Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 9 часть.»

"Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 9 часть."

Вполне уверенная, что Дон-Кихот подаст руку дочери хозяина, Мариторна побежала в конюшню, взяла там недоуздок осла Санчо и вернулась с ним на сеновал в ту самую минуту, когда Дон-Кихот, приподнявшись, во весь рост, на седле, протянул руку к решетчатому окну, у которого стояла, как он воображал, плененная им красавица.

- Нате, берите эту руку, или скорее этого палача всех злодеев, сказал он, протягивая руку; берите эту руку, которой не касалась еще рука ни одной женщины, даже той, которая владеет всем моим существом. Даю вам ее не для поцалуев, но чтобы вы взглянули на плотность её нерв, на ширину вен и расположение мускулов; судите по ним, какова должна быть сила этой руки.

- Это мы увидим, сказала Мариторна, и сделавши из недоуздка узел, охватила им кисть Дон-Кихота, крепко привязавши другой конец недоуздка к засову, которым запиралась дверь сеновала.

Дон-Кихот скоро почувствовал жестокость веревки. "Прекрасная дама", сказал он, "вы скорее царапаете, чем ласкаете мою руку; не обходитесь с ней так сурово, она неповинна в том, что причинила вам не моя воля. Отмщая мне, к чему изливать всю силу вашего негодованья на такую незначительную часть моей особы, как эта рука. Подумайте, что-тот, кто любит так нежно, не мстит так жестоко". Всех этих фраз Дон-Кихота, к не счастию, никто не слыхал, потому что как только Мариторна привязала его, в ту же минуту обе девушки, умирая со смеху, убежали с сеновала, оставив несчастного рыцаря в ловушке, из которой ему не было никакой возможности освободиться. Он стоял, как мы уже говорили, вытянувшись во весь рост, на спине Россинанта, с рукой протянутой в окошечку и привязанной в засову двери сеновала; и страшно беспокоился он, чтобы не двинулся как-нибудь конь, и не оставил его в висячем положении. Несчастный рыцарь не смел сделать ни малейшего движения, хотя спокойный характер Россинанта ручался за то, что он он готов простоять неподвижно весь век. Когда наконец Дон-Кихот понял, что он просто на просто привязан, и что дамы исчезли, он вообразил, что опять находится под влиянием какого то очарования, как в прошлый раз, когда его избил в этом самом замке очарованный мавр. И он проклинал, втихомолку, свое неблагоразумие: проклинал себя за то, что решился приехать во второй раз в тот замок, в котором он испытал уже раз столько неприятностей, тем более, что у странствующих рыцарей постановлено правилом: если какое-нибудь предприятие раз не удалось, это значит, что исполнить его предназначено другому рыцарю, и во второй раз никто не обязан браться за такое дело, в котором однажды он не имел успеха. Дон-Кихот потянул было в себе руку, желая испытать, не в состоянии ли он будет освободить ее, но, в несчастию, она была так хорошо привязана, что все попытки освободить ее оставались напрасны; он, впрочем, дергал руку немного осторожно, боясь, чтобы этим временем не двинулся Россинант. И при всем своем желании сесть на седло, несчастный рыцарь принужден был стоять на нем. В эту то минуту пожелал он обладать мечем Амадиса, разрушавшем всякое очарование; в эту то минуту проклинал он звезду свою, думая о той ужасной потере, которую станет испытывать вселенная тем временем, как он будет оставаться очарованным (он совершенно убежден был, что уж он очаровав), в эту то минуту он, более чем когда-нибудь, вспомнил о своей возлюбленной даме Дульцинее Тобозской; в эту то минуту кликнул он своего верного оруженосца Санчо-Пансо, сладко храпевшего, забывши все на свете, на вьюке своего осла; в эту то минуту призывал он помочь ему мудрецов Алкифоа и Лирганда и добрую подругу свою Урганду. Но увы! ничего не помогло, и утро застало его в таком грустном, таком безнадежном положении, что он мычал как бык, потерявши всякую надежду на то, чтобы день пособил его несчастию. Он считал уже себя очарованным навсегда, и думал, что недвижимо будет стоять он теперь с конем своим, не кушая, не засыпая, не освежаясь ни одним глотком воды, пока не превратится злое влияние звезд, или пока не разочарует его другой, более мудрый волшебник.

Но он ошибся в своих предположениях. Рано утром в корчме подъехали четыре видных, хорошо одетых всадника, с карабинами, привязанными в седлам, и принялись сильно стучать в запертые ворота. Увидев их, Дон-Кихот громким голосом закричал им с того места, на котором продолжал стоять на страже:

- Рыцари, или оруженосцы, или кто бы вы ни были: не стучите в ворота этого замка, там все спят теперь; к тому же крепостей никогда не отворяют прежде, чем успеет солнце осветить всю землю. Удалитесь же и подождите где-нибудь до утра, тогда мы увидим, следует ли вам отворить ворота, или нет.

- Какого чорта замок, или крепость, вы тут нашли, станем мы дожидаться, ответил ему один из всадников. Если вы хозяин этой корчмы, так велите отворить ворота; мы накормим здесь только лошадей, и поедем дальше, потому что спешим.

- Рыцарь! неужели я похож на хозяина корчмы? спросил Дон-Кихот.

- Право не знаю, на что вы похожи; знаю только, что вы городите чушь, называя эту корчму замком.

- Это замок, сказал Дон-Кихот, и один из лучших здесь; в нем почивают теперь особы, носившие скипетр в руках и ворону на голове.

- Лучше бы вы сказали на оборот, заметил путешественник: скипетр на голове и корону в руках. Должно быть комедианты остановились здесь, у них короны и скипетры вещь очень обыкновенная; коронованные же лица, не думаю, чтобы остановились в таких грязных корчмах.

- Вы, как видно, понятия не имеете о тех приключениях, которые так часто случаются с странствующими рыцарями, отвечал Дон-Кихот.

Утомившись слушать Дон-Кихота, всадники принялись снова стучать в ворота, и на этот раз так беспощадно, что все в корчме проснулись и хозяин вышед спросить, кто это стучит?

В эту минуту один из коней приезжих всадников подошел приласкаться к Россинанту; и как ни грустен был, повидимому. Россинант, стоя неподвижно, с опущенными ушами, и поддерживая, вытянувшагося, во весь рост, господина своего, он все же был из мяса и крови, хотя и казалось, что из дерева, и не мог не ответить на ласки, так любовно подошедшего к нему коня. Но как только он двинулся с места, ноги Дон-Кихота съехали с седла, и рыцарь повалился бы на землю, еслиб не был привязан. В эту минуту он почувствовал такую страшную боль, как будто ему отрезывали или отрывали руку, и он повис на воздухе, почти касаясь, на беду свою, травы; мы сказали на беду свою, потому что Дон-Кихот увеличивал свои страдания, вытягиваясь изо всех сил, чтобы стать на землю, бывшую у него почти под ногами. Так несчастные, терзаемые пыткой под блоком, сами увеличивают свои мучения, обманываемые надеждой коснуться земли.

Глава XLIV.

Услышав пронзительные крики Дон-Кихота, испуганный хозяин, отворив ворота, вышел узнать, кто это так страшно кричит. Мариторна же, догадавшись в чем дело, скрытно побежала на сеновал, отвязала там руку Дон-Кихота, и рыцарь упал на землю в глазах хозяина и путешественников, подошедших к нему с вопросом, что заставило его так страшно кричать? Ничего не отвечая на это, Дон-Кихот снял с руки недоуздок, вскочил на Россинанта, прикрылся щитом, укрепив в руке копье, отъехал на некоторое расстояние, чтобы выиграть пространство, и возвратившись легким галопом назад, сказал хозяину и всадникам: "кто скажет, что я был очарован, тому я, с позволения принцессы Миномикон, видаю перчатку и вызываю его на бой".

Услышав это, всадники пришли в невыразимое изумление, но хозяин объяснил им в чем дело, сказавши, это такой Дон-Кихот, и что удивляться ему нечего, потому что он не в своем уме.

Всадники спросили после того хозяина: не остановился ли у него в корчме юноша лет пятнадцати, или шестнадцати, одетый как погонщик, описавши при этом рост, лицо и другие признаки юноши, влюбленного в Дону-Клару. Хозяин ответил, что корчма теперь битком набита всяким народом, и он решительно не обратил внимания, есть ли здесь такой юноша, или нет. "Он здесь", воскликнул, в эту минуту, один из всадников, заметив карету аудитора: "без всякого сомнения здесь; вот та карета, за которой он, как говорят, идет следом. Пускай же один из нас останется здесь", продолжал он, "а остальные отправятся искать его. Да одному не мешает караулить и вокруг корчмы, чтобы не позволить ему убежать через забор".

"Мы это и сделаем", отвечал другой всадник; после чего двое вошли на двор, третий остался у ворот, а четвертый пошел обходить кругом дома. Хозяин не понимал, в чему все это делается, хотя и догадался, что всадники отыскивают того юношу, о котором они спрашивали.

Между тем наступил день и разбудил вместе с криком Дон-Кихота ночевавшее в корчме общество, и раньше всех взволнованную Клару и Доротею. Оне не могли сомкнуть глаз; одна, зная, что так близко от неё находится любимый ею юноша, другая, сгарая нетерпением увидеть его. Дон-Кихот же не помнил себя от гнева и досады, видя, что никто не отвечает на его вызов и не обращает на него никакого внимания; и если бы законы рыцарства позволяли рыцарю вступить в бой, давши слово не пускаться ни в какое приключение до тех пор, пока не исполнит того, которое он поклялся привести к концу, то Дон-Кихот, без сомнения, напал бы на всех этих всадников, и заставил-бы их, волей не волей, ответить на его вызов. Но так как ему нельзя было пуститься в другое приключение, прежде возстановления на троне принцессы Миномикон, поэтому он вынужден был молчать, и ожидать, сложа руки, чем кончатся делавшиеся на глазах его распоряжения всадников. Один из них скоро нашел своего господина, спавшего рядом с настоящим погонщиком, не думая о том, что его ищут, и в особенности о том, что его отъищут. "Господин дон-Луи," сказал он юноше, взявши его тихонько за руку, "а, господин дон-Луи; должно быть вы одеты теперь совсем как следует такому господину, как вы, и постель то ваша как раз такая, на какой следовало бы спать молодому господину, окруженному дома такими нежными заботами своей матери". Юноша протер свои заспанные глаза и взглянув со вниманием на того, это разбудил его, узнал в нем слугу своего отца; эта неожиданная встреча так поразила его, что он несколько минут не мог проговорить ни слова. "Вам остается теперь, господин Дон-Луи", продолжал между тем слуга, "покориться судьбе и отправиться домой, если вашей милости не угодно, чтобы господин мой, ваш отец, отправился на тот свет, потому что горесть, испытываемая им в разлуке с вами, сведет его во гроб".

- Но каким образом узнал мой отец, куда я отправился и в каком платье? спросил Дон-Луи.

- Таким образом, отвечал слуга, что один студент, которому вы изволили открыть ваше намерение, тронутый скорбью, овладевшею вашим отцом, когда он не находил вас более в своем доме, рассказал ему обо всем. Тогда господин наш поспешил послать в погоню за вами четырех слуг, и мы, как видите, все четверо здесь, в вашим услугам, довольные, как нельзя более, тем, что можем отвести вас туда, где так нежно вас любят.

- Это будет зависеть от моего желания, или от велений неба - отвечал Дон-Луи.

- Ваша милость, сказал слуга, что может повелеть небо, и что остается пожелать вам, если не возвратиться домой; ничего другаго сделать вы не' можете.

Слыша этот разговор, молодой погонщик, лежавший возле Дон-Луи, встал с своего места и поспешил рассказать обо всем дон-Фернанду, Карденио и другим лицам, которые встали уже и одевались. Погонщик сказал, что неизвестный человек называет спавшего на дворе юношу дон, и хочет отвести его домой, а юноша несоглашается. Все, слышавшие восхитительный голос, которым небо одарило мнимого погонщика, пожелали узнать, что это за таинственный юноша, и в случае чего решились даже защитить его от насилия слуг; с этим намерением мужчины отправились туда где находились увещевавший слуга и споривший с ним господин.

В эту самую минуту, из комнаты своей вышла и Доротея вместе с взволнованной Кларой. Отведши в сторону Карденио, Доротея коротко передала ему историю любви певца и Клары, а Карденио сказал ей, в свою очередь, что за певцом приехали теперь, посланные отцом его, слуги; это известие до того испугало слышавшую Карденио Клару, что она упала бы на пол, еслиб Доротея не поддержала ее. Карденио попросил Доротею увести Клару в её комнату. обещая уладить это дело. В комнату между тем вошел Дон-Луи в сопровождении своих слуг. Они уговаривали юношу возвратиться домой без замедления и утешить огорченного отца. Дон-Луи отвечал, что сделать этого никаким образом не может. пока не окончит чего то такого, что касается его жизни, чести и души. Слуги решились намекнуть ему, что в крайнем случае, они увезут его силою. "Но только мертвым" ответил юноша. "Как бы вы меня ни отвозили, но повторяю вам: вы отвезете только труп мой". Спор этот привлек внимание аудитора, дон-Фернанда, товарищей его, Карденио, священника, цирюльника и Дон-Кихота. нашедшего, что ему не к чему долее сторожить замок. Карденио, звавший уже историю мнимого погонщика, спросил слуг, зачем они хотят увести его? Затем, чтобы возвратить в жизни отца этого благородного господина, отвечали слуги; он умирает с горя, не находя своего сына.

- К чему говорить о моих делах, сказал Дон-Луи. Я свободен, захочу ворочусь, не захочу, так никто не отвезет меня насильно.

- Ваша милость! рассудок должен отвезти вас, сказал ему один из слуг, и если вам не угодно слушать, так мы должны слушать его, чтобы исполнить поручение, с которым мы посланы, и которое исполнить мы обязаны.

- Скажите обстоятельно, в чем дело? вмешался неожиданно аудитор. Один из слуг, узнавши в нем соседа своего господина, поспешил ответить: "ваша милость, господин аудитор, разве вы не изволите узнать их милость, этого молодого господина, ведь они сын соседа вашей милости, и изволили, в этом, как сами изволите видеть, неприличном для такого знатного господина платье, убежать из дому." Вглядевшись внимательно в мнимого погонщика, аудитор узнал дон-Луи, и взяв его за руки воскликнул: "Боже, какое ребячество, Дон-Луи! скажите, пожалуйста, что могло заставить вас уйти от вашего отца в таком, недостойном вас, платье?" Влюбленный юноша ничего не мог ответить аудитору, и только почувствовал что из глаз его готовы брызнуть слезы. Взявши под руку юношу, аудитор отвел его в сторону, чтобы узнать причину его побега, сказавши в тоже время слугам, чтобы они оставались спокойными, потому что он уладит дело. Пока аудитор занят был с Дон-Луи, у ворот послышались страшные крики. Дело в том, что два молодца, ночевавшие в корчме, видя, что там все заняты теперь мнимым погонщиком, задумали удрать, ничего не заплативши. Но хозяин, обращавший больше внимания на свои, чем за чужия дела, остановил этих господ у ворот и потребовал денег, ругнув их при этом так безцеремонно за их плутовское намерение, что те не вытерпели и ответили ему кулаками, принудившими несчастного хозяина крикнуть: "караул". Вся надежда оставалась за Дон-Кихота; к нему первому обратилась дочь хозяина в минуту опасности. "Защитите, ради Бога данной вам силы, защитите, господин рыцарь, моего несчастного отца", сказала она Дон-Кихоту, "его совсем избили два злодея". С убийственным хладнокровием ответил ей Дон-Кихот: "прекрасная дама! я не могу, в настоящую минуту, исполнить вашей просьбы, потому что не смею пускаться ни в какое другое приключение, пока не приведу к концу того, которому я поклялся посвятить все мои силы. Но я сделаю для вас все, что могу. Прежде всего я попрошу вас отправиться, как можно скорее, к вашему отцу и сказать ему, чтобы он всеми силами выдерживал битву и не позволил врагам победить себя. Я же отправлюсь, тем временем, к принцессе Микомикон, и испрошу у неё дозволения помочь вашему отцу, если оно будет дано мне, в таком случае, верьте мне, я сумею воспользоваться им".

- О, горе мне, воскликнула находившаеся тут же Мариторна, прежде чем ваша милость получите это позволение, господин мой будет уж на том свете.

- В таком случае, сударыня, потрудитесь достать мне его, сказал Дон-Кихот; иначе я ничего не могу сделать, но повторяю вам, если я получу это позволение, в таком случае, что за беда, будет ли господин ваш на том или на этом свете, я возвращу его, если понадобится, и из того света, на перекор этому, или по крайней мере, так накажу его убийц, что вы будете вполне отмщены". Не сказав более ни слова, он отправился в Доротее и преклонил пред нею колени, испрашивая у её величия, в рыцарских и странствующих выражениях, позволения помочь управляющему замком, находящемуся в страшной опасности. Принцесса от всего сердца дала ему это разрешение, и Дон-Кихот, прикрывшись щитом, поспешил с обнаженным мечом в воротам, возле которых два молодца расправлялись с хозяином. Но когда рыцарь подошел в месту расправы, он вдруг отшатнулся назад, и оставался недвижимым, не смотря на упреки хозяйки и Мариторны, спрашивавших, что останавливает его, почему он не спешит помочь мужу одной и хозяину другой.

"Что останавливает?" сказал Дон-Кихот; "то, что я не смею, как рыцарь, обнажить меча против простых людей; это дело моего оруженосца. Позовите его, он расправится с этою сволочью и отмстит ей за нанесенное вам оскорбление."

Такого то рода сцена происходила у ворот. На несчастного хозяина сыпались там кулаки, приводившие в ужас хозяйку, дочь её и Мариторну, проклинавших малодушие Дон-Кихота и те ужасные минуты, которые переживал их муж, хозяин и отец. Но оставим их в этом положении. К ним, без сомнения, это-нибудь явится на помощь, а если нет, тем хуже для того, это суется в воду, не спросившись броду, пускай же он страдает и молчит. Отойдем теперь шагов пятьдесят назад и узнаем, что отвечал аудитору Дон-Луи. Заливаясь слезами и так сильно сжимая руки аудитора, как будто на сердце юноши лежал тяжелый камень, Дон-Луи говорил отцу Клары: "могу вам только сказать, что в тот день, когда небо велело, а наше соседство позволило мне увидеть дочь вашу и мою владычицу Дону-Клару, с тех пор я стал её рабом, и если с вашей стороны я не встречу противодействия, то сегодня же ваша дочь будет моей женой. Для нее я покинул дом мой, отца, для нее оделся в это платье, и пустился за ней следом всюду, куда бы вы не увезли ее, подобно стреле, стремящейся в цели, и моряку следующему за полярной звездой. Дочь ваша знает о моих желаниях ровно столько, сколько она могла догадаться по проливаемым мною слезам; она видела эти слезы, хоть и вдали. Вы знаете богатство и знатность моих родных, знаете, что я один сын у отца. Если этого достаточно для того, чтобы вы согласились осчастливить меня, считайте меня с этой минуты вашим сыном. И если отец мой, по своим видам, остался бы недоволен найденным мною счастьем, то возложим наши надежды на всесильное время, которое изменяет человеческую волю, как изменяет все в мире."

Дон-Луи замолчал, и аудитор был столько же удивлен трогательною и так деликатно сделанною исповедью влюбленного юноши, сколько озабочен тем, что делать ему в этом исключительном и совершенно непредвиденном случае. Он просил Дон-Луи успокоиться, сказал, что он попросит слуг не увозить его до завтра, и тем временем обдумает свое решение. Дон-Луи насильно поцаловал аудитору руку и оросил ее слезами,- это могло тронуть камень, не только сердце отца доны-Клары, сообразившего своим практическим умом, какая прекрасная партия представляется его дочери в лице дон-Луи. Он желал, однако, устроить эту свадьбу с согласия отца Луи, надеявшагося - это знал аудитор - видеть сына своего великим господином. В то время, когда с одной стороны слуги Дон-Луи терпеливо ожидали окончания разговора аудитора с их господином, а с другой состоялась мировая между хозяином и поколотившими его гостями, согласившимися, скорее благодаря умным словам Дон-Кихота, нежели бессильным угрозам Хозяина, заплатить ему то, что он требовал; - в это самое время никогда не дремлющий чорт привел в корчму того цирюльника, у которого Дон-Кихот похитил шлем Мамбрена, а Санчо збрую, обмененную впрочем на свою собственную. Отводя осла в конюшню, цирюльник увидал Санчо, который что-то починял в своем вьюке, и не успел он заметить его, как в ту же минуту схватил оруженосца за шиворот и закричал во все горло: "а, дон негодяй, теперь ты у меня в руках; отдай мне сейчас мой таз, мой вьюк и збрую, которую ты подтибрил у меня." Схваченный, так неожиданно за шиворот, и слыша, как честит его, Санчо, держа одною рукою вьюк, дал другою такого кулака цирюльнику, что окровавил ему все зубы. Цирюльник тем не менее не отступал, и, невыпуская из рук вьюка, продолжал кричать по прежнему; на крик его выбежала толпа народу. "Во имя короля и правосудия," кричал он, "этот негодяй, этот грабитель на больших дорогах хочет убить меня за то, что я отнимаю у него свое добро." - "Врешь, врешь," кричал в свою очередь Санчо, "я вовсе не грабитель на больших дорогах, а только пользуюсь добычей, оставленной моему господину Дон-Кихоту после одержанной им победы." Дон-Кихот, успевший уже появиться за месте расправы, был восхищен мужеством, выказанным его оруженосцем в нападении и обороне. Он даже счел его теперь замечательным храбрецом, и внутренно дал себе слово посвятить его в рыцари, при первом удобном случае, находя, что это звание пристанет в нему как нельзя более. Споря с Санчо цирюльник сказал: "этот вьюк принадлежит мне, также как смерть, которую должно мне небо; и так он хорошо знаком мне, как будто я сам родил его; зову в свидетели моего осла - он не позволит мне соврать. Всего лучше примерить к нему этот вьюк, и подлец я буду, если он не налезет на него как перчатка на руку. Мало того: в тот самый день, как пропал вьюк, у меня похитили совсем новенький, ни разу еще не бывший в употреблении, тазик из красной меди, стоивший мне целый ефимок. Услышав это, Дон-Кихот не в силах был долее удерживать себя. Быстро поместясь между бойцами, он разнял их, и положив вьюк на землю, чтобы все могли разглядеть его прежде, чем обнаружится истина, громким голосом воскликнул: "господа! вы ясно убедитесь сейчас, как страшно ошибается этот добряк оруженосец, называя цирюльничьим тазиком то, что было, есть и будет шлемом Мамбрена, который я отнял у него в бою, и которым владею по всей справедливости. Что же касается седла, то я в это дело не вмешиваюсь. Скажу только, что оруженосец мой попросил у меня позволения взять збрую с коня этого побежденного мною труса и надеть ее на своего осла; я позволил ему, и если теперь обыкновенное седло превратилось в вьючное, то я не могу объяснить этого иначе, как теми превращениями, которые постоянно случаются во всех происшествиях с странствующими рыцарями. В доказательство того, что я сейчас сказал, беги Санчо, и принеси сюда шлем Мамбрена, который кажется этому простяку цирюльничьим тазом.

- Нет ужь, ваша милость, отвечал Санчо, если нет у нас других доказательств, кроме шлема Мамбрена, - так будьте здоровы; этот шлем Мамбрена такой же точно цирюльничий таз, как это вьюк, а не седло

- Делай, что тебе велят, отвечал Дон-Кихот; быть может не все же наконец происходит в этом замке при посредстве очарований. Когда шлем Мамбрена был принесен, Дон-Кихот, взяв его из рук Санчо, сказал: "господа, скажите на милость, с каким лицом дерзнет утверждать этот оруженосец, будто это цирюльничий таз, а не шлем? и я клянусь тем рыцарским орденом, в котором служу, что этот шлем остался таким же, каким я взял его; я ничего не прибавил к нему и не отнял у него. - "Совершенная правда," прибавил Санчо, "с тех пор, как господин мой овладел этим шлемом, он покрывал им голову только в одной битве, когда освобождал колодников; и без этого таза-шлема ему пришлось бы очень плохо, потому что камни тогда сыпались на него как град."

Глава XLV.

- Можно ли так морочить народ, как морочат нас эти господа, уверяющие будто таз мой - не таз, а шлем Мамбрена, воскликнул цирюльник.

- А это скажет противное, перебил Дон-Кихот, того я сумею, если он рыцарь, убедить, что он лжет, а если он оруженосец, так я заставлю его почувствовать, что он солгал тысячу раз.

Синьор Николай, находившийся вместе с другими при этом интересном споре, зная насквозь Дон-Кихота, решился подлить масла в огонь и порядком посмешить публику, и с этою целью сказал другому цирюльнику: "господин цирюльник, или кто бы вы ни были, скажу я вам, что я тоже цирюльник, получивший более двадцати лет тому назад диплом на звание мастера; поэтому я очень хорошо знаю все инструменты и прочия принадлежности нашей профессии. Мало того; в молодых летах, я служил солдатом, и потому знаю также очень хорошо, что такое шлем, шишак и другие воинские атрибуты. И я не утверждаю, потому что всегда готов уступить более разумному мнению, но говорю, что этот господин держит в руках своих не только не цирюльничий таз, но что эта вещь так же похожа на таз, как белое на черное и правда на ложь; по моему, это шлем, только не целый.

- Нет, не целый, воскликнул Дон-Кихот, ему не достает целой половины.

- Вы правы, вмешался священник, понявший затаенную мысль своего друга; с ним в ту же минуту согласились Карденио, дон-Фернанд и его товарищи. Сам аудитор, если бы его не занимало в эту минуту открытие, сделанное ему Дон-Луи, помог бы, с своей стороны, шутке, но, погруженный в серьозные размышления, он не обращал никакого внимания на спор Дон-Кихота с цирюльником.

- Пресвятая Дева! воскликнул одураченный цирюльник, возможное ли дело, чтобы столько честных людей уверяли меня, будто мой тазик - шлем Мамбрена; да такая диковинка могла бы изумить весь университет со всей его ученостью. Господа, ужь ежели это шлем, а не таз, в таком случае и этот вьюк должен быть седлом.

- Мне оно кажется вьюком, отвечал Дон-Кихот; но я сказал уже, что я не мешаюсь в это дело.

- Вьюк это или седло, вмешался священник, пусть это решит господин Дон-Кихот; потому что я и все эти господа уступаем ему первенство во всем, касающемся рыцарства.

- Помилуйте, господа, ответил Дон-Кихот, со мною случились в этом замке такие странные происшествия оба раза, как я здесь останавливался, что я ничего не могу теперь утверждать положительно; здесь все делается при посредстве очарований; я убежден в этом окончательно. Прошлый раз меня страшно беспокоил прогуливающийся по этому замку очарованный мавр, а свита его тревожила в то время Санчо. Вчера вечером я висел, почти два часа, привязанный за руки, не зная ни того, как меня привязали, ни того, каким образом я свалился потом на землю. И теперь, вы хотите, чтоб я стал решителем этого запутанного спора; нет, господа, это значило бы слишком много принимать на себя. Я ответил уже на странную претензию этого господина, желавшего сделать, во что бы то ни стало, шлем Мамбрена цирюльничьим тазом, но разрешить вопрос на счет седла и сказать утвердительно: простое оно или вьючное, за это я не берусь, и считаю лучшим предоставить решение этого дела вашему здравому смыслу, господа. Как люди, не посвященные в рыцари, вы, быть может, свободны от влияния очарований, и видя в этом замке все так, как оно существует в действительности, а не так, как кажется мне, вы в состоянии будете лучше судить обо всем.

- Господин Дон-Кихот говорит как оракул, ответил дон-Фернанд, в этом никто не может усумниться, а потому нам, господа, предстоит решить, что это такое: вьюк или седло? Но чтобы сделать это как можно беспристрастнее, я вам отдам сейчас полный и верный отчет об этом спорном деле.

Тех, кто знал Дон-Кихота, комедия эта смешила до упаду, но не посвященные в тайну с изумлением видели вокруг себя сборище каких то полуумных. Особенно поражены были Дон-Луи, его слуги и случайно остановившиеся в корчме каких то три новых гостя, оказавшихся стрельцами святой Германдады. Больше всех отчаявался конечно обладатель Мамбренского шлема; таз несчастного превратился в его глазах в Мамбреновский шлем, а вьюк, чего доброго, готов превратиться в драгоценное седло.

Дон-Фернанд, среди общего смеха, спрашивал у каждого на ухо мнение о том: чем должна сделаться эта спорная драгоценность - седлом или вьюком? Спросив всех знакомых рыцаря, дон-Фернанд громко сказал: "господа, я утомился, спрашивая, поочередно, у всех мнения о том: вьюк это или седло? и все решительно сказали мне, что было бы величайшим безумием утверждать, будто это ослиный вьюк, а не седло, и притом породистого коня.

- "Одумайтесь же, добрый человек," добавил он, обратясь к цирюльнику; вы видите, что несмотря на все ваши уверения и на свидетельство вашего осла, это седло, а не ослиный вьюк, как вы утверждаете, не имея на то никаких доказательств."

- Пусть потеряю я место в раю, воскликнул несчастный цирюльник, если вы все, господа, не ошибаетесь. Ведь не пьян же я наконец, у меня во рту сегодня не было ни росинки, если не считать грехов моих. Наивность цирюльника столько же смешила зрителей, как безумство Дон-Кихота.

- Лучше всего будет, отозвался Дон-Кихот, если каждый возьмет то, что ему принадлежит, и делу конец.

- Если все это не шутка, отозвался в эту минуту один из слуг Дон-Луи, так я решительно не понимаю, как могут такие умные господа утверждать, будто это не вьюк, а это не цирюльничий таз. И я полагаю, что они, должно быть не даром хотят уверить нас, будто перед нами лежит совсем не то, что мы видим собственными глазами. Да, клянусь Богом, - при этом он громко поклялся - все люди на свете не могли бы заставить меня признать вот эту вещь чем нибудь иным, а не цирюльничьим тазом, а вот эту иным чем, а не вьюком осла.

- Может быть это вьюк ослицы, заметил священник.

- Все равно, сказал слуга; дело в том, ослиный ли это вьюк, или седло, как вы все, господа, утверждаете.

Один из стрельцов, слыша конец этого спора, не мог скрыть своей досады и громко воскликнул: это ослиный вьюк, это также верно как то, что мой отец человек, и кто станет утверждать противное, тот должен быть пьян как вино.

- А ты врешь, как мужик и болван, ответил Дон-Кихот, и не долго думая, подняв свое копье, с которым он никогда не расставался, собирался хватить им так сильно по голове стрельца, что еслиб тот не успел податься назад, то растянулся бы во весь рост. Копье разбилось, ударившись об землю, и стрельцы видя, как обращаются с их товарищем, возвысили голос во имя святой Германдады. Хозяин, принадлежавший к одному братству с стрельцами, в ту же минуту побежал за своей розгой и шпагой, и возвратившись пристроился к своим товарищам; слуги Дон-Луи окружили своего господина, боясь, чтобы он не убежал, воспользовавшись общей суматохой, цирюльник, с своей стороны, поспешил воспользоваться поднявшейся кутерьмой и схватился за свое седло, которое Санчо не выпускал из рук; Дон-Кихот обнажил меч и кинулся за стрельцов, Дон-Луи кричал своим слугам, приказывая им поспешить за помощь Дон-Кихоту, Карденио и дон-Фернанд также приняли сторону рыцаря, священник ораторствовал надрывая легкие, хозяйка кричала во все горло, дочь её вздыхала, Мариторна завывала, Лусинда перепугалась, Доротея не знала что делать, Дона-Клара упала в обморок. Цирюльник схватился за Санчо, Санчо отбивался от цирюльника, дон-Луи, которого один из слуг осмелился взять за руку, чтобы он не убежал, ответом своим в форме оплеухи, окровавил дерзкому все зубы, аудитор принял Дон-Луи под свою защиту, дон-Фернанд измерил ногами своими тело одного стрельца, хозяин кричал караул и наконец вся корчма превратилась в неумолкаемые стоны, завывания, крики, угрозы, удары мечами и кулаками, и страшную потасовку с пролитием крови.

Вдруг, среди этого хаоса, среди этой общей свалки, новая мысль поражает Дон-Кихота. Вообразив себе, что он перенесен в лагерь Аграманта, рыцарь закричал громовым голосом, от которого чуть не потряслись стены: "остановитесь! Положите оружие, успокойтесь, и выслушайте меня, если вы дорожите жизнью!" Пораженные этими громовыми звуками, все действительно остановились, и Дон-Кихот обратился в ним с такою речью: "господа, не говорил ли я вам, что этот замок очарован и населен легионами демонов. В доказательство этого я хочу, чтобы вы увидели теперь вашими собственными глазами, как перешла сюда вражда, обуревавшая лагерь Аграманта. Смотрите: здесь сражаются за обладание мечом; там за обладание конем; с одной стороны за белаго орла, с другой за шлем, словом все сражаются, не понимая друг друга. По этому прошу вас, господин аудитор, и вас, господин священник, подойдите ко мне: пусть один из вас будет королем Аграмантом, а другой королем Собрином; вы возстановите между нами мир. Клянусь Богом, мне тяжело видеть, что столько благородных людей готовы уничтожить друг друга из каких-нибудь пустяков.

Стрельцы ничего не понявшие, что ораторствовал Дон-Кихот, и сильно помятые дон-Фернандом, Карденио и их товарищами, на отрез отказались успокоится; но цирюльник согласился, потому что во время свалки ему изорвали бороду, совершенно также как и вьюк. Санчо, как покорный слуга, в ту же минуту послушал своего господина; слуги Дон-Луи также успокоились, видя, как мало толку выходит из ихних беспокойств, один хозяин настаивал на том, что нужно наказать дерзость этого полуумного, который то и дело переворачивает весь дом вверх дном. Но не смотря на все его старания, спокойствие было наконец установлено: вьюк остался седлом, таз - шлемом Мамбрена и корчма осталась замком в воображении Дон-Кихота.

Когда тревога утихла наконец, и возстановлен был всеобщий мир, благодаря вмешательству священника и аудитора, слуги дон-Луи решились, во что бы то ни стало, увезти в ту же минуту своего господина, и тем временем как Дон-Луи спорил с ними, аудитор открыл дон-Фернанду, Карденио и священнику тайну юноши и спрашивал у них совета, как ему поступить в этом случае.

Общее мнение решило, чтобы дон-Фернанд объявил слугам дон-Луи, это он такой и сказал им, что он отвезет господина их в Андалузию, к маркизу брату своему, который примет влюбленного юношу как нельзя лучше. "Теперь же, сказал дон-Фернанд слугам, господин ваш позволит скорее искрошить себя в куски, чем возвратится к отцу; это ясно как день." Узнавши, кто такой дон-Фернанд и испытав твердую решимость влюбленного юноши поставить на своем, слуги решили между собою, чтобы трое из них возвратились назад и известили обо всем отца дон-Луи, а четвертый остался бы при молодом господине в качестве слуги и зорко следил за ним до тех пор, пока не сделается известным, за что решился отец его, или пока не пришлют за ним.

Так окончательно утишена была властью Аграманта и благоразумием Собрина поднявшаеся в корчме буря. Но когда неумолимый враг согласия и мира, демон увидел себя побежденным, увидел, как мало пользы извлек он для себя, втолкнув столько народу в безвыходный, повидимому лабиринт, он решился попытать еще раз счастья, породив новые смуты и ссоры.

Стрельцы святой Германдады, узнав, с какими значительными лицами они имеют дело, и поняв, что какой бы оборот ни принял спор, на долю их выпадут только новые удары, решились положить оружие. Но, немного спустя один из них, именно тот, с которым так безцеремонно обошлись ноги дон-Фернанда, вспомнил, что между находившимися у него приказами о задержании разных преступников находился, между прочим, приказ задержать и Дон-Кихота; святая Германдада велела арестовать его за освобождение им каторжников. Санчо, как мы знаем боялся этого совершенно справедливо. Вспомнив про этот приказ, стрелец хотел сверить обозначенные в нем приметы с наружностью и фигурой Дон-Кихота. Достав из-за пазухи несколько конвертов, он нашел между ними нужную ему бумагу и стал читать ее по складам - он был не особенно бойкий чтец - поднимая при каждом слове глаза на Дон-Кихота, и сравнивая приметы, обозначенные в бумаге с наружностью рыцаря; дело было ясно, арестовать следовало именно Дон-Кихота. Положив бумаги на прежнее место и держа в одной руке нужный ему приказ, он схватил другою за горло Дон-Кихота так, что-тот не мог дохнуть.

"Помощь святой Германдаде!" громко закричал он; "я требую ее теперь серьезно; вот приказ, в котором велено задержать этого грабителя на больших дорогах". Прочитав приказ, священник убедился, что стрелец прав; приметы обозначенные в бумаге указывали на Дон-Кихота. Дон-Кихот же, не помня себя от гнева, услыхав как назвал его негодяй стрелец, схватил его обеими руками за горло, и еслиб на помощь стрельцу не явились его товарищи, то он скорее бы испустил дух, чем вырвался бы из рук разъяренного рыцаря.

Хозяин же, обязанный подать помощь своим собратиям, явился на подмогу стрельцам святой Германдады. Хозяйка увидев, что муж её вмешался в новую ссору, снова принялась кричать на весь дом и только напугала дочь и Мариторну. Прибежавши на этот крик, оне помогли хозяйке взывать о помощи в небу и ко всем гостям.

"Нет, господин мой, прав," воскликнул в тоже время Санчо; "этот замок действительно очарован, потому что ни одного часа нельзя прожить в нем мирно."

Дон-Фернанд вырвал стрельца из рук Дон-Кихота, и рознял их, в невыразимому удовольствию того и другаго, потому что они всеми силами когтей своих вцепились один в воротник, а другой прямо в горло своего противника. Стрельцы настойчиво требовали, однако, чтобы им передали Дон-Кихота, связанного по рукам и по ногам. как того требовала служба королю и святой Германдаде, во имя которых они просили помощи против этого грабителя на больших и малых дорогах. Слушая это, Дон-Кихот только презрительно улыбался, и сохраняя все свое достоинство, ограничился следующим ответом: "приблизьтесь, необразованная сволочь! приблизьтесь во мне! Возвратить свободу закованным в цепи, освободить арестантов, поднять упавших, помочь нуждающимся, облегчить страдальцев, это вы называете грабежом на больших дорогах. О, сволочь! о презренные люди, недостойные, по своему тупоумию, чтобы небо открыло вам сокровища, заключаемые в себе странствующим рыцарством; вас следуеть только заставить понять всю великость преступления, которое вы совершаете, не умея уважать присутствия, - что я говорю? тени странствующего рыцаря. Приблизьтесь, невежественные грубияны, а не слуги правосудия; приблизьтесь вы, грабящие прохожих с разрешения святой Германдады, и скажите, какой это невежда дерзнул подписать приказание арестовать такого рыцаря, как я? какой это олух оказался незнающим того, что для рыцарей не существует других судилищ, других законов, кроме их собственного меча, другаго кодекса, кроме их воли и другаго правила, кроме совершаемых ими подвигов. какой это глупец не знал, что никакая дворянская грамота не дает столько привилегий, никакой титул - такой знатности, какие даются рыцарю в тот день, когда его посвятят в рыцари, и он начинает тяжелое служение свое в ордене рыцарства. Какой рыцарь платил когда нибудь десятины, соляные, винные, таможенные, заставные, городские или речные пошлины? какой портной спрашивал у него о фасоне платья? какой управитель, принявший его в своем замке, потребовал с и его денег за ночлег? Какой король не посадил его рядом с собою за стол? какая девушка не влюбилась в него и не отдала ему с рабскою покорностью всех своих сокровищ? Наконец, какого странствующего рыцаря видели, видят и когда бы то ни было увидят, который не сумел бы дать четырехсот палок, четыремстам, дерзнувшим противиться ему, стрельцам.

Глава XLVI.

Тем временем, как говорил Дон-Кихот, священник намекал стрельцам на то, что рыцарь не в своем уме (стрельцам, впрочем, не трудно было заметить это по его действиям и словам), а потому они не обязаны исполнить приказания святой Германдады задержать Дон-Кихота, потому что, все равно, его пришлось бы отпустить потом, как полуумнаго. Но стрелец, предъявивший приказ, объявил, что не его дело рассуждать - в своем, или не в своем уме Дон-Кихот, что он обязав только исполнить приказание начальства, и что полуумного, задержанного один раз, можно триста раз отпустить потом.

"Но только, если вы теперь собираетесь задержать его," сказал священник, "так я сильно сомневаюсь, чтобы он дался вам;" и он успел, наконец, словами, а Дон-Кихот своими безумными выходками убедить стрельцов, что они были бы безумнее самого Дон-Кихота, еслиб не поняли, что это за господин такой. Стрельцы успокоились, и даже взялись быть посредниками между цирюльником и Санчо, продолжавшими еще спорить, как непримиримые враги. Стрельцам удалось, наконец, если и не вполне помирить тяжущиеся стороны, то, по крайней мере, склонить их на значительные уступки; противники согласились поменяться вьюками, оставивши при себе хомуты. За шлем же Мамбрена священник успел. скрытно он Дон-Кихота, заплатить владельцу его восемь реалов; после чего цирюльник формально отказался за себя и за своих потомков от нрав своих на этот шлем.

Покончив два важнейших, спорных дела (это были, действительно, самые важные и оживленные), оставалось уговорить слуг дом-Луи, чтобы трое из них возвратились домой, а четвертый сопровождал своего господина туда, куда намерен был отвести его дон-Фернанд. Смягчившаеся в любовникам и храбрецам фортуна помогла окончить это дело быстрее, чем можно было ожидать. Слуги дон-Луи изъявили полное согласие на сделанное им предложение, и это до того обрадовало Клару, что на лице её нельзя было не прочесть оживлявшей его радости. Зораида же, не понимая того, что делалось вокруг нея, печалилась и радовалась, смотря потому, что замечала скорбь или радость - на других лицах: в особенности же внутреннее настроение её согласовалось с выражением лица того пленника капитана, с которого она не сводила глаз, сливаясь с ним душой. Между тем хозяин, заметив, что священник рассчитывался с цирюльникам, потребовал от Дон-Кихота денег за ночлег, кушанье, а также за розлитое вино и разрезанные козловые меха, клянясь, что если Дон-Кихот не заплатит за все, до последнего обола, так он не выпустит из корчмы ни Россинанта, ни осла Санчо. К счастию и. это дело было улажено священником, при помощи денег дон-Фернанда, заплатившего за все, не смотря на готовность аудитора расплатиться с хозяином. Во всей корчме возстановлен был, наконец, такой полный мир и воцарилось такое спокойствие, что она походила уже не на обуреваемый враждою лагерь Аграманта, которому уподобил ее недавно Дон-Кихот, а напоминала, напротив, глубокий мир Римской империи времен Октавиана; и за это, как утверждал общий голос, следовало благодарить высокое красноречие священника и щедрость дон-Фернанда.

Дон-Кихот, увидев себя, наконец, освобожденным от всех перебранок и ссор, виновником которых был и он сам и его оруженосец, подумал, что время бы уже пуститься в путь, и привести скорее к концу это предприятие, предназначенное совершить ему одному. И он отправился преклонить колена пред Доротеей, не хотевшей, однако, отвечать ему пока он не встанет. Исполняя волю принцессы, Дон-Кихот встал и обратился к ней с следующими словами: "прекрасная принцесса! Быстрота, бесспорно, есть мать удачь; неоднократный опыт в важных обстоятельствах показал нам, что только быстротою исполнения выигрываются сомнительные дела. Нигде, однако, эта истина не обнаруживается так блистательно, как в предприятиях воинских; упреждая решимостью и быстротой намерения врага, мы одерживаем победу прежде, чем неприятель успеет приготовиться к обороне. Венценосная дама! я говорю это потому, что нам не к чему, как мне кажется, долее оставаться в этом замке; малейшее замедление теперь может сделаться пагубным для нас, и нам придется когда-нибудь раскаяться в нем. Как знать? Не извещен ли уже великан своими шпионами о моем намерении поразить его и, пользуясь временем, которое мы так щедро дарим ему, не укрепился ли он в какой-нибудь неприступной крепости, о которую разобьются все усилия моей неутомимой руки. Предупредим же, принцесса, быстротою движения, замыслы врага; пустимся, не теряя ни минуты, в путь, и верьте мне, что в ту минуту, когда я предстану лицом к лицу с вашим врагом, вы получите все, что желаете". Дон-Кихот замолчал. ожидая ответа прекрасной инфанты. Доротея, приняв величественный вид и подделываясь под слог Дон-Кихота, ответила ему: "благодарю вас, господин рыцарь, за ваше искреннее желание помочь моему великому горю; так должен поступить истинный рыцарь, ниспосланный в мир защищать сирых и помогать гонимым. Да благоугодно будет небу исполнить наши общия желания, и вы узнаете тогда, существуют ли на свете благодарные женщины. Покорная вашему желанию, я готова покинуть этот замок сию же минуту, потому что у меня нет другой воли, кроме вашей. Располагайте же иною, как знаете; - та, которая решилась вверить вашей руке свою судьбу и защиту попранных прав её на престол, не может возражать на то, что повелит ей ваша мудрость".

- Велик Господь! воскликнул Дон-Кихот; предо мною преклоняется принцесса, и потому я должен без замедления поднять и возстановить ее на прародительском троне. Едем же сию минуту. Движимый нетерпением скорее достигнуть далекой страны, я нахожу, что теперь вся опасность в промедлении. И так как небо не создало, а ад не изрыгнул никого, кто бы устрашил меня, поэтому, Санчо, оседлывай скорей Россинаита, осла своего и иноходца принцессы; простимся с управляющим замком, с этими господами и двинемся в путь.

- О господин мой, господин мой, ответил ему, покачивая головой, глядевший на всю эту сцену Санчо, - окажу я вам, ни кого не задевая, что случилась в деревне такая беда, какой и не снилось нам никогда.

- Неучь, сказал Дон-Кихот, какая беда может случиться во всех деревнях и городах мира, до которых достигает моя слава.

- Если ваша милость гневаетесь, отвечал Санчо, в таком случае я замолчу и не открою вам того, что, как верный слуга, я должен был бы открыть своему господину.

- Говори, что хочешь, отвечал Дон-Кихот, лишь бы только ты не выдумал устрашить меня своими словами. Если же ты сам страшишься, в таком случае делай то, что тебе прилично, я же, которого ничто не устрашает, буду делать то, что мне прилично.

- Не в том дело, как грешен я пред Господом Богом, совсем не в том, ответил Санчо, а доложу я вам, ваша милость, что эта госпожа, называющая себя царицею великого Микомиконского царства, такая же царица, как моя мать, и это я знаю наверное, потому что, еслиб она была в самом деле царица, так не стала бы ходить, чуть только глаза с нее спустят, во все углы амуриться с одним из этих господ.

При этих словах Доротея покраснела до белков глаз: муж ея, дон-Фернанд, действительно, не раз, тайком обнимал и цаловал ее. Санчо однажды подметил это и ему показалась подозрительной такая фамилиарность принцессы с каким то неизвестным господином; - вести себя таким образом могла, по его мнению, какая-нибудь придворная дама великой царицы, но, никак не она сама. Доротея решительно не знала, что сказать ей и допустила Санчо говорить далее: - "Я вам сказал это, господин мой", продолжал Санчо, "потому что боюсь, как бы в конце пути, проехавши такое огромное расстояние, проведши столько дурных ночей и еще худших дней, не очутиться нам с вами в дураках, чтобы не пришлось нам облизываться, глядя, как этот господин, любезничающий с принцессами в корчмах, станет кушать плоды наших трудов; в чему же, в таком случае. торопиться нам оседлывать Россинанта, осла и иноходца? Не лучше ли оставаться спокойно в стороне; пусть по нашей поговорке каждая женщина остается за своим веретеном и отправимся обедать.

Милосердая Владычица! Как описать гнев, которым воспылал Дон-Кихот, услышав дерзкие слова своего оруженосца! С глазами, горевшими как пламень, задыхаясь от злобы, он неистово воскликнул: "болван, мужик, неучь, клеветник, грубиян, бесстыдник! Как осмелился ты сказать все это в присутствии моем и этих высоких дам? Как осмелился ты даже вообразит что-нибудь подобное? Прочь с моих глаз: лгун, клеветник, сплетник, не понимающий, что значит уважение, которое мы обязаны иметь к коронованным лицам. Вон с глаз моих, если ты не хочешь испытать мой гнев". Сказавши это, Дон-Кихот нахмурил брови, надул щеки, косо взглянул, ударил об пол ногою, словом, обнаружил все признаки самого бешеного гнева, и своими грозными словами и жестами до того напугал несчастного Санчо, что-тот весь задрожал и желал провалиться в эту минуту сквозь землю. Он поспешно отвернулся и удалился из глаз своего разъяренного господина. Узнавшая хорошо характер Дон-Кихота, Доротея поспешила успокоить рыцаря.

- Не сердитесь, господин рыцарь печального образа, сказала она, не обращайте внимания на дерзкие слова вашего оруженосца. Быть может он не совсем не прав, и христианскую совесть его не следует подозревать в лжесвидетельстве против моей особы. Нужно верить, нисколько не сомневаясь, что в этом замке, как вы утверждаете, все очаровано, и вашему оруженосцу, при помощи сатанинских ухищрений, могло очень легко привидеться что-нибудь предосудительное для моей особы.

- Клянусь всемогущим Богом, вы правы, воскликнул Дон-Кихот. Этого грешника, без сомнения, искушало какое-нибудь дурное видение, показавшее ему то, чего он не мог увидеть иначе, как только при помощи волшебства, это непременно так. Зная доброту и непорочность этого несчастного человека, я не могу заподозрить его в желании оклеветать кого бы то ни было.

- Так было и будет, воскликнул дон-Фернанд; и вы, господин рыцарь, должны простить вашему оруженосцу и возвратить его в лоно ваших милостей sicut erat in principio, прежде чем эти проклятые видения перевернули вверх дном его голову.

Дон-Кихот согласился простить Санчо, и приведенный священником оруженосец пришел с повинной головой преклонять колени пред своим господином и облобызать его руку. Благословив Санчо, Дон-Кихот сказал ему:

- Теперь, Санчо, ты можешь, кажется, убедиться, что в этом замке все делается при посредстве очаровании, как это а говорит тебе много и много раз.

- Верю, господин мой, ответил Санчо; верю, что все здесь происходит при посредстве очаровавший, только происшествие с одеялом случилось в действитежльности.

- Не верь этому, сказал Дон-Кихот; если бы оно случилось в действительности, так я бы отмстил за тебя тогда и сумел бы отмстить теперь. Но ни теперь, ни тогда, я не вижу и не знаю, кому я должен мстить.

Гости пожелали узнать, что это за происшествие с одеялом, и хозяин подробно рассказал им воздушное путешествие, совершенное в корчме этой Санчо-Пансо, порядком насмешив рассказом своим все общество. Один Санчо готов был рассердиться, но Дон-Кихот успокоил его, повторив еще раз, что происшествие с одеялом было чистейшее очарование. Доверчивость Санчо никогда не доходила, однако, до того, чтобы он согласился признать очарованием происшествие с одеялом; он постоянно оставался в твердой уверенности, что его подбрасывали на одеяле люди из костей и плоти, а не привидения, как уверял Дон-Кихот.

Двое суток проживало уже высокое общество в знакомой нам корчме, и так как им казалось, что пора, наконец, отправиться, поэтому все стали придумывать средства избавить дон-Фернанда и Доротею от труда провожать Дон-Кихота до его деревни, где должно было прекратиться путешествие рыцаря в Микомиконское царство, с целию возстановления на прародительском престоле его законной государыни. Отправиться с Дон-Кихотом должны были только священник и цирюльник; дома они думали поискать средств вылечить рыцаря. Отвести Дон-Кихота взялся по найму один крестьянин, случайно остановившийся с своими волами и телегой в той самой корчме, где находился рыцарь с знакомой нам компанией. Для Дон-Кихота устроили род деревянной клетки, в которой он мог расположиться совершенно свободно, и когда все было улажено, тогда, по совету священника, дон-Фернанда и его товарищей, переодетые стрельцы и слуги дон-Луи, закрывши лица - для того, чтобы рыцарь принял их не за тех людей, которыми он был окружен в воображаемом замке, а за каких-то иных - вошли в ту комнату, где, полный радостных надежд, отдыхал Дон-Кихот. Подойдя к постели бедного рыцаря, который, мирно почивая, не ожидал такого предательства, они схватили его все вместе и связали так крепко по рукам и по ногам, что когда Дон-Кихот пробудился, то не мог пошевельнуть ни одним членом, и только изумлялся, видя себя окруженным какими-то странными фигурами. Благодаря, однако, своему расстроенному уму, грезившему постоянно о каких-то очарованиях, он в ту же минуту вообразил себе, и не только вообразил, но окончательно уверился в том, что его окружили привидения этого памятного для него очарованного замка, и что без всякого сомнения он очарован, так как он не мог ни двинуться, ни защищаться; словом все случилось именно так, как думал священник, главный виновник этого удивительного события.

Из всех присутствовавших при этой сцене, один Санчо оставался хладнокровным и не изменился в лице. И хотя он был очень близок от того, чтобы захромать на одну могу с Дон-Кихотом, он тем не менее догадался, что это за господа такие - все эти странные фигуры, но не дерзал разинуть рта, не узнавши чем кончится это неожиданное нападение на его господина. Дон-Кихот также потерял охоту говорить, ожидая, подобно своему оруженосцу, чем кончится это внезапно поразившее его бедствие. Кончилось же оно тем, что связанного рыцаря перенесли в клетку, стоявшую у его постели, и заколотили в ней доски так крепко, что только надорвавшись два раза можно было разбить их. За тем привидения взвалили клетку на плечи, и в ту же минуту, когда они выходили из комнаты, во след им раздался ужасный голос, на столько ужасный, сколько мог сообщить ужаса своему голосу цирюльник, не тот который спорил о седле, а другой, кричавший теперь во след очарованному рыцарю: "О рыцарь печального образа! не отчаявайся, видя себя заключенным в эту тюрьму, в которой тебя уносят теперь. Заключить тебя было необходимо, дабы ты скорее окончил то предприятие, на которое указало тебе твое великое сердце и которое совершится тогда, когда страшный Ламанчский лев и белая горлица Тобозская приютятся в одном гнезде, склонив великолепное чело свое под сладостно-легкое ярмо Гименея. От этого неслыханного союза произойдут, к удивлению мира, мужественные львенки, наследующие хищные когти их мужественного отца. И все это должно случиться, прежде чем светило, преследующее беглую нимфу, дважды посетит, во время своего быстрокрылаго бега, сияющие образы Зодиака. И ты, вернейший и благороднейший из оруженосцев, носивших мечь у пояса, бороду на подбородке и обоняние в ноздрях, не смутись духом и не обомлей, увидев, как похищают в глазах твоих цвет странствующего рыцарства. Скоро ты узришь себя вознесенным так высоко, что сам себя не станешь узнавать, и тогда-то исполнятся все обещания твоего великодушного господина. Именем мудрой Менторонианы, уверяю тебя, что тебе будет заплачено все твое жалованье, в чем ты убедишься скоро на деле. Следуй-же по следам мужественного и очарованного рыцаря, господина твоего, потому что тебе предназначено проводить его до того места, где вместе вы отдохнете. Больше мне не позволено сказать ничего, поэтому, призвав на ваши головы благословение неба, я возвращаюсь туда, один я знаю куда". В конце своего предсказания, незримый пророк возвысил голос фистулой и потом понизил его мало-по-малу с такими трогательными модуляциями, что даже те, которые знали об этой комедии, готовы были поверить действительности придуманного ими обмана.

Это предсказание успокоило и утешило Дон-Кихота. Он понял, что ему обещано святое соединение с его возлюбленной Дульцинеей Тобозской узами церковного брака, от которого произойдут на свет львенки, в вечной славе Ламанча. Полный непоколебимой веры в слова невидимого пророка, Дон-Кихот воскликнул, испустив глубокий вздох: "О, это бы ты ни был, ты, предсказавший мне столько счастия, молю тебя! Попроси от меня мудрого покровителя моего волшебника, да не допустит он меня погибнуть в этой тюрьме прежде чем исполнятся все твои радостные обещания; и если суждено им исполниться, тогда я признаю небесным блаженством томления мои в этом заключении, найду услаждение в этих цепях, и это деревянное ложе, на которое меня кладут теперь, покажется мне не суровым полем битвы, а восхитительнейшим брачным ложем. Что касается доброго оруженосца моего Санчо Пансо, который станет утешать меня в моем заключении, то я вполне полагаюсь на него. Его добрый, честный нрав ручается за то, что он не покинет меня в счастии и в несчастии. И еслиб моя или его звезда не дозволила бы мне даровать ему этот давно обещанный остров, или что-нибудь подобное, то, во всяком случае, жалованье его не потеряно. В моем завещании я объявляю, чтобы ему заплачено было не столько, сколько он достоин за верную службу и многочисленные услуги свои, но сколько позволяют мои слабые средства".

При последних словах Дон-Кихота, Санчо глубоко поклонился своему господину и поцаловал обе его руки; одну, впрочем, трудно было поцаловать, потому что руки рыцаря были связаны вместе. После этого привидения взвалили клетку на плечи и отнесли ее на телегу с волами.

Глава XLVII.

- Много серьезных и достоверных историй странствующих рыцарей прочел я, сказал Дон-Кихот, когда его посадили в клетке на телегу, и однако мне никогда не случалось ни читать, ни даже слышать, чтобы очарованных рыцарей везли как меня, в клетке, на таких ленивых и вялых животных. Обыкновенно их переносили с невообразимой быстротой по воздуху, в каком-нибудь мрачном облаве, или на огненной колеснице, или, наконец, верхом на гипогрифе. Но, Боже правый, везти, как меня, в телеге за волах, это ужасно. Быть может, впрочем, рыцари и очарования нашего времени подчинены другим законам, чем прежде; быть может и то, что для меня, как для нового деятеля, как для воскресителя забытого странствующего рыцарства придумано нового рода очарование и новый способ перенесения. Что ты думаешь об этом, друг мой, Санчо?

- Право не знаю, что я думаю, ответил Санчо, потому что я не читал столько странствующих писаний, как ваша милость, но только и готов присягнуть, что все эти окружающия нас видения не совсем православны.

- Православны, воскликнул Дон-Кихот, как могут быть оне православны, когда ты видишь вокруг себя демонов, которые приняв разные фантастические образы постарались привести меня в такое чудесное положение. Если ты не веришь мне, так прикоснись в ним, ощупай их, и ты убедишься, что они состоят из мира и существуют только для зрения.

- Помилуйте, ваша милость, ответил Санчо; я уже прикасался к ним, и доложу вам, что вот этот эфир, который возится вот там, свеж как роза и разодет и раздушен совсем не как чорт; от чертей, как говорят, пахнет серой и другими отвратительными запахами, а от этого за полверсты слышны духи. Санчо говорил это о дон-Фернанде; от него, действительно, как от знатного господина, пахло духами.

- Не удивляйся этому, друг мой Санчо, сказал Дон-Кихот, черти многомудры, и хотя им действительно присущ известный запах, они все-таки духи, и следственно от них, как от духа ничем не пахнет. Сами же они постоянно слышат самый отвратительный запах, и это понятно: они носят с собою повсюду ад, нигде и никогда не находя облегчения своим адским мукам, приятный же запах доставляет известного рода наслаждение, по этому для них не может существовать приятного запаха. Если же тебе кажется, будто от этого демона пахнет духами, так это обман, чорт морочит тебя, чтобы ты не подумал, что он чорт.

Между тем, как между господином и слугою его происходил этот разговор, дон-Фернанд и Карденио, боясь, чтобы Санчо не проник в их замыслы - от этого было не далеко - решились поскорее отправить Дон-Кихота, и отозвав в сторону хозяина, велели ему живее оседлать Россинанта и осла, что и было сделано с похвальной быстротою. В то же время священник договорился на счет платы с стрельцами святой Германдады, которые должны были сопровождать Дон-Кихота до деревни его. Наконец Карденио привязал в арчаку седла Россинанта с одной стороны щит, с другой шлем Дон-Кихота, и подал Санчо знав сесть на осла и взять за узду Россинанта; после этого по обе стороны клетки поместились по два стрельца, вооруженных аркебузами, и поезд готов был уже тронуться, но в эту самую минуту хозяйка, дочь её и Мариторна вышли проститься с Дон-Кихотом, притворно оплакивая постигшее его несчастие.

- Не плачьте, сострадательные дамы, сказал им Дон-Кихот; что делать? все эти несчастия до такой степени нераздельны с моим званием, что еслиб со мною не случилось этого ужасного происшествия, то я не мог бы считать себя знаменитым странствующим рыцарем. Ничего подобного никогда не случалось с малоизвестными рыцарями, и оттого никто не помнит о них. Несчастия - это удел тех, которые своим мужеством и иными достоинствами возбуждают зависть в сердцах принцев и рыцарей, употребляющих все усилия унизить добрых, хотя бы самыми нечестными средствами. И однакож, таково могущество добродетели, что она одна, сама по себе, уничтожая силу всей магии, которую мог знать творец её Зороастр, выходит торжествующей из борьбы, распространяя свое сиянье над миром, как солнце над небом. Простите мне, любезные дамы, если я невольно нанес вам какое-нибудь оскорбление, потому что сознательно и без причины я не оскорблю никого. Молите Бога, да освободит он меня из этой тюрьмы, в которую засадил меня злой волшебник. Если когда-нибудь я возвращу свободу себе, то, поверьте, не забуду того радушного приема, который я встретил в этом замке, и постараюсь достойно отблагодарить вас.

Тем временем как Дон-Кихот говорил это, хозяйке, её дочери и Мариторне, священник и цирюльник простились с дон-Фернандом, его товарищами, капитаном, аудитором и наконец с счастливыми теперь Доротеей и Лусиндой. Все они обнялись и обещали писать о себе друг другу. Дон-Фернанд сказал священнику свой адрес, и просил известить его о Дон-Кихоте, уверяя, что это доставит ему величайшее удовольствие. С своей стороны он обещал уведомить священника обо всем, что может интересовать его; обещал написать ему о своей свадьбе, о крестинах Зораиды, о возвращении домой Лусинды и наконец о дон-Луи. Священник обещал исполнить с величайшею точностью все, что у него просили, и новые друзья еще раз обнялись и обменялись взаимными обещаниями и предложениями разных услуг. В то же самое время в священнику подошел хозяин и передал ему некоторые бумаги, найденные, как он говорил, в подкладке того самого чемодана, в котором лежала повесть: Безразсудно любопытный. Так как владелец их не явился, сказал он священнику, поэтому вы можете смело взять их с собою. Священник поблагодарил хозяина за подарок, и развернув рукопись прочел следующее заглавие: Ринконете и Кортадилло (повесть). Так как эта рукопись была передана священнику вместе с понравившейся ему повестью Безразсудно любопытный, поэтому он предположил, что обе повести принадлежат одному и тому же автору и должны быть одинаково интересны; и он спрятал рукопись с намерением прочесть ее при удобном случае. Севши после того верхом на коня, вместе с другом своим цирюльником, оба замаскированные, чтобы не быть узнанными Дон-Кихотом, они выехали наконец из корчмы, вслед за телегой на волах, в следующем порядке: во главе поезда двигалась телега, сопровождаемая хозяином её крестьянином; по обе стороны телеги шли стрельцы с аркебузами, за нею верхом на осле ехал Санчо, ведя за узду Россинанта и наконец сзади всех священник и цирюльник, в масках, верхом на здоровых мулах, медленно и важно двигаясь, замыкали поезд. Дон-Кихот с связанными руками сидел в клетке, вытянувши ноги и прислонившись спиною к решетке, храня такое молчание, как будто он был не человек из плоти и крови, а каменная статуя. Двигаясь в мертвом молчании, шаг за шагом, поезд, сделав около двух миль, выехал на луг, показавшийся хозяину телеги очень удобным местом для отдыха и прекрасным пастбищем для его волов. Он сказал об этом священнику, но цирюльник велел ехать далее, зная, что недалеко от этого места, у ската одного холма, есть другой несравненно более свежий и роскошный луг. В эту минуту, священник, обернувшись назад, увидел позади себя шесть или семь весьма прилично одетых всадников. Двигаясь не с воловьей флегмой, а на здоровых монашеских мулах, пришпориваемых желанием добраться поскорее до корчмы, находившейся в одной или двух милях от них, всадники эти скоро догнали поезд.

Быстрые, догнавши медленных, вежливо раскланялись между собою, и один из них - Толедский каноник - господин сопровождавших его всадников, увидев перед глазами какой-то необыкновенный, в порядке двигавшийся поезд: - из телеги, стрельцов, Санчо, Россинанта, священника, цирюльника и в клетке Дон-Кихота, не мог не спросить, что все это значит и почему этого господина везут таким странным манером? Заметив, однако, по сторонам клетки вооруженных стрельцов, каноник подумал, что заключенный, вероятно, какой-нибудь злодей, разбойничавший за больших дорогах, или другой великий преступник, подлежащий суду святой Германдады.

Спрошенный каноником стрелец ответил: что он не знает, отчего этого господина везут в клетке; спросите, сказал он, у него самого, пусть он вам скажет.

Дон-Кихот действительно поспешил сказать канонику: "милостивый государь! понимаете-ли вы сколько-нибудь, что значит странствующее рыцарство? Если понимаете, в таком случае я расскажу вам постигшее меня несчастие; если же не понимаете, так не стоит говорить".

Видя, что между всадником и Дон-Кихотом завязался разговор, священник и цирюльник поспешили на выручку самих себя, боясь, как бы не обнаружился обман, при помощи которого они увозили Дон-Кихота.

- Брат, сказал каноник Дон-Кихоту, в рыцарских книгах я смыслю не много более чем в началах логики доктора Вилланадо, и если вам ничего больше не нужно, в таком случае можете смело рассказать мне ваши несчастия.

- Очень рад, отвечал Дон-Кихот, узнайте же, господин рыцарь, что меня везут в этой клетке очарованным завистью злаго волшебника. Он очаровал меня, потому что всякая доблесть сильнее преследуется злыми, чем уважается добрыми. Я странствующий рыцарь, не из тех, чьих имен не начертала слава на страницах бессмертия, но из тех, чьи имена за зло зависти, наперекор всем ухищрениям персидских магов, индийских браминов и эфиопских гимнософистов, она принуждена начертать в храме бессмертия, да служат эти рыцари в пример и поучение грядущим поколениям, да указуют будущим рыцарям пути, по которым они могут достигать неувядающей славы.

- Господин Дон-Кихот говорит совершеннейшую правду, вмешался священник. Он едет очарованным в этой клетке - не за грехи свои - но злыми ухищрениями тех, которых оскорбляет всякая доблесть и гневает всякое мужество. Вы видите, милостивый государь, перед собою рыцаря печального образа, о котором вы, быть может, слыхали, потому что его мужественные подвиги и великие дела будут начертаны на неумирающем металле и вечном мраморе, не смотря на все усилия зависти и злобы скрыть дела его от света.

Услышав подобные речи от человека заключенного и другаго не заключенного, каноник чуть было не перекрестился от изумления, и ни он, ни сопровождавшие его лица не могли понять, что с ними случилось. А между тем Санчо Пансо, услышав, что говорил священник, тоже подъехал к канонику и исправил все дело сказавши ему: - "господин мой! похвалите-ли, побраните-ли вы меня за то, что я вам скажу, но только господин мой Дон-Кихот так же очарован, как моя мать. Он как был, так и остается в полном рассудке и также ест, пьет, спит, вам все мы грешные и как ел, пил и спал до тех пор, пока его не посадили в клетку. Как же, после этого, сами посудите, могу я поверить, что господин мой очарован. Я, слава Богу, слышал не один раз, что очарованные не едят, не пьют, не спят, не говорят, а мой господин, если ему не замазать рта, будет больше говорить, чем тридцать прокуроров". Кинув затем взгляд на священника, он добавил: "о господин священник, господин священник! ужели вы полагаете, что я вас не узнаю. Неужели вы думаете, что я не понимаю, к чему клонятся все эти очарования? Нет, я узнал и насквозь понял вас, и скажу вам, что щедрости не ужиться с скряжничеством и зависти с добрым намерением. Если бы чорт не впутал ваше преподобие в наши дела, то господин мой был бы уже обвенчан теперь с инфантою Миномивнонскою, а я был бы, по крайней мере, графом, потому что меньшего нельзя было ожидать от доброты господина печального образа и великости оказанных мною услуг. Но видно нет ничего справедливее того, что колесо фортуны вертится, - как говорят в нашей стороне, - быстрее мельничного, и что те полетят сегодня в грязь, которые сидели вчера на самом верху. Пуще всего беспокоят меня жена и дети, да и как не беспокоиться, когда оне встретят теперь своего отца таким же мужиком, каким он был, тогда как должны были встретить его входящим в двери своего дома губернатором, или вице-королем какого-нибудь королевства. Все это я говорю, ваше преподобие, в тому, чтобы вас взяла сколько-нибудь совесть за моего господина, с которым вы поступаете так дурно, - чтобы на том свете не потребовали от вас отчета за клетку, в которую вы заперли его, чтобы не отяготил он вашей души ответственностью за потерю всех тех благодеяний, которых не будет оказывать он несчастным все время, пока вы будете держать его в клетке".

- Как, воскликнул в ответ на это цирюльник; ты тоже, значит, Санчо, одного поля ягода с твоим господином, и тебя, значит, нужно посадить в клетку; ты тоже, как видно, очарован. В недобрый час, как я вижу, потолстел ты от обещаний твоего господина, вбивши себе в голову этот остров, которого тебе как ушей не видать.

- Не потолстел я нисколько, ответил Санчо, да и не такой я человек, чтобы утолстить меня, хотя бы самому королю, и хоть я беден, все таки я старый христианин, и ничем не обязан ни одной живой душе. И если я ожидаю и желаю получить остров, так другие желают гораздо худших вещей, всякий из нас сын своих дел. Я человек, как другие, и могу. значит, сделаться губернатором острова, особенно находясь в услужении у господина, который может завоевать столько островов, что не будет знать, наконец, куда девать их. Подумайте, господин цирюльник, о том, что вы изволили сказать; ведь тут дело идет не о бородах, которые нужно сбрить. Мы, кажись, знаем друг друга; знаем, что не таковский я человек, которого можно поймать на удочку; а что касается до моего господина, то про его один Господь знает, как он очарован, и пока сору из избы лучше не выметать.

Цирюльник не хотел ничего больше говорить, боясь, чтобы Санчо не дал воли своему языку, чего опасался и священник; поэтому последний пригласил каноника отъехать несколько вперед, обещая открыть ему тайну господина в клетке, и рассказать много других интересных вещей. Каноник, согласившись на просьбу священника, опередил с своими слугами поезд, и потом выслушал очень внимательно все, что рассказал ему священник о жизни, характере, уме и помешательстве Дон-Кихота. Священник последовательно рассказал ряд приключений рыцаря с самого начала до того времени, когда его посадили в клетку, с целью насильно отвезти домой, и там поискать средств вылечить его.

С невыразимым удивлением выслушали эту странную историю каноник и его слуги.

- Ваше преподобие, ответил каноник священнику: рыцарские книги это сущая язва, по моему мнению, и хотя призрачный интерес их заставил меня в свободные минуты прочесть начало почти всех этих книг, тем не менее я никогда не решался прочесть которую-нибудь из них от доски до доски. Мне казалось, что с небольшими изменениями в них описывается одно и тоже, и что в этой книге нет ничего больше, как в той и в последней найдется тоже, что в первой. Мне кажется даже, что направление, замечаемое в рыцарских книгах, господствует в древних сумазбродных Милезиенских баснях, стремившихся только развлекать, но не поучать - в противоположность басням апологическим, долженствовавшим развлекая поучать. Но если допустить, что единственная цель рыцарских книг забавлять читателя, и в таком случае, я, право, не понимаю, как оне могут достигать даже одной этой цели своими нелепостями. Читая хорошую книгу, мы наслаждаемся той гармонией и красотой, обаянию которых невольно поддается наша душа, созерцая прекрасное на яву или в воображении; но то, в чем безобразие идет об руку с презрением всяких правил, не может доставить наслаждения никому. А какую красоту, какую пропорциональность частей между собою и в отношении в целому, можно найти в басне, в которой 16-летняя девушка рассекает на двое высокого, как башня, великана, точно он сделан из теста. На что похожи описания этих битв, в которых, по словам историков их, сражалось до миллиона воинов; - если только с ними сразился герой книги, тогда делать нечего, он, волей неволей, одной силой своей руки, должен разгромить миллионную рать. Как легко в этих баснях видается в объятия странствующего рыцаря какая-нибудь наследственная императрица или королева. Какой, сколько-нибудь развитый, ум может читать такой вздор, что по морю плывет, как корабль, под благоприятным ветром, целая башня, наполненная рыцарями, что вечером она отплывает от берегов Ломбардии, а к утру пристает к землям Иоанна-индейского, или к другим подобным странам, о которых ничего не говорит Птоломей и не имел понятия Марко-Паоло. Если мне скажут, что сочинители подобных книг просто задались целью выдумывать небывалые и невозможные события, находя совершенно излишним придерживаться сколько-нибудь истины, то все же я скажу, что вымысел тем прекраснее, чем менее кажется он вымышленнын, тем более нравится, чем он правдоподобнее. Он должен шевелить мысль читателя; должен быть воспроизведен таким образом, чтобы делая невозможное вероятным, сглаживая уродливости и неровности, он заставлял бы читателя верить себе, удивляя и услаждая его. Ничего подобного нельзя встретить в сочинениях автора, с умыслом уклоняющагося от природы и правды, то есть от того, что составляет главную силу художественного произведения. Я не читал еще такой рыцарской книги, все части которой составляли бы одно тело, в которой средина соответствовала бы началу и конец отвечал началу и средине. Напротив того, творцы этих произведений составляют их из таких разнородных и разрозненных кусков, как будто нарочно хотят воспроизвести урода, а не стройный образ. кроме того, слог их шероховат и груб; сцены любви не благопристойны, возносимые ими подвиги преувеличены, описания битв растянуты и тяжелы, а путешествии нелепы и сумазбродны; в разговоре просвечивает вся умственная скудость их авторов, лишенных всякой художественной меры и искры живой творческой силы, а потому вполне достойных быть изгнанными из любого христианского общества, как праздные и опасные люди". Священник, с большим вниманием выслушав каноника, счел его за умного человека, говорившего глубокую истину, и ответил ему, что вполне разделяя с ним ненависть в рыцарским книгам, он сжег кучу рыцарских книг Дон-Кихота. При этом он подробно рассказал, как разбирал он книги Дон-Кихота, какие казнил, какие помиловал. Каноник от души посмеялся этому рассказу. - "Порицая немилосердо эти книги", заметил каноник, "я нахожу в них одно хорошее, именно канву: блестящия талант мог бы развернуться и выказать себя на ней во всем блеске. Оне представляют обширное поле, на котором перо может двигаться совершенно свободно, описывая бури, кораблекрушения, битвы и проч. Оно может нарисовать великого полководца, одаренного всеми талантами, необходимыми для того, чтобы стяжать воинскую славу: искусного, умного, проникающего в намерения неприятеля, умеющего красноречиво убеждать и разубеждать своих солдат, мудрого и сдержанного в совете, быстрого в исполнении, столь же стойкого в обороне, как стремительного в нападении. Писатель может рассказывать здесь попеременно то какое-нибудь трагическое происшествие, то веселое и неожиданное; в одном месте он может оплакать благородную, умную, красивую женщину, в другом мужественного и благородного христианина, противопоставляя ему какого-нибудь невежду фанфарона; в третьем изобразить храброго и сострадательного принца, щедрость великодушных властителей и верность преданных им вассалов. В подобном сочинении писатель может попеременно выказываться астрономом, географом, музыкантом, государственным человеком, даже волшебником, если захочет и ему представится удобный случай к тому. Он может последовательно изобразить искусство Улисса, набожность Энея, мужество Ахиллеса, несчастия Гектора, измену Сонона, дружбу Эуралии, щедрость Александра, мужество Цезаря, великодушие Траяна, самоотверженность Зопира, благоразумие Катона, наконец, всевозможные достоинства, образующия совершенного героя, все равно, наделит ли он ими одного человека или нескольких. И если подобное сочинение будет умно задумано, написано чистым, приятным слогом и приблизится на сколько это возможно к истине, тогда данная автору канва украсится разнородными и драгоценными узорами, и сочинение его представит столько красот, что оно достигнет высочайшей степени совершенства, до которой может возвыситься поэтическое произведение, предназначенное, услаждая,- поучать читателя. Свобода, предоставляемая писателю в создании и развитии подобного рода произведений, дает возможность ему непременно являться в них лириком, эпиком, трагиком, комиком, соединяя в себе все красоты приятной и сладкой науки поэзии и красноречия, потому что эпопея может быть написана прозой так же удобно, как и стихами,

Глава XLVIII.

- Вы совершенно правы, сказал священник канонику, и потому тем большего достойны порицания сочинители подобных книг, пишущие не думая, не рассуждая, пренебрегая правилами искуства, которые руководят талантом. помогли бы писателю также прославиться прозою, как прославились своими стихами два князя поэзии римской и эллинской.

- Сказать правду, заметил каноник, я сам пробовал написать рыцарскую книгу, соблюдая все названные мною условия; и нечего греха таить, исписал листов сто. Желая, однако, узнать, там ли хорошо мое произведение, как я полагал, я отдал его за суд страстных, но умных и образованных любителей подобного рода книг, и вместе с тем просил прочитать его и таких господ, которые ищут в книге только одних сумазбродств; и что же? те и другие, осыпали одинаковыми похвалами мое сочинение. Тем не менее я не продолжал моей работы, во первых потому, что мне казалось это делом неприличным моему духовному званию и, кроме того, потому, что на свете больше невежд, чем людей образованных. Не спорю, лучше слышать похвалы немногих мудрецов, чем порицания многочисленных глупцов, и, однако, и все-таки не решился подвергать себя суду невежественной толпы, читающей, по преимуществу, подобного рода книги. Что в особенности побудило меня оставить мою работу, это некоторые мысли, возбужденные во мне драматическими представлениями, разыгрываемыми теперь на наших театрах. Если эти исторические и неисторические драмы, без ног и головы, наполненные однеми нелепостями, приходятся по вкусу публики, если она восторженно апплодирует им, если авторы сочиняющие и актеры разыгрывающие их, говорят в один гоюлос, что драмы должны быть именно таковы, потому что этого требует публика, потому что драматические представления, написанные с уважением к здравому смыслу и искуству, нравятся трем, четырем умным человекам, а все остальные нисколько не поймут достоинств хорошей драмы, и что для сочинителей и актеров выгоднее угождать доставляющему им средства к жизни большинству, чем приобретать уважение незначительного меньшинства: поэтому я невольно подумал, что такая же грустная участь постигла бы и мою книгу, еслиб я поломал голову, желая приблизить ее к правде и натуре: я сделал бы себя, как говорят, портным Кампилло, доставлявшим нитки и фасон. Не раз пытался я убедить наших авторов, как сильно они ошибаются, воображая, что сумазбродными пиесами они. привлекут более публики, чем пиэсами, сообразующимися с правилами искуства; но господа эти до того упрямы, до того убеждены в своей непогрешимости, что нет никакой возможности образумить их. Однажды, помню, сказал я одному сочинителю: помните ли вы, несколько лет тому назад играли в Испании три трагедии одного знаменитого нашего поэта; оне приводили в одинаковый восторг и невежественную и образованную публику, и доставляли большие сборы, чем тридцать самых лучших пиес, игранных впоследствии. Вы, без сомнения, ответил писатель, намекаете на Изабеллу, Фили и Александру? Вы угадали, сказал я. В этих трагедиях соблюдены все правила искусства; и не смотря на то, оне понравились публике и казались ей тем, чем были в действительности. Не публика. значит, виновата, довольствуясь нелепостью, а те, которые не умеют угощать ее ничем иным. В Отмщенной Неблагодарности, в Нуманции, в Влюбленном купце мало нелепостей, еще меньше их в Полезном Враге и в других драмах даровитых писателей; и однако драмы эти прославили их авторов и обогатили трудившихся над ними актеров. Много сказал я ему еще кое-чего другаго, и несколько смутил, несколько поколебал его, но все-таки не рассеял его заблуждения.

- Вы пробудили во мне, ответил священник, давнишнюю злобу мою к нынешним драмам; я их ненавижу совершенно также, как рыцарские книги. Драма, по словам Цицерона, должна быть зеркалом, отражающим в себе жизнь человеческую; она должна быть олицетворением правды и примером для нравов. Наши же драмы отражают в себе одну нелепость, изображают распутство и служат примером разве для глупости. В самом деле, если нам представят в первом акте драмы ребенка в колыбели, а во втором выведут его бородатым мужем, то большей глупости, кажется, и придумать нельзя. Или не величайшая ли это нелепость, представить старика хвастуном, юношу трусом, лакея оратором, пажа мужем совета, короля носильщиком тяжестей и принцессу судомойкой? Что сказать, наконец, о наших драмах в отношении соблюдения условий времени и места? Разве мы не видели комедий, в которых действие начинается в Европе, продолжается в Азии, и оканчивается в Африке; и если б было четыре акта, то четвертый, вероятно, происходил бы в Америке, так что драма происходила бы во всех частях света. Если в драме должно быть соблюдена историческая правда, то можно ли, в таком случае удовлетворить самому невзыскательному требованию, заставляя Пепина или Карла Великого нести, вместо Ираклия, крест в Иерусалим, или заставляя его вместо Готфрида Бульонского отымать гроб Господень у неверных, тогда как этих исторических деятелей разделяет такое огромное пространство времени. Если же драма должна быть полнейшим вымыслом, то можно ли вводить в нее, в таком случае, с непростительными при том ошибками, действительно случившиеся исторические события. Хуже всего то, что существуют невежды, в глазах которых всю красоту художественного произведения составляет именно эта уродливость, и требовать от драмы чего-нибудь иного значит, по их мнению, изъявлять капризные прихоти беременной женщины. Если же мы коснемся мистерий, Боже, сколько увидим в них небывалых чудес и искаженных событий. Чудеса дерзают выставлять теперь на показ даже в мирских драмах для того, чтобы произвести эффект, ошеломить публику и зазывать ее такими приманками в театр. Все это оскорбляет правду и искажает историю к стыду испанских писателей, иностранные драматурги, соблюдающие в своих произведениях все правила эстетики, называют нас невеждами и варварами, читая наши печатные нелепости. Писателю нельзя оправдываться тем, что благоустроенное правительство разрешает театральные представления с целию доставить народу какое-нибудь нравственное препровождение времени в свободные минуты, отвлекая его таким образом от безнравственного занятия, на которое так падка праздность. На этом основании нельзя говорить, что все равно хороша ли, или дурна драма, но если она удовлетворяет названной цели, то ни актерам, ни сочинителям совершенно не в чему подчиняться каким бы то ни было эстетическим законам. Приводить этого аргумента в оправдание, повторяю, нельзя, потому что занимать праздные минуты толпы несравненно лучше хорошими произведениями, чем дурными. Присутствуя при представлении умной, художественной драмы, зритель смеясь над шуткой, просвещается серьезными мыслями и образовывает вкус свой хорошим языком: выводимые на сцене плутни заменяют для него жизненный опыт, примеры просвещают ум, порок сильнее отталкивает его и еще сильнее привлекает в себе добродетель. Хорошая драма должна производить подобное действие на самого грубого, самого бесстрастного зрителя. Невозможно, чтобы драма исполненная всех этих достоинств могла бы нравиться, интересовать и доставлять зрителям меньше наслаждения, чем большая часть нынешних драм, за которые нельзя даже обвинять наших авторов. Они большею частию очень хорошо сознают свои грехи и понимают, что следовало бы им делать, но, в несчастию, драма стала в наше время товаром, фабрикуемым для продажи, поэтому они отговариваются, и совершенно справедливо тем, что еслиб драмы их неудовлетворяли требованиям людей, то от них отказывались бы актеры. Таким образом писатель, волей неволей, принужден покоряться требованиям людей, вознаграждающих его труды. Убедиться в этом не трудно. Стоит только вспомнить безчисленное число драм, написанных счастливым испанским гением такими прекрасными стихами, с такой прелестью и умом, наполненных такими изящными шутками и глубокими мыслями, что слава поэта распространилась по всему миру. И что же? потому только, что он принаравливается в требованиям актеров, далеко не все его драмы отличаются теми высокими достоинствами, которыми блистают некоторые. У нас, как известно, ставили на сцену такие дикие пиэсы, что съиграв их актеры принуждены были удалиться из Испании, избегая наказания, грозившего им за то, что в этих пиесах встречались предосудительные выходки против некоторых государей и безчестные намеки на некоторые известные личности; я мог бы представить несколько подобных примеров. Все эти недостатки и много других, о которых я умалчиваю, могли бы быть легко устранены, еслиб у нас находился осторожный, просвещенный и искусный критик, обязанный просматривать все пиэсы, предназначенные к представлению на театрах, не только столичных, но и провинциальных, так что без одобрения, подписи и печати этого критика местные власти не могли бы, ни в каком случае, разрешать постановки пиесы на сцену. Тогда актеры, разыгрывая только те пиэсы, которые одобрены добросовестной критикой, были бы избавлены от всех неприятностей, угрожающих им теперь. Авторы же, принужденные, в свою очередь, подвергать свои произведения предварительно суду строгой критики, старательнее и с большим умом обделывали бы их; у нас появились бы прекрасные драмы, и мы счастливо достигли бы той цели, в которой стремимся. Публика оставалась бы довольна, авторы успели бы прославиться, актеры обогатиться, надзор над ними был бы снят, наказания уничтожены.

Если-бы кроме того другому лицу, или хоть тому же самому, поручили просматривать рыцарские сочинения, тогда у нас, без сомнения, появились бы книги, полные всех тех достоинств, о которых вы говорили. Оне обогатили бы наш язык драгоценными сокровищами красноречия, и помрачили бы старые книги сиянием новых, которые издавались бы для развлечения не только вечно праздных, но и самых занятых людей; потому что лук не может оставаться вечно натянутым, и слабость человеческая ищет отдыха в позволительных развлечениях.

Разговор каноника и священника прерван был появлением цирюльника. "Вот где бы нам хорошо было остановиться", сказал он, "и отдохнуть тем временем, как волы попасутся на свежем, роскошном лугу".

- Мне тоже кажется, ответил священник.

Каноник согласился с мнением лиценцианта, и восхищенный прелестным видом расстилавшейся пред взорами его долины, решился остановиться здесь вместе с своими новыми знакомыми. Желая полюбоваться картиной местности, разъузнать по подробнее о подвигах Дон-Кихота, и поговорить еще с священником, расположившем в свою пользу каноника, последний приказал нескольким слугам отправиться в находившийся недалеко заезжий дом и привезти оттуда обед для всего общества. Но один из слуг ответил ему, что нагруженный до верху всякими припасами мул каноника должен быть уже в заезжем доме, поэтому им решительно нечего брать так, кроме овса. "В таком случае", ответил каноник, "отведите туда наших лошадей, а сюда приведите мула".

Между тем Санчо, видя, что он может, наконец, свободно переговорить с своим господином, без неизменного присутствия священника и цирюльника, подошел к клетке Дон-Кихота и сказал ему: "господин мой, чтобы облегчить свою совесть, я должен сказать вам кое-что на счет вашего очарования. Во-первых, доложу я вам, что эти два господина в масках, которые сопровождают вас, это наши земляки, священник и цирюльник, и я так думаю, что они должно быть из зависти,- завидно им стало, что вы превосходите их вашими подвигами, - сговорились увезти вас в клетке. Если это правда, так значит, вы вовсе не очарованы, а просто одурачены, как дурак. И я вас попрошу, потрудитесь, ваша милость, ответить мне на мой вопрос; если вы ответите так, как я думаю, тогда вы раскусите весь этот обман и ясно увидите, что вы не очарованный, а просто полуумный.

- Спрашивай, что тебе нужно, сказал Дон-Кихот; я готов ответить тебе на все. А на это ты не обращай внимания, что окружающия нас привидения кажутся тебе земляками моими священником и цирюльником, очень может быть, что это так кажется тебе; только ты ни за что не верь этому, это вовсе не они. Очарователям очень легко принимать те образы, под которыми им нужно показаться нам. Теперь, например, они приняли образы моих друзей, желая заставить тебя думать то именно, что ты думаешь, и втолкнуть в такой лабиринт сомнений и недоумений, из которого не в состоянии вывести никакая тезеева нить. Да и меня они хотели ввести в сомнение и не позволить мне угадать, откуда обрушился на меня этот удар. Потому что, если с одной стороны мне будут говорить, будто меня сопровождают друзья мои священник и цирюльник, а с другой, видя себя в клетке, и зная, что никакая человеческая сила, если только она не сверхъестественная, не в состоянии была бы замкнуть меня в клетку,- что, по твоему, должен я думать или сказать? разве только, что меня очаровали совершенно иначе, чем очаровывали прежних странствующих рыцарей; по крайней мере, сколько я могу судить по тем рыцарским историям, которые я прочел. Успокойся же, мой друг, и перестань верить, будто нас окружают мои друзья; они такие же друзья мои, как я туров. Теперь говори, что тебе нужно: я готов отвечать тебе хоть до завтра,

- Мать наша, Богородице! воскликнул Санчо; неужели ваша милость до такой степени обезумели, что совершенно не Можете понимать, когда вам говорят настоящую правду, когда вам толкуют, что в эту клетку вас усадило не очарование, а злоба. Но я вам сейчас докажу, как нельзя лучше, что вы не очарованы. Позвольте мне взглянуть... да поможет вам Бог скорей освободиться от этой каторги, и очутиться в объятиях госпожи Дульцинеи в ту минуту, когда вы меньше всего будете этого ожидать.

- Окончи твои пожелания, сказал Дон-Кихот, и спрашивай, что тебе нужно; я сказал уже, что отвечу тебе на все с величайшей точностию.

- Этого только мне и нужно, продолжал Санчо; скажите же мне, ваша милость, по истинной правде, как истинный странствующий рыцарь, ничего не прибавляя и ничего не убавляя.

- Повторяю тебе, перебил Дон-Кихот, что я ничего не солгу. Но, ради Бога, спрашивай, говори, потому что ты мне надоедаешь наконец твоими предисловиями, изворотами и круговоротами.

- Я говорю только, ответил Санчо, что и вполне надеюсь на правдивость и откровенность моего господина; и так как это подходит очень кстати к нашему делу, то я осмелился бы спросить у вашей милости, со всем должным к вашей милости уважением: скажите на милость, ваша милость, хотите ли вы пить, есть, спать и делать все то, чего в вашем положении не хочет никто.

- Да, да, да! воскликнул Дон-Кихот, очень даже хочу.

Глава XLIX.

- Ну вот я вас поймал, воскликнул Санчо, клянусь моей душой и жизнью поймал, и мне ничего больше не нужно. Ваша милость, вы знаете, у нас когда кто нибудь становится сам не свой, о нем говорят: Бог его знает, что с ним сталось? он словно очарованный, не ест, не пьет, не спит, отвечает совсем не то, что у него спрашивают; значит те очарованы, которые не едят, не пьют, не спят и ничего другаго не делают, а вовсе не ваша милость, потому что вы пьете и кушаете, когда вам дают, отвечаете на то, что у вас спрашивают, и делаете все остальное. Какой же вы очарованный?

- Ты прав, Санчо, ответил Дон-Кихот, но я говорил тебе, что есть разные роды очарований. То, что делалось прежде, могло со временем измениться, и очарованные нашего времени, может быть, ощущают те потребности, какие ощущаю я; производимые временем перемены трудно подвести под какия-нибудь правила. Я знаю наверное, что я очарован, и этого достаточно для моего спокойствия; иначе, клянусь тебе, меня бы сильно тревожила совесть, еслиб, сколько-нибудь сомневаясь в моем очаровании, я оставался бы, малодушный, в бездействии, в этой клетке, отказывая в помощи моей руки толпам несчастных и скорбящих, которые теперь, больше чем когда-нибудь, должны нуждаться в моем заступничестве.

- И все таки я нахожу, что для верности, вашей милости нужно было попытаться выйти из клетки; я с своей стороны, берусь помогать вам всеми силами. Право, ваша милость, попытайтесь ка выйти и сесть на Россинанта, который тоже словно очарован - такой он задумчивый и грустный - и пустимся еще раз искать приключений. Если это не удастся, так разве не будет нам времени вернуться в клетку, и ужь тогда, клянусь вам, я, как верный оруженосец, сяду в нее вместе с вашею милостью, если вы будете настолько несчастны, а я глуп, что мы ничего лучшего не придумаем с вами, как вернуться назад в клетку.

- Согласен, и подаю тебе руку, сказал Дон-Кихот. Если, улучив удобную минуту, ты выпустишь меня из клетки тогда и буду слушаться тебя во всем. Но, друг мой, Санчо, ты увидишь скоро, как сильно ты ошибаешься, отрицая постигшее меня несчастие.

Во время этого разговора странствующего рыцаря и клявшагося оруженосца, телега Дон-Кихота подъехала к тому месту, где ее ожидали, слезши с коней: священник, каноник и цирюльник. Крестьянин отпрег волов и пустил их пастись на обширный луг; свежесть и тишина его приглашали насладиться этим местом не только таких очарованных людей, как Дон-Кихот, но и таких рассудительных, как его оруженосец. Санчо попросил священника позволить рыцарю выйти из клетки. "От души готов бы позволить", сказал священник, "но боюсь, чтобы Дон-Кихот, воспользовавшись свободной минутой, не удрал туда, где его никто уже не отъищет".

- Я отвечаю за него, сказал Санчо.

- Я тоже, добавил каноник; да и чего бояться, если он даст слово рыцаря: не удаляться ни на шаг без нашего разрешения.

- Даю вам его, воскликнул Дон-Кихот, слышавший весь этот разговор. К тому же тот, кто очарован, подобно мне, не имеет своей воли. Очаровавший волшебник может не дозволить очарованному двинуться с места в продолжении трех веков; и еслиб он убежал, как вы боитесь, то очарователь заставил бы его на крыльях вернуться назад. поэтому вы можете совершенно спокойно позволить мне выйти из клетки.

В ответ на это каноник заставил Дон-Кихота протянуть руку, не смотря на то, что обе руки у него были связаны, и рыцаря, к величайшему его удовольствию, выпустили из клетки на честное слово.

Вырвавшись на свободу, Дон-Кихот прежде всего вытянул все члены свои, один за другим, потом подошел к Россинанту и сказал ему, ласково потрепав его по шее: "цвет и краса коней! Уповая неизменно на Бога и на Святую Матерь Его, я надеюсь, что мы скоро увидимся с тобою так, как желаем оба: ты, неся на шее своего господина, а я, сидя верхом на тебе, и снова вместе станем мы преследовать те цели, для которых я ниспослан в мир".

Выпучив глаза, смотрел каноник на Дон-Кихота, удивляясь его странному безумию; в особенности же поражало его то, что этот несчастный рыцарь говорил удивительно здраво обо всем, заговариваясь только на. рыцарстве, как мы видели это уже много и много раз. "Возможное-ли дело, господин гидальго", сказал он Дон-Кихоту, - когда вся компания уселась на лугу, в ожидании обеда, - "чтобы чтение пустых и нелепых рыцарских книг могло оказать такое пагубное влияние на вашу голову? Вы воображаете, будто вы очарованы и убеждены во многих других нелепостях, правдоподобных. как ложь. Не понимаю, как может существовать на свете такой легковерный человек, который в состоянии верить существованию кучи Амадисов и всему этому бесконечному числу знаменитых странствующих рыцарей? Можно ли верить, чтобы на свете существовало столько требизондских императоров, столько феликсов гирканских, столько коней и иноходцев, столько странствующих дев, столько змей и драконов, столько андриак, столько великанов, столько неслыханных приключений, столько очарований, столько битв, столько ужасных встречь, столько народов и костюмов, столько влюбленных принцесс, столько оруженосцев сделавшихся графами, столько краснобаев Карлов, столько любовных писем, столько любезностей, столько знаменитых воинов, и наконец столько сумазбродств, сколько находится их в рыцарских книгах. Оне, признаюсь, несколько интересуют меня до тех пор, пока ум не напомнит, что я читаю ложь и чепуху; тогда лучшую из них я швыряю в стену, и швырнул бы в огонь, если-бы возле меня лежала горящая головня. Оне достойны этого, за свое презрение ко всему, что сколько-нибудь естественно и натурально, за распространение вредных идей, за изобретение нового образа жизни, за то, что заставляют невежественную массу верить себе и считать правдой всю ту галиматью, которой оне наполнены. И оне дерзают еще помрачать умы благородных гидальго, подобно тому, как помрачили ваш, и довели до того, что вас принуждены посадить в клетку и на волах отвести домой, точно льва или тигра, возимого на показ из деревни в деревню, людьми добывающими себе этим средства в жизни. Опомнитесь, сжальтесь сами над собой, господин Дон-Кихот, и возвратитесь в лоно здравого смысла. Если же, движимые вашей природной наклонностью, вы не можете обойтись без чтения сказаний о великих подвигах; в таком случае раскройте книгу судий в священном писании, в ней вы найдете величественные дела, блестящия и достоверные события.

И разве, наконец, Лузитания не имела Вириата, Рим - Цезаря, Карфаген - Аннибала, Греция - Александра. Кастилия - графа Фернанда Гонзалесского, Валенсия - Сида, Эстрамадура - Диего Гарсии-Паредесского, Херес - Гарси Перес Варгаса, Толедо - Гарси Ласко, Севилья - дон-Мануэля Понса де Леона; сказания о деяниях этих мужей могут интересовать, развлекать, удивлять, очаровывать и поучать величайших гением. Чтение это достойно вашего высокого ума; оно обогатит вас историческими познаниями, зажжет в вас любовь ко всему доброму, просветит вас полезными знаниями, укрепит вашу нравственность, сделает вас благоразумным без слабости и мужественным без дерзости; и все это во славу Бога, в вашу собственную пользу и к прославлению вашего родного Ламанча.

Дон-Кихот с напряженным вниманием выслушал каноника, и когда последний замолчал, рыцарь пристально взглянув на него сказал: "милостивый государь! вы хотели, если я не ошибаюсь, доказать мне, что на свете никогда не было странствующих рыцарей, что рыцарские книги ничто иное, как олицетворение лжи, вздора и вреда; что я очень дурно делаю, читая их, еще хуже вера им, и еще хуже подражая им, решившись подвизаться на тернистом пути странствующего рыцаря. И все это вы утверждаете потому только, что не верите в существование Амадиса Гальского и Греческого, и во множество других рыцарей, жизнь и деяния которых описаны в порицаемых вами книгах".

- Совершенно верно, сказал каноник.

- Кроме того, книги эти, вы говорите, продолжал Дон-Кихот, принесли мне большой вред потому, что, расстроивши мой мозг, оне заперли меня в клетку. Поэтому мне следует одуматься, перестать читать их и заняться другими книгами, более правдоподобными, более приспособленными к тому, чтобы развлекая поучать.

- Совершенно справедливо, сказал каноник.

- Я же, воскликнул Дон-Кихот, нахожу, что очарованы и здравого смысла, должно быть, лишены вы сами, если вы не содрогнулись оклеветать такие распространенные, и по общему мнению, достоверные книги, что тот, кто отрицает их, становится достойным такого же наказания, какому вы желаете подвергнуть эти скучные и неприятные для вас писания. В самом деле, заставить кого бы то ни было не верить в существование Амадиса и других рыцарей, историями которых наполнены до верху порицаемые вами книги, это все равно, что заставить верить в то, что солнце не светит, мороз греет, а земля не держит нас на себе. Какой ум может убедить кого бы то ни было, что история инфанты Флороны и Гвидо Бургонского ложь, или что подвиг Фиербраса на мосту, случившийся во времена Карла Великого - небывалое событие? Ведь это, клянусь Богом, такая же правда, как то, что теперь день. Если это ложь, в таком случае нужно признать ложью все, что история передает о Гекторе, Ахиллесе, Троянской войне, двенадцати перах Франции и о превращенном в ворона короле английском, Артуре, возвращения которого до сих пор ожидает народ Британский. Дерзнут ли признать небылицей историю Гверина Мезкино или завоевание святого Грааля, тогда как почти на нашей памяти жили еще люди, помнившие дуэнью Квинтаньону, этого лучшего виночерпия Британии. Я помню, как одна из моих бабушек по отцу постоянно говорила, встречая какую-нибудь дуэнью: эта женщина, дитя мое, похожа на дуэнью Квинтаньону. Нужно думать, что бабушка моя знала эту дуэнью, или по-крайней мере видела её портрет. Кто может отрицать достоверность истории Петра Прованского и хорошенькой Магалоны, когда и теперь в оружейной зале наших королей хранится пружина, величиною в железный шкворень, двигавшая деревянную лошадь, на которой совершал свои воздушные путешествия храбрый Петр Прованский. Рядом с нею лежит седло Бабиеки, верхового коня Сида, и в Ронсевальском проходе до сих пор показывают рог Роланда, длинный, как бревно. Все это доказывает, что за свете существовали и двенадцать перов Франции, и Петр, и Сид, и другие подобные им рыцари, называемые в народе искателями приключений. Иначе пришлось бы отрицать существование знаменитого странствующего рыцаря Жуана Мерло Португальского, его путешествие в Бургундию, битву в городе Раси, где он сражался с знаменитым Шарни, названным Моисеем Петром, и другую битву в городе Бале с Моисеем Генрихом Раместанским; битвы, из которых он дважды вышел, покрытым славой, победителем. Нужно отрицать также битвы в Бургундии знаменитых испанцев Педро Барбо и Гутиеро Кихада - от которого я происхожу по прямой мужской линии - победивших сыновей графа Сен-Поля. Нужно отрицать и то, что дон-Фернанд Гведа отправлялся в Германию искать приключений и сражался там с придворным рыцарем австрийского герцога Георгом. Наконец поединок Мозена Людовика Фальцес с Кастильским рыцарем дон-Гонзальвом Гусманским, и знаменитый турнир на Орбигосском мосту, устроенном Суэро Кинанес, и столько других величавых подвигов, совершонных испанскими и чужеземными рыцарями, нужно считать сказками, сочиненными для потехи толпы. Чтобы отрицать все эти достоверные событии, нужно быть безумным или полуунным.

Каноника поразило это странное смешение истинных и вымышленных происшествий, перечисленных Дон-Кихотом и глубокое знание им всего, что сколько-нибудь соприкасалось с странствующим рыцарством.

- Я не отрицаю известной доли правды в некоторых из поименованных вами событий, ответил каноник; особенно считаю достоверными подвиги названных вами испанских рыцарей. Соглашаюсь и с тем, что на свете существовали двенадцать перов Франции, но только не могу верить, чтобы они совершили все то, что приписывает им историк их Турпин. Это были, действительно, рыцари, избранные королем Французским и названные французским словом pair, в ознаменование того, что все они равны, или покрайней мере должны быть равны доблестями и мужеством. Это было военное братство, подобное братству Свитого Иакова или Калатравы, в которое могут быть приняты только избранные мужи, и подобно тому, как теперь говорят: рыцарь Святого Иакова, или Алкантары, так говорили тогда: рыцарь двенадцати перов. Что на свете существовали Сид или Бернард дель Карпио, в этом никто не сомневается, но совершили ли они все те подвиги, которые им приписывают, это опять другой вопрос. Что же касается пружины Петра, лежащей возле седла Бабиеки, в оружейной зале короля, то грешный человек, как не велика она по вашим словам, я однако не заметил ее, хотя отлично видел лежащее возле нее седло.

- И однако она хранится в этой зале, заметил Дон-Кихот, в кожанном футляре для предохранения от ржавчины.

- Быть может, ответил каноник, но, клянусь моим священным саном, я не заметил ее. Но если бы даже она хранилась в зале короля, должно ли это убедить меня в существовании Амадисов и безчисленного множества иных рыцарей, о которых рассказывают столько небылиц. И разве пружина Петра должна заставить такого умного и образованного человека, как вы, считать истиной весь этот вздор, всю эту наглую ложь, которой переполнены рыцарские книги.

Глава L.

- Вот это мило! воскликнул Дон-Кихот. Книги, напечатанные с разрешения короля и одобренные цензурой; книги, возбуждающия всеобщий восторг, пожираемые, так сказать, великими и малыми, богатыми и бедными, учеными и невеждами, простолюдинами и знатью, словом людьми всех родов и состояний, оказываются наполненными наглою ложью, между тем вам в ним описаны до мельчайших подробностей: родословная, месторождение и место похождений, возраст, наконец все деяния рыцарей, как они происходили день в день, минута в минуту. Ради Бога, господа, одумайтесь, продолжал он; не клевещите на истину, и верьте мне, что в этом отношении, я вам подаю лучший совет, какому может последовать умный человек. Если вы не верите мне, так прочтите эти, уничтожаемые вами, книги; и тогда вы сами узнаете то наслаждение, которое оне доставляют всем своим читателям. Скажите, может ли что-нибудь сравниться с наслаждением видеть эту восхитительную картину: перед вами кипящее смоляное озеро, кишащее змеями, ящерицами, ужами и другими ядовитыми, отвратительными, ужасными насекомыми. И вдруг из глубины его слышится горестный, умоляющий звук. О, это бы ты ни был рыцарь, стоящий на берегу нашего ужасного озера, говорит неведомый голос, если ты желаешь обладать кладом, скрытым под этими черными волнами, то призови на помощь все свое мужество, и погрузись в эти кипящия волны. Если у тебя не хватит решимости, в таком случае ты недостоин узреть несказанные чудеса семи замков наших семи фей, обитающих на дне этих смоляных вод. И не успел умолкнуть этот грозный голос, как рыцарь, забывая всякий страх, все грозящия ему опасности, не скинув даже с себя своего тяжелаго вооружения, и только поручив себя Богу и своей даме, кидается в мрачные волны кипящего озера; и в ту минуту, когда меньше всего думает о том, что станется с ним, он видит себя среди восхитительнейших садов, подобных которым нет и в елисейских полях. И ему кажется, что воздух там как будто прозрачнее, будто солнце сияет там с каким то новым блеском. И видит он роскошный лес, радующий взоры рыцаря ветвистыми, ярко-зелеными деревьями, и слух его обворожают чудесные голоса мириад радужных птиц, весело прыгающих по скрещивающимся веткам. У ног его протекает свежий ручей с зеркальными водами, струящимися по белым камням, которые кажутся золотым решетом, пропускающим жемчужины востока. Возле него плещет роскошный фонтан из мрамора и разноцветной яшмы; немного дальше виднеется другой фонтан, сложенный, как то небрежно, рукою великого художника из набросанных в беспорядке раковин и бело-желтых жилищ слизняка. Нестройно, но чудесно смешанные с кусками чистейшего хрусталя, они образуют своеобразную, капризную постройку, в которой искуство, соперничая с природой, торжествует над нею. А между тем с противоположной стороны возвышается величественный замок с массивными золотыми стенами, с гиацинтовыми дверьми и алмазными зубцами, выстроенный с таким божественным вкусом, что рисунок его кажется драгоценнее всей этой кучи рубинов, изумрудов, бриллиантов, топазов, золота, гиацинтов и прочаго материала, из которого построен этот удивительный замов. И когда взор ваш. поражен всеми этими чудесами, из ограды замка выходит группа сияющих красавиц, в таких пышных нарядах, что если бы я принялся описывать великолепие их, то никогда бы не кончил.

И та красавица, которая идет впереди других, приближается к бесстрашному рыцарю, берет его за руку, ведет, не говоря ни слова, во дворец, и раздевши там, обмывает его мятной, тепловатой водой, натирает тело его душистыми мазями и облекает потом в белоснежную сорочку, надушенную самыми изысканными ароматами; другая девушка накидывает на него плащ, который один стоит, на худой счет, столько же, как любой город, а может быть даже дороже. Скажите теперь, что может быть восхитительнее, если после этого вам скажут, как очаровательные девушки привели рыцаря в сияющий несказанным великолепием зал, где он находит столы, уставленные такими редкими яствами, что онемевает от изумления; тут льют ему на руки дистилированную душистую воду, усаживают его в кресло эбенового дерева, и чудесные девушки служат ему, сохраняя чудесное молчание. Оне предлагают ему тысячи таких изысканных блюд, что рыцарь не знает за что взяться. и в тоже время неизвестно чьими перстами приводятся в движение струны, очаровывающия слух рыцаря музыкальной мелодией во все время обеда. После обеда, когда блюда прибраны уже со стола, и рыцарь небрежно развалившись в мягком кресле, принимается, может быть, чистить себе зубы, перед ним неожиданно раскрывается дверь, и в нее входит красавица прелестнее всех тех, которые существовали до сих пор на свете. Она подходит в рыцарю, садится возле него, и рассказывает ему сладким голосом о том, что это за замок, о том, как очарованная, она обитает в нем и множество других удивительных подробностей, изумляющих рыцаря и очаровывающих читателя. Но не стану более распространяться об этом; я довольно сказал в доказательство того, что на какой бы странице не раскрыть историю странствующего рыцаря, она всегда увлечет читателя. Господа, повторяю вам, читайте эти книги, и если вас одолевает скука, если вы чувствуете себя в дурном настроении духа, вы увидите тогда, как рыцарские книги развлекут и успокоят вас. С своей стороны я могу сказать, что с того дня, как я стал странствующим рыцарем, я чувствую себя мужественным, щедрым, великодушным, предупредительным, предприимчивым, благосклонным, терпеливо переносящим труды, усталость, страдания, заключение и наконец очарование. Да, хотя меня очень недавно заперли, как полуумного в клетку, я тем не менее надеюсь при помощи своей руки, если небо поможет и судьба не станет противодействовать мне, сделаться вскоре королем: да явлю в этом высоком сане всю благодарность и щедрость, наполняющия мое сердце. Человек бедный не в состоянии показать себя щедрым, как бы он не был в сущности щедр; благодарность же, существующая только в желании - мертва, как вера без дел. Вот почему я желал бы сделаться императором, чтобы, благодетельствуя друзьям моим, особенно этому бедному оруженосцу моему Санчо Пансо, которого я считаю лучшим человеком в мире, я бы мог выказать себя на деле таким, каким создала меня природа. Я от души хотел бы дать этому Санчо какое-нибудь графство, которое я обещал ему несколько дней тому назад; боюсь только, что у него не хватит дарования хорошо управлять им.

- Потрудитесь только, господин Дон-Кихот, добыть мне это графство, которого я жду не дождусь, поспешил ответить Санчо; и поверьте, что я сумею управлять им. А если не сумею, так разве не отдают господа в аренду своих имений. Арендаторы платят им ежегодно столько то денег и управляют себе имением, как знают, а господин сидит сложа руки, и только и работы у него, что получать деньги, да издерживать их. Я, ваша милость, стану делать тоже самое. И к чему мне ломать голову над тем, чтобы придумать, как управлять; к чему это? лучше освобожу я себя от всяких хлопот, и стану, как герцог какой-нибудь, получать деньги за наем имения, и плевать мне на то, что станут говорить обо мне.

- Друг мой, так можно управлять только хозяйством страны и пользованием доходами с нея, сказал каноник, но правосудие должно быть отправляемо в нем государем. Оттого государю нужно обладать особенными дарованиями, необходимо иметь зрелый ум и любовь в истине, иначе все будет происходить в его царстве шиворот на выворот. Бог, впрочем, помогает добрым намерениям простого и противодействует злым помыслам гснуснаго.

- Ничего и не понимаю в этой философии, сказал Санчо; и знаю только, что хотелось бы мне получить графство в ту минуту, как сделаюсь я способным управлять им, потому что души у меня, слава Боту, столько же, как у всякого другого, а тела не меньше, чем у любого человека на свете; и я буду таким же царем в своем графстве, как другие цари в своих, а ставши царем, я стану делать все, что захочу, а делая все, что захочу, стану делать то, что мне нравится, а делая то, что мне нравится, никакого чорта я больше не захочу, а когда ничего больше не захочу, значит нечего будет и желать, а когда нечего будет желать, значит и дело в шляпе. Давайте же мне, поскорее, это графство, и да благословит вас Бог; за тем до свидания, как говорит слепой своему товарищу.

- Санчо, ответил каноник, я говорил тебе вовсе не пустую, как ты думаешь, философию; и на счет управления графствами можно было бы сказать многое и многое.

- Не знаю, что вы могли бы сказать еще, перебил Дон-Кихот; я же, с своей стороны, дарю Санчо графство, следуя примеру великого Амадиса, подарившего своему оруженосцу остров Твердый. Я тоже, значит, могу, с спокойной совестью, сделать графом этого Санчо, которого я считаю лучшим оруженосцем, какого имел у себя какой бы то ни было странствующий рыцарь.

Каноник изумлен был осмысленной чепухой (если только может быть осмыслена чепуха) Дон-Кихота, рассказанным им приключением с рыцарем озера, глубоким впечатлением, произведенным на него сумазбродными рассказами, вычитанными им в его книгах и наконец легковерием Санчо, так страстно мечтавшим о графстве, обещанном ему Дон-Кихотом.

В эту самую минуту прислуга каноника возвратилась из корчмы и привезла с собою закуску. Разложив на лугу ковер, собеседники наши уселись под тенью четырех деревьев и пообедали здесь, не желая, как говорили они, потерять пастбища на лугу. Тем временем как они мирно закусывали, в гуще находившагося вблизи хворостника раздался пронзительный свист, и почти в ту же минуту хорошенькая, разношерстная коза выскочила из хворостника, а в некотором отдалении показался молодой пастух, приглашавший ее возвратиться назад к стаду обычными у пастухов словами. Но испуганное животное прямо прибежало к нашим путешественникам и остановилось, как бы прося у них защиты. Минуту спустя прибежал пастух, и взявши ее за рога сказал ей, как существу, способному понимать: "а, бегляночка моя, что сталось с тобой; что тебе за охота пастись с связанными ногами? Какая муха кусает, какой волк пугает тебя, дочка моя? не скажешь ли ты мне этого моя милочка? Впрочем, сударыня, вы женского пода, так как же быть вам спокойными? Чтоб ему проклятым быть вашему характеру и тому, с кого вы берете пример. Пойдем, пойдем назад, моя голубушка; если ты не будешь в стаде такою резвою, за то между своими тебе будет покойнее и безопаснее; да и что станется с другими козочками, подумай, если бегаешь ты, которой следовало бы вести их за собою."

Речь эта порядком насмешила всех, особенно каноника; и он сказал пастуху: "ради Бога, успокойся немного и не торопись уходить с твоей козой. Ты говоришь, она самка; так позволь же ей следовать своему природному инстинкту, ведь, все равно, беде уж не поможешь. На-ка, скушай лучше этот кусочек, да выпей немного вина. Успокойся, милый мой, и сам, и дай отдохнуть твоей козе". Говоря это, он подал пастуху ножом кусок холодного зайца. Пастух взял зайца, поблагодарил каноника, выпил вино и, переведя дух, сказал:

- Господа, мне, право, не хочется, чтобы вы сочли меня за дурачка; если я говорил с козой, то потому, что есть какая то сила в этих словах, что я ей сказал. Я неучь, правда, но все же не такой, чтобы не знать, как обращаться с скотами и как с людьми.

- Верю тебе, ответил священник, и знаю по опыту, что леса питают поэтов, а пастушьи шатры укрывают философов.

- Если не философов, то, по крайней мере, таких людей, которые сами научили себя уму разуму, сказал пастух, и чтобы вы поверили этому, чтобы вы, господа, ощупали вашими руками мою правду, я хочу, без приглашения с вашей стороны, рассказать вам - если только рассказ мой не наскучит вам - одно истинное происшествие. Оно докажет вам правду того, что сказал этот господин - пастух указал на священника - и того, что сказал я сам.

- Все это похоже на тень какого то рыцарского приключения и потому я с большим удовольствием готов слушать тебя, сказал пастуху Дон-Кихот, да надеюсь, что и эти господа послушают тебя с неменьшим удовольствием, потому что все они люди умные и большие охотники до любопытных новостей, которые удивляют, забавляют и развлекают слушателя, что сделает, вероятно, и твоя история. Начинай же, мой милый; мы охотно послушаем тебя.

- Кроме меня, воскликнул Санчо; я сейчас ухожу к ручью с этим пирогом и наемся им дня на три. Господин мой, Дон-Кихот, в частую говорил мне, что оруженосец странствующего рыцаря должен, при всяком удобном случае, есть, сколько влезет; потому что ему может быть придется забрести потом в такой непроходимый лес, из которого и в неделю не выберешься; и если попасть туда на тощак, или с порожней котомкой, то, клянусь Создателем, можно на веки застрянуть там, обратившись в кожу да кости, как это и случается нашему брату сплошь да рядом.

- Санчо, ты всегда тянешь на материальную сторону, сказал ему Дон-Кихот; убирайся же ты, куда тебе угодно, и ешь, что тебе угодно. Я же сыт вполне, и мне нужна теперь душевная пища, которую мне, вероятно, и доставит рассказ этого пастуха.

- И мы все накормим им наши души, добавил каноник, попросив вместе с тем пастуха начать свой рассказ. Ласково потрепав козу, которую он все держал за рога, пастух сказал ей: "ложись здесь, моя резвушка; мы успеем еще вернуться к нашему стаду". Коза как будто поняла слова своего хозяина, потому что чуть только он сел, она в ту же минуту мирно улеглась возле него и, глядя на её мордочку, можно было подумать, что она внимательно слушает рассказ пастуха, переданный в следующей главе.

Глава LI.

- Верстах в трех отсюда, так начал пастух, есть невзрачная деревушка, населенная, однако, самым богатым в нашей стороне народом. В ней проживал крестьянин, которого все уважали за его богатство, а еще более за его прямой, честный нрав. Но самым большим богатством и счастием его была, как сам он говорил, его умная и скромная красавица дочь. Еще съизмала славилась она красотой своей, но на шестнадцатой весне из нее вышла такая красавица, что все заглядывались и не могли наглядеться на нее. Молва о ней разошлась по окрестным деревням, да какое по деревням - по городам далеким, так что о ней говорили даже в палатах царей, и любопытные чуть не из-за тридевять земель приезжали к нам подивиться этому чуду. Отец глядел за всю во все глаза, да это-бы ничего, важно то, что сама она глядела за собой; потому что вы знаете, господа, нет таких замков и затворов, которые могли-бы уберечь молодую девицу лучше, чем она сама себя. Женихов явилось у нее тьма тьмущая, из близких и далеких сторон - не даром же она была красавица, да к тому еще богатая - так что отец сам не знал, кому из них отдать свое сокровище; и, между прочими, метил на меня, за тем, что он знал меня как своего земляка, молодого, доброго христианина, к тому же богатого и малаго не глупаго.

На беду мою подвернулся тут с своей любовью другой такой же парень, как я, так что старику трудно стало решить, за кем из вас будет счастливее его ненаглядная дочь; и порешил он так, чтобы переговорить с самой Леандрой - так звали сгубившую меня красавицу - и дать ей самой выбрать между нами двумя: то есть поступил старик в этом деле так, как следовало бы поступать всем отцам, у которых есть дочери невесты. Не то, чтобы они заставляли дочек своих выбирать между дурными женихами, а хорошо-бы было, кабы они позаботились набрать побольше хороших женихов, да и позволили бы потом дочерям своим выбрать себе между ними того, который придется им по сердцу.

Не знаю, право, кого из нас выбрала Леандра, знаю только, что обоих нас отправили с носом; пробормотали нам, что невеста очень еще молода, ну и остальное все такое же. Нужно вам сказать, что тот парень, который хотел перебить у меня Леандру, звался Ансельмом, а я зовусь Евгением: говорю это, чтобы вам знать, как зовут главных лиц этой печальной истории; - она хоть и не совсем еще кончилась, но только без крови и смерти никогда ей не кончиться.

В то самое время, когда мы посватали Леандру, явился у нас в себе, новый человек, Винцент Рока. Он был сын одного небогатого крестьянина из соседнего с нами села, и пришел к нам из Италии и других сторон, где он служил солдатом. Лет двенадцать тому назад его увез из деревни проходивший чрез нее с своею ротою капитан; и вот привелось ему опять возвратиться на родную сторону. Пришел он к нам, одетый по солдатски, весь в цветах, и везде у него висели разные стеклянные шарики и стальные цепочки. Люди наши, народ все лукавый, способный подыматься на всякие хитрости, особенно когда делать им больше нечего, сосчитали и подметили: сколько у него всех этих бирюлек и разных нарядов; и оказалось, что у него всего-то было только три платья с чулками и подвязками, но только он так ловко умел изворачиваться ими, так хорошо умел менять их и попеременно надевал одно с другим, что не сосчитавши всего его убранства, можно было поклясться, что у него на худой счет десять перемен платья и штук двадцать пуков разных перьев. Был он, при всем этом, немного музыкант, и так хорошо играл на гитаре, что у нас говорили, будто он заставляет гитару не играть, а говорить. К тому же он был еще стихоплет, и о всяком пустяке, происходившем у нас в околодке, умел настрочить бумагу мили в полторы. Вот этот то бравый солдат, этот щеголь, стихоплет и музыкант Винцент Розка заставил Леандру взглянуть на себя из окна своего дожа; и чтож вы думаете? Все эти разные цацки соблазнили ее, а плаксивые песни солдата с ума ее свели; стала она верить всем небылицам, которые городил ей этот вояк, и уж видно так чорту угодно было, - пригляделся он ей так, что просто души в нем не слышала она, между тем как солдат не успел еще и подумать хорошенько об ней. Вам известно, господа, ничто не устроится так скоро, как любовное дело, когда женщина сама возьмется за него, и точно: прежде чем которому-нибудь из женихов Леандры в голову пришло подумать что-нибудь на счет её и стихоплета солдата, их уж и след простыл.

Убежала Леандра с солдатом из отцовского дома; матери у нее нет, и она сана помогла этому затесавшемуся к нам воину одержать такую победу, какой, я полагаю, он никогда в жизни не одерживал, хотя и городил нам про разные свои победы. Происшествие это взбудоражило весь околоток. Я и Ансельм не знали, что и подумать; отец Леандры был ни жив, ни мертв; родные были обезславлены, судии - разбужены, полицейские и сыщики - посланы в погоню. Осмотрели дороги, леса, словом все, что могли, и наконец, на третьи сутки, нашли Леандру в одной рубашке, в какой то пещере, в горах, без денег и без вещей, которые она унесла из дому. Привели ее в несчастному отцу, и там распросили у нее в подробности, как случилось все это грустное дело. Леандра объявила без обиняков, что Винцент Рока надул ее, что он уговорил ее бежать из дому, повалявшись обвенчаться с нею и увезти ее потом в прекраснейший город в целом свете - Неаполь, что проведенная и просто околдованная им, она поверила всему, что говорил ей этот негодяй, и обокрав отца решилась убежать с любовником. Разсказала она и то, как он увел ее в горы, как ограбил ее там и запер в той пещере, в которой ее нашли, а сам ушел, Бог его знает куда. Все это, конечно, только пуще удивило нас всех.

Правду сказать, государи мои, немного трудно поверить воздержности этого негодяя, но Леандра клялась всем святым, что он не прибегнул к насилию, и этого было довольно, чтобы утешить несчастного её отца. И не пожалел он тогда всех других пропавших у него сокровищ, получив назад в целости такое сокровище, которое стоит раз потерять, чтобы никогда уже не найти. С того времени, как возвратилась домой Леандра, отец решился скрыть ее от глаз людских, и запер ее в соседнем городе - в монастырь, возлагая всю надежду на время, которое, может быть, заставит позабыть о дурном поступке его дочери. Молодость Леандры оправдывала этот поступок её перед теми людьми, которые не имеют надобности бесславить и прославлять ее, которые знали и ум её и нрав. Они свалили всю беду на женскую ветренность, на женский характер, который в частую делает такое, что человеку рассудительному никогда и в голову не придет.

С того времени, как заперли Леандру в монастыре, замкнулись и глаза Ансельма; без Леандры им стало ничего не видно, и что было видеть им без нее на свете. Да тоже сталось и со мной; и для меня без Леандры не осталось радостей на земле. И с той поры, как стало пропадать наше терпение, стало усиливаться наше горе; мы проклинали солдата с его нарядами, проклинали слепоту отца, и кинувши родное село, задумали скрыться в этой долине. Мы привели сюда наши стада; Ансельм - овец, а я - коз; и живем теперь, среди этих рощ, то вспоминая, то тоскуя о нашей любезной, то распевая песни, в которых хвалим и корим сгубившую нас Леандру прекрасную. И по нашему примеру много других влюбленных в Леандру пришли укрываться в этих горах; и столько уж их теперь набралось здесь, что стали эти горы похожи на пастушью Аркадию, в которой со всех сторон слышно одно слово: Леандра. Один зовет ее причудливой и ветреной, другой корит ее солдатом, третий благословляет и прощает ее, четвертый хулит и проклинает; одни прославляют красоту ее чудесную, другие проклинают её нрав. Словом все унижают её и вместе, как Богу своему, поклоняются ей; и верите ли, до того доходят безумство некоторых, что они корят ее за данный им будто бы отказ, хоть никогда они ни одного слова не промолвили с ней; другие из себя выходят от ревности, хоть ревновать ее тоже не приходится, потому что она не успела еще сделать ничего такого, чего ужь не исправить во век. И здесь вокруг вы не найдете ни одного грота, ни одной пещеры, ни одного ручейка, ни одного дерева, где бы вы не повстречали горюющего и ветрам поверяющего тоску свою пастуха. Везде только и слышно имя Леандры: Леандра - грохочут горы, Леандра - журчат ручьи, Леандра, вот наш бог в этой долине; вот волшебница, околдовавшая и отравившая нас всех. Из-за нее все мы находимся, сами не знаем, в каком то страхе. Но всех тяжелее, и умнее, и безумнее тоскует Ансельм; рыдает он в разлуке с Леандрой, и рыдая поет под звуки скрипки, на которой он так же прекрасно играет, как прекрасно слагает свои унылые песни. Я же поступаю, по моему мнению, благоразумнее: громко проклиная доверчивость и ветренность женщин, их обманчивые клятвы, их изменчивость и их неразборчивый вкус. И теперь вам, верно, стало понятно, господа, почему я не долюбливаю эту козу, хотя она и лучшая в моем стаде: она женского рода. Вот вам та история, которую я обещал рассказать. Если она вышла длинновата, то поверьте мне, что и охота моя - послужить вам чем могу ничуть не короче. Господа! молочная моя здесь поблизости; если вам угодно заглянуть в нее, милости просим; вы найдете там свежий творог, свежее молоко и отличные свежие плоды.

Глава LII.

Разсказ этот показался весьма интересным, и восхищенный им каноник осыпал похвалами рассказчика, который походил скорее на остроумного придворного, чем на грубого пастуха, и оправдывал слова священника, говорившаго: что в горах можно находить иногда весьма дельных людей. Всякий с своей стороны, похвалил молодого пастуха, но похвалы Дон-Кихота затмили все остальные. "Друг мой", сказал он пастуху, "еслиб мне дозволено было вдаться сегодня в какое-нибудь приключение, то, клянусь тебе, я сию же минуту отправился бы за прекрасной Леандрой: я похитил бы ее - не смотря ни на каких настоятельниц из монастырских стен, в которых бедную девушку держут против воли, и передал бы ее тебе с одним условием: не забывать законов странствующих рыцарей. воспрещающих оскорблять дам. Сильный, однако, верой моей в Бога Всемогущего, я надеюсь, что могущество злаго волшебника не вечно будет торжествовать над могуществом другого, исполненного лучших намерений; и тогда ты смело можешь рассчитывать на мою готовность служить тебе, ибо, как рыцарь, я ниспослан в мир помогать нуждающимся, гонимым и сирым".

До сих пор пастух не обращал никакого внимания на Дон-Кихота, но после этих слов, он с любопытством начал рассматривать его с головы до ног; и, видя перед собою какую то тощую, несчастную фигуру, спросил сидевшего рядом с ним цирюльника, что это за чудак?

- Кто же, ответил цирюльник, как не знаменитый Дон-Кихот Ламанчский, бичь зла, каратель неправды, поддержка дев, ужас великанов и непобедимый победитель всех.

- Это что-то смахивает на тех господ, о которых пишут в рыцарских книгах, заметил пастух; они делали все тоже, что этот рыцарь, но только вы, ваша милость, должно быть, шутите, потому что у этого потешного господина голова, кажись, не в порядке.

- Негодяй! воскликнул Дон-Кихот; это у тебя она, видно, не в порядке, у меня же она в большем порядке, чем у той сволочи, которая родила тебя на свет. С последним словом, он так яростно швырнул в пастуха лежавший вблизи хлеб, что сплюснул ему нос. Не охотник до шуток. пастух, не обращая внимания ни на ковер, ни на скатерть, ни на обедавших господ, схватил Дон-Кихота обеими руками за горло с таким остервенением, что по всей вероятности задушил бы его, еслиб на помощь своему господину не подоспел Санчо. Взявши пастуха сзади за плечи, он опрокинул его навзничь, перебивши при этом посуду и перевернувши на столе все вверх дном. Освободясь из когтей пастуха, Дон-Кихот вскочил к нему на живот; и окровавленный, измятый кулаками Санчо, несчастный противник рыцаря искал вокруг себя ножа, чтобы пырнуть им Дон-Кихота; но каноник и священник успели припрятать всякое оружие. Цирюльник же умудрился как то так устроить, что Дон-Кихот опять очутился под пастухом, и тогда то последний, в отмщение за собственную кровь, окровавил, в свою очередь, физиономию рыцаря.

Глядя на эту сцену, священник и каноник надрывали со смеху животы; стрельцы тоже хохотали до упаду, и этот единодушный смех увеличивал ярость сражавшихся, озлобляя их, как грызущихся собак. Один Санчо был угрюм, удерживаемый прислугой каноника, не пускавшей его подать помощь своему господину.

Между тем как одни смеялись, а другие дрались, в поле неожиданно послышался заунывный звук трубы, привлекший общее внимание. Особенно поразил он Дон-Кихота. Лежа под пастухом, почти изуродованный градом сыпавшихся на него кулаков, он забыл в эту минуту о мщении, сгарая нетерпением узнать причину услышанных им звуков. "Чорт," сказал он своему противнику; "называю тебя чортом, потому что ты не можешь быть никем иным; если ты так храбр и силен, что можешь торжествовать надо мной. Пусти меня на один час, потому что этот жалобный звук должно быть зовет меня к какому-то приключению." Пастух, утомленный столько же наносимыми им, сколько и получаемыми ударами, в ту же минуту покинул своего противника. Освободившись от пастуха, Дон-Кихот обтер лицо и повернул голову в ту сторону, где слышался трубный звук, заметил вдали несколько лиц, спускавшихся, как кающиеся грешники, в белых одеждах, с холма. Нужно сказать, что этот год был страшно сухой, почему в Испании повсеместно совершались молебствия о ниспослании дождя, и теперь крестьяне соседней деревни устроили священное шествие к часовне, построенной на небольшой горе, возвышавшейся вблизи села.

Дон-Кихот, видя странную одежду молящихся и забывая, что он видит ее в тысячу первый раз, вообразил себе, что он видит какое-то новое приключение, и что ему одному, как странствующему рыцарю, суждено привести его к концу. В особенности его убедило в этой химере то, что покрытая трауром статуи Мадонны показалась ему высокой дамой, увозимой в плен какими то дерзкими изменниками. Вообразивши это, он в ту же минуту побежал к мирно пасшемуся на лугу Россинанту, быстро оседлал его, отстегнул от арчака забрало и щит, спросил у Санчо мечь, и затем громким голосом сказал изумленной компании: "теперь, господа, вы убедитесь, какое неоцененное благо для мира составляют странствующие рыцари. Теперь вы скажете, достойны ли они всеобщего уважения?" С последним словом он сжал бока Россинанта - шпор у рыцаря на этот раз не оказалось - и крупной рысью, потому что Россинант не мастер был, кажется, галопировать, по крайней мере его ни разу не видели галопирующим во все время его странствований, - поскакал на встречу священной процессии, не слушая священника, цирюльника и каноника, старавшихся удержать его. Не остановил его и голос Санчо, кричавшего изо всех сил: "что вы делаете, куда вы скачете, господин Дон-Кихот. Какой чорт бунтует вас против святой нашей католической веры? Одумайтесь! ведь это движется духовная процессия". Напрасно, однако, Санчо надрывал себе легкие, господин его твердо решился напасть на белые привидения. Видя перед собою только эти мнимые привидения, он не слышал ничего, что ему кричали, да вряд ли услышал, и послушался бы в эту минуту даже королевского призыва. Подскакавши к духовной процессии, он придержал Россинанта, давно уже ощущавшего потребность перевести дух, и сиплым, дрожащим голосом закричал: "остановитесь злодеи, закрывшие свои преступные лица! остановитесь и выслушайте то, что я вам скажу"

Слова эти поразили и остановили процессию; один из четырех ксендзов, певших литанию, пораженный странной фигурой Дон-Кихота, видом несчастного Россинанта и всей, в высшей степени смешной, обстановкой рыцаря, ответил ему: "брат! если тебе нужно что-нибудь сказать нам, то поторопись, мы не можем останавливаться ни для каких разговоров или объяснений, если их нельзя передать в двух, трех словах".

- Я передам вам его в одном, - ответил Дон-Кихот; освободите сию же минуту эту даму. Ея траурное покрывало слишком красноречиво говорит, что вы нанесли ей какое-то тяжкое оскорбление и теперь уводите ее в плен. Я, как рыцарь, ниспосланный в мир попирать всякое зло, не позволю вам двинуться теперь ни шагу вперед.

Дон-Кихота, как и следовало ожидать, сочли за полуумного, вырвавшагося из дома сумасшедших; и толпа, участвовавшая в процессии, принялась громко хохотать над ним. Но это окончательно взбесило Дон-Кихота, и он, не произнеся больше ни слова, напал на процессию. Тогда один господин, отделившись от процессии, вышел, с палкою в руках, на встречу Дон-Кихоту, и не смотря на то, что рыцарь нанес ему сильный удар мечом и разрубил на двое палку, он хватил его, однако, обломком этой палки так сильно по плечу, что Дон-Кихот без чувств свалился с щитом своим на землю.

Санчо, бежавший весь запыхавшись за своим господином, умолял теперь его противника пощадить несчастного, очарованного рыцаря, который в жизнь свою не сделал и не пожелал никому зла. Но не ноль бы Санчо удержали руку, поразившую Дон-Кихота, а несчастная фигура самого рыцаря, лежавшего недвижимо, как мертвый. Вообразив себе, что несчастный рыцарь убит, испуганный противник его, подобрав полы платья, пустился с быстротою лани, без оглядки, бежать через поле. На помощь Дон-Кихоту спешили между тем все лица, сопровождавшие его в пути, и толпа, составлявшая священную процессию, видя, что несколько человек бегут, в сопровождении вооруженных стрельцов, прямо к тому месту, где она остановилась, вообразила себе, будто на нее хотят напасть, и приготовляясь к защите, построила род каре. С непокрытыми головами, вооружась, кто плетью, кто подсвечником, воины процессии решились не только отразить нападение, но и сами напасть на врага, Судьба устроила однако дело лучше чем можно было ожидать. В числе лиц, составлявших священную процессию, нашелся знакомый нашего священника, и случившаеся в это время, как нельзя более кстати, встреча старых знакомых положила конец недоумениям и страхам. Священник, как и следовало ожидать, тотчас же рассказал своему знакомому, кто такой Дон-Кихот; и они подошли к нему, чтобы удостовериться: жив ли этот злополучный бедняк, над которым причитывал Санчо, рассыпаясь в этих отборных фразах:

- "О, цвет рыцарей, которому суждено было погибнуть от одного взмаха падки, на полупути такой блистательной жизни. О, гордость твоего рода, слава Ламанча и целаго мира, преданного теперь на жертву злодеям, которым без тебя некого и нечего будет страшиться. О, муж, превзошедший щедростью всех Александров, вознаградивший меня за восьминедельную службу мою великолепнейшим из островов, омываемых волнами морей. О ты, смиренный с великими и дерзновенный с смиренными, презиравший опасностями, претерпевавший оскорбления, влюбленный сам не знавши в кого, бичь злых, подражатель праведных, враг развращенных, словом странствующий рыцарь - и большей не нужно тебе похвалы."

Эти возгласы привели в себя Дон-Кихота. Он открыл глаза и проговорил слабым голосом: "тот, кто живет вдали от вас, Дульцинеё Дульцинейшая, подвержен большим страданиям. Помоги мне, друг мой Санчо, взобраться на мою очарованную колесницу; я не могу теперь опереться на стремена, потому что у меня разбито плечо."

- Это я сделаю всего охотнее, дорогой господин мой, ответил Санчо; - и отправимся-ка домой вместе с этими господами, желающими вам всякого добра. Там, мы приготовимся в третьему выезду, который, быть может, будет славнее и благоприятнее для нас.

- Санчо, ты говоришь золотые слова, сказал ему Дон-Кихот; мы, действительно, ничего лучшего не можем придумать, как переждать дурное влияние звезд, тяготеющее над нами теперь.

Священник, каноник и цирюльник в один голос согласились с Дон-Кихотом, после чего, посмеявшись немного над Санчо, они поместили рыцаря на его очарованную колесницу и, простившись с пастухом, собрались наконец в дорогу. Стрельцы не захотели идти дальше, и священник тут же рассчитался с ними. Каноник, с своей стороны, попросив священника известить его о том, что станется с Дон-Кихотом, излечится ли он от своего помешательства, или все усилия вразумить его окажутся напрасными - попросил позволения продолжать свой путь. Все разбрелись таким образом в разные стороны, оставив с Дон-Кихотом только священника, цирюльника, Санчо, осла и доброго Россинанта. отличавшагося во всех случаях жизни таким же примерным терпением, как и его господин. Крестьянин запрег волов, устроил Дон-Кихоту помещение на сене, и с неизменной флегмой своей поехал по той дороге, по которой велел ехать священник.

Через шесть дней поезд прибыл в деревню, и так как день был воскресный, поэтому весь живой люд высыпал на дорогу, по которой должен был проезжать Дон-Кихот. Можно представить себе удивление земляков его, когда они увидали в клетке знакомого им гидальго, и один мальчуган побежал известить племянницу и экономку рыцаря о приезде его. Тяжело было слышать, как жалобно заголосили обе женщины, услыхав, что Дон-Кихот возвращается домой в клетке на волах. Оне били себя по щекам, проклиная рыцарские книги, и отчаяние их усилилось еще, когда господин их появился на пороге своего дома.

Жена Санчо также побежала встретить своего мужа, зная, что он служит оруженосцем у Дон-Кихота, и первым делом спросила его, здоров ли осел?

- Здоровее хозяина, отвечал Санчо.

- Слава Богу за такую милость Его, воскликнула жена Санчо. Скажи же ты мне, теперь, мой милый, что выгадал ты, служивши оруженосцем, какой гостинец привез мне?

- Никакого, ответил Санчо, я привез что-то получше и подороже всяких гостинцев.

- Слава тебе Господи, слава тебе Господи, восклицала жена. Показывай же, голубчик, что ты такого получше привез нам: пусть отведет оно мою душу; уж как она истосковалась по тебе.

- Погоди, дай домой добраться, сказал Пансо; так увидишь, а теперь благодари Бога за то, что все так хорошо устроилось, что если приведется нам отправиться во второй раз искать приключений, так увидишь ты меня тогда, по крайней мере, графом или губернатором острова, и не какого-нибудь острова, а самого лучшего, какой на свете есть.

- Дай Бог, голубчик, сказала жена, потому что в крайней мы теперь нужде; но скажи, дружок мой, что такое это - остров? Никогда не приводилось слыхать мне про это.

- Мед создан не для осла, заметил Санчо; придет время, когда ты узнаешь, что значит остров, и разинешь рот, слушая, как станут называть тебя барыней твои крестьянки.

- Что ты это толкуешь, Санчо, про крестьянок, острова и барынь? воскликнула Жуана Пансо;- так звалась жена Санчо Пансо, не потому, чтобы она приходилась родственницей ему, а потому что в Ламанче жены обыкновенно принимают фамилию своих мужей.

- Не торопись узнавать все сразу, перебил Санчо; довольно будет, если я скажу тебе всю правду, да к слову замечу, что нет кажись на свете ничего лучше, как быть честным оруженосцем странствующего рыцаря, ищущего приключений. Правда, большая часть этих приключений оканчиваются не совсем так, как-бы желательно было. Можно сказать, что из ста приключений ровно в девяносто девяти совсем дело дрянь выходит; и это по опыту знаю, потому что приключались со мною такие приключения, из которых я выходил немного помятым, приключались и такие, из которых я вылетал на одеялах; и однако, все же это милая вещь, скажу я, искать приключений, перелезая через горы, пробираясь сквозь леса, взбираясь на скалы, посещая замки, ночуя и днюя в корчмах совершенно даром, не платя ни одного мараведиса, ни... то есть ровно ничего.

Тем временем, как Санчо Пансо проводил в подобных разговорах время с женой своей Жуанной Пансо, экономка и племянница приняли, раздели и уложили своего господина на его старой, со скрипом, постели. Дон-Кихот не узнавал близких ему лиц, как то странно глядел на них, и не мог догадаться, где он и что с ним делается? Священник, рассказавши племяннице, какого труда стоило привести Дон-Кихота домой, просил ее смотреть за ним во все глаза, чтобы он опять не ускользнул из дому. Слова эти вызвали новую сцену; женщины принялись снова завывать и проклинать рыцарские книги, и просили небо низвергнуть в бездны ада сочинителей стольких нелепостей. И страшно беспокоились оне о том, как бы им опять не остаться без дяди и господина их, как бы Дон-Кихот, поправившись немного здоровьем, не пустился в третье странствование, что действительно случилось и описано во второй части этой большой и истинной истории.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 9 часть., читать текст

См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :