданиях вместо "морские растения" (weeds) сказано волны (waves).

Стр. 40. Слова Кориолана "дыривая тога" - wolvish togue, дали повод к поправке, а именно - вместо togue - tongue, язык, а также throng, - горло, намекая на ненависть к нему плебеев, готовых перекусить ему горло, как волки.

Стр. 40. "Хоб" и "Дик" - "Hob" и "Dick", уменьшительные от Robert и Richard; в значении общеупотребительнейших в простонародьи имен.

Стр. 40. "Видел трижды шесть битв и слышал их шум" - ироническое заявление Кориолана, будто он не принимал в них личного участия.

Стр. 43. Семейство Марциев принадлежало к патрициям; из её среды вышло несколько выдающихся деятелей, в том числе Анк Марций, внук Нумы Помпилия, царившего после Тулла Гостилия, затем Публий и Квинт, проведшие в Рим воду, лучшую по качеству и большую по количеству, а также Цензорин (Censorinus), прозванный так за то, что был дважды избираем консулом и побудивший народ издать закон, чтобы впредь никто не занимал дважды этой должности. - Так говорит Плутарх и Шекспир настолько близко следует ему, что впадает в небольшую историческую погрешность, смешивая предков и потомков Кориолана.

Стр. 46. "Вы напоминаете мне о хлебе?" Эти слова Кориолана находятся в связи с I сценою первого действия (стр. 8).

Стр. 46. "Куколь возмущения". Куколь, как известно, ростет вместе с рожью, портя собою жатву.

Стр. 46. Слова Сициния о яде намекают на то, что Кориолан должен оставаться тем, чем есть, не делаясь консулом, чтобы не распространить отраву.

Стр. 46. "Тритоны пискарей". Презрительное замечание из сопоставления аттрибута морского божества с самою мелкою речною рыбою.

Стр. 47. Слова Кориолана: "где народ"... и т. д. также относятся к Греции.

Стр. 48. "Все затворы..." в подлиннике "locks o'the Senate''. Сенат в смысле здания.

Стр. 48. Двоевластие Кориолан видит в сенате и в народе, т. е. собственно в избранных им трибунах.

Стр. 48. "Язык толпы" (multitudinous tongue), также, как и в предыдущем монологе Кориолана (стр. 47) "прожорливый желудок толпы" - образное представление, что толпа, состоящая из множества отдельных лиц, представляет нечто целое, имеющее особый язык и желудок.

Стр. 52. "Действующие и допустившие..." т. е. плебеи и патриции.

Стр. 54. Говоря об одежде, Волумния имеет в виду консульство, с которым надо свыкнуться подобно тому, как приладить платье прежде, чем его носить.

Стр. 51 "Хоть на костре", - составляет ироническое выражение Волумнии на предыдущее восклицание сына.

Стр. 57. "Гордость - неотъемлемая твоя собственность", т. е. свойство, не унаследованное им от матери, подобно храбрости.

Стр. 57. Собрание голосов по трибам, - римский народ делился на трибы; число их при основании Рима было три, а впоследствии дошло до тридцати пяти.

Стр. 60. "Друзья мои, послушайте" - с этими словами Коминий обращается к народу, что видно из английского текста "common friends", т. е. друзья из народа.

Стр. 62. "Превзойдет все обыденное", в подлиннике "common" здесь получается игра слов, так как "common" означает - простой, а в переносном смысле простой народ. И в настоящее время в Англии нижняя палата парламента - избираемых народом депутатов, - носит название house of commons.

Стр. 62. "Доблестный сын", у Шекспира собственно "first son", т. е.- старший сын, первенец, в переносном смысле - лучший или доблестный, как у нашего переводчика,

Стр. 63. "Ты утратил всякую стыдливость". - У Шекспира "are you mankind?", т. е. вы мужеподобны? В своем ответе Волумния понимает этот иронический вопрос по своему, так как man означает: человек, мужчина - и обзывает Сициния зверем (собственно лисою).

Стр. 64. Аравия - в смысле безлюдной пустыни.

Стр. 66. "Закадычные друзья" - у Шекспира собственно "sworn friends", друзья, давшие клятву в соблюдении дружбы.

Стр. 68. "Ты живешь с сороками". Здесь игра слов, вследствие двойственного значения английского "daw" - сорока, а также: глупец, дурак.- Этим переносным значением объясняется и строптивый ответ Кориолана.

Стр. 70. Обращение Тулла Ауфидия к Кориолану "доблестный Марций". У Шекспира "thou Mars", "ты Марс"; такое обращение в Ричарде II (Д. 2, сц. 3) the young Mars, a также в Тимоне Афпнском (Д. 4, сц. 3, Valiant Mars); в Короиолане это слово подавало повод к поправке: Марций.

Стр. 74. "Домогался неограниченной верховной власти". У Шекспира - affecting one sole throne withon assistance", - т. е. без представителей и сотоварищей, или единолично, как у переводчика.

Стр. 75. "Как Геркулес стряхнул с дерева спелые плоды" - шуточный намек на один из его двенадцати подвигов.

Стр. 76. "Безмоглые головы" говорить Менений. У Шекпира игра слов от двойственного значения "coxcomb" - шутовской колпак, в переносном смысле дурак.

Стр. 77. "Наделали вы дел с вашею сволочью". У Шекспира "You and your cry". "Cry" означает собственно крик, а в переносном смысле: свора собак, что вызывает игру слов.

Стр. 77. "Его имя заменяет предобеденную молитву", т. е. бойцы постоянно толкуют о Кориолане, даже принимаясь за пищу.

Стр. 78. Победоносная борьба орла с рыбою заимствована из народного поверия, что рыба невольно поднимается на поверхность вод, над которою парит орел, вследствие превосходства его природы (sovereignty of nature).

Стр. 80. "Когда желудок пуст... мы не расположены прощать". Эти слова Менения прекрасно обрисовывают его образ мыслей и привычки и служат дополнением к его собственной характеристике в беседе с трибунами (I сцена второго действия, стр. 26). Те же свойства он предполагает и в Кориолане.

Стр. 81. В подлиннике Менений, обращаясь к часовым, говорит: "it is lots to blanks", есть выигрыши в аллегри, то есть, вероятия как в лотереи, что они слышали о нем, что он, Менений, друг их полководца (Кориолана).

Стр. 83. Менений пренебрежительно отзывается о часовом, преградившем ему путь к Кориолану; у Шекспира Менений обзывает стражника "Jack", - уменьшительное от John; употребляется это слово в смысле: дурачек, бездельник, плут.

Стр. 85. В ответе Виргилии на слова Кориолана, что у него переменился взгляд, - видно, что она истолковываеть их относительно лично себя, и ближайшим образом относительно своего лица, носящего следы скорби.

Стр. 85. "Как плохой актер". См. выше прим. к стр. 35.

Стр. 86. Эпитетом, что Валерия "луна Рима" Кориолан приравнивает ее к божеству, в знак своего глубокого почтения. О выдающихся качествах Валерии упоминает и Плутарх.

Стр. 88. "Как женщину, привязанную к позорному столбу", т. е. человека, на слова и мольбы которого никто не должен обращать внимания.

Стр. 89. Кориолан говорит, что римские жены достойны сооружения храма.- У Плутарха находится указание, что благодарный за благополучный исход переговоров сенат постановил исполнить любую просьбу матрон, и оне пожелали чтобы был воздвигнут, ради женского счастья, храм.

Стр. 90. "Как Александр на престоле", говорит Менений, - опять анахронизм.

Стр. 92. Тулль Ауфидий жалуется, что страдает от собственного великодушия. - Его приверженец, не называя еще вещей по имени, косвенно предлагает свое содействие к избавлению его от опасности, им самим себе созданной.

Стр. 94. "За несколько капель соленой воды", - т. е. за несколько слезинок. Этим Тулл Ауфидий говорит о том что слезы матери и жены смягчили Кориолана.

Стр. 96. Воины преклоняли копья в знак скорби.

Уильям Шекспир - Кориолан (Coriolanus). 2 часть., читать текст

См. также Уильям Шекспир (William Shakespeare) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :