Сэмюэл Ричардсон
«Индейцы.»

"Индейцы."

С Английского - И. Гржв.

Печальная Марано сидела на высоком утес. Склонясь на белую руку, в тихом уединении, она горевала о своем любезном. Волосы её небрежно развевались зефирами; прекрасное лицо орошалось слезами; в голубых глазах изображалось нежное беспокойство; грудь её тяжело подымалась от частых вздохов.

"Скоро ли возвратится он? говорила Марано: скоро ли возвратится милой Онено, любимец моего сердца?... скоро ли увяжу его?.. Волны Онтарийския! принесите его на милую родину; возвратите его друзьям, возвратите нежным моим объятиям!... Скоро ли увижу его?.. скоро ли быстрая лодка промчится по озеру, и принесет героя к счастливому острову? Так! счастливой остров! тогда веселые крики раздадутся на твоих утесах, на обширных равнинах, в темных рощах; тогда радость водворится в нашем селении.... Старцы поспешат к нему на встречу... Но у ах! может быть он погиб! - может быть теперь испускает последний вздох на кровавом поле!.. Он, стремителен в своем мужестве и пылок в жару юности! может быть в сию самую минуту летит на неприятеля, и - погибает!"

Когда Марано таким образом питала свою горесть, почтенный Ононтио пришел утешить ее. Он приметил беспокойство в душ её у и скрытно следовал за нею из деревни. Это был отец Онея, один из старейшин племени, уважаемый за мудрость свою и любимый за добродетели. Умеренностию, воздержанием и деятельностию в юношеских летах Ононтио умел сберечь веселость и здоровье для старости. Не заботы, но время провело морщины на чел его; осанка старца была величественна, вид приятен; он любил Марану с родительскою нежностию.

"Утешься! сказал Ононтио: не предавайся отчаянию. Великий Дух, носящийся в вихрях и гремящий в тучах, Отец и Правитель вселенные, будет твоим покровителем. Но знай, дочь моя! только тот достоин его милостей, кто уповает на его волю. Грешно наперед придумывать горести, и почитать себя несчастными, когда в самом дел еще никакого несчастия не терпим. Своенравные, непостоянные люди, робкие и вместе высокомерные трепещут, воображая далекую опасность; сетуют, как будто бы действительно уже страдали. Они сами себе творят бедствия, нагло жалуясь на Всемогущаго. Берегись, любезная дочь! не возставай против Великого Духа; ибо роптать и жаловаться без причины значит возставать против него. Он повелел нам быть счастливыми, и оскорбляется нашим неповиновением: предаваясь тщетному сетованию, мы не повинуемся его воле; разрушая собственное спокойствие, делаемся врагами всеобщего блага, им устроенного, равно как если бы нарушили покой ближняго... Утешься! скоро возвратится любезный Онейо, обремененный Бриттанскими добычами."

"Если супруг возвратится здоровым - отвечала Марано; то пламенные желания мои исполнятся совершенно. Если возвратится он обремененный добычами Бриттанскими, это не увеличит моей радости." Индеец изумился. -,,Не ужели ты забыл, - продолжала она - что я сама Бриттанка, что насильно увезена из отеческого дому, когда Утагами опустошал нашу землю, и разпространял ужас до самых врат Албанских? Родители мои погибли. Я была тогда ребенком, но помню кровавое поражение. Старший брат мой спасся, а я сделалась жертвою ярости неприятельской. Уже протекло несколько лете; но при имени Бриттанца грудь моя наполняется восторгом."

"Я твердо был уверен, - отвечал старец - что ты нас любишь. Мы приняли тебя в свое племя, а сердце твое не нам принадлежит! Ты печалишься о стран своих родителей!.... Я называл тебя дочерью, Марано! а ты хочешь оставить меня?" При сих словах Ононтио взглянул на нее с нежностию. "Ты хочешь оставить меня?" - повторил он, и слезы заблистали на глазах его. Марано схватила руку старца, и прижала ее к розовым губам своим. "Нет! никогда тебя не оставлю. Сердце мое принадлежит тебе и любезному Онею. Я почитаю тебя; могу ли забыть твое сострадание? могу ли забыть тот ужасный день, когда Утагами, в собрании своих единоплеменников у определил принести меня в жертву своему богу Арескуи? ты был тогда послом от своего народа. Онейо тебе сопутствовал; он вздыхал, видя мои слезы. Увы! я была слаба, без друзей, среди неприятелей. Онейо умолял тебя помочь мне. Сердце твое тронулось; ты сжалился надо мною, выкупил меня, и назвал своею. Онейо поспешил избавить меня, разорвал оковы мои, и прижал меня к своему сердцу. Любовь наша возрастала вместе с летами; ты смотрел на нее благосклонно, и утвердил желания наши своим согласием. Я слыхала об Европейских искуствах, о драгоценных одеждах, о высоких чертогах: простота здешних утесов и рощь гораздо для меня приятнее. Но если Онейо не возвратится, - я погибла. Несколько месяцов протекло уже, как он удалился с отборными воинами нашего племени. Уже матери оплакивают детей своих. увы! Онейо пылок, а воины Албионские неустрашимы; кровь их врагов уже обагрила Огио. Канада трепетала при их нашествии, и - может быть теперь сделалась добычею их мужества. Горе мне! если сын твой пал, печаль сразит тебя. Я знаю всю нежность любви твоей к сыну; она вгонит тебя во гроб: тогда кто будет утешать меня? кто будет моим другом? посреди чужаго народа, останусь сиротою без отца, которой защитил бы меня; без брата, которой подал бы мне совет, помог бы мне."

Ононтио хотел отвечать. В ту самую минуту подходит Индеец, и рассказывает с печальным видом, что надежда их племени исчезла; что несколько индейцев соседственной страны, возвратившись из Канады, принесли верное известие о совершенном поражения друзей их; что они сами едва спаслись; что Онейо сражался храбро, был окружен неприятелями, и вероятно сделался жертвою их ярости.

Марано лишилась чувств. Ононтио вздыхал; бедственное состояние дочери и желание утешить ее на минуту остановили в нем действие собственной горести. "Если сын мой пал - сказал старец; то он умер, как прилично воину. Слава его сохранится, и дойдет до потомства в песнях военных; имя его устрашит Европейца, когда предводители будущих времен, с яростию устремившись из лесов своих, окружат в полночь жилище его, и поразят слух его кликами смерти. Отмщение за смерть Онейо!" - Отмщение! - повторил индеец: вестники нашего бедствия после поражения устремились к стенам Квебекским, захватили часть неприятелей, и привезли их на наш остров. Старейшины определили принесть их в жертву памяти погибших; исполнение приговора отложено до твоего прибытия.

"Увы! - вскричала Марано: жертва пленников мало принесет мне утешения. Смерть врага возвратит ли жизнь моему Онею? изцелит ли тяжкие раны его? Оживит ли бездыханную грудь?... Оставь меня в горести! оставь меня оплакивать его на горах уединенных. Я проживу недолго; полечу к моему любезному; встречусь с ним среди пустынь блаженной долины, где кровожадной враг не нападет на нас. Оставь меня в горести!... я гнушаюсь жизнию." Она просила напрасно. Индеец и Онотио увели ее с собою.

Племя Индейцов, которых Онейо был предводителем, населяло остров на озер Онтарио. Главная деревня лежала подле приятной речки; выходящей из скалы, и текущей по узкой долине в озеро. Окрестные холмы украшались рощицами, лучше покрывались зеленью и цветами, деревня имела вид круглой и была обнесена забором из кольев. Стены хижин сделаны были из зеленого дерну; кровли из тростнику и сухих листьев; все было просто. Великолепные колоннады не гордились остроумными надписями, и пышное зодчество не возвышало до небес огромных зданий. Ни высокие храмы, ни грозные башни, ни величественные чертоги не льстили тщеславию жрецов, политиков, воинов. Молодые люди, цветущие здоровьем и крепостию сил, обыкновенно занимались звериною ловлею. Они обязаны были доставать съестные припасы для общества, и защищать его от неприятельских нападений. Женщины, все старые и малолетные, неспособные к трудным и опасным предприятиям, оставались в деревне, и занимались работами, приличными своему возрасту и состоянию; удобряли близьлежащия нивы для посеву сорочинского пшена и других полевых растений; разводили лекарственные травы, старались познавать их свойства, и приготовляли для употребления. Женщины смотрели за детьми, домашним хозяйством, умели искусно плести одежду из коры благовонных дереве; доставали соки из разных трав и цветов, которыми намазывали лица своих воинов, чтобы сделать их ужаснее на сражении; с особливым искуством умели ткать ленты и пояса из вампа (Род тростника.); разноцветные краски служили у них знаками дружбы для родных, союзников и пленных у принимаемых ими в свое племя. Дети заранее привыкали к трудам и опасностям, заранее обучаемы были действовать луком, веслом, копьем и бросать из пращи. Когда юноши возвращались домой после охоты, или другаго какого нибудь предприятия, вся деревня представляла зрелище торжественной радости. Старики вместе с молодыми мешались в хороводах, и в песнях своих прославляли подвиги воинов. Но когда надлежало заняться делом важным, касающимся до благосостояния племени; тогда тишина и благочиние господствовали в собрании. Старейшины деревни, достигшие сего достоинства не коварством, не насилием, истинно уважаемые за мудрость свою и опытность, собирались на открытом мест посреди деревни, под тению столетнего дуба. Каждый, один после другаго, произносил свое мнение о предлагаемом деле, спокойно и без остановки. Определения утверждаемы были большинством голосов, и все оставались довольны. Таким образом они жили невинно и счастливо. Не имея частной собственности, не были заражены страстию к богатству, сим ядом общественного благоденствия, сею отравою сердца. Владея всем вместе, не знали ни терзаний сребролюбия, ни страшных угроз нищеты, ни обманов, ни вероломства, ни притеснений. Люди, отличающиеся превосходными, от всех признанными достоинствами, имели в руках своих власть, и пользовались ею без тщеславия; следственно не было места ни высокомерию, ни случаям к зависти, ни побуждениям ко мщению. Привыкнув к трудам, к умеренности, жители острова вообще были мужественны, сильны, деятельны. Чувства любви и дружбы, не подавляемые различиями состояний, не стесняемые суетными, принужденными обыкновениями, были пылки, чужды притворства и свободно изливались из сердец непорочных.

Все зарыдали, услышав о смерти Онеё и других своих братьев. Женщины в разорванных платьях, с растрепанными волосами, бежали на поле, наполняли воздух своими воплями у толпились вокруг пленников, и в сильной горести осыпали их ругательствами. Старейшины собрались; уже пылал костер, на которой долженствовали быть повержены несчастные жертвы; ножи, секиры и другия смертоносные орудия лежали в готовности; пленники, обремененные тяжкими оковами, приведены на место жертвоприношения.

Хотя Марано терзалась жестокою горестию, но крики Индейцов и ужасные приготовлемы к мучительствами обратили её внимание на пленников. Она смотрела на них с жалостию. Предводитель их был молод, статен, пригож, крепок; природа напечатлела на грозном чел его храбрость и мужество; огненные глаза его, в которых изображалась непобедимая твердость, смотрели на приготовления к мучительной смерти равнодушно, а на врагов с презрением. Храбрые товарищи его, казалось, неспособны были к такой твердой решительности; боязнь показывалась на их лицах. Но взглянув на своего предводителя, они одушевились его примером и вооружились мужеством. Марано вздыхала. Чувство собственного несчастия исчезло на минуту... Может быть - говорила она в душ своей - об этом неустрашимом юноше станут также плакать, как плачу о моем Онее; может быть какая нибудь милая девица, которой клялся он в верности, теперь горюет, и ждет нетерпеливо его прибытия; может быть престарелый родитель, которому он был подпорою, беспокоится о его безопасности; может быть осиротевшая сестра, беспомощная и оставленная подобно мне, должна будет оплакивать смерть его!"

Тут Марано вспомнила о собственном состоянии, начала рассуждать о и своих бедствиях: она досталась в плен в юных летах; сделалась чуждою своему народу, своим родным; супруга её не было уже на свете; тот, которого почитала вместо отца, приближался теперь ко гробу.

Сострадательное сердце её забыло собственную горесть, и снова занялось жалостию о несчастных жертвах. Марано удивлялась великодушию предводителя; смотря на него, чувствовала в себе необыкновенные движения, мучительную тоску; сама не понимала, что с нею происходит; хотела подойти к пленнику. Он единоземец ея!... могла ли Марано видеть грозящую ему погибель, и не стараться спасти его?... могла ли равнодушно смотреть на его мучения?...

Один из Старейшин подал знак толпе. Все умолкло. Старейшина, приняв на себя вид строгости, произнес к пленнику: "костер пылает, секира изощрена! приготовься к мучениям и жестокой смерти! Дух погибших носится над нами; он блуждает по горам, и летает в ветрах; он требует жертвы, и должен получить ее. Если у тебя отец или друг? они тебя никогда не увидят! приготовься к мучениям и жестокой смерти!"

Начинайте ваши мучения! - отвечал пленнике: душа моя презирает их. У меня нет родителей - некому плакать о Сиднее; они погибли в Албании, - погибли от безчеловечных Индейцев. у меня была сестра - я лишился ее! она взята в плен, и сделалась жертвою неистовой вашей ярости. У меня есть друзья; но они Бриттанцы, - следственно не знают страха. Начинайте ваши мучения! душа моя презирает их; но помните - день мести и для вас настанет!

Марано изумилась.... Албанец, потерявший своих родителей и сестру!... одним словом: он был брат ея. Оба удивлялись, оба излили чувствования любви братней! Марано упала на трепещущую грудь его; Сидней прижал ее в своих объятиях; душа его успокоилась. Марано несколько времени не могла промолвишь ни слова. Наконец прерывающимся голосом сказала: "Я нашла тебя, любезный брат, утешение и защита моя! ты будешь радовать меня нежною своею любовию, будешь путеводителем в дикой пустыне горестной моей жизни, будешь мне вместо отца!... Отчаяние терзало меня; я была всеми оставлена; душа моя изнемогла: а теперь... о! теперь стану все сносить терпеливо." - Потом, обратясь к изумленному народу у продолжала: "это брат мой! брат, рожденный от одних родителей. Если я заслужила милость вашу, то спасите его от погибели." Народ был чрезвычайно тронут. "Не бойся! - сказал Ононтио (он говорил с согласия старейших) не бойся! брат Мараны заступит у нас место Онея! Молодой человек - продолжал старец обратясь к чужестранцу - я лишился сына Марано - супруга, племя - храброго воина. Он убит народом вашей земли; мы хотели умилостивить Дух его, принести жертву его памяти. Но ты брат Мараны; по её прозьбе мы отменяем свое намерение, и принимаем тебя в свое племя. Будь братом нашему народу, будь моим сыном. Заступи место умершего, и последуй его славу; ибо ты также неустрашим и мужествен." При сих словах Ононтио подал ему калюмет мира (Трубка с табаком.) и пояс из вампа. Сидней слушал его с почтением, но весьма удивился столь неожиданной перемен. Переход от гнева к сильной горячей дружбе казался ему непонятным. "Ты мыслишь - сказал Ононтию - как Европейцы, которых наружность внушает к себе почтение, но коих души исполнены вероломства и непримиримой злобы. Они показывают на лиц улыбку, между тем как измена гнездится в их сердце; дружески подают руку, между тем как думают о способ нанести обиду. Гнев их, соединенный со злостию, продолжается по смерти. Кажется довольно обнаружить, что чувствуем нанесенную нам обиду, и тем предохранить себя от оскорблений; нет, они стараются погубить врага, и покрыть его вечным бесславием. Нося злобу в сердцах своих, они почитают злобными и своих противников. Гнев их не уменьшается удовлетворением; он усиливается от страха, и превращается в ненависть. Для них легче забыть чужой проступок, нежели обиду, другим от них нанесенную. Неумолимый нрав, питаемый злостию, робостию и бессилием, господствует в изнеженных душах их. Таковы ли благородные сердца в гнев своем? Нет! он склонны к примирению, даже ко дружбе. Люди кроткие, неиспорченные жадными и высокомерными желаниями - и потому неогорчаемые бедственными их последствиями: завистию и памятозлобием - всегда великодушны, всегда хотят быть прощаемы, и всегда прощать готовы. Видя близкую смерть, вы обвиняли нас в жестокости. Дерзко есть думать, будто человек, которого Великий Дух одарил разумом, свирепее зверей пустынных; ибо и они тогда только кровожадны, когда защищают собственную жизнь свою. И так не судите о нашем поступке, пока не узнаете причине и не рассмотрите нашего состояния. Тот истинно жесток и безчеловечен, кто для удовлетворения желаний корыстолюбивых, постыдных, унижающих разум, недостойных человеческой природы, нарушает спокойствие невинных, коварно поступает с простосердечными, угнетает слабых и беззащитных, изменяет верному другу, и вольность своего народа продает за золото. Индейцы не таковы. Правда, разум наш непросвещен, но наша совесть непорочна; страсти наши пылки, но неиспорчены. Будучи жестоко огорчены бедствием, нас постигшим, будучи исполнены почтения к памяти отличного воина, мы хотели умилостивить дух его, и принести достойную дань его добродетели. Мы не печалимся о погибшем - он счастлив; память его на веки останется между нами: но жалеем о себе самих, жалеем, потому что его лишились. Мы не думали обижать вас; но хотели почтить умершаго. Вы готовы были вкусить смерть; чтожь? решительному, неустрашимому воину смерть не есть бесславие. Она освобождает его от телесных немощей, и ведет в западные долины блаженных. Смерть есть несчастие только для слабого, для того, кто обезчестил память свою, обезобразил природу свою презрительною робостию, - для того, кто оскорбляет Всемогущего своею недоверчивостию. Мы удивлялись вашей твердости; мы не чувствовали к вам ни зависти, ни злобы; мы не имели намерения обезславить вашу память: теперь смело предлагаем вам свою дружбу. Могу ли - отвечал Европеец, чрезвычайно удивленный - я, произшедший от другаго племени, от народа враждебного вам, исповедующего другую веру, могу ли быть принят в ваше племя?

"Это язык предразсудка, - отвечал Ононтио: простой, чистосердечной индеец, сын природы, незараженный рабскими предубеждениями, не знает ваших отличий. Великой Дух не есть ли общий отец наш? Не все ли мы дети одного семейства? Не носим ли в составе тела, в душе нашей несомненных признаков одного начала? Природа, всегда мудрая, пекущаясь о своих детях, привязывает нас к друзьям, и в сердцах великодушных раждает непобедимую любовь к отечеству: но она никогда не повелевала нам презирать чужестранца. Беги порока, убегай всех тех, коих испорченные склонности помрачат твою невинность, и заразят сердце твое злодейством: всякое другое отличие, отчуждающее нас от человечества, есть уже начало гордости и постыдного предразсудка. Ты другой веры? Это неправда. Подобно индейцу, ты признаешь власть, мудрость и благость Всетворящего Духа. Нет нужды, что наружные обряды вашего исповедания отличны; нет нужды, что вы открываете милосердие и всемогущество Творца в чрезвычайных явлениях. Держи веру свою, будь свободен, люби свое отечество: но дай нам свою дружбу и непобедимое мужество."

Похваляю свободу и высокие чувствования, - отвечал Бриттанец: гнушаюсь лицемерною набожностию и нелепыми предразсудками, унижающими человеческую природу, но не могу согласиться, будто дикая жизнь индейца предпочтительнее образованности Европейских народов.

"Что пользы в этой образованности? - сказал Ононтио: укрепляет ли она душу? делает ли тебя неустрашимым? делает ли тебя способным переносить горести, и полагаться на волю Небес? внушает ли терпение, спокойствие? твердость? Нет! она расслабляет душу; она причиною, что вы беспрестанно жалуетесь, и почитаете себя несчастными. Образованность дает ли здоровье? силу? делает ли вас способными покорять страсти? Нет! она раждает невоздержность и вольнодумство. Она есть Источник неудовольствий и скорби!.,. Что пользы в вашей образованности? Исправляет ли она сердце, совершенствует ли чувствования? Сердце презирает ее; чувствования раждаются сами собою. Он не требуют просвещения. Он созревают на свободе. Оне неразрывно соединены с нашим бытием. Природа не дала их в волю нашим прихотям. Все чувствования, которые получаем от природы, суть живы и сильны. Утонченность ослабляет их. Вспомни юность! В цветущих летах жизни человек трогается всякою повестию о несчастии, и слезы свои смешивает со слезами каждого страдальца. Тогда он неспособен к вероломству, и смотрит на порок с ужасом! Далее - становится хитрым; чувства его слабеют; он издевается над доброхотством, и дружбу считает мечтою; делается несправедливым, вероломным, рабом сребролюбия и высокомерия, добычею зависти, злобы, мщения! Что пользы в вашей образованности? Наслаждайся свободою и простотою натуры. Будь невинным, будь Индейцом."

Между тем приплыло несколько лодок у наполненных вооруженными воинами. Все обратили на них взоры; все изумились и обрадовались, увидев знамя своего племени, и товарищей, которых считали погибшими. Надежда Мараны оживилась. С заботливостию она спросила об Онейо. "Онейо погиб!" отвечал один Индеец. Марано побледнела, и без чувств упала на трепещущую грудь Ононтия. "Он погиб! - продолжал Индеец - и вместе с ним цвет наших воинов! Полчища Бриттанские и Французские окружили стены Квебека. Страшное было поражение! Земля трепетала, воздух стонал от многократных ударов грома. Предводители обеих сторон убиты. Славно скончали они жизнь свою! души их были неустрашимы! ярость воспламеняла ратников к битве жестокой и упорной. Наконец Албион победил. Сыны его, подобно быстрому потоку, устремились на врагов своих. Мы советовали Онею отступить. Жестоко поражая неприятелей, и являя чудеса храбрости, он впал в толпу вражескую. Молодой, отважной воин махал кровавым мечем своим, и стремился поразить Онея. Мы поспешили удалиться с поля смерти; остановились в близлежащем лесу, и видели успехи неприятеля. Стены союзников наших разрушены. Мечь Албиона будет преследовать нас. увы! нашего щита, нашего храброго воина, нашего Онеё нет уже на свете!"

Все громко зарыдали. Сетование их было прервано внезапным изумлением повествователя. "Схватите его, растерзайте! - вскричал он, взглянув на Бриттанца: его мечь был поднят на Онея. Он пронзил грудь нашего предводителя. Он погубил его."

Ярость снова закипела в народе. "Я невинен в его смерти!" отвечал пленник. Но слезы его и прозьба Ононтиева заглушены были криками и ругательствами*

Индейцы опять повлекли Сиднеё на место казни. Марано, терзаемая сугубою горестию, вскричала: " Пощадите, пощадите его!... Это брат мой.... Его руки обагрены кровию моего супруга!... Не уже ли кроме тебя некому было умертвить его!" Смерть, смерть Бриттанцу! - закричал народ. Марано прижала его к груди своей, и обратясь к разъяренной толпе, диким голосом произнесла: "Он обагрил руки свои в крови моего супруга; что нужды! Я защищу его, или - сама погибну. Пусть одно копье пронзит нас. Поражайте! пусть родная кровь наша смещается,'*

Несчастие Мараны - которая лишилась супруга от руки брата своего - любовь, горесть, отчаяние на лиц её изображенные, смягчили неистовство народа, и произвели к нем сострадание, Ононтио, пользуясь сею минутою, уговаривал народ с отеческою любовию и властию. Седины его придавали достоинство телодвижениям. Он говорил языком сердца - и говорил красноречиво, убедительно. Все слушали с глубочайшим почтением; смягчились, отменили жертвоприношение. Тогда он, подкрепив Марану утешением, повел пленников в безопасное место.

Удалившись от народа, спросил он Бриттанца: "Скажи мне, виновен ли ты в смерти моего сына?" - Не знаю - отвечал пленник гордо и с негодованием: я поднимал мечь противу врагов своего отечества, и не отвечаю за кровь, которую пролил. - "Молодой человек! - сказал Ононтио, с беспокойством и отеческою нежностию: подумай о чувствах отца. У меня был только один сын, подпора и утешение моей старости. Если он подлинно сошел во гробе; то для меня не остается более радости на свете. Но если он жизнию своею одолжен твоему снисхождению; то молитвы старика достигнут неба, и Великий Дух низпослет на тебя свое благословение." Слезы показались на глазах Ононтия; голос его прерывался; он вздыхал... "Скажи мне, жив ли сын мой?"

Мне не известно.! - отвечал Бриттанец - я ли умертвил твоего сына. Имя его и достоинство мне неизвестны. В жару битвы один храбрый Индеец напал на меня. Он был утомлен, измучен. Я обезоружил его, и уже готовился вонзишь мечь в грудь его. "Бриттанец! - сказал он твердым: голосом: не подумай, будто я боюсь смерти. Я решился на все опасности; не для себя прошу пощады. У меня есть престарелый отец, которого жизнь от моей зависит. Супруга моя чужда моему племени; кто будет её покровителем?" - Храбрый юноша! - отвечал я: поди, утешай и защищай друзей своих! - Я отпустил его с поля битвы, и не старался узнать о его состоянии; ибо, сохранив ему жизнь, я повиновался закону своего сердца. - Какая радость для Мараны, для Оионтия!

Но мысль, что несколько дней прошло после сражения, и что до сих пор не получено никакого известия об Онее, уменьшила их радость.

Между тем Ононтио советовал дочери отвести чужестранцев в отдаленное убежище, и хранить их там до тех пор, пока он силою власти своея совершенно не успокоит народа. "Не обвиняй нашего племени, судя по сему примеру его пылкости! сказал Ононтио: мы повинуемся побуждению природы, и часто переступаем за пределы умеренности; но буря страсти тотчас утихает, и рассудок берет власть свою. Ты видишь здесь природу свободную, но необезображенную; мы скоро раздражаемся, но не знаем скрытной ненависти.

Наступила ночь. Индейцы рассеялись по своим хижинам. Небо было тихо и безоблачно. Полная луна в светлом и торжественном величии взошла на востоке. Лучи её отражались в серебрянном сиянии от гладкой поверхности озера. Серые холмы и мрачные леса хранили безмолвие. Только шумящие вдалеке водопады и вопли матерей, оплакивающих безвременную смерть чад своих, нарушали тишину сию. Марано повела пленников из деревни, вдоль по берегу озера. Они достигли уединенного, никем непосещаемого убежища, окруженного с двух сторон крутыми, высокими утесами, украшенного цветами, и пересекаемого ручейком извивающимся. Столетний дуб осенял источник. Некоторые пленники, ослабевшие от усталости, нашедши сухия листья в близлежащих пещерах, предались сладкому покою. Марано долго разговаривала с братом своим; все чувствования души излила в его нежное сердце; облегчила горесть свою, и утешилась в его невинных объятиях. Скоро приятной сон овладел ими. Кроткая улыбка играла на прелестных устах спящей Мараны; волосы её небрежно лежали на белой груди. На лице Сиднеё изображалась неустрашимость воина, смягченная любезностию нрава. Брат и сестра наслаждались счастливыми мечтаниями, и не предчувствовали грозящей опасности.

Когда луна достигла средины пути своего, прерывающийся шум пловцов тихо начал раздаваться по озеру. Лодка приближалась, и мокрые весла, показываясь из воды, блистали над глубиною. Судно остановилось у песчаного берегу. Юноша, покрытый косматою медвежею кожей, вооруженный луком и копьем, выскочил из лодки. Это был Онейо. Получив раны на сражении, он не мог скоро возвратиться на родину, и с несколькими Индейцами жил в окрестностях Монтреля. Разными травами и бальзамическими соками он успел вылечиться, и теперь возвращается к своему племени.

"Я приду тайно - говорил он сам себе: обрадую печальную Марану, и сетующих моих товарищей, которые без сомнения считают меня погибшим. Удивлю их нечаянным своим приходом. Любезная Марано теперь неутешно рыдает. Я прижму к верному сердцу любезную супругу; она заплачет от радости. Поспешу..."

Так думал Онейо. Вдруг видит Марану в объятиях чужестранца! отскакивает назад; долго стоит неподвижен в изумлении; терзаемый горестию и гневом, произносит несколько несвязных слов; опять подходит к ней; удостоверяется, что глаза не обманывают его. "Вероломная! - вскричал он, отступив назад, и поражая себя в грудь: в таком ли состоянии надеялся я найти тебя!.... в объятиях чужестранца!... Наглый похититель моего счастия! ты погибнешь. Кровь твоя смоет безчестие..... - Ярость сверкала в глазах Онея. Схватив мечь, он устремляется поразить врага - и узнает в нем своего избавителя. "Я обезславлен моим благодетелем!.... должен ли обагрить руки свои в крови его! Он спас мою жизнь.... Увы! какая безчеловечная милость!... Всесильный Дух! ты, которого жилище в облаках, которого глас во громе, и которого око проницает сердца! проводи меня в блаженную долину: Онейо не хочет жить на свете!"- Он вздохнул. - "Еще раз взгляну, в последний раз взгляну на мою любезную; Я почитал ее верною; для нее жил, для нее и умираю!" - Подошел к ней, взглянул на нее с горестию и сожалением. - "Она не станет плакать обо мне! вероломная! она обрадуется, увидев бездушной труп мой!... Нет! я не для того любил ее, чтобы..." - Он схватил копье. Марано жалобным и нежным голосом произнесла его имя. Она мечтала об Онее. "Приди! - говорила Марано: поспеши к своей любезной! не медли Онейо!" и Онейо в восторге радости обнял Марану; она проснулась, увидела своего супруга, простерла к нему руки свои. "Прочь! - вскричал Онейо, поспешно удаляясь: поди, люби своего чужестранца! прочь вероломная!" - Это брат мой.... - "Твой брат?... Чужестранец! ты даровал мне жизнь! ты храбр и великодушен! Скажи, назвать ли тебя своим другом, и принесть тебе мою благодарность - или почитать обманщиком, обольстителем, и наказать твою дерзость?"

Бриттанец поняв его ошибку, отвечал коротко и спокойно; рассказал ему о всем случившемся, и в доказательство сослался на его родителя, Индеец успокоился. По утру возвратились они в деревню. Ононтио принял их с восхищением, и день тот был днем радости и удовольствия.

Сэмюэл Ричардсон - Индейцы., читать текст

См. также Сэмюэл Ричардсон (Samuel Richardson) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Памела, или награжденная добродетель.. 1 часть.
Аглинская нравоучительная повесть ПРЕДИСЛОВИЕ французского переводчика...

Памела, или награжденная добродетель.. 2 часть.
Не теряя время поспешите меня в стретить, я не знаю каким манером я по...