Уильям Шекспир
«Буря (The Tempest)»

"Буря (The Tempest)"

Перевод П. А. Каншина

ДЕЙСТВУЮЩИЯ ЛИЦА.

Алонзо, король неаполитанский.

Себастиано, его брат.

Просперо, законный герцог Миланский.

Антонио, его брат, похититель престола. Фердинандо, сын короля неаполитанскаго.

Гонзальво, честный старик - советник.

Адриано, Франческо - придворные.

Калибан, безобразный дикарь.

Триккуло, шут.

Стэфано, ключник, любящий выпить.

Капитан корабля.

Боцман.

Матросы.

Миранда, дочь Просперо.

Ариэль, воздушный дух.

Ириса, Церера, Юнона, Нимфы, Жнецы - духи.

Другие духи, подвластные Просперо.

Действие сначала происходит на корабле; потом на острове.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Корабль на море. Буря, гром и молния.

Входят: Капитан корабля и Боцман.

Капитан. Боцман!

Боцман. Я здесь, капитан; что прикажете?

Капитан. Переговори с матросами, но только поскорее, потому что, в случае малейшей проволочки, мы прямо наткнемся на твердую землю (Уходит).

Появляются матросы.

Бомцан. Ну, ребятушки, проворней, проворней! За дело, за дело, мои милые! Уберите брамсель! Слушайте внимательно свисток капитана! Ну теперь, если хочешь и можешь, дуй себе ветер, пока не лопнешь.

Выходят: Алонзо, Себастиано, Антонио, Фердинандо, Гонзальво и другие.

Алонзо. Старайся, добрый мой боцман! Где капитан? Поступай. как подобает мужчине.

Боцман. А вы, прошу вас, оставайтесь пока внизу.

Антонио. Скажи, боцман, где-же капитан?

Боцман. Разве вы его не слышите? Вы нам прямо мешаете. Оставайтесь у себя в каютах. Вы только помогаете буре.

Гонзальво.Будь, любезный, поприветливее.

Боцман. С удовольствием, когда и море сделается таким-же. Уходите! Что значит для этих ревунов имя короля? Ступайте в каюты, молчите и не мешайте нам.

Гонзальво. Хорошо! не забывай, однако, кто находится у тебя на корабле.

Боцман. Нет на нем ни души, чья жизнь была бы мне дороже моей собственной. Вы вот, королевский советник, если можете заставить повиноваться вот эту-то стихию, заставляйте, а мы не дотронемся тогда ни до одного каната. Если не можете, будьте благодарны судьбе, что жили так долго, и если нам уже не миновать беды, готовьтесь, сидя в каютах встретиться с нею лицом к лицу. Ну приятели, живей, живее! Говорят вам:- уходите! (Уходит).

Гонзальво. Этот грубиян сильно меня ободряет. Сдается мне, что ему не сделаться добычею волн... Лицо у него точь-в-точь как у висельника, поэтому ты, благодатная судьба, береги-же его для виселицы. Роковую для него веревку обрати для нас в канат спасения, потому что на наш собственный надежды мало. Если он не рожден для петли, дело наше плохо. (Уходит).

Боцман возвращается.

Боцман. Опустите брамстеньгу! Проворней! Ниже, ниже! Попытаемся пустить в ход большой парус (За сценой крик). Будь проклят этот вой: он заглушает и бурю, нашу команду.

Входят: Себастиан, Антонио и Гонзальво.

Вы явились опять? Что вам здесь надо? Не бросить-ли нам из-за вас все и утонуть? Или вам, быт может, самим утонуть хочется?

Себастиано. Задуши чума тебя, горластого богохульника, бессердечного пса!

Боцман. Так работайте сами.

Антонио. Повесить тебя, паршивого пса, повесить нам, горластый и дерзкий сын непотребной, не так страшна опасность утонуть, как тебе!

Гонзальво. Ручаюсь это он не утонет, хотя-бы корабль был не крепче ореховой скорлупы и так же весь продырявлен, как отъявленная потаскушка.

Боцман. Держись далее от земли, держись. Прибавь еще два паруса! Держись дальше от земли, говорят тебе, говорят тебе, держись далее!

Вбегают промокшие насквозь матросы.

Матросы. Все погибло! Молитесь! Молитесь! Все погибло! (Убегают).

Боцман. Как? Неужто нашим устам суждено похолодеть?

Гонзальво. Корень и принц молятся. Идемте к ним.- Нас ожидает одинаковая судьба.

Себастиано. Мое терпение лопнуло.

Антонио. Эти пьяницы, обещав нам жизнь, надули нас. Этому большеротому негодяю очень хотелось-бы тебя видеть угопленником и лежащим омытым десятые приливами.

Гонзальво. Быть ему повешенным, как-бы ни возставала против этого его широкая пасть, и как-бы каждая капля, попадающая в эту пасть, ни клялась, что этого не будет (За сценой слышатся возгласы: - "Сжалься над нами Боже! Корабль сейчас разобьется, разобьется в щепы!.. Прощайте, жена и дети... Прощай, брат! Мы гибнем, гибнем!")

Антонио. Если тонуть, так утонем вместе с королем! (Уходит).

Себастиано. Простимся с ним! (Уходит).

Гонзальво. С какою радостью отдал бы я теперь морское пространство в целых тысячу миль, за один акр бесплоднейшей почвы, поросший бурьяном и вереском или хоть чем ни попало самым негодным. Но, да совершится воля свыше - тем не менее мне все-таки хотелось умереть сухою смертью (Уходит).

СЦЕНА II.

На острове, перед пещерой Просперо.

Входят: Просперо и Миранда.

Миранда. Если ты, дорогой мой отец, заставишь своим искусством так яростно свирепствовать буйные волны, укроти их скорее. С неба, вместо дождя, падала бы горячая смола, если бы вздымающееся до крайних своих пределов море не залило их. О, глядя на страждущих, я страдала вместе с ними! Прекрасный корабль, на котором, вероятно, находились люди высокопоставленные, разбит в дребезги. Вопли погибающих бились о мое сердце... Бедные, они, должно быть, погибли. Если бы я была могучим божеством, я прогнала бы море в преисподнюю, чтобы не дать ему поглотить корабль вместе с бывшими на нем.

Просперо. Успокойся! Забудь все страхи и скажи сострадательному своему сердцу, что никакой беды не случилось.

Миранда. О, какой злополучный день!

Просперо. Повторяю тебе, никакой беды не произошло. Случилось только то, чего требовала моя заботливость о тебе! да, о тебе, моя дорогая! о тебе, безценная моя дочь, даже неведающая, кто она такая, незнающая ни кто я, ни откуда, не подозревающая, что я много значительнее Просперо, владеющего этою пещерою, то есть твоего поныне безвестного отца.

Миранда. Знать более того, что знаю, я никогда не желала.

Просперо. Теперь время открыть тебе все. Помоги мне снять мой наряд чародея... Вот так... (Снимает с себя плащ). Искусство мое, лежи здесь с миром... Утри глаза, милое мое дитя; утешься. Ужасное кораблекрушение, возбудившее в тебе такое сострадание, вызвано мною, моим искусством и моею предусмотрительностью. Оно окончилось настолько безвредно, что не только ни одна душа не погибла, но ни один из бывших на корабле, чью смерть ты видела и чья судьба так сильно тебя сокрушила, не утратил ни одного волоса. Сядь; теперь тебе пора узнать все.

Миранда. Ты нередко заводил речь о моей судьбе, о моем прошлом, но ты постоянно обрывал признания на половине, говоря:- Нет, подожду, время еще не настало.

Просперо. Теперь час настал; самая минута требует, чтобы ты внимательно напрягла слух. Повинуйся и слушай. Может быть, у тебя до сих пор сохранилось. в памяти кое-что из прошлаго, прошедшего ранее нашего переезда в эту пещеру? Не думаю, чтобы могло так быть, потому что тогда тебе еще не исполнилось и трех лет.

Миранда. Однако, отец, я все-таки могу.

Просперо. Что же можешь ты припомнить:- другое жилище или другое лицо? Опиши мне то, что сохранилось в твоей памяти.

Миранда. Все это от меня так уже далеко, что представляется в моей памяти скорее сном, чем действительностью. У меня было пять или шесть ухаживавших за мною прислужниц.

Проспероо. Нет, Миранда, было их у тебя более. Но как могло это сохраниться у тебя в памяти? Что же, однако, кроме этого, видишь ты еще в той бездне времени, которая называется прошлым? Ты, хоть и смутно, но можешь все-таки припомнить кое-что из прежнего, следовательно тебе легче припомнить, что было после твоего прибытия сюда?

Миранда. Вот из этого я ровно ничего не помню.

Просперо. Двенадцать лет, да, целых двенадцать лет тому назад, я был герцогом, могучим властелином и верховным правителем Милана.

Миранда. Значит ты мне не отец?

Просперо. Твоя мать была воплощением добродетели и утверждали, будто ты мне дочь. Твой отец был герцогом миланским, и ты единственною его наследницею, следовательно, ты принцесса царского рода.

Миранда. Какой-же гнусный поступок вынудил нас оттуда удалиться? Или это, было нашим счастием?

Просперо. И то, и другое; да, дочь моя, и то, и другое. Нас, как ты сказала, удалил оттуда гнусный поступок, и счастие привело сюда.

Миранда. Сердце мое обливается кровью при мысли о тех забытых мною страданиях, которые ты вынес из-за меня. Умоляю тебя, продолжай.

Просперо. Мой брат, а твой дядя,- имя ему Антонио, и заметь, прошу тебя, как может иногда быть вероломен родной брат,- да, этот Антонио, который после тебя был мне дороже всех на свете, кому я доверял и управление моим герцогством,- а в то время оно было самым первым во всем мире, и Просперо как по своему значению, так и по учености, не имел соперников и считался первым из первых. Свободные искусства были исключительным моим занятием, а правление государством я всецело предоставлял брату. Увлеченный таинственными науками, отдавшись им вполне, я стал совершенно чуждым своим подданным... Коварный твой дядя... Слушаешь ты меня?

Миранда. Слушаю с полным вниманием.

Просперо. Когда твой дядя до совершенства развил в себе искусство одне просьбы исполнять, в других отказывать, кого из подданных возвеличивать, других сокращать, урезывать, чтобы они не переростали указанной им мерки, он пересоздал всех созданных мною, преобразил их до неузнаваемости и из прежних сотворил совсем других людей. Владея ключом, как обращаться и с самим делом, и с теми, кому поручено его исполнение, он настроил сердца моих подданных на тот лад, который был наиболее угоден его слуху; он, превратившись в плющ, обвил своими ветвями ствол царственного моего дерева и высосал из него все соки... Однако, ты, кажется, совсем перестала меня слушать?

Миранда. Напротив, я слушаю.

Просперо. Прошу тебя, слушай как можно внимательнее. Беззаветно отдавшись, таким образом, уединению и совершенствованию во мне тех духовных качеств, которые,- не будь оне так сокровенны,- превысили бы всякую человеческую оценку,- пробудили в моем брате его злую природу. Моя доверчивость, словно слишком добрый отец, зародила вероломство, а оно с своей стороны оказалось никак не менее сильным, чем моя доверчивость, то-есть, не знало ни меры, ни границ. Распоряжаясь, таким образом, по-своему усмотрению не только всеми принадлежавшими мне доходами, но и всем чего могла потребовать законная моя власть, он преобразился в одного из тех людей, которые, постоянно повторяя вымысел, настолько развратив этим свое греховное воображение, кончают тем, что сами верят, будто измышленная ими выдумка действительно истинная правда. Он убедил самого себя, что он в самом деле герцог. Потому что заменял меня, пользовался царственною внешностью и всеми её преимуществами. Возрастающее-же от этого честолюбие его... Слышишь?

Миранда. Твой рассказ излечил-бы даже глухого.

Просперо. Чтобы не было никакого различия между ролью, которую он играл, и тем лицом, которое он изображал из себя, для Антонио сделалось крайне необходимым превратиться в полного властелина Милана. Для меня-же, бедняка, моя библиотека казалась довольно обширным герцогством. Если поверить Антонио, я не создан для царственного величия этого мира. Он до того жаждал власти, что вступил в союз с королем неаполитанским, согласился платить ему ежегодную дань и признать себя вассалом. Он свою корону подчинил короне неаполитанской, и таким образом мое несчастное, ни перед кем до тех пор не преклонявшееся герцогство, несчастный Милан довел до полного унижения.

Миранда. О, небеса!

Просперо. Когда узнаешь подробности и то, что произошло затем, скажи, мыслимо-ли, чтоб он был родным мне братом?

Миранда. Грешно мне дурно думать о моей бабушке, но ведь даже из честной утробы выходили иногда дурные сыновья.

Просперо. Вот подробности: король неаполитанский, старинный мой враг, согласился на просьбу брата. Просьба же это состояла в том, чтоб он в награду за его подчинение и за дань,- настоящие размеры которой мне неизвестны, тотчас же изгнал меня из моих владений и передал правление прекрасным Миланом со всеми его царственными правами моему брату. Набрали они толпу изменников, и в одну предназначенную для этого глухую полночь Антонио отворил ему ворота, и они, под покровительством глубокого мрака, исполнили замысел и увлекли, как меня, так и тебя, мою горько плакавшую Миранду.

Миранда. Какая жалость, не помню, как плакала я тогда, но готова заплакать и теперь, это исторгло-бы слезы из моих глаз.

Просперо. Слушай далее. Я сейчас дойду до предстоящего нам дела; без него весь этот рассказ был-бы излишним.

Миранда. Но отчего-же они тогда прямо не умертвили нас?

Просперо. Вопрос весьма дельный, вызываемый самим рассказом. Я был так любим моим народом, моя милая, что они не посмели скрепить это дело такой кровавой печатью. Напротив, они гнусную свою цель изукрасили самыми благовидными красками. Вот тебе остальное в двух словах: усадили они нас в лодку, вывезли на несколько миль в море, где уже приготовлен был гнилой остов судна, не оснащённого, без канатов, без парусов и без мачт и даже инстинктивно покинутый крысами. На него-то нас втащили, чтобы дать нам взывать к гневно ревущему на нас морю, посылать свои вздохи к ветрам, которые, из сострадания отвечая нам тоже вздохами, только вредили нам своим участием.

Миранда. Ох, какой тяжкой обузой была я тогда для тебя!

Просперо. Нет, ты была хранившим меня херувимом, исполненная твердости, влитой в тебя небом, когда я заливал море горькими слезами, стонал под бременем страдания, и пробудила во мне мужество переносить твердо все, что будет далее.

Миранда. Как-же добрались мы до берега?

Просперо. При помощи Божественного Провидения.- У нас в запасе было немного пищи и пресной воды; благородный неаполитанец Гонзальво, которому было поручено исполнить приговор своих властелинов, из сострадания снабдил нас тем и другим, прибавив к этому богатые одежды, белье, домашнюю утварь и другия необходимости, которые нам впоследствии весьма пригодились. Зная, что я любил мои книги, он по своей сердечной доброте присоединил к остальному несколько томов из моей собственной библиотеки, которые были для меня дороже всего государства.

Миранда. Хотелось-бы мне когда-нибудь увидеть этого человека.

Просперо. Я теперь встану, но ты сиди спокойно и слушай конец наших морских бедствий. Мы прибыли на этот остров, и здесь я, твой учитель, заставил тебя сделать такие успехи, каких-бы никогда не сделать другим принцессам, имеющим менее старательных наставников и больше времени, чтобы тратить его на пустяки.

Миранда. Да наградит тебя за это Небо! Однако, меня все-таки тревожит этот вопрос. Прошу тебя, отец, скажи, для чего-же вызвал ты эту бурю?

Просперо. Ты сейчас это узнаешь. По странной случайности благосклонная ко мне фортуна, дорогая теперешняя моя повелительница, привела моих врагов к этому берегу. А мое уменье читать в будущем открыло мне, что мой зенит зависит от благоприятствующей звезды. Если я не воспользуюсь влиянием этой звезды теперь-же, пренебрегу им, мне уже никогда не видать счастья. Более не спрашивай. Тебя клонит со сну. Эта дремота, как клад, более для нас благоприятна. Поддайся же ей; я знаю, ты не в силах ее победить (Миранда засыпает), Сюда, мой слуга, сюда! Теперь я готов. Явись, мой Ариэль, явись!

Входит Ариэл.

Ариэль. Желаю тебе всех благ, великий властелин, всех благ тебе, мой мудрый повелитель. Я являюсь, чтобы исполнять все, чего бы ты ни пожелал. Если прикажешь мне лететь, плыть, броситься в огонь, как на коне, мчаться на всклокоченных облаках, покорный мощному твоему велению, Ариэль исполнит все беспрекословно. Он и сам всецело принадлежит тебе, и все его способности.

Просперо. Скажи, любезный дух, в точности-ли ты исполнил мои приказания на счет бури?

Ариэль. Во всех отношениях; я, как шквал, налетел на корабль короля и всюду - то на носу, то на корме, то на палубе, то в каждой каюте - заставлял вспыхивать ужас. По временам я разделялся и разом горел в разных местах: на большой мачте, на реях, на бугсприте, а потом соединял снова свои части, сливался воедино. Даже молнии Юпитера, предвестницы страшных ударов грома, не бывали так мгновенны, не ускользали так быстро от взоров. Огонь и треск серного рокота, казалось, осаждали самого могучаго Нептуна, заставляли трепетать отважные его волны, колебали даже грозный его трезубец.

Просперо. А был там, любезный мой дух, хоть один человек настолько твердый и мужественный, что не потерял головы среди этого страшного рокота?

Ариэль. Не было никого, кем бы не овладела лихорадка безумия, кто не проявлял бы выходок отчаяния. Все, кроме матросов, ныряли в соленую пену, стараясь спастись с воспламененного мною корабля. Сын короля Фердинандо, с стоявшими дыбом волосами, более походившими в это время на тростник, чем на волосы, соскочил первый и воскликнул: "Ад опустел: все черти его здесь"!

Просперо. Прекрасно, добрый мой друг. Но близко было это от берега?

Ариэль. Как раз около него.

Просперо. И что-же, Ариэль, все спаслись?

Ариэль. Ни одного волоска не погибло. Даже на поддерживавшей их одежде не появилось ни одного пятнышка, она еще свежее, чем прежде. Согласно твоему приказанию, я кучками рассеял их по острову. Королевского же сына высадил отдельно и оставил сидящим в пустынном уголке. Он, оглашал воздух грустными вздохами, грустно склонив руки на груди.

Просперо. А скажи, что-же ты сделал с королевским кораблем, с матросами и с остальным флотом?

Ариэль. Корабль короля в пристани, а именно в том глубоком заливе, куда ты однажды вызвал меня в полночь, чтобы я добыл для тебя росы с вечно обвеваемых бурями островов Бермудских. Там скрыл я его и матросов, забившихся под люками. Присоединив к перенесенным ими трудам и мои чары, я оставил их крепко спящими. Остальной-же рассеянный мною флот соединился снова и снова поплыл к Неаполю, уныло направляясь по волнам Средиземного моря. Флот этот убежден, что самолично видел гибель и королевского корабля, и высочайшей особы своего повелителя.

Просперо. Ты, Ариэль, отлично исполнил свое поручение.Но тебе предстоит еще дело. Какое теперь время дня?

Ариэль. Время перешло уже за полдень.

Просперо. Да, по крайней мере, склянки две... Время между теперешней минутой и шестью часами должно быть обоими нами старательно употреблено в дело.

Ариель. Опять работа? Если ты так сильно заваливаешь ею, позволь напомнить тебе обещание, которое ты до сих пор не исполнил.

Просперо. Что такое? Ты чем-то недоволен. Чего-жь можешь ты желать больше?

Ариэль. Свободы.

Просперо. Ранее срока? Молчи!

Ариэль. Прошу тебя,- как я верно служил тебе никогда тебе не лгал, никогда не ставил тебя в неприятное положение, служил без ропота, без жалобы. За это ты обещал сбавить мне целый год.

Просперо. А ты забыл, от какой пытки я тебя избавил?

Ариэль. Нет, не забывал.

Просперо. Вижу, что забыл, потому что ты чем-то важным считаешь попирание ногами тины в соленой глубине, полеты на резком северном ветре и работу по моему приказанию в жилах окоченелой от мороза земли.

Ариэль. Не то, мой повелитель.

Просперо. Лжешь, злобное создание! Ты забыл про гнусную ведьму Сикораксу, согнувшуюся в обруч от лет и злобы, забыл ты ее?

Ариэль. Нет, государь, не забывал.

Просперо. Где-жь родилась она? Говори!

Ариэль. В Алжире, мой властелин.

Просперо. Каждый месяц я должен напоминать тебе то, что ты забываешь постоянно, именно то, чем ты был. Эта окаянная колдунья Сикоракса за множество злодеяний и ужасающих волшебств, о которых страшно даже слышать, была, ты знаешь, изгнана из Алжира. И только, однако, какая-то случайность спасла ее от смерти. Ведь так?

Ариэль. Совершенно так, мой повелитель.

Просперо. Эта голубоглазая ведьма была привезена сюда беременной и брошена матросами. Ты, теперешний мой раб, по собственным твоим словам, был тогда еще её служителем. Ты, как дух, слишком нежный фрукт для земных и гнусных её поручений, отказывался исполнять её страшные требования, а она в порыве неукротимой злобы и с помощью более сильных своих прислужников заключила тебя в расщеп сосны, в котором ты и протомился целых двенадцать лет. Пока это время шло, она умерла. Ты оставался в расщепе, и там стоны твои раздавались так-же часто, как стук мельничного колеса. Ни одно человеческое существо не украшало еще своим присутствием этого острова, кроме её сына, которым она здесь ощенилась, щенка, усыпанного веснушками и дьявольского происхождения.

Ариэль. Да, её сын Калибан.

Просперо. Глупый, о ком-же я и говорю, как не о Калибане, который тоже теперь у меня в услугах. Тебе лучше знать, какие муки ты выносил, когда я нашел тебя. Твои стоны заставляли выть волков, проникали в глубь вечно злобствующих медведей. Это были муки осужденных на вечные страдания, и Сикоракса ужь не могла их прекратить. Когда я прибыл сюда и услыхал тебя, мое искусство заставило сосну как-бы зевнуть и выпустить тебя.

Ариэль. Великая тебе благодарность за это.

Просперо. Если-же ты будешь роптать, я расщеплю дуб, вобью тебя в его узловатую внутренность и заставлю тебя выть там целых двенадцать зим.

Ариэль. Прости, мой повелитель! Я буду покорен тебе во всем, буду служить тебе безропотно, хотя я и дух.

Просперо. Исполняй мои приказания в точности, и через два дня я возвращу тебе свободу.

Ариэль. О, благородный мой властелин! Что-же прикажешь мне делать? Говори-же, что мне делать?

Просперо. Ступай, преобразись в морскую нимфу и быть незримым для всех, кроме меня и тебя самого; ступай и возвращайся сюда в этом виде.Только приходи скорей (Ариэль уходит). Проснись, мое сокровище, проснись! Ты отлично уснула,- проснись!

Миранда. Это твой чудный рассказ навел на меня сон.

Просперо. Стряхни его. Пойдем навестим моего раба Калибана, никогда не отвечающего нам ласково.

Миранда. Отец, он такой гадкий, мне противно на него смотреть.

Просперо. Каков-бы он ни был, мы обходиться без него не можем. Он разводит для нас огонь, таскает топливо и исполняет разные другия службы. Эй, раб! Калибан! Червяк! откликнись!

Калибан (За сценой). Чего вам? Топлива у вас еще достаточно.

Просперо. Говорят тебе, или сюда. Для тебя есть другое дело. Ползи-же, черепаха. Что-же ты не идешь?

Входит Ариэль в виде морской нимфы.

Просперо. Какое прелестное явление! Слушай-же, красивый Ариэль, что я скажу тебе на ухо.

Ариэль. Все будет исполнено (Уходит).

Просперо. Иди-же, ядовитый раб, прижитый гнусной твоей матерью от самого дьявола. Иди!

Входит Калибан.

Калибан. Пусть зловреднейшая роса, какую когда-либо моя мать собирала вороньим пером с чумных болот, падет на вас обоих, пусть вас хлещет юго-западный ветер и с головы до ног покроет вас нарывами.

Просперо. Знай, что за эти слова ты всю эту ночь будешь мучиться корчами, колотьем, которые не дадут вздохнуть ни на минуту. Злые духи за все ночное время, которое им разрешено проводить по своему усмотрению, не отстанут от тебя, ты весь будешь изрыт и исколот, как медовый сот, и каждый щипок твоих мучителей будет больнее пчелиного жала.

Калибан. Надо-же мне съесть свой обед. Этот остров достался мне от моей матери Сикораксы, а ты его у меня отнял. Когда ты только прибыл сюда, ты меня ласкал, ухаживал за мной, давал мне воду с плававшими в ней ягодами и научил, как называть большее и как меньшее светила, из которых одно горит днем, другое ночью. Тогда я тебя любил и показал тебе все, что есть на острове:- и пресные источники, и соленые воды, и бесплодные и плодоносные места. Будь я проклят за это! Пусть все чары Сикораксы, как жабы, жуки, летучия мыши, обрушатся на вас обоих за то, что я теперь вам подданный, тогда как прежде сам был себе королем. Ты дал мне жилищем эту голую скалу и не пускаешь на остальную часть острова.

Просперо. Жалкий лжец, сдерживаемый не лаской, а только побоями! разве, как ты ни гадок, я не обращался с тобою по-человечески? не держал тебя в моей собственной пещере, пока ты не покусился на честь моей дочери?

Калибан. Ого-го! Очень жаль, что не успел, что был предупрежден тобою. Без этого населил-бы я весь остров Калибанами.

Просперо. Гнусный раб, не поддающийся никакому хорошему влиянию и способный только на одно злое! Я тебя жалел, научил тебя говорить, ежечасно научал то тому, то другому. Ты был совершеннейший дикарь, не мог высказать даже собственного желания и только мычал, как животное. На помощь твоим мыслям я дал слова, чтоб их высказывать. Но хотя ты научился и многому, в твоей скверной природе было то, с чем не уживается ничто хорошее. Я потому поселил тебя на этой скале, что ты достоин был даже хуже, чем темницы.

Калибан. Ты научил меня говорить, а единственная моя выгода от этого состоит в том, что я теперь умею проклинать. Да изгложет тебя красная немощь за то, что ты научил меня своему языку!

Просперо. Ступай вон, отродье ведьмы! Принеси нам топлива,- да живей, так как для тебя есть еще и другое дело. Ты пожимаешь плечами, мерзавец! Если ты неохотно исполнишь то, что я тебе прикажу, или не исполнишь совсем, я замучу тебя старыми судорогами, наполню твои кости разными болями и заставлю так реветь, что самые звери ужаснутся.

Калибан. Нет, нет! Молю тебя! (Про себя). Надо повиноваться. Искусство его так велико, что подчинит себе, сделает своим вассалом даже Сетебоса, бога моей матери.

Просперо. Убирайся-же! (Калибан уходит).

Появляется незримый Ариэл, поет и играет. Фердинандо следует за ним.

Ариэль (поет).

Слетайтесь все на сухой песок

С поклонами и с поцелуями,

Берите за руку друг друга!

Ведь ярость волн давно угомонилась,

Пляшите дружно на песке прибрежном,

Припев услышите вы громкий.

Духи споют вам его!

Гам! гам! гам!

Вот лают собаки цепные!

Гам! гам! гам!

Слышу я также, как вестник зари,

Петел, кричит, надуваясь!

Фердинандо. Где раздается эта музыка, в воздухе или в земле? Вот она замолкла. Она, верно, сопровождает-какое-нибудь божество этого острова. Я сидел на выступе скалы и оплакивал гибель моего отца, короля, а эта музыка подползла ко мне по волнам, усмирив своими сладостными звуками ярость волн и мое горе. и последовал за нею или, вернее, она привлекла меня сюда. Вот она замолкла. Нет, начинается опять.

Ариэль (поет).

На тридцать пять футов

В воде твой отец,

Что было костями -

В корал обратилось;

Что было глазами -

То перлами стало.

Ничто в разрушенье

В нем не пришло,

Но только все в нем

Обратилось в морское.

Как чудно, богато

И пышно все в нем!

А нимфы морския

Звонят ежечасно

По том, кто спит в море.

Чу! Слышишь их звон?

Припев. Динь-динь-и-дон-дон!

Ариэль. Слушай! Я слышу теперь их динь-динь-дон!

Фердинандо. Песня эта заставляет меня вспоминать об утонувшем отце. Музыка - это дело не человеческое, и звуки её - не земные звуки. Вот теперь раздаются они высоко надо мною.

Просперо. Подними окаймленные ресницами завесы твоих глаз и скажи мне, что ты видишь?

Миранда. Что это такое? дух? С каким удивлением он озирается кругом и как он хорош, отец! Ведь это дух?

Просперо. Нет дорогая. Он ест и спит, он одарен такими-же чувствами, как и мы. Этот юноша, которого ты видишь теперь, находится в числе потерпевших крушение и, еслиб не печаль, служащая для красоты разъедающей язвой, ты вполне справедливо могла бы назвать его красавцем. Он лишился всех своих товарищей и, отыскивая их, бродить теперь по острову.

Миранда. Я даже могла бы назвать его божеством, потому что среди земных существ никогда ничего не видывала такого прекраснаго.

Просперо (Про себя). Все, как я вижу, идет именно так, как мне хотелось. Добрый и услужливый дух, освобожу тебя за это через два-же дня!

Фердинандо. Это, наверное, богиня, которую сопровождало пение. Молю тебя скажи, ты живешь на этом острове? Научи же меня, как вести себя здесь. Но первая моя просьба, хотя я упоминаю о ней позже:- скажи, о чудо из чудес, земное ты создание, или нет?

Миранда. Я нисколько не чудо, а что я девушка, так это верно.

Фердинандо. Родной мой язык! О, Небо! Между говорящими на этом языке я был бы первым, еслибы находился там, где на нем говорят.

Просперо. Как первым? Чем же был бы ты, еслибы тебя услыхал король неаполитанский?

Фердинандо. Таким-же, как теперь, одиноким созданием, крайне изумленным тем, что ты упоминаешь о короле Неаполя. Король слышит меня, и вот почему я плачу. Теперь я сам король Неаполя, с собственными, не знавшими до сих пор отлива глазами, с тех пор как мой король отец погиб во время крушения.

Миранда. Ах, какая жалость!

Фердинандо. Да, погиб, и со всеми своими придворными. С ним находился герцог Миланский и его доблестный сын. Оба погибли.

Просперо. Герцог Миланский и его несравненная дочь могли бы это опровергнуть, если бы это оказалось нужным теперь же (Про себя). Они с первой встречи уже обменялись взглядами. За это, милейший Ариэль, я освобожу тебя (Громко). Одно слово, добрейший синиор! Боюсь, как бы вы сильно себе ни напортили. Только слово.

Миранда. Отец, зачем говорить с ним так сурово? Это третий из всех виданных мною людей и первый, по ком я вздыхаю. Пусть сострадание и отца расположит к нему так-же, как меня.

Фердинандо. О, если ты не богиня, а в самом деле девушка и сердце твое свободно, я сделаю тебя королевой Неаполя.

Просперо. Тише, почтеннейший, тише! Скажу тебе еще (Про себя). Они совсем ужь во власти друг у друга. Надо чем-нибудь затруднить такую быстроту, чтобы слишком легкое приобретение не уменьшило ценности приобретенного (Громко). Скажу тебе еще: я приказываю тебе идти за мною. Ты здесь присвоил не принадлежащее тебе звание, явился сюда лазутчиком, чтобы у меня, его властелина, оттягать этот остров.

Фердинандо. Нет! Это так же верно, как то, что я мужчина.

Миранда. Никакое зло не может жить в таком чудном храме! Если у злого духа такое прекрасное жилище, с ним захотят жить даже добрые.

Просперо. Иди за мной. А ты за него не заступайся - он предатель. Идем! Я соединю твою шею с ногами; пить ты будешь у меня морскую воду, есть раковины из ручьев, высохшие коренья и скорлупу от желудей. Иди!

Фердинандо. Нет, буду противиться такому угощению, пока враг мой совсем не пересилит меня! (Хочет обнажить меч, и очарованный, не может сам шевельнуться).

Миранда. Отец мой, не подвергай его слишком жестоким испытаниям! Он кроток и не опасен.

Просперо (Фердинандо). Ах! Вот новости, меня хочет учить моя нога! Вложи, изменник, меч в ножны. Ты вынул его только для показа и не смеешь им шевельнуть, до того в тебе сильно сознание твоей виновности. Я обезоружу тебя и вот этой тростинкой выбью его из твоих рук.

Миранда. Милый отец, молю тебя!

Просперо. Прочь! Что ты вцепилась в мое платье?

Миранда. Сжалься! Я поручусь за него.

Просперо. Молчи! Еще одно слово, и оно заставить меня если не возненавидеть, то бранить тебя. Как! ты решаешься вступаться за самозванца! Ты думаешь, что таких, как он нет более на свете, потому что до сих пор видала одного его да Калибана. Успокойся, глупая,- в сравнении с большею частью людей, он Калибан, а они в сравнении с ним ангелы.

Миранда. Если так, мое желание самое смиренное: лучшего человека я и видеть не желаю,

Просперо (Фердинандо). Довольно! Повинуйся! Мыщцы твои вернулись к поре детства, в них нет никакой силы.

Фердинандо. В самом деле, вся моя жизненная сила как будто дремлет, как будто скована Но и утрата отца, и ощущаемый упадок сил, и гибель всех друзей, и угрозы этого овладевшего мною человека были бы для меня еще выносимы, еслиб я из моей темницы мог хоть раз в день видеть эту девушку. Пусть свобода, если так, владеет всем остальным миром,- для меня и в тюрьме будет достаточно простора!

Просперо (Про себя). Дело идет на лад. (Ариэлю). Подойди, мой ловкий Ариэль! Ты отлично исполнил поручение. (Фердинандо). За мной! (Ариэлю). Слушай, что ты еще должен для меня сделать.

Миранда. Не падай духом: отец мой добрее, чем можно предположить по его речам. В его теперешнем обращении с тобой есть что-то необыкновенное.

Просперо (Ариэлю). Ты будешь свободен, как горный ветер, но прежде должен в точности исполнить все, что приказано.

Ариэль. До последнего слова

Просперо. Идите за иной.- Не заступайся за него (Уходят).

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Другая часть острова.

Входят: Алонзо, Себастиано, Антонио, Гонзальво, Адриано, Франческо и др.

Гонзальво. Прошу вас, государь, перестаньте сокрушаться. Вам, как и всем нам, есть чему порадоваться: спасенье наше, право, важнее потери. Наш повод к огорчению самый обыкновенный. Такие-же поводы к печали ежедневно выпадают на долю то жене моряка, то хозяину торгового судна, то самого торговца. Что-же касается чуда нашего избавления, немногие из числа даже миллионов могли бы рассказать про себя что нибудь подобное. И так, государь, взвесьте благоразумно нашу скорбь с нашим счастьем,

Алонзо. Молчи, прошу тебя.

Себастиано. Он утешенье принимает как холодную похлебку.

Антонио. Ну, от утешителя он этим не отделается.

Себастиано. Смотри, он заводит часы своего остроумия; сейчас они начнут бить.

Гонзальво. Государь!

Себастиано. Считай - раз!

Гонзальво. Если к каждой беде относиться таким образом, знаете, что из этого получится?

Себастиано. Гора долларов.

Гонзальво. Нет, гора горя. Впрочем, вы ответили более верно, чем думали.

Себастиано. А вы вывернулись более ловко, чем я этого желал.

Гонзальво. И так, государь.

Антонио. Как он расточителен на слова!

Алонзо. Ради Бога, пощади меня.

Гонзальво. Пожалуй, я кончил, однако, все-таки...

Себастиано. Он хочет говорить еще. Можно отлично побиться об заклад, кто, он или Адриано, запоет первый.

Себастиано. Старый петух.

Антонио. Петушок.

Себастиано. Хорошо. А заклад?

Антонио. Взрыв хохота.

Себастиано. Идет.

Адриано. Хотя этот остров и кажется безлюдным...

Себастиано. Ха-ха-ха! Квиты!

Адриано. Безплодным и почти неприступным...

Себастиано. Однако-же...

Адриано. Однако-же.

Антонио. Этого он уже, однако, не мог пропустить,

Адриано. Ему непременно хочется выказать себя тонким, нежным и крайне деликатной умеренности.

Антонио. Умеренность, действительно, была очень деликатная девчонка.

Себастиано. И крайне нежная, как он заявил это ученейшим образом.

Адриано. Как сладостно дышет на нас воздух!

Себастиано. Точно у него есть легкие, да к тому же еще не сгнившия.

Антонио. Или как будто он весь продушен болотом.

Гонзальво. Здесь все благоприятно для жизни.

Антонио. Совершенная правда; есть все, кроме средств к жизни.

Себастиано. Которых здесь нет совсем или которых весьма недостаточно.

Гонзальво. Как трава здесь густа и роскошна как зелень!

Антонио. А поле бурого цвета.

Себастиано. С зеленым оттенком.

Антонио. Не во многом он ошибся.

Себастиано. В самой безделице во всем.

Гонзальво. Но страннее всего и почти не вероятно.

Себастиано. Как большинство приводимых диковинок.

Гонзальво. Это-то, что наша одежда, промокшая в море сохранила, не смотря на это всю свою свежесть, весь свой блеск, она как будто выкрашена вновь и даже не была в соленой воде.

Антонио. Еслибы хоть один из его карманов обладал даром слова, не сказал-ли бы он. что он лжет?

Себастиано. Сказал бы или мошеннически припрятал бы в себе его ложь.

Гонзальво. Мне кажется, что наша одежда и теперь также еще свежа, как была в то время когда мы впервые надели ее в Африке в день бракосочетания Кларибеллы красавицы, дочери короля, с королем тунисским.

Себастиано. Само бракосочетание было чудесное, но возвращение далеко не так благополучно.

Адриано. В Тунисе никогда еще не было такой королевы: она само совершенство!

Гонзальво. То-есть, со времен вдовы Дидоны.

Антонио. Вдовы? Задуши его моровая язва! Какая-же это еще вдова? Какая Дидона?

Себастиано. Недостает только, чтоб он и Энеё сделал вдовцом. Чтобы вы тогда сказали, государь?

Адриано. Вы говорите: "вдовы Дидоны" и тем повергаете меня в крайнее изумление. Она жила ведь в Карфагене, а не в Тунисе.

Гонзальво. Да Тунис-то, почтеннейший мой, когда-то назывался Карфагеном.

Адриано. Карфагеном?

Гонзальво. Да, уверяю вас, Карфагеном.

Антонио. Слово его могущественнее, чем сама чудодейственная лира.

Себастиано. Оно воздвигло и стены, и дома.

Антонио. После этого он, пожалуй, все невозможное сделает возможным.

Себастиано. Он, пожалуй, спрячет этот остров, в кармане отвезет домой и вместо яблок отдаст своему сыну.

Антонио. А развея в его семечки по морю, выростит, пожалуй, еще несколько островов.

Гонзальво. Непременно.

Антонио. Что-же, в добрый час.

Гонзальво. Мы, ваше величество, говорим о том, что наша одежда так-же свежа, как во время нашего пребывания в Тунисе, на свадьбе у вашей дочери, ставшей теперь тунисской королевой.

Антонио. И такой королевой, какой там никогда еще не бывало.

Себастиано. За исключением вдовы Дидоны, прошу этого не забывать.

Антонио. О, вдова Дидона! Да, вдовы Дидоны.

Гонзальво. Не так-же ли свеж мой камзол, как в первый день, когда я его надел? Говорю, конечно, относительно.

Антонио. Как кстати выудил он это слово: относительно.

Гонзальво. В день свадьбы вашей дочери.

Алонзо. Вы переполняете мой слух словами, идущими совершенно в разрез с настроением моего духа. Лучше бы я никогда не отдавал туда своей дочери, потому что, возвращаясь со свадьбы, потерял сына; да пожалуй и ее, живущую теперь от Италии так далеко, что я уже никогда ее не увижу. О, мой наследник, будущий король Неаполя и герцог Милана! какая прожорливая рыба поглотила тебя вместо трапезы?

Франческо. Но, государь, он, может быть, еще жив. Я видел, как он боролся с волнами, взбирался на их хребты, как рассекал их, отбрасывая во все стороны, и как противопоставлял грудь самой страшной из них, налетавшей на него беспощадно. Продолжая удерживать голову выше бурливших вокруг него волн, он, как веслами, греб могучими руками к берегу, который, нависший над подмытым своим основанием, как будто сам спешил к нему на помощь. Я убежден, что он выбрался на берег.

Алонзо. Нет, нет, он погиб!

Себастиано. Этой страшной потерей, государь, вы обязаны самому себе: вы не пожелали, чтоб ваша дочь осчастливила Европу, отдали ее в руки африканцу или, по крайней мере, изгнали ее со своих глаз, имеющих теперь достаточную причину для слез.

Алонзо. Прошу тебя, молчи!

Себастиано. Мы все, упав на колени, всячески умоляли вас, и сама она - прекрасная душа - долго колебалась между отвращением и повиновением, сама не зная, чему дать перевес. Боюсь, что вашего сына мы лишились навсегда. В Милане и в Неаполе теперь вдов более, чем мы привезем им утешителей. Все это по вашей вине.

Алонзо. Зато и моя утрата больше всех.

Гонзало. Синиор Себастиано, все высказываемое вами хоть и правда, но она несколько резка и некстати. Вы бередите рану вместо того, чтоб стараться врачевать ее пластырем.

Себастиано. Отлично сказано.

Антонио. И вполне как следует врачу.

Гонзальво. Государь, когда вы пасмурны,- и во всех нас преотвратительная погода.

Себастиано. Отвратительная погода?

Антонио. Да, преотвратительная.

Гонзальво. Еслибы, государь, этот остров был моей плантацией...

Антоню. Он засеял бы его крапивой.

Себастиано. Или конским щавелем, или всякими сорными травами.

Гонзальво. А будь я его властелином, как думаете что я бы сделал?

Себастиано. Воздержался бы от пьянства, за неимением вина.

Гонзальво. В моем владении все было бы противоположно тому, что делается всегда и всюду. Я не допустил-бы никакой торговли; слово: сановник было-бы у меня неведомо; грамоты не знал бы никто, а богатства, бедности и слуг тоже бы не существовало; не было бы ни купчих крепостей, ни наследств, ни меж, ни изгородей, ни полей, ни виноградников; металл, хлеб, вино, масло никем бы не ?потреблялись; никто бы не работал, все жили бы праздно - все, даже и женщины; но все были бы чисты душою и невинны; никто не знал бы над собой власти...

Себастиано. А сам собирался быть его королем.

Антонио. Конец забыл про начало.

Гонзальво. Все давалось бы природой без труда и никто не добивался бы необходимого в поте лица. Не было бы ни измен, ни вероломства, ни мечей, ни копий, ни ножей, ни ружей, ни даже какой-либо потребности в смертоносном оружии. Природа в изобилии сама собой производила бы все нужное для питания моего чистого сердцем народа.

Себастиано. А брака между его подданными тоже бы не существовало?

Антонио. Никакого. Все жили бы праздно, беспутствовали бы и развратничали.

Гонзальво. И я, государь, управлял-бы так, что затмил бы даже золотой век.

Себастиано. Да здравствует его величество!

Антонио. Многия лета великому Гонзальво!

Гонзальво. И... Да слышите ли вы меня, государь?

Алонзо. Прошу, перестань. Все, что ты говоришь, для меня одни пустые звуки без смысла.

Гонзальво. Вполне верю вашему величеству и говорю собственно для этих господ. Легкие у них так чувствительны и так требуют деятельности, что их смешат даже самые пустяки.

Антонио. Ведь смешишь нас ты.

Гонзальво. По части уменья вызывать смех,что я такое наряду с вами; как не самый последний пустяк? Поэтому можете продолжать смеяться пустякам.

Антонио. Какой жестокий удар нам!

Себастиано. Только нанесен-то он плашмя.

Гонзальво. Все вы, синиоры, неустрашимы и доблестны, вы готовы бы вышибить самую луну из её сферы, еслибы она не изменяясь оставалась на месте пять недель сряду.

Входит невидимый Ариэль. Торжественная музыка.

Себастиано. Конечно, так; а затем мы бы отправились охотиться за летучими мышами.

Антонио.Ну, добрейший синьор, не сердитесь!

Гонзальво. Ручаюсь вам, что не сержусь нисколько. Я не так легко поступаюсь своей серьезностью. Ваши же насмешки нагоняют на меня только сон. Вот и теперь глаза мои начинают уже слипаться,

Антонио. Спите же и не слушайте нас (Все, кроме Алонзо, Себастиано и Антонио, засыпают).

Алонзо. Что это значит? Все заснули и все разом? Как бы хотелось мне, чтоб и мои глаза сомкнулись и вместе с тем замкнули мои мысли. Я уже и теперь чувствую, что меня клонит ко сну.

Себастиано. Не отклоняйте, государь, того оцепенения, которым оковывает нас сон. Он редко навещает печаль, а если навестит, то всегда как утешитель.

Антонио. Пока вы, ваше величество, будете отдыхать, мы оба побудем около вас, станем вас охранять.

Алонзо. Благодарю. Удивительно, я уже сплю (3асыпает. Ариэл уходит).

Себастиано. Что значит эта странная сонливость, напавшая на них?

Антонио. Это должно быть действие здешнего климата.

Себастиано. Оттого же сон не смежает и наших век? Я не чувствую даже малейшего позыва ко сну.

Антонио. И я тоже, я бодр, как нельзя более. Они же заснули все, как бы по уговору, попадали на землю, как бы сраженные громом. Как это кстати, Себастиано, как кстати! Но довольно. Однако, мне кажется, что я на твоем лице вижу, чем бы ты должен быть. Сила обстоятельств дает тебе мудрые советы, а моему сильно развитому воображению уже мерещится, что на твое чело спускается корона.

Себастиано. Да ты тоже, должно быть, спишь?

Аатоню. Разве не слышишь, что я говорю?

Себастиано. Слышу, но это вероятно ни что иное, как сонный бред и ты говоришь во сне. Что ты сказал? Странный, однакоже, это сон, когда человек спит с открытыми глазами, стоя, разговаривая и двигаясь, а все-таки спит так крепко.

Антонио. Благородный, Себастиано, ты своему счастью позволяешь не только спать, но даже и умереть и бодрствуя закрываешь глаза.

Себастиано. Для меня ясно, что ты храпишь, но в твоем храпении есть доля смысла.

Антонио. Я теперь серьезнее, чем бываю обыкновенно. Последуй и ты моему примеру, если только понял меня. Если ты в самом деле понял, это утроит твое величие.

Себастиано. Полно! Я стоячая вода.

Антонто. Я научу ее, как сделаться проточной.

Себастиано. Научи. Отливу меня научает прирожденная беспечность.

Антонио. О, еслиб ты только знал, как, насмехаясь над этим замыслом, ты сильно его лелеешь, как, разоблачая его, ты разукрашиваешь его еще более. Люди, постоянно отступающие часто благодаря собственному страху и собственной беспечности, оказываются на дне пучины.

Себастиано. Прошу тебя, продолжай! Твои глаза, твое лицо говорят, что ты чреват чем то таким, от чего тебе сильно хочется разрешиться.

Аэтоню. Вот что, синьор. Хотя у этого человека не особенно хорошая память, но когда его зароют в землю, память эта станет еще слабее. Он одержим страстью убеждать, он ведь только это и знает. Почти убедил короля, что сын его еще жив, что немыслимо, чтоб принц этот утонул, как немыслимо, чтоб этот спящий человек вдруг поплыл.

Себастиано. У меня нет никакой надежды, чтоб он не утонул.

Антонио. Какая же тебе надежда от этой великой надежды? Если в этом отношении надежды нет, то в другом она так высока, что даже взор самого честолюбия не в силах ее окинуть. Сомневаюсь в возможности открыть там хоть что-нибудь. Согласен ты со мной, что Фердинандо утонул.

Себастиано. Да, он погиб.

Антонио. Если так, скажи: кто-же ближайший наследник неаполитанского престола?

Себастиано. Кларибела.

Антонио. Да, та, что теперь царица тунисская? та, что живет теперь на десять миль далее того места, куда в силах проникнуть человеческий взгляд? та, которая не может получить известий из Неаполя ранее, чем подбородок новорожденного не обростет бородою, годною для бритвы, иначе как в том случае, когда гонцом у неё будет солнце, потому что месяц для этого или Живущие на нем люди слишком медленны? Та самая Кларибела, на пути от которой все мы были поглощены морем, и оно только немногих выбросило назад, потому что люди эти предназначены для дела, для которого все прошедшее только предлог. То же, что должно последовать затем, зависит от тебя и от меня.

Себастиано. Что за вздор! Что ты мне толкуешь! Дочь моего брата действительно тунисская королева и наследница Неаполя, между которыми расстояние, конечно, довольно значительное.

Антонио. Разстояние, каждый локоть которого как-будто кричит: "как-же этой Кларибеле удастся измерить нас на возвратном пути своем в Неаполь?" Пусть остается она в Тунисе, а Себастиано проснется. Вообрази, что всех этих теперь спящих людей постигла вдруг смерть,- что-же разве будет тогда хоть сколько-нибудь хуже, чем теперь? А человек, способный управлять Неаполем, есть. Найдутся даже досужие придворные, способные болтать так-же бесконечно, безцельно и бесполезно, как Гонзальво. Я сам мог-бы, пожалуй, сделаться такою-же неутомимой болтливой сорокой. О, еслибы ты проникнут был таким же духом, как и я, насколько этот сон оказался-бы кстати для твоего возвышения! Понимаешь ты меня?

Себастиано. Кажется, понимаю.

Антонио. Как-же смотришь ты на свое неожиданное счастье?

Себастиано. Помнится, ты сверг с престола доброго своего Просперо.

Антонио. Да, сверг. И видишь, как ловко сидит на мне моя одежда, гораздо лучше, чем прежде. Слуги брата были тогда моими товарищами, теперь они мои слуги.

Себастиано. А совесть?

Антонио. Что такое совесть? Где она? Еслиб она была ознобой, она заставила-бы меня не расставаться с туфлями, но я совсем не ощущаю в моей груди этого божества. Будь даже двадцать совестей и стой оне между мной и Миланом, оне скорее-бы обсахарились и совсем-бы растаяли, чем потревожили меня хоть сколько-нибудь. Вот лежит твой брат. Разве он был-бы лучше той земли, на которой лежит, еслиб оказался тем, на что он теперь похож, то-есть мертвым. Тремя дюймами послушного этого железа я могу уложить его навсегда. Вы-же могли-бы заставить навеки закрыть глаза этому благоразумному советчику, чтоб он впоследствии не упрекал нас за прошлое. Что-же касается остальных, они так-же проглотят наше предложение, как кошка лакает молоко. Они для каждой нашей потребности будут отбивать минуты, когда поймут, что час наш настал.

Себастиано. Твой поступок, друг мой, послужит мне примером; как завладел ты Миланом, так завладею я Неаполем. Обнажи-же свой меч. Одним ударом ты освободишь себя от платимой тобою дани, а я, король, никогда не перестану тебя любить.

Антонио. Обнажим мечи вместе; как только я подниму руку, поднимай ее и ты, тогда прямо нападай на Гонзальво!

Себастиано. Одно еще слово.

Отходят в сторону и тихо разговаривают между собою. Музыка. Появляется невидимый Ариэль.

Ариэль. Искусство моего господина подсказало ему, что друзья его в опасности. Он посылает меня сюда, чтоб спасти им жизнь; иначе все его замыслы рушатся (Поет на ухо Гонзальво).

Пока вы здесь храпите,

Не дремлет заговор

И выжидает время.

Король, жизнью дорожите,

Стряхните сон беспечный.

Проснитесь-же скорее!

Антонио. Так обоих разом!

Гонзальво (просыпаясь). О, ангелы небесные, спасите короля!

Алонзо. Что это такое? Что вы делаете? Проснитесь скорее! Зачем обнажили вы мечи и отчего лица у вас так бледны, как у привидения?

Гонзальво. Что здесь случилось?

Себастиано. Пока мы стояли здесь, охраняя ваш покой, мы вот сию минуту услыхали вдруг, какой-то глухой рев, подобный реву быка или скорее реву льва. Не он-ли вас разбудил? Наш слух он поразил страшно.

Алонзо. Я ничего не слыхал.

Антонио. Это был такой рев, что даже ухо чудовища и то пришло бы в ужас; он мог бы породить землетрясение. То непременно был рев целой стаи львов.

Алонзо. Ты, Гонзальво, слышал?

Гонзальво. Клянусь, государь, честью, я слышал только какое-то жужжание и притом довольно странное; оно-то меня и разбудило; я толкнул вас и закричал. Когда я открыл глаза, мечи их уже были обнажены. Что тут был шум - это верно. Всего лучше быть нам настороже или уйти отсюда. Обнажим мечи и мы.

Алонзо. Пойдем далее, поищем еще несчастного моего сына.

Гонзальво. Да хранит его Небо от этих зверей, потому что он, наверно на этом острове.

Алонзо. Идем.

Ариэль (про себя). Передам господину о том, что сделал. А ты, король, находящийся теперь в полной безопасности, ступай и отыскивай своего сына (Уходит).

СЦЕНА II.

Другая часть острова.

Входит Калибан с вязанкой дров.

Калибан. Все ядовитые испарения, какие солнце высасывает из трясин, болот и пучин, пусть обрушатся на Просперо и ни одного дюйма его тела не оставят без болячек. Духи его меня слышат, а я все-таки не хочу его не проклинать. Впрочем, без его приказаний они не посмеют щипать меня, пугать чертовщиной, вталкивать в грязь и сбивать с дороги, светясь во тьме, как головни. Но он натравливает их на меня из-за всякой мести, то в виде обезьян, корчащих мне рожи, скрежещущих зубами и затем кусающих меня; то ежей, подставляющих свои иглы всюду, куда я ни ступлю босыми своими ногами; то обовьют они меня, словно змеи, и своим раздвоенным языком, доводят меня до безумия.

Входит Тринкуло.

Вот, вот один из его духов уже приближается, чтоб помучить меня за то, что я долго не несу топлива. Прижмусь ничком к земле; может быть, он меня и не заметит.

Тринкуло. Нигде ни деревца, ни кустика, чтоб найти какую-нибудь защиту от непогоды, а между тем надвигается другая буря. Я слышу песни её в вое ветра. А вон там поднимается громадное облако, как две капли воды, похожее на гнилую бочку, готовое издать всю свою жидкость. Если, как недавно, опять загремит гром, я не буду знать, куда приклонить голову. Облако-то ведь лопнет и дождь польется целыми потоками. Это что такое: человек, или рыба, живой или мертвый? Должно быть, рыба - от него пахнет рыбой. Да, именно рыбой, да не свежей, а лежалой. Нечто в своем роде похожее на свежую треску. Странная рыба. Будь я теперь в Англии - а ведь я уже там бывал - и еслиб был у меня только хоть рисунок этой рыбы, там не нашлось бы ни одного зеваки, от которого я не заполучил бы серебряной монеты. Чудовище это обогатило бы меня, как обогащает там всякий чудной зверь. Там нищему не дадут ни фартинга, а не пожалеют и десяти, чтобы только взглянуть на мертвого индийца. Ноги у него, как у человека, а плавательные перья - точь в точь как человеческие руки. Он еще теплый, ну как есть теплый! Отказываюсь от прежнего предположения. Ну его совсем! Это не рыба, а островитянин, недавно убитый громом (Гремит гром). Ну вот и опять гроза. Заберусь под его балахон: другого убежища ведь здесь нет. С какими удивительными сопостельниками знакомит нас нужда! Пережду под ним, пока станет бушевать буря.

Расп23;вая, входит Стэфано с бутылкой в руках.

Стэфано (поет).

В море больше не хочу я!

На суше я здесь умру!

Скверный напев у этой песни, точно похоронный,

Да ничего, вот мое утешенье!

(Пьет).

Боцман, капитан и юнга,

Канонир и я

Все любим мы, кто Джени

Мэри или Магь.

Катю-же никто не любит,

Не язык во рту

У нея, а жало. Крикнуть

Рада моряку:

Если удавиться хочешь

Удавись! "Мне что!"

Запаха она не терпит

Дегтя и смолы.

Мало, где-б ни зачесалось

Ей скребет портной.

Хоть ступай она повесься,

Что нам за печаль!

Путь, друзья, нам в море.

Ну, скорей туда!

Калибан. О, больно! Не мучь меня!

Стэфано. Что это? Неужто черти морочат нас, заставляя нам мерещиться дикарей и людей Индии? Не для того ушел я от опасности утонуть, чтобы испугаться четырех твоих ног. Ведь говорится: "и самый крепкий человек когда-либо ползавший на четвереньках, не заставит его попятиться". И будет это говориться, пока Стэфано не перестанет дышать ноздрями.

Калибан. О, больно! Дух, не мучь меня!

Стэфано. Это, как мне кажется, какое-нибудь четвероногое чудовище с этого острова, схватившее лихорадку. Где-же, чорт возьми, могло оно научиться нашему языку? Ужь из за одного этого помучу его, как сумею. Если мне удастся его вылечить, сделать его ручным и привесть в Неаполь, он будет подарком достойным любого императора, когда-либо ходившего на воловьей шкуре.

Калибан. Прошу тебя, перестань меня мучить. Я сейчас-же принесу топливо.

Стэфано. Его треплет лихорадка, поэтому-то он и говорит не совсем складно. Дадим ему отведать из моей бутылки. Если оно никогда не пило вина, я разом уничтожу его припадок. Когда вылечу и сделаю его ручным, сколько-бы я за него ни запросил, все не покажется слишком дорого, и тот, кто захочет его приобресть, поплатится порядком.

Калибан. До сих пор ты еще не очень больно мучишь меня, но скоро начнешь; вижу я это по твоей дрожи. На тебя, Просперо, это уже действует.

Стэфано. Эй ты! Поднимайся! Открывай рот! Это, будь ты даже кошкой, развяжет тебе язык. Разевай-же рот. Это, можно сказать, живо прогонит твою дрожь. А ты вот не можешь угадать, кто твой друг. Разинь-же свою пасть!

Тринкуло. Этоть голос мне знаком; это должно быть... Но тот ведь утонул. Должно быть, чорт. О, защитите меня боги и силы небесные!

Стефано. Четыре ноги и два голоса - изумительное чудовище! Передний его голос для хороших речей о своем друге, а задний - для скверных слов и для ругательств. А я все-таки его вылечу, еслибы для этого потребовалось даже все вино из моей бутылки. Ну, будет. Вылью немного и в другой твой рот.

Тринкуло. Стэфано!

Стэфано. Другой твой голос меня зовет. Эй, да это дьявол, а не чудовище! Бегу от него. Жаль, что нет у меня длинной ложки.

Тринкуло. Стэфано! Если это ты, Стэфано, дотронься до меня, заговори со мною. Не пугайся, я Тринкуло, твой добрый друг Тринкуло.

Стэфано.Если ты Тринкуло, убирайся отсюда, не то вытащу я тебя за твои меньшие ноги. Если тут есть ноги Тринкуло, то непременно вот эти. Так вот оне! Действительно, это настоящий Тринкуло. Как-же ты попал под этим теленком-месяц? Разве он способен разрешаться Тринкулами?

Тринкуло. Я принял его за убитого громом. Но ты, Стэфано, разве ты не утонул? Теперь, надеюсь, что не утонул. А что, буря-то прошла? Испугавшись ея, я спрятался под балахон этого мертвого чудовища. Так ты жив, Стэфано? Значит, спаслось два неаполитанца.

Стэфано. Пожалуйста, не вертись около меня: мой желудок так слаб.

Калибан. Если эти два существа только не духи, существа они славные. Этот отличный бог и напиток у него истинно божественный! Стану перед ним на колени.

Стэфано. Как ты ускользнул, как попал сюда? Я-же, клянусь этой бутылкой, вот как попал сюда; я улизнул на бурдюке от вина выкинутом матросами за борт. Клянусь этой фляжкой, которую собственными руками смастерил из древесной коры, как только меня выбросило на берег.

Калибан. И я клянусь этой бутылкой быть твоим верным рабом, потому что напиток у тебя неземной.

Стэфано. Ну, объясняй теперь, как ускользнул ты.

Тринкуло. Доплыл до берега, как утка; я ведь готов присягнуть, что плаваю не хуже утки.

Стэфано. Приложись-же к книге! Ты хоть и плаваешь как утка, а ты все-таки гусь.

Тринкуло. О, Стэфано, нет-ли у тебя еще этого?

Стэфано. Целая бочка, дружище. Погребок мой в одной из расщелин прибрежных скал; там и спрятано мое вино. Ну, а ты, чудище, что твоя лихорадка:

Калибан. Не свалился-ли ты с неба?

Стэфано. Не с неба, а с луны - это верно. Был в свое время человеком на луне.

Калибан. Видел я тебя на ней и боготворю тебя. Госпожа моя показывала мне и тебя, и твою собаку, и твою вязанку.

Стэфано. Клянись-же этим, целуй книгу,- и наполню ее тотчас-же новым содержанием. Клянись!

Тринкуло. Клянусь дневным светом, что это чудовище глупейшее и пустейшее, а я еще его боялся. Человек на луне! О, легковернейшее из чудовищ! А понимаешь ты, чудовище, отлично, право!

Калибан. Я укажу тебе здесь каждую пядь плодородной земли и буду целовать твои ноги; умоляю тебя, будь моим богом!

Тринкуло. Клянусь дневным светом, это разом и пьяное и самое вероломное чудовище. Стоит только его богу уснуть, он тотчас же украдет его бутылку.

Калибан. Буду целовать твои ноги, поклянусь быть твоим рабом.

Стэфано. Ступай-же, становись на колени и клянись!

Тринкуло. Я умру со смеху, глядя на это чудовище с собачьей мордой. Паршивое чудовище! С радостью отколотил-бы его!

Стэфано. Ну, целуй!

Тринкуло. Да, отколотил-бы, еслибы оно не было пьяно, потому что чудовище оно прегнусное.

Калибан. Я покажу тебе лучшие источники, буду набирать для тебя ягоды, буду ловить рыбу, носить топлива сколько нужно. Будь проклят тот мучитель, которому я служил; не дождется он больше от меня ни прутика! Я буду служить тебе, неземной человек!

Тринкуло. Уморительное чудовище! Для него какой-нибудь жалкий пьянчушка и то диво.

Калибан. Позволь отвести тебя туда, где ростут яблоки; длинными своими ногтями я накопаю для тебя трюфелей, покажу я тебе гнездо сойки и научу, как тенетами ловить проворных обезьян, провожу в кусты орешника, а если удастся, добуду для тебя со скал молодых пингвинов Хочешь идти со мной?

Стэфано. Без дальних разговоров веди. Тринкуло, король наш и все наши потонули, и наследники здесь мы. Неси мою бутылку, друг Тринкуло. Мы сейчас-же наполним ее опять.

Калибан (опьянев совершенно, поет). Хозяин мой прежний, прощай!

Тринкуло. Каково пьяное чудовище! Да еще поет!

Калибан (поет).

Не ставить сетей мне для рыбы,

Для топлива дров не носить,

Посуды не мыть и усердно

Мне больше стола не скоблить.

Бан-бан! Ка-Ка-Калибан!

У тебя хозяин новый.

Старый-же ищи другого.

У-у-у! Свобода, свобода! У-у!

Стефано. Предикое чудовище! (Уходит).

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.

СЦЕНА I.

Перед пещерой Просперо.

Входит: Фердинандо с поленом в руках.

Фердинандо. Есть игры довольно утомительные, но вызываемая ими усталость делает их еще приятнее, и некоторого рода унижение может переноситься внолне благородно. И даже самые плохия средства могут иногда привести к самым блестящим результатам. Такое низкое занятие было-бы для меня настолько-же тягостно, как и противно; но госпожа, которой я служу, придает жизнь даже мертвому, а работу мою превращает в забаву О, она в десять раз добрее сердитого своего отца; он-же воплощенная суровость. Строгим голосом приказал он мне перетаскать сюда и сложить в кучу до тысячи таких полен. Добрая госпожа моя плачет, когда видит, как я работаю, и говорит, что никогда на долю такой скверной работы не выпадало такого исполнителя. Глядя на нее, я забываю все, и сладостные помышления о ней облегчают мой труд. Когда я занят ею, я счастлив вполне,

Входят: Миранда и Просперо, следующий за нею в некотором отдалении.

Миранда. Ах, опять! Прошу тебя, не работай так прилежно. Как была-бы я рада, еслиб все полена, которые ты должен перетаскать сюда, сожгли молнии. Прошу тебя, брось полено и отдохни. Когда оно загорится, оно наверно заплачет о том, что утомило тебя. Отец погрузился в книги. Прошу тебя, отдохни; часа еще три тебе нечего опасаться.

Фердинандо. О, безценная моя госпожа, я не успею до солнечного заката кончить то, что приказано.

Миранда. Пока ты посидишь, я потаскаю поленья за тебя. Прошу тебя, давай мне это, я стащу его в кучу.

Фердинандо. Нет, безценное сокровище; ни за что! на свете. Скорей надорву себе грудь, надломлю спину, чем допущу тебя до такой унизительной работы, пока сам буду сидеть праздно.

Миранда. Оно так-же прилично и мне, как тебе. Мне она покажется легче, потому что для меня она будет трудом желанным, тебе-же оно, противно.

Просперо (про себя). Бедняжка! тебя коснулась зараза; твой приход сюда доказывает это ясно.

Миранда. Ты устал?

Фердинандо. Нисколько, благородная моя госпожа. Когда я с тобою, даже ночь кажется мне светлее утра. Для того, чтоб включить тебя в мои молитвы, прошу тебя, скажи, как твое имя.

Миранда. Миранда. О, отец, нарушила я твой запрет!

Фердинандо. О, чудная Миранда. Действительно, верх всего прекрасного, всего драгоценного в этом мире. Мой взор останавливался с удовольствием на многих женщинах, и много раз гармония их речей пленяла мое слишком внимательное ухо. Разные женщины нравились мне за различные прелести, но ни одна не нравилась вполне. В каждой какой нибудь недостаток непременно враждовал с наибольшею её прелестью и пересиливал ее. Но ты так несравненна, так совершенна, что в тебе снилось все лучшее, чем пленяют другия женщины.

Миранда. Я не знаю ни одного существа моего пола, никогда не запомню лица ни одной женщины, кроме того, которое показывает мне зеркало, то есть моего собственнаго. Не видала также из тех кого можно назвать мужчинами, никого, кроме тебя, мой друг, и другого моего отца. Не знаю, какие есть на свете еще и другие мужчины, но клянусь моей скромностью - лучшим алмазом в моем приданом, что не желала бы на жизненном пути иметь спутником никого, кроме тебя. Да и воображение, кроме твоего, не может мне представить такого образа, который пришелся бы мне по вкусу. Но я слишком уже заболталась, забыла наставления отца.

Фердинандо. По своему положению, Миранда, я принц, даже думаю, что я король. И вот я чувствую так же мало склонности к своему лесному рабству, как к тому, чтобы злокачественная муха укусила мне губу. Слушай, что скажет тебе моя душа. С первой же минуты, как я тебя увидел, сердце мое полетело в услужение к тебе и остается верным тебе рабом. Ради одной тебя я мирюсь с необходимостью таскать дрова.

Миранда. Ты любишь меня?

Фердинандо. О, небо, о, земля, свидетельствуйте то, что я скажу, и, если это правда, увенчайте мои слова благодатью; если-же ложь, обратите в бедствие все, что могло быть мне благоприятно. Я люблю, ценю и уважаю тебя беспредельно, больше всего в мире!

Миранда. Какая-же я глупая: плачу от того, что меня радует.

Просперо (про себя). Очаровательная встреча двух сердец, загоревшихся друг к другу редко встречаемою любовью. Пролей-же, о небо, свою благодать на зародившееся в них чувство!

Фердинандо. О чем-же ты плачешь?

Миранда. О своем ничтожестве, не смеющем предложить то, что я желаю отдать, еще менее смеющем принять то, без чего мне жизнь была бы хуже смерти. Но это пустяки. Чем более стараешься скрыть свои чувства, тем более они обнаруживаются! Прочь, стыдливое лукавство! Святая откровенная невинность, вдохнови меня! Если хочешь на мне жениться,- я твоя жена: не хочешь,- умру твоей девственной рабой. Чтоб я была твоей женой, ты можешь и не захотеть; но, хочешь или не хочешь - рабой твоей я все-таки буду.

Фердинандо. Ты будешь моим сокровищем, моей владычицей, и я всегда буду оставаться у твоих ног.

Миранда. Стало быть, будешь моим мужем?

Фердинандо. Так-же жажду сделаться им, как неволя жаждет свободы. Вот моя рука.

Миранда. Вот и моя - вместе с моим сердцем. А теперь на полчаса прощай.

Фердинандо Тысячу, тысячу раз! (Уходят).

Просперо. Так радоваться, как они, приходящие в восторг от всякой малости, я не могу, но все-таки ничто не могло-б меня так обрадовать, как это. Теперь опять за книгу. Мне надо до ужина многое для этого устроить (Уходит).

СЦЕНА II.

Другая часть острова.

Входят: Стефано и Тринкуло. Калибан следует за ними с бутылкой.

Стэфано. Что тут говорить! Когда опустеет бочка, станем пить воду. А до тех пор ни капли этой влаги. Поэтому, проваливай - и на абордаж. А ты, слуга-чудовище, пей за мое здоровье!

Тринкуно. Слуга-чудовище? Нет, он воплощенная глупость этого острова, на котором, как говорят, всего только пять человек и есть. Из них трое - мы; если у остальных двух головы в таком-же порядке, как и у нас, государство не очень крепко стоит на ногах.

Стефано. Пей-же, слуга-чудовище, когда я тебе приказываю. Твои глаза совсем уже почти закатились под лоб.

Тринкуло. Куда-жь бы им и закатываться, еслиб не так? Славное был бы он на самом деле чудовище, еслибы они у него закатились под хвост!

Стэфано. Мой слуга-чудовище, утопил свой язык в сете, а меня и самое море не могло утопить. Хорошо-ли, худо-ли, а, клянус светом этого дня, я проплыл целых тридцать пять миль, прежде чем добраться до берега. Слушай, чудовище; ты будешь моим лейтенантом, куда ни шло! А как-же ему быть знаменоносцем, когда его самого ноги не носят?

Стэфано. Мы не побежим, господин чудовище.

Тринкуло. Да и шага-то вперед не сделаете, а будете лежать как собаки, и даже слова не пикнете.

Стзфано. Ну, чудовище, проговори хоть раз в жизни что-нибудь путное, если ты на что-нибудь годное чудовище.

Калибан. Все сделаю, что угодно твоей милости; позволь мне лизать твою обувь. А ему служить я не буду: он ведь не из храбрых.

Тринкуло. Лжешь, невежественное чудовище! Я не побоюсь сцепиться даже с констаблем. Скажи, поганая ты рыба, бывал-ли когда-нибудь трусом человек, выпивший столько, сколько я сегодня? Будучи на половину рыбой и на половину чудовищем, хочешь ты сказать чудовищную ложь!

Калибан. Слышишь, государь, как он надо мной насмехается? Неужто, государь, ты это дозволишь?

Тринкуло. Он называет тебя государем. Можно-ли встретить чудовище глупее этого?

Калибан. Вот-вот опять! Прошу тебя, истерзай его до смерти зубами.

Стэфано. Нет, лучше ты держи за зубами язык. Если ты вздумаешь нарушать спокойствие, мы повесим тебя на первом-же дереве. Бедное это чудовище - мой подданный, и я не позволю его обижать.

Калибан. Благодарю, добрый государь. Будет-ли твоей милости угодно еще раз выслушать мою просьбу?

Стэфано. Разумеется, будет. Становись на колени и повтори ее, а я постою и Тринкуло тоже.

Входит Ариэль; он незрим.

Калибан. Как я уже тебе говорил, я раб тирана-колдуна, который хитростью отнял у меня этот остров.

Ариэль. Лжешь!

Калиьан. Лгу не я, а лжешь ты, насмешливая обезьяна. Желал-бы я, чтоб доблестный мой господин уничтожил тебя. Нет, я не лгу.

Стэфано. Если ты, Тринкуло, еще раз перебьешь его рассказ, клянусь вот этой рукою, тебе не досчитать... нескольких зубов.

Триикуло. Да я ничего не говорил.

Стефано. Так молчи, и ни слова более (Калибану). Продолжай.

Калибан. Я говорю, он колдовством завладел этим островом и отнял его у меня. Если твоему величеству будет угодно отомстить за меня, у тебя, я знаю, хватит на это мужества, а вот у него не хватит.

Стэфано. Это верно.

Калибан. Ты будешь его властелином, а я стану служить тебе.

Стэфано. Как-же достигнуть этого? Можешь ты проводить меня к своему злодею?

Калибан. Могу, могу, государь. Я укажу его тебе, пока он будет спать, и тебе легко можно будет вбить гвоздь в его голову.

Ариэль. Лжешь, этого ты не можешь!

Калибан. Чего нужно от нас пестрому этому олуху? Ах, ты паршивый бездельник! Прошу твое величество, отколоти его и отними у него бутылку. Если отнимешь, не пить ему больше ничего, кроме соленой воды, потому что ни одного хорошего пресного источника я ему не покажу.

Стэфано. Тринкуло, не подвергай себя дальнейшим опасностям. Если ты перебьешь чудовище хоть одним словом, клянусь вот этой рукою, я вытолкаю твою снисходительность за дверь и сделаю из тебя треску.

Тринкуло. За что-же! Что я такое сделал? Ничего я не сделал. Лучше уйти от вас.

Стэфано. Не сказал-ли ты, что он лжет?

Ариэль. Лжешь ты.

Стэфано. Я лгу? Вот-же тебе! (Бьет Тринкуло). Что, по вкусу тебе это? Скажи еще, что я лгу!

Тринкуло. Не говорил я, что ты лжешь. Ты и рассудок потерял, и оглох. Будь проклята ваша бутылка! Вот до чего доводит сет и питье. Пусть на твое чудовище найдет моровая язва, а тебе дьявол пусть откусить палец.

Калибан. Ха-ха-ха!

Стзфано. Продолжай теперь свой рассказ. А ты, сделай одолжение, отойди от нас подальше.

Калибан. Поколоти его еще хорошенько, а затем я поколочу.

Стэфано. Отойди подальше! Ну, продолжай.

Калибан. Ну вот: как я ужь тебе говорил, он имеет привычку спать после обеда. Тут-то, завладев сперва его книгами, ты можешь уложить его на месте, то-есть или размозжить ему голову поленом, или острым колом распороть ему живот, или ножом перерезать горло. Помни только, что прежде необходимо завладеть его книгами, потому что без них он такой-же дурень, как и я, и ни одного духа не окажется тогда у него в распоряжении. Они все питают к нему такую закоренелую ненависть, как и я. Сожги только его книги. Есть у него отличные снаряды, которыми он намерен украсить свой дом, когда он у него будет. Но, что всего более достойно внимания, это красота его дочери. Сам он говорит, что подобной ей нет. Я видал всего только двух женщин: мою мать Сикораксу, да ее, и она настолько во все? превосходит Сикораксу, как великое самое малое.

Стэфано. Так она в самом деле красивая девушка?

Калибан. Ручаюсь, вполне достойна твоего ложа, и приплод от неё будет отличный.

Стэфано. Слушай, чудовище: я убью этого человека, а я и дочь его будем королем и королевой. Да здравствуют наши величества! А Тринкуло и ты будете вице-королями. Что ты на это скажешь, Тринкуло?

Тринкуло. Превосходно!

Стэфано. Давай-же руку. Я жалею, что прибил тебя. Но ты, пока жив, держи язык за зубами.

Калибан. Через полчаса он заснет, и тогда, если хочешь, убей его.

Стэфано. Хочу, клянусь честью.

Ариэль. Я передам это моему повелителю.

Калибан. Ну и обрадовал же ты меня, я совсем задыхаюсь от радости. Давай-же веселиться. Не затянешь-ли ты песню, которой только что учил меня?

Стзфано. Какова бы ни была твоя просьба, чудовище, я удовлетворю ее, во что бы то ни стало, давай петь, Тринкуло (Поет).

Посмеемся над ним и потешимся;

Мысль вполне ведь свободна у нас...

Калибан. Да напев-то совсем не тот.

(Ариэл играет на барабане и на флейте).

Стэфано. Это что такое?

Тринкуло. Это наш напев, исполняемый Никем.

Стэфано. Если ты человек, покажись в настоящем своем виде; если-же дьявол, покажись, как хочешь.

Тринкуло. О, прости мне, Господи, мои прегрешения!

Стэфано. Кто умирает, тот уплачивает все долги. Я не боюсь тебя. Боже, умилосердись!

Калибан. Ты перепугался?

Стэфано. Нет, чудовище, нисколько.

Калибан. И не пугайся. Остров этот переполнен голосами, звуками, приятным пением, которые не вредят, а только услаждают слух. Иногда тысячи звенящих инструментов шумят около моих ушей, а иногда, когда я только-что пробужусь от продолжительного сна, голоса снова меня усыпляют, и тогда во сне мне грезится, будто облака разверзаются, и за ними я вижу сокровища, готовые посыпаться на меня, так что, пробудившись, жажду заснуть опять.

Стэфано. Славное, стало быть, у меня королевство - с музыкой, которая ровно ничего не будет мне стоить.

Калибан. Да, когда Просперо будет сокрушен.

Стэфано. Будет это скоро. Я ведь помню, что говорили.

Тринкуло. Голос удаляется. Последуем за ним, а затем покончим наше дело.

Стэфано. Веди нас, чудовище; мы, следуем за тобою! Желал бы я посмотреть на этого барабанщика. Славно ой работает. Что-жь, идем?

Тринкуло. Я за тобою, Стзфано (Уходят).

СЦЕНА III.

Другая часть острова.

Входят: Алонзо, Себастиано, Антонио, Гонзальво, Адриано, Франческо и др.

Гонзальво. Клянусь вам Пресвятою Матерью Божиею, что идти далее я не могу: старые мои кости болят. Мы исходили целый лабиринт и прямых, и извилистых дорог. Позвольте отдохнуть. Это мне необходимо.

Алонзо. Старый друг, я тебя не осуждаю, так как и сам утомился до притупления чувств; присядь здесь и отдохни. Здесь же отгоню я от себя мою надежду и буду держать себя настороже от этой льстивой обманщицы. Тот, кого мы так упорно отыскиваем, утонул, и море смеется над тщательными нашими поисками на суше. Если так, пусть он покоится мирно.

Антонио (тихо Себастиано). Я рад, что он наконец отказался от всякой надежды. А ты, вследствие первой неудачи, надеюсь, не отказался от того, на что было решился?

Себастиано (тихо Антонио). Воспользуемся первым случаем, который для этого представится.

Антонио (тихо Себастиано). В сегодняшнюю же ночь они так утомлены ходьбой, что не будут так чутки, как в другое время.

Себастиано (тихо Антонио). И так, сегодняшней же ночью. Ни слова более.

Торжественная и сладостная музыка. Просперо незримый является в воздухе. Входят несколько чудных созданий, приносят стол с яствами, пляшут вокруг него, приветливыми движениями приглашают к нему короля и прочих, а затем исчезают.

Алонзо. Что это за музыка? Друзья мои, слушайте!

Гонзальво. Удивительно сладкие звуки!

Алонзо. Пошлите нам, Небеса, милосердых хранителей! Что это такое было?

Себастиано. Живая кукольная комедия. Теперь я готов поверить, что существуют единороги, что в Аравии есть дерево, служащее троном фениксу, и что один феникс и теперь там царствует.

Антонио. Верю и тому, и другому. И покажись мне теперь то, что я некогда считал невероятным, я поклянусь, что оно существует и в действительности. Путешественники никогда не лгут, хотя глупые домоседы укоряют их в этом.

Гонзальво. Кто бы мне поверил, еслиб я вздумал рассказывать в Неаполе, что это островитяне,- а что это жители здешнего острова, не подлежит никакому сомнению; хотя вид у них и чудовищный, но приветливы и ласковы, как, заметьте, не многие, а пожалуй никто из человеческого нашего рода.

Просперо (про себя). Правду ты сказал, честный старик, потому что и теперь между вами есть люди, которые хуже чертей.

Алонзо. Не надивлюсь я чудному их виду, их движениям и этим звукам, даже и без помощи слов, так прекрасно дающим себя понимать.

Просперо (про себя). Побереги хвалы до конца.

Франческо. Они, однако, исчезли, исчезли так странно.

Себастиано. Это не беда. Яства-то ведь остались, а мы порядочно голодны. Угодно вашему величеству попробовать?

Алонзо. Нет.

Гонзальво. Вам нечего опасаться, государь. Поверили-ль бы мы в годы нашего детства, что есть горцы с зобами, как у быков, с мясистыми мешками, привешенными к шее, или люди с головами у самой груди? А теперь каждый закладчик, возвращающий упятеренные залоги, докажет вам, что такие существуют.

Алонзо. Пожалуй, поем, хотя бы это было и в последний раз. Лучшее, что было в моей жизни, прошло, и воздержанием его не вернешь. Брат, герцог, подходите и берите пример с меня!

Гром и молнии. Входит Ариэль в виде Гарпии, хлещет крыльями над столом, и яства исчезают.

Ариэль. Все трое вы злодеи. Судьба, держащая в своих руках и этот мир, и все, что в нем заключается, приказала ненасытному морю изрыгнуть вас на этот остров, на котором людей не живет, потому что вы недостойны жить среди людей. Я довожу вас до бешенства (Алонзо, Себастиано, Антонио и др. обнажают оружие). Вот именно от такой-то храбрости люди вешаются и топятся. Глупые вы создания! Я и мои товарищи - слуги судьбы. Может-ли то, из чего сделаны ваши мечи, поранить шумные ветры или напрасными ударами убить вечно смыкающиеся воды? Точно также трудно ему укоротить хоть одно перо из моего крыла. Настолько-же невредимы и мои товарищи. Да еслиб вы и могли нас поранить, так ваши мечи теперь уже слишком для вас тяжелы, вам их не поднять. Я-же имею к вам следующее дело. Вспомните, вы трое изгнали из Милана доброго Просперо и вытолкали его в море, которое и заплатило вам за него и за его невинного ребенка. За это гнусное дело небесное правосудие, иногда медлящее карой, но не забывающее преступников, возбудило против вас и море, и берега, и все существующее на свете. Тебя, Алонзо, оно лишило сына и возвещает еще через меня, что медленная гибель, более жестокая, чем внезапная смерть, всюду будет за вами следовать. Избавить-же вас от неминуемой на этом острове кары может только сокрушение сердечное и безупречная дальнейшая жизнь (Удар грома. Ариэл исчезает. Затем раздается тихая музыка; чудные создания входят опять, пляшут, насмешливо изгибаясь, и уносят стол).

Просперо (про себя). Славно, Ариэль, изобразил ты Гарпию; она была прелестна. Даже царапая их, ты не пропустил ни слова из того, что, по моему наставлению, должен был им сказать. Низшие мои прислужники исполнили свое дело также живо и верно. Чары мои действуют, враги мои окованы своим безумием, и они теперь в моей власти. Оставлю их пока в этом положении, а сам повидаюсь с юным Фердинандо, которого они считают утонувшим и с нашим с ним общим безценным сокровищем (Уходит).

Гонзальво. Именем всего святого, государь, скажите, почему стоите вы в таком оцепенении?

Алонзо. О, это чудовищно, чудовищно! Кажется, волнам дан дар слова и оне сказали мне об этом; об этом-же поют мне ветры, и гром - эта страшная, ревущая органная труба - произнес имя Просперо и громким басом провозгласил мое злодейство. Из-за него теперь мой сын лежит на дне морском. Но я отыщу его даже в недосягаемой для лота глубине и улягусь вместе с ним в тине морской (Уходит).

Себастиано. Избавляясь от одного демона за один раз, я пробьюсь сквозь целый их легион.

Антонио. А я тебе помогу (Себастиано и Антонио уходят).

Гонзальво. Всеми троими как будто овладело безумие. Страшное их преступление, словно яд, действующий через долгий промежуток времени, начинает грызть их души. Те, у кого мышцы более гибки, чем у меня, прошу вас, поспешите за ними и удержите их от того, до чего может довести их такое изступление.

Адриано. Прошу вас, идите-же за ними (Уходят).

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

СЦЕНА I.

Перед пещерой Просперо.

Входят: Просперо, Фердинандо и Миранда.

Просперо. Как-бы ни был я суров с тобою, награда все заглаживает. Я подал тебе нить моей собственной жизни или, вернее, то, для чего я живу. Прощаю я тебе еще раз. Все неприятности, которым я тебя подвергал, были только испытанием твоей любви. Ты отлично выдержал испытание, и вот перед лицом Неба я укрепляю за тобою мой безценный дар. О, Фердинандо, не улыбайся, когда я превозношу ее! Ты сам увидишь, что она превосходит всякую хвалу, оставляя ее далеко за собою.

Фердинандо. И я поверю тебе, наперекор всему, что мог-бы мне сказать другой оракул.

Просперо. Возьми-же мою дочь, как дар и как свое собственное честное приобретение. Если ты ранее, чем во всей полноте своей совершатся обычные священные обряды, расторгнешь девственный её пояс, Небо не пошлет благодатного дождя, который помогал-бы расти этому союзу; засуха - ненависть, злое презрение и раздор усеют ваше ложе сорными травами, противными до того, что вы оба возненавидите его. Поэтому берегись, если желаешь, чтоб для вас горел светильник Гименея.

Фердинандо. Как я надеюсь на дни спокойствия, на красивое потомство и на долгую жизнь, украшенную такою же любовью, как теперь, так-же надеюсь, что ни одна самая темная пещера, ни одно самое гнусное место, ни одно сильнейшее искушение, какое только способен изобресть ум человеческий, никогда не превратят мою честь в сладострастие, не притупят восторг брачного дня, иначе пришлось бы думать, что кони Феба разбиты на ноги и что ночь цепями удерживается над землею.

Просперо. Прекрасно. Так садись и побеседуй с нею. Она твоя. Ариэль, Ариэль, досужий мой слуга!

Входит Ариэл.

Ариэль. Что угодно могучему моему господину? Я здесь

Просперо. Ты и товарищи твои низшего разряда отлично выполнили последнюю свою службу. Но вы необходимы мне еще для другой такой-же проделки. Ступай и приведи сюда весь тот сонм, над которым я даль тебе власть. Только проворнее, потому что мне необходимо представить юной этой чете образец моего искусства; я дал им слово, и оне теперь ожидают, чтоб я его исполнил.

Ариэль. Сию минуту.

Просперо. Смотри-же, скорее!

Ариэль. Прежде, чем успеешь сказать: "явись и исчезни", вздохнуть два раза и прокричать "ну-ну!" весь он явится сюда на цыпочках, перебирая ногами и корча уморительные рожи. Доволен ты мною или нет?

Просперо. Вполне доволен, дорогой мой Ариэль. Но являйся только тогда, когда услышишь мой зов.

Ариэль. Хорошо. Понимаю (Уходит).

Просперо. Будь-же верен своему слову, не давай слишком большой воли своим ласкам; даже самые великие клятвы только солома, когда в крови горит огонь. Будь воздержнее; иначе скажи прости своему обету.

Фердинандо. Ручаюсь тебе, что девственный снег, покрывающий мое сердце, холодной белой пеленой, усмирит пыл моей печени.

Просперо. Хорошо. Теперь, мой Ариэль, явись с своим сонмом, и пусть лучше в твоих спутниках окажется излишек, чем недочет хоть в одной личности. Явись же скорее! - а вы молчите, как немые, и только смотрите зорко.

Тихая музыка. Входит Ириса.

Ириса. Благодатная богиня Церера, оставь свои богатые поля, засеянные пшеницей, рожью, ячменем, овсом и горохом; свои покрытые дерном горы, на которых живут пасущиеся овцы. Оставь свои ровные луга, с их прикрытыми соломой стогами; свои канавы с их взрытыми и вскопанными краями, которые, по твоему повелению, влажный Апрель убирает цветами для девственных венков бесстрастных нимф; свои тенистые рощи, сень которых так любят покинутые любовники, и свои виноградники, с их обвитыми лозами тычинами, и свои бесплодные и скалистые прибережья, где ты себя освежаешь. Царица неба, которой я служу водянистой радугой и вестницей, просит тебя покинуть все это и на этом самом месте, на этой лужайке, разделить с нею царственные её забавы. Павлины уже летят быстро. Иди-же богатая Церера, развлекать ее.

Входит Церера.

Церера. Привет тебе, многоцветной вестнице, всегда покорной супруге Юпитера, с своих шафрановидных крыльев роняющей на мои цветы капли меда и освежающую росу; ты, каждым концом своей синей дуги увенчивающая мои поля, пересеченные изгородями, и мои безлесные долы, о роскошный шарф красавицы земли, скажи, зачем призывает меня твоя царица на эту коротко подстриженную лужайку?

Ириса. Чтоб отпраздновать союз истинной любви и чтобы щедро наградить счастливых любовников.

Церера. Тебе, небесной дуге, известно все; поэтому скажи мне, сопровождают царицу Венера и её сын? С тех пор, как по их проискам дочь моя досталась мрачному Плутону, я поклялась избегать всякой встречи с нею и с её сыном, ослепленным повязкой.

Ириса. Не бойся их присутствия. Я встретила ее, когда, направляясь в Пафос, она рассекала облака; с нею находился и сын ея, влекомый тоже её голубями. Они решили соблазнить сладострастными чарами этого юношу и эту девушку, поклявшихся, что не совершится ни одно из таинств брачного пояса, пока не загорится факел Гименея. Это им не удалось, и пылкая любовница Марса удалилась, а сумасбродный её сын сломал свои стрелы. Он клянется, что никогда более не будет стрелять, а только станет играть с воробьями, то-есть сделается настоящим ребенком.

Церера. Царица всех цариц, великая Юнона приближается, я знаю её походку.

Входит Юнона.

Юнона. Как поживает добрая сестра моя? Благослови со мной эту чету, чтобы она и сама блаженствовала, и увидела счастье в своем потомстве.

Песня.

Юнона.

Пусть и честь, и богатство, и сладости брачные,

Жизнь привольная, вечно растущее счастье,

Неизменные радости, мир и согласье -

Все дарами Юноны послужит вам щедрыми.

Церера.

Урожаев богатых, во всем изобилия,

Закромов полных хлеба, во век не пустеющих,

Плодовитых деревьев, под фруктами гнущихся,

Виноградников, убранных гроздями пышными,

И дождей, когда в поле у вас все ужь убрано,

Изобилье на землю у вас изливающих.

Незнакомства с нуждой горемычной, с лишеньями,

Вот чем вас награждает Церера богатая.

Фердинандо. Какое величавое виденье и какая чудная музыка! И неужели я должен верить, что все это духи?

Просперо. Духи, вызванные моим искусством из пределов их вечного пребывания для осуществления моей фантазии.

Фердинандо. О, еслиб мне навсегда остаться здесь! Такой редкостный, чудесный отец и такая жена превращают это место в рай (Юнона и Церера шепчутся между собой и что-то приказывают Ирисе).

Просперо. Молчи, мой друг. Юнона и Церера о чем-то очень важном перешептываются. Будет еще что-нибудь. Будь нем, и более ни слова, иначе наши чары пропадут.

Ириса. Вы, нимфы извивающихся ручьев, именуемые наядами, с венками из осоки и с вечно беззаботными глазами, оставьте ваше ложе и, вняв призыву, явитесь на зеленую эту лужайку. Так повелевает Юнона. Сюда, целомудренные нимфы! Помогите справить торжество союза истинной любви. Не медлите-же явиться (Входят несколько нимф). Вы, загорелые жнецы, утомленные августовским зноем, оставьте ваши нивы, придите повеселиться сюда. Примите и вы участие в празднестве. Наденьте шляпы из ржаной соломы и пляшите каждый с одною из резвых этих нимф.

Входят жнецы в праздничной одежде и вступают с нимфами в грациозный танец, к концу которого Просперо вдруг быстро вскакивает и говорит,

Просперо (про себя). Я совсем забыл о гнусном заговоре скота Калибана и его товарищей против моей жизни. Время, когда должен исполниться их замысел, почти уже настало (Духам). Отлично! Исчезните! довольно!

Фердинандо. Странно! Отец твой вдруг чем-то взволновался, и даже очень сильно.

Миранда. Никогда до сегодняшнего дня не видала я его таким взволнованным и сердитым.

Просперо. У тебя, мой сын, такой встревоженный вид, как будто ты чего-то испугался; успокойся! Забава наша кончена. Все наши актеры, как я уже тебе сказал, духи; они растаяли в воздухе, сами обратившись в прозрачный воздух. Настанет день, когда самое искусственное здание этого, неимеющего твердого основания, видения, эти башни, увенчанные облаками, великолепные дворцы, торжественные храмы, весь этот громадный шар земной - со всем, что в нем заключается, растают и рассеются, не оставив по себе на горизонте даже легкого дыма, как и этот неземной, только что закончившийся пир. Мы созданы из того-же вещества, из которого образуются сны, и короткая наша жизнь вся окутана сном. Друг мой, в данную минуту я рассержен, будь снисходителен к моей старости; старая голова моя расстроена. Но ты этим не тревожься. Если хочешь, ступай в мою пещеру и отдохни там. Я, чтоб успокоить волнение души, похожу здесь.

Фердинандо и Миранда. Желаем тебе скорее успокоиться.

Просперо. Благодарю, Ариэль, явись сюда быстро, как мысль!

Входит Ариэл.

Ариэль. Я неразрввно связан с твоими мыслями. Что тебе угодно?

Просперо. Дух, мы должны приготовиться к борьбе с Калибаном.

Ариэль. Да, мой повелитель. Когда я еще выпускал Цереру, мне приходило в голову напомнить тебе об этом, но я побоялся рассердить тебя.

Просперо. Скажи, где оставил ты негодяев?

Ариэль. Я уже говорил тебе, что от вина они совсем воспламенились и до того преисполнились отваги, что хлестали самый воздух за то, что он веет им в лицо, били землю за то, что она целовала их подошвы, но все-таки не выкидывали из головы своих замыслов. Когда-же я забил в барабан, они, словно дикие жеребята, приподняли и навострили уши, вытаращили глаза и раздули ноздри, словно обнюхивая музыку. Я так очаровал их слух, что они, как телята, последовали за моею игрою сквозь колючий кустарник, острый боярышник, иглистый дрок и терновник, шипы которых до крови царапали их кожу. Я, наконец, оставил их в то время, когда они, барахтаясь, по горло увязли в подернутом тиной пруду за твоей пещерой, желая освободить ноги из вонючаго ила.

Просперо. И хорошо ты сделал, мой сокол! Оставайся еще по-прежнему невидимым. Ступай, тащи сюда из моей пещеры все, что в ней есть мишурно-блестящего и могущего служить приманкою для вора.

Ариэль. Иду, иду! (Уходит).

Просперо. Он дьявол, настоящий дьявол, природные свойства которого никогда не поддаются никакому воспитанию. Все мои человеколюбивые хлопоты о нем - один потерянный труд, потерянный бесследно; как тело его с каждым годом становится все безобразнее, так и дух его становится все злобнее и неукротимее. Заставлю же я их всех пореветь порядком.

Входит Ариэл, неся ворох великолепных одежд.

Развесь все это на веревку.

Ариэль и с Просперо остаются незримыми. Входят: Калибан, Стэфано, Тринкуло, все измокшие.

Калибан. Умоляю вас, идите теперь как можно тише, так чтобы и слепой крот не мог нас услышать. Мы теперь близь его пещеры.

Стэфано. Чудовище, твой бесенок, хотя ты и говорил, что он бесенок вполне безвредный, сыграл однакоже, с нами штуку не хуже, чем любой блуждающий огонек.

Тринкуло. Чудовище, мне всюду чуется запах лошадиной мочи, и нос мой от этого в большом негодовании.

Стэфано. И мой нос, слышишь ты, чудовище? Вздумай я только вознегодовать на тебя...

Тринкуло. Выл-бы чудовищем погибшим!

Калибан. О, добрый синьор, не лишай меня твоей милости, потерпи. Добыча, на которую я тебя направляю, вознаградит за эту неприятность, и поэтому говори тише. Здесь все безмолвно, как в полночь.

Тринкуло. Однако, потерять наши бутылки в пруде...

Стэфано. Не только несчастье, но и позор. Чудовище, это ведь безмерная утрата.

Тринкуло. Для меня еще хуже это того, что я выкупался. А во всем этом, чудовище, виноват твой безвредный бесенок.

Стэфано. Свою бутылку я достану, хотя-бы пришлось окунуться и с головою.

Калибан. Прошу тебя, синьор, успокойся. Видишь, вот это вход в пещеру. Не шуми-же, войди в нее и соверши то чудное преступление, которое тебя сделает навеки обладателем этого острова, а меня, твоего Калибана, заставит вечно лизать твои ноги.

Стэфано. Давай-же твою руку. Я начинаю делаться кровожадным.

Тринкуло. О, король Стэфано, о дорогой товарищ, о доблестный Стэфано, смотри, какой тут для тебя богатый гардероб!

Калибан. Оставь это, дурак; это дрянь, ветошь.

Тринкуло. Ого, чудовище! Ты знаешь даже толк и в ветоши! О, король Стэфано!

Стэфано. Долой эту мантию, Тринкуло! Вот этою рукою клянусь, что хочу, чтоб она была моею.

Тринкуло. И будет, ваше величество.

Калибан. Задуши, водянка, этого дурака! Зачем ты позволяешь такой дряни тебя задерживать? Оставь ее. Убей его прежде, не то он проснется, исщипит нас от головы до пяток, вообще проберет нас отлично.

Стэфано. Молчи ты, чудовище! Госпожа веревка, ведь этот камзол мой? Вот он теперь и под веревкой, и теперь ты, камзол. весьма вероятно, несколько поутратишь свой ворс и сделаешься камзолом полуплешивым.

Тринкуло. Тащи! тащи! Мы, ваше величество, крадем с вашего дозволения по шнуру и по ватерпасу.

Стэфано. Благодарю тебя за эту шутку. Вот тебе за нее целый наряд. Остроумие не будет оставаться в пренебрежении, пока я буду властелином этой страны. Красть по шнуру и по ватерпасу - преостроумное выражение; вот тебе за него другая пара платья.

Тринкуло. Чудовище, смажь пальцы птичьим клеем и убирайся с остальным.

Калибан. Ничего этого мне не надо. Мы только напрасно теряем время и скоро обратимся или в водяных птиц, или в обезьян с отвратительным приплюснутым лбом.

Стзфано. За дело-же, чудовище! Помоги стащить это туда, где хранится моя бочка с вином, или я вытолкаю тебя им моего королевства. Ну-же, тащи!

Тринкуло. И это?

Стефано. Ну да, и это.

За сценой охотничьи крики. Входят духи с виде собак, которых натравливают Просперо и Ариэл.

Просперо. Ату, Гора! ату, его!

Ариэль. Туда, туда, Серебро!

Просперо. Туда, туда, Фурия! Туда, Тиран! Держи его, держи его!

Калибан, Стэфано и Тринкуло убегают, преследуемые собаками.

Просперо (Ариэлю). Ступай, прикажи моим духам, чтобы их сочленения терзались жесточайшими корчами, а мышцы сводились застарелыми судорогами; пусть их исщипят так, чтобы они стали пестрее барсов и леопардов.

Ариэль. Слышишь, как они ревут?

Просперо. Травите их еще живее! Теперь все враги мои в моей власти. Скоро конец всей моей работе, и ты будешь свободен, как воздух. За мной! послужи мне еще немного (Уходят).

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ.

СЦЕНА I.

Перед пещерой Просперо.

Входят: Просперо в волшебной мантии и Ариэль.

Просперо. Мой замысел созревает окончательно, чары мои мне не изменяют, духи мне повинуются и время бодро несет свою ношу. Который теперь час?

Ариэль. Шестой, то-есть час, в который, как сказал ты, мой повелитель, вся наша работа должна окончиться.

Просперо. Я сказал это, когда еще только поднимал бурю. Теперь ты, дух, скажи мне, что король и его спутники?

Ариэль. Все собраны в кучу именно так, как ты приказал, и в том самом состоянии, в каком ты их оставил. Все они, словно узники, находятся в липовой рощи, защищающей твою пещеру от непогоды, и ни один не может оттуда вырваться, пока ты не разрешишь. Король, его брат и твой брат все трое как будто ополоумели, а остальные тоже, полные горя и страха, сокрушаются о них, а более всех тот, кого ты называл добрым старым Гонзальво. Слезы его стекают по его бороде, как капли зимнего дождя по тростниковой крыше. Чары твои действуют на них так сильно, что даже ты сжалился-бы над ними, еслиб взглянул на них теперь.

Просперо. Ты так думаешь, дух?

Ариэль. Будь я человеком, я-бы сжалился.

Просперо. Сжалюсь и я. Когда был тронут ты, создание чисто воздушное, когда ты почувствовал сострадание к их бедствиям, как-же мне, такому-же, как они, человеку, наделенному способностью все ощущать, так-же живо, как они, как они-же страстному, не тронуться их бедой еще сильнее тебя. Хотя я до нельзя раздражен их гнусным делом, но чувство более благородное превозмогает мой гнев. Сострадание выше мщения. Единственное, чего я добиваюсь, это их раскаяние, и, если они раскаются, я даже не кину на них сурового взгляда. Ступай, Ариэль, освободи их. Я сниму с них мои чары, возстановлю их рассудок и возвращу их самим себе.

Ариэль. Мой повелитель, я приведу их сюда (Уходит).

Просперо. О вы, эльфы холмов, ручьев, озер и рощ! вы, которые не оставляете следов на прибрежном песке, преследуя Нептуна, когда он удаляется, и убегая от него, когда он снова начинает возвращаться! Вы, крохотные создания, образующия при лунном свете те зеленые круги, которых не щиплют даже овцы! вы, назначение которых вырощать ночью мухоморов и радующиеся торжественному призыву гасить огонь! при вашей-то помощи, хотя вы сами не из сильных, заставлял я меркнуть полуденное солнце, вызывал буйные ветры и зарождал ревущую борьбу меж зеленым морем и лазурным небом, наделял огнем страшные раскаты грома, расщеплял дубы Юпитера его-же собственными стрелами, потрясал основания утесов и скал и вырывал с корнем кедры и сосны. Мое искусство так мощно, что, по моему велению, даже могилы будили покоющихся в них, разверзались и выпускали их из своих недр. Вот я отказываюсь теперь от этой волшебной мощи, а теперь требую, чтоб вы сослужили мне еще службу. Огласите воздух небесной музыкой, которая должна подействовать на них, как я этого желаю и как это доступно воздушному чародейству. Затем переломлю я свой жезл и зарою его на несколько футов в землю. Волшебную-же мою книгу я погружу в такую глубину, до которой еще никогда не достигал свинцовый лот.

Раздается торжественная музыка. Ариэл возвращается. За ним входит безумствующий Алонзо, сопровождаемый Гонзальво, Себастиано и Антонио, находящимися в таком-же состоянии, за которыми идут Адриано и Франческо. Они все вступают в круг, который начертан Просперо, и очарованные стоят в нем неподвижно.

Просперо. Пусть-торжественная музыка, лучшая успокоительница расстроенного воображения, исцелить ваш мозг, бесполезно бушующий в вашей голове. Стойте-же тут - вы зачарованы. Честный, седой Гонзальво, и мои глаза по-товарищески увлажаются слезами, вполне сочувствуя твоим. Быстро разлетаются чары, и, как, подкравшись к ночи, утро разгоняет мрак, так и пробуждающееся понимание начинает разгонять бессмысленный туман, не заволакивающий более светлый их разум.О, добрый Гонзальво! истинный мой спаситель и верный друг того, за кем следуешь, я тебе за твои услуги заплачу сторицей словом и делом. Ты, Алонзо, поступил жестоко со мной и с моей дочерью. Чтоб совершить это, ты поддался подстрекательствам своего брата; за это, Себастиано, ты теперь и мучишься. Ты-же, брат мой, кровь моя и плоть, увлекшийся честолюбием и забывший совесть и природу, вместе с Себастиано - а за это он теперь внутренно и мучится сильнее всех - замышлял убить короля.Как ты ни безчеловечен, я тебя прощаю. Приток понимания растет и близящийся прилив скоро наполнит теперь еще загрязненные и тинистые берега их разума. Ни один, однако, из смотрящих на меня не может еще меня узнать. Ариэль, принеси из пещеры мой берет и мой меч (Ариэл уходит). Сниму с себя эту мантию и покажусь им таким, каким нередко бывал в Милане. Поторопись-же, дух! Ты скоро будешь свободен.

Ариэль возвращается и, помогая Просперо переодеваться, поет.

Ариэль.

Где собирает мед работница пчела,

И я весь век питаюсь вместе с нею;

Сплю в сладких венчиках её расцветших роз;

Когда-же крик совы раздастся ночью,

На спинку я сажусь летучей мышки. Всласть

Все лето я без устали порхаю.

Как любо, весело и как привольно жить

Мне посреди цветов на зыбкой ветви!

Просперо. Сильно-же прийдется мне пожалеть по тебе, милый мой Ариэль; но все-таки свободен ты будешь, будешь и будешь. Теперь, попрежнему незримый, лети на корабль. Там ты найдешь спящих под люками матросов; разбуди капитана и боцмана и принудь их явиться сюда. Сделай это сейчас-же, прошу тебя.

Ариэль. Я поглощу весь находящийся предо мною воздух и возвращусь ранее, чем дважды успеет ударить твой пульс (Уходит).

Гонзальво. Все, что есть мучительного, тревожного, чудесного и ужасного, все гнездится здесь. О, еслибы какая-нибудь небесная сила вывела нас из страшной этой страны!

Просперо. Смотри, король, перед тобой Просперо, оскорбленный герцог Миланский. Для большаго-же удостоверения тебя, властитель, что с тобою говорит живой человек, я тебя обнимаю, от души приветствуя и тебя, и твоих спутников!

Алонзо. Скажи, Просперо, ты или какой-нибудь дух, замышляющий. одурачить меня снова? Твой пульс бьется, как у существа, имеющего плоть и кровь; и с тех пор, как я вижу тебя, начинает проходить угнетенное состояние моего духа, которое, как я боюсь, сильно смахивало на сумасшествие. Все это - если оно действительно таково, как кажется - обещает удивительный рассказ. Возвращаю тебе твое герцогство и прошу тебя простить мне мои несправедливости. Но какими-же судьбами ты, Просперо, остался жив и очутился здесь?

Просперо. Позволь, благородный друг мой, обнять твою старость, доблесть которой безмерна и беспредельна.

Гонзальво. Не поручусь, чтоб это было действительностью или только игрой воображения.

Просперо. На тебя еще продолжают действовать кое-какие чары этого острова и не дают тебе вполне поверить достоверному. Привет вам всем, друзья! (Тихо Себастиано и Антонио). А вас, достойная парочка, я, если бы захотел, мог подвергнуть гневу его величества, доказав ему, что вы изменники; но на этот раз я промолчу.

Себастиано (про себя). Сам-демон говорит его устами.

Просперо. Нет! Тебе, преступнейший из смертных, которого не могу назвать братом, не осквернив уста, я прощаю гнуснейшее из твоих дел, прощаю также вне остальные и требую возвращения моего герцогства, которого, я знаю, ты не можешь мне не возвратить.

Алонзо. Если ты, действительно, Просперо, скажи, как же ты спасся? Скажи, как нашел нас здесь, когда мы за какие нибудь три часа потерпели у этого берега кораблекрушение. О, как больно мне вспомнить об этом! Оноиниило меня сына, дорогого моего Фердинандо!

Просперо. Прискорбно и мне слышать это, ваше величество.

Алонзо. Потеря эта невозвратимая, и тайный голос мне говорит, что никакое терпение не уврачует моего горя.

Проспероо. К его-то именно помощи, я думаю, вы совсем даже не прибегали. Оно своим миротворящим благодушием помогло мне успокоиться вполне при такой-же утрате.

Алонзо. Как, при такой-же утрате?

Просперо. Да, утрата моя не менее твоей и постигла она меня также недавно. У меня же несравненно менее средств утешиться, чем у вас. Я лишился дочери!

Алонзо. Дочери? О, боги! зачем они не в Неаполе? Зачем не король и королева? Для этого я сам был бы готов погрузиться в грязь илистого дожа. на котором распростерт мой сын! Когда лишились вы вашей дочери?

Просперо. В последнюю бурю. Но я вижу, господа эти так изумлены нашей встречей, что совсем теряют голову и почти не верят глазам своим, звукам собственных своих слов. Но, как бы до сих пор ни обманывали вас ваши чувства, будьте уверены, что я Просперо, который был изгнан из Милана и который странным образом сделался властелином этого острова и пристал к тому самому берегу, где вы потерпели крушение. Но довольно пока; потому что это целая ежедневная летопись, а не коротенький рассказец, который можно прослушать за завтраком. Да и не идут эти подробности к первой встрече! Прошу пожаловать, государь! Эта пещера - мой дворец; не много у меня в нем придворных, а вне его ни одного подданнаго. Прошу, загляните туда. Так как вы возвратили мне герцогство, я намерен отплатить вам за это не менее драгоценным даром. Я покажу вам чудо, которое удовлетворит вас, по крайней мере, так-же, как меня мое герцогство (Отдергивает занавеску и открывает Фердинандо и Миранду, играющих в шахматы).

Миранда. Ты, милый мой друг, плутуешь!

Фердинандо. Нисколько, моя дорогая; я не решусь на это, хоть сули мне весь мир.

Миранда. Нет, десятка за два королевств ты так бы заспорил, что я поневоле убедилась-бы, что ты играешь честно.

Алонзо. Если это окажется одним из призраков здешнего острова, я дважды лишусь дорогого своего сына.

Себастиано. Это величайшее чудо!

Фердинандо. Моря грозны, но и милосердны. Я проклинал их без всякой основательной причины (Бросается к ногам Алонзо).

Алонзо. Все благословения счастливого отца, пока он обнимает тебя, пусть изольются на твою голову! Встань и скажи, как попал ты сюда?

Миранда. О, как все это прекрасно! Сколько тут удивительных созданий! Как прекрасен род человеческий! Новый мир должен быть великолепен, когда в нем живет такой народ!

Просперо. Ей все ново.

Алонзо. Кто та девушка, с которой ты играл? Ваше знакомство с нею не могло начаться ранее, как за каких-нибудь три часа. Не богиня-ли это, эльфа, разлучившая нас, а потом соединяющая нас снова?

Фердинандо. Нет, государь, она смертная; но по воле бессмертного Провидения принадлежит мне. Я избрал ее в такое время, когда не мог попросить совета у отца, так как сам не думал, что у меня еще есть отец. Она дочь знаменитого миланского герцога, о доблести которого я так много слышал, но видеть которого мне до сих пор не приводилось. Он даровал мне вторую жизнь, а она делает его вторым моим отцом.

Алонзо. А меня своим. Как это странно, что мне придется просить прощенья у дочери.

Просперо. На этом, государь, и кончим. Зачем нам омрачать настоящее воспоминанием о миновавшем горе?

Гонзальво. Еслибы меня не душили внутренния слезы, я давно воскликнул бы: "о, боги! обратите свой взор сюда, на эту чету, и благодатно осените ее короной, потому что вы ведь сами привели нас сюда.

Алонзо. Скажу на это, Гонзальво: аминь!

Гонзальво. Герцог миланский был изгнан из Милана для того, чтоб потомству его досталась корона Неаполя. Обрадуйтесь-же необычайной радостью и вырежьте ее золотом на несокрушимых столбах! В одно и то же путешествие Кларибель нашла в Тунисе супруга, её брат Фердинандо - супругу в стране, где сам было затерялся, а Просперо, пребывая на жалком острове, нашел свое герцогство; мы же все возвращены самим себе, когда никто из нас уже себе не принадлежал.

Алонзо, Фердинандо и Миранда. Давайтесь ваши руки! Пусть скорбь и тоска постоянно гнетут сердце того, кто не пожелает вам счастья.

Гонзальво. Да будет так: аминь!

Ариэль возвращается с капитаном и с боцманом, следующими за ним в изумлении.

Гонзальво. Смотрите, смотрите, государь! Вот и еще наши! Разве я не пророчил, что, пока на земле будут существовать виселицы, это сокровище не утонет? Ну, богохульник, выгнавший своим скверным словом за борты самую благодать, неужто на берегу ты не найдешь ни одного проклятия? Или, может быть, на земле ты нем? Что у тебя новаго?

Боцман. Лучшая из новостей та, что мы нашили своего короля и его свиту в полной сохранности; а затем - что наш корабль, три часа тому назад казавшийся совсем разбитым, целехонек, укреплен и оснащен, как в первые минуты своего выхода в море.

Ариэль (тихо). Все это, повелитель мой, сделал я вслед за тем, как тебя оставил.

Просперо (тихо). Славный ты дух!

Алонзо. Все это сверхъестественно. Здесь постоянно переходишь от чудесного к еще более чудесному. Скажи, как ты попал сюда?

Боцман. Еслиб я, государь, знал,что проснулся совсем, я постарался бы рассказать тебе все. Мы, сами не зная, как втиснутые под люки, спали, как мертвые. И вот сейчас послышался какой-то странный гвалт, в котором рев, визг вой, звон цепей и множество других, еще более странных звуков сливались в один общий гам и разбудили нас. Мы вскочили и разом очутились на свободе. Глядим,- а славный, красивый наш королевский корабль стоит целехонек во всем своем убранстве. Увидав это, капитан наш запрыгал от радости. Но тут-же нас, еще полусонных, вдруг что-то отделило от остальных и, отуманив наши головы, привело сюда.

Ариэль (тихо). Хорошо я сделал?

Просперо (тихо). Превосходно. Будь же за это свободен.

Алонзо. Этот остров удивительный лабиринт, по какому никогда не бродил еще человек. В этом деле более изумительного, чем во всей остальной природе. Придется искать объяснения у какого-нибудь оракула.

Проспероо. Не ломайте напрасно головы, государь, над странностью совершившагося перед вами. В свободное время - оно скоро наступит - я объясню вам каждое событие так, что все станет для вас ясно. До этой минуты, будьте весели и не представляйте себе ничего в дурном свете (Тихо Ариэлю). Подойди сюда, дух! Освободи Калибана и его товарищей, сними с них чары (Ариэль уходит). Ну что, теперь, государь, быть может, недостает еще кого-нибудь из ваших? Например, двух молодцов, о которых вы как будто забыли?

Ариэл возвращается, гоня перед собой Калибана, Стэфано и Тринкуло, одетых в похищенные ими наряды.

Стэфано. Каждый вынужден заботиться об остальных, о себе же самом никто не заботится, потому что каждый видит одну только удачу. Coragio, буйное чудовище, coragio!

Тринкудо. Если два соглядатая в моей голове не обманывают - перед нами славное зрелище.

Калибан. О, Сетебос! На самом деле это славные духи. Как красив мой господин! Боюсь только, что он меня накажет.

Себастиано. Что это за странные фигуры? Антонио, можно их купить за деньги?

Антонио. Весьма вероятно. Одна из них совершенная рыба, и она, без сомненья, продажная.

Просперо. Взгляните только на их наряд и скажите, честные-ли это люди. Этот безобразный раб - сын некогда такой могучей ведьмы, что она могла спорить с месяцем и, действуя, как он, своею силою вызывать прилив и отлив. Три эти молодца обокрали меня, и этот дьявол - он ведь незаконнорожденный сын самого дьявола - сговорился было с ними лишить меня жизни. Двоих из них вы должны знать: они ваши; а это произведение мрака я признаю своим.

Калибан. Защиплет он теперь меня до смерти!

Алонзо. Да это мой ключник, пьяница Стэфано.

Себастиано. Он и теперь пьян; где мог он достать вина?

Алонзо. И Тринкуло тоже готов; он едва держится на ногах. Где нашли они чудный напиток, который так расцветил их рожи? Кто привел тебя в такое состояние?

Тринкуло. Я в этом состоянии с тех пор, как видел вас последний раз. Я даже и на минуту из него не выходил, да боюсь, что никогда и не выйду. Теперь мне уколы самих мух не страшны.

Себастиано. Ну, а ты, Стэфано?

Стэфано. О, не прикасайтесь ко мне; я не Стэфано, я воплощенная судорога.

Просперо. Ты, негодяй, замышлял быть королем этого острова?

Стэфано. Я был бы на нем спокойным прыщем.

Алонзо (указывая на Калибана). А такого странного создания я никогда еще не видывал.

Просперо. Он и внутренно-то настолько-же безобразен, как и наружно. Захвати с собою своих товарищей, негодяй, отправься в мою пещеру и вместе с ними убери ее как можно лучше, если хочешь, чтобы я простил тебя.

Калибан. Уберу. А затем буду умнее и постараюсь заслужить прощенье. И каким-же тройным ослом был я, когда мог принять этого пьянчужку за божество и поклоняться такому глупому олуху!

Просперо. Убирайся-же отсюда!

Алонзо. Убирайтесь вы и сложите с себя все туда-же, где нашли.

Себастиано. Или украли; последнее будет вернее.

Калибан, Стефано и Тринкуло уходят.

Просперо. Государь, приглашаю для отдохновения ваше величество и вашу свиту в бедное мое жилище на. одну только эту ночь. Часть этого времени я займу рассказами, которые, как я надеюсь, значительно его сократят. Я расскажу вам про мою жизнь и про все, что было со мною по прибытии на этот остров. С рассветом я провожу вас на ваш корабль, а затем в Неаполь, где надеюсь отпраздновать бракосочетание этой одинаково дорогой для нас четы. Затем, я удалюсь в мой Милан, где каждой третьею моей мыслью будет мысль о могиле.

Алонзо. Сгораю нетерпением услышать твой рассказ, который, вероятно, сильно заинтересует мой слух.

Просперо. Я расскажу вам все и обещаю вам, что море будет покойно, ветер попутный и плавание так быстро, что вы догоните остальные корабли, уже далеко ушедшие вперед. Тебе-же, моя птичка, мой Ариэль, поручаю я позаботиться об этом. А затем, можешь возвратиться в свою стихию, быть свободным и счастливым. Прошу в пещеру! (Все уходят).

ЭПИЛОГ,

произносимый Просперо.

Теперь всем чарам моим конец. Я уже не располагаю никакой силой, кроме своей собственной, а она ничтожна до крайности. От вас зависит теперь, оставаться-ли здесь или отправиться в Неаполь. Но так как я возвратил себе свое герцогство и простил похитителя, и вы, молю вас, не приковывайте меня вашими чарами к этому пустынному острову. Напротив, освободите меня вашими радушными руками. Ваше благодатное дыхание должно вздуть мои паруса; или я не достиг своей цели, тогда как она была направлена на то, чтобы вам угодить. Нет у меня теперь ни духов, которых я могу принуждать исполнять мою волю; нет и чарующего искусства, а придется мне умереть от отчаяния, если не поможет молитва, та всемогущая молитва, которая берет приступом самое милосердие и разрешает от всех грехов. Если хотите, чтоб и вам были прощены ваши грехи, пусть ваше изречение изречет мне слово отпущения.

БУРЯ.

Время сочинения "Бури" определяется довольно точно, так как известна связь этой пьесы с небольшой брошюрой Сильвестра Журдана, появившейся в 1610 году. Затем в заметке, напечатанной Куннингэмом в записках Шекспировского общества: "Извлечения из счетов, касающихся придворных празднеств", значится, что "Буря" была представлена 1-го ноября 1611 года в Вайтголле в присутствии короля. Таким образом, это удивительное создание Шекспира является плодом последнего времени его творчества.

Стр. 215. Повсеместно существует поверье, что крысы предугадывают, если какое-нибудь судно должно потонуть и перебираются из него. То же говорится про их предчувствие перед пожаром в доме. Тоже приписывается и черным тараканам.

Стр. 219. "Ребенок созданный самим чортом*. По словам Просперо, Калибан был сын диавола и колдуньи Сикоракс. В этой родственной связи не было ничего удивительного для публики времен Шекспира. Ученые того времени указывали на множество примеров, когда даже честные и добродетельные девицы являлись матерями при помощи демонов. Ученые, ссылаясь на авторитет Августина, объясняли, что злой искуситель душил женщин и являлся им во время кошмаров в страшном виде домового. Один из английских писателей, живший раньше Шекспира, Бетмэн разбирает этот вопрос подробно в комментарии на книгу "De proprietatibus reram". Характер Калибана уже давно обратил на себя внимание критики, как одно из величайших созданий Шекспира. Уже Драйден останавливался перед ним в изумлении. Шлегель называл его непостижимо-последовательным и глубоким. Между прочим замечают, что имя Калибан есть только анаграмма слова Канибал и на основании этого полагают, что Шекспир желал дать ответ на великий вопрос того времени о правах европейской узурпации над дикими туземцами Нового света. Как известно, английская колонизация при Иакове началась в больших размерах.

Стр. 220. "Ого-го!" По словам Стивенса, это восклицание постоянно приписывалось чорту, в древних мистериях. Шекспир придал его Калибану, как бы признавая его родство с чортом.

Стр. 220. Красная немощь - старинное название рожи.

Стр. 221. Но рассказам одного путешественника, Сетебос, бог колдуньи Сикораксы, был богом патагонцев, украшавших его в своих храмах дьявольскими рогами.

Стр. 223. Тут говорится о погибшем сыне герцога. Эту фразу приписывают ошибке переписчика. По ходу пьесы видно, что никто не погиб; сын-же герцога не появляется в ней.

Стр. 220. На слове "умеренность" идет игра словами, так как пуритане имели обыкновение давать детям при крещении имена добродетелей. Потому тут и говорится, что "умереаность", имя женского рода.

Стр. 229. "Никто-бы не знал над собою власти". Вот один из курьезнейших литературных фактов, говорит Франсуа Гюго; Шекспир переводит Монтэня! Откройте "Опыты" последнего и прочтите в первой книге удивительную главу, озаглавленную: "О людоедах". Монтэнь описал общественное положение американского народа и это описание почти слово в слово повторено Шекспиром. Монтэнь и Гонзальво выражают свой энтузиазм почти в однех и тех же фразах. И французскому философу надо принять свою долю насмешек, которыми Антонио и Себастиано осыпают честного неаполитанского советника. Еще пятьдесят лет тому назад не знали, списал-ли Шекспир слова Монтэня с оригинала или с английского перевода "Опытов", который появился в 1603 году. Теперь этот вопрос, кажется, решен. В 1838 году британский музей за 2,500 франков купил экземпляр "Опытов" в переводе Флорио, принадлежавший Шекспиру. Весьма вероятно, что эта книга была перед глазами Шекспира, когда он извлекал из сочинения Монтэня вложенные им в уста Гонзальво фразы, так как (чем и объясняется дорогая цена этой книги) на первой странице этого экземпляра находится одна из шести подписей Шекспира.

Стр. 236. "Какое нибудь четвероногое чудовище с этого острова". Четвероногим животным с двумя головами представляли в старое время "Молву".

Стр. 236. "Ходивший на воловьей шкуре", то есть в обуви из воловьей кожи.

Стр. 237, "У меня нет длинной ложки". Это намек на английскую поговорку: нужна длинная ложка, чтобы есть с чортом.

Стр. 237. "Теленок месяца". По словам Плиния, это безобразное животное, рожденное женщиной без мужчины.

Стр. 242. "Утопил язык в сете". "Sack" - крепко испанское вино.

Стр. 247. О людях, имеющих выходящую из груди голову, говорит не один наивный Гонзальво. Отелло перед венецианским сенатом утверждает, что и он видел таких людей. Нет ничего удивительного, если сам Шекспир верил в их существование; он мог в этом случае сослаться на крупный авторитет известного ученого того времени Уольтера Ралея, который в 1595 году рассказывал то же в своем путешествии в Гвиану.

Стр. 255. "Мы крадем по шнуру и ватерпасу" тут непереводимая игра слов, основанная на словах веревка и экватор. Стефано говорит, что кафтан под веревкою - под экваюром может стать потертым и потерять ворс, намекая на мореходцев, переходивших за экватор, так как в экваториальном климате они заболевали лихорадками, теряли волосы и становились плешивыми.

Стр. 247. "Возвращающий упятеренные залоги"... Эта фраза Гонзальво объясняется существовавшим обычаем страхования. Перед отправлением в море купцы застраховывали не только корабли и груз, но и людей. Чем опаснее было путешествие, тем выше становилась страховая премия. Застрахованный в пять за один отправлялся в такую страну, откуда было не легко возвратиться: за одно экю, заплоченное при его отправлении, страховая компания при его возвращении обязывалась заплатить пять экю.

Стр. 257. Травяные кружки часто встречаются на морских берегах Англии. Трава, составляющая их, выше, гуще и горьче травы, растущей около. Овцы не едят ее и потому не входят в эти кружки. Народ зовет их кружками Фей,- утверждая, что это следы ночных плясок духов.

Уильям Шекспир - Буря (The Tempest), читать текст

См. также Уильям Шекспир (William Shakespeare) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :