Проспер Мериме
«Хроника времен Карла IX (Vision de Charles XI). 3 часть.»

"Хроника времен Карла IX (Vision de Charles XI). 3 часть."

- Господин де Мержи, - произнес он холодно и пренебрежительно, - человек, отступивший от своей религии, лишается права говорить о своей чести, так как никто ему не поверит.

Лицо капитана побагровело, затем через минуту покрылось смертельной бледностью. Он отступил шага на два, как будто для того, чтобы не поддаться искушению ударить старика.

- Сударь, - воскликнул он, - ваш возраст и ваш чин позволяют вам безнаказанно оскорблять бедного дворянина в том, что для него драгоценнее всего! Но, умоляю вас, прикажите кому-нибудь из ваших приближенных или нескольким из них подтвердить произнесенные вами слова, - клянусь Богом, я так их вобью им в глотку, что они подавятся!

- Конечно, так поступают заправские дуэлянты. Я не следую их обычаю и прогоняю от себя приближенных, которые задумают им подражать.

С этими словам он повернулся спиной к посетителю. Капитан с яростью в душе вышел из дворца Шатильона, вскочил на лошадь и, словно для облегчения своего бешенства, пустил бедное животное сумасшедшим галопом, бороздя шпорами его бока. В бурной своей скачке он чуть не передавил множества мирных прохожих, и счастье его еще, что на дороге не встретилось ни одного заправского дуэлянта; потому что при таком настроении, какое им владело, он, несомненно, придрался бы к любому случаю, чтобы пустить в ход шпагу.

Около Венсена волнение в крови у него начало успокаиваться. Он повернул обратно к Парижу свою окровавленную и запаренную лошадь.

- Бедный дружок, - сказал он с горькой усмешкой, - я на тебе вымещаю нанесенное мне оскорбление!

И, потрепав по шее свою невинную жертву, он шагом доехал до брата. Ему он просто сообщил, что адмирал отказался хлопотать за него, опуская подробности их разговора.

Но через несколько минут вошел Бевиль, который прямо бросился на шею Мержи со словами:

- Поздравляю вас, мой дорогой: вот вам помилование. Вы получили его благодаря ходатайству королевы.

Мержи выказал меньше удивления, чем его брат. В глубине души он эту милость приписывал даме в вуали, то есть графине де Тюржи.

XIV

Свидание

Сейчас сударыня предстанет вашим взорам

И просит вас почтить хоть кратким разговором.

Мольер. Тартюф, III, 2

Мержи опять приехал к брату; он сделал благодарственный визит королеве-матери и снова появился при дворе. Придя в Лувр, он заметил, что, до некоторой степени, унаследовал славу Коменжа. Люди, которых он знал только в лицо, почтительно кланялись ему, как близкие знакомые. Мужчины, говоря с ним, плохо скрывали зависть под внешностью предупредительной вежливости, а дамы наводили на него лорнеты и делали ему авансы, так как репутация опасного дуэлиста в те времена была самым верным способом тронуть их сердца. Три-четыре человека, убитые на поединке, могли заменить красоту, богатство и ум. Одним словом, когда герой наш появился в Луврской галерее, он услышал, как вокруг поднялся шепот: "Вот молодой Мержи, убивший Коменжа", "Как он молод! Как строен!", "Он очень хорош с виду!", "Как браво у него закручен ус!", "Известно ли, кто его возлюбленная?".

Но Мержи тщетно старался разыскать в толпе голубые глаза и черные брови госпожи де Тюржи. Он даже сделал ей визит, но ему сообщили, что вскоре после смерти Коменжа она уехала в одно из своих поместий, отстоявшее на двадцать лье от Парижа. Если верить злым языкам, скорбь, причиненная ей смертью ухаживавшего за ней человека, заставила ее искать уединения, где бы без помехи она могла предаваться дурному настроению.

Однажды утром, когда капитан в ожидании завтрака лежал на диване и читал Преужасную жизнь Пантагрюэля, а брат его под надзором синьора Уберто Винибелла брал урок на гитаре, лакей доложил Бернару, что в нижней зале его дожидается какая-то старая женщина, опрятно одетая, которая с таинственным видом добивается разговора с ним. Он сейчас же сошел вниз и получил из высохших рук какой-то старухи, которая не была ни Мартой, ни Камиллой, письмо, распространявшее сладкий запах; оно было перевязано золотой ниткой и запечатано широкой печатью из зеленого воска, на которой вместо герба изображен был только амур, приложивший палец к губам, и стоял кастильский девиз: "Callad"*. Он распечатал его и увидел всего лишь одну строчку по-испански, которую насилу понял: "Esta noche, una dama espera a V. M."**.

- От кого это письмо? - спросил он у старухи.

- От дамы.

- Как ее зовут?

- Не знаю. По ее словам, она испанка.

- Почему она меня знает?

- Славу о ваших подвигах храбрости и любви вините в этом деле, - произнесла она хвастливо. - Но ответьте, придете ли вы.

- Куда нужно идти?

- Будьте сегодня вечером в половине девятого в церкви Святого Германа Осерского, в левом приделе.

- Что же, я в церкви увижусь с этой дамой?

- Нет. За вами придут и отведут вас к ней. Но будьте скромны и приходите одни.

- Хорошо.

- Вы обещаете?

- Даю слово.

- Итак, прощайте. Главное, не идите за мной следом.

Она низко поклонилась и быстро вышла.

- Ну, чего нужно было этой почтенной сводне? - спросил капитан, когда брат вернулся наверх, а учитель музыки ушел.

- О, ничего! - ответил Мержи с напускным равнодушием и принялся с вниманием рассматривать Мадонну, о которой упоминалось выше.

- Брось, что за секреты от меня! Не нужно ли проводить тебя на свидание, покараулить на улице, встретить ревнивца ударами шпаги плашмя?

- Говорю тебе - ничего.

- Как хочешь. Если тебе угодно, храни свой секрет про себя. Но бьюсь об заклад, что тебе так же хочется рассказать его, как мне узнать.

Мержи рассеянно перебирал струны гитары.

- Кстати, Жорж, я сегодня вечером не смогу пойти на ужин к господину де Водрейлю.

- А, значит, назначено на сегодняшний вечер! Хорошенькая?.. Она придворная дама? Горожанка? Купчиха?

- Право, не знаю. Меня представят даме... нездешней... но кому, мне неизвестно.

- Но по крайней мере ты знаешь, где ты должен встретиться с ней?

Бернар показал записку и повторил то, что старуха сообщила ему на словах.

- Почерк изменен, - сказал капитан, - и я не знаю, что подумать обо всех этих предосторожностях.

- Это, должно быть, какая-нибудь знатная дама, Жорж.

- Вот наши молодые люди: по малейшему поводу они воображают, что самые высокопоставленные дамы готовы вешаться им на шею.

- Понюхай, как пахнет записка!

- Это ничего не доказывает.

Вдруг лоб капитана нахмурился, и в уме у него промелькнула зловещая мысль.

- Коменжи злопамятны, - произнес он, - может случиться, что записка эта просто выдумана ими, чтобы заманить тебя в западню, в уединенное место, а там заставить тебя дорогой ценой поплатиться за удар кинжала, доставивший им наследство.

- Ну вот, что за мысль!

- Не в первый раз любовью пользуются для мести. Ты читал Библию - вспомни, как Далила предала Самсона.

- Мне нужно было бы быть большим трусом, чтобы из-за такого невероятного предположения пропустить свидание, которое, может быть, будет прелестным... Испанка!

- По крайней мере возьми с собой оружие. Хочешь, я отпущу с тобой двух лакеев?

- Фи! Зачем делать весь город свидетелем моих любовных приключений?

- Теперь это довольно распространено. Сколько раз я видел, как мой большой друг д'Арделе отправлялся к любовнице в кольчуге, с двумя пистолетами за поясом... а за ним шли четверо солдат из его роты, и у каждого по заряженному мушкету. Ты еще не знаешь Парижа, приятель, и поверь мне, предосторожность никогда не вредит. Когда кольчуга начинает мешать, ее снимают - вот и все.

- У меня нет никакого беспокойства. Если родственники Коменжа сердятся на меня, они могли бы очень просто напасть на меня ночью на улице.

- Одним словом, я отпущу тебя лишь под условием, что ты возьмешь свои пистолеты.

- Хорошо. Только надо мной будут смеяться.

- Это еще не все. Нужно еще хорошенько пообедать, съесть парочку куропаток и хорошую порцию пирога с петушьими гребешками, чтобы сегодня вечером не посрамить семейную честь Мержи.

Бернар удалился к себе в комнату, где он провел по крайней мере четыре часа, причесываясь, завиваясь, душась и, наконец, придумывая красноречивые слова, с которыми он предполагал обратиться к прекрасной незнакомке.

Без труда можно догадаться, что на свидание он пришел с точностью. Уже более получаса расхаживал он по церкви. Он уже раза три пересчитал все свечи, колонны и обетные приношения, когда какая-то старая женщина, тщательно закутанная в темный плащ, взяла его за руку и, не говоря ни слова, вывела на улицу. Все время храня молчание, она, после нескольких поворотов, привела его в переулок, крайне узкий и, по-видимому, необитаемый. В самом конце его она остановилась перед маленькой сводчатой дверцей, очень низенькой, и отперла ее, вынув из кармана ключ. Она вошла первой, а Мержи - вслед за ней, держась за ее плащ, так как было темно. Как только он вошел, он услышал, как за его спиной задвинулись огромные засовы. Провожатая вполголоса предупредила его, что он находится у подножия лестницы и что ему предстоит подняться на двадцать семь ступенек. Лестница была очень узкой, а ступени неровные и истертые, так что он несколько раз чуть было не свалился. Наконец, после двадцать седьмой ступеньки, окончившейся маленькой площадкой, старуха открыла дверь, и яркий свет на мгновение ослепил Мержи. Он сейчас же вошел в комнату, гораздо более изящно обставленную, чем можно было предположить по внешнему виду дома.

Стены были обтянуты узорным штофом, правда немного потертым, но очень чистым. Посреди комнаты он увидел стол, освещенный двумя свечами из розового воска и уставленный всякого рода фруктами, печеньями, стаканами и графинами, в которых были, как ему казалось, вина различных сортов. Два больших кресла по краям стола, казалось, дожидались гостей. В углублении, наполовину закрытом шелковым пологом, помещалась пышная кровать, покрытая кармазиновым атласом. Множество курильниц распространяли по комнате сладострастный аромат.

Старуха сняла свою накидку, а Мержи - свой плащ. Он тотчас же узнал посланную, приносившую ему письмо.

- Пресвятая Богородица! - воскликнула старуха, заметив пистолеты и шпагу Мержи. - Неужели же вы думаете, что вам придется пронзить великанов? Прекрасный мой кавалер, здесь дело идет не об ударах шпагой.

- Охотно верю, но может случиться, что явятся братья или муж невеселого нрава и помешают нашей беседе, так вот этим можно пустить и пыль в глаза.

- Ничего подобного вам бояться здесь нечего. Но скажите: как нравится вам эта комната?

- Конечно, очень нравится, но тем не менее будет скучно, если придется в ней сидеть одному.

- Кое-кто придет разделить с вами компанию. Но сначала вы дадите мне обещание.

- Какое?

- Если вы католик, протяните руку над распятием (она вынула его из шкафа), если гугенот, поклянитесь Кальвином... Лютером... одним словом, всеми вашими богами...

- А в чем я должен поклясться? - прервал он ее со смехом.

- Вы поклянетесь, что никогда не будете стараться узнать, кто эта дама, которая сейчас придет сюда.

- Условия жестоки.

- Решайте. Клянитесь, или я вас выведу обратно на улицу.

- Хорошо, даю вам слово - оно стоит смешных клятв, которых вы от меня требовали.

- Вот это хорошо! Ждите терпеливо, ешьте, пейте, если есть желание, сейчас вы увидите испанскую даму.

Она взяла свою накидку и вышла, дважды повернув ключ в замке.

Мержи опустился в кресло. Сердце билось неистово; ощущение было крайне сильным, почти такого же порядка, как то, что он испытывал несколько дней назад на Пре-о-Клер, в минуту встречи с противником.

В доме царила глубокая тишина; прошло мучительных четверть часа, во время которых воображение ему рисовало то Венеру, выходящую из обивки комнаты и бросающуюся ему в объятия, то графиню де Тюржи в охотничьем костюме, то принцессу королевской крови, то шайку убийц, то - и это была самая ужасная мысль - влюбленную старуху.

Ни малейший шум не извещал, чтобы кто-нибудь входил в дом, как вдруг ключ быстро повернулся в замке, дверь открылась и сейчас же закрылась, будто сама собой, и женщина в маске во­шла в комнату.

Она была стройна и высокого роста. Очень узкое в талии платье подчеркивало изящество ее фигуры, но ни по крохотной ножке, обутой в белые бархатные туфли, ни по маленькой ручке, к несчастью покрытой вышитой перчаткой, нельзя было точно определить возраст незнакомки. Что-то неуловимое, может быть, магнетическое излучение или, если хотите, предчувствие заставляло думать, что ей не больше лет двадцати пяти. Наряд у нее был богат, элегантен и прост в одно и то же время.

Мержи тотчас же встал и опустился перед ней на одно колено. Дама сделала шаг к нему и произнесла нежным голосом:

- Dios os guarde, caballero. Sea V. M. el bien venido*.

Мержи сделал движение, словно удивившись.

- Habla V. M. espaсol?**

По-испански Мержи не говорил и даже с трудом понимал этот язык.

Дама, по-видимому, смутилась. Она позволила довести себя до кресла и села в него, пригласив знаком Мержи занять другое. Тогда она начала разговор по-французски, но с иностранным акцентом, который то был очень заметен и как бы утрирован, то совсем пропадал.

- Сударь, ваша отвага заставила меня забыть о сдержанности, присущей нашему полу; я хотела видеть совершенного кавалера и нахожу его таким, каким живописует его молва.

Мержи покраснел и поклонился.

- Хватит ли у вас жестокости, сударыня, все время сохранять на лице эту маску, которая, подобно завистливому облаку, скрывает от меня лучи солнца? - Он вычитал эту фразу в какой-то переведенной с испанского книге.

- Господин кавалер, если я останусь довольна вашей скромностью, вы не раз увидите меня с непокрытым лицом, но на сегодня ограничьтесь удовольствием беседовать со мной.

- Ах, сударыня, как бы велико ни было это удовольствие, но оно заставляет меня только еще сильнее желать видеть вас!

Он опустился на колени и, казалось, собирался снять с нее маску.

- Росо а росо***, сеньор француз, вы слишком проворны. Сядьте на прежнее место, а то я сейчас же вас покину. Если бы вы знали, кто я и чем рискую, назначая вам свидание, вы бы удовлетворились той честью, что я вам оказываю, придя сюда.

- Право, мне голос ваш кажется знакомым.

- А между тем вы слышите меня впервые. Скажите мне, способны ли вы полюбить и быть верным женщине, которая бы вас полюбила?

- Около вас я уже чувствую...

- Вы меня никогда не видели, - значит, вы меня не любите. Разве вам известно, хороша ли я или безобразна?

- Я уверен, что вы очаровательны.

Незнакомка отняла свою руку, которою он уже завладел, и поднесла ее к маске, как будто собиралась ее снять.

- Что бы вы сделали, если бы сейчас перед собой увидели пятидесятилетнюю женщину, безобразную до ужаса?

- Это невозможно!

- В пятьдесят лет еще влюбляются. - Она вздохнула, и молодой человек задрожал.

- Эта изящная фигура, эта ручка, которую вы тщетно стараетесь у меня вырвать, - все мне доказывает вашу молодость.

В этой фразе было больше любезности, чем убежденности.

- Увы!

Мержи начал испытывать некоторое беспокойство.

- Вам, мужчинам, любви недостаточно. Вам нужна еще красота. - Она опять вздохнула.

- Позвольте мне, прошу вас, снять эту маску...

- Нет, нет! - И она с живостью его оттолкнула. - Вспомните о своем обещании. - Затем она прибавила более веселым тоном: - Мне приятно видеть вас у моих ног, а если, случайно, я оказалась бы не молодой и не красивой... с вашей точки зрения по крайней мере, - может быть, вы оставили бы меня в одиночестве.

- Покажите по крайней мере эту маленькую ручку.

Она сняла раздушенную перчатку и протянула ему белоснежную ручку.

- Мне знакома эта рука! - воскликнул он. - Другой такой прекрасной нет в Париже!

- Правда? И чья же эта рука?

- Одной... графини.

- Какой графини?

- Графини де Тюржи.

- А... знаю, что вы хотите сказать! Да, у Тюржи красивые руки благодаря миндальным притираньям ее парикмахера. Но я горжусь тем, что у меня руки мягче, чем у нее.

Все это было произнесено самым естественным тоном, и у Мержи, которому показалось, что он узнал голос прекрасной графини, закралось некоторое сомнение, и он почти готов был отбросить эту мысль.

"Две вместо одной! - подумал он. - Что ж, значит, мне покровительствуют феи". Он старался отыскать на этой прекрасной руке знак от перстня, который заметил у Тюржи, но на этих круглых, превосходно сформированных пальцах не было ни малейшего следа хотя бы легкого нажима.

- Тюржи! - воскликнула незнакомка со смехом. - Право, я вам очень обязана за то, что вы меня принимаете за Тюржи. Благодарение Создателю, кажется, я стою несколько большего!

- Клянусь честью, графиня - прекраснейшая женщина из всех, что я видел до сих пор!

- Значит, вы влюблены в нее? - спросила она с живостью.

- Может быть; но снимите, прошу вас, вашу маску и дайте мне увидеть женщину более прекрасную, чем Тюржи.

- Когда я удостоверюсь, что вы меня любите, тогда вы увидите меня с открытым лицом.

- Любить вас... но, черт возьми, как я могу полюбить вас, не видев?

- Эта рука красива; представьте себе, что и наружность моя ей соответствует.

- Теперь я окончательно уверен, что вы очаровательны: вы выдали себя, забыв изменить свой голос. Я узнал его, я уверен в этом!

- И это голос Тюржи? - смеясь спросила она с очень ясным испанским акцентом.

- Точь-в-точь!

- Ошибка, ошибка с вашей стороны, сеньор Бернардо: меня зовут донья Мария, донья Мария де... Позднее я вам скажу свое другое имя. Я - дворянка из Барселоны; отец мой, который держит меня под строгим присмотром с некоторого времени, отправился путешествовать, и я пользуюсь его отсутствием, чтобы развлечься и посмотреть на парижский двор. Что же касается Тюржи - перестаньте, прошу вас, говорить мне об этой женщине; мне ненавистно ее имя, она самая злая женщина при дворе. Кстати, вы знаете, каким образом она овдовела?

- Да, мне что-то рассказывали.

- Ну и что же вам рассказывали? Говорите.

- Что, застав мужа за слишком нежным объяснением с одной из камеристок, она схватила кинжал и ударила его довольно сильно, так что бедняга через месяц от этого умер.

- Поступок этот вам кажется... ужасным?

- Признаться, я его оправдываю. Говорят, она любила своего мужа, а ревность я уважаю.

- Вы говорите это потому, что думаете, что перед вами Тюржи, а в глубине души презираете ее, уверена в этом.

В голосе слышались грусть и горечь, но это не был голос Тюржи. Мержи не знал, что и подумать.

- Как! - произнес он. - Вы испанка и не питаете уважения к ревности?

- Оставим это!.. Что это за черная лента у вас на шее?

- Ладанка.

- Я думала, вы протестант.

- Это правда. Но ладанку дала мне одна дама, и я ношу ее на память о ней.

- Послушайте! Если вы хотите мне понравиться, вы не будете больше думать о дамах. Я хочу быть для вас всеми дамами! Кто дал вам эту ладанку? Опять Тюржи?

- Право, нет.

- Вы лжете!

- Значит, вы госпожа де Тюржи!

- Вы выдали себя, сеньор Бернардо.

- Каким образом?

- Когда я встречусь с Тюржи, я спрошу у нее, почему она делает такое кощунство, давая священные предметы еретику.

С каждой минутой неуверенность Мержи усиливалась.

- Я хочу эту ладанку! Дайте ее сюда!

- Нет, я не могу ее отдать.

- Я так хочу! Посмеете ли вы мне отказать?

- Я обещал ее вернуть.

- Глупости! Пустяки - такое обещание! Обещание, данное фальшивой женщине, ни к чему не обязывает. Притом будьте осторожней: может быть, вы носите наговоренную вещь, какой-нибудь опасный талисман. Тюржи, говорят, большая колдунья.

- Я не верю в колдовство.

- И в колдунов тоже?

- Верю немного в колдуний (он сделал ударение на послед­нем слове).

- Послушайте, дайте мне ладанку - и я, может быть, сниму маску.

- Ну, право же, это голос госпожи де Тюржи!

- В последний раз: дадите вы мне ладанку?

- Я вам ее верну, если вы снимете маску.

- Ах, вы меня выводите из терпения с вашей Тюржи! Любите ее на здоровье, мне что за дело!

Она повернулась в кресле, будто надулась. Атлас, покрывавший ее грудь, быстро подымался и опускался.

Несколько минут она хранила молчание, потом, быстро повернувшись, произнесла насмешливо:

- Vala me Dios V. М. no es caballero, es un monje*.

Ударом кулака она опрокинула две зажженные свечи на столе, половину бутылок и блюд. Свет сейчас же погас. В ту же минуту она сорвала с себя маску. В полной темноте Мержи почувствовал, как чьи-то горячие губы ищут его губ и две руки крепко сжимают его в объятиях.

XV

Темнота

Ночью все кошки серы.

На соседней церкви пробило четыре часа.

- Господи, четыре часа! Я едва поспею вернуться домой до рассвета!

- Как, злая! Оставить меня так скоро?

- Нужно! Но мы скоро опять увидимся!

- Увидимся! Но дело в том, дорогая графиня, что я вас совсем не видел.

- Какой вы ребенок! Бросьте вашу графиню! Я донья Мария, и когда рассветет, вы увидите, что я не та, за кого вы меня принимаете.

- С какой стороны дверь? Я сейчас кликну кого-нибудь.

- Не надо. Помогите мне встать с кровати, Бернардо; я знаю комнату и сумею отыскать огниво.

- Осторожней, не наступите на битое стекло; вы вчера много его набили.

- Пустите меня: я сама все сделаю.

- Нашли?

- Ах да, это мой корсет. Пресвятая Богородица! Что мне делать? Я все шнурки перерезала вашим кинжалом!

- Нужно спросить другие у старухи.

- Не шевелитесь, я сама сделаю. Adiуs, querido Bernardo!*

Двери открылись и сейчас же опять захлопнулись. Громкий смех раздался из-за двери, Мержи понял, что добыча его ускольз­нула. Он сделал попытку догнать ее, но в темноте натыкался на мебель, запутывался в платьях и занавесках и все не мог найти дверей. Вдруг двери открылись, и кто-то вошел с потайным фонарем. Мержи сейчас же схватил в охапку женщину, несшую фонарь.

- Ага, попались! Теперь уж я вас не выпущу! - кричал он, неж­но ее целуя.

- Оставьте же меня в покое, господин де Мержи! - произнес грубый голос. - Можно ли так тискать людей?!

Он узнал старуху.

- Чтоб черт вас побрал! - воскликнул он.

Он молча оделся, забрал свое оружие с плащом и вышел из дома в таком состоянии, будто человек, пивший превосходную малагу и хвативший, по недосмотру слуги, стакан из бутылки противоцинготной настойки, долгие годы остававшейся забытой в погребе.

Мержи был очень сдержан, передавая брату свое приключение; он рассказал об испанской даме редкой красоты, насколько он мог судить без освещения, но ни слова не проронил о появившихся у него подозрениях относительно того, кто была эта дама, скрывшая свое имя.

XVI

Признание

Амфитрион. Прошу вас, прекратим, пожалуйста, Алкмена,

Серьезно будем говорить.

Мольер. Амфитрион, II, 2

Два дня прошло без вестей от мнимой испанки. На третий братья узнали, что госпожа де Тюржи накануне приехала в Париж и в течение дня, наверное, явится к королеве-матери засвидетельствовать свое почтение. Они сейчас же отправились в Лувр и нашли ее в галерее, окруженной дамами, с которыми она болтала. Увидя Мержи, она не выказала ни малейшего волнения. Даже самый легкий румянец не показался на ее щеках, бледных, как всегда. Как только она его заметила, она кивнула ему головой, как старому знакомому, и после первых приветствий наклонилась к нему и на ухо сказала:

- Надеюсь, теперь ваше гугенотское упрямство несколько поколеблено? Для вашего обращения потребовались чудеса.

- Каким образом?

- Как! Разве вы не испытали на самом себе чудодейственную силу мощей?

Мержи недоверчиво улыбнулся:

- Воспоминание о прекрасной ручке, давшей мне эту маленькую ладанку, и любовь, которую она мне внушила, удвоили мои силы и ловкость.

Она, смеясь, погрозила ему пальцем:

- Вы становитесь дерзким, господин корнет! Знаете ли вы, с кем вы разговариваете таким тоном?

При таких словах она сняла перчатку, чтобы поправить волосы, и Мержи пристально смотрел на ее руку; с руки взгляд перешел на оживленные, почти злые глаза прекрасной графини. Удивленный вид молодого человека заставил ее расхохотаться.

- Чему вы смеетесь?

- А вы что на меня смотрите с таким изумленным видом?

- Простите меня, но последние дни со мной случаются вещи, которым можно только удивляться.

- Право? Это должно быть любопытно! Так расскажите же нам поскорее что-нибудь из этих изумительных вещей, которые случаются с вами каждую минуту.

- Я не могу вам рассказать о них сейчас и в этом месте. К тому же я запомнил один испанский девиз, которому меня научили три дня назад.

- Какой девиз?

- Одно слово: Сallad*.

- Что же это означает?

- Как! Вы не знаете испанского языка? - сказал он, наблюдая за ней со всей внимательностью.

Но она выдержала испытание, не подав виду, что понимает смысл, скрытый под этими словами; так что глаза молодого человека, сначала пристально глядевшие в ее глаза, вскоре даже опустились, принужденные признать, что сила тех, которым они осмелились послать вызов, превосходит их.

- В детстве, - ответила она с полным безразличием, - я знала несколько слов по-испански, но, думаю, что теперь их позабыла. Так что, если вы хотите, чтобы я вас понимала, говорите со мной по-французски. Ну, что же гласит ваш девиз?

- Он советует быть скромным, сударыня.

- Клянусь честью, наши придворные кавалеры должны были бы присвоить себе этот девиз, особенно если бы они могли до­стигнуть того, чтобы оправдать его своим поведением. Но вы ученый, господин де Мержи! Кто вас научил испанскому? Бьюсь об заклад, что какая-нибудь дама.

Мержи нежно и ласково на нее посмотрел.

- Я знаю только несколько слов по-испански, - произнес он шепотом, - но их начертала в моей памяти любовь.

- Любовь?! - повторила графиня насмешливо.

Так как она говорила очень громко, то при этих словах многие дамы обернулись, как бы спрашивая, в чем дело. Мержи, немного задетый ее насмешливостью и недовольный таким обращением, вынул из кармана испанское письмо, полученное им накануне, и подал его графине.

- Я не сомневаюсь, - сказал он, - что вы не менее учены, чем я, и без труда поймете этот испанский язык.

Диана де Тюржи схватила записку, прочитала или сделала вид, что прочитала, и, смеясь изо всех сил, передала ее находившейся ближе всех к ней даме:

- Вот, госпожа де Шатовье, прочитайте это любовное послание, только что полученное господином де Мержи от своей возлюбленной, которое, по его словам, он хочет предоставить в мое распоряжение. Самое забавное во всем этом, что почерк, которым написано это письмо, мне знаком.

- Я в этом не сомневаюсь, - произнес Мержи с некоторой горечью, но не повышая голоса.

Госпожа де Шатовье прочитала письмо, расхохоталась и передала его какому-то кавалеру, тот - другому, и через минуту в галерее не было ни одного человека, который бы не знал, как хорошо относится к Мержи какая-то испанская дама.

Когда взрывы смеха немного утихли, графиня насмешливо спросила у Мержи, находит ли он красивой женщину, написавшую эту записку.

- Клянусь честью, сударыня, я не нахожу ее менее красивой, чем вы.

- Что вы там говорите! Господи Боже мой! Вероятно, вы видели ее только ночью; ведь я ее хорошо знаю... Действительно, могу вас поздравить с удачей!

Она принялась смеяться еще громче.

- Красавица моя, - сказала Шатовье, - скажите же нам имя той испанской дамы, которая так счастлива, что овладела сердцем господина де Мержи?

- Перед тем как я ее назову, прошу вас, господин де Мержи, в присутствии этих дам скажите: видали ли вы вашу возлюбленную при дневном свете?

Мержи положительно было не по себе, и на его лице довольно комично были написаны беспокойство и досада. Он ничего не отвечал.

- Отбросив всякие тайны, - сказала графиня, - открою, что записка эта от сеньоры доньи Марии Родригес. Мне известен ее почерк, как почерк моего отца.

- Мария Родригес! - воскликнули все дамы со смехом.

Мария Родригес была особой лет за пятьдесят. Она была мадридской дуэньей. Не знаю, уж каким образом она приехала во Францию и за какие заслуги Маргарита де Валуа взяла ее ко двору. Может быть, она держала около себя это чудовище, чтобы еще больше оттенять свои прелести контрастом с ней, подобно тому как художники изображали на своих полотнах какую-нибудь современную красавицу и карикатурный портрет ее карлика. Когда Родригес показывалась в Лувре, она смешила всех придворных дам своим напыщенным видом и старомодным нарядом.

Мержи вздрогнул. Он видал дуэнью и с ужасом вспомнил, что дама в маске назвала себя доньей Марией; в памяти у него все спуталось. Он был совсем сбит с толку, а смех усиливался.

- Она дама очень скромная, - продолжала графиня де Тюржи, - и вы не могли сделать лучшего выбора. Она еще весьма недурна собой, когда вставит челюсть и наденет черный парик. К тому же ей никак не больше шестидесяти лет.

- Она его приворожила! - воскликнула Шатовье.

- Оказывается, вы любитель древностей? - спрашивала другая дама.

- Какая жалость, - со вздохом проговорила вполголоса одна из фрейлин королевы, - какая жалость, что у мужчин такие смешные причуды!

Мержи защищался как мог. На него сыпались иронические поздравления, и он был в довольно глупом положении, как вдруг в конце галереи показался король, и моментально прекратились смех и шутки. Каждый поспешил посторониться, и молчание сменило гул голосов.

Король провожал адмирала, с которым долго беседовал у себя в кабинете. Он фамильярно опирался рукой на плечо Колиньи, седая борода и черное платье которого составляли контраст с молодостью Карла и его блестящим расшитым костюмом. Смотря на них, можно было бы сказать, что юный король с редкой на троне проницательностью выбрал себе в любимцы самого добродетельного и самого мудрого из подданных.

Пока они проходили через галерею и глаза всех были устремлены на них, Мержи услышал у своего уха голос графини, шептавшей тихонько:

- Не сердитесь! Возьмите - не вскрывайте, покуда не выйдете на улицу!

В то же время что-то упало ему в шляпу, которую он держал в руках. Это была бумага, в которую был запечатан какой-то твердый предмет. Он положил его в карман и через четверть часа, как только вышел из Лувра, вскрыл и увидел маленький ключ с припиской:

"Этим ключом отворяется калитка ко мне в сад. Сегодня ночью в десять часов. Я люблю вас. Я не буду больше скрыта от вас маской, и вы наконец увидите донью Марию и Диану".

Король проводил адмирала до конца галереи.

- Прощайте, отец, - произнес он, пожимая ему руки. - Вы знаете, что я люблю вас, а я знаю, что вы преданы мне душой и телом, с требухой и потрохами.

Фразу эту он заключил громким хохотом. Потом, возвращаясь в свой кабинет, остановился перед капитаном Жоржем.

- Завтра, после обедни, - сказал он, - придете ко мне в кабинет для разговоров.

Он обернулся и бросил почти тревожный взгляд на дверь, в которую только что вышел Колиньи, затем покинул галерею и заперся с маршалом де Ретцем.

XVII

Личная аудиенция

Масbеth. Do you find

Your patience so predominant in

your nature

That you can let this go?

Shakespeare. Macbeth, III, 1

Макбет. Ужели вы

Сильней всех чувств считаете терпенье,

Что все так сносите?

Шекспир. Макбет, III, 1

В назначенное время капитан Жорж прибыл в Лувр. Как только о нем доложили, привратник, подняв ковровую портьеру, ввел его в кабинет короля. Монарх, сидевший за маленьким столиком в позе пишущего человека, сделал ему знак рукой подождать, как будто боялся в разговоре потерять нить мыслей, занимавших его в данную минуту. Капитан в почтительной позе остановился шагах в шести от стола и имел время обвести глазами комнату и рассмотреть в подробностях ее убранство.

Убранство было очень простое, так как состояло почти из одних охотничьих принадлежностей, беспорядочно размещенных по стене. Довольно хорошая картина, изображавшая Деву Марию, увенчанная большой веткой букса, висела между длинной аркебузой и охотничьим рожком. Стол, за которым писал монарх, был покрыт бумагами и книгами. На полу лежали четки и маленький молитвенник вперемежку с тенетами и сокольничьими колокольчиками. Тут же на подушке спала крупная борзая.

Вдруг король в бешенстве бросил перо на землю, и грубое ругательство сорвалось с его уст. Опустив голову, он два-три раза прошелся вдоль кабинета неровными шагами, потом, неожиданно остановившись перед капитаном, бросил на него испуганный взгляд, как будто только сейчас его заметил.

- Ах, это вы! - воскликнул он, несколько отступая.

Капитан поклонился до земли.

- Очень рад вас видеть... Мне нужно было с вами переговорить, но... - Он остановился.

Жорж стоял, ожидая окончания фразы, полуоткрыв рот, вытянув шею, выставив несколько левую ногу, - одним словом, в такой позе, какую художник, по-моему, мог придать фигуре, изображающей внимание. Но король снова опустил голову на грудь и, казалось, мыслями был за сто верст от того, что сейчас хотел сказать.

Наступило короткое молчание. Король сел и провел рукой по лбу, как человек, чувствующий усталость.

- Чертова рифма! - воскликнул он, топнув ногой и звеня длинными шпорами, что были у него на ботфортах.

Борзая вдруг проснулась и, приняв этот удар ноги за призыв, относящийся к ней, вскочила и, подойдя к королевскому креслу, положила обе лапы ему на колени и, подняв свою удлиненную морду, которая оказалась много выше головы Карла, разинула широкую пасть и зевнула без малейшей церемонии - настолько трудно привить собаке придворные привычки. Король прогнал собаку, и она со вздохом легла на прежнее место. Встретясь опять, как бы нечаянно, взглядом с глазами капитана, он произнес:

- Простите меня, Жорж, эта...* рифма вогнала меня в испарину.

- Может быть, я мешаю вашему величеству? - сказал капитан с глубоким поклоном.

- Нисколько, нисколько! - ответил король. Он встал и дружески положил руку на плечо капитану. При этом он улыбался, но улыбался только губами - рассеянные глаза его не принимали в этом никакого участия.

- Прошла ли у вас усталость от этой охоты? - спросил король, очевидно затрудняясь приступить к делу. - Олень заставил долго с собой повозиться.

- Сир, я не достоин был бы командовать отрядом легкой кавалерии вашего величества, если бы такой пробег, как позавчерашний, меня утомил. Во время последних войн господин де Гиз, постоянно видавший меня в седле, прозвал меня Албанцем.

- Действительно, мне говорили, что ты хороший кавалерист. Но, скажи мне, из аркебузы ты хорошо стреляешь?

- Да, сир, я довольно хорошо орудую ею... Конечно, я далек от того, чтобы обладать искусством вашего величества! Оно дано не всем.

- Постой! Видишь эту длинную аркебузу? Заряди ее двенадцатью дробинами. Провалиться мне на месте, если, прицелившись в шестидесяти шагах в какого-нибудь басурмана, ты не все их всадишь ему в грудь!

- Шестьдесят шагов - расстояние довольно большое, но я не хотел бы подвергнуть себя этому опыту с таким стрелком, как ваше величество.

- Он в двухстах шагах может послать пулю в тело человека, только бы пуля была подходящего калибра.

Король вложил аркебузу в руки капитана.

- Как видно, бой у него такой же отличный, как и отделка, - сказал Жорж, тщательно рассмотрев аркебузу и попробовав спуск.

- Ты, молодец, как я вижу, знаешь толк в оружии. Возьми к прицелу, чтобы я посмотрел, как ты это делаешь!

Капитан повиновался.

- Хорошая штука - аркебуза! - продолжал Карл медленно. - За сто шагов одним вот таким движением пальца можно наверняка избавиться от врага - и ни кольчуга, ни панцирь не устоят перед хорошей пулей.

Как я уже говорил, Карл IX, не то вследствие привычки, оставшейся с детства, не то по врожденной робости, никогда почти не смотрел в лицо своему собеседнику. На этот раз, однако, он пристально посмотрел на капитана со странным выражением. Жорж невольно опустил глаза, и почти сейчас сделал то же самое и король. Еще раз наступило молчание. Жорж первый прервал его:

- Как бы искусно ни пользоваться огнестрельным оружием, шпага и копье все-таки вернее!

- Правда! Но аркебуза... - Карл странно улыбнулся. Сейчас же он продолжал: - Говорят, Жорж, тебя жестоко оскорбил адмирал?

- Сир...

- Я знаю это, уверен в этом! Но был бы очень рад... мне хочется, чтобы ты сам рассказал мне эту историю.

- Это правда, сир, я имел разговор с ним по поводу одного злосчастного дела, в котором я был живейшим образом заинтересован...

- По поводу дуэли твоего брата? Черт возьми! Красивый малый, умеющий отлично проткнуть кого нужно, - я уважаю его; Коменж был фатом, он получил только то, чего заслуживал, побей меня Бог! Но какого черта эта старая борода вздумала из-за этого тебя выругать?

- Боюсь, что злосчастное различие верований и мое обращение, которое я считал забытым...

- Забытым?

- Ваше величество подали пример забвения религиозных разногласий, и ваша беспристрастная справедливость...

- Знай, товарищ, что адмирал ничего не забывает.

- Я заметил это, сир. - И лицо Жоржа снова омрачилось.

- Скажи мне, Жорж, что ты намерен делать?

- Я, сир?

- Да. Говори откровенно!

- Сир, я слишком незначителен, а адмирал слишком стар для того, чтобы я послал ему вызов. К тому же, - продолжал он с поклоном, как бы стараясь придворной фразой загладить впечатление, которое, по его мнению, должна была произвести на короля его дерзость, - к тому же, если бы я имел возможность это сделать, я побоялся бы таким поступком потерять доброе расположение вашего величества.

- Вздор! - воскликнул король и правой рукой налег на плечо Жоржа.

- К счастью, - продолжал капитан, - моя честь не в руках адмирала, а если бы кто-либо из равных мне по положению осмелился выразить сомнение в моей чести, я обратился бы к вашему величеству с мольбой позволить мне...

- Так что ты адмиралу мстить не будешь? А между тем этот... делается бешено наглым.

Жорж широко раскрыл глаза от изумления.

- Все-таки он тебя оскорбил! - продолжал король. - Да, черт меня побери! Говорят... Дворянин не лакей; есть вещи, которых нельзя переносить даже от монарха.

- Как же я могу отомстить ему? Он сочтет ниже своего достоинства драться со мной.

- Возможно! Но... - Король снова взял аркебузу и прицелился. - Понимаешь?

Капитан попятился. Движение короля было достаточно ясно, и дьявольское выражение его лица не оставляло никаких сомнений в значении этого жеста.

- Как, сир! Вы мне посоветовали бы?..

Король с силой стукнул об пол прикладом аркебузы и воскликнул, глядя на Жоржа с бешенством:

- Советовать тебе?! Черт побери! Я тебе ничего не советую!

Капитан не знал, что отвечать, - он поступил так, как большинство поступило бы на его месте: он поклонился, опустив глаза.

Карл, сейчас же смягчив тон, продолжал:

- Это не значит, что если бы ты дал по нему хорошенький выстрел для восстановления твоей чести... так мне это было бы безразлично. Клянусь папскими потрохами! Для дворянина нет ничего драгоценнее чести, и нет такой вещи, которой бы он не мог сделать для восстановления ее. К тому же эти Шатильоны надменны и наглы, как помощники палача; я отлично знаю: негодяи охотно свернули бы мне шею и заняли бы мое место... При виде адмирала у меня иногда является желание выщипать ему всю бороду.

На этот поток слов из уст человека, обычно не словоохотливого, капитан ничего не ответил.

- Ну, черт возьми, что ж ты намерен делать? Знаешь, я на твоем месте подкараулил бы его при выходе с этой его... проповеди и из какого-нибудь окна пустил ему в живот хороший заряд. Ей-богу, Гиз, мой кузен, был бы тебе признателен, и ты оказал бы большое содействие водворению мира в королевстве! Знаешь ли, что этот нехристь - более король Франции, чем я... В конце концов, это мне надоело. Я откровенно выскажу тебе свою мысль: следует поучить этого... не покушаться больше на честь дворянина. Покушение на честь, покушение на жизнь - за одно платят другим.

- Дворянская честь от убийства еще сильнее пятнается, вместо того чтобы восстановляться!

Ответ этот произвел впечатление внезапного удара грома на короля. Он стоял неподвижно, протянув руки к капитану, и продолжал держать в них аркебузу, которую словно предлагал ему как орудие мести. Губы его были бледны и полуоткрыты, и можно было подумать, что глаза его, пристально уставившиеся в глаза Жоржу, приковывают их ужасающим взглядом и сами ими прикованы.

Наконец аркебуза выпала из дрожавших рук короля и брякнулась об пол; капитан поспешил сейчас же поднять ее; тогда король сел в кресло, мрачно опустив голову. Его губы и брови быст­ро шевелились, выдавая борьбу, происходившую в глубинах его сердца.

- Капитан, - произнес он после продолжительного молчания, - где стоит твой отряд легкой кавалерии?

- В Мо, сир.

- Через несколько дней ты отправишься туда и сам приведешь его в Париж. Через... несколько дней ты получишь приказ об этом. Прощай!

Голос его звучал жестко и гневно. Капитан отвесил ему глубокий поклон, и Карл, указывая рукой на двери, дал ему понять, что аудиенция кончена.

Капитан выходил пятясь с положенными поклонами, как вдруг король порывисто поднялся и схватил его за руку:

- Язык за зубами по крайней мере! Понял?

Жорж еще раз поклонился, положив руку на сердце. Выходя из покоев, он слышал, как король сердито кликнул собаку и щелк­нул арапником, как будто собираясь свое дурное настроение сорвать на неповинном животном.

Вернувшись к себе, Жорж написал следующую записку, которую он приказал доставить адмиралу:

"Некто, не питающий любви к Вам, но любящий честь, советует Вам не доверять герцогу Гизу и, может статься, кому-нибудь еще более могущественному. Жизнь Ваша в опасности".

Письмо это не произвело никакого впечатления на неустрашимую душу Колиньи. Известно, что вскоре после этого, 22 августа 1572 года, он был ранен выстрелом из аркебузы неким негодяем по фамилии Морвель, получившим по этому случаю прозвище королевского убийцы.

XVIII

Обращаемый

T'is pleasing to be school'd in a strange tongue

By female lips and eyes.

L. Byron. D. Juan, canto II, st. 164

Чужой язык приятно изучать

Посредством женских уст.

Байрон. Дон Жуан, песнь II, строфа 164

Когда любовники осторожны, проходит иногда более недели, раньше чем общество будет посвящено в их дела. После этого срока благоразумие ослабевает, предосторожности находят смешными; брошенный взгляд легко заметить, еще легче истолковать - и вот тайна открыта.

Так же и связь графини де Тюржи и молодого Мержи вскоре перестала быть секретом для двора Катерины. Масса очевидных доказательств слепым открыла бы глаза. Так, например, госпожа де Тюржи обычно носила лиловые ленты, и бантами из лиловых же лент были украшены рукоять шпаги, нижний борт камзола и башмаки у Бернара. Графиня довольно открыто признавалась, что не переносит бороды, но любит галантно закрученные усы, - и с некоторых пор подбородок Мержи оказался тщательно вы­бритым, а отчаянно завитые, напомаженные и расчесанные металлической гребенкой усы образовали полумесяц, концы которого подымались значительно выше носа. Наконец дошло до того, что начали рассказывать, будто некий господин, выйдя из дому ранним утром и проходя по улице Аси, увидел, что садовая калитка при доме графини открылась и из нее вышел человек, в котором, несмотря на то что тот был тщательно закутан до самого носа в плащ, он без труда узнал сеньора де Мержи.

Но всего больше убеждало и удивляло всех то обстоятельство, что этот молодой гугенот, этот насмешник, безжалостно издевавшийся над всеми церемониями католического обряда, теперь прилежно посещает церкви, не пропускает почти ни одной процессии и даже опускает пальцы в святую воду, что несколько дней назад он счел бы за ужаснейшее кощунство. На ухо передавали, что Диана скоро приведет еще одну душу к Господу Богу, и молодые люди реформатского вероисповедания заявляли, что, может быть, и они серьезно подумали бы об обращении, если бы вместо капуцинов и францисканцев им для наставления присылали молодых и хорошеньких проповедниц вроде госпожи де Тюржи.

Однако до обращения Бернара было еще далеко. Правда, он сопровождал графиню в церковь, он становился рядом с ней и во время всей обедни не переставал что-то шептать ей на ухо, к большому соблазну ханжей. Так что он не только не слушал богослужения, но даже прихожанам мешал уделять ему подобающее внимание. Известно, что в те времена процессии были таким же занятным развлечением, как маскарады. Наконец, Мержи не чувствовал больше угрызений совести, опуская пальцы в святую воду, раз это давало ему право при всех пожимать хорошенькую ручку, которая всегда вздрагивала при его прикосновении. В конце концов, если он и сохранял свою веру, то ему приходилось выдерживать горячие бои, и Диана приводила свои возражения с тем большим успехом, что богословские диспуты она обычно начинала в такие минуты, когда Мержи труднее всего было отказать ей в чем-либо.

- Дорогой Бернар! - говорила она ему однажды вечером, положив голову на плечо своему любовнику и в то же время обвив его шею длинными прядями своих черных волос. - Дорогой Бернар, вот ты был сегодня со мной на проповеди. Ну, что же? Неужели такая масса прекрасных слов не произвела никакого впечатления на твое сердце? Ты все еще хочешь быть бесчувственным?

- Это прекрасно! Дорогая моя, как хочешь ты, чтобы гнусавый голос капуцина мог сделать то, чего не мог достигнуть твой голос, столь сладкий, и твои религиозные доказательства, так хорошо подкрепляемые влюбленными взглядами, дорогая Диана?

- Противный! Я тебя задушу! - И, слегка стянув покрепче одну из прядей своих волос, она привлекла его еще ближе к себе.

- Знаешь, чем я был занят все время проповеди? Я пересчитывал жемчуг в твоих волосах. Смотри, как ты его разбросала по всей комнате.

- Так я и знала! Ты не слушал проповеди, вечно одна и та же история! О да! - сказала она с некоторой грустью. - Я прекрасно вижу, что ты меня не любишь так, как я тебя люблю. Если бы ты меня любил, то уже давно бы обратился в католичество.

- Ах, Диана, зачем эти вечные споры? Предоставим их сорбоннским ученым и нашим церковнослужителям; а сами мы сумеем лучше провести время.

- Оставь меня!.. Как бы была я счастлива, если бы мне удалось тебя спасти. Знаешь, Бернар, ради твоего спасения я согласилась бы удвоить количество лет, которое мне суждено пребывать в чистилище.

Он, улыбаясь, сжал ее в объятиях, но она оттолкнула его с выражением неизъяснимой грусти.

- А ты, Бернар, не сделал бы этого ради меня. Тебя не беспокоит опасность, которой подвергается моя душа в то время, как я отдаюсь тебе... - И слезы покатились из ее прекрасных глаз.

- Друг мой, разве ты не знаешь, что любовь многое извиняет и...

- Да, я это хорошо знаю. Но, если бы я сумела спасти твою душу, мне отпустились бы все мои прегрешения, все, которые мы вместе совершили, все, которые мы сможем еще совершить... все это нам отпустилось бы. Да что я! Наши грехи стали бы для нас орудием спасения!

При этих словах она изо всей силы сжимала его в объятиях, и восторженная пылкость, с которой она все это произносила, в связи с данным положением, была так комична, что Мержи насилу удержался, чтобы не расхохотаться над таким странным способом проповедовать спасение души.

- Подождем еще обращаться к Богу, моя Диана. Когда мы оба станем стары... когда мы станем слишком стары, чтобы предаваться любви...

- Ты приводишь меня в отчаяние, злой! Зачем на губах у тебя эта дьявольская усмешка? Что же, ты думаешь, мне захочется поцеловать такие губы?

- Ну, вот я не улыбаюсь больше. Видишь?

- Хорошо, успокойся. Скажи, querido Bernardo*, ты прочитал книгу, что я тебе дала?

- Да, я вчера ее кончил.

- Ну и как же ты ее находишь? Вот справедливые рассуждения! Она может самым неверующим заткнуть рот.

- Твоя книга, Диана, набор лжи и нахальства. Глупее ее до сих пор еще не выходило из папистской печати. Держу пари, что ты ее не читала, хотя и говоришь мне о ней с такой уверенностью.

- Нет, я ее еще не прочла, - ответила она, слегка краснея. - Но я уверена, что она преисполнена ума и справедливости. То, что гугеноты так рьяно стараются обесценить ее, служит для меня достаточным доказательством.

- Хочешь, для времяпрепровождения, я тебе докажу со Священным писанием в руках?

- Не вздумай это сделать, Бернар. Помилуй меня Бог! Я не читаю Священного писания, как еретики. Я не хочу, чтобы моя вера ослабела. К тому же ты даром потеряешь время. Вы, гугеноты, всегда вооружены знанием, приводящим в отчаяние. Вы нам тычете его в нос во время прений, и бедные католики, не читавшие, как вы, Аристотеля и Библии, не знают, что отвечать.

- Это потому, что вы, католики, хотите верить во что бы то ни стало, не давая себе труда рассмотреть, разумно это или нет. Мы, протестанты, по крайней мере изучаем нашу религию раньше, чем ее защищать, и в особенности раньше, чем ее распространять.

- Ах, как бы я хотела обладать красноречием преподобного отца Жирона, францисканца!

- Он дурак и хвастун. Но как бы он ни кричал о себе, шесть лет тому назад на публичном заседании наш пастор Удар припер его к стене.

- Ложь, ложь, пущенная еретиками!

- Как! Разве ты не знаешь, что во время прений крупные капли пота упали со лба доброго отца на Златоуста, который он держал в руках? По этому поводу один шутник написал такие стишки...

- Я не хочу их слушать! Не отравляй мне слух своими ересями! Бернар, милый Бернар, заклинаю тебя, не слушай всех этих приспешников сатаны, которые тебя обманывают и ведут в преисподнюю! Умоляю тебя, спаси свою душу и вернись в лоно нашей Церкви!

И так как, несмотря на свои настояния, она уловила на губах своего любовника скептическую улыбку, она воскликнула:

- Если ты меня любишь, отрекись ради меня, ради любви ко мне от пагубных твоих убеждений!

- Мне легче было бы, милая Диана, отречься для тебя от жизни, чем от того, что разум мой мне показывает истинным. Как хочешь ты, чтобы любовь моя заставила меня перестать верить, что дважды два - четыре?

- Жестокий...

У Мержи был безошибочный способ прекращать подобного рода прения - он к нему и прибег.

- Увы, милый Бернардо, - произнесла графиня томным голосом, когда рассвет принудил Мержи удалиться, - я ради тебя погублю свою душу и вижу ясно, что не дано мне будет утешения спасти тебя.

- Ну полно, ангел мой. Отец Жирон даст нам великолепное отпущение in articulo mortis*.

XIX

Францисканец

Monachus in claustro

Non valet ova duo;

Sed quando est extra,

Bene valet triginta.

F. Rabelаis. Vie inestimable du grand Gargantua, I, 42

Монах, сидя в келье,

Пары яиц не стоит,

А наружу выйдет -

Стоит три десятка.

Ф. Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль, I, 42

На следующий день после бракосочетания Маргариты с королем Наваррским капитан Жорж, согласно дворцовому приказу, покинул Париж и отправился командовать своим отрядом легкой кавалерии в Моский гарнизон. Брат простился с ним довольно весело, рассчитывая, что тот вернется раньше окончания празднеств, и охотно покорился перспективе остаться одному на несколько дней. Госпожа де Тюржи отнимала у него довольно много времени, так что несколько минут одиночества не представляли ничего ужасного. По ночам его никогда не было дома, а днем он спал.

В пятницу 22 августа 1572 года адмирал был ранен из аркебузы неким негодяем по фамилии Морвель. Так как народная молва приписывала это подлое убийство герцогу Гизу, этот вельможа покинул Париж на следующий день, как бы во избежание жалоб и угроз со стороны протестантов. Король сначала, по-видимому, хотел преследовать его со всей строгостью, но отнюдь не воспротивился его возвращению, которое вскоре ознаменовалось ужасным избиением 24 августа.

Довольно большое количество молодых дворян из протестантов, на хороших лошадях, посетив адмирала, рассыпалось по улицам, намереваясь отыскать герцога Гиза или его друзей, чтобы в случае встречи затеять с ними ссору. Тем не менее все обошлось сначала мирно. Народ, испуганный их количеством или, может быть, приберегая себя для другого случая, хранил при проезде их молчание, по-видимому без особенного волнения слушая, как они кричат: Смерть убийцам господина адмирала! Долой гизовцев!

За углом одной улицы перед протестантской толпой неожиданно оказалось с полдюжины молодых дворян из католиков и между ними много приближенных Гиза. Ожидали крупной ссоры, но ничего не произошло. Может быть, из благоразумия, может быть, потому, что католики действовали по точному предписанию, - но они не ответили на оскорбительные крики протестантов, а какой-то молодой человек приличного вида, шедший во главе их, приблизился к Мержи и, вежливо поклонившись, сказал ему дружеским тоном близкого человека:

- Здравствуйте, господин де Мержи. Вы, конечно, видели господина де Шатильона? Как он себя чувствует? Схвачен ли убийца?

Обе толпы остановились. Мержи узнал барона де Водрейля, поклонился ему в свою очередь и ответил на заданные вопросы. Завязались во многих местах частные разговоры, и так как они продолжались недолго, то противники разошлись без пререканий. Католики уступили дорогу, и каждый пошел в свою сторону.

Барон де Водрейль несколько задержал Мержи, так что тот немного отстал от спутников. На прощание Водрейль посмотрел внимательно на седло и сказал ему:

- Обратите внимание! Если я не ошибаюсь, у вашего кургузого ослабла подпруга. Будьте осторожней!

Мержи спешился и переподпружил свою лошадь. Не успел он снова сесть в седло, как услышал, что за ним кто-то скачет крупной рысью. Он обернулся и увидел молодого человека, лицо которого было ему незнакомо, но который принадлежал к только что встреченной группе.

- Разрази меня Бог! - произнес тот, приближаясь к нему. - Я был бы в восторге встретиться один на один с кем-нибудь из тех, что сейчас кричал долой гизовцев.

- Вам не придется далеко ходить за этим, - ответил Мержи. - Чем могу служить?

- Не будете ли вы, случайно, из числа этих бездельников?

Мержи моментально обнажил шпагу и плашмя ударил по лицу этого друга гизов. Тот выхватил из-за луки пистолет и в упор выстрелил в Мержи. К счастью, вспыхнул только запал. Любовник Дианы ответил сильным ударом шпаги по голове врага, так что тот свалился с лошади, обливаясь кровью. Народ, до сих пор бывший невозмутимым зрителем, сейчас же принял сторону раненого. На молодого гугенота посыпались камни и палочные удары, и так как всякое сопротивление было бесполезно, он решил хорошенько пришпорить лошадь и спастись галопом. Но при слишком крутом повороте лошадь у него упала и опрокинула его, так что он, хоть и не был ранен, все же не мог подняться достаточно быстро, и разъяренная толпа успела окружить его. Тогда он прислонился к стене и некоторое время отражал тех, которых могла достигнуть его шпага. Но сильный удар палкой сломал лезвие, его сбили с ног и разорвали бы на части, если бы какой-то францисканец, бросившийся на людей, теснивших его, не закрыл его своим телом.

- Что делаете вы, дети мои? - закричал он. - Отпустите его: он совершенно не виноват!

- Он гугенот! - в бешенстве завопили сотни голосов.

- Ну так что же? Дайте ему время раскаяться! Он еще может исправиться.

Руки, державшие Мержи, сейчас же его отпустили. Он поднялся, подобрал обломок своей шпаги и собирался дорого продать свою жизнь, если придется выдерживать новый натиск.

- Оставьте жизнь этому человеку, - продолжал монах, - потерпите немного. Еще несколько дней - и гугеноты пойдут к обедне.

- Потерпеть, потерпеть! - повторило несколько голосов с неудовольствием. - Нам уже давно твердят, чтобы мы потерпели, а пока что каждое воскресенье, во время проповедей, их пение смущает добрых христиан.

- Ну что ж? Разве вы не знаете пословицы, - продолжал монах весело, - Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. Пускай повоют еще немного; скоро благодатью Пресвятой Богородицы Августовской вы услышите, как они запоют мессу по-латыни. Что же касается этого молодого нехристя, отдайте его мне: я хочу привести его в христианский вид. Ступайте себе и от желания скорее съесть жаркое не пережарьте его.

Толпа рассеялась ворча, но не причинив никакой обиды Мержи. Ему даже вернули лошадь.

- В первый раз в жизни, отец мой, - сказал он, - с удовольствием смотрю на рясу вашего ордена. Поверьте моей благодарности и соблаговолите принять этот кошелек.

- Если он предназначен для бедных, молодой человек, я его беру. Имейте в виду, что я интересуюсь вами. Я знаком с вашим братом и вам желаю добра. Сегодня же переходите в католичество. Идемте со мной, и дело ваше будет сделано в одну минуту.

- За это, отец мой, благодарю вас. У меня нет никакого желания переходить в католичество. Но откуда вы меня знаете? Как вас зовут?

- Зовут меня брат Любен... и... плутишка, я вижу, что вы частенько бродите вокруг одного дома... Тсс! Теперь скажите, господин де Мержи, верите вы, что монах может делать добро?

- Я всем буду говорить о вашем великодушии, отец Любен.

- Так что вы не хотите переменить проповедь на мессу?

- Еще раз - нет. И в церковь я буду ходить, только чтобы слышать ваши проповеди.

- Вы, по-видимому, человек со вкусом.

- И сверх того, ваш большой поклонник.

- Ей-богу, мне очень досадно, что вы хотите оставаться при своей ереси. Я вас предупредил, сделал, что мог. Будь что будет. Что касается меня, то я умываю руки. Прощайте, мой мальчик.

- Прощайте, отец мой.

Мержи снова сел на лошадь и доехал до своего дома, немного разбитый, но очень довольный тем, что так дешево отделался от такой скверной истории.

XX

Легкая кавалерия

Jaffier. Не amongts us

That spares his father, brother, or his friend

Is damned.

Оtway. Venice Preserved, III, 2

Джефир. И тот из нас,

Кто брата пощадит, отца иль друга,

Будь проклят!

Отвей. Спасенная Венеция, III, 2

Вечером 24 августа отряд легкой кавалерии входил в Париж через Сент-Антуанские ворота. По сапогам и платью всадников, сплошь покрытым пылью, видно было, что они только что совершили длинный переход. Последние лучи умирающего дня освещали загорелые лица солдат; на этих лицах можно было прочесть смутное беспокойство, которое овладевает человеком при приближении какого-нибудь события, еще неведомого, но вызывающего зловещие предчувствия.

Отряд шагом направился к большому пустырю, простиравшемуся около прежнего Турнельского дворца. Там капитан приказал остановиться; затем послал дюжину людей под начальством корнета на разведку и сам расставил при входе в соседние улицы караулы, которым он дал приказ зажечь фитили, словно перед лицом неприятеля. Приняв эти необычные меры предосторожности, он вернулся и встал перед фронтом отряда.

- Сержант! - произнес он более жестко и повелительно, чем обычно.

Старый кавалерист, в шляпе с золотым галуном и с вышитой перевязью, почтительно приблизился к начальнику.

- Все ли всадники у нас снабжены фитилями?

- Так точно, капитан.

- Есть ли порох в пороховницах? Достаточно ли пуль?

- Так точно, капитан.

- Хорошо! - Он пустил шагом свою кобылу вдоль фронта своего маленького отряда. Сержант следовал за ним на расстоянии длины лошади. Он заметил, что капитан не в духе, и не смел приблизиться к нему. Наконец он набрался храбрости:

- Капитан, разрешите кавалеристам дать корм лошадям. Как вам известно, они с утра не ели.

- Нет.

- Пригоршню овса, времени это займет не много.

- Пусть ни одна лошадь не будет разнуздана.

- Ведь сегодня ночью нам предстоит работа... как говорят, и это, может быть...

Офицер сделал нетерпеливое движение.

- Вернитесь на свой пост, - ответил он сухо. И он продолжал свою прогулку. Сержант вернулся в ряды солдат.

- Ну как, сержант, правда? Что будут делать? В чем дело? Что сказал капитан?

Десятка два вопросов сразу были ему заданы старыми солдатами, которые благодаря своим заслугам и долгой совместной службе с сержантом могли позволить себе фамильярность по отношению к своему старшому.

- Ну, будет дело! - сказал сержант тоном человека, который знает больше, чем говорит.

- Как? Как?

- Не разнуздывать ни на миг... потому что, как знать, с минуты на минуту мы можем понадобиться.

- Ага! Разве собираются драться? - спросил трубач. - А с кем будем драться, хотелось бы мне знать?

- С кем? - повторил вопрос сержант, чтобы дать себе время подумать. - Черт возьми, хорош вопрос! С кем же, по-твоему, драться, как не с врагами короля?

- Так-то так, но кто же эти враги короля? - продолжал вопросы упрямый трубач.

- Враги короля? Он не знает, кто враги короля! - И сержант с сожалением пожал плечами.

- Испанец - враг короля, но он не мог бы так потихоньку сюда явиться; его бы заметили, - вставил один из кавалеристов.

- Пустяки! - начал другой. - Я знаю много врагов короля, которые вовсе не испанцы.

- Бертран прав, - сказал сержант, - и я знаю, кого он имеет в виду.

- Кого же?

- Гугенотов, - ответил Бертран. - Не надо быть колдуном, чтобы догадаться. Всем известно, что веру свою гугеноты взяли из неметчины, а я хорошо знаю, что немцы - нам враги, потому что частенько стрелял в них из пистолета, особенно при Сен-Кантене, где они дрались как черти.

- Все это прекрасно, - сказал трубач, - но ведь с ними за­ключен мир, и, помнится, много шума было по этому случаю.

- Доказательством, что они не враги нам, - сказал молодой кавалерист, одетый лучше, чем другие, - служит то, что во время войны, которую мы собираемся вести во Фландрии, командовать легкой конницей будет граф Ларошфуко; а кому не известно, что он - протестант! Дьявол меня побери, если он не кальви­нист с головы до пят: шпоры у него а la* Конде, шляпа у него а la гугенот.

- Заешь его чума! - воскликнул сержант. - Ты еще не знаешь этого, Мерлен (тебя не было у нас в полку): ведь Ларошфуко командовал во время той засады, когда мы все чуть не полегли при Ла-Робре в Пуату. Прековарный малый!

- Он же сказывал, - прибавил Бертран, - что отряд рейтаров большего стоит, чем эскадрон легкой кавалерии. Я так же верно это знаю, как то, что эта лошадь - пегая. Мне передавал это паж королевы.

Среди слушателей послышались негодующие возгласы, но они сейчас же уступили место любопытству узнать, против кого направлены военные приготовления и те чрезвычайные меры предосторожности, которые принимались у них на глазах.

- Правда ли, сержант, - спросил трубач, - что вчера пытались убить короля?

- Бьюсь об заклад, что тут замешаны эти... еретики.

- Хозяин гостиницы "Андреевский крест", где мы вчера завтракали, за верное рассказывал, что они хотят переделать весь церковный устав.

- Тогда все дни будут скоромными, - весьма философски заметил Мерлен, - кусок вареной солонины вместо чашки бобов. Тут еще огорчаться нечему!

- Да, но если гугеноты будут у власти, первым делом они расколошматят, как посуду, все отряды легкой кавалерии и на их место поставят своих собак, немецких рейтаров.

- Если так, так я охотно наломал бы им хвосты! Провалиться на этом месте, тут будешь католиком! Послушайте, Бертран, вы служили у протестантов; правда ли, что адмирал конным солдатам платит только по восьми су?

- Ни копейки больше, старый скряга! Потому-то после первого же похода я и бросил его.

- Здорово сегодня не в духе капитан, - заметил трубач. - Всегда такой славный малый, с солдатом охотно разговаривает, сегодня рта не раскрыл за всю дорогу.

- Новости его не веселят, - ответил сержант.

- Какие новости?

- Наверное, насчет того, что хотят предпринять гугеноты.

- Гражданская война скоро опять начнется, - сказал Бертран.

- Тем лучше для нас, - сказал Мерлен, всегда смотревший на вещи с хорошей стороны, - можно будет драться, жечь деревни, баловаться с гугенотками.

- По всем видимостям, они захотели снова начать свое старое Амбуазское дело, - произнес сержант, - потому нас и вы­звали. Мы живо наведем порядок.

В эту минуту вернулся корнет со своим отрядом; он приблизился к капитану и стал ему тихонько докладывать, меж тем как солдаты, которые с ним ездили, смешались со своими товарищами.

- Черт возьми, - сказал один из ходивших на разведку, - не понять, что делается сегодня в Париже; на улицах мы ни одной кошки не встретили, а вместо того Бастилия набита войском: я видел, на дворе торчали пики швейцарцев, все равно как ржаные колосья.

- Не больше пяти сотен, - перебил другой.

- Верно то, - продолжал первый, - что гугеноты пытались убить короля и в драке адмирала собственноручно ранил великий герцог де Гиз.

- Ах, так ему и надо, разбойнику! - воскликнул сержант.

- Я сам слышал, - продолжал кавалерист, - как эти швейцарцы на своем тарабарском языке толкуют, что слишком долго во Франции терпят еретиков.

- Правда, с некоторого времени они задрали нос, - сказал Мерлен.

- Можно подумать, что они побили нас при Жарнаке и Монконтуре, так они чванятся и хорохорятся!

- Они бы хотели, - вставил трубач, - съесть окорок, а нам кость оставить.

- Пора, пора католикам задать им хорошую трепку!

- Взять хоть меня. "Сержант, - сказал бы мне король, - убей мне этих негодяев"; так пусть меня разжалуют, если я заставлю повторить себе это два раза.

- Бель-Роз, расскажи-ка нам, что делал наш корнет? - спросил Мерлен.

- Он поговорил с каким-то швейцарцем вроде офицера, но я не мог расслышать, о чем они говорили. Должно быть, что-нибудь интересное, потому что он каждую минуту восклицал: "Ах, Боже мой!", "Ах, Боже мой!"

- Смотрите-ка, к нам конные скачут галопом, - верно, приказ везут.

- Их двое, по-моему.

Капитан и корнет отправились к ним навстречу.

Двое всадников быстро направились к отряду легкой кавалерии. Один из них, богато одетый, в шляпе, покрытой перьями, с зеленой перевязью, ехал на боевом коне. Спутником его был толстый, коротенький, коренастый человек, одетый в черное платье и с большим деревянным распятием в руках.

- Наверняка будут драться, - заметил сержант, - вон батюшку послали, чтобы исповедовать раненых.

- Не очень приятно драться натощак, - проворчал Мерлен.

Двое всадников замедлили ход, так что когда они подъехали к капитану, то без труда могли остановить лошадей.

- Целую руки господину де Мержи, - произнес человек с зеленой перевязью. - Узнает ли он своего покорного слугу Тома де Морвеля?

Капитану еще не было известно новое преступление Морвеля, он знал его только как убийцу храброго де Муи. Он ответил крайне сухо:

- Я не знаю никакого господина де Морвеля. Я предполагаю, что вы пожаловали объяснить нам, в конце концов, зачем мы находимся здесь.

- Дело идет, сударь, о спасении нашего доброго короля и нашей святой веры от опасности, грозящей им.

- Какая же это опасность? - спросил Жорж презрительно.

- Гугеноты составили заговор против его величества. Но их преступный замысел вовремя был открыт, благодарение Богу, и все верные христиане сегодня ночью должны соединиться, чтобы истребить их во время сна.

- Как были истреблены мадианиты мужем силы, Гедеоном, - добавил человек в черном платье.

- Что я слышу? - воскликнул де Мержи, затрепетав от ужаса.

- Горожане вооружены, - продолжал Морвель, - в городе находится французская гвардия и три тысячи швейцарцев. У нас около шестидесяти тысяч человек наших; в одиннадцать часов будет дан сигнал, и дело начнется.

- Презренный разбойник! Что за гнусную клевету ты изрыгаешь? Король не предписывает убийств... самое большее, он за них платит.

Но при этих словах Жорж вспомнил о странном разговоре, который он имел с королем несколько дней назад.

- Не выходите из себя, господин капитан; если бы все мои заботы не были устремлены на службу королю, я бы ответил на ваши оскорбления. Слушайте: я являюсь от имени его величества с требованием, чтобы вы и ваш отряд последовали за мной. Нам поручены Сент-Антуанский и прилегающие к нему кварталы. Я привез вам подробный список лиц, которых мы должны истребить. Преподобный отец Мальбуш сделает наставление вашим солдатам и раздаст им белые кресты, какие будут у всех католиков, чтобы в темноте не приняли католика за еретика.

- Чтобы я дал согласие на убийство спящих людей?

- Католик ли вы и признаете ли Карла Девятого своим королем? Известна ли вам подпись маршала де Ретца, которому вы обязаны повиноваться?

Тут он вынул из-за пояса бумагу и передал ее капитану.

Мержи подозвал одного из всадников и при свете соломенного факела, зажженного о фитиль аркебузы, прочел форменный приказ, предписывающий по повелению короля капитану де Мержи оказать вооруженную помощь французской гвардии и отдать себя в распоряжение господина де Морвеля для дела, которое объяснит ему вышеуказанный Морвель. К приказу был приложен список имен с таким заголовком: "Список еретиков, подлежащих умерщвлению, в Сент-Антуанском квартале". При свете факела, горящего в руке солдата, всем кавалеристам было видно, какое глубокое впечатление произвел на их начальника этот приказ, о существовании которого он еще не знал.

- Никогда мои кавалеристы не согласятся сделаться убийцами, - произнес Жорж, бросая бумагу в лицо Морвелю.

- Разговор идет не об убийстве, - холодно заметил священник, - речь идет об еретиках и о справедливом воздаянии по отношению к ним.

- Ребята! - закричал Морвель, повысив голос и обращаясь к солдатам. - Гугеноты хотят убить короля и истребить католиков - это надо предупредить сегодня ночью; покуда они спят, мы всех их перебьем, и король отдает вам их дома на разграбление.

Крик дикой радости пронесся по всем рядам:

- Да здравствует король! Смерть гугенотам!

- Смирно! - закричал громовым голосом капитан. - Здесь я один имею право отдавать приказания своим солдатам. Товарищи! То, что говорит этот подлец, не может быть правдой. И даже если бы король и отдал такое приказание, никогда мои кавалеристы не согласятся убивать беззащитных людей.

Солдаты промолчали.

- Да здравствует король! Смерть гугенотам! - разом закричали Морвель и его спутник. И солдаты повторили за ними:

- Да здравствует король! Смерть гугенотам!

- Ну как же, капитан, будете вы повиноваться? - произнес Морвель.

- Я больше не капитан! - воскликнул Жорж. И он сорвал с себя нагрудный знак и перевязь, знаки своего чина.

- Хватайте этого изменника! - закричал Морвель, обнажая шпагу. - Убейте этого бунтовщика, который не повинуется своему королю!

Но ни у одного солдата не поднялась рука на своего начальника... Жорж выбил шпагу из рук Морвеля, но вместо того чтобы пронзить его своей шпагой, он ударил его рукояткой по лицу с такой силой, что свалил с лошади на землю.

- Прощайте, трусы! - сказал он своему отряду. - Я думал, что у меня солдаты, а оказывается, у меня были только убийцы! - Потом обернулся к корнету: - Вот, Альфонс, если хотите, прекрасный случай сделаться капитаном! Станьте во главе этих бандитов.

С этими словами он пришпорил лошадь и галопом помчался по направлению к внутренней части города. Корнет двинулся на несколько шагов, как будто хотел за ним последовать, но вскоре замедлил ход, пустил лошадь шагом, наконец остановился, повернул обратно и возвратился к своему отряду, рассудив, без сомнения, что совет капитана, хотя и данный в минуту гнева, все же не перестает быть хорошим советом.

Морвель, еще не совсем оправившись от полученного удара, снова сел на лошадь, чертыхаясь, а монах, подняв распятие, наставлял солдат не щадить ни одного гугенота и потопить ересь в потоке крови.

Солдат на минуту остановили упреки капитана, но, увидя, что они освободились от его присутствия, и имея перед глазами перспективу знатного грабежа, они взмахнули саблями и поклялись исполнить все, что бы ни приказал им Морвель.

XXI

Последнее усилие

Soothsayer. Beware the Ides of March!

Проспер Мериме - Хроника времен Карла IX (Vision de Charles XI). 3 часть., читать текст

См. также Проспер Мериме (Prosper Merimee) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :