Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 2 часть.»

"Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 2 часть."

- Если для рыцарей существуют подобные законы, то мне остается только молчать; хотя, правду сказать, я лучше желал бы, чтоб ваша милость стонали, когда чувствуете себя не совсем хорошо. Я, по крайней мере, не откажу себе в этом облегчении, и при первой царапине закричу благим матом, если только стоны не возбранены и оруженосцам странствующих рыцарей.

Дон-Кихот, улыбнувшись наивности своего оруженосца, сказал ему, что он может стонать сколько ему будет угодно, не опасаясь нарушить рыцарских уставов. Не отвечая за слова своего господина, Санчо намекнул, что пора бы пообедать.

Обедай себе, сказал Дон-Кихот; я же не чувствую в этом никакой надобности.

Обрадованный данным ему дозволением, Санчо устроился с возможным удобством на своем осле, и достав из котомки провизию, принялся уничтожать ее, следуя за своим господином и запивая каждый проглоченный кусок вином с таким наслаждением, что он порадовал бы любого содержателя винного погреба в Малаге. Забыв в эту минуту все обещания Дон-Кихота, Санчо находил чрезвычайно приятными странствования в поисках приключений.

Вечером путешественники ваши остановились под тенью вековых дерев, и Дон-Кихот отломил от одного из них огромный сук, намереваясь заменить им свое сломанное копье. Он обделал его в железо, оставшееся у него от прежнего копья и за тем, не смыкая глаз, провел всю ночь в мечтах о Дульцинее, желая ни в чем не отступать от уставов странствующих рыцарей, которым вменялось в обязанность, по крайней мере в книгах, прочитанных Дон-Кихотом, неустанно бодрствовать в воспоминаниях о своих дамах. оруженосец же его, плотно закусивший, превосходно спал всю ночь, и его вероятно не разбудили бы ни лучи восходящего солнца, ударявшие ему прямо в лицо, ни пение птиц, радостно приветствовавших пришествие дня, еслиб он не был разбужен своим господином, кликнувшим его пять или шесть раз. Протерев глаза, он прежде всего протянул руку к фляге с вином, к горю его несколько опорожненной и которой он, к пущему горю, на видел возможности пополнить во время предстоявших ему странствований. Дон-Кихот же - по прежнему отказался от закуски, предпочитая питать себя своими любовными мечтами. Отправившись по прежней дороге, рыцарь увидел около трех часов пополудни пуэрто-лаписский проход и, обратясь к своему оруженосцу, сказал: "Санчо! вот место, где мы, так сказать, до локтей погрузимся в море приключений. Теперь слушай внимательно, и не забывай того, что я скажу тебе. В случае, если бы ты увидел меня, в величайшей опасности, берегись обнажить меч, если только ты не уверишься, что мы имеем дело с чернью, или какою нибудь сволочью, тогда ты смело можешь поражать их, но если я буду биться с рыцарями, то по закону вашему, ты не можешь сразиться с ними, пока сам не будешь посвящен в рыцари".

- Повинуюсь, сказал Санчо, тем охотнее повинуюсь, что я от природы человек миролюбивый и враг всяких ссор и только тогда, когда дело коснется обороны моей собственной персоны, тогда позвольте .уже мне отложить в сторону все ваши рыцарские законы и распорядиться по своему. В просьбе моей, кажется, нет ничего противного законам Бога и церкви.

- Согласен, отвечал Дон-Кихот, но повторю еще раз: когда я буду сражаться с рыцарями, тогда ты удерживай порывы своего природного мужества.

- О, в этом отношении, будьте покойны, сказал Санчо, приказание ваше будет выполнено так же свято, как обет праздновать воскресенья.

В это время за дороге показались два монаха, прикрытые зонтиками и ехавшие верхом на дромадерах, мулы их ростом решительно приближались к дромадерам. Не вдалеке. за ними следовала карета, сопровождаемая четырьмя или пятью всадниками и двумя слугами, шедшими пешком. В этой карете ехала, как узнали в последствии, одна бискайская дама, в Севилью, к своему мужу, отправлявшемуся вскоре в Индию для занятия там какой то важной должности. Не успел Дон-Кихот заметить монахов, не принадлежавших в обществу бискайской дамы, а только ехавших с него рядом, как уже говорил Санчо: "друг мой, или я страшно ошибаюсь, или мы готовы наткнуться на славнейшее приключение, какое когда либо встречалось. Эти черные, движущиеся на нас тени, это, без всякого сомнения волшебники, похитившие какую нибудь принцессу, которую они увозят в этой карете. Санчо! я должен остановить их."

- Вы, кажется, хотите затеять тут что-то худшее, чем нападение на ветрянные мельницы, отвечал Санчо. Взгляните внимательнее и вы убедитесь, что эти черные тени ничто иное, как монахи, а в карете едут какие нибудь путешественники. Ради Бога, подумайте, что вы намерены делать, и да не введет вас сатана в новое искушение.

- Санчо, повторяю тебе, что ты ничего не смыслишь в деле приключений, и это я тебе сейчас докажу, сказал Дон-Кихот. С последним словом, он поскакал на середину дороги и на расстоянии, на котором монахи могли едва слышать его, громким голосом закричал им: "жильцы подземного мира! порожденье сатаны! Освободите сию же минуту плененных вами принцесс, которых вы везете в этой карете, или готовьтесь принять от руки моей смерть, как достойную казнь за ваши злодеяния."

Монахи придержали мулов, и изумленные столько же словами, как и фигурой Дон-Кихота, отвечали ему: "благородный рыцарь, мы не жильцы подземного мира и ни порожденье сатаны, а бенедиктинские монахи, мирно отправляющиеся по своей дороге; не зная, не ведая о том, увозят-ли кого нибудь в этой карете, или нет."

"Меня не провести словами; я знаю вас, жалкая сволочь", отвечал Дон-Кихот, и не долго думая, так яростно кинулся с копьем своим на одного из монахов, что еслиб последний не догадался быстро соскочить с мула, то был-бы тяжело ранен, или даже убит. Видя это, товарищ его пришпорил мула и быстрее ветра помчался в сторону. В туже минуту Санчо, поспешно соскочив с осла, кинулся на распростертого на земле монаха и принялся обирать его. Подоспевшие на помощь слуги бенедиктинцев спросили Санчо, с какой стати он обирает монаха? "А с такой, что я пользуюсь плодами победы, одержанной моим господином", отвечал оруженосец. Не удовольствовавшись этим ответом, и видя, что Дон-Кихот поскакал к карете, прислуга монахов кинулась на Санчо, повалила его на землю и избила до полусмерти. Между тем монах, не теряя времени, вскочил на мула и дрожа от страха, поспешил присоединиться к своему товарищу, отъехавшему довольно далеко, и оттуда наблюдавшему за ходом описываемого здесь приключения. Увидя себя вместе, монахи продолжали свой путь, беспрерывно открещиваясь, как будто сатана следовал по пятам их.

Дон-Кихот этим временем ораторствовал у дверец кареты бискайской дамы. "Прекрасная дама", сказал он ей, "вы свободны и можете располагать собою по свое?у произволу, потому что бесстрашная рука моя наказала дерзость ваших похитителей. Но дабы вы знали, кому обязаны своим спасением, то объявляю, что я странствующий рыцарь Дон-Кихоть Ламанчский, пленник несравненной Дульцинеи Тобозской. В благодарность за оказанную мною услугу, я прошу вас только отправиться в Тобозо, посетить от моего имени мою даму, и сказать ей. все, что я для вас сделал". Один бискаец, находившийся в свите этой путешественницы, раздосадованный тем, что герой наш задерживал карету и не хотел пускать ее иначе, как под условием заехать в Тобозо, приблизился к нему и, схватив его копье, сказал ему ломанным кастильским, или еще хуже бискайским языком: "убирайся к чорту, рыцарь, или клянусь создавшим меня Богом, я убью тебя, это так-же верно, как то, что я бискаец".

Дон-Кихоть, понявший бискайца, хладнокровно ответил ему: "безумец! если-бы ты был рыцарь, то я ужь наказал бы твою дерзость."

- Я, я не рыцарь! воскликнул бискаец. Клянусь, ни один христианин не произносил еще такой лжи. Если, бросив копье, ты обнажишь меч свой, то скорее сам полетишь в воду, чем сбросишь в нее кошку (Во времена Сервантеса, в Испании существовала игра, в которой несколько человек, становясь на берегу реки, старались загнать в нее кошку.).

- Увидим, сказал Дон-Кихот, и, кинув копье, он обнажил меч, прикрылся щитом и устремился на своего противника, сгарая нетерпением поразить его.

Бискаец хотел было спрыгнуть с своего наемного, неповоротливого мула, на которого трудно было рассчитывать во время битвы, но у него едва хватило времени обнажить меч; и еще счастие его, что, находясь вблизи кареты, он мог выхватить оттуда подушку, заменившую ему щит. Все присутствовавшие при этой сцене, видя двух вооруженных бойцов, готовых, как смертные враги, напасть один на другаго, пытались было разнять их, но напрасно, потому что бискаец грозил убить всякого кто решится остановить его. Испуганная этой угрозой дама, видевшая в карете, велела кучеру отъехать на некоторое расстояние, и издали смотрела на битву бискайца с Дон-Кихотом.

Приблизясь к своему противнику, бискаец так сильно ударил его по плечу, что еслиб меч не наткнулся на щит, то он насквозь проколол бы Дон-Кихота.

"Владычица моего сердца", воскликнул Дон-Кихот, почувствовав удар, показавшийся ему падением горы, "цвет красоты, Дульцинея! Помогите вашему рыцарю, который, повинуясь вам, находится в такой опасности". Вымолвит эти слова, стиснуть меч, прикрыться щитом и обрушиться на врага - было делом одной секунды. Бискаец, видя стремительность Дон-Кихота, прикрытый подушкой, твердо ожидал удара, не двигаясь ни назад, ни вперед, так как измученный, усталый и неприученный к боевым маневрам мул его стоял, как вкопанный на месте. Итак мы видим Дон-Кихота, устремленного с обнаженным мечом на своего противника, готовясь разрубить его на двое и бискайца, готового, в свою очередь, под прикрытием подушки, отразить грозящий ему удар. Все окружающие их, перепуганные этим неожиданным зрелищем, с беспокойством ожидают развязки боя; а дама в карете с своими прислужницами возносит молитвы ко всем святым рая и обещает раздать тысячи свечей по костелам Испании, лишь бы только Господь не отступился от её оруженосца в эту ужасную минуту. На этом интересном месте, историк прерывает свое повествование, ничего не говоря, чем и как окончился этот грозный поединок, - и оправдывая себя темъ? что он ничего больше не мог узнать о дальнейших подвигах Дон-Кихота. Но тот, которому суждено было продолжать эту в высшей степени любопытную историю, никак не мог примириться с мыслью, чтобы память о Дон-Кихоте потонула в Лете, и чтобы лучшие умы Ламанча так мало радели о своей славе, что не позаботились даже сохранить в своих архивах рукописей, относящихся к похождениям их славного рыцаря. Под влиянием этой мысли, он не отчаявался отыскать когда нибудь конец этой истории, и благодаря Бога нашел ее, как о том будет рассказано в следующей главе.

Глава IX.

Мы оставили славного Дон-Кихота и мужественного бискайца с поднятыми и обнаженными мечами, готовых поразить друг друга такими ударами, что они пронзили бы насквозь и как гранату переревали бы на двое разъяренных противников, еслиб беспрепятственно обрушились на них. Но на этом месте, прерывается, как мы уже сказали, истории деяний нашего рыцаря, и историк ничего не говорит, что случилось потом. Это крайне огорчило меня, и удовольствие, испытанное при чтении прекрасной книги уступило место досаде, когда я подумал, как мало мог я рассчитывать, чтобы мне удалось отыскать продолжение этого замечательного рассказа. Мне казалось однако невозможным, чтобы такой славный рыцарь, как Дон-Кихот, не нашел мудреца, который поведал-бы миру о его неслыханных делах; я не мог верить, чтобы он оказался лишенным той чести, которой удостоились Платир и ему подобные странствующие рыцари, имевшие по одному и даже по два историка, оставивших нам сказания не только о подвигах и деяниях этих рыцарей, но даже о самых сокровенных помыслах их, не стоющих, по видимому, никакого внимания. Повторяю, я не мог примириться с мыслию, что эта чудесная история осталась не доконченной, и одно только всесокрушающее время, думал я, могло уничтожить или погрести ее в пыли какого нибудь архива. С другой стороны, я говорил себе, если в числе книг нашлись такие не старые сочинения, как генаресские нимфы, или лекарство от ревности, то ясно, что история его принадлежит не к запамятным временам, и что если она даже не написана, то, во всяком случае, должна бы жить еще в памяти людей его околодка. Мысль эта не давала мне покоя. Я томился желанием узнать дальнейшие похождения нашего бессмертного испанца Дон-Кихота, этого ослепительного светила ламанчского, этого дивного мужа, который, в жалкий наш век, решился воскресить странствующее рыцарство, посвятить жизнь свою преследованию зла, защите вдов и покровительству несчастных дев, странствовавших, на своих конях, с хлыстом в руке и с тяжестью всего своего целомудрия на плечах, до горам и долам, так беззаботно, что если даже оне избавлялись от преступных покушений какого-нибудь безмерного великана или невежи рыцаря то после восьмидесятилетних странствований по белому свету, впродолжении которых умудрялись ни разу не ночевать под кровлей своего дома, оне сходили во гроб столь-же невинными, как и их матери. Как в этом, так и во многих других отношениях рыцарь Дон-Кихот достоин вековечных похвал, часть их должна бы принадлежать и мне за те неусыпные старания, которые я прилагал к отысканию и изданию в свет конца этой истории. Конечно, еслиб не счастливый случай, все мои старания не послужили-бы ни к чему, и мы лишились бы того удовольствия, которое можем испытывать часа два, употребленные на прочтение этойг иииги. Гуляя однажды, по алканской улице, в Толедо, я увидел мальчика, продававшего старые рукописи и шолковые лохмотья. Так как я с малолетства страшно любил читать все, даже валявшиеся на улице бумажки, поэтому, следуя своему природному влечению, я взял из рук мальчика одну тетрадь, оказавшуюся арабской рукописью. Не зная арабского языка, я оглянулся вокруг себя, в надежде увидеть где нибудь объиспанившагося мориска, который бы мог прочесть и перевести мне эту рукопись. За переводчиком дело не стало в таком городе, где можно найти знатоков не только арабского, но и другаго, более святого и древнего языка. Объяснив мориску в чем дело, я передах ему тетрадь, и не успел он прочесть нескольких строк, как принялся громко хохотать. На вопрос мой, чему он смеется? он отвечал, что его рассмешила одна выноска на полях этой рукописи. Я попросил перевести ее, и он, продолжая смеяться, прочел следующее: эта, так часто упоминаемая здесь Дульцинеё Тобозская была, как говорят, известной во всем Ламанче мастерицей солить поросят. Услышав имя Дульцинеи, я онемел от удивления; мне тотчас же вообразилось, что рукопись эта ничто иное, как история Дон-Кихота. Я попросил мориска прочесть заглавие тетради, и оказалось, что это действительно история Дон-Кихота Ламанчского, написанная арабским историком Сид Гамедом Бененгели. Как описать восторг мой при этом известии? С трудом скрывая его, я вырвал рукопись из рук мальчика и купил у него за пол-реаха все его тетради. Конечно, еслиб он мог угадать как мне нужны оне, то мог бы смело накинуть на проданный им товар с полдюжины реалов лишку. Отведя в сторону мориска, и оставшись с ним за стеною городского собора, я просил его перевести мне на испанский язык приобретенные иною рукописи, или по крайней мере те из них, которые содержат в себе историю Дон-Кихота, ничего не выбрасывая из них и не прибавляя, предлагая ему заплатить вперед, сколько он потребует. Он удовольствовался пудом с небольшим изюму и четырьмя четверками пшеницы, обещая мне скоро и точно перевести все эти рукописи. Чтобы не выпустить как-нибудь из рук такого прекрасного случая и вместе ускорить дело, я привел мориска к себе на квартиру, где он в шесть недель окончил весь перевод, совершенно в том виде, в каком он теперь появляется в свет.

В первой тетради нарисована была битва Дон-Кихота с бискайцем; оба в том положении, в каком мы их оставили, с занесенными друг на друга мечами; один, прикрытый своим грозным щитом, другой - подушкой. У ног бискайца, мул которого так поразительно был изображен, что его издали можно было принять за наемного, написано было - дон Санчо Азпельтио; у ног Россинанта написано было: Дон-Кихот. Россинант был мастерски нарисован: такой длинный, длинный и тощий, с такой выдающейся шеей и чахоточной мордой, что он вполне оправдывал свое название. Возле него нарисован был Санчо, держа за узду своего осла; у ног его также красовалась надпись Санчо Занкас. Прозвище это, как кажется, судя по картине, происходило от его брюшка, роста и косолапых ног; поэтому должно быть историк и называет его безразлично то Санчо, то Занкас. Можно было бы упомянуть еще о некоторых мелочах, но так как оне сами по себе незначительны и история наша нисколько не выиграла бы от них в своей правдивости, - говорю в своей правдивости, потому что нет истории, о которой можно было бы сказать что она дурна, если только она истинна, - поэтому я и опускаю их без внимания. Историю же Дон-Кихота, если и можно было бы заподозрить по чему нибудь во лжи, то разве потому только, что она написана арабом, а арабы, как известно, не особые поклонники правды. Но с другой стороны, из ненависти к нам, арабский историк, во многих случаях, готов был бы скорее недоговорить, чем перелить через край; таково, по крайней мере, мое мнение. И действительно он говорит удивительно сжато, или даже молчит везде, где, по моему мнению, ему следовало особенно распространиться о подвигах Лананчского рыцаря;.- уловка недостойная историка, обязанного быть беспристрастным и правдивым, ни на минуту не жертвуя исторической истиной страху, привязанности, корысти и вражде; история, это мать истины, хранилище всех действий человека; она приподымает пред нами завесу с прошлаго, полного великих примеров для настоящего и поучений для будущаго. Все это, читатель, найдешь ты в предлагаемой иною истории, и если чего не окажется в ней, то ответственность за то должна пасть на автора, а не на переводчика. Оговорившись таким образом, приступим к изложению дальнейшей истории Дон-Кихота, начинающейся так: при взгляде на мужественные и решительные позы двух гордых бойцов, стоявших с занесенными друг на друга мечами, можно было думать, что они грозят аду, небесам и земле. Бискаец ударил первый и притом с такою силою и озлоблением, что еслиб оружие не поскользнуло в его руке, то этот удар положил бы конец битве и дальнейшим похождениям нашего героя. Но судьба, хранившая его для новых подвигов, перевернула меч в руке бискайца так, что обрушившись на левое плечо противника, удар обезоружил его только с этой стороны, отсекши часть шлема и половину его уха. Кто мог, великий Боже! описать бешенство Дон-Кихота, в минуту почувствованного им удара! Выпрямившись на стременах и стиснув обеими руками меч, он нанес им такой страшный удар по голове противника, что у несчастного, не смотря на защиту подушки, кровь брызнула из носу, ушей и рта, и он непременно повалился б на землю, еслиб, в минуту удара, не ухватился со всей силой за шею своего мула; вскоре, однако, руки его повисли на воздухе, ноги потеряли стремена, и испуганный мул, не чувствуя более узды, стремглав кинулся в сторону, сбросив с себя всадника, как сноп, повалившагося на землю.

Увидев своего врага, распростертым на земле, Дон-Кихоть, быстро соскочив с лошади, приставил к глазам его острие меча, повелевая ему сдаться, под угрозою смерти. Бискаец не в силах был проговорить ни слова, и озлобленный противник не пощадил бы его, еслиб дама в карете, издали ожидавшая развязки нежданного боя, полумертвая от страха, не поспешила к рыцарю с мольбою пощадить её оруженосца. "Щажу его, прекрасная дама", отвечал Дон-Кихот, "но только с условием, чтобы он дал мне слово отправиться в Тобозо, представиться там от моего имени несравненной Дульцинее и повергнуть себя в её распоряжение".

Ничего не понимая, не зная и не спрашивая, что за существо эта несравненная Дульцинея, дама, ни мало не колеблясь, согласилась на все условия, предложенные ей рыцарем.

"Пусть же живет он, покоясь на вашем слове", отвечал Дон-Кихот, указывая на бискайца, "пусть будет обязан вам тою милостью, которой он недостоин был за свою надменность".

Глава X.

Санчо, хотя порядком измятый невежливыми слугами бенедиктинцев, успел однако подняться на ноги и, внимательно следя за ходом описанной нами битвы, молил Творца даровать победу его господину, который, по мнению Санчо, мог в этой битве завоевать остров и подарить его своему оруженосцу. Видя поединок оконченным и Дон-Кихота, готового сесть на коня, он поспешил поддержать рыцарю стремя, и кинувшись пред ним на колени, цалуя его руки, говорил ему: "удостойте, ваша милость, подарить мне остров, завоеванный вами в этой ужасной битве, потону что, как бы он ни был велик, я чувствую себя в силах управлять им, не хуже любого губернатора".

- Друг мой, ответил Дон-Кихот; настоящее приключение не из тех, в которых завоевываются острова; это одна из очень обыкновенных встреч на больших дорогах, от которых нельзя ждать других выгод, кроне возможности сломать шею, или лишиться уха. Но не унывай; мне предстоит еще не мало случаев подарить тебе не только остров, но даже что нибудь лучшее.

Санчо, рассыпаясь перед рыцарем в благодарностях, поцаловал руки и край его лат, помог ему сесть на коня, и сам, взобравшись на своего осла, последовал за Дон-Кихотон, помчавшимся в близлежавший лес, не простясь с дамой, сидевшей в карете. Санчо скакал во всю прыть своего осла, но Россинант мчался так быстро, что оруженосец наш принужден был наконец закричать Дон-Кихоту, прося его остановиться. Рыцарь придержал коня, и Санчо, догнав своего господина, сказал ему: "я думаю, что нам не мешало бы скрыться на время в какой нибудь церкви, потому что побежденному противнику нашему приходится больно круто; известие о нем может дойти до святой германдады, и святое судилище потребует нас, пожалуй, к ответу; а раз очутившись в его руках, нам придется пообождать, пока нас выпустят на волю".

- Ты не знаешь, что говоришь, отвечал Дон-Кихот; виданное ли дело, чтобы странствующий рыцарь был призываем когда нибудь в суду, как бы ни было велико число пораженных его противников.

- Мне нет дела до ваших противников, возразил Санчо, что не мешает святой германдаде иметь дело де всех, затевающих драки на больших дорогах; и вот это то меня беспокоит.

- Напрасно. Будь уверен, что если понадобится, то я вырву тебя из рук филистимлян, не только - святой германдады; теперь же, скажи мне откровенно: как ты думаешь, есть ли на земном шаре такой бесстрашный рыцарь, как я? Видел ли ты, читал ли ты где нибудь, чтобы кто другой выказал столько решимости в нападении, стойкости в обороне, искуства в нанесении ударов и быстроты в отражении врага?

- Не видел и тем более не читал ничего подобного, потому что не умею читать, отвечал Санчо; но могу поклясться, что в жизнь мою не служил еще ни одному храбрецу такому, как вы; и только дай Бог, чтоб эта храбрость не привела вас туда, куда, по моему мнению, она легко может привести вас. Но позаботьтесь теперь о вашем ухе, из него течет много крови, у меня же в котомке есть корпия и мазь.

- Мы могли бы обойтись без них, отвечал Дон-Кихот; еслиб я позаботился приготовить склянку чудесного фиербрасовского бальзама; одна капля его сберегла бы нам много времени и труда.

- Это что за бальзам? спросил Санчо.

- Бальзам, при помощи которого можно смеяться над ранами и торжествовать над смертью. У меня есть рецепт его, говорил Дон-Кихот; и слушай, Санчо, когда я передам в твои руки этот чудесный бальзам, то если бы ты увидел меня даже, разрубленного пополам,- случай, очень возможный для странствующих рыцарей, - ты, нисколько не смущаясь, подбери лежащую на земле половину моего тела, и, прежде чем застынет кровь, приложи ее как можно плотнее к другой половине, оставшейся на седле; тогда ты увидишь, что при помощи двух капель моего бальзама, я встану здоровым, румяным и свежим, как яблоко.

- О, в таком случае, воскликнул Санчо, я отказываюсь от всех островов и в вознаграждение моих услуг, прошу вас только дать мне рецепт этого бальзама. Я уверен, что унцию его можно будет продавать не менее двух или трех реалов, а этого слишком довольно, чтоб честно и безбедно прожить мне свой век. Но скажите пожалуйста, дорого ли обойдется приготовление этого чудесного лекарства?

- На три реала можно будет приготовить его более трех боченков.

- Великий Боже! воскликнул Санчо, да что вы не скажете мне сию же минуту, как приготовлять его? Отчего вам сию же минуту не приготовить несколько ведер его?

- Потерпи, мой друг; я готовлю тебе лучшую награду и посвящу тебя во много других тайн, сказал Дон-Кихот. Теперь же перевяжи мне ухо; оно болит сильнее, чем я хотел бы.

Санчо достал из сумки корпию и мазь, и Дон-Кихот скинул свой шлем; но увидя его разбитым чуть не на мелкие куски, он едва не лишился и той частицы здравого рассудка, которая оставалась еще у него. Подняв глаза к небу и стиснув свой меч, он воскликнул: "клянусь, как клялся великий маркиз Мантуанский, когда собирался отмстить смерть племянника своего Вальдовиноса, не вкушать хлеба со скатерти, не любезничать с женщиной и отказаться от многих других потребностей, - хотя я и не помню, теперь, каких именно, но каковы бы оне не были, я их включаю в мою клятву, которую стану выполнять до тех пор, пока не обрушатся удары моего мщения на голову человека, раздробившего мой шлем".

- Ваша милость, перебил Санчо, приимите во внимание, что если побежденный вами рыцарь выполнит данное ему повеление и отправится в Дульцинее с поклоном, то до новой обиды, вы не вправе требовать от него никакого удовлетворения.

- Ты прав, Санчо, сказал рыцарь; и я уничтожаю обет мой относительно мщения, но он остается в полной силе, касательно той жизни, которую я стану вести, пока не добуду силою, или каким бы то ни было способом, и у кого бы то ни было шлем, подобный потерянному мною. Не думай, чтобы я говорил это на ветер; нет. У меня есть перед глазами пример, которому я последую. Судьба моего шлема напоминает мае шлем Мамбрена, так дорого стоивший Сакрипанту.

- Чорту даете вы все эти обеты,- скажу я вам, проговорил Санчо, потому что они вредны для здоровья и тяжелы для совести. Подумайте: что станем мы делать, если долго не встретим ни одного человека с шлемом на голове? Неужели вы станете нее время спать, не раздеваясь, ночевать - под открытым небом и делать много других глупостей, выдуманных этим полуумным стариком, маркизом Мантуанским. Подумайте о том, что по этим дорогам не ездят вооруженные люди, а только крестьяне, извощики и погонщики мулов, не только не носящие шлемов, но даже и не слыхавшие про них.

- Друг мой! ты очень ошибаешься, отвечал Дон-Кихот. Верь мне: не пройдет и двух часов, как мы увидим больше вооруженных воинов, чем сколько собралось их некогда под стенами Албраки, в которой скрывалась прекрасная Анжелика.

- Да будет так. Дай Бог, чтоб все шло хорошо и чтоб я скорей получил этот остров, обходящийся мне так дорого, сказал Санчо.

- Повторяю тебе еще раз, не унывай Санчо, продолжал Дон-Кихот; потому что еслиб не оказалось острова, то не имеем ли вы королевств Донимарского и Собардиского, которые пристанут тебе, как перстень к пальцу. Но довольно об этом. Загляни-ка в сумку, не найдешь ли ты там чего нибудь съестного, и если найдешь, то закусим и потом отыщем какой нибудь замок, в котором можно будет провести ночь и приготовить чудесный бальзам, потому что у меня страшно болит ухо.

- Есть у меня не много луку, кусок сыру и несколько ломтей хлеба, но всего этого вероятно не станет есть такой славный рыцарь, как вы, ответил Санчо.

- Как дурно ты меня знаешь, Санчо, сказал Дон-Кихот. Верь мне: странствующие рыцари составляют славу свою в том, чтобы по целым месяцам ничего не есть, и когда решаются наконец перекусить, то довольствуются тем, что попадется под руку. Ты не сомневался бы в этом, еслиб прочел столько рыцарских книг, как я. Ни в одной из них не читал я, чтобы странствующие рыцари ели иначе, как при случае, или на каком нибудь блестящем празднике, устраивавшемся в честь их, нее остальное время они питались чуть ни одним воздухом. Конечно, они не могли, по закону природы, обходиться совершенно без пищи, и поэтому нужно думать, что в лесах и пустынях они питались такими же грубыми яствами, как те, которые ты мне теперь предлагаешь и которыми я вполне удовольствуюсь. Перестань же кручиниться о том, что меня радует; и не думай пересоздавать мир, а в особенности временем освященные обычаи странствующих рыцарей.

- Я, ваша милость, отвечал Санчо, человек не грамотный, как я уже имел честь докладывать вам, и потому не знаю обычаев странствующих рыцарей, но с этих пор стану наполнять котомку мою сухими плодами для вас, как для рыцаря, и чем нибудь более питательным для самого себя, неимеющего чести быть рыцарем.

- Санчо! возразил Дон-Кихот, я не говорю, чтобы странствующие рыцари должны были непременно питаться одними сухими плодами, я утверждаю только, что в большей части случаев им приходилось питаться этою скудною пищею, прибавляя к ней: некоторые травы, которые они умели выбирать с таким искуством, с каким сумею выбрать их и я.

- Великая это вещь знать травы, сказал Санчо, и если я не ошибаюсь, то нам придется не раз воспользоваться вашим уменьем. Теперь же, вот что Бог посылает нам, прибавил он, вынимая из котомки провизию и принимаясь с своим господином уничтожать ее с большим апетитом. Закусив и взобравшись один на коня, другой на осла, наши искатели приключений пустились в дальнейший путь, желая найти засветло какое нибудь убежище на ночь. Но скоро наступившая тьма заставила их отказаться от надежды найти то, что искали они, и Дон-Кихот решился пронести ночь у встреченных им пастушьих шатров. На сколько печален был Санчо, обманутый в своих ожиданиях ночевать в какой нибудь деревне, на столько счастлив был Дон-Кихот, собираясь спать под кровом синего неба, в сияньи лучезарных звезд, уверенный, что подобные случаи более и более доказывали ему его призвание быть странствующим рыцарем.

Глава XI.

Дон-Кихот радушно был принят пастухами, и Санчо, пристроив как лучше мог Россинанта и осла, поспешил направить стопы свои, по направлению запаха, исходившего от козлиного мяса, варившагося невдалеке, в большом железном котле. Оруженосец пожелал убедиться, достаточно ли выварилось оно для того, чтоб перейти из котла в его желудок, но один из пастухов предупредил его, принявшись вынимать мясо из котла; пастухи радушно предложили нежданным гостям разделить с ними их не роскошный ужин. Разложив за тем на земле несколько бараньих шкур, они - их было шесть - расположились кружном, приглашая Дон-Кихота сесть на придвинутую ими деревянную колоду. Рыцарь согласился принять предложенное ему место, а Санчо поместился стоя, позади своего господина, готовясь подавать ему пить из рогового кубка. Видя оруженосца своего, стоящим позади, Дон-Кихот сказал ему: "друг мой! дабы ты убедился на деле в величии странствующих рыцарей и уверился за сколько заслуживают они любовь и уважение целаго мира, я хочу, чтобы здесь, в присутствии этих добрых людей, ты сел возле меня, составляя одно со иною - твоим господином и повелителем, дабы, внушая с одной тарелки и с одного кубка, мы могли бы заставить говорить о странствующем рыцарстве, что оно, подобно любви, равняет все состояния.

- Иного благодарен, отвечал Санчо, но осмелюсь доложить вашей милости, что когда есть у меня в руках кусок съестного, то право я предпочитаю съесть его стоя на стороне, чем сидя коне самого императора. На свободе я с большим удовольствием уплету ломоть хлеба с головкой луку, чем нежнейшую пулярку за большим обедом, где приходится есть чинно, малыми кусками и пить незаметными глотками, утираясь после каждого куска салфеткой, не смея ни кашлянуть, ни икнуть и не делая многаго другаго, что делается на свободе. И так, государь мой, честь, которую вы делаете мне, своему оруженосцу, я готов променять на что нибудь более выгодное для себя; и отселе на всегда отказываюсь от всякого почета, которым вам заблагоразсудится окружать меня, и за который я премного благодарен вам.

- Бог возносит смиренных, поэтому делай, что тебе велят, сказал Дон-Кихот; и взяв Санчо за руку, насильно усадил его возле себя.

Пастухи, ничего не понимавшие из всего этого разговора, продолжали молчаливо ужинать, глядя на своих гостей и проглатывая куски мяса, величиною в порядочный кулак. Уничтожив говядину, они достали сладких желудей с куском сыру, твердым как кирпич, не забывая при этом кубка, беспрерывно путешествовавшего вокруг ужинавших, наполняемого и опорожняемого, подобно ведру водоливной машины. Пастухи угостили себя так хорошо, что из двух мехов, наполненных вином, к концу ужина не оставалось и одного. Утолив голод, Дон-Кихот взял в руку горсть желудей и, молча поглядев на них несколько секунд, воскликнул: "счастливое время! счастливый возраст, названный нашими предками золотым, не потому чтобы золото, столь уважаемое в железный наш век, доставалось в то время без труда, но потому, что тогда безъизвестны были роковые слова: твое и мое. Все было общим в святые те времена. Чтобы доставить телу необходимую поддержку, человеку предстояло протянуть только руку к ветвям величественных дубов и срывать с них роскошные плоды, принадлежавшие всем вместе и каждому порознь. Прозрачные ключи и быстрые реки доставляли жаждущим в изобилии прекрасный и освежительный напиток. В дуплах дерев, в расселинах скал безбоязненно основывали свои жилища трудолюбивые пчелы, предлагая каждому прохожему восхитительный плод их сладкого труда. Огромные пробковые деревья сами низвергали с себя широкую кору, служившую для прикрытия незатейливых хижин, в которых люди укрывались от суровости стихий. Всюду царствовали дружба, мир и любовь. Тяжелый плуг земледельца не разверзал еще утробы нашей общей матери-земли, плодородие которой удовлетворяло и без возделывания нуждам и удовольствиям своих первых детей. Прекрасные и простодушные пастушки перебегали с холма на холм с обнаженными головами, осененными роскошными косами: оне не облачались в драгоценные ткани и на формах их не блестел пурпур Тира. Покрытые цветами, перевитыми плющем, оне считали себя в этом простом уборе лучше наряженными, чем наши гордые дамы, покрытые всею роскошью позднейшего изобретения. Просто высказывались тогда лучшие порывы сердца, не приискивая искусственных слов для своего выражения. Клевета и ложь не омрачали правды, и всюду царствовало святое правосудие, не опасаясь пристрастия и корысти, одолевающих его ныне. Жажда наслаждений не проникала еще в душу судий, которых и не могло быть в те времена, когда некого было судить. Молодые девушки ходили всюду свободно, не опасаясь оскорбительных и преступных покушений; и если случалось, что оне падали, то падали добровольно, тогда как ныне, в развращенный наш век, никакая девушка, будь она укрыта хоть в новом лабиринте Крита, не может считать себя безопасной, потому что всюду проникшая роскошь развращает скромнейших женщин. И вот, по мере того, как с веками развращение глубже и глубже укоренилось между людьми, оно встретило наконец противодействие себе в доблестном сословии странствующих рыцарей, самоотверженно посвятивших земные дни свои спасительному служению людей, являясь хранителями девушек и вдов и заступниками сирых и угнетенных. Друзья мои! я сам принадлежу к этому благородному сословию, и это рыцаря и его оруженосца вы почтили вашим радушным приемом, за которой я от души благодарю вас, добрые люди.

Эту длинную речь, без которой легко можно было обойтись, Дон-Кихот сказал только потому, что вид жолудей напомнил ему о золотом веке, представил возможность фантазии его развернуться пред пастухами в длинной речи, повергшей их в безмолвное изумление, и долго еще молчали они после того, как рыцарь перестал говорить. Санчо также безмолвствовал, жадно глотая жолуди и беспрерывно запивая их вином, которое потягивал из другого, не опорожненного еще боченка, повешенного на дереве, чтобы сохранить вино свежим.

Общее молчание было прервано одним из пастухов, сказавшим Дон-Кихоту: "господин странствующий рыцарь! дабы вы могли сказать, что мы действительно радушно вас. приняли, поэтому мы хотим доставить вам новое удовольствие, заставив спеть что нибудь одного из наших товарищей, которого мы ждем с минуты на минуту. Это молодой, влюбленный, грамотный и очень умный пастух; к тому еще он чудесно играет на рабеле.

Не успел он докончить своих слов, как в поле послышался звук рабеля, и вскоре пред нашими собеседниками появился красивый молодой человек, лет двадцати двух. Пастухи спросили его: ужинал ли он, и получив утвердительный ответ попросили его спеть что нибудь. Пусть, сказал один из них, незнакомый гость наш узнает, что и в наших горах есть песенники и музыканты. Мы уже рассказали ему о твоих способностях и теперь не хотели бы оказаться лгунами. Спой нам твой любовный романс, переложенный дядей твоим церковником в стихи и понравившийся всей нашей деревне.

- Охотно, отвечал Аятонио, и не заставляя долго себя просить сел на дубовый пень, и настроив рабель пропел следующий романс:

Олалья! искренно я верю,

Что любишь ты меня,

Хоть ты молчишь, но я лелею

Мечту, что ты моя.

Чем более ты равнодушной

Казаться хочешь мне,

Тем я полней живу надеждой

На перекор тебе.

Хоть у тебя, ты говорила

И чувствовать дала,

Грудь белая из камня, сердцеж -

Гранитная скала.

Но все же, сквозь твои упреки,

Сквозь холодность твою,

Живым лучом своим надежда

Ласкает мысль мою,

И оттого-то без боязни,

Я в будущность гляжу.

Что нежность и твоя суровость

Мне говорит: люблю.

И ежели любовь вниманьем

Обозначается,

Тогда твое ко мне вниманье

Чем увенчается?

И если правда, что услугам

Дано смягчать сердца,

Тогда мои тебе услуги

Благого ждут конца.

Олалья! верь, тебя люблю я

Без помышлений злых,

Бог видит, нет преступной цели

В намереньях моих.

Цепями шелковыми церковь

Соединяет нас,

И их я радостно надену,

С тобой соединясь.

Когда-ж откажешь, то клянуся

Не выходить с тех пор -

Когда не стану капуцином

Я - никогда из гор.

Не успел певец замолкнуть, как Дон-Кихот начал просить его продолжать пение, но Санчо, которого давно уже клонило ко сну, воспротивился этому, говоря, что время подумать и об отдыхе, и что добрые пастухи, трудясь целый день, не могут петь потом всю ночь.

- Понимаю тебя, сказал Дон-Кихот; понимаю, что голове, отягченной вином, сон нужнее музыки.

- Нечего Бога гневить, каждому досталась своя доля, возразил Санчо.

- Согласен: и я нисколько не намерен мешать тебе, отвечал Дон-Кихот. Располагайся как знаешь. Людям не моего звания приличнее бодрствовать, чем отдыхать. Перевяжи только мне ухо, потому что оно страшно болит.

Санчо собирался исполнить это приказание, но один из пастухов попросил рыцаря не беспокоить своего оруженосца, и нарвав несколько листьев розмарина, разрезав и перемешав с солью, приложил их в уху Дон-Кихота, советуя ему удовольствоваться одним этим лекарством, оказавшим действительную пользу.

Глава XII.

Между тем в собеседникам нашим прибыл еще один парень из тех, которые доставляли своим товарищам из деревни провизию. "Братцы!" сказал он им; "знаете ли, что случилось?"

- А почему мы можем знать? отозвался какой то пастух.

- Знайте же, что студент наш Хризостом умер сегодня утром, и все втихомолку говорят, будто его извела любовь в этой колдунье Марселе, дочери Гильома богатого, которая бродит вокруг наших пастбищ, одетая в пастушье платье.

- Как в Марселле? отозвался чей то голос.

- К ней, в ней, отвечал крестьянин: но всего удивительнее, что в своей духовной Хризостом завещевает похоронить себя как неверующего, среди чистого поля у той самой скалы, с которой льется источник пробкового дерева; на этом месте он, как слышно, увидел в первый раз Марселлу. Кроме того он просит о многом другом, чего церковные старшины наши не хотят исполнять, потому что, но ихнему приговору, это будет как будто не совсем по христиански. Друг же Хризостома Амброзио настаивает, чтобы последняя воля покойника была выполнена во всей точности; споры эти всполошили теперь всю нашу деревню. Уверяют, однако, что нее будет исполнено по желанию Амброзио и других друзей покойника. Завтра славно так станут хоронит его на том самом месте, которое он выбрал для своей могилы; тут будет на что поглядеть, и я непременно отправлюсь на похороны, хотя бы мне и не приходилось возвращаться в деревню.

- Пойдем все вместе, крикнул один из пастухов, только бросим сначала жребий, кому остаться стеречь стада.

- Не нужно кидать жребия; я и без того останусь, сказал другой пастух, и за это не требую от вас никакой благодарности; не пойду я потому, что занозил ногу и не могу сделать ни шагу.

- А все-таки спасибо тебе, сказал Педро.

Дон-Кихот просил сказать ему, кто такой был покойник, и Педро передал ему все, что знал о Хризостоме; именно: что он был сын богатого гидальго, жившего в окрестных горах, и что долго учившись в Саламанке, он возвратился домой человеком очень ученым. Уверяют, говорил Педро, будто покойник прекрасно знал все, что делают на небе не только звезды, но также солнце и луна, помрачение которых он всегда верно предсказывал.

- Ты вероятно хотел сказать затмение, заметил Дон-Кихот. Не обращая внимания на сделанное ему замечание, Педро продолжал: также верно угадывал он, какой год должен быть плодородным и какой бесплодородным.

- Неплодным, заметил опять Дон-Кихот.

- Неплодным или бесплодородным, это решительно все равно, возразил Педро. Дело в том, что друзья и родственники покойника сделались бы богачами, еслиб следовали во всем его советам. Так в одном году он говорил; сейте ячмень, а не пшеницу; в другом - сейте горох, а не ячмень: в этом году, говорил он, будет много оливок, а в будущие три года совсем их не уродится, и все это сбывалось от слова до слова.

- Эта наука, открывающая нам будущее, называется астрологиею, заметил Дон-Кихот.

- Бог ее там знает как она прозывается, отвечал Педро, но только выучил он всю эту науку, да и много еще кое чего другого. Прошло этак несколько времени, как вернулся он из Саламанки, и вдруг нежданно, негадано променял студенческий плащ свой на наш пастуший кафтан, и в таком наряде, с посохом в руках, стал появляться повсюду вместе с другом своим Амброзио; я забыл вам сказать еще, что покойник был большой мастер слагать песни и все представления, играемые на святках нашими деревенскими парнями, были сочинены им. Как увидели мы студента Хризостома пастухом, так просто глазам не верилось и догадаться никто не мог, чтобы это с ним сделалось такое. Отец его между тем умер и оставил ему большое наследство деньгами, землями и стадами; всем этим богатством мог он теперь располагать по своей воде, и правду нужно сказать, был он при своем богатстве человек добрый и сострадательный. Скоро все мы узнали, что больше полюбилась ему пастушка Марселла, и что из за нее собственно и он пастухом стал. Нужно вам сказать теперь, господин мой, что за женщина такая эта Марселла, потому что не случится вам, может быть, услышать про такую женщину, хотя бы суждено было прожить на свете больше старухи Соры.

- Сарры, а не Соры заметил в третий раз Дон-Кихот, не терпевший искажений в словах.

- Да разве не все равно Сора или Сара, возразил расскащик, и если вы примитесь исправлять каждое слово, то я не кончу своего рассказа и до будущего года.

- Но, друг мой, между Саррою и Сорою существует огромная разница, отвечал Дон-Кихот.

- Скажу я вам теперь, что в деревне нашей жил крестьянин Гильом, которому Бог вместе с другими богатствами даровал дочь, оставшуюся без матери при самом рождении. Мне кажется, будто я вижу покойницу, словно сотканную из солнца и луны; вижу, как это она словно улыбается; вижу её сострадание и доброту, вознесшие душу её на небо - к престолу Господа Бога. Не долго горевал по ней Гильом, и скоро сам отправился к своей покойнице, оставив Марселлу молоденькой, богатой сиротой на руках дяди ея, священника в нашем околотке. Как стада она подростать, так все больше и больше напоминала покойницу мать свою, и казалось, что будет она еще красивее матери. Когда же минуло ей пятнадцать лет, так каждый, кому приводилось видеть ее, восхвалял только Бога, создавшего её такою чудесной красавицей; и вся деревенская молодежь наша стала сума сходить но ней. Хотя опекун то держал ее чуть не под замком, однако не помешало это ходить про нее разным чудным слухам; и все что было лучшего у нас между женихами, слыша, какая она красавица, да богатая, да воспитанная, - опекун говорят все старание употребил, как бы лучше воспитать ея, - один перед другим стали просить его отдать им Марселлу в жены. Добрый священник, сам не прочь был пристроить сиротку, только не хотел он этого делать против её воли. И не думайте, ваша милость, что торопился он выдать замуж Марселлу с тем, как бы поживиться её богатством; нет, на этот счет весь околоток наш отдает ему справедливость; и так как в деревне у нас каждый хулит и хвалит как ему вздумается, так тут не раз, а сто раз хорошим должен быть человеком тот, кто заставит всех прихожан своих молвить о себе доброе слово.

- Правда твоя, отвечал Дон-Кихот, но сделай одолжение, продолжай свой рассказ; он очень заинтересовал меня, и ты охотно его рассказываешь.

- Очень хотелось дяде пристроить сиротку, продолжал Педро, да только напрасно предлагал он ей из всех женихов наших выбрать себе любого. Ни к чему это не послужило. Марселла твердила одно. да одно, что не пора ей еще выходить замуж, потому что молода она и не способна как следует вести хозяйство. Дядя не понуждал ея, полагая, что не след родителям понуждать детей жениться и выходить замуж, и думал, что как войдет Марселла в лета, так сама образумится. А Марселла между тем, не слушая ни родных своих, ни знакомых, на удивление всем сделалась пастушкой и отправилась с другими женщинами в поле,- пасти свои стада. Как увидели ее, я вам скажу, среди белаго дня, мущины наши, то, право, не перечесть вам всех дворян и крестьян, ставших пастухами, единственно для того только, чтобы следовать за ней, меж ними был и наш Хризостом; о нем так говорили, что он не то что любит, а как самому Богу покланяется Марселле. Нужно сказать вам, однако, что вела она себя хорошо, и никаких дурных слухов про нее не ходило. Со всеми она была приветлива и ласкова, но только и виду никому она не подала, чтобы кто полюбился ей, а если кому приходила охота сказать ей про свою любовь, так она так ловко спроваживала его от себя, что уж и не возвращался он больше к ней. И верите ли, хуже лютого мора разоряет она теперь край наш, потому что молодежь наша не налюбуется на красоту ея, сума по ней сходит, а она всех отталкивает; никто не мил ей. И еслиб вы пробыли здесь несколько дней, то услышали бы в этих долинах и горах такой лютый плачь, такие льются здесь слезы по ней, что вам стало бы ясно, почему все иначе не зовут ее, как жестокой. Недалеко отсюда больше чем на двадцати деревьях вырезано имя Марселлы и сверху корона, как над царицею красоты. Здесь по ней плачет один, там другой, дальше слышна любовная песня третьяго, еще дальше по ней тоскует четвертый. Один не спит, да все думает про нее ночь целую у дубового дерева, или на самом верху овалы, и солнце застает его с думой о его красавице, и не видит он от слез света божьяго. Другой горюет по ней, лежа, под солнцем, на песке сыпучем, и молит Господа послать поскорей ему смерть. И каждый из нас, как поглядит что делается вокруг, так волей, неволей думает: какой будет всему этому конец? и это полюбится наконец этой жестокой Марселле, изведшей нашего Хризостома, на похороны которого вам не мешало бы взглянуть, господин рыцарь. Покойник имел много друзей и отсюда до места, на котором просил он похоронить себя не более полумили.

- Непременно поеду, отвечал Дон-Кихот, и благодарю тебя за удовольствие, доставленное мне твоим рассказом.

- Мог бы я рассказать вам много других историй про влюбленных в Марселлу, сказал Педро, но завтра, мы верно повстречаем дорогой какого нибудь пастуха, который расскажет нам их. Теперь же, не худо бы вашей милости отдохнуть где нибудь в закрытом месте, потому что с вашей раной не хорошо вам оставаться на сырости; хотя правду оказать, нечего вам бояться теперь, после нашего лекарства.

Санчо, тысячу раз посылавший к чертям пастуха с его рассказами, торопил Дон-Кихота войти в шалаш Педро, и рыцарь, хотя с трудом, согласился наконец исполнить желание своего оруженосца, но вспоминая о влюбленных в Марселлу, он внутренно поклялся себе посвятить всю ночь воспоминаниям о своей даме. Санчо же улегся между ослом и Россинантом на подстилке, разостланной пастухами и уснул не как пламенный любовник, а как человек, которого недавно поколотили.

Глава XIII.

Заря едва занялась, когда проснувшиеся уже пастухи пришли будить Дон-Кихота, спрашивая его: остается-ли он при прежнем намерении отправиться на похороны Хризостома? и в случае его согласия предлагали отправиться вместе. Рыцарь с радостью согласился на это и приказал Санчо оседлать Россинанта и быть готовым с своим ослом. Санчо поспешил исполнить приказание своего господина, и спустя несколько времени, вся компания двинулась в путь. Проехав с четверть мили, путешественники наши встретили на перекрестке одной дороги шесть пастухов, одетых в черные кожи, с палками в руках, и с головами, покрытыми лавровыми и кипарисными венками; за ними ехали верхом два прекрасно одетые господина, в сопровождении трех служителей. Путешественники вежливо раскланялись между собою, и так как им предстояло ехать по одной дороге, поэтому они и отправились вместе. Немного спустя один из верховых сказал своему спутнику: "синьор Вивальдо! кажется, мы не пожалеем, что нас несколько задержит эта церемония; она должна быть очень интересна, судя по тому, что мы слышали о покойнике и его жестокой красавице."

- Я, с своей стороны, отвечал Вивальдо, готов жертвовать не одним, а четырьмя днями, лишь-бы только увидеть похороны Хризостома.

Дон-Кихот спросил у путешественников: что знают они о Хризостоме и Марселле? Те отвечали, что встретив печальное шествие пастухов, они спросили о причине его, и тут им передали трогательную историю столько-же прекрасной, сколько бесстрастной Марселлы, злополучную любовь её безчисленных поклонников и смерть Хризостома, на похороны которого они спешили теперь. Словом, Дон-Кихоту повторено было все то, что говорил ему Педро. Разговор коснулся вскоре других предметов, и Вивальдо спросил, между прочим рыцаря, что заставляет его путешествовать, вооруженным с ног до головы, в мирное время и в совершенно спокойной стране?

- Мое звание и данный мною обет, отвечал Дон-Кихот. Праздность и изнеженность - удел придворных, но оружие, тревоги, битвы, труды и усталость принадлежат по праву лицам, называемым странствующими рыцарями, в которым имею счастие принадлежать и я, как младший и наименее достойный член.

Услышав это, путешественники сочли Дон-Кихота полуумным, и желая окончательно увериться в своем предположении и ближе ознакомиться с этим новым родом помешательства, Вивальдо спросил нашего героя, что понимает он под словом странствующий рыцарь?

- Господа! отвечал Дон-Кихот, вы вероятно знакомы с английскими летописями, повествующими так часто о подвигах того Артура, которого мы Кастильцы зовем Артусом и о котором старинное, распространенное во всей Англии предание гласит, что он не умер, но обращен волшебниками в ворона, - вот почему ни один англичанин не убивает этой птицы, - и что придет ден, когда возставший Артур возьмет назад свой скипетр и свою корону. Во времена этого-то славного короля основан был орден рыцарей круглаго стола, и это же время было временем любви Ланцелота и королевы Жениевры, избравшей своей наперсницей знаменитую дуэнью Кинтаньону, - любовный эпизод, воспеваемый в известном народном романсе нашем, начинающемся этими словами:

Какой из рыцарей был принят

Красавицами, так как Ланцелот...

с тех пор рыцарство более и более возвышалось, распространяясь по всем концам земли; и под сению его сделались бессмертными Амадис Гальский с своими потомками до пятого поколения; мужественный Феликс Марс Гирканский, знаменитый Тирант Белый и наконец непобедимый Дон-Белианис Греческий, который прославился почти уже в наши дни. Вот, господа, лица, которых я называю странствующими рыцарями; вот орден, к которому, хотя грешный, принадлежу я я, стремясь по мере сил моих исполнять высокие обязанности, завещанные нам великими рыцарями минувших веков. Теперь, надеюсь, вы поняли, что побуждает меня странствовать по этим дорогам, ища приключений, с твердой решимостью не уклоняться от величайшей опасности, если только дело коснется опасения невинных или защиты гонимых.

Этого достаточно было, чтобы окончательно убедить наших путешественников в расстройстве умственных способностей Дон-Кихота, и показать им, на чем именно рехнулся он. Род его помешательства удивил их столько-же, как и всех, кому доводилось знакомиться с ним. Весельчак Вивальдо, желая посмеяться, доставил Дон-Кихоту случай продолжать начатый им разговор: "благородный странствующий рыцарь", сказал он ему, "если-бы вы вступили в самый строгий монашеский орден, то и там, мне кажется, вам предстояла-бы менее суровая жизнь".

- Менее суровая, но и менее полезная, отвечал Дон-Кихот, потому что, говоря правду, солдат, исполняющий приказание начальника, делает столько же, как и тот, кто приказывает ему. В мире и тишине призывают монахи благословение Господне на землю, но мы, рыцари и воины, странствуя под жгучими лучами летнего солнца и студеным небом зимы, беззащитные от одного и другаго, стремимся мужеством рук и острием наших мечей выполнить на деле то, о чем духовные упоминают лишь в своих молитвах. Мы за земле орудия Божией власти, мы исполнители его верховных видений. И так как ратные подвиги покупаются ценою тягостных трудов, лишений, пота и крови, поэтому подвиги воинов тяжелее подвигов иноков, возносящих, из мирных келий своих, теплые молитвы в небу, да явит оно свою милость всем, нуждающимся в ней. Я не говорю, что звание странствующего рыцаря так-же свято, как звание монаха, но утверждаю, указывая на труды неразлучные с нашим званием, что жизнь рыцаря тяжелее, более подвержена опасностям и лишениям: голоду, холоду и иным земным бедствиям. Рыцари времен минувших,- никто в этом не сомневается,- много испытали бедствий, в течении своей славной жизни; и если некоторые из них мужеством своим добыли себе императорские венцы, то венцы эти достались им не даром, да и то без помощи покровительствовавших им волшебников, кто знает, не рассеялись-ли бы дымом все их надежды?

- Я тоже думаю, отвечал путешественник, но меня всегда удивляло то, что в минуту величайшей опасности, странствующие рыцаря, не обращаясь, как христиане к Богу, поручая ему свою душу, обращаются только к своим дамам, как к единому их божеству. Согласитесь, это отзывается немного язычеством.

- Милостивый государь! сказал Дон-Кихот, поступать иначе рыцарю невозможно. Временем освященный обычай требует, чтобы рыцарь, пускающийся в глазах своей дамы, в какое-нибудь опасное приключение, предварительно кинул на нее влюбленный взор, испрашивая её благословения, но и тогда даже, когда никто не может видеть и слышать его, он все-таки должен прошептать несколько слов, поручая себя своей даме. Слова мои я мог-бы подтвердить многочисленными примерами из рыцарских историй. Это не доказывает однако нисколько богоотступничества рыцарей; поверьте, они всегда находят время исполнять свои небесные и земные обязанности.

- И все-таки у меня остается еще одно сомнение, ответил Вивальдо. Не раз читал я, что два странствующие рыцаря, заспорив между собою, недолго думая, поворачивали своих коней, с целию выиграть необходимое для битвы пространство, и стремительно кидались один на другого, успевая однако, во время этого нападения, воззвать в своим дамам. Подобные битвы оканчиваются, как известно, в большей части случаев, тем, что один из бойцов, проколотый копьем, падает на землю, да и другой, только удерживаясь за гриву своего коня, спасается от подобной же участи. Скажите же на милость, когда эти рыцари находят время вспоминать о Боге в такой жаркой и непродолжительной схватке? И не лучше-ли было-бы им, как подобает всякому христианину, посвятить, в этом случае, Богу минуты, посвящаемые ими своим дамам; тем более, что не все странствующие рыцари имеют дам, покровительству которых они могли бы поручать себя; так как встречаются рыцари, ни в кого не влюбленные.

- Это не может быть, воскликнул Дон-Кихот, странствующий рыцарь без дамы - нечто совершенно немыслимое. Рыцарю так же свойственно быть влюбленным, как небесам покрываться звездами. Укажите мне на какую нибудь рыцарскую историю, в которой встречается не влюбленный странствующий рыцарь, а если и случился такой, то это незаконный сын рыцарства, о котором можно сказать, что он вошел в нашу крепость не через главные ворота, но перелез в нее, как тать, через стену.

- И однако Дон-Галаор, брат мужественного Амадиса Гальского, если память не изменяет мне, не имел дамы, покровительству которой мог поручать себя в опасные минуты, что не мешает ему слыть за славного и мужественного рыцаря, заметил Вивальдо.

- Милостивый государь, сказал Дон-Кихот, одна ласточка не делает весны. К тому же я знаю, из верных источников, что этот рыцарь был в тайне влюблен, и если он любезничал со всякой, сколько нибудь нравившейся ему женщиной, то это была природная слабость его, которой он не мог преодолеть. Тем не менее у него была одна дама, нераздельная владычица его сокровеннейших помыслов; и её покровительству он поручал себя много и много раз, но только тайно, потому что это был человек чрезвычайно скрытный.

- Если странствующему рыцарю, как вы говорите, вменяется в обязанность быть влюбленным, то вы сами, вероятно, не принадлежите к числу отступников от законов вашего братства, сказал Вивальдо, и если вы не так скрыты, как Дон-Галаор, то прошу вас, от себя и от имени всего общества, сказать вам имя, родину и описать красоту вашей даны. Она, конечно, будет гордиться, если весь мир узнает, что она видит у ног своих такого рыцаря, как вы.

- Не знаю, отвечал с глубоким вздохом Дон-Кихот, желает ли моя нежная неприятельнияца, чтобы весь мир узнал, что я безъответный раб ее, тем не менее я готов исполнить вашу просьбу, и скажу вам, что ее зовут Дульцинеей, что родом она из Ламанчской деревни Тобозо, что она на худой счет принцесса, так как она моя дама, и что она олицетворяет собою все, чем фантазия поэтов наделяет их героинь. Волосы ея, это нити золота, брови подобны радугам, чело - елисейским полям; её розовые щеки, коралловые губы, солнцу подобные глаза, жемчужные зубы, алебастровая шея, беломраморная грудь и прочее, в этом роде, ставят ее вне всяких сравнений.

- Но нам хотелось бы узнать её родословную, сказал Вивальдо.

- Она не происходит, отвечал Дон-Кихот, от Курциев, Каиев или Сципионов древнего, ни от Колоны или Урсины средневекового Рима, ни от Монкад и Реквезен Каталонских, ни от Ребелл и Вилланов Валенсианских, ни от Палафокса, Нуза, Рокаберти, Корелла, Луна, Алагона, Урреа, Фоца и Гурреа Аррагонских, ни от Черды, Манрики, Мендозы и Гусмана Кастильского, ни от Аленкастро, Пальха и Мензеса Португальскаго; она просто из рода Тобозо Ламанчского, рода нового, но предназначенного, я в этом нисколько не сомневаюсь, дать в грядущих веках свое имя славнейшим фамилиям. И на это я не потерплю возражений иначе, как под условием, начертанным Зербиным у подножия трофеев Роланда:

Да не дерзнет никто рукой к ним прикоснуться,

Когда не хочет он с Роландом здесь столкнуться.

- Хотя мой род и происходит от Кашопинов (Кашопинами назывались в Испании бедняки и бродяги, выселявшиеся в колонии.) Лоредо, сказал Вивальдо, я не дерзну однако сравнивать его с родом Тобозо Ламанчским, о котором, правду сказать, я ничего не слышал.

- Это удивительно, заметил Дон-Кихот.

С большим вниманием все слушали этот разговор, убедивший даже самих пастухов, что рыцарь, как будто не в своем уме. Один Санчо верил как оракулу всему, что городил Дон-Кихот, зная и уважая его, как правдивого и умного человека, с самого детства. Однако-ж и у него явилось некоторое сомнение, при описании несравненных прелестей Дульцинеи Тобозской, потому что хотя жил он по соседству с Тобозо, он тем не менее, в жизнь свою ничего не слышал об этой удивительной принцессе. Вскоре путешественники наши увидели, в горном проходе, человек двадцать пастухов, одетых в траур и покрытых кипарисными и тисовыми венками. Шестеро из них несли носилки, покрытые зеленью и цветами. Увидя их, один из пастухов воскликнул: "вот несут тело Хризостома; у подножия этой самой скалы он завещал похоронить себя." Толпа ускорила шаги и примкнула к похоронной процессии: в ту минуту, когда носилки опускали уже на землю, и человека четыре принялись острыми заступами копать могилу у подножия скалы. Путешественники наши, поздоровавшись с людьми, сопровождавшими тело Хризостома, принялись рассматривать носилки, на которых лежал покойник. На вид ему было лет тридцать. В самом гробе он сохранил еще следы своей красоты. На носилках и вокруг них лежало несколько рукописей и книг.

Все присутствовавшие хранили глубокое молчание, пока один из носильщиков, обратясь в Амброзио, не сказал ему: "Ажброзио! ты, желающий точно выполнить завещание Хризостома, скажи мне, это ли именно место он выбрал для своей могилы.

- Это, это самое, отвечал Амброзио. Несчастный друг мой много раз рассказывал мне грустную повесть своей любви. Здесь, он увидел, впервые, этого врага человечества, Марселлу; здесь, он открылся ей в своей, столько же пламенной, сколько чистой любви, здесь она убила его холодным отказом и заставила самоубийством превратить безрадостные дни свои. И здесь то, в воспоминание стольких несчастий, он пожелал быть преданным в лоно вечного забвения. Обратясь за тем к Дон-Кихоту и окружавшим его лицам, он продолжал: это тело, на которое вы глядите теперь с таким состраданием, и которое еще так недавно вмещало в себе богато одаренную небесами душу, это прах Хризостома, славившагося своим благородством, умом и великодушием. Гордый без надменности, щедрый без тщеславия, верный и бескорыстный друг, остроумный, веселый и любезный без пошлости и фатовства, он был первый по своим достоинствам и не нашел себе равного по своим несчастиям. Он любил и был за то ненавидим. Он боготворил и был отвержен, он пытался пробудить чувство в груди лютого зверя, хотел одушевить безжизненный мрамор, желал быть услышанным в пустыне. И вот, в награду за безграничную любовь свою, он убит, в роскошнейшую пору своей жизни, рукою той самой женщины, которую он хотел заставить жить вечно в памяти людей. Слова мои я мог бы подтвердить словами этих рукописей, если-бы покойник не завещал мне сжечь их.

- Это было-бы непростительно с вашей стороны, заметил Вивальдо. Справедливость и благоразумие противятся исполнению воли, несогласной с здравым рассудком. Подумайте: что сказали-бы об Августе, еслиб он выполнил предсмертную волю божественного мантуанского певца? Сослужите-же, Амброзио, последнюю службу вашему другу, и предав тело его земле, спасите от забвения его труды. Не исполняйте слепо того, что проговорило отчаяние. Напротив, спасая эти бумаги, увековечьте память о жестокости Марселлы, да послужит она в будущем предостережением для тех, кто устремится по пути, приведшему в гибели Хризостома. Всем нам известна грустная повесть его любви; все мы знаем, как вы уважали покойника, знаем причину его безвременной кончины и его последнюю волю. Смерть его ясно показывает всю силу его страсти, все жестокосердие Марселлы и ту бездну, в которую стремятся люди, послушные голосу отверженной любви. Вчера вечером, узнавши, что на этом месте собираются хоронить несчастного Хризостома, все мы, движимые, столько-же любопытством, сколько участием к покойнику, свернули с дороги и отправились взглянуть на то, о чем один лишь беглый рассказ так глубоко опечалил нас. Именем нашего общего участия к вашему покойному другу, мы все, а я в особенности, умоляем вас, Амброзио, откажитесь от своего намерения сжечь эти рукописи, и позвольте мне взять некоторые из них с собой. Затем, не ожидая ответа он протянул руку к носилкам и взял оттуда несколько рукописных листов.

- Из вежливости, я оставляю их у вас, сказал Амброзио, но прошу не надеяться, чтобы я сохранил в целости остальные.

Вивальдо, страшно желавший ознакомиться поскорее с попавшими к нему в руки тетрадями, развернул одну из них, содержавшую песню отчаяния. Услышав эти слова, Амброзио воскликнул, обращаясь к Вивальдо: "это последние стихи несчастного, и чтобы все присутствующие здесь узнали до чего довела покойника его безнадежная любовь, прошу вас, прочтите их в слух; вы успеете кончить их, прежде чем покойнику выроют могилу.

- С удовольствием, отвечал Вивальдо, и окруженный тесно столпившимися вокруг него лицами, пришедшими отдать последний долг Хризостому, он звучным и ясным голосом прочел им следующие стихи:

Глава XIV.

Песня Хризостома.

Так ты сама, бездушная, желаешь,

Чтобы из уст в уста, из края в край,

Пронесся слух о том, как ты сурова,

О том, как ты неумолимо зла.

В груди больной моей теснятся муки,

Бушует ад, и в этой песне звуки скорби

Мой голос заглушат.

Шипение змей, рев хищных львов и дикий,

В глухих лесах, волков голодных вой,

Во мгле пещер чудовищ гнусных крики,

И в час ночной унылый крик совы;

Шум ветра на безбрежном океане,

Предсмертный стон сраженного быка,

Зловещий воронов карк, горе

Забытого голубкой голубка

И скрежет черной преисподней всей,

Пускай теперь в единый звук сольются

В душе моей, и внемля ей, да потрясутся

Сердца людей.

И не пески серебряные Таго,

Не оливы Бетиса услышат

Этот хаос заунывных звуков;

Нет, он раздастся на вершинах скал

И в глубинах неизмеримых бездн;

Иль в сумрачных краях, лишенных солнца,

Иль средь чудовищ Нила ядовитых,

В пустынях безотрадных и немых.

Но между тем, как глухо раздаваясь,

Моих проклятий эхо - там расскажет

И про тяжелые мои страданья

И про твою жестокость, эти звуки,

Распространясь по всем концам вселенной

Наполнят мир.

Презренье убивает, подозренье

Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 2 часть., читать текст

См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 3 часть.
Любое истощит терпенье, - ревность Разит нас ядовитым острием; В разлу...

Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 4 часть.
- Да, да! отвечал Дон-Кихот; вижу я теперь на какие штуки пускается эт...