Марриет Фредерик
«Пират (The Pirate). 1 часть.»

"Пират (The Pirate). 1 часть."

Перевод с английского И. И. Ясинского и М. П. Игнатовой

I. Бискайский залив

Дело было в конце июня 1798 года: сердитые волны Бискайского залива понемногу утихали после шторма, столь же сильного, сколь и необычного в это время года. Они все еще продолжали тяжело колыхаться, и по временам ветер налетал беспокойными, яростными порывами, как будто желая возобновить борьбу стихий; однако каждая его попытка была все более слабой, и темные тучи, сбежавшиеся к началу бури, спешили теперь во все стороны, спасаясь от могучих лучей солнца, которое прорывалось сквозь их толщу лучезарным потоком света и тепла. Оно ниспосылало свои сверкающие лучи, которые глубоко вонзались в воды этого уголка Атлантического океана, куда мы сейчас перенеслись; и за исключением одного лишь предмета, едва заметного, там расстилалась только необъятная ширь воды, ограниченная воображаемым небесным сводом. Мы сказали: за исключением одного предмета, ибо в центре этой картины, столь простой однако, и столь величественной, сложившейся из трех великих стихий, находился остаток четвертой стихии. Остаток, - потому что это был только корпус корабля, лишенный мачт и наполненный водой; надводная часть судна лишь иногда всплывала над волнами, когда кратковременный перерыв в их все еще яростном колебании возвращал судну способность держаться на поверхности. Но это случалось редко; вот сейчас он поглощен морем, которое бурлит, перекатываясь через его шкафут, а в следующее мгновение он вынырнул над волнами, и вода выливается из его боковых портов.

Сколько тысяч кораблей, сколько миллионов состояния было покинуто из-за невежества или страха и целиком предоставлено всепожирающей пучине океана! Какой огромный клад богатств погребен в его песках! Сколько сокровищ застряло в его скалах или продолжает висеть в его неизмеримой глубине, где сжатая вода по своей плотности равна тому, что она окружает! И эти сокровища так и останутся там, защищенные солью от гнили и разрушения, до конца вселенной и до нового водворения хаоса! А между тем, как бы ни было несметно нагромождение этих утрат, большая часть их вызвана незнанием одного из первых законов природы - закона удельного веса. Корабль, о котором мы упомянули, находился, по-видимому, в таком же отчаянном положении, как утопающий, который держится за одну лишь тонкую прядь веревки, но в действительности опасность погрузиться в находившуюся под ним пропасть грозила ему в гораздо меньшей степени, чем многим другим кораблям, которые как раз в это время горделиво неслись по морю, между тем как их пассажиры, забыв все свои страхи, только и думали, что о скором прибытии в гавань.

"Черкес", шедший из Нью-Орлеана, был красивый, отлично снаряженный корабль, с грузом, большая часть которого состояла из хлопка. Капитан был, в обычном смысле этого слова, хороший моряк; команда была набрана из крепких и способных матросов. Пересекая Атлантический океан, они встретили шторм, о котором мы уже говорили, и были загнаны в Бискайский залив, где, как мы вскоре расскажем подробнее, судно лишилось мачт, и в нем открылась течь, которую они не могли остановить, несмотря на все свои усилия. Вот прошло уже пять дней с тех пор, как перепуганная команда покинула корабль на двух своих шлюпках, одну из которых захлестнуло волной, так что все сидевшие в ней погибли; судьба другой была неизвестна.

Мы сказали, что команда покинула судно, но не утверждали, что с него ушли все живые существа. Если бы дело обстояло так, то мы не стали бы тратить время читателя на описание неодушевленных предметов. Наша задача - изображать жизнь, и эта жизнь все еще оставалась на расшатанном корабельном остове, покинутом на произвол океана. В камбузе "Черкеса", то есть в кухне, поставленной на палубе и, к счастью, так прочно прикрепленной, что она смогла выдержать напор бурных волн, находились три живых существа: мужчина, женщина и ребенок. Первые двое принадлежали к той низшей расе, которая с давних пор поставляла с берегов Африки работников, без устали трудящихся, но собирающих жатву не для себя; младенец, прильнувший к груди женщины, был европейской крови. Он был бледен как смерть и тщетно пытался получить молоко от своей истощенной кормилицы, по черным щекам которой текли слезы, когда она по временам прижимала ребенка к своей груди и поворачивала его в сторону, противоположную ветру, чтобы защитить его от воды, брызгавшей на них при каждой новой волне Равнодушная ко всему остальному, кроме вверенного ей малютки, она не произносила ни слова, хотя дрожала от холода, когда волны накреняли судно, и вода захлестывала ей колени. Холод и страх вызвали перемену в цвете ее лица, который приобрел теперь желтый или почти медно-красный оттенок.

Мужчина, ее спутник, сидел напротив нее на железном тагане, который прежде был источником тепла и света, теперь же служил лишь неудобной скамьей для промокшего и изнуренного бедняги. Он тоже безмолвствовал уже в течение многих часов; мускулы его лица ослабли, его толстые губы далеко выдались вперед от запавших щек, высокие скулы торчали, словно зачатки будущих рогов, глаза показывали почти одни только белки, и, по-видимому, он был еще более измучен, чем женщина, мысли которой были сосредоточены на ребенке, а не на самой себе. Тем не менее, чувства его еще не утратили своей проницательности, несмотря на то, что способность действовать, казалось, была притуплена избытком страданий.

- Ox, горе мое! - слабо воскликнула негритянка после долгого молчания и в крайнем изнеможении откинула голову. Ее спутник ничего не ответил, но встал при звуке ее голоса, нагнулся вперед, немного раздвинул дверь и посмотрел в ту сторону, откуда дул ветер. Тяжелые брызги хлестнули в его стекловидные глаза и затмили ему зрение; он со стоном отпрянул на прежнее место.

- Ну что, Коко? - спросила негритянка, склонив голову над ребенком и закутывая его более тщательно. Взгляд отчаяния и дрожь от холода и голода были ей единственным ответом.

Было около восьми часов утра, когда волнение океана несколько улеглось. К полудню солнце согревало их сквозь обшивку камбуза, и его лучи вливали узкую полоску яркого света сквозь щели пригнанных панелей. Негр, по-видимому, мало-помалу оживлялся; наконец он поднялся, и после некоторого труда ему удалось снова отодвинуть дверь. Море постепенно переставало бушевать и теперь лишь изредка захлестывало корабль. Осторожно держась за косяки, Коко выбрался наружу, чтобы обозреть горизонт.

- Что ты видишь, Коко? - спросила женщина, заметив из камбуза, что он пристально смотрит в одну сторону.

- Помоги Господь, мне кажется, я вижу что-то, но у меня столько соленой воды в глазах, что я не могу видеть ясно, - ответил Коко, стирая соль, осевшую кристаллами на его лице.

- А на что оно похоже, Коко?

- Всего лишь маленькое облако, - промолвил он, входя снова в камбуз и с тяжелым вздохом занимая прежнее место на тагане.

- Ох, горе мое! - вскрикнула негритянка, развернув ребенка, чтобы посмотреть на него; силы ее быстро падали. - Бедный маленький масса Эдуард, как он плохо вы глядит! Я боюсь, он очень скоро умрет. Гляди, Коко, он перестал дышать.

Голова ребенка отвисла на грудь кормилицы, и жизнь, по-видимому, совершенно угасла в нем.

- Джуди, у тебя нет молока ребенку, а без молока как он сможет жить? Э! Погоди-ка, Джуди, я засуну свой палец ему в рот. Если масса Эдуард не мертвый, он будет его сосать.

Коко вложил свой палец в рот ребенку и почувствовал легкое всасывающее движение.

- Джуди, - закричал Коко, - масса Эдуард еще не мертвый! Посмотри, может быть есть хоть капля молока в другой груди.

Бедная Джуди горестно покачала головой, и слеза покатилась по ее щеке; она знала, что грудь ее истощена.

- Коко, - сказала она, вытирая щеку кистью руки, - я бы рада отдать кровь от сердца для масса Эдуарда, но нет молока., не осталось.

Это сильное выражение любви к ребенку, употребленное Джуди, внушило Коко новую мысль. Он достал из кармана нож и преспокойно надрезал себе указательный палец до самой кости. Выступившая кровь стала стекать на конец пальца, который он вложил в рот ребенка.

- Гляди-ка, Джуди, масса Эдуард сосет - он не мертвый! - закричал Коко, хихикнув на радостях, что опыт так счастливо удался, и на мгновение забыл об их почти безнадежном положении.

Ребенок, оживленный этим своеобразным питанием, постепенно восстанавливал свои силы и через несколько минут он сосал палец уже довольно энергично.

- Посмотри-ка, Джуди, как масса Эдуард охотно берет, - продолжал Коко. - Тяни, масса Эдуард, тяни. - У Коко десять пальцев, и пройдет еще долго времени, чтобы ты их все высосал досуха.

Но ребенок вскоре наелся и заснул на руках у Джуди.

- Коко, а не взглянуть ли тебе опять? - заметила Джуди.

Негр снова выбрался наружу и окинул взглядом горизонт.

- Помоги Господь, на этот раз. мне кажется, Джуди...Да, помоги мне, Господи, я вижу корабль! - радостно закричал Коко.

- Ах! - слабо, но с восторгом взвизгнула Джуди. - Значит, масса Эдуард не умрет.

- Да, помоги мне Господь, он плывет сюда! - и Коко, к которому, кажется, вернулась часть его прежней силы и подвижности, вскарабкался на крышу камбуза и уселся там, скрестив ноги и размахивая своим желтым платком в надежде привлечь этим внимание находящихся на борту, так как он знал, что плывущий предмет, который представлял из себя их судно, лишь едва виднеется над поверхностью воды, и очень легко мог остаться незамеченным.

По счастливой случайности фрегат, каким оказался увиденный Коко корабль, продолжал свой курс как раз по направлению к затопленному обломку, хотя последний и не был замечен вахтенными на марсах - их глаза были устремлены на линию горизонта. Меньше, чем через час новая опасность начала угрожать нашему маленькому обществу - опасность попасть под фрегат, который, находясь теперь от них на расстоянии кабельтова, продолжал свой быстрый и стремительный путь, рассекая встречную воду и широко вспенивая ее. Коко стал кричать во всю мочь и, к счастью, привлек внимание матросов, которые находились на бушприте, убирая фок-стеньга стаксель, поднятый для просушки после шторма.

- Право руля! - заорали они.

- Право руля есть, - ответили на шканцах, и штурвал был повернут без дальнейших расспросов, как это всегда бывает на военных кораблях, хотя в то же время следовало бы соблюдать некоторую предосторожность при исполнении подобного распоряжения, когда оно не облечено последующими и притом самыми подробными разъяснениями.

Марс-лисель трепетал и колебался, фок-зейль вздрагивал, а кливер вздулся, когда фрегат свернул в сторону, едва не врезавшись в полузатопленный остов, который находился теперь как раз около его носа, неистово качаясь в белой пене взбаламученных волн, так что Коко лишь с трудом, вцепившись в остаток грот-мачты, сумел сохранить свою возвышенную позицию. Фрегат укоротил паруса лег в дрейф и спустил баркас, и через каких-нибудь пять минут Коко, Джуди и дитя были вызволены из их страшного положения. Бедная Джуди, которая боролась со всеми невзгодами ради ребенка, передала его спасшему их офицеру, а сама повалилась без чувств; так и была она перевезена на борт фрегата. Коко, заняв место на скамье на корме шлюпки, посмотрел вокруг себя диким взглядом, а затем разразился сумасшедшим хохотом, который продолжался без перерыва и был единственным ответом на вопросы, заданные ему на шканцах, пока он не упал в обморок, после чего его предоставили заботам врача.

II. Холостяк

Вечером того же дня, когда ребенок и чета негров были спасены с корабельного обломка, благодаря счастливому появлению фрегата, мистер Уизрингтон, живший в Финсбери Сквер, сидел один в своей столовой, недоумевая, чтобы такое могло приключиться с "Черкесом", и почему он до сих пор не получил известия о его прибытии? Мистер Уизрингтон, как мы сказали, был один; перед ним стояли портвейн и херес. И хотя погода была довольно теплая, однако в камине был разведен небольшой огонь, потому что, как утверждал мистер Уизрингтон, это придавало комнате больше комфорта. Мистер Уизрингтон, посвятив некоторое время созерцанию потолка, на котором, впрочем, нельзя было обнаружить ничего нового, налил себе еще стакан вина, а затем начал располагаться с еще большим комфортом: для этого он расстегнул еще три пуговицы своего жилета, сдвинул с головы парик и освободил все пуговицы на коленях своих панталон. Закончил он свои приготовления тем, что придвинул к себе два ближайших стула и на один из них положил ноги, а на другой облокотился рукой. Да и Почему же мистеру Уизрингтону не окружать себя комфортом? У него было хорошее здоровье, спокойная совесть и восемь тысяч фунтов годового дохода.

Удовлетворенный этими приготовлениями, мистер Уизрингтон отхлебнул портвейна и снова, поставив стакан, откинулся на спинку кресла, сложил руки на груди, переплел пальцы и в этой позе полного комфорта возобновил свои размышления о причинах неприбытия "Черкеса".

Мы оставим его наедине с его мыслями, чтобы тем временем более подробно познакомить с ним наших читателей.

Отец мистера Уизрингтона был младшим сыном одной из самых старинных и гордых семей Уэст-Райдинга в Йоркшире; он должен был выбрать одну из четырех профессий, предназначенных в удел младшим сыновьям, в чьих жилах течет патрицианская кровь: армию, флот, законоведение или церковь. Армия ему была не по душе, заявил он, потому что маршировки и контр-маршировки не давали комфорта; флот был ему не по душе, потому что какого же комфорта можно ждать от штормов и от затхлых сухарей; юриспруденция была ему не по душе, так как он не был уверен, что поладит со своей совестью, а это было несовместимо с комфортом; церковь тоже была отвергнута, потому что, по его представлениям, на этом поприще можно было получить лишь убогое жалованье, тяжелые обязанности, жену и одиннадцать детей, а это значило - опять же распроститься с комфортом. К немалому ужасу своих родственников, он отказался от всех этих свободных профессий и ухватился за предложение старого дядюшки-отщепенца, который предоставил ему место в своем банкирском доме и обещал сделать его своим компаньоном, если он выслужится. Это привело к тому, что родня с негодованием пожелала ему счастливого пути и больше никогда о нем не вспоминала. Он с этих пор стал отрезанным ломтем, каким была бы в их глазах какая-нибудь представительница женской линии, если бы она со вершила faux pas.

Тем не менее, мистер Уизрингтон старший прилежно занялся избранным делом: через несколько лет он стал компаньоном, а после смерти старого джентльмена, своего дядюшки, оказался собственником изрядного состояния, продолжающим каждый год чеканить деньги в своем банке.

Тогда мистер Уизрингтон старший купил дом в Финсбери Сквер и подумал, что недурно бы приискать себе жену.

Сохраняя еще значительную долю семейной гордости, он решил не загрязнять кровь Уизрингтонов неравным браком с какой-нибудь представительницей Катитон-Стрит или Минсинг-Лэжн, и после изрядных поисков он избрал дочь шотландского графа, который приплыл на шмаке из Лейса в Лондон, сопровождаемый свитой из девяти дев, рассчитывая променять породу на деньги. Судьбе было угодно, чтобы мистер Уизрингтон оказался первым явившимся искателем, и ему, из любезности, предоставили на выбор любую из девяти молодых леди. Избранница его была светлокудрая, синеокая, слегка в веснушках, очень высокая и отнюдь не некрасивая. В фамильной Библии она была записана под номером 4. От этого союза у мистера Уизрингтона появилось потомство: во-первых, дочь, нареченная Могги, которую мы скоро представим нашим читателям в образе сорокалетней девы; во-вторых, сын, Антоний Александр Уизрингтон, которого мы только что покинули, сидящего в очень удобной позе и погруженного в очень мрачную задумчивость.

Мистер Уизрингтон старший уговорил своего сына поступить в банкирский дом в качестве сотрудника, и тот, как исполнительный сын, каждый день ходил в банк. Кроме этого он ничем не занимался, сделав лишь счастливое открытие, что "его отец родился раньше его", или, другими словами, что у его отца уйма денег, которую он вынужден будет оставить ему в наследство.

Так как мистер Уизрингтон старший всегда заботился о комфорте, то и сын его с юных лет перенял те же привычки, и в этом отношении его взгляды пошли даже гораздо дальше - он подразделял все вещи на комфортабельные и некомфортабельные. В один прекрасный день леди Мэри Уизрингтон, оплатив все хозяйственные счета, заплатила свой счет и природе, то есть умерла. Ее супруг заплатил по счету гробовщику, а на основании этого можно утверждать, что она была похоронена.

Вскоре после того мистер Уизрингтон старший получил апоплексический удар, сваливший его с ног. Смерть, которая не знает чувства чести, добила его лежачего. И мистер Уизрингтон, пролежав несколько дней в постели, вторым ударом был положен в тот же склеп, где покоилась леди Мэри Уизрингтон. А мистер Уизрингтон младший (наш мистер Уизрингтон), выделив 40000 фунтов на долю свой сестры, стал обладателем чистых 8000 фунтов годового дохода и великолепного дома в Финсбери Сквер. Мистер Уизрингтон рассудил, что такой доход достаточен для комфорта, и поэтому можно вовсе отстраниться от дел.

Еще при жизни родителей он был свидетелем одной или двух семейных сцен, и это побудило его отнести брачную жизнь к разряду вещей некомфортабельных; вот почему он остался холостяком.

Его сестра Могги тоже сохранила безбрачие - вследствие ли чрезвычайно необаятельного косоглазия, которое отпугивало поклонников, или вследствие того же нерасположения к брачной жизни, которым отличался ее брат, - этого мы не можем определенно сказать. Мистер Уизрингтон был на три года моложе сестры, и если он с некоторого времени начал носить парик, то исключительно потому, что в этом видел больше комфорта. Все личные качества мистера Уизрингтона можно было выразить двумя словами: эксцентричность и благодушие. Эксцентричным он был как, безусловно, и большинство холостяков. Мужчина остается лишь шероховатым булыжником, если не обтачивать его соприкосновением с более нежной половиной человеческого рода; просто диву даешься, как это дамы умеют до такой степени гладко отшлифовать мужчину, что он может без конца катиться кувырком вместе с прочими своими собратьями, задевая, но не царапая своих соседей, когда мощная волна житейских обстоятельств столкнет его с ними.

Мистер Уизрингтон очнулся от глубокой задумчивости и ощупью отыскал шнурок, привязанный к рукоятке звонка; дворецкий, уходя из столовой, должен был каждый раз прикреплять этот шнурок к ручке кресла, в котором сидел барин, ибо, как справедливо заметил мистер Уизрингтон, комфорт был бы нарушен, если бы приходилось вставать, чтобы дернуть звонок. Не раз мистер Уизрингтон принимался даже взвешивать, насколько удобно или неудобно было бы иметь дочь лет восьми, которая могла бы звонком вызывать слугу, просушивать перед камином газеты и разрезать страницы нового журнала.

Но когда он принял во внимание, что она не могла бы оставаться вечно в этом возрасте, то решил, что весы комфорта против нее.

Мистер Уизрингтон, дернув звонок, снова задумался.

Мистер Джонатан, дворецкий, явился на зов, но, заметив, что барин занят, он тотчас же остановился в дверях, встав навытяжку, и с. таким печальным лицом, как будто он исполнял обязанности факельщика у подъезда какого-нибудь скончавшегося пэра королевства, ибо всем известно, что чем выше сан умершего, тем длиннее должно быть лицо и тем, разумеется, лучше будет плата.

Теперь, пока мистер Уизрингтон продолжает свои глубокие думы, а мистер Джонатан будет стоять на месте так же долго, как уставшая лошадь, мы их оставим в покое, и тем временем изложим читателям краткую биографию последнего. Сначала Джонатан Трапп служил в этом доме подручным мальчиком, причем скромная должность его заключалась в том, что он для приобретения опыта в работе получал от старших слуг quantum sufficium пинков ногами; затем он стал лакеем, то есть ему было пожалована утешительная привилегия раздавать, а не получать вышеупомянутые унизительные пинки; и, наконец, - ибо семейный обычай не допускал дальнейшего повышения, - он был удостоин должности дворецкого на службе у мистера Уизрингтона старшего. Тогда Джонатан влюбился, так как дворецкие подвержены тем же слабостям, что и их господа; ни он, ни его зазнобушка, служившая горничной в другом доме, не приняли в расчет последствий, к каким в иных семьях приводит подобная ошибка. Они, вместо того, попросили рассчета и обвенчались.

Подобно большинству сочетавшихся браком дворецких и горничных, они открыли питейное заведение, однако справедливость по отношению к горничной побуждает нас сказать, что она предпочла бы открыть кухмистерскую, но Джонатан склонил ее на свою сторону, сославшись на то, что если люди готовы пить, не испытывая жажды, то они не станут есть, пока не проголодаются.

Но хотя в этом замечании была доля правды, однако достоверно известно, что предприятие это не процветало; ходили слухи, что высокая, тощая, сухопарая фигура Джонатана причиняла ущерб его торговле, ибо люди слишком склонны судить о доброкачественности эля по багровому лицу и грузной комплекции трактирщика, а поэтому они предполагают, что хорошего пива не получишь там, где хозяин прилавка представляет собой олицетворение голода. Действительно, в этом мире очень многое строится на внешности, и, по-видимому, Джонатан, из-за своей мертвенной бледности, очень скоро появился в газете (Т.е., в списке банкротов). Но то, что разорило Джонатана на одном поприще деятельности, тотчас же предоставило ему место на другом. Оценщик, меблировщик и устроитель похоронных процессий, приглашенный для оценки обстановки, окинул взглядом Джонатана и, зная цену его отменно гробовой внешности и имея сводного брата такого же роста, сейчас же предложил ему место факельщика. Джонатан не имел времени оплакивать потерю своих собственных нескольких сотен, когда ему пришлось по обязанности оплакивать потерю чужих тысяч; и когда он, словно каменное изваяние, стоял у подъезда тех, что вошли в подъезд иного мира, его прямая, как палка, фигура и вытянутое скорбное лицо слишком часто были злой насмешкой над скорбью наследников. Даже скорбь в этом торгашеском мире тогда только и хороша, когда за нее уплачено. Джонатан похоронил многих и, наконец, похоронил свою жену. До сих пор все шло хорошо; но вот он похоронил и своего хозяина, устроителя погребальных процессий, что было вовсе нежелательно. Джонатан не плакал, но зато на лице его была изображена безмолвная скорбь, когда он провожал его к месту вечного упокоения, и он почтил его память кружкой портера, возвращаясь с похорон на верхушке траурной колесницы, где он восседал вместе с товарищами, точно стая черных воронов.

Теперь Джонатан остался без заработка по той именно причине, которая большинству показалась бы наилучшей рекомендацией. Все устроители похоронных процессий отказывались взять его на службу, потому что они не могли найти ему равного. Столь затруднительное положение натолкнуло Джонатана на мысль о мистере Уизрингтоне младшем; ведь он служил мистеру Уизрингтону, его папаше и похоронил его так же, как леди Мэри, его мамашу. Он чувствовал, что такое разнообразие прошлых заслуг дает ему право рассчитывать на многое, и обратился к холостяку с соответствующим ходатайством. К счастью для Джонатана, тогдашний дворецкий мистера Уизрингтона как раз в это время собрался совершить ту же опрометчивость, которую раньше совершил Джонатан, и Джонатан, вернувшись опять на старое место, решил вести прежнюю скромную жизнь и никогда больше не путаться с горничными. Но по привычке Джонатан продолжал держаться как факельщик во всех обстоятельствах - он никогда не проявлял даже оттенка веселости, за исключением тех случаев, когда барин его был особенно оживлен. Впрочем, и тогда он отражал настроение барина скорее по чувству долга, чем вследствие действительной склонности радоваться.

Джонатан был довольно учен для своего общественного положения и за время своей похоронной службы усвоил английский перевод всех латинских изречений, помещаемых на траурных гербах знатных особ; он всегда готов был изречь любое из них, если оно казалось ему подходящим к данному случаю.

Мы оставили Джонатана стоящим около двери, которую он закрыл за собой, но продолжал держаться за ее ручку.

- Джонатан, - промолвил мистер Уизрингтон после долгого молчания, - я хочу взглянуть еще раз на последнее письмо из Нью-Йорка; вы найдете его на моем туалетном столе.

Джонатан, не ответив, вышел из комнаты и вскоре вернулся с письмом.

- Уж сколько времени я поджидаю этот корабль, Джонатан, - заметил мистер Уизрингтон, развертывая письмо.

- Да, сэр, времени прошло много; tempus fygit, - ответил дворецкий тихим голосом, полузакрыв глаза.

- Дай-то Бог, чтобы не случилось несчастья, - продолжал мистер Уизрингтон. - Бедная моя кузина и ее близнецы-малютки! Почем знать, вот я говорю о них, а они все теперь, может быть, лежат на дне моря.

- Да, сэр, - ответил дворецкий, - море у многих добросовестных гробовщиков отнимает их заработок.

- Клянусь кровью Уизрингтонов! Неужели я останусь без наследника, и мне придется жениться? Ведь это очень некомфортабельно.

- Какой уж тут комфорт, - как эхо откликнулся Джонатан, - моя жена тоже умерла. In coelo quies.

- Ну, будем надеяться на лучшее. Однако эта неизвестность чрезвычайно нарушает комфорт, - заметил мистер Уизрингтон, просматривая письмо, по крайней мере в двадцатый раз.

- Больше ничего, Джонатан. Вскоре я позвоню, чтобы подавали кофе, - и мистер Уизрингтон опять остался один и устремил взгляд на потолок.

Отдаленная кузина мистера Уизрингтона, пользовавшаяся его особым расположением (ибо мистер Уизрингтон, имея большое состояние и не имея никакого отношения к торговым делам, не был забыт родственниками), - до известной степени скомпрометировала себя; другими словами, вопреки наставлениям родителей, она полюбила молодого лейтенанта с несомненно почтенной родословной и с совершенно непочтенным состоянием, заключавшемся только в офицерском жаловании. Бедные люди, к сожалению, всегда успешнее в любви, чем богатые, потому что, имея меньше забот и не кичась своим положением, они не так эгоистичны, и гораздо больше думают о своей даме, нежели о себе. Молодые девушки, влюбляясь, тоже никогда не берут в расчет, хватит ли денег на то, чтобы "сварить суп", потому, вероятно, что влюбленные молодые люди теряют свой аппетит и, не чувствуя в этот период голода, воображают, что любовь вечно будет заменять им пищу. Ну-ка, пусть замужние леди скажут сами, правы ли мы, утверждая, что хотя закуска, предложенная им и их друзьям в день свадьбы, вызывает в них чуть ли не отвращение, однако вскоре после того аппетит их возвращается да еще и с процентами. Именно так было и с Цецилией Уизрингтон или, вернее, с Цецилией Темпльмор, так как она накануне свадьбы успела переменить фамилию. Так было и с ее супругом, который всегда обладал хорошим аппетитом, даже в дни своего сватовства; и счет заведующего столом (они поселились в бараках) через несколько недель возрос до тревожных размеров. Цецилия обратилась к своим родным, которые ласково ответили ей, что она может умирать с голоду, но так как подобный совет не пришелся по душе ни ей, ни ее мужу, то она послала письмо к своему кузену Антонию, который ответил ей, что он будет очень рад видеть их у себя за столом, и что они должны переселиться к нему в Финсбери Сквер. Это как раз отвечало их желаниям, но тем не менее оставалось еще преодолеть некоторое затруднение: полк лейтенанта Темпльмора квартировал в одном из йоркширских городов, значит, как ни как, но на каком-то, хоть и небольшом, расстоянии от Финсбери Сквер, и присутствовать за обедом у мистера Уизрингтона в шесть часов пополудни, тогда, когда надо было ежедневно являться на парад в девять часов утра, значило решить невозможную дилемму. Обменялись несколькими письмами по поводу этого запутанного вопроса и, наконец, решили, что мистер Темпльмор выйдет в отставку и переедет к мистеру Уизрингтону вместе со своей хорошенькой женой. Он так и поступил и нашел, что в девять часов утра гораздо приятнее являться к хорошему завтраку, чем на военный парад. Но мистер Темпльмор отличался гордостью и независимостью характера, не позволяющими ему питаться хлебом праздности, и, прожив два месяца в чрезвычайно комфортабельном помещении, где ему не угрожал счет за пользование столовым довольствием, он напрямик изложил свои мысли мистеру Уизрингтону и обратился к нему за помощью в нахождении честного заработка. Мистер Уизрингтон, успевший привязаться к ним обоим, хотел было воспротивиться, сославшись на то, что Цецилия его родная кузина, и что он убежденный холостяк, но мистер Темпльмор твердо стоял на своем, и мистер Уизрингтон весьма нехотя согласился. Один из первоклассных торговых домов подыскивал компаньона для надзора за товарами, отправляемыми в Америку. Мистер Уизрингтон внес требуемую сумму, и через несколько недель мистер и миссис Темпльмор отплыли в Нью-Йорк.

Мистер Темпльмор был деятелен и способен; их дела преуспевали, и по прошествии нескольких лет они могли бы уже надеяться на возвращение в родные края с независимым состоянием. Но осенью, на второй год после их прибытия, разразилась эпидемия - свирепствовала желтая лихорадка; в число тысяч жертв попал и мистер Темпльмор - через каких-нибудь три недели после того, как жена его родила близнецов. Миссис Темпльмор встала с постели вдовой и матерью двух милых мальчиков. На должность покойного мистера Темпльмора торговым учреждением был прислан заместитель, а мистер Уизрингтон снова предложил своей кузине приют, в котором она так нуждалась после столь горестной и неожиданной утраты. В три месяца дела ее были устроены, и миссис Темпльмор со своими малютками, сосавшими грудь двух кормилиц негритянок, и в сопровождении слуги Коко (белые ни за что не соглашались путешествовать одни) отправилась на надежном корабле "Черкес" в Ливерпуль.

III. Шторм

Те, кто стоя на пристани, видели гордую осанку "Черкеса", когда он распустил по ветру паруса, никак не предугадывали его судьбы, а те, что находились на борту, и подавно, ибо уверенность есть характерное отличие моряков, и они одарены счастливой способностью внушать эту уверенность всем, кто попадает в их общество.

Мы не станем говорить о подробностях плавания, ограничившись только описанием кораблекрушения.

Среди свежего норд-веста, который продолжался уже три дня и загнал "Черкеса" в Бискайский залив, стало заметно, около полуночи, легкое затишье. Капитан, оставшийся на палубе, послал вниз за своим старшим помощником.

- Освальд, - сказал капитан Ингрэм, - ветер становится слабее, и я думаю, еще до утра можно будет считать, что всякая опасность миновала. Я прилягу на час или на два, а вы позовете меня, если наступит перемена.

Освальд Барес, высокий, жилистый и красивый представитель заатлантической породы, обозрел весь горизонт, прежде чем ответить. Наконец, глаза его стали зорко вглядываться в подветренную сторону.

- Думаю, что нет, сэр, - промолвил он, - я не вижу, чтоб прояснилось в подветренной стороне; это затишье только для отдыха, непогода хочет набраться свежих сил для раздувания мехов, уверяю вас.

- Да уж три дня, как она продолжается, - ответил капитан Ингрэм, - а это обычный век летнего свежего ветра.

- Да, - возразил помощник, - если только он не задует снова черным шквалом. Мне он что-то подозрителен, и он еще возобновится, это так же верно, как то, что в Виргинии водятся змеи.

- Ну, коли так, пусть так, - беспечно ответил капитан. - Будьте внимательны, Барес, не покидайте палубы; если надо будет позвать меня, пошлите матроса.

Капитан спустился в свою каюту. Освальд взглянул на компас в нактоузе, сказал несколько слов рулевому, дал два-три здоровенных пинка в бок рабочим, которые конопатили палубу, промерил лотом льяло, сунул за щеку новую жвачку табака, и наконец, стал вглядываться в небеса. Туча, значительно более темная и низкая, чем другие, которыми был закрыт небосклон, распростерлась на зените и протянулась до самого горизонта на подветренной стороне. Глаза Освальда следили за ней всего лишь несколько секунд, когда он заметил слабую и мимолетную вспышку молнии, пронзившей самую густую часть тучи; потом новая вспышка, более яркая. Внезапно ветер стих, и "Черкес" выпрямил свой крен. Но вскоре ветер снова завыл, и снова корабль был пригнут его напором до грузовой ватерлинии; опять блеснула молния, за которой последовали отдаленные раскаты грома.

- Всякая опасность миновала, говорите вы, капитан? По-моему, так главная опасность еще впереди, - пробормотал Освальд, продолжая следить за небом.

- Как обстоит дело с рулем, Матью? - осведомился Освальд, пройдя на корму.

- Держу руль на ветер.

- Я во всяком случае уберу этот трайсель, - продолжал помощник. - Идите на ют, ребята! Отдайте трайсель. Держите парус покрепче, пока не спустится совсем, а то он хлестнет так, что насмерть перепугает нашу пассажирку. Вот уж никогда не стану брать на борт женщин, если будет у меня судно. Никакие доллары не соблазнят меня.

Молния заиграла быстрыми зигзагами, и сильный гром, следовавший за ней, на этот раз раздался уж очень зычно и притом совсем близко. Косой ливень хлынул как из ведра; ветер снова затих, снова забушевал, опять затих, изменился на один или два румба и стал трепать мокрые, отяжелевшие паруса.

- Ставь руль на ветер, Матью! - крикнул Освальд, когда сверкнувшая вблизи молния на мгновение ослепила находившихся на палубе, а загрохотавший тотчас же гром оглушил их. Опять сильно подул ветер, замер, и наступило мертвое затишье. Паруса повисли на реях, и дождь падал отвесным потоком, между тем как корабль покачивался на морской хляби, а темнота вдруг так сгустилась, что ни зги не было видно.

- Сбегай кто-нибудь вниз! Позвать капитана! - распорядился Освальд. - Помилуй, Господи! Видно, не так-то легко мы отделаемся. Берись за грот-брасы, ребята, и ставь реи поперек. Живо! Этот марсель следовало бы убрать, - продолжал помощник, - но я не капитан. Бросать реи, ребята! - продолжал он. - Живее, живее! Тут вам уже не игрушки!

Вследствие крайней трудности отыскивать и передавать из рук в руки тросы среди такого непроницаемого мрака, да еще под потоком ливня, слепившего им глаза, матросы не могли с надлежащей быстротой выполнить приказание помощника капитана, и прежде чем они успели закончить свою работу, прежде чем капитан Ингрэм успел добраться до палубы, ветер вдруг налетел на обреченный корабль со стороны, прямо противоположной той, откуда он дул все предыдущее время. Судно, застигнутое врасплох, опрокинулось на бок, стойком на бимсы. Рулевого перебросило через штурвал, тогда как остальные, находившиеся с Освальдом у грот-мачты, скатились вместе со связками канатов и другими предметами, не принайтовленными на палубе, в шпигаты, тщетно стараясь выпутаться из этой беспорядочной кучи и выбраться из воды, в которой они барахтались. Внезапный толчок разбудил всех, находящихся внизу, и они, вообразив, что судно идет ко дну, хлынули на палубу через единственный незапертый люк, таща в руках свое верхнее платье, чтобы надеть его, если судьба позволит.

Освальд Барес первым выкарабкался с накренившейся стороны. Добравшись до штурвала, он налег на колесо, устанавливая руль на ветер. Капитан Ингрэм и некоторые из матросов тоже приблизились к штурвалу.

В минуты подобной крайней опасности штурвал - сборный пункт всех хороших моряков, но рев ветра, бьющие в глаза потоки дождя и соленые брызги, волны, прегражденные в своем течении переменой ветра и сталкивавшиеся над кораблем огромными водяными буграми, потрясающие раскаты грома и, в довершение этих ужасов, густая мгла, не говоря уже о наклонном положении судна, заставлявшем их ползком перебираться с одного места палубы на другое, - все это долго мешало им хоть о чем-нибудь договориться. Единственным другом их в этой борьбе со стихией была молния (поистине несчастны должны быть обстоятельства, при которых молнию можно приветствовать, как друга), однако ее быстрые, пламенные зигзаги, мелькавшие по всему горизонту, давали им возможность видеть свое положение, и как оно ни было страшно, все не так, как полный мрак и неизвестность. Для того, кто привык к трудностям и опасностям мореплавания, нет строк, более сильно действующих на воображение или показывающих красоту и мощь греческого певца, чем отрывок из благородной молитвы Аякса:

Зевс всемогущий, избавь от ужасного мрака Данаев!

Дню возврати его ясность, дай нам видеть очами.

И при свете губи нас, когда погубить ты желаешь!

Освальд поручил штурвал двум матросам и ножом освободил топоры, висевшие у бизань-мачты в футлярах из крашеной парусины. Один топор он оставил себе, а другие передал боцману и второму помощнику капитана. При неистовом реве ветра говорить и быть услышанным было невозможно; но фонарь еще продолжал гореть в нактоузе, и при его слабом свете капитан Ингрэм мог различить знаки, делаемые помощником, и дать свое согласие. Необходимо было поставить корабль на фордевинд, но он уже не слушался руля. В короткое время талрепы бизань-такелажа были перерублены, и бизань-мачта перевалилась через борт, почти незамеченная теми, что находились на других частях палубы. Да и те, что были рядом, могли бы ничего не заметить, если бы не задевшие ближайших из них удары стеньговых полотнищ и такелажа мачты.

Освальд со своими спутниками добрался до нактоуза и некоторое время наблюдал по компасу. Судно не поворачивалось на другой галс и, по-видимому, накренялось еще больше. Снова Освальд стал делать знаки, и снова капитан дал свое согласие. Неустрашимый помощник, держась за борт и за кафель-нагели, ринулся вперед, сопровождаемый своими отважными товарищами, и вскоре все трое добрались до грот-рунсеня. Здесь им пришлось работать в условиях крайне трудных и опасных, так как разъяренные волны того и гляди могли сбросить их, а толстые веревки лишь медленно поддавались ударам топоров, которыми надо было действовать чуть ли не под водой. Боцмана смыло волной и отбросило через борт вниз, к подветренной стороне, где только подветренные снасти спасли его от смерти в волнах. Не признавая себя побежденным, он вскарабкался наверх против ветра, присоединился к товарищам и продолжал им помогать. Последний удар был нанесен Освальдом - талрепы выскользнули из гоферсов - и высокая мачта исчезла в пене взбаламученных волн. Освальд и его товарищи поспешили покинуть опасное место и присоединились к капитану, который с большинством членов команды все еще оставался у руля. Теперь корабль медленно повернулся на другой галс и выпрямился. Через несколько минут он помчался по ветру, тяжело качаясь и натыкаясь по временам на обломки мачт, которые он тащил за собой на перерубленных с подветренной стороны снастях.

Ветер продолжал дуть с прежней силой, но благодаря тому, что корабль, лишившись задних мачт, повернулся к нему кормой, не было прежнего пронзительного шума. Ближайшей задачей было освободить судно от остатков мачт, но несмотря на то, что теперь все принялись помогать, команда почти ничего не успела сделать до наступления рассвета, да и тогда эта работа была небезопасна, так как при качке корабль зарывался бортом в воду. Матросы, занятые этим, были опоясаны канатами, чтоб их не смыло, и едва только дело было доведено до конца, как сильный наклон, сопровождаемый тяжелым толчком волны, ударившей корабль по верхней части бортов, повалил фок-мачту через правый крамбал.

Вот каким образом "Черкес" потерял во время шторма все свои мачты.

IV. Течь

Корабль освободили от обломившейся фок-мачты; сильный ветер продолжался, но ярко засветило солнца "Черкес" снова был поставлен на фордевинд. Казалось, что всякая опасность теперь осталась позади, и матросы шутили и смеялись, работая над приготовлением фальшивых мачт, которые помогли бы им достигнуть назначенной гавани.

- Я бы и вовсе не горевал об этой безделице, - сказал боцман, - если бы не жаль было грот-мачты; какая она была красавица! Другого такого дерева не найти на всем побережье Миссисипи.

- Полно, земляк, - возразил Освальд, - хорошая рыба ловится, хорошая и разводится, хороший лес вырубают, хороший зато подрастет. Однако, я полагаю, придется нам дорого заплатить за наши дерева, когда доберемся до Ливерпуля; впрочем, это не наша забота - хозяйская.

Ветер, который во время своей внезапной перемены на юго-западный, дул с силой урагана, уменьшился теперь до степени просто крепкого ветра, встреча с которым для моряка - сущий пустяк; к тому же небо совсем очистилось и прояснилось, а с подветренной стороны не было опасности налететь на берег. Это была отрадная перемена после ночи мглы, опасности и сумятицы, и матросы усердно работали, чтобы можно было, поставив достаточное количество новых парусов, сделать корабль более стойким и направить его по курсу.

- Надо полагать, что теперь, когда мы поставим впереди трайсель, капитан велит поддать ходу, - заметил один, копошась возле юферса.

- Да и при таком ветре с тылу нам, пожалуй, не очень-то много нужно парусов, - ответил боцман.

- И то, хоть одна выгода от потери мачты - меньше хлопот со снастями.

- Не говори, Билл, - хлопот не оберешься, как приедем, - ворчливо возразил другой, - изволь-ка весь нижний такелаж обмотать смоленой парусиной да оклетневать, да каждый блок заново вогнать на место.

- Не беда, зато дольше простоим в порту - я "принайтовлюсь".

- Э, да когда же ты перестанешь найтоватъся, Билл? У тебя и без того есть по одной жене на каждый штат, сколько я знаю.

- А в Ливерпуле нет еще ни одной, Джек.

- Так отчего тебе не взять вон ту, Билл? Ты неспроста ведь все эти три недели любезничаешь с негритянской девкой.

- Для шторма она туды-сюды, а на рейде не подойдет. Да суть-то в том, что ты совсем не туда попал, Джек, мне ведь мальчонки ее нравятся - любо мне видеть, как они висят оба у груди этих эфиопок; как посмотрю, так и вспоминается мне макака, кормящая двух своих щенков. Но вот штука-то в чем. Я могу распознать нянек, но никак не различу ребят. Разницы между ними не больше, чем между полудюжиной и шестеркой, так ведь Билл?

- Верно, они вроде как бы две новенькие пули, отлитые в одной и той же форме.

- А что, Билл, хоть одна из твоих баб принесла тебе когда-нибудь двойню?

- Нет, - да и не нужно, пока хозяева не удвоят нам жалованье

- Кстати, - прервал их Освальд, который стоял под навесом одной из переборок, прислушиваясь к разговору, - следовало бы нам посмотреть, не набралось ли в корабль воды после всех этих толчков. Как я ни разу не подумал об этом! Плотник, отложи-ка свой струг да промерь лотом льяло.

Плотник, который несмотря на непрерывную качку лишенного мачт судна, усердно исполнял свою важную долю работы, тотчас повиновался. Он вытащил бечеву, которая вместе с привешенной к ней железной линейкой была опущена в льяло, и заметил, что с бечевы стекают капли. Предположив, что она промокла от брызг той воды, которую зачерпнул корабль, плотник отвязал линейку, взял новую бечеву от троса, лежавшего на палубе, и принялся снова тщательно промерять льяло. Вытащив линейку, он несколько минут смотрел на нее, как пораженный громом, и, наконец, воскликнул:

- Семь футов воды в трюме, чтобы ей пусто было!

Если бы команду "Черкеса", которая вся в это время находилась на палубе, подвергнули удару электрического тока, то матросы не столь внезапно изменились бы в лице, как под действием этой ужасающей новости.

Взвалите на моряков любое бедствие, любую опасность, какую только можно выискать на море: ветер, борьбу стихий, встречу с врагом, - они будут против всего этого сражаться, проявляя отвагу, близкую к героизму. Лишь бы "между ними и смертью" была хоть одна прочная доска, больше им ничего не нужно, - они будут надеяться на свои собственные силы, будут полагаться на свое искусство. Но пусть откроется течь, - и они остановятся почти в оцепенении; и если течь не уменьшается, то они побеждены, потому что, когда они убедятся в бесплодности своих усилий, то становятся беспомощны, почти как дети.

Освальд, услышав донесение плотника, подскочил к помпам.

- Попробуй еще, Абель, этого быть не может. Отрежь прочь эту бечеву, подать сюда сухую!

Освальд сам на этот раз промерил льяло, но результат получился тот же.

- Надо браться за помпы, ребята, - сказал помощник капитана, стараясь не обнаружить своих собственных опасений. - Половина этой воды, очевидно, понахлынула, когда корабль лежал на боку.

Это предположение, столь похожее на правду, было подхвачено матросами, и они, не теряя времени, принялись исполнять приказ. Между тем, Освальд пошел вниз доложить капитану, который, будучи изнурен усталостью и долгим дежурством и полагая, что опасность миновала, решил отдохнуть несколько часов.

- Как вы думаете, Барес, не открылась ли у нас течь? - тревожно спросил капитан. - Ведь зачерпнуть столько воды невозможно.

- Конечно, сэр, - отвечал помощник, - но корабль столько раз напрягался, что у него могли образоваться трещины вдоль бортов в надводной части. Хотелось бы думать, что этим и ограничивается вся беда.

- Каково же тогда ваше мнение?

- Боюсь, что обломки мачт повредили судно: помните, сколько раз мы на них наталкивались, прежде чем нам удалось освободиться от них; один раз грот-мачта была даже как будто под самым килем, и мы крепко об нее ударились.

- Ну, Божья воля! Поспешим скорее на палубу.

Когда они вышли на палубу, плотник подошел к капитану и тихо сказал ему. ''Семь футов и три дюйма, сэр". Помпы работали вовсю; люди, по указанию боцмана, разделились на смены и через каждые десять минут заступали в свою очередь. В течение получаса они качали воду без перерыва.

Полчаса длилась мучительная неизвестность. Самый важный вопрос был в том, открылась ли течь в надводной части бортов и набралась ли вода во время вторичного ветра; если так, то была надежда выкачать эту воду. Капитан Ингрэм, с часами в руках, и его помощник молча стояли возле шпиля, пока матросы, обнаженные до пояса, работали изо всех сил. Было десять минут восьмого, когда истек получасовой срок. Промерили льяло и тщательно измерили бечеву. - Семь футов и шесть дюймов! Значит, вода прибывала, несмотря на то, что они трудились над помпами из последних сил.

Взглядом немого отчаяния обменялись матросы, но тотчас же стали раздаваться проклятия и ругательства. Капитан Ингрэм молчал; губы его были крепко сжаты.

- Теперь нам конец! - воскликнул один из команды.

- Нет еще, ребята, есть еще одна надежда, - сказал Освальд. - Мне думается, что у корабля от этой адской ночной натуги надтреснули бока, и что теперь он вбирает воду вообще лишь в надводной части, а ежели так, то достаточно только опять поставить его по ветру и еще раз хорошенько взяться за помпы. Теперь вот он направлен боком против вола и, значит, опять натужился, а когда напряжение пройдет, швы сомкнутся.

- Я б не удивился, если б мистер Барес оказался прав, - заметил плотник, - во всяком случае, я думаю то же самое.

- И я, - добавил капитан Ингрэм, - берись, ребята! Нечего унывать, пока есть порох в пороховницах. Испробуем еще разок.

И, чтобы подбодрить людей, капитан Ингрэм скинул куртку и начал качать в первой же смене, между тем, как Освальд пошел к штурвалу и поставил корабль на фордевинд.

"Черкес", подгоняемый ветром, тяжело переваливался, и медленность, с которой он затем выпрямился, показывала, как много воды было в трюме. Матросы усердно работали без перерыва целый час, но когда опять промерили лотом льяло, то оказалось - восемь футов!

Матросы не заявили, что они отказываются больше качать воду, но намерения их были слишком ясны: каждый из них стал молча напяливать свою куртку, снятую в начале работы.

- Что теперь делать, Освальд? - спросил капитан Ингрэм, идя с помощником к корме. - Вы видите, люди не хотят больше качать, да это и не принесло бы никакой пользы. Мы обречены на гибель.

- Да, "Черкес" обречен, по-видимому, - ответил помощник. - Выкачиванием воды толку не добьешься, корабль не продержится и до рассвета. Значит, нам надо довериться нашим лодкам, которые, вероятно, достаточно крепки, и до наступления ночи покинуть судно.

- В переполненных лодках по этакому-то морю! - возразил капитан Ингрэм, горестно покачав головой.

- Согласен, что в них будет плохо, а все-таки лучше, чем в самом море. Все, что мы можем теперь сделать, - это постараться, чтобы люди не напились, и если нам это удастся, так это будет лучше, чем без пользы утомлять их. Им еще нужно поберечь свои силы, покуда они не ступят на сушу, - если только судьба позволит это. Так я поговорю с ними?

- Хорошо, Освальд, - отвечал капитан. - Бог свидетель, о себе я не забочусь, но моя жена, дети!..

- Ребята, - начал Освальд, подойдя к матросам, которые с угрюмым безмолвием ждали исхода совещания, - качать дальше воду значило бы без всякого толку изнурять ваши силы. Нам надо теперь позаботиться о наших лодках; хорошая лодка ведь лучше, чем дырявый корабль. Однако сейчас лодки, пожалуй, не справились бы с таким ветром и с поперечным течением моря, поэтому мы должны как можно дольше оставаться на корабле. Возьмемся дружней за работу и приготовим лодки, снабдим их провиантом, водой и всем, чем нужно, а затем будем уповать на милость Бога и на наши старания.

- Какая же лодка справится с этим морем? - заметил один из матросов. - По-моему, если уж на то пошло, пусть будет короткое житье, зато и развеселое. Что скажете, ребята? - продолжал он, обращаясь к остальным.

Некоторые из команды согласились с этим мнением, но Освальд, выступив вперед, схватил топор, лежавший около основания грот-мачты, и, подойдя к сказавшему эти слова матросу, пристально посмотрел ему в глаза.

- Вильям, - произнес помощник капитана, - всем нам, быть может, предстоит короткое житье, только не развеселое. Я говорю эти слова не на ветер. Не хотелось бы мне обагрять руки твоей кровью или кровью других, но, клянусь небом, я до самых плеч разрублю голову первому, кто попробует вломиться в винный склад. Вы знаете, я никогда не шучу. Стыдитесь! Какие же вы мужчины, если ради маленькой выпивки готовы отказаться от единственной надежды напиваться хоть каждый день, когда мы попадем снова на берег? Всему свое время, и, по-моему, именно теперь надо быть трезвым.

Так как большинство команды было на стороне Освальда, то остальные вынуждены были тоже подчиниться, и все занялись приготовлениями. Обе лодки на шлюп-балках оказались надежными. Часть команды принялась спиливать часть борта, чтобы можно было перетащить лодки, так как не было приспособления для спуска их на воду. Еще раз промерили льяло.

Девять футов воды в трюме, и корабль заметно оседал в воду. Прошло уже два часа и ветер стал не так свиреп, а море, которое при перемене ветра было таким взбаламученным, по-видимому, тоже восстановило свое правильное течение. Все было приготовлено. Матросы, лишь только занялись работой, до некоторой степени опять повеселели, и благоприятное для них легкое уменьшение ветра позволило им лелеять новые надежды. Обе лодки были достаточно велики, чтобы вместить всю команду и пассажиров, но матросы говорили друг другу (из этого видно, что у них было доброе сердце): "Что будет с теми двумя бедными ребятами в открытой лодке, где придется, может быть, провести дни и ночи?" Капитан Ингрэм сошел вниз, чтобы сообщить миссис Темпльмор о предстоящих им печальных испытаниях. И сердце матери, как и голос ее, повторило слова моряков: "Что будет теперь с моими бедными малютками?"

Было почти шесть часов вечера, когда все было готово; корабль медленно повернули опять по ветру, а лодки перетащили через борт. К этому времени ветер значительно уменьшился, но корабль был уже настолько затоплен водой, что все ожидали, что он скоро пойдет ко дну.

Никогда самообладание и решимость не бывают так нужны, как при обстоятельствах, которые мы пытаемся описать. Невозможно предугадать в точности минуту, когда залитый корабль среди бурного моря пойдет ко дну. Находящиеся на нем люди живут как в лихорадке, боясь остаться на нем так долго, что судно вдруг погрузится в воду, и им придется барахтаться в волнах. Это чувство не давало покоя многим из команды "Черкеса", и они уже столпились у лодок. Все распоряжения были отданы: Освальду была поручена одна лодка, а в другую, больших размеров, решено было поместить миссис Темпльмор и ее детей; второй лодкой командовал капитан Ингрэм. Когда все матросы, назначенные в лодку Освальда, разместились по местам, он отчалил и направил ее по ветру. Миссис Темпльмор подошла к капитану Ингрэму, который помог ей сесть в шлюпку. Кормилицу с одним из малюток удалось, наконец, посадить рядом с ней. Коко, между тем, подвел Джуди, другую кормилицу, несшую на руках второго мальчика. Капитан Ингрэм, которому пришлось войти в лодку с первым ребенком, только хотел вернуться, чтобы помочь Джуди перенести и второго малютку, как корабль вдруг тяжело качнулся с кормы на нос и зарылся боком в волну; в то же мгновение борт лодки оттолкнулся, ударившись о борт корабля. "Боже, он сейчас пойдет ко дну!" - закричали перепуганные матросы и поскорее отчалили, чтобы спастись от водоворота.

Капитан Ингрэм, который встал было на поперечную скамью, чтобы помочь Джуди, был сброшен на дно лодки, и прежде, чем он успел подняться на ноги, лодка отдалилась от корабля и была отнесена к подветренной стороне.

- Мое дитя! - закричала мать, - мое дитя!

- Поворачивай назад, ребята! - воскликнул капитан Ингрэм, схватив румпель.

Матросы, перепугавшиеся было, когда им показалось, что корабль идет ко дну, убедились теперь, что он все еще не погружается, и налегли на весла, пытаясь вернуться, но тщетно: они не могли бороться против ветра и морского течения. Несмотря на все усилия их относило все дальше и дальше к наветренной стороне; между тем, обезумевшая мать простирала к ним руки, умоляя и упрашивая. Капитан Ингрэм, поощрявший матросов сколько было возможно, увидел, наконец, что дальнейшие попытки бесполезны.

- Мое дитя! Мое дитя! - кричала миссис Темпльмор, встав с места и протягивая руки к кораблю. По знаку капитана нос лодки был повернут по направлению ветра. Осиротевшая мать поняла тогда, что надежды больше нет, и упала, лишившись сознания.

V. Старая дева

В одно утро, вскоре после описанных нами бедствий, мистер Уизрингтон несколько раньше обычного спустился в столовую и увидел, что его обитое зеленым сафьяном вольтеровское кресло уже занято не кем иным, как самим Вильямом, лакеем, который, положив ноги на решетку камина, был так углублен в чтение газеты, что не заметил вошедшего барина.

- Клянусь моим предком! Надеюсь, что вы расположились с полным комфортом, мистер Вильям? Что вы, что вы, мне совестно вас тревожить.

Вильям, хоть и большой нахал, как большинство его собратьев, был все-таки немного сконфужен.

- Прошу извинения, сэр, но у мистера Джонатана на этот раз не было времени просмотреть газету.

- И нет в этом надобности, я не просил его об этом, любезный.

- Мистер Джонатан советует всегда просматривать списки умерших, чтобы какое-нибудь известие этого рода не потрясло вас, сэр.

- Какая заботливость, право!

- А тут как раз рассказывается, сэр, об одном кораблекрушении.

- О кораблекрушении? Где, Вильям? Боже мой! Где это?

- Я опасаюсь, сэр, что это тот самый корабль, о котором вы так тревожились - как егo... забыл название, сэр.

Мистер Уизрингтон взял газету, и глаза его вскоре отыскали столбец, в котором было во всех подробностях описано спасение двух негров и ребенка с затонувшего "Черкеса".

- Конечно, тот самый и есть! - воскликнул мистер Уизрингтон. - Моя бедная Цецилия в открытой лодке!.. Одна из лодок затонула на глазах негров, - быть может, Цецилия погибла... Боже милостивый! Одного мальчика спасли. Сжалься надо мной, Господи! Где Джонатан?

- Здесь, сэр, - необычайно торжественно ответил Джонатан, который только что принес яичницу, и теперь стоял за спиной барина навытяжку, в позе факельщика, потому что дело шло если не о смерти, то, по крайней мере, о смертельной опасности.

- Я еду в Портсмут сразу после завтрака... Впрочем, есть не стану... Аппетит пропал.

- Редко кто думает о еде при столь прискорбных обстоятельствах, - заметил Джонатан. - Угодно вам, сэр, поехать в вашей коляске или прикажете нанять траурную карету?

- Траурная карета и четверка лошадей цугом, когда надо ехать четырнадцать миль в час! Да вы бредите, Джонатан!

- Не прикажете ли достать шелкового крепу на шляпы и траурные перчатки для кучера и слуг, которые поедут с вами?

- Что за чепуху вы мне навязываете! Ведь тут воскрешение, а не смерть; по-видимому, негр полагает, что только одна лодка потонула.

- Mors omnia vincit, - изрек Джонатан, подняв к небу глаза.

- Вы это оставьте и займитесь лучше вашим делом. Вот постучал почтальон - посмотрите, нет ли писем.

Писем оказалось несколько; в числе других было письмо от капитана Максуэля, командира "Эвридики", излагавшее уже известные нам события и уведомлявшее мистера Уизрингтона, что негритянская чета с ребенком отправлена по его адресу на почтовых в тот же день, и что один из офицеров, едущий в столицу, взялся благополучно доставить их до самого дома.

Капитан Максуэль был старый знакомый мистера Уизрингтона. Не раз обедая у него, он встречал молодую чету Темпльморов, и поэтому объяснения негров были для него вполне достаточны, чтобы он мог сразу направить их, куда следовало.

- Клянусь кровью моих предков! Они будут здесь нынче вечером, - воскликнул мистер Уизрингтон, - и мне незачем ехать! А что нужно сделать? Скажите Мэри, чтобы приготовила место. Слышите, Вильям, - кровати для малютки и для двух негритянок.

- Слушаю, сэр, - ответил Вильям. - Но куда прикажете поместить черномазых?

- Куда? А мне что за дело! Пусть одна спит с кухаркой, другая с Мэри.

- Отлично, сэр, я так и скажу им, - ответил Вильям, поспешив прочь и заранее восхищаясь суматохой, которая подымется на кухне.

- Виноват, сэр, - заметил Джонатан, - ведь один из негров - мужчина.

- Ну, так что же?

- Только то, что девушки могут не согласиться спать с ним в одной комнате, сэр.

- Клянусь всеми бедствиями Уизрингтонов! Ведь верно! Хорошо, вы можете взять его к себе, Джонатан, это ваш любимый цвет.

- Только не ночью, сэр, - возразил Джонатан с поклоном.

Ну, ладно, пусть они спят вдвоем.. Вот вопрос и улажен.

- Они разве муж и жена, сэр? - осведомился дворец кий.

- Да черт их побери! Я-то почем знаю? Дайте мне сперва позавтракать, а об этом поговорим как-нибудь после.

Мистер Уизрингтон принялся за яичницу и паштет и, сам не зная почему, старался как можно скорее съесть свой завтрак. Объяснялось же это тем, что он был озадачен и сбит с толку предстоящим приездом новых людей, и ему необходимо было спокойно обдумать довольно трудную задачу, потому что для старого холостяка, такая задача была действительно трудна. Проглотив вторую чашку чая, он сейчас же уселся в свое кресло, принял удобную позу и начал рассуждать сам с собой.

- Клянусь кровью Уизрингтонов! Ну что я, старый холостяк, стану делать с грудным ребенком, с промокшей кормилицей, черной, как пиковый туз, и с другим черномазым болваном? Отошлю его назад! Пожалуй, это лучше всего! Но младенец... будет своими воплями будить постоянно часиков в пять утра... и не угодно ли целовать его не меньше трех раз в день... удовольствие!.. А потом эта кормилица-негритянка... толстогубая... поминутно целовать ребенка, а потом подносить его ко мне... глупа, как корова... У ребенка заболит живот, а она напихает ему в глотку стручкового перцу... американский способ... а у детей вечно болят животы... Моя бедная, бедная кузина!.. Что сталось с ней, да и с другим ребенком?.. Бог даст, ее спасут, бедняжку!.. Она тогда приедет и сама будет смотреть за своими детьми... Не знаю, что делать... все думаю, не послать ли за сестрой Могги... Но она всегда так копается... жди, пока приедет... Надо обдумать все снова...

Тут размышления мистера Уизрингтона были прерваны: кто-то два раза постучал в дверь.

- Войдите, - сказал он, и в дверях появилась кухарка, без обычного белого передника и с таким красным лицом, как будто она готовила обед на восемнадцать человек.

- Уж вы меня извините, сэр, - сказала она, делая реверанс, - а только будьте добры нанять себе другую кухарку.

- С большим удовольствием, - ответил мистер Уизрингтон, досадуя, что ему помешали.

- И, пожалуйста, сэр, я хочу уехать сегодня же. Как хотите, сэр, я не могу остаться.

- Пожалуйста, уходите хоть к черту, - сердито ответил мистер Уизрингтон, - но сначала убирайтесь из комнаты и закройте за собой дверь.

Кухарка удалилась, и мистер Уизрингтон снова остался один.

Проклятая старуха что могло ее так взбудоражить?.. Не хочет готовить для черномазых, что ли?.. Ну да, конечно, это...

Но тут снова двойной стук в дверь потревожил мистера Уизрингтона.

- Ага! Видно, одумалась Войдите.

Вошла не кухарка, а горничная Мэри.

- Уж вы извините меня, сэр, - сказала она, всхлипывая, - а только я не могу больше у вас служить.

- Да что это, точно сговорились все! Хорошо, вы можете уходить.

- Пожалуйста, сэр, сегодня же вечером, - ответила она.

- Хоть сию же секунду! - яростно закричал мистер Уизрингтон.

Горничная удалилась, и только через некоторое время мистер Уизрингтон успокоился.

- Вся прислуга решила полететь к черту, - сказал он наконец. - Спесивое дурачье!.. Не хотят убирать комнаты за черномазыми, что ли?.. Ну да, конечно, это... Чтоб им всем пусто было, и черным, и белым!.. Вот все мое хозяйство уже полетело кувырком из-за приезда младенца. Право, это чрезвычайно противоречит комфорту... Но что я поделаю?.. Позвать сестру Могги? Нет, позову Джонатана.

Мистер Уизрингтон позвонил, и Джонатан вскоре явился.

- Что за кутерьма, Джонатан? - спросил он. - Кухарка злится... Мэри плачет... обе отказываются служить... Из-за чего все это вышло?

- Видите ли, сэр, Вильям сказал им, что по вашему решительному приказанию черномазые будут спать вместе с ними, а Мэри он, кажется, сказал, что негра положат именно к ней.

- Проклятый негодяй! Всегда-то он норовит устроить как-нибудь подвох! Вы ведь знаете, что я ничего подобного не имел в виду.

- Конечно, сэр, потому что это было бы вопреки обычаю, - ответил Джонатан.

- Отлично, так и скажите им, и нечего больше об этом толковать.

После этого мистер Уизрингтон начал советоваться с дворецким и согласился на все предложенные им меры.

Гости приехали своевременно и были устроены надлежащим образом. Маленький Эдуард вовсе не страдал желудком и не будил мистера Уизрингтона в пять часов утра. И в конце концов все устроилось не так уж некомфортабельно. Но хотя обстоятельства были и не так некомфортабельны, как опасался мистер Уизрингтон, однако они не были и вполне комфортабельны. Мистеру Уизрингтону так надоели вечные ссоры с прислугой, жалобы Джуди, обвинявшей на ломаном английском языке кухарку, которая, надо сказать, продолжала таить злобу на нее и на Коко, а также неожиданные недомогания младенца, et caetera, что он больше не находил в своем доме тишины и спокойствия.

Прошло уже почти три месяца, а о лодках не было получено никаких известий. Капитан Максуэль, навестив при случае мистера Уизрингтона, высказал ему свое решительное мнение, что обе шлюпки были потоплены ветром. И вот, так как нечего было уже надеяться, что миссис Темпльмор приедет сама смотреть за ребенком, мистер Уизрингтон решил, наконец, написать в Батс, где жила его сестра, и, познакомив ее со всеми обстоятельствами дела, просить ее, чтобы она приехала надзирать у него за хозяйством. Через несколько дней он получил следующий ответ:

"Батс - августа.

Мой дорогой брат Антоний,

Письмо твое пришло благополучно в прошлую среду, и я должна сказать, что содержание его меня сильно удивило. Я так много и неотвязно о нем думала, что сделала ренонс за партией в вист у леди Бетти Блебкин и проиграла четыре с половиной шиллинга. Ты говоришь, что у тебя в доме мальчик, сын той самой кузины, которая вышла замуж таким неблагопристойным образом. Хотелось бы верить, что ты говоришь правду, но в то же время я знаю, в чем бывают повинны холостяки. Впрочем, по мнению леди Бетти, никогда не надо говорить, хотя бы и намеком, об этих неприличных вещах. Я не понимаю, почему это мужчины, если они не женаты, вовсе не считают себя обязанными соблюдать ту нравственную чистоту, которую так заботливо охраняют девушки; такое же мнение высказала и леди Бетти, с которой я немного поговорила по поводу твоего письма. Но раз дело сделано, его не исправишь, и мы обе решили, что самое лучшее будет замять эту историю, как сумеем.

Я предполагаю, что ты не собираешься сделать ребенка своим наследником, что было бы, по-моему, в высшей степени неприлично, а леди Бетти говорит к тому же, что в таких случаях нотариальные расходы составляют десять процентов, и что избежать этих расходов никак невозможно. Впрочем, я положила себе за правило никогда не говорить о подобных вещах Что же касается до твоей просьбы приехать и надзирать за хозяйством, то я об этом советовалась с леди Бетти, и мы обе пришли к заключению, что я должна переехать к тебе ради поддержания чести семьи, так как это придаст делу хоть внешнюю благопристойность. Тебе теперь предстоит куча неприятностей, как и всем мужчинам, которые, ведя разгульную жизнь, совращаются с истинного пути коварными и обольстительными женщинами. Впрочем, как говорит леди Бетти, "чем меньше говорить об этом, тем легче поправить".

Поэтому я сделаю все необходимые приготовления к отъезду и надеюсь приехать к тебе дней через десять. Раньше мне никак не поспеть, потому что я приглашена в несколько домов и должна у всех побывать. Ко мне уже много раз обращались с вопросами по поводу этой неприятной истории, но я всегда даю один и тот же ответ, а именно: что делать с холостяками - они неисправимы! К этому я прибавляю, что, в конце концов, дело могло бы обстоять еще хуже - если б ты был женат. Этим я и ограничиваюсь, потому что положила себе за правило никогда не говорить, хотя бы и намеком, о подобных вещах, имея в виду слова леди Бетти, что "мужчины постоянно наживают себе неприятности, и чем скорее замять это дело, тем лучше". Вот все, что пока может сообщить тебе

Твоя любящая сестра

Маргарита Уизрингтон.

P.S. Леди Бетти и я пришли к заключению, что ты поступил очень предусмотрительно, наняв двух негров для доставки ребенка в твой дом, потому что благодаря этому дело, действительно, приобретает в глазах соседей заграничный оттенок, а нам тем легче будет сохранить семейную тайну.

М.У."

- Клянусь всеми прегрешениями Уизрингтонов! Ну как тут не взбеситься? Проклятая старая дева с ее нелепыми подозрениями! Я не пущу ее в свой дом! Проклятая леди Бетти и все ей подобные, падкие до скандалов старые сплетницы!

- Боже мой! - продолжал мистер Уизрингтон, швырнув письмо на стол и глубоко вздыхая, - разве это похоже на комфорт?

Но если обстоятельства с самого начала не обещали комфорта мистеру Уизрингтону, то впоследствии он нашел их прямо-таки невыносимыми.

Приехала его сестра Могги и водворилась в доме со всей торжественностью и с покровительственным видом, как спасительница репутации и чести брата. Когда ей в первый раз принесли ребенка, то она, вместо того, чтобы заметить сильно бросавшееся в глаза сходство его с покойным Темпльмором, посмотрела единственным своим оком сначала на малютку, потом на лицо брата и, погрозив пальцем, воскликнула:

- Ах, Антоний, Антоний! Неужели ты рассчитываешь обмануть меня? Нос.... рот... как вылитый!... Антоний, как тебе не стыдно? Фу, как не стыдно!

Но мы не будем останавливаться на бедствиях, которые навлек на себя мистер Уизрингтон своей добротой и милосердием. Не проходило дня, а то и часу, без того, чтоб в его ушах не раздавались ядовитые наветы сестры. Джуди и Коко были отосланы назад, в Америку; слуги, которые уже столько лет провели у него на службе, один за другим требовали рассчета, а затем стали сменяться почти так же часто, как фазы луны. Могги деспотически управляла домом и своим братом, и о комфорте бедного мистера Уизрингтона не было и помину, вплоть до того времени, когда юного Эдуарда пора было отдать в школу. Мистер Уизрингтон тогда набрался смелости и, по прошествии нескольких бурных месяцев, выселил свою сестру обратно в Бате, и снова почувствовал себя окруженным комфортом.

Эдуард по праздникам приезжал домой и был большим любимцем холостяка, но басня о том, что он - сын старого джентльмена, пустила такие глубокие корни, и намеки по этому поводу были для него всегда так неприятны и досадны, что он не особенно огорчился, несмотря на всю свою привязанность к мальчику, когда тот заявил, что желает избрать профессию моряка.

Капитан Максуэль принял его под свое начальство, а потом, когда ему вследствие нездоровья и утомления пришлось временно покинуть службу, он определял своего protege на другие корабли. Поэтому мы пропустим несколько лет, в течение которых Эдуард Темпльмор пробивает себе карьеру, мистер Уизрингтон стареет и делается более придирчивым, а его сестра Могги развлекается изречениями леди Бетти и своей любимой игрой в вист.

За все это время не было никаких известий о лодках или о миссис Темпльмор и ее ребенке, так что, само собой разумеется, их считали погибшими и вспоминали о них только как о тенях прошлого.

VI. Мичман

На шканцах королевского фрегата "Уникорн" ("Единорог") стояли две весьма значительные персоны. Капитан Племтон, командир судна, необычайно широкий в обхвате, хотя и невысокий ростом, занимал на палубе гораздо больше места, чем обычно полагается одному человеку, но это была капитанская палуба, и он, безусловно, имел право на львиную долю. Капитан был не больше четырех футов и десяти дюймов росту, но зато он имел такие же размеры и в талии: его как раз хватило бы на то, чтобы "покататься шаром". Он расхаживал, распахнув сюртук и засунув большие пальцы в рукавные прорезы жилета, что давало ему возможность откинуть назад плечи и еще больше расширить свои горизонтальные размеры. Голову он тоже закинул назад, благодаря чему его грудь и живот изрядно выдавались вперед. Он был олицетворением напыщенности и добродушия, и шествовал как актер в театральной процессии.

Другой персоной был старший лейтенант, которого природе угодно было создать по совершенно иному образцу. Он был настолько же долговяз, на сколько капитан был короток, и настолько же худ, на сколько его начальник дороден. Его длинные, тонкие ноги доходили почти до плеч капитана, и он наклонялся над головой начальника, как будто он был подъемный кран, а капитан - тюк товаров, который сейчас будет подхвачен крючками и поднят в воздух. Лейтенант держал руки за спиной, зацепив палец за палец, и его, видимо, больше всего затрудняла необходимость соразмерять свою разгонистую поступь с птичьей походкой капитана. Черты его лица, как и весь он с головы до ног, были заострены и худощавы и являли все признаки сварливого нрава.

Лейтенант перечислял свои жалобы на разных лиц, но до сих пор капитан, по-видимому, остался невозмутимым. Капитан Племтон был человек ровного характера, всегда довольный хорошим обедом. Лейтенант Маркитоль был человек неровного характера, всегда готовый поссориться даже с бутербродом.

- Совершенно немыслимо, сэр, - продолжал первый лейтенант, - нести службу, когда не встречаешь поддержки.

Это двусмысленное замечание, донесшееся, благодаря относительным размерам собеседников, сверху, как бы из уст оракула, вызвало со стороны капитана краткий ответ:

- Вполне верно.

- В таком случае, сэр, я, значит, могу в рапорте объявить ему выговор?

- Я еще подумаю об этом, мистер Маркитол.

А такой ответ в устах капитана Племтона всегда обозначал "нет".

- К сожалению, я должен сказать, сэр, что молодые люди причиняют много беспокойств.

- Все мальчики таковы, - ответил капитан.

- Так точно, сэр, но надо нести службу, и я не могу без них обойтись.

- Вполне верно - мичманы очень полезны.

- Но я должен, к сожалению, сказать, сэр, что они вовсе не полезны. Вот, сэр, возьмем хоть мистера Темпльмора, я ничего с ним не могу поделать - он все время смеется.

- Смеется?.. Мистер Маркитол, неужели он смеется над вами?

- Не вполне, сэр, но он смеется надо всем решительно. Если я посылаю его на марс, он карабкается наверх и смеется; если я зову его вниз, он лезет вниз и смеется; если я сделаю ему выговор за какую-либо оплошность, он через минуту уже смеется. Поистине, сэр, он только и занят тем, что смеется. Я убедительно просил бы вас, сэр, поговорить с ним и посмотреть, не окажется ли ваше вмешательство достаточным, чтобы...

- Заставить его плакать, что ли? В этом мире смеяться лучше, чем плакать! А что, плачет ли он когда-нибудь, мистер Маркитол?

- Так точно, сэр, - и очень некстати. Быть может, вы помните, как вы велели наказать Вильсона, вестового, которому я поручил заботиться о его сундуке и койке, - так он тогда все время плакал, а ведь это почти равносильно... Во всяком случае, это было с его стороны косвенное неповиновение начальству, ибо из этого явствовало...

- Что мальчик был огорчен, зачем наказывают его слугу; я сам всегда огорчаюсь, мистер Маркитол, если мне приходится назначить человеку розги.

- Хорошо, я не буду настаивать на вопросе о его слезах - я готов взглянуть на это сквозь пальцы. Но его смех, сэр, я должен просить вас, чтобы вы обратили внимание на его смех. Вот он как раз выходит из люка. Мистер Темпльмор, капитан хочет с вами поговорить.

Капитан вовсе не хотел с ним говорить, но старший лейтенант навязал ему это, и волей-неволей надо было сказать несколько слов. И вот мистер Темпльмор, отдав честь, остановился перед капитаном, и мы должны сознаться, что на его лице была такая добродушная, хитрая и доверчивая усмешка, что она сразу послужила доказательством справедливости обвинения и важности самого проступка.

- Итак, сэр, - сказал капитан Племтон, прекращая свое шествие и еще более расправляя плечи, - до моего сведения дошло, что вы смеетесь над старшим лейтенантом.

- Я, сэр? - ответил мальчик, и усмешка его расплылась в широкую улыбку.

- Да, вы, сэр, - сказал старший лейтенант, выпрямившись во весь свой рост, - вы вон и сейчас смеетесь, сэр.

- Не могу сдержаться, сэр, - не моя вина, но уверяю вас также, что не вы тому причиной, сэр, - добавил юноша, стараясь быть серьезным.

- Сознаетесь ли вы, Эдуард... то есть мистер Темпльмор, - сознаете ли вы неуместность подобного неуважения к вашему начальствующему офицеру?

- Я могу припомнить только один случай, сэр, когда я смеялся над мистером Маркитолом; это было, когда он споткнулся.

- А почему же вы тогда смеялись над ним, сэр?

- Я всегда смеюсь, если кто-нибудь спотыкается и падает, - ответил юнец. - Я не могу удержаться, сэр.

- Так вы, сэр, вероятно, засмеялись бы, если б я покатился в шпигаты на подветренной стороне? - спросил капитан.

- О, - ответил мальчик, не имея больше сил сдерживать себя, - еще бы! Я расхохотался бы до слез!.. Мне кажется, я уже сейчас вижу, как вы катитесь, сэр!

- Неужели видите? Я очень рад, что это вам только показалось, но я боюсь, молодой человек, что ваше собственное признание уличает вас.

- Да, сэр, - в том, что я смеюсь, если это - преступление. Однако смех не упоминается в своде морских законов.

- Совершенно верно, но неуважение к начальству там упомянуто. Вы смеетесь, когда вас посылают на марс.

- Но ведь я сейчас же исполняю приказание. Не правда ли, мистер Маркитол?

- Да, сэр, вы подчиняетесь приказанию, но в то же самое время ваш смех доказывает, что наказание вам нипочем.

- Именно так, сэр. Я провожу чуть не половину своего времени на марсе и теперь привык к этому.

- Но позвольте, мистер Темпльмор, неужели вы не сознаете унизительности этого наказания? - строго спросил капитан.

- Да, сэр, если б я чувствовал, что наказание заслужено мной, мне было бы стыдно. Я не стал бы смеяться, сэр, если бы вы послали меня на марс, - ответил юноша, принимая вдруг серьезный вид.

- Вы сами видите, мистер Маркитол, что он умеет быть серьезным, - заметил капитан.

- Я уже все средства испробовал, чтобы сделать его таким, - ответил первый лейтенант. - Но я хотел бы спросить у мистера Темпльмора, каков смысл его слов: "если наказание заслужено". Желает ли он сказать, что я когда-либо наказывал его несправедливо?

- Да, сэр, - смело ответил мальчик, - пять раз из шести меня посылают на марс ни с того ни с сего, и вот почему это наказание мне нипочем.

- Ни с того, ни с сего! А если вы смеетесь, так это тоже называется ни с того, ни с сего?

- Я самым тщательным образом исполняю свои обязанности, сэр, и всегда подчиняюсь вашим приказаниям. Я делаю все, чтобы заслужить ваше одобрение, но вы всегда только наказываете меня.

- Да, сэр, за то, что вы смеетесь, и, что еще хуже, - за то, что вы других поощряете к смеху.

- Однако же это не мешает им ни тянуть, ни закреплять блоки; по-моему, сэр, веселье только помогает им.

- А кто осведомляется о вашем мнении, сэр? - ответил первый лейтенант, уже сильно рассердившись. - Капитан Племтон, так как этот молодой человек считает уместным вмешиваться в мои распоряжения и хочет изменить корабельную дисциплину, то я прошу вас попытаться воздействовать на него какими-либо мерами взыскания.

- Мистер Темпльмор, - сказал капитан, - во-первых, вы слишком невоздержанны на язык, во-вторых, слишком часто смеетесь. Всему свое время, мистер Темпльмор, когда можно, веселитесь, когда нужно, будьте серьезны. Шканцы - не подходящее место для веселья.

- Но, конечно, и место, где секут матросов, тоже не располагает к веселью, - находчиво прервал его мальчик.

- Вы правы, это тоже неподходящее место, но вы можете смеяться на баке или внизу, в компании товарищей.

- Нет, сэр, мистер Маркитол всякий раз удаляет нас, когда слышит, что мы смеемся.

- Потому что вы, мистер Темпльмор, вечно смеетесь.

- Да, это так, сэр. И если я этим нарушаю правила, то мне жаль, что я навлекаю на себя ваше неудовольствие, но я вовсе не проявляю неуважения к старшим. Я смеюсь во сне, смеюсь и наяву, смеюсь, когда светит солнце, - я всегда чувствую себя таким счастливым. Но хотя вы так часто отправляете меня на марс, мистер Маркитол, однако я не только не смеялся бы, а очень был бы огорчен, если бы с вами произошло какое-либо несчастье.

- Я верю вам, мой милый. Я верю ему, мистер Маркитол, - сказал капитан.

- Хорошо, сэр, - ответил первый лейтенант, - так как мистер Темпльмор, по-видимому, осознал свою ошибку, то я готов взять назад свою жалобу, - я требую только, чтобы он больше не смеялся.

- Слышите, друг мой, что говорит первый лейтенант? Его требование вполне справедливо, и я просил бы вас не подавать отныне повода к жалобам. Мистер Маркитол, справьтесь, когда будет починен нижний люк этого фок-марселя: я хотел бы переменить его нынче вечером.

Мистер Маркитол спустился под верхнюю палубу, чтобы исполнить поручение.

- Знаете, Эдуард, - сказал капитан Племтон, как только лейтенант удалился настолько, что не мог услышать, - мне хотелось бы поговорить с вами по этому поводу, но сейчас у меня нет времени. Поэтому приходите ко мне обедать - у меня за столом, как вы знаете, умеренный смех разрешается.

Мальчик отдал честь и удалился с веселым, счастливым лицом.

Мы изобразили эту сценку, чтобы читатель составил себе понятие о характере Эдуарда Темпльмора. Он был поистине душой команды: веселым, добродушным и дружелюбным ко всем окружающим; он относился дружелюбно даже к первому лейтенанту, который так его преследовал за его смешливость. Мы не оправдываем этого мальчика, который вечно смеялся, и не осуждаем первого лейтенанта, который старался искоренить этот смех. Всему свое время, как сказал капитан, да и смех Эдуарда не всегда был так уж кстати, но такова уж была природа, и он не мог удерживаться. Он был весел, как майское утро, и оставался таким из года в год: всему он смеялся, всеми был доволен, почти всеми любим, и его отважная, свободная, счастливая душа не была надломлена никакими невзгодами или жестокостями.

Он отслужил свой срок и чуть не был разжалован на экзамене за смех. Смеясь, он пустился снова в плавание, командовал шлюпкой при захвате французского корвета и, пробившись на борт, так хохотал над маленьким французским капитаном, прыгавшим со своей шпагой, которая оказалась для многих роковой, что, наконец, и сам получил от этого маленького господина укол, уложивший его на палубе. За эту стычку, и ввиду полученной им раны, он был произведен в лейтенанты и назначен на линейный военный корабль в Вест-Индии, где от души посмеялся над желтой лихорадкой. Наконец, получил в командование тендер этого корабля, - изящную шхуну, - и отправился крейсировать в поисках призовых денег для адмирала и повышения по службе для себя, в надежде, что какая-нибудь счастливая стычка поможет ему в этом.

VII. Сонная бухта

На западном берегу Африки есть маленькая бухта, которая не раз получала различные наименования от случайно посещавших ее путешественников. Имя, которое было ей дано отважным португальцем, впервые решившимся рассечь волны южной Атлантики, забыто с тех самых пор, как этот народ утратил свою гегемонию на море, а название, под которым бухта эта была известна курчавым туземцам побережья, должно быть, так и осталось невыясненным, однако она обозначена на некоторых старых английских картах под именем Sleeper's Вау - Сонная Бухта.

Материк, который изгибом своим образовал эту маленькую выемку на берегу, имеющем несколько других заливов, а в настоящее время даже нуждающемся в них, развертывает картину, самую, пожалуй, незаманчивую, какую только можно себе представить: перед вашим взором нет ничего, кроме отлогого ослепительно белого песчаного берега, по которому немного дальше разбросано несколько закругленных каменных глыб, иногда бичуемых бешеным натиском атлантической бури; бесплодный, оголенный пейзаж, без малейшего признака растительной жизни. А вид в глубь материка заслонен густым маревом, сквозь которое здесь и там можно различить стволы далеких, скудно рассеянных пальм - таких надломленных и искаженных лучепреломлением, что при взгляде на них никто не стал бы предвкушать густолиственную тень. Вода в бухте спокойная и гладкая, как отшлифованное зеркало; не слышно на берегу ни малейшего журчания, которое нарушало бы безмолвие природы; ни малейшего дуновения не проносится над стеклянной гладью, раскаляемой немилосердными лучами отвесного полуденного солнца, льющего вниз иссушающий поток света и жары; не заметишь ни одной птицы, скользящей в своем полете или парящей на распластанных крыльях, когда она пронизывает глубину своими зоркими глазами и каждое мгновение готова кинуться на свою добычу. Всюду безмолвие, безжизненность, одиночество; разве изредка покажется гребень огромной акулы, которая либо лениво плывет по поверхности нагретой воды, либо остановится, онемев от полуденной жары. Нельзя и вообразить себе другой картины такого же застоя, такой же неприспособленности для человеческого жилья, - разве только если бы мы, взяв другую крайность, захотели описать леденящий ветер, пронизывающий холод и тесно скованные льды у замерзших полюсов.

У входа в бухту, не обращая внимания на шпринговый канат, который повис, точно веревка, переброшенная за борт, стоял неподвижный, как смерть, корабль, пропорции которого вызвали бы единодушный восторг всех способных оценить превосходство его конструкции, если бы этот корабль бросил свой якорь в самой оживленной и деятельной гавани вселенной. Так красивы были его очертания, что он показался бы вам чуть ли не одушевленным созданием, спущенным в океан по воле соорудившего его божественного строителя, пожелавшего дополнить красоту и разнообразие своих творений. Ибо где бы вы встретили, от огромного левиафана до мельчайшего представителя рыбьего царства, от высоко парящего альбатроса до чуткого буревестника, - где встретили бы вы, среди пернатых или снабженных плавниками посетителей океана более совершенную, более приспособленную форму, чем этот образец человеческого искусства, который своим прекрасным силуэтом и изящно заостренными мачтами и реями только один прерывал полосу, где небосклон сливался с горизонтом взморья?

Увы! Судно это, в угоду жадности, было построено для процветания жестокого и несправедливого дела, а теперь служило целям, еще более преступным. Раньше оно торговало рабами - теперь это была знаменитая, на всех наводящая ужас, пиратская шхуна "Мститель".

Не было военного судна, бороздившего морские пучины, который не имел бы особых инструкций относительно этого корабля, столь преуспевавшего на поприще злодеяний; не было купеческого судна ни в одном мореходном краю земного шара, чья команда не трепетала бы, заслышав имя пирата или вспомнив о жестокостях, совершавшихся его головорезами. Пират бывал всюду - на востоке, на западе, на севере и на юге, - оставляя за собой кровавый след грабежа и убийства. И вот он стоит, застыв в своей красоте; его невысокие бока окрашены в черный цвет, на фоне которого тянется лишь узкая красная полоса; его мачты чисто выскоблены; его стеньги, кроспиц-салинги, эзельгофты и даже подвижные блоки ослепительно белые. Тенты растянуты на корме и на носу, что бы защитить команду от горячих лучей солнца, тросы туго натянуты, и по всему видно, что на корабле господствует знание морского дела и строгая дисциплина. Его медные части ярко сверкали в ясной, гладкой воде, и если б вы глянули через его гакаборт в спокойное синее море, вы отчетливо увидели бы под ее кормой песчаное дно и якорь, лежавший как раз под ее подзором. За кормой плавала небольшая лодка, и тяжесть привязывавшей ее веревки как будто подтягивала ее к шхуне при этом полном штиле.

Если мы теперь поднимемся на борт, то прежде всего удивимся, что мы так обманулись, определяя издали водоизмещение шхуны. Она представлялась нам небольшим кораблем тонн в девяносто, а оказывается, что она вытесняет свыше двухсот тонн, что бимсы у нее огромной длины и что те мачты и реи, которые издалека казались нам такими легкими и изящными, вдруг выросли до неожиданных размеров. Ее палубы были все из узких сосновых досок, без единой трещины или сучка; ее тросы из манильской пеньки тщательно прикреплены к медным кофель-нагалям или свернуты в кольцо и лежат на палубе, белизна которой составляет сильный контраст с ярко-зеленой окраской ее бортов; ее шпиль и нактоуз отделаны под красное дерево с продольными ложбинами и украшены бронзой; стеклянные окна в потолке кают защищены металлическими стойками, а блестящие мушкеты выставлены в ряд впереди грот-мачты, вокруг которой принайтовлены абордажные крючья.

В средней части корабля, между фок- и грот-мачтами, стоит на круглом вращающемся лафете длинная тридцатидвухфунтовая пушка, приспособленная так, что в бурную погоду ее можно опускать вниз и ставить в трюм, а с каждой стороны его палуб расположены восемь бронзовых пушек меньшего калибра и превосходной работы. Конструкция судна свидетельствует об искусстве строителя, а его оснастка - о сознательной разборчивости, благодаря которой ничто не было принесено в жертву вкусу, хотя, в то же время, вкус был руководящей нитью во всем; порядок же и чистота его показывают, что в лице его командира умение водворить строжайшую дисциплину соединено с практическими познаниями опытнейшего моряка. Да и как же иначе могло бы это судно продолжать столько времени свой беззаконный, но успешный промысел? Как можно было иначе держать в повиновении команду, состоявшую из негодяев, которые не боялись ни Бога, ни людей, и из которых большинство совершало зверские убийства или имело на своей совести еще более черные злодеяния? В том-то и дело, что человек, командовавший кораблем, так возвышался над своими сообщниками, что не имел соперников. Превосходя их способностями, практическими познаниями, отвагой и, в особенности, физической силой, почти равнявшейся силе Геркулеса, он, к сожалению, превосходил их также своей преступностью, жестокостью и презрением ко всем заповедям нравственности и религии.

О прошлом этого человека было известно лишь немногое. Он, несомненно, получил превосходное воспитание, и говорили, что он принадлежал к старинному шотландскому роду с побережья реки Твид. Какие случайности превратили его в пирата, какие заблуждения оттолкнули его от общества, пока он мало-помалу не сделался отверженцем, - все это так и осталось тайной. Было известно только, что он несколько лет торговал невольниками, прежде чем захватил этот корабль и вступил на свое отчаянное поприще. Команде разбойничьего корабля он был известен под именем Каин, и он правильно избрал себе такое прозвище, потому что в течение более трех лет разве не был он против всех людей, и все люди не были против него? Ростом он был футов шесть, а широкие плечи и грудь свидетельствовали о величайшей физической силе, какой, быть может, еще не был одарен ни один человек. Его лицо можно было бы назвать красивым, если бы оно не было изуродовано шрамами, и, странно сказать, глаза у него были кроткие, бархатисто-синие. Его рот был хорошей формы, зубы - белые, как жемчуг, волосы на голове были кудрявы и волнисты, а борода, которую он не брил, как и все, принадлежавшие к разбойничьей команде, закрывала нижнюю часть его лица пышными, вьющимися, густыми прядями. Безукоризненно сложенный, он, однако, казался страшным из-за своих исполинских размеров. Его костюм был живописен и очень шел к нему: полотняные шаровары, сапоги из желтой недубленой кожи, вроде тех, какие изготовляются на Гебридских островах, полосатая рубаха из хлопчатобумажной ткани, красная кашемировая шаль, повязанная вокруг талии вместо пояса, куртка с золотым шитьем и бархатный жилет с подвесными золотыми пуговицами, накинутые на левое плечо, по моде средиземных моряков, и круглая турецкая феска с изящной вышивкой; пара пистолетов и длинный нож за поясом дополняли его наряд.

Команда состояла, если посчитать всех, из ста шести десяти пяти человек, представителей самых разнообразных народностей, но надо заметить, что все начальствующие должности принадлежали либо англичанам, либо уроженцам других северных стран; остальные же были преимущественно испанцы или мальтийцы. Были также португальцы, бразильцы, негры и другие, пополнявшие команду, которая к описываемому нами времени была усилена принятием на борт еще двадцати пяти человек. Были в их числе и крумены, представители черного племени, всем теперь известного черного племени, населяющего берег вблизи Пальмового мыса. Наши военные корабли, во время береговых стоянок, часто берут их на работы, чтобы освободить матросов-англичан от обязанностей, слишком тяжелых для того, кто не сроднился с тропическим климатом. Это - сильный, атлетически сложенный народ; они хорошие моряки, обладающие счастливым, веселым нравом и, в отличие от прочих африканцев, очень трудолюбивы. Любя англичан, они обыкновенно в достаточной степени владеют их языком, чтобы объясняться, и, попав на корабль, всегда рады принять крещение. По большей части они всю свою жизнь не расстаются с полученным ими прозвищами, и вы можете встретить у берегов Блюхера, Веллингтона или Нельсона, которые будут преспокойно выжимать швабры или исполнять какую-нибудь другую самую черную работу, нимало не помышляя о том, что это оскорбительно для столь именитых крестных отцов.

Не следует предполагать, что эти чернокожие добровольно примкнули к пиратам. Они работали на английских судах, торговавших с берегом, и были взяты в плен, между тем как их корабли были сожжены, а европейцы матросы - перебиты. Им была обещана награда, если они будут хорошо служить, но, не надеясь на это, они ждали первого случая, чтобы убежать.

Капитан шхуны стоит на корме, держа в руке подзорную трубу, и по временам обозревает морской горизонт - не покажется ли корабль. Офицеры и команда разлеглись кругом или бесцельно блуждают по палубам, задыхаясь от сильной жары и с нетерпением ожидая, не подует ли с моря бриз, который освежил бы им пылающие щеки. Всклокоченные, бородатые, с обнаженной грудью, с обветренными, зверскими лицами они составляют группу, ужасную даже в состоянии покоя.

Спустимся теперь в каюту шхуны. Отделка помещения отличается простотой; по сторонам стоят две кровати; у задней стены большой буфет, первоначально предназначенный для хрусталя и фарфора, но теперь набитый золотой и серебряной утварью всевозможных размеров и фасонов, награбленной пиратом с различных кораблей; висящие в каюте лампы - также из серебра, и, по-видимому, раньше предназначались для украшения алтаря какого-нибудь католического святого.

В этой каюте находятся два человека, на которых мы хотели бы обратить внимание читателя. Один из них добродушный, с приятным лицом, крумен, нареченный Помпеем Великим, должно быть, за его дюжее сложение. На нем надеты парусиновые штаны, все остальное его тело обнажено, и под его гладкой, лоснящейся кожей кроются мускулы, которые привели бы в восторг анатома или скульптора. Другой - юноша восемнадцати лет или около того, с умным и красивым лицом; очевидно, в его жилах течет европейская кровь. Но на лице его заметна тень какой-то постоянной печали. Одет он почти так же, как и капитан, но на его худощавой и в то же время хорошо сложенной фигуре костюм сидит гораздо изящнее. Юноша занимает место на софе, привинченной в передней части каюты, и держит перед собой книгу, в которую он иногда заглядывает, а затем снова поднимает глаза и следит за движениями крумена, занятого, в качестве корабельного слуги, приведением в порядок и чисткой дорогой посуды в буфете.

- Масса Франциско, какой это хорошая вещь, - сказал Помпей, показывая чудной чеканки кубок, который он вытирал.

- Да, - печально промолвил Франциско, - действительно, Помпей, это красивая вещь.

- Как капитан Каин достал ее?

Франциско покачал головой, а Помпей приложил палец к губам и многозначительно посмотрел на Франциско.

В эту минуту на лестнице, ведущей в капитанскую каюту, послышались шаги как раз того лица, о котором шла речь. Помпей снова принялся перетирать серебро, а Франциско опустил глаза в раскрытую книгу.

Никто не знал, почему капитан так, по-видимому, привязан к юноше, но так как этот последний всегда его сопровождал и с самого начала жил с ним, то все предполагали, что он сын капитана, и команда нередко называла его "молодым Каином", тогда как при крещении он получил имя Франциско. Однако в последнее время стали замечать, что они часто о чем-то спорят, и что капитан с большим подозрением относится к поступкам Франциско.

- Надеюсь, что я не помешал вашей беседе, - сказал Каин, войдя в каюту, - крумен, вероятно, сообщил тебе что-нибудь очень важное.

Франциско не отвечал и, казалось, углубился в чтение книги. Глаза Каина переходили с одного на другого, как будто он хотел прочитать их мысли.

- Пожалуйста, мистер Помпей, о чем вы сейчас говорили?

- Я говорил, масса капитан? Я только сказать масса Франциско, какой хорошая вещь, спросить, откуда вы досталь его - масса Франциско не знать.

- А какое тебе до этого дело, подлый мошенник? - закричал капитан, хватая кубок и с такой силой ударяя того по голове, что кубок расплющился, и крумен, несмотря на свою богатырскую силу, повалился на пол. Кровь текла по его лицу, когда он медленно поднялся, оглушенный и трепещущий от страшного удара. Не проговорив ни слова, он, пошатываясь, вышел из каюты, а Каин опустившись на один из сундуков перед кроватью, промолвил с горькой улыбкой:

- Вот как я проучаю твоих тайных друзей, Франциско!

- Скажите лучше, что будет вам за ваше жестокое и несправедливое отношение к человеку, который не сделал вам никакого зла, - возразил Франциско, кладя книгу на стол. - Он задал самый безобидный вопрос - ведь он не знал, при каких обстоятельствах вы достали этот кубок.

- Но ты их, конечно, не забыл? Хорошо, пусть будет так. Но я предупреждаю тебя, как предупреждал уже много раз, что только воспоминание о твоей матери помешало мне бросить тебя на съедение акулам, как я хотел сделать задолго еще до этого события.

- Я не знаю, какую власть имеет над вами память о моей матери. Я сожалею только, что она, так или иначе, имела несчастье вступить с вами в связь.

- Она оказывала на меня то же влияние, - ответил Каин, - какое всякая женщина оказывает на мужа, когда они много лет проведут в одной каюте, но это влияние теперь ослабевает все больше и больше. Я скажу тебе напрямик: даже память о ней не остановит меня, если ты не откажешься от своих проделок. В последнее время ты на глазах у команды проявлял враждебное отношение ко мне, ты оспаривал мои распоряжения, и теперь я имею все основания подозревать, что ты замышляешь что-то против меня.

- Да как же я могу скрыть свое отвращение, - возразил Франциско, - когда мне приходится быть очевидцем таких ужасов, таких жестокостей, таких хладнокровных злодеяний, как те, что совершались за последнее время? Зачем вы заставили меня здесь жить? Зачем удерживаете меня? Ничего я больше не прошу - только дайте мне уйти с этого корабля. Вы не отец мне, вы сами мне это сказали.

- Нет, я тебе не отец, но ты... ты сын своей матери.

- Это не дает вам права принуждать меня, даже если бы вы были с ней обвенчаны, а между тем...

- Я с ней не был обвенчан.

- Благодарение Богу! Потому что обвенчаться с вами значило бы подвергнуться еще большему позору.

- Что? - закричал Каин, вскакивая и, схватив юношу за шиворот, он поднял его с дивана, как куклу. - Но нет!.. Я не могу забыть твою мать, - промолвил он вдруг, отпуская Франциско и снова садясь на сундук.

- Делайте, что хотите, - сказал Франциско, как только пришел в себя. - Не все ли равно, размозжите ли вы мне голову, или же меня бросят за борт на съедение акулам. Прибавится лишь одно новое убийство.

- Безумец! Глупец! Зачем ты меня так искушаешь? - ответил Каин и, вскочив с места, вышел из каюты.

Описанная нами ссора не осталась незамеченной теми, кто находился на палубе, так как двери каюты были открыты, а стеклянная крыша люка отодвинута, чтобы проходил воздух. Каин с разгоряченным лицом поднимался по лестнице. Он заметил, что его старший помощник стоял возле трапа, между тем, как многие из матросов, дремавших у кормы, приподняли головы, как будто прислушивались к происходящему внизу разговору.

- Так не должно продолжаться, сэр, - сказал Хокхерст, его помощник, и покачал головой.

- Конечно, - ответил капитан, - хотя бы он был мой настоящий сын. Но что делать? Он ничего не боится.

Хокхерст указал на входный порт.

- Когда я обращусь к вам за советом, тогда и советуй те, - сказал капитан, мрачно отворачиваясь.

Между тем Франциско, глубоко задумавшись, расхаживал по каюте. Несмотря на свою молодость, он был равнодушен к смерти, потому что не было звена, которое бы привязывало его к жизни и делало жизнь прекрасной. Он помнил свою мать, но не помнил, как она умерла; от него это скрыли. Лет семи он поехал с Каином на невольничьем судне, и с тех пор они не расставались. До не давнего времени он продолжал считать капитана своим отцом. В течение тех лет, когда он занимался еще работорговлей, Каин уделил много времени воспитанию мальчика; случилось так, что единственной книгой, оказавшейся на корабле, когда Каин приступил к обучению, была Библия, принадлежавшая прежде матери Франциско. По этой книге он научился читать, а по мере того, как воспитание его продвигалось, на фрегат были доставлены и другие книги. Может показаться странным, что та торговля, которой промышлял его мнимый отец, не отразилась на воспитании мальчика, но дело в том, что он с детства привык считать этих негров чем-то вроде низших тварей, - и такое представление о них находило полное отражение в жестокости, с которой относились к ним европейцы.

Бывают люди с такой доброй и благородной душой, что ни дурной пример, ни преступность окружающей среды не могут совратить их; таков был Франциско. По мере того, как Франциско подрастал и приобретал новые познания, он приучался мыслить независимо и уже успел осознать омерзительность тех жестокостей, которым подвергались бедные негры, но как раз в это время Каин захватил в свою власть торговавшее невольниками судно и превратил его в разбойничий корабль. Сначала его злодеяния были не так уж велики: он захватывал и грабил корабли, но щадил человеческую жизнь. Однако стезя преступлений круто ведет вниз, и так как указания отпущенных на свободу жертв грабежа не раз подвергали шхуну опасности ареста, то в последнее время никому уже не давали пощады; и весьма нередко убийства эти сопровождались еще более зверскими злодеяниями.

Франциско был свидетелем таких ужасных сцен, что кровь застывала у него в жилах. Он пробовал заступаться, но тщетно. Негодуя на капитана, на команду и на их кровавые злодейства, он недавно высказал смело свои чувства и задел капитана презрительной речью, так как незадолго перед тем, в пылу ссоры, Каин проговорился, что Франциско не его сын.

Если б кто-нибудь из команды или офицеров корабля высказал хоть десятую долю того, что сорвалось с бесстрашных уст Франциско, он давно бы поплатился за свою дерзость, но в груди Каина было незаглушимое чувство привязанности к Франциско - чувство, вскормленное совместной жизнью и привычкой. Мальчик был его спутником в течение многих лет и, находясь постоянно при нем, сделался как бы частью его самого. Есть потребность, не покидающая нашей природы даже тогда, когда природа эта втоптана в грязь, - потребность любить кого-нибудь, защищать кого-нибудь и ласкать; предметом этого чувства бывает собака или другое животное, когда человек не умеет найти друга среди себе подобных. Таково было чувство, столь сильно привязывавшее Каина к Франциско; таково было чувство, до сих пор спасавшее жизнь юноши.

Походив некоторое время взад и вперед, молодой человек присел на сундук, на котором недавно сидел капитан, и вскоре увидел голову Помпея, заглядывавшего в каюту и манившего его пальцем.

Франциско поднялся и, взяв из буфета графин с водкой, подошел к двери и молча передал его крумену.

- Масса Франциско, - прошептал Помпей, - Помпей говорит - все крумен говорит, - если они убежать, вы пойти вместе? Помпей говорит - все крумен говорит, - если они захочет убить вас? Не убить вас, пока один крумен жив.

И негр тихонько отстранил Франциско рукой, как будто не желая слышать его ответ, и поспешил вперед на вторую палубу.

VIII. Нападение

Между тем в заливе повеял бриз и стал скользить по поверхности воды к месту якорной стоянки шхуны. Капитан послал на краспиц-салинг человека, приказав ему смотреть в оба, а сам прохаживался по палубе со своим старшим помощником.

- Они отплыли только на день или на два позже, - сказал капитан, продолжая беседу, - я принял все это в расчет, и можете быть уверены, что так как они едут восточным путем, то мы их скоро нагоним. Если их корабль не покажется нынче до наступления темноты, то я выдвинусь в море; я сразу узнаю португальца. Морской бриз уже подхватил наше судно; скажите, чтоб прибавили внутренний кливер и присмотрите, чтобы мы не зацепились за якорь.

Уже значительно перевалило за полдень, и обед был прислан в каюту. Капитан сошел вниз и уселся за стол с Франциско, который ел молча. Раза два капитан, гнев которого прошел, и его дружелюбное расположение к Франциско, заглохнув на короткое время, воскресло с еще большей силой, пытался, хоть и безуспешно, вовлечь его в разговор. Но вдруг с площадки марса раздалось: "Парус виден!"

- Это они, ей-богу! - закричал капитан и вскочил с места, но тотчас же, будто спохватясь, опустился снова.

Франциско, облокотившись на стол, приложил руку ко лбу и заслонил глаза.

- Большой корабль, сэр. Мы можем различить его до вторых рифов марселей, - сказал Хокхерст, заглядывая в каюту через потолочное окно.

Капитан поспешно отпил вина из графина, кинул на Франциско взгляд, полный презрения и досады и бросился на палубу.

- Пошевеливайся, ребята! - закричал капитан, посмотрев несколько секунд на корабль в свою подзорную трубу. - Это они! Сверните тент и подтяните шхуну носом к якорю. На этом корабле, ребята, столько серебра, что в ваших сундуках и места не хватит, а святым великомученикам, покровителям церквей в Гоа, придется еще некоторое время подождать своих золотых подсвечников.

Команда сейчас же оживилась. Тенты были убраны, и матросы общими силами, завезя с кормы шпринговый канат, подтянули корабль носовой частью к якорю.

Через каких-нибудь две минуты "Мститель" повернулся на правый галс, направляя свой курс наперерез злополучному кораблю. Бриз становился более свежим, и шхуна устремилась по глади вод с быстротой дельфина, преследующего добычу. Через час можно было ясно рассмотреть корабль, но солнце приблизилось к горизонту, и прежде, чем они успели оценить силы врага, наступили сумерки. Никто не мог бы сказать, была ли шхуна замечена или нет, во всяком случае, курс корабля остался неизмененным, и если там заметили шхуну, то, очевидно, отнеслись к ней пренебрежительно. Между тем на борту ''Мстителя" времени не теряли: длинная пушка в центре палубы была освобождена от загромождавших ее предметов, другие пушки заряжены, словом, все было приведено в готовность с такой же быстротой, с таким же соблюдением дисциплины, как на военном корабле. Преследуемое судно не было потеряно из виду, и глаза капитана все время следили за ним в подзорную трубу. Еще через час шхуна была уже на расстоянии мили от корабля, и тогда она переменила курс так, чтобы поравняться с ней на расстоянии кабельтова с подветренной стороны. Каин встал на шкафут и окликнул. С корабля ответили по-португальски.

- Ложись в дрейф, а то я вас потоплю! - крикнул он на том же языке

Одновременно выпущенные заряды каронад по всей стороне корабля и тяжелый залп португальских мушкетов были решительным ответом на это требование. Залп пушек, расположенных слишком высоко, чтобы снаряды могли попасть в низкосидящий корпус шхуны, все-таки произвел некоторые разрушения: фор-стеньга свалилась, места прикрепления грот-гафелей были повреждены, значительная часть как стоячего, так и бегучего такелажа с грохотом упала на палубу. Мушкетный залп оказался более роковым: тринадцать пиратов были ранены, иные из них тяжело.

- Ловко сделано, Джон португалец! - крикнул Хокхерст. - Клянусь святой кочергой, я никогда бы не подумал, что ты наберешься такой дерзости.

- За которую они дорого заплатят, - спокойно сказал Каин, продолжавший стоять на том же возвышенном месте.

- Кровь за кровь! Выпить готов их кровь! - заметил второй помощник капитана, глядя на алую струйку, стекавшую с пальцев его левой руки, раненой выше кисти. - Перевяжи-ка мне тут платком, Билл.

Между тем Каин приказал людям навести пушки, и залп всего лага был возвращен противнику.

- Ладно, ребята, теперь право руля; отдать немного тот парус. Мы должны круто повернуть назад, Хокхерст, надо поберечь наших людей.

Шхуна повернулась через фордевинд и пошла в противоположную сторону от противника.

Португальцы, вообразив, что шхуна совсем отстала от них, потому что встретила неожиданное сопротивление, издали дружный, победный клич.

- Последний раз в жизни радуетесь, голубчики! - промолвил Каин, усмехнувшись.

Через несколько мгновений шхуну отделяла от корабля целая миля.

- Ну, Хокхерст, теперь остановимся и возьмем новый галс. Поставить у пушки людей и смотрите, чтобы ни одно ядро не пропало даром; остальные пусть тем временем ставят новую фок-стеньгу, завязывают и сплеснивают такелаж.

Шхуна опять повернулась носом к кораблю. Она находилась теперь как раз позади кормы португальца, на расстоянии мили, а то и больше; длинная тридцатидвухфунтовая пушка, стоявшая в центре палубы, стала регулярно выпускать заряды, которые все попадали в окна кают или в другие места кормы, пронизывая корабль до самого носа. Напрасно преследуемое судно лавировало и поворачивалось лагом к шхуне, последняя тотчас убавляла ход, чтобы сохранить определенную дистанцию, при которой короткострельные каронады были беспомощны, тогда как длинная пушка продолжала свою разрушительную работу. Корабль был во власти пирата, и, конечно, от пирата нечего было ждать милосердия. Три часа подряд продолжался этот убийственный обстрел, и, наконец, пушка, которая, как мы упомянули раньше, была из бронзы, так накалилась, что пиратский капитан приказал людям приостановить огонь. Не было возможности понять, сдался корабль или нет: было слишком темно, чтобы различить сигнал. Пока работала длинная пушка, успели переменить фок-стеньгу и грот-гафели, и весь стоячий и бегучий такелаж был приведен в исправность. Шхуна, соблюдая дистанцию, продолжала до самого рассвета плыть по кильватеру корабля.

Мы должны теперь взойти на борт преследуемого корабля. Это было большое судно, предназначенное для сношений с Ост-Индией, одно из тех весьма немногих судов, которые иногда посылаются португальским правительством в страну, где этот народ когда-то был безраздельным властелином, но к нашему времени удержал в своих руках лишь небольшой клочок в несколько квадратных миль. Корабль держал путь в Гоа, и на его борту находились небольшой отряд солдат, новый губернатор колонии со своими двумя сыновьями, епископ и его племянница, которую сопровождала служанка. Отплытие судна с такими пассажирами было редким событием, и слухи об этом разнеслись еще задолго до их отправления в путь. Каин несколько месяцев назад получил все нужные сведения о том, каков груз судна, и куда оно направляется, но, как и во всех делах современной Португалии, начались откладывания и откладывания, и только недели три назад он удостоверился, что корабль в ближайшем времени снимается с якоря. Тогда он поспешил вдоль берега к описанной нами бухте, чтобы подстеречь корабль, и рассчет его оправдался; Каин и в этом деле доказал свою обычную дальновидность и решимость.

Ядра шхуны производили страшное опустошение. Многие из команды корабля, равно как и многие солдаты, бы ли вырваны из строя один за другим. Наконец, видя, что всякие попытки защищаться бесполезны, большинство уцелевших матросов и солдат сочли за благо позаботиться о своей безопасности и поспешили спуститься в самые нижние закоулки трюма, где можно было укрыться от гyбительных снарядов. К тому времени как шхуна прекратила огонь, чтобы дать пушке охладиться, на палубе не осталось никого, кроме португальца капитана и старого, закаленного ветром матроса, который стоял у рулевого колеса. А внизу, в кубрике, находилась вся остальная команда и пассажиры, из-за тесноты сбившиеся в кучу. Одни перевязывали раненых, которых было очень много, другие взывали к заступничеству святых. Епископ, высокий, почтенный старик, на вид лет шестидесяти, стоял на коленях среди этой группы, тускло озарявшейся двумя или тремя фонарями; то он творил горячую молитву, то обращался в сторону, чтобы отпустить грехи какому-нибудь тяжелораненому, который, находясь при последнем издыхании, был принесен с палубы и положен своими товарищами возле него. Рядом с ним стояла, тоже коленопреклоненная, его племянница, сирота, девушка лет семнадцати. Она следила за выражением его лица во время молитвы или, исполненная сострадания, склонялась со слезами на глазах над своими земляками, чьи предсмертные мгновения были облегчены его святым напутствием. По другую сторону от епископа стоял губернатор, дон Филиппо де-Рибьера, и оба его сына - юноши, переживавшие первую пору своей молодости и только что поступившие на службу в королевские войска. Печально было лицо дона Рибьера, он опасался самого худшего и знал, что надо быть готовым ко всему. Старший его сын не отрывал глаз от прелестного лица Терезы де-Сильва; не далее как в минувший вечер, гуляя вдвоем по палубе, они поклялись друг другу в вечной любви; не далее как в минувший вечер они наслаждались настоящим и с восторженными надеждами смотрели в будущее. Однако мы должны оставить их и вернуться на палубу.

Капитан португальского корабля отправился на ют и подошел к Антонио, старому моряку, который стоял у рулевого колеса.

- Я все еще вижу их в подзорную трубу, а между тем вот уж часа два, как они прекратили стрельбу. Как ты думаешь, не случилось ли что с их пушкой? Если так, то для нас еще не все потеряно.

Антонио покачал головой.

- Боюсь, капитан, что нам не на что надеяться: по звуку выстрела я сразу узнал, что пушка у них бронзовая. Действительно, ни одна шхуна не смогла бы везти на своей палубе длинную стальную пушку этого калибра. Можете быть уверены, что они только ждут, чтоб охладился металл, и чтоб рассвело. Будь у нас хоть одна дальнобойная пушка, мы были бы спасены, а так, идя за нами по пятам, они имеют перед нами все преимущества и могут с нами делать, что хотят.

- Что это за корабль! Не французский ли капер?

- Хотелось бы верить, что так! И я обещал святому Антонио серебряный подсвечник, если беда ограничится этим; тогда у нас ведь есть хоть какая-нибудь надежда вернуться в родные места. Но я боюсь, что дело обстоит гораздо хуже.

- В таком случае, какой это может быть корабль, Антонио?

- Пират, о котором мы столько наслышались.

- Иисусе, помилуй нас! Мы, значит, должны продать нашу жизнь как можно дороже.

- Я так и намерен поступить, капитан, - ответил Антонио, повернув штурвал на одну спицу.

Наступил рассвет, обнаруживший шхуну, которая продолжала преследовать корабль с кормы, с соблюдением прежней дистанции, хотя на палубе ее не было заметно никакого движения. И только когда солнце на несколько градусов поднялось над горизонтом, облако дыма снова окутало носовую часть шхуны, и ядро с треском ударилось о деревянные части португальского судна. Отсрочка объяснялась тем, что пиратам надо было дождаться полного восхода солнца, чтобы удостовериться, нет ли на горизонте других кораблей. Только после этого они решились снова броситься на свою жертву. Португальский капитан пошел на юг и поднял свой флаг, но шхуна не показала никакого знамени. Снова просвистело ядро и снова расщепило часть палубы несчастного корабля Многие из тех, что поднялись наверх, побуждаемые желанием узнать, как обстоят дела, поспешили теперь опять в свое прежнее убежище.

- Постой у руля, Антонио, - сказал португальский капитан, - я сойду вниз посоветоваться с губернатором.

- Будьте покойны, капитан, пока руки и ноги не отвалятся, я буду исполнять мой долг, - ответил старик, хоть он и был утомлен долговременной вахтой и бессонницей.

Капитан спустился в кубрик, где собрались пассажиры и большая часть команды.

- Монсиньоры, - сказал он, обращаясь к губернатору и епископу, - шхуна не выкинула никакого флага, несмотря на то, что наш штандарт поднят. Я пришел вниз, чтобы представить дело на ваше усмотрение. Защищаться мы не в состоянии, и я боюсь, что мы находимся во власти пирата.

- Пирата?! - воскликнули некоторые, бия себя в грудь и призывая всех святых.

- Тише, друзья мои, тише, - невозмутимо заметил им епископ. - Относительно того, как надлежит поступить, - продолжал он, повернувшись к капитану, - я не могу ничего советовать. Я служу делу мира и не гожусь для участия в военном совете. Дон Рибьера, я должен предоставить решение вам и вашим сыновьям. Не содрогайся, Тереза, - разве мы все не находимся под защитой Всевышнего?

- Пресвятая Дева, сжалься над нами! - воскликнула Тереза.

- Пойдем, сыновья мои, - сказал дон Рибьера, - поднимемся на палубу и там будем совещаться. А вы все оставайтесь здесь, не ходите за нами. К чему подвергать опасности жизнь, которая еще может пригодиться?

Дон Рибьера и его сыновья последовали за капитаном на верхнюю палубу и начали совещаться с ним и с Антонио.

- Нам остается только одно, - сказал, наконец, старик, - спустим наш флаг, как бы в знак того, что мы сдаемся. Они тогда поравняются с нами и либо абордируют нас со шхуны, либо подъедут к нам в лодках. Во всяком случае, мы узнаем, кто они, и если это пираты, то мы дорого продадим нашу жизнь. Поэтому, если только шхуна, увидев, что наш штандарт спущен, станет рядом с нами, а я не сомневаюсь, что это так и будет, то всем нам придется быть готовыми к отчаянной схватке.

- Ты прав, Антонио, - ответил губернатор. - Ступайте, капитан, на ют и спустите флаг! Посмотрим, как они теперь поступят. Ступайте вниз, молодцы, и скажите людям, чтоб они были готовы исполнить свой долг.

Как и предсказал Антонио, шхуна перестала стрелять и распустила паруса, лишь только был спущен штандарт. Она поравнялась с кораблем, между тем как на ее грот-флагштоке взвилось грозное черное знамя. Она выпалила всем лагом в португальское судно, и прежде чем рассеялся дым, оба корабля вздрогнули от столкновения бортов, и бородатые пираты толпой полезли на палубу.

Команда португальского корабля вместе с отрядом солдат составляла все-таки довольно значительную вооруженную силу. Появление черного флага оледенило все сердца, но чувство это сразу же сменилось решимостью отчаяния.

- Берись за ножи, ребята, за ножи! - крикнул Антонио, бросаясь навстречу врагам во главе самых отважных.

- Кровь за кровь! - зарычал второй помощник пиратского капитана, замахиваясь на старика.

- Что ж, получай, - ответил Антонио и всадил нож в сердце пирата, но в то же мгновение сам упал бездыханный.

Борьба была отчаянная, но численность и зверская сила пиратов одержали верх. Каин устремился вперед, в сопровождении Хокхерста, уничтожая всех, кто им сопротивлялся. Одним ударом пиратский капитан разрубил до самого плеча голову дона Рибьера, вторым ударом он уложил его старшего сына, между тем как сабля Хокхерста пронзила насквозь тело другого юноши. Португальский капитан был уже убит, а остальные не могли больше отражать нападавших. Началась поголовная резня, и людей швыряли за борт по мере того, как убивали их. Меньше чем через пять минут на залитой кровью палубе злосчастного корабля не оставалось ни одного живого португальца.

IX. Захват

- Распорядитесь, Хокхерст, чтоб никто не смел спускаться вниз! - сказал пиратский капитан.

- Я уже распорядился, сэр, и у всех трапов поставлены часовые. Прикажете отчалить шхуну?

- Нет, пусть остается: бриз уже ослабел, через полчаса наступит штиль. Много ли мы потеряли людей?

- Я не досчитываюсь только семерых, но в их числе мы потеряли Уоллеса (второго помощника капитана).

- Кому-нибудь дадим повышение, дело от этого не пострадает, - ответил Каин. - Возьмите с собой двенадцать лучших людей и обыщите корабль - там еще остались живые. Кстати, пошлите стражу на шхуну, а то она оставлена на произвол круменов и...

- И еще одного человека, которого следовало бы давно удалить с нее, - подхватил Хокхерст. - А тех, кого мы найдем внизу...

- Привести живыми!

- Само собой, иначе нам трудненько будет отыскать нужную нам часть груза, - сказал Хокхерст, направляясь к люку, чтобы собрать людей, занятых грабежом на верхней палубе и в капитанской каюте.

- Эй ты, мальтиец, ступай на мачту и хорошенько следи, не покажется ли что на горизонте! - распорядился капитан, проходя к юту.

Где находился Франциско во все время этой кровавой бойни? Он оставался в каюте шхуны. Несколько раз Каин приходил уговаривать его выйти на палубу и принять участие в абордаже португальского корабля, но все напрасно, на все угрозы и упрашивания пирата у него был один ответ:

- Делайте со мной, что хотите, я не отступлю от своего решения. Ведь вы знаете, что я не боюсь смерти. Как бы долго вы ни держали меня на этом корабле, я не приму участия в ваших злодействах. Если вы чтите память о моей матери, то дайте ее сыну возможность зарабатывать честный кусок хлеба.

Слова Франциско назойливо звучали в ушах Каина, когда он ходил взад и вперед на шканцах португальского судна. И как ни погряз он в преступлениях, он все-таки не мог отделаться от мысли, что юноша не уступает ему в физической силе, а нравственно - несравнимо превосходит его. Он обдумывал, как ему впредь относиться к Франциско, но в это время на палубе появился Хокхерст, за которым следовали разбойники, тащившие с собой шестерых людей, спасшихся от резни. Это были епископ, его племянница, португальская девушка - ее служанка, корабельный суперкарго (Приказчик, в ведении которого находится груз корабля. (Прим.пер.)), причетник и церковный слуга; их проволокли по палубе и поставили в ряд перед капитаном, который обвел их суровым, пытливым взглядом.. Епископ и его племянница посмотрели кругом; старик гордо встретился глазами с Каином, несмотря на то, что он чувствовал, что его минуты сочтены; девушка же, боязливо избегая взгляда разбойника, вопрошала глазами, нет ли, кроме них, других пленников и нет ли в их числе ее нареченного, но она не нашла, кого искала, - она увидела только бородатые лица пиратов и палубу, залитую кровью.

Она закрыла лицо руками.

- Подведите вон того, - сказал Каин, указывая на слугу. - Ты кто таков?

- Слуга монсиньора епископа.

- А ты? - продолжал капитан.

- Бедный причетник, состоящий при особе монсиньора епископа.

- А ты? - крикнул он третьему.

- Суперкарго корабля.

- Отделить его от других, Хокхерст!

- А те двое больше не нужны? - многозначительно спросил Хокхерст.

- Нет.

Хокхерст дал знак некоторым пиратам и те увели причетника и слугу. Через несколько секунд послышался сдавленный крик и тяжелей всплеск воды. Тем временем пират допрашивал суперкарго о содержимом трюма и о местонахождении груза, но вдруг его перебил один из разбойников, который торопливым голосом сообщил, что корабль прострелен несколькими ядрами ниже ватерлинии и быстро оседает в воду. Каин, который с саблей в руке стоял на платформе каронады, замахнулся и так сильно ударил пирата по голове эфесом, что, нарочно или нет, проломил ему голову, и тот повалился на палубу.

- Вот тебе болтун за твою откровенность. Если теперь эти люди заупрямятся, то наши труды могут пропасть даром.

Команда, сознавая справедливость слов капитана, по-видимому, не была расположена возражать что-либо против наказания, понесенного пиратом, и его труп тотчас убрали.

- Какого милосердия мы можем ждать от тех, что так немилосердны даже друг к другу? - произнес епископ, подняв глаза к небу.

- Молчать! - крикнул Каин, который продолжал допрашивать суперкарго относительно кладовых трюма, и бедняга по мере сил старался отвечать на все его вопросы. - Золотая утварь? Деньги на содержание войск? Где все это?

- Деньги на содержание войск лежат в винной кладовой, а о золотой утвари мне ничего неизвестно, должно быть, она спрятана в сундуках, принадлежащих монсиньору епископу.

- Хокхерст, мигом в винный склад и достать деньги, а я тем временем задам несколько вопросов его преосвященству.

- А суперкарго - он вам еще нужен?

- Нет, отпустите его.

Несчастный упал на колени, преисполненный благодарности, - он уверовал в свое спасение. Но пираты потащили его прочь, и вряд ли нужно добавлять, что через какую-нибудь минуту его тело было растерзано акулами, которые, издалека почуяв добычу, резвились теперь целыми стаями вокруг обоих кораблей.

К группе людей, стоявших на шканцах, присоединился теперь и незамеченный капитаном Франциско, который, узнав от крумена Помпея, что на корабле есть пленники, в том числе две женщины, пришел со шхуны, намереваясь просить об их помиловании.

- Высокопреосвященный отец, - промолвил Каин после некоторого молчания, - много ли у вас драгоценностей на этом корабле?

- Никаких, - ответил епископ, - кроме этой бедной девушки, а она, поистине, превыше всякой цены, и я уповаю, что скоро она будет ангелом небесным.

- Но тем не менее, если справедлива проповедь вашей веры, этот мир есть ничто иное, как чистилище, через которое надо пройти, прежде чем попасть туда. И этой девушке смерть может показаться блаженством в сравнении с тем, что может ожидать ее, если вы откажетесь сообщить мне нужные сведения. У вас хранится обильный запас золотых и серебряных украшений для убранства церквей. Где все это?

- Спрятано в сундуках, доверенных моему попечению.

- Сколько всех предметов утвари?

- Сто, если не больше.

- Не соблаговолите ли вы указать, где я могу найти то, что мне нужно?

- Золото и серебро принадлежат не мне, но составляют достояние Господа, во славу Которого эти вещи были принесены на алтарь, - отвечал епископ.

- Отвечайте живо, оставьте ваши увертки, добрый отец. Где находятся вещи?

- Не скажу тебе, кровавый злодей, пусть хоть на этот раз ты обманешься в своих ожиданиях, да и проглотит море те сокровища, ради добычи которых ты так несмываемо обагрил руки в крови. Пират! Повторяю, я не скажу тебе.

- Схватите эту девчонку, ребята! - крикнул Каин. - Она ваша, поступайте с ней, как хотите.

- Спаси меня! Ах, спаси меня! - закричала Тереза, цепляясь за рясу епископа.

Пираты выступили вперед и уже дотронулись до Терезы, но Франциско, стоявший позади капитана, подскочил к ним в один прыжок и оттолкнул того пирата, который был впереди всех.

- Неужели вы забыли, что вы люди? - воскликнул он, между тем как пираты подались назад. - Святой отец, я уважаю вас. Увы, спасти вас я не могу, - с сокрушением продолжал Франциско, - но я попытаюсь.

Он повернулся к Каину.

- На коленях умоляю вас, заклинаю вас любовью к моей матери, заклинаю вас тем добрым чувством, с которым вы прежде ко мне относились, не довершайте этого страшного злодеяния!

- Ребята, - продолжал Франциско, обращаясь к пиратам, - поддержите меня и попросите со своей стороны капитана. Ведь вы слишком отважны, слишком мужественны, чтобы губить беззащитных и невинных, чтобы пролить кровь святого человека и этой бедной трепещущей девушки!

Воцарилось молчание. Даже пираты как будто были на стороне Франциско, хотя никто из них не осмеливался говорить. Лицо капитана подергивалось от волнения, но никто не мог угадать, какие именно чувства он переживал.

В эту минуту произошло что-то еще более интересное: девушка, служанка Терезы, была так напугана, что не могла устоять на ногах и опустилась на колени, кидая боязливые взгляды на людей, составлявших команду пирата. Вдруг она радостно вскрикнула, увидев среди них одного, которого она хорошо знала. Это был молодой человек, лет двадцати пяти, почти безбородый. Он был ее возлюбленным в более мирную пору своей жизни, и она уже больше года оплакивала его как покойника, потому что корабль, на котором он уехал, пропал без вести. В действительности же судно было захвачено пиратами и он, чтобы спасти свою жизнь, примкнул к их шайке.

- Филиппо! Филиппо! - воскликнула девушка, бросаясь в его объятия. - Госпожа! Это - Филиппо, мы спасены!

Филиппо сразу узнал ее. Вид ее воскресил в его памяти их счастливое и мирное прошлое, и влюбленные заключили друг друга в объятия.

- Спасите их! Пощадите их! Заклинаю вас именем моей матери! - повторил Франциско, снова обращаясь к капитану.

- Да благословит тебя Господь, добрый юноша! - сказал епископ, выступив вперед и возлагая руку на голову Франциско.

Каин не отвечал, но его широкая грудь колыхалась от волнения... Вдруг появился среди пиратов Хокхерст.

- Мы не успели забрать деньги, капитан, вода в том месте поднялась уже до шести футов. Надо теперь добраться до драгоценностей.

Это событие, по-видимому, изменило направление чувств капитана.

- Говорите напрямик, сударь, - обратился он к епископу, - где драгоценности? Не тратьте времени попусту, иначе, клянусь небом...

- Не поминай неба всуе, - ответил епископ. - Ты получил уже мой ответ.

Капитан повернулся в другую сторону и дал некоторые распоряжения Хокхерсту, который после этого поспешил вниз.

- Увести этого мальчишку, - сказал Каин пиратам, указывая на Франциско. - Разнять тех дураков, - продолжал он, взглянув на Филиппо и девушку, которые рыдали, обнявшись.

- Не бывать этому! - закричал Филиппо.

- Бросьте эту девушку акулам! Слышите? Да будете ли вы мне повиноваться? - крикнул Каин, замахиваясь саблей.

Филиппо встрепенулся, освободился из объятий девушки и, выхватив нож, бросился к капитану, чтобы вонзить клинок в его грудь.

С быстротой молнии капитан поймал его поднятую руку и, вывихнув ему пальцы швырнул его на палубу.

- Какой прыткий! - закричал он, усмехаясь.

- Ты не разлучишь нас! - крикнул Филиппо, пытаясь подняться на ноги.

- Да я и не собираюсь делать это, мой милый, - ответил Каин, - Обмотать их веревкой и бросить обоих за борт!

На этот раз приказание было исполнено, потому что пираты были не только укрощены холодной отвагой капитана, но и пришли в негодование от покушения на его жизнь. Несчастную чету, пожалуй, незачем было и связывать: они так крепко обняли друг друга, что разнять их было бы почти невозможно. Их так и подтащили к входному порту и бросили в море.

- Чудовище! - воскликнул епископ, услышав всплеск воды. - Тяжела будет твоя кара за это!

- Подведите теперь этих, - сказал Каин свирепым голосом.

Епископа и его племянницу подвели к борту.

- Что видишь ты, добрый епископ? - спросил Каин, указывая на потемневшую воду и на быстро мелькавшие плавники акул, жадно подстерегавших новую пищу.

- Я вижу особого рода хищных тварей, - ответил епископ, - которые, вероятно, скоро разорвут на части это бренное тело. Но не вижу я чудовища, похожего на тебя. Тереза, дорогая, не бойся, уповай на Бога - от Него и возмездие и награда.

Но глаза Терезы были закрыты - она была не в силах смотреть на эту картину.

- Выбирайте же: на вашу долю - сначала пытка, а затем вас бросят акулам, а девушку я сейчас же предоставлю в распоряжение моей команды.

- Никогда! - воскликнула Тереза, прыгая за борт и погружаясь в волны.

Забурлила вода, замелькали хвосты акул, вырывающих друг у друга добычу, вспенилось все, - а затем темно-красное пятно постепенно расплылось, и ничего не осталось, кроме чистой, синей волны и все еще ненасытных чудовищ морской пучины.

- Тиски! Тиски сюда! Живо! Мы еще вырвем у него тайну, - закричал пиратский капитан, поворачиваясь к своим матросам, которые, несмотря на всю свою закоренелую преступность, были потрясены ужасом этой последней сцены. - Схватить его!

- Не трогать его! - крикнул Франциско, стоявший на канатном переплете для подвешивания гамаков, - не трогать его! Разве вы не люди?

Вскипев от гнева, Каин выпустил руку епископа, выхватил пистолет и нацелился на Франциско. Епископ подтолкнул руку Каина, когда тот стрелял, и, увидев, что капитан промахнулся, поднял глаза к небу, благодаря Господа за спасение Франциско. Тут Хокхерст, ярость которого одержала верх над его благоразумием, схватил епископа за шиворот и швырнул его через входной порт в море.

- Услужливый дурак! - пробормотал Каин, когда заметил, что сделал его помощник. Потом, овладев собой, он крикнул: - Схватить этого мальчишку и привести ко мне.

Один или двое из команды выступили вперед, чтобы исполнить его приказание, но Помпей и остальные крумены, которые наблюдали за всем происходившим, окружили Франциско, намереваясь его защищать. Пираты, не проявив особой решимости и не чувствуя большого желания арестовать Франциско, предоставили круменам увлечь его с собой и доставить невредимым на шхуну.

Тем временем Хокхерст и большинство находившихся на корабле членов команды поспешно обыскивали трюм в надежде найти драгоценности, но - безуспешно. Вода уже залила кубрик доверху; дальнейшие поиски не привели бы ни к чему. Корабль быстро погружался в воду, необходимо было покинуть его и отвести шхуну подальше, чтобы не подвергать ее опасности водоворота над идущим ко дну кораблем. Каин и Хокхерст, вместе с разочарованной командой, вернулись на шхуну и не успели они отойти в сторону на расстояние кабельтова, как судно погрузилось в воду со всеми находившимися на нем вожделенными сокровищами. Негодование и ярость, выражавшиеся во всей фигуре капитана, когда он порывисто расхаживал по палубе со своим старшим помощником, и его неистовые движения доказывали команде, что затевается что-то недоброе. Франциско не вернулся в каюту, он остался на баке с круменами, которые, хоть и составляли лишь небольшую часть корабельной команды, однако были известны своей решимостью, и с ними приходилось считаться. Было замечено также, что все они раздобыли себе оружие и держались кучкой на передней части палубы, следя за каждым движением и маневром пиратов и быстро разговаривая на своем языке. Шхуна теперь держала курс на северо-запад, идя на всех парусах. Солнце снова исчезло за горизонтом, но Франциско так и не возвращался в каюту, - он сошел вниз, окруженный круменами, которые, по-видимому, решили защищать его до последнего. В течение ночи Хокхерст вызвал их один раз на палубу, но они не подчинились его приказанию, а на упрашивания спустившегося к ним помощника боцмана они ничего не ответили. Однако и многие из пиратов шхуны, по-видимому, сочувствовали круменам в их заступничестве за Франциско. В самых разнузданных шайках есть все-таки различные степени преступности, и среди команды пирата было несколько человек, еще не вполне опустившихся. Постыдное убийство святого старца, жестокая судьба прекрасной Терезы и варварский поступок капитана в отношении Филиппо и его возлюбленной - все это были такие зверства, к которым не привыкли даже самые ожесточенные злодеи. Мольбы Франциско о помиловании, во всяком случае, не могли быть сочтены преступлением, и тем не менее пираты полагали, что он обречен. Он был всеобщим любимцем; самые бессердечные из пиратов - за исключением Хокхерста, - если и не любили его, то, по крайней мере, уважали, хотя в то же время они чувствовали, что дальнейшее пребывание Франциско на корабле грозит подорвать скоро власть самого Каина. В течение уже нескольких месяцев Хокхерст, ненавидевший юношу, настаивал на необходимости удалить его со шхуны. Теперь же он убеждал капитана отделаться от него каким бы то ни было способом, потому что иначе нельзя было бы поручиться за их общую безопасность, и, указывая Каину на поведение круменов, высказывал свои опасения, что значительная часть корабельной команды также готова примкнуть к недовольным. Каин чувствовал справедливость доводов Хокхерста, и, спускаясь в свою каюту, он решил обдумать на досуге свои дальнейшие шаги.

Было уже за полночь, когда Каин, утомленный треволнениями дня, погрузился в беспокойную дремоту. Ему приводилась мать Франциско - она пришла просить за своего сына. И Каин разговаривал во сне. В это время Франциско, в сопровождении Помпея, тихо пробрался на ют: они хотели взять пистолеты Франциско и кое-что из одежды, если застанут капитана спящим. Помпей первый просунулся в каюту, но отпрянул назад, услышав голос капитана. Они остановились у двери и стали прислушиваться.

- Нет... нет... - бормотал Каин, - он должен умереть.. или же... не проси за него, жена... я знаю, я убил тебя.. не проси, он умрет...

В одной из чашек серебряной лампады была зажжена светильня, лучи которой были достаточны, чтобы тускло озарить всю каюту. Франциско, услышав слова Каина, вошел и приблизился к кровати.

- За мальчика... не проси... - продолжал Каин, лежавший на спине и тяжело дышавший, - не проси... жена... завтра он умрет...

Наступила пауза, как будто спавший прислушивался к ответу.

- Да! Как я убил тебя, так убью и его...

- Негодяй! - произнес Франциско тихим, торжественным голосом, - ты убил мою мать?

- Да, убил... убил... - ответил Каин, не просыпаясь.

- За что? - продолжал Франциско, который был так поражен этим признанием, что не боялся быть узнанным.

- Она разозлила меня в минуту гнева, - ответил Каин.

- Злодей! Ты сам сознался в этом! - закричал Франциско. Его возглас разбудил капитана, и тот вскочил, но раньше, чем он успел овладеть своими чувствами или раскрыть глаза настолько, чтобы рассмотреть их обоих, Помпей потушил огонь, и воцарилась темнота; потом крумен приложил руку ко рту Франциско и вывел его из каюты.

- Кто тут?.. Кто тут?.. - закричал Каин.

Сверху прибежал вахтенный.

- Вы кого-то звали, сэр?

- Звал? - повторил капитан. - Мне показалось, что в каюте кто-то есть. Мне нужно свету - вот и все, - продолжал он, придя в себя и вытирая выступивший на лбу холодный пот.

Между тем Франциско вместе с Помпеем вернулся к своему прежнему убежищу у круменов. В настроении молодого человека произошла перемена: отчаяние было теперь вытеснено жаждой мести. Ему не удалось взять свое оружие, ради которого он вернулся в каюту, но зато он принял твердое решение убить капитана, как только представится возможность. На следующее утро крумены снова отказались работать и не пошли на палубу, и Хокхерст донес своему начальнику о положении дел. Он теперь заговорил в ином роде, потому что он собрал мнение не большинства, а самых стойких и влиятельных людей из всей команды - таких же ветеранов преступления, как и он сам.

- Это неизбежно, сэр, иначе вам не придется долго командовать кораблем. Я уполномочен заявить вам это.

- Вот как! - промолвил Каин с усмешкой. - Пожалуй, вы уж и моего преемника наметили?

Хокхерст заметил свой промах, и сейчас же переменил тактику:

- Я говорю это ради вас самих. Если вы перестанете командовать этим кораблем, я не останусь больше на нем; если вы уйдете, я тоже ухожу. И нам придется приискать другое судно.

Каин был умиротворен, и щекотливый вопрос не возобновлялся.

- Скажите, чтобы свистали всех наверх, - распорядился, наконец, капитан.

Пиратская команда собралась на ют.

- Ребята, я сожалею, что наши законы обязывают меня показать устрашающий пример, но мятеж и неуважение к власти должны быть наказаны. Я так же связан, как и вы, теми законами, которые установлены нами самими для нашего руководства на все время совместного нашего плавания, и вы можете быть уверены, что, исполняя в настоящем случае свой долг, я руководствуюсь исключительно чувством справедливости и желаю доказать вам, что достоин вами командовать. Франциско находится при мне еще со времени своего детства; мы жили вместе, и мне мучительно расставаться с ним, но я здесь для того, чтобы блюсти наши законы. Он виновен в бунте и в многократных проявлениях неуважения, и он должен умереть.

- Смерть! Смерть! - воскликнули некоторые из стоявших впереди пиратов. - Смерть и справедливость!

- Довольно убийств! - раздалось несколько голосов из задних рядов.

- Это кто говорит?

- Слишком много крови пролито вчера - довольно убийств! - закричали сразу некоторые.

- Пусть выйдут вперед те, которые сказали это! - крикнул Каин, окинув пиратов уничтожающим взглядом.

Никто не повиновался.

- В таком случае вниз, ребята, и приведите сюда Франциско.

Вся пиратская Команда поспешила вниз, но с различными намерениями: одни решили схватить Франциско и привести его для исполнения над ним смертного приговора, другие защищать его. Был слышен беспорядочный шум: с одной стороны кричали: "Вниз, схватить его!", с другой: "Довольно убийств! Довольно убийств!"

Обе стороны прихватили свое оружие; сторонники Франциско присоединились к круменам, а противники его тоже поспешили вниз, чтобы привести его на палубу. Возникла легкая стычка, прежде чем они разделились и, разделившись, получили возможность определить силу противных сторон. Франциско, видя, что к нему примкнули очень многие, предложил своим сторонникам следовать за ним и, поднявшись по лестнице фор-люка, занял позицию на баке. Присоединившиеся к нему пираты снабдили его оружием, и Франциско встал впереди, во главе их. Хокхерст и те пираты, что не были на его стороне, отступили на шканцы и собрались вокруг капитана, который стоял, прислонясь к шпилю. Теперь они могли сравнить свои силы. Численность в общем была в пользу Франциско, но на стороне капитана были наиболее опытные и дюжие из матросов и, добавим, наиболее решительные. Но все-таки капитан и Хокхерст заметили опасность своего положения, а потому сочли за лучшее прийти на этот раз к мирному соглашению, а свою злобу выместить как-нибудь в другой раз.

Несколько минут между обеими партиями происходило совещание. Наконец, Каин выступил вперед.

- Ребята, - сказал он, обращаясь к тем, которые собрались вокруг Франциско, - я подумал было, что словно кто бросил горящую головню в наш корабль, чтобы зажечь между всеми нами такую ссору. Предложить же, чтобы правила, законы исполнялись точно, было моей прямой обязанностью, как вашего капитана. Скажите же мне теперь, чего вы добиваетесь? Здесь я являюсь только в качестве вашего капитана и желаю знать мнение всей команды. Я не питаю никакой вражды к этому парню. Я любил и берег его, но он, подобно ехидне, отплатил мне тем, что ужалил меня. Не лучше ли было бы нам вместо того, чтобы быть друг с другом на ножах, жить в ладу? И потому я предлагаю вам следующее: пусть приговор ваш будет ветирован или баллотирован, как найдете удобнее, и каков бы ни был этот приговор, я буду руководствоваться только им. Нужно ли к этому добавлять что-нибудь еще?

- Ребята, - возразил Франциско, когда капитан кончил говорить, - по моему мнению, вам следовало бы принять это предложение, прежде чем допустить, чтобы пролилась кровь. Я не дорожу своей жизнью! Итак, скажите, примкнете ли вы к подаче голосов и будете ли поддерживать те законы, которые, как говорит капитан, были учреждены для поддержания дисциплины корабельной команды?

Пираты, бывшие на стороне Франциско, окинули глазами свою партию и, заметив, что они превосходили другую партию численностью, согласились на это предложение, но Хокхерст выступил вперед и сказал:

- По-настоящему крумены должны быть лишены права голосовать, потому что они не принадлежат к корабельной команде.

Это замечание имело важное значение, так как число их доходило до двадцати пяти, и если бы столько голосов было изъято из общей суммы, то приверженцы Франциско оказались бы в меньшинстве. Обе стороны приняли оборонительное положение.

- Стойте! - заговорил Франциско, выходя вперед. - Раньше, чем остановимся на этом пункте, я хочу уяснить себе, как каждый из вас понимает смысл ваших законов. Я спрашиваю вас, Хокхерст, и всех тех, кто сейчас против меня, не один ли у вас всех закон, гласящий "Кровь за кровь!".

- Да, да! - воскликнули все пираты.

- В таком случае, пусть ваш капитан встанет передо мной и ответит на мое обвинение, если у него хватит смелости.

С насмешливой улыбкой на губах Каин остановился в двух ярдах от Франциско.

- Хорошо, братец, вот я здесь, а в чем состоит ваше обвинение?

- Во-первых, я спрашиваю вас, капитан Каин, который так боится применения закона, подтверждаете ли и вы то, что "Кровь за кровь!" есть справедливый закон?

- Самый справедливый, а раз кровь пролита, то та сторона, которая мстит, за это неответственна.

- Прекрасно. В таком случае отвечай, подлец ты этакий, разве не ты убил мою мать?

При этом обвинении Каин остолбенел.

- Отвечай правду! Или будешь вилять, как малодушный? - повторил Франциско. - Разве не ты убил мою мать?

Губы капитана и все мускулы его лица дрогнули, но он не ответил.

- Кровь за кровь! - закричал Франциско, стреляя в Каина, который зашатался и повалился наземь.

Хокхерст вместе с несколькими пиратами бросились к капитану и подняли его.

- Вероятно, она сказала ему про это тогда, ночью, - с трудом выговорил Каин, потому что кровь из его раны лилась ручьем.

- Он сам сказал мне про это, - проговорил Франциско, обернувшись к стоявшим за ним людям.

Каина отнесли в каюту. Когда его осмотрели, то рана оказалась не смертельной, хотя потеря крови была очень значительная. В одну минуту Хокхерст собрал своих единомышленников на шканцы. Он видел, что обстоятельства сложились для Франциско более благоприятно, чем он того ожидал; закон "Кровь за кровь!" должен был быть выполнен свято: по его правилам, если обнаруживалось, что один пират ранил другого, то последний вправе был безнаказанно отнять жизнь у своего обидчика, чем и прекращалась ссора, длившаяся между обеими враждовавшими партиями, оружие которых в противном случае служило бы ответом на каждое оскорбление. То был самый нелепый закон поединка, который давал столько преимущества гнусному противнику. Итак, чувствуя, что теперь партия Франциско сильнее его партии, Хокхерст счел благоразумным начать переговоры.

- Хокхерст, - начал Франциско, - у меня есть одна просьба, удовлетворение которой может положить конец всем этим раздорам. Она состоит в том, чтобы вы высадили меня на первую попавшуюся нам по дороге землю. Если вы со своими молодцами согласны это сделать, то и остальные не будут противоречить.

- Я согласен, - ответил Хокхерст, - вероятно, то же скажут и прочие. Согласны ли вы, ребята?

- Согласны, совершенно согласны! - воскликнули пираты, побросав на землю свои ружья и смешавшись в одну общую кучу, словно между ними никогда и не было никаких недоразумений.

Старая поговорка гласит, что и у воров есть своя порядочность; это часто оказывалось справедливым на деле. Каждый человек корабельной команды знал, что теперь мирное настроение прочно восстановлено, и Франциско разгуливал по палубе, как ни в чем не бывало.

Хокхерст, знавший, что он обязан был выполнить свое обещание, спустившись вниз, стал тщательно рассматривать морскую карту. Затем он поднялся в рубку и переменил направление судна севернее на два румба. На следующее утро он стоял с добрых полчаса у главной мачты, после чего снова спустился вниз и снова изменил курс. Часам к девяти против носовой части корабля показался низкий песчаный островок; на расстоянии полумили от него он приказал остановить судно и спустить маленький ботик с кормы. После этого он поднял кверху руки.

- Ребята, - сказал он, - мы должны сдержать свое обещание - высадить Франциско на берег на первую встретившуюся нам землю. Вот она!

И черты лица его скривились в змеиную улыбку, в то время как он показывал команде бесплодную песчаную отмель, которая не сулила ничего, кроме медленной голодной смерти. Несколько человек из команды подняли ропот, но приверженцы Хокхерста выручили его: он постарался устроить так, что они подняли гвалт, заглушая остальных.

- Уговор дороже денег! Он сам просил об этом, а мы обещали исполнить его просьбу. Пошлите за Франциско.

- Я здесь, Хокхерст, и чистосердечно скажу вам, что как ни пустынна эта бесплодная местность, я предпочитаю остаться на ней, чем быть в вашей компании. Я немедленно перевезу туда мой сундук.

- Нет, нет, это не входило в условие! - закричал Хокхерст.

- Здесь каждый из нас имеет право распоряжаться своей собственностью. Я призываю в свидетели всю команду.

- Правда, правда, - ответили пираты, так что сам Хокхерст очутился на стороне меньшинства.

- Пусть будет так.

Сундук Франциско поместили в ботик.

- Теперь все? - спросил Хокхерст.

- Товарищи, можно ли мне получить немного провианта и воды? - спросил Франциско.

- Нет, - ответил Хокхерст.

- Можно, можно! - закричали некоторые из пиратов.

Хокхерст не посмел голосовать по этому вопросу; он нахмурился и отошел в сторону. Крумены спустили два бочонка воды и несколько кусков свинины.

- Вот еще! - сказал Помпей, подавая в руки Франциско пакет книг.

- Благодарю вас, Помпей, но я позабыл в каюте ту книгу, вы знаете, о чем я говорю.

Помпей кивнул головой и спустился вниз. Но прошло некоторое время, пока он вернулся, и Хокхерстом уже начало овладевать нетерпение. Ботик, спущенный с судна, был очень маленький, он был снабжен люгерным парусом и двумя парами коротеньких весел, так что едва нашлось место для сундука и прочих вещей Франциско.

- Садитесь в лодку! - сказал Хокхерст. - Мне некогда вас ждать!

Франциско попрощался со всеми товарищами, пожав руки большинству из них. И теперь, когда бедняга вынужден был остаться на пустынном острове, самые ярые его противники невольно почувствовали к нему жалость. Но, зная его отвагу, они сознавали, что его необходимо было удалить, ибо такое его качество было им крайне не по нутру.

- Кто доставит этого молодца на берег и привезет обратно лодку?

- Только не я, - ответил один из команды, - чего доброго, пожалуй, еще спятишь от такой поездки.

И так как желающего не оказалось, то Франциско спрыгнул в лодку.

- Здесь даже места не хватит никому, кроме меня; я сам доставлю себя на остров, - крикнул он. - Прощайте, товарищи, прощайте!

- Стой! Так нельзя! Ему нельзя оставлять лодку. Эдак он, пожалуй, удерет с острова, - заволновался Хокхерст.

- А почему бы ему, бедняге, и не удрать оттуда? - возразил один пират. - Пускай лодка останется у него.

- Да, да, оставьте ему лодку, - раздались голоса, и замечание Хокхерста было отвергнуто.

- Вот, господин Франциско, вот ваша книга.

- Это еще что такое, милостивый государь? - заорал Хокхерст, вырывая книгу из рук Помпея.

- Его Библия, massa.

- Отчаливай! - закричал Хокхерст.

- Господин Хокхерст, отдайте мне книгу!

- Нет! - возразил хитрый мошенник, швыряя книгу за гакаборт. - Он ее не получит. Я слышал про эту книгу, что она заключает в себе утешение для огорченных.

Франциско отчалил лодку и, ухватив весла, оттолкнул кормовую часть, подхватил книгу, которая все еще качалась на волнах, и положил ее на заднюю гребецкую банку лодки. Затем он принялся грести, направляя лодку к берегу. В то же самое время судно натянуло передний шкот и оставило лодку позади себя на четверть мили. Не успел Франциско еще достигнуть берега, как судно уже летело на всех парусах к северу.

X. Песчаная отмель

Первые полчаса своего пребывания на этом безлюдном месте Франциско провел смотря вслед удалявшемуся судну; мысли его были путанны и туманны. Вспоминая все то, что происходило на корабле и перебирая в памяти все типы людей, составлявших его экипаж, чувствуя отвращение к тем субъектам, в обществе которых ему пришлось поневоле быть, - между тем как парус судна превращался мало-помалу в едва заметное беленькое пятнышко, - он подумал, что остаться с ними все-таки было бы лучше, чем на этой пустынной отмели. "Нет, нет! - вырвалось у него после некоторого раздумья, лучше погибнуть здесь, чем быть очевидцем тех сцен, которые я вынужден был, но не мог выносить".

Он последний раз посмотрел на белую точку удалявшегося паруса, опустился на песок и задумался, пока палящий зной не вывел его, наконец, из этого состояния. Тогда он очнулся и направил все свои мысли на обдумывание настоящего своего положения, размышляя, с чего следует ему начать. Он вытащил свою лодку как можно дальше на берег и, воткнув в песок одно из весел, привязал к нему лодку фаленью (тонким канатом). Когда он принялся осматривать внутренность лодки, то увидел, что вода, доходя почти до краев, грозила ежеминутно залить весь его маленький багаж. Самая высокая часть отмели лежала не выше пятнадцати футов над уровнем моря и представляла собой ничтожный холмик шагов с полсотни в окружности.

Он решил отнести все свои вещи на эту возвышенность. Затем он вернулся к лодке и, вынув из нее свой сундук, воду, провизию и прочие вещи, которые ему разрешено было взять с собой, начал переносить их одну за другой, пока они все не были сложены в одну общую кучку в выбранном им месте. После этого Франциско вынул из лодочки весла и маленький парус, забытый в ней по счастливой случайности. Наконец, перенос самой лодочки к тому же месту потребовал напряжения всех его сил; переваливая ее с боку на бок, ему удалось сделать и это, хотя после этого он уже совсем выбился из сил.

Изнемогая от потери сил, он припал устами к одному из бочонков с водой и несколько освежился. А жара становилась все невыносимее и еще более истощала его силы. Тогда он опрокинул лодку, укрепил корму и носовую часть на двух песчаных возвышенностях, вынул парус, устроил из него нечто вроде палатки, выставил наружу сундук, а запасы поставил под лодкой и приютился отдохнуть в этом новом убежище до вечера.

В то время как судно шло по направлению к песчаной отмели, Франциско, хоть и не был на палубе, но превосходно знал, куда следует корабль. Вынув из сундука морскую карту и рассматривая очертания берегов островка, он начал соображать, далеко ли он был от ближайшего пункта, откуда можно было рассчитывать на помощь.

Он понял, что его высадили на одну из тех песчаных отмелей, которые тянутся вдоль побережья Лоанго, и что она отстоит от ближайшего места, где можно, пожалуй, встретить лицо европейца, острова св. Оомы, приблизительно на расстоянии семисот миль. От ближайшего же берега эта отмель была отдалена не более, чем на сорок, пятьдесят миль. Но как решиться отдать судьбу свою дикарям, населяющим этот берег? Он знал, что дикари те ненавидели европейцев за их жестокость и оттеснение их к северу.

Оставалось надеяться, не пристанет ли к берегу коммерческий корабль, так как в районе этих островов производилась торговля золотым песком и слоновой костью.

Невозможно представить себе положения более отчаянного, чем то, в котором находился Франциско. Один, отрезанный океаном от всего мира, без малейшего проблеска надежды на какую бы то ни было помощь, он рисковал погибнуть голодной смертью, так как запасов его едва ли хватило бы даже на несколько дней. И ни малейшей возможности убежать отсюда: его лодка была так хрупка и мала, что первый серьезный шквал обратил бы ее в щепы.

Так думал Франциско. Несмотря на то, что лодка защищала его от солнца, зной достиг такой силы, что Франциско начал задыхаться от недостатка воздуха. На зеркальной поверхности воды не видно было ни малейшей ряби; повсюду царила невозмутимая тишина и какое-то зловещее спокойствие смерти. Когда ночные тени спустились на остров, Франциско вышел из своего убежища. Но прохлады не было, тяжелый, удушливый воздух давил, как гнет. Франциско поднял глаза к небу и удивился, что не видно ни одной звездочки. Весь небесный свод заволокло серым туманом. Он старался всмотреться в горизонт, но и там нельзя было ничего различить: непроницаемый мрак окутал всю песчаную отмель. Он пошел вдоль берега. Не слышно было ни малейшего шелеста, ни журчания воды; словно и остров, и океан были погружены в оцепенение смерти.

Он откинул волосы со своего лихорадочно пылавшего лба и снова оглянулся на безжизненную пустыню. Наконец, в отчаянии он бросился на колени и начал горячо молиться Богу, чтобы он послал ему силы и покорность его воле.

Встав на ноги и вглядевшись в океан, он заметил, что кругом все быстро изменилось. Черная масса поднялась выше, густая тьма обступила со всех сторон, и легкий ветерок набегал с океана; слышался отдаленный шум, как бы от поднявшегося ветра, но зеркальная поверхность океана все еще оставалась спокойной. Шум становился все явственнее, и, наконец, издали стали доноситься раскаты грома и рев приближающегося шквала. Звуки эти раздавались все ближе и ближе, широкая черная пелена покрывала все видимое пространство воды, буря завыла, разверзлись небесные хляби, и налетевший ураган свалил Франциско с ног, но, соблюдая осторожность, он не поднимался на ноги и пролежал некоторое время на песке. Подняв голову, он увидел, что тучи заволокли все небо, а на море вздымались молочно-белые гребни; широко разлившись, вода покрывала половину острова, и с ревом, и пеной грозила залить его окончательно.

Ливень с градом обдавали несчастного страдальца, а сознание твердило ему, что оставаться дольше на этом месте равносильно гибели, так как море все прибывало. Он должен был встать и поспешить на холм, где были оставлены его вещи и лодка. С трудом поднявшись на ноги, Франциско отправился к тому месту, но, ослепленный пеной волн и дождем, ничего не в состоянии был видеть. Налетавшие на него одна за другой волны сбили его с ног, и он ударился головой о сундук. Где же была его лодка?

Порыв ветра сорвал ее и унес. Теперь все надежды на спасение рухнули окончательно. Если его самого не смоет волна, то ему суждено умереть в самом непродолжительном времени голодной смертью.

Удар в голову и ужас от сознания своего положения подействовали на него так сильно, что он лишился чувств.

Марриет Фредерик - Пират (The Pirate). 1 часть., читать текст

См. также Марриет Фредерик (Frederick Joseph Marryat) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :