Анна Радклиф
«Удольфские тайны (The Mysteries of Udolpho). 7 часть.»

"Удольфские тайны (The Mysteries of Udolpho). 7 часть."

- Только! - повторил граф с чувством. - Но я пойду дальше. Вскоре я узнал, что эти господа, его товарищи, втянули его в распутную жизнь, из которой он не имел ни сил, ни желания выпутаться. Он проиграл большие суммы в карты; он пристрастился к игре, он разорился... Я с участием стал говорить об этом его друзьям, а те отвечали, что старались удерживать его и что им надоело опекать его. Потом я узнал, что, принимая во внимание его искусство в картежной игре, обыкновенно очень удачной, если партнеры его не были шулерами, - принимая во внимание эту способность, кружок его приятелей посвятил его во все тайны своих проделок и предоставил ему долю в своих барышах...

- Быть не может! - вдруг прервала его Эмилия, - простите, граф, я не знаю, что говорю. Имейте снисхождение к моим расстроенным чувствам. Право, право, я думаю, что вас ввели в заблуждение: у шевалье несомненно есть враги, и они наклеветали на него...

- Я был бы рад верить этому, - отвечал граф, - но не могу. Только твердая уверенность в том, что это сущая правда, и желание вам добра могли побудить меня повторять такие неприятные вещи.

Эмилия молчала. Она вспомнила вчерашние речи Валанкура; они обличали муки самообвинения и, казалось, подтверждали все, что рассказывал граф. Однако она не имела сил отбросить сомнения; душа ее наполнилась горечью при одной мысли о его виновности, и верить в нее ей было слишком тяжело.

После долгого молчания граф продолжал:

- Я понимаю и допускаю, что вы не хотите верить этим обвинениям. Необходимо, чтобы я представил вам какие-нибудь доказательства; но этого я не могу сделать, не подвергая опасности существо, очень дорогое мне.

- Какой опасности боитесь вы, граф? - спросила Эмилия. - Если я в состоянии отвратить ее, то вы свободно можете довериться моей чести.

- На вашу честь я полагаюсь, - сказал граф, - но могу ли я положиться на вашу твердость. Вы думаете, что способны устоять против мольбы любимого человека, когда он в своем торе будет просить вас сказать имя того, кто помешал его счастью?

- Я не буду подвергаться такому искушению, граф, - отвечала Эмилия со скромным достоинством, - потому что я не могу любить человека, которого перестала уважать. Однако я с охотой даю вам слово.

Между тем слезы противоречили ее первому уверению; она чувствовала, что только время и усилие воли смогут искоренить привязанность, которая основывалась на уважении и которая поддерживалась и долгой привычкой и различными препятствиями.

- В таком случае, я доверюсь вам, - согласился граф, - твердая уверенность в виновности шевалье необходима для вашего спокойствия в будущем и не может быть достигнута помимо этого разоблачения. Сын мой часто бывал свидетелем распутного поведения Валанкура; сам он чуть не попал в тот же кружок негодяев. Действительно, он наделал не мало безумств, но я спас его от преступности и погибели. Судите же сами, м-ль Сент Обер, не имеет ли право отец, чуть было не лишившийся единственного сына, увлекшегося примером Валанкура, - не имеет ли право этот отец предостеречь особу, которую он уважает, чтобы она не отдавала своего счастья в подобные руки? Я сам собственными глазами видел Валанкура играющим в крупную игру с подозрительными личностями. Если вы все еще сомневаетесь, обратитесь к моему сыну.

- Я не могу сомневаться в том, что вы сами видели, - отвечала Эмилия, удрученная горем, - но, может быть, шевалье был только временно вовлечен в безумство и оно уже более не повторится. Если бы вы знали его прежние нравственные принципы, вы простили бы мне мое недоверие к вашим словам.

- Увы! - заметил граф, - трудно верить тому, что делает нас несчастными. Но я не стану успокаивать вас лестью или ложными надеждами. Все мы знаем, как обольстительна страсть к игре и как трудно победить раз сделанную привычку. Шевалье, может быть, исправится на время, но скоро опять отдастся беспутству. Боюсь я, что тут не столько будет действовать усвоенная привычка, сколько то, что нравственность его вконец испорчена. Зачем стану я скрывать от вас, что страсть к игре не единственный его порок, - он имеет склонность ко всяким порочным удовольствиям.

Граф остановился в колебании; Эмилия изо всех сил старалась крепиться, так как она с возрастающей тревогой ждала дальнейших ударов. Последовала долгая пауза; граф был явно смущен. Наконец он проговорил:

- С моей стороны было бы ложной деликатностью утаивать от вас, что за свое сумасбродство шевалье дважды попадал в парижские тюрьмы, откуда его наконец вызволила одна всем известная парижская графиня, с которой он продолжал жить и в то время, когда я уехал из Парижа.

Опять он остановился; взглянув на Эмилию, он увидал, что лицо ее страшно изменилось и что она падает со скамьи. Он едва успел подхватить ее; но она лишилась чувств, и он стал громко звать на помощь. Однако они отошли слишком далеко от дома и слуги не могли слышать их; граф боялся оставить Эмилию одну, отправившись за помощью, а иначе не было возможности добыть ее. Вдруг ближайший фонтан попался ему на глаза; он прислонил Эмилию к дереву, под которым они сидели, а сам поспешил за водой. Тут опять явилось затруднение, во что зачерпнуть воды?.. Но в то время, как он наблюдал лицо Эмилии, ему показалось, что она начинает приходить в чувство.

Однако она довольно долго не приходила в себя, и когда очнулась, то увидала, что ее поддерживает не только граф, но и Валанкур; последний смотрел на нее встревоженным взором и заговорил с ней дрожа от волнения. При звуке знакомого голоса Эмилия подняла глаза, но тотчас же опять закрыла их- снова ею овладела дурнота.

Граф с довольно суровым лицом, знаком просил его удалиться; но Валанкур только тяжко вздохнул и стал звать Эмилию по имени, поднося к губам ее принесенную воду. Когда граф вторично отстранил его, Валанкур бросил на него раздраженный взгляд и отказался уйти до тех пор, пока она не очнется совершенно от своего обморока, и вообще не хотел ни на минуту поручать ее попечениям кого бы то ни было. Но в ту же минуту совесть, очевидно, подсказала ему, какой разговор, происходил между графом и Эмилией, и в глазах его сверкнуло негодование; но он быстро подавил его и лицо его приняло выражение сердечной тоски, побудившее графа отнестись к нему с жалостью, а не с гневом; вид его убитого лица так поразил Эмилию, в то время успевшую очнуться, что она залилась слезами. Но скоро она подавила в себе эту слабость; напрягши все свои силы, она сделала вид, будто совсем оправилась, встала, поблагодарила графа и Анри, пришедшего в сад вместе с Валанкуром, и двинулась к замку, как бы не замечая Валанкура. Тот, пораженный прямо в сердце, промолвил тихим голосом:

- Боже мой! чем я заслужил это? Что вызвало такую перемену?

Эмилия, не отвечая, только ускорила шаги.

- Что так расстроило вас, Эмилия, проговорил он, идя с нею рядом, - дайте мне сказать вам несколько слов, умоляю вас. Я очень несчастен!

Хотя это было сказано тихим голосом, но граф тем не менее услыхал и вмешался, говоря, что м-ль Сент Обер чувствует себя нездоровой и не может принять кого бы то ни было; но он решается обещать за нее, что она примет мосье Валанкура завтра утром, если ей будет лучше.

Щеки Валанкура вспыхнули; он надменно взглянул на графа, потом на Эмилию; на лице его быстро сменялись чувства удивления, горя и мольбы: она понимала их, не могла устоять и проговорила слабым голосом:

- Завтра мне будет лучше; если вы желаете воспользоваться разрешением графа, то я могу повидаться с вами.

- Повидаться со мной! - воскликнул Валанкур, бросая на графа взгляд, полный гордости и гнева; затем, как бы опомнившись, прибавил; - Но я приду, сударыня, я воспользуюсь разрешением графа.

Когда дошли до дверей замка, Валанкур задержался на минуту - гнев его уже испарился - и, бросив на Эмилию взгляд, выражавший безумную нежность и глубокое отчаяние, он пожелал ей доброго утра, слегка поклонился графу и исчез. Эмилия со стесненным сердцем удалилась в свою комнату; там, в тиши уединения, она пыталась припомнить все сказанное графом, обсудить те обвинения, которым он так верил, и решит, как ей впредь держать себя с Валанкуром. Но, когда она принялась размышлять, рассудок ее отказывался работать и она сознавала только одно, что глубоко несчастна! Вначале ее совершенно подавляло убеждение, что Валанкур уже не тот, кого она так нежно любила, о ком мысль до сих пор поддерживала ее во всех невзгодах, суля ей лучшие дни, теперь он- падший, преступный, недостойный человек, которого она должна привыкнуть презирать, если не может забыть!.. Потом, не имея сил выносить этой страшной мысли, она отгоняла ее и отказывалась верить, что Валанкур способен на такое гнусное поведение; ей представлялось, что его очернили какие-нибудь коварные враги. Были даже минуты, когда она начинала сомневаться в добросовестности самого графа и подозревала, не действует ли он под влиянием какого-нибудь эгоистического мотива, с расчетом порвать ее отношение к Валанкуру. Но это заблуждение было минутным: личность графа, насколько она могла судить по отзывам Дюпона и других лиц, а также по своим собственным наблюдениям, отнюдь не допускала подобного предположения. По зрелом размышлении она должна была отказаться от надежды, что Валанкура оклеветали перед графом: ведь тот признался, что говорит главным образом на основании своего собственного наблюдения и опыта, вынесенного сыном. Итак, она должна расстаться с Валанкуром, расстаться навеки! Могла ли она ожидать счастья, или даже спокойствия с человеком, погрязшим в гнусных пороках и усвоившим преступные привычки? С человеком, которого она уже не может уважать? Но, помня, каким он был прежде, и давно привыкнув любить его, как ей будет трудно и тяжело презирать его!

- О, Валанкур! - восклицала она, - неужели после такой долгой разлуки мы встретились только на горе? Неужели нам суждено расстаться навсегда?

Среди беспорядочных мыслей, осаждавших ее мозг, она упорно сознавала одно: его, по-видимому, искреннее и сердечное обращение накануне вечером; и если бы только она осмелилась довериться своему собственному сердцу, то она основала бы все свои надежды на этом впечатлении. Как бы то ни было, она не могла решиться оттолкнуть его навсегда, не получив никаких дальнейших доказательств его порочности, а между тем она не видела никакой возможности получить их. Однако на чем-нибудь необходимо было остановиться, и она почти решилась руководствоваться исключительно тем, как сам Валанкур примет ее намеки относительно его поведения за последние месяцы.

Так прошло несколько часов до обеда; Эмилия, подавленная горем, стараясь усилием воли ободриться, осушила слезы и вышла к семейному столу. Граф продолжал относиться к ней с самым деликатным вниманием; графиня и м-ль Беарн сперва с любопытством уставились на ее печальное лицо, затем сейчас же принялись, по обыкновению, болтать о пустяках. Глаза Бланш вопросительно следили за подругой, но в ответ получали только грустную улыбку.

Эмилия удатилась после обеда, как только позволили приличия; Бланш пошла за своей подругой, но на ее встревоженные вопросы та не имела сил отвечать, просила пощадить ее и не расспрашивать о причине ее горя. Вообще разговаривать о чем бы то ни было теперь стало так тягостно для Эмилии, что она скоро бросила всякие попытки вести беседу, и Бланш ушла, полная сострадания к горю, которого не могла облегчить.

Эмилия решила про себя вернуться в монастырь дня через два; всякое общество, а в особенности общество графини и м-ль Беарн, было ей невыносимо при теперешнем состоянии ее духа: в уединении монастыря и под покровительством доброй настоятельницы она надеялась скоро обрести покой и научиться покорно выносить надвигавшееся испытание.

Если бы Валанкур умер, или бы он женился на другой женщине, Эмилия, кажется, не испытывала бы такого страшного горя, как теперь, убеждаясь в его падении, которое должно вести его к погибели. Это лишало ее даже утешения хранить в своем сердце его образ. Ее тяжелые размышления были прерваны на минуту запиской от Валанкура, написанной, очевидно, в состоянии полного отчаяния: он умолял Эмилию позволить ему посетить ее сегодня вечером вместо завтрашнего утра. Эта просьба привела ее в такое волнение, что она не могла отвечать: ей хотелось видеть его, хотелось покончить с теперешним состоянием неизвестности, вместе с тем она боялась этого свидания. Не зная, на что решиться, она послала просить графа принять ее на несколько минут в своем кабинете. Придя туда, она показала ему записку и просила его совета. Граф отвечал, что если она чувствует себя достаточно здоровой, чтобы вынести свидание, то, по его мнению, для облегчения обеих сторон, оно должно состояться сегодня же вечером.

- В его привязанности к вам нельзя сомневаться, - прибавил граф, - он, по-видимому, в таком ужасном горе, а вы, мой друг, так расстроены, что чем скорее дело решится, тем лучше.

Итак, Эмилия отвечала Валанкуру, что согласна принять его вечером, и затем употребила все усилия, чтобы успокоиться и запастись мужеством, - ведь ей предстояло вынести тяжелую сцену. Увы! не того она ожидала!

ГЛАВА XXXIX

... Забыла ты мечты.

Которые делили мы с тобою,

Привязанность взаимную, часы,

Которые вдвоем мы проводили,

И быстроту их обвиняли в том,

Что нас они так скоро разлучили

- Ужели все забыто?.. И прежнюю любовь

Ты хочешь уничтожить?

Сон в летнюю ночь

Вечером, когда Эмилию, наконец, известили, что граф де Вильфор просит ее к себе, она сейчас же догадалась, что внизу ее дожидается Валанкур. Стараясь казаться спокойной и собраться с силами, она встала и вышла из своей комнаты, но, дойдя до двери библиотеки, где она ожидала увидеть Валанкура, она опять почувствовала такой приступ волнения, что не решилась войти, вернулась в прихожую и там пробыла довольно долгое время, не имея сил совладать с собою.

Немного оправившись, она вошла в библиотеку; там сидел Валанкур и разговаривал с графом. Оба встали при ее появлении. Она не решалась смотреть на Валанкура; граф, доведя ее до кресла, немедленно удалился.

Эмилия сидела, потупив глаза в землю и с таким стесненным сердцем, что не могла говорить и с усилием переводила дыхание. Валанкур сел неподалеку и, тяжко вздыхая, молчал. Если бы она подняла глаза, то увидела бы, в каком он волнении.

Наконец он заговорил дрожащим голосом:

- Я просил у вас свидания сегодня вечером, чтобы по крайней мере избавиться от муки неизвестности, вызванной переменой вашего обращения со мною; намеки, пророненные сейчас графом в нашем разговоре с ним, отчасти объяснили мне эту перемену. Я убедился, что у меня есть враги, Эмилия; они позавидовали моему счастью и старались отыскать средство разрушить его. Я убеждаюсь также, что время и разлука ослабили привязанность, которую вы когда-то чувствовали ко мне, и вас не трудно было убедить позабыть меня...

На последних словах голос его оборвался; Эмилия, волнуясь еще более прежнего, продолжала молчать.

- О, какая встреча! - воскликнул Валанкур, вскочил с места и взволнованно заходил по комнате. Какая встреча после нашей долгой, долгой разлуки!

Он опять сел и после минутной борьбы проговорил тоном твердым, но полным отчаяния:

- Это слишком тяжело, я не в состоянии этого вынести! Эмилия, отчего вы не говорите со мною?

Он закрыл лицо рукой, как бы для того, чтобы скрыть волнение, а другой рукой взял руку Эмилии; она не отнимала ее. Подняв глаза, он увидел, что она плачет; вся нежность его вернулась с новой силой, луч надежды озарил его душу, и он воскликнул:

- О, вы жалеете меня, значит, не разлюбили! Да, вы все еще моя Эмилия - меня не обманут эти слезы!

Эмилия сделала усилие, чтобы овладеть собою, и, торопливо осушив слезы, сказала:

- Да, мне жаль вас, я плачу о вас. Но сознайтесь, могу ли я сохранить к вам прежнее чувство? Если помните, я еще вчера вечером говорила, что верю в вашу искренность, верю тому, что, когда я попрошу у вас объяснения ваших слов, вы дадите мне его. Теперь объяснения уже не нужно, я и так поняла, что вы хотели сказать! Но докажите, что ваша искренность достойна моего доверия, - ответьте мне по душе: тот ли вы самый, достойный уважения Валанкур, которого я когда-то любила!

- Когда-то любили! - воскликнул он с горечью, - я тот же, все тот же!

Он умолк в несказанном волнении, потом прибавил голосом торжественным и полным отчаяния:

- Нет, вы правы, я уже не тот! Я погибший человек! Я не стою вас!

И опять закрыл себе лицо.

Эмилия была слишком растрогана этим честным порывом, чтобы отвечать сразу; пока она боролась с собой, стараясь подавить голос сердца и действовать с подобающей твердостью, необходимой для ее будущего спокойствия, она заметила, как опасно долго полагаться на свою решимость в присутствии Валанкура. Ей хотелось поскорее прекратить это свидание, мучительное для обоих; между тем она вспомнила, что, вероятно, это их последнее свидание; тогда решимость сразу покинула ее, и она отдалась чувству нежности и отчаяния.

Между тем Валанкур, объятый горем и угрызениями совести и не имея ни сил, ни возможности выразить эти чувства, сидел как громом пораженный, почти не сознавая присутствия Эмилии; лицо его было все еще закрыто, грудь волновалась от судорожных вздохов.

- Избавьте меня от необходимости... - взмолилась Эмилия, немного оправившись, - избавьте меня от необходимости говорить о ваших поступках, которые заставляют меня порвать с вами навеки! Мы должны расстаться - мы видимся в последний раз.

- Это невозможно! - воскликнул Валанкур, очнувшись от столбняка. - Не может быть, чтобы вы действительно думали то, что говорите! Вы не намерены бросить меня!

- Мы должны расстаться, - повторила Эмилия с ударением. - Расстаться навсегда! Ваше собственное поведение сделало это необходимым.

- Это - решение графа, а не ваше собственное, - промолвил он надменно, - и я желал бы знать, по какому праву он вмешивается между вами и мной?

Валанкур встал и в волнении опять заходил по комнате.

- Вы ошибаетесь, - возразила Эмилия, не менее его взволнованная. - Это решение принято мною сознательно, и если вы поразмыслите о своих поступках за последнее время, то убедитесь, что этого требует мое спокойствие в будущем.

- Как?! Ваше спокойствие в будущем требует, чтобы мы расстались... расстались навеки! - сказал Валанкур. - Не ожидал я услышать от вас такие жестокие слова!

- А я еще меньше ожидала, что мне придется так обойтись с вами! - заметила Эмилия; голос ее смягчился, приняв нежную интонацию, и слезы снова полились градом из глаз ее. - Могла ли я думать, чтобы вы, Валанкур, упали так низко в моем мнении!

С минуту он молчал, словно подавленный сознанием, что уже не заслуживает ее уважения и что лишился его навсегда; вслед затем, в порыве страстного отчаяния, он стал проклинать себя за преступное поведение; наконец, удрученный воспоминаниями о прошлом и мыслями о погибшем будущем, он залился слезами, прерываемыми глубокими, судорожными вздохами.

Эмилия не могла оставаться равнодушной к его безумному отчаянию и к его искреннему раскаянию; если бы она не вспомнила всех фактов, переданных ей графом де Вильфор, и всего, что он говорил об опасности доверяться раскаянию, в которое обыкновенно впадает человек под влиянием страсти, она послушалась бы голоса своего сердца и позабыла бы о всех его преступлениях, отдавшись нежности под влиянием его раскаяния.

Валанкур опять сел возле нее и произнес глухим голосом:

- Это правда, я низко пал. Я утратил самоуважение! Но как могли бы вы, Эмилия, так скоро, сразу оттолкнуть меня, если бы не подчинялись интриге, неблагородным проискам моих врагов? Не будь этих происков - вы стали бы надеяться на мое исправление... вы не могли бы оттолкнуть меня, повергнуть в отчаяние и предоставить... самому себе!

Эмилия плакала навзрыд.

- Нет, Эмилия, нет... Вы не сделали бы этого, если бы любили меня... Вы обрели бы собственное счастье, спасая меня.

- На это слишком мало вероятия, - сказала Эмилия, - я не могу пожертвовать этой смутной надежде счастьем и покоем целой жизни. Позвольте вас спросить: сами-то вы желали бы, чтобы я так поступила, если бы истинно любили меня?

- Если бы я истинно любил!.. - воскликнул Валанкур. - Вы и в этом сомневаетесь! Впрочем, в самом деле, вы по справедливости можете сомневаться в моей любви, так как я скорее соглашусь вовлечь вас в погибель вместе с собой, чем вынести ужас разлуки с вами! Да, Эмилия, я погиб... погиб безвозвратно... Я запутался в долгах, которых никогда не могу выплатить!

Взор Валанкура, дикий и растерянный, пока он говорил, принял выражение мрачного отчаяния. Эмилия, невольно радуясь его чистосердечию, с несказанным горем увидела новые причины опасаться за него: ее пугали порывистость его чувств и те неисправимые бедствия, куда они могут привести его. Несколько мгновений она боролась со своим горем и искала в себе достаточно твердости духа, чтобы поскорее прекратить свидание.

- Я не хочу затягивать этих тяжелых минут, - сказала она, - зачем продолжать разговор, который все равно ни к чему хорошему не поведет? Прощайте, Валанкур.

- Неужели вы уходите? - прервал он ее с волнением. - Неужели вы покинете меня в такую минуту? Но нет, вы не бросите меня, когда я еще не в силах совладать с моим отчаянием и вынести мою потерю!

Мрачность его взгляда ужаснула Эмилию, и она произнесла успокаивающим тоном:

- Вы сами признали необходимым для нас расстаться; если вы желаете, чтобы я верила в вашу любовь, вы повторите ваше признание.

- Ни за что! ни за что! Я был сумасшедшим, когда это сказал. О, Эмилия, это уже чересчур! Хотя вы не заблуждаетесь насчет моей вины, но вас, наверное, кто-то подстрекает поступать со мною так жестоко. Граф является преградой между нами, но я этого не потерплю...

- В самом деле, вы сумасшедший, - сказала Эмилия. - Граф вовсе не враг вам; напротив, он- мой друг, и это до известной степени должно побуждать вас считать его своим благожелателем.

- Ваш друг! - с жаром воскликнул Валанкур. - Давно ли он сделался вашим другом, что так легко может заставить вас позабыть вашего жениха? Уж не он ли рекомендовал вам обратить свое благосклонное внимание на мосье Дюпона, который, вероятно, похитил у меня ваше сердце? Но я не имею права расспрашивать вас: вы- госпожа своих поступков. Может быть, Дюпон недолго будет торжествовать над моим несчастьем.

Эмилия, еще более прежнего испуганная безумными глазами Валанкура, проговорила едва слышным голосом:

- Ради Бога, образумьтесь... успокойтесь!.. Мосье Дюпон вовсе не соперник ваш, да и граф не думает за него ходатайствовать. У вас нет соперника, а есть один только враг - вы сами. Сердце мое и так разрывается от тоски, а ваши безумства еще более терзают его: я вижу, что вы уже не тот Валанкур, которого я привыкла любить.

Валанкур не отвечал ни слова: он сидел, облокотясь на стол и закрыв лицо руками; Эмилия, вся дрожа, стояла возле; она разрывалась от отчаяния и боялась оставить его одного в подобном состоянии духа.

- О, это верх несчастия! - воскликнул Валанкур. - Даже оплакивая свои мучения, я должен обвинять самого себя. Я не могу вспоминать вас, не вспоминая также безумства и порока, из-за которых я лишился вас! Зачем попал я в Париж? Зачем поддался я соблазнам, которые сделали меня презренным на весь свет? О, как бы я желал вернуться к блаженным дням невинности и мира, к дням нашей первой любви!

От этого воспоминания размягчилось его сердце и безумное отчаяние уступило место слезам. После долгой паузы, обернувшись к ней и взяв ее руку, он проговорил более спокойным голосом:

- Эмилия! скажите, как можете вы вынести мысль о разлуке? Как можете оттолкнуть сердце, обожающее вас? Правда, это сердце заблуждалось, страшно заблуждалось, но оно никогда не перестанет любить... Вы это сами знаете!

Эмилия не отвечала ни слова, только плакала.

- Как можете вы, - продолжал он, - как можете вы забыть наши былые дни счастья и доверия, когда у меня не было ни единой мысли втайне от вас, не было ни единой склонности, ни единого наслаждения, которых я не делил бы с вами?

- Ах, зачем трогать воспоминания об этих днях, - сказала Эмилия, - если вы не можете научить меня бесчувственности, чтобы равнодушно вынести это испытание? Я не хочу упрекать вас; если бы я хотела, я не проливала бы этих слез. Но зачем еще более растравлять свои страдания, вспоминая о ваших прежних добродетелях?

- Быть может, я не навсегда лишился бы этих добродетелей, - сказал Валанкур, - если бы ваша любовь осталась неизменной: ведь она питала и поддерживала мои добрые качества; но, право, я боюсь, что вы уже потеряли способность любить, иначе счастливые часы, проведенные вместе, оказали бы на вас действие, и вы не могли бы отнестись к прошлому так равнодушно! Но зачем я терзаю себя воспоминаниями? зачем я вообще остаюсь здесь? Ведь я погиб! Было бы безумием втягивать вас в свою погибель, даже если бы сердце ваше до сих пор принадлежало мне? Не хочу дольше тревожить вас. Но, прежде чем уйти, - прибавил он торжественным тоном, - позвольте мне повторить, что какова бы ни была моя судьба, что бы мне ни суждено было выстрадать, я всегда буду любить вас... любить самой нежной любовью!.. Я ухожу, Эмилия, я прощаюсь с вами навеки!..

При последних словах голос его задрожал, и он в бессилии опустился на стул. Эмилия была не в силах удалиться, или даже сказать ему последнее "прости". Все впечатления от его преступного поведения и безумств почти изгладились из ее памяти, осталось только одно сознание глубокой жалости и горя.

- Вся твердость моя исчезла, - проговорил, наконец, Валанкур, - я уже не в силах бороться. Я не могу покинуть вас, не могу произнести "прощай навеки". Скажите мне, по крайней мере, что вы согласны еще раз увидеться со мной!

Сердце Эмилии почувствовало некоторое облегчение от этой просьбы, и она старалась внушить себе, что ей не следует отказывать ему. Но она со смущением вспомнила, что она гостья в доме графа, которому может не понравиться посещение Валанкура. Однако скоро одолели другие соображения, более сильные, и она дала Валанкуру согласие на второе посещение, с условием, однако, чтобы он не считал графа своим врагом, а Дюпона своим соперником. После этого он ушел, с сердцем до того облегченным дарованной отсрочкой, что почти утратил сознание своего прежнего несчастья.

Эмилия удалилась в свою комнату, чтобы успокоиться хоть немного и изгладить следы слез, которые вызвали бы колкие замечания графини и ее компаньонки и возбудили бы любопытство всего семейства. Однако ей никак не удавалось успокоиться; она не могла изгнать из своих помыслов последней сцены с Валанкуром и забыть, что завтра она увидится с ним еще раз. Эта встреча представлялась ей еще более страшной, чем даже предыдущая. Его чистосердечное признание в своем преступном поведении и в том, что он запутал свои дела, признание, обнаружившее всю силу и нежность его привязанности к ней, глубоко тронули ее и, невзирая на все дурное, что она слышала о нем и чему поверила в первую минуту, она чувствовала, что ее уважение постепенно возвращается к нему. Порою ей казалось невозможным, чтобы он действительно был виновен в тех развратных поступках, в которых его обвиняли: они совершенно не вязались с его чувствительной, искренней душой. Какова бы ни была преступность, подавшая повод к дурным слухам, она не могла поверить, чтобы эти слухи были вполне правдивы и чтобы его сердце было вконец испорчено. Глубокое осознание им своих заблуждений, по-видимому, подтверждало это убеждение; а так как она не имела понятия о непрочности юношеских зароков, если им приходится бороться с усвоенной привычкой, и о том, что все эти зароки часто обманывают и того, кто дает их, и того, кто их слышит, то она готова была бы поддаться голосу своего сердца и просьбам Валанкура, если бы ею не руководила разумная осторожность графа. Он представил ей в ярком свете опасность ее теперешнего положения: опасность выслушивать обещания исправления, которые давались под влиянием страсти. Он убеждал ее, как мало надежды на счастливый союз, когда все шансы на счастье зависят от восстановления расстроенных обстоятельств и исправления от беспутных привычек. Вот почему он жалел, что она согласилась на вторичное свидание; он понимал, как это свидание пошатнет ее решимость и осложнит трудности ее победы.

Все помысли Эмилии были в настоящую минуту так поглощены ближайшими личными интересами, что она совершенно позабыла старую экономку и обещанный ею рассказ, еще недавно так сильно возбудивший ее любопытство. Да и Доротея, видно, не особенно торопилась разоблачать свои тайны. Наступила ночь, а она все не являлась к Эмилии. Всю ночь Эмилия провела без сна, в тоске: чем дольше ее мысли останавливались на последней сцене с Валанкуром, тем больше слабела ее решимость. Ей приходилось призывать на помощь все аргументы, приведенные графом, для того, чтобы укрепиться в своем решении, и все правила, преподанные ей покойным отцом, чтобы действовать с осторожностью и достоинством в этом трудном случае ее жизни. Были минуты, когда твердость покидала ее и когда, вспоминая доверие прошлых дней, она считала невозможным отказаться от Валанкура. Тогда его исправление представлялось ей несомненным; все аргументы графа де Вильфора забывались; она готова была верить тому, чего желала, готова была встретить всякое несчастье, лишь бы не разлучаться с ним. Так прошла вся ночь в бесплодной борьбе между любовью и рассудительностью, и поутру Эмилия встала дрожащая как в лихорадке, с тяжелой головой и нерешимостью в сердце.

ГЛАВА XL

...и будем вместе плакать;

Нет помощи, спасенья для меня.

Ромео и Джульетта

Между тем Валанкур терзался угрызениями совести и отчаянием. Вид Эмилии пробудил в нем прежнюю пылкую любовь, временно остывшую, под влиянием разлуки и рассеянной жизни. Когда он получил ее письмо и поспешил выехать в Лангедок, он знал, что его безумства вовлекли его в беду, и ничего не намеревался скрывать от Эмилии. Он горевал только о том, что их брак придется отложить, по милости его беспутного поведения, но никак не предвидел, чтобы слухи о его проступках могли побудить Эмилию навеки порвать всякие отношения с ним. Перспектива этой разлуки подавляла его душу, уже измученную угрызениями, и он ждал вторичного свидания в состоянии, близком к умоисступлению. Но, несмотря ни на что, у него все еще теплилась надежда, что его просьбы окажут на нее действие. Поутру он послал узнать, в котором часу она согласна принять его; записка эта застала Эмилию в то время, когда она была у графа, который сам пожелал поговорить с нею о Валанкуре; судя по ее крайне расстроенному состоянию, он более чем когда-либо опасался, чтобы она не поддалась пагубной слабости. Когда Эмилия отпустила посланного, граф еще раз вернулся к тому же разговору и стал доказывать ей, что пугаться неприятностей, сопряженных с теперешним положением, значило бы только продлить свое страдание. Несколько раз повторял он свои аргументы, и действительно они одни могли оградить ее от опасности уступить привязанности, которую она все еще чувствовала к Валанкуру; поэтому она решилась руководствоваться советами графа.

Наконец настал условленный час. Эмилия явилась на свидание, с виду спокойная, но Валанкур был так сильно возбужден, что несколько минут не мог говорить. Наконец, оправившись, он сказал:

-Эмилия, я любил вас... любил больше жизни, но я погубил себя своим поведением. И после этого я хотел вовлечь вас в несчастный для вас союз, вместо того, чтобы нести достойную кару- лишиться вас... Я жалкий человек, Эмилия, но я не хочу быть подлецом. Я решил больше не стараться пошатнуть ваше решение в угоду моей эгоистической страсти. Я оставлю вас, Эмилия, и постараюсь найти себе утешение в мысли, что если я несчастен, зато вы можете быть счастливы. И не думайте, чтобы заслуга жертвы принадлежала мне, сам я никогда не мог бы достичь такой силы духа, чтобы отказаться от вас; мне помогло ваше благоразумие...

Он остановился, а Эмилия через силу удерживала слезы, поминутно навертывавшиеся ей на глаза. Ей хотелось сказать ему:

"Вот теперь вы говорите так, как бывало говорили прежде", - но она удержалась.

- Простите мне, Эмилия, - продолжал он, - все страдания, которые я причинил вам, и если вы когда-нибудь вспомните несчастного Валанкура, то знайте, - единственным его утешением будет уверенность, что вы уже не страдаете от его безумств.

Слезы закапали из глаз Эмилии; он опять готов был впасть в безумное отчаяние, но Эмилия старалась призвать на помощь все свое присутствие духа и покончить свидание, еще больше растравлявшее скорбь их обоих. Заметив ее слезы и то, что она собирается уходить, Валанкур еще раз попытался побороть свои чувства и успокоить ее.

- Память об этом горьком часе будет впредь моей охраной, - сказал он. - О! никогда уже никакое искушение и ничей пагубный пример не соблазнят меня на дурные дела, - молвил он, - меня спасет память о вашем горе...

Эмилия была несколько успокоена этим уверением.

- Теперь мы расстанемся навеки, - сказала она, - но если вам дорого мое счастье, то не забывайте: ничто не будет так способствовать ему, как сознание, что вы исправились и по-прежнему можете уважать самого себя.

Валанкур взял ее руку, глаза его застилались слезами и последнее "прости" было заглушено его вздохами. Через несколько мгновений Эмилия проговорила с волнением:

- Прощайте, Валанкур, будьте счастливы!

Она пыталась отнять свою руку; но он крепко держал ее, и она была омочена его слезами.

- Зачем затягивать эти минуты? - произнесла Эмилия едва слышным голосом, - они слишком тяжелы для нас обоих.

- Какая мука! какая мука! - восклицал Валанкур. Оставив ее руку и опустившись на стул, он закрыл лицо руками. Несколько мгновений слышались его раздирающие душу вздохи. Эмилия молча плакала, а Валанкур боролся со своим горем; наконец она встала, чтобы уйти. Он из всех сил старался казаться спокойным.

- Опять я огорчаю вас, - молвил он, - но вы простите меня, видя, как я терзаюсь.

Потом он прибавил торжественным голосом, трепещущим от сердечной муки:

- Прощайте, Эмилия, вы всегда останетесь единственным предметом моей любви. Когда-нибудь вы, может быть, вспомните о несчастном Валанкуре, но вспомните с жалостью, а не с уважением. О, что значит для меня весь мир без вашего уважения! Однако я опять впадаю в свою прежнюю ошибку: нельзя дольше испытывать ваше терпение, да и я сам могу дойти до отчаяния...

Он прижал руку Эмилии к губам своим, взглянул на нее в последний раз и поспешно вышел.

Эмилия осталась сидеть на том же месте; сердце ее так болезненно ныло, что она едва могла перевести дыхание; долго прислушивалась она к его удаляющимся шагам, пока они не замерли в отдалении. Наконец ее вывел от оцепенения голос графини, послышавшийся из сада, и первый предмет, попавшийся ей на глаза, был стул, на котором только что сидел Валанкур. Слезы, сдерживаемые в первую минуту под влиянием смутного удивления, вызванного уходом Валанкура, теперь хлынули с новой силой и доставили ей отраду. Через некоторое время она немного успокоилась и могла вернуться к себе.

ГЛАВА XLI

...в том деле нет участия людей

И звуки были не земные!

Вернемся теперь к Монтони; его ярость и досада по поводу бегства несчастной Эмилии скоро сменились другими более насущными заботами. Его хищнические экспедиции давно перешли за границы терпимого и достигли таких размеров, что им уже не мог потакать даже тогдашний робкий, продажный сенат Венеции; решено бьию одним ударом сокрушить его могущество и удовлетворить пострадавших от его насилий.

Довольно значительный отряд войск ждал только приказа, чтобы выступить против Удольфского замка; в это время один молодой офицер, движимый, быть может, мстительным чувством по поводу какого-то оскорбления, нанесенного ему Монтони, а может быть, желанием отличиться, попросил аудиенции у министра, руководившего предприятием, и поставил ему на вид, что Удольфский замок слишком хорошо укреплен, чтобы можно было взять его открытой силой, и это было бы достижимо только путем долгих, томительных операций; что Монтони доказал за последнее время, как искусно он умеет управлять своими силами; что такой значительный отряд войск, какой назначен для экспедиции, не может подступить к Удольфскому замку незамеченным, и что вовсе не послужит к чести республики, если она отрядит значительную часть своих регулярных сил против шайки бандитов на тот долгий срок, какой понадобится для осады Удольфского замка. По мнению офицера, той же цели можно достигнуть гораздо быстрее и безопаснее, сочетая хитрость с силой. Можно встретить Монтони и его войско где-нибудь вне стен замка и атаковать его, или же подступить к крепости тайком, маленькими отрядами, а не то воспользоваться предательством или небрежностью кого-нибудь из офицеров и врасплох кинуться на их войска, даже в самом Удольфском замке.

Эти советы были выслушаны со вниманием, и подавший их офицер был сам назначен командовать войсками, отряженными для этой цели. Итак, он начал действовать согласно тщательно обдуманному плану. По соседству от Удольфского замка он стал выжидать, пока не заручится содействием кондотьеров; ни один из тех, к кому он обращался, не ответил ему отказом, все так и рвались наказать своего прежнего высокомерного повелителя, чтобы потом получить прощение от сената. Командир узнал также численность войска Монтони и то, что оно значительно увеличилось после его недавних успехов. Выполнение намеченного плана не заставило себя долго ждать. Вернувшись со своим отрядом в замок и получив пароль от своих товарищей, находящихся внутри стен, он с частью правительственных войск, направленной в самое здание, захватил Монтони и его офицеров, в то время как другая часть вела поблизости замка нетрудный бой, предшествовавший сдаче всего гарнизона. В числе лиц, захваченных вместе с Монтони, был убийца Орсино, о нахождении которого в Удольфском замке было донесено сенату графом Морано, после его неудачной попытки похитить Эмилию. Собственно говоря, экспедиция была предпринята главным образом с целью овладеть этим человеком, убившим одного из членов сената, и успех предприятия был для сената так важен, что графа Морано немедленно выпустили на волю, несмотря на то, что Монтони в своем тайном доносе возводил на него обвинение в государственной измене. Вследствие быстроты и легкости, с какой было ведено это дело, оно не привлекло ничьего внимания и даже не попало в тогдашние хроники, так что Эмилия, находясь в Лангедоке, ничего не подозревала о поражении и о полном усмирении своего бывшего притеснителя. Все помышления ее были в настоящую минуту поглощены страданиями, которых никакие усилия рассудка не могли до сих пор побороть. Граф де Вильфор, искренно старавшийся своим участием сделать все, что мог, чтобы смягчить ее терзания, то предоставляя уединение, в котором она нуждалась, то заставляя ее участвовать в развлечениях маленького общества, так дружески к ней расположенного, все время ограждал ее по мере возможности от любопытных расспросов и колких выходок графини. Он часто приглаша Эмилию делать экскурсии с ним и его дочерью, и во время этих прогулок как бы невзначай заводил разговор о вещах для нее интересных, и таким образом постепенно старался отвлечь ее от предмета ее горя и пробудить в ней другие интересы. Эмилия, смотревшая на него как на просвещенного друга и покровителя своей молодости, скоро почувствовала к нему нежную привязанность дочери, а свою юную подругу Бланш она полюбила от всего сердца, как родную сестру, ценя ее доброту, ее простодушие, вознаграждавшие с избытком за недостаток в ней других более блестящих качеств. Прошло некоторое время, прежде чем Эмилии удалось настолько отвлечь свои помыслы от Валанкура, чтобы выслушать историю, обещанную старой Доротеей и по поводу которой ее любопытство было когда-то так сильно возбуждено. Однажды Доротея сама напомнила ей о своем обещании, и Эмилия попросила ее в ту же ночь прийти к ней.

У Эмилии голова все еще была занята одной и той же мыслью, и благодаря этому ее любопытство было несколько ослаблено, так что, когда Доротея постучалась к ней в дверь, она так удивилась, точно и не назначала ей свидания.

- Вот я пришла наконец, - начала старуха, - не знаю, отчего я вся дрожу сегодня; идя сюда, я раза два чуть было не упала от слабости.

Эмилия усадила ее и просила успокоиться, прежде чем приступить к повествованию.

- Увы, - молвила Доротея, - мне кажется, это и есть причина моих расстроенных чувств. По пути сюда я проходила мимо комнаты, где скончалась моя бедная, дорогая госпожа, все кругом было так тихо и мрачно; мне представлялось, что я вижу ее на смертном одре...

Эмилия ближе придвинула свой стул к Доротее, и та продолжала:

- Лет двадцать прошло с тех пор, как маркиза, невестой, в первый раз приехала в замок. О, я живо помню ее, когда она входила в главные сени, где собрались все слуги встречать ее, и каким счастливым казался маркиз. Ах, кто мог бы тогда предвидеть, что случилось после? Но, как я уже говорила вам, маркиза, несмотря на свое улыбающееся, милое личико, не казалась счастливой. Это я сейчас же и сказала мужу, а он отвечал мне, что это пустые фантазии, так что я замолчала, но не переставала наблюдать про себя. Маркиза была в то время приблизительно ваших лет и замечательно похожа на вас. И вот маркиз стал вести открытую жизнь, пошли в замке пиры да веселье, - после ничего подобного уже не бывало. Тогда я сама была помоложе теперешнего, барышня, и превеселая такая! Помню, раз я танцевала с Филиппом, дворецким, в розовом платье с желтыми лентами и в наколке, не такой, как теперь носят, а высокой, с лентами кругом; вы не поверите, как она была мне к лицу... В тот раз еще маркиз заметил меня. Ах, какой он был тогда добрый, обходительный. Вот подите ж, кто бы мог подумать...

- Но что же вы хотели рассказать про маркизу, Доротея, - прервала ее Эмилия, - вы начали говорить...

- Ах, да, маркиза... вот я и думала про себя, что она в душе несчастлива; и раз, вскоре после свадьбы, я застала ее плачущей в спальне. Увидев меня, она сейчас же вытерла глаза и принужденно улыбнулась. Тогда я не посмела спросить ее, что с ней такое; но во второй раз, когда я опять увидела ее в слезах, я спросила ее напрямик, и ей это не понравилось, так что я больше и не совалась. Впоследствии я узнала, в чем дело. Отец ее, видите ли, силою заставил ее выйти замуж за маркиза из-за его богатства, а был другой господин, которого она больше любила, и тот тоже души в ней не чаял; вот она и тосковала по нем, но ни слова никому не говорила. Маркиза всегда старалась скрыть свои слезы от супруга: я часто сама видела ее после таких припадков грусти; она бывало старалась казаться спокойной и кроткой, как только он войдет в комнату. Но вот и маркиз вдруг ни с того ни с сего стал таким мрачным, раздражительным и часто очень сурово обходился с барыней. Это ее сильно огорчало, как видно, но она никогда не жаловалась; она кротко старалась угождать ему, развеселять его, а у меня сердце болело, на это глядючи... маркиз же хмурился и резко отвечал на ее тихие речи... Заметив, что все ее старания тщетны, она уходила к себе и горько плакала! Я сама это слыхала, сидючи в прихожей, бедняжка моя! но редко когда решалась войти к ней. Стала я догадываться, что маркиз ревнует. Разумеется, его супругой многие восхищались, но она была слишком добродетельна, чтобы заслуживать подозрения. В числе многих кавалеров, посещавших замок, был один, как мне казалось, словно созданный под пару моей барыне: учтивый, любезный, благородный... все его речи, все движения отличались какой-то особенной прелестью... Я всегда замечала, что, когда он бывал в замке, маркиз становился еще мрачнее, а его супруга еще задумчивее. Мне приходило в голову, что за этого самого господина моя барыня и предполагала выйти замуж, но так ли это- не знаю наверное...

- Как звали этого кавалера, Доротея? - спросила Эмилия.

- Ну, уж этого я не скажу даже вам, барышня, чтобы не вышло чего дурного. Раз я слышала от одной особы, ныне уже умершей, будто маркиза не была законной женой маркиза, так как она уже раньше была тайно обвенчана с любимым человеком и будто она боялась сознаться в этом суровому отцу, но все это мне представляется невероятным и я никогда этому не верила. Как я уже говорила, маркиз бывал постоянно не в духе в то время, как в замке гостил тот господин, и наконец от дурного обращения с ней мужа бедная барыня стала совсем несчастной. Он терпеть не мог видеть гостей в замке и жену заставлял жить почти отшельницей. Я была постоянно при ней и видела все, что она выстрадала; но по-прежнему она никогда не жаловалась ни единым словом, ни единым звуком... Так шли дела почти с год; барыня моя вдруг захирела; мне думалось, что это больше от неприятностей, а на поверку-то было гораздо хуже...

- Хуже, Доротея? - прервала ее Эмилия, - что это значит?

- Боюсь, что был тут тяжкий грех, по крайней мере признаки я видела самые подозрительные. Но я не стану приводить своих догадок... Так вот маркиз...

- Тсс, Доротея, что это за звуки? - прервала ее вдруг Эмилия.

Доротея изменилась в лице; обе насторожились и услыхали в тиши ночной мелодию необыкновенной прелести.

- Мне кажется, я когда-то уже слышала этот голос! - вымолвила наконец Эмилия.

- А я так часто слыхала его, и все в один и тот же час, - торжественным тоном произнесла Доротея, - наверное, это музыка духов!

Между тем звуки приближались, и Эмилия убедилась, что это те самые, которые она слышала после смерти отца. И вот теперь, под влиянием ли воспоминаний, воскресивших это печальное событие, или под влиянием суеверного страха, но ее охватило такое волнение, что она почти теряла сознание.

- Я, кажется, уже рассказывала вам, сударыня, - начала опять Доротея, - что в первый раз слышала эту музыку после кончины моей доброй госпожи: уж как памятна мне эта ночь!

- Слышите! вот опять пение! - воскликнула Эмилия, - отворим окно и послушаем.

Так они и сделали; но вскоре звуки стали постепенно замирать в отдалении, потом все замолкло: звуки как будто пропали в лесу, кудрявые макушки которого виднелись на ясном горизонте, тогда как все другие черты далекого пейзажа тонули в прозрачной тьме, причем, однако, можно было смутно различить предметы в саду.

Эмилия высунулась из окна и с трепетом устремила взор во мрак ночи; затем перевела глаза на безоблачный купол небес, усыпанный звездами. Доротея между тем тихим голосом продолжала свой рассказ.

- Да, живо помнится мне тот момент, когда я в первый раз услышала эту самую музыку. Случилось это ночью, вскоре после смерти моей госпожи, и я не ложилась спать дольше обыкновенного и все думала о моей бедной покойнице и о ее печальной судьбе. В замке стояла тишина, а я сидела в комнате, довольно отдаленной от людской; под влиянием одиночества, а отчасти и печальных мыслей у меня было так мрачно на душе: я часто прислушивалась, стараясь уловить малейший шум в замке. Сами знаете, барышня, когда слышишь движение и возню людей, тогда все не так жутко на сердце. Но слуги улеглись спать, а я все сидела да думала, так что наконец мне страшно стало оглянуться в комнате. Лицо моей бедной госпожи часто рисовалось передо мною такое, каким я видела его на смертном одре. Раза два мне почудилось, будто я вижу его въявь- вдруг слышу эту сладкую музыку близенько, точно под самым окном! Никогда не забуду, что я тогда почувствовала. У меня не было сил шевельнуться; но потом, когда я подумала, что это голос моей дорогой, бедной госпожи, к глазам моим подступили слезы. При жизни я часто слышала ее пение, у нее был чудесный голос; не раз он заставлял меня плакать, когда бывало она сидела вечером у окна в нише и пела такие грустные песни, акомпанируя себе на лютне. Ах! голос ее проникал прямо в сердце! Я, бывало, по часам сидела в прихожей и все слушала. Иной раз она играла у открытого окна в летнюю пору, играла, пока не смеркнется, и когда я приходила закрывать окна, она даже не сознавала, который может быть час. И вот, когда я в первый раз услышала вот такую необъяснимую музыку, я была уверена, что это маркиза поет; и впоследствии много раз мне думалось то же самое. Иногда проходили месяцы, и музыки не было слышно, а потом она опять раздавалась...

- Странно, - промолвила Эмилия, - что до сих пор не могли узнать, кто это играет и поет!

- Ах, барышня, если бы это были звуки земные, то давно бы уж узнали, кто этот музыкант, а вы сами подумайте, у кого хватило бы храбрости следить за духом? Духи, знаете ли способны принимать всякие облики и являться совсем неосязаемыми: то он здесь, то там...

- Пожалуйста, - сказала Эмилия, - продолжайте вашу историю про маркизу, - расскажите мне, как она умерла!

- Хорошо, барышня, но не лучше ли отойти от окна?

- Свежий воздух оживляет меня, - возразила Эмилия, - я люблю слушать, как шелестит ветерок в листве, и глядеть на потемневший пейзаж. Вы говорили про маркиза, когда нас прервала музыка.

- ... Маркиз становился все мрачнее и мрачнее, а барыня моя таяла не по дням, по часам; я была поражена, увидев, до чего она изменилась. Она так жалобно взглянула на меня и попросила позвать маркиза: дескать, она имеет сообщить ему что-то очень серьезное. Наконец маркиз явился; очевидно, ему стало жалко ее, но он мало выражал свои чувства. Маркиза сказала ему, что умирает и желает говорить с ним с глазу на глаз. Я вышла из комнаты, - век не забуду взгляда, которым она провожала меня.

Вернувшись, я осмелилась напомнить моему господину, чтобы он послал за доктором: в тревоге своей он, кажется, забыл об этом. Но маркиза промолвила, что теперь уже поздно. Господин мой, напротив, не разделял ее мнения и довольно легко относился к ее болезни; но вот ее вдруг схватили страшные боли! О! я никогда не забуду ее раздирающих душу криков! Тогда супруг ее послал верхового за доктором, а сам заходил по комнате и по всему замку в ужасном волнении. А я сидела у постели барыни и все делала, что могла, чтобы облегчить ее страдания. У нее были промежутки успокоения, и в один из таких моментов она опять послала за своим супругом. Когда он вошел, я собралась уходить, но она пожелала, чтобы я не оставляла ее. Если бы вы знали, какая тут произошла сцена! Мне и теперь жутко о ней вспомнить. Мой господин был как безумный, а барыня словно кроткий ангел, с такой нежностью утешала его, что если у него когда-нибудь и являлись подозрения насчет ее верности, то теперь он мог убедиться, что был глубоко не прав. Наверное, он сам мучился мыслью о том, как дурно он обходился с нею; между тем от волнения она лишилась чувств. Мы увели маркиза из спальни: он пошел в библиотеку, повалился на пол и долго так лежал, не слушая никаких резонов. Когда барыня моя очнулась, она первым делом спросила о нем; но потом заметила, что ей тяжело смотреть на его горе- пусть ей дадут умереть спокойно. Она скончалась на моих руках, барышня, так тихо, как младенец; острые боли под конец прекратились.

Доротея остановилась и заплакала; Эмилия плакала с нею; ее трогала доброта покойной маркизы и кроткое терпение, с каким она выносила свои страдания.

- Когда пришел доктор, - продолжала Доротея, - увы, слишком уже было поздно! - он был поражен при виде покойницы: вскоре после ее кончины лицо ее страшно почернело. Выслав всех из комнаты, он обратился ко мне с несколькими странными вопросами о маркизе, в особенности о том, когда и как ее схватили боли; слушая мои ответы, он все качал головой и как будто что-то обдумывал про себя. Но я слишком хорошо понимала его; однако оставила свои догадки про себя и высказала их только моему мужу, который велел мне держать язык за зубами. Впрочем, некоторые из слуг подозревали то же, что и я; странные слухи заходили по околотку, но никто не смел подымать шума. Когда маркиз услышал, что маркиза скончалась, он заперся у себя и никого не хотел впускать, кроме доктора, который иногда по целому часу сидел у него; после этого доктор уже ни разу не заговаривал со мной о покойной маркизе. Когда ее хоронили в церкви монастыря, неподалеку отсюда (при луне из вашего окна видны его башни), все вассалы маркиза шли за гробом и ни у кого глаза не оставались сухи: покойница делала много добра бедным. Мой господин страшно грустил после похорон, и я в жизнь свою не видывала такой печали, а гю временам на него находили такие припадки бешенства, что мы думали, не сошел ли он с ума? Недолго оставался он в замке и уехал в свой полк... Вскоре все слуги, кроме меня с мужем, получили расчет, а маркиз ушел на войну. После этого я уже никогда не видела его. Он ни за что не хотел возвращаться в замок, хотя поместье было такое чудное! Так и осталась неоконченной затеянная им постройка комнат на западной стороне замка. С тех пор замок долгие годы стоял запертый, заброшенный, пока не прибыл сюда граф.

- Смерть маркизы действительно была трагическая, - проговорила Эмилия. Ей очень хотелось узнать дальнейшие подробности этой истории, но она не решалась спросить.

- Да, барышня, она произошла при странной обстановке; я рассказала вам все, что видела, а о моих мыслях вы сами можете догадаться. Больше я ничего не скажу: мне не следует распространять слухи, которые могут быть неприятны его сиятельству, графу.

- Вы правы, Доротея. Но где умер маркиз?

- Кажется, на севере Франции, барышня, - отвечала Доротея. - Я очень образовалась, услыхав, что граф сюда едет. Замок стоял пустынный, мрачный вот уже сколько лет! Мы слышали такие странные шумы после кончины маркизы, что переехали жить в избушку по соседству. А теперь, сударыня, я рассказала вам всю печальную историю до конца! Не забудьте, что вы обещали мне никогда никому об этом не говорить...

- Да, я обещаю, - отвечала Эмилия, - и свято сдержу свое слово, Доротея, и вы не можете себе представить, как заинтересовал меня ваш рассказ. Мне хотелось бы только, чтобы вы назвали мне имя того кавалера, который, как говорят, часто посещал замок и по своим качествам был достоин маркизы...

Но Доротея упорно отказывалась и затем вернулась к своему прежнему замечанию о необыкновенном сходстве Эмилии с покойной маркизой.

- Есть еще другой портрет ее, - прибавила она, - он висит в одной из комнат запертой анфилады. Говорят, он срисован с нее еще до замужества и еще более похож на вас, чем миниатюра.

Эмилия выразила сильное желание увидеть портрет; Доротея отговаривалась тем, что ей грустно входить в эти комнаты. Но Эмилия напомнила ей, что граф на днях говорил о своем намерении отпереть их; это заставило Доротею крепко призадуматься. Затем она призналась, что ей было бы все-таки менее тяжело в первый раз войти туда с Эмилией, чем с кем-нибудь другим. В конце концов она обещала Эмилии показать ей картину.

Между тем становилось поздно; Эмилия была слишком взволнована рассказом событий, происходивших в этих апартаментах, чтобы пожелать осматривать их в час ночи. Но она попросила Доротею прийти завтра вечером, когда никто не может их увидеть, и свести ее туда.

Помимо желания взглянуть на портреты, ее разбирало жгучее любопытство увидеть ту комнату, где скончалась маркиза и где, по словам Доротеи, все осталось по-старому, в том же самом виде, как было после того, как оттуда вынесли тело маркизы для погребения. Печальные чувства, возбужденные ожиданием увидеть эти грустные места, гармонировали с настоящим настроением ее духа, удрученного тяжким горем. Веселые впечатления скорее могли бы усилить, чем разогнать ее сердечную тоску; в самом деле она, может быть, слишком поддавалась своему меланхолическому настроению и безрассудно скорбела о несчастье, которого не могла избегнуть; но никаким усилием воли ей не удавалось принудить себя смотреть равнодушно на унижение человека, которого она когда-то так любила и уважала.

Доротея обещала прийти завтра вечером с ключами от запертых комнат и, пожелав Эмилии покойной ночи, удалилась. Эмилия, однако, продолжала сидеть у окна, размышляя о печальной судьбе маркизы, и с трепетом ожидала снова услышать музыку. Но тишина ночная долго ничем не нарушалась, кроме шелеста ветра в листве; затем далекий колокол монастыря прозвонил один раз. Эмилия отошла от окна, и пока она сидела у своей постели, погруженная в печальные грезы, навеянные глухим часом ночным, тишина была внезапно прервана, но уже не музыкой, а какими-то странными, невнятными звуками, исходившими не то из соседней комнаты, не то снизу. Страшная катастрофа, рассказанная Доротеей в совокупности со слухами о таинственных явлениях, происходивших после того в замке, так сильно поразили ее, что она на один миг отдалась суеверной слабости. Звуки, однако, не повторились, и Эмилия легла в постель, чтобы позабыть во сне плачевную историю бедной маркизы.

ГЛАВА XLII

Пришла полночная пора,

Зияют все могилы;

И к храму духи мертвецов

Скользят толпой унылой.

На другой день вечером в назначенный час Доротея пришла к Эмилии с ключами от анфилады покоев., когда-то принадлежавших исключительно хозяйке замка. Комнаты эти тянулись по северному фасаду, образуя часть старого здания; а так как спальня Эмилии была обращена на юг, то обеим женщинам пришлось пройти почти по всему замку и мимо спален многих членов семейства, внимания которых Доротея отнюдь не желала привлекать, так как это могло возбудить толки, неприятные графу. Вот почему она потребовала, чтобы Эмилия подождала с полчаса, прежде чем пуститься в экспедицию; надо было выждать, чтобы все слуги улеглись спать. Наконец около часу ночи водворилась полная тишина; Доротея нашла, что теперь им можно отважиться выйти из комнаты Эмилии. В этот промежуток времени старуха, размышляя о пережитых горестях и о том, что ей сейчас придется увидеть те места, где все это происходило и где она не была уже много лет, пришла в сильнейшее волнение. Эмилия тоже была в возбужденном состоянии; у нее было грустно на душе, но страха она не испытывала.

Наконец, обе очнулись от своих невеселых дум и отправились в путь. Сперва Доротея несла лампу, но рука ее так сильно дрожала, что Эмилия взяла у нее лампу, а самой предложила опереться на ее руку.

Им пришлось спуститься по главной лестнице и, пройдя почти по всему пространству замка, подняться по другой лестнице, ведущей в тот ряд покоев, которые они задумали посетить. Осторожно пробрались они по длинному, открытому коридору, огибавшему главные сени и куда выходили спальни графа, графини и Бланш; оттуда спустились по главной лестнице и пересекли сени. Пройдя по людской, где тлели в очаге остатки головней, а стол с остатками ужина был еще окружен стульями, загораживавшими путь, обе женщины достигли задней лестницы. Здесь старая Доротея остановилась и пугливо оглянулась.

- Послушаем, - сказала она, - не слышно ли чего? Барышня, вы не слышите голосов?

- Ничего не слышу! - отозвалась Эмилия, - конечно, теперь все спят в замке, кроме нас с вами.

- Дело в том, барышня, что я никогда здесь не бывала в такой поздний час, и после того, что я узнала, не мудрено трусить!

- Что же вы такое узнали? - спросила Эмилия.

- Ах, барышня, некогда теперь об этом рассуждать; пойдемте дальше. Вот эту дверь по левую руку нам и надо отпереть.

Поднявшись по лестнице, Доротея вложила ключ в замок.

- Ах, - молвила она, - столько лет не отпиралась эта дверь! Я, право, боюсь, не заржавел ли замок.

После некоторых стараний Эмилии, однако, посчастливилось отпереть дверь, и обе вошли в просторный, старинный покой.

- Ах, Боже мой! - воскликнула Доротея, - как подумаешь, что в последний раз я проходила в эти двери, следуя за телом моей бедной госпожи!

Эмилия молчала, пораженная этим замечанием и унылым, мрачным видом комнаты; обе женщины прошли по длинному ряду хором, наконец достигли одной комнаты, еще обширнее остальных и сохранившей остатки увядшей роскоши.

- Отдохнем здесь немного, - предложила Доротея слабым голосом, - сейчас мы войдем в опочивальню, где скончалась моя госпожа! Вот эта самая дверь ведет туда... Ах, барышня, и зачем вы только уговорили меня прийти сюда?

Эмилия, придвинув одно из массивных кресел, которыми была обставлена комната, просила Доротею сесть и успокоиться.

- Как все здесь напоминает былые времена! - проговорила старуха, - право, точно вчера все это случилось!..

- Слышите, Доротея! что это за шум? - встревожилась вдруг Эмилия.

Доротея порывалась вскочить с кресла, со страхом озираясь и прислушиваясь, но кругом все было тихо; тогда старуха опять вернулась к предмету своей печали:

- При жизни маркизы этот салон был самым роскошным во всем замке и убран по ее вкусу. Вся эта великолепная мебель... теперь нельзя разглядеть ее сквозь густой слой пыли, да и освещение у нас тусклое, - вся эта великолепная мебель нарочно выписана из Парижа и сделана по фасону обстановки Луврского дворца; все вывезено из Парижа, кроме вот этих огромных зеркал (те привезены из какого-то другого края) и этих богатых ковров! А как полиняли краски с тех пор, как я в последний раз была здесь!

- Вы говорили... это было двадцать лет тому назад? спросила Эмилия.

- Около того, сударыня, уж я-то твердо помню! но только это долгое время иногда кажется мне одним мигом! Смотрите, этими ковровыми обоями бывало все восхищались: на них изображены сцены из какой-то знаменитой книги, да я позабыла- какой!

Эмилия встала, чтобы рассмотреть фигуры на обоях и, прочтя стихи на провансальском наречии, вытканные под каждой сценой, убедилась, что картины представляют эпизоды из известных старинных романов.

Доротея, несколько успокоившись, встала и отперла дверь, ведущую в спальню покойной маркизы. Эмилия вступила в высокую комнату, увешанную кругом темными ткаными обоями и до того обширную, что при свете лампы, которую она подняла кверху, невозможно было охватить глазом всего пространства. Доротея как вошла, так и опустилась на стул, тяжко вздыхая; она долго не могла решиться взглянуть на места, возбуждавшие у нее такие жгучие воспоминания. Но вот через несколько минут Эмилия различила сквозь полумрак кровать, на которой скончалась маркиза; пройдя в дальний конец комнаты, она увидела перед собой высокий драпированный балдахин темно-зеленого штофа, с занавесями, ниспадавшими до полу, в виде, как было двадцать лет тому назад; на постель был накинут, в виде одеяла, погребальный покров из черного бархата, спускавшийся до самого пола. Эмилия вся дрожала, рассматривая его при свете лампы, потом она заглянула под темный полог, почти ожидая увидеть там человеческое лицо. Но она вдруг вспомнила, какой ужас она испытала, увидев умирающую тетку в башне Удольфского замка, и у нее замерло сердце в груди. Она хотела отойти от постели, как вдруг подошла Доротея и воскликнула:

- Пресвятая Богородица! Мне так и чудится, что я вижу свою госпожу распростертой на этом покрове, как в ту пору, когда она только что умерла!

Эмилия, испуганная этим восклицанием, невольно опять взглянула за полог, но ничего не увидела, кроме мрачного черного бархата. Доротея, чтобы не упасть, удержалась за край постели, и хлынувшие слезы принесли ей некоторое облегчение.

- Ах, - молвила она, проплакав некоторое время, - здесь, на этом самом месте, я видела в ту страшную ночь и держала руку моей бедной госпожи, слышала ее предсмертные слова, видела все ее мучения, здесь она скончалась на моих руках!

- He предавайтесь этим тяжким воспоминаниям, - уговаривала ее Эмилия, - уйдем отсюда. Вы лучше покажите мне картину, о которой вы мне говорили, если это не слишком расстроит вас.

- Она висит в соседней каморке!

Доротея встала и подошла к маленькой дверце у изголовья постели; Эмилия последовала за нею в род чулана.

- Вот она, смотрите на нее, барышня! - проговорила экономка, показывая на женский портрет, - вот она сама, как вылитая: такой она была, когда впервой приехала в замок. Видите, цветущая, юная... точь-в-точь как вы, и так скоро ее смерть подкосила!

Тем временем Эмилия внимательно рассматривала портрет, представлявший сильное сходство с миниатюрой, хотя выражение лица было несколько иное. Но Эмилии показалось, что и тут в чертах сквозит та же задумчивая меланхолия, составлявшая характерную особенность миниатюры.

- Пожалуйста, барышня, станьте рядом с портретом, чтобы я могла видеть вас вместе, - попросила Доротея.

Эмилия исполнила ее просьбу, и она опять разахалась, пораженная сходством. При взгляде на портрет Эмилии показалось, что она где-то видела лицо, похожее на это, но кто это был, не могла вспомнить.

В чулане было много вещей, принадлежавших покойной маркизе: платье и части одежды валялись по стульям, точно их сейчас только что сбросили. На полу стояли черные атласные туфельки, а на туалете лежали пара перчаток и длинная черная вуаль; чуть только Эмилия прикоснулась к ней, как она стала рассыпаться от ветхости.

- Ах, - заплакала Доротея, глядя на вуаль, - моя госпожа положила ее сюда собственными руками, никто и не трогал ее с тех пор!

Эмилия вздрогнула и сейчас же положила вуаль на прежнее место.

- Я помню, как она ее снимала, - продолжала рассказывать Доротея, - это было вечером, перед самой смертью; она вернулась с маленькой прогулки по саду, и мне показалось, что прогулка очень освежила ее. Я даже заметила ей, что у нее вид гораздо лучше стал, и помню, какой грустной улыбкой она отвечала мне. О Боже! ни она, ни я не подозревали, что в ту же ночь она умрет!

Доротея опять залилась слезами, затем, взяв в руки вуаль, вдруг набросила ее на голову Эмилии. Та вздрогнула, когда вуаль прильнула к ее голове и стану, падая до самого пола, и сейчас же хотела сбросить ее, но Доротея умоляла ее постоять так с минуточку.

- Простите, мне хотелось посмотреть, как вы похожи будете на мою дорогую госпожу в этом покрывале. Дай Бог, барышня, чтобы ваша жизнь была счастливее ее жизни!

Эмилия, освободившись от вуали, положила ее обратно на туалет и осмотрела каморку, где каждый предмет, каждая мелочь говорили о покойной маркизе. В амбразуре большого расписного окна стоял столик, а на нем большое серебряное распятие и открытый молитвенник. Эмилия вспомнила, с каким волнением Доротея рассказывала, как ее госпожа бывало любила играть на лютне у этого самого окна!.. А вот и сама лютня: она лежала тут же, на уголке стола, точно беспечно брошенная маркизой, когда-то извлекавшей из нее мелодические звуки.

- Какое печальное, заброшенное место! - молвила Доротея. - Когда скончалась моя госпожа, у меня не хватило духу убрать ее спальню и эту комнатку. Маркиз никогда сюда не заглядывал; так они и остались в том же виде, как были, после того как вынесли хоронить мою барыню...

Между тем Эмилия не отрывала глаз от лютни: оказавшейся испанской и необыкновенно большого размера. Она взяла ее робкой рукой и провела пальцами по струнам. Лютня была расстроена, но издала густой, полный звук. Доротея вздрогнула при знакомых звуках и, увидев инструмент в руках Эмилии, сказала:

- Эту лютню маркиза до страсти любила! Помню, когда она в последний раз играла на ней: это было вечером, незадолго до ее смерти. Я пришла по обыкновению раздеть ее и, входя в спальню, услыхала звуки музыки, несущиеся из этой комнатки: это играла маркиза. Я тихонько подошла к притворенной двери и стала слушать: музыка, хотя и печальная, была бесконечно сладостна! Маркиза сидела с лютней в руках, устремив взор к небу. Слезы так и капали из глаз ее; она пела вечерний гимн, мелодичный, торжественный; голос ее дрожал по временам. Она останавливалась порою отереть слезы, потом продолжала еще грустнее прежнего. О! я часто слышала ее пение, но никогда оно не было таким трогательным! Я плакала, слушая его. Видно, бедняжка перед тем стояла на молитве; на столе лежала развернутая книга. Ах!., вот она и теперь лежит открытая. Пожалуйста, уйдем отсюда, барышня, у меня сердце разрывается...

Вернувшись в спальню, Доротея пожелала еще раз взглянуть на постель; когда они очутились против двери, ведущей в салон, Эмилии при мерцающем свете лампы почудилось, будто что-то быстро проскользнуло в затемненную часть соседнего салона. Ее нервы были сильно потрясены окружающей мрачной обстановкой, иначе это явление, реальное или только воображаемое, не поразило бы ее до такой степени; она даже старалась скрыть свое волнение от Доротеи, но та, заметив ее изменившееся лицо, спросила, не больна ли она.

- Уйдем отсюда, - слабо промолвила Эмилия, - воздух здесь такой тяжелый; - но, решившись на это, она вдруг сообразила, что ей придется пройти по соседней комнате, куда только что промелькнула страшная тень... и тут она почувствовала такую слабость, что принуждена была опуститься на край постели.

Доротея, думая, что на нее так сильно подействовал ее рассказ о печальной катастрофе, разыгравшейся на этом самом месте, пыталась приободрить ее; сидя рядом с ней на постели, она принялась рассказывать о разных подробностях, касающихся того же события, не думая о том, что это может еще более расстроить Эмилию.

- Незадолго до смерти моей госпожи, - говорила она, - когда боли у нее совсем утихли, она подозвала меня к себе и протянула мне руку - я видела вот как раз здесь, где полог ниспадает до полу. Как живо помнится мне ее взгляд - смерть была в нем написана!., точно я вижу ее сейчас перед собою... Вот тут она лежала... ее лицо покоилось на подушке, вот здесь!.. Этого погребального покрова тогда не было на постели, его разостлали уже после того, как она скончалась, и тело ее положили поверх его.

Эмилия обернулась, чтобы заглянуть под темный полог, как будто ожидая увидеть там лицо, о котором говорила Доротея. Только край белой подушки выглядывал из - под сплошной черноты покрова; но в ту минуту, как взор ее блуждал по самому покрову, ей почудилось, что он тихонько шевелится. Молча, без слов, она ухватилась за руку Доротеи; та, удивленная этим движением и помертвевшим от ужаса лицом Эмилии, перевела глаза свои от нее к постели и в ту же минуту также увидела, как покров слабо приподымается и опускается.

Эмилия хотела уйти, но Доротея стояла, как пригвожденная, не отрывая взора от постели. Наконец она произнесла:

- Это только ветер колышет покров, барышня! Мы оставили все двери отворенными; смотрите, как пламя лампы трепещет тоже - это от ветра!

Едва успела она выговорить эти слова, как покров заволновался пуще прежнего; но Эмилия, устыдившись своих страхов, опять подошла к постели, точно желая проверить, что только ветер был причиной ее тревоги. Когда она глянула за полог, покров снова зашевелился, и в ту же минуту над ним показалось бледное человеческое лицо... Вскрикнув от ужаса, обе бросились бежать так быстро, как позволяли их дрожащие ноги, чтобы поскорее выбраться из страшной комнаты, оставляя на пути все двери отворенными. Достигнув лестницы, Доротея толкнула какую-то дверь, ведущую в одну из комнат женской прислуги, и еле дыша, как сноп, повалилась на постель; между тем Эмилия, потеряв всякое присутствие духа, делала лишь слабое усилие, чтобы скрыть от изумленных слуг причину своего испуга; и хотя Доротея, получив способность говорить, пыталась поднять на смех свой переполох и к ее смеху присоединилась Эмилия, но никакими силами нельзя было заставить перепуганную прислугу провести остаток ночи так близко от страшных комнат.

Доротея проводила Эмилию до ее спальни; придя туда, они пробовали хладнокровно обсудить страшное происшествие, только что случившееся с ними: Эмилия, может быть, усомнилась бы в своих собственных впечатлениях, ести бы Доротея не подтвердила со своей стороны все виденное ею. Эмилия передала ей то, что она заметила в салоне, смежном со спальней, и она спросила экономку, уверена ли она, что ни одна дверь не была оставлена отпертой, через которую мог бы кто-нибудь прокрасться в апартаменты маркизы? Доротея отвечала, что она всегда держала у себя ключи от всех дверей; что когда она делала обход замка - что случалось часто - она пробовала эти двери, как и остальные, и всегда находила их запертыми. Поэтому нельзя предположить, чтобы кто-нибудь мог забраться в эту анфиладу; а если бы кто и забрался, то вряд ли избрал бы себе для спанья такое холодное, неуютное место.

Эмилия заметила, что кто-нибудь, вероятно, подстерег их визит в эти всегда запертые комнаты и ради шутки последовал за ними туда, с целью напугать их, а пока они замешкались в чулане, успел спрятаться в постели.

Доротея допускала, что это возможно, но потом припомнила, что, войдя в апартаменты, она заперла на ключ крайнюю комнату, то, благодаря этой мере, принятой для того, чтобы никто из домашних не заметил их посещения, в сущности ни одна живая душа не могла забраться в эти комнаты за ними следом. Теперь Доротея стала упорно утверждать, что страшное лицо, которое они видели, не имеет в себе ничего человеческого, а, вероятно, какой-то неземной призрак.

Эмилия была серьезно расстроена. Какого бы свойства ни было явившееся им привидение - человек или дух, но ведь судьба покойной маркизы была истиной, вне всякого сомнения; и это необъяснимое происшествие, случившееся с нею в самом разгаре ее собственного сердечного горя, поразило воображение Эмилии суеверным ужасом; она, вероятно, не поддалась бы ему после того разоблачения всех сверхъестественных явлений в Удольфском замке, если бы она не слышала злополучной истории маркизы из уст экономки. К ней она и обратилась с горячей просьбой скрыть происшествия этой ночи, пренебречь всеми этими страхами, чтобы тревожные слухи не дошли до графа и не распространили смущения и беспокойства в его семье.

- Время, - прибавила она, - разъяснит это таинственное дело, а пока будем молчать и наблюдать.

Доротея охотно согласилась. Тут она вдруг вспомнила, что оставила незапертыми все двери северной анфилады покоев; но она не имела достаточно храбрости, чтобы вернуться одной запереть хотя бы наружную дверь; тогда Эмилия, после некоторого усилия над собою, настолько победила свою трусость, что предложила сопровождать экономку до задней лестницы и там подождать внизу, пока Доротея подымется наверх; это немного приободрило старуху, она согласилась пойти, и обе отправились вместе.

Глубокая тишина не нарушалась ни малейшим звуком, пока они проходили по залам и галереям; но когда пришли к задней лестнице, решимость Доротеи опять изменила ей. Остановившись на минутку внизу, она насторожилась, но ничего не было слышно, и она стала подыматься, оставив Эмилию внизу; боясь даже заглянуть внутрь крайней комнаты, замыкавшей анфиладу, она быстро заперла дверь и поскорее вернулась к Эмилии.

В то время, как они шли по коридорчику, выходившему в парадные сени, послышался какой-то жалобный звук, исходивший, очевидно, из сеней; обе женщины остановились в новой тревоге. Но вскоре Эмилия узнала голос Аннеты; она бежала с другой горничной через сени, до того перепуганная слухами, распространенными другими служанками, что, надеясь найти безопасность только там, где находится ее барышня, она тотчас же бросилась к ней в комнату. Напрасно Эмилия пробовала поднять на смех всю эту историю или урезонить свою камеристку - она ничего не хотела слышать. Тогда, из жалости к ее встревоженному состоянию, она позволила девушке переночевать в ее комнате.

ГЛАВА XLIII

Привет тебе, прелестное Уединенье;

Товарищ добродетельных и мудрых

Тебе принадлежит час утренний, благоуханный,

Когда росою отягченная родится роза.

Но больше люб тебе вечерний час.

Когда природа в сером мраке утопает;

Тебе принадлежит тот смутный, мягкий сумрак.

Любимый час задумчивой печали.

Томсон

Эмилия строго на строго приказала Аннете, чтобы она молчала о напугавшем ее случае, но это не помогло. О происшествии прошлой ночи узнали слуги и встревожились не на шутку. Теперь все они стали уверять, будто часто слышали по ночам необъяснимые шумы в замке; наконец и до графа дошли тревожные слухи, что в северном крыле замка водятся привидения. Сперва он отнесся к этому с насмешкой, но заметив, что подобные слухи действуют очень вредно, порождая смуту среди челяди, напрямик запретил об этом болтать, под страхом наказания.

Приезд целой партии гостей скоро отвлек его мысли в другую сторону; теперь слухам уже некогда было много толковать об этом предмете, разве только вечером после ужина, когда они все собирались в людской и рассказывали друг другу страшные истории, так что после этого боялись даже оглянуться, вздрагивали, когда раздавалось по коридору эхо затворяемой двери, и отказывались в одиночку ходить по замку.

В таких случаях Аннета играла видную роль. Рассказывая не только пережитые, но и вымышленные чудеса в Удольфском замке, а также историю о страшном исчезновении синьоры Лаурентини, она производила огромное впечатление на умы слушателей. Свои подозрения насчет Монтони она тоже охотно высказала бы всей компании, если бы Людовико, поступивший теперь на службу к графу, не удержал ее от излишней болтливости.

В числе посетителей замка был барон де Сент-Фуа, старинный друг графа, и сын его, шевалье де Сент-Фуа, разумный и любезный молодой человек; в прошлом году, увидав однажды Бланш в Париже, он стал ее ревностным поклонником. Дружба, издавна существовавшая между ее отцом и бароном, и равенство их состояний втайне склоняли графа в пользу этого союза; но он думал, что дочь его еще слишком молода, чтобы сделать выбор спутника на всю жизнь и, желая испытать искренность и силу привязанности молодого шевалье, пока отклонил его предложение, хотя не отнял у него надежды. И вот теперь молодой человек приехал с отцом требовать награды за свое постоянство; граф отнесся к нему сочувственно; Бланш тоже не отвергала его.

Пока эти посетители гостили в замке, в нем царили веселье и роскошь. Павильон в лесу был заново отделан и по вечерам там иногда сервировался ужин, заканчивавшийся обыкновенно концертом, в котором участвовали граф с графиней - оба прекрасные музыканты, а также Анри и молодой де Сент-Фуа и Бланш с Эмилией, голоса которых и тонкий художественный вкус вознаграждали за недостаток строгой школы. Некоторые из слуг графа, играя на духовых инструментах в различных пунктах парка, гармонично вторили мелодиям, раздававшимся из павильона.

Во всякое другое время такие собрания доставили бы Эмилии искреннее наслаждение; но теперь ее настроение было слишком подавлено; она все более и более убеждалась, что ее меланхолию не в силах рассеять никакие развлечения; в иные минуты трогательная музыка этих концертов до боли растравляла ее грусть.

Эмилия особенно любила бродить по лесу, на высоком мысу, вдававшемся в море. Роскошная тень старых деревьев действовала успокоительно на ее печальную душу, а вид, открывавшийся оттуда на некоторые части Средиземного моря, с его извилистым побережьем и мелькавшими парусами, представлял сочетание мирной красоты с величием. Тропинки в этом лесу были дикие и местами полузаглохли под травой и порослью; но владелец леса, человек со вкусом, не позволял расчищать их и рубить ветки со старых деревьев. На пригорке, в самой глухой части леса, было устроено первобытное сиденье из пня поваленного дуба, когда-то бывшего гордым, благородным деревом; до сих пор еще зеленели.его побеги, смешавшись с березой и сосной и образуя род шатра. Сидя под густой их тенью, можно было, поверх вершин других деревьев, спускавшихся под гору, видеть вдали клочки Средиземного моря. Налево сквозь прогалину виднелась полуразрушенная сторожевая башня, стоявшая на утесе над морем, возвышаясь из массы кудрявой зелени.

Сюда Эмилия часто приходила одна в тихий вечерний час; убаюканная тихой прелестью окружающей природы и слабым ропотом прибоя, она сидела там до тех пор, пока темнота не заставляла ее вернуться домой. Часто посещала она и сторожевую башню, откуда открывался вид на всю окрестность; прислонясь к полуразрушенной стене и мечтая о Валанкуре, она не раз думала о том, что, может быть, Валанкур так же часто заходит в эту башню, как и она, с тех пор, как он порвал связи с соседним замком.

Однажды вечером она замешкалась здесь до позднего часа, сидя на приступке башни и в тихой меланхолии наблюдая эффекты вечерних теней, расстилающихся по всей местности, пока, наконец, глаз уже ничего не мог различить, кроме серых вод Средиземного моря и лесных масс. Глядя то на них, то на кроткое бледно-голубое небо, где загоралась первая вечерняя звезда, она сложила следующие строки:

ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ

В последние минуты угасающего дня

Несусь я в сумерках по воздушным сферам

И слышу вдалеке хор смутных голосов

Сестер-нимф, провожающих пышную колесницу Дня.

Несусь за ними следом я в лазурной бездне,

Сияние последнее скрывается из глаз моих

И тонет в глубине пространства: мною руководит

Лишь слабый луч на дальнем горизонте неба.

На западе последний солнца луч тихонько догорает -

Усталый, он отходит в мир иной.

Но на прощанье пурпуром вершины задевает,

И сонный океан бледнеет с каждым мигом.

Безмолвно я несусь над потемневшею землею.

На высохшую мураву я лью прохладную росу.

Каждый цветочек томный исцеляю

И сладкое благоухание по воздуху несу!

Широко над землей я посеваю свежий ветер, -

Он тихо дышит над лесами и над потемневшим долом

И нежным шепотом ласкает грусть задумчивой души

Того, кто дорожит вечерним тихим часом;

Люблю я слушать гармоничный его шелест

И в камышах по берегу ручья.

Или над волнами морскими, перед бурей.

Или когда несется он с далеких гор!

Я пробуждаю фей, - боятся они света

И с ложа из цветов они глядят украдкой

И, бледную мою звезду вечернюю заметив,

Бегут скорей плясать веселый хоровод.

Они по воздуху весь аромат тот разливают.

Что спал, как и они, в душистых чашечках цветов.

Потом несутся к берегам ручьев, луною озаренных.

Пока не зазвучит уж в поднебесье жаворонка песнь.

Лесные нимфы, приветствуют меня

И нежной песнею и легкой пляской

На берегах реки, в лесной долине,

И устилают путь мой свежими цветами.

Но быстро уношусь я в путь далекий;

Уже луна восток засеребрила.

Последний признак дня на небе угасает, -

И быстро уношусь я от могильной тьмы ночной!

Из-за горизонта над морем подымалась луна. Эмилия наблюдала, как она постепенно плыла вверх, как расширялась по воде полоса ее сияния, как сверкали весла, серебрились паруса и как лучи луны чуть-чуть задевали макушки деревьев и зубцы сторожевой башни, у подножия которой она сидела. Настроение Эмилии гармонировало с этой сценой. Она сидела задумавшись, как вдруг какие-то тихие звуки коснулись ее уха; она сейчас же узнала, что это та же самая музыка, тот же самый голос, который она слышала раньше в полночный час. К священному трепету, овладевшему ее душой, примешался некоторый страх, когда она вспомнила, что она одна в таком пустынном месте. Она сейчас же встала бы и ушла, но таинственные звуки неслись как раз оттуда, где ей надо было пройти, чтобы добраться до замка. И вот она, не двигаясь, продолжла сидеть в трепетном ожидании. Некоторое время звуки приближались, потом сразу замолкли. Эмилия напряженно слушала и наблюдала, не имея сил шевельнуться, как вдруг увидала какую-то фигуру, выходящую из леса и проскользнувшую по берегу на некотором расстоянии от нее. Фигура двигалась быстро; но Эмилия была так подавлена страхом, что хотя и видела ее, однако не могла внимательно рассмотреть.

Покинув это уединенное место, с намерением никогда туда не возвращаться одной, да еще в такой поздний час, она направилась к замку; вдруг она услышала голоса, громко зовущие ее из ближайшей части леса. То были графские слуги, разосланные искать ее по лесу; и когда она пришла к ужину и села за стол рядом с Бланш и Анри, последний тихо упрекнул ее в неосторожности; она покраснела, сознавая, что заслужила его упрек.

Этот маленький эпизод произвел на нее глубокое впечатление; удалившись к себе, она опять стала обдумывать этот случай: он так напомнил ей происшествия, пережитые ею несколько дней тому назад, что она от страха почти не решалась оставаться одна. Она засиделась до позднего часа; не слышно было ничего, что могло бы встревожить ее; тогда она решилась лечь спать. Но спокойствие ее было непродолжительно; вскоре она была разбужена громким, непривычным шумом, как будто доносившимся из открытой галереи, куда выходила ее спальня. Отчетливо раздавались жалобные стоны; вслед затем какая-то тяжесть обрушилась на ее дверь с такой силой, что чуть не вышибла ее. Эмилия стала громко звать, спрашивая, кто тут, но не получила ответа, хотя и после этого по временам раздавалось нечто вроде тихих стонов. От страху она не имела сил шевельнуться. Вскоре поднялся топот шагов в дальнем конце галереи; когда шаги стали приближаться, она еще раз позвала погромче прежнего; наконец шаги остановились у ее двери. Тогда она узнала голоса некоторых из слуг, которые, по-видимому, были слишком заняты чем-то посторонним, чтобы обратить внимание на ее зов. В ту минуту вбежала к ней Аннета за водой; Эмилия догадалась, что с одной из девушек сделалось дурно; она велела привести ее к ней в комнату и помогала приводить ее в чувство. Когда девушка очнулась и получила способность говорить, она стала уверять, что, пробираясь по лестнице к себе в комнату, она встретила привидение на второй площадке:

- Я держала свечу низко, - рассказывала девушка, - потому что некоторые ступени плохи и полуразвалились, вдруг, подняв глаза, вижу перед собой призрак!.. - Он постоял с минуту в уголке площадки, к которой она подходила, потом, скользнув вверх по лестнице, исчез за дверью недавно отпертых апартаментов. Затем она слышала какой-то странный, глухой звук.

- Значит, черт раздобыл себе ключ от этих комнат! - заметила Доротея. - Это нечистый и никто больше: ведь я сама заперла все двери!

- Тогда я, - продолжала девушка, - пустилась бежать опрометью вниз по лестнице, потом со стонами понеслась по галерее, пока наконец не повалилась без чувств у дверей барышни.

Немного пожурив ее за причиненный переполох, Эмилия пробовала пристыдить ее за безрассудный страх; но девушка упорно уверяла, что она несомненно видела призрак; наконец, она ушла к себе, в сопровождении всех собравшихся слуг, кроме Доротеи, которая, по просьбе Эмилии, осталась у нее в комнате провести ночь. Эмилия была смущена, а Доротея пришла в ужас и стала рассказывать разные случаи из прежнего времени, подтверждавшие ее суеверные убеждения; между прочим она сама однажды видела такое же привидение и на том же самом месте; вот почему она приостановилась перед тем, как подняться по задней лестнице вместе с Эмилией, и этим же объяснялось ее нежелание отпирать анфиладу северных покоев. Каковы бы ни были мнения Эмилии, она не стала их высказывать, а внимательно выслушала Доротею, и ее рассказ возбудил в ней тревогу и смущение.

С этой самой ночи страхи прислуги дошли до того, что многие из них решили отойти и просили у графа расчета; граф, хотя втайне и разделял их страхи, но счел долгом прикинуться неверующим и, желая избежать неудобств по хозяйственной части, пробовал все обратить в смешную сторону и убедить слуг, что им нечего бояться сверхъестественной силы. Но от страха они стали недоступны никаким вразумлениям. Тогда-то и представился для Людовико случай доказать свое мужество и свою благодарность графу за все его милости: он вызвался сторожить ночью в подозрительной анфиладе комнат, в той самой, где водились привидения.

- Я никаких духов не боюсь, - ответил он, - а если покажется не дух, а простой смертный, то я докажу, что и он мне не страшен!

Граф обещал подумать об этом предложении; слуги, услыхав об этом, стали переглядываться между собой в сомнении и страхе. Аннета, перепуганная за своего жениха, со слезами старалась отговорить его от такого безумного намерения.

- Ты смелый парень, как я вижу, - сказал ему граф с улыбкой, - но хорошенько подумай, на что ты идешь, прежде чем решиться окончательно. Если ты в самом деле стоишь на своем решении, то я готов принять твое предложение, и твоя отвага не останется без награды.

- Я не желаю иной награды, эчеленца, кроме вашего одобрения, - отвечал Людовико. - Вы и так достаточно были добры и милостивы ко мне, эчеленца. Но мне нужно взять с собой оружие, чтобы дать достаточный отпор врагу, если он появится.

- Меч не защитит тебя от духа, - возразил граф, бросая иронический взгляд на других слуг, - не защитят ни замки, ни запоры; дух, как известно, может проникнуть сквозь замочную скважину так же легко, как в дверь.

- Дайте мне меч, ваше сиятельство, - сказал Людовико, - и я сокрушу всех духов, какие только посмеют напасть на меня.

- Хорошо, - решил граф, - у тебя будет меч, и отправляйся с Богом! Может быть, твои храбрые товарищи будут настолько смелы, что согласятся остаться еще на одни сутки в замке, так как в эту ночь вся злокозненность привидения, наверное, будет обращена против тебя, в отместку за твою дерзость.

Любопытство боролось с трусостью у его товарищей-слуг; наконец они согласились подождать, чем кончится опрометчивая затея Людовико.

Эмилия была удивлена и встревожена, услыхав о его намерении; не раз она была готова рассказать графу, что она видела собственными глазами в северных покоях. Она не могла отогнать от себя страха за Людовико, хотя ее рассудок и убеждал ее в нелепости этого страха. Однако необходимость скрывать тайну, которую доверила ей Доротея и которой непременно пришлось бы коснуться, чтобы оправдать свой ночной визит в апартаменты покойной маркизы, заставляла ее молчать; она старалась только успокоить Аннету, вообразившую, что Людовико обречен на погибель. На нее гораздо более действовали успокоения Эмилии, чем охи и вздохи старой Доротеи, которая при одном имени Людовико ужасалась и устремляла глаза к небу.

ГЛАВА XLIV

О боги мирного покоя, сна глубокого!

О вы, чье кроткое владычество царит над этим замком

И над обширными, безмолвными землями,

Простите, если робким я пером

Разоблачу то, что никогда никем не воспевалось.

Томсон

Граф отдал распоряжение отпереть северную анфиладу комнат и приготовить их к приходу Людовико; но Доротея после недавно испытанных страхов не решалась исполнить это приказание; а так как никто из других слуг не осмеливатся пойти туда, то ряд таинственных покоев оставался запертым до тех пор, пока Людовико не отправился туда провести ночь. Этого момента все домачадцы ожидали с нетерпением.

После ужина Людовико, по приказанию графа, явился к нему в спальню и оставался там с полчаса; на прощанье граф передал ему меч.

- Этот меч служил во многих битвах между смертными, - шутливо заметил граф, - я не сомневаюсь, что ты будешь достойно пользоваться им в борьбе с бесплотными духами... Завтра ты, надеюсь, доложишь мне, что во всем замке не осталось ни единого духа.

Людовико принял меч с почтительным поклоном.

- Ваше приказание будет исполнено, эчеленца; ручаюсь, что после этой ночи ни один дух уже не потревожит обитателей замка.

После этого они прошли в столовую, где гости графа ожидали его, чтобы проводить Людовико до дверей северных апартаментов; Доротее велели принести ключи и вручить их Людовико, который открывал шествие, а за ним потянулись вереницей чуть не все обитатели замка. Достигнув задней лестницы, многие из слуг отстали, труся идти дальше; остальные последовали за отважным юношей до верху лестницы, где на широкой площадке столпились вокруг него; пока он вкладывал ключ в замок, все следили за ним так пристально, точно он в самом деле совершал какой-то волшебный обряд.

Людовико, непривычный к замку, никак не мог повернуть ключа; Доротея, оставшаяся далеко позади, была позвана на помощь и под ее рукою дверь тихонько отворилась; взор ее скользнул внутрь темной комнаты. Она вскрикнула и отшатнулась. При этом движении испуга большая часть толпы бросилась вниз по лестнице; граф, Анри и Людовико остались одни. Тотчас же все трое ринулись в отпертую комнату - Людовико с обнаженным мечом, граф с лампой в руках, а Анри с корзиной провизии для неустрашимого смельчака.

Торопливо оглядев первую комнату, где не оказалось ничего страшного или подозрительного, прошли во вторую; и там тоже все было тихо, тогда направились в третью комнату - уже более сдержанным шагом. Граф начал посмеиваться над своей собственной тревогой и спросил Людовико, в которой из комнат он намерен провести ночь?

- Кроме этих комнат там есть еще несколько, эчеленца, - отвечал Людовико, указывая на дверь, - и в одной из них стоит постель. Там я и рассчитываю переночевать. Устану сторожить - могу лечь и уснуть.

- Хорошо, - одобрил граф, - пойдем дальше. Как видите, в этих покоях ничего нет особенного, кроме сырых стен и разваливающейся мебели. Я все время был так занят после приезда в замок, что и не заглядывал сюда. Запомни, Людовико: завтра же надо велеть экономке отворить настежь все окна. Штофные занавеси рассыпаются в клочья; я велю снять их и убрать всю эту старинную мебель.

- Смотри, отец, - заметил Анри, - вот массивное кресло с богатой позолотой, - ведь оно точь-в-точь такое, как кресла в Луврском дворце!

- Да, - сказал граф, остановившись разглядеть кресло, - существует целая история насчет этого кресла, но мне нет времени ее рассказывать; пойдем дальше. Эта анфилада длиннее, чем я думал: много лет прошло с тех пор, как я был здесь. Но где же спальня, о которой ты говорил, Людовико? Ведь все это только аванзалы к большому салону; его я помню в былом великолепии...

- Мне сказывали, ваше сиятельство, что постель стоит в комнате, смежной с салоном и замыкающей всю анфиладу.

- А! вот и пресловутый салон! - воскликнул граф, когда они вошли в просторный покой, тот самый, где раньше Доротея с Эмилией останавливались отдыхать.

Граф постоял там с минуту, оглядывая остатки поблекшего великолепия: пышные ковровые обои, длинные, низкие бархатные диваны, с густо позолоченной резной отделкой, мраморный мозаичный пол, устланный посередине красивым ковром; огромные венецианские зеркала, таких размеров и качества, каких в те времена во Франции не умели выделывать, отражали в себе всю обстановку огромной комнаты. В этих зеркалах отражалось когда-то веселое, блестящее общество: прежде салон служил парадной приемной, и здесь у маркизы происходили многолюдные собрания, по случаю ее бракосочетания. Если бы по мановению волшебной палочки могли воскреснуть исчезнувшие группы (многие их участников давно исчезли навеки с лица земли), когдато отражавшиеся в гладкой поверхности зеркал, то какую резкую противоположность представили бы они с теперешним запустением?.. Вместо сияющих огней и роскошной, оживленной толпы, они отражали одинокую, тускло мерцающую лампу, которую граф высоко подымал над головой и при свете которой смутно обрисовывались три растерянных фигуры, оглядывавшие просторные пустые стены.

- Ах, - обратился граф к сыну, пробуждаясь из глубокой задумчивости, - как картина изменилась сравнительно с тем временем, когда я в последний раз был здесь! В ту пору я был молодым человеком; покойная маркиза тоже находилась в цветущей поре жизни; много было здесь и других людей, теперь давно уже умерших! Вот здесь помещался оркестр; здесь мы танцевали затейливые фигуры, стены оглашались нашим весельем. Теперь в них раздается одинокий, слабый голос; пройдет еще немного времени, и его не станет... Сын мой, помни, что и я когда-то был молод, как ты, и что ты сам промелькнешь, как и твои предшественники, которые, танцуя и распевая в этих когда-то веселых хоромах, забывали, что годы составляются из минут и что каждый шаг приближает их к могиле. Но подобные размышления бесполезны, скажу, даже преступны, если не научают нас готовиться к вечности; иначе они только затуманивают наше счастье в настоящем, не направляя нас к блаженству в будущем. Но довольно об этом - пойдем дальше.

Людовико отпер дверь спальни; войдя туда, граф был поражен мрачным видом ее, благодаря темным тканым обоям.

Он приблизился к постели с каким-то торжественным волнением и, заметив, что она застлана черным бархатным покровом, остановился в смущении:

- Что бы это значило? - проговорил он, устремив на покров пристальный взор.

- Рассказывают, ваше сиятельство, - отвечал Людовико, стоя в ногах постели под складками полога, - рассказывают, что маркиза де Вильруа скончалась в этой самой комнате; на этой кровати лежало ее тело, пока его не вынесли хоронить; может быть, этим и объясняется присутствие .здесь этого погребального покрова.

Граф не отвечал; он стоял несколько минут, погруженный в думы и, видимо, взволнованный.

Затем, обратившись к Людовико, он с ударением спросил его: выдержит ли он, если ему придется остаться здесь на всю ночь?

- Если ты в этом сомневаешься, - добавил граф, -то не стыдись сознаться: я освобожу тебя от твоего обязательства, не подвергая тебя насмешкам торжествующих товарищей-слуг.

Людовико задумался; в сердце его боролись самолюбие и другое чувство, похожее на страх. Однако первое одержало верх. Он покраснел, все колебания его исчезли.

- Нет, ваше сиятельство, - отвечал он, - я исполню до конца то, за что взялся; благодарю за ваши милости ко мне. Здесь, в камине, я разведу огонь и при помощи доброго угощения, припасенного в этой корзине, я не сомневаюсь, что буду чувствовать себя недурно!

- Будь по-твоему, - согласился граф, - но как ты скоротаешь долгую томительную ночь, если не будешь спать?

- Когда я устану, ваше сиятельство, - отвечал Людовико, - я не побоюсь заснуть; а пока у меня есть книга, которая позабавит меня.

- Прекрасно, - сказал граф, - надеюсь, ничто не потревожит тебя; но если тебя серьезно что-нибудь испугает, то приходи ко мне, прямо в спальню. Я слишком доверяю твоему здравому смыслу и мужеству, чтобы думать, что ты струсишь каких-нибудь пустяков, поддашься впечатлению этих мрачных хором или их отдаленности от других, чтобы уступить каким-то воображаемым страхам! Завтра я отблагодарю тебя за оказанную тобой важную услугу; эти комнаты будут отперты настежь и моя челядь убедится в своем заблуждении. Покойной ночи, Людовико; приходи же завтра рано утром и помни, что я говорил тебе.

- Буду помнить, ваше сиятельство; покойной ночи и вам; позвольте посветить вам.

Он проводил графа и Анри по всему ряду покоев до наружной двери. На площадке лестницы стояла лампа, оставленная одним из перепуганных слуг; взяв ее в руки, Анри еще раз попрощался с Людовико; тот почтительно ответил на привет молодого барина, затворил за ним дверь и запер ее на ключ. Затем, направляясь в спальню, стал оглядывать комнаты, по которым проходил, с большей тщательностью, чем прежде; он опасался, не спрятался ли там кто-нибудь нарочно, с целью испугать его. Но кроме него самого там не оказалось ни души; оставляя отворенными все двери, через которые проходил, он снова попал в большую гостиную, размеры которой и мрачное безмолвие внушали ему трепет. С минуту он стоял неподвижно, оглядываясь назад на длинную анфиладу пройденных комнат; повернувшись, он увидел свою собственную фигуру, отраженную в большом зеркале, и вздрогнул... Смутно виднелись и другие предметы в темной поверхности стекла, но он не останавливался рассматривать их, а поспешно вернулся в спальню; заметив дверцу в смежную каморку, он вошел туда. Там все было тихо. Глаза его остановились на портрете покойной маркизы; долго он рассматривал его со вниманием и некоторым изумлением. Обшарив все углы в чулане, он вернулся в спальню и развел в камине яркий огонь; это несколько ободрило его и подняло его мужество, которое уже начинало падать, под влиянием мрака и безмолвия, нарушаемого лишь завываниями ветра. Людовико придвинул столик к огню, вытащил из корзины бутылку вина и кое-какую холодную провизию и принялся закусывать. Покончив с ужином, он положил свой меч на стол; ему еще не хотелось спать, и он вынул из кармана принесенную с собой книжку. Это бьы сборник провансальских новелл. Помешав огонь, так что в камине вспыхнуло яркое пламя, он поправил лампу, придвинул кресло к огню и погрузился в чтение; скоро все его внимание было поглощено повестью.

Тем временем граф вернулся в столовую, куда явилось и остальное общество, которое проводило его до дверей северных покоев и, услышав крик Доротеи, поспешно разбежалось. Все стали приставать к графу с расспросами. Граф слегка потрунил над гостями по поводу их поспешного бегства и суеверной слабости. Этот разговор повел к интересному вопросу: может ли душа, расставшаяся с телом, посещать земную юдоль, и если может, то будет ли дух видимым для смертных? Барон выражал мнение, что первое очень вероятно, а второе- возможно, и старался подкрепить свое мнение цитатами из авторитетных писателей древнего и нового времени. Граф же, наоборот, не разделял этого мнения. Завязался горячий спор. С обеих сторон приводились ловкие аргументы, но ни та, ни другая сторона не сдавалась. Действие этого разговора на слушателей было различное. Хотя на стороне графа было превосходство по части аргументации, но у него оказалось значительно меньше сторонников; свойственная человеку склонность ко всему сверхъестественному, чудесному заставила большинство гостей держать сторону барона; и хотя на многие из положений графа не нашлось ответа, но его противники склонны были думать, что это объясняется их личной неосведомленностью по такому отвлеченному предмету, а вовсе не тем, что не существует на свете аргументов, с помощью которых можно было бы разбить доводы графа.

Бланш слушала, вся бледная от волнения, но насмешливый взгляд, брошенный на нее отцом, вызвал румянец смущения на ее щеках, и она старалась позабыть суеверные рассказы, слышанные ею еще в монастыре. Между тем Эмилия с напряженным вниманием следила за спором, затрагивавшим такой интересный для нее вопрос; вспомнив призрак, виденный ею в спальне покойной маркизы, она почувствовала холодную дрожь по всему телу. Несколько раз она готова была рассказать то, что видела; но ее удерживало опасение сделать неприятность графу и самой очутиться в смешном положении. С тревожным нетерпением ожидая, чем кончится отважное предприятие Людовико, она решила поставить свое молчание в зависимость от этого исхода.

Наконец общество разошлось на ночь, и граф удалился в свою уборную; при воспоминании о только что виденных в собственном доме заброшенных унылых апартаментах его охватила грусть; внезапно он был пробужден из своих дум:

- Что это за музыка? - спросил он вдруг своего камердинера. - Кто это играет в такой поздний час?

Слуга ничего не отвечал; граф все слушал и наконец заметил:

- Это незаурядный музыкант, у него искусная рука. Кто это такой, Пьер?

- Ваше сиятельство... - колеблясь начал слуга.

- Кто играет на этом инструменте? - повторил граф.

- Разве вашему сиятельству неизвестно? - сказал камердинер.

- На что ты намекаешь? - строго спросил граф.

- Ни на что... решительно ни на что, ваше сиятельство... - отвечал покорно слуга, - но только эта музыка частенько раздается в доме в полночь; вот я и думал, что ваше сиятельство уже слыхали ее раньше.

- Музыка в моем доме в полночь! Ах, ты бедняга! так по-твоему, может быть, кто-нибудь и пляшет под эту музыку?

- Она не в самом замке, надо думать, ваше сиятельство; говорят, звуки несутся из лесу, хотя кажутся такими близкими; но ведь духи могут делать все, что им угодно!

- Ах, - повторил граф, - я вижу, и ты такой же глупый, как и все остальные слуги; завтра ты убедишься в своем смешном заблуждении. Однако слушай! что это за голос?

- Ах, ваше сиятельство, этот голос часто слышится вместе с музыкой.

- Часто!.. Скажи, пожалуйста, как часто? Голос превосходный!

- В сущности, ваше сиятельство, сам-то я слышал его не больше двух-трех раз; но другие люди, здешние старожилы, довольно-таки часто слыхали этот голос.

- Какая дивная высокая нота! - воскликнул граф с восхищением знатока, продолжая слушать, - а теперь какая каденца! Право, точно неземная музыка.

- Как раз это же самое и другие говорят, ваше сиятельство, - поддакнул слуга, - дескать, не простому смертному принадлежит этот голос, - и если дозволено мне выразить свое мнение...

- Какая странность, - молвил он задумчиво, отходя от окна. - Закрой окна, Пьер!

Пьер повиновался; и после этого граф отпустил его; но он не скоро отделался от впечатления музыки; еще долго звучала в ого воображении тающая мелодия, между тем как мыслями его овладевало недоумение и тревога.

Между тем Людовико в своем одиночном заключении слышал от времени до времени слабое эхо хлопающих дверей, когда домочадцы расходились по своим спальням; наконец на больших часах в сенях пробуло двенадцать ударов.

- Ого, уже полночь! - сказал он про себя и окинул подозрительным взглядом всю просторную комнату.

Огонь в комнате почти совсем угас; до сих пор все внимание Людовико было поглощено чтением, и он забыл о нем. Но тут он подложил еще дров, не потому, что чувствовал холод, хотя ночь была бурная, но потому, что становилось жутко и неуютно. Снова поправив лампу, он налил себе стакан вина, ближе придвинулся к трещавшему огню, стараясь оставаться глухим к ветру, печально завывавшему на дворе, и отрешиться от меланхолии, постепенно овладевавшей его помыслами. Снова принялся он за книгу. Эту книгу ему одолжила Доротея, а та когда-то подобрала ее в темном уголке библиотеки покойного маркиза; раскрыв ее, она увидела, о каких чудесах там говорится, и поэтому тщательно сберегла ее у себя в комнате: книга была в таком виде, что это давало ей право присвоить ее себе. В сыром углу, куда она завалилась, переплет ее заплесневел и съежился, листы были в пятнах, так что местами трудно было разобрать буквы. Фантастические творения провансальских писателей, заимствованные из арабских легенд, занесенных сарацинами из Испании, или повествовавшие о рыцарских подвигах крестоносцев, которых трубадуры сопровождали на Восток, всегда были увлекательны и заключали в себе много чудесного. Немудрено, что Доротея и Людовико прельстились этими вымыслами; в прежние века они неудержимо пленяли воображение народное. Впрочем, некоторые из рассказов, помещенных в книге, лежавшей перед Людовико, отличались очень незатейливым содержанием; в них не было ни хитроумных вымыслов, ни поразительных героев, какие обыкновенно встречались в повестях XII столетия; такого же свойства был один из рассказов, попавшийся ему на глаза. В оригинале он отличался очень пространным изложением, но мы передадим его вкратце. Читатель убедится, что рассказ проникнут суеверным духом того времени.

Провансальская новелла

Жил-был однажды в провинции Бретани один благородный барон, известный своим богатством и гостеприимством. Замок его посещался дамами очаровательной красоты и толпою благородных рыцарей. Слава о том, какую честь он воздавал рыцарским подвигам, проникла далеко, и храбрецы даже из дальних стран стекались к нему, чтобы попасть в число его гостей; двор его был великолепнее, чем у других князей и принцев. Восемь менестрелей состояли на его службе и пели с акомпанементом арф романтические песни на сюжеты, заимствованные у арабов, или воспевали приключения рыцарей в крестовых походах, или же воинственные подвиги самого барона, их повелителя, в то время как барон, окруженный рыцарями и дамами, пировал в большой зале своего замка, где на дорогих ковровых обоях, украшавших стены, были изображены подвиги его предков, а на расписных окнах красовались рыцарские гербы. Пышные знамена, развевавшиеся с крыши, великолепные балдахины, обилие золота и серебра, сверкавшего на буфетах, многочисленные блюда, покрывавшие столы, бесчисленные слуги в роскошных ливреях, рыцарский вид и изящные наряды гостей, все это вместе взятое составляло такую великолепную картину, какой мы уже не можем надеяться увидеть в наши дни упадка.

Рассказывали, что с бароном случилось следующее приключение. Однажды после банкета, удалившись поздно в свою спальню и отпустив прислугу, он был удивлен появлением какого-то незнакомца благородной наружности, но со скорбным, мрачным лицом. Предположив, что незнакомец был заранее спрятан в его апартаментах, так как казалось невозможным, чтобы он мог пробраться через переднюю, не замеченный пажами, которые непременно помешали бы ему беспокоить их господина, барон громко позвал своих людей и, обнажив меч, который еще не успел снять с себя, встал в оборонительную позу. Незнакомец, тихо подходя к нему, стал уверять, что барону нечего его бояться, что он пришел не с враждебными намерениями, но для того, чтобы сообщить ему страшную тайну, которую ему необходимо узнать.

Барон, успокоенный благородным обхождением незнакомца, молча пристально оглядел его, вложил меч в ножны и попросил его объяснить, каким образом он пробрался в его спальню и какова цель его прихода.

Не отвечая ни на один из этих вопросов, незнакомец объявил, что пока он не может дать никаких разъяснений, но, что если барон последует за ним на опушку леса, лежащего в небольшом расстоянии от стен замка, то он сообщит ему нечто очень важное.

Слова эти опять встревожили барона; ему не верилось, чтобы чужой человек намеревался заманить его ночью в уединенное место, не питая замысла лишить его жизни; он отказался идти, заметив в то же время, что, если бы намерения незнакомца были честные, он не стал бы так настойчиво скрывать цель своего посещения.

С этими словами он еще внимательнее начал оглядывать незнакомца, но не заметил ни перемены в его лице, ни других каких-либо признаков злого умысла. Одет он был в рыцарские доспехи, отличался статным ростом и благовоспитанным обращением. И при всем том он отказывался открыть причину своего прихода, пока барон не выйдет на опушку леса. Между тем его намеки, касающиеся тайны, которую он желает открыть, возбудили в бароне такое сильное, такое жгучее любопытство, что он, наконец, согласился на требование незнакомца, но на известных условиях.

- Господин рыцарь, - сказал он ему, - я пойду с вами в лес, но только возьму с собой четверых людей - они будут свидетелями нашей беседы.

На это рыцарь, однако, не согласился.

- То, что я намерен разоблачить, предназначено для вас одного. На свете есть только три лица, которым известна эта тайна: она близко касается вашего дома, но сейчас я еще не могу этого объяснить. Впоследствии вы припомните эту ночь или с благодарностью, или с раскаянием, смотря по тому, как поступите в настоящую минуту. Ести желаете благоденствовать в будущем - следуйте за мною. Ручаюсь вам честью рыцаря, с вами не случится ничего дурного. Если же вы хотите бросить вызов своей судьбе, то оставайтесь здесь, в своей спальне, а я удалюсь, как пришел.

- Господин рыцарь, - возразил барон, - как возможно, чтобы мое счастье в будущем зависело от моего теперешнего поступка?

- Пока я не могу этого объяснить, - молвил незнакомец, - я уже сказал все, что мог. Становится поздно; если хотите пойти со мною, надо решаться поскорее...

Барон задумался; взглянув на рыцаря, он заметил, что лицо его приняло необыкновенно торжественное выражение...

На этом месте Людовико вдруг почудилось, что он слышит шум; он внимательно оглядел всю комнату при свете лампы, но, не заметив ничего подтверждающего его тревогу, снова взялся за книгу и продолжал читать.

...Некоторое время барон молча шагал по комнате, взволнованный словами незнакомца; он боялся исполнить его странную просьбу, боялся и отказать ему. Наконец он проговорил:

- Господин рыцарь, вы мне совершенно незнакомы; ну, сознайтесь сами, - разве было бы благоразумно с моей стороны довериться чужому человеку в такой час, в пустынном месте? Скажите, по крайней мере, кто вы такой и кто помог вам спрягаться в этой комнате?

Рыцарь нахмурился и молчал, наконец он произнес с суровым лицом:

- Я английский рыцарь; зовут меня сэр Бэвис Ланкастерский - подвиги мои небезызвестны в Святом граде, откуда я возвращался к себе на родину, и вот меня застигла ночь в соседнем лесу.

- Ваше имя покрыто славой, - сказал барон. - Я слыхал его. (Рыцарь окинул его надменным взглядом.) Но почему же - ведь мой замок известен гостеприимством и я всегда рад принять у себя всех истинных рыцарей, - почему вы не приказали своему герольду возвестить о себе? Почему вы не пожаловали на банкет, где все приветствовали бы вас с радостью, вместо того чтобы прятаться в замке и тайком забираться в мою спальню?

Незнакомец опять нахмурился и молча отвернулся; но барон повторил свой вопрос.

- Я пришел не для того, чтобы отвечать на расспросы, а чтобы разоблачить факты, - промолвил рыцарь. - Если хотите узнать больше, следуйте за мною, и я снова клянусь честью рыцаря, что вы вернетесь целы и невредимы. Решайтесь скорее - мне пора уходить.

После некоторого колебания барон решатся последовать за незнакомцем и посмотреть, что выйдет, если он исполнит его странную просьбу. Обнажив меч и захватив с собой лампу, он предложил рыцарю идти вперед. Тот повиновался. Отворив дверь спальни, они прошли в прихожую; барон удивился, увидав, что все пажи его крепко спят. Он остановился и собирался пожурить их за такую беспечность, но рыцарь махнул рукою и так выразительно взглянул на барона, что тот подавил свой гнев и пошел дальше.

Рыцарь, спустившись с лестницы, отворил потайную дверь, известную, как думал барон, только ему одному, н, пройдя по нескольким узким, запутанным ходам, достиг, наконец, маленькой калитки, ведущей за стены замка. Барон молча шел за ним следом; он дивился, что эти тайные ходы так хорошо знакомы совершенно чужому человеку, и готов был повернуть назад и отказаться от предприятия, отзывавшегося предательством и грозившего опасностью. Но, сообразив, что он вооружен, и принимая во внимание благородный, почтенный вид своего путеводителя, он опять собрался с мужеством, покраснел от стыда за свою трусость и решился проследить тайну до самого источника.

Вот наконец они очутились на поросшем вереском плоскогорье, расстихшвшемся за воротами замка; взглянув вверх, барон увидел огоньки, светившиеся в окнах гостей, которые ложились спать; он вздрогнул от порыва холодного ветра и, оглянувшись на темноту и пустынность вокруг, подумал, как уютно теперь в теплой комнате, у веселого, яркого очага - в этот момент его поразил контраст с теперешним его положением..." (Здесь Людовико сделал паузу и, взглянув на огонь в камине, помешал его, так что опять взвился столб живительного пламени).

...Дул сильный ветер; барон с беспокойством следил за своей лампой, ежеминутно ожидая, что она вот-вот погаснет; однако пламя хотя и колебалось, но не потухало, а барон все шел за незнакомцем, который часто вздыхал, но не говорил ни слова.

Когда они дошли до опушки леса, рыцарь обернулся и поднял голову, точно собираясь заговорить с бароном, однако тотчас же снова сомкнул уста и пошел дальше.

Они вошли под сень нависших, перепутанных ветвей; барон, под влиянием жуткой, торжественной обстановки, колебался, идти ли дальше, и спросил рыцаря, много ли осталось пути. Рыцарь отвечал только жестом, и барон колеблющимися шагами и с смущением в душе последовал за ним по темной, извилистой тропинке; наконец, когда они зашли уже порядочно далеко, он опять спросил: куда же они направляются, и отказался следовать дальше, если не получит объяснения.

Сказав это, он взглянул сперва на свой меч, потом на рыцаря; тот покачал головой, и его угнетенный вид на минуту обезоружил барона.

- Еще немного, и мы придем на то место, куда я хотел повести вас, - сказал незнакомец, - не бойтесь, вам не будет сделано никакого вреда, я поклялся честью рыцаря.

Барон, несколько успокоенный, опять молча пошел за рыцарем, и скоро, они зашли в густую чащу леса, где высокие, темные каштаны совсем заслоняли небо и где почва была так густо покрыта порослью, что трудно было двигаться. Рыцарь глубоко вздыхал и порою останавливался. Наконец достигли местечка, где деревья росли группою; незнакомец остановился и с ужасом на лице указал наземь... барон увидел распростертое тело человека, плавающее в крови, на лбу его зияла страшная рана, и смерть уже наложила свою печать на его черты.

Барон, увидев это зрелище, отшатнулся в ужасе и взглянул на рыцаря, как бы ища объяснения; он уже собирался приподнять голову трупа, чтобы удостовериться, не осталось ли еще в нем признаков жизни, но незнакомец сделал знак рукою, устремив на барона взгляд, до того выразительный и печальный, что пораженный барон отказался от своего намерения.

Но каково было душевное состояние барона, когда он поднес лампу к лицу трупа и убедился, что мертвец - двойник таинственного незнакомца... Он устремил на своего спутника пристальный взор, полный ужаса и недоумения! И тут барон заметил, что лицо неизвестного меняется, бледнеет... вот вся его фигура постепенно расплывается, исчезает... В то время как барон стоял над телом, раздался чей-то голос и произнес следующие слова...

Людовико вздрогнул и отложил книгу в сторону; ему показалось, будто он тоже слышит чей-то голос; оглянувшись, он, однако, ничего не увидел, кроме темных занавесей и погребального покрова... Людовико насторожился, затаив дыхание, но слышен был лишь далекий рев моря, шум бушующей бури и порыв ветра, потрясавшего оконные рамы; подумав, что он был введен в заблуждение злобным воем ветра, он опять принялся за прерванное чтение:

- Перед вами лежит тело сэра Бэвиса Ланкастерского, благородного английского рыцаря. Ночью его ограбили и убили в лесу, в то время, как он пробирался домой, возвращаясь из Святой Земли. Воздайте уважение рыцарской доблести и закону человеколюбия, похороните его останки в освященной земле и разыщите его убийц. От того, соблюдете ли вы этот завет, будет зависеть мир и счастье в вашем доме; если же вы пренебрежете им, то над вашим домом разразится беда и кровопролитие!

Барон, оправившись от испуга и удивления после своего страшного приключения, вернулся в замок; туда на другой же день он приказал перенести тело сэра Бэвиса Ланкастерского, а еще через день оно было предано погребению со всеми рыцарскими почестями в часовне замка, в присутствии благородных рыцарей и дам, украшавших собой двор барона де Брюнна.

Окончив повесть, Людовико оттолкнул от себя книгу, - ему захотелось спать. Подложив еще дров в огонь и выпив стакан вина, он улегся в кресло у камина. Во сне он увидел ту же комнату, где находился, и раза два вскакивал спросонья, вообразив, что видит лицо какого-то человека, высовывающееся из-за высокой спинки кресла. Эта мысль так глубоко засела у него в голове, что, подняв глаза, он почти наверное ожидал увидеть другую пару глаз, устремленную на него в упор. Он даже поднялся с кресла и поглядел за спинку его, тогда только он вполне уверился, что там никого нет.

ГЛАВА XLV

Спокойно насладись медвяною росою сна.

В уме твоем ни цифр нет, ни фантазий,

Которые забота начертала на мозгу людей, -

Вот почему ты спишь так крепко.

Шекспир

В эту ночь граф спал тревожно; он проснулся рано и, сгорая нетерпением поскорее увидеться с Людовико, отправился в северную половину замка; но накануне дверь была заперта изнутри и граф принужден был постучаться. Но ни на стук его, ни на громкий зов не последовало ответа. Однако, принимая в расчет отдаленность наружной двери от спальни и то, что Людовико, вероятно, крепко заснул, граф не особенно удивился, не получив ответа. Отойдя от двери, он пошел пока прогуляться по саду.

Было серенькое осеннее утро. Солнце, поднявшись над Провансом, давало лишь тусклый, слабый свет; лучи его с трудом пробивались сквозь дымку испарений, подымавшихся с моря, и тяжело носились над макушками деревьев, уже тронутых осенним багрянцем. Буря миновала, но волны все еще не улеглись и пенистыми валами ударялись о берег, между тем как бриза трепетала в парусах кораблей, готовившихся сняться с якоря и отплыть.

Тихая, грустная погода нравилась графу, и он направился в лес, погруженный в глубокую думу.

Эмилия тоже поднялась рано в это утро и отправилась, по обыкновению, гулять на краю обрыва, нависшего над морем. Мысли ее не были поглощены странными происшествиями, разыгравшимися в замке; печальные думы ее были всецело посвящены Валанкуру. Она еще не приучила себя смотреть на него равнодушно, хотя рассудок постоянно упрекал ее за эту привязанность, все еще не покидавшую ее сердца, хотя уважение уже давно исчезло. Ей часто вспоминались его прощальные взгляды и звук его голоса, произносившего последнее "прости"; какое-то случайное совпадение с особенною силой привело ей на ум эту сцену прощания, и она залилась горькими слезами.

Достигнув сторожевой башни, она села на обломанные ступени и в глубокой меланхолии стала наблюдать волны, подернутые туманной мглой и грядами катившиеся к берегу, разбрасывая на скалы легкие брызги. Их глухой ропот и туман, слоями подымавшийся вверх по утесам, придавали всей картине какую-то мрачную торжественность, гармонировавшую с настроением ее души; она сидела, отдаваясь воспоминаниям о прошлом; наконец ей стало невыносимо тяжело на сердце, и она поскорее отошла от этого унылого места. Проходя мимо дверцы сторожевой башни, она заметила какие-то буквы, вырезанные на каменной притолоке, и остановилась разглядеть их; хотя они были грубо выцарапаны перочинным ножом, но склад букв показался ей знакомым. Узнав наконец почерк Валанкура, она с тоской и волнением прочла следующие строки, озаглавленные:

КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

Торжественная полночь!

На уединенной круче

В развалинах старинной башни.

Где образы мистические путника смущают,

Я отдыхаю; вниз гляжу на водную пустыню,

Когда холодный месяц из-за туч

Сверкает на волнах.

С таинственной, невидимою силой

Мятется ветер над волнами.

Их мрачный рев мой поражает слух.

Порой средь бурных завываний ветра

Несется сверху голос духов - тихий, мелодичный,

И часто между туч их образы скользят.

Но тсс! Чей это вопль предсмертный раздается?

Вдали на океане блещет парус,

Корабль качается по бурным волнам!

О, моряки несчастные! Настанет день,

А взор его живительный вас к гавани уж не направит!

Из этих строк было ясно, что Валанкур посещал эту башню; что он, вероятно, был здесь не далее, как вчера, - описанная им ночь походила на вчерашнюю, - и что он удалился из башни лишь к утру, потому что в темноте невозможно было бы вырезать эти буквы на камне. Весьма вероятно, что он до сих пор бродит где-нибудь в парке.

Эти размышления быстро проносились в голове Эмилии, возбуждая в ней разнообразные чувства, угнетавшие ее душу; но первым ее движением было избегнуть встречи с ним. Она сейчас же удалилась от сторожевой башни и торопливыми шагами направилась к замку. По пути она вспомнила музыку, которую недавно слышала вблизи башни, и промелькнувшую мимо фигуру... в эту минуту волнения она готова была подумать, что тогда она слышала и видела Валанкура, но тут же припомнила другие обстоятельства, убеждавшие ее, что она заблуждается. Углубившись в чащу леса, она увидела какую-то фигуру, медленными шагами идущую в некотором отдалении. Мысли ее были заняты Валанкуром; она вздрогнула и остановилась: ей сейчас же представилось, что это он. Незнакомец стал приближаться, ускорив шаги, и прежде чем она успела сообразить, как избегнуть его, он заговорил с нею. Тогда она узнала голос графа. Он удивился, что она гуляет в такой ранний час, и пытался было посмеяться над ее любовью к уединению. Но с первых же слов он убедился, что смеяться в эту минуту было бы некстати и, переменив тон, ласково пожурил Эмилию за то, что она предается тщетной печали. Эмилия прекрасно сознавала справедливость его слов, но не могла удержать слез, и граф тотчас же переменил разговор. Он выразил удивление, что до сих пор не получил известий от своего приятеля, авиньонского адвоката, в ответ на его письмо с вопросами, касающимися поземельной собственности покойной г-жи Монтони. Граф с дружеским участием старался развлечь Эмилию надеждами на то, что можно будет восстановить ее права на наследство. Но надежда обладать этими поместьями уже не радовала Эмилию, раз она будет разлучена с Валанкуром.

Когда они пришли в замок, Эмилия тотчас же удалилась к себе, а граф де Вильруа вторично подошел к дверям северной анфилады. По-прежнему она была заперта; но теперь граф решил непременно разбудить Людовико и стал звать его еще громче прежнего. Ответа не было; граф, убедившись, что его старания тщетны, наконец стал бояться, не случилось бы какой беды с Людовико; быть может, он от ужаса, испугавшись какого-нибудь воображаемого видения, лишился чувств. И вот граф отошел от двери с намерением созвать всех слуг и сломать замок; снизу уже доносились шаги и возня проснувшейся прислуги.

На вопросы графа, не видал ли кто Людовико или не слышал ли о нем чего, все испуганно уверяли, что со вчерашнего вечера никто из них не отважился подойти к северной анфиладе покоев.

- Ну и крепко же он спит! - проговорил граф, - так как комната слишком удалена от наружной двери, то придется сломать замок. Захватите инструменты и идите за мной.

Слуга не двигался и молчал; и только когда собралась почти вся домашняя челядь, нашлись между нею люди, решившиеся исполнить приказание графа. Между тем Доротея сообщила, что есть дверь, ведущая с парадной лестницы прямо в одну из аванзал перед большим салоном; так как эта дверь помещалась гораздо ближе к спальне, то можно было думать, что Людовико проснется, услышав шум, когда ее начнут отпирать. Туда-то и направился граф и стал звать, но и тут крики его ни к чему не привели. Серьезно тревожась за Людовико, он собирался сам взять в руки отмычку и сломать замок, но вдруг его поразила необыкновенная, художественная работа этой двери, и он остановился. С первого взгляда можно было подумать, что она сделана из черного дерева, так темна и плотна была ткань, но по ближайшем рассмотрении она оказалась из лиственницы прованской породы - Прованс в то время славился своими лесами лиственниц. Красота отделки, тонкая резьба, чудный цвет и гладкость дерева убедили графа пощадить двери, и он опять вернулся к первой двери, той, что выходила на заднюю тестницу; взломав замок, он, наконец, вошел в первую прихожую; его сопровождал Анри и наиболее отважные из слуг: прочие дожидались исхода следствия, стоя на лестнице и на площадке.

В покоях, по которым проходил граф, стояла тишина; дойдя до большого салона, он громко окликнул Людовико; затем, не получив никакого ответа, распахнул настежь дверь спальни и вошел.

Глубокая тишина, царившая в комнате, подтверждала его опасения за Людовико: не слышно было даже тихого сонного дыхания. Но в окнах были закрыты ставни, так что б комнате стояла тьма и нельзя было различить предметы.

Граф приказал слуге открыть ставни; тот, идя по комнате, чтобы исполнить это распоряжение, вдруг споткнулся обо что-то и растянулся на полу. Его крик вызвал такую панику среди его товарищей, что они все мгновенно разбежались, и граф с сыном остались одни довершать затеянное предприятие.

Анри сам бросился к окну, и когда он открыл одну из ставней, то увидали, что слуга споткнулся на кресло у камина, - то самое, на котором вчера сидел Людовико; но теперь его уже там не было, да и нигде, насколько могли рассмотреть, при неполном свете одного окна. Граф серьезно встревожился; он велел открыть и другие ставни, чтобы продолжать поиски. Никаких следов Людовико... Граф постоял с минуту, ошеломленный изумлением и едва доверяя своим чувствам. Наконец глаза его невольно скользнули по постели; он подошел посмотреть, не спит ли там юноша, но и там оказалось пусто. Тогда граф заглянул в нишу - очевидно, и туда никто не заходил... Людовико точно в воду канул...

Граф старался разумно объяснить себе это необыкновенное явление: ему приходило в голову, не убежал ли Людовико еще ночью, подавленный ужасом в этих пустынных, мрачных покоях, под влиянием страшных слухов, ходивших о них между прислугой. Но ведь в таком случае Людовико с перепугу, естественно, первым делом искал бы общества людей, а его товарищи-слуги все уверяли, что не видели его. Дверь последней комнаты также была найдена запертой и с ключом в замке. Следовательно, невозможно было предположить, что он прошел оттуда, да и все наружные двери анфилады оказались запертыми засовами и с ключами налицо. Один момент граф склонен был думать, что юноша вылез в окно; тогда он осмотрел все окна; те из окон, которые отворялись настолько, чтобы в них мог пролезть человек, были тщательно заперты засовами или железными болтами и, по-видимому, никто не делал попытки отворить их. Да и трудно было допустить, чтобы Людовико стал подвергаться риску сломать себе шею, прыгая в окно, когда так просто было пройти через дверь.

Граф был до такой степени изумлен, что не находил слов; еще раз он вернулся осмотреть спальню; там не видно было никаких следов беспорядка, кроме разве опрокинутого слугою кресла, возле которого стоял маленький столик, а на нем по-прежнему находился меч Людовико, стояла на столе его лампа, бутылка с остатками вина и лежала книга, которую он читал. У стола, на полу виднелась корзина с кое-какими остатками провизии и топлива.

Тут Анри и слуги стали уже без стеснения выражать свое удивление; граф говорил мало, но лицо его обличало серьезную тревогу. Приходилось допустить, что Людовико выбрался из этих покоев каким-нибудь тайным ходом: граф не мог предположить, чтобы тут участвовала сверхъестественная сила; а между тем, если бы существовал такой ход, являлось необъяснимым, почему юноша удалился украдкой. Поражало и то, что не замечалось никаких следов, указывавших на такое бегство. В комнатах все было в таком порядке, как будто Людовико ушел обычным путем.

Граф сам помогал приподымать тканые обои, которыми были увешаны спальня, салон и одна из передних, чтобы убедиться, не скрывается ли под ними какой-нибудь потайной двери; но после тщательного обыска, никакой двери не оказалось.

Наконец он ушел из северных покоев, заперев дверь последней из аванзал, и взял ключ с собою. Первым делом он отдал распоряжение произвести самые тщательные поиски с целью напасть на след Людовико не только в самом замке, но и по соседству.

Удалившись с Анри в свой кабинет, он долго просидел с ним с глазу на глаз. О чем они беседовали - неизвестно, но с тех пор Анри утратил некоторую долю своей обычной живости и всякий раз принимал какой-то печальный, сдержанный вид, когда при нем касались предмета, так сильно волновавшего теперь семейство графа.

После исчезновения Людовико барон де Сент Фуа как будто еще более утвердился в своем мнении относительно возможности сверхъестественных явлений, хотя трудно было бы отыскать, какая может быть связь между тем и другим предметом; одно можно было предположить, что тайна, касающаяся Людовико, возбуждая страх и любопытство, делала воображение более чувствительным к влиянию суеверия вообще. Как бы то ни было, с той поры барон и его приверженцы еще усерднее прежнего стали держаться своих убеждений, а страхи среди прислуги замка достигли небывалых размеров; многие немедленно отошли от места, а прочие остались в замке лишь до тех пор, пока будут найдены новые слуги, чтобы заменить их.

Самые усиленные розыски оставались безуспешными: Людовико точно сгинул. После нескольких дней неутомимых поисков бедная Аннета предалась отчаянию, а прочие обитатели замка не помнили себя от изумления.

Эмилия, воображение которой было глубоко потрясено судьбою покойной маркизы и таинственной связью, существовавшей, как она думала, между нею и Сент Обером, была особенно заинтересована этим последним необычайным происшествием и очень огорчена исчезновением Людовико, своей верной и преданной службой заслужившего ее уважение и благодарность. Более чем когда-нибудь ей хотелось вернуться в спокойный, мирный приют свой в монастыре. Но малейший намек на это намерение возбуждал в Бланш искреннее огорчение; также и отец ее ласково удерживал Эмилию. К графу она чувствовала почтительную привязанность дочери и с согласия Доротеи, наконец сообщила ему о привидении, явившемся им обеим в спальне покойной маркизы.

Во всякое другое время граф только посмеялся бы над таким рассказом и подумал бы, что он порожден расстроенной фантазией рассказчицы. Но теперь он выслушал Эмилию со вниманием, и когда она кончила, попросил ее сохранить это происшествие втайне.

- Какова бы ни была причина и значение этих необыкновенных явлений, - прибавил граф, - их может разъяснить только время. Я намерен неусыпно следить за всем происходящим в замке и буду всеми силами стараться узнать судьбу Людовико. Тем временем надо молчать и быть осторожными. Я сам лично буду караулить в северных покоях; но еще ничего об этом не говорю, пока не настанет ночь, которую я наметил для исполнения моего намерения.

Затем граф послал за Доротеей и просил ее также молчать обо всем, что она видела и что впредь увидит сверхъестественного; тогда эта старая слуга рассказала ему подробности кончины маркизы де Вильруа, впрочем, с некоторыми из них он был уже знаком, а другие, напротив, сильно удивили и взволновали его.

Выслушав повествование экономки, граф удалился в кабинет и несколько часов оставался там один. Когда он опять появился, на его лице было какое-то торжественное выражение, поразившее Эмилию, но она никому об этом не сказала.

Через неделю после странного исчезновения Людовико, все гости графа разъехались; остались только барон де Сент Фуа с сыном да Эмилия. Вскоре, однако, последняя была смущена неожиданным приездом нового гостя - мосье Дюпона. Это заставило ее решиться немедленно уехать в монастырь. Восторг, написанный на его лице при встрече с нею, убедил ее, что он по-прежнему пылает к ней нежной страстью. Эмилия встретила его сдержанно, а граф с нескрываемым удовольствием. Он подвел Дюпона к Эмилии с улыбкой, как бы желая замолвить перед нею слово в его пользу. По всей вероятности, граф счел благоприятным признаком для своего друга смущение, появившееся на ее лице при встрече с ним.

Но сам Дюпон, более чуткий, понял смысл ее смущения, лицо его сразу утратило живость и по нему разлились печаль и отчаяние.

На другой день он, однако, искал случая побыть с нею наедине и повторил свое предложение. Эмилия выслушала это признание с искренним огорчением: она старалась смягчить вторичный отказ уверениями в своем уважении и дружбе. Однако отчаяние Дюпона возбудило в ее сердце нежное сострадание. Сознавая более чем когда-либо, как неловко ей долее оставаться в замке, она немедленно пошла к графу и сообщила ему о своем намерении вернуться в обитель.

- Милая моя Эмилия, - сказал он, - я с огорчением замечаю, что вы предаетесь иллюзии, - впрочем, иллюзии общей всем юным, чувствительным душам. Сердце ваше получило же стокий удар; вы убеждены, что никогда уже не оправитесь от него, и хотите поддерживать в себе эту уверенность до тех пор, пока привычка лелеять в себе горе не подточит силы вашего ума и не обесцветит ваших надежд на будущее печальными сожалениями. Позвольте мне рассеять эту иллюзию и пробудить вас к сознанию вашей опасности.

Эмилия грустно улыбнулась.

- Я знаю, что вы все это искренно чувствуете, - возразил граф. - Знаю я также, что время сгладит эти чувства, если только вы не станете переживать их в одиночестве и - простите меня - лелеять их с романтической нежностью. Я более чем кто-нибудь другой вправе говорить об этом и сочувствовать вашим страданиям, - прибавил граф с ударением, - потому что я сам испытал, что значит любить и оплакивать предмет своей страсти. Да, - продолжал он, в то время как глаза его наполнились слезами, - я тоже страдал! Но времена эти миновали, давно миновали! И теперь я могу уже оглядываться назад без волнения.

- Но, милый граф, - робко проговорила Эмилия, - что означают эти слезы? Я боюсь, что они противоречат вашим словам и говорят в мою пользу...

- Это слезы слабости, тщетные слезы! - возразил граф, отирая глаза. - Мне хотелось бы видеть вас выше подобной слабости. Впрочем, это только последние следы горя, которое довело бы меня до безумия, если бы я не старался всеми силами победить его. Судите сами, имею ли я право предостеречь вас от опасности предаваться горю? Ведь это ведет к ужасным последствиям: если вовремя не оказать противодействия этой слабости, то она затуманит печалью долгие годы, которые иначе могли бы быть счастливыми. Мосье Дюпон умный, прекрасный человек и давно питает к вам нежную привязанность; положение его и состояние исключительные; после всего сказанного мне нечего и добавлять, что я порадовался бы вашему счастью и что, мне кажется, мосье Дюпон мог бы дать его вам. Не плачьте, Эмилия, - продолжал граф, взяв ее руку, - я уверен, что вас ожидает счастье!

Он помолчал немного, затем прибавил более твердым голосом:

- Я не требую от вас никаких мучительных усилий для того, чтобы преодолеть свои чувства, одного я прошу, чтобы вы постарались подавить в себе воспоминания о прошлом, чтобы вы не утратили надежды на возможность счастья, чтобы вы с добрым чувством иногда помышляли о Дюпоне, а не повергали его в состояние отчаяния, то самое, из какого я стремлюсь извлечь вас, милая Эмилия!

- Ах, граф, - отвечала Эмилия, и слезы градом полились из се глаз, - я боюсь, что, желая мне добра, вы поддерживаете в шевалье Дюпоне несбыточные надежды; я не могу принять его руки! Если я верно понимаю свое сердце, то этому никогда не бывать. Я готова следовать вашим советам во всем остальном, и только в этом не могу изменить своего решения.

- Но допустите, что и я понимаю, что творится в вашем сердце, - отвечал граф со слабой улыбкой. - Вы льстите мне, говоря, что соглашаетесь следовать моим советам во всем остальном, и я извиняю вам ваше несогласие с моим мнением по поводу ваших отношений к мосье Дюпону. Я даже не стану убеждать вас оставаться в замке долее, чем вы желали бы; не смею вас удерживать теперь, однако, ссылаясь на права дружбы, требую ваших посещений на будущее время.

Эмилия, проливая слезы признательности и нежного сожаления, поблагодарила графа за все эти доказательства дружбы; она обещала ему слушаться его советов во всем, кроме одного предмета, и уверела его, что с удовольствием в недалеком будущем воспользуется приглашением его и графини, но в том только случае, если мосье Дюпона не будет в замке.

Граф улыбнулся этому условию.

- Пусть будет по-вашему, - сказал он, - а между тем монастырь отстоит от нас так недалеко, что я и дочь будем часто посещать вас; если же случится, что мы приведем с собою еще и другого посетителя, неужели вы не простите нас за это?

Эмилия смутилась и молчала.

- Ну, хорошо, - продолжал граф, - я не стану более касаться этого предмета, и прошу у вас извинения за то, что настаивал на нем так долго. Но надеюсь, вы отдадите мне справедливость и признаете, что мною руководило только искреннее желание счастья и вам и моему славному другу шевалье Дюпону.

Расставшись с графом, Эмилия отправилась известить о своем предстоящем отъезде графиню; та, из учтивости пробовала удерживать ее, но, конечно, тщетно; затем Эмилия послала записку к матери-игуменье, извещая о своем возвращении в монастырь; на другой же день вечером она отправилась туда. Мосье Дюпон с горестью провожал ее, а граф старался разогнать его печаль надеждой, что когда-нибудь Эмилия бросит на него более благосклонный взгляд.

Эмилия была рада снова очутиться в мирном убежище обители; там она снова встретила материнскую нежность игуменьи и дружеское участие монахинь. До них уже дошли слухи о необычайных происшествиях, случившихся за последнее время в замке, и после ужина, в самый день ее приезда, об этом только и говорили в монастырской трапезной; к Эмилии обращались с расспросами об этом необъяснимом случае. Эмилия держалась крайне осторожно; она лишь вкратце рассказала кое-какие подробности, касающиеся Людовико, исчезновение которого ее слушатели единогласно объясняли себе действием сверхъестественной силы.

- Давно уже существовало убеждение, - сказала одна из монахинь, сестра Франциска, - что в замке водятся духи, и я очень удивилась, услыхав, что граф имеет смелость поселиться там. Кажется, у прежнего владельца замка было на душе какое-то преступление, которое он желал искупить; будем надеяться, что добродетели теперешнего владельца предохранят его от кары за грехи его предшественника, если тот в самом деле совершил преступление.

- В каком преступлении обвиняли его? - спросила мадемуазель Фейдо, одна из пансионерок монастыря.

- Будем молиться за упокоение его души! - произнесла одна из монахинь. - Если он и совершил преступление, то уже достаточно наказан в этом мире!

Слова эти, произнесенные каким-то странным тоном, полным торжественности, поразили Эмилию; но мадемуазель Фейдо повторила свой вопрос, не обращая внимания на горячее вмешательство монахини.

- Я не решаюсь выражать предположений насчет того, в чем состояло его преступление, - отвечала сестра Франциска, - но я слышала много толков довольно странного свойства о покойном маркизе де Вильруа; между прочим говорили, что вскоре после смерти своей супруги он покинул замок Ле-Блан и уже никогда больше туда не возвращался. Меня здесь не было в ту пору, так что я передаю только слухи; так много лет прошло со времени смерти маркизы, что немногие из наших сестер помнят то время.

- А я помню, - сказала та же монахиня, что вмешалась в разговор, звали ее сестрой Агнесой.

- Значит, вы знакомы со всеми обстоятельствами дела, - обратилась к ней м-ль Фейдо, - и можете судить, был маркиз преступен, или нет, и в чем состояло злодеяние, в котором его обвиняли?

- Да, - отвечала монахиня, - но кто дерзнет выпытывать мои мысли, кто дерзнет силою исторгать мое мнение? Один Господь ему судья, и к этому Судье он призван...

Эмилия с изумлением переглянулась с сестрой Франциской.

- Я просто спросила вашего мнения, - кротко заметила м-ль Фейдо, - еоти предмет этот вам неприятен, я могу не касаться его.

- Неприятен! - с горячностью воскликнула монахиня, - мы пустые болтуны, мы не взвешиваем значения произносимых слов; неприятен - это жалкое слово. Я пойду помолиться!

С этими словами она встала и, глубоко вздохнув, вышла из комнаты.

- Что это значит? - спросила Эмилия, как только она удалилась.

- Ничего особенного, - отвечала сестра Франциска, - на нее это часто находит; но в ее словах нет никакого смысла. Ее рассудок по временам приходит в расстройство. Разве вы раньше никогда не видели ее такой?

- Никогда, - сказала Эмилия. - Правда, иной раз мне казалось, что в глазах ее светится печаль и даже безумие... Но в речах ее я ничего не замечала. Бедняжка, я помолюсь за нее!

- Ваша молитва сольется с нашими, дочь моя, - заметила аббатиса, - Агнеса нуждается в молитвах!

- Матушка, - обратилась м-ль Фейдо к аббатисе, - а каково ваше мнение о покойном маркизе? Странные происшествия в замке до такой степени раззадорили мое любопытство, что вы мне простите мои расспросы... В чем состояло возводимое на него преступление и на какое наказание намекала сестра Агнеса?

- Мы должны быть осторожны, выражая свое мнение о таком щекотливом предмете, - проговорила аббатиса сдержанным, но торжественным тоном. - Я не возьму на себя произносить приговор над покойным маркизом и догадываться, в чем состоял его грех. Что касается наказания, на которое намекала сестра Агнеса, то мне о нем ничего не известно. Вероятно, она подразумевала жестокое наказание, происходящее от угрызений совести. Берегитесь, дети мои, навлечь на себя такое страшное наказание - это не жизнь, а чистилище! Покойную маркизу я хорошо знала; она была образцом всех добродетелей; даже наш святой орден не краснея мог бы следовать ее примеру. В нашей святой обители погребены ее смертные останки, а небесная душа ее, без сомнения, вознеслась в обители горние!

В то время, как аббатиса произносила эти слова, прозвучал колокол к вечерне, и она встала.

- Пойдемте, милые дети, - произнесла она, - и помолимся за несчастных; пойдемте, покаемся в своих собственных грехах и постараемся очистить души свои, чтобы быть достойными небес, куда "она" призвана.

Эмилия была тронута торжественностью этого обращения и, вспомнив отца своего, тихо проговорила:

- Небес... куда и он призван!

Она подавила тяжкий вздох и последовала за игуменьей и монахинями в часовню.

ГЛАВА XLVI

Блаженный дух или проклятый демон

Облекся ль бы в благоуханья неба

Иль в ада дым, со злом или с любовью

Приходишь ты?.. ... Я говорю с тобой!

Гамлет

Граф де Вильфор наконец получил письмо от своего авиньонского адвоката, который вполне одобрял намерение Эмилии предъявить в суд свои права на поместья покойной г-жи Монтони; около того же времени прибыл нарочный от г.Кенеля с вестями, которые устраняли необходимость прибегать к содействию закона, так как оказывалось, что единственного лица, имеющего возможности тягаться с Эмилией из-за поместья, уже не было в живых. Один хороший знакомый Кенеля, постоянный житель Венеции, написал ему о кончине Монтони. Последнего судили вместе с Орсино, как его сообщника по делу об убийстве венецианского сенатора. Орсино был признан виновным, осужден на казнь и колесован; но так как не имелось никаких улик для обвинения Монтони и его сотоварищей, то они все были освобождены, исключая одного Монтони. Сенат признал его личностью чрезвычайно опасной и тотчас же издал новый приказ арестовать его и заключить в тюрьму, где он и покончил жизнь каким-то таинственным, подозрительным образом: думали, что он отравился. Источник, из которого Кенель получил эти сведения, не позволял сомневаться в их достоверности. Он писал Эмилии, что теперь ей остается только предъявить свои права на наследство после покойной тетки, чтобы тотчас же вступить во владение им. Он изъявлял готовность оказать ей содействие в исполнении необходимых формальностей. Кстати, срок отдачи внаймы имения Эмилии, "Долины", уже почти истек, и Кенель советовал Эмилии, когда она отправится туда, заехать в Тулузу повидаться с ним. Он обещал, что постарается избавить ее от затруднений по части судебной процедуры, в которой она, конечно, ничего не смыслит. По его мнению, ей следует быть в Тулузе не позже, как недели через три.

Счастливый поворот в денежных обстоятельствах Эмилии, по-видимому, и был причиной такой внезапной любезности г.Кенеля к своей племяннице; разумеется, он питал больше уважения к богатой наследнице, чем когда-то чувствовал сострадания к бедной обездоленной сироте.

Удовольствие, с каким Эмилия встретила эти известия, было несколько затуманено мыслью, что тот, ради кого она когда-то жалела о неимении состояния, уже недостоин разделить с нею эти блага; но, вспомнив дружеские наставления графа, она подавила это печальное размышление и старалась чувствовать только благодарность за неожиданное богатство, свалившееся ей с неба. Более всего радовало ее то, что "Долина", ее родной дом, дорогое пепелище, где жили ее родители, опять вернется к ней. Там она намеревалась поселиться; хотя дом в "Долине" не мог сравниться с тулузским замком, который превосходил его и размерами и роскошью, но прелестное местоположение отцовского дома и нежные воспоминания, витавшие в его стенах, были дороже ее сердцу, чем роскошь и тщеславие. Она немедленно написала г.Кенелю письмо, в котором благодарила его за деятельное участие к ее интересам и обещала в условленное время приехать в Тулузу для свидания с ним.

Когда граф де Вильфор с Бланш посетили Эмилию в монастыре, чтобы сообщить ей советы, полученные от адвоката, Эмилия передала ему содержание письма г.Кенеля; граф выразил ей искреннее поздравление по этому случаю, но она заметила, что, как только с лица его сошло выражение удовольствия по поводу ее успеха, оно опять приняло сумрачный, озабоченный вид. Она тотчас же осведомилась о причине его расстройства.

- Моя озабоченность - не новость, - отвечал граф, - я измучен и раздосадован расстройством и тревогой, водворившимися у меня в доме, по милости этих глупых суеверий. Ходят какие-то праздные толки, и я не могу ни опровергнуть их, ни признать их правдой. Кроме того, я беспокоюсь за этого бедного малого Людовико; до сих пор мне не удается напасть на его след. Весь замок до малейших закоулков, все окрестности были обысканы, а дальше я решительно не знаю, что делать, так как обещал выдать крупную награду тому, кто его отыщет. Ключи от северных комнат я постоянно держу при себе и сегодня же ночью намерен сам караулить в этих покоях.

Эмилия, серьезно тревожась за графа, присоединилась к мольбам Бланш, чтобы отговорить графа от его смелого намерения.

- Чего мне бояться? - говорил он. - Я не верю в проказы нечистой силы; а что касается людских козней, то я приму меры. Мало того: я обещаю, что буду караулить не один.

- Но кто же окажется достаточно мужественным, граф, чтобы сторожить в компании с вами?

- Мой сын, - отвечал граф. - Если меня не похитят в эту ночь, - прибавил он, улыбаясь, - то вы услышите завтра же о результатах моего предприятия.

Граф и Бланш вскоре простились с Эмилией и вернулись домой; граф уведомил Анри о своем намерении, а тот, скрепя сердце, согласился сторожить вместе с отцом. После ужина, когда они сообщили об этом плане, графиня пришла в ужас, а барон и Дюпон присоединились к ее просьбам, чтобы он не бросал вызова своей судьбе, как это сделал Людовико.

- Нам неизвестны, - прибавил барон, - свойства и силы злого духа; а что в этих комнатах водится нечистый дух - в этом теперь уже едва ли может быть сомнение. Берегитесь, граф, вызывать его мщение, он уже дал нам страшный пример своей злобности. Я допускаю возможность того, что душам усопших разрешается иногда посещать землю, ради целей крайней важности; быть может, теперешняя цель их - ваша погибель.

Граф не мог удержаться от улыбки.

- Неужели же моя погибель имеет настолько важное значение, что способна привлечь на землю дух умершего существа? Увы! мой добрый друг, даже и не требуется подобных уловок для того, чтобы погубить человека. Словом, в чем бы ни заключалась тайна, я надеюсь, мне удастся сегодня же ночью раскрыть и разъяснить ее. Вы знаете, я не суеверен.

- Я знаю, что вы Фома неверующий, - прервал его барон.

- Называйте это, как хотите; я хочу только сказать, что я свободен от суеверий; но если там являлось что-нибудь сверхъестественное, то явится и мне, если же какая-нибудь опасность висит над моим домом, или если в этом доме когда-то, в прежнее время, случилось что-нибудь необычайное, то я, вероятно, узнаю, в чем дело. Во всяком случае, я попытаюсь раскрыть тайну; а для того, чтобы быть готовым на случай злодейского нападения со стороны простого смертного, чего я, по правде сказать, и ожидаю, я приму все предосторожности и отправлюсь туда вооруженный.

Граф распрощался со своим семейством на ночь с напускной веселостью, под которой, однако, плохо скрывалось беспокойство, угнетавшее его мысли, и удалился в северные апартаменты. Вместе с сыном барон де Сент Фуа и несколько слуг довели его до наружной двери анфилады и там с ним распрощались. В покоях все оставалось по-прежнему, даже в спальне незаметно было никаких изменений; граф сам развел в камине огонь, так как ни одного из слуг нельзя было убедить войти туда. Тщательно осмотрев комнату и чулан, граф с сыном придвинули свои кресла к камину, поставили на столик бутылку вина и лампу; туда же положили мечи и, размешав огонь так, что вспыхнуло яркое пламя, стали беседовать между собой о разных предметах. Но Анри часто умолкал и казался рассеянным, а порою окидывал мрачную комнату взором, полным ужаса и любопытства; постепенно и граф прекратил разговор и сидел, то глубоко задумавшись, то читая том Тацита, который принес с собою, чтобы скоротать томительную ночь.

ГЛАВА XLVII

И пусть печать безмолвия сомкнет мои уста.

Барон де Сент Фуа не мог заснуть всю ночь от беспокойства за своего друга; он встал рано, чтобы узнать исход ночных событий. Проходя мимо кабинета графа и услышав там движение, он постучался в дверь, и ему тотчас же отворил сам хозяин. Обрадовавшись при виде его здравым и невредимым и горя нетерпением поскорее узнать о происшествиях, случившихся за ночь, он не успел разглядеть непривычную серьезность, разлитую по чертам графа, - и впервые заметил ее точько тогда, когда услышал сдержанные ответы его. Граф говорил улыбаясь и нарочно напускал на себя легкий, небрежный тон; но барон не был расположен шутить и продолжал свой допрос так настойчиво, что граф, снова сделав серьезное лицо, сказал ему;

- Умоляю вас, друг мой, не расспрашивайте; да и на будущее время попрошу вас хранить молчание насчет всего, что показалось бы вам странным в моем поведении. Не скрою от вас, что мне очень тяжело и что моя попытка караулить всю ночь нисколько не помогла мне отыскать Людовико; простите мне великодушно, если я буду молчать о происшествиях нынешней ночи.

- Но где же Анри? - спросил барон, с удивлением и разочарованием встретив такой решительный отпор.

- Он здоров... отдыхает у себя, - неохотно отвечал граф. - Но, вероятно, вы и его не станете расспрашивать, зная мое желание на этот счет.

- Конечно, не стану, - отозвался барон несколько огорченным тоном, - раз это вам неприятно. Но мне думается, друг мой, что вы могли бы положиться на мою скромность и оставить такое обидное недоверие. - У меня даже возникает подозрение, уж не видели ли вы что-нибудь необычайное, побудившее вас уверовать в мою теорию, - словом, что вы перестали быть Фомой неверующим, каким были прежде!

- Оставим этот разговор, - отрезал граф, - можете быть уверены, что не совсем обыкновенные причины заставляют меня молчать перед другом, с которым я в хороших отношениях уже более тридцати лет. Надеюсь, моя теперешняя сдержанность не может возбуждать у вас сомнений насчет моего уважения или искренности моей дружбы.

- Не буду сомневаться ни в том, ни в другом, - сказал барон, - хотя, признаюсь, не могу не выразить своего удивления по поводу такой странной сдержанности.

- Как бы то ни было, - отвечал граф, - но я серьезно прошу вас ничего не говорить членам моей семьи ни об этом и вообще ни о чем, что могло бы показаться вам странным в моем дальнейшем поведении...

Барон охотно дал обещание; поговорив еще немного о безразличных предметах, оба явились к завтраку; граф встретил свою семью со спокойным лицом и отделывался от их расспросов легкими шутками, напуская на себя непривычную веселость. Он уверял всех и каждого, что им нечего бояться северных комнат, раз он и сын его выбрались оттуда живыми и невредимыми.

Анри не так легко удавалось замаскировать свои чувства. Лицо его еще хранило следы испуга; он часто делался молчалив и задумчив, и хотя отвечал шутками на заигрывания м-ль Беарн, но видно было, что он смеется через силу.

Вечером граф, согласно своему обещанию, посетил монастырь, и Эмилия с удивлением заметила смесь игривой шутки и сдержанности е его тоне, когда он говорил о северных апартаментах. О том, что там произошло, он, однако, не обмолвился ни единым словом; а когда она попробовала напомнить ему его обещание рассказать ей о результате своих наблюдений и спросила его, убедился ли он в том, что там водится нечистая сила, взор его на минуту принял какое-то торжественное выражение; но вдруг, как бы одумавшись, он улыбнулся и проговорил:

- Милая Эмилия, пожалуйста, не позволяйте аббатисе набивать вам голову подобными бреднями: она рада внушить вам, что привидения водятся чуть не в каждой темной комнате. Верьте мне, - прибавил, он с глубоким вздохом., - мертвецы не являются с того света по пустякам или ради забавы, чтобы постращать робких людей... - Он остановился и впал в задумчивость; - однако довольно об этом, - прибавил он в заключение.

Вскоре затем он простился и ушел домой, а Змилия, вернувшись к монахиням, очень удивилась, узнав, что они уже знакомы с теми обстоятельствами, о которых он так тщательно избегал говорить; многие из них восхищались неустрашимостью графа, решившегося провести ночь в тех покоях, откуда исчез Людовико. Тут Эмилия наглядно убедилась, как быстро разносится молва: монахини получили эти сведения от крестьян, которые приходили продавать фрукты в монастырь и которые со времени исчезновения Людовико с любопытством следили за происшествиями в замке.

Эмилия молча выслушивала различные мнения монахинь о поступке графа: большинство осуждало его, называя безрассудным и самонадеянным, утверждая, что врываться таким образом в пристанище злого духа - значит нарочно раздражать его и навлекать на себя мщение.

Сестра Франциска, наоборот, уверяла, что граф действовал с мужеством и неустрашимостью добродетельной, честной души. Сам он сознает себя ни в чем неповинным и не заслуживающим кары со стороны добрых духов, а чары злых ему не страшны, раз он вправе рассчитывать на покровительство сил высших, на покровительство Того, Кто обуздывает злых и охраняет невинных.

- Грешники не смеют надеяться на покровительство свыше! - произнесла вдруг сестра Агнеса. - Пусть граф остерегается в своих поступках, чтобы не лишиться права на Божию охрану! А в сущности - кто посмеет себя самого назвать невинным? Земная невинность лишь относительна. Но как страшна бездна греха и в какую ужасающую пропасть мы можем ввергнуться! О!..

Произнеся эти слова, монахиня вздрогнула всем телом и глубоко вздохнула. Эмилия была поражена; взглянув на нее, она заметила, что глаза сестры Агнесы устремлены на нее. Затем монахиня встала, взяла ее за руку, несколько мгновений молча и пристально смотрела ей в лицо и, наконец, изрекла:

- Вы молоды, вы невинны! Я хочу сказать, что вы невиновны ни в каком великом преступлении! У вас в сердце гнездятся страсти... это скорпионы; они дремлют пока, но берегитесь пробудить их! они уязвят вас... уязвят до смерти!

Эмилия, взволнованная этими речами и торжественностью, с какой они были произнесены, не могла удержаться от слез.

- А! так вот в чем дело! - воскликнула Агнеса, и суровое лицо ее смягчилось. - Так молода и уже несчастна! Значит, мы с вами сестры! А между тем не существует уз привязанности между грешниками! - прибавила она, и глаза ее опять приняли дикое выражение. - Нет среди них ни кротости, ни покоя... ни надежды! Все эти чувства я знавала когда-то... Глаза мои умели плакать... теперь слезы выжжены... душа моя застыла и стала бесстрастной!... Я уже не знаю горя!

- Будем каяться и молиться, - прервала ее другая монахиня. - Нас учили надеяться, что молитва и покаяние - путь ко спасению. Для всех раскаянных грешников жива надежда!

- ...Для всех, кто раскается и обратится к вере истинной, - заметила сестра Франциска.

- Для всех, кроме меня! - торжественно вымолвила Агнеса. Она замолкла, потом вдруг отрывисто произнесла:

- Голова моя горит... я, кажется, больна... О, если бы я могла изгладить из своей памяти все события былого времени: эти образы вырастают предо мною, словно фурии, и мучат меня!.. Я вижу их и во сне, и наяву; они неотлучно стоят у меня перед глазами! И теперь я вижу их... и теперь!..

Она остановилась в застывшей позе - олицетворение ужаса; напряженный взор ее медленно обводил стены комнаты, точно ища чего-то. Одна из монахинь тихо взяла ее за руку и хотела увести ее из приемной. Агнеса притихла, провела другой рукой по глазам и с тяжким вздохом проговорила:

- Вот теперь они ушли... ушли... У меня лихорадка... Я не знаю, что говорю. На меня иногда это находит... Потом я скоро оправлюсь. Сейчас мне будет лучше... Что это? Кажется, звонили к заутрене?

- Нет, - отвечала Франциска, - вечерняя служба окончена. Пусть Маргарита проводит вас в келью.

- В самом деле, - покорно согласилась сестра Агнеса. - Там мне лучше будет. Покойной ночи, сестры. Помяните меня в ваших молитвах!

Когда они удалились, Франциска, заметив волнение Эмилии, сказала ей:

- Не тревожьтесь! На сестру Агнесу иноща находит расстройство, хотя за последнее время я что-то не наблюдала у нее таких припадков возбуждения. Обычное ее настроение - меланхолия. Этот припадок подготовлялся уже много дней. Уединение в келье и вседневная рутина оправят ее.

- Но как разумно она рассуждала сначала! - заметила Эмилия, - ход ее мыслей был совершенно логичен.

- Да, - отвечала монахиня, - в этом нет ничего нового: иной раз она рассуждает не только логично, но даже проницательно и вслед за тем с ней делается припадок острого помешательства.

- По-видимому, ее мучают какие-то угрызения совести, - заметила Эмилия. - Не знаете ли вы, какие несчастья довели ее до такого жалкого состояния?

- Я слышала об этом кое-что... - отвечала монахиня и остановилась, пока Эмилия не повторила своего вопроса; тогда она прибавила тихим голосом и многозначительно оглянувшись на остальных пансионерок:

- Я ничего не могу объяснить вам теперь; но если вы интересуетесь этим предметом, то приходите ко мне в келью вечером, когда вся община отойдет ко сну, и вы услышите от меня все, что я знаю. Но не забывайте, что мы должны встать к полночному бдению, поэтому приходите или до, или после полуночи.

Эмилия обещала помнить; вскоре появилась сама настоятельница, и они прекратили разговор о несчастной монахине.

Между тем граф, вернувшись домой, застал Дюпона в припадке мрачного отчаяния; на него часто находило отчаяние, под влиянием его несчастной привязанности к Эмилии, привязанности, настолько продолжительной, что ее трудно было преодолеть: чувство это не поддавалось ни времени, ни сопротивлению его друзей. Впервые Дюпон увидел Эмилию в Гаскони еще при жизни своего отца, который, узнав о страсти сына к м-ль Сент Обер, девушке гораздо беднее его, запретил ему просить ее руки и вообще думать о ней. Пока жив был его отец, молодой человек исполнял первое из этих приказаний, но второму не мог повиноваться, и по временам успокаивал свою страсть, посещая любимые места ее прогулок, между прочим, рыбачью хижину, где раз или два обращался к ней в стихах, хотя скрывал свое имя, исполняя слово, данное отцу. В этом домике он сыграл на лютне трогательную арию, к которой Эмилия прислушивалась с таким удивлением и восхищением; там же он нашел ее миниатюрный портерт и с тех пор лелеял его с мучительной страстью, нарушавшей его покой. Во время его экспедиций в Италию скончался отец Дюпона; но сын получил освобождение от родительской строгости в такой момент, когда он менее всего способен был им воспользоваться, так как предмет, ради которого он мог более всего радоваться этой свободе, был недоступен для него. Благодаря какой случайности он отыскал Эмилию, каким образом он содействовал освобождению ее из страшной тюрьмы - уже известно читателю, известны и тщетные надежды, которыми он поддерживал свою несчастную страсть, и затем бесплодные усилия преодолеть ее.

Граф все еще продолжал дружески успокаивать его, уверяя, что с помощью терпения, настойчивости и осторожности он в конце концов добьется счастья и расположения Эмилии.

- Время, - говорил он, - изгладит сердечную печаль, овладевшую ею после понесенного разочарования, и она оценит ваши достоинства. Вашими услугами вы уже успели снискать себе ее благодарность, а вашими страданиями возбудили ее жалость. И поверьте мне, друг мой, в таком чувствительном сердце, как сердце Эмилии, благодарность и сострадание ведут к любви. Когда она отрешится от своих теперешних иллюзий, она охотно разделит привязанность такой души, как ваша.

Дюпон вздыхал, слушая эти речи; ему хотелось верить тому, что настойчиво твердил его друг, и он с удовольствием принял приглашение продлить свое пребывание в замке.

Теперь мы покинем его и вернемся в монастырь св.Клары.

Когда монахини удалились на покой, Эмилия украдкой пробралась на свидание, назначенное ей сестрой Франциской. Она застала монахиню в ее келье молящейся перед аналоем, на котором лежал образ святой, а над ним висела тусклая лампада, слабо освещавшая келью.

Когда отворилась дверь, сестра Франциска повернула голову и знаком пригласила Эмилию войти; та молча села возле маленького соломенного матраца монахини и ждала, когда кончится ее молитва. Скоро сестра поднялась с колен, сняла лампаду и поставила ее на стол; тогда Эмилия увидела на столе человеческий череп и кости, рядом с песочными часами; монахиня, не замечая волнения Эмилии, села возле нее на соломенный матрац и начала так:

- Любопытство ваше, сестрица, заставило вас быть пунктуальной; но вы не услышите от меня ничего замечательного об истории бедной Агнесы. Я избегала говорить о ней в присутствии светских сестер только потому, что не хотела разглашать ее грех.

- Ваше доверие ко мне я сочту за особенную милость, - заметила Эмилия, - и не буду злоупотреблять им.

- Сестра Агнеса, - продолжала монахиня, - происходит из знатной фамилии, как вы уже можете догадаться по ее виду, полному благородного достоинства; но я не стану порочить фамилию, называя ее вам. Любовь была причиной ее преступления и безумия. Ее страстно любил один дворянин из небогатой фамилии, а отец выдал ее замуж за другого дворянина, которого она не любила. Неуменье овладеть своею страстью повело ее к погибели. Она позабыла долг добродетели, долг жены и нарушила свои супружеские обеты; но ее виновность была скоро открыта, и она пала бы жертвой мщения своего супруга, если бы отец ее не постарался вырвать ее из его рук. Какими путями он этого достиг - не могу вам сказать, но он укрыл ее в стенах обители и впоследствии убедил ее постричься, между тем как в миру была пущена молва, что она умерла. Отец, чтобы спасти дочь свою, усиленно подтверждал этот слух и пустил в ход такие вести, которые внушили супругу ее мысль, что она погибла жертвой его ревности. Вы как будто поражены! - прибавила монахиня, бросив пытливый взгляд на лицо Эмилии. - Допускаю, что история необычайная, но ведь подобные случались и раньше.

- Прошу вас, продолжайте, - сказала Эмилия, - я очень заинтересована.

- Да больше нечего и рассказывать, - продолжала монахиня, - остается только добавить, что продолжительная борьба, которую вынесла Агнеса между любовью, угрызениями совести и сознанием долга, принятого ею на себя, когда она вступила в наш орден, наконец расстроила ее рассудок. Вначале у нее резко сменялись припадки бешенства с припадками меланхолии, потом она погрузилась в угнетенное состояние, которое все-таки иногда прерывалось дикими выходками, последнее время довольно-таки частыми.

На Эмилию произвела впечатление история этой сестры, напоминавшая ей в некоторых частностях историю маркизы де Вильруа, - ту тоже отец заставил отказаться от предмета ее привязанности, чтобы выйти за другого дворянина, уже по его выбору; судя по рассказам Доротеи, не было причины предполагать, что она избегла мщения ревнивого супруга, или сомневаться хоть на минутку в ее невинности. Эмилия, вздохнув над несчастиями монахини, не могла не пролить нескольких слез над участью маркизы. Вернувшись к разговору о сестре Агнесе, она спросила Франциску, помнит ли она ее в молодости и была ли она хороша собою.

- Меня еще не было в монастыре в ту пору, как она постриглась, - отвечала Франциска, - это случилось уже так давно, что немногие из нынешних сестер присутствовали при церемонии; даже наша матушка - игуменья еще не была тогда настоятельницей обители, но я помню то время, когда сестра Агнеса была очень красивой женщиной. У нее до сих пор сохранилось благородство осанки, всегда отличавшее ее, но красота ее исчезла, как вы сами могли заметить. Я сама почти не замечаю на ее лице следов прежней миловидности.

- Странно, - молвила Эмилия, - но бывают минуты, когда лицо ее кажется мне знакомым! Пожалуй, вы назовете меня фантазеркой, да и я сама готова с этим согласиться, - потому что ведь я никогда не видела сестру Агнесу, прежде чем поступила в ваш монастырь; надо думать, что я раньше видела какое-нибудь лицо, очень похожее на сестру Агнесу, но чье это лицо - решительно не помню.

- Просто вас заинтересовала глубокая меланхолия, которой дышат ее черты, - заметила Франциска, - и это впечатление ввело в заблуждение вашу фантазию; если так, то ведь и я, пожалуй, найду сходство между вами и Агнесой. Никоим образом вы не могли видеть ее нигде, кроме как в монастыре, а сюда она поступила, когда еще вас не было на свете.

- В самом деле! - проговорила Эмилия.

- Ну да, конечно, - отвечала Франциска, - но почему это обстоятельство так сильно возбуждает ваше удивление?

Эмилия будто пропустила мимо ушей вопрос и некоторое время сидела задумавшись, потом у нее вырвалось:

- Около того же времени скончалась маркиза де Вильруа.

- Страшное замечание! - проронила Франциска. Эмилия, вызванная из задумчивости, улыбнулась и переменила разговор; но вскоре он опять как-то невольно вернулся к несчастной монахине, и Эмилия оставалась в келье сестры Франциски до тех пор, пока колокол полночной службы не призвал ее на молитву; тогда, попросив прощения, что она нарушала покой сестры до такого позднего часа, она вышла из кельи вместе с монахиней. Эмилия вернулась к себе, а монахиня, неся мерцающую восковую свечу, поспешила на молитву в часовню.

Прошло еще несколько дней; Эмилия не видела ни графа, ни других членов его семейства, и когда наконец он посетил ее, она заметила с беспокойством, что у него особенно расстроенный вид.

- Я измучен и сбит с толку, - сказал он в ответ на ее встревоженные вопросы, - и намерен уехать отсюда на некоторое время; надеюсь, перемена места вернет мне обычное спокойствие духа. Я собираюсь вместе с дочерью проводить барона Сент Фуа в его замок: он лежит в той части долины Пиренеев, которая обращена в сторону Гаскони, и мне пришло в голову, Эмилия, что когда вы отправитесь в свое имение "Долину", то мы можем часть пути проехать вместе! Для меня было бы удовольствием охранять вас в путешествии вашем домой.

Она поблагодарила графа за его дружеское внимание, но выразила сожаление, что необходимость заехать сперва в Тулузу помешает выполнению этого плана.

- Но когда вы будете гостить у барона, - прибавила она, - то ведь оттуда очень недалеко до "Долины", и я надеюсь, граф, вы не уедете из тех краев, не посетив меня; нечего и говорить, что я с радостью буду ждать к себе вас и Бланш.

- В этом я не сомневаюсь, - отвечал граф, - и не намерен отказывать себе и Бланш в удовольствии сделать вам визит, если только ваши дела позволят вам быть в "Долине" около того времени, когда мы можем посетить вас.

Эмилия прибавила приглашение и графине, но по правде сказать, не особенно огорчилась, узнав, что та собирается ехать с м-ль Беарн гостить на несколько недель к одним знакомым в Нижний Лангедок.

Побеседовав еще немного о предполагаемом своем путешествии и о планах Эмилии, граф простился и уехал. Через несколько дней после этого посещения Эмилия получила второе письмо от Кенеля, извещающее ее, что он находится в Тулузе, что "Долина" уже покинута арендатором и что он, Кенель, зовет ее немедленно в Тулузу, где он будет ждать ее, притом просит поторопиться, так как его личные дела призывают его в скором времени вернуться в Гасконь. Эмилия повиновалась не колеблясь и трогательно распростилась с семейным кружком графа, к которому все еще принадлежал мосье Дюпон, и со своими монастырскими подругами; она пустилась в путь в Тулузу в сопровождении несчастной Аннеты и под охраной надежного графского слуги.

ГЛАВА XLVIII

В бесчисленных изгибах мозга дремлют

Наши мысли, невидимою связанные цепью;

Лишь стоит разбудить одну - и чу... весь рой

Мгновенно встрепенется!

Утехи памяти

Эмилия благополучно совершила свое путешествие по равнинам Лангедока и, прибыв в Тулузу, откуда в последний раз уехала вместе с г-жой Монтони, много размышляла о злополучной судьбе своей тетки, которая, если бы не ее собственное безрассудство, - могла бы до сих пор жить в счастье и довольстве. Образ Монтони также часто рисовался ее воображению, каким она знавала его в дни благополучия, - смелым, властным, полным энергии; потом каким он был впоследствии, в дни злобы и мщения. Прошло всего несколько месяцев, и Монтони уже неспособен вредить кому бы то ни было - он сам превратился в горсть праха, а вся жизнь его промелькнула как тень! Эмилия готова была заплакать над его жалкой участью, но вовремя вспомнила о всех его преступлениях. О несчастной тетке она проливала горькие слезы; сознание ее заблуждений и недостатков исчезало при воспоминании о ее несчастьях.

Другие мысли, другие заботы овладевали Эмилией, по мере того, как она приближалась к знакомым местам, где протекала ее юная любовь, и размышляла, что Валанкур навек погиб для нее и для самого себя.

Вот и вершина холма, откуда, уезжая в Италию, она бросила последний прощальныи взгляд на прелестный пейзаж, на леса и поля, где она бывало бродила с Валанкуром, перед тем как судьба забросила ее далеко - далеко!.. Опять она увидела знакомую цепь Пиренеев, возвышавшуюся над родной "Долиной"; теперь она представлялась в виде смутных облаков на далеком горизонте. "А там и Гасконь расстилается у подошвы Пиренеев! - думала она про себя: - О отец, о дорогая мать моя! Вот и Гаронна! - прибавила она, отирая слезы, туманившие ей зрение, - и Тулуза, и тетушкин дом, и деревья ее сада! О, дорогие друзья мои! всех вас я утратила! Неужели же мне никогда больше не суждено увидеться с вами?" К глазам ее опять подступили слезы; она неудержимо плакала, пока на крутом повороте экипаж чуть не опрокинулся; взглянув кверху, она увидела другую часть знакомых окрестностей Тулузы. Все мысли, все страхи, какие она испытывала в тот момент, когда прощалась с этими местами, теперь нахлынули на нее с новой силой. Она вспомнила, с какой тревогой она взирала на будущее, которое должно было решить ее судьбу с Валанкуром, и какие гнетущие страхи осаждали ее душу; самые слова, которые она тогда произносила, прощаясь с этими местами, пришли ей на память: "Если бы я была уверена, - говорила она тогда, - что когда-нибудь опять вернусь сюда и что Валанкур по-прежнему будет любить меня, - я уехала бы со спокойной душой!"

И вот теперь это пугавшее ее будущее наконец наступило: она вернулась на родину, - но какая страшная пустота! Валанкур перестал существовать для нее! Она лишилась даже печальной отрады хранить его образ в своем сердце - он уже не тот Валанкур, чей образ она так лелеяла и который был для нее утешением в часы печали, поддержкой, помогавшей ей переносить преследования Монтони, далекой надеждой, сиявшей над ее мрачной судьбою!.. Убедившись, что эта дорогая, любимая мысль - не более как иллюзия, создание ее воображения, что Валанкур погиб для нее, она чувствовала, как замирает ее сердце перед этой зияющей пустотой! Ей казалось, что его женитьба на какой-нибудь сопернице, даже смерть его она в силах была бы перенести с большей твердостью, чем теперешнее горе. Тогда она могла бы даже среди своей печали втайне лелеять тот образ доброты и честности, какой она рисовала себе, и все-таки капля отрады примешалась бы к ее страданиям.

Осушив слезы, она еще раз устремила взор на пейзаж, возбудивший в ней эти горькие размышления, и заметила, что она проезжает как раз по тому самому берегу, где она прощалась с Валанкуром в то утро, когда уезжала из Тулузы; сквозь слезы она опять увидела его перед собою, каким он явился ей, когда она выглянула из экипажа, чтобы проститься с ним в последний раз, увидела его печально прислонившимся к высокому дереву, вспомнила устремленный на нее взгляд его, полный нежности и тоски. Такое воспоминание было слишком невыносимо для ее сердца: она в бессилии откинулась на спинку экипажа и ни разу не выглянула из окна, пока экипаж не остановился у ворот дома, теперь уже ставшего ее собственностью.

Ворота отворил слуга, оставленный при замке. Въехали во двор; Эмилия, выскочив из экипажа, торопливо прошла по обширным сеням, теперь безмолвным и пустынным, в дубовую гостиную, любимую комнату покойной г-жи Монтони. Там вместо того, чтобы быть встреченной самим г.Кенелем, она нашла его письмо, извещавшее ее, что важные дела заставили его за два дня перед тем уехать из Тулузы. Эмилия не особенно огорчилась отсутствием своего родственника. Неожиданный отъезд, по-видимому, указывал на его прежнее равнодушное отношение к ней.

В том же письме говорилось о том, что уже сделано им для ограждения ее интересов; в заключение он давал ей инструкции относительно выполнения некоторых формальностей.

Нелюбезность г.Кенеля недолго занимала ее мысли; они опять обратились к тем лицам, которых она когда-то привыкла видеть в этом доме, в особенности к несчастной заблуждавшейся г-же Монтони. Вот здесь, в этой самой комнате, они вместе завтракали утром перед отъездом в Италию; вид этой комнаты невольно пробудил в ней воспоминание о терзаниях, выстраданных ею в то время, и о веселых планах будущего, которые составляла ее тетка. Тут глаза Эмилии невольно обратились к большому окну, выходившему в сад, и в ее сердце проснулись новые воспоминания: перед нею расстилалась та самая аллея, где она прощалась с Валанкуром, накануне ее отъезда; вспоминались ей вся нежность, весь восторг, с каким он мечтал о будущем счастье, его горячие просьбы, чтобы она не отдавала своей судьбы в руки Монтони, вспоминалась искренность и честность его привязанности... В эту минуту ей вдруг показалось почти невозможным, чтобы Валанкур сделался недостойным ее уважения; она усомнилась во всем дурном, слышанном о нем, и даже в его собственных словах, подтверждавших отзыв графа де Вильфора. Подавленная воспоминаниями, вызванными видом этой аллеи, она отвернулась от окна и опустилась на стул, стоявший возле. Так она просидела, отдаваясь своему глубокому горю, до тех пор, пока не явилась Аннета, принесшая ей кофе.

- Милая барышня, - начала Аннета, - каким мрачным смотрит этот дом сравнительно с тем, что было прежде! Грустно возвращаться домой, где некому тебя встретить!..

Это замечание еще более расстроило Эмилию; слезы так и брызнули из глаз ее. Выпив чашку кофе, она тотчас же удалилась к себе и старалась успокоить свою истомленную душу. Но неугомонная память не переставала работать и продолжала будить образы прошлого: опять Эмилия увидела перед собой Валанкура, привлекательного, нежного, каким он был в первую пору их любви и в тех местах, где она надеялась провести с ним всю жизнь свою; наконец сон смежил ее очи и скрыл от них эти горестные сцены.

На другое утро насущные заботы отвлекли ее от грустных размышлений; желая поскорее уехать из Тулузы, чтобы поспеть в "Долину", Эмилия сейчас же принялась за дела по вводу ее во владение имением и за исполнение некоторых формальностей, согласно инструкции г.Кенеля. Ей понадобилось большое усилие воли, чтобы сосредоточить свои мысли и заняться иными интересами; но она была вознаграждена за эти усилия, еще раз убедившись на опыте, что труд - самое действительное лекарство против горя.

Весь этот день был целиком посвящен делам. Между прочим, она приняла все меры, чтобы ознакомиться с положением своих беднейших арендаторов; ей хотелось оказать им помощь и устроить их благополучие.

Вечером настроение ее духа настолько успокоилось, что она рискнула посетить сад, где, бывало, гуляла с Валанкуром; зная, что чем дольше она будет откладывать это посещение, тем тяжелее ей будет увидеть эти знакомые места, она воспользовалась своим бодрым настроением, чтобы отправиться туда сейчас же.

Поспешно пройдя через калитку, ведущую со двора в сад, она торопливыми шагами направилась по большой аллее, почти не позволяя своей памяти останавливаться на той мысли, что здесь она прощалась с Валанкуром, и скоро повернула в другие аллеи, не столь памятные ее сердцу. Наконец, она достигла ступеней, ведущих из нижнего сада к террасе. Здесь она пришла в сильное волнение и остановилась в колебании - идти ли дальше? Но опять к ней вернулась решимость и она продатжала путь.

"Ах, - думала Эмилия, подымаясь по ступеням, - вот те самые высокие деревья, которые и прежде качались над террасой, вот те самые цветущие кустарники: альпийский ракитник, шиповник, вощанка, что бывало росли под террасой! А вот на берегу те же цветы, за которыми Валанкур сам ухаживал! Ах, как много воды утекло с тех пор!"

Она подавила в себе горестные мысли, но не могла удержаться от слез. Несколько минут она шла вперед тихими шагами, наконец ее волнение, под влиянием переживаемых знакомых сцен, до того усилилось, что она принуждена была остановиться и прислониться к стенке террасы. Был теплый, прекрасный вечер. Косые лучи заходящего солнца, вырываясь из-под темной тучи, нависшей над западом, придавали роскошный колорит всему пейзажу и желтым отблеском скользили по кудрявым верхушкам деревьев .Эмилия с Валанкуром бывало часто любовались такой сценой, в такой же час. Как раз на этом же самом месте вечером накануне ее отъезда в Италию он горячо уговаривал ее, чтобы она не предпринимала этого путешествия, и молил ее остаться здесь со всей страстностью молодой любви. Оглянувшись на окружающие предметы, Эмилия теперь живо вспомнила всю эту сцену и разговор между ними; вспомнились ей тревожные сомнения его насчет Монтони, сомнения, впоследствии оправдавшиеся; все его доводы и мольбы, чтобы убедить ее немедленно обвенчаться с ним; вся нежность его любви, порывы его необузданного горя и сказанные им слова, что больше им, вероятно, никогда не видать взаимного счастья... Все эти подробности и тогдашние ощущения с поразительной ясностью выросли перед нею. Прежняя любовь к Валанкуру овладела ею с такой же силой, как в те минуты, когда она прощалась с ним и со своим счастьем и когда, вооружившись твердостью, она восторжествовала над своими страданиями и не согласилась на тайный брак, чтобы избегнуть упреков совести впоследствии. "Увы, - думала Эмилия, в то время, как эти воспоминания проносились у нее в голове, - что я выиграла этой твердостью духа? Разве я счастлива теперь?.. Он сказал тогда, что нам уже не видать взаимного счастья, но мог ли он ожидать в то время, что его собственное распутство будет причиной нашего разрыва?"

Эти мысли естественно усилили ее тоску; приходилось сознаться, что твердость духа, проявленная ею раньше, если и не повела ее к счастью, то спасла ее от непоправимого несчастья, от самого Валанкура! Но в эти минуты она не имела силы радоваться своему благоразумию: она могла только оплакивать злую судьбу, увлекшую Валанкура на путь, столь не похожий на тот, какой сулили ему раньше его добродетели, его изящный вкус и высокие стремления его молодости. Эмилия все еще любила его слишком горячо, чтобы верить в окончательную испорченность его сердца, хотя поведение его и было преступно. Не раз приходило ей на ум замечание, когда-то сделанное Сент Обером:

"Этот молодой человек, - говорил он, - видно, никогда не бывал еще в Париже".

В то время это замечание удивило ее, но теперь она поняла его глубокий смысл, и у нее вырвалось горестное восклицание:

- О, Валанкур! если бы вы очутились в Париже с таким другом, как мой отец, - то ваша благородная, искренняя натура устояла бы против всех соблазнов!

Между тем солнце уже закатилось; через силу оторвавшись от этих печальных предметов, Эмилия продолжала свою прогулку; ей приятен был задумчивый вечерний сумрак, а из соседней рощи полилась жалобная, тягучая мелодия соловья, всегда трогавшая ее сердце; благоухание цветущих кустарников вокруг террасы усилилось в прохладном вечернем воздухе, до того тихом, что еле-еле шелестели листочки на деревьях.

Эмилия дошла наконец до ступенек павильона в конце террасы, где так неожиданно состоялось ее последнее свидание с Валанкуром, как раз перед ее отъездом из Тулузы. Дверь была закрыта; Эмилия остановилась перед нею в колебании и дрожа всем телом; но желание еще раз увидеть то место, которое было свидетелем ее былого счастья, наконец преодолело боязнь тяжелых впечатлений, и она вошла. Внутри павильона стоял меланхолический полумрак; но сквозь открытые окна, затемненные свешивающейся зеленью винограда, смутно виднелся вдали обширный пейзаж. Гаронна, отражавшая в себе вечерние небеса и еще не погасший закат. У одного из балконов был отставлен стул, точно перед тем там кто-то сидел; но остальная мебель павильона вся оставалась по прежним местам, как будто никто и не притрагивался к ней после того, как Эмилия уехала в Италию. Тишина и запустение этой комнаты придавали еще более торжественности ее ощущениям. Слышен был лишь легкий шорох бриза в виноградных листьях, да издали доносился слабый рокот Гаронны.

Эмилия села у одного из окон и вся отдалась сердечной печали, вспоминая подробности своего прощания с Валанкуром на этом самом месте. Здесь же она проводила с ним счастливейшие часы своей жизни, когда тетка ее стала поощрять его ухаживание; здесь она бывало сидела за каким-нибудь рукоделием в то время, как он читал ей вслух или беседовал с нею. Опять вспомнилось ей, с каким чувством, с какой энергией он повторял лучшие места из любимых авторов; как часто он останавливался во время чтения, чтобы объяснять ей эти места, и с каким нежным восторгом он слушал ее замечания и поправлял ее ошибки.

- Возможное ли дело, - говорила про себя Эмилия, - чтобы человек, с душой такой чуткой ко всему великому и прекрасному, унизился до гнусных поступков и поддался суетным соблазнам?

Она помнила, как часто он, бывало, смахивал внезапно навернувшуюся слезу, как голос его дрожал от волнения, когда он рассказывал о каком-нибудь благородном, возвышенном поступке! "И такая душа, - говорила она про себя, - такое сердце пали жертвой нравов огромного развращенного города!"

От этих размышлений у нее стало невыносимо тяжело на сердце; она поскорее вышла из павильона и, спасаясь от бывших свидетелей своего погибшего счастья, вернулась в замок. Проходя вдоль террасы, она вдруг увидела какую-то фигуру, идущую тихими шагами, под деревьями, в некотором отдалении. Сгустившиеся сумерки не позволяли различить, кто это такой; Эмилия подумала, что это, вероятно, кто-нибудь из слуг, но вот незнакомец, услышав ее шаги, вдруг обернулся к ней лицом, и ей показалось, что она видит перед собой... Валанкура!

Кто бы ни был незнакомец, он тотчас же шмыгнул в чащу влево и исчез; а Эмилия, устремив пристальный взор на то место, куда он скрылся, и дрожа так сильно, что едва держалась на ногах, простояла несколько мгновений точно окаменелая и почти в бессознательном состоянии. Опомнившись, она бросилась к дому; но и там она не решилась осведомиться, кто из домашних был сейчас в саду, боясь выдать свое волнение. Она удалилась к себе в комнату, чтобы в одиночестве хорошенько припомнить фигуру, вид и черты виденного человека. Но он промелькнул мимо нее так быстро и в потемках очертания его были так смутны, что она в точности ничего не могла припомнить; однако общий вид фигуры и быстрота, с какой она скрылась, внушали ей почти уверенность, что это был Валанкур. Правда, в иные минуты ей казалось, что ее фантазия, поглощенная мыслями о нем, вызвала его образ перед ее затуманенным взором; но это предположение было мимолетным. Если это был действительно Валанкур, она удивлялась, как он мог очутиться в Тулузе и пробраться в сад; но всякий раз, как она порывалась спросить, не был кто-нибудь посторонний впущен в парк, ее удерживало нежелание выдать свои сомнения; и так весь вечер она провела в догадках, беспокойстве и стараниях отогнать от себя назойливые мысли.

Но эти усилия оказались напрасными: ее осаждали самые противоречивые чувства при мысли, что Валанкур, может быть, находится поблизости: то она боялась, что это действительно так, то, напротив, жалела, что этого нет... Как ни пробовала она убедить себя, что не желает, чтобы незнакомец оказался Валанкуром, но сердце ее упорно противоречило рассудку.

Весь следующий день был занят посещениями разных соседей, прежних знакомых г-жи Монтони; они приходили изъявлять Эмилии свои соболезнования по случаю кончины ее тетки, вместе с тем приветствовали ее по поводу вступления во владение поместьями, и кстати старались выведать кое-что о Монтони и странных слухах, дошедших до них, о ее разрыве с Валанкуром; все это делалось с соблюдением строгих приличий, и гости удалялись с таким же спокойным достоинством, с каким приходили.

Эмилия утомилась всеми этими формальностями; ей были противны заискивания людей, которые раньше не находили ее даже достойной внимания, пока считали ее приживалкой г-жи Монтони.

Анна Радклиф - Удольфские тайны (The Mysteries of Udolpho). 7 часть., читать текст

См. также Анна Радклиф (Ann Radcliffe) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :