Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 1 часть.»

"Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 1 часть."

Перевод с испанского В. Карелина.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава I.

Во второй части этой истории, повествующей о третьем выезде Дон-Кихота, Сид Гамед Бененгели говорит, что священник и цирюльник больше месяца избегали встречь с общим их другом, боясь своим присутствием пробудить в нем воспоминание о недавних событиях. Тем не менее, они часто навещали его племянницу и экономку, увещевая их заботиться о хозяине дома и кормить его пищей, здоровой для желудка, и в особенности для головы Дон-Кихота, ставшей несомненным источником всех его бед. Женщины обещали исполнить все это тем старательнее, что Дон-Кихот казался им совершенно излечившимся от своего помешательства. Новость эта не могла не обрадовать наших друзей, поздравлявших себя с благими последствиями хитрости, придуманной ими для возвращения Дон-Кихота домой, и рассказанной в последних главах первого тома этой большой и истинной истории. Находя однако не совсем вероятным быстрое исцеление его, они решились сами удостовериться в том, и взаимно пообещав себе не затрогивать слабую струну Дон-Кихота - рыцарства, дабы не растравить только-что зажившей раны его, отправились к нему в комнату, где застали его сидящим на кровати, одетым в зеленый, саржевый камзол, и в колпке из красной толедской шерсти. Весь он так высох и похудел в последнее время, что походил скорей на мумию, чем на человека. Он радушно принял гостей, и на вопросы о его здоровьи отвечал с тактом и большим умом. Завязавшийся между ними разговор перешел мало-по-малу от общих раз к делам общественным и правительственным распоряжениям. Каждый из разговаривавших, сделавшись на минуту новым Ликургом или Солоном, предлагал разные меры в изменению какого-либо постановления; либо в искоренению одного из существующих злоупотреблений, и друзья, рассуждая об общественных делах, преобразовывали их на словах так хорошо, что государство казалось готово было выйти совершенно новым из их рук. Дон-Кихот судил обо всем так здраво, говорил так умно, что гости не сомневались больше в его выздоровлении, а племянница и экономка со слезами радости благодарили Творца, возвратившего рассудок их покровителю. Священник, отказавшись однако от прежнего своего намерения молчать о рыцарстве, решился окончательно убедиться: истинно или призрачно выздоровление его друга, и уловив удобную минуту, начал рассказывать последния придворные новости. Носятся слухи, говорил он, будто турки делают большие приготовления в войне, намереваясь двинуть из Босфора огромный флот: неизвестно только, на каких берегах разразится эта ужасная буря. Он добавил, что весь христианский мир встревожен этим известием, и что его величество озаботился, на всякий случай, обезопасить неаполитанское королевство от нападения со стороны островов Сицилии и Мальты.

- Его величество действует, как благоразумный полководец, отвечал Дон-Кихот, - приводя в оборонительное положение свои обширные владения, и не допуская захватить их врасплох. Но если-бы он удостоил меня чести, пожелав узнать, на этот счет, мое мнение, я бы присоветовал ему меру, о которой, без сомнения, он не помышляет теперь.

Не успел Дон-Кихот докончить своих слов, как священник невольно подумал: "да хранит тебя Бог, несчастный друг мой, возвращающийся, как кажется, к прежним сумазбродствам".

Цирюльник, думавший тоже самое, спросил Дон-Кихота, что это за мера такая, страшась, как говорил он, услышать одну из тех бессмыслиц, которые без зазрения совести вчастую предлагают королям.

- В той мере, которую я хотел бы предложить, нет ничего бессмысленнаго; напротив, она осмыслена, как нельзя более, возразил Дон-Кихот.

- Быть может, сказал цирюльник, но опыт показал. как часто эти осмысленные меры бывают неприменимы в делу, или просто смешны, а порой даже противны интересам народа и короля.

- Согласен, отвечал Дон-Кихот, но в моем предложении нет ничего смешного и неприменимого к делу; оно просто и применимо как нельзя более.

- Вы медлите сообщить нам его, сказал священник.

- Не тороплюсь, отвечал Дон-Кихот, потому что, правду сказать, боюсь, чтобы члены государственного совета, услышав о нем, не приписали его себе.

- Что до меня, заметил цирюльник; то клянусь пред Богом и людьми, не говорить о нем ни королю, ни Роху и ни единой живой душе, как это поется в песне священника, в которой уведомляют короля о воре, искусно уворовавшем у него сто дублонов и иноходца мула.

- Не слышал этой песни, сказал Дон-Кихот, но верю вашей клятве, знаю вас за прекрасного человека.

- Еслиб вы вовсе не знали его, заметил священник, то я готов был бы головой ручаться, что он будет, в этом случае, молчат, как немой.

- А вы, отец мой! какое ручательство представите мне за себя? сказал Дон-Кихот священнику.

- Мое звание, отвечал священник, обязывающее меня хранить доверяемые мне тайны.

- В таком случае, скажу я вам, воскликнул Дон-Кихот, что еслиб король, при звуке труб, воззвал во всем странствующим рыцарям Испании, повелевая им собраться в назначенный день во двору, то когда бы их явилось не более шести, и тогда, я уверен, нашелся бы между ними такой, который положил бы конец могуществу неверных. В самом деле: не знаем ли мы битв, в которых один рыцарь сражался с двухсот-тысячными армиями и побеждал их, точно целая армия представляла одну голову для отсечения. Велик Господь! Да, еслиб жил теперь славный дон-Белианис, или хоть простой отпрыск Амадисов Гальских, и сразясь с ними туров, клянусь, я не желал бы очутиться на месте турка. Но потерпим, Бог не покинет своего народа и пошлет ему рыцаря, быть может, менее славного, за то столь же бесстрашного, как рыцари времен минувших. Дальше я молчу, Бог меня слышит.

- Пресвятая Богородице! завопила племянница. Провались я на этом месте, если дядя мой не намерен сделаться опять странствующим рыцарем.

- Да, да! сказал Дон-Кихот. Рыцарем был я и рыцарем я у?ру. Пусть турки восходят или нисходят, как им будет угодно; пусть они развертывают все свое могущество, я говорю одно: Бог меня слышит.

В ответ на это цирюльник попросил позволения рассказать одну историю, которая, как говорил он, сама напрашивалась быть рассказанною теперь.

- Сделайте одолжение, говорите, отвечал Дон-Кихот. Мы готовы вас слушать.

- В севильском доме умалишенных, начал цирюльник: находился некогда больной, посаженный туда своими родственниками. Человек этот вышел бакалавром из оссунского университета; он впрочем одинаково рехнулся бы, еслиб вышел и из саламанскаго. Пробыв несколько лет в больнице, бедняк вообразил себя здоровым и написал очень умное письмо к архиепископу, умоляя его сжалиться над несчастным, - которому Бог, в своем милосердии, возвратил рассудок, - и исторгнуть его из той жалкой жизни, которую влачил он в доме умалишенных. Он писал, что родные, из корыстных видов, держут его в больнице, намереваясь до конца жизни признавать его сумасшедшим. Архиепископ, убежденный в выздоровлении этого человека его умными письмами, поручил одному капеллану справиться у директора больницы, насколько правды в том, что писал бакалавр, велев ему вместе с тем распросить обо всем самого больного, и освободить его, если он окажется правым. Директор больницы сказал приехавшему капеллану, что бакалавр остается таким же полуумным, как был; что порою он говорит весьма здраво, но под конец всегда возвращается к прежнему сумазбродству. Директор предлагал своему гостю лично удостовериться в этом, и они отправились вместе к больному. Проговорив с ним больше часу, капеллан не заметил в нем ни одного признака помешательства; напротив все, что говорил он, было так умно и так кстати, что посол архиепископа счел его вполне здоровым. Несчастный жаловался, между прочим, на директора госпиталя, говоря, что он признает его полуумным, в благодарность за подарки, получаемые от его родных. Богатство, вот величайший враг мой, говорил он; ради его, родные мои считают меня сумасшедшим, сами убежденные в том, что это ложь. Не смотря на то, они упорно отстаивают ее, не признавая видимого милосердия неба, воззвавшего меня от жизни животной к жизни человеческой. Он говорил так убедительно, что сам директор больницы заподозрил было на минуту его родственников в жестокости и алчности, а капеллан, вполне убежденный в исцелении бакалавра, решился освободить и показать его самому архиепископу, дабы и тот засвидетельствовал несомненное исцеление его. Директор больницы пытался было отклонить капеллана от принятого им решения, уверяя его, что он скоро раскается в своей поспешности; но тщетны были все предостережения опытного человека, не перестававшего повторять, что бакалавр остается таким же сумасшедшим, каким был. В ответ на все доводы директора, капеллан показал ему письмо архиепископа, и тогда директору осталось выдать бакалавру платье и поручить его капеллану.

Переодевшись, бакалавр пожелал проститься с некоторыми из своих товарищей и просил позволения у капеллана известить их. Капеллан позволил, и с несколькими другими лицами отправился вслед за освобожденным больным.

Проходя возле решетки, за которой содержался один бешеный, бывший, в ту пору, совершенно спокойным, бакалавр сказал ему: "прощай, брат! Не имеешь ли ты чего поручить мне; я ухожу отсюда, по воле Всевышнего, возвратившего мне рассудок, не потому, чтобы я это заслужил, но единственно по беспредельной благости своей. Он не забудет, мой друг, и тебя, если ты доверишься и будешь молиться ему; а пока я позабочусь прислать тебе несколько лакомых кусков, зная, по опыту, что сумасшествие чаще всего бывает следствием желудочной и головной пустоты. Крепись же, мой друг, и не падай духом, потому что в посещающих нас бедствиях малодушие только усиливает страдания и приближает последний наш час".

Услышав это, другой бешеный, сидевший напротив, быстро приподнялся с старой рогожки, на которой он лежал совершенно голый, и закричал во все горло, спрашивая: какой это умник уходит из больницы, не в меру окрепнув телом и душой?

- Это я! отвечал бакалавр, мне не к чему оставаться здесь после той милости, которую Господь явил мне.

- Смотри, мой друг! говорил ему полуумный, не сглазил бы тебя чорт. Послушайся-ка меня и оставайся лучше здесь, чтобы не трудиться возвращаться назад.

- Я знаю, что я здоров и навсегда ухожу отсюда, сказал бакалавр.

- Ты! ты здоров? ну Бог тебе в помощь, воскликнул бешенный, только клянусь верховным владычеством олицетворяемого мною Юпитера, я поражу Севилью - за то, что она дарует тебе свободу - такими ударами, память о которых пройдет из века в век; аминь. Или ты не ведаешь, безмозглый бакалавр, о моем всемогуществе? Не ведаешь ли ты, что я громовержец Юпитер, держащий в руках моих громы, которыми могу разрушить и в пепел обратить мир. Но нет, я не до конца прогневаюсь на невежественный город; а ограничусь лишь тем, что лишу его на три года небесной воды, считая с того дня, в который произнесен этот приговор. А! ты здоров и свободен, а я остаюсь в моей тюрьме полуумным. Хорошо, хорошо, но повторяю: пусть знает Севилья, что я прежде повешусь, чем орошу ее дождем.

Все с удивлением слушали эту нелепицу, когда бакалавр живо повернувшись к капеллану и взяв его за руки, сказал ему: "не обращайте, пожалуста, внимания на угрозы этого полуумвого, потому что если он, бог громов, Юпитер, то я, бог морей, Нептун, и следственно могу дождить на землю всегда, когда это окажется нужным.

"Очень хорошо, очень хорошо", проговорил капеллан, "но тем временем не нужно раздражать Юпитера, а потому, господин Нептун, потрудитесь вернуться в вашу комнату, мы зайдем за вами в другой раз."

Все присутствовавшие при этой сцене рассмеялись изумлению капеллана; бакалавра же переодели в прежнее платье, отвели в его комнату, и делу конец.

- Так вот она, та история, сказал Дон-Кихот, которая приходилась так кстати теперь, что вы не могли не рассказать ее. О, господин цирюльник, господин цирюльник! Неужели вы думаете, будто мы ужь так слепы, что дальше носа ничего не видом. Неужели вы не знаете, что все эти сравнения ума с умом, мужества с мужеством, красоты с красотой и рода с родом всегда неуместны и не нравятся никому. Милостивый государь! я не бог морей Нептун, и нисколько не претендую слыть человеком высокого ума, особенно не имея счастия быть им, что не помешает мне однако говорить всему миру, как опрометчиво он поступает, пренебрегая возстановлением странствующего рыцарства. Увы! с растерзанным сердцем вижу я, что развращенный век наш недостоин пользоваться тем неоцененным счастием, которым пользовались века минувшие, когда странствующие рыцари принимали на себя заботы оберегать государства, охранять честь молодых девушек и защищать вдов и сирот. Ныне же рыцари покидают кольчугу и шлем для шелковых и парчевых одежд. Где теперь эти богатыри, которые всегда вооруженные, верхом на коне, облокотясь на копье, гордо торжествовали над сном, голодом и холодом? Где, в наше время, найдется рыцарь, подобный тем, которые после долгих, утомительных странствований по горам и лесам, достигнув морского берега, и не находя там ничего, кроме утлаго челнока, бесстрашно кидались в него, пренебрегая яростью волн, то подбрасывавших к небу, то погружавших их в пучину океана; что не мешало этим рыцарям приплывать на другой день к незнакомой земле, удаленной от их родины тысячи на три миль и обезсмертить себя там подвигами, достойными быть увековеченными на чугуне и мраморе? Праздность и изнеженность властвуют ныне над миром и позабыта древняя доблесть. Где встретим мы теперь рыцаря мужественного, как Амадис, гостеприимного, как Тирант Белый, самоотверженного, как Родомонт, мудрого, как король Сорбин или Пальмерин Английский, предприимчивого, как Рейнальд, изящного, как Лисварт Греческий, столь израненного и стольких изранившего, как Белианис, непобедимого, как Роланд, очаровательного, как Рожер, предок герцогов Феррарских, как говорит об этом в своей истории Турпин. Все они и с ними много других, которых я мог бы поименовать, составили славу странствующих рыцарей, и к рыцарям, к их несокрушимому мужеству, я советовал бы теперь воззвать королю, если он ищет верных слуг, которые шевельнули бы бородами турок. Но, я должен сидеть в моей келье, из которой запрещено мне выходить; и если Юпитер, как говорит синьор Николай, не хочет дождить на нас, то я сижу здесь затем, чтобы дождить на себя всегда, когда мне вздумается. Говорю это в тому, дабы многоуважаемый господин цирюльник знал, что я его понял.

- Вы напрасно сердитесь, заметил цирюльник, видит Бог, я не желал огорчить вас.

- Напрасно или не напрасно - про то мне знать, отвечал Дон-Кихот.

- Милостивые государи! вмешался священник, я бы желал разъяснить одно сомнение, порожденное во мне словами господина Дон-Кихота.

- Сделайте одолжение, ответил рыцарь.

- Я нахожу невозможным, сказал священник, чтобы все эти странствующие рыцари были люди с телом и костями; по моему, это призраки, жившие в одном воображении, из которого перешли в сказки, написанные для развлечения праздной толпы.

- Вот заблуждение, в которое впадают многие, отвечал Дон-Кихот; и я не раз вынужден был озарять светом правды это сомнение, ставшее почти общим. По временам старания мои были безуспешны, но в большой части случаев я убеждал неверующих в этой истине, столь ясной для меня, что кажется, я могу описать вам Амадиса так, как будто я видел его воочью. Да, это был человек высокого роста, с белым, подвижным лицом, с окладистой, черной бородой, с гордым и вместе мягким взглядом; человек, не любивший много говорить, редко сердившийся и скоро забывавший свой гнев. Я нарисовал Амадиса, как мог бы нарисовать вам портреты всех славных рыцарей, потому что из описаний, оставленных историками их, очень не трудно составить себе полное понятие об осанке, росте и наружности каждого известного рыцаря.

- Если это так, сказал цирюльник, то дайте нам понятие о росте великана Моргана.

- Существуют ли на свете великаны? это вопрос спорный, отвечал Дон-Кихот, хотя священное писание, которое не может лгать, упоминает о великане Голиафе. В Сицилии найдены остовы рук и ног, которые должны были принадлежать людям, высоким как башни. Во всяком случае, я не думаю, чтобы Морган отличался особенным ростом. История говорит, что ему случалось проводить ночи в закрытых зданиях; если же он находил здания, способные вмещать его, то ясно, что рост его был не Бог знает какой.

- Правда! сказал священник, слушавший с удовольствием бредни Дон-Кихота, но что думаете вы о Роланде, Рейнальде и двенадцати перах Франции?

- О Рейнальде могу сказать только, что у него, вероятно, было широкое румяное лицо, с огненными глазами, потому что он был страшно горяч и заносчив; и с особенною любовью покровительствовал разбойникам и разным негодяям. Что до Роланда, Ротоланда или Орланда (он известен под этими тремя именами), то я, кажется, не ошибусь, сказав, что он был широкоплеч, среднего роста, немного кривоног, с смуглым лицом, с жесткою русою бородою, с грубым телом, отрывистой речью и угрожающим взглядом. Все это не мешало ему, однако, быть человеком предупредительным, вежливым и прекрасно образованным.

- Если Роланд походил на нарисованный вами портрет, сказал цирюльник, то я нисколько не удивляюсь, что прекрасная Анжелика предпочла ему маленького, безбородого мавра, ставшего властелином её красоты.

- Эта Анжелика, отвечал Дон-Кихот, была взбалмошная и ветренная женщина, прославившаеся красотой и своими скандалезными похождениями. Жертвуя наслаждению репутацией, она отвергла сотни благородных рыцарей, полных доблести и ума, для маленького безбородого пажа, без роду и племени, единым достоинством которого была безграничная преданность своему престарелому повелителю. Вот почему певец Анжелики, после этой непростительной слабости, перестает говорить о своей героине, и чтобы никогда больше не возвращаться к ней, круто заканчивает свою историю этими стихами:

Быть может скажет в будущем искуснейшая лира,

Как славного Катая ей досталася порфира.

Стихи эти оказались пророческими, потому что с тех пор в Андалузии явился певец слез Анжелики, а в Кастилии певец её красоты.

- Странно, заметил цирюльник, что между столькими поэтами, воспевавшими Анжелику, не нашлось ни одного, который бы сказал о её легкомыслии?

- Еслиб Сакрипант или Роланд были поэтами, отвечал Дон-Кихот, то я уверен, они порядком бы отделали эту взбалмошную красавицу, подражая большей части отверженных любовников, мстящих своим возлюбленным пасквилями и сатирами; мщение, недостойное, впрочем, благородного сердца. До сих пор, однако, не появилось ни одного злаго стиха против этой женщины, ворочавшей полумиром.

- Странно, сказал священник; но не успел он договорить этого слова, как послышался громкий крик племянницы и экономки, покинувших незадолго перед тем кабинет Дон-Кихота. Друзья поднялись с своих мест и поспешили узнать причину поднявшагося шума.

Глава II.

Виновником тревоги оказался Санчо, хотевший войти к Дон-Кихоту, не смотря на сопротивление его племянницы и экономки. "Что нужно здесь этому лентяю, этому бродяге?" кричала экономка: "Ступай, любезный, домой, нечего тебе здесь делать, это ты совращаешь и уговариваешь нашего господина рыскать, как угорелый, по большим дорогам".

- Хозяйка сатаны! отвечал Санчо; не врите так безбожно; не я совращаю, а меня совращают и уговаривают рыскать по белому свету, меня увлек господин ваш из дому обманом, обещав мне остров, ожидаемый мною по сю пору.

- Какого острова ему здесь нужно, кричала экономка, что это какой-нибудь лакомый, съестной кусок этот остров, что-ли?

- Лакомый то лакомый кусок, отвечал Санчо, только не съестной, а такой, который стоит четырех городов и целой провинции.

- Но тебя не пустят сюда, невежа, грубиян, продолжала экономка, ступай пахать землю и позабудь о своих небывалых островах.

Священник и цирюльник от души смеялись слушая этот забавный спор, но Дон-Кихоте, хорошо зная своего оруженосца, боялся, чтобы он не дал, по своему обыкновению, воли языку, и остановив экономку приказал впустить Санчо. В ту же минуту священник и цирюльник простились с своим другом, отчаяваясь в его излечении. Они видели, что теперь он больше, чем когда-нибудь заражен своим проклятым рыцарством.

- Вспомните мое слово, говорил священник цирюльнику, если друг наш не пустится в новые странствования в ту минуту, когда мы меньше всего будем этого ожидать.

- Непременно. Но меня не столько удивляет помешательство господина, сколько наивность его оруженосца, который так вбил себе в голову этот остров, что его ничем не вышибешь теперь из нея, ответил цирюльник.

- Да хранит их Бог. Мы же не перестанем ни на минуту следить за ними, и посмотрим чем кончатся сумазбродства рыцаря и его оруженосца, этих двух людей как будто созданных друг для друга, так что глупость одного дополняет сумасшествие другого.

- Ваша правда, интересно знать, что выдумают они теперь, оставшись вместе.

- Мы узнаем это от домашних нашего друга, от них ничто не ускользнет.

Между тем Дон-Кихот запершись с своим оруженосцем говорил ему:

- Санчо! грустно мне было узнать, что ты всюду говоришь, будто я насильно оторвал тебя от твоей семьи, точно я сам не покидал своей. Мы вместе уехали, странствовали по одной дороге, испытывали одну и туже участь; и если тебя подбрасывали один раз на одеяле, то меня чуть не сто раз били палками; вот единственное преимущество, которое я имел перед тобой во все время наших странствований.

- Оно так и должно быть, отвечал Санчо, потому что, по вашим собственным словам, вся горечь приключений должна быть выпиваема рыцарями, а не оруженосцами их.

- Ты ошибаешься Санчо, сказал рыцарь, вспомни эти олова: quando caput dolet...

- Я не знаю иных языков, кроме своего природного, перебил Санчо.

- Когда страдает голова, с ней страдает все тело, заметил Дон-Кихот. Я, господин твой. Голова тоuо тела, часть которого составляешь ты, мой слуга; поэтому претерпеваемое мною страдание должно отразиться на тебе, как твое на мне.

- Оно то должно быть так, но только когда меня, несчастный член какого то тела, подкидывали на одеяле, голова моя прогуливалась тогда за стенами двора, глядя на мои воздушные путешествия, и не ощущая при этом ни малейшей боли. Между тем, я думаю, что если члены известного тела должны страдать при страдании головы, то и голова, в свою очередь, должна была бы страдать при всяком страдании частей её тела.

- Неужели-же ты думаешь, Санчо, что я смотрел хладнокровно, как тебя подкидывали на одеяле? Не думай и не говори этого, мой друг; будь уверен, что я страдал в эту минуту больше тебя. Но потолкуем об этом когда-нибудь на свободе. Теперь, Санчо, скажи мне откровенно, что говорят обо мне наши крестьяне, дворяне, рыцари? Что думают они о моих подвигах, о моем самоотвержении, о моем намерении воскресить странствующее рыцарство. Разскажи подробно все, что слышал ты обо мне, не приукрашивая, не добавляя и ничего не убавляя, помня, что верный слуга должен говорить своему господину всегда и везде голую правду; и знай, мой друг, что еслиб обнаженная истина всечасно возставала пред сильными мира сего, то мы жили бы в золотом веке, называемом и без того золотым, по сравнению его с веками минувшими. Помни это, Санчо, и отвечай прямо на мои вопросы.

- Извольте, но только не сердитесь когда я вам скажу, без всяких украшений все, что я слышал о вас.

- Говори откровенно, и я не думаю сердиться на тебя.

- Так скажу я вам по правде: все говорят, что вы рехнулись, да и я вместе с вами. Дворяне говорят, будто вы не имели права прибавлять к вашей фамилии дон и называть себя рыцарем, владея всего на всего четырьмя виноградными деревьями и несколькими десятинами земли с рвом спереди и позади; рыцари очень недовольны, что в ним пристал простой гидальго, особенно те из них, которые не только в рыцари, да не годятся и в оруженосцы, которые чистят сажей сбрую и заштопывают черным шолком свои зеленые носки.

- Это меня не касается. Я всегда прилично одет и никогда не ношу платья с заплатами; с дырами, быть может, но только с дырами, сделанными оружием, а не временем.

- На счет же вашего мужества, благородства и ваших подвигов, мнения розны: одни говорят, что вы довольно забавный полуумный; другие - что вы храбры, но безтолковы; третьи - что вы благородный сумазброд; все же, вообще, так хорошо честят вас, как лучше и придумать нельзя, еслиб даже захотеть.

- Санчо, ответил Дон-Кихот, чем возвышеннее наши достоинства, тем сильнее злословят их; ты это ясно видишь теперь. Многие ли из великих исторических лиц не были оклеветаны? Юлий Цезарь, этот славный полководец прослыл за эгоиста, неряху и развратника. Великого Александра обвиняли в пьянстве. Проводивший жизнь свою в баснословных подвигах Геркулес прослыл человеком изнеженным и сладострастным. О брате Амадиса дон-Галаоре говорили, что он беспокоен и неуживчив, а о самом Амадисе, будто он плакса, не хуже любой женщины. Поэтому, бедный мой Санчо, я нисколько не огорчен всеми этими слухами, утешая себя тем, что несправедливость людей была уделом многих великих мужей, ставших удивлением мира.

- Но позвольте, на средине дороги не останавливаются; заметил Санчо.

- Что же еще? спросил Дон-Кихот.

- А то, отвечал Санчо, что, до сих пор, я подчивал вас медом, если же вы хотите звать побольше, то я приведу сюда одного человека, который доскажет вам остальное. Сын Варфоломея Караско, Самсон, приехал вчера вечером из Саламанки, где он получил звание бакалавра; узнавши о его приезде, я отправился поболтать с ним, и узнал от него, что в Италии отпечатана книга, которая называется: славный и многоумный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский. В этой книге говорится только о вас и обо мне; и если верить Караско, так я выставлен в ней за показ всему миру под моим настоящим именем Санчо Паесо. В книгу эту всунута и госпожа Дульцинеё Тобозская и многое другое, происшедшее между мной и вами. Я перекрестился, по крайней мере, тысячу раз, не понимая, какой чорт рассказал это все описавшему нас сочинителю.

- Нужно думать, что книгу эту написал какой-нибудь мудрый волшебник, потому что от них не скрыто ничего, заметил Дон-Кихот.

- Должно быть волшебник, чорт бы его побрал, ответил Санчо; Караско говорят, будто он называется Сид Гамед Беренгена (Беренгена - слово испанское, означающее бадиджану, род овощей, весьма употребительных в Валенсии.).

- Это мавританское имя - сказал Дон-Кихот.

- Очень может быть; мавры, как слышно, любят бадиджану - отвечал Санчо.

- Ты однако, перепутал, кажется, имя автора, заметил Дон-Кихот; потому что слово сид значит господин.

- Этого я не знаю, но если вам желательно, чтоб я привел сеюда самого бакалавра, то я полечу к нему быстрее птицы, сказал Санчо.

- Ты сделаешь мне этим большое одолжение; последняя новость так сильно затронула мое любопытство, отвечал Дон-Кихот, что я не возьму ничего в рот, пока не узнаю подробно обо всем.

Санчо тотчас же побежал за бакалавром, с которым он вскоре вернулся к Дон-Кихоту, и тогда между ними завязался преинтересный разговор, переданный в следующей главе.

Глава III.

Дон-Кихот крепко задумался, в ожидании прихода Караско. Он никак не мог ожидать, чтобы история его подвигов была обнародована в то время, когда мечь рыцаря еще дымился кровью его врагов. И он вообразил себе, что вдохновенный своим даром, историю его написал какой-нибудь волшебник, друг или недруг его: друг: с целию возвеличить и вознести его превыше всех рыцарей мира; недруг - с целию омрачить его славу и низвести его ниже последнего оруженосца. "Я, однако, не припомню", говорил он сам себе, "чтобы кто-нибудь писал историю оруженосцев, и если правда, что история моя напечатана, то, как история странствующего рыцаря, она должна быть благородна, возвышенна и правдоподобна". Вспомнив однако, что историк его мавр, как показывало слово сид, а потому от него, как от мавра, трудно ожидать правды; он начал бояться, чтобы мавританский писатель не представил с неприличной стороны любви рыцаря в Дульцинее, и тем не омрачил бы её незапятнанной славы. Не смотря на то, он был уверен, что автор воздаст должную хвалу редкому постоянству и безграничной преданности своего героя избранной им даме, отвергшего из-за нее столько царственных женщин, чтобы не омрачить ни одною тенью верности клятв, данных им Дульцинее.

Приход Караско и Санчо оторвал Дон-Кихота от этих мечтаний, и рыцарь, как бы внезапно пробужденный от глубокого сна, встретил своего гостя и принял его с нелицеприятным радушием.

Не смотря на свое имя, Самсон Караско был человек лет двадцати пяти: бледный, низкий, худой, умный и большой насмешник. Круглое лицо, большой рот и вздернутый нос сразу показывали в нем человека, не считавшего особенным грехом посмеяться на чужой счет. Войдя в Дон-Кихоту, он кинулся пред ним на колена, прося у него позволения облобызать его руки. "Синьор", сказал он ему: "клянусь этим платьем святого Петра - хотя я и не вознесся еще над четырьмя первыми учеными степенями - вы славнейший из всех прошедших, настоящих и будущих рыцарей; и да благословится имя Сид-Гамед Бененгели, приявшего на себя труд написать ваши несравненные подвиги; да благословится десять раз имя того, это перевел эту историю с арабского языка на кастильский и тем доставил нам возможность насладиться чтением одной из самых увлекательных книг".

Приподняв Караско, Дон-Кихот спросил его: "скажите, неужели, в самом деле история моих дел уже написана и притом мавританским историком"?

- Да, отвечал Караско, не только написано, но и отпечатана уже более чем в двенадцати тысячах экземплярах в Лиссабоне, Валенсии, Барселоне, говорят будто ее печатают даже в Анвере, и я нисколько не сомневаюсь, что некогда ее станут всюду печатать и переведут на все языки.

- Ничто не может более обрадовать каждого благородного человека, сказал Дон-Кихот, как видеть еще при жизни напечатанною историю своих дел, видеть себя при жизни окруженным общим уважением и ореолов незапятнанной славы.

- О, что до славы, ответил бакалавр, то, в этом отношении, вы недосягаемо вознеслись над всеми странствующими рыцарями в мире, потому что мавританский историк на своем, а христианский за своем языке старались обрисовать характер ваш в самом ослепительном блеске, выказав с самой возвышенной стороны вашу неустрашимость в опасностях, твердость в превратностях жизни, терпение в перенесении ран, и наконец платоническую любовь вашу к донне Дульцинее Тобозежой.

- А! воскликнул Санчо. Я, правду сказать, не слыхал до сих пор, чтобы госпожа Дульцинеё называлась донной; она просто Дульцинея, без всяких донн; и вот вам первая ошибка в вашей истории.

- Это дело не важное, возразил бакалавр.

- Конечно, не важное, подтвердил Дон-Кихот. Но скажите, пожалуйста, продолжал он, обращаясь к бакалавру, какие из моих подвигов в особенности прославлены?

- В этом отношении мнения расходятся, отвечал Караско. Одни превозносят битву вашу с ветряными мельницами, другим более понравилось приключение с сукновальнями; третьи - в восторге от вашей встречи с двумя великими армиями, оказавшимися стадами баранов, четвертым понравилось, в особенности, приключение с мертвецом, везомым в Сеговию. Многие, наконец, восхищены приключением с освобожденными вами каторжниками, но самое большее число читателей говорит, что битва с Бисвайцем затмевает все остальные ваши подвиги.

- Описана ли в этой истории, спросил Санчо, встреча наша с ангуезскими погонщиками, когда чорт дернул Россинанта искать полдень в четырнадцатом часу.

- В ней описано решительно все, и при том с малейшими подробностями, отвечал бакалавр. Автор не забыл ничего, даже кувырканий Санчо на одеяле.

- Не на одеяле, а в воздухе - пробормотал Санчо.

- Что делать? заметил Дон-Кихот; нет истории, в которой бы не было своего высокого и низкаго; это особенно применимо к историям странствующих рыцарей, их не всегда приходится наполнять одними счастливыми событиями.

- Правда ваша, такая правда, ответил Караско, что многие находят даже лучшим, еслиб автор умолчал о некоторых палочных ударах, так щедро сыпавшихся на рыцаря Дон-Кихота во многих встречах.

- Они, однако, нисколько не вымышлены, заметил Санчо.

- Тем не менее о них, действительно, лучше было бы умолчать. сказал Дон-Кихот. К чему говорить о том, что нисколько не может возвысить достоинства и интереса рассказа, и что унижает при том избранного автором героя. Неужели, в самом деле, Эней был так набожен, как говорит Виргилий, а Улисс так мудр, как повествует Гомер?

- Но, позвольте вам заметить, что между поэтом и историком существует некоторая разница, сказал бакалавр. Поэт рисует события не так, как оне были, а как должны бы быть; историк же - раб события, он не смеет ничего вычеркнуть в нем и ничего добавить к нему.

- Чорт возьми! воскликнул Санчо, да если этот мавр не врет, то говоря о палочных ударах, выпавших на долю моего господина, он, вероятно, не молчит и о тех, которые выпали на мою - потому что палка никогда не касалась плечь моего господина иначе, как касаясь в то же время меня в полном моем составе. Это, впрочем, нисколько не удивительно; при страдании головы, страдают все члены, говорит господин Дон-Кихот.

- Как ты злопамятен, Санчо, сказал Дон-Кихот; ты никогда не забываешь того, что хочешь помнить.

- Да могу ли я позабыть эти удары, когда следы их еще свежи на моих боках, - ответил Санчо.

- Молчи и не перебивай господина бакалавра, пусть он передаст все, что говорится обо мне в моей истории.

- Я тоже хотел бы узнать все, что говорится в ней обо мне, добавил Санчо, потому что я играю в ней, как слышно, не последнюю ролю.

- Роль, а не ролю, перебил Караско.

- Вот нашелся новый поправчик, воскликнул Санчо. Да если мы этак будем продолжать, так верно ничего не узнаем при жизни.

- Да отступится от меня Бог, отвечал бакалавр, если Санчо не второе лицо в истории Дон-Кихота, и даже существуют люди, предпочитающие оруженосца рыцарю. Говорят только, что Санчо очень легковерно принял за чистую монету остров, обещанный ему его господином.

- За горою есть еще солнце, сказал Дон-Кихот, и Санчо с летами станет опытнее и способнее управлять островом.

- Уж если я не способен управлять островом теперь, воскликнул Санчо, то не сделаюсь способнее и в Мафусаиловы лета. Беда не в моих способностях, а в том, что мы не знаем, где найти этот остров.

- Санчо! предайся во всем воле Бога, без которой не падает с дерева ни единый лист, отвечал Дон-Кихот; и тогда, быть может, все пойдет к лучшему.

- Ваша правда, проговорил Караско; и если будет на то воля Бога, то Санчо получит скорее сто островов, чем один.

- Видел я, сказал Санчо, губернаторов, которые не стоят моего мизинца и, однако, они пользуются полным почетом и едят с серебряных блюд.

- Это губернаторы не островов, а чего-нибудь более сподручного им, заметил Караско, потому что губернатору острова нужно быть, по крайней мере, человеком грамотным.

- Ничего я этого не понимаю, ответил Санчо, и знаю только, что Бог усадит меня на такое место, на котором я всего лучше в состоянии буду служить ему. Господин бакалавр! историк наш поступил очень умно, взвешивая свои слова, когда писал обо мне; иначе, клянусь Богом, я закричал бы так, что меня услышали бы глухие.

- А я клянусь, отвечал Караско, что о вас закричали бы тогда как о чуде.

- Дело не в чуде, сказал Санчо, а пусть каждый обращает внимание на то, что говорит о ком бы то ни было, и не пишет всего, что взбредет ему на ум.

- С недостаткам этой истории, продолжал бакалавр, относят еще приклеенную к ней автором повесть Безразсудно-любопытный, не потому, чтобы она была скучна или дурно написана, но она не имеет никакого отношения к приключениям господина Дон-Кихота.

- Готов биться об заклад, воскликнул Санчо, что эта собака автор совал в свою книгу, как в чемодан, все, что попадалось ему под руку.

- Если это правда, заметил Дон-Кихот, то историк мой оказывается не мудрым волшебником, а невежественным болтуном, писавшим наобум, подобно живописцу Орбанея, который на вопрос, что намерен он рисовать, отвечал: что случится; и однажды нарисовал петуха, под которым нужно было подписать: "это петух". Боюсь, как бы не вышло чего-нибудь подобного и с моей историей; как бы не понадобились и к ней подобные комментарии.

- О, в этом отношении будьте. покойны, сказал Караско: она написана чрезвычайно ясно; нет человека, который не в состоянии был бы понимать ее. Ее перелистывают дети, хвалят старики, а молодежь просто пожирает ее. Словом, все ее читают и перечитывают; и теперь чуть кто-нибудь завидит тощую клячу, как уже кричит: вот Россинант! Но самый больший восторг книга эта возбудила в пажах. Трудно найти переднюю вельможи, в которой бы не нашлось экземпляра Дон-Кихота; и не успеет один паж прочесть ее, как уж другой, с нетерпением, выхватывает у него книгу; и все они, кажется, желали бы в одно время иметь ее в своих руках. Ко всему этому нужно сказать, что книга эта представляет самое приятное и невинное развлечение, из всех существовавших доселе. В ней нельзя найти ни одного слова, которое бы пробуждало в душе читающего преступную мысль, нет толкования, которое бы не было строго православным.

- Человека, написавшего иначе, следовало бы сжечь живым на костре, как делателя фальшивой монеты, сказал Дон-Кихот. Не понимаю только, что побудило автора вклеивать в мою историю эпизодические события, не имеющия ни малейшего отношения ко мне. Это тем удивительнее, что мои похождения, без всяких прибавлений, могли, кажется, доставить ему богатый и разнообразный материал. Да, одними только моими мыслями, страданиями и слезами, моими безгреховными помыслами и геройскими предприятиями, можно наполнить столько книг, сколько написал Тозтадо. Из всего этого я заключаю, господин бакалавр, что человеку пишущему необходимо обладать большим запасом зрелой мысли и опытности. Только великим умам дана способность остроумно шутить и говорить колко и хорошо. Вы знаете, в комедии труднее всего обрисовать роль глупца, потому что нужно быть очень неглупым человеком, чтобы суметь во время прикинуться дураком. Умалчиваю об истории - святом труде - в котором должна царствовать одна истина, что не мешает некоторым господам изготовлять и продавать исторические книги, как блины, целыми дюжинами.

- Нет такой дурной книги, из которой нельзя было бы извлечь чего-нибудь хорошего, заметил бакалавр.

- Без сомнения, заметил Дон-Кихот; но сколько сочинений превозносятся до небес, пока остаются в портфелях авторов и обращаются в ничто, при появлении своем на свет.

- Не мудрено, отвечал Караско; печатное сочинение разбирается на свободе, когда представляется возможность подметить в нем малейшую ошибку; и чем известнее писатель, тем тщательнее подмечают, обыкновенно, все его недостатки. Наши великие поэты, наши славные историки всегда находили толпу завистников, которые сами не создав ничего, с каким то злым удовольствием строго критикуют всякое чужое творение.

- Тут нет ничего удивительного, сказал Дон-Кихот; сколько вы встретите богословов, удивительно критикующих чужия проповеди, и которые между тем сами говорили бы несравненно худшия.

- Согласен, отвечал бакалавр, но, во всяком случае, этим строгим ценсорам не мешало бы быть несколько снисходительнее, не мешало бы помнить: что если сам добряк Гомер дремлет под час, то все же он долгое время должен был бодрствовать, чтобы создать свое вековечное творение. Нет возможности обойтись без промахов в труде, требующем много времени и усилий. К тому же, Бог весть, не увеличивают ли еще поэтического очарования, производимого известным сочинением, эти легкие пятна, - считаемые критиками за ошибки; подобно тому, как родимые пятна на некоторых лицах, вместо того, чтобы безобразить их, придают им, напротив, особенную прелесть. Во всяком случае, человек, пускающий в свет книгу своего сочинения, подвергает себя, я думаю, большому испытанию, потому что нет сочинения, которое нравилось бы всем без исключения.

- Это заставляет меня думать, сказал Дон-Кихот, что и моя история придется многим не по вкусу.

- Напротив, отвечал бакалавр, как безгранично число безумцев, так безгранично число её поклонников. Автора её упрекают только в недостатке памяти, потому что он забыл упомянуть о воре, укравшем осла у Санчо. В самом деле, нам говорят, что осел украден, а между тем чрез несколько страниц мы опять встречаем Санчо, благополучно разъезжающим на этом же самом осле, не зная, как и где нашел он его. Автор молчит также о том, куда девал Санчо сто монет, найденных им в известном чемодане; о них нет потом и помину, а между тем все интересуются знать, что с ними сталось.

- Господин бакалавр! отвечал Санчо, я не могу ответить на ваши вопросы теперь, потому что у меня расстроен желудок, и я спешу вылечить его двумя стаканами чего-нибудь крепительнаго. Хозяйка моя ждет меня, но как только я покончу с желудком, я сейчас же приду ответить вам на счет осла, денег, словом на счет всего, что вам будет угодно спросить меня. При последнем слове Санчо скрылся, не ожидая ответа бакалавра.

Дон-Кихот оставил Караско обедать у себя, вследствие чего в обеду рыцаря приготовили лишнюю пару голубей.

За обедом гость и хозяин только и говорили о рыцарях; после обеда они немного отдохнули, и когда вернулся Санчо стали продолжать прерванный разговор.

Глава IV.

- Вы желаете знать, господин бакалавр, сказал Санчо, возвращаясь в прерванному разговору, как, кем и когда украден был мой осел. Извольте, я вам все расскажу. В ту ночь, когда укрываясь с господином моим в Сиерра Моррене от святой германдады, после проклятого приключения с каторжниками и встречи с мертвецом, отправлявшимся в Сеговию, мы углубились в чащу леса, тогда измятые в предшествовавших битвах, мы уснули тем чудесным сном, каким спят только на мягчайших перинах, господин мой верхом на коне, облокотясь на копье, а я на своем осле. Я спал так крепко, что всякий желавший мог поставить колья под четыре стороны моего седла, и поддержав его таким образом вытащить из под меня осла.

- Происшествие не новое, заметил Дон-Кихот; нечто подобное случилось с Сакрипантон, когда разбойник Брунель похитил у него лошадь при осаде Албраки.

- Наступил день, продолжал Санчо, и как только я пошевельнулся, так в ту же минуту грохнулся всем телом на землю, за недостатком четырех поддерживавших меня ног. Приподнявшись с земли я искал и не находил моего осла. Из глаз моих брызнули слезы, и я начал так громко вопить, что если автор нашей истории умолчал об этом плаче, то он может поздравить себя с пропуском великолепного места. Спустя несколько времени после того, как я последовал за принцессой Микомикон, я узнал на дороге, одного из каторжников, освобожденных моим господином. Этот-то негодяй, называвшийся Гинес Пассанонт, нарядившись цыганом, ехал на моем осле.

- Ошибка не в этом, отвечал Караско, а в том, что автор заставляет путешествовать Санчо за своем осле, прежде чем нашелся этот осел.

- Ну уж этого я объяснить не ногу, сказал Санчо: тут явный промах историка или типографщика.

- Ясное дело. Но что сделал ты с найденными деньгами? спросил Караско.

- Я их издержал на себя и на свое семейство. Благодаря им, жена моя без сердца узнала о моих странствованиях по следам господина Дон-Кихота, потому что еслиб я вернулся домой без денег и осла, то не отделался бы так дешево от моей супруги. Ну, хотите знать еще что-нибудь;- если хотите, спрашивайте меня теперь, когда я не прочь заговорить с самим королем. Только прошу не допытываться, что принес и что издержал я. Если сосчитать все палочные удары, доставшиеся мне во время моих странствований, и каждый из них оценить в четыре мараведиса, то тысячи реалов не хватит на уплату и половины суммы следующей мне по этому счету. Господин бакалавр! пусть каждый смотрит на самого себя и оставит в покое других; пусть не смешивает белаго с черным и помнит, что всяк человек таков, каким Господь его создал, а иногда, пожалуй, и хуже.

- Слова твои я постараюсь передать историку, сказал Караско, а он, вероятно, поместит их в новом издании своей книги, и тем, без сомнения, возвысит её достоинство.

- Не остается-ли еще чего-нибудь исправить в ней? спросил Дон-Кихот.

- Оставаться то остается, сказал Караско, только никакие исправления не могут иметь той важности, как эти, о которых мы только что говорили.

- А что историк мой, намерен он издать вторую часть своей истории? спросил Дон-Кихот.

- Еще бы не намерен, отвечал Караско, но только из каких источников почерпнуть ее? вот чего он не знает, и вот почему никто не может сказать, появится ли она когда-нибудь в свет. Принимая при том во внимание предубеждение, питаемое публикою ко вторым частям вообще, все думают, не остановится-ли историк на первой половине своего труда, не смотря на то, что повсюду требуют известий о новых приключениях Дон-Кихота, или, как говорят теперь, новых дон-кихотств. Пусть Дон-Кихот действует, а Санчо говорит: вот что повторяют все в один голос, при каждом удобном случае.

- Что же однако думает автор? спросил рыцарь.

- Он с неутомимым старанием розыскивает материалы для второй части своей истории, и когда найдет, тогда напечатает их без малейшего замедления, рассчитывая при этом не столько на славу, сколько на барыш, отвечал Караско.

- А! так он думает только о барышах! воскликнул Санчо. Клянусь Богом, это будет чудо, если он получит их. Историк этот что-то смахивает на тех портных, которые накануне светлаго праздника шьют на живую нитку, заботясь только о том, чтобы сшить; и чорт меня возьми, если хоть один сшитый ими кусок удержится на своем месте. Во всяком случае, посоветуйте этому мавру немного потерпеть; мы скоро доставим ему столько новых материалов для его истории, что он в состоянии будет наполнить ими не только второй том, но десять томов своего сочинения. Добряк этот кажется воображает себе, что мы только и думаем как бы выспаться нам; пусть же он пожалует сюда, и тогда увидит, чем каждый из нас горазд. Да, многоуважаемый бакалавр. Еслиб господин мой слушался меня, мы бы уж давно были теперь на пути к приключениям, отомщая обиды, карая неправду, призревая гонимых, словом исполняя все обязанности странствующих рыцарей.

Не успел Санчо докончить своих слов, как послышалось громкое ржание Россинанта, и Дон-Кихот, видя в этом хорошее предзнаменование, решился в скором времени пуститься в новые странствования. Он сообщил мысль свою Караско и просил посоветовать ему куда ехать?

- Если вы готовы слушаться меня, ответил Караско, то я советовал бы вам отправиться в Саррагоссу. В день святого Георгия, там готовится торжественный бой на кольях, и вам представится много случаев покрыть себя неувядаемой славой; потому что если вы победите аррагонских рыцарей, то будете вправе считать себя победителем рыцарей всего мира. Караско кстати похвалил Дон-Кихота за его великодушную решимость искать новых приключений и только умолял его с меньшим самоотвержением кидаться в опасности; напоминая рыцарю, что жизнь его принадлежит не ему одному, но всем нуждающимся в заступничестве его бесстрашной руки.

- Да! да! подхватил Санчо; это бесстрашие заставляло меня не раз посылать себя ко всем чертям; потому что господин мой кидается один за сотню вооруженных людей, как жадный ребенок на десяток груш. Чорт меня возьми! Для всего есть время, для нападения и отступлений; нельзя вечно кричать: Святой Иаков и мужайся Испания, тем более, что я не раз слышал, и если память не изменяет мне, от самого господина Дон-Кихота, что между трусостью и безумной храбростью стоит истинное мужество. Поэтому, как не следует бежать без причины, так не следует и нападать, очертя голову. Ко всему этому, господин мой, я добавлю, что я готов следовать за вами, но только с таким условием: мне, вы предоставьте заботиться о вашей пище и платье, а сами прославляйтесь в битвах. При таком уговоре, меня трудно будет упрекнуть в неисправности, но если вы воображаете, что я обнажу мой меч против какой бы то ни было сволочи, в таком случае, прошу извинить меня, я остаюсь в стороне. Господин бакалавр, продолжал он, обращаясь к Караско; никогда не стремился я быть Роландом, а хотел только быть честнейшим оруженосцем из всех служивших странствующим рыцарям; и ежели господин мой хочет наградить меня за мою службу тем островом, который предстоит ему завоевать, чтож? в добрый час - много благодарен буду ему. Не даст, что делать? обойдемся и без острова. Жизнь наша должна покоиться на слове Бога, а не ближнего своего. К тому-ж: буду ли я повелевать, или будут мною повелевать, от этого кусок хлеба не покажется мне вкуснее. И почему я знаю, что, к концу сказки, чорт не устроит мне, на моем губернаторском месте, какой-нибудь западни, в которую я провалюсь и сломаю себе шею. Да, государи мои! Санчо родился я, и Санчо надеюсь умереть. Впрочем, если без заботы и риска, небо пошлет мне остров, или что-нибудь подобное, то я не так глуп, чтобы плюнуть на него.

- Друг мой! сказал бакалавр: ты заговорил, как книга. Не падай же духом, и верь, все дастся тому, кто умеет ждать. В свое время господин твой, без сомнения, наградит тебя не только островом, но целым королевством.

- Я одинаково приму самое большое, как самое меньшее, отвечал Санчо; и если господин мой, действительно, подарит мне королевство, то я не заставлю его раскаяваться. Я достаточно испытан и чувствую себя в силах управиять островами и королевствами.

- Берегись, Санчо, заметил бакалавр; почести изменяют людей, и очень может быть, что став губернатором, ты не узнал бы родной матери.

- Господин бакалавр! отвечал Санчо; приберегите ваши предостережения для людей, рожденных под листом капусты, а не для тех, чья душа покрыта, как моя, на четыре пальца жиром старого христианина. Сделайте одолжение, не беспокойтесь обо мне; а знаю, все будут довольны мной.

- Дай Бог, проговорил Дон-Кихот. Впрочем, мы вскоре увидим тебя на деле. Если я не ошибаюсь, остров очень близок от нас, так близок, что мне, кажется, будто я его вижу пред собою.

С последним словом рыцарь обратился к бакалавру, как к поэту, с просьбою написать ему прощальные стихи к Дульцинее. Я бы желал, сказал Дон-Кихот, чтобы первые буквы всех стихов, по порядку, составили бы слова: Дульцинеё Тобозская.

- Хотя я и не имею счастия принадлежать к славнейшим поэтам Испании, которых у нас, как слышно, всего три с половиною, тем не менее готов исполнить вашу просьбу, как ни трудна она, отвечал Караско.

- Главное, сказал Дон-Кихот, постарайтесь написать их так, чтоб они не могли быть отнесены ни к какой другой даме, кроме моей,

Караско согласился с рыцарем на счет прощальных стихов, и сообща они решили потом, чтоб Дон-Кихот, пустился через неделю в новые странствования. Бакалавра просили держать это решение в тайне от священника, цирюльника, племянницы и экономки, чтобы оне не воспрепятствовали предполагаемому отъезду. Караско обещал молчать и прощаясь с Дон-Кихотом, просил его уведомлять, при случае, об успехах и не удачах своих. Друзья расстались, и Санчо отправился делать свои распоряжения к предстоящему отъезду.

Глава V.

Приступая к переводу пятой главы этой истории, переводчик объявляет, что он признает ее апокрифическою, так как Санчо говорит здесь языком, возносящимся, повидимому, над его ограниченным умом, и высказывает, порою, такую проницательность, что нет возможности предположить, дабы она была плодом его собственной мыслительности. Во всяком случае, исполняя раз принятую им на себя обязанность, переводчик считает себя не вправе пропустить ее, и продолжает таким образом:

Санчо возвращался домой такой довольный, в таком веселом расположении духа, что жена завидев, на расстоянии выстрела из арбалета, сияющее радостью лицо своего мужа, спросила его: "что с тобой, милый, чем ты так доволен?э

- Жена! отвечал Санчо, я был бы еще довольнее, еслиб не был так весел.

- Я тебя не понимаю; ты говоришь, что был бы еще довольнее, еслиб не был так весел. Пусть назовут меня дурой, но я не могу представить себе, как человек может быть недоволен тем, что он весел.

- Знай же, Тереза; я доволен тем, что решился опять отправиться с господином Дон-Кихотом, который пускается в третий раз искать приключений. Знай, что я уезжаю, во первых, по необходимости, а во вторых, в надежде найти еще раз столько же денег, сколько мы недавно издержали с тобой. Конечно, если-бы Бог допустил меня мирно и безбедно жить в моем доме, не заставляя шататься по горам и долам, что сделать Ему очень легко, стоит только захотеть - то радость моя была бы полнее, потому что мне не пришлось бы горевать о разлуке с тобой и с детьми. Ну, не правду ли я говорил, что был бы довольнее, еслиб не был так весел.

- Право, тебя нет возможности ни слушать, ни понимать с тех пор, как ты вбил себе в голову это рыцарство, заметила Тереза.

- Бог меня слышит, и этого с меня довольно, отвечал Санчо. Жена, позаботься в течении этих трех дней о моем осле; удвой его корм, осмотри упряжь, и вообще постарайся, чтобы все нужное в отъезду было в исправности; потому что мы отправляемся не на свадьбу, а едем взглянуть на Божий мир, сражаться с великанами и вампирами, слушать вой, лай, гам, мычанье и рычанье, и все это было бы еще благодать небесная, еслиб вместе с тем не приходилось нам натыкаться на ангуезских погонщиков и очарованных мавров.

- Да, я не думаю, чтобы оруженосцы странствующих рыцарей ели даром хлеб своих господ; и во время твоей отлучки Санчо, я не перестану молить Господа, да охранит он тебя от всяких напастей, молвила Тереза.

- Слушай жена: еслиб я не надеялся быть скоро губернатором острова, то готов был бы сию же минуту провалиться на месте.

- Что ты болтаешь, Санчо? перебита Тереза. Да здравствует курица, да здравствует она с типуном своим. Живи же ты, мой милый, как жил до сих пор, и ну их, все эти острова. Без острова ты родился, без него живешь, и без него умрешь и обойдешься, как обходятся многие люди. Голод, вот лучшая приправа, и так как она есть у всякого бедняка, поэтому бедняки всегда едят с апетитом. Но, если бы тебе случилось, как нибудь сделаться губернатором, не забудь тогда жены твоей и твоих детей. Вспомни, что сыну твоему скоро минет 15 лет, и его пора посылать в школу, если только церковник, дядя его, по прежнему готовит его в духовное звание. Дочь наша, Саншета, тоже в таких летах, что не испугается мужа, и если я не ошибаюсь, она так же сильно желает выйти замуж, как ты - сделаться губернатором. Во всяком случае девке лучше найти дурного мужа, чем хорошего любовника.

- Жена! если мне удастся быть губернатором, так, клянусь Богом, я пристрою дочь мою так высоко, что никто не дерзнет приблизиться к ней иначе, как величая ее барыней.

- Нет, нет, Санчо! Ради Бога, и не думай об этом. Послушай меня, выдай Саншэту за равного ей, это лучшее, что ты можешь сделать. Если же ты нарядишь ее, вместо сапог, в ботинки, и вместо шерстяных юбок в бархатные платья; если простую Машку, которой все говорят ты, сделаешь какой-нибудь доной-Марией, то бедное дитя само себя не узнает, и на каждом шагу чуть не станет говорить: глядите, какая я мужичка.

- Молчи дура! ответил Санчо. Какие-нибудь два, три года, так переделают эту мужичку, что ее не отличишь потом от любой барыни. Да что долго толковать, пусть сделается она сначала барыней, а потом будет время подумать об остальном.

- Санчо! принаравливайся в своему положению и не старайся возвыситься над тем, чем Бог судил тебе быть. Не забывай ты этой пословицы: вытри нос сыну своего соседа и признай его за своего. Скажи, на милость, как это хорошо было бы для Саншеты выйти замуж за какого-нибудь дворянчика, который, всякий раз, как найдет на него блажь, станет честить ее названием мужички и госпожи: верти веретено. Нет, не бывать этому; не для того я родила ее на свет. Заботься Санчо о том, как бы привезти нам денег, и предоставь мне приискать мужа Саншете. У нас под боком живет сын нашего соседа Ивана Тохо, Лопес Тохо, парень здоровый и проворный, я его знаю давно, и знаю, что он не совсем кисло поглядывает на Саншэту. Этот - нам ровня, и дочь наша будет счастлива с ним. Оба они будут у нас на глазах; все мы: отцы, матери, дети, внуки, станем жить вместе, и будет у нас тишь да гладь, да Божья благодать. Не приготавливай же, Санчо, дочери нашей дворцов и хором, в которых все будет чужим для нее, как сама она будет там чужою для всех.

- Чорт, а не женщина! воскликнул Санчо. Зачем ты перечишь мне без складу и ладу? зачем хочешь помешать мне выдать дочь мою за человека, который окружит меня дворянскими потомками. Слушай, Тереза: дед мой говаривал, что-тот, кто не умеет схватить летящего на него счастья, не должен роптать на судьбу, после того как оно отлетит от него. Воспользуемся же благоприятной минутой, и не притворим счастию, под самым носом, дверей, в ту минуту, когда оно стучится в нашу избу. Пусть несет нас попутный ветер его, надувающий теперь наши паруса.

(В следствие этих-то речей и тех, которые Санчо готовился говорить ниже, переводчик истории Дон-Кихота считает настоящую главу апокрифическою).

- Когда мне удастся получить какое-нибудь управление, которое вытянет меня из грязи, продолжал Санчо, когда я выдам дочь мою, по моему желанию; тогда ты увидишь, глупая баба, как станут звать тебя Дона-Тереза Пансо, как на зло всем дворянкам нашего околотка, ты будешь сидеть в церкви на бархатных подушках и роскошных коврах. Что-ж? хочешь ли ты, как статуя, оставаться все в одном положении, не возвышаясь и не понижаясь. Но, думай и говори что хочешь, я же знаю только, что дочь моя будет графиней.

- Санчо! будь осторожнее. Смотри, чтобы слова твои не погубили нашей дочери. Делай, что хочешь, но я никогда не соглашусь видеть Саншэту графиней. Ты знаешь, я всегда любила равных себе, и не выкосила спеси и высокомерия. При крещении меня назвали Терезой, отец мой звался Каскаио: но там где трон, там и закон, я довольна моим именем, и не хочу удлинять его из страха, чтобы, сделавшись через чур длинным, оно не затронуло чужих языков. Неужели ты думаешь они поцеремонятся сказать: погляди-ка, как подняла нос эта жена свинопаса. Еще вчера она сидела за прялкой, и чуть не в одной юбке тащилась к обедне, а теперь, сударыня изволит щеголять в бархате и шелках. Если Господь оставит при мне моих пять или шесть, словом, столько чувств, сколько у меня их теперь, то видит Бог, я не доставлю нашим соседям удовольствия острить языки на мой счет. Делайся ты себе губернатором, президентом, словом, чем хочешь; но что до моей дочери и меня, то нога наша никогда не переступит ограду нашей деревни. У хорошей жены сломана нога и сидит она дома, а честной девке праздник в работе. Отправляйся же, Санчо, искать приключений с твоим господином Дон-Кихотом, и оставь нас в покое. Странно только, откуда взялся у твоего господина этот дон, без которого прожили деды и отцы его.

- Жена! сам чорт должно быть сидит в тебе, воскликнул Санчо, иначе не наговорила бы ты столько чепухи. Скажи на милость, что общего имеют мои слова с Каскаио, бархатом и президентами? Безтолковая баба! Безтолковая, потому что ты не слушаешь рассудка и от счастия своего бежишь, как от чумы. Еслиб я настаивал на том, чтобы дочь моя, торчмя головой, кинулась с башни, или отправилась таскаться по свету, как инфанта дона-Урака, ну, тогда, ты вправе была бы не слушать меня; но если я в три шага и один прыжок надеюсь сделать столько, что заставлю называть Саншэту сударыней; если я хочу видеть ее, сидящею не на соломе, а под балдахином, на большем числе бархатных подушек, чем сколько альмогадов в Мароке, что же, в этом случае, заставляет тебя перечить мне?

- Что? знаешь ты кажется эту пословицу нашу: кто закрывает тебя, тот тебя открывает. На бедняка кидается взор мимоходом, но на богаче он останавливается надолго, и если богач был когда-то беден, то о нем не перестают говорить, судить и, что хуже всего, пересуды эти стоит только начать, чтобы никогда не кончить; сплетники, дело известное, роятся на улицах как пчелы.

- Бедняжка! проговорил Санчо. Слушай-ка жена, продолжал он, что я скажу тебе, а скажу я тебе такое, чего ты отродясь еще не слыхивала, и что вышло не из моей башки, заметь это: я повторю слова священника, проповедывавшего у нас во время поста. Он говорил, если память не изменяет мне, что в уме нашем лучше запечатлевается то, что у нас пред глазами, чем то, что мы когда то видели.

(Следующая речь Санчо, возвышающаеся над недалеким умом его, служит второю причиною, почему переводчик этой главы сомневается в её достоверности).

- Так, когда мы видим человека роскошно одетого и окруженного многочисленной прислугой, мы чувствуем к нему невольное уважение, хотя быть может знали его, окруженного нищетой, и это потому, - что положение, в котором он является нам, затмевает собою то, в котором мы когда то его видели. И в самом деле: почему этот человек, вознесенный судьбой, если только он благороден и добр, должен быть меньше уважаем, чем человек богатый с колыбели. Только одни завистники готовы корить разбогатевшего бедняка его прошлой бедностью.

- Не про меня писаны эти мудрости, отвечала Тереза. Делай, что хочешь и оставь меня в покое, если ты так твердо решился исполнить то, что задумал.

- Решился, а не решився, заметил Санчо.

- Перестань переливать из пустого в порожнее, возразила Тереза. Я говорю, как Бог мне велел, и этого довольно с меня. Если же ты хочешь, во что бы то ни стало, быть губернатором, то возьми с собою твоего сына, пусть он приобретет при тебе навык к управлению; ты знаешь, сыновья должны рано ознакомливаться с занятиями своих отцов.

- Когда я усядусь на губернаторском месте, тогда привезу к себе сына по почте и пришлю тебе денег. В них у меня не будет тогда недостатка; потому что каждый охотно позычит губернатору. Только, послушай, когда станешь посылать ко мне сына, принаряди его так, чтоб он казался не тем, чем был, а тем чем должен быть.

- Присылай только денег, а уж я наряжу его. как херувима.

- Жена! что-ж соглашаешься ли ты сделать Саншэту графиней?

- Лучше бы ей на сто аршин уйти в землю в тот день, в который станет она графиней. Впрочем, делай, как знаешь. Ты муж и глава, а я рабыня твоя. С последними словами Тереза захныкала так безнадежно, точно она уж зарывала в землю свою дочь. Санчо несколько утешил свою сожительницу, пообещав ей, как можно долее не делать Саншеты графиней, после чего отправился в Дон-Кихоту, переговорить с ним касательно приготовления к предстоявшему отъезду.

Глава VI.

Между тем как у Санчо происходил только что приведенный нами замечательный разговор с его женой, племянница и экономка Дон-Кихота были в страшном волнении, замечая, по многим признакам, что герой наш готовится ускользнуть от них в третий раз, стремясь возвратиться к своему проклятому рыцарству. Всеми силами старались оне отклонить Дон-Кихота от его намерения, но стараться об этом значило проповедывать в пустыне, или ковать холодное железо. Истощив наконец все свое красноречие, экономка сказала ему: "господин мой! если вы решились еще раз покинуть нас с целию рыскать, как страждущая душа, по горам и долам, ища, по вашему - приключений, а по моему разного рода неприятностей, то клянусь вам, я буду жаловаться на вас Богу и королю".

- Не знаю, моя милая, отвечал Дон-Кихот, что ответит вам Бог, ни того, что скажет вам король, но знаю очень хорошо, что на месте последнего, я бы освободил себя от труда выслушивать весь этот вздор, с которым лезут к нему каждый день. Одною из самых тягостных обязанностей венценосца, я считаю обязанность все слушать и на все отвечать, и право я нисколько не желаю обезпокоивать своими делами особу короля.

- Но скажите, пожалуста, спрашивала экономка, неужели при дворе нет рыцарей?

- Их очень много там, сказал Дон-Кихот; потому что рыцари составляют поддержку трона и усиливают его блеск.

- Почему бы и вам не быть одним из этих счастливцев, перебила племянница, которые, не рыская ежеминутно по свету, служат спокойно своему королю и повелителю при его дворе?

- Друг мой! оказал Дон-Кихот. Нельзя всем царедворцам быть рыцарями, ни всем рыцарям быть царедворцами; на свете нужно всего по немногу. И хотя странствующие и придворные рыцари носят одно название, тем не менее между ними существует огромная разница. Одни из них, не покидая ни на минуту двора, не издерживая ни одного мараведиса, не испытывая ни малейшей усталости, спокойно путешествуют по целому миру, глядя только на карту. Мы же, так называемые, странствующие рыцари, неустанно объезжаем земное пространство, беззащитные от палящих лучей летнего солнца и суровой стужи зимы. Мы не по картинам знакомы с врагом; но всегда вооруженные, ежеминутно готовы сразиться с ним, не придерживаясь законов единоборства, требующих, чтобы мечи противников были одинаковой длины, не спрашивая о том, что, быть может, противник наш носит на себе какой-нибудь охраняющий его талисман, не разделяя, наконец, перед битвою, поровну, солнечного света, и не исполняя многих других церемоний, общеупотребительных при поединках. Знай, моя милая, что настоящий странствующий рыцарь не содрогнется при встрече с десятью великанами, хотя бы головы их терялись в облаках, ноги были толще громадных башень, руки - длиннее корабельных мачт, глаза больше мельничных колес и пламеннее пасти плавильной печи. Чуждый малейшего страха, рыцарь мужественно и решительно должен напасть на них и стараться победить и искрошить их в куски, даже тогда, еслиб они прикрыты были чешуей той рыбы, которая, как говорят, тверже алмаза, и вооружены дамасскими палашами или палицами с булатным острием, какие мне часто приходилось встречать. Все это я говорю тебе, мой друг, к тому, дабы ты умела отличать одного рыцаря от другого, как не мешало бы знать это различие и сильным мира сего, и лучше оценивать заслуги мужей, называемых странствующими рыцарями, между которыми встречались такие, им же царства обязаны были своим спасением.

- Помилуйте, сказала племянница; да ведь это все ложь, что пишут о странствующих рыцарях, и все эти рыцарские сказки, как вредные для нравов, достойны san benito (san benito - прическа осужденных инквизицией.).

- Клянусь освещающим нас Богом, воскликнул Дон Кихот, не будь ты моя племянница, дочь сестры моей, то за твое богохульство я наказал бы тебя так, что удивил бы мир. Виданное ли дело, чтобы какая-нибудь девчонка, едва умеющая справиться с веретеном, смела так отзываться о странствующих рыцарях. Великий Боже! Да что сказал бы славный Амадис, услышав подобные слова? Впрочем, он пожалел бы только о тебе, потому что он был самый утонченный рыцарь и великодушный заступник молодых девушек. Но от всякого другого ты не отделалась бы так дешево; не все рыцари были так снисходительны, как и вообще они во многом рознились между собою. Одни были, можно сказать, чистым золотом, другие лигатурою. Одни возвышались своим мужеством и иными достоинствами; другие унижали себя изнеженностью и пороками. И верь мне: нужно быть человеком весьма опытным и проницательным, чтобы уметь отличать эти два рода рыцарей, столь сходных именем и различных своими делами.

- Пресвятая дева! сказала племянница. Но не созданы ли вы, дядя мой, быть проповедником; и однакож вы так ослеплены, что в ваши лета, с вашим здоровьем, воображаете себя молодым, силачем и, что хуже всего, рыцарем. Гидальго, конечно, может сделаться рыцарем, но только не тогда, когда он беден.

- Правда твоя, отвечал Дон-Кихот, и по поводу рождения, я бы мог рассказать много нового для тебя, но воздерживаюсь от этого, не желая смешивать земного с небесным. Выслушай, однако, внимательно, что я сейчас окажу. Все существующие в мире роды можно подвести под четыре категории: одни, исходя из скромного начала, постепенно возвышаясь, достигли царственных венцов; другие, - происходя от благородных предков, поныне пребывают в прежнем величии; происхождение третьих может быть уподоблено пирамидам: выходя из могучаго и широкого основания, роды эти, постепенно суживаясь, обратились теперь почти в незаметные точки. Наконец четвертый и самый многочисленный класс, это простой народ, который пребывал и пребывает во мраке. В пример родов, исшедших из скромного начала, и постепенно возвысившихся до того величия, в котором мы видим их ныне, я укажу на царствующий дом отоманский. Ко второму разряду принадлежат многие из принцев, наследственно царствующих в своих землях, умев сохранить их до сих пор за собою. К разряду родов, исшедших из широкого основания и обратившихся в незаметные точки, должно отнести фараонов и Птоломеев египетских, римских цезарей и множество князей ассирийских, греческих и варварских, от коих ныне осталось одно имя. Что касается простолюдинов, то о них замечу только, что служа к размножению рода человеческого, они не обращали на себя внимания истории. Все это я сказал, дабы показать, какая великая разница существует между различными родами; и из них только тот истинно велик и благороден, члены которого славятся столько же своим богатством, сколько щедростью и гражданскими доблестями: говорю богатством, щедростью и доблестями, потому что могучий вельможа без гражданской добродетели будет только великолепным развратником, а богач без щедрости - корыстолюбивым нищим. Не деньги даруют нам счастье, его дает нам то употребление, которое мы делаем из них. Бедный рыцарь своим благородством, обходительностью и в особенности своим состраданием, может всегда показать, что он истинный рыцарь; и если он подаст бедняку только два мараведиса, но подаст их от чистого сердца, то будет столь же щедр; как богач, рассыпающий дорогую милостыню, при звоне колоколов. И всякий, видя рыцаря, украшенного столькими добродетелями, не обращая внимания на его бедность, признает его человеком высокого рода, и было бы чудо, еслиб не признали его таким, потому что уважение общества всегда вознаграждало добродетель.

Две дороги, друзьи мои, ведут в богатствам и почестям. По одной из них идут гражданские деятели, по другой - воины. Я избрал последнюю, она больше пришлась мне по сердцу. Оружие влекло меня в себе, и я последовал своей природной наклонности. И напрасно старались бы меня отклонить от пути, указанного мне Богом, от моей судьбы и моего желания. Я очень знаю тяжелые труды, предназначенные рыцарям, но знаю и великие выгоды, неразлучные с моим званием. Знаю, что путь добродетели узок и тернист, а путь греха роскошен и широк, но мне не безъизвестно и то, что разные пути эти приведут нас и в разным концам. Смерть сторожит нас на роскошной дороге греха, и как ни тернист путь добродетели, но им мы внидем туда, идеже озарит нас жизнь бесконечная; и вспомните, друзья мои, эти стихи великого нашего поэта:

Вот этой то стезей, суровой и тернистой,

Мы внидем в край, в котором ждет нас вечный мир,

И из которого никто не возвращался...

- Бог мой! воскликнула племянница; да дядя мой, как я вижу, и поэт. И чего он только не знает? Приди ему фантазия выстроить самому дом, он бы кажется и это сделал.

- Дитя мое, отвечал Дон-Кихот; верь мне, еслиб и не был всецело предан занятиям странствующего рыцарства, то на свете не существовало бы ничего, с чем я не мог бы совладать.

При последних словах Дон-Кихота послышался стук в двери и голос Санчо. Заслышав его, экономка тотчас же скрылась, не желая встретиться с своим смертельным врагом; племянница отворила ему двери, и рыцарь, кинувшись на встречу своему оруженосцу, обнял его, ввел в свою комнату, и там запершись с ним наедине завел весьма интересный разговор, который расскажется после.

Глава VII.

Видя, что рыцарь заперся с Санчо, и угадывая в чему клонилось это свидание, служившее верным предвестником третьяго выезда Дон-Кихота, экономка, не долго думая, побежала в Караско, в надежде, что этот новый друг рыцаря, обладавший замечательным даром слова, легче всякого другого мог отклонить Дон-Кихота от его сумасбродного намерения. При входе ея, бакалавр гулял по двору, увидев его экономка кинулась в ногам его, представ пред ним, гонимая горестью и едва переводя дух.

- Что с вами? спросил Караско, что случилось? Право, можно подумать, что вы готовитесь отдать Богу душу.

- Ничего не случилось, кроме того, что господин мой опять уезжает, да, он уезжает, говорила экономка.

- Как уезжает?

- А так, что он отправляется в третье странствование, хочет еще раз пуститься по свету в погоню за счастливыми приключениями; почему называет он их счастливыми, я, право, не знаю. В первый раз его привезли домой, избитого палками, на осле; во второй раз в клетке, на волах, в которой он воображал себя очарованным и был в таком виде, что родная мать не узнала-б его. Желтый, как пергамент, с впалыми глазами, он должен был съесть - беру в свидетели Бога и моих бедных кур - не менее ста дюжин яиц. чтобы стать на ноги.

- Верю, верю как и вашим милым, добрым и хорошо воспитанным курам, отвечал Караско; я знаю, что оне скорее околеют, чем солгут. Ну-с, так вся беда, значит, в том, что господин Дон-Кихот намерен пуститься в новые странствования?

- Да, господин мой, проговорила экономка.

- Ну и пусть его пускается. Вы же махните на это рукой; ступайте домой, да приготовьте мне чего-нибудь горячаго к завтраку. Прочитайте только, дорогой, молитву святой Аполины, и вы увидите, что дело уладится. как нельзя лучше.

- Iesus Maria! воскликнула экономка. Да ведь молитва святой Аполины помогает страждущим зубами, а не мозгом.

- Делайте, что вам говорит бакалавр саламанского университета, прошу не забывать этого, заметил Караско.

Экономка удалилась, и бакалавр отправился в священнику обсудить с ним то, что обнаружится впоследствии.

Между тем Дон-Кихот с Санчо имели продолжительный и весьма интересный разговор, всецело дошедший до вас.

- Господин мой! говорил Санчо, дело клеится; жена моя готова отпустить меня с вашей милостью всюду, куда только не заразсудится вам отправиться.

- Заблагоразсудится, а не заразсудится, заметил Дон-Кихот.

- Я уж, кажется, несколько раз просил вас не перебивать меня на словах, когда вы понимаете, что я хочу сказать, ответил Санчо. Если же вы не поймете чего, тогда скажите мне прямо: Санчо, я не понимаю тебя, и если после этого я опять выражусь непонятно, тогда поправляйте меня, потому что я человек очень рыхлый.

- Рыхлый человек? Опять не понимаю - перебил Дон-Кихот.

- Человек рыхлый, это, как вам сказать, это то, что я... так себе, бормотал Санчо.

- Еще меньше понимаю тебя, прервал Дон-Кихот.

- Ну, если вы и теперь не понимаете меня, тогда, право, я не знаю как и говорить с вами.

- Санчо, я, кажется, понял тебя. Ты хочешь сказать, будто ты так мягок, послушен и сговорчив, что не станешь противоречить мне, и во всем последуешь моим советам.

- Клянусь! вы меня поняли сразу, но нарочно притворились непонятливым, чтобы сбить меня с толку и заставить сказать сотню глупостей.

- Быть может; - но, скажи мне, что говорит Тереза?

- А то, чтобы я хорошо привязал палец мой в вашему, что когда говорит бумага, тогда молчит язык, что не спросясь броду, не суйся в воду, и что один подарок стоит двух обещаний. Я же, с своей стороны, прибавлю, что хотя бабий совет и не Бог знает что за премудрость, а все же нужно быть олухом, чтобы не выслушать его.

- Я того же мнения, отвечал Дон-Кихот; но продолжай Санчо, ты сегодня в ударе говорить.

- Я утверждаю, а ваша милость знает это лучше меня, продолжал Санчо, что мы люди смертные - сегодня живем, а завтра, быть может, ноги протянем; и ягненок так же быстро умирает, как овца, потому что никто из нас не проживет больше того, сколько назначено ему Богом. Смерть глуха и когда она приходит стучать в дверь нашей жизни, то делает это всегда спеша, и ни что не может ни замедлить, ни отвести ее: мольбы, скипетры, митры, короны ничто против нея, как говорят наши проповедники.

- Совершенно справедливо, но только я не понимаю, что из этого следует?

- Следует то, чтобы ваша милость назначили мне определенное жалованье, помесячно, за все время, которое я буду находиться в услужении у вас, и чтобы это жалованье было выплачиваемо из ваших доходов. Мне выгоднее служить на этом условии, потому что награды и подарки или вовсе не выдаются или выдаются с большим трудом, а с определенным жалованьем я буду знать, по крайней мере, чего держаться мне. Много-ли, мало-ли, довольно того, что я буду что-нибудь получать, это главное: курица начинает одним яйцом, а на нем кладет остальные; и много раз взятое немного составит много, и тот, это что-нибудь выигрывает, ничего не проигрывает. Но если судьбе угодно будет (чего я, впрочем, не надеюсь), и ваша милость подарите мне обещанный остров, то я не на столько требователен и неблагодарен, чтобы не согласиться возвратить вам полученное мною жалованье из доходов острова.

- Друг мой! для хороших крыс существуют и хорошие коты.

- То есть, вы хотели сказать, перебил Санчо, для хороших котов существуют и хорошие крысы, но мне нет дела до того, как вы выразились; довольно того, что вы меня поняли.

- Понял, насквозь понял, ответил Дон-Кихот, и очень хорошо вижу, куда ты метишь стрелами твоих безчисленных пословиц. Но, слушай, Санчо: я бы охотно назначил тебе жалованье, еслиб прочел в какой-нибудь рыцарской книге хотя бы намек на то, что оруженосцы странствующих рыцарей получали жалованье от своих господ, помесячно, или по другим срокам; но зная, чуть не наизусть, все, или, по крайней мере, большую часть рыцарских историй, я не припомню ни одного примера, чтобы оруженосцы получали от рыцарей жалованье. Они служили даром, и в ту минуту, когда меньше всего ожидали, были награждены, - если только судьба благоприятствовала их господам, - островом, или чем-нибудь в этом роде, а в крайнем случае поместьем с каким-нибудь титулом. Санчо! если тебе угодно служить у меня, довольствуясь этими надеждами, я буду очень рад, но если ты думаешь, что из-за твоего каприза я решусь изменять временем освященные обычаи странствующих рыцарей, тогда, прошу извинить меня, я обойдусь и без тебя. Ступай же, мой друг и передай Терезе: угодно ей, чтобы ты служил мне даром, то, повторяю, я буду очень рад; если нет, в таком случае мы останемся друзьями по прежнему, но только знай, Санчо, пока будет на голубятне корм, она не останется без голубей, и лучше хорошая надежда, чем плохая действительность. Говорю так, чтобы показать тебе, что я не хуже твоего могу говорить пословицами. Друг мой! вот тебе мое последнее слово: если ты не хочешь служить мне даром, преследуя со мною одну и ту же цель; оставайся себе с Богом, я легко найду оруженосца более ревностного, послушного, ловкого и при том не такого болтуна, как ты.

Перед этим решением Дон-Кихота сердце Санчо онемело и туманом покрылись глаза его, до сих пор он был убежден, что господин его, за все богатства мира, не решится отправиться без него в новые странствования. Когда оруженосец стоял в задумчивой нерешимости, в кабинет рыцаря вошел Самсон Караско, с племянницей и экономкой; им интересно было узнать, как и чем бакалавр успеет отклонить Дон-Кихота от его намерения искать новых приключений. Самсон подошел к рыцарю с сдержанной насмешкой на губах и, поцеловав его, как в первый раз, сказал ему громозвучным голосом:

- О, цвет странствующих рыцарей, лучезарное светило воинов, гордость и слава народа испанскаго! да соблаговолит Господь, дабы лицо и лица, задумавшие воспрепятствовать твоему третьему выезду, сами не нашли выхода из лабиринта своих желаний и никогда не насладились тем, чего они наиболее желают. Обратясь, затем, в экономке, он сказал ей: вы можете обойтись теперь без молитвы святой Аполины, ибо я узнал, что, по неизменной воле небес, рыцарь Дон-Кихот должен привести в исполнение свои высокие намерения. Тяжелым камнем обременил бы и мою совесть, если-бы не напомнил ему необходимости прекратить эту бездейственную жизнь и вновь явить миру силу его бесстрашной руки и бесконечную благость его непоколебимой души. Да не лишает он долее своим бездействием последней надежды несчастных, гонимых и сирых; да не лишает помощи девушек, вдов и замужних женщин. да не лишает он всех нас - благ, проливаемых странствующим рыцарством. Отправляйтесь же, славный рыцарь Дон-Кихот! чем скорее, тем лучше; и если вашим благородным порывам представится какая-нибудь задержка, то помните, что здесь есть человек готовый служить вам жизнью и своим достоянием, и считавший бы себя счастливейшим смертным, еслиб мог быть вашим оруженосцем.

Услышав это, Дон-Кихот сказал Санчо: "Не говорил ли я тебе, Санчо, что мне не трудно найти оруженосца? Видишь ли ты, кто соглашается быть им? никто иной, как бакалавр Самсон Караско, радость и неистощимый увеселитель университетских галерей Саламанки, умный, ловкий, искусный, тихий, осторожный, терпеливо переносящий голод и жажду, холод и жар, словом, обладающий всеми достоинствами, необходимыми оруженосцу странствующего рыцари. Но прогневлю ли я Бога, разбив хранилище науки, низвергнув столб письменности и вырвав пальму изящных искуств из личной моей выгоды? Нет, пусть новый Самсон остается в своей отчизне и, украшая ее, пусть украшает седины своего престарелаго отца. Я же удовольствуюсь первым попавшимся мне под руку оруженосцем, потому что Санчо не хочет быть им.

- Нет, нет, хочу, воскликнул Санчо, с глазами, полными слез; пусть не скажут обо мне, что я заплатил неблагодарностью моему господину за его хлеб. Слава Богу, ни я, ни дед, ни отец мой не славились этим пороком, это скажет вся наша деревня. К тому же, я вижу из ваших действий и слов, что вы желаете мне добра, и если я просил вас назначить мне жалованье, то сделал это единственно в угоду моей жене, которая если вобьет себе что в голову, то станет высасывать из вас все соки, пока не настоит на своем. - Но женщина пусть останется женщиной, а мужчина должен быть мужчиной, и я хочу быть им в моем доме, как и везде, не смотря ни на кого и ни на что. Приготовьте же, господин мой, ваше завещание, и затем без замедления двинемся в путь, не тяготя более совести господина бакалавра, которая заставляет его, как говорит он, торопить вашу милость пуститься в третий раз странствовать по белому свету. Я же предлагаю вам мои услуги в качестве оруженосца, и обещаю служить ревностно, честно и никак не хуже, если только не лучше всех бывших и будущих оруженосцев странствующих рыцарей.

Бакалавр, услышав речь Санчо, чуть не остолбенел от удивления; хотя он и прочел первую часть истории Дон-Кихота, он, однако, не воображал, чтобы оруженосец наш был так же мил в действительности, как в книге. Последняя речь Санчо убедила его в этой истине, и он стал глядеть на него, как на славнейшего безумца своего века. Он даже пробормотал себе под нос, что мир не видел еще сумазбродов, подобных знакомому нам рыцарю и его оруженосцу.

Дело кончилось тем, что Санчо и Дон-Кихот обнялись и расстались искренними друзьями, готовясь, согласно совету ставшего их оракулом Караско, выехать чрез три дни. Этим временем можно было запастись всем необходимым к отъезду и достать щит с забралом, который Дон-Кихот хотел иметь во что бы то ни стало, и который Караско обещал достать ему у одного из своих друзей.

Как описать проклятия, которыми осыпали бакалавра племянница и экономка? Оне рвали на себе волосы, царапали лицо, и рыдали, подобно наемным плакуньям на похоронах, так безнадежно, как будто Дон-Кихот отправлялся не на поиск приключений, а на поиск свой могилы. Затаенная мысль, побудившая Караско уговорить Дон-Кихота пуститься в третье странствование и одобренная священником и цирюльником, с которыми бакалавр предварительно посоветовался, скажется впоследствии.

Впродолжение трех дней, оставшихся до отъезда, Дон-Кихот и Санчо позаботились запастись всем, что казалось им необходимым для предстоящих странствований; после чего Санчо, успокоив жену, а Дон-Кихот - племянницу и экономку, ускользнули в один прекрасный вечер из дому никем не замеченные, кроме Караско, желавшего проводить их полверсты. В этот раз они направились по дороге к Тобозо, Дон-Кихот на славном Россинанте, а Санчо на знакомом нам осле. Оруженосец запасся котомкой с съестными припасами и кошельком, туго набитым деньгами, который рыцарь вручил ему на всякий непредвиденный случай. При прощании, Караско обнял Дон-Кихота и умолял уведомлять его о своих удачах и неудачах. Рыцарь обещал исполнить просьбу бакалавра; после чего Самсон воротился домой, а Дон-Кихот и Санчо отправились в Тобозо.

Глава VIII.

Да будет благословенно имя всемощного Аллаха, восклицает Сид Гамед-Бененгели в начале восьмой главы своего. повествования. Да будет благословенно имя Аллаха, трижды восклицает он; после чего начинает настоящую главу прославлением имени Господа потому, что читатель видит Санчо и Дон-Кихота на дороге к новым приключениям, готовясь быть вскоре свидетелем новых подвигов славного рыцаря и новых речей его оруженосца. Историк просит читателей забыть прежния похождения знаменитого гидальго, чтобы тем внимательнее следить за теми, которые готовится он совершить теперь, начиная их по дороге в Тобозо, подобно тому как прежние начал он за тонтиельской долине. И, говоря беспристрастно, то о чем просит историк - ничто, в сравнении с тем, что он обещает.

Едва удалился Караско и наши искатели приключений увидели себя наедине, как Россинант начал ржать, а осел реветь; рыцарь и оруженосец сочли это хорошим предзнаменованием. Рев осла был, однако, сильнее и продолжительнее ржания коня, из чего Санчо заключил, что ему предстоит большая удача, чем его господину; основывая это предположение на какой то неведомой нам, но как нужно думать, ведомой ему астрологии. История передает, что если ему случалось, вышедши из дому оступиться или упасть, он всегда сожалел о своем выходе, говоря, что из падения и неловкого шагу нельзя извлечь других выгод, кроме возможности сломать себе шею, или разорвать платье; и как ни был он прост, но в этом отношении, нельзя не согласиться, суждения его не слишком удалялись от истины.

- Друг мой! говорил между тем Дон-Кихот; чем дольше мы едем, тем мрачнее становится ночь, и скоро, я думаю, она станет так темна, что мы не раньше зари увидим Тобозо, куда я решился заехать, прежде чем вдаться в какое-либо приключение, чтобы испросить благословение несравненной Дульцинеи. Хранимый им, я надеюсь, и не только надеюсь, но твердо уверен в том, что восторжествую над величайшей опасностию в мире, ибо ничто не укрепляет так сильно мужество рыцарей, как благосклонность, оказываемая им их дамами.

- Я тоже думаю, отвечал Санчо, но только сомневаюсь, удается ли вам увидеться и переговорить с вашей дамой в таком месте, где бы вы могли получить её благословение; если только она не благословит вас из-за плетня скотного двора, за которым я видел ее в то время, как доставил ей письмо с известием о сумазбродствах ваших в ущелиях Сиерры Моренны.

- Плетем скотного двора? воскликнул Дон-Кихот; Санчо! неужели ты, в самом деле, вообразил себе, что ты видел за плетнем эту звезду, блеск и красоту которой никто не в силах достойно восхвалить. Ты ошибаешься, мой друг; ты не мог видеть ее иначе, как на галерее, или на балконе какого-нибудь величественного дворца.

- Очень может быть, но только мне эти галереи показались плетнем скотного двора.

- Во всяком случае едем; мне нужно только увидеть ее, и все равно откуда бы не упал на меня лучь её красоты - из-за плетня ли скотного двора, с балкона или из-за решетки сада - он всюду укрепит мою душу и озарит мой рассудок так, что никто с той минуты не сравнится со мною мужеством и умом.

- Клянусь вам, отвечал Санчо, что когда предо мной предстало солнце вашей Дульцинеи, оно не могло озарить своими лучами ничьих глаз. Впрочем, быть может, это произошло оттого, что провеевая в то время, как я вам докладывал, рожь, она затмевалась, как тучею, густым столбом пыли, образовывавшемся при этой работе.

- Санчо! Ужели ты до сих пор стоишь на своем и думаешь, что Дульцинеи провеевала рожь, когда ты знаешь, как недостойно её это занятие. Неужели ты забыл стихи нашего великого поэта, рисующия нежные работы тех четырех нимф, которые из глубины хрустальных вод своих часто выплывали на верх и на зеленых лугах садились работать над дорогими материями, сотканными из шелку, золота и жемчугу? Над подобною работою, Санчо, ты должен был застать и Дульцинею, если только какой-нибудь враг мой волшебник, из-зависти во мне, не ввел тебя в заблуждение, переменив её вид. И кстати сказать, я очень беспокоюсь о том, не написна ли эта отпечатанная уже история моих дел - одним из этих неверных и не переполнена ли она вследствие того ложью, перемешанной с небольшой частицею правды. О зависть! воскликнул он. О, источник всех земных бед! О червь, неустанно гложущий всякую доблесть. Все другие пороки ведут нас в какому-нибудь наслаждению, но зависть влечет за собою только месть, раздор и злодеяния.

- Вот, вот именно, что я думаю, прервал Санчо; и меня, готов биться об заклад, должно быть так отделали в этой книге, что моя добрая слава пошатывается в ней, как сломанная повозка. И однако, клянусь душой Пансо, я во всю мою жизнь не сказал дурного слова ни про одного волшебника; к тому же я так беден, что не мог, кажется, возбудить зависти в себе ни в ком. Все, в чем можно упрекнуть меня, - это разве в неумении держать на привязи свой язык, и если рассудить, что я не так зол как прост, что я свято верую во все, во что велит веровать ваша святая римско-католическая церковь, что я заклятый враг жидов, то этого кажется довольно для того, чтобы историки ваши щадили меня в своих писаниях. А впрочем, пусть они пишут что угодно: бедняком был я, бедняком остался; ничего не выиграл, ничего не проиграл, и об этой книге, переходящей из рук в руки, в которую я попал, я, правду сказать, столько же забочусь, как о сгнившей фиге.

- Санчо! слова твои напомнили мне историю одного современного нам поэта. В сатире своей на придворных дам он не упомянул об одной, против которой не дерзнул открыто возстать. Разсерженная таким невниманием, дама эта побежала к поэту и просила пополнить пробел в его сатире, грозя ему в противном случае страшно отомстить. Сатирик поспешил исполнить её желание и отделал ее так, как не отделали бы ее языки тысячи дуэний. Дама осталась этим очень довольна, потому что приобрела известность, хотя и бесславную. Нельзя не припомнить тут кстати и того пастуха, который с единственной целью обезсмертить свое имя, сжег причисленный к семи чудесам света знаменитый храм Дианы Эфееской, и что-ж? не смотря на все усилия скрыть его имя и тем помешать снедавшему его желанию обезсмертить себя, - мы знаем, что он звался Геростратом.

Нечто в этом же роде я сообщу тебе, рассказав происшествие с славным императором нашим, Карлом пятым. Однажды он пожелал осмотреть в Риме Пантеон Агриппы, этот некогда знаменитый храм всех богов, а ныне храм всех святых; здание наилучше сохранившееся из всех памятников языческого Рима, и красноречивее других свидетельствующее о величии и могуществе его строителей. Он устроен в виде купола, и хотя свет падает в него только чрез полукруглое отверстие на самой вершине его, тем не менее он освещается так ярко, что можно думать, будто свет входит в него беспрепятственно со всех сторон. В это-то отверстие августейший посетитель обозревал пантеон, вместе с одним молодым римлянином, обратившим внимание императора на все замечательные частности этого чудного здания. Когда император удалялся уже с своего места, проводчик неожиданно сказал ему: "государь! я не могу скрыть от вашего величества странной мысли, тревожившей меня нее время, как вы стояли у этого отверстия. Мне все хотелось столкнуть вас вниз и вашею смертью обезсмертить себя". "Не могу не поблагодарить вас за неисполнение вашего желания", ответил император, "и чтобы впредь не вводить вас во искушение, запрещаю вам отныне на всегда быть там, где буду я". С последним словом император очень любезно простился с своим проводником. Все это показывает, Санчо, как сильно в человеке желание заставить говорить о себе. Как ты думаешь, из-за чего Гораций Коклекс, обремененный оружием, кинулся с высокого моста в Тибр? Что побудило Муция Сцеволу сжигать руку свою на раскаленном железе? Что воодушевило Курция низвергнуться в огненную бездну, внезапно развергшуюся пред ним среди вечного города? почему Цезарь перешел чрез Рубикон, после стольких зловещих предзнаменований? И, наконец, в наши дни, что устремило Кортеца с горстью храбрецов на завоевание нового света? что побудило их отодвинуть от берега свои корабли и отнять у себя средства к отступлению? Всеми ими двигала жажда известности, жажда той частицы земного бессмертия, которой заслуживают их величественные дела. Но мы, христиане - католики и странствующие рыцари, мы должны скорее трудиться для славы вечной, уготованной вам в обители небесной, нежели для той преходящей известности, которая умрет вместе с этим миром. Подчиним же, Санчо, наши деяния слову той религии, в лоне которой мы имеем счастие пребывать; и убивая великанов, смирим нашу гордость, зависть победим великодушием, гнев спокойствием и хладнокровием, жадность воздержанием, сон - легкой пищей и настойчивым бодрствованием, наконец страсти верностью, которой мы обязаны избранным нами дамам. Восторжествуем над леностью, объезжая четыре части света, и отыскивая случаи, могущие соделать нас не только истинными христианами, но вместе и славными рыцарями. Вот, Санчо, ступени, по которым можно и должно достигать неумирающей славы.

- Все это я понимаю очень хорошо, отвечал Санчо, но сделайте одолжение, разъясните мне одно тревожащее меня сомнение.

- Открой мне его, и я отвечу тебе, как могу, сказал Дон-Кихот.

- Скажите мне, где теперь эти Июли, и Августы и другие названные вами рыцари? спросил Санчо.

- Язычники, без сомнения, в аду, а христиане, если они вели на земле праведную жизнь, находятся в раю или в чистилище.

- Ладно, но скажите еще, продолжал Санчо, над прахом этих важных лиц теплятся ли никогда непогасаемые серебряные лампады? гроба, в которых схоронены тела их, украшены ли парчами и восковыми изображениями костылей, голов, ног и рук? и если не этим, то скажите, чем они украшены?

- Тела язычников, отвечал Дон-Кихот, почиют большею частию в величественных храмах; так, прах Юлия Цезаря хранится в Риме под гигантской каменной пирамидой, ныне называемой башнею Святого Петра. Гроб, обширный, как деревня, называвшийся некогда moles hadriani, а ныне - замком Святого Ангела, скрывает в себе останки императора Адриана. Царица Артемизия схоронила своего супруга в гробнице таких размеров и такой утонченной отделки, что ее сопричли к семи чудесам света; но ни одна из этих величественных гробниц, ни много других им подобных никогда не были украшаемы парчами, или чем-нибудь другим, приличным только гробницам святых.

- Теперь, скажите мне, господин мой, что предпочли бы вы: убить великана или воскресить мертваго?

Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 1 часть., читать текст

См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :