Анна Радклиф
«Удольфские тайны (The Mysteries of Udolpho). 8 часть.»

"Удольфские тайны (The Mysteries of Udolpho). 8 часть."

"Наверное, - думала она, - в богатстве заключается какое-то волшебство, заставляющее людей раболепствовать перед ним, даже если это не сопряжено ни с какими выгодами для них самих! Как странно, что к дураку или негодяю, если он богат, относятся в свете с большим уважением, чем к хорошему, умному человеку, который беден!"

Только к вечеру она очутилась одна, и ей захотелось освежиться прогулкой по саду; но она боялась идти туда, чтобы опять не встретиться со вчерашним незнакомцем: что если вдруг он окажется Валанкуром!.. Все ее усилия подавить эту тревогу оказывались тщетными; тайное желание увидеть еще раз Валанкура так, чтобы он не мог видеть ее, побуждало ее сойти в сад, но осторожность и щекотливая гордость удерживали ее. В конце концов она решила избежать возможности встречи, воздержавшись от посещения сада в продолжение нескольких дней.

По прошествии недели она опять отважилась пойти туда, но на этот раз взяла с собой Аннету и не пошла дальше нижнего сада. При малейшем шелесте бриза в листве она вздрагивала - ей все чудилось, что кто-то прячется в чаще кустарников, и на каждом повороте аллеи она озиралась с пугливым ожиданием. Молча, в задумчивости, продолжала она свою прогулку, она так волновалась, что даже не могла разговаривать с Аннетой. А для Аннеты молчание и задумчивость были до того нестерпимы, что она сама наконец пустилась в разговоры со своей госпожой.

- Милая барышня, и с чего это вы все вздрагиваете? Уж верно слыхали о том, что у нас случилось?

- Что такое случилось? - отозвалась Эмилия упавшим голосом, стараясь сдержать свое волнение.

- Знаете, третьего дня ночью, барышня...

- Я ничего не знаю, Анне га, - проговорила ее госпожа коснеющим языком.

- Ну, да ведь третьего дня ночью к нам в сад забрался разбойник...

- Разбойник!..

- Я думаю, что разбойник, барышня, а то кто же еще?

- Где ты видела его, Аннета? - спросила Эмилия, озираясь и повернув назад к замку.

- Сама-то я не видела, а Жан - садовник - тот видел. Было часов двенадцать ночи, садовник шел через двор к черному ходу дома. Глянь-ка, кто-то пробирается по аллее против садовой калиткж... Ну, конечно, Жан смекнул, в чем дело, и побежал за ружьем,

- За ружьем!.. - воскликнула Эмилия.

- Да, барышня, за ружьем; потом опять вышел во двор караулить. Смотрит - а тот опять тихо идет по аллее; потом прислонился к калитке, да так и уставился на наш дом, точно выбирал, в которое окно ему влезть.

- Ну, а ружье... ружье... - твердила Эмилия.

- Все в свое время... погодите, барышнк. Жан рассказывает, что разбойник отпер калитку и прошел во двор; тогда Жан нашел, что пора спросить его, что ему нужно; он окликнул его и спросил, кто он такой и для чего забрел сюда? Но человек, не отвечая на вопросы, повернул вспять и шмыгнул в сад. Жан понял, что это значит, и выстрелил ему вслед.

- Выстрелил!.. - вскрикнула Эмилия.

- Да, выстрелил из ружья; но что с вами, барышня, отчего вы так побледнели? Человека не убили, я думаю, что нет; но если он и был убит, то товарищи унесли его. Поутру, когда Жан отправился искать его тело, он ничего не нашел, кроме следа крови на земле. Жан проследил кровь, чтобы узнать, куда скрылся незнакомец, но след пропадал в траве и...

Тут рассказ Аннеты был прерван; Эмилия окончательно потеряла присутствие духа и упала бы, если бы ее не подхватила горничная и не дотащила до ближайшей скамейки.

Когда Эмилия наконец пришла в себя после продолжительного обморока, она пожелала, чтобы ее отвели домой: она чувствовала себя слишком разбитой в эту минуту, чтобы стараться разузнавать что-нибудь о незнакомце или "разбойнике", который мог оказаться Валанкуром.

Отпустить Аннету, чтобы можно было плакать и размышлять на свободе, она стала ломать себе голову, припоминая в точности вид и фигуру незнакомца, виденного ею на террасе, и по-прежнему он представлялся ей не кем иным, как Валанкуром. Действительно, она уже почти не сомневалась, что это был он и что в него-то и стрелял садовник. По описанию Аннеты этот неизвестный не похож был на разбойника, да и трудно было допустить, чтобы разбойник покушался забраться один в такой большой дом.

Когда Эмилия почувствовала себя настолько оправившейся, чтобы выслушать то, что может рассказать ей Жан, она послала за ним; но он не сообщил ей никаких признаков, по которым можно было бы узнать, кто был раненный им незнакомец. Она строго побранила садовника за то, что он стрелял пулями, и приказала разузнать, нет ли того раненого в околотке. Затем она отпустила Жана, а сама оставалась в прежнем состоянии страшной неизвестности. Вся любовь ее к Валанкуру пробудилась от сознания его опасности, и чем больше она обдумывала это происшествие, тем сильнее укреплялось в ней убеждение, что это он посетил ее сад, чтобы облегчить томление несчастной любви среди обстановки своего погибшего счастья.

- Милая барышня, я никогда еще не видывала вас такой встревоженной! - говорила ей Аннета. - Успокойтесь: ведь, кажется, человек этот не убит...

Эмилия вздрогнула, возмущаясь безрассудством садовника, который вздумал выстрелить пулей.

- Я знала, что вы разгневаетесь, барышня, поэтому и не рассказала вам раньше про эту историю; да и садовник знал, что ему достанется. Он мне и сказал: "Аннета, - говорит, - пожалуйста, не говорите барышне. Ее спальня на другом конце дома, может, она не слышала выстрела. Она осерчает на меня, коли узнает, особенно когда увидит след крови. Но опять-таки, - прибавил он, - можно ли держать сад в порядке, коли не позволено даже выстрелить в разбойника, раз он туда забрался?"

- Ну, довольно об этом, - остановила ее Эмилия. - Оставь меня, уходи.

Аннета повиновалась, и Эмилия опять погрузилась в те же мучительные размышления, но потом она стала постепенно успокаиваться, остановившись на том предположении, что если этот незнакомец в самом деле Валанкур, то он несомненно пришел один; следовательно, он был в силах выбраться из сада без посторонней помощи, и значит, рана его не была особенно тяжелая.

Такими соображениями она старалась поддержать в себе мужество, пока слуги ее производили разведки по соседству; но дни шли за днями, и дело нисколько не разъяснялось. Эмилия молча страдала; наконец она не выдержала под гнетом тоски и беспокойства. С нею сделалась изнурительная лихорадка, и когда она по настояниям Аннеты прибегла к медицинской помощи, то врачи предписали ей, вместо всякого лекарства, свежий воздух, легкий моцион и развлечения. Но как достигнуть последнего условия? Однако она старалась, по мере сил, отвлечь свои мысли от предмета своего беспокойства и заняться заботами о чужом счастье, после того как она утратила свое собственное. Вечером, в хорошую погоду, она предпринимала поездки по соседству, посещая избушки некоторых бедных арендаторов: положение их она уже настолько изучила, что могла, даже не расспрашивая их, оказывать им деятельную помощь.

Нездоровье и дела, касающиеся ввода во владение имением, задержали ее в Тулузе гораздо дольше срока, назначенного ею для возвращения в "Долину", а теперь ей не хотелось уезжать из единственного места, где она могла получить разъяснения о предмете своих опасений. Но пришла пора, когда присутствие ее в "Долине становилось необходимым. Бланш уведомляла ее письмом, что она в настоящее время гостит с отцом в замке барона Сент Фуа и что они собираются посетить ее в "Долине", как только та известит их о своем прибытии туда. В заключение письма Бланш прибавляла, что они задумали посетить ее в надежде, что удастся уговорить ее вернуться с ними в замок Ле-Блан.

Эмилия ответила на письмо своей юной подруги, сообщив ей, что через несколько дней она уже будет в "Долине", и затем занялась поспешными сборами в дорогу. Покидая Тулузу, она утешалась тем предположением, что если бы с Валанкуром действительно случилась беда, то за этот промежуток времени она успела бы узнать о ней.

Вечером накануне отъезда она пошла проститься с террасой и павильоном. Весь день стояла духота; но перед солнечным закатом прошел дождь и освежил воздух, придав лесам и пастбищам тот ярко - зеленый, веселый колорит, который так отраден глазу; дождевые капли, трепетавшие на кустах, сверкали при последних золотистых лучах заката; воздух был напоен дивным благоуханием трав, цветов и самой земли. Но прелестный вид, открывавшийся с террасы, уже не веселил сердца Эмилии. Она глубоко вздыхала, в то время как взор ее блуждал по чудной картине природы. Настроение ее духа было до такой степени удрученное, что она не могла без слез подумать о предстоящем ее возвращении в "Долину" и как будто вновь оплакивала кончину отца, точно это случилось лишь вчера. Дойдя до павильона, она села у открытого окна; устремив взор на далекие горы, возвышавшиеся над Гасконью и все еще окрашенные пурпуром заката, хотя солнце уже покинуло долину, она размышляла про себя: "Увы! скоро я вернусь на родину, но уже не встречу там нм отца, ни матери, с которыми я когда-то жила так счастливо, не увижу я больше никогда их улыбки привета, не услышу их ласкового голоса. Все будет холодно и бесприютно в родном доме, где когда-то царили радость и спокойствие!.." Слезы текли по ее щекам при воспоминании об отчем доме; некоторое время она всей душой отдавалась своему горю, но затем отогнала от себя грусть и упрекнула себя в неблагодарности: оплакивая умерших, как могла она забыть о друзьях, оставшихся в живых? Наконец она покинула павильон и террасу, не увидав ни тени Валанкура или кого-либо другого.

ГЛАВА XLIX

Счастливые холмы! Тенистые дубравы!

Любимые, прекрасные поля!

Где детство протекло беспечное мое,

Не зная горя и печали!

Я чувствую, как ветер, что оттуда дует,

Приносит мне мгновенную отраду, -

Измученную душу освежает.

Грэй

На другое утро, чуть свет, Эмилия выехала из Тулузы и к закату солнца прибыла в свое имение "Долину". Когда улеглось первое потрясение, которое она испытала при виде тех мест, где жили ее родители и где протекло ее счастливое детство, к грустным впечатлениям этого свидания примешалась и нежная, невыразимая радость. Время настолько притупило остроту ее горя, что теперь она с восторгом приветствовала каждый уголок, напоминавший о существах, дорогих ее сердцу, и она поняла, что "Долина" по-прежнему осталась ее любимым, родным домом. Одной из первых комнат она посетила бывший кабинет отца и уселась там в его кресле, воскрешая в своей памяти картины прошлого и проливая слезы, - но их никак нельзя было бы назвать слезами скорби.

В самый день приезда она была приятно поражена визитом почтенного г.Барро, поспешно явившегося приветствовать дочь уважаемого друга, вернувшуюся в давно покинутый отчий дом. Эмилию очень обрадовало посещение старого друга, и она провела целый час в интересной беседе с ним о делах минувших дней и о том, что случилось с каждым из них после того, как они расстались.

Было уже довольно поздно, когда ушел Барро, и Эмилия не успела сойти погулять в сад; зато на другое утро она с горячим чувством обошла каждое местечко, каждый уголок давно покинутого сада, и когда она проходила по роще, насаженной отцом, где они часто гуляли с ним, дружески беседуя между собой, в ее воображении с поразительной ясностью обрисовались его лицо, его улыбка, ей почудился даже звук его голоса... и сердце ее растаяло от этих нежных воспоминаний.

Кстати, осень была его любимым временем года: отец и дочь часто вместе восхищались разнообразными оттенками листвы и волшебными эффектами осенних теней в горах; и теперь та же картина пробудила у нее целый рой воспоминаний. Пока она задумчиво прохаживалась по саду, в голове ее сложилось следующее обращение к осени:

К ОСЕНИ

Прелестная осень! Твоя грустная краса

Трогает мое сердце, когда я брожу в тени густого сада;

Убаюканная твоими вздохами, я с грустью вспоминаю

Картины прошлого, воскресшие в задумчивой душе!

Любимые места, любимые друзья, давно умершие, вокруг меня, восстали,

И вызвали и мысли нежные и тихую слезу печали!

Слеза эта дороже для меня веселья!..

Твою прощальную улыбку я с грустью созерцаю,

Сияющий наряд густого леса,

Весь пейзаж далекий, тронутый осенней желтизною

Извилистый поток, теперь окутанный густою тенью.

Где только белый парус ловит солнца блик... ;.; ,

Но вдруг картина изменилась:

Промчалась туча и волна опять блистает!

Эмблема жизни - Так пестры ее предначертанья.

Так радость вдруг сменяет горе!

И улыбка ясная лицо недавнего страдальца озаряет!

Приехав в "Долину", Эмилия первым делом навела справки о старой Терезе, бывшей служанке ее отца, которую, если помнит читатель, г.Кенель выгнал из дома, отдав его в аренду. Эмилии сказали, что старуха живет неподалеку в избушке, и Эмилия отправилась навестить ее; подходя к указанному месту, она была приятно удивлена, заметив, что домик стоит в прелестной местности, на зеленом склоне, осенен группой дубов и имеет необыкновенно уютный, опрятный вид. Она застала старушку в избе, отбирающей виноградные лозы; увидав свою молодую госпожу, она пришла в неописанный восторг.

- Ах, голубушка вы моя! - восклицала она. - А я думала, что мне уже никогда не приведется свидеться с вами на этом свете, когда я услыхала, что вы уехали в заморские края. Меня тут без вас жестоко обидели, барышня: взяли, да на старости лет и вытолкали из дома моего доброго барина!

Эмилия выразила ей свое сожаление, но уверила старуху, что она успокоит ее на старости лет; между прочим, она похвалила ее хорошенький домик.

Тереза со слезами благодарила барышню за доброе слово.

- Да, слава Богу, - прибавила она, - у меня уютный уголок, благодаря доброте одного друга, который спас меня от нужды, когда вы были далеко... Он и поселил меня здесь!.. Но довольно об этом...

- Кто же этот добрый друг? - спросила Эмилия. - Кто бы он ни был, я отныне готова считать его также и своим другом.

- Ах, барышня! этот друг запретил мне благовестить о его добром деле, - я не смею даже сказать, кто он такой. Но как же вы переменились с тех пор, как мы с вами расстались! Такая бледненькая, да худая! А улыбка все такая же, что у папеньки-покойника! Да, улыбка не изменится, как и доброта, которую он передал вам. Ох, горюшко! - бедные люди лишились в нем благодетеля!

Эмилия была растрогана этим напоминанием о ее отце; заметив это, Тереза переменила разговор.

- Слыхала я, барышня, - начала она, - будто г-жа Шерон вышла замуж за иностранца и увезла вас с собой за границу. Как-то она поживает?

Эмилия рассказала о смерти тетки.

- Увы! - промолвила Тереза, - если бы она не была родной сестрой моего господина, я бы и не любила ее - такая она была сердитая. Ну, а как поживает этот милый молодой барин, мосье Валанкур? Красивый юноша, да и добрый такой!.. Здоров он?

Эмилия пришла в сильное волнение.

- Да благословит его Господь! - продолжала Тереза. - Ах, дорогая моя, нечего конфузиться! ведь мне все известно! Вы думаете, я не знаю, что он влюблен в вас? В ваше отсутствие он беспрестанно приходил в замок и все бродил тут в страшной тоске! В каждую, бывало, комнату зайдет в нижнем этаже, а иной раз сядет в кресло, скрестит руки на груди, да так и просидит целый час, задумавшись и потупив глаза в землю. Очень любил он южную гостиную, - я ему сказала, что это была ваша комната; он подолгу оставался там, рассматривал картины, что вы рисовали, ваши книги. После он должен был вернуться в поместье брата, а потом...

- Ну, довольно, Тереза, - остановила ее Эмилия. - Как давно живешь ты в этой избушке и чем я могу помочь тебе? Хочешь здесь остаться или переселиться ко мне?

- Полно, барышня, - сказала Тереза, - не конфузьтесь же перед вашей бедной старой слугой; право же, нет ничего худого любить такого ставного молодого человека!

У Эмилии вырвался глубокий вздох.

- А как он бывало любил говорить о вас! За это и я полюбила его. Впрочем, он больше все слушал, что я рассказывала, а сам говорил мало. Однако я скоро догадалась, зачем он ходил в замок. Бывало, отправится в сад и по террасе к большому дереву и там сидит целый день с одной из ваших книг в руках: но читал-то он мало, мне кажется. Раз случилось мне пойти самой в ту сторону - вдруг слышу: кто-то разговаривает. Кто бы такой? думаю себе; ведь никого я в сад не впускала, кроме шевалье. Вот подхожу тихонько - и что же? это шевалье и разговаривает с самим собою, да все про вас! Твердит ваше имя и вздыхает так тяжко! Я подумала, в своем ли он уме? - но ничего не сказала и поскорее ушла.

- Перестань об этих пустяках, - сказала Эмилия, пробуждаясь из своей задумчивости, - мне это не нравится.

- А когда мосье Кенель отдал имение внаем, я думала, что у шевалье сердце разорвется от горя!

- Тереза, - серьезно остановила ее Эмилия, - не смей больше произносить даже имени шевалье!

- Не произносить его имени, вот как! - воскликнула Тереза, - до каких времен мы дожили? А я так люблю шевалье больше всех на свете, после вас, барышня...

- Может быть, ты ошиблась, отдав ему свою привязанность, - возразила Эмилия, - стараясь скрыть свои слезы, - но как бы то ни было, мы с ним уже больше не увидимся.

- Не увидитесь?.. Я ошиблась?.. - восклицала Тереза. - Что же это такое? Нет, барышня, уж извините, а я не думала ошибаться - ведь это шевалье Валанкур поместил меня в этой избушке, это он помогал мне на старости лет, когда г.Кенель выгнал меня вон из дома моего покойного господина!

- Шевалье Валанкур! - отозвалась Эмилия, вся затрепетав.

- Да, барышня, он самый! хотя он и взял с меня слово, что я никому не скажу, но как могла я удержаться, услыхав, что о нем говорят дурно? Ах, дорогая моя барышня, я понимаю, что вы плачете, если поступили с ним жестоко, потому что более нежного сердца я еще не встречала ни у одного молодого человека! Он пришел мне на помощь в моей беде, когда вы уехали так далеко, а г.Кенель отказывался помочь и советовал мне опять поступить на службу. Увы! я уже слишком стара для этого! - Шевалье отыскал меня, купил мне эту избушку и дал мне денег на утварь; потом велел мне найти еще какую-нибудь бедную женщину, которая могла бы жить со мной, и распорядился, чтобы управляющий его брата выдавал мне содержание по четвертям, так что я могу жить безбедно. Подумайте-ка, барышня, ну разве нет у меня причин отзываться хорошо о шевалье Валанкуре?.. А между тем он не так богат, чтобы позволить себе такую благотворительность. Боюсь даже, что он вошел в изъян из-за своего великодушия - срок платежа за эту четверть уже давно истек, а денег все нет, как нет! Да не убивайтесь так, барышня: разве вам неприятно слышать про доброту бедного шевалье?

- Неприятно!.. - отозвалась Эмилия и еще сильнее заплакала. - Как давно вы не видали его?

- Да уж давненько, сударыня.

- А когда имели от него известие? - спросила Эмилия с усиливающимся волнением.

- Увы! не имела вовсе с той самой поры, когда он неожиданно уехал в Лангедок; это было вскоре после возвращения из Парижа. Срок выдачи денег давно уже миновал, а я до сих пор их не получаю. Начинаю беспокоиться - не случилось ли с ним беды какой!.. Не будь так далеко до Этювьера и не будь я хромая, уж я давно бы сбегала туда осведомиться, - а послать-то мне некого.

Беспокойство Эмилии о судьбе Валанкура дошло до крайней степени; так как приличие не позволяло ей самой послать слугу в замок его брата, то она поручила Терезе нанять кого-нибудь, кто бы мог сходить к управляющему от Терезиного имени и, попросив о выдаче четвертного содержания, кстати осведомиться о Валанкуре. Но пуще всего она умоляла Терезу никогда не упоминать ее имени в связи с именем Валанкура. Верная служба Терезы г.Сент Оберу служила ей ручательством, что она исполнит ее просьбу. Тереза радостно занялась отыскиванием какого-нибудь человека для исполнения поручения; затем Эмилия, снабдив ее некоторой суммой денег на жизнь, вернулась домой. Более чем когда-либо она скорбела о том, что такое золотое сердце, как у Валанкура, пришло в соприкосновение со светской порочностью: до глубины души ее трогало его деликатное внимание к ней самой, выразившееся в добром отношении к ее старой служанке.

ГЛАВА L

...Уже бледнеет день,

Летит в свою родную рощу ворон,

Вздремнули добрые созданья дня

И духи тьмы несутся за добычей.

Макбет

Между тем граф де Вильфор с дочерью Бланш приятно прогостили две недели в замке у барона и баронессы Сент Фуа; за это время они несколько раз предпринимали экскурсии в горы и приходили в восторг от романтической дикости Пиренейской природы. С сожалением распростился граф со своими старинными друзьями; он питал надежду скоро породниться с ними, так как решили, что молодой шевалье Сент Фуа, теперь провожавший их домой в Гасконь, будет обвенчан с Бланш, как только они вернутся в замок Ле-Блан. Путь из поместья барона к "Долине", родовому имению Эмилии, вел через самые дикие области Пиренеев, недоступные для экипажей; поэтому граф нанял для себя и для своего семейства несколько мулов, а также пару дюжих проводников, хорошо вооруженных и знакомых с этой горной местностью; проводники хвастались, что изучили, как свои пять пальцев, каждый кустик, каждую ложбинку, знают названия всех высших точек этой цепи Альпов, каждое ущелье, каждую рощу, броды во всех потоках, через которые им придется переправляться, а также изучили в точности расстояния между пастушьими шалашами и охотничьими лачужками, мимо которых лежит их путь - эта последняя статья не требовала, впрочем, обширной памяти: жилища попадались очень редко в этих пустынях.

Граф выехал из замка Сент Фуа рано поутру с намерением переночевать в маленькой гостинице в горах, на полпути к "Долине"; гостиницу рекомендовали ему проводники, и хотя она преимущественно посещалась испанскими погонщиками мулов по пути во Францию и там нельзя было надеяться встретить большие удобства, но у графа не оставалось другого выбора - это был единственный постоялый двор по дороге.

После целого дня утомительного пути и бесконечных восторгов по поводу живописности края, путники очутились на закате солнца в лесистой лощине, сдавленной между крутыми утесами. Перед тем они проехали несколько миль, не встретив ни единого человеческого жилья, и только слышали несколько раз вдали унылое позвякивание овечьих колокольцев. Но теперь вдруг раздалась невдалеке веселая музыка, и в маленьком зеленеющем углублении между скал они увидели группу пляшущих горцев.

Граф не мог равнодущно относиться ни к чужой радости, ни к чужому горю, - он остановился полюбоваться на эту сцену незатейливого деревенского веселья. Группа французских и испанских крестьян, обитателей соседней деревушки, весело плясала, причем женщины били в кастаньеты, под музыку лютни и тамбурина. Но вот вдруг бойкая французская мелодия сменилась медленным, тягучим темпом, и две девушки принялись танцевать испанский паван.

Граф сравнивал эту незатейливую пляску со сценами веселья, еще недавно виденными в Париже, где искусственная краска на лицах танцующих никак не могла заменить природного румянца, где вместо непринужденного оживления царило одно жеманство, вместо искреннего веселья - притворство и аффектация, где самый воздух заражен пороком; граф вздыхал, размышляя, что естественная грация и невинные удовольствия процветают только в глуши - их нельзя встретить в странах цивилизованного общества. Но удлинняющиеся тени напомнили путешественникам, что им нельзя терять времени; покинув веселую группу поселян, они продолжали путь к маленькой гостинице, где должны были провести ночь.

Лучи заходящего солнца бросали желтый отблеск на сосновые и каштановые леса, покрывавшие нижние области гор, и сияли на снеговых пиках. Но вскоре и эти блики потухли, пейзаж принял более суровый характер, погрузившись в вечерний сумрак. Там, где раньше виднелся поток, теперь он был только слышен; где раньше дикие утесы представляли неистощимое разнообразие форм и очертаний, - теперь там торчала сплошная каменная груда; долину, сиявшую далеко внизу, как страшная пропасть, уже не видно было глазу. Печальный отблеск все еще держался на самых высоких вершинах Альп; они как бы смотрели с высоты на глубокий вечерний покой и делали тишину, разлитую в природе, еще более торжественной.

Бланш молча огладывала местность и задумчиво прислушивалась к шуму сосен, тянувшихся темными линиями по горам, и к слабому вою барсука в горах, раздававшемуся по временам в вечернем воздухе. Но ее упоение сменилось страхом, когда она в полутьме заглянула в пропасть, зиявшую на краю дороги: ей почудились всевозможные фантастические опасности, таившиеся в этом мраке. Она спросила отца, далеко ли еще до гостиницы и не думает ли он, что опасно ехать в такой поздний час.

Граф повторил первый из этих вопросов, обратившись к проводникам, а те отвечали неопределенно, прибавив, что когда совсем смеркнется, то безопаснее было бы сделать привал и подождать, пока взойдет луна.

- Очевидно, теперь уже небезопасно ехать дальше, - сказал граф дочери.

Но проводники уверяли, что пока еще можно. Бланш, несколько ободрившись, опять отдалась приятной задумчивости, наблюдая, как разливаются сумерки над горами и лесами, как с каждой минутой скрываются от глаз и исчезают все мелкие подробности пейзажа и наконец остаются одни лишь общие очертания. Затем тихо пала роса; каждая ароматическая травка, каждый дикий цветок, распустившийся между скал, издавал сладкое благоухание; горная пчела забралась на свое цветущее ложе, замолкли все маленькие насекомые, днем весело жужжавшие в солнечных лучах, и раздался в отдалении, неслышный до тех пор, рокот многочисленных ручьев и потоков. Бодрствовали только летучие мыши; многие из них беззвучно проносились мимо Бланш, и она припомнила следующие строки, сообщенные ей Эмилией.

ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ

Подальше от людей, от яркого дневного света

Ты забиваеагься в обросшую плющом, полуразрушенную башню,

Или в густую чащу романтической долины,

Где колдуны готовят свои мистические чары,

Где таится мрачный ужас и глухая злоба...

Но в тихий, сладостный вечерний час,

Когда в дремоту погрузились томные цветы,

Ты носишься по воздуху, как тень,

Обманывая глаз, следящий за твоим полетом.

Резвишься, мечешься и весело кружишься.

Летишь навстречу страннику усталому,

Когда он тихими шагами бредет тропой росистой,

С индейских островов ты прилетаешь с колесницей лета,

И сфера твоя - сумерки, путеводительница - вечерняя звезда.

Для пылкого воображения эти расплывчатые образы, носящиеся в вечернем сумраке, представляют больше прелести, чем яркие картины, залитые солнечным светом. Когда фантазия витает над пейзажами, отчасти ею же самою созданными, какая-то грусть охватывает нашу душу:

Тончайшие в нас будит чувства -

И сладкую слезу восторга исторгает.

Отдаленный грохот потока, слабый шелест бриза среди листвы, далекие звуки человеческого голоса, которые то слышатся, то пропадают, - все это удивительно усиливает восторженное настроение души. Молодой Сент Фуа, несомненно одаренный пылкой фантазией и чуткий к энтузиазму, порою нарушал молчание, охватившее все маленькое общество, указывая Бланш на поразительные эффекты вечернего пейзажа. Бланш перестала трусить под влиянием речей своего жениха и отдалась таким же впечатлениям, как и он. Молодые люди беседовали между собой тихими, сдержанными голосами; на них действовала задумчивая тишина вечера и всей окружающей природы. Сердце молодого человека размягчалось под влиянием очаровательной природы, и от восхищений ею он постепенно перешел к своей любви: он все говорил, а Бланш слушала, до тех пор, пока наконец оба позабыли о горах, о лесах и волшебных иллюзиях сумерек.

Вечерние тени скоро сменились тьмою, наступившей несколько раньше обыкновенного, благодаря туману, который сгущался в горах и темными грядами полз по их склонам. Проводники предложили отдохнуть немного, пока не взойдет луна, прибавив, что, кажется, надвигается гроза. Оглядываясь вокруг и стараясь отыскать какое-нибудь пристанице, путники увидали на скале, пониже, какой-то предмет, смутно выделявшийся в потемках: они приняли его за шалаш охотника или пастуха и осторожными шагами направились в ту сторону. Однако ожидания их не оправдались; достигнув цели своих поисков, они убедились, что это монументальный крест, отмечавший место, где когда-то совершилось убийство.

В потемках не было возможности разобрать надписи на кресте; но проводники знали, что он был воздвигнут в память некоего графа де Белиара, зарезанного на этом самом месте шайкой бандитов, наводившей страх на эту область несколько лет тому назад; необычайные размеры памятника, по-видимому, подтверждали предположение, что он был воздвигнут для увековечения знатного вельможи. Бланш вздрагивала, слушая ужасающие подробности его судьбы, которые передавал один из проводников тихим, сдержанным тоном, точно пугаясь звуков собственного голоса; но пока они медлили у подножия креста, слушая его рассказ, вспышка молнии озарила скалы, вдали загрохотал гром, и перепуганные путники покинули это мрачное место убийства в поисках какого-нибудь убежиша.

Выйдя на первоначальную дорогу, проводники старались позабавить графа различными историями о разбойниках и даже об убийствах, совершенных в тех самых местах, по которым они неизбежно должны были ходить, расписывая свои собственные неустрашимые подвиги и поразительные случаи спасения от разбойников. Главный проводник, то есть тот, который был вооружен лучше другого, вытащил один из четырех пистолетов, заткнутых у него за поясом, и поклялся, что из него он застрелил трех разбойников в течение года. Затем он помахал в воздухе складным ножом огромных размеров и приготовился рассказывать о поразительных экзекуциях, совершенных этим ножом, но его остановил Сент Фуа, заметивший испуг Бланш. Граф между тем исподтишка посмеивался над этими страшными историями и нелепым хвастовством проводника, - ему захотелось его поморочить. Шепнув Бланш о своем намерении, он принялся рассказывать свои собственные подвиги, стараясь перещеголять проводника в хвастовстве и доблестях.

Своим удивительным приключениям он так искусно умел придать правдивую окраску, что под влиянием их храбрость проводника значительно поколебалась, и они долго молчали посте того, как граф окончил свои рассказы. Словоохотливость главного проводника несколько поулеглась, зато зоркость его зрения и острота слуха удвоились: он с тревогой прислушивался к глухим раскатам грома, раздававшимся по временам, и часто замедлял шаги, когда поднявшийся порывистый ветер шелестел в соснах. Но вот вдруг он остановился, как вкопанный, перед группой пробковых дубов, нависших над дорогой, и выхватил из-за пояса пистолет, словно ожидая, что сейчас выскочат бандиты из-за деревьев. Тогда граф уже не мог удержаться от смеха.

Добравшись до площадки, немного защищенной от ветра нависшими скалами и рощей лиственниц, возвышавшейся над пропастью слева, наши путешественники, приняв во внимание, что проводники не знают, далеко ли еще осталось до гостиницы, решили отдохнуть здесь, пока взойдет луна, или пройдет гроза. Бланш, очнувшись к осознанию действительности, с ужасом глядела на окружающий мрак; при помощи Сент Фуа она сошла с мула и путешественники забрались в род пещеры, если можно так назвать неглубокую выемку, образуемую нависшей скалой. Высекли огня, развели костер, и пламя его придало всей картине немного больше веселости и уютности: весь день стояла жара, а ночи в этих горных областях всегда холодные. Костер был отчасти нужен и для того, чтобы не подпускать волков, водившихся в этих пустынных местностях.

На выступе скалы разложили провизию, и граф с семьей принялись за ужин, показавшийся особенно вкусным в такой непривычной, грубой обстановке. Когда окончили закусывать, Сент Фуа, нетерпеливо ожидавший восхода луны, пошел побродить по краю обрыва, направляясь к выступу, обращенному к востоку; но вся окрестность была еще окутана мраком, и тишина ночная нарушалась только шумом леса внизу да отдаленными раскатами грома, а по временам голосами путешественников, от которых он отделился. Сент Фуа с умилением и трепетом глядел на гряды мрачных туч, которые неслись в верхних и средних сферах воздуха, и на молнии, разрезавшие тучи то безмолвно, то порою в сопровождении громовых раскатов, отдававшихся в горах, причем весь горизонт и обрыв, над которым он стоял, мгновенно озарялись этими вспышками. После этого наступала тьма и выделялся костер, разведенный в пещере; пламя бросало отблеск на части противоположных скал и на макушки сосновых лесов, пониже, тогда как все углубления, казалось, хмурились, оставаясь в глубокой тени.

Сент Фуа остановился и устремил взор на картину, открывавшуюся перед ним в пещере: изящная силуэтка Бланш представляла контраст с могучей фигурой графа, сидевшего возле нее на обломке камня, и обе эти фигуры казались еще эффектнее на фоне, который образовали проводники в своих живописных костюмах и слуги, сопровождавшие графа. Интересен был и эффект освещения: оно падало светлым, бледноватым пятном на группу фигур, сверкая на оружии, тогда как зелень гигантской лиственницы, бросавшей тень на скалу сверху, горела темным бакровым отблеском, почти незаметно сливавшимся с тьмою ночи.

Пока Сент Фуа любовался этой сценой, луна - огромная, желтая - поднялась над восточными вершинами и смутно озарила величие небес - массу испарений, сползавших вниз с обрыва, и слабые очертания далеких гор.

Какое наслаждение стоять над бездной,

Как после бури на пустынном берегу

И созерцать, как облака тумана

Грядами ходят и волнуются вокруг.

Из этих романтических грез Сент Фуа был пробужден голосами проводников, повторявших его имя, - зов их разносился эхом между утесов, и казалось, будто его зовут сотни голосов. Молодой человек тотчас же успокоил встревожившихся за него графа и Бланш. Так как все-таки надвигалась буря, то они не покидали своего пристанища, и граф, поместившись между своей дочерью и Сент Фуа, старался развлечь трусившую Бланш беседой, касающейся естественной истории этого края. Он говорил о минеральных и ископаемых богатствах, находимых в недрах гор; о жилах мрамора и гранита, которыми они изобиловали; о наслоениях раковин, открытых близ вершин, на высоте многих саженей над уровнем моря и на громадном отдалении от его нынешнего берега; о грозных, пропастях и пещерах в скалах, о причудливых очертаниях гор и о разнообразных явлениях вселенной, носящих отпечаток всемирного потопа. От естественной истории он перешел к политическим событиям и явлениям, связанным с гражданской историей Пиренеев, назвал некоторые из самых замечательных крепостей, воздвигнутых Францией и Испанией в горных проходах, и привел краткий очерк наиболее знаменитых осад и столкновений, происходивших в давние времена, когда честолюбие впервые спугнуло уединение из этих горных пустынь и когда горы, где до тех пор раздавался лишь грохот потоков, огласились звоном оружия и обагрились человеческой кровью.

Бланш, с напряженным вниманием слушала эти рассказы, придававшие особенный интерес этим местам; она чувствовала некоторое волнение от сознания, что у нее под ногами та самая почва, где разыгрывались все эти кровопролитные события; вдруг ее мечтательное настроение было нарушено каким-то звуком, принесенным ветром: то был отдаленный лай сторожевой собаки. Путешественники прислушивались с горячей надеждой; ветер усиливался, и им казалось, что звуки доносятся очень издалека. Проводники же почти не сомневались, что лай несется с постоялого двора, который они ищут, поэтому граф решил продолжать путь. Скоро луна стала давать более яркий, хотя все еще довольно неопределенный свет, так как ее беспрестанно заволакивали тучи; и путешественники, направляясь по звуку, стали подвигаться вперед по краю обрыва, предшествуемые одиноким факелом, пламя которого боролось с лунным светом; проводники, надеясь добраться до постоялого двора вскоре после солнечного заката, не позаботились припасти побольше факелов. Молча, осторожно пробирались они по звуку, раздававшемуся лишь от времени до времени; наконец лай совершенно замолк. Проводники старались, однако, направлять свой путь в то место, откуда он раньше доносился; но глухой рев потока вскоре заглушил все звуки, и вот они подошли к грозной пропасти: дальше невозможно было подвигаться. Бланш слезла со своего мула; граф и Сент - Фуа сделали то же, между тем как проводники ходили по краю пропасти, ища какого-нибудь моста, хотя бы первобытного, для переправы на ту сторону; наконец они признались в том, что граф давно уже подозревал, а именно, что они окончательно сбились с дороги.

На некотором расстоянии отыскали наконец первобытную, опасную переправу, в виде огромной сосны, поваленной через пропасть, вероятно, каким-нибудь охотником, в погоне за козой или волком. Все путешественники, за исключением проводников, с трепетом глядели на альпийский мостик без перил, по бокам которого зияли пропасти: свалиться с него значило убиться насмерть... Проводники, однако, приготовились вести по нему мулов, между тем как Бланш стояла вся дрожа на краю и слушала рев потока, который устремлялся со скалы, наверху осененной высокими соснами, оттуда низвергался вниз в глубокую пропасть, где его пена сверкала при лунном свете. Бедные животные двинулись по опасному мосту с инстинктивной осторожностью, не пугаясь шума водопада и не обманываясь темной тенью, бросаемой поперек их пути нависшей зеленью. Вот тут-то одинокий факел, до тех пор приносивший мало пользы, оказался неоценимым сокровищем. Бланш, трепещущая, испуганная, старалась собраться с духом, - впереди нее шел жених, отец поддерживал ее под руку, и вот она пошла за красным пламенем факела и благополучно переправилась на ту сторону.

По мере того, как они подвигались дальше, две гряды утесов тесно подступали друг к другу, образуя узкий проход, на дне которого грохотал поток, через который они только что переправились. Но опять их подбодрил лай собаки, сторожившей, очевидно, стадо овец в горах, охраняя их от ночного нападения волков. Звук слышался уже гораздо ближе прежнего; путники радовались надежде скоро добраться до убежища, где можно отдохнуть, как вдруг в отдалении мелькнул огонек. Мелькнул он на высоте, повыше их тропинки, потом скрылся, потом опять показался, как будто качающиеся ветви деревьев по временам скрывали его из виду. Проводники аукнули изо всех сил, но в ответ им не послышалось человеческого голоса; наконец, прибегнув к более действенному средству обратить на себя внимание, они выстрелили из пистолета. Но пока они прислушивались в тревожном ожидании, шум, произведенный выстрелом, один разносился между утесов; постепенно эхо ослабевало и совсем замерло, но дружеского голоса все не было слышно. Однако огонек, виденный раньше, стал яснее, и вскоре ветром стало доносить какие-то смутные голоса. Но когда проводники принялись опять громко звать, голоса мгновенно смолкли и свет исчез.

Бланш совсем изнемогала от усталости, беспокойства и страха; соединенным усилием отца и Сент Фуа едва удавалось поддерживать в ней некоторую бодрость духа. Они продолжали подвигаться вперед и вдруг увидели на вершине скалы какой-то предмет, в который ударили в ту минуту яркие лучи луны: оказалось, что это сторожевая башня. Судя по ее положению и по некоторым другим признакам, граф пришел к убеждению, что это так; думая, что огонек виднелся именно оттуда, он старался ободрить дочь свою близкой надеждой на отдых и убежище, хотя бы самое незатейливое: многого нельзя было и ожидать от полуразрушенной сторожевой вышки.

- Таких сторожевых вышек было воздвигнуто множество в Пиренейских горах, - заметил граф, которому хотелось развлечь Бланш и успокоить ее страхи, - оттуда извещали о приближении неприятеля посредством огней, которые зажигались на верхушке этих сооружений. Таким путем иногда передавались сигналы с одного поста на другой вдоль всей пограничной линии, протяжением в нескольких сот миль. И вот, когда являлась надобность, подстерегающие войска выступали из своих крепостей или из лесов и шли на защиту какого-нибудь важного прохода; расположившись там на высотах, они нападали врасплох на удивленного неприятеля, идущего по долине внизу, обломками камней сея среди них смерть и поражение. Старинные форты и сторожевые вышки над главными горными проходами в Пиренеях тщательно сохраняются; но некоторые из второстепенных пришли почти в полное разрушение и в настоящее время превращены в мирные жилища охотников или пастухов, которые после дневного труда удаляются в эти башни со своими верными собаками и у пылающего очага забывают и трудности погони за зверем, и хлопотливое собирание стада; здесь они находят себе приют и защиту от ночной бури.

- Но разве всегда бывают такие мирные обитатели в этих башнях? - полюбопытсвовала Бланш.

- Не всегда, - отвечал граф, - иной раз они служат убежищем для французских и испанских контрабандистов, которые перевозят через горную цепь контрабандные товары из своих стран; особенно много испанцев занимаются этим ремеслом; против них посылают сильные отряды королевских войск. Эти авантюристы, зная, что если они попадутся, то принуждены будут искупить нарушение закона жесточайшей казнью, совершают свои экспедиции большими шайками и хорошо вооружены; их отчаянность часто устрашает солдат. Впрочем, контрабандисты ищут только чтобы их оставили в покое, и никогда не вступают в бой, когда могут этого избегнуть; войска тоже, сознавая, что в этих стычках им угрожает опасность, а слава почти недостижима, дерутся неохотно; поэтому редко дело доходит до столкновения, но уж если оно случается, то всегда оканчивается отчаянным, кровопролитным боем. Но ты меня не слушаешь, Бланш, - прибавил граф, - прости, что я надоел тебе такой скучной материей; но посмотри, вон там стоит озаренное луною здание, куда мы стремились. Слава Богу, нам посчастливилось достигнуть его раньше, чем разразилась буря.

Бланш, подняв глаза, увидела, что они действительно находятся у подошвы утеса, на вершине которого стояло здание; но света там не было видно; лай собаки также пока прекратился, и у проводников уже явилось сомнение, туда ли они направлялись. На расстоянии, да еще при тучах, то и дело застилавших луну, здание казалось обширнее, чем обыкновенно бывают эти одинокие сторожевые вышки; главная трудность состояла в том - как взобраться на утес: на обрывистом склоне его не видно было ничего похожего на тропинку.

Проводники пошли вперед с факелом, чтобы поближе осмотреть утес, а граф с Бланш и молодым Сент Фуа остались у подошвы его, под тенью деревьев; граф опять пробовал скоротать время в разговорах, но душою Бланш овладела мучительная тревога. Тогда граф потихоньку стал советоваться с Сент Фуа о том - желательно ли, если найдут доступную тропинку, забираться в здание, которое, быть может, служит притоном для бандитов. Оба сообразили, что их отряд довольно многочислен, причем некоторые из людей хорошо вооружены; и если принять во внимание опасности, сопряженные с ночевкой под открытым небом в пустынной местности, да еще в грозу и бурю, то пожалуй и выйдет, что следует рискнуть искать убежища в этой башне кто бы ни были ее обитатели; но отсутствие огня и мертвое безмолвие, царившее вокруг здания, по-видимому, опровергали предположение, что оно обитаемо.

В эту минуту крик проводников привлек их внимание; через некоторое время вернулся один из слуг графа с известием, что найдена тропинка. Все бросились тотчас же вслед за проводниками и стали карабкаться по узкой, извилистой дорожке, высеченной в скале между карликовыми деревьями; после многих усилий и некоторой опасности путники достигли вершины утеса, где оказалось несколько полуразрушенных башен, окруженных массивной стеною и частью освещенных луной. Пространство вокруг здания было пустынно и, по-видимому, заброшено; но граф был осторожен.

- Пробирайтесь беззвучно, - промолвил он тихим голосом, - пока мы осмотрим здание.

Пройдя молча несколько шагов, они остановились перед воротами, казавшимися грозными даже в их разрушенном состоянии, и после минутного колебания прошли во двор; но тут опять остановились у входа на террасу, которая тянулась по краю обрыва. Над нею возвышался главный корпус здания, которое вблизи оказалось вовсе не сторожевой вышкой, а одною из тех старинных крепостей, которые от ветхости и небрежения превратились в руины. Некоторые части ее, однако, уцелели; она была сооружена из серого камня, в тяжелом саксонско-готическом стиле, с огромными круглыми башнями и устоями соответственных размеров; арка больших ворот, как будто сообщавшаяся с сенями здания, была круглая, как и окно над нею. Величавый вид, вероятно, отличавший это сооружение во дни его былого могущества, теперь усугублялся его поломанными зубцами, полуразрушенными стенами и громадной массой камней, наваленных на обширном дворе, теперь безлюдном и заросшем травой. В этом же дворе виднелись останки исполинского дуба: очевидно, он процветал и пришел в разрушение вместе со зданием, которое он как будто хмуро охранял своими немногими уцелевшими ветвями, лишенными листьев и покрытыми мхом; по громадным размерам этих ветвей можно было судить о том, каким гигантским было дерево в былые века. Крепость эта, несомненно, была когда-то чрезвычайно могущественной, и по своему положению на утесе, нависшем над глубокой лощиной, обладала огромной силой обороны и способностью держать неприятеля в страхе: глядя на нее, граф удивлялся, как допустили, чтобы она пришла в разрушение, и ее теперешнее запустелое, заброшенное состояние возбудило в нем какое-то тоскливое чувство. В то время, как он отдавался этим впечатлениям, ему показалось, что внутри здания доносится звук отдаленных голосов, нарушая мертвую тишину, и он опять окинул пытливым взором фасад здания, но огня нигде не было видно. Тогда он решил обойти кругом форта, чтобы пробраться в ту отдаленную часть его, откуда, по-видимому, неслись голоса, и посмотреть, не видно ли там огонька, прежде чем отважиться постучаться в ворота; для этой цели он вошел на террасу, где в толстых стенах еще виднелись остатки пушек, но не успел он сделать несколько шагов, как его остановил громкий лай собаки изнутри, как ему показалось, тот же самый лай, который направил путешественников в эту сторону. Теперь уже нельзя было сомневаться, что здание обитаемо; граф вернулся, чтобы посоветоваться с молодым Сент Фуа, следует ли им домогаться, чтобы их впустили внутрь, так как одичалый вид здания немного поколебал его прежнюю решимость; но после вторичного совещания он решил все-таки подчиниться первоначальным соображениям. Он отрядил одного из своих слуг постучаться в ворота; тот отправился исполнять это распоряжение, как вдруг в бойнице одной из башен показался свет, и граф громко позвал; не получив ответа, он сам пошел к воротам и ударил в них окованным железом шестом, помогавшим ему карабкаться по круче. Когда замерло эхо, пробужденное этим стуком, возобновившийся лай (теперь уже лаяла не одна собака, а несколько) был единственным звуком, послышавшимся в ответ. Граф отступил на несколько шагов, чтобы взглянуть, есть ли еще свет в башне; заметив, что света нет, он опять вернулся к порталу, и уже поднял шест, чтобы ударить еще раз, как вдруг ему показалось, что слышится шум голосов внутри здания, и он остановился прислушаться. Догадка его подтвердилась, но голоса были чересчур отдаленны и доносился только смутный гул; тогда граф всей тяжестью ударил шестом об ворота, затем наступила глубокая тишина. Очевидно, обитатели здания услышали шум, и осторожность их относительно впуска незнакомцев произвела благоприятное впечатление на графа.

- Наверное, это охотники, или пастухи, - сказал он себе, - как и мы, они, должно быть, заблудились и приютились здесь на ночлег, а теперь боятся впустить чужих, предполагая, что это разбойники. Постойте, я постараюсь успокоить их.

С этими словами он громко крикнул:

- Мы люди смирные, просим приюта на ночь!

Через несколько минут внутри послышались шаги - и чей-то голос спросил:

- Кто там зовет?

- Друзья, - отвечал граф, - отоприте ворота и узнаете все.

Слышно было, как отодвигались тяжелые засовы; вслед затем показался человек, вооруженный охотничьим копьем.

- Что вам нужно в такой поздний час? - осведомился он. Граф поманил к себе своих слуг, потом ответил, что он желал бы узнать дорогу к ближайшей избушке.

- Разве вы так мало знакомы со здешней местностью, что не знаете, что никакой избушки нет на расстоянии нескольких миль? Я не могу указать вам дорогу; ищите сами, вот и луна взошла.

Сказав это, он собрался захлопнуть ворота, и граф уже поворачивал назад, не то разочрованный, не то испуганный, как вдруг раздался другой голос над ним; взглянув кверху, граф увидал огонь и чье-то лицо за решеткой окна.

- Стой, друг, ты сбился, что ли, с дороги? - спросил незнакомец. - Небось вы такие же охотники, как и мы? Погодите, я сейчас выйду к вам.

Голос замолк, свет исчез. Бланш была испугана видом человека, отпиравшего ворота, и стала просить отца уйти отсюда, не долго думая; но граф заметил охотничье копье в руках незнакомца, а слова, произнесенные из башни, побуждали его выждать, что будет дальше. Ворота скоро отворились: появилось несколько человек в охотничьей одежде; выслушав объяснение графа, они сказали, что приглашают его отдохнуть и провести ночь в их жилище. С необыкновенной учтивостью они попросили его войти и принять участие в их ужине, за который они как раз собираются садиться. Граф, все время внимательно наблюдавший этих людей, пока они говорили, держался с опаской и довольно недоверчиво. Но, с другой стороны, он очень устал, боялся надвигающейся грозы и ему не хотелось блуждать в горах в глухую полночь; кроме того, доверяя силе и численности своих слуг, он после некоторого раздумья решил принять приглашение. С этим намерением он созвал своих слуг, и те, обойдя башню, позади которой они молча слушали эти переговоры, последовали за своим господином, Бланш и Сент Фуа внутрь крепости. Незнакомцы ввели их в большую, мрачную залу, которую только отчасти можно было рассмотреть при свете очага, пылавшего в дальнем конце ее; вокруг очага сидели четверо людей в охотничьих костюмах, а у ног их, растянувшись, спали несколько собак. В середине залы стоял большой стол, а над очагом жарилось жаркое, часть какого-то крупного зверя. Когда подошел граф, люди встали; собаки, приподнявшись, свирепо покосились на пришельцев, но, услыхав голоса своих хозяев, успокоились и остались в прежних позах у очага.

Бланш оглядела огромную, мрачную залу, потом бросила взгляд на людей и на отца; тот, весело улыбаясь ей, обратился к охотникам:

- Какой гостеприимный очаг, - молвил он, - пламя так живительно действует на человека после долгой ходьбы по здешним суровым пустыням. Ваши собаки измучены. Удачна ли была охота?

- Как обыкновенно, - отвечал один из людей, сидевших раньше у огня, - мы бьем дичь почти наверняка.

- Вот тоже товарищи-охотники, - заговорил один из тех, которые привели в залу графа с его свитой, - они заблудились в горах, и мы сказали им, что здесь, в крепости, хватит места на всех.

- Правда, правда! - подхватил один из его товарищей, - а вам как повезло на охоте, братцы? Вот мы так убили двух серн; ведь недурно, а?

- Вы ошибаетесь, друг мой, - отвечал граф, - мы вовсе не охотники, а просто путешественники; но если вы позволите нам принять участие в охотничьем ужине, то мы будем очень рады и отблагодарим вас за ваше угощение.

- Так садитесь же, брат мой, - пригласил один из хозяев. - Жак, подбрось-ка топлива в очаг, скоро козленок наш поспеет. Принеси стул для барышни. Мадемуазель, не угодно ли отведать нашей водки? Настоящая барцелонская и светлая, как слеза.

Бланш робко улыбалась и хотела было отказаться, но отец перебил ее, взяв с добродушным видом предложенный ей стакан; а мосье Сент Фуа, сидевший с нею рядом, пожал ее руку и бросил на нее подбодряющий взгляд; вдруг внимание Бланш привлек какой-то человек, молча сидевший у огня и наблюдавший Сент - Фуа серьезным, пристальным взором.

- Вам здесь весело живется! - заметил граф. - Жизнь охотника - приятная, здоровая жизнь; отдых сладок после такого труда.

- Да, - согласился один из хозяев, - жизнь наша довольно приятная. Но мы проводим здесь только летние и осенние месяцы; зимой тут жить скучно, а вздувшиеся потоки делают охоту невозможной.

- Это жизнь свободная, раздольная, что и говорить! - сказал граф, - право, мне очень хотелось бы провести месяц-другой по-вашему.

- Здесь лафа и нашим ружьям, - вставил один из людей, стоявших позади графа, - здесь водится множество превкусной пернатой дичи, питающейся диким тмином и травами, растущими в долинах. А кстати, там, в каменной галерее, висит связка дичи; ступай-ка, принеси ее сюда, Жак, мы ее зажарим.

Граф стал расспрашивать о способах преследования дичи среди скал и пропастей в этой романтической местности и с интересом слушал какой-то любопытный охотничий рассказ, как вдруг у ворот раздался звук рога. Бланш пугливо оглянулась на отца; тот продолжал разговаривать об охоте, хотя на лице его отразилось некоторое беспокойство и он беспрестанно обращал взор в ту часть залы, которая была ближе к воротам. Опять прозвучал рог, и вслед затем раздадрсь громкие крики.

- Это наши товарищи вернулись с дневной работы, - проговорил один из людей, лениво подымаясь с места и идя к воротам. Через несколько минут появилось еще двое людей с ружьями через плечо и с пистолетами, заткнутыми за пояс.

- Ну, что у вас тут нового, ребята, что нового? - говорили они подходя.

- А вам, братцы, повезло ли? - отозвались их товарищи. - Принесли с собою ужин? Если нет, то ничего и не получите.

Ха, а вы кого это привели сюда? - заговорили новоприбывшие на ломаном испанском языке, заметив графа и его свиту. - Откуда они - из Франции или из Испании? Где это вы их, черти, подцепили?

- Они повстречались с нами, - отвечал громко один из их товарищей на чистом французском языке. - Вот этот барин со своей свитой заблудились в горах и просили ночлега у нас в крепости.

Новоприбывшие ничего не ответили, но сбросили с плеч котомки и вытащили оттуда несколько связок дичи. Мешок грузно шлепнулся об пол и внутри его сверкнуло что-то яркое, металлическое; граф это заметил и с еще большим вниманием начал рассматривать человека, державшего котомку. Это был дюжий, рослый парень, с суровым лицом и короткими, вьющимися черными волосами. Вместо охотничьего платья на нем был надет поношенный военный мундир; на толстых ногах его в коротких штанах были зашнурованы сандалии. На голове торчала кожаная шапка, несколько похожая формой на старинный римский шлем, но насупленные под ним брови скорее напоминали варваров, покоривших Рим, чем самих римских солдат. Граф, наконец отвернулся от него и некоторое время сидел молча, задумавшись; потом, снова подняв глаза, он заметил какую-то фигуру, стоявшую в отдаленном углу залы и пристально уставившуюся на Сент Фуа, который в это время разговаривал с Бланш и не замечал этого пристального взора. Вскоре граф увидел, что этот самый человек через плечо другого, одетого в солдатский мундир, также пристально воззрился на него самого. Он отвел взор, встретившийся с глазами графа, и тот почувствовал, что им вдруг овладело подозрение, но боялся, чтобы его лицо не выдавало тревоги: он заставил себя через силу улыбнуться и обратился к Бланш с каким-то незначительным замечанием. Оглянувшись опять, он убедился, что солдата и его товарища уже нет в зале.

Тот, кого звали Жаком, вернулся из каменной галереи.

- Мы там развели огонь и птицы жарятся, - объявил он, - стол уже накрыт, пойдем туда, там потеплее будет, чем здесь.

Товарищи одобрили это перемещение и пригласили гостей пройти в галерею. Но Бланш молча, с беспокойством озиралась, а Сент Фуа переглянулся с графом. Тот заявил, что предпочитает остаться здесь: он так уютно расположился у очага. Охотники же настаивали на переселении в галерею с такой видимой приветливостью, что граф, хотя и сомневался в душе, но боялся выдать свою тревогу и наконец согласился пойти за ними. Длинные, полуразвалившиеся ходы, по которым они направились, несколько пугали графа, но на дворе страшно грохотал гром и было бы опасно покидать это крытое убежище; поэтому он не стал раздражать своих хозяев, показывая, что не доверяет им. Охотники шли впереди с фонарем; граф и Сент Фуа, из любезности, взялись разделить их труд и несли каждый по табурету, а Бланш шла сзади колеблющимися шагами. По пути она зацепила платьем за гвоздь, вбитый в стене, остановилась и стала кропотливо освобождать свое платье; между тем граф, разговаривая с Сент Фуа и не заметив, что она отстала, повернули со своим проводником за угол коридора, и Бланш осталась одна в потемках. Раскаты грома заглушали ее зов; отцепив платье, она побежала за ними следом, по крайней мере, так ей показалось. Огонь, мелькавший в отдалении, подтверждал ее предположение. И вот Бланш, сбившись с пути, направилась к какой-то отворенной двери, откуда лился свет, думая, что эта комната и есть каменная галерея, о которой упоминал один из охотников. Оттуда слышались голоса; Бланш остановилась в нескольких шагах от двери, чтобы удостовериться, туда ли она идет. При свете лампы, висевшей с потолка, она увидела четырех каких-то людей, сидевших вокруг стола и, очевидно, державших совет. В одном из них она узнала того самого, который с таким пристальным вниманием разглядывал Сент Фуа: он говорил убежденным, хотя сдержанным тоном; другой горячо возражал ему. Вдруг все четверо загалдели разом, резкими грубыми голосами. Бланш страшно испугалась, увидев, что тут нет ни отца ее, ни жениха; ее встревожили зверские лица и дикие жесты этих людей; она хотела торопливо повернуть назад, чтобы разыскать наконец галерею, но вдруг услыхала, как один из незнакомцев сказал:

- Полно спорить! Ну, какая тут опасность? Последуйте моему совету и опасности ровно никакой не будет - схватите этих главных, а с остальными расправа легкая...

Бланш, пораженная этими словами, остановилась, как вкопанная, чтобы слушать дальше.

- С остальных и взять-то нечего, - заметил один из людей. - Я никогда не стою за то, чтобы проливать кровь, если можно этого избегнуть - покончим-ка с теми двумя и готово дело: остальные пусть убираются.

- Ишь, как хорошо ты рассудил! - возразил первый злодей со страшным проклятием. - Славно! Чтобы они пошли, да разболтали, как мы расправились с их господином; ведь на нас пошлют королевские войска, а те потащат нас к колесу! Ты всегда был умником, парень. Небось, забыл канун Фомина дня в прошлом году?

У Бланш сжалось сердце от ужаса. Первым ее побуждением было поскорее отойти от двери; но ее дрожащие ноги отказывались повиноваться; спотыкаясь, сделала она несколько шагов в более темный угол коридора, но волей-неволей принуждена была слушать дальше страшные совещания головорезов; что они действительно бандиты - в этом она теперь уже не могла сомневаться. Через минуту до нее долетели такие слова:

- Так неужто же ты хочешь, чтобы укокошили всю компанию?

- Так что ж - их жизни стоят наших! - возразил ему товарищ. - Если мы не убьем их, то они подведут нас, и мы будем повешены. Уж лучше же им умереть, чем нам попасть на виселицу...

- Лучше, лучше! - закричали товарищи.

- Совершить убийство - ненадежный путь, чтобы избегнуть виселицы! - сказал первый злодей, - не один честный малый попадал в петлю таким манером!

Настало молчание; очевидно, все задумались и соображали.

- Черт побери наших молодцов, - нетерпеливо воскликнул один из разбойников, - давно уже им следовало бы вернуться; будь они тут, наше дело было бы совсем просто. Уж я вижу, что сегодня нам никак не справиться - нас меньше числом, чем противников; утром они захотят уйти, а как их удержишь иначе, как силком?

- Я уже обдумал один план: он пригодится, - заявил один из душегубов, - если бы можно было спровадить обоих кавалеров втихомолку, то с остальными легко было бы распорядиться.

- Славный план, ей-Богу! - заметил другой с презрительной улыбкой: - все равно, что сказать - если бы я мог прогрызть стену тюрьмы, то был бы на воле! Ну, как же прикажешь покончить с ними втихомолку?

- Очень просто: - отравить их! - подсказали товарищи.

- Прекрасно сказано! - одобрил второй злодей. - Смерть будет медлительная и это удовлетворит мою месть. Пусть остерегаются эти бароны дразнить нас!

- Сына-то я узнал сразу, - проговорил тот человек, которого Бланш видела наблюдающим молодого Сент Фуа, - меня он не знает, а вот отца я запамятовал.

- Ну, говори что хочешь, - сказал третий злодей, - только не верю я, чтобы это был барон, а ведь мне он должен быть также известен, как и вам; ведь я был в числе наших храбрецов, которые производили нападение на него, а потом пострадали.

- А я-то разве там не был? - вмешался первый злодей. - Говорят вам, это и есть сам барон; да и не все ли равно, барон это, или другой кто... нельзя же выпускать из рук такой добычи... не часто нам выпадает такое счастье! Ведь и так мы постоянно подвергаемся опасности колесования за то, что провезем несколько фунтов табаку в ущерб королевской фабрике, или опасности сломать себе шею, гоняясь за дичью... Изредка лишь приходится ограбить какого-нибудь брата-контрабандиста или странствующего богомольца; так неужто же упускать такой приз? При них столько добра, что нам на весь наш век хватит.

- Ну, это для меня не самое главное...- возразил третий разбойник. - Только, если это в самом деле барон, то мне хотелось бы хорошенько потешиться над ним и отомстить за наших храбрых товарищей, которых по его милости вздернули на виселицу...

- Ладно, ладно, толкуй, - сказал первый, - говорят тебе, барон повыше будет ростом.

- К черту твою проклятую болтовню! - крикнул второй негодяй. - Выпустим мы его, что ли, из рук, или не выпустим? Если мы еще долго будем мямлить, то они раскусят, в чем дело, и удерут, не спросивши у нас позволения. Кто бы они там ни были, они люди богатые. Гляди-ка, сколько слуг! А видал ты, какой перстень на пальце у того, которого ты называешь бароном? Ведь алмаз чистейшей воды; но теперь его уже не видать: он заметил, что я смотрю на его палец, и снял перстень.

- Да, да! а видал ты картинку на шее у барышни? Та до сих пор не сняла ее, - заметил первый злодей, - эта штучка все болтается у нее на шее; кабы она не блестела так сильно, я бы и не приметил: она ее наполовину скрыла в складках платья; кругом все алмазы насажены... и страсть как их много...

- Но вот вопрос, как бы нам все это ловчее обделать? - вмешался второй разбойник. - Потолкуем-ка об этом ладком; нечего бояться, что будет мало добычи, но вот как бы захватить ее?

- Твоя правда, надо это обсудить хорошенько и помни, нельзя терять ни минуты.

- Я стою за яд, - заметил третий, - но подумай, как их много - человек девять-десять вооруженных верзил: когда я увидал, что их такая уйма стоит у ворот, я было и впускать их не хотел, право! да ведь и ты небось тоже...

- Я подумал, что они все-таки наши враги, - сказал второй, - поэтому я не очень-то смотрел на то, сколько их.

- Зато теперь тебе придется-таки смотреть, иначе худо будет. Нас шестеро - не больше, как же нам справиться с десятью открытой силой? Говорят вам, надо некоторым из них всыпать хорошую порцию зелья, а потом с остальными уж можно будет справиться.

- А я скажу тебе еще лучший способ, - нетерпеливо вставил другой. - Подойдика сюда поближе.

Бланш, слушавшая весь этот разговор в неописуемом страхе, уже не могла разобрать, что они говорили дальше: злодеи понизили голоса; но надежда на то, что она еще может спасти своих близких от погибели, вдруг оживила ее мужество и придала ей силу; она решила отправиться отыскивать галерею. Однако ее ужас и окружающая темнота помешали исполнению этого намерения. Она прошла несколько шагов почти в полном мраке; нога ее споткнулась о ступеньку поперек коридора, и она упала.

Шум падения встревожил бандитов; они сразу замолчали, потом все выскочили в коридор посмотреть, кто подслушивал их беседу. Бланш видела, что они приближаются, успела заметить их зверские, разгоряченные лица, но прежде чем она могла подняться, они увидели ее и схватили... затем поволокли в ту же комнату, где только что совещались; на вопли ее они отвечали страшными ругательствами и угрозами.

Войдя в комнату, они опять стали совещаться между собою, что делать с захваченной девицей.

- Сперва надо разузнать, что она слышала? - сказал главный разбойник.

- Долго ли вы простояли в коридоре, барышня, и зачем сюда забрались?

- Сперва давайте-ка сюда вашу картинку, - сказал другой его товарищ, подходя к дрожащей Бланш.

- Прелестная дама, с вашего разрешения - давайте вашу картинку, не то мы сами возьмем.

Бланш, умоляя о пощаде, тотчас же отдала миниатюру, между тем как другой негодяй расспрашивал ее относительно того, что она слышала из их разговора; ее смущение и испуг слишком ясно выражали то, что язык ее не решался высказать; злодеи многозначительно переглянулись между собой, и двое из них отошли в дальний угол, как бы для совещания.

- Ей-ей это настоящие, неподдельные бриллианты, - клянусь св.Петром! - воскликнул разбойник, рассматривая миниатюру, - да и картинка прехорошенькая! Пригожий молодой кавалер - ваш супруг, я полагаю, барыня... ведь это тот самый франт, что вертелся около вас сию минуту...

Бланш, изнемогая от ужаса, умоляла пощадить ее и, отдавая свой кошелек, обещала ничего не говорить о случившемся, лишь бы только ей позволили вернуться к своим.

Разбойник иронически усмехнулся и собирался отвечать, как вдруг внимание его было отвлечено каким-то отдаленным шумом; прислушиваясь, он крепко схватил руку Бланш, точно боялся, что она убежит, а она снова закричала о помощи.

Приближающийся шум вызвал других злодеев из противоположного конца комнаты.

- Нас выдали, - сказали они, - но сперва послушаем: может быть, это вернулись наши товарищи из своей экспедиции в горах; в таком случае, наше дело верное - послушайте-ка!

Отдаленный выстрел в первую минуту подтвердил это предположение; но вслед затем прежние звуки стали приближаться и из коридора послышался лязг мечей, злобные восклицания, тяжкие стоны... Злодеи начали готовить оружие; в ту же минуту они услышали, что их зовут товарищи откуда-то издали, затем раздался пронзительный звук рога вне крепости, по-видимому, какой-то сигнал, который все понимали; из них трое, оставив Бланш на попечении четвертого, мгновенно бросились вон из комнаты.

Пока Бланш, вся трепещущая и близкая к обмороку, молила выпустить ее, она различила среди приближающейся суматохи голос Сент Фуа; не успела она еще раз крикнуть, как дверь комнаты распахнулась настежь, и он вбежал, с лицом, залитым кровью, а за ним гналось несколько злодеев. Бланш больше ничего не видела и не слышала; голова у нее закружилась, в: глазах потемнело, и она лишилась чувств на руках державшего ее разбойника.

Когда она очнулась, она увидала при тусклом, мерцающем свете, что находится в той же комнате; но ни граф, ни Сент Фуа, ни кто-либо другой не показывались; некоторое время она лежала неподвижно, в каком-то столбняке. Но вот опять вернулись к ней страшные картины пережитого; она попробовала подняться, чтобы разыскать своих близких; вдруг жалкий стон в недалеком расстоянии напомнил ей о Сент Фуа и в каком положении он находился, когда вбежал сюда; тогда, с усилием поднявшись с пола, она подошла к тому месту, откуда доносился стон, и увидала тело, распростертое на полу; при тусклом мерцании лампы она разглядела бледное, искаженное лицо Сент Фуа... Легко представить себе ее ужас в эту минуту... Несчастный не мог говорить; глаза его были полузакрыты, а рука, которую она схватила в припадке отчаяния, была покрыта холодным потом. Она тщетно повторяла его имя, тщетно звала на помощь... Вдруг послышались шаги, в комнату вошел какой-то человек, но не отец ее, как она вскоре убедилась. Каково же было ее удивление, когда она, обратившись к нему с просьбой оказать помощь несчастному Сент Фуа, узнала в вошедшем Людовико! Не говоря ни слова, он немедленно занялся перевязкой ран у шевалье Сент Фуа; убедившись, что он лишился чувств, вероятно, от потери крови, Людовико побежал за водой; только что успел он выйти, как Бланш снова услышала звук приближающихся шагов; она почти обезумела от страха, ей казалось, что это опять идут разбойники, - вдруг на стенах отразилось пламя факелов, и перед нею предстал граф де Вильфор; с перепуганным лицом и задыхаясь от волнения, он звал свою дочь... При звуке его голоса Бланш вскочила, бросилась ему на шею, а он, выронив из рук окровавленный меч, прижимал ее к своей груди в припадке восторга и благодарности; затем он сейчас же осведомился о Сент Фуа, который в эту минуту уже начал проявлять признаки жизни.

Вскоре вернулся Людовико с водой и водкой; воду поднесли к губам раненого, а водкой намочили ему виски и руки, и вот наконец Бланш увидала, что он открывает глаза, и услышала его голос: он осведомлялся о ней. Но радость, испытанная ею в эту торжественную минуту, была тотчас же омрачена новой тревогой: Людовико объявил, что раненого необходимо немедленно удалить отсюда, прибавив:

- Тех разбойников, которые были в отсутствии, ожидают домой с минуты на минуту; они непременно застанут нас здесь, если мы замешкаемся. Они знают, что такой пронзительный звук рога издается только в самых критических случаях; он разносится в горах очень далеко, на несколько миль в окружности. Бывало, что они являлись на этот звук домой даже от подошвы "Пеликановой ноги". Поставлен у вас кто-нибудь сторожить ворота, ваше сиятельство?

- Кажется никто, - отвечал граф, - остальные мои слуги разбежались Бог весть куда. Ступай, Людовико, собери их поскорее и сам прислушивайся, не услышишь ли топота мулов.

Людовико поспешно удалился, а граф задумался над тем, каким способом везти Сент Фуа: он не вынес бы тряски езды на муле, даже если бы был в силах держаться в седле...

Пока граф рассказывал дочери, что бандиты, которых они нашли в крепости, все заперты в крепостном каземате, Бланш заметила, что он сам ранен и левая рука его повисла, как безжизненная; но он улыбался ее беспокойству, уверяя, что это пустяки.

Слуги графа, кроме двоих, стороживших у ворот, вскоре появились все, следом за Людовико.

- Кажется, сльшен топот мулов в долине, ваше сиятельство, - сказал тот, - но рев потока мешает слышать отчетливо. Вот я принес одно приспособление, которое пригодится молодому барину, - прибавил Людовико, показывая на медвежью шкуру, привязанную к двум длинным шестам; - эта штука уже служила бандитам, которым случалось быть ранеными в стычках.

Людовико, разостлав шкуру на полу и наложив сверху еще несколько козьих кож, устроил род постели; на нее осторожно подняли шевалье, теперь уже очнувшегося и значительно оправившегося; шесты положили на плечи проводникам, более надежным, чем другие, так как они привыкли ходить по кручам, и раненого понесли мерным шагом. Некоторые из графских слуг также были ранены, но не опасно; им перевязали раны, и все направились к большим воротам. Когда они проходили по зале, издали несся страшный шум и возня. Бланш опять пришла в ужас.

- Это шумят те негодяи, которых мы заперли в каземате, барышня, объяснил Людовико.

Они, пожалуй, выломают дверь, :- заметил граф.

Нет, ваше сиятельство, дверь железная; теперь нам нечего их бояться; но дайте мне пойти вперед; я осмотрю окрестности с крепостного вала.

Все поспешно последовали за Людовико и нашли своих мулов, щипавших траву у ворот; как они ни прислушивались, не слышно было ни малейшего звука, кроме разве рева потока внизу и шелеста предрассветной бризы среди ветвей старого дуба, посреди двора; и как же обрадовались наши путники, заметив первый отблеск занимавшейся зари на вершинах гор! Все сели на мулов и Людовико, вызвавшись быть их проводником, повел их вниз в долину другим, менее трудным спуском.

- Нам надо избегать этой лощины к востоку, ваше сиятельство, - сказал он, - иначе мы непременно встретим разбойников; вчера утром они выступили именно в ту сторону.

Путники вскоре вышли из ложбины и очутились в узком ущелье, тянувшемся к северо-западу. Рассвет быстро разливался по горам, и постепенно обнаруживались зеленые холмики у подножия утесов, поросшие кудрявыми пробковыми деревьями и вечнозелеными дубами. Грозовые тучи рассеялись, небо было ясно и безоблачно; Бланш оживляла свежая бриза и вид яркой зелени, спрыснутой недавним дождем. Вскоре взошло солнце и при лучах его засверкали влажные утесы, кусты, увенчивавшие их вершины, и зеленеющие склоны. В конце ущелья виднелись клубы тумана; но свежий ветерок разгонял его перед путниками и под лучами солнца туман скоро поднялся к вершинам гор. Путники прошли уже с милю, но вот Сент Фуа стал жаловаться на сильное головокружение, и они принуждены были остановиться, чтобы дать ему оправиться и, кстати, дать отдых носильщикам. Людовико захватил с собою из крепости несколько фляг доброго испанского вина, которое оказалось теперь укрепляющим лекарством не только для Сент Фуа, но и для всей партии; раненому вино принесло лишь мгновенное облегчение, но затем еще усилило лихорадку, разлитую в его жилах; он не в силах был скрыть на лице своем мучения, которые он испытывал, и несколько раз повторил желание поскорее достигнуть постоялого двора, того самого, куда они направлялись накануне вечером.

Пока они расположились на отдых под тенью темно-зеленых сосен; граф попросил Людовико вкратце объяснить ему, какими путями он исчез из северных апартаментов его замка, как очутился во власти бандитов и каким образом ему удалось оказать такие существенные услуги ему и его семейству: ведь никто другой, а он, освободил их из рук разбойников. Людовико приготовился рассказывать, как вдруг они услышали эхо пистолетного выстрела с той стороны, откуда они пришли, и в тревоге вскочили, чтобы скорее продолжать путь.

ГЛАВА LI

Ах, отчего Судьбой ты обречен

Скитаться по пути житейских бурь

Вдали от радостей семьи, друзей...

Беатти

Тем временем Эмилия продолжала мучиться неизвестностью о судьбе Валанкура; Тереза нашла наконец надежного человека, которому могла доверить свое поручение к графскому управляющему, и уведомила свою барышню, что ее посланный вернется завтра. Эмилия обещала сама посетить ее избушку, так как у Терезы болели ноги и ей трудно было бы придти к ней в большой дом.

Вечером Эмилия одна пустилась в путь к избушке Терезы, полная самых мрачных предчувствий; вечерняя тьма еще более способствовала угнетенному состоянию ее духа. Был пасмурный, ненастный вечер, уже в конце осени; тяжелые туманы стлались в горах, холодный ветер завывал между березовыми рощами, усеивая ее путь последними желтыми листьями. Эти листья; крутясь по ветру и предвещая кончину года, создавали в ее воображении печальные картины и рисовали ей смерть Валанкура.

Эта смерть так живо представлялась ей, что она не раз готова была вернуться домой, не имея сил долее бороться со своим отчаянием; но через силу она все-таки овладела своими чувствами и продолжала путь.

Печально поглядывая на густые клубы тумана и наблюдая ласточек, носимых ветром и то исчезавших среди грозных туч, то опять появлявшихся на мгновение в более спокойных сферах воздуха, Эмилия видела в полете быстрокрылых птичек как бы олицетворение своей собственной судьбы за последнее время, со всеми ее превратностями, со всеми огорчениями: ведь точно так же ее носило на бурном море невзгод, и только изредка выпадали ей на долю просветы спокойствия, но того спокойствия, которое может быть названо лишь отсрочкой горя. А теперь, когда она спаслась от стольких опасностей, когда она свергла зависимость от своих притеснителей и очутилась обладательницей крупного состояния, теперь, когда она естественно могла ждать счастья, - она убедилась, что оно так же далеко от нее, как и прежде. Она упрекнула бы самое себя в слабости и неблагодарности за то, что все эти щедрые блага судьбы пропадают для нее даром, в то время как она поглощена единственным своим несчастьем, если бы только это несчастье касалось ее одной: когда она оплакивала живого Валанкура, оплакивала существо, унизившее себя пороком и, следовательно, впавшее в несчастье, рассудок и человеколюбие оправдывали эти слезы, и твердость духа еще не научила ее отделять их от слез любви. Но в настоящую минуту ее угнетала уже не уверенность в его порочности, но опасения, что он умер (себя самое она считала хотя и невольной, но все-таки отчасти виновницей его смерти). Страх за него усиливался по мере того, как приближалась возможность удостовериться в печальной истине! Но вот вдали показалась избушка Терезы, и Эмилия почувствовала такое смятение, такую слабость, что она не имела сил идти дальше, и опустилась на скамью у дорожки; ее расстроенному воображению представлялось, что ветер, завывавший над ее головою в высоких ветвях деревьев, доносит какие-то далекие жалобы, слабые стоны... Внимательно прислушавшись, она убедилась, что это одна игра воображения; между тем, начинало темнеть, собирались темные тучи, - это побудило ее идти дальше, и колеблющейся походкой она направилась к избушке. Сквозь окно она увидала веселое пламя очага; Тереза, заметившая приближающуюся Эмилию, вышла за дверь встретить ее.

- Вечер выдался холодный, барышня, - проговорила старуха, - наступает осеннее ненастье. Я подумала, что вам приятно будет погреться у камелька. Пожалуйте сюда, сядьте к огню.

Эмилия, поблагодарив, села у очага и, взглянув на лицо Терезы при свете пламени, была поражена его выражением, - не имея сил произнести ни слова, она откинулась на спинку стула и на чертах ее отразилась такая безысходная скорбь, что Тереза поняла причину ее, но тоже молчала.

- Ах, - промолвила, наконец, Эмилия, - нет надобности спрашивать о результате твоих справок - твое молчание и твое лицо достаточно красноречивы - он умер!

- Увы! бедная моя, дорогая барышня! - отвечала Тереза, и глаза ее налились слезами, - свет весь создан из несчастья: на долю богатых его выпадает столько же, сколько и на долю бедняков! Но мы должны твердо выносить испытания, которые нам посылает небо...

- Итак, он умер!... - прервала ее Эмилия, - Валанкур умер!

- О, Господи! Боюсь я, что это так, - отвечала Тереза.

- Ты боишься? только боишься?

- Увы, да, сударыня, боюсь, что его уже нет в живых! Ни управляющий и никто из семьи в Этювьере не имели от него весточки с той самой поры, как он уехал из Лангедока, и граф в большом огорчении из-за него - он всегда так аккуратно писал, но с тех пор, как он уехал, от него ни строки... он рассчитывал быть дома уже три недели тому назад, но вот все не приезжает и сколько времени не пишет: дома опасаются, не случилось ли с ним какого несчастья. Господи! думала ли я, что мне суждено будет оплакивать его смерть! Я старуха и если бы умерла, никто бы даже и не заметил! А он...

Эмилия почувствовала себя дурно и попросила воды. Тереза, испуганная ее ослабевшим голосом, поспешила к ней на помощь и, поднося воду к ее губам, сама все успокаивала ее:

- Ну, милая, ну, дорогая, не принимайте этого так к сердцу! Авось шевалье еще жив и здоров; будем надеяться на самое лучшее!

- Ах, нет, не могу я надеяться! - проговорила Эмилия, - я знаю многое такое, что не позволяет мне надеяться... Теперь мне лучше и я в состоянии выслушать все, что ты имеешь еще сказать. Сообщи мне, ради Бога, все подробности, какие знаешь.

- Погодим немножко, пока вы оправитесь; вид у вас измученный, барышня!

- Ради Бога, Тереза, не скрывай от меня ничего, пока я в силах слушать, скажи мне все, умоляю тебя!

- Хорошо, барышня, пусть будет по-вашему. Но ведь управляющий немного и сказал; Ричард уверяет, будто он неохотно говорил про мосье Валанкура; кое-что Ричард успел выпытать от Габриэля, а тот слыхал это от графского камердинера...

- Что же такое он слышал? - спросила Эмилия.

- Дело в том, сударыня, что у Ричарда память-то куриная, половину он перезабыл, и если бы я сама не засыпала его вопросами, то так бы ничего и не выведала; он говорит, видите ли, что и Габриэль и все прочие слуги в ужасном беспокойстве за мосье Валанкура: он всегда был такой добрый молодой барин, все в нем души не чаяли, - и как подумаешь, вдруг с ним несчастье приключилось! Такой был ласковый со всеми, обходительный, и если кто, бывало, провинится, так мосье Валанкур всеща первый заступался за него перед графом. А если какая-нибудь семья попадала в беду, опять же Валанкур спешил бедным людям на выручку; а ведь другие-то, небось, и побогаче его, да ничего не делают... Габриэль рассказывает, что хотя вид у него благородный, чисто барский, - а чтобы на кого крикнуть, или обойтись свысока, как другие знатные молодые господа, - это Боже сохрани! и мы от этого ничуть не меньше уважали его. Даже больше, говорит Габриэль, и за него готовы были в огонь и в воду, - да, и гораздо больше боялись не угодить ему, чем другим господам, которые грубо обращались с ними.

Эмилия, уже не считая более опасным для себя выслушивать похвалы Валанкуру, не пыталась прерывать Терезу, а внимательно слушала ее слова, хотя изнемогала от горя.

- Граф сильно тужит по мосье Валанкуру, - продолжала Тереза, - тем более тужит, что он обходался с ним, говорят, очень сурово за последнее время. Габриэль слыхал от камердинера самого графа, что мосье Валанкур больно кутил в Париже и потратил много денег, а граф очень прижимист на деньги, гораздо больше мосье Валанкура, которого сбили с толку злые люди. Говорят, будто бы по этой самой причине мосье Валанкура засадили в тюрьму в Париже, а граф не захотел его выручить и сказал, - дескать, поделом ему, - пусть помучится. Когда старый дворецкий Грегуар услышал об этом, он тотчас же заказал себе дорожный посох и собрался посетить своего молодого господина в Париже. Вдруг, слышим мы, говорит все тот же Габриэль, - едет к нам мосье Валанкур. То-то мы обрадовались все, когда он вернулся домой! Но приехал он сильно изменившийся, и граф встретил его холодно, а он, бедняжка, был грустный-прегрустный... Вскоре после того он опять уехал - на этот раз в Лангедок, и с тех пор мы больше не видали его.

Тереза остановилась; Эмилия, глубоко вздыхая, сидела молча, потупив глаза в землю. После долгой паузы, она осведомилась: не слыхала ли Тереза еще чего-нибудь?

- Впрочем, зачем спрашивать? - прибавила она, - и того, что ты сказала, уже слишком достаточно. - О, Валанкур! Где ты? куда ты скрылся? Вероятно, мы простились с тобой навеки... Ведь это я убила тебя!..

Эти слова и лицо ее, полное отчаяния, встревожили Терезу; она стала бояться, уж не подействовало ли только что испытанное потрясение на рассудок Эмилии.

- Милая моя молодая госпожа, успокойтесь, - молвила она, - не произносите таких страшных слов! Вы убили мосье Валанкура!.. Да что вы, Господь с вами!

Эмилия отвечала тяжелым вздохом.

- Дорогая моя, у меня сердце разрывается, на вас глядючи! Сидите, глазки потупивши в землю, и такая бледная, убитая; мне, право, боязно за вас...

Эмилия все молчала и как будто даже не слышала, что ей говорила старуха.

- Да и то сказать, - продолжала Тереза, - может быть, мосье Валанкур живехонек и здоровехонек... кто знает?..

При этом имени Эмилия подняла глаза и устремила растерянный взор на Терезу, точно силилась понять, что такое она говорит.

- Ну да, правда, милая барышня, - продолжала Тереза, - не поняв значения этого пытливого взгляда, - мосье Валанкур, может быть, жив и весел...

Услыхав опять те же слова, Эмилия уразумела наконец их смысл, но вместо того, чтобы произвести желаемое действие, они только усилили ее муку. Она поспешно вскочила со стула, стала ходить взад и вперед по тесной комнатке, порою вздыхая, вздрагивая и ломая себе руки.

Между тем Тереза, с безыскусственной, искренней преданностью, старалась всячески угодить ей: она подложила огня в очаг, разворошила его, так что вспыхнуло яркое пламя, подмела очаг, переставила стул, с которого встала Эмилия, на более удобное, теплое место, затем вынула из шкапа фляжку вина.

- Ночь бурная, барышня, - сказала она, - на дворе дует холодный ветер; подвиньтесь-ка поближе к огню и выпейте стаканчик этого вина: оно оживит, подкрепит вас, - мне оно часто помогало, - ведь такого вина не каждый день найдешь: это доброе лангедокское вино - последние шесть бутылок прислал мне мосье Валанкур накануне своего отъезда из Гаскони в Париж. Вино это все время служило мне вместо лекарства; и всякий раз, как я пью его, так и вспоминаю своего благодетеля и слова, которые он сказал мне: "Тереза, - говорит, - вы уж не молоденькая, вам нужен стакан доброго вина от времени до времени. Я пришлю вам несколько бутылок; пейте себе на здоровье, да вспоминайте меня, вашего друга". - Да, именно, это были его собственные слова - "меня, вашего друга!"

Эмилия все ходила по комнате, как будто не слыша, что говорит Тереза.

- И я часто-таки вспоминаю о нем, бедном юноше: ведь это он доставил мне кров и кусок хлеба... Ах, он теперь на небе, вместе с праведником, старым моим барином!...

Голос Терезы прервался; она заплакала и поставила бутылку на стол, не имея сил налить вина. Ее горе как будто заставило Эмилию очнуться из забытья; она подошла к ней, остановилась и, пристально поглядев на нее, молча отвернулась, как бы удрученная мыслью, что Тереза сокрушается тоже о Валанкуре.

Опять Эмилия беспокойно заметалась по комнате. Вдруг среди завываний ветра раздались мягкие звуки гобоя или флейты, и эти мелодические звуки проникли в душу Эмилии: она остановилась и прислушалась. Нежные звуки, по временам приносимые ветром и затем опять заглушаемые бурей, были проникнуты жалобой, тронувшей сердце Эмилии; она залилась слезами.

- Так и есть! - заметила Тереза, - это Ричард, сын соседа, играет на гобое; грустно в такие минуты слушать прелестную музыку!

Эмилия продолжала плакать, не отвечая.

- Он часто играет по вечерам, - прибавила старуха, - иногда молодежь пляшет под звуки его гобоя. Да не плачьте вы так, голубушка моя! и пожалуйста, отведайте вина!

С этими стонами она налила немного вина и подала Эмилии, которая нехотя взяла стакан.

- Пригубите за здоровье мосье Валанкура, - сказала Тереза в то время как Эмилия подносила стакан к губам, - ведь это он подарил мне вино, сударыня. - Рука Эмилии дрожала, и она пролила вино, отводя его от губ своих.

- За чье здоровье? Кто тебе прислал это вино? - промолвила она прерывающимся голосом.

- Мосье Валанкур, дорогая моя: я знала, что вам это будет приятно. Это уже последняя бутылка, все вышли...

Эмилия поставила стакан на стол и расплакалась; Тереза, испуганная и встревоженная, старалась ее успокоить; но Эмилия только махнула ей рукою, прося оставить ее одну, и зарыдала еще сильнее прежнего.

Внезапный стук в дверь избушки помешал Терезе тотчас же исполнить приказание своей госпожи. Она пошла было отворять, но Эмилия, остановив ее, просила никого не впускать; однако тут же вспомнив, что приказала своему слуге прийти за ней, чтобы проводить ее домой, прибавила, что это, вероятно, Филипп пришел, и старалась сдержать свои слезы, пока Тереза отправилась отворять дверь.

Чей-то голос, заговоривший снаружи, привлек внимание Эмилии. Она насторожилась, устремила взор на дверь, из которой показался в ту минуту какой-то человек и мгновенно, при ярком отблеске пламени, она узнала... Валанкура!

Эмилия вскочила с места, задрожала и, снова опустившись на стул, потеряла сознание.

Тереза громко вскрикнула, - тут только она узнала Валанкура, - раньше она не могла его признать по слабости зрения, да еще в потемках; но все его внимание сразу устремилось на женскую фигуру, которая на его глазах упала со стула перед очагом; поспешив к ней на помощь, он убедился, что поддерживает Эмилию! Можно себе представить все разнообразные чувства, охватившие его при свидании с той, с кем он уже никогда не надеялся больше свидеться, и при виде ее, бледной и безжизненной, в своих объятиях, - но описать эти чувства в нескольких словах невозможно. Не описать и ощущений Эмилии, когда она открыла глаза и опять увидела перед собой Валанкура. Страшное беспокойство, с каким он глядел на нее, мгновенно сменилось радостью и нежностью, когда глаза его встретились с ее взглядом и он убедился, что она оживает. Он мог только воскликнуть: "Эмилия! Эмилия!", наблюдая как она приходит в себя; но Эмилия отворачивала от него взор и слабо пыталась высвободить свою руку. Однако в эти первые минуты упоения, когда она избавилась от мучений неизвестности и страха за его жизнь, она позабыла все его проступки, заслуживавшие негодования и, видя Валанкура таким, каким он был, когда она полюбила его, испытывала одну только нежность и восторг!.. Но, увы! солнце проглянуло лишь на один миг! Воспоминания, как тучи, вдруг омрачили ее душу, и затмили образ, овладевший ее воображением, - опять ей представился Валанкур униженный, Валанкур недостойный ее прежней любви и уважения. Сердце ее сжалось; отняв у него свою руку, она отвернулась, чтобы скрыть свое горе, а он молчал, еще более смущенный и взволнованный.

Сознание собственного достоинства заставило ее сдержать свои слезы и до некоторой степени преодолеть смешанные чувства горя и радости, боровшиеся в ее сердце; она встала и, поблагодарив его за оказанную ей помощь, пожелала Терезе покойной ночи. Когда она уже выходила из избушки, Валанкур, точно внезапно пробудившийся от сна, стал взволнованным голосом умолять ее, чтобы она его выслушала. Сердце Эмилии, быть может, также сильно рвалось к нему, но у нее хватило твердости устоять против него и против самой себя... Между тем Тереза шумно протестовала против того, чтобы она шла домой одна в такую темь; Эмилия уже отворила дверь хижины, но разыгравшаяся буря заставила ее послушаться просьбы старухи.

Молча, смущенная, она опять приблизилась к огню, между тем как Валанкур, в усиливавшемся волнении, шагал по комнате; ему хотелось заговорить, но он боялся. Тереза, между тем, без удержу выражала свой восторг по поводу его появления.

- Ах ты Господи! вот радость-то, вот удивление! А мы тут страшно горевали, как раз перед вашим приходом, думали, что вас уже и в живых нет... оплакивали вас, как покойника... вдруг вы стучитесь... Моя молодая госпожа так плакала о вас, что сердце мое разрывалось...

Эмилия с неудовольствием оглянулась на Терезу; но прежде чем она успела прервать ее, Валанкур, не умея скрыть волнения, вызванного в нем замечанием неосторожно проговорившейся Терезы, воскликнул:

- О, моя Эмилия! неужели я все еще дорог вам! Неужели вы в самом деле уделили мне хоть одну мысль, хоть одну слезу?.. О, Боже! вы плачете... вы плачете обо мне!..

- Тереза имеет причины вспоминать о вас с благодарностью, - молвила Эмилия сдержанно и глотая слезы, - понятно, она беспокоилась, так давно не получая от вас известий. Позвольте мне поблагодарить вас за вашу доброту к ней и сказать вам кстати, что теперь она уже не должна больше зависеть от ваших щедрот.

- Эмилия! - воскликнул Валанкур уже не владея своим волнением, - так-то вы встретились с человеком, которому когда-то согласились отдать свою руку, с человеком, который любил вас, страдал по вас!.. Но что я говорю?... Простите, простите меня, мадемуазель Сент Обер... Я не сознаю, что произносят мои уста... я не имею более никакого права на то, чтобы вы помнили меня, я потерял всякое притязание на ваше уважение, на вашу любовь... Да! я не могу забыть, что когда-то обладал вашим расположением: сознание, что я лишился его, для меня величайшее огорчение. Я говорю огорчение, - но это выражение чересчур мягкое!

- Ах, Господи! - заговорила Тереза, не давая Эмилии отвечать, - что там толковать о какой-то прежней привязанности! Да ведь моя барышня и теперь любит вас больше всего на свете, хотя и притворяется жестокой!

- Это, наконец, невыносимо! - воскликнула Эмилия. - Тереза, ты сама не знаешь, что говоришь. Сударь, если вы уважаете мое спокойствие, то, конечно, избавите меня от дальнейших страданий.

- Я слишком уважаю ваше спокойствие, чтобы добровольно нарушить его, - отвечал Валанкур, в груди которого боролась теперь гордость с любовью, - я не хочу быть навязчивым, я попросил бы уделить мне несколько минут внимания, - но ведь это ни к чему не поведет!.. Вы перестали уважать меня; рассказывать вам о своих страданиях - значило бы только еще больше унижать себя, даже не возбуждая вашего сочувствия. А между тем, Эмилия, я много вынес и очень несчастен!

При этих словах Валанкура торжественный тон его перешел в скорбный.

- Как! неужели мой дорогой молодой барин уйдет отсюда в такой ливень. Нет! я ни за что не пущу его. Господи! как подумаешь, из-за чего это господа иной раз портят себе счастье! Будь вы люди простые, бедные, ведь ничего бы этого не вышло. Все толкуют, будто друг друга и знать не хотят, а ведь небось в целом свете не найти такой влюбленной парочки! Ведь они друг в друге души не чают, ей-Богу!

Эмилия, крайне раздосадованная, встала с места.

- Мне надо уходить, - сказала она, - буря прошла.

- Останьтесь, Эмилия, останьтесь, мадемуазель Сент Обер! - остановил ее Валанкур, - призвав на помощь всю свою решимость. - Я не хочу более досаждать вам своим присутствием. Простите, что я раньше не исполнил вашу волю, и если можете, пожалейте человека, который, потеряв вас, лишился всякой надежды на спокойствие! Будьте счастливы, Эмилия, дай вам Бог такого полного счастья, о каком я мечтаю для вас.

Голос его оборвался на последних словах, лицо изменилось; он кинул на нее взор, полный горя и неизъяснимой нежности, и вышел вон.

- Ай, ай, ай! - кричала Тереза, провожая его до двери, - что это вы, мосье Валанкур! Ишь ведь какой проливной дождь! Да он простудится насмерть! А ведь не далее как сию минуту вы сами плакали о нем, барышня, думая, что он умер. Ну, уж подлинно сказать, эти барышни, что ни час, то меняют свои мысли.

Эмилия не отвечала; она не слыхала, что ей говорят; погруженная в тупое горе, она сидела у огня, с остановившимся взором - точно еще видела перед собою образ Валанкура.

- А ведь как переменился мосье Валанкур, - молвила Тереза, - так страшно похудел, такой печальный, и рука у него на перевязи...

При этих словах Эмилия подняла глаза; она не заметила этой последней подробности и теперь уже не сомневалась, что в Валанкура попал выстрел, сделанный ее садовником в тулузском доме: тут она опять почувствовала к нему жалость и начала раскаиваться, что позволила ему уйти в такую адскую погоду.

Вскоре явились слуги Эмилии с экипажем. Эмилия еще раз побранила Терезу за ее легкомысленные речи в присутствии Валанкура и, строго наказав ей никогда не повторять ему подобных намеков, поехала домой, озабоченная и безутешная.

Между тем Валанкур вернулся в маленькую деревенскую гостиницу, куда прибыл лишь за несколько минут до посещения своего Терезиной избушки, по пути из Тулузы в замок графа Дюварнея, где он не был после того, как распростился с Эмилией в замке Ле-Блан; долго еще он медлил по соседству от замка, не решаясь покинуть места, где жил предмет, дорогой его сердцу. На него находили минуты, когда, под влиянием отчаяния, он готов был опять броситься к Эмилии и, невзирая на гибель своих надежд, возобновить свое предложение. Однако гордость и глубина его привязанности, не выносившей мысли вовлечь любимую девушку в свои несчастья наконец заставили его настолько победить свою страсть, что он отказался от своего; отчаянного намерения и покинул окрестности замка Ле-Блан. Но воображение его все еще не могло оторваться от тех мест, которые были свидетелями его юной любви; по пути в Гасконь он остановился в Тулузе как раз в то время, когда туда приехала Эмилия, и отдавался своему меланхолическому настроению, гуляя по садам, где когда-то проводил с нею счастливые часы. Часто он с горькими сожалениями переживал тот вечер, накануне ее отъезда в Италию, когда она так неожиданно встретила его на террасе, и старался припомнить каждое ее слово, каждый взгляд, все аргументы, которые он тогда приводил, чтобы отговорить ее от путешествия, и всю нежность их последнего прощания. В то время, как он предавался этим меланхолическим воспоминаниям, Эмилия неожиданно появилась на этой же самой террасе, в вечер прибытия ее в Тулузу. Не трудно себе представить его волнение при виде любимого существа; но он преодолел первый порыв своей любви и, не показываясь Эмилии, скрылся из саду. Но это прелестное видение всецело овладело его воображением; он почувствовал себя еще несчастнее прежнего; единственным утешением в его горе было вернуться на то же место в тиши ночной, обойти те дорожки, где она гуляла днем, и бродить вокруг жилища, где она покоилась мирным сном. В одно из таких печальных странствований в него выстрелил садовник, приняв его за разбойника, и ранил его в руку, что и задержало его очень долго в Тулузе, пока он лечился от раны. Там жил он, равнодушный к своей участи, забыв о друзьях, неласковое обхождение которых за последнее время заставляло его думать, что они безучастны к его судьбе, - он никому не давал о себе вести и теперь, настолько оправившись, чтобы вынести путешествие, заехал в "Долину", по дороге в Этювьер, имение графа, отчасти чтобы услышать что-нибудь об Эмилии и побыть поблизости от нее, а отчасти чтобы осведомиться о бедной старой Терезе, которая, как он имел основание предполагать, была временно лишена своего маленького пособия; эта забота и привела его в избушку Терезы как раз в то время, когда там находилась Эмилия.

Это неожиданное свидание, доказавшее ему в одно и то же время и нежность ее любви и силу ее решимости, расшевелило в нем прежнее отчаяние и сделало его таким же острым, как в момент их первой разлуки; этого отчаяния никакие усилия воли не могли победить. Ее образ, ее взгляд, звук ее голоса - все это властно захватило его сердце и изгнало из него все другие чувства - кроме любви и отчаяния.

Еще до наступления вечера он опять отправился в избушку Терезы, чтобы только услышать, как она будет говорить об Эмилии, и увидеть то место, где Эмилия была вчера. Верная слуга обрадовалась его приходу, но ее радость сразу перешла в огорчение, когда она заметила сперва его дикий, блуждающий взор, а затем глубокую грусть, разлитую по его чертам.

Некоторое время он выслушивал все, что она рассказывала ему об Эмилии, потом отдал ей почти все свои наличные деньги, хотя она усердно отказывалась, говоря, что барышня щедро наделила ее всем необходимым; наконец, сняв с пальца ценное кольцо, он отдал его Терезе, с поручением передать его Эмилии и попросить ее, в виде милости, принять этот дар на память о нем, чтобы иногда, глядя на кольцо, она вспоминала о несчастном Валанкуре.

Тереза плакала, принимая кольцо, но больше из симпатии к нему, чем от какого-нибудь дурного предчувствия; и прежде чем она успела ответить, Валанкур быстро вышел из избушки. Она побежала за ним, звала его по имени и просила вернуться, но ответа не последовало и больше она не видела его.

ГЛАВА LII

Пусть он докончит свою повесть

О смелых подвигах Камбусков.

Мильтон

На другое утро Эмилия сидела в приемной, смежной с библиотекой, размышляя о происшествии вчерашнего вечера. Вдруг в комнату стремительно вбежала Аннета и, еле дыша, кинулась в кресло. Несколько мгновений она была не в силах вымолвить ни слова на тревожные расспросы Эмилии о причине ее волнения; наконец она прокричала:

- Я сейчас видела его призрак, сударыня, ей-Богу, я видела его призрак!

- О ком ты говоришь? - нетерпеливо прервала ее Эмилия.

- Он шел из сеней, сударыня, когда я направлялась сюда.

- Да кто такой? - повторила Эмилия, - не понимаю, о ком ты толкуешь?

- Одет он был точно так же, как бывало прежде, - прибавила Аннета. - Ах, кто бы мог подумать!

У Эмилии наконец лопнуло терпение. Она рассердилась на Аннету за ее вздорные фантазии, но тут вошел слуга и доложил, что какой-то незнакомец желает ее видеть. Эмилии сейчас же представилось, что это должен быть Валанкур, и она велела слуге сказать ему, что занята и никого не принимает.

Слуга, передав поручение, вернулся сказать, что незнакомец настойчиво просит свидания, уверяя, будто имеет сообщить нечто важное; Аннета, сидевшая до тех пор молча, точно ошеломленная, вскочила и закричала: "Это Людовико! это Людовико!" и выбежала вон из комнаты. Эмилия приказала слуге пойти за нею следом, и если это действительно Людовико, то позвать его сюда, в приемную.

Через несколько минут в самом деле явился Людовико в сопровождении Аннеты, которая на радостях позабыла даже правила приличия по отношению к своей госпоже и, никому не давая вставить слова, не переставая тараторила сама. Эмилия очень обрадовалась и удивилась, увидав Людовико здравым и невредимым; ее удивление епце усилилось, когда Людовико передал ей письма от графа де Вильфора и от Бланш; они рассказывали о пережитых приключениях и о том, что находятся в настоящее время на постоялом дворе в Пиренейских горах, где задержались по случаю болезни шевалье Сент Фуа и утомления Бланш; в конце письма упоминалось, что недавно прибыл туда сам барон Сент Фуа, чтобы проводить своего сына в замок, где он останется до полного заживления ран, а потом вернется в Лангедок; тем временем она с отцом намерены завтра посетить Эмилию в "Долине". Бланш заранее приглашала Эмилию к себе на свадьбу и просила ее приготовиться ехать с ними в замок Ле-Блан, по прошествии нескольких дней. Что касается приключений, испытанных Людовико, то она предоставляет ему самому рассказать их Эмилии; и хотя Эмилия сильно интересовалась, каким способом он исчез из северных апартаментов, но имела настолько выдержки, что решила потерпеть, пока он подкрепится пищей и питьем и побеседует с Аннетой, которая выражала такую неистовую радость, увидав его живым и здоровым, как будто он воскрес из мертвых.

Между тем Эмилия еще раз перечла письма своих друзей; их любовь и преданность к ней были утешением, в котором нуждалось ее сердце, терзаемое после свидания с Валанкуром нестерпимым горем и сожалением.

Приглашение в замок Ле-Блан от имени графа и его дочери было сделано с такой любезной настойчивостью (вдобавок было получено еще письмо от графини), и свадьба была, действительно, случаем таким важным в жизни ее юной подруги, что Эмилия никоим образом не могла отказаться. Правда, ей очень хотелось бы побыть в тихом уединении у себя дома, но она не могла не понять, как неприлично ей оставаться одной в своем имении, когда поблизости все еще находился Валанкур. Иногда ей казалось, что перемена места и общество друзей будет ей полезнее уединения и скорее успокоит ее нервы.

Когда опять появился Людовико, она попросила его рассказать подробно свои приключения в северной анфиладе покоев, и как случилось, что он сделался товарищем бандитов, у которых нашел его граф.

Людовико согласился. Аннета, еще не успевшая расспросить его об этом деле, приготовилась слушать с напряженным любопытством, решившись кстати напомнить своей барышне о том, что вот она не верила в духов в Удольфском замке, а вышло, что она, Аннета гораздо прозорливее и сразу поверила им. Между тем Эмилия, краснея от сознания своего легковерия, заметила что если бы приключения Людовико могли оправдать суеверие Аннеты, то его самого, вероятно, не было бы здесь, чтобы рассказывать о них.

Людовико усмехнулся над рассуждениями Аннеты и, слегка поклонившись Эмилии, начал свой рассказ:

- Вам, вероятно, помнится, сударыня, что в ночь, когда я караулил в северных покоях, граф и мосье Анри провожали меня, и пока они там оставались, не случилось ничего такого, что могло бы возбудить тревогу. Когда они ушли, я развел огонь в спальне, и так как спать мне не хотелось, то я уселся у камелька с книгой, которую принес с собой для развлечения. Сознаюсь, что я частенько ожирался, с чувством, несколько похожим на страх.

- О, еще бы, как же не бояться? вмешалась Аннета, - небось, ты трясся как осиновый лист!

- Ну, не совсем так, - улыбнулся Людовико, - но несколько раз, когда ветер завывал вокруг замка, потрясая старые окна, мне казалось, будто я слышу какие-то странные, необъяснимые звуки; раза два я вставал и оглядывал комнату; но ничего не было видно, кроме мрачных фигур на ковровых обоях, как будто хмурившихся на меня. Так просидел я с час времени; вдруг опять слышу какой-то шум, но ничего не видя, продолжаю читать... Окончив начатый рассказ, я почувствовал дремоту и заснул. Вдруг я был разбужен опять тем же шумом, что слышал раньше: он как будто исходил из той части комнаты, где стояла кровать, и затем - уже не знаю, было ли это впечатление от прочитанного, или от странных слухов, ходивших про эту ком

нату, - но когда я опять взглянул в сторону кровати, мне показалось, что мелькнуло человеческое лицо из-за темного полога...

При этих словах Эмилия задрожала, на лице ее отразилась тревога: она вспомнила то, что сама видела в этой опочивальне вместе с Доротеей.

- Сознаюсь, сударыня, у меня упало сердце в эту минуту; но повторившийся шум отвлек мое внимание от постели и затем я отчетливо услыхал звук, похожий на повертывание ключа в замке; однако, странное дело - я не видел никакой двери в том месте, откуда шел звук. Но в ту же минуту обивка у постели стала тихо колыхаться и показался какой-то человек из маленькой потайной дверцы в стене... Он постоял с минуту в нерешимости, с головой полускрытой обивкой - только глаза его пронзительно выглядывали пз - под ковра; вот он приподнял повыше ковровую обивку, и я увидел лицо другого человека, глядевшего из-за его плеча. Не знаю, как это случилось, но хотя мой меч лежал на столе, передо мною, я как-то ие находил сил схватиться за него, а сидел не шевелясь и следил за ними с полузакрытыми глазами, точно дремал. Мне кажется, они поверили, что я сплю, и стали совещаться между собой, как им поступить: я слышал, что они шептались, стоя в той же позе с добрую минуту. Потом, мне почудилось, будто я вижу еще и другие лица в полумраке за дверью, откуда несся громкий шопот.

- Эта дверь удивляет меня, - заметила Эмилия, - ведь я поняла из рассказов графа, что он приказал поднять всю ковровую обивку и осмотреть стены, подозревая, что там скрывается потайной ход, через который вы могли ускользнуть.

- По-моему вовсе не мудрено, сударыня, отвечал Людовико, что эта дверца осталась незамеченной; она была проделана в отделении, составлявшем по-видимому часть наружной стены, и граф проглядел ее; он вероятно думал, что бесполезно искать двери там, где не могло быть хода, сообщающегося с нею; дело в том, что ход был проделан в самой толще стены. Но возвращаюсь к тем странным людям, которых я смутно видел за дверью и которые недолго оставляли меня в неизвестности относительно своих намерений. Все они вдруг ворвались в комнату, окружили меня, - однако я все-таки успел схватиться за свой мечь. Но что может сделать один против четверых? Скоро они обезоружили меня, связали руки, заткнули рот и силой увлекли с собой в дверку, оставив меч мой на столе, нарочно, говорили они, чтобы те, кому вздумается придти за мною завтра утром, могли сражаться с духами, затем они повели меня многими узкими переходами и лазейками, проделанными, думается мне, в самых стенах, потому что раньше я никогда не видал их, и вниз по каким-то лестницам, пока мы не достигли подвалов, под замком; там, отворив каменную дверь, которую я по виду принял бы за самую стену, мы направились по длинному ходу и опять спустились по ступеням, высеченным в скале, далее еще отперли дверь и она привела нас в пещеру. Покружив там некоторое время, мы достигли входа в нее и я вдруг очутился на берегу моря, у подошвы скал, а наверху виднелся замок. На берегу ждала лодка. Разбойники вошли в нее, увлекая и меня за собою, и скоро мы подплыли к небольшому суденышку, стоявшему на якоре; там оказались другие товарищи моих похитителей. Препроводив меня на борт, двое остальных вернулись назад к берегу. Вскоре я смекнул, что все это значит и что эти люди делали в замке. Мы поплыли и высадились в Руссильоне; помешкали еще несколько дней на берегу, пока не прибыли другие разбойники, спустившиеся с гор, - те и захватили меня с собой в форт, где я оставался до тех пор, пока туда случайно не прибыл граф. Злодеи усердно старались о том, чтобы я не убежал, и завязывали мне глаза днем; да если бы даже они этого и не делали, то я, кажется, ни за что не нашел бы дороги по этому дикому краю. В форте меня стерегли как пленника и никуда не пускали, иначе как с двумя-тремя провожатыми, и мне так опостылела жизнь, что я не раз собирался покончить с собой.

- Но ведь тебе же не запрещали говорить, заметила Аннета, тебе не затыкали рта, после того как увели из замка, и я не понимаю, с чего это тебе так жизнь могла опостылеть... уж не говоря о том, что у тебя все-таки оставалась надежда увидаться со мною!

Людовико улыбнулся; Эмилия спросила, с какою же целью эти люди похитили его?

- Скоро все это я разъяснил себе, сударыня, - продолжал Людовико. - То были пираты, которые в продолжение многих лет прятали свою добычу в подземельях замка; последний, находясь на берегу моря, представлял для них удобный тайник. Чтобы избежать ареста и тюрьмы, они старались распространять слухи, будто в замке водятся духи, и, отыскав потайной ход в северную анфиладу покоев, которая стояла запертой с самой кончины ее сиятельства маркизы, им это удавалось без труда. Экономка и ее муж, единственные обитатели замка в продолжение многих лет, были так напуганы странными шумами, слышанными по ночам, что не ужились там. Скоро распространили слух, что в замке шалят духи; в окрестностях этому поверили тем легче, мне кажется, что маркиза скончалась, будто бы, какою-то странною смертью и ее супруг дал себе слово никогда не возвращаться в замок.

- Но почему же, - спросила Эмилия, - эти пираты не удовольствовались пещерой? Зачем им понадобилось складывать свою добычу в самом замке?

- Пещера, сударыня, была доступна всем и каждому, возразил Людовико, и сокровища их недолго остались бы там в целости; но в подземельях они могли лежать сколько угодно времени, пока держался слух, что в здании водится нечистая сила. Таким образом оказывалось, что разбойники по ночам привозили добычу, награбленную в море, и держали ее там, пока не являлся случай распорядиться ею по усмотрению. Пираты эти поддерживали сношения с испанскими контрабандистами и бандитами из диких областей Пиренейских гор и занимались разного рода таинственными оборотами. И вот с этими отчаянными головорезами я и должен был жить, пока не явился граф. Никогда не забуду, что я почувствовал, когда узнал, что он в форте. Я почти не сомневался, что ему суждено погибнуть. Но я знал, что если я покажусь ему, то разбойники узнают, кто он такой, и, вероятно, всех нас перережут, боясь, чтобы не открыли их убежища в замке. Поэтому я не показывался на глаза графу, а сам зорко наблюдал злодеев и решил, что если только они причинят какой-нибудь вред графу, или его семейству, то я сейчас же покажусь и буду драться, защищая их жизнь. Тут мне довелось подслушать, что некоторые из них строили дьявольский план с целью ограбить и перерезать всю партию; тогда я умудрился войти в сношения с одним из графских слуг, рассказал ему, что замышляют злодеи, и мы стали совещаться, что делать. Между тем, его сиятельство, встревоженный отсутствием графини Бланш, спросил, где она, и, не получив от разбойников удовлетворительного ответа, пришел в бешенство, а также и шевалье Сент Фуа. Тогда мы решили, что пора разоблачить замысел злоумышленников. Я ворвался в комнату, где сидел граф, крича: - "Измена, ваше сиятельство! Защищайтесь!" - Граф и шевалье выхватили оружие и завязался бой. В конце концов мы одержали верх, как вам уже известно, сударыня, из письма графа.

- Удивительное приключение! - проговорила Эмилия, - и нельзя не похвалить вас, Людовико, за вашу осторожность и смышленность. Но некоторые обстоятельства относительно северных апартаментов все еще смущают меня; впрочем, может быть, вы сумеете объяснить их. Не слыхали ли вы от бандитов чего-нибудь особенного про эти покои?

- Ничего не слыхал, сударыня, - отвечал Людовико, - а только один раз они при мне потешались над легковерием старухи-домоправительницы, которые однажды чутьчуть было не поймала одного из пиратов; это случилось вскоре после того, как граф приехал в замок, говорил он и хохотал от души, рассказывая про шутку, которую сыграл с этой экономкой.

Эмилия вспыхнула ярким румянцем и просила Людовико объясниться.

- Ну, вот, сударыня, один из ребят забрался ночью в спальню... Вдруг слышит, кто-то идет туда из смежной комнаты; он не успел поднять ковровую обивку и шмыгнуть в потайную дверь. Что тут делать? Он спрятался в постель по близости и лежал там, перепуганный...

- Это когда вы там были, барышня, - прервала его Аннета. - Да, наверное, он в ту пору изрядно-таки перетрусил, разбойник-то! Вдруг к постели подходит экономка и с ней еще какая-то особа. А он, думая, что они собираются поднять покров, сообразил, что единственное средство избегнуть ареста - это напугать их до полусмерти. Он и давай колыхать покров, но и это не помогало... Наконец, он взял, да и высунулголову из - под одеяла. Тогда обе барыни живо дали тягу! рассказывал он, точно самого черта увидали, а он потом благополучно выбрался оттуда.

Эмилия не могла удержаться от улыбки, услыхав про эту хитрую уловку, когда-то нагнавшую на нее такой суеверный страх; теперь она удивлялась, как она могла допустить в себе подобную тревогу, но известно, что кто раз поддастся суеверной слабости, на того потом действует всякий вздор. Несмотря на эти размышления, она все-таки с каким-то трепетом вспоминала таинственную музыку, слышанную ею в полночь у замка Ле-Блан, и спросила Людовико, может ли он как-нибудь объяснить это странное явление.

Тот отвечал отрицательно.

- Одно я знаю, сударыня, что пираты тут ни при чем; я сам слышал, как они глумились над этой музыкой и говорили, что, видимо, сам черт с ними стакнулся.

- Да, уж я готова поручиться, что тут действовала нечистая сила, - молвила Аннета, и лицо ее прояснилось; - с самого начала я была уверена, что это нечистый хозяйничает в северных покоях, и теперь сами видите, сударыня, я-таки осталась права!

- Ну, тебя не переспоришь, - улыбнулась Эмилия. - Но я удивляюсь, Людовико, что эти пираты продолжали действовать по-прежнему и после приезда графа; ведь они могли ожидать неизбежного ареста и заключения в тюрьму.

- Я имею основание думать, сударыня, - отвечал Людовико, что они давно уже решили не держать свои сокровища в подземелье и желали удалить их оттуда как можно скорее. Они уже начали перетаскивать свое добро вскоре после приезда графа. Но так как им приходилось посвящать на это всего несколько часов по ночам, да в то же время приводить в исполнение и другие замысли, то подвалы и наполовину не были опустошены в ту пору, как они захватили меня. Они очень гордятся возможностью поддерживать суеверные слухи про эти покои и старательно оставляли там все на местах, чтобы еще лучше надувать публику. Часто под веселую руку они хохотали над смущением и ужасом всех обитателей замка по поводу моего исчезновения; они нарочно увезли меня в такую даль, чтобы я как-нибудь не выдал их тайны. С этих пор они смотрели на замок, как на свою собственность, но из разговора некоторых их товарищей я узнал, что однажды они чуть не попались. Отправившись ночью в северные покои, чтобы поднять тот шум, который так пугал слуг, и уже собираясь отпереть потайную дверь, они услыхали голос в спальне. Граф потом говорил мне, что он с сыном находился в то время в этом покое и они слышали какие-то странные стоны; оказывается, их издавали эти ребята, все с той же целью - навести страх и ужас; его сиятельство сознавался, что ощутил тогда не одно удивление, а более жуткое чувство. Но так как необходимо было для спокойствия всего семейства не поднимать из-за этого тревоги, то он и сам молчал об этом и сыну наказал молчать.

Эмилия вспомнила перемену в настроении графа после ночи, проведенной им в северной спальне, и теперь только поняла ее причину. Сделав еще неоколько вопросов об этом странном деле, она отпустила Людовико, а сама занялась распоряжениями о приеме своих друзей на завтрашний день.

Вечером Тереза, несмотря на свои больные ноги, притащилась в замок, чтобы передать Эмилии кольцо Валанкура. Эмилия очень заволновалась, помня, что много раз видела это кольцо на его пальце в счастливые дни их любви. Однако, она рассердилась на Терезу за то, что та взяла кольцо, и наотрез отказалась принять его, хотя иметь его доставило бы ей печальную отраду. Тереза умоляла, убеждала, описывала отчаяние Валанкура, когда он вручал ей кольцо, и повторяла слова, сказанные им по этому случаю. Эмилия не могла скрыть своего горя при этом рассказе и горько плакала.

- Увы! дорогая моя барышня! - говорила Тереза, - и почему все это так печально сложилось? Я знаю вас с детства и, можно сказать, люблю вас, как родную и от души желаю вам счастья. Мосье Валанкура я узнала не очень давно, но ведь зато имею причины любить его, как сына родного. Мне известно, как вы любите друг друга, - так зачем же, скажите на милость, эти слезы и терзания?

Эмилия сделала ей знак рукою, чтобы она замолчала, а старуха, не обращая на это внимания, все твердила свое:

- И ведь оба вы так сродни между собой и по вкусам и по характерам, и если бы вы поженились, то из вас вышла бы самая счастливая парочка во всем крае... Ну, и что же мешает вам пожениться? Господи! Как это люди портят себе счастье, а потом плачутся, точно не сами во всем виноваты! Ученость, слова нет, великое дело, но куда она годится, если не может научить людей разуму! Нет уж, в таком случае можно и без учености обойтись!

Старость и долгая служба давали Терезе право высказывать свои мысли; но в данном случае Эмилия старалась остановить ее словоохотливость; она чувствовала справедливость ее замечаний, однако ей не хотелось объяснять причину, почему она переменилась к Валанкуру. Она только сказала Терезе, что ей неприятно возвращаться к этому предмету, что она имеет свои причины так поступать, но не желает их объяснить, что перстень непременно надо вернуть, что приличия не позволяют ей принять его. В то же время она запретила Терезе на будущее время передавать ей какие - либо поручения от Валанкура, если она дорожит ее спокойствием.

Тереза разогорчилась и опять пыталась, хотя уже слабо, вступиться за Валанкура; но лицо Эмилии выражало такую непривычную суровость, что старуха принуждена была отказаться от своих стараний и ушла, опечаленная и удивленная.

Чтобы развлечься до некоторой степени и отогнать печальные воспоминания, осаждавшие ее душу, Эмилия занялась приготовлениями к предстоящему путешествию в Лангедок; и пока Аннета, помогавшая ей, радостно болтала о благополучном возвращении Людовико, Эмилия обдумывала, как бы лучше устроить счастье молодой четы. Она решила, что если привязанность Людовико не изменится, как и привязанность к нему честной, простодушной Аннеты, то она даст своей камеристке приданое и поселит ее с мужем где-нибудь в одном из своих имений.

Эти соображения привели ей на память отцовское родовое поместье, когда-то, вследствие изменившихся обстоятельств, перешедшее в руки г.Кенеля; у нее часто являлось желание вернуть это поместье, так как сам Сент Обер бывало печалился, что коренные владения его предков, где он сам родился и провел свои юношеские годы, перешли другой семье. К тулузскому поместью она не чувствовала особенного влечения и желала бы избавиться от него, с тем, чтобы выкупить отцовское родовое угодье, если бы только г.Кенеля удалось уговорить расстаться с ним; а это казалось возможным, если принять во внимание, что он всегда мечтал основаться в Италии.

ГЛАВА LIII

Сладостно дыханье весенней бризы

И сладок мед, который пчелка собирает, -

И сладки тающие звуки музыки, но слаще

Во сто крат скромный голос благодарности.

Грэй

На другой день приезд подруги развлек Эмилию, начинавшую уже не на шутку падать духом, и дом в "Долине", опять ожил, огласившись светскими разговорами и увидав в своих стенах изящное общество. Нездоровье и испытанный испуг отчасти лишили Бланш прежней резвости, но добродушие ее и ласковость остались неизменными; она немного побледнела после пережитых ужасов, однако была не менее очаровательна. После несчастного приключения в Пиренеях граф жаждал поскорее вернуться домой и, прогости с неделю в "Долине" собрался в Лангедок вместе с Эмилией, которая поручила надзор за своим домом старой Терезе. Впрочем накануне отъезда Эмилии старая служанка опять приносила ей кольцо Валанкура и со слезами умоляла свою барышню взять подарок, так как Валанкур точно в воду канул: она не видала его и ничего не слыхала о нем с того самого вечера, как он принес ей это кольцо. При этих словах на лице ее отразилась тревога, которой она не смела высказать. Но Эмилия, стараясь отогнать свое собственное беспокойство, думала, что он, вероятно, уехал в имение брата; она опять наотрез отказалась принять кольцо и велела Терезе сохранить его у себя до следующего свидания с Валанкуром; старуха, скрепя сердце, обещала.

На другой день граф де Вильфор с Эмилией и Бланш выехали из "Долины" и в тот же вечер прибыли в замок Ле-Блан, где их встретили с радостью и поздравлениями графиня, Анри и мосье Дюпон; присутствие последнего было сюрпризом для Эмилии и она с беспокойством заметила, что граф по-прежнему поощряет ухаживание своего друга; на лице Дюпона можно было ясно прочесть, что его увлечение нисколько не ослабело под влиянием разлуки. Эмилия очень смутилась, когда во второй же вечер после их приезда граф отозвал ее от Бланш, с которой она гуляла, и возобновил разговор о надеждах Дюпона. Кротость, с какой Эмилия выслушивала его речи, ввела его в заблуждение насчет ее чувств; он вообразил себе, что ее привязнность к Валанкуру уже окончательно побеждена и что она готова отнестись благосклонно к сватовству мосье Дюпона. И когда она вслед затем стала убеждать его, что он ошибается, то граф, побуждаемый горячим желанием устроить счастье двух лиц, которых он так искренно уважал, пытался деликатно пожурить ее за то, что она настаивает на своем неудачном увлечении и отравляет себе лучшие годы жизни.

Заметив, что она молчит я что на лице ее написана глубокая скорбь, граф, наконец, проговорил:

- Пока я больше ничего не скажу, но продолжаю верить, милая мадемуазель Сент Обер, что вы в конце концов не отвергнете человека, столь достойного уважения, как шевалье Дюпон.

Он избавил ее от труда отвечать ему, тотчас же удалившись; а Эмилия продолжала гулять, в душе несколько досадуя на графа за то, что он так упорно отстаивает искательство, которое она решительно отвергла. Погруженная в печальные думы, пробужденная этим разговором, она незаметно подошла к опушке леса, окружавшего монастырь св.Клары, и вдруг заметив, как далеко зашла, решила продолжить свою прогулку еще немного дальше и зайти з монастырь проведать аббатису и некоторых из своих подруг-монахинь.

Хотя уже настал вечер, но она приняла приглашение войти от монаха-привратника, отпиравшего ей калитку, и, желая увидеть кого-нибудь из своих прежних приятельниц, направилась к монастырской приемной. Проходя по лужайке, полого спускавшейся от фасада монастыря к морю, она была поражена картиной покоя, представившейся ее глазам: несколько монахов сидели передкельями, тянувшимися по опушке леса, и в тихий вечерний час размышляли о благочестивых предметах; но внимание их по временам отвлекалось созерцанием природы, сменившей теперь свои яркие солнечные краски на более тусклый вечерний колорит. Перед зданием общежития стоял старый каштан и своими широкими ветвями заслонял великолепие картины, которая могла бы вызвать у монахов желание вернуться к светским наслаждениям; но все же из-под темной развесистой листвы сверкала вдали обширная площадь океана и мелькавшие мимо паруса, тогда как справа и слева тянулись густые леса вдоль извилистых берегов. Некоторая часть картины оставалась доступной созерцанию монахов, как бы нарочно, чтобы оставить заточникам напоминание об опасностях и превратностях светской жизни и утешить их, отказавшихся от наслаждений света, по крайней мере уваренностью, что они избавились от его зол. Эмилия задумчиво шла вперед, размышляя, как много страданий она избегла бы, если бы также постриглась в орден и осталась жить в монастыре после смерти отца; в эту минуту зазвонили к вечерне и монахи тихо побрели к часовне; Эмилия вошла в большую залу, где царила, как ей показалось, необычная тишина. Пустой оказалась и приемная, смежная с залой; между тем вечерний колокол продолжал благовестить; Эмилия подумала, что монахини, вероятно, пошли в часовню, и присела отдохнуть, немного, перед тем как вернуться в замок, куда ей хотелось попасть еще засветло.

Не прошло нескольких минут, как в приемную торопливо вошла монахиня и, осведомившись, нет ли здесь настоятельницы, хотела удалиться, не узнав Эмилии; но Эмилия назвала себя, и монахиня сообщила ей, что сейчас начнется месса о здравии сестры Агнесы, которая сильно хворала в последнее время, а теперь находится чуть не при последнем издыхании. О страданиях несчастной Агнесы сестра сообщила самые печальные подробности: на нее не раз находили припадки буйного помешательства; теперь это прошло, зато она впала в состояние мрачного уныния, из которого не могли вызвать ее ни ее молитвы, сообща со всей общиной, ни увещания ее духовника; ничто не в силах облегчить ее душу хотя бы мгновенным проблеском утешения.

Эмилия выслушала этот рассказ с сердечным сокрушением и, припомнив безумные выходки и дикие восклицания Агнесы, а также историю ее, рассказанную ей сестрой Франциской, почувствовала глубокую жалость к несчастной сестре. Так как становилось уже поздно, то Эмилия не сочла возможным идти к ней сейчас, да и не хотела примкнуть к толпе монахинь; поручив монахине передать привет своим старым друзьям, она верхней дорогой по скалам вернулась в замок, размышляя о только что слышанном; думы эти так удручали ее, что она, наконец, насильно отвлекла свои помысли к менее волнующим предметам.

Дул сильный ветер; подходя к замку, Эмилия часто останавливалась, прислушиваясь к унылым завываниям его над волнами, бушевавшими внизу, и в окрестных лесах; сидя на одном из утесов, уже по близости от замка, и устремив взор на обширное пространство вод, смутно видневшихся в полумраке, она сочинила следующее обращение.

К БУЙНЫМ ВЕТРАМ

Невидимо, по необъятному своду небес, вы держите свой путь,

Неведомо откуда взялись и куда несетесь;

Таинственные силы! то слышу я ваш тихий шепот,

То громкий вой вдруг поразит мой слух,

Как будто говоря: здесь близок Бог!

Люблю я слушать ночью ваши голоса

Средь грозной бури, что проносится над морем,

Сливаясь с страшным ревом волн.

И вот среди затишье звук вдруг нежный раздается.

То песня духов - скорбный плач;

Но вслед затем опять невидимые силы восстают,

По воздуху торжественно несутся.

Стонут они в снастях корабля, пугая юнгов,

И песню тихую мгновенно заглушают.

Молю вас, силы страшные,

Не приносите вы на своих крыльях стонов.

Не приносите треска судна на далеких волнах

И криков гибнущего экипажа!...

Не подымайте вы, молю вас, силы неба!

Войны стихий и рева диких волн!

ГЛАВА LIV

Дела неслыханные порождают

И страх неслыханный: больная совесть

Глухим подушкам поверяет тайну,

Священник ей нужней врача.

Макбет

На другой день вечером, случайно взглянув на монастырскую колокольню, подымающуюся из-за леса, Эмилия вспомнила про больную монахиню, положение которой возбуждало в ней такую жалость; желая узнать, как ее здоровье, и увидеть кое-кого из прежних друзей, она с Бланш, вместо прогулки, решили зайти в монастырь. У монастырских ворот стоял экипаж и, судя по взмыленным коням, можно было догадаться, что он только что подъехал. Непривычная тишина царила во дворах и в здании общежития, по которому должны были пройти Эмилия и Бланш, направляясь в большую залу; по пути они встретились с монахиней, и та на расспросы Эмилии отвечала, что сестра Агнеса еще жива и в памяти, но что она очень слаба и, вероятно, не переживет сегодняшней ночи. В приемной девушки застали нескольких пансионерок монастыря; они очень обрадовались Эмилии и поспешили рассказать ей разные мелкие события, случившиеся в монастыре после ее отъезда и интересовавшие ее, потому что касались лиц, к которым она чувствовала расположение. Пока они болтали, в приемную вошла аббатиса и радостно приветствовала Эмилию; но вид у нее был непривычно торжественный и на лице отражалась печаль.

- Наша община, - сказала она поздоровавшись, - погружена в скорбь, - одна из сестер готовится отойти в вечность. Вы, может быть, слышали, что сестра Агнеса умирает...

Эмилия выразила свое искреннее соболезнование.

- В настоящем случае смерть преподает нам великое, страшное назидание, - продолжала аббатиса, - воспользуемся им себе во спасение, пусть оно научит нас готовиться к великому переходу, неизбежному для всех! Вы молоды и имеете возможность обеспечить себе лучшее, самое драгоценное из спокойствий, - спокойствие совести. Храните его в юности своей, чтобы оно доставило вам утеху в старости, ибо тщетны, увы! и несовершенны все добрые дела наших позднейших лет, если только в молодости мы творили зло!

Эмилия могла бы возразить, что добрые дела никогда не тщетны, но постеснялась прерывать аббатису и молчала.

- Позднейшая жизнь Агнесы, продолжала аббатиса, была примерной. Ах, если бы она могла загладить свои прежние грехи и заблуждения! В настоящую минуту она тяжко страдает; будем верить, что эти страдания доставят ей спасение в будущей жизни. Я оставила ее с духовником и одним господином, которого она давно желала видеть; он только что прибыл из Парижа. Надеюсь, им сообща удастся доставить ее душе успокоение; она давно в нем нуждается.

Эмилия от всей души присоединилась к этому пожеланию.

- Во время своей болезни Агнеса несколько раз называла ваше имя, - продолжала игуменья; быть может, ей было бы утешительно повидаться с вами. Когда удалятся ее посетители, мы пойдем к ней, если вы только не боитесь тяжелой сцены. Но, право, к подобным сценам, хотя бы самым раздирательным, нам следует привыкать: они душеполезны и приготовят нас к тому, что нам самим, может быть, придется выстрадать.

Эмилия задумалась и опечалилась; разговор этот пробудил в ней воспоминания о предсмертных минутах ее возлюбленного отца, и ей захотелорь поплакать над его могилой. Пришли ей на память разные обстоятельства, сопровождавшие его последние минуты: его волнение, когда он убедился, что находится по-соседству от замка Ле-Блан, его желание быть похороненным в определенном месте в монастырской церкви, и данный ей торжественный завет уничтожить его бумаги, не читая. Вспомнились ей также таинственные, страшные слова, нечаянно попавшиеся ей на глаза в рукописях, и хотя они теперь, как и всегда, возбуждали в ней мучительное любопытство насчет их значения и мотивов, руководивших волею отца, но для нее было великим утешением сознание, что она свято исполнила его последнюю волю.

После этого аббатиса умолкла; она, видимо, была слишком взволнована, чтобы разговаривать; ее собеседницы молчали по той же причине. Это задумчивое настроение женщин было прервано приходом незнакомца, мосье Боннака, вышедшего из кельи сестры Агнесы. Он был сильно расстроен, но Эмилии показалось, что она подметила на лице его больше страха, чем горя. Отведя аббатису в сторону, он начал что-то рассказывать ей; она слушала его с напряженным вниманием. Но вот он кончил, молча поклонился остальным присутствующим и вышел. Тогда игуменья предложила Эмилии пойти к сестре Агнесе; она согласилась, скрепя сердце, а Бланш осталась внизу с пансионерками.

У дверей кельи они натолкнулись на духовника, и при одном взгляде на него Эмилия убедилась, что это тот же самый монах, который напутствовал ее умирающего отца; но он прошел мимо, не заметив ее, и они вошли в келью, где на постели лежала сестра Агнеса; возле нея сидела монахиня. Лицо больной так сильно изменилось, что Эмилия не узнала бы ее, если бы заранее не приготовилась ее увидеть: лицо умирающей было страшно, на нем застыло выражение мрачного ужаса; тусклые, провалившиеся глаза были устремлены на распятие, лежавшее у нее на груди; она так глубоко ушла в свои мысли, что не заметила, как подошли аббатиса с Эмилией. Но вот, подняв свой безжизненный взор, она с ужасом устремила его на Эмилию и вдруг взвизгнула:

- О, какое видение!... зачем оно посетило меня в предсмертный час!

Испуганная Эмилия отшатнулась от нее и взглянула на игуменью, как бы прося объяснения; но та знаком показала ей, чтобы она не смущалась. Затем спокойным тоном обратилась к Агнесе:

- Дочь моя, я привела к вам мадемуазель Сент Обер; я знала, что вам приятно будет повидаться с нею.

Агнеса не отвечала, и не отрывая безумных глаз от Эмилии, воскликнула:

- Это она!... На лице ее то же очрование, которое сгубило меня! Чего ты хочешь от меня? Зачем пришла меня мучить? Ты хочешь, возмездия! Что же, скоро ты получишь его - оно уже твое! Сколько лет прошло с тех пор, как я видела тебя? Мое преступление совершилось лишь вчера!... Я уже состарилась под бременем его, а ты все еще молода и цветуща, как в то время, когда заставила меня совершить то страшное дело! О, как бы я хотела забыть его!... Но какая польза желать: дело сделано, его уже не воротишь!...

Эмилия, потрясенная этой дикой выходкой, хотела убежать из комнаты; но аббатиса, взяв ее за руку, старалась успокоить и просила остаться еще несколько минут, пока Агнеса очнется, и принялась уговаривать больную. Но та не обращала на аббатису никакого внимания и, устремив сумасшедшие глаза на Эмилию, опять заговорила:

- Что значит целые годы молитвы и раскаяния? Они не в силах смыть скверны убийства!... Да, убийства... Где он?... где он?... Смотрите... он там... он идет сюда! Зачем и ты пришел терзать меня? - кричала Агнеса, вперив взор в пространство. - Разве я и так недостаточно наказана? О, не гляди так сурово!... Ха! вот опять она!... Зачем ты глядишь на меня с такой жалостью... хочешь покарать меня? Улыбнись... Кто это стоит?...

Агнеса откинулась назад, как безжизненный труп, а Эмилия едва держалась на ногах и оперлась о кровать; аббатиса с сиделкой вливали Агнесе в рот обычные успокоительные лекарства.

- Постойте, - остановила аббатиса Эмилию, когда она хотела заговорить, - бред проходит, теперь она скоро придет в себя. Давно этого не случалось с ней, дочь моя? - спросила она сиделку.

- Уже несколько недель не бывало ничего подобного, - отвечала монахиня, но она очень сильно взволновалась приездом этого господина, которого сама гак желала видеть.

- Да, - заметила аббатиса, - вероятно, это и вызвало припадок бреда. Когда она оправится, мы уйдем и дадим ей отдых.

Эмилия охотно согласилась; правда, она могла оказать теперь мало помощи, однако ей не хотелось уходить отсюда, пока помощь еще нужна.

Очнувшись, Агнеса опять во все глаза уставилась на Эмилию; но дикое выражение ее взора уже пропало, сменившись мрачной печалью. Прошло несколько минут, прежде чем ока оправилась настолько, чтобы заговорить, потом она произнесла слабым голосом:

- Сходство поразительное! без сомнения, это не игра фантазии! Скажите мне, умоляю вас, хотя фамилия ваша Сент Обер - вы не дочь маркизы?

- Какой маркизы? - отозвалась Эмилия в крайнем удивлении.

Ей казалось, судя по спокойствию тона Агнесы, что ее умственные способности уже пришли в нормальное состояние. Аббатиса бросила на нее многозначительный взгляд, но она все-таки повторила своей вопрос.

- Какая маркиза? - воскликнула Агнеса, я знаю только одну - маркизу де Вильруа.

Эмилия вспомнила, в какое волнение пришел ее отец при одном имени этой маркизы, вспомнила его требование, чтобы его похоронили возле фамильного мавзолея де Вильруа. Слова Агнесы возбудили в ней горячий интерес: она стала умолять больную объяснить ей, что значит этот вопрос. Аббатисе хотелось бы увести Эмилию из кельи, но та, сильно заинтересованная, просила остаться еще немного.

- Принеси, мне вон ту шкатулку, сестра, - сказала Агнеса. Я покажу вам маркизу; стоит вам только взглянуть в это зеркало и вы сами убедитесь, что вы дочь ее: такого разительного сходства ие бывает иначе, как между близкими родственниками.

Монахиня принесла требуемую шкатулку; Агнеса дала ей наставление, как отпереть ее, и затем вынула оттуда миниатюру, представлявшую точное сходство с той, которую Эмилия нашла в бумагах отца. Агнеса взяла портрет в руки и несколько минут молча, внимательно рассматривала его; затем с выражением глубокого отчаяния на лице, устремила глаза свои к небу и отдалась горячей внутренней молитве. Окончив молитву, она передала миниатюру Эмилии.

- Храните этот портрет, - сказала она, я вам завещаю его, я убеждена, что вы вправе владеть им. Часто я наблюдала ваше сходство с нею, но никогда еще оно не поражало меня до такой степени, как сегодня!... Постойте, сестрица, не убирайте шкатулку - там есть еще один портрет, который мне хотелось бы показать.

Эмилия вся трепетала от страха и ожидания, а игуменья опять пробовала увести ее из кельи.

- Агнеса все еще не в своем уме, - говорила она, - заметьте, она опять бредит. В подобном настроении духа она не стесняется обвинять самое себя в самых ужасных преступлениях.

Эмилии, однако, казалось, что в непоследовательных выходках Агнесы кроется не сумасшествие, а нечто другое: ее слова о маркизе и этот портрет до такой степени возбуждали ее любопытство и участие, что она решилась, по возможности, разъяснить это дело до конца.

Монахиня опять подала шкатулку; Агнеса показала Эмилии потайной ящичек и вынула оттуда другую миниатюру.

- Вот, пусть этот портрет послужит в назидание вашему тщеславию, промолвила больная; смотрите на него хорошенько и старайтесь отыскать сходство между тем, какой я была прежде, и тем, какова я теперь...

Эмилия нетерпеливо схватила миниатюру, и при первом же взгляде ей бросилось в глаза поразительное сходство ее с портретом синьоры Лаурентини, который она когда-то видела в Удольфском замке, - портретом дамы, исчезнувшей столь таинственным образом и в убийстве которой подозревали Монтони.

- Что вы так сурово глядите на меня? - спросила вдруг Агнеса, не поняв причины волнения Эмилии.

- Я где-то уже раньше видела это самое лицо, - проговорила наконец Эмилия, - неужели в самом деле это вы?

- Вопрос этот понятен, - отвечала монахиня, - но когда-то портрет считался поразительно схожим. Глядите на меня хорошенько и полюбуйтесь, что сделали из меня страдания и преступление! Тогда я была невинна; порочные страсти моей натуры еще дремали. Сестрица! - прибавила она торжественным тоном и простирая свою влажную, холодную руку к Эмилии, которая вздрогнула от этого прикосновения. - Сестрица! остерегайтесь в начале жизни давать волю страстям, самое важное в начале! Впоследствии их бурный поток уже невозможно остановить; они заведут нас невесть куда, быть может, к преступлениям, которых потом не замолить многолетними молитвами и покаянием!... Так ужасна может быть сила одной единственной страсти, что она преодолевает все прочие и прегражает доступ в сердце всем другим чувствам. Овладев нами, как нечистая сила, эта страсть ведет нас к дьявольским поступкам, она делает нас нечувствительными к состраданию и к упрекам совести. И вот, когда цель ее достигнута, она, как дьявол, бросает нас на растерзание тем же чувствам, которые она сначала отгоняла, на растерзание сожалениям и угрызениям совести. Тогда мы вдруг пробуждаемся, как от глубокого сна, и видим вокруг себя новый мир; мы озираемся в удивлении и ужасе, но злое дело уже совершено и призраки совести не хотят исчезнуть! Что значит богатство... знатность... даже телесное здоровье сравнительно с благом чистой совести, этого здоровья душевного? Что значат все страдания бедности, разочарования, отчаяния сравнительно с муками совести! О, как давно незнакома мне эта роскошь - душевный мир! Я думала, что уже испытала все самые страшные мучения человеческие в любви, ревности, отчаянии, но эти муки были еще легкими в сравнении с теми, что я вынесла впоследствии. Я испробовала также и то, что называется сладостью мщения, но это чувство было мимолетным: оно умерло вместе с предметом, возбудившим его. Не забывайте, сестрица, что страсти - это семена пороков так же, как и семена добродетелей; из них все может вырасти, смотря по тому, как питать их. Горе тем, кто не научился владеть своими страстями!

- Горе им, горе! - подтвердила аббатиса, они не ведают основ нашей святой религии!

Эмилия слушала речи Агнесы с безмолвным трепетом; она продолжала внимательно разглядывать миниатюру и убедилась в ее большом сходстве с портретом в Удольфском замке.

- Это лицо очень знакомо мне, с- казала она, желая навести монахиню на какое-нибудь объяснение, но боясь неожиданно открыть ей, что она знакома с Удольфом.

- Вы ошибаетесь, - возразила Агнеса, - не может быть, чтобы вы видели этот портрет когда-нибудь раньше.

- Но я видела другой в высшей степени похожий на этот!

- Немыслимо! - стояла на своем Агнеса, которую отныне мы будем звать синьорой Лаурентини.

- Это было в Удольфском замке... - продолжала Эмилия, пристально взглянув не нее.

- Удольфо! - воскликнула Лаурентини. - Удольфо в Италии?

- Именно, - подтвердила Эмилия.

- Итак, вы знаете меня, - молвила Лаурентини, - и вы дочь маркизы.

Эмилия была ошеломлена этим неожиданным заключением.

- Я дочь покойного дворянина Сент Обера, а дама, о которой вы говорите, чужая для меня.

- Это вы так думаете. - возразила Лаурентини.

Эмилия спросила, - какие могут быть причины думать иначе?

- Семейное сходство ваше с нею, - сказала монахиня. - Маркиза, насколько известно, любила одного гасконского дворянина в ту пору, как вышла замуж за маркиза де Вильруа, повинуясь воле своего отца. Несчастная, злополучная женщина!

Эмилия припомнила необыкновенное волнение Сент Обера при одном имени маркизы, и если бы не твердая уверенность в непогрешимости отца, то она в эту минуту испытала бы не одно удивление, а другие, более тяжелые чувства. Но она ни на мгновение не могла допустить того, на что намекали слова больной; однако все-таки они сильно заинтересовали ее, и она попросила дальнейшего объяснения.

- Ах, не заставляйте меня говорить об этом, - сказала монахиня, - это предмет ужасный! Как хотела бы я, чтобы все это изгладилось из моей памяти! - Она тяжко вздохнула и после минутной паузы спросила Эмилию, каким образом она узнала ее имя.

- Да по вашему портрету в Удольфском замке, с которым миниатюра поразительно похожа, - отвечала Эмилия.

- Так, значит, вы сами бывали в Удольфо? - воскликнула монахиня в сильном волнении. - Увы! какие разнообразные картины возникают в моем воображении при одном этом имени: сцены счастья, страдания... ужаса!

В эту минуту Эмилии пришло на память леденящее кровь зрелище, которое она видела в одном из покоев замка; она задрожала, не отрывая глаз от монахини, и вспомнила ее недавние слова, что долгие годы молитвы и покаяния не смоют скверны порока... Теперь уже она приписала эти слова другой причине, а не болезненному бреду. Ею овладел ужас, почти лишавший ее сознания, она была уверена, что видит перед собой убийцу!... Все, что она знала о поступках Лаурентини, как будто подтверждало это предположение. Но все же Эмилия терялась в лабиринте недоумений и, не решаясь прямо задать вопрос, который повел бы к разъяснению истины, могла только намекнуть на него в несвязных фразах.

- Ваше неожиднное исчезновение из Удольфо...

Лаурентини тяжко застонала.

- Слухи, поднявшиеся вслед затем... продолжала Эмилия, - комната в западном флигеле... траурный занавес... страшный предмет, скрывающийся за ним...

Монахиня пронзительно вскрикнула:

- Как! опять это видение! - произнесла она, пытаясь приподняться, между тем как безумные глаза ее обводили комнату... Выходцы из гроба! И кровь, кровь... кровь!... Но крови не было... ты не можешь этого утверждать... Не улыбайся, не улыбайся так жалко!...

С Лаурентини сделались судороги, в то время, как она произносила эти слова. Эмилия, не имея сил долее выносить ужаса этой сцены, выбежала из кельи и послала нескольких монахинь к аббатисе просить помощи.

Бланш и пансионерки, находившиеся в приемной, обступили Эмилию и, встревоженные ее взволнованным лицом, засыпали ее вопросами, на которые она уклонилась отвечать, сказав, что сестра Агнеса умирает. Это и сочли причиной ее ужаса; женщины старались оживить Эмилию, дав ей выпить успокоительного питья. Но душа ее была так потрясена страшными подозрениями и сомнениями, на основании некоторых слов монахини, что она не могла ни с кем говорить и ушла бы тотчас же из монастыря, но ей хотелось узнать, переживет ли Лаурентини свой болезненный припадок. По прошествии некоторого времени ее уведомили, что судороги прошли и что синьора Лаурентини как будто оживает. Эмилия с Бланш собрались уходить, но тут вышла аббатиса и, отозвав Эмилию в сторону, заявила, что имеет сообщить ей нечто очень важное, но так как теперьуже поздно, то она не будет задерживать ее, но просит Эмилию зайти к ней завтра.

Эмилия обещала посетить ее и, простившись, направилась вместе с Бланш к их замку; начало уже смеркаться; окружающая тишина, полумрак в лесу возбуждали в Бланш тревогу, хотя их провожал слуга. Эмилия же была слишком потрясена недавней сценой, чтобы трусить потемок в густой лесной чаще; этот полумрак только способствовал ее глубокой задумчивости, из которой она впрочем скоро была выведена Бланш; та указала подруге на какие-то две фигуры, идущие медленным шгом по темной тропинке впереди. Невозможно было избежать их иначе, как углубившись в уединенную лесную чащу, куда незнакомцы легко могли последовать за ними. Но страх их миновал, когда Эмилия узнала голос мосье Дюпона и убедилась, что путник его - тот самый господин, которого она только что видела в монастыре. В настоящую минуту он был занят такой горячей беседой с Дюпоном, что даже не обратил внимания на их приближение. Когда Дюпон подошел к девицам, незнакомец откланялся, и они втроем направились к замку. Граф, услышав фамилию Боннака, объявил, что знаком с ним и, узнав по какому печальному случаю он прибыл в Лангедок и остановился в маленькой деревенской гостинице, просил мосье Дюпона пригласить его от имени графа в замок.

Дюпон с радостью исполнил это поручение; он уговорил Боннака отбросить всякие церемонии и принять радушное приглашение; тогда они вместе явились в замок, где любезность графа и веселое оживление его сына отчасти рассеяли мрачное настроение незнакомца. Боннак был офицером на французской службе; на вид ему было лет под пятьдесят; он был высокого, статного роста, манеры его отличались утонченным изяществом и вообще во всей наружности его было что-то чрезвычайно интересное. По чертам его, в молодости, вероятно, очень красивым, была разлита меланхолия, вероятно последствие пережитых несчастий.

За ужином он хотя и участвовал в разговоре, но, очевидно, только из учтивости - бывали минуты, когда он, не имея сил бороться с угнетавшими его чувствами, вдруг замолкал и видимо думал о другом. Граф не пробовал вывести его из этого состояния и вообще относился к нему с добротой и деликатностью, напомнившей Эмилии ее покойного отца.

Общество разошлось рано; Эмилия удалилась в свою спальню, и там, в тиши уединения, все пережитые сцены с удвоенной силой овладели ее мыслями. Ее поражало, что умирающая монахиня оказалась синьорой Лаурентини, которая вовсе не была умерщвлена синьором Монтони, как раньше подозревали, а сама виновна в каком-то страшном преступлении; пророненные ею намеки относительно замужества маркизы де Вильруа и ее расспросы о происхождении Эмилии возбуждали в ней не меньший интерес, хотя уже интерес другого свойства.

История Агнесы, раньше рассказанная ей сестрой Франциской, оказывалась неверной; но с какой целью она была выдумала, если не для того, чтобы удобнее скрыть истину? Более всего Эмилию интересовало отношение между историей покойной маркизы де Вильруа и судьбой ее отца; что существовало между ними какое-то отношение, это несомненно доказывало горе Сент Обера, когда при нем произнесли ее имя, его желание быть похороненным возле нее и портрет ее, найденный в его бумагах. В иные минуты Эмилии приходило в голову, что ее отец и был тем возлюбленным, к которому была так привязана маркиза в то время, когда ее насильно выдали за маркиза де Вильруа; но чтобы он и позже питал к ней страсть - этому она не верила ни минуты. Она была почти убеждена, что бумаги, которые он так торжественно велел ей уничтожить, касались именно этих отношений. Более чем когда-либо она жаждала узнать, почему он считал нужным отдать ей такое приказание, и не будь у нее такой непоколебимой веры в его правоту, это внушило бы ей мысль, что есть какая-то тайна, касающаяся ее рождения, тайна, постыдная для ее родителей, и что эти рукописи могли бы разоблачить ее.

Подобные размышления мучили ее всю ночь, и когда она наконец, забылась в тревожном сне, и тогда ее беспокой видения умирающей монахини и всех ужасов, испытанных за день.

На другое утро она чувствовала себя слишком слабой и нездоровой, чтобы пойти на свидание с аббатисой; еще до наступления вечера ее уведомили, что сестра Агнеса скончалась. Г.Боннак принял это известие с подобающей печалью; но Эмилия заметила, что теперь он менее расстроен, чем накануне вечером, когда вышел из кельи монахини, - очевидно, смерть ее была для него меньшим ударом, чем та исповедь, которую он услышал от нее. Как бы то ни было, его, вероятно, утешило до некоторой степени сведение об оставленном ему наследстве, - семья у него была большая, причем сумасбродства некоторых ее членов навлекли на него большие неприятности и даже заключение в тюрьму; бесспуство любимого сына и связанные с ним денежные заботы и огорчения были главными причинами той печали, которая была написана на его лице и которая возбуждала участие Эмилии.

Мосье Дюпон рассказал своим друзьям историю его последних несчастий: несколько месяцев просидел он в заключении в одной из парижских тюрем, причем даже не мог надеяться на скорое освобождение и не имел утешения видеться с женою, которая в то время уезжала в деревню, стараясь, хотя и тщетно, добиться помощи от его друзей. Когда она, наконец, получила разрешение посетить мужа, то была так поражена его измученным видом от долгого заточения и горя, что с ней сделались припадки, которые, вследствие своей продолжительности, угрожают ее жизни.

- Наше положение возбуждало сострадание у всех окружающих, - продолжал Боннак, один великодушный друг, сидевший в тюрьме вместе со мною, впоследствии воспользовался первыми минутами своей свободы для того, чтобы начать хлопотать о моем освобождении. Старания его увенчались успехом; огромный долг, обременявший меня, был выплачен. Но когда я пожелал выразить ему мою признательность, мой благодетель уклонился от этого. Я имею причины думать, что он сам сделался жертвой своего великодушия и опять попал в заключение после того, как помог мне освободиться. Все мои поиски оказались безуспешными. Добрый, несчастный Валанкур!

- Валанкур! - подхватил мосье Дюпон. - Из каких Валанкуров?

- Это Валанкуры - графы Дюварней, - пояснил Боннак.

Нетрудно себе представить волнение Дюпона, когда он узнал, что великодушный благодетель его друга и его соперник в любви - одно и то же лицо.

Преодолев свое изумление, он поспешил успокоить Боннака, сказав ему, что Валанкур на свободе и еще не так давно был в Лангедоке; затем из преданности к Эмилии, Дюпон стал расспрашивать Боннака об образе жизни его соперника в Париже, - так как Боннак был хорошо осведомлен на этот счет. Из его ответов можно было вывести заключение, что на Валанкура наговорили много лишнего; как ни тяжела была эта жертва для Дюпона, но он решил окончательно отступиться от своих притязаний на Эмилию и передать их другому, который, как теперь обнаруживалссь, был по-прежнему достоин ее уважения.

Из рассказов Боннака оказывалось, что Валанкур, вскоре по прибытии в Париж, попался в тенета, расставленные ему наглым пороком; время свое он разделял между пиршествами у собразнительной маркизы и игорными собраниями, куда тащили его товарищи-офицеры - из зависти к его порядочности, или просто из желания поживиться за его счет. На этих собраниях он сперва проигрывал мелкие суммы, но потом, желая отыграться, проиграл много денег, - свидетелями его проигрышей не раз были граф де Вильфор и его сын Анри. Наконец, ресурсы Валанкура истощились, и граф Дюварней, его брат, возмущенный его поведением, отказался наотрез давать ему средства на поддержание подобного образа жизни; тогда Валанкур, вследствие накопившихся долгов, был заключен в тюрьму, откуда брат и не пробовал его выручить, в надежде, что такое наказание исправит его поведение, так как оно не было следствием привычки, усвоенной с юных лет.

В уединении тюрьмы Валанкур имел досуг одуматься и, раскаяться; образ Эмилии, несколько поблекший за время его распутной жизни в столице, но не изгладившийся из его сердца, - снова ожил во всем очаровании невинности и красоты; этот дорогой образ укорял его в том, что он погубил свое счастье и унизил свои прекрасные душевные качества такими увлечениями, которые он в прежнее время, по благородству своего характера, счел бы пошлыми и постыдними. Но хотя страсти его поддались соблазну, сердце его не было развращено, и так как он сохранил силу воли, необходимую ему для того, чтобы свергнуть это рабство порока, то он в конце концов освободился от него, разумеется, не без огромных усилий и страданий.

Освобожденный стараниями брата из тюрьмы, где он был свидетелем трогательного свидания между Боннаком и его женой, с которыми он несколько времени тому назад познакомился, Валанкур воспользовался первыми же минутами своей свободы для того, чтобы совершить поступок, положим, гуманный, но вместе с тем и поразительный по своему легкомыслию. Взяв с собой почти всю сумму денег, данную ему братом, он сейчас же отправился в игорный дом и поставил эту сумму на карту, с тем, чтобы, в случае выигрыша, выкупить на свободу своего друга и вернуть его огорченной семье. Валанкуру повезло - он выиграл и тут же дал себе торжественную клятву никогда более не поддаваться опасному соблазну игры.

Возвратив почтенного отца семейства, Боннака, в объятия его образовнной семьи, Валанкур поспешил уехать из Парижа в Этювьер; радуясь, что ему удалось осчастливить бедняков, он на время позабыл о своих собственных несчастьях. Вскоре, однако, он пришел в себя и сообразил, что растратил состояние, без которого никогда не может надеяться жениться на Эмилии; между тем жизнь без нее казалась ему невыносимой - ее доброта, деликатность, сердечная простота придавали ее красоте в глазах его еще больше очарования. Опять научил его вполне оценить те качества, которыми он раньше только восхищался: в силу контраста, после всего, что ему довелось видеть в свете, он стал боготворить эти благородные качества. Такие размышления усиливали муки его совести и раскаяние и вызвали в нем отчаяние, так как он считал себя уже недостойным Эмилии; что касается позорного пользования денежными средствами от маркизы Шамфор, или от других светских интриганок, то до этого Валанкур никогда не доходил, хотя об этом и наговорили графу Вильфору, - точно также он никогда не участвовал в шулернических проделках игроков; это была злостная сплетня, одна из тех, какие часто примешиваются к истине, подавляя несчастных. Граф де Вильфор получил эти сведения из источников, по его мнению, не допускающих никаких сомнений, и неосторожное поведение Валанкура, не раз виденное им самим, тем легче заставило его поверить этим сплетням. Слухи эти были такого щекотливого свойства, что Эмилия не могла передать их Валанкуру, поэтому он не имел даже случая опровернуть их, и когда он сам заявил ей, что недостоин ее уважения, то ни мало не подозревал, что подтверждает самую возмутительную клевету. Таким образом, ошибка была взаимной и никто не думал исправить ее, пока Боннак не выяснил Дюпону поведение своего великодушного, но неосторожного молодого друга, и вот Дюпон, строго придерживаясь справедливости, решился не только разубедить графа на этот счет, но и отказаться от всякой надежды получить руку Эмилии.

Когда графу объяснили его ошибку, он был крайне поражен последствиями своего легковерия; рассказ Боннака о положении его молодого друга в то время, как он проживал в Париже, убедил его, наконец, что Валанкур просто запутался в силках, расставленных ему целым кружком распутных молодых людей, частью товарищей по профессии, и что он вовсе не имел природной склонности к пороку. Очарованный непосредственным и благородным, хотя и несколько легкомысленным поступком его по отношению к Боннаку, он простил ему мимолетные заблуждения, запятнавшие его молодость, и вернул ему то высокое уважение, какое питал к нему в начале их знакомства. Но так как дать удовлетворение Валанкуру он мог не иначе, как доставив ему случай объясниться с Эмилией, то он немедленно написал молодому человеку; прося прощения за невольно нанесенную ему обиду, и приглашал его к себе в замок Ле-Блан.

Щекотливые соображения деликатности не допускали графа сообщить Эмилии об этом письме; из сердечной доброты он не рассказал ей и об открытии, сделанном насчет Валанкура, до тех пор, пока приезд его не избавит ее от возможности беспокоиться об исходе этого дела. Такая предосторожность спасла ее от еще более тяжкой тревоги, чем даже предвидел граф: он не знал о симптомах отчаяния, замеченных у Валанкура за последнее время.

ГЛАВА LV

Но суд свершается над нами здесь:

Едва урок кровавый дан, обратно

Он на главу учителя падет;

Есть суд и здесь: рукою беспристрастной

Подносит вам он чашу с нашим ядом.

Макбет

Вскоре случилось необыкновенное происшествие, которое на время отвлекло Эмилию от ее личных горестей и возбудило в ней смешанные чувства удивления и ужаса.

Через несколько дней после кончины синьоры Лаурентини ее завешание было вскрыто в монастыре, в присутствии игуменьи и Боннака; третья часть ее личного состояния завещана ближайшей, оставшейся в живых родственнице покойной маркизы де Вильруа, и этой родственницей оказалась Эмилия.

Семейная тайна Эмилии давно была известна аббатисе; но по горячей просьбе Сент Обера, знакомый монах, исповедовавший его на смертном одре, скрыл от его дочери ее родство с маркизой. Некоторые намеки, пророненные синьорой Лаурентини во время ее последнего свидания с Эмилией, и странные вещи, разоблаченные на ее исповеди перед смертью, побудили аббатису поговорить с молодой девушкой о предмете, которого она раньше не решалась касаться; для этой цели она и просила ее повидаться с нею на другой день после ее свидания с монахиней. Нездоровье Эмилии тогда помешало предположенной беседе. Но теперь, после вскрытия завещания, Эмилия получила вторичное приглашение в монастырь и поспешила туда; то, что сообщила ей игуменья, просто ошеломило ее. Так как повествование аббатисы было не полно во многих отношениях, и она пропустила кое-какие подробности, может быть, интересные для читателя, и так как история монахини существенно связана с судьбою маркизы де Вильруа, то мы не станем передавать разговора, происходившего в монастырской приемной, и расскажем отдельно краткую историю.

СИНЬОРА ЛАУРЕНТИНИ ДИ УДОЛЬФО

Она была единственной дочерью у своих родителей и наследницей старинного родового поместья Удольфо в Венецианской области. Главным несчастьем ее жизни, повлекшим за собою все последующие страдания, было то, что близкие люди, которым следовало бы сдерживать ее пылкие страсти и постепенно учить ее управлять ими, напротив, баловали ее напропалую и развивали эти задатки во впечатлительной девочке. В ней они в сущности лелеяли свои собственные недостатки: потакая страстям ребенка или подавляя их; они только ублажали самих себя. Они то потворствовали ей из слабости, то вдруг резко накидывались на нее. Душа девочки возмущалась их тиранией, вместо того, чтобы исправляться, под влиянием их разумности. И всякое их сопротивление порождало борьбу, в которой каждой из сторон хотелось победить, при чем одинаково забывалась и родительская нежность, и обязанности ребенка по отношению к родителям; но так как любовь к дочери очень быстро обезоруживала гнев родителей, то синьора Лаурентини воображала, что она остается победительницей в борьбе и после каждого подобного столкновения страсти ее становились все более и более необузданными.

После смерти ее отца и матери, последовавшей в один и тот же год, она очутилась одинокой и совершенно самостоятельной, и что еще значительно затрудняло ее положение, - это ее молодость и красота. Она любила общество, ее тешило поклонение, однако она пренебрегала мнением света в тех случаях, когда оно противоречило ее наклонностям; нрав у нее был веселый, остроумный и она была мастерицей в искусстве очаровывать. Чего же можно было ожидать от нее при слабости ее принципов и силе страстей?..

Среди ее многочисленных поклонников был покойный маркиз де Вильруа, который во время путешествия по Италии увидал синьору Лаурентини в Венеции, где она обыкновенно проживала, и страстно влюбился в нее. Очарованная наружностью и талантами маркиза, который в то время слыл одним из выдающихся вельмож французского двора, она сумела настолько искусно скрыть от него предосудительные черты своего характера и прегрешения своей прежней жизни, что он просил ее руки.

До свадьбы синьора Лаурентини удалилась в Удольфский замок, куда за нею последовал и маркиз; там она, отбросив сдержанность, которую соблюдала за последнее время, показала себя в настоящем свете; нареченный жених, увидав пропасть, над которой стоял, и окончательно убедился, что он заблуждался насчет ее характера и нравственности; та, которую он хотел сделать своей женой, стала его любовницей.

Маркиз провел несколько недель в Удольфском замке, но вдруг был неожиданно вызван во Францию; он уехал неохотно, потому что сердце его все еще было очаровано блестящей синьорой, свадьбу с которой он, однако, откладывал под разными предлогами; но, чтобы примирить ее с этой разлукой, он неоднократно давал ей обещания жениться, лишь только позволят ему дела, из-за которых он был вызван во Францию.

Успокоенная до известной степени его уверениями, Лаурентини, скрепя сердце, отпустила его; вскоре после этого прибыл в Удольфо ее родственник, Монтони, и возобновил предложение, которое она уже однажды отвергла. И теперь она ответила ему отказом; мысли ее были всецело заняты маркизом де Вильруа: она любила его пылкой, мучительной, чисто итальянской страстью, еще усилившейся в уединении, на которое она добровольно обрекла себя: теперь она утратила всякий вкус к светским удовольствиям. Единственным ее занятием было вздыхать и плакать над миниатюрой маркиза, бродить по местам их прежних прогулок, изливать свое сердце в письмах к нему, считать недели, дни, часы, остававшиеся до свидания с ним. Однако назначенный срок прошел, а он все не возвращался; недели шли за неделями в тяжком, почти нестерпимом ожидании. За этот период времени воображение синьоры Лаурентини, занятое одной исключительной мыслью, начало приходить в расстройство; сердце ее целиком предалось одному и тому же предмету и жизнь ее стала невыносимой после того, как она убедилась, что этот предмет погиб для нее. Прошло несколько месяцев; маркиз де Вильруа не давал о себе вести и в иные дни она впадала в безумное отчаяние. Она замкнулась в одиночестве, не допускала к себе никаких посетителей; иногда по целым неделям не выходила из своей спальни, ни с кем не говорила ни слова, кроме своей любимой горничной, писала какие-то письма, перечитывала те, которые раньше получила от маркиза, плакала над его портретом и разговаривала с ним по часам, браня, упрекая и целуя его вперемежку.

Наконец до нее дошло известие, что маркиз женился во Франции; перестрадав все муки любви, ревности и бешенства, она задумала отчаянный план: тайно пробраться во Францию, и если известие о его женитьбе окажется верным, отомстить ему ужасной местью... Только одной своей любимой горничной она доверила свой замысел и пригласила ее ехать с собою. Собрав все свои бриллианты, доставшиеся ей по наследству от нескольких отраслей ее фамилии и представлявшие огромную ценность, а также и наличные деньги, на крупную сумму, она все это уложила в чемодан, который тайно был препровожден в соседний город; туда же направилась и синьора Лаурентини со своей наперсницей; затем они пробрались в Легхорн, где сели на корабль, чтобы отплыть во Францию.

По прибытии в Лангедок, убедившись, что маркиз де Вильруа действительно женился несколько месяцев назад, она впала в страшное горе, почти лишившее ее рассудка. Она попеременно то решалась выполнить задуманный страшный план, - убить маркиза, жену его и самое себя, то опять бросала его. Наконец, ей удалось подстеречь где-то маркиза с намерением упрекнуть его за его измену и тут же, на его глазах, заколоть себя кинжалом; но когда она увидала после долгой разлуки того, кто был единственным предметом ее помыслов и ее мечтаний, гнев ее сменился пылкой любовью; решимость ее ослабела; она затрепетала в борьбе осаждавших ее чувств и лишилась сознания...

Маркиз не мог быть совершенно равнодушным к соблазну ее красоты и преданности; любовь охватила его сердце с прежней силой: раньше он боролся против нее только в силу благоразумия. Так как честь фамилии не позволяла ему жениться на синьоре Лаурентини, то он старался подавить свою страсть; это удалось ему настолько, что он избрал маркизу себе в жены. В первое время он любил свою супругу спокойной, рассудительной любовью; но кроткие добродетели этой женщины не вознаграждали его за ее равнодушие, сквозившее в ее отношениях к нему, несмотря на ее усилия скрыть свои чувства; одно время он даже подозревал, что ее привязаккость принадлежит другому, вот тут-то как раз и приехала синьора Лаурентини. Хитрая итальянка тотчас же заметила, что снова приобрела прежнее влияние на возлюбленного; успокоенная этой уверенностью, она решила не лишать себя жизни, а пустить в ход все свое очарование, чтобы заручиться его согласием на дьявольское дело, которое она считала необходимым для обеспечения своего счастья. Она повела интригу чрезвычайно искусно и с терпеливой настойчивостью; совершенно изгладив в сердце графа привязанность его к жене, кроткая доброта и бесстрастный характер которой перестали ему нравиться, в сравнении с чарами итальянки, она продолжала подстрекать в его душе ревность оскорбленного самолюбия, но уже не любви, и указала ему даже на то лицо, ради которого маркиза, по ее словам, пожертвовала своей честью; но перво-наперво Лаурентини исторгла у маркиза торжественное обещание воздержаться от мести по отношению к своему сопернику. Это было одним из важных пунктов ее плана: она понимала, что если не дать ему отомстить сопернику, то его жажда мести еще сильнее обрушится на жену и тогда можно будет убедить его помочь ей в совершении страшного дела, которое уничтожит последнюю помеху на пути Лаурентини.

Между тем, ни в чем неповинная маркиза с горестью замечала перемену в обращении мужа. Он стал сдержан и задумчив в ее присутствии; обхождение его было сурово и порою даже грубо. Иногда она по целым часам плакала из-за какой-нибудь резкой выходки его и задумывалась, каким путем вернуть себе его привязанность. Поведение его огорчало ее тем более, что она согласилась выйти за него, повинуясь воле отца, несмотря на то, что была влюблена в другого человека, доброта и прекрасный характер которого могли бы составить ее счастье. Это обстоятельство синьора Лаурентини пронюхала вскоре по приезде во Францию и широко воспользовалась им для своих интриг: она доставила маркизу мнимые доказательства неверности его жены, и он, в порыве бешества, согласился извести несчастную. Ей дали медленного яда, и она погибла жертвой коварства синьоры Лаурентини и преступной слабости своего супруга.

Но момент торжества для Лаурентини, момент, которого она так ожидала, надеясь, что тогда осуществятся все ее заветные мечты, оказался лишь началом страданий, которые уже не оставляли ее до самой смерти.

Жажда мщения, отчасти побуждавшая ее совершить это гнусное злодеяние, угасала в тот же момент, как была удовлетворена, и оставила ее во власти раскаяния и мучительных угрызений совести, которые отравили бы все те годы, которые она надеялась прожить с маркизом де Вильруа, если бы осуществились ее расчеты на брак с ним. Но и он также убедился, что момент мщения был для него началом тяжких угрызений и ненависти к сообщнице своего преступления; убеждение в виновности жены сразу исчезло, и он очутился в недоумении и смущении, видя, что не существует никаких доказательств ее измены теперь, когда она понесла наказание за свой мнимый грех. Когда ему сообщили, что она умирает, он вдруг почувствовал необъяснимую уверенность в ее невинности, и торжественное признание, которое она сделала ему перед смертью, еще более убедило его в ее безупречном поведении.

В пылу раскаяния и отчаяния он решился было предать в руки правосудия и самого себя и женщину, вовлекшую его в бездну преступления, но когда миновал первый припадок горя, он переменил намерение. С синьорой Лаурентини он однако виделся всего один раз после этого: он осыпал ее проклятиями, как главную зачинщину преступления, и объявил ей, что пощадит ее жизнь лишь с условием, чтобы она согласилась посвятить остаток дней своих молитве и покаянию.

Удрученная и разочарованная презрением и ненавистью со стороны человека, ради которого она не задумалась запятнать свою совесть человеческой кровью, и сама ужасаясь своего бесполезного преступления, Лаурентини отказалась от света и удалилась в монастырь св.Клары, где и прожила много лет несчастной жертвой своих необузданных страстей!

Немедленно после смерти жены, маркиз покинул замок Ле-Блан и никогда больше туда не возвращался; он пробовал заглушить в себе угрызения совести за свое преступление в треволнениях войны, или среди развлечений столичной жизни.

Но усилия его были напрасны; глубокая печаль овладела им навсегда, и самые близкие его друзья не могли догадаться, что его удручает. Наконец, он умер, почти в таких же мучениях, как и Лаурентини. Врач, заметивший следы отравления на лице несчастной маркизы после ее кончины, был подкуплен, с тем, чтобы он не раскрыл этой тайны, а подозрения слуг были так неопределенны, что это дело легко было затушить. Неизвестно, достигли ли эти слухи до отца маркизы. Если и достигли, то, быть может, трудность добыть необходимые улики удержала его от преследования судом маркиза де Вильруа; но смерть несчастной женщины возбудила глубокое горе у некоторых из членов ее семьи, а в особенности у брата ее, Сент Обера - такова была степень родства, существовавшая между отцом Эмилии и маркизой; нет сомнения, что он подозревал, отчего она умерла. Между ним и маркизом происходил обмен писем вскоре после кончины его возлюбленной сестры, и есть основание предполагать, что в них упоминалось о причине ее смерти.

В этой переписке и некоторых письмах маркизы, доверчиво сообщавшей брату о причинах своего несчастья - и заключались те документы, которые Сент Обер торжественно завещал дочери уничтожить не читая; забота о ее душевном спокойствии, вероятно, и побудила его скрыть от нее печальную историю, к которой относились эти бумаги. Он так сильно грустил по поводу безвременной кончины своей любимой сестры, что никогда не мог слышать ее имени и сам ни с кем не говорил о ней, кроме как с г-жой Сент Обер. Щадя чувствительность Эмилии, он так тщательно скрывает от нее историю маркизы и даже ее имя, что она до сих пор даже не подозревала своего родства с маркизой де Вильруа: он просил молчать об этом свою другую сестру, г-жу Шерон, и та строго соблюдала его просьбу.

Над некоторыми из этих трогательных писем маркизы Сент Обер проливал слезы в тот вечер, когда Эмилия наблюдала его накануне отъезда их из "Долины"; ее же портрет он с такой нежностью рассматривал и целовал. Мученическая смерть ее и была причиной волнения, которое он испытал, услыхав ее имя из уст старика-крестьянина, Лавуазона; понятно и его желание быть похороненным рядом с мавзолеем фамилии де Вильруа, где покоились останки его сестры, но не ее мужа, который был похоронен в том месте, где скончался, - на севере Франции.

Духовник, напутствовавший Сент Обера перед смертью, узнал в нем брата покойной маркизы; но Сент Обер, из нежности к Эмилии, просил его скрыть от нее это обстоятельство и попросить аббатису, попечению которой он поручал Эмилию, сделать то же самое - этот завет его был соблюден в точности.

Синьора Лаурентини, прибыв во Францию, тщательно скрывала свое имя и фамилию и, чтобы удобнее замаскировать свою истинную историю, постаралась о распространении в монастыре другой истории, той, которая была внушена сестре Франциске; весьма вероятно, что даже аббатиса, еще не стоявшая во главе обители во время пострижения итальянки, не знала всей истины.

Мучительные угрызения совести, овладевшие синьорой Лаурентини, в связи со страданиями несчастной любви - потому что она все еще любила маркиза - опять расстроили ее рассудок; когда миновали первые пароксизмы отчаяния, душой ее овладела тяжелая, молчаливая меланхолия, не покидавшая ее до самой смерти; лишь по временам это подавленное состояние прерывалось припадками буйства. В продолжение многих лет единственным ее развлечением было бродить в одиночестве по лесу вокруг монастыря в тихий час ночной и играть на любимом своем инструменте, иногда сопровождая игру дивными звуками своего голоса: она пела торжественные, печальные песни своей родины, с трогательным чувством, накопившимся в ее сердце. Врач, лечивший ее, советовал настоятельнице не препятствовать ей в исполнении этой прихоти, так как это было единственное средство успокоить ее расстроенное воображение. И вот ей позволяли бродить в тиши ночной, в сопровождении служанки, приехавшей с ней из Италии. Но так как эта привилегия была нарушением монастырского устава, то ее держали, по возможности, втайне.

Таким образом, таинственная музыка, исполняемая синьорой Лаурентини, в связи с некоторыми другими обстоятельствами, породила слух, что не только в самом замке, но и в окрестностях его водится нечистая сила.

Вскоре после поступления в святой орден и прежде чем у нее проявились симптомы умопомешательства, Лаурентини написала свое завещание, и в нем, отказав крупный вклад в монастырь, разделила остальное имущество, очень ценное, благодаря бриллиантам, между своей родственницей, женой Боннака, родом итальянкой, и между ближайшей оставшейся в живых родственницей покойной маркизы де Вильруа. Так как Эмилия Сент Обер оказывалась не только ближайшей, но и единственной родственницей маркизы, то это наследство доставалось ей и таким образом разъяснилось таинственное поведение ее отца.

Сходство между Эмилией и ее злополучной теткой с первого взгляда бросилось в глаза синьоре Лаурентини; оно и вызвало странную выходку, перепугавшую Эмилию; в предсмертные минуты монахини, когда измученная совесть постоянно рисовала ей образ маркизы, - такое сходство ее с Эмилией особенно поразило ее и в припадке острого умоисступления ей почудилось, что она видит перед собою не другое лицо, похожее на погубленную ею женщину, а ее самое. Когда она очнулась, ее смелое заявление, что Эмилия, вероятно, дочь маркизы де Вильруа, было совершенно искренно - она действительно подозревала, что это так; зная, что ее соперница, выходя за маркиза, любила другого человека, она не постеснялась вывести заключение, что ее соперница также пожертсовала своею честью, отдавшись необузданной страсти.

Что касается преступления, в котором заподозрила ее Эмилия, на основании ее же собственного безумного признания о каком-то убийстве, совершенном в Удольфском замке-то синьора Лаурентини была в нем неповинна. Сама Эмилия была введена в заблуждение страшным зрелищем, виденным ею в одном из покоев замка, и некоторое время приписывала ужасные терзания монахини сознанию какого-то преступления, совершенного в этом замке.

Если помнит читатель - в одном из покоев Удольфского замка висел черный занавес, возбудивший любопытство Эмилии; как потом оказалось, за ним скрывался предмет, который привел ее в несказнный ужас: подняв занавес, она увидела там не картину, как ожидала, а в углублении стены человеческую фигуру мертвенной бледности, распростертую во весь рост и окутанную могильным саваном. Что еще усиливапо ужас зрелища - это то, что лицо казалось частью разложившимся и изъеденным червями, которые виднелись на лице и на руках. Само собою разумеется, что на такое зрелище никто не согласился бы взглянуть вторично. Эмилия, как уже известно, при первом же взгляде на него, опустила покрывало и после этого, конечно, не захотела еще раз испытать это страшное впечатление. Но если бы она решилась повторить опять, то ее страх и иллюзия исчезли бы, как дым - она убедилась бы, что это не труп, а фигура, сделанная из воска. История этого изображения не совсем обыкновенная, хотя подобные ей встречаются в летописях суеверного монашеского владычества.

Одним из членов Удольфской фамилии в чем-то провинился перед святою церковью и был осужден - в виде кары - созерцать ежедневно, в продолжение нескольких часов восковую фигуру, похожую на человеческий труп в период разложения. Эта епитимия, служа ему напоминанием того, во что он сам когда-нибудь обратится, была наложена с целью унизить гордость маркиза Удольфо, когда-то сильно досаждавшую римской церки, и маркиз не только сам суеверно подчинялся этой епитимии, но даже включил в свое завещание распоряжение, чтобы его потомки хранили эту фигуру, - под страхом, в случае неповиновения, отдать часть поместьев церкви, - дабы и они могли пользоваться назиданием, которое в ней заключается. Итак, восковое изображение по-прежнему хранилось в стенной нише; но потомки маркиза уже уклонялись от соблюдения наложенной на него епитимии.

Это изображение было поразительно искусно сделано, и немудрено, что Эмилия поддалась иллюзии, приняв его за человеческий труп; после того как она услышала удивительный рассказ об исчезновении бывшей владелицы замка и узнала, на что способен Монтони, весьма понятно, что она вообразила, будто это труп синьоры Лаурентини и будто Монтони был виновником ее смерти.

Существовавние такого предмета в одной из комнат замка сначала сильно удивляло и смущало Эмилию; но тщательность, с какой запирались потом двери комнаты, где он находился, убеждала ее, что Монтони, не решаясь доверить кому-либо тайну смерти своей жертвы, оставил ее труп разлагаться в этой темной комнате. Но останки были завешены занавесью и двери были оставлены незапертыми - это обстоятельство поражало ее и сбивало с толку.

И все-таки она никак не могла преодолеть своих подозрений относительно Монтони; страх перед его грозным мщением заставлял ее молчать о том, что она видела в западном флигеле.

Эмилия узнав, что покойная маркиза де Вильруа была родной сестрой Сент Обера, испытала разнообразные чувства: сожалея о ее безвременной кончине, она почувствовала и некоторое облегчение - она избавилась от тревожного и тяжелого недоумения, возбужденного поспешным выводом синьоры Лаурентини относительно ее происхождения и чести ее родителей. Твердая вера в нравственность Сент Обера не позволяла ей подозревать, что он когда-либо поступал бесчестно, и ей было до того противно считать себя дочерью какой-либо другой женщины, а не той, кого она с рождения привыкла любить и уважать как мать, что она не могла даже допустить такой возможности; однако сходство, которое по многим отзывам существовало между нею и покойной маркизой, слова Доротеи, старой домоправительницы, уверения синьоры Лаурентини и таинственная привязанность к маркизе Сент Обера, - все это, вместе взятое, шевелило в ней сомнения, которых ее рассудок не мог ни преодолеть, ни подтвердить. Слава Богу, от этих подозрений она теперь избавилась и все побуждения ее отца вполне разъяснились; но сердце ее все еще находилось под впечатлением печальной катастрофы с ее милой родственницей и страшного урока, заключавшегося в истории несчастной монахини: потворство страстям постепенно привело ее к совершению ужасного преступления, а если бы ей предсказали нечто подобное в ранние годы ее юности, то она, без сомнения, содрогнулась бы от ужаса и воскликнула бы, что это невозможно. И долгие годы раскаяния и тяжелого искуса были бессильны смыть этот грех с ее совести.

ГЛАВА LVI

...и снова слезы

Катились по ее щекам, словно роса медвяная

На сорванной, полузавядней лилии...

После всех этих разоблачений граф и его семейство стали смотреть на Эмилию, как на родственницу фамилии де Вильруа и оказывать ей, если возможно, еще больше дружеского внимания, чем прежде.

Графа удивляло, что он так долго не получает ответа на свое письмо, посланное Валанкуру в Этювьер, но вместе с тем он радовался своей осторожности, не допустившей его разделить свое беспокойство с Эмилией; иногда, впрочем, замечая, что она изнемогает от горя, вследствие его же первоначальной ошибки, он с трудом удерживался, чтобы не открыть ей всей правды. Приближающаяся свадьба Бланш теперь, однако, отвлекала часть его внимания от предмета его тревоги; обитатели замка уже начали заниматься приготовлениями к этому событию и скором времени ждали прибытия молодого Сент Фуа. Эмилия тщетно старалась принимать участие в окружающем ее оживлении, но душа ее была удручена недавними разоблачениями и беспокойством за Валанкура: после рассказа Терезы о его ужасном состоянии, когда он передавал ей кольцо, Эмилия угадывала, что он впал в мрачное отчаяние; и когда ей представлялось, к чему может повести это отчаяние, сердце ее сжималось от ужаса и горя. Неизвестность относительно его судьбы, неизвестность, которая по ее мнению должна была продолжаться до тех пор, пока Эмилия не вернется в "Долину", казалась ей нестерпимой; в иные минуты она была не в силах притворяться спокойной, поспешно убегала от своих друзей и искала успокоения в глубоком уединении леса, над морским берегом. Там глухой рев пенистых волн и унылое завывание ветра в ветвях деревьев по крайней мере гармонировали с ее настроением; она садилась на обломок скалы, или на поломанных ступенях своей любимой сторожевой вышки, наблюдая, как меняются оттенки вечерних облаков и как вечерний сумрак расстилается над волнами, пока среди темных вод едва можно было различить белые гребни волн, бегущих к берегу. Она часто с меланхолическим восторгом повторяла строки, вырезанные Валанкуром на притолоке двери; в конце концов она старалась подавить эти воспоминания и горе, которое они причиняли ей, и обратить свои мысли на предметы безразличные.

Однажды вечером она захватила с собой лютню и отправилась на свое любимое место; войдя в сторожевую башню, она поднялась по витой лестнице, ведущей в небольшую каморку, менее разрушенную, чем остальное здание и откуда она и прежде не раз с восхищением любовалась обширным видом моря и суши, расстилающимися внизу. Солнце опускалось как раз над той областью Пиренеев, которые разделяла Лангедок от Русильона; встав у маленького решетчатого оконца, горевшего, как и верхушки лесов и волны моря, алым пламенем заката, Эмилия провела рукой по струнам лютни и запела под ее аккомпанемент одну из незатейливых, трогательных мелодий, которые Валанкур бывало в счастливые дни их любви слушал с наслаждением; она сочинила на эту мелодию следующие слова:

К МЕЛАНХОЛИИ

О, дух печали и любви - привет тебе!

Твой голос, издали я слышу, -

Сливается он с бурею вечерней.

Приветствую тебя я грустною, отрадною слезой!

И в этот тихий час уединенный -

Твой час, в исходе дня,

Пробуди мою ты лютню, и ее волшебной силой

Фантазию на помощь призови.

Пусть она опишет ту мечту живую,

Которая рисует глазам поэта,

Когда на берегу темнеющей реки

Он стонет и вздыхает томно.

О, дух уединенья! пусть песнь твоя

С собою гюведет меня по всем твоим мытарствам,

Под сень обители, луною озаренной.

Где в полночь духов раздается хор!

Я слышу их унылые напевы...

Вот замерли они средь жуткой тишины,

И меж колонн обители священной

Мелькают образы их, смутные как тень.

Веди меня на мрачные вершины гор;

У их подножия, в тени глубокой

Лежат леса дремучие, деревни,

И звон вечерний грустно раздается.

Веди на берег моря каменистый,

Что волны мерные шумливо омывают,

Где темная скала нависла над прибоем

И дико воет ветер осенью ненастной.

Там я остановлюсь в полночный час видений

Внимать протяжным завываньям бури

И наблюдать, как луч луны играет

На пенистых гребнях и парусе далеком.

Спокойная прелесть расстилающейся внизу картины вместе с нежной мелодией музыки, успокаивала ее душу и навевала на нее тихую грусть: вечерняя бриза едва подымала рябь на поверхности моря и слегка вздувала быстро скользивший парус, на котором отражался последний луч солнца; лишь по временам всплеск весла нарушал тишину и трепещущий блеск морской глади; Эмилия пела грустные песни старины; наконец, тяжелые воспоминания так сильно разжалобили ее сердце, что горячие слезы закапали из ее глаз на лютню - она поникла головой и змолкла.

Хотя солнце уже закатилось за годы и даже отраженный свет его быстро потухал на самых высоких точках, но Эмилия не уходила из сторожевой башни, а продолжала отдаваться своим меланхолическим грезам, как вдруг ее поразил звук шагов на недалеком расстоянии; взглянув в решетчатое окно, она увидела, что кто-то ходит внизу; она скоро убедилась, что это мосье Боннак, и тотчас же опять погрузилась в грезы, нарушенные его шагами. Немного погодя она снова ударила по струнам лютни и запела свою любимую песню; во время паузы снова раздались шаги, но они уже подымались по лестнице.

Среди сгущающихся сумерок она, быть может, становилась особенно склонна к страху, которого в другое время она не испытала бы. Но чего трусить? не далее, как несколько минут назад она сама видела, что прошел Боннак. Однако шаги по лестнице были быстры и эластичны; не прошло минуты, как дверь комнатки распахнулась и кто-то вошел; лица она не могла рассмотреть в полумраке, но голоса нельзя было скрыть - это несомненно был голос Валанкура! При этих знакомых звуках, всегда возбуждавших в ней волнение, Эмилия вздрогнула от изумления, страха, сомнения... и радости. Увидав его у своих ног, она в бессилии упала на стоявшую поблизости скамью, подавленная разнообразными чувствами, боровшимися в ее сердце, и почти не слыша его голоса, трепетно и страстно звавшего ее по имени. Валанкур, склонившись над Эмилией, сожалел о своей стремительности, побудившей его явиться к ней врасплох. Приехав в замок, он не имел терпения дождаться возвращения графа, гулявшего в саду, как ему сообщили слуги; он бросился искать его; проходя мимо сторожевой башни, он был поражен звуками голоса Эмилии и тотчас же поднялся наверх.

Прошло несколько минут, прежде чем Эмилия очнулась; но когда к ней вернулось сознание, она оттолкнула его попечения с видом холодной сдержанности и спросила, какими судьбами он здесь очутился. В голосе ее звучало неудовольствие - насколько она могла притвориться недовольной в первые минуты свидания с ним.

- Ах, Эмилия! - воскликнул Валанкур, - какой тон! какие речи, Боже мой! Итак у меня не осталось никакой надежды, вы перестали меня уважать и вместе с тем разлюбили!...

- Эта сущая правда, сударь, - проговорила Эмилия стараясь овладеть своим трепещущим голосом, - и если вы цените мое уважение, то вам не следовало бы подавать мне лишнего повода к беспокойству.

Лицо Валанкура мгновенно изменилось: вместо тревоги и сомнения на нем появилось недоумение; он помолчал немного, потом сказал:

- Я имел основание надеяться на совершенно другой прием! Так это правда, Эмилия, что я лишился вашего уважения навсегда? Как мне это понимать? Если даже ваше уважение когда-нибудь вернется ко мне, но любовь никогда? Как мог граф измыслить подобную жестокость? Ведь это для меня пытка, вторая смерть!

Тон, которым были произнесены эти слова, встревожил Эмилию еще более, чем их значение, и она с трепетным нетерпением умоляла его объясниться.

- Какое же тут еще нужно объяснение? - спросил Валанкур. - Разве вам неизвестно, что на меня жестоко наклеветали? что те поступки, в которых вы заподозрили меня, - ах, Эмилия, и как могли вы до такой степени унизить меня в своем мнении, хотя бы на одну минуту, - подобные поступки и я сам не менее вас считаю отвратительными и презренными? Неужели вы не знаете, что граф де Вильфор вывел на чистую воду клевету, лишившую меня всего, что было у меня дорогого на свете, и пригласил меня сюда, чтобы объяснить вам свое поведение? Возможное ли дело, чтобы вы действительно не знали всего этого, и что я опять буду терзаться ложными надеждами!

Молчание Эмилии подтвердило это предположение; в вечернем полумраке Валанкур не мог рассмотреть выражения изумления и радости на ее лице. С минуту она не могла произнести ни слова; потом глубокий вздох облегчил душу, и она сказала:

- Валанкур! До этой минуты я ничего не знала из тех обстоятельств, о которых вы упоминаете; мое волнение докажет вам, что я говорю правду и что хотя я перестала уважать вас, но все же не могла совершенно изгнать вас из своей памяти.

- Какая минута! - проговорил Валанкур тихим голосом и прислонившись к окну, точно ища опоры, - какая минута! Она приносит мне уверенность, которая ошеломляет меня!... Итак, значит, я все еще дорог вам, Эмилия, моя Эмилия?...

- Да разве есть надобность выражать это словами? - отвечала она, - разве нужно мне говорить вам, что это первые отрадные минуты, какие я переживаю после вашего отъезда, и что они вознаграждают меня за все горе, которое я вынесла за это тяжелое время?...

Валанкур вздохнул и не мог отвечать; он прижимал ее руку к своим губам и слезы, падавшие на нее, были красноречивее всяких слов.

Немного успокоившись, Эмилия предложила вернуться в замок и только тогда вспомнила, что граф пригласил Валанкура для того, чтобы он объяснил свое поведение, и что пока никакого объяснения еще не было. Однако сердце ее ни на минуту не хотело допустить, что он может оказаться недостойным: его взгляд, его голос, его приемы - все говорило о благородной искренности, отличавшей его и прежде. И вот Эмилия опять свободно отдалась чувству радости, такой живой и всеобъемлющей, какой еще, кажется, никогда не испытывала в жизни.

Ни Эмилия, ни Валанкур не помнили, как они дошли до замка; им казалось, как будто они перенеслись туда на крыльях доброй волшебницы, и только когда они вошли в большую залу, то вспомнили, что на свете есть и другие люди, кроме них.

Граф вышел встретить Валанкура со свойственными ему приветливостью и радушием и просил у него прощения за несправедливость, которую оказал ему; вскоре и мосье Боннак примкнул к счастливой группе; встреча его с Валанкуром вышла необыкновенно сердечной.

Когда миновали первые приветствия и поздравления, общее ликование немного поулеглось, граф удалился с Валанкуром в кабинет, и там между ними произошла продолжительная беседа: Валанкур объяснился окончательно; он так блестяще оправдался от всех грязных подозрений, взводимых на него, и так искренно раскаивался в совершенных им безрассудствах, что вера графа в прекрасные душевные свойства и благородство молодого человека окончательно утвердилась; он заметил, что опыт научил юношу возненавидеть те безумства, которыми он увлекался, и твердо убедился, что Валанкур проживет жизнь с достоинством, как умный хороший человек, следовательно ему можно без опасения вручить счастье Эмилии Сент Обер, к которой граф относился с заботливостью родного отца. Об этом исходе объяснения он скоро сообщил ей в кратких словах, после того, как удалился Валанкур. Когда Эмилия слушала рассказ об услугах, оказанных Валанкуром Боннаку, глаза ее наполнялись слезами радости; дальнейший разговор с графом де Вильфор вполне рассеял все сомнения относительно прошлого поведения ее возлюбленного, и она беззаветно вернула ему прежнее уважение и нежную привязанность.

Когда они вошли в столовую, где был сервирован ужин, графиня и Бланш встретили Валанкура сердечными поздравлениями; Бланш так радовалась счастью Эмилии, что даже позабыла об отсутствии молодого Сент Фуа, которого ждали с минуту на минуту; но ее великодушное сочувствие подруге было вскоре вознаграждено приездом жениха. Он уж совершенно оправился от своих ран, полученных во время опасного приключения в Пиренеях; упоминание о пережитых страхах только еще больше усилило в глазах участников путешествия сознание их теперешнего счастия. Опять начались взаимные поздравления и вокруг стола за ужином виднелись одни только веселые лица, улыбающиеся счастливой улыбкой; каждый был счастлив по-своему, сообразно со своим характером. Улыбка Бланш была бойкая и шаловливая; лицо Эмилии выражало задумчивую нежность, Валанкур был попеременно радостен, нежен, многоречив, у Сент Фуа веселость била ключом, а граф, глядя на окружающее счастливое общество, так и сиял спокойным удовольствием; лица графини, Анри и мосье Боннака были менее оживлены. Бедный Дюпон не захотел своим присутствием портить общее благополучие; убедившись, что Валанкур достоин привязанности Эмилии, он серьезно решился победить свою собственную безнадежную страсть и удалился из замка Ле-Блан. Эмилия поняла его деликатный поступок и была ему от души благодарна.

Граф и его гости засиделись до поздней ночи, отдаваясь удовольствию приятной дружеской беседы. Когда Аннета услышала о приезде Валанкура, то Людовико с трудом удержал ее от намерения отправиться сейчас же в столовую и выразить ему свою радость; девушка уверяла, что после того, как она обрела своего Людовико, она не помнит, чтобы чему-нибудь так радовалась, как благополучному возвращению барышниного жениха.

ГЛАВА LVII

Моя исполнена задача;

Теперь я волен убежать

И унестись хоть на край света,

Где голубой небесный свод,

Склоняясь, сходится с землей,

А оттуда уж близка двурогая луна.

Мильтон

Обе свадьбы - Бланш и Эмилии - были отпразднованы в один и тот же день в замке Ле-Блан и притом со старосветской барской пышностью. Торжество происходило в большой зале замка, которая по этому случаю была увешана великолепными новыми ковровыми обоями, изображающими подвиги Карла Великого и его двенадцати паладинов; тут виднелись сарацины с их страшными лицами, идущие в бой; тут были также представлены дикие обряды чародеев и некромантические фокусы волшебника Ярла, в присутствии императора. Пышные знамена фамилии Вильруа, долго лежавшие в пыли на чердаках, снова увидели свет Божий и развевались на остроконечных разрисованных окнах; по извилистым галереям и колоннадам обширного здания всюду раздавалась музыка.

Аннета, стоя на хорах и глядя вниз в залу, арки и окна которой были иллюминованы фестонами разноцветных шкаликов, и любуясь роскошными нарядами танцующих, дорогими ливреями их слуг, балдахинами пунцового бархата с золотом и слушая веселые мелодии, носившиеся под сводчатым потолком, - чувствовала себя точно в очарованном дворце и уверяла, что никогда в жизни не встречала ничего столь прекрасного, с тех пор, как читала волшебные сказки; мало того, - что сами феи на своих ночных пирах не видывали ничего прекраснее; а старуха Доротея, любуясь той же сценой, только вздыхала и говорила, что теперь, слава Богу, замок опять похож на то, чем был в старину.

Пробыв несколько дней на празднествах в замке, Валанкур с Эмилией простились со своими друзьями и вернулись в свое имение "Долину", где старая Тереза встретила их с непритворной радостью и где родной дом и сад приветствовали их бесчисленными, нежными воспоминаниями. Бродя рука об руку по местам, где так долго жили г. и г-жа Сент Обер, Эмилия с задумчивой нежностью показывала мужу их любимые уголки; ее теперешнее счастье еще выигрывало от сознания, что оно встретило бы одобрение ее родителей, если бы они дожили до этого.

Валанкур повел ее к платану на террасе, где он в первый раз решился признаться ей в любви; вспоминая свою мучительную тоску и беспокойство в то время, и опасности и несчастия, какие оба испытали после того, как в последний раз сидели вместе под развесистыми ветвями старого дерева, - Валанкур сознавал, что это придает еще большую ценность их теперешнему счастию; и вот, на этом месте, священном, в память Сент Обера, Валанкур и Эмилия дали друг другу торжественную клятву всю свою жизнь стараться заслужить свое счастье, подражая доброте и милосердию покойного отца: всякое большое счастье или высокое положение влечет за собою и обязанности соответственного порядка; мало доставлять своим ближним крупицу жизненных благ, какую все счастливые обязаны уделять обездоленным, надо также подавать им личный пример жизни, проведенной в прославлении Бога, благодарности за Его милости и, следовательно, заботливой нежности к Его созданиям.

Вскоре по приезде молодой четы в "Долину", туда явился брат Валанкура поздравить его с бракосочетанием и засвидетельствовать свое почтение Эмилии; она чрезвычайно понравилась ему, и он остался настолько доволен перспективой солидного счастья, по-видимому, обеспеченного Валанкуру, благодаря этой свадьбе, что немедленно передал ему часть своего богатого поместья; впрочем, все оно должно было впоследствии перейти к Валанкуру, так как старший брат был бездетен.

Тулузские имения были проданы, зато Эмилия приобрела у г.Кенеля родовое имение своего покойного отца, где она поселила Аннету, снабдив ее приданым и доставив ей место домоправительницы, а мужу ее, Людовико - место управляющего. Но так как Валанкур и она сама оба предпочитали приятную, нежно любимую местность "Долины" великолепию Эпурвиля, то они там и продолжали жить, проводя однако несколько месяцев в году в имении, где родился Сент Обер, из уважения к его памяти.

Эмилия попросила у мужа разрешения передать Боннаку наследство, отказанное ей синьорой Лаурентини; когда она обратилась к Валанкуру с этой просьбой, то он почувствовал все ее лестное значение. Удольфский замок также перешел к супруге Боннака, ближайшему члену семьи этого имени; таким образом, обеспеченное положение доставило спокойствие Боннаку, измученному заботами о благосостоянии своей семьи.

О, какое наслаждение говорить о счастье, подобном тому, какое выпало на долю Эмилии и Валанкура, как отрадно рассказать, что после долгих страданий, - испытав преследования со стороны людей порочных и презрение со стороны слабых, они, наконец, были возвращены друг другу - поселились в любимом уголке своего родного края, наслаждаются самым надежным счастьем в жизни - стремлением к нравственному и умственному совершснтву, - снова могут пользоваться просвещенным обществом и заниматься делами благотворительности, влечение к которым всегда воодушевляло сердца их; сады и беседки "Долины" опять стали любимым приютом милосердия, разума и семейного счастья.

Дой Бог. чтобы эта повесть принесла долю пользы, показав читателю, что хоть люди порочные иногда могут доставить огорчение добрым, но власть их непрочна, мимолетна и наказание неминуемо и что невинность хотя бы и терпела угнетение от несправедливости, но в конце концов всегда восторжесвует над несчастием!

И если слабой руке, написавшей эту повесть, удалось, при помощи заключающихся в ней фантастических картин хотя бы на один час рассеять чью-нибудь печаль, или научить страдальца переносить ее, то труд этот, как он ни скромен, не был напрасен и автор уже получил свою награду.

Анна Радклиф - Удольфские тайны (The Mysteries of Udolpho). 8 часть., читать текст

См. также Анна Радклиф (Ann Radcliffe) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :