Анна Радклиф
«Удольфские тайны (The Mysteries of Udolpho). 6 часть.»

"Удольфские тайны (The Mysteries of Udolpho). 6 часть."

Уго поднес факел, и они увидали валявшийся на земле стальной панцирь; Бертран поднял его. Оказалось, что он был продырявлен насквозь, а подкладка вся пропитана кровью. Эмилия попросила идти дальше, и Бертран, пустив какую-то грубую шутку по адресу того несчастного, кому принадалежал панцирь, бросил его на землю, и все трое двинулись дальше.

Эмилия на каждом шагу трепетала увидеть следы кровопролития и смерти. Когда они подошли к опушке леса, Бертран остановился, чтобы осмотреть почву, сплошь загроможденную толстыми стволами и ветвями деревьев, недавно служившими украшением местности. Казалось, тут, на этом месте, пришшось особенно плохо осаждающим; судя по вывернутым и поломанным деревьям, здесь-то и происходил самый жестокий бой с гарнизоном. При свете факела блестела сталь между стволами деревьев; земля была усеяна поломанным оружием и клочьями рваной одежды воинов. Эмилия все еще боялась наткнуться на изуродованные трупы; она стапа опять просить своих спутников идти дальше, но они были слишком поглощены своими исследованиями и не обращали на нее внимания. Тогда она отвернулась от этих сцен опустошения и обратила взоры к замку, где заметила огонь, двигавшийся вдоль укреплений. В этот момент башенные часы пробили двенадцать и послышался звук трубы. Эмилия спросила, что это значит?

- О, это только смена часовых, - отвечал Уго.

- Но прежде не было этой трубы, - заметила Эмилия. - Это новый обычай.

- Нет, барышня, обычай-то старый и его теперь только возобновили; он всегда существовал в военное время. Трубят каждый раз в полночь, со времени осады замка.

- Слушайте... опять! - воскликнула Эмилия, когда вторично прозвучала труба.

Вслед затем она услышала слабый лязг оружия; раздался пароль, произнесенный на террасе, и на него ответили из отдаленных частей замка.

Эмилия озябла и опять попросила не останавливаться.

- Сейчас, сейчас, барышня, - отвечал ей Бертран, копаясь в груде обломков пикой, которую всегда носил при себе.

- Слышите? - воскликнула Эмилия. - Что это за шум?

- Какой там шум? - произнес Уго, останавливаясь и прислушиваясь.

- Вот опять! - повторила Эмилия. - Он несомненно доносится с укреплений.

Глянув наверх, они заметили огонек, двигавшийся вдоль ограды укреплений, и порыв ветра донес до них голос часового.

- Кто идет? Отвечайте, или вам будет плохо!

Бертран вскрикнул от радости:

- Ага, товарищ! Это ты? - сказал он и дал пронзительный свисток.

На его сигнал часовой ответил тем же.

Вкоре путники выбрались из леса на взрытую дорогу, которая вела прямо к воротам замка, и Эмилия опять с чувством трепета оглядела грозное сооружение.

"Увы! - промолвила она про себя, опять я возвращаюсь в свою тюрьму!"

- Однако здесь, видно, шла жаркая работа, клянусь св. Марком! - воскликнул Бертран, помахивая факелом над землей. - Ишь как снарядами взрыло землю!

- Да, да, - подтвердил Уго. - Это наши жарили с редута, и чертовски метко, надо сказать! Неприятель прошел бешено приступом на большие ворота; но он мог бы наперед знать, что ничего с нами не поделаешь, потому что, кроме пушки, со стен наши стрелки с двух круглых башен жарили напропалую, - никакой возможности не было устоять, клянусь св. Петром! Такая шла потеха - мое почтение! Я хохотал до упаду, глядя, как подлецы улепетывают! Вот жаль, голубчик Бертран, что тебя там не было, - ты бы взял приз за быстрый бег!

- Ага! ты опять за старые штуки, - угрюмо огрызнулся Бертран. - Счастлив ты, что замок близехонько. Ты знаешь, я ведь не задумаюсь отправить тебя на тот свет, коли ты очень расхорохоришься!

Уго отвечал хохотом и принялся еще что-то рассказывать про осаду. Эмилия слушала и поражалась резким контрастом между теперешним положением края и теми кровопролитными сценами, которые еще так недавно здесь разыгрывались. Грохот пушек, бой барабанов, рев труб, стоны побежденных и крики победителей сменились теперь такой глубокой тишиной, точно смерть восторжествовала одинаково и над победителями и над побежденными. Полуразрушенная башня у главных ворот как будто не вязалась с хвастливым рассказом Уго об удирающем неприятеле, - очевидно, неприятель не только оказывал сопротивление, но и нанес немало вреда, прежде чем обратиться в бегство.

Эмилии показалось, насколько она могла рассмотреть при бледном свете месяца, что в этой башне пробита огромная брешь, а зубцы почти все разрушены. Как раз в одной из нижних бойниц мелькнул огонек и тотчас же исчез; но минуту спустя она увидала сквозь пробитое отверстие в стене солдата, подымавшегося с фонарем по узкой лестнице внутри башни. Эмилия вспомнила, что по этой самой лестнице она поднималась в ту ночь, когда Бернардин обманул ее, обещав устроить ей свидание с г-жой Монтони, и в своем воображении она опять пережала тот ужас, какой испытала тогда. Теперь они очутились уже недалеко от ворот, над которыми соадат отворил дверь комнаты, и при свете его фонаря она смутно увидала стены рокового покоя, где она насмотрелась таких ужасов; ей чуть не сделалось дурно при воспоминании о том моменте, когда она отдернула занавес и увидала страшный предмет, скрывавшийся за ним.

"Может быть и теперь, - размышляла она, - в этой комнате творится что-нибудь подобное; может быть, солдат идет в этот глухой полночный час в караул над телом товарища!"

Небольшой запас мужества, сохранившийся в ее душе е устоял под напором этих воспоминаний и предчувствий, - печальная учать г-жи Монтони как будто пророчила погибель и ей!.. Она подумала, что лангедокские поместья, если бы она отказалась от них, удовлетворили бы алчность Монтони, но не успокоили бы его мстительности, - для этого нужна была жертва еще более ужасная! Ей даже представилось, что если бы она отказалась от этих имений, то боязнь правосудия побудила бы его или держать ее пленницей, или просто лишить ее жизни.

Подошли, наконец, вплотную к воротам. Бертран, увидав свет, мерцавший сквозь небольшое оконце комнаты над воротами, громко крикнул, чтобы им отворили. Солдат спросил:

- Кто там?

- Вот я привел вам пленника, - отвечал Уго. - Отворяй-ка ворота и впусти нас.

- А ты сперва скажи, кто ты, что требуешь впуска? - возразил солдат.

- Как, старый товарищ, ты не узнаешь меня? - закричал Уго. - Говорят тебе, я привел пленника, связанного по рукам и по ногам, молодца, который упивался тосканским вином, пока мы тут дрались.

- Уж ты не успокоишься, пока я не расправлюсь с тобой по-своему! - свирепо огрызнулся Бертран.

- А, товарищ! это ты? - проговорил солдат. - Постой; я сейчас к тебе выйду.

Эмилия услышала шаги, спускавшиеся с лестницы, затем упала тяжелая цепь, сняли болты с маленькой потайной калитки, и солдат отворил ее, чтобы впустить путешественников. Он низко держал фонарь, освещая приступку калитки, и Эмилия снова очутилась под мрачным сводом ворот и услыхала, как запирается дверь, разобщающая ее с целым светом. Тотчас же она попала в первый двор замка и с каким-то тупым отчаянием оглядела обширное, пустынное пространство. Полночный час, готическая мрачность окружающих зданий, глухое эхо, вторившее голосам Уго и солдата, переговаривавшихся между собою, - все это еще усиливало ее печальные предчувствия. Прошли во второй двор, - какие-то отдаленные звуки вдруг раздались среди безмолвия, и чем дальше они подвигались, тем звуки становились все громче. Наконец Эмилия убедилась, что это звуки хохота и пьяного разгула. Невеселые мысли навеяли на нее эти отклики кутежа.

- Что ж, видно, и у вас здесь не прочь тосканское вино распивать, - промолвил Бертран, - если судить по этому Содому! Клянусь, и Уго, наверное, больше пьянствовал, чем сражался. Кто же это пирует в такую позднюю пору?

Сам эчеленца с другими синьорами, - отвечал солдат. - По всему видать, что вы здесь чужой, а то не стали бы задавать таких вопросов. Наши синьоры - молодцы и никогда не спят по ночам, а больше бражничают. Да и нам бы не худо выпить! а то ведь замерзнешь, шатаясь по ночам, если не согреть себе нутро добрым винцом...

- Мужество, братец, мужество должно согревать твое сердце! - сказал Уго.

- Мужество! - отозвался солдат, приняв угрожающую позу. Заметив это, Уго вернулся к вопросу о пирушке.

- Это что-то новое, - сказал он. - При мне, когда я еше не уезжал отсюда, синьоры все сидели да совещались.

- Это не мешало им и тогда бражничать, - прибавил Бертран, - но действительно после осады они только и делают, что кутят; на их месте, впрочем, я бы себя также ублажал за свою храбрость.

Теперь путешественники уже прошли по второму двору и , достигли входа в сени; солдат пожелал им спокойной ночи и поспешил назад на свой пост. Пока они ждали, чтобы их впустили, Эмилия соображала, как бы ей избегнуть свидания с Монтони и пробраться незамеченной в свою комнату; она боялась одной мысли - встретиться со своим грозным родственником, или с кем-нибудь из гостей в этот час.

Шум внутри замка теперь до того усилился, что, хотя Уго стучался несколько раз, слуги его не слышали. Это дало Эмилии время обдумать, возможно ли ей будет удалиться назамеченной? Хотя, может быть, ей и удалось бы подняться украдкой по главной лестинце, но все-таки она не могла найти дорогу в свою комнату без огня. Тут ей с ошеломляющей ясностью представилась трудность добыть света и опасность бродить по замку впотьмах. У Бертрана был всего один факел, и она знала, что слуги никогда не приносят свечи, когда приходят отворять, потому что сени достаточно освещались лампой, висевшей со сводчатого потолка, а пока она будет дожидаться Аннеты со свечой, Монтони или кто-нибудь из его приятелей могут увидать ее...

Дверь отворил старый Карло. Эмилия, попросив его точас же прислать Аннету со свечой в большую галерею, где она решила ждать ее, торопливыми шагами направилась к лестнице; Бертран и Уго пошли за стариком Карло в людскую: им хотелось поскорее сесть за ужин и погреться у огня из древесных сучьев. Эмилия, при тусклом свете фонаря между сводами просторных сеней, пробиралась к лестнице, где стояла почти полная темнота; взрывы веселья, раздававшиеся из дальней комнаты, усиливали ее пугливость и смущение; она ожидала, что вот-вот отворится дверь и появится Монтони или его товарищи. Достигнув, наконец, лестницы и взобравшись до верху, она села на одной из ступенек ждать прихода Аннеты; глубокая тьма в галерее удерживала ее идти дальше; прислушиваясь к шагам горничной, она слышала только отдаленные отголоски разгула, доносившиеся эхом из сводов внизу. Одну минуту ей показалось, что она слышит какой-то шорох из галереи позади и, обернувшись, увидала, будто движется что-то светящееся. Но она не могла в этот момент подавить в себе трусливую слабость, - встала и потихоньку сошла на несколько ступенек пониже.

Между тем Аинета не появлялась. Эмилия пришла к заключению, что она легла спать и что никто не разбудит ее; преспектива провести всю ночь здесь, впотьмах, или, что все равно, где-нибудь в другом столь же неуютном месте (она знала, что немыслимо отыскать дорогу по запутанным коридорам в ее комнату) исторгла у нее слезы ужаса и отчаяния.

Пока она сидела на ступеньках, ей показалось, что опять раздался какой-то странный, тихий звук из галереи; она затаила дыхание, но шумные голоса внизу мешали ей сосредоточиться. Вскоре она услыхала, что Монтони с приятелями выскочили в главные сени; судя по голосм, они были сильно пьяны и как будто подвигались к лестнице. Эмилия вспомнила, что они должны пройти мимо нее в свои комнаты и, позабыв о своих страхах относительно галереи, опрометью бросилась туда с намерением спрятаться в одном из побочных коридоров и попытаться, когда синьоры разойдутся, как-нибудь найти дорогу к себе или в комнату к Аннете, помещавшуюся в дальнем конце замка.

Простирая руки вперед, она пробиралась по галерее, пока не услыхала голоса мужчин внизу, очевидно, остановившихся разговаривать у подножия лестницы; она замерла, прислушиваясь, но боясь идти дальше по темной галерее, где, судя по слышанным звукам, как будто крадется какое-то существо.

"Они уже узнали о моем приезде, - соображала она, - и Монтони идет искать меня! В настоящем его состоянии намерения у него наверное самые отчаянные". Тут она припомнила сцену, происходившую в коридоре накануне ее отъезда из замка.

"О, Валанкур! - мысленно восклицала она. - Я должна отказаться от тебя навеки. Пренебрегать долее притеснениями Монтони было бы уже не мужеством, а безрассудством".

Голоса между тем приближались, и разговор принял очень горячий характер. Эмилия различала, между прочими, голоса Верецци и Бертолини, и те немногие слова, какие она уловила, заставили ее прислушаться с еще большим напряжением. Разговор, по-видимому, шел о ней; отважившись приблизиться на несколько шагов к лестнице, она убедилась, что они спорят из-за нее; каждый из них настаивал на исполнении какого-то обещания, полученного от Монтони. Тот сперва пробовал успокоить своих приятелей и уговаривал их вернуться к попойке, но потом ему, очевидно, надоел этот спор и, предоставив им улаживать его между собою как угодно, он хотел вернуться к остальным гостям в залу пира. Тогда Верецци остановил его.

- Где же она, синьор? - спросил он с нетерпением. - Скажите нам, где она?

- Я уже повторял вам, что не знаю, - отвечал Монтони, тоже, очевидно, много выпивший. - Вероятнее всего, она ушла к себе.

Верецци и Бертолини оставили расспросы и опрометью бросились оба к лестнице.

Эмилия во время этого разговора так сильно дрожала, что с трудом держалась на ногах; но теперь, почувствовав новый прилив сил в тот момент, когда услышала их поспешные шаги, она понеслась по темной галерее с быстротою лани. Но гораздо ранее, чем она достигла дальнего конца ее, свет лампы в руках Верецци мелькнул на стене. Показались оба соперника и, увидав Эмилию, мгновенно кинулись за нею. В эту минуту Бертолини, не совсем твердый на ногах, в своем нетерпении забыв всякую осторожность, споткнулся и растянулся во весь рост. Лампа упала вместе с ним и стала гаснуть на полу. Верецци, не думая о том, что необходимо сохранить огонь, воспользовался минутыным преимуществом над своим соперником и поспешил следом за Эмилией, которая, увидав при свете лампы вход в боковой коридор, проворно повернула туда. Верецци только успел заметить, в каком направлении она бежала, и устремился за нею; но звук ее шагов скоро замер в отдалении. Менее знакомый с ходами и переходами замка, он принужден был пробираться в потемках осторожно, чтобы не упасть со ступенек, часто встречавшихся в старом огромном замке в конце коридоров. Наконец, этот ход привел Эмилию к другому коридору, именно к тому, куда выходила дверь ее комнаты; не слыша шагов за собою, она остановилась перевести дух и сообразить, как ей лучше поступить. Она направилась по первому коридору не потому, что ей так хотелось, а потому, что он прежде всего попался ей на пути. И теперь, добравшись до конца его, она по-прежнему находилась в недоумении, куда идти и как отыскать дорогу в потемках? Одно ей было ясно, что ей отнюдь не следует ходить в свою комнату, потому что там ее сейчас же отыщут; опасность усиливалась для нее с каждой минутой, пока она оставалась вблизи от своей комнаты. Ее мужество и силы были, однако, до такой степени истощены, что она принуждена была остановиться отдохнуть несколько минут в конце коридора, пока еще не слышно было приближающихся шагов. В эту минуту мелькнул свет из-под противоположной двери в галерее и, судя по его местонахождению, она догадалась, что это как раз дверь в ту таинственную комнату, где она сделала такое страшное открытие, что никогда не могла вспомнить о нем без содрогания. Присутствие света в этой комнате, да еще в такой поздний час, приводило ее в изумление, и она почувствовала такой неудержимый страх, что не решалась оглянуться на огонь; нравственные силы ее были так подавлены, что ежеминутно ей чудилось: вот отворится дверь и оттуда появится нечто неизъяснимо страшное... Она насторожилась - не слышно ли шагов по коридору и не видно ли луча света, - и заключила, что Верецци вернулся назад за лампой. Уверенная, что он скоро будет здесь, она задумалась, куда ей идти и как отыскать дорогу в потемках?

Слабый свет все еще виднелся из-под противоположной двери, но так велик и, быть может, так основателен был ее страх перед этой комнатой, что она ни за что не согласилась бы второй раз пуститься на разведку ее тайны, хотя там она могла бы наверное добыть света, столь необходимого для ее безопасности. Она все еще с трудом переводила дыхание и прислонилась к стене в конце галереи, как вдруг уловила какой-то шорох и тихий голос. В ту же минуту она убедилась, что это голос Верецци, который, по-видимому, не знал, что она тут, и рассуждал сам с собою. "Воздух здесь свежее! должно быть, это и есть тот самый коридор". По всей вероятности, он был один из тех героев, которые не страшатся неприятеля, а трусят потемок и подбодряют себя звуком собственного голоса. Как бы то ни было, он повернулся к свету и теми же крадущимися шагами направился дальше к комнате Эмилии, по-видимому, забывая, что в потемках ей легче увернуться от него, даже в своей комнате. Как обыкновенно пьяные, он упрямо преследовал мысль, всецело овладевшую его воображением.

Эмилия, услыхав, что шаги его удаляются, оставила свой пост и тихонько двинулась в противоположный конец коридора, решившись опять отдаться счастливой случайности и свернуть в ближайший ход, какой откроется ей; но прежде чем она успела осуществить это намерение, на стенах галереи мелькнул свет: она оглянулась, увидала Верецци, пересекавшего галерею, направляясь к ее комнате. Тогда Эмилия проворно шмыгнула в боковой коридор, влево, надеясь, что ее не заметили; но в то же мгновение мелькнул другой свет на дальнем конце этого коридора и поверг ее в новый страх... Она остановилась в колебании - куда идти; тут она убедилась, что это горничная Аннета, идущая к ней, и радостно бросилась ей навстречу; но неосторожность горничной всполошила Эмилию, - при встрече с нею у девушки вырвался вопль восторга, и Эмилия никак не могла заставить ее замолчать и выпустить свою барышню из крепких объятий. Когда наконец Эмилии удалось объяснить ей, в чем опасность, обе девушки поспешили к комнате Аннеты, помешавшейся в дальнем ксжце замка. Но никакие опасения не могли убедить болтливую Аннету в необходимости молчать.

- О, милая барышня, - говорила она по пути, - кабы вы знали, до чего я трусила все это время! я уж думала, мне и не пережить всех этих ужасов! Я была уверена, что никогда уж больше с вами не увижусь.

- Слушай, - прошептала Эмилия, - за нами гонятся, вот и шаги слышны!

- Нет, барышня, это только эхо: где-то затворяют двери... звуки так громко раздаются в этих сводчатых коридорах, что часто обманываешься: стоит заговорить или кашлянуть, такой шум подымаешь, точно пальба из пушки.

- Тем более нам необходимо двигаться тихо, - заметила Эмилия. - Пожалуйста, не говори ни слова, пока мы достигнем твоей комнаты.

Девушки наконец благополучно добрались туда. Аннета заперла за собой дверь, и Эмилия села на ее кровать, чтоб отдышаться и успокоиться. На ее вопрос, находится ли Валанкур в числе пленников в замке, Аннета отвечала, что она ничего про это не слыхала, но знает, что здесь содержатся в заключении несколько лиц. Затем она начала со своей обычной тягучей манерой рассказывать про осаду или, вернее, про свои страхи и разнообразные страдания во время непрительского нападения.

- Как я услыхала победные крики с укреплений, я вообразила, что нас всех забрали - ну, думаю, пропала моя головушка! Тогда как ведь это мы прогнали неприятеля!.. Тогда я пошла в северную галерею и увидала в окно, как они удирают в горы; но валы и ограды укрепления сильно пострадали, и

грустно было смотреть вниз в лес, где бедняжки валялись грудами; впрочем, товарищи сейчас же уносили их. Пока шла осада, наш синьор всюду поспевал сам: по крайней мере мне рассказывал Людовико, потому что саму меня он никуда не пускал, часто запирал на ключ в комнате посреди замка: туда он приносил мне поесть и приходил поговорить со мною, когда ему было время. Сказать правду, кабы не Людовико, меня уже не было б в живых.

- Ну, хорошо, Аннета, а после осады что тут делалось?

- Да что! похвастаться нечем, - отвечала девушка, - синьоры только и делают, что кутят по ночам, напиваются, картежничают. Всю ночь напролет просиживают и ведут между собой крупную игру на ту добычу, что привезли с собой недавно, когда ходили грабить соседние усадьбы; потом у них завязываются страшные ссоры из-за проигрышей и выигрышей. Этот отчаянный синьор Верецци, говорят, постоянно проигрывает; синьор Орсино нагревает его, а тот сердится; у них вечная баталия. Эти красивые дамы до сих пор в замке; я пугаюсь каждый раз, как встречу их в коридорах...

- Право, Аннета, - перебила ее Эмилия, вздрогнув, - я слышала какой-то шум: слушай!

После долгой паузы Аннета промолвила:

- Нет, барышня, это только ветер завывает в галерее; я часто слышу по ночам, как он потрясает старые двери в том конце. Но прилягте на постель, милая барышня, не маяться же вам всю ночь!

Эмилия расположилась на тюфяке и велела Аннете поставить лампу на камин; после этого Аннета легла рядом со своей барышней, но Эмилия так и не могла заснуть - ей все слышался какой-то шум в коридоре; вдруг действительно раздался шум шагов у caмoii двери. Аннета хотела вскочить с постели, но Эмилия удержала ее и стала прислушиваться, в состоянии жуткого ожидания. Шаги, топтались у двери, кто-то пробовал замок; вслед затем раздался голос.

- Ради самого Господа, ие отвечай, Аннета, - молила потихоньку Эмилия, - лежи смирно; боюсь, нам придется потушить лампу - ее свет выдаст нас.

- Святая Богородица! - воскликнула Аннета, позабыв о решении молчать, ни за что на свете я не останусь в потемках.

Пока она говорила, голос за дверью раздался громче прежнего, и повторил имя Аннеты.

- Господи, да это Людовико! - воскликнула она вдруг и вскочила отворять дверь; но Эмилия остановила, прося выждать, пока они не убедятся, что он один. Аннета, переговорив с ним, узнала, что он пришел осведомиться о ней: Дело в том, что он отпустил ее пойти навстречу к Эмилии, а теперь вернулся опять запереть ее. Эмилия, опасаясь, что их услышат, если они будут дольше переговариваться через дверь, согласилась отпереть, и перед нею предстал и молодой человек с честным, открытым лицом, подтверждавшим доброе мнение, которое она себе составила о нем, судя по его заботливости об Аннете. Она умоляла его о защите, в случае, если Верецци будет преследовать ее, и Людовико сказал, что он проведет ночь в смежной заброшенной каморке, также выходившей на галерею, чтобы в случае чего немедленно прийти к ним на выручку.

Это обещание успокоило Эмилию; Людовико зажег фонарь и отправился на свой пост, а Эмилия опять попробовала лечь отдохнуть. Но тревожные мысли осаждали ее измученную голову и мешали спать. Она много думала о том, что рассказывала ей Аннета о распутной жизни Монтони и его приятелей, а в особенности о его поведении относительно ее самой и об опасности, от которой она только что избавилась. Оглянувшись на свое теперешнее положение, она пришла в ужас, - перед нею открылась картина новых страданий!.. Она увидала себя заключенной в замке, где царит порок и насилие и куда не может проникнуть закон и правосудие; она во власти человека, способного на все, человека, которым вместо нравственных принципов руководят страсти и прежде всего дух мщения. Еще раз она принуждена была сознаться, что было бы безумием, а не мужеством бороться долее с его властью; оставив всякую надежду на счастье с Валанкуром, она решила на другое же утро переговорить с Монтони и отказаться от своих прав на имения, с условием, однако, чтобы он позволил ей немедленно вернуться во Францию. Эти соображения несколько часов не давали ей заснуть; однако ночь прошла благополучно, Верецци больше не тревожил ее.

На следующее утро у Эмилии был продолжительный разговор с Людовико; она узнала от юноши кое-какие подробности насчет замка и намеки относительно планов Монтони, и все слышанное еще более встревожило ее. Она выразила удивление, как это Людовико, сознавая всю неприглядность положения, все-таки остается в замке; он отвечал, что не намерен долго терпеть, и тогда Эмилия осмелилась спросить его, не поможет ли он ей бежать из замка. Людовико изъявил готовность оказать помощь, но представил ей все трудности такой попытки и признался, что им всем предстоит неминуемая погибель, в том случае, если Монтони настигнет их раньше, чем они переправятся через горы. Впрочем, Людовико обещал хорошенько обдумать это предприятие и составить план бегства.

Эмилия доверила ему имя Валанкура и попросила его разузнать, нет ли его между пленными в замке; слабая надежда, снова возникшая у нее после этого разговора, заставила ее отказаться от намерения сейчас же войти в сделку с Монтони. Она рассчитывала по возможности отложить это намерение до тех пор, пока она не услышит чего нового от Людовико, и если его планы окажутся несбыточными, то тогда только отказаться от наследства тетки. Таково было ее настроение, как вдруг Монтони, оправившийся посче вчерашнего кутежа, прислал звать ее к себе; она тотчас же повиновалась призыву. Он был один.

- Я узнал, - начал он, - что вас не было в вашей комнате нынче ночью; где же вы были?

Эмилия рассказала ему о причинах своей тревоги и просила, чтобы он оградил ее от повторения подобных преследований.

- Вам известно, на каких условиях я намерен оказывать вам покровительство? - отвечал он. - Если вы. Действительно его цените, то должны исполнить мои требования.

Такое категорическое заявление, что он намерен лишь под известным условием защищать ее, пока она находится пленницей в замке, показало Эмилии необходимость сейчас же исполнить его требования; но прежде всего она спросила: позволит ли он ей уехать немедленно, если она откажется от своих прав на спорные имения. Торжественным тоном он уверил ее, что позволит ей уехать, и сейчас же положил перед нею на стол документ, подписав который она передавала ему свои права на лангедокские поместья покойной тетки.

Некоторое время Эмилия была не в силах держать перо, сердце ее разрывалось от борьбы противоположных чувств: ведь ей предстояло отказаться от счастья всей последующей жизни, от надежды, постоянно поддерживавшие ее в часы невзгоды.

Между тем Монтони повторил свое обещание и заметил, что ему время дорого; тогда она подписала бумагу, и тотчас же в бессилии откинулась на спинку стула; оправившись, она попросила его, чтобы он отдал распоряжения об ее отъезде и позволил Аннете сопровождать ее. Монтони улыбнулся.

- Мне необходимо было обмануть вас, - проговорил он, - не было иного средства заставить вас поступить благоразумно: конечно, вы уедете, но не теперь. Сперва я должен обеспечить за собой владение этими поместьями; когда это будет сделано, вы можете вернуться во Францию, если хотите.

Беззастенчивая подлость, с какой он нарушил свое слово, возмутила Эмилию так же глубоко, как и сознание, что она принесла бесплодную жертву и должна оставаться пленницей. Она не находила слов, чтобы выразить свои чувства, да и знала, что это все равно не поможет. Она бросила на Монтони взгляд, полный презрения; он отвернулся и просил ее удалиться из комнаты; но она не в силах была двинуться, опустилась на стул у двери и тяжело вздохнула. Она не находила ни слов, ни слез.

- К чему предаваться ребяческому горю? - сказал Монтони. - Постарайтесь ободриться и сносить терпеливо то, что неизбежно; по-настоящему, вам не на что жаловаться. Имейте же немного терпения, и вас отправят назад во Францию. А пока уходите к себе!

- Я не решаюсь идти туда, где опять могу подвергнуться преследованию синьора Верецци, - возразила Эмилия,

- Разве я не обещал защищать вас? - спросил Монтони.

- Вы обещали, синьор... - произнесла Эмилия с некоторым колебанием.

- А разве вам мало моего обещания? - прибавил он сурово.

- Вспомните свое первое обещание, синьор, - проговорила Эмилия дрожащим голосом, - и судите сами, могу ли я довериться вам...

- Значит, вы заставляете меня объявить, что я не намерен оказывать вам покровительства? - сказал Монтони тоном надменного неудовольствия. - Ступайте-ка в вашу комнату, а то я возьму назад свое обещание; вам нечего там бояться.

- Если вы этого требуете, я готова повиноваться.

Эмилия вышла и тихо направилась к главным сеням; страх встретиться с Верецци или Бертолини побуждал ее ускорить шаги, хотя она едва держалась на ногах от слабости; вскоре она очутилась опять в своей комнате. Пугливо озираясь, нет ли там кого, и тщательно обыскав все углы, она заперла за собой дверь и села у одного из окон. Здесь она опять предалась размышлениям; она старалась уцепиться хоть за какую-нибудь слабую надежду, чтобы поддержать свой изнемогающий дух, так долго подавленный и терзаемый, что если б она не боролась изо всех сил против несчастья, она легко могла бы лишиться рассудка навсегда. Она заставляла себя верить, что Монтони действительно намерен отпустить ее во Францию, как только вступит во владение ее собственностью, и что он тем временем будет ограждать ее против оскорблений; но главная ее надежда была на Людовико: она не сомневалась, что он будет усердно действовать в ее интересах, хотя он и отчаивался достигнуть успеха. Впрочем, одно обстоятельство радовало ее, Из осторожности, или, вернее, из опасений она воздерживалась упомянуть имя Валанкура в разговоре с Монтони, хотя несколько раз готова была это сделать перед тем, как подписала бумагу; точно так же она удержалась от соблазна поставить его освобождение непременным условием при сделке с Монтони, на случай, если Валанкур в самом деле находится в замке. Если б она имела неосторожность проговориться, злокозненность, вероятно, побудила бы Монтони подвергнуть Валанкура новым строгостям, и, пожалуй, продержать его в плену всю жизнь.

Так провела она этот печальный день, как проводила много дней раньше, в этой самой комнате. Приближалась ночь; Эмилия охотно пошла бы опять ночевать в комнату Аннеты, но какое-то особенное любопытство побуждало ее остаться у себя, невзирая на страх. Когда в замке все затихнет и настанет час полночный, она решила ждать той музыки, которую слышала раньше. Хотя звуки ее не дадут ей возможности убедиться, здесь ли Валанкур, по крайней мере они поддержат ее надежду и доставят ей утешение, необходимое в ее горестном положении. Но, с другой стороны, что, если музыка не повторится и все будет тихо? Она боялась даже остановиться на этой мысли, но с напряженным нетерпением стала ждать положенного часа.

Ночью разыгралась буря; ветер яростно потрясал зубцы башен и по временам в воздухе проносились протяжные стоны, какие порою обманывают воображение во время бурь. Эмилия слышала, как бывало прежде, шаги часовых, проходивших по террасе к своим постам, и, выглянув из окна, заметила, что число стражи удвоено - предосторожность, показавшаяся ей нелишней, когда она бросила взгляд на стены и увидала их разрушение. Знакомые звуки солдатских шагов и их далеких голосов, доносившиеся до нее ветром и опять замолкавшие, приводили ей на память грустное ощущение, испытанное ею, когда она раньше слышала те же самые звуки, и вызывали невольное сравнение между ее тогдашним положением и теперешним. Но в этих соображениях не было ничего утешительного, она благоразумно прервала нить своих мыслей, закрыв окно, так как еще было слишком рано для музыки, и она решила терпеливо ждать положенного часа. Дверь на потайную лестницу она пробовала заградить, по обыкновению, приставив к ней тяжелую мебель; но страх подсказывал ей, что такой предосторожности недостаточно, ввиду силы и настойчивости пылкого Верецци; она поглядывала на большой тяжелый сундук, желая, чтобы Аннета и она имели силу сдвинуть его с места. В душе браня за долгое отсутствие Аннету, которая, вероятно, засиделась с Людовико и другими слугами, Эмилия поправила в очаге огонь из древесных стволов, чтобы комната казалась менее неуютной, и села перед ним с книгой; глаза ее бегали по страницам, но мысли были заняты Валанкуром и собственными несчастиями.

Вдруг в тот момент, когда затих ветер, ей показалось, что она слышит музыку; она подошла к окну послушать, но яростный порыв ветра опять заглушил все другие звуки. Когда ветер стих, она отчетливо услыхала среди наступившей глубокой тишины нежные звуки лютни, но тотчас же опять буря равеяла звуки и опять вслед за порывом урагана наступила торжественная пауза. Эмилия, дрожа от страха и надежды, открыла окно, чтобы удобнее слушать и с целью попробовать, не может ли ее собственный голос быть услышан музыкантом: дальше выносить это состояние мучительной неизвестности у нее не хватало сил. В комнатах стояла невозмутимая тишина, и она могла различить доносившиеся снизу нежные ноты лютни и жалобный голос, казавшийся еще мелодичнее, в совокупности с тихим, шелестящим звуком, который проносился по макушкам деревьев и пропадал в надвигавшемся порыве ветра. Высокие вершины вдруг неистово закачались, по сосновому лесу слева пронесся ураган с тяжелым стоном, затем прокатился выше по лесу на горе, пригибая деревья почти до земли; по мере того как буря неслась дальше, другие леса - направо, как будто отвечали на ее отчаянный призыв; затем дальние леса начинали шуметь, но уже тише, почти шепотом и, наконец, ветер совсем замирал в отдалении. Эмилия слушала с трепетным ожиданием, надеждой и боязнью; опять ухо ее уловило тающие звуки лютни и тот же торжественный голос. Убежденная, что музыка доносится из комнаты внизу, она далеко высунулась из своего окна, чтобы посмотреть, не льется ли оттуда свет. Но окна как внизу, так и наверху помещались в таких глубоких впадинах стен, что она не могла видеть их, и даже слабого луча света, который, вероятно, лился оттуда. Тогда она осмелилась крикнуть; но ветер унес звуки ее голоса на другой конец террасы; потом опять послышалась музыка в ту минуту, когда затих ветер. Вдруг ей почудился шум в ее комнате, и она спряталась в амбразуру окна; но вслед затем она узнала голос Аннеты у дверей и впустила ее.

- Подойди к окну, Аннета, но только потише, - сказала она. - Давай вместе слушать, опять музыка играет.

Обе притихли; наконец размер песни переменился, и Аннета воскликнула:

- Царица Небесная! Да ведь я прекрасно знаю эту песню, это французская песня: ее поют у нас на родине!

Это была баллада, которую Эмилия уже слышала в один из вечеров, однако не та, с которой она впервые познакомилась в рыбачьем домике в Гаскони.

- О, это француз поет, - заметила Аннета, должно быть, мосье Валаккур...

- Тише, Аннета, не говори так громко, - остановила ее Эмилия, - нас могут подслушать.

- Как! вы боитесь, что шевалье подслушает? - удивилась Аннета.

- Нет, - печально промолвила Эмилия, - не он, а кто-нибудь, кто донесет на нас синьору. На каком основании ты думаешь, что это поет г. Валаккур? Но слушай! Песня раздается громче! Узнаешь ты его голос? Я боюсь довериться своему собственному суждению.

- Мне никогда не случалось слышать, чтобы мосье Валанкур пел, - отвечала Аннета.

Эмилия с разочарованием заметила, что и она также не имеет никаких убедительных причин думать, что это Валанкур, и основывается только на том, что музыкант должен быть француз. Вскоре она услышала ту песню, которая была ей знакома из рыбачьего домика, и уловила свое собственное имя, повторенное до того отчетливо, что и Аннета его слышала. Эмилия задрожала и опустилась на стул у окна; между тем Аннета громко позвала:

- Мосье Валанкур, мосье Валанкур!

Как ни старалась Эмилия остановить ее, но она кричала все громче и громче; лютня и голос вдруг умолкли.

Эмилия прислушивалась некоторое время в состоянии невыносимой неизвестности, но ответа не последовало.

- Ничего не значит, барышня, - решила Аннета, - наверное, это шевалье, и я хочу поговорить с ним.

- Нет, Аннета, я думаю обратиться к нему сама, - отвечала Эмилия; - если это Валанкур, то он узнает мой голос и ответит. - Кто это там поет в такой поздний час? - произнесла она громко.

Настало продолжительное молчание. Повторив вопрос, она различила какие-то слабые, членораздельные звуки, тотчас же потонувшие в завываниях ветра, но звуки были так отдаленны и так быстро пронеслись мимо, что она едва могла их заметить, а тем более разобрать слова или узнать голос. После долгой паузы Эмилия позвала еще раз; и опять раздался голос, но столь же слабо, как и раньше. Девушки убедились, что нечто другое, кроме силы и направления ветра, заглушает слова: глубокие впадины окон препятствовали членораздельным звукам вырываться наружу и быть понятыми, хотя обыкновенные звуки доносились легко. Эмилия, однако, склонна была думать, что незнакомец не кто иной, как Валанкур. Раз он очевидно узнал ее голос и даже ответил ей, она отдалась безмолвной радости. Но Аннета, однако, не была безмолвна. Она опять принялась звать, но не получала ответа; Эмилия, боясь, что дальнейшие попытки, крайне опасные, привлекут внимание стражи, и притом все-таки не разрешат их сомнений, заставила Аннету прекратить свои крики на сегодня и решила сама завтра поутру расспросить Людовико еще настоятельнее прежнего. Теперь она имела возможность заявить положительно, что незнакомец, слышанный ею раньше, все еще находится здесь, и направить Людовико в ту часть замка, где он был заключен.

Эмилия вместе с Аннетой посидели еще немного у окна, но все было тихо; больше не раздавалось ни лютни, ни пения. Эмилия была теперь также подавлена неистовой радостью, как раньше сознанием своих несчастий. Торопливыми шагами она ходила взад и вперед по комнате, то произнося вполголоса имя Валанкура, то вдруг останавливаясь, то бросаясь к окну, откуда, впрочем, не доносилось никакого звука, кроме величавого шума леса. Порою нетерпеливое желание поскорее переговорить с Людовико побуждало ее послать Аннету за ним сейчас же. Но сознание неприличия такого поступка ночью сейчас же остановило ее. Между тем Аннета, мучимая нетерпением не менее своей госпожи, тоже часто подходила к окну послушать и возвращалась разочарованная. Наконец она заговорила о синьоре Верецци и о своем опасении, чтобы он не ворвался сюда в дверь, выходящую на потайную лестницу.

- Однако ночь уже почти миновала, - прибавила она, спохватившись, - вот и рассвет забрезжил над горами.

До этой минуты Эмилия совсем забыла, что есть на свете какой-то Верецци, позабыла и об угрожавшей ей опасности; но одно упоминание его имени снова возбудило в ней тревогу: она вспомнила про старый сундук, который намеревалась приставить к двери; с помощью Аннеты она хотела сдвинуть его, но он оказался до такой степени тяжелым, что обе вместе не могли совладать с ним.

- И чем набит этот сундук, что он такой грузный? - говорила Аннета.

Эмилия сказала, что он с самого начала стоял в ее комнате, но она никогда не старалась узнать, что в нем такое.

- Ну, а я так намерена это исследовать, барышня, - объявила Аннета и попробовала поднять крышку; но она держалась на замке, к которому ключа не нашлось и который, вдобавок, был особенного устройства, с пружиной. Между тем в окна уже заглядывала утренняя заря, а буря сменилась полной тишиной.

Эмилия выглянула из окна на темный лес и окутанные полумраком горы, едва видные глазу, и перед нею развернулась картина природы, погруженной в глубокий покой после бури: леса стояли не шевелясь, и даже облака с трепещущим на них отблеском зари едва двигались по небу. Одинокий солдат мерно шагал по террасе; двое-трое других, подальше, заснули на стенах, утомленные ночным караулом. Подышав немного чистым утренним воздухом, напоенным благоуханием растительности, омытой дождем, и прислушавшись еще, не слышно ли звуков музыки, Эмилия захлопнула окно и удалилась на отдых.

ГЛАВА XXXIV

Так в Лапландии суровой, на угрюмой, хладной почве,

Полгода скованной глубокими снегами,

В ту пору, когда солнце шлет другим странам весну и лето

И в северных пещерах держит бурю в заточении,

С безмолвных гор с гремучим ревом

Бегут потоки; внезапно вырастают зеленые холмы.

Прекрасной листвой одеваются деревья, и утесы -

пышными цветами,

Прозрачные ручьи журчат по зелени лугов

И удивление, радость и любовь объяли сердце селянина.

Беати

Прошло несколько дней в томительной неизвестности, - Людовико успел узнать от солдат только одно, что в комнатах, указанных Эмилией, действительно содержится пленник, и что он француз, захваченный ими в стычке с отрядом его соотечественников. За это время Эмилия избегала преследований Бертолини и Верецци, почти не выходя из своей комнаты; только иногда по вечерам она решалась пройтись по смежному коридору. Монтони, по-видимому, свято соблюдал свое последнее обещание, хотя нарушил первое; по крайней мере, свое теперешнее спокойствие Эмилия приписывала исключительно его покровительству. В одном она была теперь твердо уверена: в нежелании своем уезжать из замка, пока не узнает чего-нибудь достоверного о Валанкуре; этих сведений она ждала с напряженным нетерпением и, собственно говоря, без всякого ущерба для себя, так как до сих пор не представлялось никакой возможности к бегству.

На четвертый день Людовико уведомил ее, что он надеется проникнуть в камеру, где содержится пленник: его впустит один знакомый солдат, до которого дошла очередь караулить его завтрашнюю ночь. Впрочем, Людовико не обольщался надеждами: под предлогом внести кувшин с водою, он войдет в камеру заключения, и так как из осторожности он не сообщил часовому о цели своего посещения, то ему придется ограничиться очень кратким разговором с пленником.

Эмилия ожидала результата этого свидания в своей комнате, так как Людовико обещал прийти к ней вечером вместе с Аннетой. После нескольких часов нетерпеливого ожидания он наконец явился. Эмилия произнесла имя Валанкура, но больше не могла выговорить ни слова и застыла в трепетной тревоге.

- Шевалье не захотел доверить мне свое имя, синьора, - начал Людовико, - но когда я назвал вас, то он пришел в неописанную радость, хотя вовсе не так сильно удивился, как я рассчитывал.

- Значит, он помнит меня, - воскликнула Эмилия.

- О, это конечно мосье Валанкур! - вмешалась Аннета, нетерпеливо поглядывая на Людовико. Тот понял смысл ее взгляда и отвечал, обращаясь к Эмилии:

- Да, сударыня, шевалье вас помнит и питает к вам большое уважение, как, смею сказать, и вы к нему. Он спросил, каким образом вы узнали, что он находится в замке, и не приказали ли вы мне говорить с ним. На первый вопрос я мог отвечать, а на второй нет, и тогда он опять стал рассыпаться в восторженных выражениях радости. Я боялся, как бы он своим экстазом не выдал себя перед часовым.

- Но каков он из себя, Людовико? - прервала его Эмилия. - Я думаю, он смотрит печальным и больным после такого долгого заточения?

- Ну, что касается печали, то я что-то не заметил ее, сударыня, пока был с ним; напротив, он показался мне в прекрасном расположении духа, ей - Богу! Он сиял радостью и, судя по всем признакам, чувствует себя здоровым, но я и не спрашивал его о здоровье.

- Не дал ли он какого поручения ко мне? - спросила Эмилия.

- О, да, синьора, и еще прислал одну вещицу, - отвечал Людовико, роясь в своих карманах.

- Ну, куда же она девалась, уж не потерял ли я? Шевалье сказал, что он хотел написать вам, но у него нет ни пера, ни чернил; он собирался что-то еще сказать мне для передачи вам, но тут вошел часовой, и он только успел сунуть мне вот это.

Людовико вытащил из-за пазухи миниатюру, которую Эмилия взяла дрожащей рукой. Оказалось, что это был ее собственный портрет - тот самый портрет, который мать ее потеряла при таких странных обстоятельствах в рыбачьем домике в "Долине.

Слезы радости и нежности подступили к ее глазам, а Людовико продолжал свое повествование:

"Скажите вашей госпоже, - молвил шевалье, отдавая мне портрет, - что это изображение было моим спутником и единственным утешением во всех несчастьях. Скажите ей, что я носил его у самого сердца и что посылаю его ей, как залог привязанности, которая не умрет вовек; что я не расстался бы с портретом, если б не питал надежду вскоре получить его обратно из ее рук. Скажите ей..."Как раз в эту самую минуту и вошел часовой: шевалье не мог докончить; но перед тем он просил меня устроить ему свидание с вами. И когда я сказал, как мало я имею надежды убедить часового помочь мне, он заметил, что это может быть не так важно, как я воображаю, и велел мне только принести обратно ваш ответ, и тогда он скажет мне еще что-то. Вот, синьора, теперь, кажется, все...

- Как мне отблагодарить вас, Людовико, за ваше усердие? - сказала ему Эмилия. - Право, я не в состоянии этого сделать. Когда вы опять увидитесь с шевалье?

- Наверное не могу сказать, это зависит от того, кто будет стоять на часах после моего приятеля: между солдатами есть всего два-три человека, у кого я могу попросить впуска в камеру заключения...

- Было бы лишним напоминать вам, Людовико, - продолжала Эмилия, - как я заинтересована в том, чтобы вы поскорее увидались с шевалье! когда вы его увидите, передайте ему, что я приняла портрет с теми чувствами, какие он желал возбудить во мне. Скажите ему, что я много выстрадала и до сих пор страдаю...

Она остановилась.

- А сказать ему, что вы желаете видеться с ним? - спросил Людовико.

- Разумеется, сказать, - отвечала Эмилия.

- Но когда, синьора, и где?

- Это будет зависеть от обстоятельств, - отвечала Эмилия, - место и час он должен сам указать, выбрав наиболее для него удобные.

- Что касается места, барышня, - заговорила Аннета, - то во всем замке не найдется более удобного, как коридор, где мы можем видеться, знаете ли, с ним безопасно; а час надо выбрать такой, когда все синьоры спят, если это когда-нибудь бывает!

Про все это, Людовико, вы можете известить шевалье, - сказала Эмилия, останавливая поток речей своей горничной, - и предоставить ему действовать, как он найдет нужным. Скажите ему, что сердце мое не изменилось. Но главное - пусть он повидается с вами как можно скорее! Мне бесполезно повторять вам еще раз, Людовико, с каким нетерпением я буду ждать вас.

После этого, пожелав ей покойной ночи, Людовико спустился с лестницы, а Эмилия легла в постель, но не могла спать - радость не давала ей заснуть так же, как раньше горе. Монтони и его замок сгинули в ее воображении, как страшное видение, вызванное каким-то злым чародеем, и она снова очутилась в волшебном крае неувядаемого счастья.

Прошла целая неделя, прежде чем Людовико успел опять проникнуть в тюрьму француза: за это время на часах стояли все люди, которым он не мог довериться, а расспросами о пленнике боялся возбудить любопытство. За этот промежуток времени он рассказывал Эмилии ужасные вещи о том, что творилось в замке - драках, ссорах и кутежах; основываясь на некоторых обстоятельствах, сообщенных им, она не только сомневалась, что Монтони намерен когда-нибудь отпустить ее из замка, но боялась, что он имеет на ее счет отчаянные намерения; об этом она подозревала и раньше. Имя ее беспрестанно упоминалось в разговорах между Верецци и Бертолини, а в ту пору они часто вздорили между собою. Монтони проиграл крупную сумму Верецци, и у Эмилии являлось страшное опасение, чтобы он не предал ее своему приятелю в уплату за долг; но так как она не знала, что раньше Монтони поощрял также и надежды Бертолини на ее счет, после того как последний оказал ему какую-то услугу, то она не умела себе объяснить эти распри между Бертолини и Верецци. Впрочем, причина их казалась ей не важной; словом, она чувствовала, что надвигается на нее беда в различных формах, и она убедительнее прежнего умоляла Людовико устроить ее бегство, предварительно повидавшись с пленником.

Наконец, он уведомил ее, что опять посетил шевалье, а тот дал ему инструкцию довериться сторожу тюрьмы, который уже не раз оказывал ему снисхождение и который разрешит ему пройти в другую часть замка на полчаса в следующую же ночь, в то время как Монтони с приятелями будет пировать.

- Это очень милостиво, конечно, с его стороны, - прибавил Людовико, - но Себастиан знает, что не подвергается никакому риску, выпустив шевалье, потому что ему мудрено было бы пробраться на волю сквозь решетки и железные двери. Шевалье поручил мне, синьора, отправиться к вам немедленно и попросить позволения посетить вас сегодня поздно вечером, хотя бы на одну минуту, - он не может жить под одной кровлей с вами, не видя вас: часа он не может назначить, так как это зависит от обстоятельств, и вы это сами говорили, синьора; место также он просил вас назначить самой, как более удобное для вашей безопасности.

Эмилия была так взволнована предстоящим свиданием с Валанкуром, что сразу не могла дать никакого ответа Людовико, или сообразить, где назначить место свидания. Но, подумав немного, она убедилась, что действительно нигде не будет так безопасно, как в коридоре, возле ее комнаты: она не хотела бы уходить оттуда из опасения встретиться с кем-нибудь из гостей Монтони, пробирающихся в свои спальни. Итак, решено было, что шевалье должен встретить ее в коридоре в тот час ночи, какой Людовико, который будет караулить, найдет самым безопасным. Можно себе представить, в каком волнении, радости, надежде и нетерпении провела Эмилия время, остававшееся до наступления ночи. Никогда еще за все пребывание в замке она не наблюдала с таким удовольствием, как солнце закатывается за горы и серый покров сумерек опускается над пейзажем. Она считала удары башенных часов, прислушивалась к шагам часовых, когда сменялся караул, и радовалась, что прошел час. "О, Валанкур, - говорила она, - после всего, что я выстрадала, после нашей долгой, долгой разлуки, когда я уже думала, что никогда больше не увижу тебя, - нам вдруг опять суждено свидеться! О, много я натерпелась горя, тоски и страха. Дай мне, Боже, сил вынести такую радость!"

В эти моменты она была нечувствительна к сожалениям или печалям по поводу других, более далеких предметов - даже размышление о том, что она отказалась от имений, которые доставили бы ей и Валанкуру обеспечение на всю жизнь, лишь слегка затуманивало ее радостное настроение. Мысль о Валанкуре, о том, что она так скоро увидится с ним, - одна наполняла ее сердце.

Наконец часы пробили двенадцать; она отворила дверь прислушаться, нет ли шума в замке, и услышала лишь далекие взрывы хохота и песен, доносимые эхом по галерее. Она догадалась, что это синьор пирует со своими гостями. "Теперь они закатились на всю ночь, - подумала она, - Валанкур скоро будет здесь!" Тихонько притворив дверь, она заходила по комнате нетерпеливыми шагами и часто приближалась к окну послушать, не играет ли лютня. Но все было тихо; ее волнение росло с каждой минутой, ноги ее подкашивались, и она села на стул у окна. Аннета, которую она удержала у себя, болтала, по своему обыкновению. Но Эмилия, не обращая на нее внимания и снова подойдя к окну, услыхала, что по струнам лютни пробежала искусная рука и тот же выразительный; голос запел следующие слова:

Toпламенную страсть он пел, то тихую печаль, .

И песня нежная закрадывалась в сердце -

То гимн торжественный, священный раздавался.

Как будто струн коснулись пальцы серафима.

Эмилия заплакала от счастья, когда песня прекратилась: она сочла это знаком, что Валанкур собирается выйти из своей тюрьмы. Вскоре, действительно, раздались шаги по коридору - легкие шаги, окрыленные надеждой. Эмилия от волнения едва держалась на ногах. Отворив дверь, она вышла встретить Валанкура, и в то же мгновение очутилась в объятиях какого-то чужого человека. Его голос, его лицо сразу убедили ее в ее ошибке, и она лишилась чувств.

Очнувшись, она увидала, что ее поддерживает какой-то незнакомец и наблюдает ее лицо с выражением несказанной нежности и беспокойства. Она не имела сил ни отвечать ему, ни задавать вопросов; ни слова не говоря, она залилась слезами и высвободилась из объятий; тогда на лице его изобразилось удивление и разочарование - он обратился к Людовико за объяснением. Аннета скоро разъяснила дело, взамен Людовико.

- О, сударь, - проговорила она голосом, прерываемым рыданиями, - о, сударь, вы ведь не тот, кого мы ожидали: вы не мосье Валанкур. Ах, Людовико! как мог ты так обмануть нас! Моя бедная госпожа никогда не оправится от .этого удара! никогда!

Незнакомец, сильно взволнованный, пытался заговорить, но слова его пресекались; ударив себя рукой по лбу, он в отчаянии бросился на другую сторону коридора.

Но Аннета быстро осушила слезы и заговорила с Людовико.

- А может быть, там внизу еще есть другой шевалье - на этот раз шевалье Валанкур?

Эмилия подняла голову.

- Нет, - отвечал Людовико, - мосье Валанкура никогда не было внизу, если этот господин не он. Если бы вы, сударь, - обратился он к незнакомцу -были так добры - доверили бы мне вашу фамилию, такая ошибка не могла бы произойти.

- Совершенно верно, - отвечал незнакомец на ломаном итальянском языке, - но для меня было крайне важно скрыть мое имя от Монтони. Сударыня, - прибавил он, обращаясь к Эмилии на французском языке, - позвольте извиниться перед вами за причиненное вам огорчение и с глазу на глаз сообщить вам мое имя и те обстоятельства, которые ввели меня в заблуждение. Я родом из Франции, я ваш соотечественник, и вот мы встретились с вами на чужбине!

Эмилия старалась успокоиться, однако колебалась исполнить его просьбу. Наконец, приказав Людовико ждать на лестнице, а горничную удержав при себе, она сказала незнакомцу, что ее служанка плохо понимает по-итальянски, и просила передать ей, что он желает, на итальянском языке.

Удалившись вместе с нею в дальний конец коридора, он начал, с глубоким вздохом.

- Вы для меня не чужая, сударыня, хотя я не имею счастья быть вам известным. Имя мое Дюпон; я родом из Франции, из Гаскони, вашей родной провинции. Я долго восхищался вами и, - что таить правду? - я давно люблю вас. - Он сделал передышку, но тотчас же продолжал. - Моя фамилия, вероятно, знакома вам - мы жили в нескольких милях от вашей "Долины", и я иногда имел счастье встречать вас во время ваших прогулок по соседству. Не стану смущать вас, повторяя, как сильно вы заинтересовали меня; как любил я бродить по тем местам, где вы бывали; как часто я посещал вашу любимую рыбачью хижину и скорбел о судьбе, запрещавшей мне тогда же раскрыть вам свою страсть. Не стану объяснять, каким образом я поддался искушению и завладел сокровищем, для меня неоцененным; это сокровище я доверил посланному вами человеку и, признаюсь, при этом меня одушевляли надежды, оказавшиеся несбыточными. Я не стану распространяться об этих вещах, зная, что этим ничего не достигну. Позвольте мне только попросить у вас прощения и умолять, чтобы вы возвратили мне портрет, с которым я так неосторожно расстался. Со свойственным вам великодушием вы извините мне мое воровство и вернете мне мое сокровище. Мое преступление само несло в себе наказание: похищенный портрет только разжигал мою страсть, и она сделалась мучением моей жизни.

На этих словах Эмилия прервала его:

- Мне кажется, сударь, если вы человек справедливый, то сами можете решить, следует ли мне возвращать портрет после того, как вы узнали о моих чувствах к мосье Валанкуру. Вы, конечно, сознаетесь, что такой поступок будет невеликодушным, и позвольте мне добавить, что это было бы несправедливостью по отношению ко мне самой. Я очень польщена вашим добрым мнением обо мне, но... - она запнулась, - но сегодняшнее недоразумение избавляет меня от необходимости сказать более.

- Это так, сударыня, увы! это истинная правда! - согласился француз и после продолжительной паузы заговорил опять. - Но позвольте мне по, крайней мере, доказать вам мое бескорыстие, если не любовь, и примите мои услуги. Но, увы! какие услуги могу я предложить? Сам я пленный и такой же страдалец, как и вы. Как ни дорога мне свобода, но я готов пожертвовать ею, лишь бы освободить вас из этого гнезда порока. Примите услуги друга - не откажите мне в счастье попытаться, наконец, заслужить вашу благодарность.

- Вы уже и теперь достойны ее, сударь, - отвечала Эмилия, - одно ваше желание заслуживает моей горячей благодарности. Но позвольте мне напомнить вам об опасности, какой вы подвергаетесь, затягивая наше свидание. Для меня будет большим утешением знать - независимо от того, удастся ли ваша дружеская попытка освободить меня, - что есть поблизости соотечественник, с таким великодушием готовый охранять меня.

Дюпон взял ее руку, которую она слабо пыталась отдернуть, и почтительно поднес ее к губам.

- Позвольте мне выразить вам усердное пожелание счастья и еще раз повторить вам уверение в моей привязанности, которую я никак не могу победить...

В то время как он произносил эти слова, Эмилия услыхала шум из своей комнаты и, обернувшись, увидала дверь на потайную лестницу отворенной и какого-то человека, ворвавшегося в ее спальню.

- А вот я научу тебя победить ее!.. - крикнул этот человек, бросившись в коридор и выхватив стилет, который направил в безоружного Дюпона; но тот увернулся от удара, отшатнувшись назад, затем в свою очередь кинулся на Верецци и вырвал у него стилет.

Пока они боролись, тесно обхватив друг друга, Эмилия с Аннетой побежали дальше по коридору, зовя Людовико, но тот ушел с лестницы и, в то время, как Эмилия бежала вперед в ужасе и не зная, что ей делать, отдаленный шум, как будто исходивший из главных сеней, напомнил ей об опасности, какой она подвергалась; послав Аннету отыскивать Людовико, сама она вернулась на то место, где Дюпон и Верецци продолжали состязаться. Ее собственная судьба зависела от победы Дюпона, поведение которого вообще располагало ее в его пользу, даже если бы она не страшилась и не презирала Верецци. Она в изнеможении упала на стул и умоляла их перестать драться, но вот, наконец, Дюпон повалил Верецци на пол, и тот лежал, ошеломленный силой падения, тогда она стала просить Дюпона бежать из ее комнаты, прежде чем появится Монтони со своими приспешниками. Пока Эмилия, которая теперь трепетала за него еще более, чем за самое себя, настойчиво гнала его, они услыхали шаги, подымающиеся по винтовой лестнице.

- О, вы погибли! - воскликнула она, - наверное, это идут люди Монтони.

Дюпон ничего не отвечал, но поддержал ослабевшую Эмилию и с энергичным, разгоряченным лицом стал ждать появления неприятеля.

В эту минуту на площадке потайной лестницы показался Людовико - один. Торопливо окинув взглядом комнату, он проговорил:

- Идитеза мной, если вам жизнь дорога; нельзя терять ни минуты.

Эмилия спросила, что случилось и куда они идут.

- Ничего не могу сказать теперь, синьора, - бежим! бежим!

Эмилия бросилась за ним вместе с Дюпоном вниз по лестнице и по сводчатому ходу, как вдруг вспомнила Аннету и спросила про нее.

- Она ожидает нас подальше, синьора, отвечал Людовико, едва переводя дух от поспешности, - сию минуту ворота стоят отпертые для отряда, вернувшегося с экспедиции в горах; боюсь, их успеют запереть прежде, чем мы до них доберемся! Пожалуйте в эту дверь, синьора, - прибавил он, опуская фонарь, - осторожнее, здесь две ступеньки.

Эмилия шла за ним, дрожа всем телом; она поняла, что ее побег из замка зависит от настоящей минуты; Дюпон поддерживал ее и старался подбодрить ее падающее мужество.

- Говорите тише, синьор, - сказал Людовико, - в этих переходах такое эхо, что оно отдается по всему замку.

- Берегите огонь, - крикнула Эмилия, - вы так быстро идете, что ветром можете задуть его.

Людовико отворил еще какую-то дверь, и за нею оказалась Аннета; вся компания спустилась с нескольких ступенек в коридор, который, по словам Людовико, огибал внутренний двор замка и выходил прямо в наружный двор. По мере того, как они подвигались, какие-то смутные звуки, как будто исходившие из внутреннего двора, стали тревожить Эмилию.

- Ничего, синьора, - успокаивал ее Людовико, - все наше спасение как раз в этой сумятице; пока слуги синьора хлопочут вокруг только что прибывшего отряда, нам, может быть, удастся проскользнуть незамеченными в ворота. Но, тсс!.. - прибавил он, когда они подходили к маленькой двери, которая вела в наружный двор, - если вы побудете здесь минуточку, я схожу взгляну, отворены ли ворота и нет ли какой помехи... Пожалуйста потушите огонь, синьор, если услышите, что я заговорю громко, - продолжал Людовико, передавая фонарь Дюпону, - а сами стойте смирнехонько.

С этими словами он вошел во двор; они затворили за ним дверь и стали тревожно прислушиваться к его удаляющимся шагам. Однако никакого определенного голоса не было слышно со двора, по которому он шел, хотя смутный говор многих голосов все еще доносился с внутреннего двора.

- Скоро мы очутимся вне стен, - тихо промолвил Дюпон Эмилии, - не падайте духом, сударыня, потерпите еще немно го, и все обойдется прекрасно.

Вскоре они услышали голос Людовико, разговаривавшего с кем-то, и Дюпон немедленно потушил фонарь.

- Ах, уже поздно! - воскликнула Эмилия, - что будет с нами?

Опять они стали прислушиваться и догадались, что Людовико говорил с часовым; голоса эти услышала и любимая собака Эмилии, которая побежала за нею следом и теперь начала громко лаять.

- Эта собака выдаст нас, - сказал Дюпон, - я подержу ее. Боюсь, что дело уже сделано - она уже выдала нас...

Дюпон, однако, поймал собаку; вдруг донеслись до них слова Людовико:

- А я покамест постерегу ворота.

- Погоди маленько, - возразил часовой, - и тогда тебе нечего будет трудиться: лошадей сейчас уведут в наружные конюшни, тогда запрут ворота и я могу оставить свой пост.

- Мне не трудно оказать тебе услугу, товарищ, - убеждал его Людовико, - в другой раз и ты сослужишь мне службу. Ступай, ступай, тащи вино: а то эти мошенники, что сейчас приехали, все разопьют.

Солдат все еще колебался; он окликнул людей во втором дворе, отчего они не выводят лошадей, чтобы можно было запереть ворота; но те были слишком заняты, чтобы обратить на него внимание, даже если и слышали его оклик.

- Ну, конечно, - сказал Людовико, - они и слушать-то не хотят: делят между собой вино. Если ты будешь дожидаться, пока выведут лошадей, то все вино тем временем будет выпито до капли. Я уже получил свою долю; но коли ты не желаешь взять своей, то я не вижу причины, почему бы мне не выпить ее.

- Постой, постой, не торопись, - крикнул часовой, - пожалуй, постереги ворота минуточку. Я сейчас вернусь.

- Спешить нет надобности, - спокойно проговорил Людовико. - Я уже не раз стоял на карауле. Можешь оставить мне свой тромбон, - это на случай если нападут на замок, знаешь, тогда, по крайней мере, я могу защищать ворота, как герой.

- На, возьми, добрый товарищ, - отвечал солдат, - возьми мой тромбон; не мало он послужил мне, хотя не мог оказать особенной помощи при обороне замка. Ужо я расскажу тебе славную историю про этот тромбон...

- Хорошо, ты расскажешь ее еще лучше, когда выпьешь свою порцию винца. Вот уже идут сюда со двора!

- Все же я хочу получить свою порцию, - сказал солдат, убегая. - Я не задержу тебя ни минуты лишней!

- Не спеши, время терпит, - отозвался Людовико, а сам уже пустился бежать по двору, как вдруг солдат вернулся. - Куда же ты удираешь? - сказал он. - Так-то ты будешь стоять на часах? Видно, мне самому придется караулить.

- Вот хорошо, что ты вернулся, - отвечал Людовико, - и избавил меня от труда бежать за тобой вдогонку. Ведь я хотел тебя предупредить, что если ты хочешь добыть тосканского вина, то надо пойти к Себастиану: он раздает его, а то другое вино, что у Фредерика, никуда не годится. Но кажется, тебе ни до какого не добраться: гляди-ка, все идут сюда.

- Клянусь св.Петром, ведь это правда! - проговорил солдат и опять убежал.

Людовико, вторично освободившись, бегом побежал к двери коридора, где Эмилия изнемогала от волнения во время этого длинного разговора. Он объявил, что путь чист. Тогда все трое, не мешкая ни минуты, пошли за ним к воротам; тем временем Людовико успел захватить двух коней, которые, выйдя из второго двора, пощипывали тощую травку между камнями первого двора.

Наконец беглецы прошли беспрепятственно под грозными воротами и пустились по дороге, которая вела вниз к лесу: Эмилия, Дюпон и Аннета шли пешком, а Людовико ехал верхом на одной из лошадей, ведя другую в поводу. Достигнув леса, они остановились; Эмилия и Аннета сели на лошадей вместе со своими охранителями; Людовико ехал впереди. Они поскакали во всю прыть по ухабистой дороге при тусклом свете месяца сквозь листву.

Эмилия была так поражена этим неожиданным отъездом, что ей казалось, будто все это сделалось не наяву, а во сне; она сильно сомневалась, удастся ли побег, - сомнение вполне основательное! Действительно, прежде чем они успели выехать из лесу, они услыхали крики, доносившиеся ветром, и вскоре увидели огни, быстро мелькавшие вокруг замка. Дюпон стал стегать лошадь и с трудом заставил ее прибавить шагу.

- Ах, бедное животное, - молвил Людовико, - оно измучено, целый день было в деле. Но, синьор, нам надо во что бы то ни стало удирать во всю прыть - вон огни направляются в нашу сторону.

Он стал понукать также и своего коня; теперь оба поскакали быстрым галопом; когда они опять оглянулись, то огни остались так далеко позади, что их трудно было различить, а голоса затихли. Тогда путешественники поехали потише. Посоветовавшись между собою, куда направить путь, они, наконец, решили спуститься в равнину Тосканы и попытаться достигнуть берегов Средиземного моря, откуда не трудно будет морем перебраться во Францию. Туда Дюпон намеревался проводить Эмилию, если узнает, что полк, с которым он пришел в Италию, вернулся на родину.

Теперь они очутились на дороге, по которой когда-то ехала Эмилия в сопровождении Уго и Бертрана; но Людовико, единственный из всей партии знакомый с горными проходами этого края, объявил им, что немного подальше есть разветвление дороги, которая без труда приведет их в Тоскану; на расстоянии нескольких миль лежал небольшой городок, где можно запастись всем необходимым для путешествия.

- Надеюсь, мы не наткнемся на какие-нибудь бродячие шайки бандитов. Я знаю, они водятся здесь. У меня есть хороший тромбон, он сослужит нам службу, если бы попались навстречу такие удальцы. А вы не вооружены, синьор?

- Как же, - отвечал Дюпон, - у меня есть стилет этого негодяя, которым он хотел убить меня. Но пока что будем радоваться нашему освобождению из Удольфского замка! Нечего мучить себя ожиданием бедствий, которые, может быть, никогда и не случатся.

Луна между тем высоко поднялась над лесом, нависшим по обе стороны узкой лощины, по которой они ехали, и доставляла им достаточно свету, чтобы различать дорогу и обходить разбросанные камни, часто попадавшиеся на пути. Теперь они подвигались не торопясь, в глубоком молчании, только что опомнившись после сильных впечатлений внезапного отъезда. В особенности притихла Эмилия после пережитых разнообразных волнений. Она погрузилась в молчаливую задумчивость, которой способствовали покой и красота окружающей природы и тихий ропот ночной бризы в листве над их головами. С надеждой думала она о Валанкуре и о Франции; к ее мыслям примешалась бы и радость, если бы то, что произошло в начале ночи, не удручало ее душу до такой степени, что не допускало ликующей радости. Между тем меланхолические размышления Дюпона были направлены исключительно на одну Эмилию; к отчаянию, охватившему его при мысли о своем недавнем разочаровании, примешивалась некоторая доля удовольствия, вызванного ее присутствием, хотя они не обменялись ни единым словом. Аннета думала о своем удивительном освобождении, о том, в каком теперь переполохе Монтони и его люди, когда они убедились в их бегстве; думала о своей родине, куда надеялась вернуться, и своей свадьбе с Людовико, к которой уже не предвиделось больше никаких препятствий, кроме разве бедности: но бедность была ей нипочем! Людовико, со своей стороны, радовался тому, что освободил свою Аннету и синьору Эмилию от окружавших опасностей, тому, что сам избавился от людей, образ жизни которых давно ему был противен; радовался тому, что вызволил мосье Дюпона; радовался перспективе счастья с предметом своей привязанности; немало тешила его и ловкость, с какой он провел часового и вообще устроил все это дело.

Таким образом, занятые каждый своими разнообразными мыслями, путешественники молча ехали около часа; лишь изредка Дюпон задавал вопросы, касающиеся дороги, или Аннета делала какие-нибудь замечания насчет предметов, едва видных в полумраке. Наконец замелькали огоньки на склоне горы, и Людовико заявил, что это несомненно городок, о котором он упоминал; его спутники, обрадовавшись этому сведению, опять погрузились в молчание. Аннета первая нарушила его:

- Святой Петр угодник! - воскликнула она, - что же мы будем делать без денег-то в дороге? Ведь ни у меня, ни у барышни нет ни единого секина за душой! Синьор об этом уж позаботился.

Это замечание вызвало серьезное смущение. У Дюпона отобрали почти все его деньги, когда он попал в плен; кое-какой остаток он отдал часовому, разрешавшему ему иногда выходить из камеры заключения. А Людовико, которому за последнее время трудно было добиться уплаты от части просроченного жалованья, имел теперь так мало наличных денег, что на них едва можно было бы получить немного пищи для подкрепления сил в первом городе на пути.

Бедность их была тем более прискорбна, что из-за нее они должны были задержаться в горах, где даже в каком-нибудь городе они не могли считать себя в безопасности от Монтони. Делать нечего, путешественникам пока оставалось только подвигаться вперед и надеяться на свою удачу. И вот они продолжали пробираться по пустынным, диким местностям, по сумрачным долинам, где листва то скрывала лунный свет, то пропускала его; пустыни были до того унылые, что казалось с первого взгляда, будто туда никогда не проникало ни одно человеческое существо. Даже дорога, по которой продвигались наши путники, как бы подтверждала это предположение, по высокой траве и другой роскошной растительности на краях ее видно было, как редко ступала по ней нога человеческая.

Наконец, в отдалении раздалось позвякивание овечьих колокольцев, а вскоре и блеяние стада; наши путники убедились, что они находятся поблизости от человеческого жилья, потому что огоньки, которые Людовико ошибочно принял за признак города, давно уже пропали, заслоненные другой горой. Приободренные надеждой, они ускорили шаги по узкому проходу, откуда открылся вид на одну из пастушьих долин в Апеннинах - картина была чисто аркадская; красота и незатейливая простота представляла дивный контраст с величием снеговых гор, возвышающихся над нею.

При отблеске утренней зари, загоревшейся на горизонте, смутно показался на небольшом расстоянии на окраине пригорка тот город, которого они искали; вскоре они достигли его. Не без труда удалось им найти дом, где они могли бы приютиться и поставить лошадей. Эмилия не пожелала останавливаться долее, чем требовалось, чтобы подкрепиться пищей. Ее вид возбуждал, некоторое удивление у жителей; она была без шляпы и впопыхах успела только набросить на голову вуаль - это обстоятельство заставило ее пожалеть об отсутствии денег, без которых нельзя было приобрести себе необходимый головной убор.

Людовико, осмотрев свой кошелек, нашел, что его денег окажется недостаточно даже на пищу; Дюпон, наконец, решился откровенно рассказать хозяину постоялого двора, у которого было честное, простодушное лицо, о своем положении и просить его помочь им продолжать свое путешествие. Тот обещал оказать им содействие по мере сил, узнав, что они пленники, бежавшие от Монтони, которого он имел причины ненавидеть. Хотя он согласился одолжить им свежих лошадей до ближайшего города, но сам он был слишком беден, чтобы дать им денег; опять им пришлось скорбеть о своей бедности, как вдруг в комнату вбежал Людовико, ходивший поставить измученных лошадей под навес, служивший им конюшней; он не помнил себя от радости, которую вскоре разделили и его товарищи: снимая седло с одной из лошадей, он нашел под ним небольшой кошель, содержавший, без сомнения, долю добычи одного из кондотьеров, вернувшихся с грабительской экспедиции как раз перед тем, как Людовико бежал из замка; очевидно, лошадь кондотьера забрела из внутреннего двора, пока хозяин ее пьянствовал, и унесла с собой сокровище, которое негодяй считал наградой за свои подвиги.

Дюпон сосчитал деньги: их оказалось более чем нужно для того, чтобы всем четверым переправиться во Францию, куда он теперь решился проводить Эмилию, безразлично, получит он или нет извещение от своего полка. Хотя он чувствовал доверие к добросовестности Людовико, насколько позволяло его краткое знакомство с ним, но он все-таки не мог допустить мысли поручить Эмилию его заботам на время путешествия; с другой стороны, ему не хотелось отказаться от опасного удовольствия ее присутствия.

Стали обсуждать вопрос, к какой морской гавани они должны направить путь; Людовико, более знакомый с географией страны, объяснил им, что Легхорн был ближайшим значительным портом. Дюпон тоже находил, что из всех итальянских портов Легхорн более всего соответствует их целям, так как оттуда беспрестанно уходят суда всех национальностей. Туда-то они и решили держать путь.

Эмилия приобрела себе маленькую соломенную шляпку, такую, какие носили тосканские крестьянки, и некоторые другие принадлежности, необходимые в дороге; затем путешественники переменили своих измученных лошадей на других, свежих, и пустились в дорогу, как только солнце стало подыматься из-за горных вершин; пространствовав несколько часов, они стали спускаться в долину Арно. Здесь Эмилия могла любоваться всей прелестью лесной и пастушеской природы в гармоничном сочетании. Местность еще украшалась рассеянными кое-где изящными виллами флорентийской знати и роскошными разнообразными полями. Каким свежим кустарником поросли склоны и как прекрасны леса, раскинувшиеся амфитеатром по горам! А над всем этим виднелись изящные очертания волнообразных Апеннин, теперь уже смягченных и не таких диких, какими являлись внутри горной области. В некотором отдалении, на востоке Эмилия различала Флоренцию с ее башнями, рисующимися на светлом горизонте, и с ее роскошной равниной, расстилающейся к самым предгорьям Апеннин, пестрея садами, великолепными виллами, рощами апельсинных, лимонных, тутовых деревьев и плодородными полями. К западу равнина эта тянулась до самого берега Средиземного моря, столь отдаленного, что его можно было узнать только по голубоватой линии, видневшейся на горизонте, да по легкому морскому туману, едва окрашивавшему эфир над горизонтом.

От всего сердца Эмилия приветствовала волны, по которым она должна вернуться на свою родину; однако при воспоминании о родине сердце ее заныло тоской - ведь у нее уже не было дома, где она могла бы приютиться, не было родителей, которые приветствовали бы ее; как бездомный странник возвращалась она в отчизну поплакать над могилой, где лежит прах ее отца! Нерадостно ей было подумать и о том, как много, вероятно, пройдет времени, прежде чем она увидится с Валанкуром: может быть, он стоит со своим полком где-нибудь в далекой области Франции, и даже когда они встретятся, то им придется лишь скорбеть и сетовать по поводу захватов негодяя Монтони. При всем том она все-таки чувствовала несказанный восторг при мысли очутиться снова в той стране, где живет Валанкур, даже если б она и была уверена, что не увидит его.

Палящий зной - настал полдень - принудил путников поискать тенистый уголок, где они могли бы отдохнуть несколько часов; соседняя чаща, изобилующая диким виноградом, малиной и фигами, обещала им вкусный завтрак.

Вскоре они свернули с дороги в рощу; там сквозь густую зелень совсем не проникали солнечные лучи, а ручей, вытекавший из скалы, распространял в воздухе чудную прохладу. Сойдя с коней и пустив их пастись, Аннета и Людовико побежали набрать ягод и плодов с окружающих кустов и скоро вернулись с обильным запасом провизии. Путешественники, расположившись под тенью кипарисов и пиний на мураве, усыпанной невиданным обилием душистых цветов - такого множества Эмилии не удавалось видеть даже в Пиренеях, - насладились своей незатейливой трапезой, с новым удовольствием любуясь сквозь темную листву сосен сияющим ландшафтом, который тянулся вплоть до самого моря.

Мало-помалу Эмилия и Дюпон погрузились в молчание и задумчивость; Аннета сияла радостью и болтала за всех; Людовико тоже был весел, помня, однако, расстояние, отделявшее его от других спутников.

Окончив завтрак, Дюпон посоветовал Эмилии постараться заснуть в жаркие часы дня; слугам он велел сделать то же самое, с тем, что он сам будет сторожить тем временем; но Людовико не хотел утруждать его и взялся караулить со своим мушкетом, пока Эмилия с Аннетой, утомленные путешествием, прилегли заснуть.

Когда Эмилия, освеженная сном, проснулась, она увидела, что караульный спит на своем посту, а Дюпон сторожит, погруженный в глубокую задумчивость. Так как солнце стояло еще слишком высоко, чтобы можно было продолжать путь, и так как было необходимо дать Людовико время выспаться после всех вынесенных им трудов и тревог, то Эмилия воспользовалась случаем, чтобы расспросить Дюпона, каким образом он очутился пленником у Монтони. Польщенный участием Эмилии, Дюпон тотчас же начал свое повествование.

- Я прибыл в Италию, сударыня, вместе со своим полком, состоя на службе моего отечества. Во время стычки в горах с бандами Монтони наш отряд был обращен в бегство, и я попал в плен вместе с несколькими товарищами. Когда мне сказали, чей я пленник, имя Монтони поразило меня: я помнил, что г-жа Шерон, ваша тетушка, вышла замуж за итальянца этого имени и что вы уехали с ними в Италию. Но лишь позднее я убедился, что это тот самый Монтони и что вы находитесь под одним кровом со мною. Я не стану надоедать вам описанием своих чувств, когда я узнал об этом от одного часового, которого я успел склонить на свою сторону настолько, что он делал мне некоторые снисхождения, между прочим одну поблажку, очень для меня важную, но очень опасную для него; однако он упорно отказывался передавать вам письма или какие-либо поручения от меня; он боялся, что его изловят, и тогда он подвергнется мщению Монтони. Впрочем, он несколько раз доставлял мне возможность видеть вас. Вы удивлены, сударыня, и я должен объясниться. Мое здоровье и состояние духа сильно страдали от недостатка воздуха и моциона. Наконец мне удалось вызвать жалость, или, может быть, корыстолюбие в этом человеке, и он стал позволять мне ходить по террасе.

Эмилия с напряженным вниманием слушала рассказ Дюпона.

- Дав мне такое разрешение, - продолжал он, - солдат знал, что ему нечего опасаться моего бегства из замка, который зорко охранялся и ближайшая терраса которого возвышалась над отвесной скалой; он показал мне также дверь, скрытую в деревянной панели моей камеры, и научил меня отворять ее; дверь эта вела в проход, проделанный сквозь толщину стены и выходивший в темный закоулок восточного укрепления. Впоследствии я узнал, что есть много подобных переходов, скрытых в толще стен, по всей вероятности, проделанных нарочно для того, чтобы облегчать побеги в военное время. По этому проходу в глухую полночь я часто пробирался на террасу и прохаживался по ней с крайней осторожностью, чтобы шум шагов моих не выдал меня часовым, стоящим на карауле где-нибудь в далеких частях ее; ибо та часть террасы, где я ходил, защищенная высокими зданиями, не охранялась солдатами. В одну из таких полночных прогулок я увидел свет в одном окне над укреплением, как я заметил, приходившемся как раз над моей камерой заключения. Мне пришло в голову, не вы ли живете в этой комнате, и с надеждой увидеть вас я стал караулить против окна.

Эмилия, вспомнив фигуру, появлявшуюся прежде на террасе и так сильно пугавшую ее, воскликнула:

- Так это были вы, мосье Дюпон, - это вы возбуждали мои глупые страхи? Моя душа была в то время так подавлена долгими страданиями, что я пугалась каждого пустяка.

Дюпон, выразив сожаление, что он был причиной ее испуга, прибавил:

- В то время, как я стоял, прислонившись к ограде против вашего окна, я думал о вашем тяжелом положении, о моем собственном, и у меня невольно вырывались стоны, что, вероятно, и заставило вас подойти к окну: тогда-то я и увидел в окне женскую фигуру и был уверен, что это вы. О, не стану описывать вам моих чувств в эту минуту! Я горел желанием заговорить, но меня удерживала осторожность; наконец далекие шаги часового принудили меня покинуть свой пост.

Прошло порядочно времени, прежде чем мне удалось опять выйти на прогулку; я мог выходить из своей тюрьмы только в те ночи, когда стоял на часах мой знакомый; между тем я убедился, на основании его слов, что ваша комната помещается как раз над моею; в следующий раз, когда я вышел, я опять вернулся к вашему окну и увидел вас, но не решался заговорить. Я махнул рукой, и вы вдруг скрылись; тогда-то я забыл об осторожности и у меня вырвался стон... Опять вы появились... вы заговорили... я услышал знакомый звук вашего голоса! В эту минуту моя сдержанность опять изменила бы мне, если б я не услышал приближающихся шагов солдата. Тогда я мгновенно удалился, но человек все-таки успел меня заметить. Он бросился за мной следом по террасе и так проворно нагонял меня, что я принужден был прибегнуть к уловке - правда, смешной уловке, чтобы спасти себя. Я слышал о суеверии этих людей и издал какой-то странный, неопределенный вопль, в надежде, что мой преследователь примет этот звук за нечто сверхъестественное и бросит гнаться за мною. К счастью, выходка моя удалась. Человек этот, как оказалось, был подвержен каким-то припадкам. Он упал без чувств, а благодаря этому я мог благополучно ретироваться. Сознание избегнутой опасности, а также усиленный караул, установленный, очевидно, вследствие моего появления, удерживали меня после этого от прогулок по террасе; но в тиши ночи я иногда утешал себя, играя на старой лютне, которую достал мне тот же приятель солдат; порою я пел что-нибудь, в надежде, признаюсь, что вы услышите меня. Но лишь несколько вечеров тому назад надежда эта оправдалась: мне почудился во время бури голос, зовущий меня. Но даже и тогда я побоялся ответить, чтобы меня не услышал часовой. Был ли я прав в данном случае, сударыня? Не вы ли обращались ко мне?

- Да, - промолвила Эмилия, с невольным вздохом, - вы не ошиблись!

Дюпон, заметив тягостное волнение, поднятое этим вопросом, поспешил переменить тему разговора.

- В одну из моих экскурсий по упомянутому ходу, проделанному в стене, я случайно подслушал один странный разговор.

- В потайном ходе? - с удивлением спросила Эмилия.

- Я подслушал его, находясь там, - пояснил Дюпон, - но он раздавался из комнаты, смежной со стеной, в которой проделан был ход: стенка была так тонка в том месте и, может быть, так обветшала, что я мог отчетливо расслышать каждое слово, сказанное по ту сторону. Случилось, что Монтони с товарищами собрались в этой зале пировать, и Монтони начал рассказывать странную историю дамы, прежней владелицы замка. Действительно, он сообщал удивительные вещи, а насколько они верны - пусть ответит его совесть. Но вы, сударыня, вероятно, слышали версию, которую он желает распространить относительно таинственной судьбы этой дамы?

- Слышала, - отвечала Эмилия, - и замечаю, что вы сомневаетесь в ее правдивости.

- Я сомневался в ней и раньше того случая, о котором я рассказываю, - отвечал Дюпон, - некоторые обстоятельства, упомянутые Монтони, подтвердили мои подозрения. Я убедился, что Монтони и есть убийца. Я трепетал за вас, тем более, что слышал, как гости упоминали ваше имя в неуважительном тоне, угрожавшем вашему спокойствию; зная, что самые дурные люди часто бывают склонны к суеверию, я решился попробовать пробудить в них совесть и застращать их до такой степени, чтобы они отказались от задуманного преступления. Я со вниманием слушал Монтони. и в наиболее поразительных местах его истории вмешивался и повторял его последние слова глухим, замаскированным голосом.

- Но как вы не боялись, что вас накроют? - спросила Эмилия.

- Я этого не боялся; я понимал, что, если бы Монтони знал тайну этого хода, он не поместил бы меня в комнате, куда ход этот вел. Я знал наверное, из надежных источников, что ход был ему неизвестен. Общество некоторое время как будто не обращало внимания на мой голос, но в конце концов так встревожилось, что все разбежались. Услышав распоряжение, отданное Монтони слугам - обыскать залу, я вернулся в свою тюрьму, которая помещалась очень далеко от этой части потайного коридора.

- Я прекрасно помню случай, о котором вы рассказываете, - подтвердила Эмилия, - он вызвал тогда страшный переполох среди гостей Монтони, и признаюсь, я сама имела слабость разделять общий страх.

Так-то Дюпон и Эмилия продолжали разговаривать между собой о Монтони, о Франции и о плане своего путешествия. Эмилия сообщила ему о своем намерении поселиться в одном монастыре в Лангедоке, где с ней раньше обошлись с большой лаской, и оттуда написать своему родственнику, г.Кенелю, чтобы уведомить его о своем поступке. Там она намеревалась ждать до тех пор, пока "Долина" опять перейдет в ее полную собственность: туда она со временем надеется вернуться, когда увеличится ее доход. Дюпон уверял ее, что имения, которые Монтони пытался мошеннически отнять у нее, еще не безвозвратно потеряны для нее, и кстати опять порадовался ее освобождению из рук Монтони, который, видимо, хотел удержать ее пленницей на веки вечные. Возможность вернуть теткины поместья для себя и Валанкура зажгла такую радость в сердце Эмилии, какой она не испытывала уже много месяцев. Но она пыталась скрыть это от мосье Дюпона, чтобы не вызвать в нем горьких воспоминаний о сопернике.

Они продолжали беседовать до тех пор, пока солнце стало склоняться к западу; Дюпон разбудил тогда Людовико, и они снова пустились в путь. Постепенно спускаясь по склонам долины, они достигли реки Арно и несколько миль проехали по ее зеленым берегам, очарованные окружающей чудной природой и классическими воспоминаниями, связанными с этими местами. В отдалении они услыхали веселую песню крестьян в виноградниках и наблюдали, как заходящее солнце окрашивало реку золотистым сиянием, а сумерки окутывали далекие горы тусклым пурпуровым колоритом, пока не наступил полный мрак. Тогда "lucciola", тосканский светляк, замелькала ярким огоньком то там, то сям в кущах, а пронзительное трещанье цикады раздалось в зелени еще громче, чем даже в полуденную жару: очевидно, она предпочитала тот час, когда и английский жук, не столь громогласный, трубит в свой маленький, настойчивый рожок, и часто в сумерках навстречу пилигриму летит с назойливым жужжаньем...

Путешественники переправились через Арно при лунном свете на пароме; узнав, что Пиза лежит на расстоянии всего нескольких миль вниз по реке, им захотелось поехать туда на лодке, но лодки нельзя было достать, поэтому они отправились сухим путем на своих измученных лошадях. По мере того, как они приближались к городу, долина расширялась в равнину, пестревшую виноградниками, полями злаков, оливковыми и тутовыми рощами. Было уже поздно, когда они достигли ворот города; Эмилия была поражена, услыхав на многолюдных улицах звуки музыкальных инструментов и увидав оживленные группы; ей показалось, как будто она опять очутилась в Венеции. Но здесь, в Пизе, не было озаренного луною моря, не было веселых гондол, снующих по волнам, не было дворцов Палладио, чарующих фантазию и переносящих в область волшебной сказки. Арно струился через весь город, но не слышно было музыки с балконов, нависших над водою; раздавались только голоса хлопотливых матросов с кораблей, прибывших с Средиземного моря, меланхолические вздохи бросаемых якорей и резкие свистки лоцманов. Они напомнили Дюпону, что и в этом порте могут найтись суда, отбывающие во Францию: это избавило бы их от необходимости ехать в Легхорн. Поместив Эмилию в гостиницу, он отправился на набережную навести справки; но, несмотря на все старания его и Людовико, они не могли отыскать такого судна, которое немедленно отплывало бы во Францию, и вернулись в гостиницу. Здесь же, в Пизе, Дюпон старался разузнать, где в настоящее время стоит его полк, но не получил об этом никаких сведений. Путешественники улеглись спать рано после этого утомительного дня и на другое утро поднялись с рассветом; не останавливаясь, чтобы рассмотреть знаменитые древности этого города и чудеса наклонной башни, они продолжали путь в более прохладные часы дня по прелестной местности, изобилующей хлебом, вином и елеем. Апеннины, уже не такие суровые и даже не величавые, словно смягчились и переходили в более веселый лесной и пастушеский ландшафт; Эмилия, спускаясь с гор, с восхищением глядела на Легхорн с его просторной бухтой, полной кораблей и увенчанной прекрасными холмами.

Она была поражена, когда, въехав в город, увидала, что он кишит толпой людей в одеждах всевозможных национальностей. Это зрелище напомнило ей сцены венецианского маскарада, виденные там во время карнавала. Но здесь была суета без веселья, шум вместо музыки, а изящество можно было видеть только разве в волнистых очертаниях холмов.

Дюпон немедленно по прибытии в этот портовый город спустился вниз на пристань, где узнал, что здесь стоит несколько французских судов, а одно из них через несколько дней отправляется в Марсель; оттуда без затруднений можно было пересесть на другое судно, которое переправит их через Лионский залив в Нарбонн. В нескольких милях от этого города, на побережье, насколько Дюпон мог заключить из слов Эмилии, находился монастырь, куда она хотела удалиться, И он тотчас же условился с капитаном насчет переправы в Марсель, и Эмилия с восторгом услышала, что переезд во Францию обеспечен.

Ее душа избавилась от страха преследования; радостная надежда скоро увидеть родину - ту страну, где живет Валанкур, подняла ее дух и развеселила ее, кажется, впервые после смерти отца. В Легхорне же Дюпон узнал, что его полк отправился во Францию. Это обстоятельство очень обрадовало его, так как теперь он мог проводить туда Эмилию, не подвергаясь угрызениям совести и не опасаясь неудовольствия своего командира. Во все эти дни он тщательно избегал тревожить ее упоминанием о своей страсти, а она научилась уважать и жалеть его, не разделяя его любви. Он старался развлечь ее, показывая ей окрестности города; они часто отправлялись гулять по берегу моря и на шумные пристани, где Эмилия с интересом наблюдала прибытие и отбытие кораблей, принимала участие в радости друзей, встречающихся после разлуки, и порою проливала слезу над горем других при расставании. Однажды после того, как ей случилось наблюдать подобную сцену, она написала следующие стансы:

МОРЯК

Весенний веет ветерок, тиха поверхность моря,

И небо синее смеется, отражаясь в гладком зеркале вод;

Трепещет белый парус, надувается широко;

Над якорем хлопочут бравые матросы;

На палубе стоят друзья, слезу прощальную украдкой проливая;

Толпа на палубе... Как быстро мчится время!

Вот дрогнул уж корабль, сигнал прощальный раздается.

Уста безмолвствуют, в глазах тоска разлуки...

Настал ужасный миг! Вот юноша-матрос

Глотает слезы, улыбается среди своих страданий.

Ласкает грустную невесту, клянется в вечной верности:

"Прощай, любовь моя! мы скоро свидимся, надеюсь!"

Стоит он долго на корме, рукой махая.

Вот берег, и толпа все дальше и все меньше!

Летит корабль по быстрому теченью;

Исчезла с глаз невеста милая... Прощай! Прощай!

Вот к вечеру печально стонет бриза,

Уж сумерки над западом багровым разлились.

Матрос полез на мачту поглядеть еще разочек

На берег дальний, по которому душа его тоскует,

И видит только темную черту, сливающуюся с небом,

А в мыслях видит он невесту милую в слезах и слышит ее вздохи;

Печаль ее он утешает, сулит ей радостную долю!

Но вот уж наступает ночь; подул свежее ветер;

Тьма сплошь окутала и берега и море.

Матрос глядит из них печальным, воспаленным взором;

Из глаз холодные струятся слезы; опять на палубу идет.

А в полночь разыгрался шторм; крепят все паруса;

Синал гудит, но нет поблизости приветливого брега;

По волнам прыгает и мечется корабль злосчастный...

"О, Эллен! Эллен! Не увидимся с тобой мы никогда!"

Ах! тщетны все усилья экипажа!

Полопались канаты, повалились мачты,

И крики ужаса вокруг них раздаются

И замирают... Судно наскочило на утес!

Свирепо над разбитым остовом бушуют волны.

Несчастный .экипаж весь исчезает в бездне!

И слабый голос Генриха затрепетал сквозь грохот бури:

"Прощай, любовь моя! Расстались мы навеки!"

И часто в тихий час вечерний.

Когда над волнами играет бриза,

Меланхолический тот голос раздается

Над водною могилой, где лежит несчастный Генрих!

И часто в полночь в воздухе несутся звуки

Над рощицей, где похоронен Элен прах...

И не страшатся девушки тех звуков скорбных:

То дух любви витает под священной сенью!

ГЛАВА XXXV

... о, радость

Юных грез, окрашенных

Горячею, блестящею фантазией!

Когда все ново, неизведано, прелестно!

Священные драмы

Вернемся теперь в Лангедок и познакомим читателя с графом де Вильфор, тем дворянином, к которому перешло поместье маркиза де Вильруа, лежащее неподалеку от монастыря св.Клары. Если помнит читатель, замок этот был необитаем в то время, как Сент Обер с дочерью гостили по-соседству, и Сент Обер пришел в сильное волнение, узнав о том, что находится по близости от замка Леблан; об этом замке добрый старик Лавуазен в своем разговоре проронил несколько намеков, возбудивших любопытство Эмилии.

В начале 1584 года, того самого, когда скончался Сент Обер, Франциск Бово граф де Вильфор вступил во владение замком и обширными поместьями, носящими название Шато Леблан, на берегу Средиземного моря. Это поместье, в течение нескольких веков принадлежавшее его фамилии, теперь перешло к нему по наследству после смерти его родственника, маркиза де Вильруа, человека очень сдержанного и крутого нрава. Это обстоятельство, а также его профессия, часто призывавшая его на поле битвы, препятствовали установлению близких отношений между ним и его кузеном графом де Вильфор. Много лет они были мало знакомы между собой, и граф получил первое известие о его смерти, случившейся в отдаленной части Франции, вместе с документами, вводившими его во владение замком Леблан, но лишь на другой год он решился посетить это поместье, намереваясь провести там осень.

Воспоминания о замке Леблан часто приходили ему на память, облеченные в тот поэтический ореол, какой пылкое воображение всегда придает картинам юношеских удовольствий. Много лет тому назад, еще при жизни маркизы, находясь в том возрасте, когда душа особенно восприимчива к радостным, веселым впечатлениям, он однажды посетил этот замок, и хотя он потом провел много лет своей жизни среди неприятностей и треволнений общественной деятельности, часто развращающей сердце и вкус, но чудная сень лангедокского поместья и очарование его природы до сих пор не изгладились из его памяти.

При покойном маркизе замок долго стоял заброшенный; там жили только старик дворецкий с женой, и здание пришло почти в разрушение. Главной причиной, повлиявшей на решение графа провести осенние месяцы в Лангедоке, было желание лично наблюдать за ремонтом в замке, необходимым для того, чтобы привести его в жилой вид. Ни уговоры, ни слезы графини - в важных случаях всегда прибегавшей к слезам - не могли заставить его отказаться от своего намерения.

И вот графиня, повинуясь приказанию мужа, собралась покинуть веселые парижские собрания, где красота ее не имела соперниц и одерживала блестящие победы, тогда как ум ее значительно уступал наружности, волей-неволей пришлось променять светские удовольствия на жизнь в глуши, среди лесов, среди пустынной красы гор, в величественных готических залах и в длинных-длинных галереях, где гулкое эхо вторит шагам или мерному тиканью больших стенных часов, доносящемуся из сеней внизу. Эту печальную перспективу графиня пробовала скрасить, припоминая все, что слышала когда-либо о веселом сборе винограда на равнинах Лангедока. Но там, увы! не будет грациозных парижских танцев, а вид деревенского веселья не мог радовать ее сердца, давно уже испорченного роскошью.

У графа было двое детей от первого брака - сын и дочь, и он намеревался взять их с собою на юг Франции. Анри, юноша по двадцатому году, служил во французской армии, а Бланш, которой еще не минуло и 18-ти лет, до сих пор жила в монастыре, куда была отдана немедленно после женитьбы отца. Это сделалось по совету супруги графа, не обладавшей ни способностями, ни желанием наблюдать за воспитанием падчерицы; боязнь, чтобы девушка не затмила ее красотой, заставляла ее всячески стараться о том, чтобы граф продлил заточение своей дочери. И вот теперь она увидала с крайним огорчением, что муж. уже не соглашается на дальнейшую проволочку. Одно ее утешало, это то, что когда Бланш выпорхнет из монастыря на свет Божий, то в глуши деревни некому будет восхищаться ее красотой.

В то утро, когда семья графа отправилась в путь, карета остановилась по приказанию графа у ворот монастыря, чтобы захватить Бланш; сердце молодой девушки билось от восторга при мысли о новом мире, о свободе, открывавшихся перед нею.

По мере того как приближалось время отъезда, нетерпение ее все росло; прошлой ночью она считала каждый удар башенных часов, и ночь показалась ей нескончаемо длинной. Наконец забрезжил рассвет, зазвонили к утрене, и она услыхала, как монахини спускались по лестнице из своих келий. Она вскочила с постели, во всю ночь не сомкнув глаз, чтобы приветствовать желанный день, когда она наконец избавится от всех строгостей монастырской жизни и вступит в новый мир, где царит одна доброта, одна радость!

Когда раздался звон у главных ворот и вслед за тем послышался стук колес экипаха, она бросилась с трепещущим сердцем к своему оконцу и, увидав экипаж отца, остановившийся во дворе внизу, легкими шагами, вприпрыжку побежала по галерее, где встретилась с монахиней, передавшей ей приглашение явиться к настоятельнице. В одну минуту девушка очутилась в приемной перед графиней, показавшейся ей ангелом, который должен ввести ее в рай.

Но чувства графини при взгляде на падчерицу были совсем другого рода; никогда еще Бланш не была так мила, как в эту минуту, когда лицо ее оживилось радостной улыбкой и горело красотой невинного счастья.

Поговорив несколько минут с настоятельницей, графиня стала прощаться. Настал момент, которого Бланш ждала с таким горячим нетерпением: вот вершина, откуда она взглянет на волшебный край счастья! Но зачем же тогда эти слезы сожаления? Бланш с изменившимся, огорченным лицом обернулась к своим юным сверстницам, собравшимся тут, чтобы проститься с нею, и проливавшим слезы! Даже с настоятельницей, такой важной и торжественной, она простилась с чувством печали, которую за несколько часов перед тем сочла бы невозможной; но ведь всегда бывает тяжело прощаться даже с предметами неприятными, если только мы знаем, что это прощание навеки. Бланш перецеловалась со всеми бедными монахинями и пошла за графиней. Вся в слезах покинула она навсегда то место, которое рассчитывала покинуть с улыбкой на устах.

Но присутствие отца и разнообразие предметов, встречавшихся на пути, вскоре развлекли ее внимание и рассеяли облако грустного сожаления, набежавшее на ее юное чело. Не слушая разговора, происходившего между графиней и мадемуазель Беарн, ее подругой, Бланш вся погрузилась в приятную мечтательность, наблюдая, как облака молчаливо неслись по голубому эфиру, то застилая солнце и протягивая тени по всей местности, то снова открывая ее во всем блеске. Путешествие продолжало доставлять Бланш невыразимое удовольствие; ежеминутно перед ее глазами открывались все новые картины природы, и ее фантазия получила запас веселых, красивых впечатлений.

Лишь на седьмой день вечером путешественники увидели вдали замок Леблан; романтическая красота его местоположения произвела сильное впечатление на Бланш; она с изумлением и восторгом наблюдала Пиренейские горы, еще днем казавшиеся так далеко, а теперь отстоявшие всего на несколько миль, с дикими утесами и страшными пропастями, которые то припадали, то выступали по прихоти вечерних облачков, носившихся над ними. Лучи заходящего солнца окрашивали снеговые вершины розовым отблеском, а синеватые тона в теневых местах и углублениях гор придавали, в силу контраста, еще больший блеск световой стороне. Равнины Лангедока, алея багрянцем виноградников и пестрея рощами тутовых, миндальных и оливковых деревьев, расстилались далеко к северу и востоку. На юге виднелось Средиземное море, чистое, как кристалл, и синее, как отражавшееся в нем небо; местами на белых парусах кораблей играли блики солнца и еще более оживляли сцену.

На высоком мысе, омываемом водами Средиземного моря, стоял замок графа Вильфора, почти скрытый от глаз лесами смешанных древесных пород: сосны, дуба и орехового дерева; леса увенчивали возвышенность и полого спускались в равнину с одной стороны, тогда как с другой они тянулись на значительное расстояние вдоль морского побережья.

По мере приближения к ним, готические очертания старинного замка выступали все ярче и яснее - сперва над макушками деревьев показалась зубчатая башня, затем остроконечная арка исполинских ворот.

У Бланш стала разыгрываться фантазия; ей казалось, что она приближается к историческому замку древних времен, где рыцари глядят из-за зубцов на какого-нибудь героя паладина, одетого в черные доспехи и идущего со своими приспешниками на избавление дамы сердца от притеснений злого соперника: она припоминала легенды, которые читала в романах, украдкой взятых из монастырской библиотеки.

Экипажи остановились у ворот, ведущих в усадьбу и теперь запертых; но большой колокол, прежде служивший для возвещения о прибытии посетителей, давно уже свалился со своей подставки, и слуга вынужден был взобраться на разрушенную ограду, чтобы возвестить в замке о приезде господ.

Бланш, высунувшись из окна, всей душой отдалась тихим, сладостным впечатлениям, навеянным вечерним часом и прелестной природой. Солнце уже закатилось, сумерки стали окутывать горы; далекие воды океана, отражавшие алое сияние, все еще горевшее на западе, казались светлой чертой, протянутой по горизонту. Тихий ропот прибоя, разбивающегося о берег, доносился бризой; по временам слабо слышался издалека меланхолический всплеск весел.

Бланш могла на досуге предаваться своему задумчивому настроению, потому что мысли ее спутников были поглощены ближайшими интересами. Графиня с грустью вспоминала о веселых собраниях, покинутых в Париже, и с отвращением глядела на мрачные леса и дикую пустынность местоположения; ей страшна была перспектива запереться в замке, и она была расположена на все смотреть с неудовольствием. Чувства Анри были сходны с настроением графини; он с печальным вздохом вспомнил прелести столицы и красивую даму, овладевшую за последнее время его сердцем. Но весь этот край и жизнь, в которую он вступал, представляли для него по крайней мере прелесть новизны, и его грусть была смягчена веселыми юношескими ожиданиями.

Когда ворота, наконец, отворились, экипаж медленно въехал под каштаны, где было почти темно от густой тени, и покатил по прежней дороге, теперь до того заросшей роскошной растительностью, что края ее отмечались только рядами деревьев по обе стороны. Проехав с полмили среди леса, они достигли, наконец, замка. Это была та самая дорога, по которой когда-то ехали Сент Обер с Эмилией, в надежде найти дом, который приютил бы их на ночлег, и по которой они неожиданно повернули назад, испуганные окружающей пустынностью и какой-то фигурой, которую их кучер принял за разбойника.

- Какое мрачное место! - воскликнула графиня, когда экипаж въехал в густую чащу деревьев. - Неужели, граф, вы намерены провести всю осень в этом варварском углу?

- Мое пребывание здесь зависит от обстоятельств, - отвечал граф. - В этом варварском углу жили мои предки...

Между тем экипаж остановился перед замком, и у дверей парадного входа показались старик дворецкий и парижские слуги, посланные вперед убрать замок к приезду господ. Теперь Бланш заметила, что не все здание построено в готическом стиле, - есть и пристройки более современной архитектуры; просторные, мрачные сени имеют, однако, чисто готический характер. Роскошные ковровые обои, которые теперь в сумерках трудно было рассмотреть, висели по стенам; на них изображены были сцены из старых провансальских романов. В огромное, обращенное на юг готическое окно, обрамленное ломоносом и шиповником и теперь открытое, можно было видеть сквозь зеленую рамку пологую лужайку и далее макушки темных деревьев, нависших на краю обрыва. Еще далее виднелись волны Средиземного моря, простирающиеся к югу и востоку, где они сливались с горизонтом, между тем как на северо-востоке они ограничивались роскошными берегами Лангедока и Прованса, покрытыми лесом и пестреющими виноградниками и пологими пастбищами. На юго-западе высились величавые Пиренеи, теперь уже едва видные глазу под дымкой сумерек.

Проходя по сеням, Бланш на минуту остановилась полюбоваться прелестным видом, слегка подернутым вечерними тенями, но все еще не скрытым от глаз. Но скоро она была выведена графиней из состояния мечтательного восторга, навеянного этой сценой. Ничем не довольная и нетерпеливо желавшая поскорее закусить с дороги и отдохнуть, графиня поспешила пройти в большую приемную с панелями из темного кедрового дерева, с узкими стрельчатыми окнами и темным потолком из резного кедра и кипариса; комната эта выглядела страшно мрачной, хотя потертая зеленая бархатная обивка мебели с потемневшей золотой бахромой когда-то, очевидно, предназначалась придать этой комнате более веселый, уютный вид.

Пока графиня требовала, чтобы ей подали закусить с дороги, граф с сыном отправились осматривать замок, а Бланш поневоле должна была остаться с мачехой и быть свидетельницей ее неудовольствия и раздражительных выходок.

- Давно вы живете в этом пустынном месте? - спросила графиня у старой экономки, явившейся представиться ей.

- Да уже лет двадцать, ваше сиятельство, ровно двадцать исполнится в день св.Иеронима.

- Но как это случилось, что вы прожили здесь так долго и почти в одиночестве. Я думала, замок простоял заколоченный уже много лет?

- Да, ваше сиятельство, так и было в течение многих лет, после того, как граф, мой покойный господин, ушел на войну, вот уже больше двадцати лет, как мой муж и я поступили к нему на службу. Дом был такой огромный и такой пустой за последнее время, что мы чувствовали себя как потерянные в нем, и по прошествии некоторого времени взяли да и переселились в избушку у опушки леса: там по крайней мере живут арендаторы по соседству, а замок мы приходили навещать от времени до времени. Когда граф вернулся с войны во Францию, он невзлюбил это поместье и никогда сюда не приезжал жить, так что он ничего не имел против нашего переселения в избушку. Увы! до чего изменился замок против прежнего! Как, бывало, любила и холила его покойница барыня! Я хорошо помню, как она сюда приехала еще невестой и как здесь было славно! Теперь замок давно запущен, заброшен и пришел в такое разрушение! Не видать уже мне больше счастливого времечка!

Графиня как будто немного обиделась простодушной наивностью, с какой старуха изливала свои сожаления о былых временах. Напоследок Доротея прибавила:

- Но теперь в замке опять заживут господа, и опять здесь будет весело. А я ни за что на свете не согласилась бы жить здесь одна!

- Этого вам и не предложат, мне кажется, - возразила графиня, недовольная тем, что своим молчанием ей не удалось пресечь болтовни словоохотливой старухи; ее красноречие было, впрочем, прервано приходом графа; он объявил, что осматривал некоторые части замка, что здание требует капитального ремонта и перестройки для того, чтобы превратиться в удобное, комфортабельное жилище.

- Очень сожалею об этом, заметила графиня.

- А почему вы сожалеете, позвольте вас спросить, сударыня?

- Потому что место не вознаградит вас за все труды и траты: будь оно раем земным, и тогда оно невыносимо, по причине своей отдаленности от Парижа.

Граф не отвечал, но поспешно подошел к окну.

- Здесь много окон, - начала опять графиня, - но они не дают ни света, ни развлечения. Из них ничего не видно, кроме дикой пустыни.

- Я решительно не понимаю, - сказал граф, - что вы разумеете под названием дикой пустыни? Неужели эти равнины, эти леса, это прекрасное море заслуживают такого названия?

- Эти горы несомненно могут быть названы пустыней, - возразила графиня, указывая на Пиренеи, - а этот замок если и не произведение грубой природы, то, по-моему, является творением какого-то дикого искусства.

Граф покраснел от досады.

- Этот дом, сударыня, построен моими предками, и позвольте вам сказать: ваши замечания доказывают, что у вас нет ни вкуса, ни такта.

Бланш, возмущенная этой размолвкой, грозившей превратиться в очень неприятную сцену, встала, чтобы уйти, но в эту минуту пришла горничная ее мачехи и графиня, пожелав, чтобы ее проводили в ее апартаменты, удалилась в сопровождении мадемуазель Беарн.

Пока еще не совсем смерклось, Бланш воспользовалась случаем, чтобы осмотреть новые места; из гостиной она прошла через сени в широкую галерею, стены которой были украшены мраморными пилястрами, подпиравшими сводчатый потолок, выложенный богатой мозаичной работой. В далекое окно, как будто заканчивающее галерею, виднелись пурпурные вечерние облака и ландшафт, подробности которого под тонким покровом сумерек уже не вырисовывались отчетливо, а сливались в одну сплошную серую массу, тянущуюся до горизонта.

Галерея заканчивалась салоном, к которому и принадлежало окно, виденное Бланш в открытую дверь; сгущающиеся сумерки не позволяли ей подробно рассмотреть эту комнату; казалось, она была великолепна и уже новейшей архитектуры. Но или эту постройку допустили впасть в разрушение, или же она никогда не была вполне закончена. Окна, многочисленные я широкие, помещались низко; из них открывался очень обширный и, как показалось Бланш, прелестный вид; она простояла несколько минут, стараясь пронизать взором серый полумрак, и фантазия ее рисовала себе в ночной мгле воображаемые леса и горы, долины и реки. Ее впечатлениям скорее помогали, чем нарушали их, и отдаленный лай сторожевой собаки, и шелест бризы, пробегавшей в легкой листве. От времени до времени вспыхивал среди леса огонек в хижине; наконец донесся вечерний колокол монастыря, замирая в отдалении. Когда она прекратила свои наблюдения, тьма и тишина в салоне немного испугали ее; она отыскала дверь в галерею, несколько минут впотьмах пробиралась по ней и вошла в другую залу, совершенно иного характера. При свете сумерек, проникавшем сквозь открытый портик, она могла разглядеть, что эта зала была легкой, воздушной архитектуры, что пол в ней выложен белым мрамором, такие же колонны подпирают арки потолка в мавританском стиле. Пока Бланш стояла на ступеньках портика, над морем взошла луна, и тут постепенно стали обнаруживаться красоты местности, окружавшей замок; непосредственно от его стен лужайка, теперь запущенная и заросшая высокой травой, полого спускалась к лесам, которые, почти окружая замок, тянулись на большое пространство по южным склонам возвышенности, до самого океана. За лесами, на северной стороне, виднелась длинная полоса лангедокской равнины, а на востоке открывалась уже довольно смутная картина, с башнями монастыря, слабо освещенными луною, подымавшеюся над темными рощами.

Мягкие серые тени, разлитые по всей местности, волны, искрящиеся при лунном свете, тихий, мерный ропот прибоя на берегу - все это, вместе взятое, возвышало душу Бланш и наполняло ее непривычным энтузиазмом.

"Как это я могла прожить на свете так долго, - думала она, - и не замечала чарующей красоты величественной природы! Никогда я не любовалась такими картинами, никогда не испытывала такого глубокого наслаждения! Каждая крестьянская девушка в поместье отца с детства уже знакомится с природой и на свободе бродит по диким, романтическим местам. А я сидела взаперти в монастыре, вдали от всей этой красоты, созданной для того, чтобы очаровывать глаз и пробуждать сердце. Могут ли бедные монахи или монахини чувствовать истинное, горячее благоговение, если они никогда не видят, как восходит и заходит солнце? Никогда еще, до сегодняшнего вечера, я не видывала, как закатывается солнце на необъятном горизонте! Завтра первый раз в жизни я увижу восход его... О, кому охота жить в Париже, смотреть на серые стены и грязные улицы, если можно жить в деревне и любоваться на голубое небо, на зеленую землю?"

Этот восторженный монолог был прерван каким-то шорохом в зале: пустынность обширного покоя навевала на нее страх; кроме того, ей показалось, будто что-то движется между колонн. Несколько мгновений она наблюдала молча; наконец, пристыдив себя за смешную трусость, она собралась с духом и спросила:

- Кто там?

- О, милая барышня! это вы? - отозвалась старая экономка, пришедшая затворять окна.

Робкий тон, которым она произнесла эти слова, удивил Бланш.

- Вы как будто испуганы, Доротея? Что случилось?

- Нет, я не испугалась, барышня, - отвечала старуха нерешительно, стараясь казаться спокойной, - но я человек старый, и всякий пустяк волнует меня!

Бланш улыбнулась.

- Я рада, что его сиятельство граф приехал сюда пожить, - продолжала Доротея. - Замок многие годы стоял заброшенный и здесь было очень тоскливо; теперь же опять все будет по-старому, как при жизни покойницы-барыни.

Бланш спросила:

- Давно ли скончалась маркиза?

- Увы! - отвечала Доротея, - так давно, что я даже перестала считать годы! Замок точно в трауре стоит с той самой поры, и я уверена, что вассалы до сих пор тужат о ней, о покойнице. А вы, видно, заблудились, барышня? Пойдемте, я покажу вам другую часть замка, по ту сторону.

Бланш спросила:

- Давно ли сооружена вот эта часть здания?

- Вскоре после женитьбы его сиятельства, барышня, - отвечала Доротея. - Замок и без того был огромен, помимо этих новых построек; многие покои старого здания никогда и не употреблялись, а у его сиятельства штат был чисто княжеский, но он находил, что старинный дом слишком угрюм, и это сущая правда!

Бланш попросила взпяянуть на необитаемую часть замка, но так, как в коридорах стояла полная тьма, то Доротея повела ее по краю лужайки на противоположную сторону здания, и когда она отворила дверь из главных сеней, то встретилась лицом к лицу с мадемуазель Беарн.

- Где это вы пропадали? -крикнула она. - Я уже начинала бояться, не случилось ли с вами какого-нибудь удивительного приключения: может быть, великан, властелин этого заколдованного замка, или привидение, которое, наверное, здесь водится, похитили вас и завели через потайной ход в подземелье, откуда вам никогда не выбраться на свет Божий...

- Нет, - рассмеялась Бланш, - со мной не было ничего подобного, но вы, очевидно, такая охотница до приключений, что я предоставляю испытывать их исключительно вам.

- Хорошо, я готова подвергнуться приключениям лишь бы потом иметь удовольствие описывать их.

- Милая мадемуазель Беарн, - проговорил Анри, встретив их у дверей гостиной, - никакое привидение, как бы оно ни было страшно, не способно заставить вас молчать. Наши духи настолько цивилизованны, что не станут подвергать даму чистилищу, более суровому, чем то, в каком они сами находятся.

Мадемуазель Беарн только рассмеялась на эту шутку. В это время появился граф и подали ужин; за столом граф говорил мало, казался рассеянным и только несколько раз повторил, что замок пришел в большой упадок с тех пор, как он в последний раз видел его.

- Много лет прошло с того времени, - сказал он, - и хотя общие черты местности не подвержены переменам, однако теперь она производит на меня совсем иное впечатление, чем в былое время.

- Неужели прежде эти места казались вам еще прелестнее? - спросила Бланш. - Мне это представляется почти невозможным!

Граф взглянул на нее с меланхолической улыбкой и сказал:

- Когда-то они были для меня столь же прелестны, как для тебя теперь. Пейзаж не изменился, но иллюзия, придающая тот или другой смысл колориту природы, исчезает быстро! Если тебе случится, милая Бланш, посетить это поместье через несколько лет, то ты, может быть, вспомнишь и поймешь чувства твоего отца.

Бланш, тронутая этими словами, молчала; она старалась мысленно проникнуть в будущее и представить себе свою жизнь через несколько лет; сообразив, что того, кто теперь говорит с нею, тогда уже, вероятно, не будет в живых, глаза ее, потупленные в землю, наполнились слезами. Она протянула руку отцу; тот нежно улыбнулся ей, встал и отошел к окну, чтобы скрыть свое волнение.

Все члены семьи, утомленные дорогой, рано разошлись по своим спальням. Бланш по длинной дубовой галерее прошла в свою комнату, просторную, высокую, с высоко поставленными старинными окнами и поэтому несколько мрачную, - все это не примиряло ее с отдаленным положением комнаты в старинной части замка. Мебель также была старинная; кровать драпирована голубым штофом с потемневшими золотыми галунами; балдахин возвышался в виде шатра с ниспадающими занавесями, вроде тех палаток, какие можно встретить на старинных картинах, да и вся комната походила на старинную картину с ее полинялыми ковровыми обоями.

У Бланш каждый предмет возбуждал любопытство; взяв свечу из рук горничной, чтобы рассмотреть стенные ковры, она убедилась, что они изображают сцены из осады Трои, хотя вылинявшая шерсть теперь являлась как бы насмешкой над пылкими подвигами изображенных героев. Бланш посмеялась над подмеченными забавными нелепостями, но вспомнила, что руки, работавшие над коврами, как и поэт, замыслы которого они старались передать, давно уже истлели в прах; печальные мысли завладели ее воображением, и ей стало грустно до слез.

Строго-настрого приказав горничной разбудить ее до восхода солнца, она отпустила ее, и чтобы прогнать мрачное впечатление, навеянное всеми этими размышлениями, она открыла одно из высоких окон и сразу успокоилась при виде прекрасного лика живой природы. Окутанная ночными тенями земля, воздух, океан - все было тихо, неподвижно. По ясному небу медленно плыло несколько мелких облачков из-за них то мерцали звезды, то загорались еще более ярким блеском. Мысли Бланш невольно вознеслись к Всеблагому Творцу всех этих красот, которыми она любовалась, и она тихо прошептала молитву с гораздо большим благоговением, чем в сводчатых стенах монастыря. Она оставалась у окна до глубокой полночи, когда густой мрак разлился по окрестностям. Тогда только она положила утомленную голову на подушку и, полная веселых планов на завтрашний день, предалась сладкому сну, доступному только здоровой, счастливой юности.

ГЛАВА XXXVI

Какой восторг переживать все впечатленья

юных лет!

Все наше незатейливое счастье, когда предмет

малейший радость возбуждал,

Когда мы с упоеньем наслаждались горами,

лесом и журчаньем

Извилистого, дикого потока.

Томсон

Бланш проспала гораздо позже того часа, которого с таким нетерпением ожидала; ее горничная, утомленная путешествием, разбудила ее не раньше завтрака. Впрочем, Бланш мгновенно позабыла свою досаду, когда отворила окно и увидала - с одной стороны необъятное море, сверкающее при утренних лучах солнца, со скользящими по нем легкими парусами, а с другой стороны-свежие леса, широкую равнину и голубые горы; все это сияло в блеске ясного дня. Бланш с наслаждением вдыхала чистый утренний воздух; на ее щеках играл румянец здоровья, глаза светились удовольствием.

"И кто это первый выдумал монастыри? - думала она. - Кто убедил людей запираться в стенах обителей и притворяться там религиозными и благочестивыми, тогда как в монастырях они как раз удалены от всего, что способно вызвать в человеке искреннее благоговение? Богу всего угоднее молитва благодарного сердца; а когда мы любуемся величием Его творений - мы чувствуем наибольшую благодарность. Я никогда не испытывала такого молитвенного настроения в скучные годы моего заточения в монастыре, как теперь, за те немногие часы, что я провела здесь. Мне стоит только бросить взгляд вокруг себя, чтобы вознестись мыслями к Творцу из глубины моего сердца!"

С этими думами она отошла от окна, бегом побежала по галерее и в одну минуту очутилась в столовой, где уже сидел граф. Веселое яркое солнце разогнало его мрачные, печальные размышления; на лице его играла ласковая улыбка, и он весело заговорил с Бланш, сердце которой радостно отзывалось на его ласковые речи. Вскоре появился Анри, а за ним и графиня с мадемуазель Беарн. На всех, видимо, отразилось влияние веселого солнца; даже графиня настолько оживилась, что снисходительно приняла приветствие супруга и только раз изменила своему благодушному настроению, язвительно спросив, нет ли здесь поблизости каких-нибудь соседей, которые могли бы скрасить жизнь в этом "варварском углу", и уж не думает ли граф, что ей возможно существовать здесь без всяких развлечений.

После завтрака компания разошлась. Граф, велев призвать управителя, отправился вместе с ним осматривать, в каком состоянии находятся хозяйственные постройки, и посетить некоторых арендаторов. Анри побежал на берег моря, освидетельствовать лодку, на которой предполагалось предпринять маленькую экскурсию вечером, и наблюдать, как будут приделывать к ней шелковый навес. Графиня с мадемуазель Беарн удалились в одну из комнат новейшей пристройки, убранную с изящной роскошью; а так как окна комнаты выходили на балкон, обращенный в сторону моря, то тут она была избавлена от вида "противных Пиренеев". Графиня прилегла на софу и, устремив томный взор на волны океана, расстилающегося за вершинами деревьев, отдалась роскоши великосветской скуки, между тем как компаньонка читала ей вслух сентиментальный роман, проникнутый модным философским направлением. Графиня сама была отчасти философом, но больше по части супружеских неверностей; в известном кругу мнение ее очень ценили и считали его законом.

Тем временем Бланш поспешила отдаться своему новому увлечению природой и отправилась гулять по диким лесным тропинкам вокруг замка; пока она бродила под тенистыми деревьями, ее веселое настроение постепенно сменилось задумчивым, мечтательным. Она то тихими шагами пробиралась под густой тенью переплетенных ветвей по траве, где свежая роса нависла каплями на каждом цветочке, то неслась легкой поступью по тропинке, на которую солнце бросало сквозь листву трепещущие кружки света; кругом светлая зелень березы, акации и рябины, перемешиваясь с более густым колоритом кедра, пинии и кипариса, представляла чудную гамму оттенков; тогда как величественный дуб и восточный платан по своей форме резко отличались от перистой мягкости пробкового дерева и колыхающейся грации тополя.

Дойдя до простой скамейки в чаще леса, Бланш села отдохнуть; сквозь прогалину леса взор ее улавливал мельком клочки голубых вод Средиземного моря, с белыми парусами, скользящими по его глади, или части гор, облитых горячим солнцем; при этом душой ее овладело то изысканное наслаждение, которое будит фантазию и ведет к поэтическому творчеству. Жужжание пчел одно нарушало тишину, царившую кругом; в то время, как они вместе с другими насекомыми пестрых оттенков весело носились в тени, или упивались сладким медом из чашечек свежих цветов. Бланш, наблюдая одного из мотыльков, перелетавшего с цветка на цветок, старалась представить себе те наслаждения, которые он испытает в течение ствоего короткого дня, и у нее сложились в голове следующие стансы:

МОТЫЛЕК К СВОЕЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

Какой тенистый дол, благоухающий цветами,

Тебя прельстил остановить воздушный твой полет,

И не лететь в лиловый вереск

Где часто весело носилась ты?

Я долго наблюдал из чашечки лилии,

Блиставшей белизной под утренним лучом,

Старался я напрасно уловить шорох твоего полета

И разглядеть издалека блеск твоих пестрых крыльев.

Ни солнцем залитое пастбище, ни дерево цветущее -

Ничто на свете.не сравнится с чашечкой лилии,

Убежищем моим и преданной моей любви.

Когда начнут цвести цветы в апреле

И буквица, и колокольчик голубой,

Во мху зеленом скромная фиалка,

С своими чашечками, смоченными слезой росы.

Когда подует ветер злой,

Начнет срывать цветы и похищать из чашечек их мед

И гулко разносить в долине песни.

Тогда я улетаю в зеленый приют лесов:

Там, в чаще спутанной лесных тропинок, я играю

Вдали от грубых ребятишек;

Туда едва лишь проникает солнца свет,

И легкая роса там воздух освежает.

То высоко я в солнечном луче порхаю

Над кущами, фонтаном, долом и пригорком.

Склоняюсь ласково над алыми цветами,

Что свесили свои головки над ручьем.

Но их оставлю я, - пусть тебя направят.

Покажут, где цветет жасмин душистый

И белоснежный ландыш прячется в траве.

Где распускаются бутоны роз...

Но все не слышу я возлюбленной полета!

В каком убежище тенистом соблазнилась ты остаться?

Когда-то одному лишь мне ты угодить желала.

Со мной одним порхала но цветам!

Но, может быть, печалюсь я напрасно,

Убежище тенистое напрасно я браню?

Быть может, ты верна и только заблудилась

Иль завлекли волшебницы тебя?

Иль, может быть, царица фей в стране волшебной,

Ценя твое проворство, далеко тебя послала

До вечера слетать и принести ей

Эссенции душистой для колесницы ее легкой.

Или наполнить чашечку от желудя

Нектаром из индийской розы.

Или собрать на берегу волшебного ручья

Майской росы, лекарства от тоски любовной?

Но что к вижу: ты уже летишь

Веселая, как самый яркий из цветов весенних.

Я узнаю убор лазоревый и черный

И пурпурные крылышки твои.

На крыльях бризы мчишься ты ко мне.

Привет, привет тебе в моем душистом доме!

В прекрасной лилии с тобой по-прежнему мы заживем

И вместе будем мы порхать с цветочка на цветок.

Вернувшись в замок, Бланш, вместо того чтобы пройти в гостиную графини, из любопытства пустилась бродить по той части замка, которой она еще не осматривала, - самая старинная часть его более всего привлекала ее внимание; хотя то, что она видела из новейших пристроек, было красиво и элегантно, но старина казалась интереснее ее романтическому воображению. Поднявшись по парадной лестнице и пройдя по дубовой галерее, она вступила в длинную анфиладу покоев, со стенами, увешанными коврами или украшенными панелями из кедрового дерева; мебель на них казалась такой же старинной, как и сами покои; огромные камины стояли пустые и холодные; видно, давно вокруг них не собиралось веселое общество; весь ряд комнат имел такой унылый, заброшенный вид, будто почтенные предки, портретами которых были увешаны стены, были последними обитателями этих хором.

Выйдя оттуда, Бланш очутилась в другой галерее, упиравшейся одним концом в заднюю лестницу, а другим - заканчивавшейся дверью, которая, по-видимому, сообщалась с северной частью замка; но дверь эта оказалась запертой. Тогда Бланш спустилась с лестницы и, отворив дверь, проделанную в стене несколькими ступенями ниже, очутилась в небольшой квадратной комнатке, составлявшей часть западной башни. Из трех ее окон открывались чудесные и все разные виды: одно окно выходило на север, в сторону Лангедока, другое - на запад, на предгорья Пиренеев, грозные вершины которых увенчивали ландшафт, и третье было обращено к югу, на Средиземное море и часть дикого побережья Руссильона.

Оставив башню и спустившись по узкой лестнице, Бланш попала в полутемный коридор и там долго бродила, ища выхода; наконец, ее взяло нетерпение и страх, - она позвала на помощь. Вслед затем послышались шаги, мелькнул огонь сквозь дверь в конце коридора, кто-то осторожно приотворил ее, не решаясь войти. Бланш молча глядела на высунувшуюся фигуру; дверь стала медленно закрываться; тогда она крикнула и подбежала к двери. Перед нею оказалась старуха-экономка.

- Дорогая барышня! это вы? - проговорила Доротея. - Как это вы попали сюда?

Если бы Бланш была не так поглощена своими собственными страхами, она заметила бы выражение смертельного испуга я. удивления на лице старой Доротеи; та повела ее по длинному лабиринту ходов и комнат, имевших такой вид, будто они уже лет сто простояли необитаемыми. Наконец они достигли комнаты, отведенной для экономки; там Доротея усадила ее и подала угощенье. Бланш отведала предложенных сластей и рассказала, что набрела на прелестную башенку, которую желает присвоить себе. Или Доротея была не так чувствительна к красотам природы, как ее молодая госпожа, или же привычка постоянно видеть перед собою живописные ландшафты притупила ее вкус, но она не отозвалась ни словом на восторги Бланш. Однако та нисколько этим не смутилась. На ее вопрос, куда ведет дверь, оказавшаяся запертой, старуха объяснила, что она ведет в длинный ряд комнат, куда никто не входил уже много лет,

- В одной из них, - прибавила она, - умерла покойная барыня, и мне кажется, у меня никогда не хватит духу войти туда.

Хотя Бланш очень хотелось посмотреть эти комнаты, но, увидав, что глаза у Доротеи наполни.пись слезами, она воздержалась и не попросила отпереть их. Вскоре пришлось идти одеваться к обеду, за которым все общество встретилось в прекрасном настроении духа, кроме одной графини, легкомысленная натура которой, истомленная ленью, не давала ей ни самой быть счастливой, ни способствовать чужому счастью. Мадемуазель Беарн пыталась острить, направляя свои шуточки на Анри; тог отвечал скорее по необходимости, чем из желания поощрять ее игривые выходки; хотя оживленность этой особы иногда забавляла его, но ему претило ее самомнение и эгоизм.

Веселость, с какой Бланш примкнула к маленькому обществу для послеобеденной прогулки, сразу испарилась, как только они дошли до берега моря. Со страхом взглянула она вблизи на необъятное пространство вод, которое издали возбуждало в ней восторг и удивление. Только усилием воли ей удалось подавить свой страх, когда она вслед за отцом села в лодку.

В то время, коща она боязливо оглядывала обширный горизонт, охватываюпщй необозримую площадь океана, чувство возвышенного восторга боролось в ее сердце с ощущением личной опасности. Легкая бриза играла по воде, шелестела шелковым навесом лодки и пробегала по листве леса, увенчивавшего скалы на протяжении многих миль. Граф оглядывал все это горделивым взором собственника и любителя прекрасного.

На некотором расстоянии от берега в лесу стоял павильон, в прежнее время служивший убежищем веселому светскому обществу; но и теперь, благодаря своему местоположению, он отличался романтической красотой. Там граф приказал приготовить кофе и десерт; туда же гребцы направили теперь лодку, следуя извилинам берега и огибая лесистые мысы, между тем как грустные звуки рогов и других духовых инструментов раздавались с другой лодки, плывшей в отдалении, разносились эхом между скал и замирали над волнами. Бланш успела подавить свою трусость; дивное спокойствие охватило ее душу и принуждало ее к молчанию; она была так счастлива, что забывала даже вспомнить про монастырь и про свои прежние горести, чтобы сравнить их с теперешним благополучием.

Графиня чувствовала себя менее несчастной, чем за все время после того, как она покинула Париж; теперь она старалась обуздать свое капризное настроение и даже вернуть себе доброе мнение мужа.

Граф смотрел на свою семью и на окружающий вид со спокойным удовольствием и нежностью, между тем как сын его предавался искреннему веселью юности, ожидающей новых наслаждений и не жалеющей о прошлых.

Проплыв с час времени, общество наконец высадилось на берег и поднялось на утесы по тропинке, полузаросшей травою. В небольшом отдалении от высшего пункта возвышенности, под тенистыми деревьями, показался павильон; лишь только портик его замелькал между стволами, Бланш заметила, что он построен из разноцветного мрамора. Следуя за графиней по тропинке, она беспрестанно с восторгом оглядывалась на океан, видневшийся внизу за темной листвой; оттуда глаза ее переносились на густой лес, безмолвие и непроницаемый мрак которого пробуждали чувства еще более возвышенные и упоительные.

В павильоне все было приготовлено, - насколько возможно в такое короткое время, - для приема гостей, но полинялые краски его расписных стен и потолка и обветшалая обивка когда-то великолепной мебели доказывали, что он уже давно заброшен и отдан во власть времени и непогоды. Пока маленькое общество угощалось кофем и фруктами, звуки рогов, раздававшиеся из лесу, где эхо повторяло и смягчало их мечтательную грусть, приятно нарушали лесную тишину. Это местечко, очевидно, понравилось даже графине; или, быть может, ее занимали только планы будущих украшений и переделок. Граф, всегда радовавшийся, когда ее мысли направлялись на что-нибудь простое, домовитое, соглашался на все ее проекты, касающиеся павильона. Живопись стен и потолка решили обновить; диваны и скамьи предполагалось обить светло-зеленым штофом; мраморные статуи лесных нимф, держащие на головах корзины живых цветов, должны были украшать ниши между окнами, прорубленными до самого пола, чтобы из каждого окна можно было в любом пункте восьмиугольной комнаты любоваться разнообразными ландшафтами. Из одного окна откроется вид на романтическую долину, где глаз встретит поэтические, тенистые уголки и пышные рощи; из другого окна сквозь расступившийся лес можно будет окидывать глазом далекие вершины Пиренеев; третье окно упрется прямо в аллею, за которой виднеются серые башни замка Ле-Блан и его живописные руины, частью скрытые листвой; из четвертого окна можно будет бросить взгляд сквозь деревья на зеленые пастбища и деревушки, разнообразящие берега р.Од. Средиземное море с смелыми утесами, возвышающимися на его берегу, составит сюжет картины, которая откроется из пятого окна; из остальных трех можно будет любоваться с различных точек зрения дикой живописностью лесов.

Погуляв некоторое время по лесу, общество вернулось на берег моря и снова разместилось в лодке. Красота вечера соблазнила их продлить экскурсию и проплыть немного дальше вдоль бухты. Легкая бриза, надувавшая их парус, когда они плыли сюда, сменилась теперь мертвым штилем, и гребцы взялись за весла. Кругом вода представляла необъятное сплошное зеркало, отражавшее серые утесы и перистую зелень лесов, алый отблеск западного неба и темные облака, тихо плывшие с востока. Бланш нравилось смотреть, как весла погружаются в воду, и следить за кругами, расходящимися по воде и придающими трепетное движение отраженному ландшафту, не расстраивая гармонии его очертаний.

Над темными вершинами леса глаза ее уловили группу каких-то высоких башен, слегка окрашенных блеском заката; вскоре звук рогов замолк, и она услыхала несущийся издали хор голосов.

- Что это за голоса раздаются? - спросил граф, прислушиваясь. Но мелодия замолкла.

- Мне кажется, это вечерний гимн; я бывало часто слышала его у себя в монастыре, - заметила Бланш.

- Значит, мы недалеко от здешнего монастыря, - сказал граф.

Действительно, вскоре после этого лодка обогнула гористый мыс и показался монастырь св.Клары, расположенный у самого берега моря. В том месте утесы вдруг понижались, открывали низменную часть берега с маленькой бухтой, почти со всех сторон окаймленной лесом, из-за которого виднелись части здания - большие ворота, готические окна приемной, кельи и одна сторона часовни; величественная арка, которая когда-то вела в часть здания, теперь уже разрушенную, стояла в виде грандиозной руины, отдельно от главного сооружения, за которым открывалась чудная перспектива лесов.

По серым стенам цеплялся мох, и вокруг стрельчатых окон часовни причудливыми фестонами свешивались бриония и плющ.

Все кругом было пустынно и заброшено; но пока Бланш с восхищением глядела на почтенные руины, эффектность которых еще усиливалась резкими светотенями, бросаемыми облачным закатом, раздалось изнутри торжественное хоровое песнопение. Граф приказал гребцам отдохнуть на веслах. Монахи пели вечерний гимн, и в их хоре участвовало несколько женских голосов; мелодия постепенно росла, наконец орган и голоса слились в мощную, торжественную гармонию. Скоро, однако, пение замолкло, потом опять возобновилось, уже в медленном, еще более торжественном диапазоне; но вот по прошествии некоторого времени священный хор стал замирать и окончательно замолк. Бланш вздохнула; на глазах ее задрожали слезы; мысли ее возносились вместе с пением к небесам. В лодке царило очарованное безмолвие; в это время вереница иноков и монахинь, закутанных в белые покрывала, выступила из келий и прошла под тенью деревьев в главный корпус здания.

Графиня первая нарушила безмолвие, охватившее маленькое общество.

- Эти мрачные гимны и монахи наводят тоску, -промолвила она; - однако начинает смеркаться; не пора ли возвращаться, а то стемнеет, прежде чем мы успеем добраться до дому.

Граф, взглянув на небо, заметил, что темнеет не столько от сумерек, сколько от туч, предвещающих приближающийся шторм. На востоке скапливались черные тучи; оттуда надвигался густой мрак, представляя контраст с роскошью огненного заката. Крикливые чайки реяли быстрыми кругами над поверхностью моря, обмакивая свои легкие крылья в волны, и улетали искать убежища. Гребцы налегли на весла. Гром потихоньку гремел в отдалении, и скоро тяжелые капли дождя зашлепали по воде; тогда граф решил причалить к монастырю и просить пустить их на время непогоды. Лодка мгновенно изменила курс; По мере того, как тучи приближались к западу, их темные массы окрашивались густым багрянцем, который путем отражения как будто зажигал пламенем верхушки деревьев и древние башни монастыря.

Вид неба встревожил графиню и ее компаньонку; их испуганные восклицания усиливали беспокойство графа и смущали гребцов; Бланш молча, то волнуемая страхом, то с восторгом любуясь на грозные, величественные тучи и слушая протяжные раскаты грома, разносившиеся по воздуху.

Наконец лодка причалила к лужайке перед монастырем; граф послал слугу доложить о своем прибытии и просить убежища у настоятеля. Скоро настоятель сам появился вдали у главных ворот в сопровождении нескольких монахов, а тем временем вернулся слуга с гостеприимным приглашением от его имени.

Общество немедленно высадилось и, поспешно пройдя по лужайке - теперь дождь лил ливмя, - было встречено у ворот настоятелем. Когда вошли посетители, он простер над ними руку и дал им свое благословение; после этого все направились в большую приемную, где ожидала настоятельница, окруженная монахинями, одетыми, как и она, в черное, только с белыми покрывалами на головах. У аббатисы однако покрывало было до половины откинуто, так что видно было ее лицо, исполненное смиренного достоинства; строгие черты ее смягчались улыбкой приветствия, с которой она обратилась к графине; она пригласила всех дам, графиню, Бланш и м-ль Беарн к себе в монастырскую приемную, между тем как графа и Анри настоятель провел в трапезную.

Графиня, утомленная и недовольная, встретила приветствие аббатисы с небрежной надменностью и лениво последовала за ней в приемную; там, благодаря расписным окнам и панелям из дерева лиственницы, всегда стоял унылый полумрак, а теперь, под вечер, было почти совсем темно.

Пока аббатиса распоряжалась насчет угощения и беседовала с графиней, Бланш отошла к окну; нижние стекла не были расписаны, и сквозь них она могла наблюдать, как бушевал шторм над морем; темные волны, еще недавно тихие, словно сонные, теперь смело вздымались и неслись грядами к берегу, где разбивались белой пеной, высоко отбрасывая брызги о скалы. Красный, сернистый колорит разливался по длинной веренице туч, нависших над западным горизонтом; под их темными краями выглядывало солнце, озаряя дальние берега Лангедока, а также и кудрявые макушки ближайших лесов, и бросало отчасти отблеск на западную часть моря. Весь остальной пейзаж был погружен во мрак; кое-где лишь солнечный луч пронизывал тучи, задевая белые крылья чаек, тревожно носившихся над волнами, или надутый парус корабля, борющегося с бурей. Бланш некоторое время с беспокойством следила за движением этого судна, метавшегося по пенистым волнам, и когда вспыхивала молния, глядела на разверзающиеся небеса, со вздохом молясь за несчастных мореплавателей.

Но вот закатилось солнце; тяжелые тучи, долго висевшие над горизонтом, опустились, наконец, над ярким отблеском заката; корабль был едва виден, Бланш продолжала наблюдать его, пока быстро следующие друг за другом вспышки молнии, озарявшие весь горизонт, не заставили ее отойти от окна; тогда она подошла к аббатисе, которая, уже истощив все темы разговора с графиней, могла теперь посвятить свое внимание и другой своей гостье.

Но завязавшаяся беседа была прервана страшными ударами грома; скоро зазвонил монастырский колокол, призывая обитателей к молитве. Проходя мимо окон, Бланш опять бросила взгляд на океан; там при мгновенной вспышке молнии, озарившей обширную пелену вод, она различила тот же самый злополучный корабль: среди моря пены он рассекал волны; мачта его то пригибалась к волнам, то высоко выпрямлялась.

Бланш тяжело вздохнула и последовала за аббатисой и графиней в часовню. Между тем некоторые из слуг графа, посланные сухим путем в замок за экипажами, вернулись вскоре по окончании вечерни; когда шторм немного утих, граф с семейством вернулся домой. Бланш с удивлением заметила, до какой степеци извилины бухты ввели ее в заблуждение относительно расстояния от замка до монастыря; к вечернему звону его она прислушивалась вчера из окон западного салона, а башни его она тоже приметила бы оттуда же, если бы не помешали сумерки.

Прибывши в замок, графиня, притворяясь еще более усталой, чем была на самом деле, удалилась сейчас же в свои апартаменты, а граф с сыном и дочерью прошли в столовую ужинать; не прошло нескольких минут, как они услыхали, во время паузы между завываниями ветра, стрельбу из ружей. Граф тотчас же сообразил, что это сигнал бедствия с какого-нибудь судна, погибающего от шторма; он подошел к одному из окон, выходивших на море, и, открыв его, стал наблюдать. Но теперь, над морем расстилался густой мрак и громкие завывания бури опять заглушали все другие звуки. Бланш, вспомнив о судне, виденном раньше, встала возле отца и принялась тоже выжидать в тоскливом беспокойстве. Через несколько минут новый ружейный далп опять донесся по ветру и также быстро замер; за этим следовал страшный раскат грома, а перед тем, во время вспышки, трепетно озарившей всю поверхность вод, глазам наблюдателей представился корабль, качающийся среди пены волн в небольшом расстоянии от берега. Опять все пoтoнyлo в непроницаемом мраке; но скоро при второй вспышке снова обнаружилось судно: с одним развернутым парусом оно неслось прямо к берегу. Бланш повисла на руке отца и с ужасом, тоской и жалостью устремила взор на море. Сам граф не отрывал глаз от волн, и на лице его была написана несказанная жалость. Но он понимал, что ни одна лодка не выдержит такую бурю, и поэтому воздерживался пока от посылки помощи в море, но приказал своим слугам выйти с факелами на утес, надеясь, что это послужит кораблю как бы маяком или по крайней мере предостережет экипаж против скал, на которые они могут наскочить. Анри пошел распорядиться, где именно зажечь огни, а Бланш осталась с отцом у окна, от времени до времени при вспышках молнии наблюдая движение корабля: скоро она с возродившейся надеждой увидала факелы, пылавшие среди тьмы ночи и бросавшие красный отблеск со скал на разверзающую пучину вод. Когда повторился ружейный залп, слуги высоко замахали факелами в воздухе, как бы отвечая на сигнал; тогда залпы еще усилились; но хотя ветер относил звуки вдаль, однако ей показалось при свете молнии, будто корабль находится уже гораздо ближе от берега.

Теперь можно было наблюдать, как графские слуги носились взад и вперед по скалам: некоторые отваживались подходить к самому краю обрыва и, нагибаясь над ним, махали факелами, привязанными к длинным шестам. Другие же, за которыми можно было проследить только по движению огней, спускались по крутой, опасной тропинке, извивавшейся по скалам, к самому берегу моря, и громко окликали матросов, чьи пронзительные свистки и затем слабые голоса слышались по временам, сливаясь с ревом бури. Вдруг громкие крики людей на утесах довели тревогу Бланш до крайней степени; но ее беспокойство за судьбу мореплавателей скоро миновало. Анри прибежал, запыхавшись, и рассказал, что корабль бросил якорь в бухте, но находится в таком плачевном состоянии, что боятся, как бы он не развалился на части прежде, чем экипаж успеет высадиться. Граф немедленно отдал распоряжение послать лодки, чтобы помочь путешественникам добраться до берега, велел передать им, что если кому из этих несчастных не удастся приютиться в соседней деревушке, то он предлагает им убежище у себя в замке. В числе путешественников очутились Эмилия Сент Обер, мосье Дюпон, Людовико и Аннета. Они сели на корабль в Легхорне и достигли Марселя, а оттуда переправлялись через Лионский залив, когда их застигла буря. Они были встречены графом с его обычным радушием. Хотя Эмилия выразила желание немедленно отправиться в монастырь св.Клары, но он и слышать не хотел, чтобы она уезжала из замка ночью. Действительно, после страха и утомления, испытанных ею в этот день, она едва ли могла бы ехать дальше.

Мосье Дюпон оказался старым знакомым графа, и они встретились радостно и дружески; затем Эмилию представили, назвав ее фамилию, семье графа, гостеприимное радушие которой рассеяло небольшую неловкость, которую она чувствовала, очутившись в чужом доме. Все общество вскоре село за ужин. Непринужденная доброта Бланш и горячая радость, выражаемая ею по поводу спасения путешественников, судьбой которых она так заинтересовалась, постепенно оживили томную Эмилию. Дюпон, избавившись от своих страхов за нее и за себя, живо ощущал резкий контраст между своим недавним положением среди разъяренного океана и теперешним - в приветливом замке, где его окружали изобилие, изящество и ласковый привет.

Аннета, тем временем, повествовала в людской о всех вынесенных ею опасностях и так искренне радовалась своему спасению от смерти во время кораблекрушения, а также всем теперешним благам, что оглашала стены замка взрывами веселого хохота.

Настроение Людовико было не менее веселое, но он умел сдерживать себя и часто старался угомонить расходившуюся Аннету, однако безуспешно; наконец ее смех донесся до спальни самой графини. Та прислала узнать, что там за шум, и велела замолчать.

Эмилия удалилась рано на покой, в котором так сильно нуждалась, но долго не могла сомкнуть глаз. При возвращении на родину у нее пробудилось много интересных воспоминаний; все события и страдания, пережитые ею с тех пор, как она покинула родной край, длинной вереницей пронеслись в ее воображении, пока их не заслонил образ Валанкура. Она испытывала невыразимую радость при одной мысли, что снова очутилась в той стране, где он живет, после долгой жестокой разлуки; но тотчас же радость ее снова затуманилась тоской и опасениями. Ей думалось, как много времени протекло с тех пор, что они обменялись последними письмами, и как многое могло за этот промежуток времени случиться угрожающего для ее грядущего счастья! Но мысль о том, что Валанкура, может быть, уже нет в живых, и если он и жив, то позабыл ее, была так ужасна для ее сердца, что она почти не в силах была остановиться на этом предположении. Она решилась завтра же уведомить его о своем возвращении во Францию, - ведь он не мог бы узнать о ней ни откуда, как из ее письма. Успокоив свою душу надеждой в скором времени услышать, что он жив, здоров и не изменился в чувствах своих к ней, она наконец погрузилась в сон.

ГЛАВА XXXVII

Порой ласкает луч луны сребристый

Стену обители святой, вдали от суеты людской,

И там живу я бок о бок с Свободою и кроткой

Меланхолией.

Грей

Бланш так сильно заинтересовалась Эмилией, узнав о ее намерении поселиться в соседнем монастыре, что попросила графа пригласить ее подольше погостить в замке.

- Ты знаешь, милый отец, - говорила Бланш, - как я буду рада такой подруге; теперь мне не с кем ни гулять, ни читать; ведь м-ль Беарн состоит компаньонкой исключительно при маме.

Граф улыбнулся юношеской горячности, с какой дочь его поддавалась первым впечатлениям, и хотя он считал своим долгом предостерегать ее против опасности, однако в душе радовался великодушному сердцу, которое способно было так быстро довериться совсем незнакомой личности. Накануне вечером он наблюдал Эмилию со вниманием, и она произвела на него самое приятное впечатление, насколько можно было судить о человеке по такому короткому знакомству. Отзыв о ней Дюпона также совпадал с личным впечатлением; но крайне осторожный в выборе лиц, которых он допускал сближаться со своей дочерью и узнав, что Эмилия не чужая в монастыре св.Клары, он решился повидаться с аббатисой, и если ее отзыв окажется благоприятным, то пригласить Эмилию погостить некоторое время в замке. При этом им руководило скорее соображение о пользе и удовольствии своей дочери, чем желание приютить и обласкать бедную сироту, Эмилию, судьба которой, впрочем, очень интересовала его.

На другое утро Эмилия чувствовала себя слишком утомленной, чтобы появиться к столу; но Дюпон уже сидел за завтраком, когда вошел граф; он стал упрашивать своего гостя, как давнишнего знакомого и сына старого друга, продлить свое пребывание в замке. Дюпон охотно принял это приглашение, так как оно давало ему возможность пожить близ Эмилии; хотя он не питал надежды, что она когда-нибудь ответит ему взаимностью, однако не находил в себе достаточно твердости духа, чтобы побороть свою несчастную страсть.

Оправившись, Эмилия пошла со своей новой подругой гулять по садам, окружавшим замок; окрестности привели ее в восхищение, как о том и мечтала Бланш. Увидав из-за леса башни монастыря, Эмилия заметила, что в этой самой обители она и намерена поселиться.

- Ах, неужели? - с изумлением отозвалась Бланш. - Вот я только что вырвалась из монастыря, а вы хотите туда поступить? Если бы вы знали, с каким наслаждением я брожу здесь на воле, любуюсь небом, полями, лесами, вы, наверное, не захотели бы запереться в монастырских стенах!

Эмилия улыбнулась горячности Бланш и возразила ей, что она не намерена заточить себя в монастырь на всю жизнь.

- Теперь у вас, конечно, нет такого намерения, - сказала Бланш, - но вы не подозреваете, как искусно монахини сумеют оплести вас, для этого они притворяются такими добрыми, ласковыми: я уже много раз наблюдала их козни...

Когда девушки вернулись в замок, Бланш повела Эмилию в свою любимую башенку; оттуда они пошли бродить по старинным хоромам, которые Бланш посешала уже раньше. Эмилию забавляло рассматривать эти старосветские хоромы, фасоны старинной, но все еще великолепной мебели, и сравнивать их с хоромами в Удольфском замке, пожалуй еще более старинном и оригинальном. Она заинтересовалась также и экономкой, Доротеей, сопровождавшей их; вид ее был такой же почти ветхий, как окружающая обстановка; старуха со своей стороны заинтересовалась Эмилией. Она пристально поглядывала на нее, с таким глубоким вниманием, что даже не слышала, что ей говорят.

Эмилия, выглянув из окна, была поражена, увидев местность, уже знакомую ей по памяти; вот поля, леса и сверкающий поток, мимо которого она проходила однажды вечером с Лавуазеном, вскоре после смерти Сент Обера, направляясь из монастыря в хижину приютившего их крестьянина; теперь она убедилась, что находится в том самом замке, который Лавуазен тщательно старался обойти и о котором проронила какие-то странные намеки.

Пораженная этим открытием, хотя сама не сознавая почему, Эмилия простояла некоторое время в молчании, и тут вспомнила волнение, обнаруженное ее отцом, когда он узнал, что находится неподалеку от замка, и еще некоторые другие подробности его тогдашних поступков. Это сильно заинтересовало ее. Вспомнилась ей и музыка, которую она когда-то слышала и по поводу которой Лавуазен давал такие странные объяснения. Желая узнать о ней что-нибудь определенное, она спросила Доротею- не слышится ли музыка по ночам, как бывало прежде, и не узнали ли наконец, кто музыканты?

- Как же, как же, барышня, - отвечала Доротея, - музыка и по сию пору иногда слышится; но музыканта так и не разыскали, да никогда и не разыщут, хотя у многих тут являются догадки.

- В самом деле? - сказала Эмилия, - в таком случае отчего же не постараются разузнать?

- Ах, милая моя молодая госпожа! и раньше до этого допытывались, да разве же можно уловить духа?

Эмилия улыбнулась и вспомнила, как еще недавно она сама поддавалась суевериям, зато теперь она решилась устоять против их заразительного действия. Тем не менее, вопреки всем своим усилиям, она почувствовала некоторый трепет с примесью любопытства; Бланш, до тех пор слушавшая в молчании, полюбопытствовала, что это за музыка и как давно она стала раздаваться.

- С самой смерти покойницы барыни, - отвечала Доротея.

- Так неужели же здесь духи водятся? - проговорила Бланш, не то шутя, не то серьезно.

- Я слышала музыку только после смерти моей дорогой госпожи, - продолжала Доротея, - а раньше никогда. Но это еще ничто в сравнении с другими вещами, которые я могла бы рассказать.

- Так расскажите, пожалуйста, расскажите, - попросила Бланш, - и в голосе ее уже слышалось больше серьезности, чем шутки. - Мне очень интересно все это: в монастыре, где я воспитывалась, сестра Генриетта и сестра София бывало рассказывали нам про странные видения, являвшиеся им самим.

- Небось вы никогда не слышали, ваше сиятельство, что заставило нас с мужем переселиться из замка в избушку? - сказала Доротея.

- Никогда! - нетерпеливо промолвила Бланш.

- Не знаете и причины, почему его сиятельство, маркиз... - Доротея запнулась, остановилась в колебании, затем хотела переменить разговор; но любопытство Бланш было слишком сильно возбуждено, чтобы позволить интересовавшему ее предмету так легко ускользнуть; она стала приставать к старухе экономке, чтобы та продолжала свой рассказ. Однако тут не подействовали никакие уговоры; очевидно, старуха испугалась последствий своей неосторожности и решила молчать.

- Я убеждаюсь, - сказала Эмилия, - что во всех старых домах водятся какие-то таинственные привидения. Вот я недавно приехала из настоящего гнезда чудес, но, к несчастью, все эти чудеса потом объяснились совершенно просто.

Бланш молчала; Доротея насупилась и вздыхала; сама Эмилия все еще чувствовала себя более склонной верить в чудесное, чем она желала бы сознаться. Как раз в эту минуту она вспомнила зрелище, виденное ею в одном из покоев Удольфского замка, и, по странному совпадению, вспомнила и страшные слова, нечаянно попавшиеся ей на глаза в тех бумагах, которые она уничтожила, повинуясь приказанию отца; она вздрогнула, думая о смысле этих слов почти с таким же ужасом, как в ту минуту, когда увидела страшное видение, таившееся под черной занавесью.

Бланш, между тем, не успев добиться от Доротеи, чтобы она разъяснила свои намеки, попросила ее, когда они достигли двери в конце галереи, пустить ее осмотреть запертую анфиладу комнат.

- Милая барышня, - отвечала Доротея, - я уже объяснила вам причину, почему я не могу отпереть этих комнат: я ни разу не заходила туда со дня кончины моей госпожи, и мне было бы очень тяжело увидеть их теперь. Пожалуйста, никогда и не просите меня...

- Конечно, не буду, - отвечала Бланш, - если в этом действительно заключается причина вашего отказа.

- Увы, именно в этом, - промолвила старуха, - мы все обожали ее и век будем скорбеть о ней. Быстро летит время! Много уже лет прошло со времени ее кончины; но я живо помню все, точно это вчера случилось. Многое из недавних лет теперь совсем улетучилось из моей памяти, а уж это, хотя оно и давно произошло, я постоянно вижу перед собой как в зеркале!..

Доротея умолкла; но потом, когда они шли по галерее, она прибавила, говоря об Эмилии:

- Вот эта молодая девица иногда напоминает мне покойную маркизу: я помню время, когда та была такой же цветущей, и очень походила на эту барышню, когда смеялась. Бедная госпожа! То-то она была веселая, как в первый раз приехала в замок!

- А разве после она не была веселой? - спросила Бланш.

Доротея покачала головой; Эмилия жадно наблюдала ее: видно было, что эта история возбудила в ней жгучий интерес.

- Сядем здесь, - сказала Бланш, дойдя до противоположного конца галереи, - и пожалуйста, Доротея, если вам не слишком тяжело, расскажите нам что-нибудь про маркизу: я желала бы заглянуть в то зеркало, о котором вы говорили, и увидеть все то, что вы сами в нем видите...

- Ох, если бы вы знали, ваше сиятельство, то, что я знаю, вы бы не пожелали этого, - отвечала Доротея, - вы увидели бы мрачную картину. Мне часто хочется отогнать ее, да не могу... Я вижу мою дорогую госпожу на смертном одре- вижу ее взгляд, ее лицо, помню все, что она говорила; страшная это была сцена!

- Почему же такая страшная? - спросила растроганная Эмилия.

- Ах, дорогая барышня, смерть всегда страшна!

На другие расспросы Бланш Доротея упорно молчала, и Эмилия, заметив слезы на ее глазах, воздержалась от дальнейших приставаний и старалась обратить внимание своего молодого друга на посторонние предметы. Скоро в саду показались граф с графиней и мосье Дюпон; увидав их, девицы сошли вниз.

Граф вышел навстречу к Эмилии и представил ее графине с утонченной любезностью, живо напомнившей Эмилии ее покойного отца. Она почувствовала к нему благодарность и даже не смутилась перед графиней; та, впрочем, приняла ее с обворожительной улыбкой, - капризный нрав не мешал ей быть иногда обворожительной, а теперь это настроение являлось следствием ее разговора с графом по поводу Эмилии. Что бы они ни говорили между собой и каково бы ни было содержание беседы графа с настоятельницей монастыря, которую он только что посетил, лицо его и обращение с Эмилией выражали глубокое уважение и доброжелательность. Эмилия испытывала то сладкое волнение, какое проистекает от сознания одобрения со стороны хороших людей; к графу она почувствовала доверие почти с первой минуты, как увидела его.

Прежде чем она успела выразить свою благодарность за оказанное гостеприимство и упомянуть о своем намерении немедленно переселиться в монастырь, ее прервали любезным приглашением погостить подольше в замке; граф и графиня убедительно просили ее об этом, по-видимому, с такой дружеской искренностью, что хотя Эмилии очень хотелось повидаться со своими старыми друзьями в монастыре и поплакать над могилой отца, но она согласилась провести несколько дней в замке.

К аббатисе она, однако, немедленно написала, извещая о своем прибытии в Лангедок и о желании найти приют в монастыре, в качестве временной жилицы. Она также послала письма гг. Кенелю и Валанкуру, которого просто уведомляла о своем возвращении во Францию, а так как она не знала места его теперешней стоянки, то адресовала свое письмо прямо в поместье его брата, в Гасконь.

Вечером Бланш и мосье Дюпон сопровождали Эмилию в домик Лавуазена, к которому она теперь приближалась уже не с отчаянием, а с какой-то меланхолической отрадой: время смягчило ее печаль о кончине отца, хотя и не могло изгладить ее совершенно, и она находила грустное утешение, отдаваясь воспоминаниям, пробуждаемым этими знакомыми местами. Лавуазен был еще жив и, казалось, наслаждался по-прежнему спокойным закатом своей безупречной жизни. Он сидел на пороге своей хижины и наблюдал, как играют на траве его внуки, по временам поощрял их состязания и забавы смехом или каким-нибудь ласковым словечком. Он сразу узнал Эмилию и очень обрадовался ей. Она тоже была рада услышать, что с тех пор, как они расстались, он не потерял никого из членов своей семьи.

- Да, так-то, барышня, - проговорил старик, - все мы, слава Богу, живем себе да поживаем и горя не знаем. Кажется, во всем Лангедоке не найдется другой такой счастливой семьи!

Эмилия не решилась войти в ту комнатку, где скончался Сент Обер, и, побеседовав с полчаса с Лавуазеном и его семьей, оставила гостеприимный домик.

За эти первые дни ее пребывания в замке Ле-Блан, ее часто огорчали глубокие, печальные взгляды, бросаемые на нее Дюпоном; Эмилия, скорбя о тех иллюзиях, которые лишали его мужества уехать, решила сама удалиться от замка поскорее, насколько позволяла деликатность по отношению к графу и графине де Вильфор. Угнетенное состояние его друга скоро встревожило графа; Дюпон доверил ему наконец тайну своей безнадежной привязанности. Граф мог только пожалеть его, однако в душе решил замолвить за него слово, если представится удобный случай. Принимая в расчет щекотливое положение Дюпона, он лишь слабо удерживал его, когда тот изъявил намерение на другой день уехать из замка Ле-Блан, но взял с него обещание посетить его, когда ему можно будет приехать, не подвергая опасности своего покоя.

Сама Эмилия, хотя и не могла отвечать взаимностью на его привязанность, однако уважала его за его добрые качества и за услуги, которые он оказал ей, и теперь встретила известие о его отъезде из замка с чувством грусти и сожаления; а когда он прощался с нею, лицо его дышало таким глубоким горем, такой страстной любовью, что граф был тронут и проникся еще большим сочувствием к нему.

Через несколько дней Эмилия тоже покинула замок, но перед тем граф с графиней взяли с нее обещание посетить их снова в самом непродолжительном времени. Аббатиса встретила и приветствовала Эмилию с тою же материнской нежностью, какую проявляла раньше, а монахини с тем же уважением и лаской. Знакомые места вызвали у нее много грустных размышлений; но к ним примешивались и другие, более отрадные мысли: она благодарила Бога за избавление от опасностей, преследовавших ее после того, как она рассталась с монастырем, и за все то хорошее, что еще сохранилось у нее; и хотя она опять проливала слезы над могилой отца, но горе ее смягчилось и уже утратило прежнюю остроту.

Спустя некоторое время после возвращения ее в монастырь она получила письмо от своего дяди г.Кенеля, в ответ на свое извещение о приезде во Францию и на ее вопросы относительно ее дел, которыми он взялся управлять за время ее отсутствия, особенно о сроке отдачи внаймы "Долины". Эмилия в своем письме выражала желание поселиться там, если позволит ее доход. Ответ г.Кенеля был холоден и официален, как она, впрочем, и ожидала; он не выражал ни участия по поводу вынесенных ею бедствий, ни удовольствия по случаю ее счастливого избавления от них. Он не пропустил случая укорить ее за то, что она отвергла графа Морано, которого до сих пор он считает человеком порядочным и богачом; мимоходом он бранил Монтони, хотя до сих пор всегда чувствовал над собой его превосходство. Относительно денежных интересов Эмилии он не слишком распространялся, однако он извещал ее, что срок отдачи внаймы "Долины" почти уже истек; но, не приглашая Эмилию в свой собственный дом, он прибавлял, что средства ее отнюдь не позволят ей жить в своем имении, поэтому он советует ей оставаться пока в монастыре св.Клары. На ее расспросы о бедной Терезе, служанке ее покойного отца, Кенель не писал ни слова. В постскриптуме своего письма он упоминал о г.Мотвиле, в руки которого Сент Обер доверил большую часть своего личного состояния, и говорил, что Мотвилю, вероятно, удастся хорошо устроить свои дела и почти сполна удовлетворить своих кредиторов, так что Эмилия получит гораздо больше, чем она ожидала. К письму приложен был чек на небольшую сумму денег, которую Эмилия получит через одного нарбонского купца. Спокойствие, царившее в монастыре, свобода, которой она пользовалась, бродя по лесам и по морскому берегу в этой чудной провинции, постепенно успокоили ее дух и укрепили нервы. Одно только угнетало ее - тоска по Валанкуру, все усиливавшаяся по мере того, как приближался срок, когда она могла ждать от него ответа на свое письмо.

ГЛАВА XXXVIII

Когда под темной тучею волна на судно налетает,

Вся палуба покрыта пеной; свищет ветер

И завывает бурно между мачт.

Трепещут бледные, усталые матросы

И смерть мгновенная глядит из каждой пенистой волны.

Гомер, Пона

Между тем Бланш, часто остававшаяся одна, стала с нетерпением ждать к себе в гости новую подругу, с которой ей хотелось поделиться своим восхищением по поводу окружающей живописной природы. Теперь около нее никого не было, кому она могла бы выражать свой восторг и с кем могла бы делиться своими приятными впечатлениями; ничей взор не загорался от ее улыбки, ничьи черты не отражали ее счастья; она стала вяла и задумчива. Граф, заметив ее уныние, охотно уступил ее просьбам и напомнил Эмилии об обещанном ею посещении. Но молчание Валанкура, затянувшееся гораздо дольше того срока, когда ответное письмо его могло быть получено из Этювьера, сильно тревожило Эмилию; она была не расположена видеть посторонних людей и охотно отложила бы свой визит до тех пор, пока не успокоится душа ее. Однако граф и его семья убедительно настаивали на своем приглашении, а так как им нельзя было разъяснить причину ее желания уединиться, то, конечно, ее отказ мог быть приписан простому капризу, и нельзя было на нем настаивать, не обидев друзей, расположением которых она дорожила.

Итак она наконец отправилась в замок Ле-Блан. Дружеское отношение к ней графа Вильфора побудило Эмилию рассказать ему о своих затруднениях по поводу поместьев покойной тетки и просить его совета, как ей поступить, чтобы вернуть их. Граф почти не сомневался, что закон решит дело в ее пользу, и посоветовал ей обратиться к суду, предложив предварительно написать к одному адвокату в Авиньон, на мнение которого можно положиться. Эта любезность была принята Эмилией с благодарностью. Вообще она видела вокруг себя так много доброты и ласки, что была бы вполне счастлива, если бы была уверена, что Валанкур здоров, невредим и не изменился к ней. Уже около недели пробыла она в замке и все еще не получила от него известий. Положим, она знала, что если его нет в усадьбе брата, то ее письмо едва ли могло дойти до него, но все-таки она волновалась сомнениями и страхами, нарушавшими ее покой. Опять она начинала обдумывать все, что могло случиться с ним за тот долгий период времени, пока она находилась в Удольфском замке, и порою душа ее так переполнялась горем и опасениями, что Валанкура уже нет на свете или что он разлюбил ее, что даже общество Бланш становилось ей нестерпимо тягостным. В такие минуты она подолгу просиживала одна в своей спальне, если только представлялась к этому возможность, не обижая гостеприимных хозяев.

Однажды в часы одиночества она отперла шкатулку, содержавшую несколько писем Валанкура и кое-какие рисунки, набросанные ею в Тоскане; последние уже не представляли для нее интереса; но по письмам ей хотелось снова проследить ту нежность, которая так часто, бывало, успокаивала ее в горе, так что она на мгновение переставала сознавать расстояние, отделявшее ее от друга. Но теперь эти письма оказывали на нее уже иное действие: любовь, которой они дышали, так сильно волновала ее собственное сердце, особенно когда она думала, что любовь Валанкура, может быть, уже исчезла под влиянием времени и разлуки, да и самый почерк возлюбленного вызывал так много тяжелых воспоминаний, что она была не силах прочесть до конца даже первое из вынутых писем. И вот она сидела в раздумье, подперев щеку рукою и со слезами на глазах, как вдруг вошла старая Доротея с извещением, что сегодня обед будет подан часом раньше обыкновенного. Увидев ее, Эмилия вздрогнула и поспешно собрала разбросанные листки, но Доротея успела-таки заметить ее волнение и ее слезы.

- Ах, барышня, - начала она, - какая вы молодая, а уже имеете причины грустить?

Эмилия старалась улыбнуться, но не могла выговорить ни слова.

- Увы, дорогая барышня! когда вы доживете до моих лет, то не будете плакать по пустякам. Ведь нет же у вас никакого серьезного горя?

- Нет, Доротея, ничего особенного, - отвечала Эмилия.

Но вдруг Доротея, нагнувшись поднять что-то выпавшее из бумаг, воскликнула: "Пресвятая Дева Мария! что это такое?" и затем, вся дрожа, опустилась на стоявший рядом стул.

- Что с вами? - спросила Эмилия, встревожившись ее испугом.

- Да ведь это она сама! - проговорила Доротея. - Точь-в-точь какой она была незадолго до своей смерти!

Эмилии пришло в голову, уж не помешалась ли старуха. Она умоляла ее объясниться.

- Этот портрет!... - молвила Доротея. - Откуда он у вас, скажите? Ведь это моя покойная госпожа!

С этими словами она положила на стол миниатюру, когда-то найденную Эмилией между бумагами, оставленными отцом ее и над которыми она однажды видела его проливающим горькие слезы. Вспомнила она различные странности в его поведении, казавшиеся ей необъяснимыми в то время, и все это довело ее волнение до такой степени, что она сидела как окаменелая и боялась даже задавать вопросы, чтобы не услышать какого-нибудь страшного ответа... Одно только она могла спросить: наверное ли Доротея знает, что портрет похож на покойную маркизу?

- Ах, - отвечала та, - разве он поразил бы меня так сильно, если бы это не было изображением моей дорогой барыни? Вот, - продолжала она, взяв в руки миниатюру, - вот ее голубые глаза, такие кроткие, такие добрые! Вот и то выражение, какое я часто, бывало, наблюдала на ее лице, когда она сидела в задумчивости и когда слезы струились по ее щекам! Но она никогда не жаловалась! Вот этот-то самый кроткий, покорный взгляд, бывало, разрывал мне сердце и наполнял его такой любовью к ней!..

- Доротея! - торжественно произнесла Эмилия, - я заинтересована в причине этого горя, быть может, гораздо больше, чем вы думаете; умоляю вас, не отказывайтесь отвечать на мои вопросы, клянусь, это не простое любопытство...

Сказав это, Эмилия вспомнила про те бумаги, между которыми был найден ее портрет, и она почти не сомневалась, что они касались маркизы де Вильруа; но вместе с этим предположением явилось сомнение: следует ли ей разузнавать то, что сам отец ее так тщательно скрывал? Свое любопытство относительно маркизы, как бы оно ни было сильно, она сумела бы теперь побороть, как она это делала и раньше, прочтя нечаянно страшные слова в бумагах отца, будь она уверена, что история этой дамы составляла предмет этих бумаг, или что те подробности, какие, вероятно, могла бы сообщить Доротея, также включены в запретную область. То, что было известно ей, не могло быть тайной для многих других людей; и так как казалось весьма невероятным, чтобы Сент Обер старался скрыть то, что Эмилия могла узнать обычным путем, то она пришла к выводу, что если в бумагах отца и изложена была история маркизы, то во всяком случае вовсе не те обстоятельства этой истории, какие Доротея могла разоблачить, - а иные, считавшиеся Сент Обером настолько важными, что он желал скрыть их: поэтому у нее исчезли последние колебания и она решилась добиться тех разъяснений, которые разрешили бы ее недоумение.

- Ах, барышня, - говорила Доротея, - грустная это история и нельзя ее рассказать теперь, да, что я говорю, всю жизнь свою, я никому не расскажу ее! Много лет прошло с тех пор, и я не люблю говорить о маркизе ни с кем, кроме как с мужем. Он в ту пору жил там в услужении, как и я, и узнал от меня многое, чего никто не знал, кроме меня. Я была при маркизе во время ее болезни; я видела и слышала столько же, если не больше самого маркиза. Святая женщина! какое терпение! Когда она умерла, я думала, что и я умру с ней вместе!

- Доротея, - прервала ее Эмилия, - если вы намерены доверить мне свою тайну, то знайте, что я никогда и никому ее не открою. Повторяю, у меня есть особые причины желать узнать все, что касается этого предмета. Если хотите, я могу связать себя торжественной, клятвой никогда никому не говорить того, что вы мне доверите.

Доротея была поражена горячностью и серьезностью ее тона; несколько мгновений она молча глядела на Эмилию, наконец проговорила:

- Голубушка, барышня! ваши речи, ваше лицо говорят в вашу пользу, вы так похожи на мою добрую покойницу барыню, что мне иной раз кажется, будто я вижу ее перед собой: будь вы ее дочерью, вы не могли бы сильнее напоминать ее. Но сейчас подадут обед; не пора ли вам идти вниз?

- Сперва обещайте мне исполнить мою просьбу, Доротея!

- А не следует ли вам сперва сказать мне, каким образом этот портрет попал к вам в руки и по какой причине вы так интересуетесь моей госпожой?

- Нет, Доротея, - отвечала Эмилия, одумавшись, - у меня есть также особые причины хранить молчание по этому предмету, по крайней мере до тех пор, пока я не узнаю дальнейшего. И заметьте, я вовсе не обещаю, что я когда-нибудь соглашусь высказаться. На это и не рассчитывайте! То, что я считаю нужным скрывать, касается не меня одной, иначе я, может, не постеснялась бы все рассказать: пусть только вера в мою честь побудит вас исполнить мою просьбу.

- Хорошо, барышня! - отвечала Доротея после долгой паузы, причем глаза ее были пристально устремлены на Эмилию, - видно, вы сильно этим интересуетесь и ваше сходство с портретом барыни говорит мне, что вы имеете на это причины; уж так и быть, я доверюсь вам и расскажу такие вещи, которых никогда никому не доверяла, кроме мужа, хотя многие кое о чем догадывались. Опишу также подробности кончины маркизы и передам некоторые свои подозрения; но сперва поклянитесь мне всеми святыми...

Эмилия прервала ее и дала торжественное обещание никому не передавать, без согласия самой Доротеи, того, что услышит от нее.

- А вот и рог трубит, барышня, призывает к обеду. Пора мне идти.

- Когда же я с вами опять увижусь? - спросила Эмилия. Доротея задумалась.

- Знаете что, сударыня, - сказала она наконец, - прислуга начнет болтать, если заметит, что я много времени провожу в вашей комнате, и мне это будет неприятно. Так .лучше уж я приду так, чтобы никто не увидел. Днем мне недосуг, ведь рассказывать-то придется долго. Если вы согласны, я приду, когда все улягутся спать.

- Мне это будет всего удобнее, - согласилась Эмилия. - Так помните, поздно вечером, непременно!

- Ладно, буду помнить, - отвечала Доротея, - да только вот беда: сегодня мне вряд ли удастся прийти. Нынче ведь праздник сбора винограда, будут танцы, и слуги, наверное, улягутся поздно. Уж они как пустятся в пляс, так их веселье непременно затянется до утра, всегда так бывало.

- А! сегодня праздник виноградарей, - проговорила Эмилия с глубоким вздохом, помня, что как раз год тому назад в тот же вечер они приехали с отцом в деревню, лежащую по соседству от замка Ле-Блан; Она вздрогнула и остановилась, удрученная внезапным воспоминанием, но затем, оправившись, прибавила: - Но ведь танцы происходят под открытым небом; вы не будете нужны и можете прийти ко мне!

Доротея отвечала, что она привыкла сама присутствовать при танцах виноградарей и не желала бы изменять обычаю.

- Впрочем, я приду, если можно будет, барышня, - прибавила она.

Эмилия поспешила в столовую; за обедом граф держал себя с обычной любезностью, неразлучной с истинным достоинством; графиня редко следовала его благому примеру, хотя вообще делала для Эмилии исключение, отрешаясь от своей обычной надменной манеры.

Она мало уважала добродетели, украшающие женщину, зато, наоборот, поклонялась совсем другим качествам, считая их самыми драгоценными; она не любила скромной грации, зато она в совершенстве владела несокрушимым апломбом; манеры ее не отличались мягкостью, свойственной женственной натуре, зато она умела иногда блеснуть аффектированной бойкостью, как будто торжествующей над всеми, кто приближался к ней. В деревне она по преимуществу напускала на себя изящную томность, и чуть не падала в обморок, когда компаньонка читала ей про вымышленные горести. Но выражение лица ее даже не изменялось при виде истинных страданий, и сердце ее не билось желанием доставить им хотя минутное облегчение. Она была чужда высшей роскоши, доступной человеческой душе: ее милосердие никогда еще не вызывало радостной улыбки на лице несчастных.

Вечером граф со всем семейством, кроме графини и м-ль Беарн, отправился посмотреть на деревенский праздник. Пиршество происходило в прогалине леса, там, где деревья, расступившись, образовали круглую полянку, устланную дерном. Между ветвей висели красивыми фестонами виноградные лозы, отягченные спелыми гроздьями; под ними стояли столы, уставленные плошками, сыром, вином и другим деревенским угощением, и приготовлены были стулья для графа и его семейства. На небольшом расстоянии были скамьи для пожилых крестьян; однако немногие из них устояли против соблазна пуститься в пляс, начавшийся тотчас после заката солнца. Многие шестидесятилетние старички плясали с не меньшей легкостью и увлечением, чем шестнадцатилетние юноши.

Музыканты, расположившиеся на траве под деревом, как будто сами увлекались звуками своих инструментов, состоявших преимущественно из флейт рода длинной гитары.

Позади стоял мальчик, махавший над головой тамбурином и танцевавший соло; лишь по временам он, продолжая весело махать тамбурином, вступал в ряды танцоров. Его забавные ужимки возбуждали хохот и придавали всей сцене еще более деревенский колорит.

Граф был в восторге от веселья крестьян, которому много способствовала его доброта, как помещика. Бланш пошла танцевать с одним молодым дворянином, знакомым ее отца. Дюпон пригласил Эмилию, но ее настроение было слишком подавлено, чтобы позволить ей принять участие в веселье; оно живо напоминало ей такое же празднество в прошлом году, когда еще жив был Сент Обер, и следующие за этим печальные события.

Удрученная этими воспоминаниями, она наконец отошла от веселого хоровода и отправилась бродить по лесу, где смягченные звуки музыки успокаивали меланхолическое настроение ее души. Луна бросала мягкий свет среди густой листвы; воздух был прохладный и благоуханный. Эмилия, погруженная в задумчивость, шла вперед, наугад, сама не зная куда, пока наконец не заметила, что звуки музыки остались далеко позади и кругом царит глубокая тишина, нарушаемая лишь по временам мелодичной песней соловья.

Наконец она очутилась в той аллее, по которой в ночь прибытия ее с отцом в эти края кучер Михаил пытался проехать, отыскивая убежища на ночь; в аллее по-прежнему было дико и запущено. Граф, занятый другим ремонтом, пока еще не отдавал распоряжений починить эту дорогу; она была изрыта, ухабиста, а деревья беспорядочно разрослись.

Эмилия остановилась, оглядывая аллeю и вспоминая чувства, волновавшие ее когда-то в этом самом месте; ей вдруг пришла на память фигура, которую они видели крадущейся меж деревьев и которая не отвечала на окрики Михаила. Она почувствовала и теперь почти такой же страх, как и в тот вечер. Не было ничего невероятного в предположении, что здесь, в лесу, водятся бандиты. Эмилия повернула назад и торопливо направилась в сторону танцующих, как вдруг услышала позади чьи-то приближающиеся шаги. Находясь все еще довольно далеко от крестьян, плясавших на лужайке, так как не могла слышать их голосов и музыки, она прибавила шагу; но люди, шедшие позади, быстро нагоняли ее. Наконец, узнав голос Анри, она успокоилась и пошла потише, пока он не подошел к ней.

Анри выразил некоторое удивление, встретив ее так далеко от остальной компании; она отвечала, что прелестное лунное сияние соблазнило ее зайти дальше, чем она предполагала; вдруг из уст его спутника вырвалось удивленное восклицание. Эмилии показалось, что она слышит Валанкура. Действительно, это был он... Легко себе представить, какова была встреча между двумя существами, так страстно влюбленными и так долго томившимися в разлуке...

Среди радости этих минут Эмилия позабыла о своих прошлых страданиях. Для Валанкура тоже, казалось, не существовало никого на свете, кроме одной Эмилии. Анри был молчаливым, удивленным свидетелем этой сцены.

Валанкур засыпал Эмилию вопросами о ней самой и о Монтони, так что она не успевала отвечать. Оказалось, что письмо ее было препровождено в Париж в то время, как Валанкур находился на пути в Гасконь. Наконец письмо вернулось туда. Из него он узнал о ее приезде во Францию и немедленно выехал в Лангедок. Достигнув монастыря, которым она пометила свое письмо, он убедился, к великому своему огорчению, что ворота уже заперты на ночь. И, думая, что сегодня ему не удастся увидеть Эмилию, он возвращался з свою маленькую гостиницу с намерением написать ей, но тут ему попался Анри, с которым он был дружен в Париже, и тот привел его сюда, к Эмилии.

Все трое вместе вернулись на лужайку. Анри представил Валанкура графу, и Эмилии показалось, что тот принял пришельца не с обычной своей радушной любезностью, хотя они, очевидно, были раньше знакомы между собой.

Молодого человека пригласили, однако, участвовать в увеселениях вечера. Почтительно поздоровавшись с графом, Валанкур, пока продолжались танцы, поместился возле Эмилии, и между ними завязалась оживленная беседа. При свете фонарей, развешанных между деревьями, она могла на свободе разглядеть лицо, которое во время разлуки она так часто пыталась вызвать перед своими духовными очами; с некоторым сожалением она заметила, что оно уже не то, каким было раньше. Конечно, по-прежнему в нем сквозил ум и огонь пылкой души, но оно утратило былое простодушие выражения и отчасти ту открытую доброту, которая прежде составляла его отличительную особенность. Но все же это было интересное лицо. Эмилии показалось, что по временам какое-то беспокойство, какая-то грусть заволакивают черты Валанкура. Порою он впадал в задумчивость и потом как будто с усилием отгонял назойливые мысли. В другие минуты, когда он устремлял взор свой на Эмилию, в нем читалось такое выражение, будто какая-то тайная ужасная мысль засела в его мозгу. В Эмилии он нашел все ту же доброту, все ту же кроткую прелесть, которые очаровали его с первой встречи. Цветущий румянец ее щек немного поблек, но лицо ее стало еще интереснее, чем когда-либо, благодаря легкому оттенку меланхолии, разлитой по ее чертам.

По его просьбе, она рассказала вкратце все пережитое ею с тех пор, как она уехала из Франции; чувства жалости и негодования сменялись в его душе, пока он слушал, как много она выстрадала от злодейства Монтони. Не раз, когда она рассказывала о кознях итальянца, скорее смягчая его вину, чем стараясь ее преувеличивать, он вскакивал с места в гневе и, очевидно, в припадке самообвинения. Из его отрывочных замечаний видно было, что его поражали и заботили только ее страдания. Он не слушал ее повествования о том, что она лишилась поместий, доставшихся ей по наследству от г-жи Монтони, и о том, как мало надежды вернуть их. Наконец Валанкур погрузился в глубокое размышление; заметно было, что его удручает какая-то тайная тревога. Он вдруг резко повернулся и отошел от Эмилии. Когда он опять приблизился, она заметила, что он плакал, и с нежностью умоляла его успокоиться.

- Теперь все мои страдания миновали, - говорила она, - я избавилась от тирании Монтони и вижу вас здоровым и невредимым, но мне страстно хочется видеть вас счастливым!

Валанкур еще более взволновался.

- Я недостоин вас, Эмилия, - проговорил он. - Я не достоин вас...

Тон его еще более, чем значение этих слов, поразили Эмилию. Она устремила на него печальный, пытливый взор.

- Не смотрите на меня так, - продолжал он, отвертываясь и сжимая ее руку. - Я не могу вынести вашего взгляда.

- Желала бы я узнать, значение ваших слов, - молвила Эмилия кротким, но взволнованным голосом. - Но я замечаю, что такой вопрос был бы вам неприятен в настоящую минуту. Давайте говорить о чем-нибудь другом. Завтра вы, быть может, несколько успокоитесь. Взгляните на эти леса, озаренные луною, на эти башни, смутно обрисовывающиеся в перспективе. Когда-то вы были большим любителем красивых видов; не вы ли сами говорили мне, что способность черпать утешение в созерцании дивных картин природы, которых ни бедность, ни притеснение не могут отнять у нас, составляет особое благо невинных душ.

Валанкур был глубоко растроган.

- Да, - отвечал он, - когда-то и я имел склонность к невинным, художественным наслаждениям, когда-то и я имел неиспорченное сердце! - затем, удержавшись он прибавил: - Помните наше путешествие в Пиренеях?

- Могла ли я забыть его! - вздохнула Эмилия.

- Как хотел бы я забыть его! - воскликнул Валанкур, -то была самая счастливая пора моей жизни... Тогда я любил с энтузиазмом все, что есть на свете доброго, прекрасного...

Эмилия с трудом могла подавить свои слезы и совладать со своим волнением.

- Если вы так желаете позабыть это путешествие, - молвила она, - то и я, со своей стороны, должна желать позабыть его.

Она помолчала, потом прибавила:

- Вы очень огорчили меня, но теперь не время для дальнейших объяснений. Как могу я хоть одну минуту выносить мысль, что вы стали менее достойны моего уважений, чем прежде? Я все еще верю в вашу искренность и думаю, что когда я попрошу у вас объяснения, то вы не откажете мне дать его.

- Да, - отвечал Валанкур, - я еще не утратил своей искренности; в противном случае я лучше сумел бы замаскировать свое волнение при рассказе о том, как много вы страдали, тогда как я... Но больше я ничего не скажу... Я не хотел говорить даже и этого... так вышло, нечаянно... Скажите мне, Эмилия, что вы не забудете этого путешествия, не пожелаете забыть его, и я буду спокоен. Этих воспоминаний я не хочу утратить ни за что на свете!

- Какое противоречие в ваших словах! - заметила Эмилия, - Но довольно: нас могут подслушать. От вас же самих зависит, должна я помнить или забыть наше путешествие в Пиренеях. Однако пойдемте к графу.

- Сначала скажите, - остановил ее Валанкур, что вы прощаете мне беспокойство, причиненное вам сегодня и что вы все еще любите меня.

- Я искренно прощаю вам, - сказала Эмилия. - Но вы сами должны лучше знать, буду ли я по-прежнему любить вас, потому что сами чувствуете, заслуживаете ли вы моего уважения. Пока я думаю, что да. Нечего и говорить. - прибавила она, заметив его убитое лицо, - как сильно я огорчусь, если мне придется переменить мнение. Смотрите, сюда идет дочь графа.

Валанкур и Эмилия примкнули к Бланш, и все общество вместе с графом, его сыном и шевалье Дюпоном вскоре село за банкет, сервированный под навесом у деревьев. За другим столом поместились самые почетные из графских арендаторов. Это было веселое празднество для всех, кроме Валанкура и Эмилии. Когда граф собрался домой, он не пригласил с собой Валанкура; тот простился с Эмилией и удалился ночевать в свою гостиницу. Тем временем и она ушла в свою комнату, где с глубокой тоской и беспокойством стала обдумывать странное поведение Валанкура и прием, оказанный ему графом. Все ее внимание было поглощено этими мыслями, и она забыла о Доротее и назначенном ей свидании, пока не настал рассвет. Тогда, убедившись, что старушка уже не придет сегодня, Эмилия прилегла отдохнуть на несколько часов.

На другой день, когда Эмилия случайно встретилась с графом на прогулке, разговор зашел о вчерашнем празднестве и кстати упомянуто было имя Валанкура.

- Даровитый молодой человек, - отозвался о нем граф, - вы, кажется, раньше были с ним знакомы?

Эмилия отвечала утвердительно.

- Он был мне представлен в Париже, - сказал граф, - и в начале нашего знакомства он очень понравился мне...

Тут он остановился; Эмилия горела желанием услышать продолжение, но боялась показать графу, что она сильно заинтересована этим предметом.

- Позвольте узнать, - спросил наконец граф, - давно вы знакомы с мосье Валанкуром?

- Скажите сначала, отчего вы меня об этом спрашиваете? - проговорила Эмилия, - и я тотчас же отвечу на ваш вопрос.

- С удовольствием, это справедливое требование. Я мог заметить, что мосье Валанкур восхищается вами. В этом, однако, нет ничего мудреного: всякий, кто вас видит, должен восхищаться вами. С моей стороны это не банальный комплимент: я говорю искренно. Одного я боюсь: что вы поощряете его поклонение!

- Почему же вы этого боитесь, граф? - спросила Эмилия, стараясь скрыть свое волнение.

- А потому, - отвечал граф, - что я считаю его недостойным вашей привязанности.

Эмилия, сильно взволнованная, просила объяснения.

- Я объяснюсь, - сказал он, - в том случае, если вы поверите, что только горячее участие к вам и вашей судьбе могло побудить меня высказать мое мнение.

- Я готова этому верить, - сказала Эмилия.

- Сядем вот здесь, под тенью деревьев, - продолжал граф, заметив бледность ее лица, - вот скамья, вы утомились.

Они сели; граф продолжал:

- Многие молодые девицы на вашем месте, пожалуй, сочли бы мое вмешательство, после такого короткого знакомства, поступком дерзким, а не дружеским. Но, судя по тому, что я успел узнать о вашем характере и рассудительности, я не боюсь подобного отношения с вашей стороны: наше знакомство еще кратковременно, но даже за это время я почувствовал к вам уважение и живое участие к вашему благополучию. Вы заслуживаете быть счастливой и, надеюсь, будете счастливы.

Эмилия тихонько вздохнула и кивнула головой в знак благодарности.

Граф опять остановился.

- Я нахожусь в невыгодном положении, - сказал он, - но желание оказать вам важную услугу преодолеет все другие побочные соображения. Не расскажете ли вы мне, как вы впервые познакомились с шевалье Валанкуром, или эта тема слишком тяжела для вас?

Эмилия в кратких словах рассказала их случайную встречу при жизни отца и затем так горячо умоляла графа не скрывать от нее ничего, что он, видя ее волнение и взглянув на нее с нежным состраданием, стал обдумывать, в какой форме сделать свое сообщение, желая пощадить свою собеседницу.

- Шевалье и сын мой, - начал граф, - познакомились у одного товарища офицера; в том же доме и я встретился с ним и пригласил его к себе. В то время я не знал, что он попал в кружок людей, позорящих свое звание, людей, которые живут мошенничеством и проводят всю жизнь свою в сплошном беспутстве. Я был знаком с некоторыми из родственников шевалье, живущими в Париже, и считал это достаточным ручательством для того, чтобы допустить Валанкура в мой дом. Но вам, кажется, нездоровится? - я оставлю этот предмет разговора...

- Нет, граф, это ничего, - отвечала Эмилия, - прошу вас продолжайте: я только огорчена.

Анна Радклиф - Удольфские тайны (The Mysteries of Udolpho). 6 часть., читать текст

См. также Анна Радклиф (Ann Radcliffe) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :