Сэмюэл Ричардсон
«Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов. 2 часть.»

"Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов. 2 часть."

Ты глупа, перервала мать моя мои разговоры. Сестра моя сказала ей между тем на ухо, однако очень громко; жаль, сударыня, что вы приказали ей остаться. Я бросила на нее презрительной взор, и обратясь к матери моей сказала ей? позвольте мне, любезная родительница! повторить вам мою прозьбу. Нет у меня теперь ни брата ни сестры; а естьли потеряю благосклонность и моей матери, то останусь без всякой помощи и покровительства.

Г. Сольмс пересел опять па первой свой стул, и начал кусать набалдашник своей трости, которая изображала вырезанную голову, подобную ему как в свойстве, так и в безобразии.

Сестра моя встала имея лице воспламененное досадою; не дошедши к столу взяла лежавшей на нем веер, и начала им махаться, хотя тогда ни мало не было жарко.

Мать моя подошедши ко мне, взяла меня за руку, и повела в ближней от туда покой, где сказала мне: признайся Клари, что поступка твоя весьма дерзостна и обидна!

Извините меня, матушка! естьли она в глазах ваших кажется таковою; но я думаю, что здесь ставят мне сети; известны уже мне поступки моего брата.

Мать моя хотела меня оставить будучи на меня в великом сердце. Послушайте, матушка! еще одно слово; я требую у вас только одной милости.

Чего еще?

Ах! любезная родительница! я проникаю во все сии ухищрения; не могу представить себе и в мысли Г. Сольмса; отец мой узнавши мою решительность не преминет притти в великой гнев и негодование. О нежности вашего сердца будут судить по вашему снисхождению; может быть осудят меня в заключение, и не позволят вас видеть; а в таком случае разгласят разные лживые басни. Прошу вас припадая к стопам вашим не соглашаться на отнятие моей вольности и свободы.

Конечно Анна подала тебе такие наставления.

Нет, матушка! Она здесь ни в чем не виновна.

Не оправдай ее никак; уже всем известно, что она ни к чему не годится. Знаем уже.... Но не говори мне больше ничего о сей бездельнице. Правда, что отец твой угрожал запереть тебя в твоей горнице, дабы тем отнять все случаи иметь сношение со всеми теми, кои утверждают тебя в твоем упорстве. При выезде своем приказал он мне объявил то тебе, ежели ты будешь продолжать быть упорною; однакож я тем тебя ни как огорчать не хотела, надеясь видеть от тебя повиновение. Я думаю, что Анна то слышала, и тебе пересказала. Не сказала ли она тебе также и того, что он говорил, что естьли кому нибудь должно будет умереть с печали, то пусть лучше умрешь ты, нежели он. Однакож уверяю тебя, что ты будеш заперта в твоей горнице, дабы нам избавиться слышать твои противоречия и упрямствы; и посмотрим, кто кого переупрямит, тебя ли весь свет, или ты всех людей на свете.

Я хотела было оправдать Анну, и приписывала все то другой служанке, но мне приказано было молчать.

Едва не пришла я от того в беспамятство и не лишилась сил моих. Мать моя была столько снисходительна, что меня поддержала. Вот все, сказала я, чего я от вас ожидала.

Так, Кларисса! Однакож зделаю тебе еще одно предложение; возвратись назад, обойдися с Г. Сольмсом по ласковее, и старайся чтобы отец твой нашел вас вместе.

Думаю что ноги мои двигались сами собою чтобы вытти из той горницы и дойти как можно скорее до лестницы; там я несколько остановилась.

Когда ты хочешь упорствовать нам всем, сказала мне мать моя, то поди в твою горницу, и пусть само небо возмет о тебе все попечение.

Увы! сей только милости от него и требую; ибо не могу никак подать надежду в том, чего не могу исполнить. Однакож матушка! по крайней мере вспомоществуйте мне вашими молитвами.

Сказавши сие пошла по лестнице.

И так ты уже идеш, Клари?

Я обратилась к ней. Слезы мои говорили за меня, и изъясняли мои мысли. Я не могла отворить рта и осталась неподвижною.

Любезная дочь! сказала она; не раздирай мое сердце, между тем подала мне свою руку.

Что мне делать? матушка! научите меня.

Возвратись назад, и чтобы отец твой нашел нас вместе.

Как матушка! подать ему надежду! подать надежду Г. Сольмсу!

Жестокая, непослушная и упрямая Кларисса! сказала она отвергнувши мою руку, и взглянувши на меня гневными глазами; следуй же твоему своенравию, и ступай в твою горницу, однакож не смей никак выходишь из оной не испрося на то позволения.

Сказавши сие ушла от меня, изъявляя чрезвычайное негодование, а я чрез великую силу едва могла дойти до моей горницы.

Отец мой возвратился вместе с моим братом. Хотя время было уже и очень поздно, однакож они заперлись вместе в кабинете; ни кто не смел пошевелиться. Всякой встретившейся с Анною убегает ее как некое чудовище.

Заседание кончилось. Послали к моим дядьям и тетке моей Гервее звать их на завтрак. Надеюсь, что в сие время изречен будет мой приговор. Уже било одиннадцать часов, но я получила приказание, чтобы еще не ложиться в постелю.

Полночь.

Теперь пришли требовать от меня всех ключей. Прежде всего хотели призвать и меня в низ; но отец мой сказал, что видеть меня не может. Ужасная перемена, произсшедшая в несколько недель! Хорея служит посланницею. При исполнении своей коммисии проливает она слезы.

Чтож касается до тебя, любезная приятельница! ты весьма благополучна. Желаю, чтобы ты на всегда осталась таковою; в таком случае и я не почитала бы себя совершенно несчастною. Прощай, любезной друг, не забывай любящую тебя.

Клариссу Гарлов.

Письмо XXII.

КЛАРИССА ГАРЛОВ К АННЕ ГОВЕ.

Анна принесла ко мне письмо от г. Ловеласа, которое взяла на условленном месте, и которое подписано Милордом М.

В нем уведомляет он меня, ,,что Г. Сольмс хвастает везде, что скоро женится на одной из лучших и целомудреннейших невест во всей Англии; а брат мой уверяет всех, что младшая его сестра будет скоро женою Г. Сольмса; при чем также дает знать и о приказании закупать всякие штофы, как то мне и мать моя сказывала,,.

Не скрывается от него ни чего из всех наших домашних поступков и разговоров.

Сестра моя говорит он: ,,распространяет такие же слухи, увеличивая разнесшиеся о нем дурные речи с таким старанием, что то ему должно быть чрезвычайно чувствительно,,.

На сие изъясняется он следующим образом:

,,Знает он какие причины побуждают мою фамилию предпочесть ему такого человека, каков Сольмс. Но все те великие выгоды может учинить и он не меньше Г. Сольмса,,.

,,Что касается до богатства и знатности, то вразсуждении первого не опасается он никакого с его стороны перед собою преимущества; а вразсуждении последнего за низкость для себя почитает с ним равняться. Свидетельствуется Милордом М. о порядочной своей жизни с тех самых пор, как начал иметь обо мне свои старания,,.

Я думаю, любезная моя приятельница, что письмо свое дал он подписать Милорду М. нарочно, чтобы показать в том его свидетельство.

Уговаривает меня, ,,позволить ему с Милордом учинить посещение моему отцу и дядьям, дабы учинить свои предложения; и обещается повиноваться без прекословно всему тому, что ему от меня небудет предписано для совершенного примирения,,.

,,Между тем не поставляет себе затруднением требовать от меня особливого разговора в саду моего отца, куда я могу взять с собою в свидетели кого мне будет угодно,,.

И в самом деле, любезной друг, естьли бы ты читала его письмо, то могла бы подумать, что я его много к тому ободряю и подаю повод; или что он уверен в том, что друзья мои принудят меня прибегнуть к помощи посторонней; ибо дерзает предлагать мне имянем Милорда, убежище от всех тиранических гонений, чинимых мне в пользу Г. Сольмса.

Положим, что в том состоит обыкновенное правило его пола, чтобы отваживаться чинить дерзостные предложения, дабы тем замешать наше безразсудство, надеясь что то небудет поставлено им в вину, и почитая наше молчание за совершенное согласие.

В письме том находятся еще многия и другия особливости, о которых желаю, чтобы ты была известна. Однакож пришлю его к тебе в другое время, потому что теперь не успела еще списать с него копии.

Не без прискорбия теперь взираю на то, что с одной стороны была введена, а с другой принуждена войти в предосудительную переписку, которая весьма много имеет видов любовной, и которую я однакож в чувствиях сердца моего осуждаю.

Весьма легко видеть можно, что естьли я замедлю еще прервать оную, то плачевное мое положение день от дня будет умножать выгоды г. Ловеласа, и будет приводить меня в большее замешательство. Но ежели окончу ее не полагая в условие, что буду избавлена от Г. Сольмса;,,, как ты думаеш, любезная приятельница.

Теперь собрались все мои родственники и завтракают вместе у Г. Сольмса. Я в чрезвычайном беспокойстве; надобно покамест перо мое оставить.

Все вместе едут они в церковь. Анна уверяет меня, что они находятся в великом смятении, и думает, что наверно уже на чем нибудь решились.

Воскресенье в полдень.

Что может быть мучительнее неизвестности! я хочу сего вечера проситься в церьковь; думаю, что мне в том откажут; но естьли не буду проситься, то скажут, что сама в том виновата.

Призвала я Хорею. Хорея пришла. Я послала ее к матери моей с прозьбою съездить после обеда в церковь. Угадаешь ли, какой был ответ? Скажи ей, чтобы она со всеми своими прозьбами посылала к своему брату.. И так я нахожусь в совершенной власти моего брата.

Однакож решилась писать к нему для получения сей благосклонности; когда принесли ко мне уединенной мой обед, то я дала слугам письмо, в в котором просила чрез него моего отца, чтобы позволить мне ехать в церковь.

Ответ его был следующей; Скажи ей, что прозьба ее рассмотрена будет завтре, и завтре же получит она ответ, можно ли ехать сего дня в церковь, или не можно.

Такое ругательство ничем иным переносить не можно, кроме одного терпения.

Однакож поверь мне, что такой способ Клариссе твоей будет неудачен. Я полагаю, что все сие ни что иное еще есть, как только преддверие всего того, что я должна ожидать от моего брата, будучи предана в его власть и волю.

Подумавши несколько рассудила я, что лучшее средство состоит в том, чтобы возобновить мою прозьбу. Писала к нему письмо, и получила от него ответ, с которых к тебе посылаю при сем копии:

,,Не знаю, государь мой, как понимать ваш ответ, естьли то только одна шутка, то надеюсь, что прозьба моя будет исполнена. Вы знаете, что я будучи дома и здорова езжала в церковь всегда кроме последних двух воскресеньев, когда запрещено мне было туда ехать. Нынешнее мое состояние таково, что мне теперь нужнее всякого времяни всенародные молитвы. Надеюсь, что в сем мне не учинено будет отказа. И так прошу сей милости для поддержания моей славы, дабы могла смотреть открытыми глазами на всех моих соседей; и чтобы они могли подумать что несчастная сестра ваша живет благополучно,,.

Кл. Гарлов.

,,Весьма глупо почитать за великую важность ехать в церковь, а между тем противиться всемь своим сродникам в таком деле, которое для них не малой важности. Лучше всего советую вам, сестрица, молиться. Пусть домашния ваши молитвы возмогут переменить мысли упрямой и безразсудной девицы, которой еще не видано было примера. Признаюсь вам, что намерены возвратить вас на путь вашей должности. Почти все уже соседи знают то, что вы ее презираете. И так естьли увидите вы вашу честь и славу, то исполняйте предписание оных. От вас самих зависит утвердить то или разрушить,,.

Иамес Гарлов.

Видите теперь, любезная приятельница, каким образом брат мой опутывает меня своими сетьми. А я, подобно несчастной птичке запутываюсь в них от часу более.

Письмо XXIII.

КЛАРИССА ГАРЛОВЬ К АННЕ ГОВЕ.

Они уже предприяли уморить меня с начала. Бедную мою Анну отпустили из дома. Сие происходило следующим образом:

Я послала бедную сию девку принести мне завтрак. Вместо ее спустя около получаса вошла в мою горницу любимица моей сестры наглая Бетти Барнес.

Что прикажете, сударыня для вашего завтрака?

Сие показалось мне удивительно. Что я прикажу? Как? Бетти мне надобна Анна.... Тогда не знала я сама, что говорила.

Не заботтесь сударыня о ней, Анна уже больше в доме сем не будет.

Избавь меня от того небо! что с нею случилось? как? Что сделалося с Анною?

Вот сударыня что! батюшка ваш и матушка думают, что Анна довольно в доме наделала худова. Ей приказано вытти из дома, а я определена к вашим услугам.

Я начала проливать слезы. Нет мне нужды в твоих услугах; нет; не требую их нимало. Но где Анна? могу ли я ее видеть? я ей должна за полгода её жалованье. Уже ли не позволят мне платить ей заслуженое ею? может быть запрещают мне ее ни когда не видеть, и намерены уморить меня от горести и печали.

Также точно приносят они жалобы и на вас. И так видно по всему, что нашла коса на камень.

Я называла ее грубою, дерзкою, нахальною; и спрашивала ее, не уже ли намерена она начать свои у меня услуги такими досадамн Между тем для удовольствия моего пошла она за бедною тою девкою, которая не меньше меня имела нетерпеливости видеться со мною. Надлежало при том свидании иметь свидетельницами Хорею и Бетти. Я благодарила Анну за её услугу. Сердце, её от горести разрывалось. Она свидетельствовала свою верность и привязанность, и говорила, что ни в чем невиновна. Я отвечала ей, что причиняющие ей её несчастия нимало не сумневаются в её честности, что стараются все свои нападки простирать только на одну меня, отлучкою ее мне намерены учинить обиду; а в прочем желаю сердечно, чтобы она нашла для себя лучшее место. Нет, сказала она простирая ко мне свои руки, никогда уже я столь доброй госпожи иметь не буду.

Я подарила ей несколько белья, кружев и прочих безделиц; вместо должных ей четырех гиней дала десять; и обещала, что как скоро буду свободна, то будет она в службе моей из первых. Бетти чрезвычайно тому завидовала, и изъявляла Хорее свое о том негодование.

Анна сказала мне при них, что сестра моя искала у ней ко мне и от меня писем, и обыскивала ее по всем карманам и под платьем.

Она дала мне отчет о моих фазанах. Я сказала ей, что сама буду иметь за ними смотрение, и буду ходить к ним в день раза по три. При прощении плакали мы все весьма неутешно. Бетти сказала Хорее, что победа бывает всегда на стороне искуснейших. Я притворилась, будто бы сих речей не слыхала. Естьли сия тварь думает, что я похитила у её госпожи сердце её любовника, то может также думать и то, что грубости её поставятся ей в отличное достоинство.

Таким образом принудили меня растаться с верною моею Анною. Естьли ты можешь доставить ей хорошее место, то постарайся из любви ко мне оказать ей для меня сие одолжение.

Письмо XXIV.

КЛАРИССА ГАРЛОВ КЬ АННЕ ГОВЕ.

Понедельник в полдень.

Получила я письмо, которое при сем к тебе посылаю, также и список с моего ответа; более теперь писать к тебе времяни не имею.

Клари.

Но нарочному приказанию твоего родителя и родительницы запрещается тебе являться их взору, и сходить в сад не иначе как с Бетти Барнес; разве будет на то особливое позволение.

Запрещается также тебе под опасением всего их гнева иметь с Ловеласом переписку, которую знаем мы все, что ты продолжала посредством хитрой твоей служанки, которую за сие самое и выгнали из дому.

Не переписывайся также от сего времяни и с госпожею Гове, которая может тебе служить посредницею в сообщении с сим негодяем; одним словом, без особливого позволения не пиши ни к кому.

Не кажись на глаза ни одному из твоих дядей, не получа на то от них позволения. После твоего с матерью твоею поступка из особливого чувствия милосердия отец твой видеть тебя не хочет.

Не должна ты также сходить ни в один покой дома, где недавно все зависело от твоего управления, не получа особливого на то приказания.

Одним словом должна ты сидеть безвыходно в твоей горнице, и не иметь выхода никуда, о кроме того как только в сад, и то вместе с Бетти. Но и тогда не останавливаться ни где, и не обходить ни куда стороною, дабы такая упрямица не могла ни кому навести досады и неудовольствья.

Безпрестанные угрозы твоего Ловеласа и неслыханное твое упрямство будут тебе служить истолкователями производимых с тобою поступок. Вот какие плоды наилучшей из всех матерей за её к тебе снисхождение! До какой степени простирается твое упорство, когда и такая мать не могла в тебе преодолеть онаго? Она почитает себя к тому принужденною, и ты не должна больше надеяться снискать её к себе милости, как только одним послушанием.

Что касается до меня, то я будучи в мыслях твоих разумеем весьма худо, утешаюсь тем, чтобы позволить тебе следовать собственным твоим склонностям; чтобы дом наш не возмущен был таким человеком, которого все должны убегать и страшиться.

Естьли в письме моем найдешь ты для себя что нибудь строгое или жестокое, то от тебя самой зависит оное исправить; на то требуется не больше одного слова.

Бетти Барнес приказано тебе повиноваться во всем том, что будет сходствовать с должностию её и твоею.

Иамес Гарлов.

Государь мой!

Ничего больше вам не могу сказать, кроме того, как только поздравить вас с совершенным исполнением всех ваших намерений; теперь можете вы делить со мною все что вам угодно, и я не могу ни мало защищаться, будучи больше мертвою, нежели живою. Между тем ожидаю от вас одной милости; она состоит в том, чтобы не употреблять против меня больших суровостей, и не навлекать жесточайших несчастий.

Кларисса Гарлов.

Письмо XXV.

КЛАРИССА ГАРЛОВ К АННЕ ГОВЕ.

По последнему моему письму известна уже ты, каким образом со мною поступают, и что приятельница твоя ничто иное как бедная затворница в неволе. Никто не уважает ни мало и не старается о моей чести и славе. Ты только одна на моей стороне остаешься? Возможно ли перенести такие суровости. Что касается до меня, то думаю, чрез такую жестокость намерены принудить меня согласиться на намерение моего брата. Вся моя надежда состоит в том, чтобы продолжить сие до приезда родственника моего Мордона, коего скоро сюда из Флоренции ожидают.

Из письма брата моего весьма ясно видеть можно, что мать моя не щадит меня ни мало. Однакож с другой стороны дает мне знать, что предприятия брата моего некотрым образом ей неприятны; но обязалась дать верной отчет во всем том, что между мною и ею ни происходило. Что было делать ей из двух вещей предлагаемых её выбору: оставить дочь, или раздражить мужа и всю фамилию?

Выгнанием бедной моей Анны думают они, что получили немалой выигрыш. Но покамест еще остается мне свобода быть в саду и в моем птичнике, то будут они обмануты. Спрашивала я Бетти, не приказано ли ей везде ходить и примечать за мною, когда я пойду в сад или кормить моих фазанов.

Боже мой! отвечала она; конечно вы изволите надо мною шутить. Между тем призналась мне, что ей приказано мне напомнить, чтоб я в сад никак в то время не выходила, когда отец мой или мать в нем находились. Узнавши все сие сошла я в сад, и ходила в нем больше часа без всякого препятствия, приметя в кабинете моего брата, что он был там вместе с моею сестрою. Не льзя статься, чтобы они меня не видали, потому что слышала несколько раз смех и хохот, коим они думали надо мною ругаться.

Вторник в вечеру.

После всего описанного тебе пред сим отважилась я послать чрез Хлорею письмо к моей матери, приказавши отдать оное в собственные её руки без всяких свидетелей. При сем посылаю тебе с него копию. Ты увидишь, что я стараюсь уверить ее, что без Анны не имею я ни какого средства для моих переписок. Не думаю чтобы меня в чем упрекать было можно. Сия хитрость кажется для меня весьма простительна. Письмо мое было следующего содержания:

Дражайшая родительница!

,,Признавшись вам, что получила от Г. Ловеласа письма показывающие негодование и мстительные угрозы, и что отвечала на них единственно в тех мыслях, чтобы предупредить новые бедствия; и сообща вам копии с моих ответов, кои и вами не были опорочены, хотя по прочтении их и запретили вы мне продолжать с ним переписку, думаю что должность моя обязывает меня уведомить вас, что после того получила я от него еще одно письмо, которым требует он неотступно позволения учинить посещение или моему отцу, или нам, или обеим моим дядьям, вместе с Милордом М. На сие ожидаю вашего решения.

,,Не скрою от вас милостивая государыня, что естьли бы не повторено мне было то запрещение, и естьли бы другия причины не посудили отослать мою Анну, то поспешила бы я на то письмо моим ответом, дабы отвратить Г. Ловеласа от его намерения, опасаясь какого нибудь могущего из того произойти бедственного приключения, с коем и одна мысль меня устрашает,,.

,,Не могу удержать себя от того, чтобы не изобразить вам всей моей горести, видя что вся тягость мщения упадает на меня, хотя и старалась я отвратить всякое зло сколько можно, и не подавала к тому ни малейшего случая. Ибо как можно полагать, чтобы я управляла склонностями которого нибудь из обеих соперников? Правда, что над одним имела я несколько власти не подавши ему ни малейшей причины иметь вразсуждении меня какую нибудь надежду, но что касается до другаго, то признаюсь, что не мог он ни чем ласкаться.

,,Весьма для меня прискорбно и несносно то, что всем сим должна я обвинять моего брата; по тому что моя слава и вольность приносятся на жертву его злости и честолюбию. Имея столь справедливые причины к сетованиям, не ужели не имею свободы и говорить?

,,По елику, милостивая государыня признание мое добровольно и непринужденно, то не надеюсь, чтобы было от меня потребовано показать то письмо. Кажется мне, что благоразумие и честь учинит то запрещает; ибо писано оно несколько язвительно и колко. Г. Ловелас, узнавши с какою обходятся со мною суровостию, принимает все то на свой счет, и почитает себя в том виновным.

,,Когда не буду я ему на то письмо отвечать, то приведу его тем в отчаяние, и подам ему повод почитать весь гнев свой и негодование справедливым. Естьли же ответом моим удастся мне вселить в него терпение, то рассудите милостивая государыня, сколько он мне тем будет обязан. Не просила бы я вас о том ни мало, естьли бы была предупреждена в его пользу, сколько то обо мне заключают. Но вы можете заметить гораздо лучше, сколько я удалена от всякого предубеждения. Прошу вас, милостивая государыня, разобрать, что отказ мой от всякого супружества будет самым лучшим и удобнейшим предлогом отказа и для его. Естьли отказать ему не давши знать, что я не буду ни когда принадлежать Г. Сольмсу, то будет он из того выводить различные бедственные следствия в пользу своего соперника.

,,Естьли же все сии представления не могут вас убедить ни мало, то остается только учинить опыт положениям моего брата, и я буду сносить участь мою терпеливо, прося небо ниспослать мне на то довольную силу. И так представляя все вашему благоразумию ожидаю с нетерпеливостию вашего повеления пребывая навсегда несчастною, покорною и послушною вашею дочерью.

Кларисса Гарлов.

Среда по утру.

Сию минуту принесли мне от матери моей ответ. Она приказывает мне бросить его по прочтении к огонь; но как и в твоих руках почитаю я его в месте безопасном, то при сем тебе его и препровождаю.

Кларисса!

,,Не говори, чтобы все мщение и обида на тебя упадали. Я как в том так и в другом гораздо больше тебя участвую хотя ни в чем нимало невиновна. Когда упрямство твое может ровняться чьему нибудь пристрастию, то не вини также и твоего брата. Мы имели причину подозревать, что Анна, способствует твоим перепискам. Теперь ее у нас нет в доме, и ты по видимому не имеешь уже случая писать к Г. Гове, и получать от нее письма, то беспокойствы наши тем несколько уменьшились. Я не имела от Анны никакого неудовольствия. Прощаеся с нею сказала я, что естьли где она будет служить, будут в том доме молодые девицы, то остерегалась бы она иметь участие в потаенных и подозрительных их переписках; а между тем дала ей скрытно две гинеи, и весьма была рада, услыша, что ты ,была в таком случае гораздо меня щедрее.

,,Не знаю что тебе сказать, об ответе твоем наглому сему и дерзкому человеку. Что ты думаешь, показавши ему такую его власть над нашею фамилиею? Что касается до меня, то я не обьявляла ни кому, что известна о вашей переписке. Прежде сего в тебе одной полагала я все мое утешение; ты спомоществовала мне переносить все грубости твоего отца. Но теперь..... Но вижу, что ничто тебя поколебать не может; и так больше о сем говорить тебе не буду. Теперь ты находишься не под моим смотрением, но твоего отца. Он ни как не позволит предписывать себе законы, и никакими прозьбами убежден быть не может.

,,Желала бы видеть и сие письмо, так как видела и прочие. Честь и благоразумие, говоришь ты, запрещают тебе его мне показать..... Ах! Кларисса! и так ты получаеш такие письма, которые честь и благоразумие не позволяют тебе показать твоей матери. Но я не хочу его и видеть, когда ты мне сообщить его не хочешь. Я тайны твоей выведывать не хочу; не желаю также знать и того, что у тебя есть переписка, чтож касается до ответа, то следуй в том собственному твоему рассудку. Но по-крайней мере дай ему знать, что пишеш к нему в последней раз. Ответа я твоего не хочу видеть. Запечатай его; отдай Хорее; а Хорея... - однакож не думай, что я тебе писать позволяю...

,,Мы не хотим иметь с ним ни каких сношений, да и тебе того никак не советуем и не позволяем. Отец твой и дядья увидя его у наших ворот никак уже себя преодолеть не возмогут. По чему надеешься ты, что он будет тебе обязан, когда не будеш принадлежать Г. Сольмсу? Такое отрицание не может ли служить к питанию его надеждою; а покамест она продолжится, то мы от нападков его не будем освобождены. Все то чем можно упрекать твоего брата, есть зло не преодолимое. И может ли позволить должность, чтоб сестра имела такую переписку, от которой подвергается опасности жизнь её брата. Его не могут терпеть ни твой отец, ни дядья, и ни кто. Нет до того нужды, из какого бы источника то ни происходило.

,,Чтож касается до прочаго, то упорство твое отняло всю власть и способ что ни будь предпринимать в твою пользу. Отец твой берет все на себя; по чему и должна ты с тем относиться не ко мне, а к нему. Мне ни чего теперь больше не остается, как быть смотрительницею. Желала бы сохранить при том все мое равнодушие. Когда имела я несколько власти, то ты не позволяла мне употреблять оную так, как я желала. Тетка твоя не может также делать ни чего без сведения твоего отца. Приготовляйся к жестоким искушениям. Естьли остается для тебя надежда каких нибудь благосклонностей, то сие состоит в посредстве твоих дядей; но и тех полагаю я в одинаких мыслях с прочими; ибо они не имевши никогда у себя детей думают, что вразсуждении супружества девица должна всегда следовать воле и выбору своих родителей.

,,Старайся, чтобы сие письмо у тебя ни кто не видал, сожги его. В нем изображается больше нежели должно матерьняя горячность к такой дочери, которой упрямство ни чем оправдаемо быть не может.

,,Не пиши ко мне больше ничего. Я для тебя ничего сделать не в состоянии; но ты сама для себя все сделать можеш...

Теперь, любезная приятельница! возвратимся к моему повествованию. После сего письма, ты можеш себе вообразить, что не могла я ласкать себя ни каким покушением к моему отцу; однакож думала, что непременно должно отписать и к нему; и вот что я к нему писала:

,,Не имею в себе ни мало такой дерзновенности, чтобы могла в чем нибудь противоречить моего родителя; но прошу только его ко мне милости и снисхождения в таком случае, от которого зависит все блаженство настояшей моей жизни, а может быть и будущей. Прошу его не поставить дочери своей в преступление то отвращение, которого она преодолеть не в силах. Заклинаю его не допускать его до того, чтобы я была пожертвована отдаленным предприятиям видам и надеждам. Оплакиваю то несчастие, что изгнана из его присудствия, и заключена затворницею в моей горнице. Во всем прочем обещаюсь повиноваться слепо во всех его требованиях и приказаниях. Соглашаюсь не вступать ни в какое дружество. Прошу только той милости, чтобы позволено мне было явиться перед него и перед мою родительницу, и их учинить судьями моих поступок и поведения. Сия милость тем для меня более драгоценна, что я вижу по всему, что мне ставят ухищренные сети. Оканчиваю сие в той надежде, что внушение брата моего не могут истребить горячность и милость отца к несчастной дочери.

Надлежит непременно сообщить тебе нежной его ответ, которой был прислан ко мне чрез Бетти Бернес открытым, хотя она и клялась, что его не читала.

,,Развратная дочь! пишу к тебе со всем тем прискорбием и негодованием, какого заслуживает твое непослушание. Просить прощения в твоей вине, с намерением пребывать всегда в оной, есть смелость несносная и беспримерная. Та ли та власть, которую ты презираеш? оскорбительные твои мысли против твоего брата заслуживают весь мой гнев и мщение. Вижу сколь мало ты уважаешь ближайшее твое родство, и весьма ясно проникаю тому причину. Поступки твои против снисходительной и нежной матери..... Но лишаюсь всего терпения. Продолжай, возмутительная и неистовая дочь! продолжай жить у меня за глазами до тех пор, покамест будешь повиноваться моей воле. Неблагодарная! письмо твое ничто иное есть, как упрек за бывшее мое к тебе снисхождение. Не пиши ко мне больше ни чего; познай лучше, что ты делаеш и узнай то, сколько должен быть отец твой раздражен тобою,,.

Ужасное сие письмо было сопровождено не большою от матери моей запискою, которая также была открыта и без всякой надписи. Конечно убедили ее к тому и принудили против её воли мои злодеи.

Писанное в той записки было почти самое то же, что и в письме моего отца, по чему и не хочу обременять тебя повторением; при окончании приписывает она похвалы моему брату и запрещает мне говорить о нем так вольно и оскорбительно.

Письмо XXVI.

КЛАРИССА ГАРЛОВ К АННЕ ГОВЕ.

Господина Ловеласа молчание мое никак неустрашает, получила я от него еще и другое письмо, хотя на первое и не отвечала.

Не знаю каким образом сей человек известен о всем том, что ни делается в нашем доме. Мое заключение, выгнание Анны, гнев моего отца, моего брата и моих дядьев, и многие другие обстоятельствы, о которых мне и самой не известно, знает он подробно; не могу придумать каким способом он до того достигает; но позволенным и непредосудительным образом кажется ни как до того достигнуть не можно.

Безпокойство его видно чрезвычайно. Он изъясняется мне в своей страсти и в неудовольствии на родственников моих самыми чувствительнейшими выражениями; убеждает дать ему мое слово, что я Г. Сольмсу никогда принадлежать не буду. Я с моей стороны думаю, что сию его прозьбу могу исполнить без всякого для меня предосуждения.

Просит он меня, ,,Не думать никак, чтобы он искал своей пользы со вредом другаго, потому старается получить мое сердце чрез мое; равным образом не желает склонить меня на свои мысли страхом. Но притом объявляет также, что поступки с ним моих родственников для его несносны, что все его друзья, не выключая Милорда М... и двух его теток упрекают его беспрестанно безчувственностию, и естьли не может ласкаться ни какою с моей стороны надеждою, то не может никак отвечать до каких может дойти крайностей.

На конец прибавляет. ,,Что все его родственники, а особливо женщины советуют ему прибегнуть к законам; но каким средством честной человек может отвечать таким путем на словесные ругательствы тех людей, которые имеют право носить шпагу?

Вот любезная приятельница! по какой причине мать моя опасается какого нибудь нового несчастия, и советовала мне послать ответ мой чрез Хорею.

Описывает он мне пространно, каких обо мне добрых мыслей женщины его фамилии. Я из них ни кому не знакома, кроме девицы Патти Монтегю, которую один раз видела у госпожи Кнолли. Весьма думаю естественно снискивать себе новых друзей, когда видят уменьшение дружбы в старых. Но я лучше хочу казаться любезною перед глазами моих родственников и перед тобою, нежели перед глазами целаго света. Между тем четыре те женщины в его фамилии имеют столь великую славу, что всякому весьма лестно пользоваться их знакомством, Не можно ли сыскать какого способа посредством госпожи Мортескю или Г. Гикмана, которой знаком Милорду М, осведомиться потаенным образом, какого они мнения в рассуждении нынешних обстоятельств. С моей же стороны я никак не желаю того, чтобы племянник их оставался твердым при своих мыслях не смотря на все чинимые ему противности и презрения.

До сего времяни занимаюсь я только одним любопытством; но думаю что пред оного во мне не будет не смотря на мнимое трепетание сердца, которым ты меня подозреваешь. Так, любезной друг; естьли бы менее можно было чинить ему упреков.

Я отвечала на его письма. Естьли будет он понимать все слова, то не будет мне нужды любопытствовать узнать, что думают обо мне его родственники. Ответ мой был следующей.

,,Изъявила я ему мое удовольствие о том, что известно ему все то, что здесь происходит. Уверяла его, что естьли Г. Ловеласа не будет и на свете, то и тогда я Г. Сольмсу принадлежать не буду. Говорила ему, что подозревая моих родственников показывает он свое ко мне не уважение; и естьли узнаю я, что он вздумает учинить посещение кому нибудь из моих родственников без их согласия, то твердое положу намерение не видеть его во всю мою жизнь.,,

Уведомила его, что позволили мне послать мое письмо, только с тем условием, чтобы оно было последнее. А между тем еще прежде знакомства с нашим домом Г. Сольмса, слышал он неоднократно, что я имею к супружеству великое отвращение; что Г. Виерлей и другие сватающиеся на мне женихи могут то засвидетельствовать собою, что еще с самого начала пребывала я в таком намерении непоколебимою. На конец объявила ему, что более одного письма от него принято не будет, и просила чтобы он взял терпение до лучших обстоятельств.

Сие написала я единственно для того, чтобы не ввергнуть его совсем в отчаяние.

Обещала я тебе доставить все его письма, и мои на них ответы. Повторяю мое обещание; и сия самая причина не позволяет мне писать к тебе гораздо пространнее. Но не могу довольно тебе изъяснить, сколько почитаю необходимым отвечать на письмо такого человека, коего ни когда не имела намерения ободрять в его требованиях, и которому могу во многом противоречить; а особливо вразсуждении тех писем, кои наполнены жарчайшею страстию, сопровождаемою некоторым видом надежды. Ибо любезная приятельница, ты не видала еще человека смелее и отважнее в своих предприятиях. Часто благодарит он меня нежнейшими словами за многия благосклонности, о коих я никак и не помышляла; так что иногда нахожу себя принужденною толковать то в худую для меня сторону.

Одним словом, любезная приятельница; он подобен необузданному коню, которой приводит в ослабление руку своего всадника; когда ты увидишь его письмо, то не должно думать, чтобы ты могла о них судить не прочтя моих ответов. Естьли не сохранить сей предосторожности, то часто будешь иметь случай упрекать приятельницу твою в слаболюбии и трепетании сердца. Между тем он иногда жалуется на мою к себе суровость и на ненависть моих друзей.

Что бы сказала ты о таком человеке, которой попеременно то жалуется на мою холодность, то восхищается мнимыми моими благосклонностями? Естьли бы цель таковых поступков стремилась довести меня до чувствования его жалоб, и естьли бы сие противоречие не было действием его легкомыслия и ветренности, то почитала бы я его важнейшим и хитрейшим из всех смертных и естьли бы в них была уверена совершенно, то ненавидела бы его еще более, нежели ненавижу Сольмса.

Но теперь на сей день довольно говорить о сем неизъясняемом человеке.

Письмо XXVII.

АННА ГОВЕ К КЛАРИССЕ ГАРЛОВ.

Четверг в вечеру 9 Марта.

Не могу думать без нетерпеливости о тех людях, с которыми осуждена ты жить вместе; не знаю какие подать тебе советы. Уверена ли ты в том, что не заслуживаешь никакого наказания за то, что к великому твоему несчастию воспрепятствовала исполнить завещание твоего деда? Завещания, любезная приятельница! суть вещи священные. Ты видишь, что все имеют о том такие же мысли, будучи тронуты весьма чувствительно оказанною тебе при том жестокостию.

Прощаю тебе все твои благородные рассуждения, которые принудили тебя тогда решиться; но как столь великодушной пример детского почтения заплачен столь дерзко, то для чего не можешь ты воспользоваться твоими правами?

Дед твой знал очень твердо пороки своей фамилии. Известно ему также было благородство твоих склонностей. Может быть сам он в жизни своей делал добра очень мало; и для сего самого оставил тебе то, чем бы загладить свою ошибку. На твоем месте взяла бы я то непременно, что он тебе оставил. Клянусь тебе, что никак бы того не упустила.

Ты скажешь мне, что не можешь того учинить покамест еще вместе с ними. Сего еще должно посмотреть. Не уже ли ты думаешь, что они могут поступать с тобою ещо хуже, нежели теперь поступают? и не употребляют ли они во зло твое великодушие, делая тебе многия наглости и обиды? Дядя твой Гарлов есть один из исполнителей завещания, а другой родственник твой Морден. Поговори о правах твоих с твоим дядею, и пиши о них к твоему родственнику. Клянусь тебе, что гонители твои переменят свои с тобою поступки.

Дерзостной твой брат какие тебе делает обиды? Естьли бы я была его сестрою, то научила бы его скоро, каким образом поступать со мною. Осталася бы жить в доме принадлежащем мне, и соделывала бы счастие всех живущих со мною; родственников моих видела бы только тогда, когда они того достойны. Но когда бы брат мой и сестра вздумали передо мною поднимать нос, то дала бы им знать, что я их сестра а не служанка. А естьли бы и сего было не довольно, то показавши им двери сказала бы, что общество их для меня в тягость.

Однакож между тем признаться должно, что сей милой братец и любезная сестрица, рассуждая о вещах по небольшому своему разуму, имеют некоторую причину поступать с тобою так худо; оставя в сторону с одной стороны презренную любовь, а с другой корыстолюбие, не обидно ли видеть себя унижаемыми младшею сестрою? Такое блистающее солнце между столь слабыми светильниками! Каким образом то им снести возможно? они должны тебя почитать за чудо. А чудеса обыкновенно привлекают к себе только одно наше удивление, но до любви не касаются ни мало. Разстояние между тобою и ими неизмеримо. Свет твой глаза их ослепляет; заслуги твои и достоинства совсем их уничтожают. И так неудивительно ни мало, что они всячески стараются тебя унизить, или по крайней мере сравнять с собою.

Чтож касается до несносного Сольмса, то отвращению твоему к нему не удивляюся ни мало. Оно мне кажется справедливым. Однакож кто может противиться собственным своим дарованиям? Я сказала уже, что люблю описывать гнусные употребления. Могу ли удержать от того мое перо? По чему не могу удержаться что бы тебе не зделать не большего описания.

Два раза удалось мне быть с ним в одном обществе, и один раз находился тут также и твой Ловелас. О разности между ими думаю что говорить тебе будет излишно.

Ловелас веселил всю компанию, и рассказами своими принуждал всех смеяться. Сие происходило еще прежде нежели начали тебе предлагать в женихи Сольмса. Сольмс смеялся также вместе с прочими, но своим особливым образом. Каждая его улыбка была ни что иное, как ужасное и отвратительное кривлянье сумашедшего человека.

Я старалася рассматривать его прилежно, что делаю всегда с сими господами нового покроя, дабы повеселиться их глупостию. Правду сказать, он показался совершенно несносным; но вид его и движения были для меня столь забавны, что я не могла удержаться от смеха.

У такого мужа не будет ли и сама любовь ужасною? Что касается до меня, то естьли бы я была его женою, то утешалась бы только его отсудствием, или тогда когда бы случилося с ним браниться. Вздорная и бранчивая женщина найдет всегда случай удовольствовать над ним свое ворчанье; но женщина имеющая нежной вкус ни как с ним ужиться не может.

Но довольно уже говорила я о его виде. Впрочем считается он весьма низким и уклончивым, надеясь чрез то у всех выиграть; а при том бывает перед всеми нагл и дерзок. Не истинное ли сие свойство души подлой и безчестной? Уверяют, что он весьма зол, мстителен и памятозлобен; сказывают также что он во всей своей фамилии самой хужшей.

Горничная моя девушка имеет у себя между его служителями родню, и сказывает, что он ненавидим всеми своими откупщиками и управителями; и нет ни одного человека, которой бы сказал об нем что нибудь в его пользу. Он всех подозревает, ни кому ни в чем неверит, и для того переменяет служителей своих весьма часто. Карманы его всегда наполнены ключами, которых он никому не вверяет, и ходит за всякою мелочью сам. Гостей у него не бывает никогда, и он до них ни мало не охотник.

Вот кого избрали быть супругом, то есть обладателем и повелителем Клариссы Гарлов!

Но может быть он не столь презрителен как его описывают. Весьма редко изображают справедливо свойствы самые хорошие или самые худые. Одни следуют в том своей склонности, а другия ненависти. Но дядя твой Антонин, говорил моей матери, которая опорочивала в нем его скупость, что льстят обязать его сими узами в твою пользу. Веревочные узы гораздо бы для него были пристойнее, нежели супружественные. Но не видно ли ясно, что и самые его покровители полагают в нем подлую душу, когда почитают за нужное связать его договорными пунктами? Но полно уже говорить о сем несносном человеке; ты не должна ему принадлежать ни мало.

Мать моя вошла теперь ко мне в горницу и хотела видеть, что я к тебе писала. Я показала ей описание о твоем Сольмсе.

Она согласилась, ,,что сей человек не может никак возбудить нежных к себе чувствований. Но для мужа нет ни малой надежды в наружном виде,,. По том бранила меня за то, что я утверждаю твое против отца твоего упорство. После того делала мне наставление о предпочтительности человека могущего исполнять все хозяйственные должности пред всеми развратниками и мотами. Но к чему господа родители опорочивая немилых им людей подают сами повод их защищать? Ловелас никак не мот и не расточитель.

Мать моя приказала мне переписать по крайней мере хотя сию страницу. Но матушка!^ ты думаю мне простишь небольшое сие непослушание. Правда, любезная приятельница! что ни за что в свете не согласилась бы я лишиться такого в себе свойства. Я не писала ничего для меня приятного, которое бы и тебе не было приятно. Причина тому самая простая; то есть, что мы с тобою имеем одну душу; с тою только разностию, что ты мне кажешься иногда с лишком суровою, а я тебя гораздо веселее.

Я думаю что сия самая различность нравов и принуждает сердца наши любить друг друга в таком совершенстве. Однакож между тем за нужное почитаю уведомить тебя о том, что не могла я никак удержаться от того, чтобы не удовольствовать любопытство моей матери, и не показывать ей иногда некоторые строки твоих писем.

Теперь больше к тебе писать не позволяет мне ни время ни случай; однакож примуся опять скоро за перо, чтобы рассказать тебе, что между мною и матерью моею происходило. Сие тем кажется важнее, что она все свои рассуждения обращает вдруг на свою дочь, на любимца своего Гикмана, и на твоего Ловеласа.

,,Не льзя не согласиться в том, говорила она мне, что в поступках девицы Гарлов есть нечто весьма жестокое, и чрезвычайно сожалительно то, что дочь бывшая образцом повиновения, противится в таком нежном случае воле своих родителей. Но дабы отдать обеим сторонам справедливость, естьли не можно удержаться от сожаления к девице Гарлов признавая предлагемого ей человека ее недостойным, то не правда ли то, что сей человек весьма предпочтительнее распутного человека, дравшагося на поединке с её братом,,.

Так, отвечала я сама в себе, они должны научиться собственным своим опытом, что имеют в том такие предъуверения, в каких обвиняют дочь свою вразсуждении другаго; а дядя Антонин предубеждение сие подкрепляет, внушая матери моей таковые мысли. Бедняк! ему ли рассуждать о должностях детей вразсуждении родителей, не зная того, чем обязаны дети и родители? Но мать твоя испортила сама трех братьев чрезвычайным своим баловством и снисхождением.

,,Ты видишь, продолжала мать моя, что я с тобою совсем иначе поступаю. Я предлагала тебе человека гораздо тишайшего и учтивейшего, также и гораздо разумнейшего,,.

Такое матери моей рассуждения я нимало не одобряю. О честном Гикмане, для своей дочери судит так она так, как судила назад тому лет двадцать о себе самой. Гикман для меня кажется уже гораздо поустарелаго покроя.

,,Он из хорошей фамилии, продолжала моя мать, имеет довольно богатства, и может его еще и более умножить. Прошу тебя подавать ему несколько надежды, и не вводить его в отчаяние своим отказом,,.

Так, точно оказывать ему столько благосклонностей, чтобы он мог обходиться со мною за просто. Но по моему мнению такого рода людей надлежит удерживать от себя гораздо в далеком разтоянии.

,,Однакож вижу я очень ясно, что много мне будет стоить труда преклонить тебя на мои мысли. Чтобы ты сказала, естьли бы с тобою было поступлено так, как поступают отец и мать с девицею Гарлов,,.

,,Что бы я сказала! матушка! ответ на сие весьма легок и незатруднителен; я не скажу ни чего. Не думаетели вы, что бы такой <Текст испорчен> девицы мог быть сносным,,?

,,По тише, дочка, по тише. Ты слышала еще не все: и судя по читанным тобою её письмом кажется в них нечто могущее быть опорочено. Родственники её должны знать больше всех, что для неё потребно. Кларисса Гарлов со всею своею красотою непременно или сделала, или сказала что нибудь такое, что принуждает их поступать с нею так худо; ибо ты знаешь, сколько они ее прежде того любили,,..

,,Но есть ли то правда, что она совершенно беспорочна; то, матушка! по вашему же положению сколько они перед нею виновны,,?

После того начала она вычитать неисчислимое имение г. Сольмса, и его бережливость,,.

,,Не известно ли, какие странные бывают действия предъубеждений в любовных случаях, а особливо в сердцах молодых людей?

Не могу понять, любезная приятельница, для чего людям упрекают всегда любовию. Любопытство ведет за собою другия любопытствы. Вот все, что я о сем рассуждаю.

Она приписывала великие похвалы, как собственно самому Ловеласу, так и природным и приобретенным его свойствам. По том сказала, что дочь должна на то смотреть глазами своей матери, а не своими. Но не могла отвечать ничего на продолжение твое не вступать ни в какое супружество и учинить с ним разрыв совершенной.

Безответное повиновение было всегдашним и непрестанным в речах матери моей повторением; а сие относилось, как к тебе, так при таком случае также и ко мне.

Признаюсь беспрекословно, что повиновение к родственникам есть одна из первых наших должностей; но благодаря Бога не имею случая быть в таковых искушениях. Весьма легко всякому исполнять свою должность, ежели он никакого не имеет сшибиться с настоящей дороги. Однакож можно сказать, что мало бывает таких людей, которые бы имея полную свободу свергнуть с себя иго, могли иметь подобное твоему терпение.

Опасаясь тебя огорчить не упомяну теперь ничего такого, что представляется в разум мой вразсужднии поведения твоего отца, твоих дядей, и всех твоих родственников.

Но я начинаю уже иметь о прозорливости моей великое мнение, вразсуждении того, что ни к кому из фамилии твоей не чувствовала в себе такой дружбы, какую к тебе имею. Все твои родственники для меня несносны. Мы к друзьям своим обязаны должностию быть чистосердечными. Таким образом может Анна Гове извиняться пред Кларисою Гарлов.

Сего ожидаем из Лондона Г. Гикмана. Я просила его, чтобы он там осведомился обстоятельнее об образе жизни Ловеласа. Естьли он прозьбы моей не исполнит, то не может иметь ни какой надежды быть довольным моим обхождением. Однакож совсем тем не ожидай весьма выгодных для тебя рассказов. Ловелас есть творение пронырливое, и наполненное великим на выдумки искуством.

Правду сказать, мы должны всех их награждать презрением. Для чего не оставят они наших родителей в покое, вместо того что мучат их беспрестанно своими стараниями и докуками.

Г. Гикман постарается разведать вразсуждении Милорда М*** то, о чем ты меня просила. Я могу сказать, тебе на перед, что будет отвечать на сие Милорд со всеми своими, когда их о сем спрашивать будут. Кто бы не поставил себе за честь быть в союзе с девицею Гарлов? Госпожа Фортескью сказывала мне, что они о тебе говорят всегда с удивлением.

Сказали нам, будто бы госпожа Нортон, и тетка твоя Гервей держат сторону слепаго повиновения а естьли она так думает, то я ненавижу ее как изверга. Может быть подумаешь ты, что я стараюсь уменшить в тебе твое к ней уважение. Ты в том и не обманываешься. Признаюсь по справедливости, что не могу ее любить столько, сколько бы любила тогда, естьли бы была уверена, что ты меня любишь больше ее.

Мать моя объявила тебе что ты должна подвернуть себя весьма строгим опытам, и находиться под управлением твоего отца; а она помочь тебе не в состоянии; ты же всей помощи должна ожидать от твоих дядьев. Я думаю, что ты будешь писать к сим двум правителям твоей судьбины, когда тебе запрещают их видеть. Невозможно ли то, чтобы какая нибудь жена, или сестра, или мать, не имела на фамилию свою какого ни есть внушения? Кто захочет вступать в супружство, когда может пребыть весь свой век без брака? Я начинаю сердиться и разгорячаться. Возврати себе твои права, более сего не могу теперь тебе сказать ни чего, дабы тем не оскорбить тех, кто помочь тебе не в состоянии.

Анна Гове.

Конец первой части.

Письмо XXVIIИ.

КЛАРИССА ГАРЛОВ к АННЕ ГОВЕ.

В пятницу 10 Марта.

Позволь дражайшая приятельница показать тебе некоторые места твоего письма, которые меня чувствительно трогают.

Вопервых тебя уверяю, что я не смотря на свое уныние, весьма огорчена твоими рассуждениями о моих родственниках, а особливо теми, которые относятся до моего отца и памяти моего деда. Язвительное твое нарекание не миновало и самой твоей матери. Правда несносная досада изторгает иногда столь неблагопристойные отзывы, которые предосудительны чести тех, коих любим и наиболее уважаем; но не весьма прилично пользоваться такою вольностию. Сверьх того ты столь сильно изъясняешься против всего, что тебя ни приводит в отвращение; что я чуствуя умаление моего жара и размышляя о том, к чему подала повод, принуждена обратить против самой себя свои выговоры. Итак согласись, любезный друг, что я имею право приносить тебе мои жалобы, если оне будут оправданы моим положением; но твой долг есть успокоить снедающую меня скорьбь советами, коих никто лучше тебя не может подать, с тою несравненною выгодою, что я всегда вяшшую приписывала им цену.

Я не могу отрицать, что бы сердце мое не ласкалось тою потачкою, которую ты мне оказываешь к усугублению справедливого моего к Г. Сольмсу презрения. Однако позволь сказать, что он не столько страшен, как ты его описываешь, покрайней мере с виду, ибо со стороны души, все что я об нем ни знаю, заставляет меня верить, что ты ему совершенную воздала справедливость. Но толь особенное твое дарование изображать гнусные употребления, и сия необыкновенная деятельность выводит иногда тебя из пределов вероятности. Словом сказать, я не однократно видала тебя берущую перо в том намерении, дабы написать все то, что твой разум, нежели истинна мог внушить приличного случаю. Можно бы подумать, что мне тем менее надлежит за сие тебе выговаривать, чем более твое омерзение и отвращение зависят от твоей ко мне нежности. Но не должны ли мы всегда судить о самих себе и о том, что нас трогает, так как мы с справедливостию можем вообразить себе, чтоб об нас и наших делах другие судили? Касательно твоего совета, дабы возвратить мои права, я никогда не намерена ссориться с моим отцем чево бы то мне ни стоило. Может быть я после буду ответствовать на все твои рассуждения; но теперь ограничнваю себя сим примечанием, что Ловелас судил бы меня меньше достойною своих стараний; естьли бы почитал меня способною к принятию другой решительности. Сии люди среди всех своих ласкательств не престают однакожь помышлять о надежных выгодах; и я в том их не виню. Любовь, рассматриваемая в последствии, должна казаться великою глупостию, когда она доводит до убожества особ рожденных для изобилия, и когда ввергает великодушные сердца в жестокую необходимость обязательств и зависимости.

Ты находишь в различии наших нравов весьма замысловатую причину дружества нас соединяющаго; я бы никогда ее не выдумала. Она несколько справедлива. Но как бы то ни было, только то неоспоримо, что я в своем равнодушии и по некотором размышлении начинаю еще более любить тебя за твои исправления и выговоры, какую бы ты строгость в них ни употребляла. Итак нещади меня, любезный друг, когда ты найдешь малейший во мне недостаток. Я люблю приятную твою насмешку, ты сама то знаешь; и сколько ни почитаешь меня суровою; осуждала ли я когда нибудь твою чрезмерную веселость, которую ты себе приписываешь?

Первой договор нашей дружбы всегда состоял в том, что бы сообщать взаимные наши одной о другой мысли; и я почитаю необходимою сию вольность во всех спряжениях сердца, имеющих основанием добродетель.

Я предвидела, что мать твоя будет защищать систему слепаго повиновения со стороны детей. К нещастию, обстоятельства привели меня в несостояние сообразоваться её началам. Конечно я бы должна оным следовать, как говорит Госпожа Нортон, еслибы могла. Сколько ты щастлива, завися от самой себя в предлагаемом тебе выборе в пользу Г. Гикмана! и сколько бы я была довольна, если бы поступали со мною с равным снисхождением! Я бы не могла, не навлекая на себя стыда, слышать прозьбы моей матери и при том бесполезно, дабы подать надежду столь неукоризненному человеку, каков есть Г. Гикман.

Истинно, любезная Гове, я не могла читать без смущения, что твоя мать говоря обо мне сказала, что всего опаснее во младости нашего пола предубеждение в любовных случаях. Сие тем более для меня чувствительно, что ты сама кажется желаешь преклонить меня на сию сторону. Поколику я была бы достойна немалаго нарекания за малейшее мое к тебе притворство; то не буду спорить, что сей Ловелас не мог бы быть достойно награжден взаимною склонностию еслибы его нрав был столькоже беспорочен, как и нрав Гикмана; или еслибы была какая нибудь надежда к доведению его до сей степени. Но мне кажется, что слово любовь, толь скоро произносимое, впечатлевает довольно сильный и пространный звук. Однако я уступаю, что чрез насильственные меры, можно быть доведенной наконец до некоторой договорной склонности. Но в рассуждении названия любви законной и пленяющей, каковая царствует в родстве, общежитии, а наипаче в сих главных наших должностях, в которых она собственно заслуживает имени божественной, кажется, что звук оного, ограниченный в тесном и особенном смысле, невесьма бывает приятен. Открывай свободнее свои мысли о других пунктах. Сия вольность, как я уже тебе говорила, послужит только к умножению моего дружества. Но я бы желала для чести нашего пола, что бы ты с большею осторожностию говорила или писала о вменении любви, хотя бы обо мне, или о другой говорено было. Ибо сугуба для мущин победа, если столь нежная женьщина как ты, и столько имеющая презрения к ним, подвергаешь их власти некоторым образом свою подругу, как глупую тварь, страждущую любовию, с некоторою приятностию ласкающею её слабости.

Я бы зделала некоторые другия примечания на два последния твои письма, еслибы дух мой не был стеснен. Я разбирала только те места, которые меня наиболее тронули, и о которых я не думала так скоро тебя уведомить. О происходящем здесь буду писать после.

Письмо XXIX.

КЛАРИСА ГАРЛОВ к АННЕ ГОВЕ

в субботу 11 марта

Я столько получила оскорблений со стороны моего брата и сестры и столько откровенных наглостей от бесстыдной Бетти Барнес; что не написавши к моим дядям по совету матери, рассудила прежде представить им мои жалобы на таковой несходственный с братним поступок. Но я тут оказала себя таким образом, что ты более восторжествуешь надо мною, если не престанешь толковать слова мои чрез некоторые места первых моих писем. Кратко сказать, ты найдешь гораздо удобной случай, чтобы почитать меня довольно подверженною любви, естли бы причины, для коих я переменила несколько мое поведение, не заставляли тебя думать о сем справедливее. Я принуждена согласоваться с собственными их мыслями, и поелику они необходимо требуют, чтоб я была предубеждена в пользу Г. Ловеласа, то я им подала повод более утвердиться в сем мнении, нежели сомневаться. Вот причины сей перемены.

Вопервых они полагают первое свое основание на моем им признании, что я имею незанятое сердце, и не находя никаких для меня препятствий, стараются представить противоборствие мое совершенным упорством. Почему думают, что отвращение мое к Сольмсу может быть легко побеждено должным моему родителю послушанием и уважением общей ползы фамилии.

Потом хотя и употребляют сие доказательство к моему заграждению; однако в том повидимому ни мало не полагаются на мое признание, и поступают со мною с такою наглостию и презрением как бы я влюбилась в слугу моего отца; так что условное отрицание от Г. Ловеласа не послужило мне ни в какую пользу.

С другой стороны могули я себя уверить, чтобы ненависть моего брата была основательна. Порок Г. Ловеласа по крайней мере тот, о котором без престанно говорят, есть беспорядочная его страсть к женщинам. Без сомнения ето важно: но из любви ли ко мне брат мой его поносит? нет, все его поступки показывают, что им действуют другия пружины.

Итак справедливость обязывает меня некоторым образом к защищению такого человека, который несмотря на справедливый свой гнев, не хотел нанесть всего возможного для него зла; вместо того, брат мой старался всегда ему учинить оное, когда только мог. Кажется кстати было потревожить их тою опасностию, чтобы употребляемые ими способы не были совершенно противны тем, кои они должны предпринять для соответствия собственным своим видам. Однако ето не есть лестное ободрение для Г. Ловеласа, что я предпочитаю его тому человеку, которым меня устрашают. Девица Гове, говорила я сама в себе, обвиняет меня в мнимой слабости, подвергающей меня наглости брата. Я хочу представить себе, что нахожусь пред глазами сей дорогой приятельницы; и представить некоторый опыт её разуму не показав нимало, что я им много занята.

В сих мыслях решилась я написать следующия два письма к моему брату и сестре.

,,Снося оскорбления, может быть по единым только вашим внушениям, братец, должно быть мне позволено принесть вам о том мои жалобы. Я не намерена оскорбить вас моим письмом; но признаю за должность изъясниться откровенно. Обстоятельства меня к сему обязывают.

,,Позвольте во первых напомянуть вам, что я ваша сестра, а не служанка. Вы можете из сего заключить, что несправедливо ни мне быть гонимой, ни вам поступать столь жестоко и пристрастно в таком случае, в котором я не имею принимать от вас повеления.

,,Положим, что я должна вытти за такого человека, которого вы не любите, и что к нещастию моему не нахожу в нем нежного и благосклонного мужа; то может ли сие быть причиною вашей неучтивости и жестокости? должныли вы ускорить время моего нещастия, естьли я должна некогда испытать оное? я сего не скрываю; муж, который бы поступал со мною еще хуже, нежели как вы со мною поступаете с некоторого времени, как с сестрою, был бы без сомнения варвар.

,,Спросите вы самого себя г. мой учинили ли бы вы такую строгость с

<Пропуск разворота>

,,Смею также вам объяснить, что главная цель воспитываемых в наших университетах юношей есть та, дабы их научить, как рассуждать справедливо, и обладать своими страстьми. Надеюсь также любезный брат, что вы людям имеющим большее нашего знание не подадите случая думать, что одна более успела за своим столиком, нежели другой в университете. Признаюсь, что с великою досадою о том говорю; но я неоднократно слышала, что необузданные ваши страсти не делают никакой чести вашему воспитанию.

,,В прочем уповаю, что вы не оскорбитесь моею смелостию. Вы меня сами к тому побудили. Еслиже вы почитаете себя оскорбленным, то рассмотрите более причину нежели действие. Тогда лишь только малое обратите на себя внимание, причина сия изчезнет, и с праведливостию можно будет сказать, что не найдется дворянин совершеннее моего брата.

,,Я уверяю вас государь мой, что не из гордости, как вы меня в том обвиняли, но с истинною искренностию сестры, осмелилась вам предложить сей совет. Прошу небо, дабы оно опять внушило дружество в сердце единого моего брата. Заклинаю вас быть ко мне сострадательным другом; ибо я есмь и пребуду на всегда вашею усердною сестрою.

Кларисса Гарлов.

Вот ответ моего брата.

,,Я вижу, что не будет конца дерзким твоим письмам, если к тебе не отпишу. И так я не с тем берусь за перо, чтоб вступать в брань с отважною и гордою бездельницею, но чтоб запретить тебе впредь беспокоить меня твоими смешными бреднями. Я не знаю, к чему служит разум женщине, если не к тому, чтоб быть кичливою и презирать других твой же, бесстыдная девица, возносит тебя выше твоей должности, и научает отвергать наставления и повеления твоих родителей. Но когда ты будешь следовать сему пути презорство твое гораздо будет несноснее. Вот все то, что я тебе должен сказать, оно останется таковым, или мои старания будут тщетны, если ты не престанешь оказывать предпочитательности сему безчестному Ловеласу, который по справедливости ненавидим всею твоею фамилиею. Весьма очевидно, что он глубоко печатлелся в твоих несколько преждевременных склонностях; но чем сие впечатление будет неодолимее, тем более найдут средств, дабы изторгнуть подлеца из твоего сердца. Что касается до меня, то не смотря на твой бесстыдный совет и не менше прежних дерзновенные рассуждения, ты сама будешь виновата, если не хочешь иметь меня всегда своим другом и братом. Но ежели не престанешь желать такого мужа, как Ловелас, то не почитай меня никогда ни тем ни другим.

Жамес Гарлов.

,,Теперь должно тебе сообщить копию моего письма к сестре, и её ответ.

,,Каким оскорблением, дражайшая сестрица! заслужила я, что вы вместо того, дабы стараться о утишении гнева моего родителя, что бы я без сомнения для вас исполнила, естьли бы сей злощастный случай был ваш, имеете еще толь жестокое сердце, что не только его но и мать мою против меня возбуждаете? Представте себя на моем месте, любезная Белла, и вообразите, что хотят вас выдать за муж за Г. Ловеласа, к коему, как думают, вы имеете непобедимую ненависть, не почли ли бы вы сие повеление весьма несносным законом? Однако отвращение ваше к Г. Ловеласу не может быть столь велико, каково есть мое к Г. Сольмсу: любовь и ненависть не суть произвольные страсти.

,,Может статься брат мой почитает качеством мужеского духа, чтоб быть нечувствительным к нежности. Мы обе слышали, как он хвалился, что никогда не любил с отличностию: и в самом деле будучи обладаем другими страстьми, отвергающими в своем первом начале другия склонности, не может он иметь никогда в сердце других впечатлений, что с такими склонностями гонит и не щадит злощастную сестру, удовлетворяя сим своей ненависти и честолюбию; ето для меня не столько удивительно, но что бы сестра оставила сестру, и вместе с ним побуждала на гнев отца и мать в таком случае, которой относится до её пола, и который бы мог быть её собственным. Таковой поступок, Белла по справедливости не весьма благопристоен.

,,Мы обе помним то время, в которое г. Ловелас почитался за такого человека, коего можно было исправить, и когда ни мало не почитали преступлением надежду, что бы его обратить на путь добродетели и щастия.

,,Я не хочу учинить в том опыта. Однако без трудности признаюсь, что если я не имею к нему никакой склонности, то способы, коими принуждают меня согласиться на принятие такого человека, как г. Сольмс, удобно могут мне ее внушить.

,,Оставте на минуту все предразсудки, и сравните сих двух особ в породе, воспитании, в знатности, в уме, в обхождении и также в щастии, не выключая и исправление их. Взвесте их любезная сестрица: однако я всегда отрекаюсь от супружества, если хотят принять сего жениха.

,,Нещастие, на которое я осуждена, есть жестокое для меня мучение. Я бы желала обязать всех моих друзей. Но справедливость и честность позволяют ли мне быть женою такого человека, которого я терпеть не в состоянии? Если я никогда не противилась воле моего отца, естьли всегда почитала удовольствием обязывать и повиноваться, то суди из сего бедственного упорства, сколь должна быть сильна моя ненависть.

,,Сжалься на до мною дражайтая моя Белла, любезная сестра, друг, подруга, советница, и все то, чем ты была в щастливейшее время. Будь посредницею любящей тебя сестры Клари. Гарлов.

,,Девица Клар. Гарлов.

,,Благопристоин ли, или нет мой поступок по твоим премудрым рассуждениям, я только тебе скажу свое мнение о твоем поведении. Совсем своим благоразумием ты кажешься глупою, которую любовь обезумила. Ето довольно видно из всего твоего письма. Что касается до твоего незамужства, то такому вздору никто не хочет верить. Это одно только лукавство, дабы избегнуть от повиновения своей должности и воле наилучших твоих родителей, которые всегда к тебе имели нежное расположение, хотя и весьма худо за оное награждены. Правда мы тебя всегда почитали кроткою и любимою девицею. Но для чегож ты переменилась? тебе никогда не противоречили, всегда позволяли следовать собственной твоей воле. Ты лучше соглашаешься быть обладаемою дерзким подлецом, нежели показать себя послушною. Тебе неможно любить Г. Сольмса? Вот отговорка; нет сестрица, истинная сему причина есть та, что сердце твое занято Ловеласом, сим бедным Ловеласом, по справедливости проклинаемым всею твоею фамилиею, которой обагрил свои руки кровию твоего брата. Однако ты хочешь его ввести в наш союз, не правдали?

,,Я не могу вообразить себе, чтобы могла иметь малейшую склонность к такому человеку. Если он когда нибудь получал некоторое благоволение от нашей фамилии, то ето было прежде, нежели пагубный его нрав был известен. Опыты, которые столь сильное произвели над нами впечатление, должны бы и тебя столько же поразить, еслибы ты не была столь решительного свойства, как все теперь узнали из сего случая.

Боже мой! Какие выгоды на стороне сего человека! Порода, воспитание, знатность, разум, обходительность, вид, щастие и исправление все свидетельствует в его пользу! Какая нежность сердца любовию питающагося! и ты хочешь никогда не вступать в супружество! так. Я за сие отвечаю, хотя все сии мнимые совершенства тебя ослепляют. Но окончим; я хочу только, что бы ты при всем остроумии, не почитала других безразсудными, над коими ты думаешь повелевать жалобным твоим голосом.

Я позволяю тебе писать, сколько угодно; но сей ответ будет последний, который ты от меня получишь.

Арабелла Гарллов.

Я изготовила также два письма к моим дядьям, которые отдала в саду одному слуге, прося его, что бы он их вручил, куда надобно. Если я должна получить такие же ответы, как от моего брата и сестры, то ничего не могу обещать себе приятнаго; но когда испытаю все средства, то тем меньше буду себя упрекать, если что нибудь случиться нещастное. Я к тебе пришлю копию с сих двух писем; когда узнаю, как они были приняты, если только о том меня уведомят.

Письмо XXX

КЛАРИСА ГАРЛОВ к АННЕ ГОВЕ.

В воскресенье в вечеру 12 Марта.

Этот Ловелас повергает меня в.мучительное беспокойствие. Отважность и безразсудность его чрезвычайны. он был ныне в церкве, вероятно с тою надеждою, что бы меня там увидеть; однако если сие было его побуждение; то таковые умыслы должны его обмануть.

Хорея, которая была в церкве сказала мне, что он весьма гордо и с презрением смотрел на нашу фамилию. Отец мой и дядья, также моя мать и сестра тут находились. По щастию не было тут моего брата. Они все были приведены в смятение. Как он еще в первый раз явился здесь после той нещастной встречи; то все собрание к нему обратилось.

Какое он имеет намерение, что принял на себя толь грозный и вызывающий вид, как Хорея и другие приметили? Для того ли он пришел чтоб меня видеть? но поступая таким образом с моею фамилиею, думал ли он услужить мне или понравиться? он знает, сколько она его ненавидит, и для того не старается, хотя по видимому и весьма бесполезно, умерить их ненависть.

Я думаю, вы помните дражайшая приятельница, сколь часто приметна была нам его гордость. Вы сами ему в том смеялись; и ни мало не оправдываясь, он согласился великодушно на обвинение. Сим признанием думал он загладить все, что касается до меня, то я всегда думала, что в его состоянии гордость может быть весьма худою причиною забавы. Этот порок весьма подл, и притом бесполезен в людях высокой породы. Если они заслуживают уважение, то не ужели не надеются получить его не полагая за нужное требовать онаго? Искать почтения высокомерием значит подать сомнение о собственном своем достоинстве; или показать, что другие не почитают его того достойным по его делам. Отличность или знаменитость может быть поводом к гордости тем, для коих сии качества новы. Тогда осуждения и презрения, кои она на них навлекает, берут над нею перевес. С толикими выгодами, а особливо со стороны его личности и просвещения, как уверяют, к чему служит быть гордым и надменным! а наипаче когда черты его лица в том его обвиняют и изменяют. Сколько он мне кажется неизвинителен! горд, но чем же? не тем, что делает добро; таковую гордость можно оправдать. Горд внешними выгодами. Но такая слабость не заставляет ли сомневаться и о внутреннем? Правда, другие бы могли опасаться, что бы не быть попираемыми, если бы не показывали на себе надменного вида; но такой человек, как он, должен быть уверен, что униженность послужила бы ему украшением его достоинств.

Не можно не приписать ему многих дарований. Но сии дарования и все его личные преимущества служили ему причиною к заблужению. Я не обманываюсь в сем мнении, и свободно заключаю, что рассматривая на одних весах зло и добро, не будет перевеса на стороне последняго.

Если друзья мои поверят моей скромности, то я смело утверждаю, что проникла бы во все его недостатки. Тогда бы я с такою же непоколебимостию ему отказала, с какою других отринула, и с какою буду противиться навсегда г. Сольмсу. Сколько им безъизвестно мое сердце! оно лучше окаменеет, нежели добровольно согласится на то, что бы учинило малейшее поношение им, моему полу и самой мне.

Прости мне, любезная приятельница, за сии мои важные единобеседования, ибо я их так могу назвать. Каким образом я позволила себе вступить в толь многия рассуждения? но случай к оным представляется мне в настоящем виде. Все здесь заняты одним предметом. Хорея говорит, что он старался оказать её матери совершенное уважение, на что она не преминула изъявить ему свою учтивость. он всегда удивлялся моей матери. Я думаю, что она не имела бы к нему отвращения, если бы ее к тому не принудили, и естьли бы, не было сей нещастной встречи между им и её сыном.

Доктор Левин, который также был в церкве, приметя замешательство всей нашей фамилии, причиненное Г. Ловеласом, старался по окончании службы вступить с ним в довольно продолжительный разговор; дабы дать время уехать всем моим родственникам.

Кажется, что отец мой ежедневно более против меня ожесточается. Тоже говорят и о моих дядях. Они сего утра получили мои письма. Ответ их, если меня удостоят, без сомнения подтвердит мне неблагоразумие сего безразсудного человека, которой столь не кстати показался в церкве.

Говорят, что они досадуют на мою мать за изъявление её учтивости, без которой она не могла обойтись. Итак ненависть вооружается против самой благопристойности, хотя она должна быть более рассмотрена со стороны оказывающего ее, нежели приемлющаго. Но они думают все, как меня уверяют, что остается, только одно средство к пресечению оскорблений. Итак я останусь жертвою мучения. Что выиграет он своею безразсудностию, и какую из сего получит выгоду, для своих намерений. (* Читатель может видеть в XXXVИ письме, какие были причины побудившие Г. Ловеласа приехать в церковь.)

Всего более опасаюсь я, чтоб сие явление не предвещало отважнейших предприятий. Если он осмелится показаться здесь, как беспрестано на то требует от меня позволения, то я трепещу, что бы, не было пролития крови. Для избежания такового бедствия я бы лучше позволила себя погребсти живую, если бы не было другаго средства.

Они все советуются. Догадываюсь что дело идет о моих писмах, с самого утра собрались сюда, и по сему то случаю мои дядья были в церкве. Я к тебе пришлю списки с сих двух писем, если можно в тоже самое время послать и ответы. Сие же письмо есть не что иное, как изображение моего страха и ожесточения против того человека, которому я должна оный приписать.

Письмо XXXI.

Г. ЛОВЕЛАС к Г. БЕЛФОРДУ

В понедельник 15 марта.

Тщетно будеть меня побуждать ты и твои товарищи (* По мнению сочинителя, сии две особы переписывались часто между собою по Римскому штилю. И потому не почитали за обиду употребляемые с обеих сторон вольности. Часто они приводят в своих письмах некоторые места из лутчих своих стихотворцев, которые переведены прозою.) возвратиться в город, пока сия гордая красавица будет содержать меня в неизвестности. Если я до сего времени получил какой нибудь успех, то сим одолжен её заботливости о безопасности тех, коих я весьма многия имею причины ненавидеть.

Итак пиши, говоришь ты, если не хочешь ехать. Подлинно я могу писать и без всякого затруднения; хотя бы имел или нет, о чем писать. Сии строки будут сему доказательством.

Брат моея богини, как я тебе сказывал, у Г. Галла учинил меня опять своим соперником; человек нимало не опасный по виду и качествам, но страшный по своим представлениям. Он чрез свои предложения овладел сердцами всей фамилии Гарлов. Сердцами! сказал я. Вся фамилия их не имеет, выключая той, которая меня пленила. Но сия несравненная душа находится теперь заключенною и гонимою отцем самым суровым и самовластнейшим человеком, по внушению кичливого и надменнейшего брата. Тебе известны их нравы; и потому я не буду о сем марать бумаги.

Но можешь ли ты вообразить страннее сего, как быть влюбленным в дочь, сестру и племянницу такой фамилию, которую я вечно должен презирать, и чувствовать умножающеюся свою страсть, не от презрения, гордости жестокости обожаемой красоты, но от препятствий происходящих по видимому от её добродетели? я наказан за то что не хитрой лицемер, за то, что не стараюсь о своей чести, за то что позволяю злословию против себя изрыгать яд. Но нужно ли мне лицемерство. Мне, который в состоянии овладеть всем, лишь только покажусь, и притом с угодными для себя условиями, мне который никогда не внушал страха без чувствительного соединения владычествующей любви? стихотворец сказал: ,,что добродетель не что иное есть, как театральная роль, и что тот который кажется добродетельным, поступает более по своему искуству, нежели по склонности.

Изрядно; итак я принужден употребить сие искуство, если хочу понравиться такой женщине, которая истинно заслуживает удивление. В самом деле, для чего прибегать к сему искуству? не ужели я не могу себя исправить? Я имею толь.о один порок. Что ты скажет о том Бельфорд? Если какой смертной знает мое сердце, то только ты один: ты его знаешь; по крайней мере столькоже как и я. Но ето гнусный обманщик; ибо оно тысящу раз обольщало своего господина. Своего господина? сего то я не могу сказать. Я уже лишился свободы с той минуты, как увидел в первый раз сию ангельскую красоту. В прочем я к могу был расположен по описанию её нрава; ибо сколькоб сами ни были чужды добродетели, надобно быть безумным, что не удивляться ей в другом человеке. Посещение сделанное мною Арабелле, как я тебе говорил, было ошибкою дяди, который почел одну сестру за другою, и которой вместо того, чтоб привесть меня к божеству, коей слава поразила меня по моем возвращении из путешествий, показал мне простую смертную. С великим трудом мог отказаться; столько то я находил привязанности и старания в сей сестре. Я опасался только разорвать дружбу с такою фамилиею, от которой надеялся получишь богиню.

Я тебе сказывал, что любил один раз в своей жизни, и думаю, что сия любовь была чистосердечна. Я говорю о первой моей юности, и о сей знатной кокетке, коей вероломство, как ты знаешь, хотел я наказать во всех тех женщинах, которыми бы мне случай позволил обладать. Думаю, что для исполнения сего желания, довольно в различных климатах принес жертв своему мщению. Но воспоминая прежнее мое состояние и сравнивая оное с настоящим положением, я принужден признаться, что не был еще никогда влюбленным.

Как же могло статься, спросишь ты меня, что я будучи столько ожесточен, за то что был обманутым, не преставал питать своей склонности к любовным делам? я тебя о том уведомляю, сколько могу вспомнить. Ибо надобно начать от дальних обстоятельств. Подлинно друг мой, ето произошло от сильной склонности к новизне. Стихотворцы своими небесными описаниями столько разгорячили мое воображение, сколько божественная Кларисса воспламеняет теперь мое сердце. Они возбудили во мне охоту писать о богинях. Я хотел только показать опыт нового моего жара в Сонетах, Елегиях и Мадригаллах.

Мне нужна была Ириса, Клориса и Силвия. Надобно было дать моему купидону крылья, стрелы, молнию и весь пиитический прибор, представить мечтательную красоту, и поместить ее там, где другие никогда бы не думали найти; я часто приходил в замешательство, когда богиня моя нового покроя не столько была жестока, нежели сколько свойственно было жалобному тону моего Сонета или Елегии.

Сверх того другое тщеславие соединено было с моею страстию. Я отлично был принимаем всеми женщинами. Будучи молод и надменен, ласкал себя тем мучительством которое производил над их полом; обращая на ту или другую свой выбор, которой делал дватцать ревнивыми. Вот мое увеселение, которым я тогда тысячу раз наслаждался. Я взирал с совершенным удовольствием на негодование соперницы, за ставлял стыдиться не одну красавицу; видел многих терзающихся, может быть о той свободе, с какою другою обращалась лично с молодым вертопрахом, который не мог вместе всем оказать такой милости.

Словом сказать, гордость, как я теперь познаю, побудила меня более, нежели любовь отличать себя наглостями, после как я лишился своей кокетки. Я почитал себя ею любимым, по крайней мере столько, сколько думал ее любить. Самое тщеславие мое уверяло меня, что она не могла в том себе воспрепятствовать. Таковой выбор одобрен был всеми моими друзьями, которые желали меня видеть околдованным, ибо они уже прежде не полагались на мои любовные правила. Они говорили, что все женщины придворного обхождения, которые любят танцы, песни и музыку, были привержены к моей компании. В самой вещи, знаешь ли ты кого нибудь, Белфорд, (я боюсь, что бы не показать тщеславия) который бы танцовал, пел и играл на инструментах столько приятно, как твой друг.

Я никогда. не намерен предаваться лицемерию, так что лучше желаю быть ослеплен теми качествами, которые свет во мне признает. Весьма удален от притворства являемого самолюбием, от мнимой униженности и от всех подлых хитростей, коими приобретают почтение глупых. Тщеславие мое всегда будет откровенно в тех свойствах, коим я одолжен самому себе, каковы суть моя обходительность, мои речи, вид, непоколебимое поведение, и вкус в благопристойности, я могу почитать славою все то, что ни приобрел. Что касается до природных моих дарований, то не требую за них уважать меня более. Ты и сам скажеш, что я к тому не имею причины. Но если я стою по своему уму более, нежели обыкновенный человек, то таковое преимущество не приписываю сам собою; и гордиться такою вещию, коея злоупотребление делает нас виновными, значит украшать себя чужими перьями, подобно как баснословная Соя.

В рассуждении же моей кокетки, я не мог и вообразить, что бы первая женщина, наложившая на меня, оковы, (хотя они легче тех, кои теперь ношу), могла когда нибудь предпочесть меня кому другому; и при самом её презрении приписывал более цены потерянному мнимому добру, нежели сколько находил достоинства, когда обладал им.

Теперь же Бельфолд, я ощущаю всю силу любви. Все мои мысли имеют предметом божественную Клариссу Гарлов. Гарлов! с каким отвращением произношу сие омерзительное имя. Кларисса! прелестное имя, которое пронзает глубину моего сердца. Вообразил ли бы ты когда нибудь себе, что бы я, который до сего самого времени столько оказывал любви и ласкательства, сколько сам от нее получал? я говорю тогда, когда должно оставить истинное удовольствие. чтоб обязать себя узами, был способен в такой чрезвычайной нежности. Я в сем себя не прощаю. И относя следующия первые три стиха к бессильным любовникам, я вижу действия, производимые сею пагубною страстию в моем сердце, гораздо лучше изражаемые к трех последним.

,,Любовь действует различно, судя по различии сердец ею плененных. Она воспламеняет в спокойных склонностях огонь подобный тому, которым возжигаются на жертвенниках курения.,,

,,Но пылкие души суть пищею ужаснейшего пламени. Таковой огнь, коего стремительность умножает бурю страстей, проникает жестоко, и горит для мщения.

Конечно для мщения; ибо подумал ли бы ты, что бы я стерпел одну минуту оскорбления от сей глупой фамилии, если бы я не воображал себе, что она для моей пользы беспокоится? Кто бы поверил, что бы я добровольно сносил презрения и угрозы от тех, коих единый мой вид ужасает, а особливо от сего мерского брата, который одолжен мне своею жизнию, (которая по справедливости не достойна быти уничтожена моими руками) естьли бы честолюбие мое не удовольствовалось тем, что я при самом его выведывателе для примечания моих поступок, играть с ним по своему произолению. Я воспламеняю и ослабляю пылкие его страсти согласно с моими намерениями. Довольно уверяю его о своем поведении и разположениях, дабы внушить в него слепую доверенность к сему обоюдному действователю, которого роль заставляя его самого играть во всех движениях, кои ему предписывает моя воля.

Вот друг мой, что возносит мою гордость выше запальчивости. По сей машине, которой пружины в беспрестанном находятся действии, все они поступают для моего удовольствия. Старой матрос (* Антонин.), (дядя) есть мой посланник при королеве матери Анны Гове, дабы ее побудить принять участие в деле Гарловых, с тем намерением, чтоб сим сделать пример принцессе своей дочере и подать им помощь к утверждению власти, которую она решилась поддержать кстати или нет, без чего бы я мало мог надеяться.

Какое же мое побуждение, спросишь ты? Такое, что бы моя любезная не могла найти нигде себе покровительства, как в моем доме. Ибо как я довольно знаю её фамилию, она принуждена будет скрыться; или принять такого человека, которого проклинает. И так если все мои меры будут приняты, и если моя услужливость всегда будет оказываема, уверяю тебя, что она ко мне прибегнет, не смотря на всех родственников и непреклонное свое сердце; что скоро или нет, будет принадлежать мне безусловно и без обещанного исправления. А может быть не будет нужды в долговременной осаде. Тогда я увижу всех подлецов сей фамилии ползающих пред моими ногами. Я буду им налагать свои законы. Принужу сего властолюбивого и гнусного брата преклонить колены пред подножием моего трона.

Я тревожусь только малыми успехами, коих опасался искать в приобретении сердца столь неприступной красоты. Толико пленяющий образ являющийся на прекрасных чертах лица, такие блистательные глаза, столь божественный стан, столь цветущее здравие; толико оживотворенный вид, весь цвет первой юности, с таким не порочным сердцем. А я любовником! Щастлив благоприятствуемый Ловелас! Как можно тут что нибудь постигнуть! Однако многие находятся, которые помнят её рождение. Нортон, которая была воспитательницею ея, говорит что в младенчестве её прилагала об ней матерния попечения, и способствовала к воспитанию ея. Вот убедительные доказательства, что она не вдруг слетела с неба, как ангел. И так почему же она имеет нечувствительное сердце? Но вот заблуждение, и я опасаюсь, что бы она вечно от него не излечилась. Она называет одного своим отцем, нельзя бы было охуждать её мать, если бы она не была женою такого отца, других своими дядьями, бессильного подлеца своим братом, презрительнейшую женщину своею сестрою; сии права заставляют ее оказывать одним преданность, другим почтение, с какою бы жестокостию с нею не поступали. Гнусные союзы! Плачевные преразсудки младенчества! Если раздраженная природа ее в том не обманула, или если бы она сама избрала себе родственников, то нашла ли бы одного из всех сих, который бы достоин был сего названия!

Сердце мое с великодушием сносит то предпочтение. которое она дает им надо мною, хотя и уверена о их ко мне несправедливости, уверена, что союз мой зделает всем им более чести, изключая ее, которой весь свет должен почтением, и от которого бы самая царская кровь была уважена. Но коликое оно должно возчувствовать негодование, если бы я узнал, что бы она, не смотря на свои гонения могла сомневаться единую минуту о предпочтении меня тому, коего ненавидит и презирает. Нет; она не унизит себя столько, чтоб купить за такую цену себе спокойствие. Не может быть, чтоб она согласилась на составляемые против неё злобою и корыстолюбием замыслы. Благородный её дух не может не презирать оных, и довольную имеет причину разрушить их.

Посему можешь ты понять, что я нескоро возвращусь в город, для того что хочу быть уверен от обладательницы моего сердца, что не буду пожертвован такому человеку, как Сольмс. К нещастию ея, предвижу я великую трудность в получении такого уверения, если она когда нибудь принуждена будет подвергнуться моей власти. (Ибо не надеюсь, чтоб она добровольно на то согласилась).

Наиболее меня мучит то, что её ко мне равнодушие не происходит ни от какой склонности к другому. Но берегись прелестная особа, берегись совершеннейшая и любезнейшая женщина, уничижить себя малейшим знаком предпочтительности в пользу того недостойного совместника, которого скучные твои родственники возбудили из ненависти ко мне.... Ты скажешь Бельсфорд, что я весьма чуден; конечно я бы дошел до такой странности, если бы её не любил. Иначе мог ли бы я снести беспрестанные обиды от непримиримой её фамилии? Мог ли бы я до того себя унизить, что бы провождать свою жизнь только около дому гордого её отца, но и при самом её зверинце и возле стен её сада, отделяющего ее на бесконечное расстояние, где не надеюсь найти и самой её тени? Довольно ли бы я был награжден, когда бы скитаясь многия ночи по неизвестным путям и непроходимым местам, видел некоторые черты изъявляющие мне, что он большую приписывает цену недостойному предмету, нежели мне, и для того только ко мне пишет, что бы принудить меня сносить оскорбления, коих единое представление волнует мою кровь? находясь во все сие время в бедном трактире, как бы определен был тут жить, имея такое почти содержание и уборы, как в Вестфальском моем путешествии, я почитаю себя щасливым, что необходимость ее уничижительного рабства не происходит от её надменности и мучительства, коим еще она сама порабощена.

Но мог ли какой нибудь романический Ирой подвергнуть себя толь трудным испытаниям? Порода, щастие, будущая моя знатность: бедный в сравнении соперника! Не должно ли мне быть злощастным любовником, дабы победить великие трудности, и попрать презрение? Подлинно я сам себя стыжусь, я, которой по прежним обязательствам делаю себя виновным в клятвопреступлении, если бы был верен какой нибудь женщине.

Однако почемуж мне стыдиться таких уничижительностей? Не славно ли любить ту, которую нельзя видеть не любя, или не уважая ее, или не воздавая вместе сии дани? ,,Причина любви, говорит Дриден, не может быть ознаменована. Не должно ее искать в лице. Она находится в мыслях того, который любит,, Но если бы он был современником моей Клариссы, то бы признался в своем заблуждении, и рассматривая совокупно образ, душу и поступки признал бы справедливость всеобщего гласа в пользу сего превосходного творения природы.

Я думаю, что ты захочешь узнать, не ищули я другой добычи, и можно ли такому повсеместному сердцу, как мое, ограничить себя на долгое время одним предметом? Бедный Бельфорд. Конечно ты не знаешь сего прекрасного создания, если можешь делать мне такие вопросы. Все, что есть изящного в сем поле, сопряжено в Клариссе Гарлов Пока брак или другие союзы будут представлять мне во в сем совершенном ангельском подобии, не могу быть занят другою женщиною. Сверьх того духу, как мой, представляются здесь другия многия побуждения, которые не от любви преисходят. Толь удобной случай к пронырствам и хитростям, которые я, как ты знаешь, почитаю себе за удовольствие! Не ужели ты за ничто ставишь конец долженствующий увенчать мои труды? Быть обладателем такой девицы, как Кларисса, вопреки неукротимым её стражам, вопреки благоразумию и осторожности, которых я никогда не находил ни в какой женщине! Какое торжество. Какое торжество над всем полом. Сверьх того, не должен ли я удовлетворить мщение? Мщение, которое благопристойность заставляет меня удержать; но дабы со временем оказать с большим оное неистовством? Можешь ли ты подумать, что у меня нет ни единой мысли, которая бы к ней не клонилась, и которая бы не была посвящена сему обожаемому предмету?

По полученным в сию минуту известиям думаю, что ты здесь будешь мне нужен. Итак будь готов к отъезду по первому уведомлению.

Пусть также готовится Белтон, Мовбрай и Турвил. Я имею намерение отправить в путешествие Жамеса Гарлова, дабы несколько образовать его разум и научить обходительности. Такой глупец весьма великую имеет к том нужду. Средство уже найдено; надобно только его исполнить; но так чтоб не могли меня подозревать участником. Вот я на что решился, покрайней мере буду владеть братом если не имею сестры.

Но какой бы не имело успех такое предприятие, кажется, что путь теперь открыт к весьма важным покушениям. Уже составлен заговор к моей погибели. Дарья и племянник, которые прежде выходили с одним слугою, берут их двух; и сия сугубая свита должна быть столько же вооружена, когда господа их осмелятся показаться вне своего дома. Такой прибор означает откровенную против меня войну и твердую решительность в пользу Сольмса. Я думаю, что сии новые распоряжения должно приписать моему вчерашнему в церкве их присутствию, в таком месте, которое должно служить примирением, если бы таковые родители были христиане, и если бы они предполагали что нибудь в своих молитвах: я надеялся быть позванным, или по крайней мере сыскать некоторой предлог, чтоб проводить их по выходе, и доставить таким образом себе случай видеть свою богиню. Ибо я представлял себе, что они не воспретят мне общих должностей благопристойности. Но кажется, что мой вид поразил их страхом, которым они не могли овладеть. Я приметил смятение на их лицах, и что они все опасались некоторого чрезвычайного произшествия. И подлинно они бы не обманулись, если бы я больше уверен был о сердце их дочери. Однако я не намерен им нанесть никакого вреда, ниже коснуться волоса безумных их голов.

Ты будешь получать себе наставления письменно, если случай того потребует. Но я думаю, что довольно тебе казаться со мною вместе. Итак если будут ко мне представлены гордый Мовбрай, пылкий и непреодолимый Белтон, веселый Турвил, мужественый и неустрашимый Бельсфорд; я же буду ваш предводитель, то какие бы враги от нас не вострепетали? надобно сим мальчикам оградить себя многими служителями такого же качества, как и господа.

Ты видишь, друг, что я к тебе писал так, как ты хотел; писал о безделице, о мщении, о любви, которую ненавижу потому, что она надо мною владычествует, сам не знаю о чем. Ибо смотря на свое письмо, удивляюсь его продолжительности. Что бы оно никому не было сообщено; ето для меня всего важнее. Ты мне говорил, что я должен к тебе писать, для одного твоего удовольствия.

Итак наслаждайся сим чтением, если чрез то не сочинителя, то собственное свое обещание уважишь. Почему, оканчивая королевским штилем говорю тебе повелительно; прощай.

Письмо XXXII.

КЛАРИССА ГАРЛОВ к АННЕ ГОВЕ.

Во Вторник 12 марта.

Я к тебе посылаю копию с моих писем к дядьям с ответами, и предоставляя тебе об них судить, я ничего о том не буду говорить.

Г. Юлию Гарлов.

В Субботу 9 Марта.

Позвольте мне, дражайший мой дядюшка! просить вас о покровительстве, дабы родитель мой отрешил то повеление, на которое он не может настоять, не учинив меня во всю жизнь нещасливою.

Во всю жизнь! повторяю я. Не ужели она ничего не стоит милостивый государь? не мне ли надлежит жить с тем человеком, которого предлагают? не ужели для собственной моей пользы не имею я права судить, могу ли с ним быть благополучною.

Положим, что сие мое нещастие совершилось; то позволит ли мне благоразумие жаловаться и оказывать негодование? но хотя бы и можно было, гдеж найду помощь против супруга? непреоборимое и откровенное мое к нему отвращение, не довольно ли бы оправдало жестокие его поступки, когда я вопреки своей воле должна исполнять мое звание? Но хотя бы себя и победила в том, то не страх ли один учинил меня способною к толикому терпению!

Я повторяю еще; что ето не безделица, но отрава для всей моей жизни. Помилуйте дражайший мой дядюшка; для чего хотят осудить меня к толь бедственной жизни? для чего бы я принуждена была щитать себе утешением окончание ея.

Супружество весьма много обещавающее, есть довольно важное обязательство, которое устрашает младую особу, когда она со вниманием об нем помыслит. Быть преданной чужому человеку, и прейтить в новую фамилию, лишиться своего имени для совершенной зависимости, предпочитать сего чужаго своему отцу, матери и всему свету, поставлять его нрав выше своего собственного, или спорить может быть на щот своей должности, чтоб исполнить невиннейшее намерение, заключить себя в его доме, стараться о новых сведениях, оставляя прежния, отказаться может быть от самого тесного дружества, не имея права изследовать, справедливоли сие принуждение, или нет, но почитая только своим правилом произволение мужа; всеми сими пожертвованиями молодая девица обязана только тому, которого любить может, если же находит сему противное, то жизнь её не может быть бедственнее.

Я бы желала, что бы от меня зависило повиноваться всем вам. Сколь для меня приятно, мое вам повиновение, если оно возможно! согласись сперва вытти замуж, сказал один родственник: любовь последует вместе с браком. Но можно ли принять таковое наставление? Весьма много представляют в браке, в самом приятном виде, что после едва может быть сносно, что будет, когда муж нимало не надеясь на страсть своей жены, будет иметь причину на нее подозревать? ибо он уверен, что она предпочла бы ему всякого другаго, если бы располагала сама своим выбором? коликая недоверчивость, ревность, холодность, и бесполезные предубеждения должны возмутить спокойствие такового союза. Самой невиннейший поступок, простой взгляд может быть протолкован в худую сторону; вместо того, равнодушие будет служить желанием обязывать, а страх учинится должностию любви.

Вникните несколько в сии рассуждения, дражайший мой дядюшка, и представте их моему родителю с свойственною сему предмету убедительностию, которую слабость моего пола, и неопытный возраст не дозволяют мне соединить с сим начертанием. Употребите все возможные ваши меры к отвращению от злощастной племянницы того зла, которое останется неизлечимым.

Я отрекаюсь навсегда от супружества, если сие условие будет принято. Сколь велико должно быть мое бедствие, видеть себя лишенною всякого сообщения, отлученною от присудствия своих родителей, оставленною вами, милостивый государь, и другим моим дядею, не имеющею дозволения быть при божественной службе, которая бы по видимому должна быть весьма способным средством к приведению меня к должности, если бы к нещастию я ее преступила! таким ли образом уповают произвесть впечатление в вольном и откровенном сердце? Столь странный способ более может ожесточить нежели победить. Я не могу жить в столь бедственном положении. Едва те люди, которые даны для моих услуг, смеют мне говорить. Собственная моя служанка отпущена с явными знаками подозрения и неудовольствия. Теперь же заставляют меня сносить поступки дерзкой служанки моей сестры.

Жестокость может еще далее простираться; я вам говорю чистосердечно, милостивый государь. Но неуспеют, и каждой будет тогда раскаиваться о своем участии.

Позвольте мне предложить один способ; если я должна быть охраняема, изгнана и заключена, то приимите меня в свой дом. По крайней мере честные люди не столько будут удивляться, что не видят более в церкве той особы, о которой они не имели худого мнения, и что вход в оную им был загражден.

Я надеюсь, что не будет возражений против сего моего расположения. Вы за удовольствие почитали видеть меня у себя в щастливое время, то не ужели не потерпите меня в бедственные сии минуты до окончания пагубных смятений? я обещаюсь не выступать из вашего дома ни на единый шаг, если вы мне в том воспретите, и не иметь ни с кем свидания без вашего согласия, если только вы не позволите Г. Солмсу тревожить меня своим посещением.

Не лишите меня сей милости, дражайший мой дядюшка, если вы не можете мне приобресть другой важнейшей, то есть, щасливого примирения. Надежда моя не уничтожится, когда будете за меня ходатайствовать. Тогда вы наиболее возвысите прежния свои добродетели, которые обязывают меня быть во всю мою жизнь и проч.

Клар. Гарлов.

Ответ.

В Воскресенье в вечеру.

Я весьма сожалею, любезная моя племянница, что принужден тебе отказать. Но мои обстоятельства таковы. Ибо если ты не хочешь себя склонить к тому, чтоб нам служить в таком деле, в котором мы вступили по честным обещаниям прежде, нежели могли предвидеть толь сильные препятствия, то не должна никогда надеяться от нас получить того, чем была прежде.

Словом сказать, мы теперь находимся в боевом порядке. В наставлениях своих опускаешь ты то, что больше всего должна знать; и так сие изъяснение покажет тебе, что мы нимало не трогаемся твоими убеждениями, и непобедимы в своем противоборствии. Мы согласились или все уступить или никто, так что ни один не будет преклонен без другаго. Итак ты знаешь свой жребий. остается только тебе здаться.

Я должен тебе представить, что добродетель повиновения не в том состоит, что бы обязать с собственною выгодою, но жертвовать своею склонностию; без сего, не знаю, в чем должно полагать её достоинство.

В рассуждении твоего средства, не могу тебя принять к себе Клари: хотя в такой прозьбе я никогда не думал тебе отказать. Ибо хотяб ты и не имела ни с кем свидания без нашего соизволения, но можешь писать к кому нибудь и получать письма. Мы довольно уверены к своему стыду и сожалению, что ты в состоянии это сделать.

Ты отрекаешься навсегда от супружества; но мы хотим тебя выдать замуж. Но поелику ты не можешь получить желаемого тобою человека, то отвергаешь тех, коих тебе мы предлагаем. Итак, как нам известно, что ты имеешь с ним некоторую переписку, или по крайней мере продолжала оную столь долго, как могла, что он нас презирает всех, и что не имел бы такой дерзости, если бы не был уверен о твоем сердце вопреки всей фамилии; то мы решились разрушить его намерения, и возторжествовать над ним, нежели ему покориться. Кратко сказать, не уповай на мое покровительство. Я не хочу быть твоим посредником. Вот все то, что ты можешь получить со стороны недовольного дяди.

Юлий Гарлов

В прочем полагаюсь, на мнение моего брата Антонина.

Г. Антонину Гарлов.

В Субботу 9 Марта.

Дражайший и достопочтенный дядюшка! Поелику вы представляя мне Г. Сольмса, особенную приписывали ему честь, называя его лучшим вашим другом, и требовали от меня всякого к нему почтения, какое он заслуживает по сему качеству, то я вас прошу прочесть с благосклонностию некоторые рассуждения, которые осмеливаюсь вам предложить, не утруждая вас многими.

Я предубежденна в пользу другой особы, говорят мои родственники. Разсудите милостивый государь, что до возвращения моего брата из Шотландии сия особа не была отвергнута от фамилии, и что мне не воспрещали получать от неё посещения. Итак, виноватали я в том, что предпочитаю знакомство, чрез целой год продолжавшееся тому, которое шесть недель имела? Я не могу вообразить, что бы со стороны породы, воспитания и личных качеств, находилось весьма малое различие между сими двумя предметами. С позволения вашего скажу, что я никогда бы и не подумала об одном, естьли бы он не открыл такого выбора, которой, кажется, справедливость не дозволяет мне принять, так как и ему предлагать выбор, которого отец мой никогда бы не потребовал, если бы не сам оный предложил.

Однако одному приписывают весьма многия несовершенства. Безпорочнее ли его другой? главное возражение, чинимое против Г. Ловеласа, и от которого я не намерена его защищать, касается до его нравов, которые почитают весьма развращенными, в рассуждении его любви. Но не стольколи поносительны другаго, в рассуждении его ненависти; и также его любви, можно бы сказать, по тому, что различие сего состоит только в предмете; сребролюбие же есть корень всякого зла.

Но если уверены о моем предубеждении, то какую может иметь надежду Сольмс? Какое он предполагает намерение? Что должна я думать о таком человеке, которой желает мною обладать против моей склонности? и невесьмали строго друзьям моим требовать от меня согласия на выбор того, которого не люблю, когда они почитают за неоспоримое, что сердце мое отдано другому.

Снося толикие утеснения, время уже мне говорить о своем защищении. Посмотрим на каких правилах основывается Г. Сольмс. Думает ли он уважить себя предо мною, навлекая на меня нещастия? неужели уповает он приобресть мое почтение строгостию моих дядьев, презрением брата, жестокостию сестры, лишением моей свободы, пресечением сообщения с наилучшим другом моего пола, особою незаслужившею никакого порицания со стороны чести и благоразумия? у меня похищают любимую мою служанку, принуждая от другой терпеть дерзкие поступки, покой мой превращают в темницу, что бы довесть меня до последнего утомления; лишают домашнего присмотра, который тем большим для меня был удовольствием, что я помогала своей матери в её заботах, к коим сестра моя ни мало несклонна. Жизнь мою отравляют столь несносною скукою, что я столько же мало имею приверженности, сколько свободы к тем предметам, которые прежде служили к моему услаждению. Вот средства, которые почитают нуждными к моему уничижению, дабы принудить меня к браку с сим человеком, средства им одобряемые, и на которых он утверждает свою надежду. Но я его уверяю, что он обманывается, если почитает мою кротость и терпеливость подлостию души, и расположением к рабству..

Я вас прошу, милостивый государь, рассмотреть несколько его и мое свойство. Какими качествами надеется он к себе меня привлечь? Ах дражайший мой дядюшка! если я должна вступить против своей воли в супружество, то покрайней мере с таким, от которого бы могла чему нибудь научиться. Какой тот муж, коего все знание ограничивается тем, что бы повелевать, и которой сам имеет нужду в тех наставлениях, кои должен подавать своей жене?

Я думаю, что меня будут винить в надменности и тщеславии. Но если сие нарекание основательно, то не меньше и для меня выгодно. Чем более будут предполагать во мне почтения к самой себе, тем менее я обязана ему оказывать его, и тем меньше мы способны быть один для другаго. Я льстила себя, что друзья мои имели лучшее обо мне мнение. Брат мой говорил некогда, что приписываемая честь моим качествам, препятствовала союзу Г. Ловеласа. Итак, что можно подумать о таком человеке, каков Г. Сольмс?

Если хотят уважить выгодность его преложений, то позвольте не в предосуждение ваше сказать, что все те, которые знают мою душу, справедливо предполагают во мне немалое презрение к таковым побуждениям, какую они могут иметь силу над тою особою, которая имеет все, что ни желает; которая в девическом своем состоянии имеет более, нежели сколькоб надеялась получить от мужа в свое разположение; которой впрочем расходы и тщеславие весьма умеренны, и которая меньше помышляет о умножении своего сокровища, сохраняя излишнее, нежели чтоб оное употребить на облегчение бедных? Итак, если такие виды толь мало клонятся к моему корыстолюбию, то можноли вообразить, чтоб сомнительные замыслы, будущее представление, увеличивания фамилии в особе брата и в его потомках, имели когда нибудь влияние в мои мысли.

Поступок сего брата со мною, и малая его внимательность к чести фамилии, желая лучше отважить свою жизнь, которая по его достоинству единородного сына весьма дорога, нежели оставить без удовольствия свои страсти, коих покарять себе почитает он за безчестие, но к коим смею сказать, собственное его и других спокойствие весьма малое позволяет ему оказывать снисхождение; поступок его, говорю я, заслужил ли особенно от меня то, чтоб я пожертвовала щастием своей жизни, а может быть вечным моим благополучием, дабы содействовать к исполнению такого плана, которого, если небезразсудность, то по крайней мере неизвестность и невероятность доказать обязуюсь.

Я боюсь, милостивый государь, чтоб вы не обвиняли меня в запальчивости. Но не случай ли меня к тому принудил; меня, которая для того навлекла на себя бедствие, возбуждающее мое стенание, что весьма мало являла оной в своем противоборствии. Я заклинаю вас простить сие удрученному моему сердцу, которое возстает против своих нещастий; потому что зная совершенно свое положение само собою свидетельствуется, что оных не заслужило.

Но для чего мне столь долго заниматься тем предположением, что предубеждена в пользу другаго, когда я объявила моей матери, так как вам теперь объявляю, милостивый государь, что если перестанут склонять меня к браку с Г. Сольмсом; то я готова отрещися во всех обязательствах, не только от Ловеласа, но и от всякого, т. е. не вступать никогда в супружество без согласия моих родителей, моих дядьев и моего родственника Мордена, яко исполнителя последней воли моего деда. В рассуждении же брата, смею сказать, что последния его поступки столь мало были согласны с его званием, что он имеет только право на мои учтивости.

Если недовольно убедительны мои объяснения о том, что отвращение мое к Г. Сольмсу не происходит ни от какого предубеждения, в котором меня обвиняют, то я объявляю торжественно, что хотя бы он один из мущин находился в природе, то и тогда бы не согласилась быть его женою. Поелику долг мой требует отвратить от сей истинны всякое сомнение, то кому лучше могу изъяснить мои мысли, как не такому дяде, который откровенность и чистосердечие не малою почитает добродетелию?

Сим ободряя себя, осмеливаюсь предложить пространнее некоторые возражения.

Кажется мне, как и весь свет видит, что Г. Сольмс довольно тесный имеет разум, без всякой способности. Он столько же глуп в своем обхождении, как и в виде; скупость его самая гнуснейшая. Среди безчисленного богатства не наслаждается он ничем; и не больше изливая свое сердце, нимало нечувствителен к нещастиям другаго. Собственная его сестра не бедственную ли провождает жизнь, которую бы он мог учинить приятнее с малейшею частию своего достатка? с какою холодностию он сносит, что согбенный старостию дядя, брат его матери обязан чужим бедным своим пропитанием, которое он получает от некоторых честных фамилий. Вы знаете, милостивый государь, мой откровенной, вольной и обходительный нрав, какая будет моя жизнь в толь тесном круге, ограниченном единственно корыстолюбием, из пределов которого такова економия никогда бы не позволила мне выходить.

Такой муж как он, способен к любви! и в самом деле к наследству моего деда, которое состоит, как он многим сказывал, в столь выгодном для него уезде, что может умножить в двое знатную часть его имения. Представление такого приобретения чрез союз, который бы несколько его возвысил из низкости, заставляет его думать, что он способен к любви, и даже уверяет, что оную чуствует; но ето ничто иное есть, как подчиненная любовь. Богатство всегда останется первою его страстию, для которой единственно от другаго сребролюбца оставлено ему то, коим он теперь владеет. Таким то образом принуждают меня отказаться от всякой честной склонности, дабы иметь равные с ним мысли, и влачить нещастливейшую в свете жизнь! Простите меня, милостивый государь, за сии жестокие выражения. Если иногда мало щадят тех особ, к коим чувствуют отвращение, когда видят их награжденными такою милостию, коей они недостойны; то я извинительнее всякой другой в толь угнетающем нещастии, которое не всегда позволяет мне наблюдать выбор в своих словах.

Когдаж сие описание поразительно, то довольно мне его представлять в таких красках, дабы показать, что я его довольно приметила. Чтож касается до испытания, то хотя бы он в десять крат был лучше, нежели как я его воображала, чему однакож не поверю: то и тогда бы столько же неприятным казался пред моими глазами, нежели кто нибудь другой. Итак, я вас заклинаю, милостивый государь, быть ходатаем вашей племянницы, дабы ее избавишь от нещастия, ужасающего ее более самой смерти.

Дядья мои много могут получать от моего родителя, если примут участие в моих пользах. Будьте уверены, милостивый государь, что не упорство мною управляет, но отвращение, коего не можно мне победить. Чувствуя важность моего к отцу повиновения, помышляла я сама с собою и подвергала всяким искушением свое сердце; но оно противоборствует моим усилиям. Оно меня упрекает, что я его приношу на жертву такому человеку, которой глазам моим несносен, и которой зная чрезмерное мое отвращение, не был бы склонен к толь ненавистному гонению, еслибы имел чувствования честного человека.

Уважьте и не опровергайте моих причин. Вы удобно их утвердите своею силою, и я бы смело могла надеяться всего. Еслиже вы не одобрите моего письма; то нещастие мое усугубится. Однако справедливость обязывает меня писать к вам с такою вольностию, дабы уверить Г. Сольмса, на что он может уповать. Простите меня, что столь долгое оправдание могло вам нанесть досаду. Да произведет оно некоторое впечатление над вашею душею и сердцем. Я вам за сие вечно останусь обязанною.

Кл. Гарлов.

Ответ от Г. Антонина Гарлов.

Любезная моя племянница Клари! Ты бы лучше делала, если бы ни к кому из нас не писала. Что касается до меня особенно, то я советую тебе никогда не рассуждать со мною о таком предмете, о котором ты пишешь.

,,Тот, кто первый защищает свое дело, говорит мудрец, кажется справедливым, но его сосед потом изследывает оное.,, Я буду здесь твоим соседом, и изследую до самой глубины твое сердце, если сие письмо есть изображение твоей искренности. Однако предвижу, что такое предприятие важно, потому что хитрость твоя в писании довольно известна. Но поелику нужно защитить отцовскую власть, пользу, честь и щастие фамилии, то весьма бы было удивительно, если бы не могли опровергнуть все остроумные доказательства, коими бунтующее дитя хочет утвердить свое упорство. Ты видишь, что я нахожу некоторое препятствие назвать тебя девицею Клари Гарлов.

Вопервых не признаешься ли ты, что предпочитаешь такого человека, коего мы все ненавидим, и которой довольно наносит нам безчестия? Потому, как ты изображаешь честного человека? Я удивляюсь, что ты толь дерзновенно говоришь о таком человеке, к коему мы все имеем почтение. Но сему я полагаю туже самую причину.

Как ты начинаешь свое письмо! поелику я одобрял тебе Г. Сольмса, как своего друга, то ты тем хуже с ним поступала. Вот истинной смысл остроумных твоих рассуждений, девица: я не столько глуп чтоб его не понял. Итак, известный волокита должен быть предпочтен такому человеку, которой любит деньги? Позволь сказать, племянница, что ето не прилично такой нежной особе, какою тебя всегда почитали. Кого более несправедливым почитаешь ты, того ли кто мотает, или того, кто бережет? Один стережет свои деньги, другой разточает чужое имение. Но твой любимец есть человек беспорочный.

Пол ваш кажется мне весьма чуден. Самая нежнейшая из женщин предпочитает разпутного, воло...... Я думаю, что благопристойность не позволяет повторять сие подлое имя. Хотя оно оскорбительно, однако тот, коему приписывается, нравится и получает преимущество. Я бы не остался до сего времени холостым, если бы не приметил противоречия во всех таких женщинах, как ты. Какое название развратность дает вещам? Разумный человек, которой старается быть справедливым пред очами света, почитается сребролюбцем; вместо того, подлый развратник приобретает себе имя приятного и обходительного человека.

Я смело спорю, что Ловелас никогда бы не оказывал тебе столько уважения без двух причин. Какие же они? Его досада на нас и независимое твое имение. Желательно бы было, что бы твой дед в своем завещании не уполномочил тебя такою властию. Но он ни как не думал, чтобы любезная его внука употребила оную против желания всех своих родственников.

Чего может надеяться Г. Сольмс если ты имеешь предубежденное сердце? Конечно, любезная моя племянница, ты так говорить. Но не может ли он чего нибудь надеяться от согласия твоих родителей и нас? совсем ни чего кажется мне. Подлинно ето весьма замысловато. Однако я думаю, что с такою почтительною девицею, какою мы тебя всегда почитали. Больше бы ни чего быть не надлежало. Мы зная прежнее твое к нам повиновение, простирались далее. Теперь нет ни какого средства; ибо мы не хотим подвергнуть себя посмеянию вместе с нашим другом Г. Сольмсом. Вот все то, что я тебе должен сказать.

Что твое имение для него выгодно, то это не может быть странно? Не сим ли доказывает он остроумная моя племянница, свою к тебе любовь? Надобно без сомнения найтить ему нечто приятное в тебе; но он ни чего приятного от тебя себе не обещает. Разсмотри сие внимательнее; но скажи, не принадлежит ли сие имение к нам некоторым образом? Не имеем ли мы все в оном участия, и права, которое еще твоему предшествовало, если рассмотрим качество права? откуда же оно происходит, если не от слабости доброго старика, который тебе дал его по преимуществу? Следовательно не имеем ли мы права избрать того, который должен с тобою в супружестве владеть сим имением? и может ли ты по сему желать, чтоб мы его отдали в руки обманщика, который всех нас ненавидит? ты меня просишь со вниманием рассмотреть то, о чем ко мне пишешь. Разсмотри себя племянница, и ты увидишь, что мы больше можем сказать в свое защищение, нежели сколько ты думаешь.

Оказываемую тебе жестокость должна ты приготовлять сама себе. От тебя зависит оную прекратить. И так я сие почитаю безделицею. Тебя не прежде отлучили и заключили в доме, пока прозьбы и увещания не произвели над тобою никакого действия... Заметь сие: и Г. Сольмс по справедливости может поступать против твоего упорства; не оставь и сие также без замечания.

Что касается до запрещения твоих посещений, то о сем ты никогда много не заботилась, яко о таком наказании, которое налагают для того, чтоб сделать некоторой перевес. Если ты говорить о неудовольствии, то оно у нас есть общее. Толь любезное дитя! Дочь, племянница, в которой мы поставляли свою славу! Однако сие обстоятельство зависит от тебя так как и прочее. Но сердце твое противится, говорить то, когда ты хочешь преклонить себя к повиновению твоим родителям. Не прекрасно ли сие описание? и к нещастию оно весьма истинно в таком деле; но я уверен, что ты могла бы любить Г. Сольмса, еслибы хотела. Ежелибы приказано было тебе его ненавидеть, может быть тогда бы ты его полюбила. Ибо я всегда примечал в вашем поле удивительную романическую превратность. Делать и любить то, что для тебя не пристойно, значит поступать на щет всех женщин.

Я совершенно согласен с твоим братом, что если чтение и писание довольное имеют влияние в разум молодых девиц, то сии вещи весьма сильны бывают для утверждения их мнений. Ты говоришь, что можно тебя обвинять в тщеславии и гордости. Ето самая правда, любезная племянница. Конечно гордо и тщеславно презирать честного человека, который знает читать и писать, так как большая часть честных людей; я тебе о том говорю. Но тебе надобен муж, который бы тебя мог чему нибудь научить! Я бы всего лучше желал, чтоб ты знала столько же свою должность, как и дарования. Вот племянница, чему должно тебе научаться, и следовательно Г. Сольмс может в чем нибудь тебя наставить. Я не покажу ему твоего письма, хотя по видимому ты того желаеш, дабы оно не возбудило в нем жестокости, как в школьном учителе, когда ты будешь ему принадлежать.

Положим, что ты лучше его знаешь писать; чтоже! тем будешь для него полезнее. Не истинно ли ето? никто лучше тебя не разумеет экономию, ты будешь содержать его щоты, и сбережешь ему те издержки, которые он должен употребить на прикащика. Я тебя уверяю, что сие весьма выгодно для фамилии, ибо большая часть сих людей есть подлые обманщик, которые иногда входят в доверенность у другаго прежде, нежели он узнает их качества, и которые весьма часто принуждают его платить им проценты с собственных своих доходов. Я не понимаю, для чего бы такая должность была недостойна доброй женщины? Ето лучше, нежели сидеть целые ночи за столом, или перебирать карты, и быть бесполезною для фамилии, как обыкновенная ныне мода. Я бы послал к чорту всех женщин такой

<Пропуск разворота>

щего их племянника. Удобное и скорое прощение служит только к ободрению оскорбляющих. Вот правило твоего отца; и если бы оно лучше было наблюдаемо, то никогда бы не увидели столько упорных дочерей. Наказание есть мзда воздаваемая преступникам. Награждения должны быть для тех, которые их заслуживают; и я не отрицаю, что не можно довольно употребить строгости против самопроизвольных проступков.

Что надлежит до его любви, то в нем довольно оной, если ты об ней будешь судить по твоему поступку не давно оказанному. Я никакой не нахожу трудности тебе о том сказать; и сие его нещастие, как удобно может случиться, превратится со временем в твое собственное.

В рассуждении его скупости, я сам отвечаю тебе, молодая девнца. Ни кому столько не прилично, как тебе, в том его поносить, тебе, которой он по единой страсти своей предлагает все, чем ни владеет в свете, т. е. со всею своею любовию к богатству, он еще гораздо большею пылает к тебе. Но чтоб тебе не осталось никакого извинения с сей стороны, мы наложим на него такие условия, которые ты сама будешь сказывать, и обяжем его назначить должную сумму в совершенное твое разположение. О сем уже тебе предложено, и я говорил доброй и достойной госпоже Гове, в присудствии надменной её дочери, дабы она о том тебя уведомила.

Если должно тебе отвечать на твое предубеждение к Г. Ловеласу; то ты соглашаешся никогда его не принимать без нашего согласия. Сие явно означает, что ты надеешся довести нас до своего намерения чрез терпение и утомление наше. Он не переменит своих поступков, пока тебя будет видеть в девическом состоянии. Но в сие время ты не престанешь нас мучить, заставя нас необходимо беспрестанно за тобою смотреть; и мы не меньше будем подвержены его неистовству и угрозам. Чтобы учинилось в прошедшее Воскресенье, если бы твой брат и он были в церкве? Надобно также сказать, что ты не сделала бы из него того, чего можешь надеяться от Сольмса. Один будет от тебя трепетать, а от другова ты сама, заметь сие. Тогда ты нигде не найдешь прибежища. Если же произойдет какое нибудь несогласие между тобою и Г. Сольмсом, то мы можем все вступиться. С другим же, скажут тебе: управляйся сама, как хочешь, ты то довольно заслужила. Ни кто не захочет или не осмелится открыть рта в твою пользу. Но должно, кажется, любезная племянница, чтоб представление сих домашних ссор тебя ужасало. Щастливый месяц супружества ныне состоит только из двух недель. Ето есть мятежное состояние, хотя бы вступали в оное сами собою, или по советам своих родственников. Из трех нас братьев, один только осмелился жениться. Для чего же? потому что опыт другаго, нас учинил осторожными.

Не презирай столько денги. Может быть узнаешь цену их, сего сведения в тебе еще не достает, и которое, с собственного твоего признания, Г. Сольмс в состоянии тебе подать.

Я обвиняю твою запальчивость. Я никак не прощаю такой досаде, которую ты сама на себя навлекла. Еслибы причина оной была несправедлива, то я бы охотно согласился быть твоим ходатаем, но мое прежнее правило есть то, что дети должны покаряться власти своих родителей. Когда твой дед оставил тебе хорошую часть своего наследства, хотя и при жизни трех своих сынов, внука, и старшей твоей сестры; мы ни мало на то не роптали. Довольно того, что отец наш того хотел. Тебе надлежит подражать сему примеру. Если ты к тому не разположена; то те, которые тебе дают оный, большее имеют право почитать тебя неизвиняемою. Заметь сие, племянница.

Ты говоришь о своем брате весьма презрительно, и пишешь к нему чрезмерно непочтительно, так как и к своей сестре. В прочем брат твой старее тебя одною третью. Ето человек достойный. Когда ты столько уважаешь знакомство продолжевшееся чрез один год, то прошу покорно не забыть то, чем одолжена брату, которой первый по нас в фамилии, и от коего зависит имя; как от твоего справедливого повиновения зависит самое честное разположение составленное для чести тех, от которых ты происходишь. Я тебя спрашиваю, честь фамилии не естьли твоя собственная? Если ты не так думаешь, то тем меньше достойна оной. Тебе покажут сие разположение с тем условием, чтоб ты прочла его без всяких предразсудков, хотябы оно было хорошо или худо. Если любовь не расстроила твой ум, то я уверен, что ты оное одобришь. Но если к нещастию пребудешь в сем состоянии, то Г. Сольмс, хотя бы был Ангел, нимало не успеет. Чорт бывает любим, когда женщина берет в свою голову такие мысли. Я видел многия сему примеры.

Хотя бы Г. Сольмс был один в природе, то и тогда бы ты его не пожелала! ты бы его не пожелала Клари! Подлинно ето забавно. В самом деле сколь колки твои слова. Не удивляйся сему, потому что ты обьявила толь решительную волю, что те, которые имеют над тобою власть, должны сказать с своей стороны: мы хотим, чтоб ты имела Г. Сольмса. Я из сего числа. Заметь сие. Если тебе прилично сказать нет; то мы за долг почитаем говорить так.

Я боюсь, чтоб Г. Сольмс не был честным человеком. И так опасайся его много оскорблять, он столько же трогается сожалением о тебе, сколько и любовию. Он беспрестанно говорит, что уверит тебя в своей любви делами, потому что ему не позволено оной изьяснить на словах. Сия его надежда в будущее время состоит в твоем великодушии. В самом деле мы думаем, что он на сие уповать может. Мы советуем ему тому верить, и сие то поддерживает его терпеливость, так что ты своему отцу и дядьям должна приписать его постоянство. Ты видишь, что и сие еще должно служить доказательством, которое требует твоего повиновения.

Ты должна знать, что говоря мне, будто бы справедливость не позволяет принять такие условия, которые тебе предложены; такое твое рассуждение касается до твоего отца и нас. В письме твоем много находится других мест, которые не меньшего достойны охуждения; но мы их приписываем тому, что ты называешь горестию твоего сердца.

Я не преставал любить тебя нежно, Клари; и хотя моя племянница, я тебя почитаю прелестнейшею девицею: но я тебе кленусь, что ты должна повиноваться своим родителям, и угождать твоему дяде Юлию и мне. Тебе довольно известно, что мы заботимся только о твоей пользе, если она согласна с справедливостию, пользою и честию всей фамилии. Что бы подумали о том, из нас, которой бы не старался об общем благе, и которой бы хотел вооружить часть против целаго?

Однако только ты можешь любить г. Сольмса! но ты не знаеш, говорю я тебе, к чему способна. Ты утверждаешь себя в своем отвращении; позволяешь сердцу твоему упорствовать. Я тебя уверяю, что я никогда не думал, чтоб оно было столько непобедимо. Зделай некоторое над ним усилие любезная племянница, и уничтожь его силу. Таким образом мы поступали с своими матросами и салдатами в морских сражениях, без чего бы никогда не победили. Мы все надеемся, что ты одержишь победу. Для чегож? Для того что так должно быть. Вот что мы думаем, как бы ты сама ни думала; и которые же мысли должны иметь преимущество по твоему мнению? Может статься, что ты имеешь больше ума, нежели мы; но если ты разумнее, то весьма бесполезно нам жить тридцать или сорок лет больше, нежели ты.

Сие письмо столько же продолжительно, как и твое. Может быть оно не столь жалко писано, и не таким гладким слогом, каков есть моей племянницы; но я уверен, что доказательство на моей стороне сильнее, и чрезмерно ты меня обяжешь, если своим согласием на все наши желания докажешь, что и ты также о том уверена. Если сего не сделаешь, то не надейся найти во мне своего ходатая ниже друга, сколько бы ты дорога для меня ни была, ибо сие мне нанесет досаду и в том, что я называюсь твоим дядею.

Антонин Гарлов.

Во Вторник в два часа по полуночи.

П. П. Ты не должна более писать ко мне, разве только с уверением о твоем послушании. Защищение твое будет бесполезно; ибо я уверен, что доказательства мои неопровергаемы. Я знаю, что они таковы. Потому то я и писал день и ночь от Воскресенья до сего утра, выключая те часы, в которые бываю в церькве, и сему подобное время. Но сие письмо, говорю я тебе, будет последнее от А. Г.

Письмо XXXIII.

КЛАРИССА ГАРЛОВ к АННЕ ГОВЕ.

Во вторник 17 Марта.

Столь мало сыскав милости в своей фамилии, я приняла намерение, которое тебя удивит. Ничего более, как только писать к самому Г. Сольмсу. Письмо мое отослано, и я получила ответ. Надобно было к нему прибавить нечто; ибо случай позволил мне видеть другое из его сочинений, коего слог был весьма худой и правописание низкое. Что касается до его хитрости, то в нем сего не недостает, и ты узнаешь его по сему свойству. Я положила также в сей сверток полученное от моего брата письмо по случаю того, которое я писала к Г. Сольмсу. Я думала, что можно было уничтожить тщетную его надежду, и что сей способ был надежнейший. Он по крайней мере достоин был испытаний: но ты увидишь, что ни что не послужило. Брат мой принял весьма сильные меры.

ГОСПОДИНУ СОЛЬМСУ.

В среду 15 Марта.

Государь мой!

Вы удивитесь моему письму, содержание его покажется как не меньше странно. Но я оправдываю себя необходимостию моего положения, не имея нужды в другом защищении.

Когда вы начинали знакомство с фамилиею моего отца, тогда видели особу, которая к вам пишет в весьма щастливом состоянии; любимою нежнейшими и снисходительнейшими родителями, благоприятствуемою своими дядьями, почитаемою светом.

Какая перемена явления! вам угодно было обратить на меня приятные взоры. Вы отнеслись к моим друзьям. Предложения ваши были ими одобрены без моего участия, как бы моя склоность и щастие должны почесться безделицею. Те, которые имеют право ожидать от меня исполнения всякой должности и справедливого повиновения, требовали безответного послушания. Я не имела щастия думать одинаково с ними, и в сей первой раз мысли мои были от их различны. Я их просила поступать со мною с некоторым снисхождением в толь важном для моей жизни пункте, но увы! без всякого успеху. Тогда я нашла себя принужденною изьяснить с природною скромностию мои мысли, и даже объявить вам, что любовь, моя занята другим предметом. Однако с неменьшим оскорблением, как и удивлением вижу, что вы не оставили своих намерений, и еще теперь не оставляете.

Действие сего столь для меня прискорбно, что я не нахожу ни какого удовольствия вам его описывать. Вольный ваш доступ ко всей моей фамилии, довольно о сем вас уверил, довольно для чести вашего великодушие и для моей славы. Я претерпела для вас то, чего никогда не видала, и чего никогда не почитали меня достойною; и желают, чтоб я себе нигде не нашла милости, как в жестоком и невозможном условии, дабы предпочесть всем прочим такого человека, коему сердце мое не дает сего преимущества.

В горестном нещастии, которое я должна приписать вам и жестокому вашему упорству, прошу вас государь мой, возстановить душевное мое спокойствие, коего вы меня лишили, возвратить любовь дражайших моих друзей, которую я чрез вас потеряла, и если имеете вы сие великодушие, которое должно отличать любви достойного человека, заклинаю вас оставить сватовство, которое подвергает почитаемую вами особу толиким злощастиям.

Если вы имеете некоторое ко мне уважение, как в том уверяют меня друзья мои, то не к вам ли одному оно относится? может ли оно быть некоторою услугою для той, которая есть печальным его предметом, когда производит толь пагубные действия для её спокойствия? И так познайте, что в сем обманываетесь; ибо может ли разумный человек желать себе женою такую женщину, которая не дает ему своего сердца, женщину, которая не может его почитать, и которая следовательно будет только весьма худою женою? Какая бы была жестокость зделать худою женщиною ту, которая всю свою славу поставляет, чтоб быть доброю.

Если я могу полагать некоторое различие, то наши нравы и склонности весьма мало между собою сходны. Вы гораздо меньше щастливее будете со мною, нежели со всякою другою особою моего пола. Гонение мною претерпеваемое, и упорство, ибо так называют, с каким я тому противлюсь, довольны к убеждению вас, хотя бы я не имела ни какого столь твердого доказательства, как не возможность принять такого мужа, коего не льзя почитать.

И так, государь мой, если вы не довольно имеете великодушие, чтоб пожертвовать чем нибудь в мою пользу; то позвольте для вашей любви и собственного вашего благополучия просить вас, дабы вы от меня отреклись и обратили свою страсть к достойному её предмету. По чему хотите вы учинить меня бедною, не будучи сами щастливее? Вы можете сказать моей фамилии, что не имея ни какой надежды приобресть моего сердца, (подлинно государь мой ни чего нет сего достовернее). решились более обо мне не думать, и переменили свои намерения. Удовлетворяя моей прозьбе, вы приобретете право на мою благодарность, которая меня обяжет быть во всю мою жизнь вашею всепокорнейшею.

Кл. Гарлов.

КЛАРИССЕ ГАРЛОВЪ

От преданнейшего её любовника.

Дражайшая девица!

Письмо ваше произвело надо мною действие совсем противное вашему чаянию. Уверяя о вашем разположении, оно меня больше всего убедило о превосходном вашем качестве. Как бы вы ни называли мое сватовство: однако я решился в том настоять; и щастливым буду себя почитать, если терпением, твердостию, и не поколебимым и не изменяемым почтением могу победить на конец все трудности.

Поколику ваши добрые родители, дядья и другие приятели обещались мне, что вы не будете иметь г. Ловеласа, если они могут ему воспрепятствовать, и как я думаю, что нет другаго совместника на моем пути; то буду ожидать терпеливо конца сего дела. Извини меня в том любезнейшая Кларисса; но хотеть, чтоб я отрекся от притяжания неоцененного сокровища, дабы учинить другова щастливым, и доставить ему средство к моему отлучению, есть не что иное, как бы кто нибудь меня просил быть столько великодушным, чтоб отдать ему все мое богатство, потому что оно было бы нужно для его благополучия.

Я еще прошу в том у вас извинения, дражайшая девица; но решился ожидать, сколько будет можно, хотя и сожалею, что вы должны что нибудь стерпеть, как вы сами мне о том пишите. Прежде, нежели имел щастие видеть вас, я не находил ни какой женщины, которую бы мог любить; и пока не изчезнет моя надежда, пока вы не будете принадлежать какому нибудь щастливейшему человеку; я должен быть и пребуду ваш верный и всенижайший почитатель.

Рожер Сольмс.

Г. ЖАМЕС ГАРЛОВ, к ДЕВИЦЕ КЛАРИССЕ.

Прекрасная выдумка писать к Г. Сольмсу, дабы принудить его отступиться от своих требований! Из всех остроумных романических твоих мыслей, сия есть самая удивительнейшая. Но не говоря ничего о нашем на тебя негодовании, как можешь ты приписать Г. Сольмсу те поступки, которые изторгают из тебя толь извинительные жалобы? Тебе довольно известно глупинькая, что твоя страсть к Ловеласу навлекает на тебя все сии оскорбления; и не надлежало бы тебе надеяться того, хотя бы Г. Сольмс не сделал тебе чести своим предложением.

Поколику ты не можешь отрицать сей истинны, то рассмотри, приятная болтунья, (если больное твое сердце позволяет тебе что нибудь изследовать) сколь мнимы твои жалобы и обвинения. По какому праву требуешь ты от Г. Сольмса возстановления того, что ты называешь твоим прежним благополучием, когда оно зависит от тебя? И так оставь свои трогательные выражения, ухватливая девица; если не знаешь их употребить в пристойном месте. Прими себе правилом то, что хотя бы ты имела или нет Г. Сольмса, не будешь однакож обладать сим подлым Ловеласом, услаждением твоего сердца; если твои родители дядья и я можем тому препятствовать. Нет заблудившаеся красота, мы не от тебя будем иметь такого сына, племянника и брата, если ты сама, себе изберешь супругом толь разпутного нечестивца. Не внимай своему сердцу, и не обращай к нему свои мысли, если надеется когда нибудь получить прощение и милость от твоей фамилии, а особливо от того, который еще не престает называться твоим братом.

Жамес Гарлов.

П. П. Я знаю лукавые твои письма. Если получу ответ на сие, то отошлю его к тебе обратно не читая; ибо я не хочу спорить о толь ясных пунктах. Один только раз хотел я испытать, дабы склонить тебя к Г. Сольмсу, которому кажется уничтожительно о тебе и думать.

Письмо XXXIV.

Г. ЛОВЕЛАС к Г. БЕЛЬФОРДУ.

С великим удовольствием приемлю я от вас, друзья мои, радостные уверения о вашей верности и дружестве. Да будут уверены о моих расположениях особенные мои приятели, и достойнейшие нашей доверенности те, которых я назначил в первом моем письме..

Что касается до тебя, Бельфорд, то я желал бы здесь тебя видеть, сколько можно скорее. Кажется, что другие не столь скоро будут мне нужны; однако сие не препятствует им приехать к Милорду М... куда я также должен быть, не для принятия их, но дабы уверить сего старого дядю, что нет никакого другаго нещастия в деревне, которое бы требовало его посредничества.

Я намерен всегда иметь тебя здесь с собою не для моей безопасности; фамилия только довольствуется злословием; но для моего удовольствия. Ты будешь со мною говорить о Греческих, Латинских и Аглинских писателях; дабы отвратить от безопасности страждущий любовию дух.

Я хочу, чтоб ты был в своем старом платье, слуга же твой без ливреи, и имел бы вольное с тобою обращение. Ты его будешь почитать отдаленным родственником, коему стараешся сыскать должность своею высокою доверенностию; я разумею при дворе. Ты меня можешь найти в малом пивном трактире, на вывеске белаго оленя, в бедной деревне отстоящей на пять миль от замка Гарлов. Сей замок известен всем. Ибо он произшел из ничтожества, подобно Версалии, с некоторого времени, которое не достопамятно. Нет никого, который бы его не знал, но с тех годов, когда увидели некоторого Ангела между человеческими детьми.

Хозяева мои есть бедные люди; но честные. Они почитают меня знатным человеком, который имеет причину скрываться, и потому почтение их беспредельно. Все их семейство состоит в приятном и прекрасном творении семнадцати лет. Я его называю своею розовою пуговицею. Бабушка её (ибо она не имеет матери) есть добрая старуха, которая меня просила с уничиженностию быть снисходительным к её внуке. Вот средство к получению чего нибудь от меня. Сколько прекрасных творений находилось в моих руках, коих бы я привел в недоумение, еслибы знали мою силу, и просили сперва о моей милости, (побеждать гордых) была бы моя надпись, если бы надлежало мне избрать оную.

Сия бедная малютка есть такой простоты, которая тебе наиболее нравится. Все скромно, униженно и невинно является в её виде и в обхождении. Я люблю в ней сии три качества, и берегу ее для твоего увеселения; в место того сам буду бороться с стихиями, обходя вокруг стен замка Гарлов. Ты с удовольствием будешь видеть откровенно в её душе все то, что женщины высокой породы стараются скрывать, дабы менее показать себя в естественном виде, и следовательно менше любезными.

Но я тебя заклинаю почитать розовую мою пуговицу; сей единый благовонный цвет, которой распускался десять лет при моем жилище, или которой бы мог еще разпускаться десять годов.

Я не помню, чтоб был когда нибудь столько скромен, как со времени моего вступления в сей род жизни.

Мне нужно быть таковым. Скоро или поздо, откроется место моего убежнща, и без сомнения будут думать, что розовая моя пуговица туда меня привлекает. Хорошее свидетельство со стороны сих добрых людей довольно к возстановлению моей чести. Можно верить сей старухе и отцу, который есть чесный крестьянин полагающий все свое удовольствие в дочери. Повторяю тебе Бельфорд, береги мою розовую пуговицу. Наблюдай с нею то правило, которого я не преступал, не подвергнув себя долговременному разкаянию. Не погуби бедную девицу, не имеющую никакой подпоры, кроме своего простодушие и невинности, не знающую ни нападения, ни коварства и никаких любовных ухваток. Шея неподозревающего агнца не уклоняется от ножа. И так берегись Бельфорд закласть моего агнца.

Другая причина побуждает меня более о сем тебя просить. Сие младое сердце пронзено любовию. Оно чувствует страсть, которой имя ему еще не известно. Я видел в один день, как она своими глазами следовала за молодым учеником плотнического мастерства, сыном одной вдовы, живущей на другой стороне улицы. Ето довольно пригожий крестьянин, который не более, как тремя годами её старее. Вероятно, что ребяческие игры были началом такого союза, так что они не могли сего применить до того возраста, в который природа отверзает источник чувствительности: ибо я не долго примечал, что их любовь взаимна. Вот мои доказательства; коль скоро увидит молодец прелестную свою любовницу, то старается стоять прямо, с изьявлением своего непременяемого уважения; приветствует взорами красавицу, которая также следует за ним своими глазами, и когда заходит за угол скрывающий от него её прелести, то снимает свою шляпу, и еще свидетельствует свою преданность. Однажды стоял я позади ея, не дав ей себя приметить. Она ответствовала ему совершенным почтением и вздохами, коих Жан не мог слышать за дальностию. Щастлив плут! Говорил я сам в себе. Я удалился, и розовая моя пуговица скоро также возвратилась; как сие безмолвное зрелище для неё было удовлетворительно.

Я испытал её сердце, коего тайну она мне вверила. Жан Бартон довольно ей нравился, признавалась она мне, и говорил ей, что он бы ее любил более всех находящихся в деревне девиц. Но увы! не должно о сем думать. Почемуж, спросил я ее? Она не знает сама, отвечала мне воздыхая; но Жан есть племянник такой тетки, которая обещала ему сто гиней по окончании учения, дабы пристроить его к месту; отец её весьма малым может ее наделить. И хотя мать молодого Бартона говорит, что не знает, где найти своему сыну пригожую и из лучшего дому девицу, однако она продолжала с вздохами, сии слова ни к чему не служат; я не хочу, чтоб Жан был беден и нещастлив для моей любви.

Чего бы я не зделал Бельфорд, (ибо надеюсь, что Ангел мой меня исправит, если не примиримая глупость её родственников не погубит нас обоих;) чего бы не зделал, говорю я, дабы иметь столь кроткое и невинное сердце, каково есть Жана Бартона, и моей розовой пуговицы?

Я знаю, что мое сердце есть самое бедное, которое только питается злостию; и думаю что оно таково от природы. Правда иногда ощущаю в нем хорошие движения, но они тотчас изчезают. Склонность к проискам, злобные вымыслы, слава победы, удовольствие видеть свои желания споспешествуемые щастием; вот чем оно наслаждается, и что служит к его развращению. Я бы был бездельником, еслибы родился для сохи.

Однако за удовольствие почитаю помышлять, что исправление мое не невозможно. Но тогда друг мой надобно будет иметь лучшую компанию: ибо известно, что взаимное наше обращение служит только к укреплению наших пороков. Не беспокойся дружочик, ты и твои товарищи выберите себе другова начальника, и я думаю, что ты для них можешь быть к тому способным. Поелику я за правило себе поставляю, по учинении безчестного поступка зделать некоторое добро для заглаждения своего преступления, что однакож весьма мало исполнял; то намерен прежде, нежели оставлю сей округ (я хочу оставить его с успехом, иначе последуя другому правилу, учиню в двое больше зла посредством мщения), присодинить ко сту гиней Жана, другие сто, дабы соделать благополучными два невинные сердца. И так я тебе повторяю сто раз, почитай мою розовую пуговицу. Мне помешали. Однако я изготовлю другое письмо сего же дня, которое будет вместе с первым отправлено.

Письмо XXXV.

Г. ЛОВЕЛАС к Г. БЕЛФОРДУ

Помощию верного моего лазутчика я столько же уверен о поступках мною обожаемой, сколько и о поведении всей фамилии. Весьма для меня приятно иметь сего плута благоприятствуемого дядьми и племяннком, и проникающего во все их тайны, хотя впрочем он следует по моему направлению. Я ему приказал, под опасением лишения моего недельного ему жалования, и обещанного покровительства, поступать с такою осторожностию, чтоб ни моя дражайшая, ниже кто нибудь из фамилии не мог на него подозревать. Я ему говорил, что он может смотреть за нею, когда она выходит, удалив однакож прочих служителей от той дороги, по которой она ходит, и что он должен сам убегать её взоров. Он сказал брату, что сие прекрасное творение старалось его принудить подарком (которого она никогда ему не давала), отнести к девице Гове письмо (которого со всем не было), со вложением другаго; (которое может быть было ко мне) но что он не согласился исполнить такую должность, и просил ее, чтоб она никогда не почитала его изменником. Сия ложная поверенность приобрела ему шилинг, и многия похвалы. После того приказано всем служителям усугубить свое бдение, дабы моя богиня не нашла какое нибудь средство к пересылке своих писем. Вскоре потом послали моего попечителя сказать ей при проходе, что он чувствительно сожалеет и разкаевается о своем отказе, в надежде, что она ему вручит свои письма. Он должен обьявить, что она ему их не поверила.

Не видишь ли к каким добрым концам может довесть сия хитрость, вопервых он обезпечивает мою красавицу, так что она сама того не знает, в свободе прогуливаться в саду, ибо все её родственники уверены, что с того времени, как у ней отняли служанку, не осталось ей никакого средства к пересылке своих писем. И так сношение её с девицею Гове как и со мною, совершенно скрытно.

Вовторых он может быть доставит мне средство к тайному с ней свиданию, о котором я беспрестанно помышляю, каким бы образом она меня ни приняла. Я узнал от своего лазутчика, которой может по своей воле удалять всех прочих служителей, что она ежедневно поутру и в вечеру ходит в один птичник, отстоящий не близко от замка, под тем предлогом, чтоб там накормить несколько птиц, оставленных ей дедом. Я весьма помню о примеченных мною там её движениях, и как она сама мне признавалась в одном своем письме, что имеет никому неизвестную с девицею Гове переписку; то не иначе думаю, как чрез сей способ.

Может быть я чрез свое свидание получу её согласие на другия милости такого же рода. Если сие место ей не нравится, то я в состоянии переселяться в овощной Голландской сад, простирающийся вдоль по стене. Лазутчик мой, добрый Иосиф Леман доставил мне два ключа, из коих один для некоторых причин я ему отдал, которой отпирает дверь сада со стороны старой аллеи; куда по народному преданию собираются духи, ибо тут за дватцать лет повесился один человек. Правда дверь сия заколочена засовом со стороны сада, но помощию Иосифа препятствия сии отнимутся.

Надлежало ему клясться своею честию, что не будет с моей стороны никакого нещастия его господам. Он меня уверяет, что их любит, но почитая меня за честного человека, коего союз может быть весьма выгоден для фамилии, как всякой бы в том признался, говорит он, еслибы предразсудки были уничтожены, не находит никакого препятствия служить мне, без чего бы не согласился он для всего света играть такую ролю. Нет никакого обманьщика, который бы не находил средства оправдать себя каким нибудь оброзом пред собственным своим судилищем, и я согласен, что если есть какая нибудь похвала для честности, то сия есть наибольшая, когда видим, что самые беззаконнейшие оной ищут в то время, когда они предаются тем поступкам, кои их должны показывать таковыми пред светом и собственными их глазами.

Но что должно подумать о той глупой фамилии, которая на меня налагает необходимость прибегать к столь многим проискам? Любовь моя и мщение берут верьх по переменно. Если первая из сих страстей не будет иметь желаемого успеха, то я буду утешаться жертвою другой. Они ее возчувствуют, клянусь всем тем, что ни есть священнаго; хотя бы надлежало отрещись от своего отечества на все прочие дни своей жизни.

Я повергнусь к ногам моего божества; познаю тогда, какое произведу впечатление над её мыслями. Еслибы не был воспящаем сею надеждою, то бы покусился ее увезть. Толь славное похищение достойно самого Юпитера.

Но я хочу во всех моих движениях иметь основанием кротость. Почтение мое будет простираться даже до обожания. Единая рука её будет чувствовать весь жар моего сердца, прикосновением трепещущих моих губ; ибо я уверен, что они будут трепетать, если не стану притворствовать. Вздохи мои будут столькоже спокойны, как и те, кои я слышал от нежной моей розовой пуговицы.Я изторгну её поверенность своею унизительностию. Не возпользуюсь у единением места. Все мое старание будет клониться к тому, чтоб рассеять её страх и уверить ее, что она может впредь полагаться на мою нежность и честь. Жалобы мои будут легки, и не окажу ни малейшей угрозы против тех, которые не престают меня оною страшить. Но ты можешь не без причины воображать себе Бельфорд, что я подражая Дриденову льву, стараюсь сперва приобресть себе добычу, а потом изтощать все свое мщение на недостойных охотников, дерзающих на меня нападать.

Письмо XXXVI.

КЛАРИССА ГАРЛОВ к АННЕ ГОВЕ.

В субботу в вечеру 18 Марта.

Я едва не умерла от страха, и теперь еще не в силах. Вот от чего. Я вышла в сад под обыкновенным моим предлогом, надеясь найти что нибудь от тебя в условленном месте. Не приметив тут ни чего, пошла с досады с того двора, в котором лежали дрова, как услышала вдруг нечто шевелившееся позади чурбанов. Суди о моем удивлении; но бы еще более усугубилось при виде человека, который тотчас мне показался. Увы! сказала я себе, вот плод не позволенной переписки.

Лиш только я его приметила, то он заклинал меня ничего не страшиться; и приближившись весьма скоро, разкрыл свой плащь, которой мне показал Г. Ловеласа. Нельзя было мне кричать, хотя я и увидела, что ето был мущина, и притом известный; голос мой изчез; и еслибы я не ухватилась за перекладину, поддерживающую старую кровлю, то бы упала без чувств.

До сего времени, как тебе известно, любезная приятельница, содержала я его в справедливом от себя удалении. Но собравшись с своими силами, суди, какое должно быть первое мое движение, когда я представила себе его нрав, по свидетельству всей фамилии, его предприимчивый дух, и когда увидела себя одну с ним весьма близко от проселочной дороги и столь отдаленно ото замка.

Однако почтительность его вскоре уничтожила сей страх; но в место того поражена была другим, дабы не быть примеченною с ним, и чтоб брат мой не узнал о толь странном произшествии. Следствия самые естественнейшие представлялись моему воображению; большее ограничение моей свободы, совершенное пресечение нашей переписки, и довольно вероятный предлог к насильственным принуждениям. С обеих сторон ничто не могло оправдать Г. Ловеласа в столь отважном предприятии.

Итак коль скоро я могла говорить, то представила ему с великим жаром, сколь много была оскорблена; выговаривала ему, что не должен он подвергать меня гневу всех моих друзей для единого только удовлетворения наглаго своего нрава: и приказала тот час удалиться. Я сама также спешила уйти, как он пал предо мною на колени, прося меня провесть с ним хотя единую минуту. он признавался мне, что для того отважился на сей дерзновенный поступок, дабы избежать другаго гораздо важнейшаго; словом, что не мог сносить долее беспрестанные от моей фамилии оскорбления. и толь досадное мнение, что весьма малые оказал опыты своего ко мне почтения; что плод его терпения мог бы только лишить его меня на всегда, и усугубить ругательства тех, которые бы торжествовали о его потере.

Тебе известно, любезная приятельница, сколько колены его гибки, и сколь язык его легок. Ты мне говорила, что он часто оскорбляет в маловажных вещах, дабы после искусно оправдаться. В самом деле движение его, чтоб меня удержать, и сей проступ его защищения, гораздо были поспешнее, нежели сколько я могу представить.

Он продолжал с таким же жаром: изобразил свой страх, дабы столь кроткий и столь снисходительный ко всем, выключая его, мой нрав, и сии правила повиновения, которые принуждают меня воздавать другим должное, не требуя того, чем они мне обязаны, не были орудиями употребляемыми в пользу того, который возбужден для того, чтоб отмстить мне за оказанную мне от деда отличность, а ему за то, что даровал жизнь такой особе, которая бы без сомнения изторгнула собственный его дух, и которая теперь старается лишить его надежды, дражайшей самой его жизни.

Я ему отвечала, что употребляемая со мною строгость не произведет того действия, которого желают; что не упоминая о чистосердечном моем желании не вступать никогда в супружество, я его уверяю особенно, что если мои родственники уволят меня от союза с тем человеком, к которому чувствую отвращение, то не для того, чтоб принять другова, который им не нравится...

Здесь он прервал мою речь, прося извинения в своей дерзновенности, но дабы сказать, что он не мог стерпеть своего отчаяния, когда после толиких доказательств почтительной его страсти услышал от меня...

Я имею также право, государь мой, сказала я ему, прервать вас с своей стороны. Для чего вы не представляете еще с большею очевидностию важность того обязательства, которое налагает на меня сия толь выхваляемая страсть? Для чего вы не обьявляете мне откровенно, что упорство, коего я не желала, и которое меня приводит в не согласие со всею фамилиею, есть заслуга, уличающая меня в неблагодарности, когда я оному ни мало не соответствую как вы того повидимому требуете.

Я должна простить, говорил он, если он стараясь оказать заслугу свою чрез сравнение, потому что уверен, что нет никого в свете достойного меня, мог надеяться большего участия в моей милости, нежели сколько получил, когда увидел своими соперниками Симмов и Виерлеев, а потом сего презрительного Сольмса. Упорство же свое почитает он не свободным действием; и я должна признаться, что хотя бы он не имел ни когда ко мне любви, то предложения Сольмса учинили бы мне такие же препятствия со стороны моей фамилии; по чему он осмеливается сказать мне, что я своим к нему благоволением, не только не умножу их, но еще подам способнейшее средство к отвращению оных.

Родственники мои привели дела к такое положение, что не можно мне их обязать, не принеся себя на жертву Сольмсу. Впрочем они полагают справедливое между Сольмсом и им различие. Одним уповают разполагать по собственному своему произволению; другой же в состоянии меня защитить от всех оскорблений и почитает законною надеждою приобресть себе звание, которое гораздо выше глупых видов моего брата.

Каким образом сей человек, любезная моя приятельница, столь подробно знает о всех домашних наших бедствиях? Но я более удивляюсь, что он мог знать то место, в котором меня нашел, и сыскать способ к сему свиданию.

В смятении моем казались мне минуты весьма продолжительны, потому наипаче, что ночь приближалась. Однако нельзя было от него избавиться, не выслушав более.

Как он надеется быть некогда щастливейшим человеком, то уверял меня, что толикое имеет попечение о моей чести, что не побуждая меня к предприятию таких поступков, которыми бы я могла заслужить нарекание, сам не меньше, как и я их порицает, сколько бы для него они выгодны ни были. Но поколику мне не позволяют избрать незамужнее состояние; то дал мне знать, многоли я имею способов к избеганию насильствия, коему желают подвергнуть мои склонности? Не имею ли я отца ревнующего о своей власти, и дядей, имеющих с ним одинаковые мысли? День приезда Г. Мордена еще далек. Дядя мой и тетка Гервей весьма малую имеют силу в фамилии; брат же и сестра не престают раздражать. Безпрестанные предложения Сольмса служат другим побуждением, и мать девицы Гове склоняется более на их сторону, нежели на мою, дабы сим подать пример своей дочери.

Потом спросил меня, соглашусь ли я принять по крайней мере одно письмо от его тетки Лавранс; ибо другая его тетка Садлир, продолжал он, лишившись с некоторых дней единородной своей дочери, мало мешается в светские дела. Обе они стараются о его браке, и желают более соединить его со мною, нежели с другою какою нибудь женщиною.

Подлинно дражайшая моя приятельница, весьма много находится справедливого в его словах; я могу сделать сие примечание, не упоминая о трепетании сердца; однако я ему отвечала, что не смотря на особенное свое уважение к двум его теткам, не буду принимать писем, которые бы клонились к тому намерению, коему я никак пособствовать не намерена; что в печальном моем положении должность меня обязывает всего надеяться, всю сносить и на все отваживаться; что отец мой видя меня непоколебимую, и решившуюся лучше умереть, нежели вытти за муж за г. Сольмса, может быть оставит свои требования.

Он прервал мою речь, дабы представить невероятность сей перемены после различных поступок моей фамилии, кои он предо мною изчислил, как то предосторожность их в обязании госпожи Гове, дабы она приняла участие в их пользах, яко такая особа, которая бы мне могла дать убежище, если бы я была доведена до отчаяния, беспрестанное наущение моего брата, чрез которое он старается внушить моему отцу, что по возвращении г. Мордена, от которого я могу требовать исполнение завещания, весьма будет поздо удержать меня в зависимости; принятое их намерение, дабы меня заключить, отнять мою служанку, и дать другую от моей сестры; хитрость, с какою они принудили мою мать отрещись от собственного своего мнения, чтоб сообразоваться со всеми их видами; столько доказательств, сказал он мне, что ни что не в состоянии переменить их решимости, есть столько же причин смертельного его беспокойствия. Он меня спросил, видела ли я когда нибудь, чтоб отец мой оставил какое нибудь намерение, а особливо когда оно относилось до его власти и прав. Знакомство его говорил он, продолжавшееся несколько времени с моею фамилиею, показало ему очевидно многие знаки самопроизвольного владычества, какое редко можно найти в самых государях, и коего мать моя, наилучшая из всех женщин видела на себе печальный опыт.

Он коснулся других рассуждений такого же свойства; но я ему обьявила, что сие меня оскорбляет, и никогда бы не позволила ему обращать их на моего отца. Я продолжала, что несправедливая жестокость не могла меня разрешить от того, чем я обязана родительской власти.

Я не должна думать, отвечал он мне, чтоб он почитал себе за удовольствие напоминать мне о сем потому, что судя по получаемым им огорчениям от моей фамилии, хотя он довольное имеет право не меньше ее беречь, однако знает, что малейшая отважность такого рода может мне сделать неудовольствие. В прочем принужден признаться, что имея в молодости весьма пылкие страсти, и стараясь всегда открывать свободно свои мысли, с немалым трудом подвергает себя насилию, которое признает праведным. Но уважение его ко мне повелевает ему ограничить свои примечания явною и неоспоримою истинною, и я не могу оскорбиться, если он покажет естественное следствие из сказанного им; т. е. что когда отец мой с толикою горделивостию оказывает свои права над женою, ни в чем ему не прекословившею, то нет никакой надежды, чтоб он мог для дочери ослабить власть, о которой еще более ревнует, и которую подкрепляют пользы фамилии, сильное отвращение, хотя и несправедливое, и ожесточение моего брата и сестры, а особливо иногда отлучение мое лишило меня средства стараться о своем деле, и показать цену справедливости и истинны к моему защищению.

Увы! любезный друг, сколь истинны сии примечания, и последствие. В прочем он его вывел с большим равнодушием к моей фамилии нежели сколько я надеялась от столь поносимого человека, коему все приписывают неукротимые страсти.

Не будешь ли ты мне твердить о трепетании сердца, и разлившейся на моем лице краске, если таковые примеры обузданности его нрава, заставляют меня думать, что предполагая некоторую возможность примирения его с моею фамилиею, нельзя отчаеваться, чтоб он не мог быть обращен к добродетели кротостию и разумом.

Он мне представил, что насилие оказываемое моей свободе всем известно, что брат мой и сестра говорят обо мне, как о избалованном ребенке, который теперь находится в бунтующем состоянии, что все те однакож, которые меня знают, без всякого сомнения оправдывают мое отвращение к такому человеку, который кажется более приличен моей сестре, нежели мне; что сколь он ни нещастлив тем, что не мог большего произвесть впечатления над моим сердцем, все меня ему вручают, что самые его враги не находя никакого предлога к препятствию в его породе, богатстве и надежде, полагают против него одно выражение, которое он при помощи божией и моего примера, обещается отвратить на всегда, поколику начинает чистосердечно познавать свои заблуждения и угнетение их, хотя они не столько страшны, как изображены злобою и завиствию; но что он сей пункт тем скорее оставляет, что лучше должно говорить делами, нежели обещаниями. Потом приемля сей случай за способный к изьявлению мне учтивости, он говорил, что любя всегда добродетель, хотя и нестрого наблюдал её уставы, почитает качества моей души неразрывною своею цепью, и посправедливости может сказать, что прежде, нежели узнал меня, он ничего не находил, что бы могло уничтожить в нем нещастливый относительно супружества предразсудок, который до того времени делал его нечувствительным к желаниям и прозьбам всех его родствеников.

Ты видишь, любезный друг, что он откровенно говорит о себе так, как и его враги. Я согласна, что такая откровенность в толь мало выгодном для его чести пункте, делает вероятными прочия его уверения. Кажется мне, что я не легко бы обманулась лицемерством, а особливо в таком человеке, который по-читается за весьма вольного, если он сам о себе столь странно изьясняется в таком возрасте, в котором сия убедительность весьма редка. Привычка, думаю я, не столь удобно искореняется. Мы всегда примечали, что он свободно сообщал свои мысли, и поступок с ним моей фамилии довольно доказывает, что не может служить рабски из единого корыстолюбия. Сколь жалко, что в сем нраве, изьявляющем столь похвальные качества, добрые склонности помрачены, и как бы потушены пороком. Нам говорит, что он имеет лучший ум, нежели сердце. Но думаешь ли ты в самом деле, чтоб он мог иметь весьма худое сердце? Вся его фамилия не укоризненна, выключая только его. О госпожах говорят с удивлением. Но я опасаюсь подвергнуть себя упреку, которого желаю избегнуть. Однако весьма бы далеко простирали осуждение, если бы упрекали женщину в воздаваемой ею честному человеку справедливости и в выгодном её об нем мнении, когда ей беспрепятственно позволяют воздавать такую же справедливость всякому другому человеку.

Он вторично начал меня просить о получании письма от тетки его Лавранс, и чтоб я не отвергла их покровительство. Он утверждал, что знатные люди, так как и добродетельные весьма осторожны, что и не удивительно: ибо знатность сохраняемая достойным образом есть добродетель, и взаимно добродетель есть истинная знатность, что побуждения их к наблюдению благопристойной осторожности, суть одни и те же, что оба сии качества, одинаковое имеют начало; без чего бы тетка его решилась ко мне написать; но что она желает знать, хорошо ли будут приняты её предложения, тем более, что по видимому они не всею моею фамилиею были бы одобрены, и что во всяком другом случае, кроме сего неправедного гонения, она бы опасалась представлять мне их.

Я ему ответствовала, что признательность моя за сие предложение не препяствует мне видеть, к чему может меня довесть сей поступок. Я опасалась чтоб не показать вида тщеславия, еслибы ему сказала, что прозьбы его в сем случае заключают в себе некоторое лукавство, и желание принудить меня к таким мерам, от которых не легко можно избавиться. Но я ему говорила, мало может меня тронуть, что в мыслях моих единая добродетель величественна, что изящный нрав госпож его фамилии больше меня поражает, нежели качество сестр Милорда М... И дочерей Пера; что хотя бы мои родственники и одобрили его сватовство, то никак бы я не согласилась принимать его попечений, если бы он только стал представлять важность достоинства своих теток; потому что теже самые причины, которые заставляют меня удивляться им, служили бы тогда возражениями против него. Я его уверяла; что с не малым огорчением вступила с ним в письменное сообщение; а особливо с того времени, как таковая переписка мне была воспрещена; что единый полезный плод, который я думала получить от непредвиденного и нежеланного свидания, есть тот, дабы ему обьявить, что я принуждена впредь пресечь всякое сношение, надеюсь, что он не будет после сего прибегать к угрозам против моей фамилии, дабы привесть меня в необходимость ему ответствовать.

Светлость дня еще дозволяла мне приметить, что он после сего изьяснения принял на себя весьма важной вид. Он столько уважает свободный выбор, говорил мне, и оставляя средства насильствия одному Сольмсу, толикое имеет презрение к сему способу, что сам бы себя возненавидел, еслибы мог помыслить когда нибудь, чтоб обязать меня страхом. Однако надобно разобрать два случая. Во первых беспрестанные оскорбления, содержимые при нем лазутчики, из коих он одного открыл, поношения, простираемые даже до его фамилии, и те, которые на меня возвергают по единому отношению к нему; без чего бы он признался, что не прилично ему подвергать себя им для меня без моего позволения; все сии причины служат ему необходимым законом к изъявлению справедливого его гнева. Должно ли честному человеку, спросил он меня, сносить столько обид, если бы он не был удерживаем таким побуждением, каково есть то, чтоб мне угождать. Во вторых он меня просил рассмотреть, дозволяет ли мое положение делать некоторое отлагательство в принятии средств, которые он предлагает мне в последней крайности. В прочем предложение его тетки ни к чему меня необязывает. Я могу принять сие покровительство, не навлекая на себя необходимость принадлежать ему, если найду какую нибудь причину к охуждению его поведения.

Я ему отвечала, что ето означалобы обман, и что я не могу предаться в покровительство его друзей, не заставя думать, что имею другие виды.

Думаетели вы, прервал он, чтоб публика иначе толковала насильствие содержащее вас в неволе? Вы должны рассудить сударыня, что не имеете больше свободы в выборе, и что вы находитесь во власти тех, которые намерены вас принудить к исполнению своей воли. Предложение мое вам есть то, чтоб принять услуги от моей тетки, и не прежде оными пользоваться, как употребив все к избежанию необходимости оных. Позвольте мне сказать также, что если вы с сей минуты пресечете переписку, на которой вся моя надежда основывалась, если не решились загладить худшее из всех зол, то весьма очевидно, что вы погибнете от того. Худшее! я разумею для меня одного; ибо оно не может быть таковым для вас. Тогда как могу только стерпеть сие предположение? И так справедливо, что вы будете принадлежать Сольмсу! Но клянусь всем священным что ни он, ни ваш брат, ни ваши дядья не возпользуются своею победою. Сколь для меня постыдно таковое их торжество!

Сильная его запальчивость меня устрашила. Я оказала справедливое свое огорчение; но он бросясь еще к моим ногам говорил; не разлучайтесь со мною для Бога, не оставте меня в том отчаянии, в котором я нахожусь! Не разкаяние мое о данной клятве повергает меня к вашим ногам; я ее повторяю еще в сем ужасном предположении. Но не почтите сие угрозою, дабы склонить вас страхом на мою сторону. Если сердце ваше, продолжал он вставши, повелевает вам следовать родительской воле, или лучше сказать братней, и предпочесть Сольмса, то я конечно отомщу тем, которые оскорбляют меня, и родственников моих; но потом изторгну свое сердце собственными руками, дабы его наказать за его преданность к такой женщине, которая способна к сей предпочтительности.

Я ему сказала, что сии слова меня озлобляют, но что он может себя уверить, что я никогда не буду женою г. Сольмса, не заключая однакож из того что нибудь в свою пользу, потому что я тоже самое обьявила своей фамилии предполагая, что нет другаго занимающего мое сердце.

По крайней мере согласилась бы я делать ему честь свою перепискою. Надеясь показать больше успехов в моем почтении, он никак не может снести лишения единой милости им полученной.

Я ему говорила, что если злоба его против моей фамилии не утишилась, то я не отрекаюсь, по крайней мере на некоторое время, и даже до окончания настоящих моих злощастий продолжать переписку, в которой сердце мое непрестанно меня упрекает, как он от собственного своего чувствует упреки, (с нетерпеливостию перехватил) за то, что сносит все то, что надобно терпеть когда рассуждает, что сия необходимость наложена на него не мною, для которой самые жесточайшие мучения были бы ему приятны, но чрез он не окончил сей речи.

Я ему откровенно обьявила, что он сие должен приписать самому себе, коего не порядочные нравы укрепляют сторону его противников. Но весьма не справедливо, сказала я ему, говорить с выгодою о таком человеке который сам ни мало не уважает своей чести.

Он старался оправдать себя, но я ему отвечала, что хочу судить о нем по собственному его правилу, т. е. по его делам, без коих мало можно полагаться на слова.

Если бы враги его, перехватил он, не были столь сильны и решительны, или если бы они не оказали своих намерений жестокими насилиями, то охотно бы он согласился повергнуть себя шестимесячному или годовому испытанию. Но он уверен, что все их виды ограничивались бы продолжением одного месяца, и мне более всех известно, должно ли надеяться некоторой перемены со стороны моего отца.

Я ему говорила, что прежде, нежели буду искать другаго покровительства, желаю испытать все средства, которые мне могут внушить мое почтение и доверенность, коей еще меня не лишили некоторые особы фамилии, и если ни в чем не буду иметь успеха, то отдать им землю, которая толикую возбудила против меня зависть, почитаю надежным способом.

Он ни мало не противится такому опыту, сказал он мне. Не предлагает мне другаго покровительства, пока необходимость принудит меня оного искать. Но дражайшая Кларисса, говорил он мне, ухватя мою руку; и прикладывая ее с великим трепетанием к своим губам, если уступка сей земли может окончить ваши мучения; то отдайте оную немедленно, и будьте моею. Я одобрю всею моею душею сей ваш поступок. Таковое уверение, любезная приятельница, не без великодушия. Но когда нужны только льстительные слова, то чего не предпринимают мущины, дабы получить поверенность женщины.

С великим трудом я возвратилась от него на дорогу лежащую к замку, и при наступлении ночи страх мой усугублялся. Я не могу сказать, чтоб он происходил от его поступка. Напротив того он мне подал наилучшее против прежнего о себе мнения, от которого ни мало не уклонялся в продолжении сего переговора. Если он горячился сильно при едином предположении, что Сольмс может быть предпочтен; то сей жар извинителен в таком человеке, который почитает себя весьма влюбленным, хоть он весьма малое может произвесть надо мною впечатление.

Отходя он просил моего благоволения с сильнейшими убеждениями, но с таким подобострастием, как и горячностию, не говоря о других милостях, хотя и изьявил мне некоторым образом свое желание к другому свиданию, о котором я ему запретила навсегда думать в том же месте. Я признаюсь тебе, любезный друг, тебе которой малейшая моя сокровенность должна казаться преступлением, что доказательства его, почерпнутые из настоящих моих злощастий относительно к будущему времени, начинают меня ужасать, дабы не быть принужденною принадлежать которому нибудь из сих двух мущин, и если сие избрание необходимо, то я думаю, что ты меня не будешь порицать, если я тебе открою, которой из двух должен быть предпочтен; ты мне сама говорила о том, который недостоин сего преимущества. Но истинная моя предпочтительность есть к девическому состоянию; и я еще не совершенно потеряла надежду к получению свободы на сей щастливый выбор.

Я пришла в свой покой, не будучи ни чем примечена. Однако страх о сем понятии, ввергнул меня в толикое смятение, что я гораздо более чувствовала оного при начатии сего письма, нежели сколько должно было, изключая ту первую минуту, в которую он меня увидел; ибо тогда силы мои едва не ослабели; и чрезмерно щастливо, что в таком месте, в котором он меня нашел, в толь поразительном ужасе, и будучи одна с ним не поверглась без чувств на землю.

Я недолжна также позабыть, что когда ему выговорила за его поступок в церкве, он мне признавался, что несправедливо описали мне сие произшествие, что он не думал там меня видеть, но надеялся иметь случай поговорить с учтивостию с моим отцем, и получить позволение проводить его до замка, что доктор Левин не советовал ему в таком случае подходить ни к кому из фамилии, показав ему всеобщее смятение произведенное его присудствием. Не то было его намерение, уверял он меня, чтоб показать свою гордость и надменность, и если кто его в том обвиняет, то не по какой другой причине, как по единому действию сей беспокойной воли, которую он против своего огорчения находит непобедимою, и когда он приветствовал мою мать, то такуюже учтивость желал оказать всем находившимся на лавке особам, как и той, которую он с чистосердечием почитает.

Если можно в сем на него полагаться; и в самом деле едва могу себя уверить, чтоб он стараясь мне нравиться, стал презирать всю мою фамилию, то вот пример ненависти, которая изображает все ложными красками. Однако, если бы Хорея не хотела услужить своим господам, то для чегоб ей приносить мне столь предосудительные для него вести? он ссылается на доктора Левина для своего оправдания: но увы. Я лишена того удовольствия, чтоб, видеть сего честного человека, и всех тех, от коих бы могла получать полезные советы в злощастном своем положении. В прочем я думаю, что мало бы было виноватых в свете, если бы все обвиняемые или подозреваемые свободно могли расказать свои приключения, и если бы им верили по-собственному их свидетельству.

Ты не будешь жаловаться, чтоб сие письмо было весьма кратко. Но иначе не можно бы было поместить все подробности столь точно, как ты требуешь. Не забуть любезная приятельница, что последнее твое письмо было от 9 числа.

Письмо XXXVII.

АННА ГОВЕ к КЛАРИССЕ ГАРЛОВ.

Воскресенье 19 Марта.

Прошу извинения, дражайшая моя приятельница, что я тебе подала причину напомянуть мне о числе последнего моего письма. Я представила, сколько возможно в своей памяти дела разумных твоих родственников, в том мнении, что ты скоро склонишся на ту или другую сторону, и что тогда я буду иметь некоторый степень достоверности, на котором бы могла утверждать свои примечания. В самом деле я тебе написала то, чего бы не было во многих письмах? Тебе известно, что я только могу поносить глупых твоих гонителей; но таковый слог не по твоему вкусу. Я тебе советовала возвратить себе землю; ты отвергаешь сие мнение. Не можешь снести той мысли, чтоб принадлежать Сольмсу, и Ловелас решился иметь тебя своею, какие бы препятствия в том ни полагали. Я уверена, что ты не можешь миновать выбора которого нибудь из них. Посмотрим, какие будут первые их поступки. В рассуждении Ловеласа, когда он разказывает собственную свою историю, кто бы осмелился сказать, что он находясь со мною с такою скромностию, и имея столь добрые намерения в церкве, был подвержен малейшему нареканию? Злобные те люди, которые возстают против самой невинности! Но пождем, говорю я, первых их поступков, и на что ты решишся. Разсуждения мои тогда будут соразмерны моему сведению.

В рассуждении перемены твоего искуства в письмах твоих к дядьям, брату и сестре, потому что они за удовольствие почитают приписывать тебе предубеждение к Ловеласу, и что все твои отрицания послужили только к укреплению приводимых ими против тебя доказательств, я признаю, что ты весьма хорошо поступила, чтоб их оставить при сих подозрениях, и испытать то, что ты можешь получить от них сим способом. Но если... Будь несколько терпелива, любезная приятельница. Ты почла за долг защитить сама перемену твоих поступок; и если ты мне говоришь откровенно, как друг своему истинному другу, то надобно, чтоб и я тебя несколько потревожила. Посмотрим, ибо я не могу удержать своего пера.

Если ты к сей перемене своих поступок не имела другой причины, как той, которую ты мне изьяснила, то прими на себя труд рассмотреть, что должно думать о сей причине, почему бы твоя приятельница могла терпеть, чтоб ты была похищена без своего сведения.

Когда кто чувствует простуду, то во первых старается узнать, как оную получил, и по довольном изследовании, или оставляет оную на произвол природы, или употребляет средства для отвращения ея, когда она бывает несносна. Равным образом, любезный друг прежде, нежели истинная или мнимая твоя болезнь учинится толь несносною, что принудит тебя к диете; позволь мне искать с тобою вместе её начала. Я уверена, что с одной стороны безразсудное поведение твоих родственников, с другой же обольщающая хитрость Ловеласа, по крайней мере, если сей человек не больше глуп, нежели как свет об нем думает, доведут до сей крайности, и послужат в его пользу.

Но как бы то ни было; Ловелас ли или Сольмс, выбор не терпит изследывания. Однако почитая истинными все отзывы, я бы предпочла всякого другаго из твоих любовников обоим им, сколькоб они ни были также недостойны тебя. В самом деле, кто может быть достоин девицы Клариссы Гарлов?

Я желаю, чтоб ты меня не обвинила в том, что весьма часто упоминаю об одном и томже. Я бы почла себя неизвинительною, (тем более, что сей пункт не заключает никакого сомнения, и если нужны доказательства, то я могу оные почерпнуть из многих мест твоих писем) неизвинительною говорю, еслибы ты мне чистосердечно призналась... В чем признаться, скажешь ты мне? Я думаю дражайшая моя Гове, что ты уже не приписываешь мне любви.

Нет, нет. Каким образом твоя Гове может иметь такие мысли? Любовь, сие толь скоро произносимое слово имеет весьма обширное знаменование. Как же мы ее назовем? Ты мне сообщила слово, коего смысл еще ограниченнее, но которое также нечто означает: некоторая договорная склонность. Нежный друг! Не ужели я не знаю, сколько ты презираешь девство, и что не можешь быть целомудренною, будучи столь молода и приятна?

Но оставим сии грубые названия, и позволь, любезная приятельница повторить тебе то, о чем я тебе уже сказала: т. е. что я буду иметь право жестокие приносить на тебя жалобы, если ты стараешся в своих письмах скрывать от меня, какую нибудь тайну твоего сердца.

Я тебя уверяю, что больше буду в состоянии подать тебе полезный совет, если ты мне изьяснишь откровенно, сколь велика или нет твоя горячность к Ловеласу. Ты, которая почитаешь себе за великую честь предведение, если я могу употребить сие слово, и которое по справедливости заслуживает оно более, нежели какая нибудь особа твоего возраста; ты без сомнения рассуждала сама с собою о его нраве, и о том предположении, что должна некогда ему принадлежать. Не опустила также и Сольмса и оттуда то произошло твое к одному отвращение, так как договорная склонность к другому. Откроешь ли мне любезный друг, что ты помышляла о добрых и худых его качествах, какое они произвели впечатление над тобою? Тогда взвешивая их мы увидим, которая сторона будет тяжеле, или лучше сказать, которая в самом деле перевешивает. Сведение сокровенностей твоего сердца нужно к удовлетворению моего дружества. Конечно ты не страшишся поверить самой себе такую тайну. Если опасаешся, то многия по сему имеешь причины обо мне сомневаться. Но я утверждаю смело, что ты ни в том ни в другом не признаешся, и думаю, что ни которое из сих двух признаний не имеет основательности.

Познай, любезный друг, что если я когда нибудь оказывала шутки, которые заставили тебе обратить внимание на саму себя, особливо в таком случае, в котором бы ты могла ожидать от наилучшего твоего друга постояннейших рассуждений, то сего никогда не было при чтении тех мест твоих писем, в которых ты изъяснялась с довольною откровенностию, не подавая никакого сомнения о своих мыслях; но только тогда, когда ты старалась утаевать, когда употребляла новые обороты к изображению общих вещей, когда говорила о любопытсве, о договорной склонности. И скрывала под словами, требующими всякой проницательности, изменнические действия, как бы то священное дружество, в котором мы клялись взаимно.

Вспомни, что ты некогда мои видела недостатки. Тогда ты показала всю силу своих прав. Я тотчас тебе призналась, что единою своею гордостию отторгала любовь. Ибо я не могла снести того понятия, чтоб кто нибудь имел власть причинить мне малейшее беспокойствие. В прочем человек тот, с которым я имела дело весьма мало мог стоить твоего. И так я могла сие приписать сколько моему неблагоразумию, столько его надо мною владычеству.

Сверьх того ты на меня вооружилась сперьва за мое любопытство, и когда я доведена до договорной склонности, ты помнишь, что случилось. Сердце мое престало трепетать для него: окончим. Но кстати сие напомнить, что любовник мой не столько был прелестен, как твой; мы четыре девицы: Бидулф, Лоиза, Камлион и я, требуем твоего мнения на разрешение важного пункта; т. е. сколько красота нас может обязывать. Сей случай в твоем положении не чрезвычайный. Мы тебя также спрашиваем, должно ли почитать за что нибудь красоту в том человеке, который оною гордится; потому что по твоим примечаниям, таковое тщеславие подает справедливую причину сомневаться о внутреннем достоинстве.

Ты почитаешь его пороком, от которого ты изъята, так как и от всех других, хотя в тебе, яко образце нашего пола, соединены все красоты и приятности, и по сему всегда имела большее право утверждать, что он неизвинителен в женщине.

Надобно тебе объявить, что не давно мы о сей материи разговаривали. Лоиза просила меня отписать к тебе для изтребования твоего мнения, коему мы как тебе известно, всегда покорялись в небольших своих спорах. Я надеюсь, что ты при жестоких своих беспокойствиях найдешь свободное время для удовлетворения нашему чаянию. Никто более тебя не показывает сведения и приятности во всех тех предметах, о которых ты рассуждаешь. Изьясни нам также, как может быть, чтоб столько старающийся о украшении своего лица, хотя оно и весьма мало того требует, не показал себя глупцом пред одною особою. Да послужат сии вопросы к твоему увеселению, по крайней мере если второй из них может быть предложен без всякого огорчения. Один предмет сколькоб важен нибыл, не доволен занять толь обширный дух, каков есть твой. Но если в самом деле ни тот, ни другой тебе не понравился; то причти сию прозьбу тем моим дерзновенностям, которые ты мне прощала.

Анна Гове.

Письмо XXVIII.

КЛАРИССА ГАРЛОВ к АННЕ ГОВЕ.

В Понедельник 20 Марта.

Письмо твое столь чувствительно меня тронуло, что я не могла отвратить той нетерпеливости, которая принуждает меня ответствовать на оное. Я хочу изьясниться чисто, без околичностей, словом, с такою откровенностию, которая прилична взаимному нашему дружеству.

Но позволь сперва мне объявить с признательностию, что если во многих местах своих писем подала столь не сомнительные доказательства своего почтения к Ловеласу, что ты почла за долг пощадить меня для их ясности, то сие изьявляет великодушие достойное тебя.

Думаешь ли ты, чтоб был в свете столь беззаконный человек, который бы не подал случая тем, кои сомневаються о его свойстве, быть довольными им в одно, нежели другое время? И когда он в самом деле его неопускает; то несправедливо ли говоря об нем, употреблять возражения соразмерно с его поступком? Я приписываю оказывающему мне услуги человеку столько справедливости, как бы ему не была одолжена ими. Кажется мне, что обращать право его почтения к собственному его предосуждению, покрайней мере, когда он не подает к тому другой причины, есть столь тиранский поступок, что я бы не захотела быть такою, которая позволяет себе сию жестокость. Но хотя я стараюсь не преступать пределов справедливости; может быть трудно воспятить, чтоб те, коим известны виды сего человека, не полагали во мне некоторого пристрастия в его пользу, а особливо если такие имеет мысли та женьщина, которая будучи сама некогда подвержена искушениям, желает возторжествовать, видя свою приятельницу столькоже слабую, как и она. Благородные души, старающиеся об одном совершенстве, заслуживают по моему мнению некоторое извинение в сей великодушной ревности.

Если дух мщения имеет некоторое участие в сем рассуждении; то сие мщение, любезный друг, должно разуметь в умереннейшем смысле. Я люблю твои шутки, хотя в случае они могут причинить некоторое огорчение. Искренняя душа, которая потом познает, что не столько колкости, сколько дружества заключается в выговоре, обращает все свои чувствования к признательности. Знаешь ли ты, к чему сие клонится? Может быть в сем письме я покажу некоторый вид огорчения беспристрастно. Сие изьяснение, любезный друг, будет также относиться к моей чувствительности, которую ты могла приметить в других письмах; и от которой я, может быть неболее могу впредь уклоняться. Ты мне часто напоминаешь, что я недолжна желать пощады.

Я не помню чтоб ты что нибудь написала о сем человеке, которое бы не служило более к его порицанию, нежели к похвале. Но если ты о нем судишь иначе, то я не заставлю тебя искать тому доказательств в моим письмах. По крайней мере наружные виды должны были свидетельствовать против меня, и мне надлежит представить их в истинном порядке. Довольно могу тебя уверить, что как бы ты ни толковала мои слова, я никогда не желала изьясняться с тобою с малейшею скрытностию; я к тебе писала с совершенною откровенностию сердца, какой только требовал случай. Если бы я думала притвориться, или какою нибудь причиною к тому была принуждена, то не подалабы может быть повода к твоим замечаниям, о моем любопытстве в изведывании того, какие обо мне имеет мысли Ловеласова фамилия, о моей договорной склонности и о других сему подобных пунктах.

Я тебе признавалась прежде с искренностию друга, какие мои были намерения относительно к первому пункту, и в том охотно ссылаюсь на выражения моего письма. В рассуждении второго, я старалась показать себя такою, как прилично особе моего пола и свойства, в злощастном состоянии, в котором ее обвиняют в противной должности любви, полагая предметом её страсти человека худых нравов. Конечно ты одобряешь мое желание, чтоб показать себя в надлежащем виде, когда бы я не имела никакого другаго намерения, как заслужить продолжение твоего почтения.

Но дабы оправдать себя в скрытности... Ах любезный друг, надобно здесь остановиться.

Письмо XXXIX.

КЛАРИССА ГАРЛОВ к АННЕ ГОВЕ.

В понедельник 20 Марта.

Письмо сие уверит тебя о тех причинах, которые побудили меня прервать столь поспешно к тебе ответ, и которые может быть не дозволяют мне его окончить, и послать к тебе скорее, нежели завтра, или в следующий день, тем более, что я много имею сказать о предложенных от тебя мне вопросах. Теперь я должна тебя уведомить о новом покушении моих родственников при посредстве Госпожи Нортон.

Кажется, что они вчера просили ее быть здесь сего утра для получения их наставлений и для употребления власти, которую она имеет надо мною. Я думаю, что они надеялись из сего по крайней мере сходного с их намерениями поступка, т. е. чтоб представить меня неизвинительною пред собственными её глазами, и показать неосновательность частых её жалоб моей матери о претерпеваемой мною строгости. Уверение мое о не предубеждении сердца, послужило им доказательством к уличению меня в упорстве и развратности; потому что они с справедливостию думают заключить, что не имея ни к кому особенного уважения, возражения мои происходят только от сих двух причин. Теперь, как я, дабы лишить их сего оружия, подала некоторый повод предполагать во мне чувствования предпочтительности, решились они приступить скорее к исполнению своего расположения, и в сем намерении призвали себе на помощь сию почтенную женьщину, к которой как им известно, имею я отличнейшее почтение.

Она приехала по собрании моего отца, матери, брата, сестры, двух дядьев, и тетки Гервей, которые ее ожидали.

Брат мой уведомил ее с начала о всем, что ни происходило со времени последнего её со мною свидания. Он ей читал некоторые места из моих писем, где по их толкованию, признавалась я в своей к Г. Ловеласу предпочтительности. Изьяснил ей кратко их ответы, после того обьявил их решительность.

После него говорила моя мать: я тебе расскажу слово в слово все то, что слышала от моей честной Нортон.

Изъясняла ей, с каким снисхождением приняты были прочие мои отказы; сколько старалась, чтоб я согласилась однажды обязать всю фамилию, и сколь непоколебимы мои решимости, о! любезная моя Нортон, сказала она ей; моглали ты подумать, чтоб моя и твоя Кларисса была способна к столь твердому противоборствию воле наилучших родителей? Но посмотри, что ты можешь от ней получить. Намерение уже принято и нет ни малейшей надежды, чтоб мы его переменили. Отец ея, не имея никакого подозрения о её послушании положил все условия с Г. Сольмсом. Какие условия, госпожа Нортон! какие выгоды для неё и для всей фамилии! Словом от неё зависит соединить нас всех справедливыми обязательствами. Г. Сольмс, который зная изящные свои правила надеется теперь своим терпением, а потом ласковостию обязать ее сперва к признательности и постепенно к любви, намерен смотреть на все сквозь пальцы.

Итак, госпожа Нортон, (так продолжала моя мать) если вы уверены, что ребенок должен покаряться власти своих родителей в существенейших, как и в самых маловажных пунктах; то я прошу вас испытать, какую вы имеете силу над её умом. Я не имею ни какой. Отца и дядьев её польза есть та, чтоб обязать нас всех; ибо земля её деда не стоит половины того, что для нее намерены сделать. Если кто нибудь может преодолеть толикое упорство, то разве вы. И я надеюсь что вы охотно примете на себя сию должность.

Госпожа Нортон спросила, позволят ли ей напомянуть о обстоятельствах прежде, нежели итти в мой покой.

Брат мой тотчас ей отвечал, что ее призвали для того, чтоб говорить сестре его, а не собранию. И вы можете ей сказать, сударыня, что дела с Г. Сольмсом столь благоуспешны, что не должно быть никакой перемене. Следовательно ненужны напоминовения ни с вашей ни с её стороны.

Будьте уверены, Госпожа Нортон, сказал ей мой отец раздраженным голосом, что мы не будем осмеяны ребенком. Никогда не скажут, что мы робкие дураки, как бы не имели ни какой власти над собственною нашею дочерью; словом сказать, мы непотерпим, чтоб она была похищена мерзким развратником, который хотел убить единственного нашего сына. И так поверите, что повиновение есть лучшее для неё средство. Ибо надобно ей повиноваться, пока я жив, хотя она по безразсудной милости моего отца почитает себя от меня независимою. Потому то с сего самого времени она не была такою, какова была прежде. Таковое несправедливое разположение означает мою оплошность. Но если она выйдет за сего подлаго Ловеласа; то я буду иметь тяжбу до последнего шилинга. Обьяви ей сие мое признание, и что завещание может быть уничтожено, и будет.

Дядья мои поборствовали моему отцу с таким же жаром.

Брат изьяснялся в самых сильных выражениях. Неумереннее поступала и сестра.

Тетка моя Гервей сказала с большею кротостию; что нет никакого случая, в котором бы родительское разположение более имело участия,. как в браке, и что весьма справедливо налагают в том на меня законы.

С сими наставлениями добрая сия женщина пришла в мой покой. Она мне сказала все, что ни происходило. Долгое время принуждала меня согласиться с такою искренностию, дабы исполнить препорученное дело, что я не один раз заключала, что они ввязали ее в свои выгоды. Но узнав не преодолимое мое отвращение к их любимцу, оплакивала вместе со мною нещастие мое. Потом старалась выведать, чнстосердечно ли мое намерение, чтоб не вступать никогда в супружество. Когда по довольном изследовании она не могла сомневаться о моих разположениях; то столько была уверена о принятии такого предложения, которое изключало Г. Ловеласа, что с великою торопливостию от меня вышла; и хотя я ей представляла, что оно много раз было употреблено без пользы, однако думала обезпечить меня в успехе онаго.

Но она возвратилась вся в слезах, будучи посрамлена выговорами, которые навлекала на себя своими прозьбами. Они ей отвечали, что долг мой повиноваться, какие бы законы им ни угодно было на меня налагать, что предложение мое есть одно лукавство, дабы провесть время, что брак мой с Г. Сольмсом может их удовлетворить; что они мне уже то объявили, и не могут быть спокойны, как после отправления оного, поколику им известно, коликую власть имеет Ловелас над моим сердцем; что я сама признавалась в том в своих письмах к дядьям моим, брату и сестре, хотя и отрицалась пред моею материю с великим не добродушием; что я уповаю на их снисхождение и на власть, которую над ними имею; что они не отлучилибы меня от своего присудствия, если бы не знали сами, что уважение их ко мне превосходит гораздо более то, которое я им оказываю; но что наконец они хотят послушания, без чего я никогда не буду иметь права на их любовь, какие бы из того не могли быть следствия.

Брат мой стал выговаривать сей бедной женьщине, что она своими ничего незначущими слезами меня только ожесточила. Дух женский, говорил он ей, исполнен развратности и театральной гордости, которая в состоянии отважить на все молодую романическую голову; так как моя, дабы возбудить жалость странными приключениями. Возраст мой и ум, сказал дерзкой, весьма много могут мне найти прелестей в меланхолической любви. Он говорит, что печаль моя, которую она изобразила в мою пользу, не будет никогда для меня смертельною; но не осмеливается думать, чтоб она не была такою для нежнейшей и снисходительнейшей из всех матерей. Наконец объявил он госпоже Нортон, что она может сходить еще один раз в мой покой, но если успех не более будет соответствовать их об ней мнению; то они её станут подозревать в соседствии её такому человеку, коего они все проклинают. Правда все хулили таковое недостойное рассуждение, которое пронзило до чрезвычайности сию добрую женьщину, но он не смотря на то прибавил еще без всякого противоречия, что если опа не может ничего получить от своего кроткого ребенка, вероятно, что она так меня называла в своих сострадательных движениях; то может удалиться, не возвращаться без призыва и оставить кроткое свое дитя в управление его отца.

Истинно любезная приятельница, не бывало никогда столь дерзкого и столь жестокого брата, как мой. Каким образом могут от меня требовать толикого отвержения, когда позволяют ему столь гордо поступать с честною и разумною женщиною.

Однако она ему отвечала, что все его насмешки над тихостию моего нрава, ни мало не опровергают истинны, как она может в том его уверить, что редко найдешь столь кроткую душу, какова есть моя, и что она всегда приметила, что хорошими средствами можно было получить все от меня, даже и то, что было противно моим мыслям.

Тетка моя Гервей сказала на сие, что мнение столь разумной женщины заслуживает некоторое внимание; и что она сама иногда сомневалась, не лучше ли бы было начать такими способами, которые обыкновенно большее производят впечатление над великодушными нравами. За что претерпела она выговоры от моего брата и сестры, которые приказали ей спросить у моей матери, не с безмерным ли снисхождением поступала она со мною.

Мать моя отвечала, что снисходительность её довольно далеко простиралась; но надобно было признаться, как она о том весьма часто говорила, что сделанный мне прием по моем возвращении, и способ, по которому было предложение от Г. Сольмса, не были средства, какими надлежало начать дело.

Ей зажали рот: ты отгадаешь кто дражайшая Гове. Друг мой, ты всегда имеешь с собою некоторое возражение, дабы извинить бунтующую дочь! Вспомни, каким образом мы с ней поступали, ты и я. Вспомни, что ненавидимый нами подлец никогда бы не отважился настоять в своих видах, еслибы упорство сей развратной твари его неободряли. Госпожа Нортон! (обращаясь к ней с гневом) сходите еще один раз, и если надеетесь получать что нибудь кротостию, то долг ваш не воспящает вам употребить оной, но если никакой не найдете пользы, то полно о сем говорить.

Так, любезная Нортон, сказала ей моя мать, употребите то, что есть самое сильнейшее над её душею. Если по щастию вы успеете, то мы пойдем я и сестра моя Гервей, приведем ее в своих обьятиях для получения благословения от своего родителя и доброжелательства от всего собрания.

Госпожа Нортон пришедши ко мне, повторяла с слезами все, что ни слышала. Но после всех наших взаимных разговоров я ей сказала, что она никак не может надеяться обязать меня к таким мерам, которые единственно были от моего брата, и к коим я имею толикое отвращение. Она меня сжимала в своих матерних обьятиях. Я тебя оставляю, дражайшая девица, сказала она мне! Я тебя оставляю потому, что должно. Но заклинаю тебя ничего не предпринимать безразсудно, ничего, чтобы не было сообразно твоему качеству. Если слух справедлив, то г. Ловелас недостоин тебя. Если можно тебе повиноваться, вникни, что долг тебя к тому обязывает. Признаюсь, что не употребляют лучших способов с столь великодушною особою; но рассуди, что малова стоит послушание, когда оно непротивно собственным нашим желаниям. Помысли о том, чего должно ожидать от такого чрезвычайного нрава, как твой. Помысли, что от тебя зависит соединить и разделить на всегда твою фамилию. Хотя и весьма оскорбительно тебе толикое принуждение, однако я осмеливаюсь сказать, что по строгом рассмотрении вещей благоразумие твое победит все предразсудки. Чрез сие покажешь ты всей фамилии такую услугу, которая не только послужит к твоей славе; но вероятно чрез несколько месяцов учинится для тебя непременным и постоянным источником покоя и удовольствия.

Разсуди, любезнейшая моя воспитательница, отвечала я ей, что не маловажного, ниже кратковременного поступка от меня требуют. Целая моя жизнь от него зависит. Разсуди также, что сей закон налагает на меня властолюбивый брат, который располагает всем по своему произволению. Посмотри, сколь велико мое желание им удовлетворять, когда я отрекаюсь от супружества, и прерываю на всегда всякое соотношение с тем человеком, коего они ненавидят, потому что брат мой его ненавидит.

Мне все известно, дражайшая девица; но при всем том рассуди сама, что если ты останешься нещастливою отвергнув их волю, дабы следовать своей собственной; то лишишься и того утешения, которое служит помощию честной девице, когда при своей подчиненности родственникам успех брака не соответствует их чаянию.

Надобно мне тебя оставить, повторила она мне. Брат твой скажет (заплакала она), что я тебя ожесточаю своими безразсудными слезами. В самом деле весьма несносно, что столь много обращают внимания на нрав одного ребенка, не смотря ни мало на склонность другаго. Но я не меньше тебе напоминаю, что долг твой есть повиноваться, если ты можешь сделать себе такое насильствие. Отец твой подтвердил своими повелениями разположения твоего брата, которые теперь учинились его собственными. Я думаю, что нрав Г. Ловеласа не столько может оправдать твой выбор, сколько их ненависть. Довольно очевидно, что намерение твоего брата есть то, дабы лишить тебя доверенности всех твоих родственников, а особливо твоих дядьев; но сия самая причина должна бы тебя побудить, если можно, стараться о том, дабы они разрушили неблагородные его замыслы. Я буду о тебе молить небо. Вот все то, чем я должна тебе служить. Надобно мне итти, чтоб им объявить, что ты решилась никогда не принимать Г. Сольмса. Так ли? Подумай Кларисса.

Так, любезная моя воспитательница. Вот еще, о чем я тебя могу уверить. никогда не произойдет от меня того, что бы было предосудительно тому попечению, которое ты имела о моем воспитании. Я претерплю все, выключая то принуждение, чтоб вручить свою руку тому, который никогда не может иметь никакого участия в моей любви. Я постараюсь своим почтением, униженностию и терпением преклонить сердце моего отца. Но предпочту всякого рода смерть тому злощастию, чтоб быть женою сего человека.

Я ужасаюсь, сказала она мне, итти с столь решительным ответом. Они припишут сие мне. Но позволь мне разлучающейся с тобою присоединить некоторое примечание, которое я заклинаю тебя никогда не опускать из вида. ,,Особы отличенные благоразумием и такими дарованиями, как твои, кажется произведены в свет для того, чтоб возвысить своими примерами важность веры и добродетели. Сколько они виновны, когда заблуждаются! Коликая неблагодарность к сему высочайшему существу, который ощастливил их столь драгоценным благодеянием. Какой ущерб для света? Какая рана для добродетели. Но я надеюсь, что того никогда не скажут о девице Клариссе Гарлов.,,

Я не могла иначе ответствовать, как своими слезами; и когда она меня оставила, подумала, что сердце мое купно с нею от меня удалилось.

Я вздумала тотчас сойти и послушать, каким образом она была принята. Ей сделан был прием соответственый её страху. Хочет ли она? Или не хочет? Не испускайте пустых слез, госпожа Нортон, (ты знаешь, кто ей так говорил) решилась ли она или нет покаряться воле своих родителей?

Сим хотели ей зажать рот во всем том, что она намерена была говорить в мою пользу. Если должно изьясниться ничего нескрывая, отвечала она; то Кларисса согласится лучше умереть, нежели принадлежать когда нибудь... Другому, нежели Ловеласу, перехватил мой брат. Вот любезнейшие родители, какое послушание вашей дочери. Вот кроткое дитя Госпожи Нортон. И так сударыня вы можете отсюда удалиться. Мне приказано вам запретить всякое сношение с сею развращенною девицею, поелику вы имея со всею нашею фамилиею дружество, потворствуете намерениям каждого из тех, которые оную составляют. Потом без всякого противоречия отвел ее сам к двери без сомнения с сим суровым и оскорбительным видом, который надменные богачи принимают на себя пред бедным им не нравящимся.

Вот любезный друг, каким образом лишили меня впредь совета разумнейшей и добродетельнейшей женщины, хотя я в нем ежедневно большую имею нужду. Правда я бы могла к ней писать и получать её ответы чрез тебя; но если станут ее подозревать в сей переписке, то я знаю, что она не согласилась бы показать лжи, или малейшего притворства; и признание её после полученных запрещений лишило бы ее на всегда покровительства моей матери. Етот пункт несколько для неё важен; ибо в последней моей болезни я просила мать, что если умру не сделав ничего для сей редкой женщины, то сама бы она доставила ей честное пропитание, которое может быть ей нужно, когда она не в состоянии более будет содержать себя своею иглою, которая ныне служит ей с довольною выгодою.

Какияж теперь будут их меры? Не оставят ли они своих замыслов узнав, что одно только непреодолимое отвращение делает упорным сердце, которое не по природе не преклонно? Прощай любезная приятельница. Что касается до тебя, то будь щастлива. Кажется чтоб совершенно быть таковою, единого только не достает в тебе сведения, что благополучие твое зависит от тебя.

Кларисса Гарлов.

Письмо XL. (*)

(* Продолжение XXXVIII письма.)

Сон от моих глаз столь далек, хотя уже и полночь, что берусь опять за ту материю, которую принуждена была прервать, дабы удовлетворить твоему желанию, и трем нашим приятельницам, сколько рассеянные мои мысли дозволят. Надеюсь однакож, что мрачное молчание царствующее в сей час, несколько успокоит мой дух.

Надобно оправдать себя совершенно в столько же важном обвинении, как и то, что являю пред нежнейшим моим другом. Я признаюсь сперва, что если Г. Ловелас кажется моим глазам сносным, то сим он обязан особенным моим обстоятельствам, и смело утверждаю, что если бы ему противоположили человека разумного, добродетельного и великодушного, человека чувствительного к нещастиям другаго, чтобы меня уверило, что он более бы имел признательности к уважению обязывающего сердца; если бы противоположили Г. Ловеласу такого качества человека, и употребляли бы такияже прозьбы, дабы склонить меня к принятию его, то я сама бы не понимала, еслибы такие же имели причины выговаривать мне за сие непобедимое упорство, в котором меня ныне обвиняют. Самое лицо никакого бы мне не сделало затруднения. Ибо сердце должно иметь первое участие в нашем выборе, как истинный свидетель доброго поведения.

Но при самом гонении, при беспрестанных насильствиях, коим меня подвергают, признаюсь тебе, что иногда чувствую более трудности, нежели сколько нахожу в добрых качествах Г. Ловеласа, чем себя оградить против отвращения, которое имею к прочим мущинам.

Ты говоришь, что я должна была предполагать, что могу некогда ему принадлежать. Признаюсь, что имела иногда сие искушение, и дабы отвечать на требование дражайшей моей приятельницы, я хочу предложить ей две стороны доказательств.

Начнем прежде о том, что служит в его пользу. Когда ему доставлен был вход в нашу фамилию, то утверждались сперва на отрицательных его добродетелях. Он не имел страсти к игре, к рыстаниям (Известно, сколько рыстания и охотничьи снаряды разгорячают Агличан.), к Лисьей ловле, и к напиточному столу. Тетка моя Гервей уверяла нас с чистосердечностию о всех неудовольствиях, коим подвержена нежная женщина с пьяницею; и здравый рассудок уверил нас, что трезвость не должно презирать в человеке, поелику неумеренность ежедневно подает повод к толь печальным приключениям. Я помню, что сестра моя особенно выхваляла сию выгодную отличность в его нраве, когда имела некоторую надежду ему принадлежать.

Его никогда не обвиняли в скупости, ниже в недостатке щедрости, и когда наведывались о его поведении, то расточительности и беспутства в нем ни мало не находили. Честолюбие его, довольно похвальное в сем пункте, защитило его от сих двух пороков. с другой стороны он всегда готов признавать свои проступки. Никогда не слыхали, чтоб он что нибудь сказал не благопристойное о вере; сей порок видим мы в дерзском Виерлее, который кажется за остроумие почитает разглашать отважные нелепости, кои всегда оскорбительны для постоянной души. В обращении с нами он никогда не был достоин нарекания: что показывает, какое бы о его поступках не имели мнение, что он может иметь вход в честное общество, и вероятно, что в другом он следует более примеру, нежели сколько сам его подает. Случай бывший в прошедшую субботу (Она говорит о свидании.) не мало способствовал ему к успеху в моем почтении, со стороны скромности, хотя он в тоже самое время и оказывал некоторую неустрашимость. Со стороны породы, не можно оспоривать его преимущества над всеми теми, которые мне были предлагаемы. Если можно судить о его расположениях по сему рассуждению, которое иногда тебе кажется забавно. ,,Что когда здравый рассудок бывает соединен с истинною знатностию, и наследственными отличиями, то честь сама собою придается, как перчатки на пальцы, (обыкновенное его выражение) напротив выскочка продолжал он, тот, который рос как моховик, (другое его любимое слово) становится гордым своими достоинствами и титлами:,, Если таковые мысли, говорю я, могут служить основанием мнения об нем, то должно заключить в его пользу, что каким бы образом поведение его не соответствовало его сведению, однако не может он не знать того, чего имеют право требовать от особ его породы. Признание есть половина исправления.

Он имеет знатное имение, и то, которое должно ему достаться весьма велико... С сей стороны ничего не льзя сказать.

Но не можно ему, по мнению некоторых особ, быть нежным и снисходительным супругом. Тем, которые думают мне дать такого мужа, как Сольмс, насильственными способами, не прилично представлять мне такое возражение. Надобно мне тебе открыть, каким образом я о сем размышляла сама с собою, ибо ты должна помнить, что я еще беру выгодную сторону его нрава.

Большая часть поступков, коих женьщина должна ожидать от него, может быть будет зависит от неё самой. Может быть принуждена будет она с таким человеком, который не привык видеть себе прекословия, соединить исполнение повиновения с своим обетом обязывающим к оному. Она должна будет стараться беспрестанно нравиться. Но какой тот муж, который не надеется найти сих расположений в жене; а особливо если он не имеет никакой при.чины думать, что она предпочла бы его в своем сердце прежде принятия сего качества? И не пристойнее ли и приятнее повиноваться тому человеку, коего избрали, хотя бы он и не всегда был столько справедлив, как желают, нежели тому, коего никогда бы не имели, еслибы можно было избавиться от союза с ним? Я думаю, что как супружеские законы суть произведение мущин, кои повиновение поставляют частию обязательств женщин; то сии не должны даже в тесном обращении показывать мужу, что они могут нарушить свой договор, сколькоб удобен к тому случай ни был, дабы он будучи сам судиею, не приписал большую цену другим пунктам, кои бы оне уважали гораздо более. В самом деле толь торжественное условие никогда не должно быть презираемо.

С сими правилами, от которых если жена не будет отступать в своем поведении, какой бы муж мог поступать с нею глупо? Жена Ловеласова, одна ли такая будет особа, к которой бы он не оказывал взаимной учтивости и благосклонности? Ему приписывают храбрость: видели ли когда нибудь, чтоб храбрый человек, если он нелишен рассудка, имел совершенно подлую душу? Общая склонность нашего пола к мущинам такого свойства, основанная повидимому на нужде, которую естественная наша тихость, или лучше сказать воспитание имеет в беспрестанном покровительстве, довольно показывает, что в общем смысле малое находится различие между мужественным и великодушным.

Обратим всю в худую сторону: заключит ли он меня в покое? Запретит ли мне принимать посещения от дражайшей моей приятельницы, и воспятит ли мне иметь всякое с нею сношение? Лишит ли меня домоводства, если не будет жаловаться на мое управление? Определит ли надо мною служанку, попуская ей меня оскорблять? Не имея родной сестры, позволит своим двоюродным Монтегю, и согласится ли принять которая нибудь из сих дам позволение, чтоб поступать со мною тираннически? И так для чего, помышляла я часто, для чего побуждают меня жестокие друзья, изследывать различие?

Потом ощущала сокровенное удовольствие, что могу обратить такого человека на путь добродетели и чести; служить второю причиною его спасения, предваряя все нещастия, в которые толь предприимчивый дух может себя низринуть, по крайней мере если разглашение об нем справедливо.

В сем мнении, и когда думала, что рассудливый человек всегда удобнее может оставить свои заблуждения, нежели другой, я признаюсь тебе, любезный друг, что не легко было избегнуть того пути, от которого с толиким насилием стараются меня отторгнуть. Все владычество, приписываемое мне над моими страстьми, и которым по мнению многих, делаю я не малую честь своему возрасту, едва мне в том помогло. Придай еще, что почтение его родственников всех изьятых от укоризн, выключая его, знатно усугубило важность сей стороны.

Но рассмотрим другую: когда я рассуждаю о запрещении моих родственников, о ветренности, уничижающей весь наш пол, еслибы оказала такую предпочтительность; совсем не вероятно, чтоб моя фамилия, возбужденная встречею, и содержимая в сем жару честолюбием и хитростьми моего брата, могла когда нибудь утушить сию вражду; что по сему надлежало бы ожидать вечных раздоров, казаться пред ним и пред его родственниками в качестве обязанной особы, которая бы только половину имела того имения, кое она должна за собою укрепить, что отвращение его к ним есть столько же велико, как и то, которое они к нему имеют; что вся его фамилия ненавидима единственно для него, и что она тоже платит и моей; что он весьма худую имеет славу в рассуждении нравов; и что скромной девице, знающей о сем, таковая мысль должна быть несносною; что он молод, обладаемый своими страстьми, пылкого нрава, пронырливый притом, и склонный к мщению; что муж такого свойства мог бы переменить мои начала и подвергнуть случаю надежду мою к будущей жизни; что собственные его родственники, две добродетельные тетки и дядья, от которых он ожидает толь великие выгоды, не имеют никакой над ним власти; что если он имеет некоторые сносные качества, то они менее основываются на добродетели, нежели на честолюбии; что признавая изящность нравственных правил, и утверждая, что верит награждениям и наказаниям в другом состоянии, он не престает жить, презирая одних, и попирая других; что будучи уверена о сих истиннах, и зная довольно важность оных, былабы я более неизвинительна, нежели в случае неведения, потому что заблуждение в рассуждении, есть несравненно хуже, нежели недостаток сведения в судящей способности, когда предаюсь всем сим размышлениям; то принуждена заклинать тебя любезный друг, молить обо мне всевышнего, дабы он не попустил никогда мне обязать себя такими безразсудными узами, которые могут меня учинить неизвинительною пред собственными своими глазами. Ибо мнение публики необходимо должно занимать второе место.

Я сказала в его похвалу, что он без труда признает свои пороки: однако весьма ограничиваю сей пункт. Мне некогда приходило на ум, что сия искренность может быть приписана двум причинам, которые мало могут возбудить поверенности; одна, что он столько обладаем своими пороками, что ни мало не старается о отвержении оных; другая, что может быть предполагает некоторые выгодные следствия, уличая себя в половине своего нрава, дабы другую оставить сокровенною; в место того совокупность ничего не может стоить. Сия хитрость заграждает возражения, на кои бы ему трудно было отвечать; она ему снискивает честь искренности, когда он не может получать другой, и когда бы строжайшее изследование, может быть, послужило к открытию других его пороков.

Ты согласишься теперь, что я его не защищаю; но все то, что враги его об нем говорят, не может быть ложно. Я примусь опять за перо чрез несколько минут.

Иногда, если ты помнишь, обе мы почитали его за простодушнейшего и чистосердечнейшего человека. В другое время казался он, нам самым скрытнейшим и хитрейшим, так что после одного посещения, в котором думали, что довольно его рассмотрели, в другой раз почитали его за непроницаемого человека. Сие примечание, любезный друг, надобно почитать между тению картины. Однако по подробном всего изследовании, ты судила об нем выгодно, я же утверждала, что главный его недостаток есть чрезмерная вольность, которая заставляет его презирать благопристойность, и что он весьма занят, что не может быть способен к лукавству. Ты утверждала, что когда он о чем говорить с похвалою, то сам истинно верит своим словам; что его перемены и ветренность суть действия его сложения, и должны быть приняты на щот цветущего здравия и хорошего согласия души и тела, которым по твоему наблюдению, купно наслаждаются; от куда заключила, что еслибы сей тесный союз телесных и душевных его способностей был управляем скромностию, т. е. еслибы его живость заключалась в пределах нравственных обязательств, то он бы не был во всю жизнь презрительным весельчаком.

Что касается до меня, то я тебе тогда сказала, и теперь еще имею причины верить, что в нем не достает сердца, а следовательно и всего. Разсеянная голова способна получить наилучший оборот, но не может быть убеждена. Но кто дает сердце тем, кои его не имеют? Единая высочайшая благодать может переменить худое сердце действием, которое едва не может быть чудесным. Не должно ли убегать такого человека, которого только подозревают в сем пороке. О чем же помышляют родители? Увы! о чем они помышляют, когда ввергая дочь в погибель, заставляют ее думать лучше, нежели как бы она могла при своем содействии, о подозрительном человеке, дабы избегнуть другаго, которого она проклинает?

Я тебе говорила, что почитаю его мстительным. Подлинно часто сомневалась, не лучше ли можно щитать упорством оказываемую мне его услужливость, когда он узнал, сколько противен моим родственникам. Правда с сего времени я более видела в нем рвения; но ни мало им не угождая, он почитает за удовольствие содержать их в страхе. Он приводит свое бескорыстие в извинение, и сия причина тем вероятнее кажется, что ему известно, что они могли бы обратить в его пользу старание его им нравиться. В прочем я не отрицаю, что он не без причины думает, что самая униженнейшая покорность была бы отвергнута с его стороны, и должна также сказать, что для обязания меня он согласится к примирению, если бы я подала некоторую надежду в успехе. В рассуждении его поступка в церкве в прошедшее Воскресенье, я не много полагаюсь на его оправдание, ибо думаю, что гордость его являлась тут под предлогом скромных намерений. Хорея, которая ему неприятельница, могла ли в том обманутеся?

Я не полагаю в нем столь глубокого познания человеческого сердца, как некоторые думают. Не помнишь ли ты, сколько его поражало общее рассуждение, которое он нашел в первой книге нравственности? В один день, как он жаловался с угрозами на злословие против него обращаемое, я ему сказала: ,,что он должен его презирать, если невинен, еслиже правда, то мщение не ,сотрет пятна, что никогда не заглаждали шпагою свои проступки; что он может исправляя себя в пороке, приписываемом ему неприятелем, переменить ненависть сего неприятеля в дружество, вопреки самых его разположений, что должно почесться благороднейшим мщением; ибо неприятель не может желать ему исправления недостатков, в коих он его обвиняет.,,

Намерение, сказал он мне, уязвляет. Почему так,отвечала я ему, ,,когда оно не может уязвить без исполнения? Противник продолжала я ,,держит только шпагу, вы сами на нее набегаете. И почто питать чрезмерную злобу, утушение которой учинилобы вас наилучшим во всю жизнь?,, Какие могут быть познания такого человека, который был весьма удивлен сими рассуждениями? Однако может статься, что он полагает удовольствие в мщении, почитая тот же порок неизвинительным в другом. Не один бы он охуждал в другом то, что себе самому прощает.

Для сих причин, любезная приятельница, узнав, сколько перевешивает одна сторона другую, я тебе сказала в оном письме: Ни за что в свете не хочу иметь к нему того, что может назваться любовью: и не мало преступала пределы благоразумия предположением договорной склонности, над которой ты столько смеялась.

Но ты скажешь: какое все сии слова имеют отношение до существа дела? Ето одни только умоположения; ты не умаляеш тем к нему любви. Признайся, имеешь ли ты ее, или нет, любовь, подобно ипохондрической болезни, не менее вкореняется, хотя не имеет справедливых причин, коим бы могла ее приписать; и сие-то служит основанием твоих жалоб на мое притворство.

Хорошо, любезный друг; поелику ты сего желаешь непременно, то я думаю, что при всех его недостатках имею более к нему склонности, нежели к какой способною когда нибудь себя почитала. И еще большую, изследовав все его недостатки, нежели какую бы должна иметь. Думаю также, что производимые на меня гонения могут мне еще более её внушить, а особливо, когда я воспоминаю в его пользу обстоятельства последнего нашего свидания, и с другой стороны ежедневно вижу новые опыты тиранства. Словом, я тебе скажу чистосердечно, чтоесли бы недоставало в нем чего нибудь со стороны нравов, то я бы предпочла его всем мущинам.

Вот скажешь ты мне, что ты называешь условною склонностию! Ласкаюсь любезная приятельница, что ничего более. Я никогда нечувствовала любви, и так позволяю тебе судить, она ли ето или нет. Но осмеливаюсь сказать, что если ето она, то не почитаю его за столь сильного обладателя, за столь неукротимого победителя, каким его представяют, и думаю, что дабы быть не преодолимым, он должен больше получить ободрения, нежели сколько я ему подала; потому что довольно уверена, что могу еще без трепетания сердца отрещись от одного из сих двух, дабы оскорбиться от другаго.

Но поговорим основательнее. Если справедливо, любезный друг, что особенное несчастие моего состояния принудило, или если ты так думаешь, обязало меня склонностию к Г. Ловеласу, и что сия склонность по мнению твоему превратилась в любовь; то ты, которая способна к толь нежным впечатлениям дружества ты, которая имеешь столь высокое мнение о нежности нашего пола, и которая теперь столь чувствительна к злощастиям любящей тебя особы, должнали оскорблять столько сию нещастную приятельницу, в таком пункте; а особливо когда она не старалась, как ты думаешь, то доказать многими местами моих писем, остерегаться от твоей проницательности? Может быть некоторые изустные насмешки были к стати, наипаче еслибы твоя приятельница была при конце своих бедствий, и когда бы она притворялась, беспорочно воспоминая протедшее. Но разточать их с забавностию, и с некоторым торжествующим видом на бумаге; подлинно любезный друг, (и я не столько говорю для своей пользы, сколько для чести твоего великодушия; ибо я тебе не однократно повторяла, что шутки твои мне нравятся.) таковые поступки не великую приносят тебе славу, по крайней мере, если рассмотреть важность пункта, и твоих собственных мнений.

Я останавливаюсь здесь, дабы ты о сем несколько размыслила.

Приступим к тому вопросу, чрез которой ты желаешь узнать, какую силу по моему мнению лицо должно иметь в обязании нашего пола. Кажется мне, что как требование твое касается до меня особливо, то я должна изьяснить тебе вообще свои мысли, но также рассмотреть сей предмет в отношении к частному моему положению, дабы ты могла судить, сколько родственники мои справедливы или нет, когда приписывают мне предубеждение в пользу одного и в предосуждение другаго, со стороны лица. Но я покажу сперьва, что сравнивая Г. Ловеласа и Сольмса, они с не малою основательностию воображают себе, что сия причина может иметь некоторую надо мною силу; и сие их воображение превращается с достоверность.

Не льзя спорить, что лицо имеет нечто не только нравящагося, и привлекательного для женщины, но и могущего подать ей некоторую убедительность в её выборе. Оно при первом свидании производит приятные впечатления, в коих желаем видеть подтверждения; и если щастливый случай в самом деле подтверждает оные, то приписываем себе в похвалу оправдание своего предложения, и более любим ту особу, которая нам подала случай к лестному о собственной нашей проницательности мнению.

Однако я всегда почитала главным правилом, что в мущине, так как и в женьщине, красивое лицо должно быть подозрительно, но особливо в мущинах, которые должны гораздо более почитать душевные, нежели телесные свои качества. В рассуждении нашего пола, если общее мнение делает женьщину надменною своею красотою, даже до того, что она презирает важнейшие и долговременные качества, то в сем ее удобнее могут извинить, потому что прелестная ветреница сама не менее того надеется на свое приятство. Но сия выгода столь кратка, что не можно взирать на нее завистливыми глазами. Когда сие летнее солнце приближится к своему склонению, когда сии изменяемые прелести, сии преходящия мечтания изчезнут, и зима привлечет с собою хладные морщины; та которая не радела о драгоценных своих способностях, возчувствует справедливые следствия своей ветренности. Как другая Елена, не может она тогда снести самого отражения своего зеркала, и будучи простою старухою впадет в презрение, которое соединено с сим качеством; напротив того разумная женщина, которая до глубокой старости сохранит любезное качество добродетели и благоразумия, вместо глупаго удивления видит непременяемое почтение, которое ей не малой приносит выигрыш в обмене.

Если же мущина гордится своим лицом, то сколько в нем находят слабости. С самою остротою, он не посвящает ни единой минуты на упражнение ума. Душа его всегда рассеяна по внешности, все его попечения ограничены наружным его видом, который он может быть обезображивает, стараясь украсить. Он ни чего не предпринимает, что бы до него не относилось, сам себе удивляется, и не смотря на осмеяния театра столь часто падающия на глупости света; он ослепляется собою, и коснеет в сем свойстве, которое делает его предметом презрения одного пола, и игралищем другаго.

Такая почти всегда бывает участь твоих красавцов, и всех тех, кои стараются отличать себя нарядом; что меня заставляет повторить, что одно лице есть совсем ничего незначущее совершенство. Но когда человек соединяет с оным свое знание и другия дарования, которые бы приобрели ему совсем другия отличия, то такое преимущество есть знатное приращение личных достоинств, и если оно не переменится чрезмерным самолюбием и худыми нравами, то обладающий им есть истинно достойное почтения существо.

Не льзя отрицать вкуса у Г. Ловеласа. Сколько я могу о сем судить, он сведущ во всех тех знаниях, кои относятся до словесных наук. Но хотя он и легко может обращать свое тщеславие в пользу, однако приметили, что весьма доволен своим лицом, дарованиями, и даже украшением. Впрочем показывая столь непринужденный вид в своем наряде, что сие почитают малейшею его заботою. В рассуждении его лица, я бы почла себя неизвинительною, питая его тщеславие изьявлением малейшего уважения к такому отличию, которого не можно у него оспоривать. Теперь, любезный друг, могу тебя спросить, удовлетворила ли я твоему чаянию. Если мало соответствовала своему намерению, то постараюсь исполнить его с большим успехом в спокойнейшее состояние; ибо мне кажется, что рассуждения мои слабы, слог низок, и воображение без жару. Я не более чувствую в себе силы, как показать, сколько жертвую твоим повелениям.

Кларисса Гарлов.

П. П. Дерзкая Бетти разгорячила мое воображение следующею речью, которую она приписывает Сольмсу. Сие гнусное творение хвалится теперь, сказала она. ,,Что надеется получить драгоценную малютку без большего с своей стороны труда. Какое бы отвращение я не имела к его особе, по крайней мере он может уповать на мои правила, и с удовольствием будет видеть, какими приятными степенями я доведена буду до того, что стану искать средства ему нравиться. (ужасный человек!) Так рассуждает его дядя, знающий совершенно свет, что страх есть достовернейший свидетель, нежели любовь доброго поведения жены, в рассуждении своего мужа; хотя в прочем он намерен с столь любезною особою изведать то, чего может надеяться от любви, по крайней мере несколько недель; ибо сей же самый дядя его уверял, что чрезмерная нежность служит только к повреждению женьщин.,,

Как ты думаеш, любезный друг, о таком подлеце, наставленным своим угрюмым дядею, который никогда не имел чести любить женьщин?

Письмо XLI.

КЛАРИССА ГАРЛОВ, к АННЕ ГОВЕ.

Во вторник 2 Марта.

С каким снисхождением поступала бы со мною моя мать, еслибы ей позволено было следовать собственной своей склонности! Я довольно уверена, что не подвергнули бы меня сему недостойному гонению, еслибы её благоразумие и изящный разум должное имели уважение. Не знаю, сей ли дражайшей матери, или моей тетке, или обеим им я должна приписать новое надо мною искушение. Вот письмо исполненное благосклонности, которое я получила сего утра чрез Хорею.

Сэмюэл Ричардсон - Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов. 2 часть., читать текст

См. также Сэмюэл Ричардсон (Samuel Richardson) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :