Марриет Фредерик
«Иафет в поисках отца (Japhet, in Search of a Father). 3 часть.»

"Иафет в поисках отца (Japhet, in Search of a Father). 3 часть."

- Теперь, Иафет, ступайте домой и подумайте хорошенько об этом, и когда решитесь на что-нибудь, то дайте мне знать.

Я поблагодарил Мастертона и просил передать мою признательность лорду Виндермиру. Возвращаясь домой, я встретил одного капитана, Акинсона, который пользовался не самой лучшей репутацией и которого я, по совету Карбонеля, держал от себя на благородной дистанции. У него было некогда большое состояние и, лишившись его разными обманами, он, как это часто случается, принялся сам надувать других. Приятная наружность доставила ему вход в лучшее общество. А слава известного дуэлянта (он застрелил трех или четырех человек) заставила всех быть с ним вежливыми, потому что за всякую двусмысленность на свой счет он вызывал на дуэль. '

- Любезный Ньюланд, - сказал он мне, подавая руку, - я слышал о вашем несчастья, и некоторые слишком вольно об этом рассуждали. Я очень рад вам сказать, что сейчас же остановил эти толки, сказав, что почитаю это за личную обиду.

Три месяца тому назад я бы очень учтиво поклонился капитану Акинсону и пошел бы далее, но теперь, когда чувства мои переменились, я взял его руку и пожал дружески.

- Я очень вам благодарен, капитан. В этом свете гораздо более людей, склонных к злословию, нежели к защите.

- И всегда так будет. Я помню, как меня принимали, когда я вступал в свет богатым молодым человеком, и потом как от меня бегали, когда карманы мои опустели. Я понимаю теперь, отчего со мною учтивы, и знаю цену этим учтивостям. Не угодно ли вам взять меня под руку; нам, кажется, идти одной дорогой.

Я не мог отказаться и покраснел, чувствуя, что это далеко не поможет моей репутации, если меня увидят с ним. Но хотя моя репутация и страдала, зато я знал, что никто не осмелится грубить мне; и та же причина, которая побуждает всех быть с ним учтивыми, заставит и со мною хорошо обходиться. "Быть посему, - думал я, - я силой принужу их быть со мною учтивыми".

Мы шли по Бонд-Стриту и встретили молодого человека, который совершенно раззнакомился со мною, хотя прежде и был короток.

- Здравствуйте, мистер Оксбери, - сказал Акинсон, идя ему навстречу.

- Здравствуйте, капитан Акинсон, - ответил Оксбери.

- А я думал, что вы знакомы с моим другом мистером Ньюландом, - заметил Акинсон сердито.

- Ах, в самом деле, я и забыл совсем, извините меня. Здравствуйте, мистер Ньюланд. Вы, кажется, надолго уезжали от нас? Не были ли вы вчера у леди Мельстром?

- Нет, - ответил я, - и думаю, что никогда вы меня там не увидите. Если вы встретитесь с нею, то спросите ее, не делалась ли с ней еще истерика.

- С большим удовольствием передам ваши слова. Прощайте, мистер Ньюланд.

Мы еще встретили одного или двух таких же господ, и Акинсон ко всем адресовался с тем же вопросом. Наконец, когда уже мы подходили к моему дому, то встретили Гаркура. Гаркур сейчас нас заметил и низко поклонился, когда поравнялся с нами. Поклон этот в один прием отвешен был для нас обоих.

- Извините, Гаркур, я вас остановлю. Не знаете ли, как идут пари на бегах в Вестрис?

- Мне говорили, капитан Акинсон, но я, право, забыл.

- Кажется, у вас память очень тупа, потому что вы также забыли и вашего прежнего приятеля мистера Ньюланда.

- Извините, мистер Ньюланд.

- Вам не для чего извиняться, - прервал я, - потому что, говоря откровенно, я слишком вас презираю, чтобы быть с вами знакомым. Вы сделаете мне большое одолжение, если, встретившись со мною, не дотронетесь до шляпы.

Гаркур покраснел и отступил назад...

- Это вы мне говорите, мистер Ньюланд?..

- Я, и тут нечего удивляться. Вы вполне это заслужили, спросите собственную вашу совесть. Но оставьте нас, сэр.

Мы пошли далее с капитаном Акинсоном.

- Вы хорошо сделали, Ньюланд, - сказал Акинсон. - Он не может спустить вам этой обиды, потому что я все слышал; итак, дуэль необходима. Вы, наверно, не откажетесь от нее, это будет вам чрезвычайно полезно.

- Никак не откажусь, - ответил я, - потому что Гаркур более всех заслужил наказание за его поведение. Пойдемте со мной, капитан Акинсон, и если вы ни к кому не приглашены, то отобедайте у меня.

Разговор наш за обедом был несвязен, но после первой бутылки Акинсон сделался откровеннее. История его была живым повторением жизни майора Карбоне-ля. Она показывала, что люди, разоренные светом, часто прибегают ко всем дурным средствам. Разница же заключалась в том, что репутация майора осталась невредима, между тем как его давно уже была замарана. Только что мы окончили бутылку вина, и я получил записку от Гаркура, в которой он писал, что пришлет завтра своего приятеля объясниться со мною о моем с ним поведении. Я передал ее Акинсону.

- К вашим услугам, - ответил капитан, - если не имеете другого знакомого, которого бы предпочли мне.

- Благодарю вас, капитан, я не могу найти лучше-1 го посредника.

- Ну, так и кончено. Теперь, куда мы отправимся?

- Куда вам угодно?

- Я хочу попытаться, не выиграю ли что-нибудь. Не хотите ли пойти со мной? Вы можете не играть, а будете только смотреть, и, вероятно, вас это развлечет немного.

Я был очень рад каким бы то ни было образом отделаться от моих мрачных мыслей и потому сейчас же согласился на его предложение. Через несколько минут мы были уже перед столами, покрытыми золотом и ассигнациями. Акинсон сперва не садился играть, но следил только за картами. Через полчаса он стал играть, и ему повезло. Глядя на него, я не мог удержаться, сам начал играть, и мы оба выиграли.

- Теперь довольно, - сказал он, загребая деньги. - Нам нечего более испытывать счастье.

Я сделал то же, и мы вскоре вышли из игорного дома.

- Я с вами вместе пойду, Ньюланд. Заметьте, никогда не должно выходить одному из игорного дома, особенно после выигрыша.

Совет капитана был весьма справедлив. Я для большей осторожности просил его опять к себе. Когда мы были уже дома и сидели за стаканом вина, я спросил его, всегда ли он счастлив.

- Не всегда, - ответил он, - но в продолжение года я достаточно выигрываю для того, чтобы содержать себя.

- Существуют ли какие-нибудь правила в игре? Я видел, как некоторые выжидают и потом ставят куши.

- Красное и черное, я полагаю, самая лучшая игра, - ответил Акинсон. - Если бы человек играл целый год без остановки, то, наверно бы, совсем сбился с круга своих правил. Все правила не что иное, как пустяки. Но не надобно заигрываться.

- Заигрываться?

- Да, не нужно увлекаться игрою, иначе вы проиграете. Надобно иметь твердость духа, которую не многие имеют. Без нее вы совсем проиграетесь.

- Но вы говорите, что остаетесь в выигрыше. Разве у вас нет никаких правил?

- Да, у меня есть свои правила, но такие же переменчивые и непостоянные, как и сама судьба. Но я так привык к ним, что почти никогда не ошибаюсь. Когда мне везет, то я беру свои меры, но которые растолковать не умею. Одно, что знаю и заметил, если я отступаю от своих карточных расчетов, то наверно проигрываю. Но вы можете это назвать скорее счастьем, нежели правилом.

- Но какие же ваши правила?

- Два, и самые простые. Первое: я поставил себе в непременную обязанность никогда не проигрывать больше назначенной суммы, что очень легко исполнить, стоит только не брать с собою более определенной суммы денег, а если бы я захотел преступить это правило и решился бы занять у кого-нибудь, то мне никто не поверит. Второе, самое трудное, и исполнение которого покажет, игрок вы или нет, состоит в том, что должно всегда перестать играть, дойдя до известного выигрыша, или даже прежде, если счастье переменчиво. Странно бы, казалось, оставлять счастье, но оно так неверно, что никогда не держится более часу. Вот моя метода играть. С нею, мне кажется, никто не может быть в убытке. Но уже очень поздно, или, лучше сказать, очень рано. Желаю вам приятного сна.

Глава LIII

Когда капитан Акинсон ушел, я рассказал Тимофею происшествие с Гаркуром и все, что со мною случилось.

- И вы думаете, что вам надобно будет стреляться? - вскрикнул Тимофей в испуге.

- Без сомнения, - ответил я.

- Ведь если так пойдет дело, вы никогда не найдете вашего отца, - сказал он, стараясь меня отвлечь этим от моего намерения.

- Может быть, он уже не на этом свете, и смерть покажет мне настоящий путь к нему.

- А вы думаете, что ваш отец на небе, если он умер?

- Надеюсь, Тимофей.

- Так каким же образом вы надеетесь его встретить, покушаясь на жизнь вашего прежнего друга?

- Я могу сказать утвердительно, что у меня нет закоренелой злобы против Гаркура, или, по крайней мере, я не так мстителен, чтобы желать лишить его жизни.

- Да это все тары-бары; вы их пристегиваете к вашему оправданию. Но, Иафет, я и сам не совершенно уверен, хорошо ли, справедливо ли вы поступили, выдавая себя за другого.

- Нет, Тимофей, никогда обман не может назваться хорошим поступком, и я боюсь, не от худшего ли я к худшему подвигаюсь. Но больше я не в состоянии думать о морали. Мне надобно уснуть и забыть все, если это возможно.

На следующее утро, около одиннадцати часов, пришел ко мне мистер Котграв, приятель Гаркура. Я адресовал его к капитану Акинсону. Он, ни слова не говоря, поклонился и ушел. Но вскоре явился ко мне и сам капитан; он видел посланного к нему и уговорился с ним обо всех подробностях дуэли. Акинсон пробыл у меня целый день. Пистолеты майора были осмотрены и найдены исправными. Мы обедали очень весело, и после он предложил мне ехать в один картежный дом. Но я отказался, сказав, что мне нужно еще кой-чем распорядиться, и только что он ушел, я позвал Тимофея.

- Тимофей, - сказал я, - если завтра со мною случится какое-нибудь несчастье, то ты мой наследник. Мое завещание, сделанное в Дублине, теперь в руках Мастертона.

- Иафет, я у вас прошу еще одной милости: позвольте мне ехать с вами на место дуэли. Вы не можетe вообразить, как неприятно оставаться в ужасном ожидании.

- Если ты хочешь этого, любезный Тимофей, то я согласен. Но мне надобно лечь спать, потому что в четыре часа за мной придут. Прощай.

Я был тогда в таком состоянии, что потеря жизни и вообще последствия дуэли были для меня неважны, и я был очень равнодушен.

Негодование же мое падало на поступки света. Правду говорил Мастертон, что у меня не было достаточной твердости духа, чтобы противостоять всеобщей враждебности. Тимофей не ложился спать и в четыре часа был уже у моей кровати. Я встал, оделся со всевозможным тщанием и ожидал капитана Акинсона, который вскоре ко мне приехал. Мы сели в наемную коляску и покатились на то самое место, куда за несколько месяцев я ездил с майором Карбонелем. На минуту он и его смерть явились моему воображению, но эти воспоминания вскоре исчезли. Я мало думал о смерти. Гаркур и его секунданты приехали несколькими минутами ранее; мы раскланялись очень учтиво, а секунданты принялись за свое дело. Когда все было готово, мы выстрелили, и Гаркур упал, раненый выше колена.

Я подбежал к нему, и он протянул мне руку.

- Ньюланд, - сказал он, - я заслужил ваш упрек и эту рану трусостью и моею покорностью свету, для которого я оставил вас и даже сделался вашим врагом, стреляясь с человеком, которого сам обидел. Господа, - сказал он, обращаясь к секундантам, - помните, я при вас говорю, что мистер Ньюланд ни в чем не виноват, и требую, если рана эта положит конец моей жизни, чтобы мои родственники его не преследовали.

Гаркур был очень бледен и весь почти изошел кровью. Я ничего не отвечая, рассмотрел его рану и по цвету крови и ее течению заметил, что вена была перервана. Мои знания по этому предмету спасли ему жизнь. Я перевязал вену, стянув платком его ногу выше колена, словом, сделал все нужное. Потом я велел перевезти его домой и послать сейчас же за доктором.

- Мне кажется, вы знаете толк в этом, - сказал Котграв. - Скажите, пожалуйста, есть ли какая-нибудь опасность?

- Я боюсь, чтобы не пришлось отнять у него ноту, - сказал я потихоньку, так чтобы Гаркур не мог слышать. - Пожалуйста, смотрите хорошенько за повязкой, и если она соскользнет, то могут быть очень опасные последствия.

Котграв сел с капитаном Акинсоном в коляску и поехал домой.

- Я теперь оставлю вас, - сказал капитан, уезжая. - Мне надобно разъяснить это происшествие, чтобы его не истолковали неправильно.

Я поблагодарил Акинсона и остался один, потому что послал Тимофея узнать, благополучно ли уехал Гаркур. Никогда я не чувствовал себя несчастнее, чем в эти минуты. Мое беспокойство о Гаркуре было невыразимо. Правда, он поступил со мною несправедливо, но воспоминание об его отце, о милых, добрых его сестрах и, наконец, о прошедшей дружбе с ним заставили меня быть к нему снисходительнее. Я представлял себе горе, которое причинил им моей несправедливой запальчивостью, и ужас, когда они увидели раненого брата. Что, если он умрет? - думал я. - О, я тогда с ума сойду!.. Я уничтожил, разрушил сам собою небольшое добро, которое мог сделать. И если я доставил Флите и матери ее семейное благополучие, зато поразил несчастьем другое семейство.

Глава LIV

Тимофей возвратился и принес мне утешительное известие. Кровотечение более не возобновлялось, и Гаркуру было лучше. Но это меня не удовлетворило.

- Сходи еще раз, дорогой мой Тимофей, и так как ты знаком с камердинером Гаркура, то и можешь узнать подробнее, что с ним делается.

Когда Тимофей ушел, грусть еще больше меня одолела, и была ли она предвестницей добра, или зла, я не разгадал; я грустил, предаваясь этому чувству по какому-то внутреннему влечению. Наконец, через час явился Тимофей; на лице его я, кажется, читал добрые вести.

- Ну, что там? - спросил я его с нетерпением.

- Все идет как нельзя лучше, и ногу совсем не нужно отнимать В ней была перервана одна маленькая вена, но и ту сейчас же перевязали.

Я соскочил с дивана и бросился целовать Тимофея - так радовали меня его слова. Потом я сел опять, и слезы невольно покатились из глаз. Я плакал и рыдал, как ребенок.

Наконец, когда я успокоился, то послал за капитаном Акинсоном и просил его со мною обедать. Вид его и приятные известия о Гаркуре развлекли, рассеяли мою печаль об обиженном и обидевшем меня друге-неприятеле, а вино изгладило и малейшую тень этой грусти. После обеда капитан предложил мне поехать в игорный дом; я сейчас же согласился, разгоряченный вином, сам его торопил туда и, для большой бодрости, взял с собой все свои деньги. Когда мы туда приехали, Акинсон начал играть, но, видя, что на этот раз несчастлив, он сейчас же перестал, и я хотел было последовать его примеру, но значительный проигрыш так меня приковал к столу, что я решительно не мог встать, соглашаясь, впрочем, с мнением капитана, который не отставал от меня со своими убеждениями бросить игру. Но я не исполнял его слов и сидел до тех пор, пока не проиграл последнего шиллинга. Тут я вскочил, и можете себе представить, в каком расположении духа. Взяв под руку Акинсона, я пошел с ним вместе домой.

- Ньюланд, - сказал он, - я не знаю, что вы теперь думаете обо мне, но вы слышали и, может быть, помните, что я вам говорил перед игрой и во время ее. Я всегда предостерегаю горячих игроков. Глядя на вас сегодня, я ужаснулся вашей запальчивости и предвещаю, что вы все на свете проиграете, если только будете продолжать играть. Вы не можете владеть собой, и это главная причина неуспеха. Я не знаю вашего состояния, но знаю то, что если бы даже вы имели богатства Креза, то и тогда с вашей игрой вы дошли бы до нищеты. Я о вас нимало не заботился, Ньюланд, когда вы были светским молодым человеком, которым все любовались, но я полюбил вас только с тех пор, как вы были исключены из модного света за то, что не так богаты, как о вас думали. Да, я пожалел вас, и пожалел искренне. Я с вами познакомился не для того, чтобы вас обыграть; для этого довольно богачей или тех, которые сами себя надувают; но я хочу быть с вами знаком для одной бескорыстной любви и теперь вас прошу, умоляю, не возвращаться опять в этот дом. Я отчасти причина вашего несчастья, я вас завел туда, но, думая, что вы будете придерживаться моих правил. Я не горячусь в каргах, а вы, напротив, ужасно, и с вашей горячностью вы не можете посвятить себя игре. Внемлите советам друга, если я могу называть себя этим именем, и не ездите более в игорный дом. Надеюсь, что вы не очень расстроены сегодняшним вашим проигрышем?

- Совсем нет, я совершенно свободно могу располагать собой и моими деньгами. Благодарю вас за совет, я непременно ему последую. На сегодняшний день довольно и одной глупости, и я вовсе не намерен повторять ее.

Я проиграл около двухсот пятидесяти фунтов, что было далеко значительнее моего выигрыша в последний раз. Это меня опечалило, но когда я подумал, что Гаркуру лучше, то сделался опять равнодушен к моей потере. Читатель, вероятно, помнит, что Мастертон хотел отдать под заклад мои три тысячи фунтов, между тем как я сам положил их в ломбард. При теперешней моей надобности я взял оттуда двести фунтов, надеясь их внести опять в скором времени. Я распоряжался таким образом, не желая, чтобы Мастертон знал, что я проигрался в карты. Когда я пришел домой, то застал у себя капитана Акинсона, который давно уже ожидал меня.

- Гаркуру лучше, да и ваши дела не в дурных обстоятельствах. Я везде расславил, что вы намерены вызывать на дуэль всех тех, которые с вами не хороши.

- Черт возьми, эти угрозы не так легко привести в исполнение.

- Ничего, застрелите еще двух или трех, - ответил Акинсон равнодушно, - и тогда дело пойдет своим порядком. Хотя и надобно сознаться, что все, кажется, согласились бегать от вас, говоря, что вы обманщик.

- И они совершенно правы, - ответил я. - Я не намерен поступать теперь по вашему совету. Очень понятно, что всякий может выбирать своих знакомых и исключать меня из их числа, если я поступаю не так, как бы должно было. Я боюсь, капитан Акинсон, не ошиблись ли вы во мне. Я наказал Гаркура за его поведение со мной, потому что имел право это сделать, но не имею никакого основания сделать это с другими, которые мне наносят обиды. Я не могу действовать по вашим советам, да и думаю, что это мне не поможет. Я могу опять возвыситься в свете только скромными поступками, но и такого рода возвышение мне не будет уже нужно. Нет, я много нагрешил, и хотя не так виноват, как свет воображает, но все-таки совесть моя говорит, что, выдавая себя за богача, я если и не сам собственно обманывал, то, по крайней мере, участвовал в обмане и должен переносить последствия. Теперешнее мое положение очень неприятно, и мне нужно бы совершенно отделиться от света, чтобы после опять явиться в нем и приобрести уважение, которое потерял невозвратно. Слава Богу, у меня остались друзья, и сильные друзья; мне предлагают место в армии и в Индии или учиться правоведению. Посоветуйте мне лучшее из них.

- Много чести спрашивать у меня совета. Но, если вы хотите моего мнения, то позвольте. Место в Индии чрезвычайно выгодно. Проведя там четырнадцать лет, вы приобретете огромное состояние, но лишитесь зато здоровья и возможности им наслаждаться. Военная служба была бы всего лучше, тем более, что никто не смел бы вас обидеть; но, вместе с тем, вы бы избрали самый кратчайший путь в Ковентри. А что касается правоведения, то я бы лучше хотел видеть моего брата в гробу, нежели на этом месте. Вот мое мнение.

- Совет не слишком утешителен, - сказал я смеясь, - но зато много правды в ваших замечаниях. В Индию решительно я не поеду, потому что это помешает исполнению цели моего существования.

- Если это не секрет, то скажите, пожалуйста, в чем заключается эта цель?

- Отыскать моего отца.

Капитан Акинсон посмотрел на меня очень серьезно.

- Я несколько раз думал, что вы немного помешаны, но теперь вижу, что совершенно сошли с ума; не сердитесь, я не мог удержаться от откровенного признания, и если вы потребуете удовлетворения, то я очень неохотно соглашусь.

- Нет-нет, Акинсон, я вас извиняю и думаю, что вы не совершенно ошибаетесь. Но поговорим о прежнем. Военное звание доставит мне место в обществе, но я не намерен воспользоваться теми выгодами этого состояния, о которых вы говорите. Я боюсь, что это новое состояние не вовлекло меня в новые несчастья. К законам хотя я и не имею такого отвращения, как вы, но все-таки не хотел бы быть юристом. Я чувствую себя не способным для этой должности. Но мне позволено выбирать и другое что-нибудь.

- Достаточно ли вы богаты, чтобы жить безбедно? Не думайте, что я это спрашиваю из пустого любопытства.

- Могу жить, но не пышно. Я получаю столько, сколько обыкновенно получают младшие братья, то есть у меня станет на перчатки, сигареты и одеколон и еще кой на что.

- Если так, послушайтесь меня - оставайтесь тем, что вы теперь. Единственная разница между джентльменом и кем-нибудь другим состоит в том, что один ничего не делает, а другой - много; один бесполезный, а другой - полезный член общества.

- Да, я согласен с вами и хотел бы остаться в моем теперешнем положении, если бы был терпим обществом. Но я в ужасном положении.

- И будете до тех пор, пока ваши чувства не будут так же заглушены, как и мои, - сказал Акинсон. - Если бы вы согласились на мои предложения, вы бы лучше сделали. Я теперь вам не нужен, и нас не должны видеть вместе, потому что ваша решимость не быть дуэлянтом неблагоразумна, и я не могу помогать тому, кто не хочет пользоваться моей помощью. Не сердитесь за то, что я вам говорю; вы властны располагать своими поступками. Если вы не считаете себя еще настолько павшим, чтобы не поставить себя другими средствами на лучшую ногу, то я вас не принуждаю, потому что знаю, это происходит от ошибки в расчетах, а не от недостатка характера и ума.

- Теперь признано, что я потерянный человек, капитан Акинсон, но если мне удастся найти отца моего...

- Прощайте, Ньюланд, прощайте, - сказал он поспешно. - Мы будем учтивы друг с другом, когда встретимся. Желаю вам счастья, но не надобно, чтобы нас видели вместе, иначе это повредит мне. - Повредит вам, капитан Акинсон?

- Да, Ньюланд, повредит, и очень повредит. Я не говорю, чтобы мои правила были самые лучшие, но они нужны мне, и я их придерживаюсь. Итак, мы расстанемся друзьями, и если я вам сказал что-нибудь обидное, то извините меня!

- Прощайте, капитан Акинсон, я вам благодарен. Он мне пожал руку и вышел.

"Очень благодарен, а особливо за то, что мы так прекратили наше знакомство", - подумал я, когда шел по лестнице.

Глава LV

Между тем подробности дуэли были уже напечатаны в газетах с различными прибавлениями. Но они были вовсе не благоприятны для меня. Я получил записку от Мастертона, обманутого словами тех, которые собирают новости и бывают счастливы, если могут кого-нибудь унизить до степени своей низости.

Мастертон строго порицал мое поведение и доказывал его глупость, прибавив, что лорд Виндермир совершенно согласен с его мнением и просит также объявить свое неудовольствие. Он окончил свое письмо, говоря, что считает мою дуэль самым большим отклонением от правил чести, которые я когда-либо делал; что я, участвуя в обмане света, хотел лишить жизни человека, который не имел причин отказываться от круга своих знакомых из угождения моим несправедливым требованиям. Он говорил еще, что на правилах, мною созданных, общество не может существовать и что все гражданские степени уничтожились бы, если бы право сильного, действуя по-разбойничьи, взяло верх.

Я совершенно не был в расположении получать такие письма. Обдумав как следует предложение лорда Виндермира, я увидел, что оно никак не согласуется с целью моей жизни, а потому думал уже, каким бы образом отделаться от лорда и его одолжений и следовать собственным своим путем и рассудком. Записка Мастертона казалась мне самой высшей несправедливостью. Я забыл тогда, что мне нужно было бы сейчас же пойти к Мастертону и объяснить все подробно; не сделав же этого, я доказал, что у меня нет никаких извинений и что я кругом виноват. Я только видел строгость и несправедливость письма - и ужасно рассердился. Какое право имели лорд Виндермир и Мастертон читать мне такую мораль и так обижать меня? Неужели они могут из меня делать все, что хотят, за свои одолжения? Но лорд Виндермир не сам ли обязан мне? Не сохранил ли я его секрета? Да, но как я узнал этот секрет? Делая это, я только вознаграждал за обман. По крайней мере, я независим сам от них, а всякий имеет право быть независимым, и если я приму эти предложения, то сделаюсь еще более им обязанным. Не хочу ничего иметь от них. Так думал я, обиженный запиской Мастертона; так давал я волю моим побуждениям и мыслям, что я одинокое, всеми оставленное существо, которого ничто не привязывало к жизни, которому не было ни одной лестной надежды и для которого все постыло. Я решился презирать свет, как он меня презирал, и в забывчивости, в пылу своего негодования, не видя дружеских услуг Тимофея, я почти ни слова с ним не говорил. Мой пульс бился с необыкновенной силой. Я почти с ума сошел и, достав ящик с пистолетами, думал уже о самоубийстве; но я не мог бросить мое дело - искать отца.

С нетерпением хотел я пойти гулять, но не смел и не желал ни с кем встретиться, а потому и сидел до тех пор, пока не стемнело, и тогда только отправился бродить, сам не зная куда.

Проходя возле игорного дома, я миновал его, и не без труда. Но потом не мог не воротиться и не зайти. Тут я проиграл все до последнего шиллинга. Я утешал себя тем, что по ходу игры нельзя было и думать о выигрыше, а что если бы у меня были еще деньги, то, наверно, я с ними бы выиграл.

Я отправился домой и лег, но не для того, чтобы спать; напротив, я стал припоминать себе прошлое и вспомнил, как меня все ласкали, когда считали за богатого. Для чего мне теперь послужат деньги, которые я имею? Они мне совсем не нужны, совсем бесполезны. Я решился или наиграть себе большое состояние, или проиграть остальное.

На следующее утро я достал и взял с собой весь оставшийся у меня капитал. Я не сообщил моих намерений Тимофею и очень берегся говорить с ним. Хотя он и обижался моим поведением, но я не говорил с ним, потому что боялся его советов и противоречий.

В вечеру я опять явился в игорный дом и сначала было выиграл втрое более, нежели с чем пришел, но потом опять все спустил и остался с пустым карманом. Я был совершенно хладнокровен к своему проигрышу, но ужасно горячился во время перемены счастья.

На другой день я пошел к аферисту и объявил мое желание продать дом, потому что я решился попробовать мое счастье в игре до конца. Человек этот обещал мне найти сейчас же покупателя, а между тем я просил его одолжить мне денег вперед, на что он согласился и давал мне до тех пор, пока не выдал половину суммы от цены дома. Наконец он сказал мне, что нашел покупателя (самого себя, я думаю) за две трети против настоящий цены, и я не задумался, решившись сделать себе состояние игрою или быть нищим. Я подписал условие продажи за полторы тысячи фунтов, потом за час до обеда пришел домой или в дом, которого уже не мог назвать своим. Я позвал Тимофея, дал ему пятьдесят фунтов, чтобы заплатил все мои долги, и ему оставил сверх того около пятнадцати фунтов. И только что я сел за мой одинокий обед, как вдруг услышал спор в передней.

- Что это, Тимофей? - вскричал я сердито, потому что был тогда очень расстроен.

- Это плут Эммануил, сэр; он хочет войти сюда.

- Да-с, это я, я хочу войти, - говорил израильтянин.

- Впусти его, Тимофей, - ответил я, и Эммануил вошел. - Что тебе надобно? - сказал я с презрением, смотря на это согнутое существо, державшее за спиной руку.

- Я торопился, мистер Ньюланд; я пришел вам сказать, что деньги сделались очень редки и что я соглашаюсь взять тысячу сто ливров за тысячу, которые вам давал Вы слишком честны, чтобы не помочь такому бедному, старому человеку в несчастии.

- Лучше скажите, Эммануил, что вы узнали, что у меня нет десяти тысяч годового дохода, и что вы боитесь не получить деньги.

- Мне потерять мои деньги, потерять тысячу фунтов!.. Но не сказали ли вы сами, что вы мне заплатите деньги и дадите сто фунтов за труды?

- Да, но ты отказался тогда их получить. А потому и должен теперь ждать, пока я не вступлю во владение моим имением, и тогда уже получишь полторы тысячи фунтов.

- Ваше имение!.. Да у вас нет его...

- Может быть, это и правда. Но помни, Эммануил, что я никогда не говорил и не уверял тебя, что владею каким-нибудь имением.

- Одно еще слово, мистер Ньюланд. Заплатите мои деньги или отправляйтесь в тюрьму!

- Ты не имеешь никакого права посадить меня в тюрьму по одному частному уговору.

- Положим; но я могу предать вас суду как плута.

- Ты не можешь этого сделать, старая каналья! - закричал я, взбесившись от гнева.

- Хорошо, мистер Ньюланд, если у вас нет десяти тысяч годового дохода, то есть дом и деньги, и я уверен, что вы не захотите обмануть бедного человека.

- Я продал свой дом.

- Вы продали дом! Так у вас нет ни дома, ни денег!.. О, мои деньги! Мои бедные деньги, сэр! Мистер Ньюланд! Разве вы такой бесчестный плут?..

Старый бездельник весь дрожал от злости; рука его за спиной пришла в ужасное движение, а другой он мотал перед моими глазами.

Я же, взбешенный выражением Эммануила, схватил его за ворот, согнул вдвое и, оборотив лицом к двери, толкнул ногой. Он упал у самого подъезда, где и застонал от боли пронзительным жидовским голосом.

- Боже мой, Боже мой, я убит! Отец Авраам, прими дух мой!

Гнев мой тотчас прошел, и я стал бояться - не убил ли я в самом деле несчастного.

Я позвал Тимофея и с помощью его втащил хворого жида в комнату, посадил на стул и увидел, что он вовсе не так был изувечен, как показывал его крик. Я дал ему рюмку вина, и только что он был в состоянии шевелить языком, то опять заговорил о своем.

- Мистер Ньюланд... Ах, мистер Ньюланд! Не можете ли вы мне отдать деньги, отдайте хоть тысячу фунтов, я уже и не думаю о процентах!.. Бог с ними, с процентами. Я вам давал деньги, желая душевно угодить.

- Как ты думаешь, Тимофей, может ли такой адский закоренелый плут сделать подобное предложение, а?

- Адский закоренелый плут! Ах, мистер Ньюланд, я в самом деле был таким плутом и дураком, что осмелился это говорить вам прежде!.. Но вы джентльмен, и самый истинный, я уверен, что вы заплатите мне мои деньги... Если вы не можете мне отдать всей суммы теперь, то уплатите хоть часть, а на остальные мы сделаем новые условия, хотя старые у меня в кармане.

- Да если у меня нет денег, то как же я тебе заплачу?

- Отец Авраам! Как не быть деньгам? У вас есть сколько-нибудь... Вы мне заплатите часть... Сколько заплатите вы мне?..

- Ну, согласен ли ты взять пятьсот фунтов и возвратить мое условие?

- Пятьсот фунтов! Потерять половину! О, мистер Ньюланд, я вам дал все чистыми деньгами, и вы не сделаете мне такого убытка.

- Я даю тебе пятьсот фунтов, а условие ни гроша не стоит.

- Но ваша честь, мистер Ньюланд, стоит более. Ну, отдайте мне хоть пятьсот фунтов, а я отдам вам ваше условие.

- Значит, за пятьсот фунтов ты отдашь бумагу?

- Чтобы только вам угодить, я соглашаюсь потерять все остальное.

Я вынул из шкатулки пятьсот фунтов ассигнациями и положил их на стол.

- Вот деньги, которые ты получишь, если возвратишь условие.

Старик вытащил из кармана одной рукой бумагу, а другой схватил ассигнации. Я посмотрел, эта ли бумага, и разорвал ее. Эммануил положил деньги в карман и тяжело вздохнул.

- Теперь, Эммануил, я тебе покажу, что у меня более совести, нежели ты думаешь. Вот все деньги, которые у меня остаются, - сказал я, отворив шкатулку и показав ему тысячу фунтов. - Половину я отдал тебе в число тех, которые я у тебя занимал. Вот еще пятьсот фунтов, и мы расквитались.

Глаза старика разбежались от удивления; казалось, он не верил своим глазам и ушам и смотрел на ассигнации в большом недоумении. Наконец он взял деньги и дрожащей рукой положил их в свой бумажник.

- Вы престранный и пречестный барин, мистер Ньюланд. Вы вытолкнули меня в двери и... Но это ничего не значит... И потом заплатили должную сумму.

- Таков мой характер, Эммануил. Ну, значит, дела наши кончены. Прощай и дай мне докончить мой обед.

Глава LVI

Жид ушел, и я продолжил обед; но дверь опять потихоньку отворилась, и Эммануил вошел снова.

- Мистер Ньюланд, извините меня, но не заплатите ли вы мне и процентов?

Я мигом вскочил со стула, схватил палку и закричал:

- Убирайся прочь, старый вор, или я тебя!..

Я не успел еще выговорить остального, как уже Эммануил был давно за дверями. С этого времени я ни разу не видел его. Я был доволен, что выпроводил его; я сел в третий раз за недоконченный обед и ел с аппетитом. После обеда я взял последнюю ассигнацию и пошел в игорный дом испытать последнее мое счастье. Проиграв все, я через час уже был опять дома... и был очень спокоен и почти счастлив. Я знал свою участь, знал, что меня ожидает; помочь уже нельзя было моей беде. Я стал обдумывать мое положение. Мне надобно было опять войти в прежнюю неизвестность и быть бедным в полном смысле этого слова. Но я хладнокровно принимал на себя нищету и, можно сказать, был счастлив, потому что я был свободен; меня не связывали светские приличия; словом, я сделался независимым и решился оставаться в этом положении. Я ласково говорил с Тимофеем и, обдумав, что делать, лег спать и крепко заснул.

Никогда я не спал так хорошо, так приятно, с такой усладительной покойной мечтой. На следующее утро я уложил в мой чемодан только самые нужные вещи. Тимофей пришел ко мне, и я ему сказал, что намерен ехать к леди де Клер, что я, действительно, хотел сделать. Бедный Тимофей был в восторге от моего расположения духа, потому что он давно не видел у меня веселого лица. Как ни горестна была мне разлука с ним, но я не хотел более пользоваться его услугами и решился забыть все прежнее и одному начать опять мой путь в свете.

Пока Тимофей ходил доставать место в дилижансе в Ричмонд, я написал ему следующее письмо:

"Любезный Тимофей!

Не думай, чтобы я изменил твоей дружбе или твоим услугам, которые навсегда останутся мне памятны, когда я скажу тебе, что мы уже не встретимся и не будем иметь ничего общего. Если бы счастье вновь сдружилось со мною, тогда мы опять могли бы быть вместе, но это очень сомнительно. Я проиграл почти все деньги и продал дом. Я расстаюсь с тобою, уношу чемодан и двадцать фунтов денег. На твою же долю остаются мебель и другие мелочи. Возьми все это и продай для себя. Надеюсь, что ты найдешь себе другое место и будешь помнить вечно тебя любящего

Иафета Ньюланда".

Письмо это я положил в свой портфель, чтобы отдать на почту, когда буду выезжать из Ричмонда. Потом я написал еще письмо к Мастертону.

"Милостивый государь!

Я получил вашу записку и думаю, что вы невольно были причиною теперешнего моего положения. Я не заслуживал того, что вы писали, и чтобы в этом убедиться, можете спросить у самого Гаркура. Мнение ваше обо мне довело меня до отчаяния, и оно-то сделало меня страстным игроком. Я игрою лишился всего, что имел. Теперь опять иду искать счастье и моего отца. Прошу вас покорно засвидетельствовать мою благодарность лорду Виндермиру за его дружеские ко мне отношения и уверить в чувствах моей всегдашней доброжелательности и уважения. Смею надеяться, что и вы будете уверены в моей к вам преданности за ваши добрые советы и заботливость. Поверьте, что я во всегдашней моей просьбе к Богу буду молиться о вашем благополучии. Если вы можете как-нибудь пособить Тимофею, который, вероятно, прибегнет к вам в своем горе, то прибавьте еще новое одолжение к прежним и не оставьте его своими попечениями. Это будет последнее одолжение, которого не забудет вам всегда преданный

Иафет Ньюланд".

Я запечатал письмо, и когда Тимофей возвратился, то сказал ему, чтобы он отнес последнее Мастертону и не дожидался ответа. Так как мне оставался еще час до отъезда дилижанса, то я стал говорить с ним и рассказал несчастное положение, в котором теперь находился, и мое намерение расстаться со столицей.

Тимофей согласился с этим.

- Все это время я вас видел таким печальным, что сам не мог ни есть, ни спать. Право, Иафет, я всегда плакал, лежа в постели, потому что мое счастье совершенно зависит от вашего. Ступайте куда хотите, и я всюду за вами последую, всегда буду вам служить; и пока буду видеть вас счастливым, то ни о чем другом не буду заботиться.

Слова Тимофея чуть-чуть не заставили меня ему все высказать, но я как-то удержался.

- Любезный Тимофей, в этой жизни все так превратно; мы то смеемся, то плачем. Ты спас мне жизнь, и я никогда этого не забуду, где бы я ни был.

- Нет, - ответил Тимофей, - вряд ли вы забудете того, который почти и одного часу не проводил без вас.

- Правда, Тимофей, но обстоятельства могут нас разлучить когда-нибудь.

- Не могу себе и представить таких обстоятельств, как бы они дурны не были, и мы, кажется, до этого никогда не дойдем. У вас есть деньги и дом, и если нужно выехать отсюда, то вы можете ваш дом отдавать внаем, и таким образом доходы ваши увеличатся, а с ними можно будет разъезжать по белу свету и отыскивать вашего отца.

Я был в ужасном положении от его слов, потому что чувствовал и понимал, чего стоила его преданность и верность мне.

- Но мы можем попасть в такое состояние, которое было, когда мы оставили дом Кофагуса, - сказал я.

- Пускай себе придет, сэр, и тогда я буду вам еще более полезен, нежели теперь, в моей лакейской должности.

- Да, Тимофей, - сказал я ему тихим голосом. - Дай Бог, чтобы все шло хорошо.

- Все идет хорошо; одно только худо, что вы слишком горюете о том, что люди не так к вам привязаны с тех пор, как узнали, что вы не богаты.

- Правда твоя, Тимофей, но помни, что если Мастертон спросит у тебя обо мне, когда я уеду в Ричмонд, то скажи ему, что я все сполна уплатил плуту Эммануилу и не должен ему более.

- Хорошо, сэр, я скажу ему, если он спросит, но он редко говорит со мной.

- Постарайся. Тим, также сказать ему, что я заплатил все мои долги

- Можно подумать по вашим словам, что вы едете в Индию, а не в Ричмонд.

- Нет, Тимофей, мне предлагали место в Индии, но я отказался. В последнее время я был не слишком в хороших отношениях с господином Мастертоном и желал только его уверить, что у меня нет более долгов. Ты знаешь, что у нас было с Эммануилом, и как он согласился уже взять пятьсот фунтов, но я ему заплатил тысячу. Я хотел бы, чтобы Мастертон и это знал; он тогда был бы более доволен мною.

- Не бойтесь, сэр, я расскажу всю историю вашу с Эммануилом с самыми обстоятельными прикрасами.

- Нет, Тимофей, говори только одну правду. Бог да благословит тебя.

Но чувства мои взяли верх, и я, положив голову ему на плечо, невольно заплакал.

- Да в чем же дело? Чего вы хотите, Иафет? Скажите, пожалуйста, что с вами?

- Ничего, Тимофей, - сказал я, опомнившись, - с некоторого времени, ты знаешь, горесть привела меня в такое состояние, и мне грустно уже и на несколько дней расстаться с моим единственным другом.

- О, дорогой мой Иафет, продайте этот дом и все, что там есть, и уедемте отсюда преспокойно.

- Я думаю, что это так и будет. Но прощай, Тимофей.

Наемная коляска ждала меня у подъезда. Тимофей положил мой чемодан и шкатулку. Я горько заплакал. Быть может, меня станут презирать, что я так ужасно оставляю своего друга и слугу, но я действовал более по расчетам, нежели по влечению чувств. Я сел в коляску и, пожав руку Тимофею, расстался с ним, но надолго ли - читатель впоследствии увидит.

Я приехал к леди де Клер и Флите, и не нужно, думаю, говорить, что был ими хорошо принят. Они радовались, что я так скоро к ним возвратился, и задавали мне тысячу вопросов; я был грустен, но не от мысли о моей нищете. Я хотел сообщить свое намерение Флите; она знала мою историю, потому что я рассказывал ее при ней и окончил тем, как я приехал в Лондон; но дальше она ничего не знала. Теперь же я желал раскрыть перед нею и остальное, но не имел сил передать ей на словах мою историю. Я описал ей подробно мое положение и, уезжая от них, оставил ей письмо.

Флите было тогда пятнадцать или шестнадцать лет. Это был цветок, только что распустившийся, и с понятиями, которые далеко опередили ее лета. Я пробыл у них три дня и часто имел случай говорить с ней наедине. Я пересказал ей все до того времени, как она перешла в объятия своей матери.

- Флита, тебе еще многое неизвестно обо мне, ты все узнаешь после моего отъезда.

Я написал ей все откровенно, не скрывая моих недостатков. Итак, летопись моей жизни могла быть полезной даже и для женщин.

Пробыв три дня у леди де Клер, я просил, чтобы она дала мне экипаж до Брентфорта, потому что мне все равно было, куда ни ехать. Уезжая, я отдал Флите мое письмо и, простившись с ними, как друг или брат, я отправился в путь.

- Будьте счастливы, леди де Клер, и ты, Флита, или Сецилия. Бог да благословит вас во всем. Вспоминайте иногда об истинном вашем друге Иафете Ньюланде.

- Право, мистер Ньюланд, можно подумать, что мы никогда не увидимся.

- Надеюсь, что этого не случится, леди де Клер, потому что я не знаю никого, кому бы я был так предан, как вам.

- Помните же, мы хотим вас увидеть как можно скорее.

Я поцеловал руку леди де Клер, обнял Флиту и сел в экипаж. Таким образом начал я свое второе странствие.

Глава LVII

Проехав около полумили, я велел лакею поворотить на другую дорогу, которая вела в Брентфорт, и остановился в этом городе в трактире, сказав, что здесь буду дожидаться попутного дилижанса. Заплатив кучеру полкроны, я отправил его домой, а сам со своим чемоданом водворился в маленькой комнате трактира. Тут я оставался не более получаса, придумывая лучший план моего путешествия.

Имея с собою платье, которое не соответствовало настоящему моему положению, я решился его променять, а потому и отправился из трактира, взяв на спину чемодан, и пришел в лавку, в которой продавались разные старые платья. Я сказал жиду, содержателю этой лавки, что желаю купить у него платье и продать свое вместе с чемоданом. Я имел дело с большим плутом и после долгого торга, потому что я узнал теперь цену деньгам, купил у него двое панталон из самого толстого сукна, две жилетки с рукавами, четыре рубашки, четыре пары чулок, блузу из синего полотна, пару сапог с претолстыми подошвами и фуражку.

За все это я отдал ему мой чемодан и все платье, исключая десять шелковых платков, и в прибавку получил пятьдесят шиллингов, в то время как мне надобно было взять с него по крайней мере десять фунтов. Но делать нечего, надобно было с ним согласиться. Я положил деньги в карман панталон, так что жид этого не заметил; потом оделся в самое простое платье, связал остальное и прикрепил его к палке, которую дал мне жид, но не даром, а за три пенса, говоря, что это не входило в торг. Таким образом, одетый мужиком, я отправился по длинным грязным улицам Брентфорта совершенно равнодушно, не думая и не соображая, куда они меня поведут. Я прошел уже с милю и начал думать, что лучше избрать постоянную дорогу, нежели бродить наудачу. Дойдя до постоялого двора, я сел на скамейку, которая была у ворот его напротив кабака. Осматриваясь вокруг себя, я сейчас же заметил, что это та самая скамья, на которой мы сидели с Тимофеем, когда начинали первое путешествие.

Да, именно это та самая; здесь сидел я, а там Тимофей; и между нами тогда лежали хлеб и мясо, завернутые в бумагу, а здесь стоял горшок с пивом.

Бедный Тимофей! Как он будет несчастлив, когда получит записку, в которой я извещал его о нашей разлуке. Я вспомнил его верность, доброжелательность, средства, которыми он спас мне жизнь в Ирландии, и слезы невольно покатились из глаз.

Несколько минут я сидел погруженный в мои думы, в продолжение которых вся прошлая жизнь предстала предо мною так ясно, так отчетливо, что мне казалось, будто я был в минувшем и жил им. Я вспоминал беспорядочную жизнь мою, рассмотрел все поступки мои, из которых не многие носили отпечаток добродетелей, заповеданных нам религией. Я также вспомнил, как свет оттолкнул и отбросил меня в ту минуту, когда я пошел прямым путем. Я учился аптекарскому искусству, но навряд ли бы кто-нибудь взял бы меня без рекомендации, и, сверх того, мне очень не нравилась такая сидячая жизнь. Мне оставалось еще быть или шарлатаном, или фигляром, или предсказателем, но мысль об этих ремеслах наводила на меня отвращение. Посвятить же себя тяжелой работе или просить милостыню - стыдился. Я видел, что решение подобных вопросов надобно было отложить до удобного случая, а в положении, в котором я был теперь, это было бы все равно, что опираться на изломанный тростник. Но во всяком случае у меня было в кармане около двадцати фунтов, и с бережливостью эта сумма была достаточна на некоторое время.

Но вдруг рассуждения мои были прерваны голосом, который кричал мне:

- Эй, мальчик, подержи-ка на минутку лошадь!

Я посмотрел и увидел возле себя человека верхом.

- Слышишь ли, или ты глуп, или глух? - кричал он.

Слова его совершенно взволновали меня, и первое мое чувство было поколотить его, но я взглянул на мою котомку и упал духом.

Я подошел к лошади. Джентльмен (за которого я его принял по наружности) сошел с лошади, забросил ей поводья на шею и велел мне подождать себя немного и подержать лошадь. Он вошел в дом, очень хорошо отделанный снаружи, и пробыл там около получаса. В продолжение этого времени я был ужасно нетерпелив и беспрестанно посматривал на мою котомку, которая лежала на скамье. Наконец незнакомец вышел, сел на лошадь и пристально посмотрел мне в лицо с каким-то удивлением.

- Да кто ты? - сказал он, отдавая мне шесть пенсов.

Я опять чуть не забылся, обиженный подарком, но опомнился и ответил:

- Бедный крестьянин, сэр.

- Как, с этими руками? - закричал он, когда я брал деньги. И, посмотрев на меня, он продолжал: - Мне кажется, мы где-то встречались, но не помню хорошенько где, тебе лучше надобно знать. Я - лондонский судья.

Я сейчас же вспомнил, что это тот судья, перед которым я два раза являлся. Я по уши покраснел и не ответил ни слова.

- Ну, любезный, я не перед зерцалом теперь, и эти шесть пенсов ты честно заслужил; надеюсь, что будешь жить теперь правдой. А не то берегись: у меня хорошие глаза - Говоря это, он уехал.

Никогда я не был так обижен. Мне казалось, он думал, что я переоделся для каких-нибудь дурных умыслов или хотел укрыться от правосудия. "Вот как, - думал я, натирая свои руки грязью, - дошло до того, что, чего ни скажу, даже если говорю правду, мне не верят. Впрочем, что за нужда, будем продолжать начатое". Тут я повернулся к моей котомке, но ее уже не было. Я был удивлен, но не жалел о потере. Хорошо бы они сделали, если бы оставили, по крайней мере, хоть палку. Думая это и очень мало заботясь о своей пропаже, я отошел от скамейки и отправился, сам не зная куда.

Уже совсем стемнело, и тогда меня начала занимать мысль о судье и о моей покраже. Так размышляя, я шел все далее, и более часа ничто не останавливало моего путешествия. Наконец я был уже в двух или трех милях от Хоунсло и готовился расположиться там на покой, как вдруг услышал протяжные и жалобные стоны. Я остановился на минуту, чтобы узнать, в какую сторону должен поспешить на помощь. Предполагая, что стон происходил из-за ближайшей перегородки, я перелез через нес и увидел там человека, едва дышащего и всего залитого кровью. Я, поскорее развязав ему галстук, стал рассматривать его и нашел, что он был ранен в голову. Я перевязал рану платком и, видя, что голова его была гораздо ниже остальной части тела, приподнял ее и уложил, как следует. В то время, как я занимался этим человеколюбивым делом, четыре человека вышли из-за перегородки и окружили меня.

- Это он, я готов побожиться, что он! - воскликнул огромного роста мужчина, схватив меня за воротник. - Это товарищ мошенника, который остановил меня на дороге; он убежал тогда, а теперь, верно, пришел помогать своему приятелю-разбойнику, и вот как славно мы их обоих поймали! Теперь они не уйдут от нас!..

- Вы ошибаетесь, - сказал я. - Проходя мимо по этой дороге, я услышал стоны и прибежал сюда.

- Вся эта пустословица ничем не поможет, любезный, - сказал один из них, который, по-видимому, был полицейский. - Ты пойдешь с нами, да не худо также надеть на тебя браслеты. - И он вынул приготовленные цепи.

Взбешенный его словами и намерением, я вдруг вырвался из рук держащего меня, сбил с ног полицейского и побежал по вспаханному полю.

Все четверо пустились меня догонять. Они отставали, и я уже надеялся уйти, но вдруг набежал на яму и, не заметив этого, со всего размаха упал в глубокое, вязкое, тинистое болото, из которого с большим трудом мог выбраться. Между тем погоня моя, услышав шум моего падения, обступила болото и ожидала, пока я из него выйду. Сопротивление было бесполезно. Я дрожал от холода, пришел в совершенное изнеможение и когда вышел на берег, то отдался в руки моих преследователей безо всякого сопротивления.

Глава LVIII

На меня надели цепи, и два полисмена свели меня в город, а остальные пошли помочь раненому. Когда меня привели, то сейчас же заперли в тюрьму. Но сперва меня обыскали, отняли двадцать фунтов и кольцо, которое я хотел с другими вещами отдать Тимофею, но второпях забыл его на пальце. Меня посадили в комнату нижнего этажа тюрьмы, в которой были два окошка без стекол, но с железной решеткой, вделанной в них наглухо. В этой камере не было даже соломы, где бы можно было присесть, а вдобавок на полу стояли лужи от дождя, который очень свободно проходил сквозь тонкую крышу. Я мерил мою тюрьму вдоль и поперек целую ночь, не снимая мокрого платья. Будущее для меня уже не существовало, я боялся и думать о нем. Пробегая же прошедшее, я горько чувствовал жуткость настоящего. Заслужил ли я такое несчастье, я не мог тогда решить, однако я не забывал моей цели и думал: "Отец мой, о, бедный отец мой, посмотри, до чего доведен сын твой! На нем цепи, как на убийце! Боже, спаси меня и позволь еще увидеть отца моего! О, если бы я знал или был уверен, что этот отец оставил меня, не надеясь более видеть своего сына, тогда бы я был доволен и счастлив в моей горькой доле и нищете. Но он мне оставил жестокую неизвестность, подал лестную надежду, и все это, чтобы только мучить меня, чтобы неудачами сгубить, исторгнув из круга моих собратьев. Но желание отыскать отца для меня священно. Тяжел будет ответ на том свете тому, кто покинул свое детище на произвол судьбы. О, жестокий отец... но нет, нет, ты не виноват, и я не стану более роптать на тебя..." Я залился слезами и прислонился к грязной испачканной стене.

Ночь давно уже сменилась днем; солнце подымалось все выше и выше и блистало сквозь решетчатые окна моей темницы. Я посмотрел на себя и ужаснулся моему наряду, на котором остались следы прошлых похождений моих и настоящего заключения. Платье мое было все выпачкано грязью и своей сыростью давало чувствовать недавнее пребывание мое в болоте. Голова моя была обвита разными болотными травами, по которым катились капли жидкости. Потеряв шляпу, я должен был переносить сырость с открытой головой.

- Какое я принесу оправдание в суде? - думал я. - А людей самых виновных часто защищает опрятная на-ружность. Боже милосердый, кто бы из прежних моих знакомых мог вообразить себе это? Те, которые когда-то с таким удовольствием ловили мои поклоны, и женщины, которые улыбались мне так ласково, так приветливо, - кто из них мог бы вообразить год тому назад, что я, Иафет Ньюланд, буду в таком унижении? Но они теперь и не подумают, что я унизился, потому что стал поступать по правилам чести и имел твердость духа исполнить священную обязанность каждого честного гражданина. Что же делать? Что Богу угодно, то пусть будет со мною! А я теперь слишком мало забочусь о жизни. Но умереть смертью собаки, не отыскав отца своего... вот что ужасно! Боже, если бы он увидел своего сына в этом убежище преступников! Если бы он не оставил мне денег и не подавал надежды к возвращению, я занялся бы каким-нибудь ремеслом и жил бы в довольстве и счастьи.

Во время этих размышлений дверь отворилась, меня взяли два пристава и повели в суд. Мы едва могли пробираться сквозь толпу, которая делала свои замечания о наружности разбойника с большой дороги. Наконец привели меня в собрание судей, и доносчик мой, высокого роста мужчина, вышел на середину залы и объявил свои показания.

Он говорил, что идя из Бретфорта в Хоунсло, где хотел купить платье, встретил на дороге двух человек, у одного был в руке узел. Они спросили его, который час; он вынул свои часы, чтобы посмотреть, и пока разглядывал, то получил удар в затылок и именно от того, который нес связку ("Вот он, сэр", - сказал человек, показывая на меня), а другой в это время, теперь раненый, выхватил мои часы и был таков. Покупая белье в Брентфорте, он также купил пороху с четырнадцатью фунтами дроби и завязал это в белье. Когда же у него выхватили часы, то он начал махать узлом, который был привязан к палке, нечаянно ударил своего товарища и ударом повалил его на землю. Тогда он оборотился к другому (ко мне) и проворно вырвал у меня палку. Тут подали эту палку, и я содрогнулся, увидел ту самую, которую я купил у жида за три пенса, чтобы нести на ней узел. Он бросился на меня, но товарищ его опомнился, напал на меня с другой палкой и с другой стороны. В этой схватке он повалил его опять на землю, а я, предвидя, может быть, и для себя то же, убежал от них, забыв в испуге взять свой узел. Обезоружив противников, он поспешил в Хоунсло, чтобы дать знать о происшедшем, и, возвратившись с полисменами на место прежней битвы, нашел меня возле раненого, и... но остальное уже известно читателю. Тут судья подал ему знак рукой удалиться, и его место занял новый свидетель, подтвердивший показания первого. Свидетель этот был жид, у которого я купил платье и продал свое. Он рассказал судьям самым невинным тоном, как я купил платье и палку. Мне предъявили двадцать фунтов и кольцо с солитером, найденные у меня при обыске, спросили, не имею ли я чего-нибудь сказать в оправдание, предварив, впрочем, что показания мои, вероятно, будут неосновательны и не примутся в уважение против большого числа свидетелей. Я ответил, что не виноват. Правда, что я взял новое платье у жида, променял на свое; но уверен, что у меня его украли, когда я держал лошадь господину у постоялого двора. Я говорил им, что, идя в Хоунсло, я хотел помочь человеку единственно из чувства сострадания, но меня схватили в это время, и я бы пошел без сопротивления, если бы на меня не надевали цепей.

- Конечно, это очень искусная отговорка, но...

В это время отворилась дверь, и вошел судья, которому я держал лошадь.

- Здравствуйте, мистер Норман, - сказал допрашивающий меня судья, - вы пришли очень кстати. Мы имеем дело с большим плутом или очень несчастным человеком, что-нибудь из двух. Но посмотрите, пожалуйста, на обвинение и оправдание того человека, пока мы будем разбирать дело.

Норман уселся, взял донос, прочел его и потом посмотрел на меня, но никак не мог узнать, так я был запачкан грязью и изуродован ею.

- Вы, сэр, тот самый господин, у которого, помните, я держал лошадь, и прошу вас подтвердить справедливость слов моих.

- Да-да, теперь я вспомнил вас, и вы, я думаю, тоже не забыли замечание мое насчет ваших рук.

- Совершенно помню, сэр, - ответил я.

- Ну-с, может быть, вы нам скажете, каким образом бриллиантовое кольцо и деньги попали к вам?

- Честным образом, сэр, - сказал я.

- Но не скажете ли вы нам, если вы не богатый человек, то с кем вы работали последний раз, к какому приходу принадлежите и кого вы можете привести свидетелем в доказательство вашего хорошего поведения?

- Я не стану отвечать вам на эти вопросы, а если бы хотел, то очень легко мог бы это сделать.

- Как вас зовут?

- И на тот вопрос я не могу ответить.

- Я вам говорил, что где-то вас видел; не в Лондоне ли, на Боу-Стрит?

- Я удивляюсь, сэр, что вы, будучи судьей, спрашиваете меня о том, что легко может меня спутать. Я здесь в незавидном положении и не могу сюда призвать моих знакомых, потому что стыдился бы показать себя в таком виде и обвиненного в таких низких поступках.

- Ваши родные, вероятно бы, не отказались помочь вам, молодой человек. Кто ваш отец?

- Отец мой! - воскликнул я, подняв руки. - Отец мой! Милосердый Боже! Если бы он меня мог видеть здесь; если бы он видел, до чего дошел его несчастный сын!

Я закрыл лицо руками и заплакал.

Глава LIX

- В самом деле жаль, очень жаль вас. Вы такой красивый молодой человек и, судя по манерам и разговору, кажется, хорошо воспитаны. Но я думаю, что нал остается одно средство. Впрочем, скажите, мистер Норман, ваше мнение.

- Боюсь выговорить его; оно вовсе не согласно с вашим. После рассказанных вам обстоятельств, я думаю, вы, как опытный юрист, тотчас найдете достаточные причины для обвинения. Спросим свидетеля. Позвольте, Армстронг, предложить вам один вопрос: можете ли вы присягнуть, что этот молодой человек один из тех, которые на вас напали?

- Присягнуть, сэр?.. Но тогда было не слишком светло, да и притом же лица этих плутов были замараны. Но этот человек, - говорил Армстронг, показывая на меня, - точно такого же роста, одет, кажется, в одинаковое с ним платье, и сколько я мог заметить, то и жилетка на нем та самая.

- Итак, вы не можете присягнуть?

- Нет, сэр; но по моему предположению это непременно должен быть он, И именно он - по той жилетке, палке и связке и...

- Припишите это к допросным пунктам. Это принесет пользу обвиненному, когда его будут судить.

Сказанное было записано, и меня, закованного, повезли в местную тюрьму в телеге. По приезде туда меня посадили в подвал, отдали мне деньги, а кольцо задержали, говоря, что оно еще понадобится для дальнейшего следствия.

Наконец меня освободили от цепей и принесли тюремное платье, которое я надел вместо собственного. Признаюсь, эта перемена доставила большое утешение моей душе и телу. Я ознакомился с новым моим положением и новой прислугой, которая вся состояла из одного дряхлого отставного солдата. Однажды я попросил у него позволения сходить в баню, и он мне позволил. Мне не верилось, что я вне четырех душных стен, так привык я видеть себя на соломе, возле гнилой тюремной стены. Возвратившись назад в свой погреб, я стал гораздо покойнее, думая о своей незавидной судьбе и о странных обстоятельствах, в которые вовлекло меня мое поведение.

Я ясно видел все, что служило моему поведению, и столь же ясно сознавал, как слабы средства к моему спасению. Я мог бы просить помощи у лорда Виндермира, у Мастертона или у кого-нибудь из прежних моих знакомых; но я в несчастье был столько горд, что лучше желал бы погибнуть на виселице, нежели принять их помощь. Хотя показания их, наверное, уничтожили бы все сомнения о деньгах, кольце, о продаже моего чемодана; но я был упрям и оставался при своем, а потому судьи имели достаточные причины считать меня виновным; единственное же мое спасение было в признании вора, мнимого товарища моего. А потому выздоровление его меня очень интересовало. Зная время посещений моего тюремщика, я ждал его с нетерпением, чтобы расспросить его кой о чем. В вечеру он посмотрел в маленькое отверстие, прорезанное внизу двери, потому что обязанность его была осматривать каждый вечер, тут ли арестанты. Я тогда спросил его, могу ли купить перьев, чернил, бумаги и тому подобных вещей. Так как я не был приговорен еще к наказанию за преступление, а содержался по одному только подозрению, то мне и не было запрещено иметь все нужное к переписке. Тюремщик мой сам хотел принести мне на следующее утро все, о чем я его просил. Сказав ему спасибо за будущую услугу и пожелав покойной ночи, я бросился на свой матрас, уютно приложенный к стенке даровой квартиры. Изнеможенный усталостью и горем, я крепко заснул и спал беспробудно до самого рассвета. Когда я проснулся, то насилу мог опомниться. Мне казалось, что какое-то несчастье лежало у меня на сердце, но сон на минуту изгладил грустные предчувствия. Мне виделось, что я недавно так роскошно беспечно покоился в неге в доме леди де Клер и ее прелестной дочери, а теперь наяву вижу себя на матрасе в тюрьме, обвиненного в преступлении, которое грозило унизительной смертью. После этих дум я встал, присел на постель, и первые мои мысли были о Тимофее. Не написать ли мне ему? Но нет, пет, зачем его делать несчастным для продления моей жизни? Если я буду наказан, то но крайней мере под чужим именем и один. Тут вошел ко мне тюремщик и сказал, чтобы я сложил матрас свой, потому что днем его уносили.

Первый мой вопрос был о раненом человеке, и не в тюрьме ли он.

- То есть вы хотите сказать, ваш соучастник? Он пришел уже в чувство. Доктор говорит, что он выздоровеет.

- Сознался ли он в чем-нибудь? Тюремщик не ответил.

- Я спрашиваю тебя, потому что если он сознался, кто соучастник его плутовства, то меня освободят из тюрьмы.

- Вероятно, - сказал тюремщик насмешливо. - Но сегодня будет судебное заседание, и я вас извещу о решении

- Как зовут раненого? - спросил я.

- Я вижу, что вы искусно притворяетесь в незнании и думаете этим невинным видом уверить меня, что вы чужды его преступления.

- Совсем не думаю этого, - ответил я.

- Вы будете счастливы, если успеете доказать вашу невиновность.

- Однако вы не ответили на мой вопрос - кто другой пойманный и как его зовут?

- Это вы знаете лучше меня, - сказал тюремщик. - Но если уж вы непременно хотите слышать именно от меня, то я вам скажу, если это вас так интересует: имя его - Биль Огль, или, иначе, Свантинг Биль. Я думаю, вы никогда не слыхали этого имени?

- Конечно, никогда, - ответил я.

- Может быть, вы не знаете и вашего собственного имени, но я вам скажу, что Биль Огль уже его объявил.

- В самом деле? Как он меня называл?

- Надобно отдать справедливость, что он сознался тогда только, когда прочитал конец дела и узнал, как вас поймали, и как вы хотели ему пособить, и тогда уже он сказал: "О, Фил Маддокс был всегда хорошим товарищем, и жаль, что его подцепили, когда он мне помогал". - Ну, знаете ли вы теперь ваше имя?

- Без сомнения, нет! - ответил я.

- И вы никогда не слыхали про человека, которого зовут Фил Маддокс?

- Никогда; и я очень рад, что Огль это объявил.

- Ну, а я не слыхал, чтобы кто-нибудь не знал своего имени, или имел дух говорить это. Но вы благоразумно делаете, находясь так близко от виселицы.

- О, Боже мой! Дай мне силы перенести это! - говорил я, падая на солому. - Дай мне силы перенести волю Твою!

- Какой странный человек, - сказал тюремщик. - Однако ошибки здесь не может быть.

- Большая ошибка, друг мой, большая, но ее узнают, может быть, слишком поздно. Впрочем, что ждет меня в жизни? Разве только одно утешение - найти отца моего.

- Найти отца? Вот еще новость! Я ничего не могу понять. Но вы хотели купить что-то?

- Да, - ответил я.

Я дал ему денег и список всех нужных мне вещей, которые, кроме перьев, бумаги, чернил и прочего, состояли еще из душистого мыла, зубной и головной щеточек, одеколона, гребенки, бритвы, маленького зеркала и разных вещей для туалета.

- Чудо, что за свет, - сказал тюремщик, получая от меня деньги. - Я многое покупал для разных арестантов, однако таких вещей никогда не случалось; но все равно, вы их получите, хотя я и не знаю, например, что такое о-да-колона; но, надеюсь, что это не яд, потому что его запрещено вносить сюда.

- Нет-нет, - ответил я, невольно улыбаясь при последних словах его, - ты можешь спросить. Это такое вещество, которое покупают дамы от обмороков, дурноты и тому подобного.

- А я думал, что вы пошлете меня купить что-нибудь съестного или находящегося в винном погребе, что было бы гораздо лучше. Впрочем, у каждого своя воля и свой вкус.

Говоря это, он вышел, запер дверь и толкнул ее ногой, чтобы увериться, действительно ли она заперта.

Глава LX

Читателю, может быть, покажется странным, что я, в моем положении, послал за этими предметами, но привычка - вторая натура, и хотя я два дня тому назад, отправляясь из Лондона, решился избегать подобных вещей, но теперь, в моем несчастьи, мне казалось, что они меня утешат. Во время обеда добрый тюремщик мой принес все, о чем я просил его. На другой день он объявил мне, что в судебном заседании нашли обвинения удовлетворительными, чтобы осудить меня, и что заседание опять откроется в следующую субботу. Он также принес мне список всех дел, и так как мое было последнее, то оно, вероятно, должно было рассматриваться не прежде понедельника или вторника. Я просил его прислать ко мне хорошего портного, потому что хотел явиться перед судом опрятно одетым, так как подсудимым позволялось приходить в присутствие в своих платьях. На это мой казенный камердинер согласился и привел портного, которому я столько сделал замечаний насчет новой моей экипировки, что тот даже удивился. В субботу вечером все было готово, и я, одевшись, причесавшись, как должно порядочному человеку, ожидал своего приговора очень хладнокровно, потому что я решился умереть.

Воскресенье прошло не так, как должно было ожидать. Ложась спать и сбросив с себя одежду и украшения, я опять почувствовал свое тягостное положение, и грустные мысли опутали мою несчастную голову. Я употреблял все усилия, чтобы заменить их другими, светлыми мыслями, мне это не удавалось. Чем более я ограничивал свои думы, тем сильнее они разгорались, и я, как слабое дитя, не боролся с мучительной тоской.

В понедельник поутру тюремщик вошел ко мне и спросил, не желаю ли я иметь адвоката. Я ответил, что нет.

- Вас потребуют в двенадцать часов в суд, потому что до вашего дела остается только одно, именно: покража четырех гусей и шести куриц.

- Боже милосердый, - думал я, - и меня смешивают с такими людьми!

Я оделся со всевозможным тщанием и, признаюсь, мог показаться хоть куда. Платье мое было черного цвета и, сшитое впору, сидело на мне как нельзя лучше. Около часу тюремщик повел меня с другими в присутствие и поставил на место, где обыкновенно стоят подсудимые. Сперва в глазах моих потемнело, и я ничего не видал, но постепенно зрение мое опять прояснилось, и я стал различать предметы. Я посмотрел вокруг себя и заметил судью; пред ним стояли адвокат и прокуроры. Потом глаза мои перенеслись на хорошо одетых дам, которые сидели вверху, на галерее. Но тут я не мог более рассматривать, щеки мои, как пламя, горели от стыда. Наконец я поглядел на обвиняемого вместе со мною, и наши глаза встретились. Он был одет в тюремное платье, которое шло к грубой простонародной его физиономии, но впалые глаза его горели каким-то зверским выражением на темном лице, окутанном большими бакенбардами. "Боже мой, - подумал я, - кто может поверить, что он мой товарищ! "

Человек этот - мнимый товарищ моих похождений - посмотрел на меня, усмехнулся, закусил губу и еще раз посмотрел с презрением, но не делал еще никаких замечаний. Судья прочитал дело и сказал, не вставая:

- Биль Огль, признайся лучше, виноват ли ты, или нет?

- Не виноват, - ответил он к моему удивлению.

- А ты, Филипп Маддокс, виноват ли?

Я молчал.

- Подсудимый, - сказал судья кротким голосом, - отвечай, виноват ли, - это только форма.

- Милорд, мое имя не Филипп Маддокс.

- Это имя дано вам вашим товарищем, а настоящего имени мы не могли узнать. Вам достаточно ответить, как подсудимому, виноваты ли вы, или нет.

- Конечно, не виноват, милорд, - ответил я, положив руку на сердце и поклонясь ему.

Разбирательство дела продолжалось, и Армстронг был главным свидетелем моей вины, но он не хотел присягнуть, что я был именно тот, за кого он меня принимал. Жид же говорил, что я ему продал платье и купил у него вещи, найденные в связке, и палку, которую захватил Армстронг. Когда все обвинения были приведены в порядок, тогда от нас потребовали оправдания. Огль говорил очень коротко, что ему сделалось дурно на пути из Хоунсло и, вероятно, кто-нибудь другой обокрал доносчика, и что его взяли по ошибке. Эта дерзкая ложь не произвела, казалось, другого действия, как только смех и презрение.

Потом спросили меня.

- Милорд, - сказал я, - все то же буду я отвечать вам, что и прежде. Я хотел помочь человеку, и меня схватили, думая, что я преступник. Приведенный в такое собрание и обвиненный в преступлении, от которого вся кровь моя приходит в волнение, я не могу и не хочу призвать тех, которые знают меня, мое поведение и обстоятельства, принудившие меня переодеться. Я несчастлив, но не виноват. Спасение мое зависит теперь от сознания того, кто стоит здесь возле меня, и если он скажет, что я виноват, то я подчиняюсь моей судьбе без ропота.

- Сожалею, что у вас только это оправдание, - ответил мой сосед-соучастник и, казалось, стараясь удерживать свой смех.

Я был так удивлен, так взволнован этим ответом, что повесил голову и не ответил ни слова. Тогда судья сказал, что в преступлении Огля нет никакого сомнения, а у меня, к несчастью, очень мало доказательств к оправданию.

- Но надобно заметить, - продолжал судья, - что свидетель Армстронг не может присягнуть в подтверждение своих слов.

Судьи недолго совещались и нашли, что Веньямин Огль и Филипп Маддокс совершенно виновны, и приговорили нас обоих к смертной казни. Они сожалели обо мне, как о молодом человеке, а между тем настаивали в необходимости наказания, не подавая никакой надежды к прощению. Но я уже не слыхал последних слов решения судей, я не чувствовал более, не разбирал ожидавшую меня участь. Когда судья окончил свою речь, то стал уговаривать нас покаяться и советовал просить помилования у Отца Небесного.

- Отец! - закричал я во весь голос и этим словом взволновал всех присутствующих. - Вы сказали, кажется, о моем отце? О, Боже мой, где он? - И я упал в обморок.

Глаза всех дам были обращены на меня, потому что я своей наружностью заслужил всеобщее внимание, и судья трепещущим голосом велел удалить подсудимых.

- Погоди немного, - сказал Огль тюремщику, пока другие выводили меня из присутствия.

- Милорд, мне нужно вам сказать одно слово, и необходимо, чтобы вы выслушали меня, потому что вы судья, поставленный обвинять виновных и оправдывать невинных. Говорят, что нет в мире такого суда, как в Англии. Но где более погибает людей даром, как не у нас? Вы приговорили этого бедного молодого человека к смерти. Я мог бы это сказать прежде, но умолчал именно для того, чтобы доказать, как мало здесь справедливости. Он вовсе не участвовал в покраже, и он не Филипп Маддокс. Он никогда меня не видал и не знает; это так верно, как то, что я буду повешен.

- Но за минуту пред этим ты говорил, что видел его.

- Да, и я сказал правду, но все-таки он не видал меня, потому что, когда он держал лошадь в Брентфорте у господина судьи, мы между тем украли палку и вещи его, и вот каким образом их нашли у нас. Теперь вам известна вся истина, и вы должны сознаться, что у вас до сих пор не было справедливости. Вы можете его выпустить или повесить, чтобы последним доказать правильность вашего решения. Во всяком случае вы будете отвечать за его кровь, а не я. Если бы Филипп Маддокс не убежал, как трус, то я не был бы здесь; я говорю это для того, чтобы спасти того, кто мне сделал добро, и предать наказанию плуга, оставившего меня в беде.

Судья велел все это записать и объявил собранию о новых показаниях; я узнал об этом уже после. Так как на слова такого человека нельзя было вполне надеяться, то и надобно было, чтобы он повторил их перед своей смертью, а тюремщику было не велено сказывать мне об этом, чтобы не дать тщетных надежд. Я опомнился в комнате тюремщика, и как только в состоянии был ходить, меня ввели опять в прежний погреб и заперли. Казнь была назначена на вторник, и мне оставалось два дня на приготовление к разлуке с жизнью. Между тем все принимали во мне большое участие.

Наружность моя так всем понравилась, что каждый был расположен ко мне. Огля еще раз допрашивали, и он показал, где можно было найти Маддокса, который, как он говорил, будет качаться на соседней петле с ним. На другой день тюремщик пришел сказать мне, что некоторые из судей желают меня видеть, но так как я твердо решился умереть, не открывая ничего из прошлой жизни, то и ответил ему, что я прошу судей, чтобы они не нарушали более моих предсмертных часов и оставили бы меня в покое, хотя в последние минуты жизни. Тут я вспомнил Мельхиоров фатализм и начинал уже думать, что он был прав. Я чувствовал себя очень дурно; голова моя была очень тяжела, и можно было считать биение сердца, не дотрагиваясь до груди. В таком положении я оставался весь день и всю ночь.

В среду поутру кто-то потихоньку толкнул меня. Я обернулся и посмотрел - это был священник. Я опять закрыл глаза. У меня была тогда сильная горячка. Я слышал по временам, как надо мною говорили, но не мог различить слов. Потом я опять впал в душевное изнеможение. Священник вздохнул и ушел. Между тем время позорной смерти моей приближалось; и я уже не помнил ни дней, ни часов, и не думал более ни о настоящем, ни о будущем. К счастью моему, Маддокс был пойман, и я узнал, что он во всем признался. Он откровенно подтвердил свое преступление. Я не помню, было ли это в четверг, или пятницу. Кто-то пришел к моей постели. Меня подняли, одели, повели куда-то, поставили перед кем-то, который мне что-то говорил. Я не видел и не понимал ничего, горячка бушевала во мне, и я был в беспамятстве. Странно, они не замечали или не хотели заметить моего положения и приписали это боязни смерти. Наконец мне велели выйти... Я вышел, но не умер. Я был на свободе.

Глава LXI

Я пошел и помню только, что иные жали мне руку, другие провожали меня радостными восклицаниями, когда я выходил из присутствия. Словом, казалось, все глядели на меня иначе, даже судьи почтительно со мною раскланялись.

Впоследствии я узнал, что тюремщик не отставал от меня на улице и спрашивал несколько раз, куда я намеревался идти. Я наконец ответил ему: "Искать моего отца", - и побежал, как сумасшедший, куда глаза глядели. Но тюремщик, не имея уже никакой власти надо мною и сказав про себя: "Бедный, он скоро опять попадет под замок", воротился.

Бегство мое натурально привлекло внимание прохожих, и так как я был слаб и качался из стороны в сторону, то и подумали, что я пьян. Никто не останавливал моего побега; что со мною делалось и куда я шел, ничего не могу сказать. Мне после говорили, что я, бегая, как безумный, хватал прохожих за руку, смотрел им дико в лицо, других же останавливал и с грозным, торжественным видом спрашивал: "Не отец ли мой? ". Потом отскакивал от них и рыдал, как ребенок. Таким образом я пробежал около трех миль и был поднят в Ридинге у дверей одного дома в совершенном изнеможении.

Когда я опомнился, то увидел себя на хорошо постланной постели. Голова моя была обрита, левая рука обмотана бинтом, вероятно, от частых кровопусканий, возле меня сидела какая-то женщина.

- Боже мой, - воскликнул я слабым голосом, - где я?

- Друг мой, ты часто призывал твоего отца, - ответила мне женщина приятным голосом, - и я очень рада, что ты не забываешь и твоего Отца Небесного. Будь покоен, друзья твои о тебе пекутся. Поблагодари же Бога, что Он возвратил тебе рассудок, и не нарушай своего покоя, он необходим для тебя, он подкрепит твои силы.

Я раскрыл глаза и увидел возле себя молодую прекрасную женщину; она вышивала. Перед ней на столе лежала Библия и стоял пустой стакан. Меня томила жажда, и я попросил пить. Она встала, взяла в одну руку ложку, в другую стакан и хотела сама меня напоить, но я вырвал у нее стакан и в минуту его осушил. Я не знаю, что было в нем, но помню, что питье было приятное. Расслабленные силы мои не позволяли мне сидеть, и я опять упал на подушку и сейчас же уснул. Когда я проснулся, уже было темно; лампа горела на столе, и какой-то старик в квакерском платье храпел в большом кресле возле меня. Сон придал мне силы и бодрости, я мог сообразить минувшие приключения. Я помнил комнату заключения, матрас, на котором покоился когда-то, но остальное все было перепутано, и я никак не мог представить себе, каким образом я попал в этот дом и кто были мои благодетели.

Во всяком случае, я был свободен и находился в руках секты, которая называла себя квакерами. Но что они за люди? Почему принимают во мне такое участие? Во время этих размышлений на дворе уже рассвело; старик пробудился, зевнул, вытянул руки, протер глаза и подошел к моей постели. Я посмотрел ему в лицо.

- Хорошо ли ты спал, друг мой? - спросил он.

- Как нельзя лучше. Впрочем, я вас не будил потому, что мне ничего не было нужно.

- Мне кажется, я также немного заснул. Сон невольно заставляет делать то, что велит тело, а не рассудок. Но не желаешь ли ты чего-нибудь?

- Да, - ответил я, - я бы хотел знать, где я.

- Ты в городе Ридинге и в доме Финеаса Кофагуса.

- Кофагуса! - вскричал я. - Кофагуса, хирурга и аптекаря?

- Да, его зовут Финеас Кофагус, он принят в нашу секту и выбрал жену нашей веры. Он ходил за тобою во время твоей болезни, не призывая на помощь доктора, и я думаю, ты о нем говорил во сне.

- Итак, молодая женщина, которая сидела возле моей кровати, вероятно, жена его?

- Нет, друг мой, она сестра его жены и названа в крещении Сусанной Темпль. Но я схожу к Финеасу Кофагусу и скажу ему, что ты проснулся. Он просил меня не забыть этого.

Он вышел и оставил меня в совершенном недоумении. Кофагус сделался квакером, женат и лечит меня в городе Радинге! Чудеса, да и только! Но Кофагус вскоре сам вошел ко мне в халате.

- Иафет! - сказал он, взяв мою руку и сжимая ее. - Иафет Ньюланд... совершенно доволен... гм... искренне рад... ты, Эбраим, оставь нас одних, выйди из комнаты... и так далее, - говорил он, обращаясь к старому квакеру.

Старик вышел.

Кофагус тогда поздоровался со мной обыкновенным образом и сказал, что нашел меня у дверей соседнего дома и, узнав, велел перенести меня в свой дом, не имея никакой надежды на мое выздоровление. Потом он спрашивал, каким образом нашел меня в таком жалком виде. Я сказал ему, что хотя я в состоянии слушать, что мне говорят, но еще довольно слаб, чтобы мог передать ему свои приключения. Взамен этого желал бы лучше знать, что с ним случилось с тех пор, как мы расстались в Дублине, и как он попал к квакерам.

- Охотно... длинная история... гм... странные люди... очень добрые... и так далее, - начал Кофагус.

Но так как разговор Кофагуса не слишком понятен для читателя, то я расскажу его обыкновенным языком.

Когда Кофагус возвратился в свой маленький городок, то его позвали к одному старику секты квакеров; тот просил его лечить свою племянницу, которая была очень больна. Кофагус с обыкновенным своим добродушием согласился и шесть недель лечил девушку. В продолжение этого времени он нашел в ней твердость духа, добрый характер и множество других качеств, увеличивавших достоинства девицы. После этого Кофагус начал думать, как приятно было бы иметь такую жену и как весело проводил бы он время с такой подругой в уединенном своем домике. Вскоре Кофагус влюбился, и, как большая часть старых холостяков, влюбился в нее до безумия. Он был расположен к ней за терпение, с каким она переносила во время своего недуга все медицинские операции, но еще более полюбил он ее за веселый и милый нрав, когда она выздоровела. Из этого он заключил, что она должна быть умна и послушна. Посещения Кофагуса не могли более относиться к поправлению здоровья девушки, которая теперь была совершенно здорова, а потому все поняли его намерение, и Кофагус был принужден сказать Темплю, что он серьезно думает о белых лентах, о свадебном пироге, о самой свадьбе, о маленьком семействе и так далее, а девушке он немедленно предписал порцию супружеской любви и, приложив палку к носу, рассказывал ей о семейном счастье. Девушка сейчас же согласилась, потому что была уже не слишком молода, а дядя также, потому что уважал Кофагуса как хорошего христианина, но нельзя было и подумать жениться на ней человеку другого исповедания. Знакомые этого не позволили бы, и Кофагусу отказали именно по этой причине.

Кофагус с отчаяния отправился домой, сел в кресло, на котором имел обыкновение покоиться, и нашел его очень беспокойным; потом он сел за стол и почувствовал всю неприятность одинокой жизни; потом он лег спать и не мог заснуть. На следующее утро Кофагус отправился к Темплю и просил указать разницу между его и квакерским исповеданием. Темпль дал ему сведения, которые Кофагусу показались удовлетворительными, а для дальнейших сообщений адресовал его к своей племяннице. Когда человек спорит о чем-нибудь с желанием быть убежденным, то очень редко случается, чтобы желание его не исполнилось, особенно, если доказательства должен принимать от хорошенькой женщины, основанные на приятном голосе и обольстительной улыбке. Так случилось и с Кофагусом. Он через неделю вполне уверился, что исповедание, основанное на мире, тишине и доброй воле, гораздо лучше, нежели тридцать девять правил английского исповедания. Вскоре он просил позволения новых собратьев своих вступить в это исповедание, и они, чтобы более его в этом утвердить, присоветовали жениться на мисс Темпль. Он, по ее желанию, переехал в Ридинг, где жили все ее родные.

Итак, новый квакер Кофагус почитал себя между братьями счастливейшим человеком.

- Добрые люди, Иафет... честные люди... гм... никогда не дерутся... вовсе нет разбитых голов... немного капризны... и так далее, - сказал Кофагус, уходя и пожимая мне руку. Он пошел одеться, выбриться, словом, поставить себя в положение, приличное новобрачному.

Глава LXII

Через полчаса вошел ко мне Эбраим с питьем, которое Кофагус просил меня выпить для того, чтобы лучше заснуть. Я исполнил в точности этот совет. После продолжительного приятного сна я проснулся и увидел господина и госпожу Кофагус, сидящих в комнате возле меня. Я незаметно раскрыл один глаз и начал пристально рассматривать супругу Кофагуса, чтобы увериться, та ли это девица, которую Эбраим называл Сусанной Темпль, потому что я помнил несколько черты лица прежней моей посетительницы. Достаточно было одного взгляда, чтобы разувериться, и я успел ее разглядеть прежде, нежели они заметили мое пробуждение. Госпожа Кофагус была высока ростом, имела весьма приятное выражение лица и вообще правильные черты. Ей казалось около тридцати лет; она была одета очень чисто и опрятно. Квакерская ее одежда несколько отходила от строгой формы их покроя и была сделана просто, но с большим вкусом. Можно было заметить в ней кокетство и желание блеснуть нарядом. Видно было, что если бы она не принадлежала к этой секте, то, наверное, постигла бы всевозможные тайны женского туалета. К Кофагусу, хотя он этого вовсе не воображал, очень шел новый его костюм. Тоненькие его ножки, прежде составлявшие большой контраст с толстым, круглым его животом, очень похожим на апельсин, были теперь окутаны широкими панталонами, которые, придавая толщину ногам, скрыли излишнюю дородность туловища.

Вообще же квакерское платье придавало лицу его, какую-то самоуверенность, особенно когда он надевал шляпу с широкими полями. Когда я вполне удовлетворил свое любопытство, то стал двигать занавесью, чтобы привлечь их внимание. Кофагус первый подошел ко мне и начал пробовать мой пульс.

- Хорошо, очень хорошо... все правильно, немножко часто... гм... твердость в ногах... также хорошо, как и прежде... и так далее.

- Мне теперь гораздо лучше, - ответил я, - и так хорошо, что я, кажется, могу встать.

- Нет-нет, хвалиться никогда не надобно... встать... опять упасть... лежать в постели... укрепиться... гм... жена... госпожа Кофагус... Иафет наш старый друг... и так далее.

Госпожа Кофагус встала со стула и подошла к постели, между тем как муж рекомендовал меня.

- Я думаю, что наделал вам много беспокойств, сударыня, - сказал я.

- Иафет Ньюланд, мы бы исполнили нашу обязанность даже и тогда, если бы ты не был другом моего мужа. Итак, смотри на меня, как на твою сестру, и я буду почитать тебя братом. Если ты хочешь, то можешь остаться с нами - это также желание моего мужа.

Я поблагодарил ее за доброе расположение и взял ее хорошенькую ручку, которую она предложила мне в знак своей дружбы. Кофагус спросил меня, в состоянии ли я рассказать ему все, что случилось со мною со времени нашей разлуки в Ирландии, говоря, что жена его знает всю мою жизнь и что я могу при ней продолжать мою историю. Они оба придвинули стулья, а я начал рассказ свой. Когда я окончил, то Кофагус сказал, как обыкновенно:

- Странная жизнь... гм... очень смешная... проиграть деньги дурно... сделаться честным хорошо... уйти от друзей дурно... не быть повешенному очень хорошо... воспаление в мозгу очень дурно... теперь прийти сюда хорошо... остаться с нами превосходно... и так далее.

- Ты много вытерпел, друг Иафет, - сказала госпожа Кофагус, отирая слезы, - и я бы сказала, ты слишком наказан, если бы я не знала, что Бог кого любит, того и наказывает. Но ты спасен и теперь вне опасности. Я предвижу, что ты покинешь пустой, тщеславный свет и останешься с нами, тем более, что имеешь живой пример в твоем прежнем наставнике. Может быть, Бог даст, что и ты со временем примешь наше исповедание. Я обратила мужа на путь истины, - сказала она, ласково посмотрев на него, - и кто знает, может статься, которая-нибудь из наших девушек заставит тебя бросить этот несправедливый свет.

- Правда... гм... совершенная правда, - заметил Кофагус, стараясь как можно более подчинить свои слова квакерскому языку, - счастливая жизнь, Иафет... гм... мирные занятия, подумай об этом... не спеши... никогда не божись... ей-ей.. рассудок может подвинуться... гм... поговори об этом... выздоравливай... взять лавку... выбрать жену... и так далее.

Я устал от такого разговора и, поев немного бульона, опять заснул. Когда я проснулся в вечеру, Кофагуса и его жены не было, а возле меня сидела мисс Темпль, о которой я спрашивал у Эбраима, лакея Кофагуса. Она сидела, возле нее стояли свечи, она читала. Долго смотрел я на нее и боялся помешать ее чтению. Никогда не видел я подобной белизны лица. У нее были большие глаза, но я не мог различить цвета их, потому что они были опущены на книгу и закрыты длинными густыми ресницами. Брови ее вились черной дугой и резко отделялись от белого лба. Каштановые волосы ее были прикрыты чепчиком. Нос, рот, подбородок - все было в совершенстве. Семнадцать или восемнадцать лет и никаких наружных недостатков! Она была одета просто и чисто, как все женщины этой секты, и, действительно, была так прелестна, что я в состоянии был бы любить ее, как ангела. Пока я на нее смотрел, она закрыла книгу и подошла к моей постели, но, чтобы она не подумала, что я все время на нее смотрел, я зажмурил глаза и притворился спящим. Она опять села. Тогда я спросил:

- Есть ли кто-нибудь здесь?

- Да, друг Ньюланд; что тебе надобно? - сказала она, подходя ко мне. - Не нужно ли тебе Кофагуса, или Эбраима, я сейчас позову.

- О, нет; зачем мне тревожить их? Я много спал; мне бы хотелось почитать, если только глаза мои не слишком слабы.

- Тебе надобно, чтобы кто-нибудь для тебя читал, но я могу это сделать. Скажи, что ты хочешь, чтобы я прочла? У меня нет пустых книг, но, я думаю, ты и не захочешь ими заниматься после твоего избавления.

- Все равно для меня - только бы вы мне читали.

- Но не сердись, если я скажу, что тебе надобно одну только книгу читать или слушать. Ты спасен теперь от явной гибели. Кого тебе благодарить, как не Всевышнего, который продлил твои дни?!

- Вы правы. Прочитайте же мне что-нибудь из Библии.

Сусанна, не говоря ни слова, выбрала место, сообразное с моим положением, и прочла мне таким приятным, трогательным голосом, что мне казалось, что я слушал ангела.

Глава LXIII

Читатель видел из моего рассказа, что религия мало занимала мои мысли до этого времени. Я жил, как многие живут на этом свете, то есть не слишком строго придерживался правил чести и не имел никакой религии. Правда, что меня учили догматам веры в воспитательном доме, но там, как и во всех тому подобных заведениях, это занятие задают уроками, так что предмет этот делается сухим и непривлекательным. Притом, такому множеству учеников трудно дать религиозные чувства; одни родители, кажется, могут только своими внушениями и примерами внедрить истинно религиозное чувство, которым дитя руководствуется в жизни. Я ни разу не читал Библии с тех пор, как вышел из воспитательного дома, а теперь, когда я слышал эти Божественные правила из уст милой, прелестной женщины, и притом в настоящем несчастном моем положении, я плакал чистосердечно, как ребенок; плакал с умилением покорного сына.

Когда Сусанна закончила чтение и закрыла книгу, она подошла к постели. Я поблагодарил ее и с приметным волнением протянул ей руку; она подала мне свою, которую я поцеловал с невыразимым восторгом. Она тотчас же вышла из моей комнаты, а Эбраим явился на смену.

Кофагус и его жена наведывались также в этот вечер, но Сусанны Темпль я более не видел до следующего дня, и тогда она вторично прочла мне любимый стих из писания.

Я не задержу читателя описанием моего выздоровления. В продолжение трех недель я поправился и начал выходить из моей комнаты, и в это время совершенно подружился с семейством, которое со мною обходилось, как с родственником. Во время моей болезни я более, нежели когда-нибудь, думал о религии, но от этого не прибавилось в моей душе никакого религиозного чувства. Я любил слушать, как Сусанна читала Библию, и любил с нею толковать о духовных предметах, но не думал, чтобы я был также внимателен, если бы ее читала старая, дурная собою женщина. Красота ее и ревность, с какою она хотела передать мне темные места Библии, возбуждали мои умственные способности и услаждали забвением горестные минуты настоящего положения.

Однажды Кофагус вошел ко мне и спросил, хочу ли я сшить новое платье обыкновенным покроем, или как носила их секта, к которой он надеялся меня причислить. Я тоже думал об этом и решился не возвращаться более в свет, потому что не хотел продолжать отыскивать отца, тем более, что это было сопряжено со слишком большими затруднениями, и притом, теперь я сам лишен был всех средств существования. Что хотел со мною сделать Кофагус, я не знал, но я медлил с ответом, не зная, остаться ли мне с ними, или нет. Но когда я увидел большие голубые глаза Сусанны, которые глядели на меня и требовали скорого решения в их пользу, то я не мог им противоречить и согласился.

- Мне очень приятно будет, - говорил я, - носить одно с вами платье, не принадлежа еще к вашему исповеданию.

- А я думаю, ты скоро совсем сделаешься квакером, - сказал Кофагус.

- Но вы забываете, что я отверженное, оставленное существо, - сказал я и посмотрел на Сусанну.

- Ты ошибаешься, Иафет, - говорил Кофагус тихим голосом. - Между нами ты не останешься без друзей.

- Пока я с вами, - сказал я, - то вменяю себе в обязанность сообразоваться во всем с вами и правилами вашими, а потом я опять начну искать отца.

- Зачем начинать то, что поведет тебя только к горю и несчастью? Я еще молода, Иафет Ньюланд, - говорила Сусанна, - для того, чтобы давать советы, но мне кажется, что тот, кто оставил тебя в воспитательном доме, гораздо скорее может сам найти тебя, нежели ты его. Когда ты для него дорог, то, поверь, он не оставит своего намерения. Тебе же гоняться за ним - напрасный труд.

- Однако вспомните, Сусанна, что он спрашивал уже в воспитательном доме и получил очень неприятный ответ и теперь будет беспокоиться обо мне более, нежели когда-нибудь.

- Но разве ты думаешь, что любовь отца так ничтожна, что одно препятствие сейчас уничтожит ее? Нет-нет, Иафет, если родители твои хотят тебя видеть, то для них нетрудно будет снова начать отыскивать тебя, а ты со своей стороны почти ничего не можешь сделать.

- Правда, Сусанна, твои советы благоразумны, - говорил Кофагус. - Иафет, бегая за тенью отца, много потерял существенного. Пора тебе, друг мой, где-нибудь постоянно пoceлитьcя, чтобы доставать себе пропитание и вместе приносить пользу ближним.

- И делать то, что велит Бог, - продолжила Сусанна, выходя из комнаты.

По выходе ее Кофагус принялся убеждать меня, в свою очередь, и предлагал мне оставаться жить с ним, завести аптеку, которую он хотел снабдить всеми принадлежностями и рекомендовать братьям своим, живущим в Ридинге, которых в маленьком городке было много, и никто из них не держал аптеки.

- Сделайся нашим, Иафет... хорошее де. : о... гм... мирная жизнь... жена... маленькие дети... и так далее.

Я думал о Сусанне и молчал. Тогда Кофагус сказал мне, чтобы я хорошенько обдумал его предложение и решился бы; если же это мне не понравится, то он во всяком случае хотел помочь мне.

Я долго думал, прежде нежели мог решиться. Мне все еще хотелось возвратиться в круг прежних знакомых, хотелось отыскать отца в хорошем обществе, явиться опять в блестящем состоянии, возвратить свету прошлое мнение о себе и право, которым я пользовался в обществе и которое получил обманом.

Я не мог привыкнуть к мысли сделаться торговцем и смириться с тем, что, может быть, должен буду кончить жизнь свою в этом состоянии. Гордость все еще была господствующей моей страстью. Так я рассуждал сначала, но потом все это переменилось. У меня не было достаточно средств содержать себя в большом свете, не найдя моих родителей, и то с теми преимуществами и с тем достоянием, как представило мне мое воображение. Я перебирал все мои прошлые покушения и неудачи отыскать отца. Я помнил, как два раза приводили меня в Боу-Стрит... как едва не убили в Ирландии... как приговорили к смерти в Англии... как потом я был отчаянно болен, вылечен каким-то чудом, и все это оттого, что хотел отыскать отца... Как свет потом понимал меня? Каким образом опять пробить мне дорогу? Я был в нерешимости; меня то поддерживала дружба тех, которые так охотно предлагали мне ее, то отталкивала мучительная гордость, и я опять заносился воображением в блестящую сферу богатых людей. Но один образ Сусанны изглаживал остальное и заставлял соглашаться с мнением Кофагуса.

Вечером я объявил Кофагусу свое решение вступить в общество братьев.

- Ты умно сделал, - сказала госпожа Кофагус, протягивая мне руку, - и мы охотно будем считать тебя своим.

- Поздравляю тебя, Иафет Ньюланд, - говорила Сусанна, - и надеюсь, что ты здесь будешь счастливее, нежели в свете, наполненном гордостью и обманом, в котором ты жил до сих пор. Не ищи земного отца, который оставил тебя, но прибегай к Небесному, который не покинет тебя в несчастьи.

- Вы мне покажете истинный путь, Сусанна.

- Я слишком молода, Иафет, чтобы быть путеводителем, - сказала она улыбаясь, - но не слишком молода, чтобы быть другом.

На следующее утро принесли мне новый костюм; я, надев его, посмотрелся в зеркало и был не совсем доволен моей наружностью.

Голова моя была обрита, но, надев парик Кофагуса, я несколько утешился и забыл о своем безобразии. Я повторял мысленно, что я квакер, и квакер с приятной наружностью, ловкий, развязный. Через несколько дней у Кофагуса было собрание братьев, которому я был представлен, и я заметил, что в этом обществе не было ни одного молодого человека, который мог бы сравниться со мною. Это замечание придало мне много бодрости и расположения к новому состоянию и отвлекло меня от всегдашней моей мысли об отце.

Глава LXIV

Кофагус не терял времени. Менее нежели в три недели он нанял лавку недалеко от своего дома, наполнил ее всеми врачебными принадлежностями и медикаментами, нужными для аптеки, и сделал ее гораздо полнее собственной, когда-то существовавшей в Смитфилльде. Остальная часть дома, в котором помещалась моя знаменитая аптека, отдавалась внаем, потому что я предполагал жить с семейством Кофагуса.

Когда было все готово, я пошел туда и был весьма доволен распоряжением Кофагуса. Одного только мне недоставало - Тимофея. Но мое желание не могло осуществиться, потому что я не знал, где найти его.

В тот же вечер я сказал Кофагусу, чтобы он не выставлял моего имени над лавкой. Гордость моя не могла привыкнуть к мысли, что имя Иафет а Ньюланда, перед которым так охотно отворялись двери всех аристократов, будет написано золотыми буквами над аптекой в в ничтожном городке.

- На это много причин, - говорил я Кофагусу. - Во-первых то, что Иафет Ньюланд не есть истинное мое имя, и лучше, если аптека будет известна, как принадлежащая Кофагусу; вторая причина, что имя мое прочтут многие из прежних моих знакомых и станут смеяться, а я бы не хотел иметь с ними никаких сношений; третья...

- Иафет Ньюланд, - прервала Сусанна, рассердившись, - не трудись приискивать столько маловажных причин, ты все их перечел, исключая настоящую: твоя гордость не согласна с этой мыслью.

- Я хотел сказать, что имя Ньюланд не годится в новом моем состоянии, оно напоминает Маммона. Но вы, Сусанна, обвинили меня в гордости, и я не стану более противиться желаниям Кофагуса. Пускай будет написано "Иафет Ньюланд" над дверью моей аптеки.

- Если я тебя несправедливо обвинила, Иафет, то прошу извинения, - ответила Сусанна. - Одному только Богу известны сокровенные мысли сердец. Я виновата, и ты должен простить меня.

- Сусанна, мне бы надобно просить у вас извинения. Вы лучше знаете мое сердце, нежели я сам. Да, это была гордость, одна только гордость, которая заставила меня говорить так. Вы совершенно меня от нее излечили.

- Теперь я надеюсь на тебя, Иафет, - ответила Сусанна улыбаясь. - Кто сознается в ошибках, тот скоро и раскается. Но в твоих замечаниях есть и правда: кто знает, если бы ты встретил своих старых знакомых, то, может быть, опять пошел бы к ним и совратился бы с пути истины. Ты можешь переменить слегка буквы твоего имени и таким образом останешься неизвестным.

Кофагусы согласились на это предложение, и слова: "Гнуланд, аптекарь" были написаны над дверью. Вскоре я вступил во владение лавкой и взял к себе в помощники одного молодого квакера. В короткое время я уже продавал лекарства добрым жителям города Ридинга.

Я был счастлив; занятия мои доставляли мне доход выше даже моих нужд, и я был уже полезным членом общества. Когда я приходил обедать или вечером являлся домой позже обыкновенного, так что Кофагус с женой уже спали, то Сусанна Темпль всегда меня дожидалась, и я всегда разговаривал с нею хоть несколько минут. Никогда любовь не занимала меня, но теперь, видя это прелестное ангельское существо, я любил ее выше всего, и эта любовь была неземная. Я любил ее, как ангела, и с каким-то трепетом и боязнью. Я говорил себе, что недостоин обладать такой чистой, непорочной душою. Я чувствовал, что судьба моя зависела от нее, что если бы она меня любила, то счастье мое и в будущем и в этом свете было бы упрочено; в противном случае - я погиб навеки. Несмотря на все свои совершенства, Сусанна была женщина. Она хорошо понимала власть свою надо мною, но употребляла эту власть для того только, чтобы настроить душу мою к одной добродетели.

Гордость моя незаметно исчезла и заменилась чувствами религиозными. Доселе все неприятные мелочи этой секты и монашеский образ их разговора мало на меня действовали; но теперь я находил всему удовлетворительные причины, и все мне нравилось. Месяцы проходили, и дела мои становились с каждым днем прочнее и прочнее. Я мог уже уплатить Кофагусу все его издержки. Душою и телом я был квакер и, входя в их братство, по чистой совести исполнял все обязанности этой секты. При всем моем счастье, Сусанна не оказывала мне ничего, кроме истинной дружбы. Но я очень часто виделся с нею, и таким образом утверждалась наша взаимная привязанность.

Впоследствии я узнал, какие пылкие чувства, какой огонь таился под скромной, тихой наружностью Сусанны, и я видел, как ум ее умерял излишнюю восторженность чувств.

Когда я рассказывал ей о прошедших днях моей жизни, с каким удовольствием слушал я ее замечания, которые все клонились к добродетели. С какой пылкой веселостью и добродушием упрекала она меня в легкомыслии, с какой непритворной милой улыбкой одобряла мои добрые качества. Как восхитительны были порывы ее красноречия, после которых легкий румянец покрывал ее щеки, когда она замечала за собою эти порывы энтузиазма. Но неизъяснимым удовольствием для меня был отказ Сусанны двум молодым людям, которые в продолжение шести месяцев неотступно хотели получить ее руку.

В конце этого времени, видя, что доходы мои с каждым днем увеличивались, я просил Кофагуса, чтобы он позволил мне платить ему за содержание и квартиру, считая со дня моего к нему приезда. Он согласился с моим справедливым требованием; таким образом я сделался совершенно независимым. Однако мне казалось, что моя любовь делала медленные успехи и не производила большого влияния на сердце Сусанны, но зато успех был верен и основателен. Я раз заметил ей, как счастлив Кофагус в своем супружестве, и она мне ответила:

- Без сомнения, Иафет, но он много трудился для этого и теперь собирает плоды.

"Она хочет сказать мне, - подумал я, - что я не имею еще права требовать руки ее до тех пор, пока не наживу состояния". И справедливо, что я ничего еще не сделал, и хотя доход мой был значителен, но это еще не упроченный капитал. Я чувствовал, что она была права, и удвоил свои старания и деятельность.

Глава LXV

Я не совсем еще был посвящен в секту, когда молодой квакер, очень нарядный, приехал в Ридинг. Он был принят в доме Кофагуса, и можно было надеяться, что будет женихом Сусанны, но она вовсе не отвечала его желаниям. Он был чрезвычайно ленив и все время почти проводил у меня в лавке. Откровенность его вскоре меня сдружила с ним. Но однажды, когда помощник мой вышел из лавки, он сказал мне:

- Друг Гнуланд, скажи мне откровенно: не видел ли ты меня прежде моего приезда сюда?

- Не помню, друг Тальбот.

- Ну, так моя память лучше твоей. И теперь, когда я заслужил твою дружбу, я напомню тебе о нашем старом знакомстве. Когда ты был еще богатым Ньюландом, для которого открыты были лучшие лондонские гостиные, когда ты жил еще с майором Карбонелем, я был тогда поручиком гвардейского драгунского полка.

Я молчал от удивления и глядел ему прямо в лицо.

- Да, - продолжал он, захохотав во все горло, - таковы-то на свете дела. Вы, без сомнения, полагали себя единственным молодым человеком, превратившимся в квакера, но теперь вы видите перед собою другого. Не думайте же быть фениксом между нами.

- Теперь я вас припоминаю, а вы знаете мою биографию, следовательно, легко можете угадать причины, заставившие меня вступить в общество квакеров. Но вы каким образом сюда попали?

- Это, Ньюланд, вам надобно хорошенько растолковать. Я согласен, что несчастье меня сюда затащило, но не скажу, чтобы я был несчастлив; напротив, я чувствую себя здесь как нельзя лучше. Мне бы надобно было родиться квакером, но во всяком случае я теперь квакер и по характеру и... Но я завтра приду к вам пораньше, и если вы отошлете куда-нибудь вашего помощника, то я вам расскажу все мои похождения и уверен, что они останутся между нами тайной.

На другой день он пришел ко мне, и только что мы остались одни, он начал свою историю.

- Я совершенно помню, Ньюланд, когда вы были в вихре света, и хотя я не имел чести быть с вами коротко знакомым, однако мы кланялись. Я не могу удержаться от смеха, видя себя и вас квакерами. Но это в сторону. Все семейство наше было в военной службе, и каждый Тальбот был воином, и это для нас было так необходимо, как рыбе вода. Итак, я служил в военной службе, любуясь своим мундиром, между тем как дамы любовались мною. Прежде, нежели я был произведен в поручики, мой отец умер и оставил мне, как младшему брату, четыреста фунтов в год. Дядя мой говорил, что этой суммы достаточно для меня, потому что Тальботы сами пробивали себе дорогу. Но я вскоре заметил противное, и, чтобы хорошо содержать себя в гвардии, нужен был доход гораздо значительнее. Дядя советовал мне перейти в полк действующей армии. Я исполнил его совет и был отослан в Индию, где шла война с французскими колониями. Я поспешил туда в надежде возвратиться назад со славою, которая до того времени была неразлучна с Тальботами.

Нас высадили на берег, и я с большим трепетом слушал полет пуль и тогда только узнал то, что прежде мне никогда не приходило в голову, а именно: что я вовсе не создан для войны и что очень ошибся в выборе службы.

- Что хотите вы этим сказать?

- Я хочу сказать, что мне не доставало одной воинской добродетели - храбрости, - которою отличались Тальботы.

- И вы прежде никогда об этом не думали?

- Клянусь честью, ум мой всегда был наполнен храбрыми мыслями, и я думал своей храбростью затмить славу всех Тальботов с самых древнейших времен, то есть, начиная с Иоанны д'Арк и кончая старшим братом, и, могу вас уверить, никто более меня не удивлялся противному. Нашему полку было велено идти вперед, и я шел во главе отряда, несмотря на то, что пули летели мне навстречу, как град. Я старался идти со всевозможной стойкостью, даже против сил своих, но наконец принужден был переменить дорогу. Я встретил командующего полком, и тот мне велел воротиться. Я повиновался и догнал свой полк. Тут опять повалились над головой моей неприятельские гостьи, и я попал в самый разгар боя. Но едва мы пошли на штурм, я не только выбежал из фронта, но ретировался, как будто бы сам дьявол за мной гнался. Ну, что вы на это скажете; не правда ли, это смешно?

- Конечно, очень смешно, - сказал я улыбаясь.

- Да, но вы знаете в точности, почему это было смешно. Известно, как философы говорят о побуждении; они думают, что во всех случаях дух располагает телом и заставляет его повиноваться, но вы видите из моего рассказа совсем противное. Я вам говорю, что духом я очень храбр, но тело мое трусливо, и что еще хуже, что тело располагает моим духом. Я совсем не хотел бежать, напротив, сам еще просился в охотники, но мне отказали Вероятно, если бы у меня был недостаток в природной храбрости, то я сам искал бы опасности. Не правда ли?

- Странно, что вы, просясь сами в опасность, потом от нее бежали.

- Это значит, что у меня душа Тальботов, но совершенно другое тело, которое сильнее души.

- Кажется так, но продолжайте, пожалуйста.

- Я влез на стену крепости, когда уже огонь был прекращен. Но мой командир сказал мне, что я должен, при первом удобном случае, восстановить свою репутацию.

- И что же далее?

- На следующий день была назначена осада крепости, и я просил позволения вести мою роту вперед. Кажется уже, что в этом предложении выказывалась моя храбрость, и мне позволили. При входе в брешь нас встретили ужасной пальбой; я чувствовал, как ноги мои отказывались идти далее. Что же, вы думаете, я сделал? Я бросился на землю и закричал, что ранен. Мне сейчас перевязали ногу, и я приказал двум гренадерам нести себя обратно. Конечно, это была храбрость, достойная рода Тальботов. Но на первом шагу нас не допустили идти вперед сильной ружейной пальбой, и когда я услышал визг пуль, то опустил руки и совершенно онемел. Гренадеры принуждены были оставить меня, мое непослушное тело было опять на свободе. Это приключение было самое несчастное. Если бы меня действительно ранили и втащили на вал, то это была бы черта величайшей храбрости. Но судьба решила иначе. Когда гренадеры отошли от меня, я поспешно встал и хотел было сам бежать к своим, но... ноги понесли меня совсем в противную сторону, и меня нашли в полумиле or крепости с перевязанной ногой, которая не была ранена. Тогда мне посоветовали как можно скорее возвратиться в Англию. Я принял с восторгом совет и в короткое время был уже в Лондоне. Но когда я начал показываться в обществе, то все отворачивались от меня. Я хотел объясниться, но никто не хотел говорить со мною и нe верил моей неустрашимости; они толковали, что храбрость нe бегает с поля битвы. Но они не были истинными философами. Они не могли понять, каким образом дух и тело могут идти наперекор друг другу.

- Ну, что же вы сделали?

- Я покуда ничего не сделал. Впрочем, мне ужасно хотелось их наказать, но как телесные силы не повиновались рассудку, то я и остался в покое при одном благородном желании. Между тем надо мною так смеялись, что дядя не пускал меня к себе, говоря, что я позор всего семейства и что он сожалеет, что первая пуля не вышибла меня из рядов. Не правда ли, христианское желание? Наконец мне это так надоело, что я начал искать, не существует ли такой класс людей, у которых бы физическая храбрость стояла ниже умственной. Я узнал, что квакеры совершенно не склонны к войне и, поступив к ним, увидел, что я гораздо лучший квакер, нежели солдат. Вот вам вся моя история, и скажите мне: что вы о ней думаете?

- Трудно на это ответить, так как я никогда не слыхал о подобных вещах. Но давно ли вы носите это платье?

- Около шести месяцев. Кстати, как хороша Сусанна Темпль! Мне хочется на ней жениться.

- И я имею то же намерение, Тальбот. Но сперва скажите мне, что говорит ваше тело об этом? Я никому не позволю мешать мне, квакер ли он, или кто другой.

- О, мой дорогой, извините меня, я не буду более думать о ней, - сказал Тальбот, заметя мою досаду. - Желаю вам счастья и завтра же уезжаю. Если успею, то зайду к вам. До свиданья.

Он вышел из лавки, и я не видел более друга Тальбота, у которого телесная храбрость не согласовалась с духовной.

Глава LXVI

Месяц спустя после встречи с Тальботом я, стоя у дверей своей лавки, увидел одного старого моряка с деревянной ногой; в руке он держал несколько баллад и пел их плачевным голосом.

- Барин, не бросите ли копеечку бедняку Джеку, который потерял ногу на службе отечеству? Благодарю, барин, - сказал он и опять начал петь.

- Кто не имеет сожаления, того я сам жалею. Спешите на помощь к бедной шлюпке, которая потеряла уже половину мачт. Дай Бог вам долго жить, сударь, благодарю вас.

- Купите у меня песенку, девушки, вы будете петь ее вашему другу, сидя у него на коленях. Вот вам много их, выбирайте любую. Не хотите ли эту, или вот эту? Они очень дешевы. Благодарю вас, девушки.

Мало, кажется, найдется людей, особенно в Англии, которые бы равнодушно смотрели на изувеченного за отечество матроса. Я выслушал бедняка, хотя голос его был вовсе не завиден, вынул несколько полупенсов и кликнул его в аптеку.

- Возьми это, храбрый воин, - сказал я ему. - Хотя я и мирный гражданин, но страдаю об изувеченных в битвах.

Голос мой заставил его содрогнуться, и он устремил на меня свои большие глаза.

- Что ты так пристально на меня смотришь? - спросил я его.

- Боже мой, это его голос! - вскричал он. - Не может быть... Что, если в самом деле, это он... Да, это он, Иафет! Наконец я вас нашел! - И он в изнеможении присел на скамью.

- Да кто ты таков, друг мой?

Он снял шляпу, к которой были приделаны волосы, скрывавшие его лицо, и я узнал Тимофея. Я перескочил через конторку и обнял его.

- Думал ли я когда-нибудь, Тимофей, найти тебя в израненном матросе?

- Но возможно ли, Иафет? Я вас вижу квакером, в шляпе с широкими полями.

- Да, Тимофей, я настоящий квакер и по платью, и по внутреннему убеждению.

- Ну, ваша наружность не так различна от внутренности, как моя. - Он опустил свою раненую ногу, которая была привязана к палке и скрыта в широкие синие панталоны.

- Я более не матрос, Иафет, я никогда с тех пор, как мы расстались, не видал морской воды.

- Значит, ты обманывал людей. Жаль, Тимофей.

- Теперь я вижу, что вы настоящий квакер, Иафет. Но не осуждайте, пока не выслушали меня. Слава Богу, что я вас нашел. Но скажите, пожалуйста, с переменою вашего платья не изменилось ли и сердце, или оно осталось прежним? Ответьте мне на это. Вы видите меня здесь и знаете, что я могу быть полезен.

- Я часто о тебе думал здесь, Тимофей, и если мы опять расстанемся, то это будет уже не моя вина. Ты сделаешься помощником моим. Но прежде переоденься в квакерское платье.

- Одеться, как вы? Отчего же и не так. Мы ведь были оба в одинаковых пестрых жилетах, когда отошли от Кофагуса. Я надену все, что вам угодно, только бы остаться с вами.

- Милый мой Тимофей, надеюсь, что мы не расстанемся более; но я каждую минуту жду моего помощника, и мне бы не хотелось, чтобы он видел тебя в этом костюме... Ступай покуда вот в этот трактир, который на конце улицы, и подожди меня там. Я схожу, переоденусь, и тогда мы можем свободно быть вместе и пересказывать друг другу свои похождения.

Тимофей собрал свои баллады, которые разронял было; подвязав ногу, он приставил к ней деревянный костыль и молча вышел из лавки.

Через полчаса помощник мой пришел, и я велел ему оставаться в лавке, а сам отправился под предлогом важного дела.

Я нашел Тимофея на назначенном месте и уже вовсе не матросом, а переодетого не в новое, но очень чистое платье. Я просил его рассказать мне, что с ним случилось после нашей разлуки.

- Вы не можете вообразить, Иафет, до чего доходило мое отчаяние, когда я получил вашу записку. Я нисколько не сомневался, что вы продали ваш дом и проиграли все ваше имение в карты. Я не знал, что мне делать, и отправился к Мастертону, желая попросить у него наставлений, полагая, что ум хорошо, а два еще лучше. Мастертон, получив ваше письмо, казалось, был очень огорчен, и сказал мне:

- Одно оправдание Иафету поможет, это то, что он с ума сошел; что же касается тебя, мой добрый мальчик, то я о тебе похлопочу, но ты не должен отыскивать своего барина

Выслушав Мастертона, я возвратился домой, собрал оставшиеся бумаги, запечатал их и, зная, что дом через несколько дней перейдет в руки нового хозяина, продал мебель и оставшиеся вещи, исключая туалетные принадлежности и пистолеты, оставшиеся после смерти майора Карбонеля, которые, как я думал, вы бы хотели сохранить

- Как ты добр, Тимофей. Ты думал обо мне и тогда, когда имел полное право сердиться на меня. В самом деле, мне будет приятно иметь их, хотя в серебряном туалете и в пистолетах теперь я не нуждаюсь.

- Мебель и остальные вещи были проданы за четыреста тридцать фунтов.

- Очень рад, Тимофей, но, кажется, они не принесли тебе большой пользы.

- Ваша правда, и это потому, что я их не трогал. Да и что мне было делать с этими деньгами? Я снес их к Мастертону вместе с другими вещами. Они и теперь у него, и вы можете их получить, когда захотите. Он был очень добр со мною и предлагал свою помощь, но я отказался и пошел искать вас. У меня было около четырнадцати фунтов в кармане, с которыми я и пустился в путь-дорогу. Простившись с нашим добрейшим мистером Мастертоном, я покинул Лондон и отправился куда глаза глядят, отыскивать своего господина.

- Не господина, Тимофей, скажи лучше, друга.

- И то и другое, если хотите, но со мною случилась куча приключений.

- У меня тоже не менее. Но оставим это до будущего времени. Скажи-ка теперь, как ты думаешь, у кого я живу?

- У квакера, я думаю.

- Да, кто этот квакер? Отгадай.

- Бог его знает.

- Кофагус!

При этом слове Тимофей перевернулся на пятках, упал на пол и захохотал во все горло.

- Кофагус - квакер! - вскричал он наконец. - О, я с нетерпением желаю его видеть. Гм... четырехугольное платье... широкополая шляпа.. и так далее... чудесно!

- Не надобно смеяться над религиозным мнением, каково бы оно ни было.

- Я не хотел над ним смеяться, но мысль, что Кофагус - квакер, кажется такой странной, что я не могу не смеяться. И неудивительно ли, что, расставшись так давно с ним, мы опять сойдемся все вместе? Я продаю баллады, вы - аптекарь, а Кофагус - квакер. Мне кажется, я буду разносить лекарства и сделаюсь таким же квакером, как и вы оба.

- Теперь мы воротимся в лавку, и я тебя сведу к Кофагусу. Я уверен, что он будет рад тебя видеть.

- Сперва дайте мне квакерское платье, в нем было бы лучше ему представиться.

- Ты можешь взять платье, если хочешь, но это совсем не нужно. Тебя не примут в секту, пока не испытают.

Я вошел в лавку, возле которой я велел подождать ему, и, выслав вон помощника, кликнул Тимофея и отдал ему старое платье, которое он надел. Потом он стал за конторкой и сказал, что он тут и останется навсегда.

- Я тоже так думаю, Тимофей, тем более, что теперешний помощник может себе найти другое место. Он недавно женился и совсем неохотно сидит в лавке. Но, кстати, не нуждаешься ли ты в деньгах?

- В деньгах! Да на кой черт мне деньги?! Посмотри-ка! - и Тимофей вытащил из своего кармана запачканную тряпку, в которой было завернуто двадцать фунтов. - Видите, я в хороших обстоятельствах.

- В самом деле, - ответил я.

- Ничего нет выгоднее, как быть старым матросом без ноги и распевать баллады. Знаете ли, Ньюланд, что я иногда выручал более фунта в день?

- Но это не совсем честно, Тимофей.

- Может быть, но странно, когда я поступал честно, то ничего мне не удавалось, а, напротив, обманывая других, я выручаю бездну денег и нахожу, что это до времени очень недурно.

Я не мог забыть, что и со мною было точно то же и что обман рано или поздно должен открыться. К вечеру я отвел Тимофея к Кофагусу, который принял его очень ласково и сейчас же согласился, чтобы он был у меня помощником. Тимофей был отдан покуда под надзор Эбраима, и через несколько дней так познакомился со всеми, как будто уже жил целые месяцы. Сначала мне стоило много трудов унять излишние его насмешки над Кофагусом. Потом он сделался гораздо тише, и я видел, что он мне был не только приятен как веселый товарищ, но и необходим. Первые дни я рассказывал ему о моих приключениях и расспрашивал его о небольшом числе оставшихся друзей. Он говорил мне, что госпожа де Клер и Флита не раз обращались к Мастертону, желая знать, что со мною сделалось, и были весьма огорчены моим письмом; что лорд Виндермир был также очень сердит на меня, а Мастертон предлагал ему лакейское место, но он отказался, решив искать меня. Он обещал Мастертону дать знать, если найдет меня.

- Часто лежа в постели я думал, каким образом лучше исполнить свое предприятие, - говорил мне Тимофей. - Я полагал, что отыскивать вас, как вы некогда искали отца вашего, было бы одно и то же, что ходить с огнем во время сильного дождя, и что я растерял бы последние свои деньги и ничего бы не сделал. Итак, я решил взяться лучше за какое-либо ремесло, которое доставляло бы пропитание и вместе с тем дало бы возможность переходить из одного места в другое. И вот каким образом я начал странническую жизнь свою: я увидел человека, который вел за собою собаку, запряженную в тележку, и кричал. "Мясо для кошек! Мясо для собак! ". "Это ремесло и для меня не худо бы", - подумал я и начал с ним разговаривать, не отставая от него во всю дорогу. Наконец он остановился в скверном постоялом дворе, где я предложил ему бутылку пива и стал уговаривать его, не хочет ли он сдать мне свою торговлю. Я дал ему три гинеи за его богатство, и тогда он спросил меня, не в Лондоне ли я намерен производить торг свой; я сказал ему, что хочу расхаживать по деревням; он посоветовал мне идти на запад, как часть Англии более других населенную. Я велел подать еще бутылку пива и был очень доволен новым моим ремеслом. Я отправился в Брентфорт, продавая вкусный обед для собак и кошек и наконец дошел до той самой скамейки, на которой мы вместе отдыхали и ели.

- Странно! Я тоже был там, и мне очень не посчастливилось это место.

- Три дня я жил в Брентфорте, и все шло как нельзя лучше. На третий вечер, возвращаясь из города почти ночью, я сел на скамейку и думал о вас. Собака моя лежала возле меня, и я был покоен; но вдруг раздался пронзительный свист. Пес мой приподнял голову, повел ею в сторону, проворчал и, зевнув, недовольный пробуждением своим, опять заснул. Но свист в другой раз и с большей силой пронесся вдали, и собака с тележкой мигом бросилась от меня и исчезла. Я пустился за нею и, может быть, догнал бы ее, но набежал на женщину, которая несла горячую воду. Я сбил ее с ног и сам, отбежав еще шага два, упал в яму и покуда оттуда выбрался, собаки моей и тележки с говядиной для собак и кошек не было уже видно, и я напрасно кричал: "Кесарь, сюда! Кесарь, сюда!". Я должен был навсегда проститься с моим имуществом. Так окончилась первая моя спекуляция.

- Начало не завидное.

- Правда, Иафет, но это еще не все: я получил вдобавок тысячу ругательств от старухи и кусок горячей зелени, которым она бросила мне в лицо. Но старухе легче было остаться без ужина, нежели без мести. Потом я вошел в трактир, где возле меня уселись два разносчика. Один из них продавал шерстяные материи, а другой - гребенки, иглы, наперстки, ножницы и бронзовые вещи. Я скоро с ними познакомился и потчевал их откровенностью из нескольких стаканов, после которых они рассказали мне про свои барыши и каким образом их доставали. Мне понравилась эта кочевая жизнь, и я возвратился в Лондон, купил себе разносчичий билет за две гинеи и все потребности к торгу - гребенки, щеточки и прочее; я отправился на этот раз к северу и доставал себе достаточный барыш, продавая понемножку товар свой деревенским жителям. Но я вскоре узнал, что разносить газеты гораздо выгоднее мелочной продажи. Газетчик может даром останавливаться во всех избах, в небольших трактирах - ему всегда отводят первое место в углу, возле камина. Притом, он не платит ни за квартиру, ни за еду, и пьет даром, а если читает и растолковывает непонятные места, то получает еще денежную награду. Я сделался большим политиком, продавая газетные вести в трактирах, не оставляя разносчичьего ремесла. Я жил хорошо, спал еще лучше и продавал скоро свои товары. Я выручал за свою работу по три шиллинга в день чистой выгоды. Но благоденствие мое продолжалось недолго, и я должен был переменить свои занятия.

- Каким же образом и отчего?

- А вот как. Я раз поздно вечером пришел в трактир, поставил крашеный ящик с вещами на стол и только что кончил чтение, начал речь, которую я обыкновенно произносил в заключение моих похождений. Тогда я доказывал, что все люди равны и что никто не имеет права быть богаче своего соседа. Слушатели мне громко аплодировали, и я в промежутке своей речи подумал, что не худо бы посмотреть мне за ящиком, но, к моему горю, заметил, что его на том месте уже не было. К несчастью, я положил в него все мои деньги, полагая, что они там будут лучше сбережены, нежели в моих карманах. У меня осталось не более семнадцати шиллингов, которые я выручил в последние три дня. Все сожалели об этом, но никто не думал помочь. Я обратился к трактирщику, говоря, что в его доме случилась пропажа и что он должен мне отвечать за нее. На это требование он схватил меня за ворот и вытолкнул за двери, говоря: "Если бы ты прилежнее смотрел за своим богатством и не вмешивался в пустые толки, то не терял бы своих денег". И с этого времени я стал осмотрительнее. С прискорбием в душе я дошел до ближайшего города и начал на оставшиеся деньги добывать себе пропитание. Я накупил глиняной посуды и отправился продавать ее, шатаясь из деревни в деревню. Таким образом путешествовал я, но эта была уже трудная работа, и я не мог получать прежних выгод. Однако собирал до девяти шиллингов в неделю, и этого доставало для моего пропитания. Во время своих переходов я перебывал в стольких кухнях, что мог бы отыскать хоть дюжину матерей, предполагая, что моя занималась этим ремеслом, но не нашел ни одной, которая хоть сколько-нибудь походила бы на меня. Иногда я с кухарками производил мену, отдавая им горшок за говядину и другие съестные снадобья; они охотно брали у меня посуду, потому что хотели заменить ею разбитую, за которую нелегко бы разделались со своими госпожами. Иногда же крестьянин пускал меня ночевать к себе, получив от меня горшок, который стоил один пенс. Более трех месяцев путешествовал я с моими горшками и не разбил ни одного, но раз в проклятой игре я их всех лишился.

- В самом деле, каким же образом?

- А вот я вам сейчас расскажу. Однажды я встретил с дюжину мальчиков, которые предложили мне сбивать мои горшки. Решено было, что они будут платить по пенсу за удар. Я подумал, что это выгодный торг, и поставил на выдавшийся камень один из моих горшков ценою в один пенс, и он со второго удара только был сброшен. У каждого мальчика было по палке, на которых я отмечал, сколько им надобно было платить. Когда горшки мои были все перебиты, я начал было рассчитывать, что они должны были заплатить мне, но мальчики расхохотались и разбежались в разные стороны. Я пустился за ними, но борьба моя была неудачна; только что я хватал одного, другой дергал меня за платье, и я принужден был оставить свое преследование. Таким образом, у меня оставалось в кармане восемь пенсов, с которыми мне нужно было придумывать новые средства к жизни и новый промысел.

Глава LXVII

- Да, Иафет, - продолжал Тимофей, - я шел, проклиная всех мальчиков и учителей их, которые не выучили шалунов честности вместе с латинским и греческим языками, и наконец остановился в очень скромном трактире, где брали по два пенса за ночлег и доставляли кучу благ даром. Я встретил там несколько людей, добывавших себе пропитание пением на улице и музыкой; народ этот был весел, и многие из них спрашивали меня о причине моей печали. Я рассказал им последнее приключение мое, над чем они хохотали и после дали мне поужинать, чему я был очень рад. Старик, директор этой труппы, спросил, есть ли у меня хоть сколько-нибудь денег; я показал ему огромный капитал свой в восемь шиллингов.

- С уменьем этого достаточно, - говорил он, - многие из нас и половины этого не имели и сделались богачами. Вы заплатите два пенса за ночлег, а на остальные шесть купите спичек и продавайте по городу. Со счастьем, вы выручите шиллинг барыша. Сверх того, с вашим товаром вы можете входить в кухни, и если там никого не найдете, то можно кой-что и с собою захватить.

- Но я не хочу поступать бесчестно, - ответил я.

- Если так, то дело другое; вам придется тогда долго ждать богатства. "Но если бы я не получил никакого барыша и проел последнее, - говорю я, - то бы мне пришлось с голоду умереть". Умирать с голоду! Нет-нет, в Англии никогда не умирают с голоду. Тогда вам только надобно будет стараться попасть в тюрьму на месяц или на два, и вам дадут казенную квартиру и пищу, лучше, может быть, нежели вы когда-нибудь едали. Я был во всех английских тюрьмах и знаю, которые из них хуже и лучше; вот, например, здешняя тюрьма есть лучшая для зимы.

Я с удовольствием слушал рассказ этого человека, который, казалось, был один из самых веселых бродяг во всей Англии. Я последовал его совету, купил на шесть пенсов спичек и начал благополучно эту торговлю.

В первый день выручил я три пенса, продав четверть моего товара, и воротился ночевать в трактир, где провел первую ночь и где не было уже вчерашнего общества. На другой день, заплатив два пенса за хлеб с сыром и пенс за ночлег, я принялся опять за продажу спичек, но на этот раз мне не посчастливилось; казалось, никому не нужно было спичек. Прогуляв с семи часов утра до восьми вечера, я ничего не продал и от усталости присел на крыльцо одной часовни и заснул. И чем, вы думаете, я был пробужден? Ужасным запахом серы и дыму, который чуть было меня не задушил. Вероятно, какой-нибудь злой мальчишка, видя меня спящим со спичками в руке, зажег их, и я не просыпался, пока огонь не стал жечь моих пальцев. Таким образом кончился мой торг спичками за неимением товара и капитала.

- Бедный мой Тимофей, я душевно жалею тебя.

- Нечего жалеть, Иафет, меня никогда не приговаривали к смерти, а это одни только вздорные несчастья. Однако я был тогда в очень затруднительных обстоятельствах и решился уже попасть в тюрьму по убедительным уверениям бродяги-музыканта. Находясь у заставы города, я увидел вдали двух людей, которые жарко о чем-то рассуждали. Я подошел к ним поближе.

- Я говорю тебе, чтобы ты отправился со мною, - сказал один из них, который был полисмен. - Разве ты не читал этого объявления: "Со всяким пойманным бродягой поступать по законам"?

- Черт бы тебя взял; да разве ты не видишь, что я моряк?!

- Я приказываю тебе именем короля отправляться в тюрьму, а ты, молодой человек, - сказал он, обращаясь ко мне, - помоги свести его.

- А что ты дашь ему за труды? - сказал моряк.

- Ничего, - ответил полицейский, - он должен это делать, иначе я и его посажу в тюрьму.

- А я дам ему пять шиллингов, если он мне поможет отделаться от тебя, и увидим, на что он решится.

Мне этот случай показался очень выгодным, и я решился помочь тому, который был щедрее. Я подошел к полицейскому, подвернулся ему под ноги, и тот упал затылком в землю. Всем этим искусством я обязан прежнему моему фиглярству.

- Да, я знаю, что ты промаху не давал в подобных штуках.

- Мне кажется, - сказал матрос, - что вы повредили верхнюю часть. Поплывем на всех парусах в ближний порт, я знаю, где бросить якорь. С тем, кто в нужде помог мне, я готов разделить последнюю крошку хлеба.

Полицейский между тем лежал без чувств, и мы, развязав ему галстук, побежали от него так скоро, как только могли. Товарищ мой, у которого была деревянная нога, перескочив через плетень, сказал, что гораздо лучше бежать на двух ногах, нежели на одной. И, говоря это, он отвязал деревянную ногу, которая была точно так же привязана, как вы видели у меня. Я не расспрашивал его, и мы, пробежав около пяти миль, остановились наконец в какой-то деревне.

- Мы можем здесь провести ночь, - говорил моряк, - я хорошо знаю этих полицейских плутов, они никогда не выходят прежде восхода солнца.

Мы расположились в скверной хижине и лучше поели, нежели я ожидал. Здесь мой новый товарищ распоряжался со всеми, как со своими подчиненными. Выпив стакана два рому, мы легли спать.

На следующий день мы встали до рассвета и отправились в другой город, где, говорил мой товарищ, не станут нас преследовать. На пути он меня спросил, чем я живу, и я рассказал ему мои несчастья.

- За добро платят добром же, поэтому я вас научу ремеслу; есть ли у вас голос? Я не спрашиваю, умеете ли вы петь, и правильно ли, но просто: громок ли у вас голос?

- Да, голоса у меня довольно.

- Этого достаточно. Вы можете коверкать голосом, как угодно, и реветь хоть быком, все равно, только бы громко было, и за это нам будут давать деньги как из человеколюбия, так и для того, чтобы отвязаться от нас. Я знал старика, который играл на кларнете одну только арию и то всегда фальшивил, и ему платили, чтобы только не слушать его. В улице, в которой играл старик, жили такие молодые люди, которые, видя, что ему платят деньги за то, чтобы он перестал играть и петь, давали ему еще нарочно, чтобы он снова пел. Другие же ему опять платили, чтобы он ушел, и старик через это получал бездну денег. Итак, если у вас громкий голос, то все остальное готово у меня.

- А разве вы тоже этим живете?

- Конечно, и уверяю вас, что нет ремесла легче и выгоднее. Я такой же моряк, как и вы. Мой старинный приятель, матрос, научил меня их манерам, которые я теперь охотно передам вам. Знаете ли, что я часто выручал по два фунта в день; и за ваше одолжение я научу вас, как доставать хлеб; вы будете ходить со мною, пока не переймете моего ремесла, а потом, в Англии много места для нас обоих.

Он подвязал мне деревянную ногу, и при переходе нашем из одного места в другое на нас сыпался град медных денег. Таким образом мы путешествовали три недели, и к концу этого времени он решил, что я один могу доставать себе пропитание, и, дав мне половину своих баллад и пять шиллингов на подъем, он оставил меня, и я простился с лучшим моим другом после вас. Итак, я снова был один, искал вас всюду. Наконец, как вы знаете, голос мой привлек ваше внимание, и я закончил похождения, но если когда-нибудь нам придется расстаться, то я опять привяжу мою деревянную ногу.

Таковы были приключения Тимофея, превращенного теперь в квакера.

- Мне не нравится, что ты хочешь жить обманом, - сказал я ему. - Если бы опять случилось такое несчастье, не лучше ли выучиться моему ремеслу, которое тебе доставит безбедную жизнь? С вниманием и терпением ты в состоянии будешь точно так же составлять лекарства, как и я, и со временем, может быть, заведешь такую же аптеку.

- Правда, Иафет, правда. Ваши слова дышат премудростью, - сказал он серьезным голосом, - и я последую этому совету.

Глава LXVIII

Я знал, что Тимофей в шутку согласился на мои советы, но мне довольно было и того, что он, хотя на словах, хотел исполнить мои желания.

Теперь он под моим надзором помогал мне приготовлять лекарства. Я растолковывал ему свойства разных медикаментов и давал ему читать медицинские и хирургические книги. Через два или три месяца Тимофей мог распоряжаться в аптеке так же хорошо, как и я сам. С таким помощником я имел гораздо более свободного времени и после обеда уже не ходил в аптеку. Дела мои были в самом цветущем положении, и я уже начал откладывать деньги для основания запасного капитала. Не нужно говорить, что все остальное время я проводил в семействе Кофагуса и что привязанность моя к Сусанне всякий день увеличивалась. Кофагус с женой считали отношения мои к Сусанне за решенную свадьбу и часто шутили надо мною, когда ее не было. Что же касается любви Сусанны ко мне, то, кажется, она была постоянна и оставалась в одном положении, как два месяца тому назад, после моего прибытия к Кофагусу. Она была очень ласкова со мною, интересовалась моим благосостоянием, доверчиво расспрашивала о предметах, близких влюбленному сердцу, и я боязливо отвечал ей; я не смел говорить с ней, как легко говорил бы с другой женщиной. Между тем я замечал, как она радовалась моему приходу и встречала меня приветливой улыбкой, когда я возвращался домой, и не скучала моей долгой беседой. Но если я говорил ей о чьей-нибудь женитьбе или о намерении жениться, она рассуждала об этом, нимало не краснея, как другие, и так равнодушно излагала свои мысли, что приводила меня в недоумение.

Живя с нею более года, я не смел откровенно сказать ей о моей любви, которая жгла теперь сердце мое. Кофагус, оставаясь со мною наедине, обыкновенно твердил о счастливой женитьбе своей и говорил, что он потерял надежду когда-нибудь иметь семейство, что рад был бы видеть Сусанну Темпль замужем и оставил бы ей тогда свое имение в наследство ее детям. Потом он продолжал:

- Иафет, право, дела твои в славном ходу... деньги, как дождь сыплются в твою лавку... гм... надобно поговорить... хитра, как кошка, нечего сказать... гм... сговор... свадьба... и так далее.

Я ответил ему, что люблю от души Сусанну, но не уверен в ее взаимной любви, а потому боюсь сделать ей предложение. Кофагус обещал мне сказать своей жене, чтобы она поговорила с Сусанной, и потом передать мне ее ответ. Я расстался с ним, нетерпеливо желая опять увидеть его, и отправился в ужасном беспокойстве в лавку. Когда я пришел в аптеку, то увидел Тимофея грустного, в страшном волнении.

- Прочитайте это, Иафет, - сказал он, подавая мне какую-то бумагу. - Я прочел объявление:

"Если Иафет Ньюланд, выросший в воспитательном доме и потом живший несколько времени в Лондоне, адресуется в N 16 в Трагмортон-Курт, Минорис, то услышит там очень приятную для себя новость и найдет того, кого так долго искал. Если он сам прочитает это объявление, то его просят тотчас известить о себе по адресу. Если же другой кто даст о нем сведение, то получи г щедрую награду".

Я невольно упал на стул.

- Боже милосердый! - вскричал я. - Тут, кажется, не может быть ошибки. Он найдет, кого так долго искал. Тимофей, дорогой Тимофей, я наконец нашел отца моего!

- Конечно, я думаю то же и уверен, что вас не обманут.

- Не может быть, чтобы лгали, это была бы бесчеловечная шутка.

- Но видно, что Мастертон также участвовал в этом объявлении.

- Отчего же ты это думаешь? - спросил я.

- Каким же образом объявление это помещено было в ридингских газетах? Верно, он посмотрел на штемпель моего письма.

Читателю уже известно, что Тимофей обещал написать Мастертону, если найдет меня. Он просил на это моего позволения, и я согласился, но с условием, чтобы ничего более не говорил, как только, что нашел меня и что я счастлив. Тимофей в точности исполнил это и написал Мастертону, не означая места моего жительства. Итак, предположения Тимофея казались мне очень вероятными.

- Но что вы хотите делать, Иафет?

- Что делать? - ответил я с удивлением. - Сейчас ехать в назначенное по объявлению место.

- И в этом платье, Иафет?

- Да, я думаю, потому что некогда заказывать другое.

И в минуту все мои заботы о туалете возобновились вместе с честолюбием.

- Я надеюсь, что теперь вы найдете вашего отца, и этого я только и желаю.

- Я в этом уверен, Тимофей, и очень уверен. Беги же поскорее, возьми для меня место в дилижансе.

- Но вы, я думаю, не уедете, не повидав Кофагуса, его жену и мисс Темпль? - сказал он, делая ударение на последнем слове.

- Конечно, нет, - ответил я краснея, - но дай мне газету, я сейчас пойду к ним.

Я взял лист и поспешил к Кофагусам. Сам Кофагус по обыкновению читал, сдергивая беспрестанно очки и утирая губы от вкусной еды, обе дамы сидели за работой.

- Что с тобой, друг Иафет? - сказал Кофагус, когда я вбежал в комнату с восторженным видом.

- Прочитайте это, - сказал я ему.

- Гм... плохие новости, Иафет... ты расстанешься с нами, пойдешь в свет... и так далее, - сказал Кофагус, показывая газету жене.

Между тем я замечал за Сусанной; она приметно переменилась в лице, когда Кофагус сказал о моем отъезде, но потом сейчас же постаралась казаться спокойной, и госпожа Кофагус, прочитав газету, передала ее Сусанне.

- Поздравляю тебя, - сказала госпожа Кофагус. - Надеюсь, ты найдешь в нем человека, достойного уважения. Когда ты едешь?

- Сейчас, - ответил я.

- Я не могу обвинять тебя; узы родства священны. Но, я думаю, ты скоро к нам возвратишься?

- Да-да... видеть отца... пожать ему руку... гм... опять возвратиться... остаться жить здесь... и так далее.

- Но, может быть, я не в состоянии буду собою располагать. Если отец мне велит с ним остаться, то нельзя же его ослушаться; не правда ли? Но я вам напишу обо всем, и вы тогда увидите, что от меня зависит. Тимофей, я думаю, останется в... - я не мог произнести слова "лавка", гордость не позволила мне его окончить.

Сусанна в первый раз посмотрела на меня серьезно, но ничего не сказала. Кофагус с женой вышли из комнаты, говоря, что на дорогу надобно мне приготовить белье. Теперь мне представился самый удобный случай к объяснению, и я начал:

- Сусанна, - сказал я, - вы, кажется, не радуетесь моему счастью.

- Иафет, я принимаю радостно все, что клонится к твоему благополучию, но я не уверена, благополучие ли эта находка, и думаю, что она опять возвратит тебя к прошедшим ошибкам. Я уже теперь замечаю, как тебя волнуют новые честолюбивые планы.

- Если я виноват, Сусанна, то простите меня. Вы знаете, что постоянным занятием в жизни моей, главной потребностью ее было отыскать отца, и теперь, когда надежды мои исполнились, покажется ли вам странным, что я спешу броситься в его объятия?

- Да, Иафет, привязанность к отцу похвальна. Но спроси свое сердце, одно ли это причиной твоей радости? Не надеялся ли ты найти отца своего богатым и знатным? Не желаешь ли опять явиться в свет, от которого ты отказался? Не чувствуешь ли уже презрения к твоим честным занятиям? И не хочешь ли ты оставить это платье и самих людей, которые тебя призрели в несчастии? Спроси, Иафет, собственное сердце и отвечай. Но нет, лучше не говори, потому что трудно будет тебе сказать правду, а ложь я ненавижу.

Я чувствовал, что Сусанна говорила правду, и не хотел противоречить.

- Сусанна, - сказал я, - мудрено ли, что радостное чувство родилось во мне в эту минуту? Я жил так долго на свете, а с вами только два года. Я согласен с вашим мнением, которое для меня дороже всего в свете. Вы можете делать со мною, что хотите. Итак, не желаете ли вы воспользоваться этой властью?

- Иафет, - ответила Сусанна, - вера в земное существо непрочна, и эта власть, которую ты мне приписываешь, может скоро исчезнуть. Но не будем более говорить об этом. Тебе надобно ехать теперь к отцу твоему и просить его благословения; я даже желаю, чтобы ты опять помирился со светом, в котором жил прежде. Если ты к нам воротишься, друзья твои будут радоваться, но никто, более Сусанны Темпль. Прощай Иафет, да избави тебя Бог от злых искушений. Я буду за тебя молиться, - продолжала Сусанна, - и молиться искренне. - Голос ее дрожал, когда она произносила последние слова, и, уходя, она заплакала...

Глава LXIX

Я простился с Кофагусами и ушел из дому, сопровождаемый Эбраимом, который нес мой чемодан. Я прошел уже около двадцати саженей и вдруг вспомнил, что забыл на столе газеты, в которых заключалось объявление и адрес. Я велел Эбраиму идти потихоньку вперед, а сам отправился назад, и когда вошел в комнату, то застал там Сусанну. Она сидела грустная, задумчивая и тихо плакала, подперев рукою печальную свою голову. Она вздрогнула, услышав скрип двери, и отвернулась, увидев меня.

- Извините меня, Сусанна, я забыл газеты, - сказал я заикаясь. Я хотел было броситься к ее ногам, сознаться в моей любви и отложить отыскание отца моего до тех пор, покуда не женюсь, но она, не сказав ни слова, вышла в другую комнату и этим поступком совершенно обезоружила меня. "Она меня любит, - подумал я. - Слава Богу! Теперь я не уеду, не объяснившись с нею". Я сел. Сердце мое было занято приятными чувствами. Но я взял газеты, прочитал объявление... и опять стал думать, но уже об отце.

Через полчаса я простился с Тимофеем и выехал из Ридинга. Все время в голове моей попеременно являлись то богатый отец мой, то стройная, милая Сусанна, и таким образом я незаметно приехал в Лондон. Когда дилижанс остановился, я все еще сидел до тех пор, пока кучер не напомнил мне, что пора выходить. Я вышел, взял наемную коляску и велел везти себя в Пиаццу, в Ковент-Гарден.

- В Пиаццу, в Ковент-Гарден! Да для вас не годится это место, - сказал извозчик. - Тамошние молодые люди замучат вас своими насмешками.

Я забыл, что на мне было квакерское платье, и велел кучеру остановиться возле лавки, где продавали готовые платья. Извозчик исполнил мои приказания, и я купил себе большой плащ и модную шляпу.

- Теперь поезжай прямо в Пиаццу, - сказал я, садясь в коляску.

Я не знаю, почему мне хотелось остановиться там. Меня что-то влекло туда. Я вспомнил мой первый приезд в Лондон, знакомство с Виндермиром и прочее, и прочее, и я желал опять увидеть это место. Приехав в Пиаццу, я спросил, есть ли комнаты, и служитель показал мне те же, которые я занимал прежде.

- Хорошо, - сказал я, - теперь дай мне что-нибудь поесть и пошли за хорошим портным.

Служитель хотел было снять плащ мой, но я сказал ему, что мне холодно. Он вышел, а я бросился на диван и стал припоминать все происшествия, в которых участвовали Карбонель, Гаркур и другие. Но мысли мои вскоре были прерваны приходом портного.

- Вели ему подождать немного, - сказал я. - Я позвоню, когда ему можно будет войти. - До того стыдился я своего квакерского платья, что, сбросив сюртук, жилетку, спрятал их в угол и закутался в широкий плащ. Потом я позвонил, и портной вошел в мою комнату.

- Мне надобно завтра к десяти часам новое платье.

- Невозможно, сэр, так скоро.

- Невозможно? - сказал я. - И ты считаешься модным портным! В таком случае можешь отравиться домой.

После такого решительного ответа портной подумал, что я, должно быть, человек очень важный.

- Я постараюсь, - сказал он, - исполнить ваше желание, и если успею только вовремя прийти домой, то думаю, что можно будет это уладить. Конечно, вы знаете, что ночная работа требует двойной платы.

- Я знаю только, что если я отдаю приказания, то привык, чтобы их сейчас же исполняли. Этому выучил меня мой несчастный друг, майор Карбонель.

Портной при имени Карбонеля низко поклонился. Казалось, в этом имени было еще до сих пор что-то магическое, хотя майор давно уже умер.

- Я надел квакерское платье, чтобы приволокнуться за молоденькой пуританкой, а потому и принужден был оставаться в нем некоторое время. Однако снимайте поскорее мерку, и я ожидаю заказанное платье ровно в десять.

- Вы будете довольны, сэр, - сказал портной, выходя из комнаты.

Я лег на диван, закутавшись в мой плащ, дверь снова отворилась, и ко мне вошел хозяин со служителем. Каждый из них нес по блюду для моего ужина. Я хотел было отправить их к черту, но низкий поклон хозяина остановил меня и побудил быть вежливым.

- Как я счастлив вас опять видеть, Ньюланд; верно, вы совершили большое путешествие.

- Да, я много путешествовал в продолжение этого времени, - ответил я небрежно. - Но я себя не очень хорошо чувствую. Вы можете оставить ужин на столе, а вас мне теперь не нужно.

Хозяин и служитель, поклонившись мне, вышли из комнаты, а я запер двери и с большим аппетитом поужинал, потому что ничего не ел со вчерашнего завтрака. Кончив свой ужин, я сел на диван и невольно начал разбирать свое поведение.

- Сусанна, - подумал я, - как ты справедливо судила обо мне! Еще не прошло и суток, как я оставил тебя и уже стыжусь платья, в котором был так счастлив с тобою. Ты правду сказала, что я напыщен гордостью и радостно возвращаюсь в этот свет тщеславия. Тут я живо представил ее слезы и упрекал себя в недостатке твердости. С грустными мыслями я лег спать и проснулся довольно поздно. Когда я позвонил, служанка принесла мне новое мое платье, оставленное портным; я надел его и совершенно был доволен переменой, которая придала физиономии моей прежнюю мою моложавость. После завтрака я велел нанять экипаж и поехал в N 16 Трогмортон-Курт, Минорис. Дом этот снаружи был очень грязен и не предвещал внутренней красоты, а окошки, казалось, несколько лет не были уже мыты. Когда я вошел в комнату, то насилу мог разглядеть высокого тощего человека.

- Что вам угодно, сэр? - сказал он.

- С хозяином ли дома имею я удовольствие говорить? - ответил я.

- Да, сударь, мое имя Чатфильд.

- Я пришел к вам по случаю объявления, которое было в газетах, - говорил я, показывая ему листок.

- Да, это так. Не можете ли вы нам сообщить о себе каких-нибудь подробностей?

- Да, могу, сэр, и самые удовлетворительные.

- Я очень жалею, что вы столько беспокоились. Вам надобно ехать в Линкольнский Двор, к Мастертону; все дела теперь в его руках.

- Не можете ли вы мне сказать, кто спрашивает этого молодого человека?

- Генерал де Беньон, приехавший недавно из Индии.

Воображение мое вспыхнуло; я с поспешностью вышел, сел в коляску и велел ехать в Линкольнский Двор. Мигом пробрался я в комнату Мастертона, который готов был выйти из дома.

- Разве вы забыли меня, дорогой, уважаемый Мастертон! - сказал я дрожащим голосом и с силою сжал его руку.

- Право, вы, кажется, решились заставить себя помнить хоть несколько минут! - вскрикнул он, мотая своей раздавленной рукой. - Да кто вы?

Мастертон не видел ясно простыми глазами, а голос мой не мог сейчас узнать. Он вытащил очки свои из кармана и надвинул их на нос. - Ах, да это вы, Иафет; не правда ли?

- Да, я, Иафет, - сказал я, опять взяв его руку.

- Только не жмите, пожалуйста, так крепко, милый мой, - сказал стряпчий. - Я признаю вашу силу, и этого достаточно. Я рад, очень рад видеть вас. Вы скиталец, неблагодарный человек, садитесь, садитесь... Но сперва помогите мне снять плащ. Предугадываю, что посещение ваше есть следствие объявление; не так ли? Правда, вы наконец нашли вашего отца, или, лучше сказать, он нашел вас. И что еще страннее, вы не обманулись в ваших предположениях.

- Но где он, где? Свезите меня к нему скорее.

- Вам надобно подождать немного, потому что он уехал в Ирландию.

- Ждать! Опять ждать! О, нет, я сейчас же за ним поеду.

- Вы этим сделаете новую глупость и повредите только себе, потому что отец ваш - престранный человек. Он хотя и сознается, что оставил вас под именем Иафета, но все-таки боится, чтобы его не обманули, и требует неопровержимых доказательств. Мы не могли следить за вами после вашего выхода из воспитательного дома, не отыскав Кофагуса, и до сих пор не знаем, что с ним сделалось и где он.

- Я вчера вечером был у него.

- Хорошо, очень хорошо. Нам надобно за ним послать или самим туда ехать. У него пакет, оставленный госпожой Метланд, в котором заключаются документы о женитьбе вашего отца. Странно, что вы так сверхъестественно угадали содержание его. Но все идет очень хорошо, и я вас поздравляю. Отец ваш - престранный человек. Он прожил весь век деспотом, окруженный рабами, и не любит, чтобы с ним шутили, и если вы что-нибудь скажете ему противное, то он лишит вас наследства. Это истый старый тигр. Если бы не для вас, то я бы давно его оставил... Он, кажется, думает, что весь свет обязан ему в ноги кланяться. Будьте уверены, Иафет, что не для чего так торопиться его видеть, и вам нужно ему представиться, когда все доказательства будут собраны и объяснены. Я надеюсь, что у вас не истратился запас почтения и сыновней любви, иначе через неделю вы улетите за дверь. Представьте себе, что он и меня уж честил разными именами.

- В самом деле? - сказал я смеясь. - Я должен извиняться за поведение моего отца.

- О, Иафет, я не гонюсь за безделицами, - говорил он улыбаясь. - Но вы не спрашиваете о ваших знакомых?

- Мне хотелось спросить, - ответил я. - Что лорд Виндермир?

- Совершенно здоров и очень рад будет вас видеть.

- А леди де Клер и ее дочь?

- Они в Лондоне. Леди де Клер опять сделалась светской женщиной, и ее дочь, как вы называли ее, ваша Флита, или Сецилия де Клер, слывет первой красавицей в столице. Но теперь, когда я удовлетворительно, ответил вам на все вопросы, расскажите мне ваши приключения, потому что, вероятно, они с вами случались с тех пор, как вы убежали от нас таким неблагодарным образом.

- Очень охотно, сэр, я вам передам их, но рассказ будет слишком длинен...

- Но мы будем обедать здесь и проведем вечер вместе. Дело решено, и я буду знать ваши похождения.

Глава LXX

Я отпустил коляску, пока Мастертон приказывал готовить обед, и потом мы заперли дверь, чтобы кто-нибудь не вошел, и я начал мой рассказ. Давно уже настало время обеда, когда я кончил мою историю.

- Кажется, вы нарочно созданы для того, чтобы попадать в беды и потом отделываться от них чудесным образом, - заметил Мастертон. - Из вашей жизни можно было бы составить роман.

- Конечно, и презанимательный.

- Я с вами согласен. Но обед готов, а он не любит ждать. После мы потолкуем, а теперь удовлетворим требование наших желудков.

Мы сели за стол. Когда обед кончился и в комнате осталось нас только двое, Мастертон сказал мне:

- Иафет, я очень рад, что мы встретились прежде, нежели вы увидели вашего отца. Вы, бесспорно, имеете большие выгоды, родившись от известного семейства. Предок ваш был пэр Ирландии, но вы не можете наследовать этого титула, потому что старший брат имеет большое семейство. Что же касается имения, то вам не о чем беспокоиться, и вы совершенно счастливы. Ваш отец очень богат, а вы - единственный его сын; но надобно предварить вас, что вы найдете в нем человека совершенно противного тому, как представляли его ваши юношеские мечты. Кажется, отец ваш не имеет вовсе родительской нежности и искал вас для того только, что хотел кому-нибудь передать свое имение. Притом, он жесток и вспыльчив, и малейшее сопротивление его воле приводит его в совершенное неистовство. Он терпел прежде большую нужду, и, кажется, отец его обходился с ним не очень вежливо.

- Но не знаете ли, из-за чего я был оставлен в воспитательном доме?

- Я вам сейчас расскажу это. Дед ваш доставил отцу вашему офицерский чин и хотел, или, лучше сказать, требовал, чтобы он женился на богатой девушке, которую отец ваш не видал, и для этого велел ему приехать к себе. Говорят, она была очень хороша собой, но отец ваш поступил очень неблагоразумно; он не согласился даже посмотреть на нее и прислал решительный отказ, за что лишился всего имения. Вскоре отец ваш влюбился в прелестную молодую женщину, у которой, казалось, было огромное состояние. Но, чтобы вернее получить ее руку и вместе богатство, он уверял ее, что наследует после отца достоинство пэра и все имение; таким образом он женился на ней. Но спустя два дня после брака они узнали свое "богатство". Оказалось, что у отца вашего было одно только офицерское жалованье, а у нее ровно ничего. Отец ваш бесился, выходил из себя, называл жену свою обманщицей. Несколько дней после свадьбы были днями слез, брани, упреков, клятв и прочего. Наконец мать ваша, успокоившись, сказала своему мужу: "Из-за чего нам ссориться, Эдмонд? Мы оба виноваты, так постараемся лучше исправить нашу ошибку. Все думают, что я в гостях здесь; а о вас, что вы получили отпуск на несколько дней. Но не сказали ли вы кому-нибудь из офицеров о вашей свадьбе? " "Никому", - пробормотал отец ваш. "В таком случае разъедемся, как будто бы между нами ничего не было... Никто не узнает, и каждый из нас для своей пользы будет хранить этот секрет в тайне. Согласны ли вы? " Отец ваш с восторгом принял это предложение. Он проводил вашу мать в N... , а потом возвратился в свой полк.

- Признаюсь, происшествие это не делает чести моей матери.

- Оставим ее в покое, Иафет, вам нужна история вашего отца. Теперь надобно сказать, что через два месяца после этого отец ваш получил письмо от матери, в котором она извещала, что их связь имела обыкновенные последствия и что он должен будет заботиться о ребенке во избежание огласки, или, в противном случае, она обо всем расскажет. Не знаю, какие меры употребили они, чтобы никто не узнал этого происшествия, но отец ваш говорил, что ребенок родился в Лондоне, и, по обоюдному согласию, он привесил вас к воротам воспитательного дома с бумагой и ассигнацией. После этого он и не думал вас возвратить, но мать ваша требовала этого настоятельно, потому что какое бы ни было ее поведение, она все-таки имела материнские чувства. Полк, в котором служил отец ваш, был отправлен в Индию. Там он вскоре получил следующий чин за храбрость в Майсурской войне. После нескольких лет, приехав в отпуск, он спрашивал о вас, но не для себя, а по просьбе вашей матери...

- Да разве они опять вместе жили?

- Почти; ваша мать отправилась в Индию. Она там, выдавая себя за девушку, нашла хорошую партию и в другой раз вышла замуж.

- Боже милосердый, какая безнравственность!

- Супруг ее был член калькуттского совета. Отец же ваш находился тогда в этой провинции Индии и, нечаянно встретив ее на бале у губернатора, узнал, что она замужем. Он хотел выйти, но мать ваша, не теряя присутствия духа, сама подошла к нему и начала с ним разговаривать как со старинным знакомым, и после этого они виделись несколько раз, не подавая, впрочем, виду, что имели что-нибудь общее прежде. Однако, когда она узнала, что отец ваш едет в Англию, то просила его убедительно справиться о вас, Иафет. Он обещал ей исполнить ее желание. Возвратившись опять в Индию, он узнал, что мать ваша умерла от тифа. Отец ваш не был тогда богат, но он участвовал в военных действиях, и тут-то он и составил себе состояние. Сколько я мог заметить, он вовсе и не думал о вас, и только смерть вашей матери и имение, которое он нажил, заставили его думать о наследнике.

Вот что я мог узнать о вашем отце, и, кажется, он не чувствует ни малейшей привязанности к вам. Поведение жены его напоминает ему неприятную женитьбу, и если бы он не желал иметь наследника, то, кажется, вовсе не хотел бы вас видеть. Правда, вы можете его заставить любить себя, и наружность ваша поддержит эту любовь, но вам очень трудно будет выполнить все его капризы, и я боюсь, что вы с вашим горячим характером едва ли поладите с ним.

- Правда, сэр, мне кажется, что самые лестные желания редко сбываются, и я бы даже желал, чтобы отец меня не искал. Я был доволен и счастлив, а теперь, кажется, нечему радоваться в новой перемене моего состояния.

- Мне надобно вас спросить еще кое о чем. Во-первых; кажется, вы вступили в секту квакеров? Скажите мне откровенно, уверены ли вы во всех правилах их ве-ры и намерены ли вы с ними остаться? Это вам много помешает.

- Правила веры их, по моему мнению, ближе к христианству, нежели другие, и я не задумываясь скажу, что жизнь их по большей части чиста и непорочна. Есть у них некоторые обычаи, которые мне показались довольно смешными, но впоследствии я привык к ним, хотя их одежда постоянно носит на себе отпечаток их странностей.

- Как это, Иафет?

- Я могу ответить вам словами Сусанны Темпль. "Вы думаете, что наше платье есть наружная форма, которая вовсе не нужна. Мы носим это платье для того, чтобы отделиться от других. Наружные украшения мы ни во что не ставим, а главным основанием своего верования считаем смирение. Не все те, которые носят это платье, истинные квакеры, но зато мы знаем, что если кто снимет его, то вместе с тем он отказывается от наших правил, и вот почему мы почитаем его важным. Я не спорю, что можно быть также религиозным и без этого наряда, но он есть условие нашего исповедания, и мы должны исполнять все мелочи, чтобы быть постояннее и приверженнее к обряду".

- Она очень умно рассуждала, но я хочу вас спросить еще, Иафет, сильно ли вы влюблены в молодую пуританку?

- Я не могу скрыть этого. Я люблю ее от всей души.

- Но любовь ваша может ли заставить вас остаться квакером и жениться на ней?

- Я спрашивал себя об этом по крайней мере сто раз в продолжение двадцати четырех часов и до сих пор не знаю, на что решиться. Если бы она надела светское платье и мне позволила бы то же сделать, то я бы завтра же на ней женился. Но остаться квакером из любви к ней - это другое дело. Положение мое затруднительно. Я никогда не говорил ей о своей любви, но уверен, что она меня любит и понимает мою любовь.

- То есть вы это только думаете, что весьма извинительно молодому человеку.

Я рассказал Мастертону, в каком положении застал Сусанну, возвратившись за газетами.

- Все эти доказательства очень надежны, но, скажите мне, Иафет, думаете ли вы, что она из любви к вам решится оставить свою секту?

- Нет, она слишком постоянна в своих правилах и не сделает этого. Она будет страдать, мучиться, но никогда не переменит закона отцов своих.

- Она, должно быть, умна, и мне кажется, что несчастья ваши только теперь начинаются. Вы были бы гораздо счастливее с нею, нежели в свете. Будущность ваша незавидна. Вы будете иметь дело с самым строгим отцом, который наложит на вас железную власть. Притом, вступив в общество, вы найдете одну пустоту и наружный блеск.

- Вы говорите правду. Но, во всяком случае, я выиграю что-нибудь, если узнают, что я происхожу от знатного семейства, тем более, что я был всегда игралищем судьбы, и кажется, что она и теперь продолжает шутить со мною... Но уже очень поздно, прощайте, желаю вам покойной ночи.

- Прощай, Иафет. Если я получу какие-нибудь известия, то дам вам знать. Леди де Клер живет в N 13, в Парк-Стрит. Вы, я думаю, пойдете к ней?

- Сейчас же, только напишу письмо в Ридинг.

Глава LXXI

Я возвратился домой, начал обдумывать сообщение Мастертона и, признаюсь, не совсем был доволен новостями, которые он открыл мне. Вести его о моей матери, хотя уже покойнице, заставили меня грустить, а характер отца моего не предвещал ничего доброго. Странно. Я только что нашел его и вот желал уже, чтобы век не видаться с ним, и когда я сравнивал мирное и счастливое житье мое у Кофагуса с будущим, то жестоко сожалел, что Тимофей показал мне объявление.

На следующее утро я написал Кофагусу и Тимофею, рассказав им подробно все, что слышал от Мастертона, и прибавил еще, что я никогда не желал бы с ними расстаться. И в это время я, действительно, чувствовал то, что писал.

Кончив письмо, я отправился в Парк-Стрит, чтобы увидеть леди де Клер и Сецилию. Еще было очень рано, когда я постучал в двери, и лакей, зная меня, безо всяких вопросов впустил в залу, взяв на свою ответственность подобный поступок.

Уже прошло более года, как я оставил мою Флиту в Ричмонде, и теперь очень интересовался, как меня примут. Я пошел с человеком наверх, и когда он отворил дверь в их комнату, то я слышал, как он назвал меня по имени, докладывая о моем приходе.

Леди де Клер и Сецилия встали с поспешностью и вышли ко мне, сопровождаемые Гаркуром.

- Мистер Ньюланд! - вскричала леди де Клер. - Какое неожиданное удовольствие!

Сецилия подошла ко мне и покраснела по уши. Гаркур отступил на несколько шагов назад, как будто ожидая, что я прежде стану приветствовать его. Мне никогда не было так неловко. Но, кажется, и остальные лица находились в том же положении.

- Знакомы ли вы с мистером Гаркуром? - сказала наконец леди де Клер.

- Если это тот мистер Гаркур, которого я прежде знал, то мы, конечно, знакомы.

- Поверьте, Ньюланд, он всегда оставался тем же, - сказал Гаркур, подойдя ко мне и подавая мне руку, которую я пожал с удовольствием.

- Давно уже мы не виделись, - сказала Сецилия, думая, что надобно непременно и ей что-нибудь говорить по правилам светской политики. Но вместе с тем, казалось, и не хотела при Гаркуре напоминать о моих прошлых отношениях с ней.

- Точно, мисс Сецилия, - ответил я очень серьезно, потому что не был доволен приемом, в котором я не видел прежней дружбы и чистосердечия. - С тех пор, как я имел удовольствие вас видеть в последний раз, счастье почти меня не оставляло.

Сецилия пристально смотрела на меня, как будто бы желая узнать, в чем именно я был счастлив. Однако она молчала и не задала мне никакого вопроса.

- Здесь никого нет, кому бы не была известна моя история до того времени, как я оставил Лондон и вас, леди де Клер. Я расскажу ее в четырех словах: я отыскал отца моего.

- Надеюсь, что вы позволите вас поздравить с этим, мистер Ньюланд? - сказала леди де Клер.

- Что касается происхождения и почетности фамилии, то я не могу жаловаться. Отец мой - брат пэра и сам генерал. Я не скажу фамилии его, пока не буду им признан перед всем светом. Я также имею преимущество быть единственным его сыном, и если не буду отвергнут отцом, то я богатый наследник, - продолжал я насмешливо. - Может быть, я теперь буду лучше принят, нежели Иафет Ньюланд-сирота. Но, леди де Клер, кажется, я не вовремя пришел, а потому позвольте мне с вами проститься. - И, не дожидаясь ответа, я вышел. Исполненный негодования, я бежал по лестнице и был уже почти на дворе, как услышал за собой легкие шаги и вслед за тем увидел Сецилию. Она схватила мою руку и с упреком устремила на меня глаза свои, на которые навернулись слезы.

- За что, Иафет, вы с нами так поступаете? - спросила она меня.

- Мисс де Клер, - ответил я, - мне не за что делать упреки. Я заметил, что мое присутствие не нравилось вам, и я вышел.

- Кажется, вы гордитесь теперь, когда узнали вашего отца?

- Я слишком горд для того, мисс де Клер, чтобы быть там, где меня не желают видеть. Я, как Иафет Ньюланд, пришел сюда, чтобы увидеть прежнюю мою Флиту. Но когда получу настоящую мою фамилию, то надеюсь быть радушно принят дочерью леди де Клер.

- Ах, как он переменился! - сказала она, устремив на меня свои голубые глаза.

- Счастье меняет нас всех, мисс де Клер. Но позвольте оставить вас. - Я поклонился и ушел.

Но, сходя по лестнице, я не мог удержаться, чтобы не посмотреть назад, и, обернувшись, увидел, как Сецилия закрыла глаза свои платком и тихо шла наверх. Я пришел домой в дурном настроении и сердился за прием леди де Клер.

- Вот свет, - думал я, садясь на диван и бросив шляпу на стол. - Ее нельзя уже узнать после двух зим, которые она провела здесь. Однако, как она похорошела. Но от чего эта перемена? Зачем Гаркур был у них? Не наговорил ли он им чего-нибудь на меня? Это легко может быть.

В то время, как голова моя была занята подобными мыслями, и я сравнивал Сецилию с Сусанной, и не совсем выгодно для первой, дверь в мою комнату отворилась, и мальчик доложил о приходе Гаркура.

- Стул мистеру Гаркуру, - сказал я небрежно.

- Ньюланд, - сказал Гаркур, - я пришел к вам по двум причинам; во-первых, по поручению дам, которых вы оставили так неожиданно, и чтобы уверить вас...

- Извините, если я прерву вас, мистер Гаркур. Я не приму никаких посланников от этих дам. Они могут делать вас своим поверенным, если им это угодно, но я отказываюсь слушать вас. После того, что я видел и чувствовал утром, объяснения совершенно бесполезны.

Я отказываюсь от моего права на знакомство с госпожой де Клер и ее дочерью, если я когда-нибудь имел только это право. Следовательно, о первой причине нечего и говорить более. Итак, могу ли я узнать вторую, которая доставила мне честь вас видеть?

- Не знаю, мистер Ньюланд, - ответил Гаркур, - должен ли я, услышав ответ ваш на первую причину, говорить о второй, тем более, что она меня касается.

- Я готов слушать ее со всевозможным вниманием, - сказал я, кланяясь ему.

- Я хотел сказать, мистер Ньюланд, что я намерен просить у вас извинения за мой поступок и сознаться, что я достойно был наказан и более, может быть, собственною совестью, нежели опасной раной, которую я от вас получил. Обязанность благородного человека заставила меня высказать вам это. Может быть, придет время, когда я в состоянии буду доказать вам, что я недостоин такого холодного приема, который вижу теперь. Позвольте мне с вами проститься, мистер Ньюланд, хотя с грустными чувствами. Я должен сказать вам, что вы также огорчите и тех, которые любят вас не только по долгу благодарности, но и по собственному влечению.

Гаркур поклонился мне и вышел.

- Все это прекрасно, - подумал я, - но я не позволю уговорить себя сладкими словами. Я знаю вас, как свои пять пальцев. Вероятно, они будут жалеть о своем поступке, но никогда более не увидят меня у себя в доме.

Я старался быть спокойным, но чувствовал тревогу. Мне казалось, что я слишком грубо поступил с леди де Клер и ее дочерью. Мне бы надобно было выслушать объяснение Гаркура. Они были мне много обязаны, и я поступком своим увеличил эту обязанность. Я хотел уж, чтобы Гаркур возвратился. В его же поведении я старался найти какую-нибудь вину, но не мог. Его поступок был совершенно благороден. Мне ужасно досадно было, что Гаркур в доме леди де Клер был лучше меня принят. Но размышления мои были прерваны служителем. Он вошел и подал мне записку от Мастертона.

"Сегодня поутру отец ваш присылал за мною; кажется, два дня уже, как он приехал из Ирландии и остановился в Адельфи. Я должен объявить вам неприятную весть, что ваш отец по дороге, выходя из коляски, вывихнул себе ногу. Он теперь слег в постель, и вы можете вообразить его любезность. Увидев меня, он требовал, чтобы я сейчас же представил все документы о вас; но я думаю прежде отправиться в Ридинг и завтра же в девять часов с вами туда ехать, потому что у меня есть свободное время. Поездка эта для меня будет приятное отдохновение. Я желаю тоже видеть старинного знакомого Тимофея и вашу Сусанну. Отвечайте мне с посланным. Н. Мастертон".

Я написал Мастертону несколько строчек, извещая, что буду к нему в назначенное время, На следующее утро в девять часов я был уже готов, отправился к Мастертону и с ним вместе поехал в Ридинг. Дорогой я рассказал ему происшествие последнего дня и как я был принят в доме леди де Клер.

- Право, Иафет, мне кажется, что вы были неправы, и если бы я не знал вашей любви к мисс Темпль - и скажу мимоходом, что она есть главная причина моей поездки с вами, - я бы подумал, что вы ослеплены ревностью. Если Гаркур был у них так рано поутру, то, вероятно, на это есть причины. Да, я теперь вспомнил, именно: я слышал, что его старший брат умер; он один остается богатым наследником всего имения, и кто-то еще говорил мне, что он, вероятно, женится на богатой лондонской красавице; также носятся слухи, что свадьба непременно состоится. Итак, неудивительно, что внезапный приход ваш без доклада, после такого долгого отсутствия, привел в замешательство леди де Клер и Гаркура. Будьте уверены, что это было причиной мнимой холодности. Если бы леди де Клер и ее дочь были одни, то, вероятно, этого бы не случилось. Сецилия догоняла вас на лестнице, и этого довольно, чтобы разуверить и оправдать свое поведение. Притом же Гаркур приходил к вам, и слова его явно доказывают, что вы собственной ошибкой оставили в себе неприятное впечатление.

- Но я смотрел на это совершенно с другой стороны. Я замечал только, что я был лишний, и сверх того, встретив человека, с которым мы были в ссоре и даже имели дуэль, я воображал, что он наговорил на меня что-нибудь. Положим, что я ошибся, знание света сделало меня подозрительным.

- Тем хуже, Иафет, и вы должны исправить эту ошибку. Иначе, с этим характером, вы сделаетесь несчастливейшим человеком, потому что подозрительность вечно будет заставлять вас бояться обмана, которым вы будете опутаны, как сетью.

После этих замечаний я некоторое время молчал и разбирал свои чувства; они говорили мне, что я поступил глупо. Дело было в том, что я ревновал Флиту из одной только братской любви и ужасно досадовал на слишком близкие отношения Гаркура с Сецилией, для которой я готов был даже пожертвовать моей любовью к Сусанне. Мне казалось, что я один имел право на ее расположение и что никто не смеет и не должен требовать ее руки до тех пор, пока я торжественно не откажусь от нее.

Читатель, вероятно, посмеется над моей глупостью, но таковы были тогда мои чувства.

- О чем вы думаете, Иафет? - сказал Мастертон, удивленный моим молчанием.

- Я думаю о том, какого дурака я из себя сделал в поступке с леди де Клер и Гаркуром.

- Этого я не говорил еще, но думал, что вы были близки от этого... Теперь скажите же мне откровенно: не ревность ли была причиной странного и невежливого поведения вашего с семейством леди де Клер?

- Думаю, что да.

- Я скажу Сусанне, когда увижу ее, что она может ожидать много хорошего от вашего постоянного характера, - сказал он улыбаясь. - Вы странный человек; вы не можете жениться на обеих вдруг; не правда ли? Однако я могу растолковать ваши чувства, они натуральны. Но не все, что натурально, делает честь человеку. Поговорим лучше о Сусанне. В ее присутствии все ваши нелепые мысли исчезнут. Каких она лет?

Мастер гон задал столько вопросов о Сусанне, что этим занял все мои мысли.

- Не знаю, что она скажет, увидев меня в этом костюме. Не лучше ли будет переодеться по-прежнему?

- Оставайтесь так, я беру это на свою ответственность. Судя по вашим словам, я, кажется, уже хорошо знаю ее характер.

Глава LXXII

Приехав в Ридинг, мы остановились в трактире, заказали обед и потом отправились в аптеку, где Тимофей прилежно занимался взвешиванием и укладыванием лекарств. Он обрадовался, увидев нас и заметив, что я снял квакерское платье, забавлялся на мой счет, делая из себя пресмешную фигуру. Я послал его к Кофагусу спросить, позволит ли он привести с собою Мастертона, и ответ просил доставить в трактир. Потом мы отправились обедать.

- Довольно трудно из вас, Иафет, сделать квакера. Но хотел бы знать, кто в состоянии дать Тимофею квакерские правила? Он смеется надо всем и старается все представить в забавном виде. Во всяком случае он никогда не будет серьезным человеком.

В вечеру мы пошли к Кофагусу, получив от него приглашение. Сусанна вышла ко мне навстречу, но, увидев перемену в моем платье, отступила назад и покраснела по уши. Я молча прошел мимо нее, поцеловал руку госпоже Кофагус и, поздоровавшись с ее мужем, отрекомендовал им Мастертона.

- Мы насилу узнали тебя, Иафет, - тихо заметила госпожа Кофагус.

- Я не думал, чтобы платье мое так меня изменило, что я не буду даже узнан моими друзьями, - ответил я, - но это потому, что сестрице вашей, кажется, неприятно видеть меня.

- Напротив, Иафет, я от души рада твоему приезду, - сказала Сусанна, подавая мне руку, - но я не думала, чтобы ты так скоро переменил одежду нашей веры, и, признаюсь, сожалею об этом.

- Мисс Темпль, - прервал Мастертон, - он сделал это для того, чтобы исполнить просьбу своих друзей, ради которых Ньюланд и снял ваше одеяние. Я не оспариваю и не приписываю решительного перевеса ни одному исповеданию, каждый имеет право выбирать лучшее, и Ньюланд, может быть, сделал хорошо, что принял ваше. Пусть он укрепится в нем. Но всякая вера имеет свои недостатки и не может допустить совершенства во всех отношениях; следовательно, ваша не исключается из этого определения. Религия ваша учит смирению, и потому вам не для чего носить пышное платье.

- Но мне кажется, он для того и пожертвовал нашим, что оно слишком бедно.

- Совсем нет. Надевать платье, которое носит весь свет, не значит еще быть гордым и лишиться смирения, а, напротив, носить отличное от других есть признак гордости, и притом смешной. Приверженцы последнего подобны фарисеям, и оттого мы хотели, чтобы он снял его. О вере его мы не спорим; но религию никак не должно составлять одно платье, или она рискует быть очень слаба.

Сусанна удивилась новой мысли, которую мой старый стряпчий так смело развил. Миссис Кофагус смотрела на своего мужа, который щипал мне руку, вероятно, в знак согласия с Мастертоном.

- Мне вовсе неприлично оспаривать мнение такого почтенного человека, - говорила Сусанна. - Я не могу уничтожить правила, основанные на Священном Писании, и, каковы бы они ни были, я смело исполняю их.

- Поэтому перестанемте говорить об этом, мисс Темпль. Ньюланда нельзя винить. Он хотел надеть квакерское платье, но я ему не позволил. Следовательно, вы можете быть недовольны мною, а не им. Но, вероятно, вы не захотите излить свой гнев на такого старика, как я.

- Я не имею никакого права сердиться, - ответила Сусанна.

- Но вы сердитесь на меня, - сказал я.

- Нисколько, Иафет. Но я не знаю, как назвать это чувство; я ошиблась и прошу извинения.

- Теперь вы и меня должны извинить, мисс Темпль, - сказал Мастертон.

Сусанна невольно засмеялась.

Разговор сделался тогда общим. Мастертон растолковал Кофагусу, как необходимо его присутствие в Лондоне, и последний сейчас же согласился ехать туда. Решено было отправиться в дилижансе. Мастертон много говорил о моем отце, и вообще разговор его был так весел и занимателен, что Сусанна даже не могла удержаться от смеха. Наконец Мастертон, довольно поздно уже, один отправился в гостиницу, а я остался провести ночь на собственной постели. Когда он вышел, я продолжал разговор с семейством Кофагуса.

- Никогда, - говорил я, - не желал бы от вас уехать, но отец мой требует от меня строжайшего повиновения. Что мне делать? Я должен его слушать.

- Во всем, что справедливо, Иафет, - сказала Сусанна.

- Во всем, что справедливо, Сусанна! Например, Мастертон говорит, что отец мой не позволит мне носить ваше платье. Что мне делать?

- Взять путеводителем своим религию, Иафет.

- Но, читая Священное Писание, я найду десять заповедей, в которых сказано: "Чти отца твоего и матерь твою". Это правило неизменно, и я должен ему следовать. Но какое надобно носить платье, я нигде не найду. Что вы думаете, Кофагус?

- Без сомнения, почитать отца твоего, Иафет.

- Но что вы скажете, Сусанна?

- Я скажу, что желаю тебе спокойной ночи, Иафет. После этого ответа мы все захохотали, и я заметил, что Сусанна смеялась, выходя из комнаты. Миссис Кофагус последовала за нею, и я остался один с Кофагусом.

- Итак, Иафет, увидеть старика... гм... поцеловать, обнять... получить благословение... и так далее.

- Если он дурно будет со мною поступать, то я опять вернусь... хотя Сусанна, кажется, не очень довольна мною.

- Тьфу... глупости... женщины хитры, как кошки... умрут без тебя... ты, Иафет, делай, как хочешь... или одевайся, как я, или по-прежнему... все хорошо... и так далее.

Я просил Кофагуса рассказать мне все, что он знал от своей супруги, и он объявил, что жена его говорила с Сусанной вскоре после моего отъезда, найдя ее в слезах, и что она призналась в любви ко мне. Этого-то мне и хотелось, а потому, пожелав Кофагусу спокойной ночи, я отправился спать с новым блаженством. Перед отъездом я виделся с Сусанной и хотя ни слова не говорил ей о любви, но был ею доволен. Она очень ласково говорила со мною, напоминала мне о предстоящих затруднениях и вообще выказала более доверчивости, нежели когда-нибудь.

Расставаясь, я сказал ей:

- Сусанна, какая бы перемена не случилась в моем состоянии или платье, сердце всегда останется то же. В нем не изгладятся чувства, которые начертила неизменная к вам привязанность.

Слова эти могли быть приняты двусмысленно, и она ответила:

- Я бы хотела видеть тебя совершенным, но на земле совершенства не существует, поэтому делай возможное.

- Бог да благословит тебя, Сусанна.

- Надеюсь, что и ты Им не будешь оставлен.

Я обвил ее рукой и сильно прижал к своему сердцу. Она тихонько высвободилась из моих объятий, и в больших глазах ее засверкали слезы. Так мы расстались. Через четверть часа я был уже с Мастертоном на дороге в Лондон.

- Иафет, - говорил он мне, - надобно признаться, что вы сделали очень благоразумный выбор. Ваша квакерша прелестная девушка. Я тоже в нее почти влюбился и думаю, что наружность ее едва ли не лучше, чем Сецилии де Клер.

- В самом деле?

- Да, не шутя. Черты ее лица так выразительны, так полны чистой, непорочной жизнью, что я, смотря на нее, переносился мечтами Бог знает куда. Она настоящая эмблема невинности, хотя ее рассудок далеко выше ее возраста.

- Это-то и беда. Она никогда не переменится во мнении о том, что ум ее почитает справедливым, даже для меня, для моей любви.

- Согласен с вами и не удивляюсь ее упорству, она уступчива только против доказательств. Но зато она будет прекрасная, верная жена, добрая мать, потому что религия занимает у нее первое место. Заметили ли вы, с каким вниманием вчера она слушала меня? Я вселил в нее новую мысль, Иафет, и эта мысль разработается, увидите. Но как бы она была хороша, если бы одевалась, как другие! Мне кажется, что я ее вижу уже на бале.

- Не думаю, чтобы она отказалась от своего исповедания.

- Я и не говорю, чтобы она отказалась. Много прекрасного есть и в квакерском исповедании, но ей надобно только оставить их одежду и собрания, которые совершенно нелепы. Помните, что мисс Темпль воспитана в квакерской секте и что она никогда не слыхала правил другой веры, кроме того, чему ее учили. Но пускай она хоть раз побывает в англиканской церкви и услышит красноречивую проповедь и потом сделает сравнение, и я уверен, она переменит свое мнение и почувствует нелепость наружных форм своей секты.

- Вы меня делаете совершенно счастливым.

- Это мое мнение. И если она не переменит свой характер, то я непременно сделаю ее своей наследницей.

- Но что вы думаете о миссис Кофагус?

- Я думаю, что она в душе не более меня пристрастна к квакерскому исповеданию. Она веселая, живая, добрая, умная женщина и хоть завтра же готова явиться в перьях и бриллиантах.

- Но знаете ли, что Кофагус все еще вздыхает о своих синих бумажных панталонах и сапогах?

- Он ни более, ни менее, как глуп, дурак; только это к лучшему. Эта глупость поможет мне скорее исполнить мои намерения. Но нам надобно поговорить о встрече вашей с отцом.

Мы приехали в Лондон во время обеда, и я остался у Мастертона. Усталость почтенного старика заставила меня ранее обыкновенного с ним проститься.

- Помните, Иафет, что завтра нам надобно быть в Адельфи в час, а потому приезжайте вовремя: одна минута позже может рассердить вашего отца.

На следующий день в назначенное время я приехал к Мастертону, и мы отправились в Адельфи, где жил мой отец. Мы были приняты в нижнем этаже, где уже нашли Кофагуса и двоих надзирателей воспитательного дома.

- Право, Мастертон, - сказал один из последних, - можно подумать, что мы дожидаемся какого-нибудь царствующего монарха и что получим от него какие-нибудь милости. Для меня время очень дорого; полчаса назад мне уже надобно было быть в городе.

Мастертон засмеялся.

- Пойдемте наверх, пусть пришлют за нами, если понадобится, - сказал он.

Он позвал человека и велел доложить о нас генералу де Беньону. Все четверо вошли в другую комнату, а я по знаку Мастертона остался один. Надобно признаться, что я был не совершенно спокоен. Я слышал, как отворилась дверь, как раздался потом крик, похожий на рев дикого зверя, и как все опять утихло.

"Вот, - думал я, - предел всех моих желаний и поисков! Вместо того, чтобы обрадоваться, найдя сына, и броситься скорее в его объятия, он требует законных доказательств! Говорят, он сердит; но что же выйдет, если ему станут противиться? Я слыхал, что таких людей надобно усмирять их собственным оружием, но я не имею на это права. Во всяком случае я буду тверд и по возможности стану удерживаться от запальчивости. Я докажу ему, по крайней мере, что сын его имеет благородные чувства".

Спустя минут пять отворилась дверь, и Мастертон сказал, чтобы я шел за ним. Я не был виноват, но сердце мое билось, как у преступника. Когда мы взошли на лестницу, Мастертон взял меня за руку и повел в большую длинную залу. В дальнем конце ее сидел на софе отец мой, положив на нее больную ногу и упершись костылями в стену. С обеих сторон его стояли богатые позолоченные клетки с попугаями, а за ними два огромные арапа со скрещенными на груди руками. На одной стороне сидели надзиратели, а на другой Кофагус в квакерском платье. На стуле возле софы сел Мастертон.

Я посмотрел на моего отца. Он был высокого роста И довольно толст. Голова его была велика, но пропорциональна телу. Цвет лица казался темно-желтым, волосы, как снег, белые. Длинные усы соединялись над бородою и были так белы, что его можно было скорее принять за бенгальского тигра, нежели за джентльмена. Он зверски посмотрел на меня, когда Мастертон подвел меня.

- Позвольте мне иметь удовольствие, генерал, представить вам сына вашего Иафета.

Отец мой, не сказав мне никакого приветствия, устремил на меня свои серые кошачьи глаза на минуту только и потом обернулся к надзирателям.

- Тот ли это ребенок, которого вы воспитывали под именем Иафета Ньюланда?

Они ответили, что я тот самый, которого они отдали к Кофагусу и впоследствии видели несколько раз.

- Тот ли это Иафет Ньюланд, которого вы учили? - спросил он у Кофагуса.

- Да, я подтверждаю... гм... славный малый... добрый... и так далее.

- Я не поверю одному квакерскому слову, сударь. Можете ли вы побожиться для большей уверенности?

- Да, - ответил Кофагус, забыв на минуту правила квакерского учения, - божиться... гм... Библия... и так далее.

- Вы должны побожиться в справедливости слов ваших.

- Божиться! - вскричал Кофагус. - Гм... да покля... божиться, нет-нет, Иафет, быть прокляту... идти в ад... и так далее.

Все, кроме отца, не могли удержаться от смеха, и я тоже. Мастертон спросил генерала, не требует ли он еще каких-нибудь доказательств.

- Нет, - ответил он очень важно и потом сказал что-то своим прислужникам. Те побежали и отворили двери. Это был знак обратного выхода, и Мастертон сказал:

- После такой долгой разлуки, господа, генерал, вероятно, хочет остаться один с сыном, чтобы дать волю своему родительскому чувству.

Глава LXXIII

Между тем я стоял посреди комнаты, а два арапа, как вкопанные, - по обеим сторонам софы. Мне было обидно и досадно, но несмотря на это, я терпеливо ожидал последствий. Наконец почтенный родитель мой, осмотрев меня в продолжение нескольких минут с ног до головы и обратно, сказал:

- Если вы думаете, молодой человек, прельстить меня вашими нежными взглядами, то очень ошибаетесь; вы слишком похожи на вашу мать, а я не нахожу ничего приятного в воспоминаниях о ней.

При этих словах вся кровь бросилась мне в голову; я сложил руки и смотрел моему отцу прямо в глаза, не отвечая ни слова. Он был рассержен до высочайшей степени.

- Кажется, что я нашел весьма покорного сына.

Я хотел было ответить ему на это не совсем вежливо, но опомнился и сказал весьма учтиво:

- Почтенный генерал, будьте уверены, что сын ваш всегда готов оказывать уважение тому, кто достоин его... Но извините меня, если я вам замечу, что вы забыли некоторые мелочи, которых требует вежливость... С вашего позволения, я возьму стул, и тогда мы можем гораздо удобнее разговаривать. Смею надеяться, что вы теперь не чувствуете сильной боли в ноге?

Говоря эти слова самым тихим голосом и с изысканной вежливостью, я придвинул кресло и сел. Смелость моя привела отца в ужасное бешенство.

- Не это ли образчик вашего уважения, сэр? Надеюсь, что в другой раз не увижу подобной покорности! Да кому более одолжены вы вашим почтением, как не отцу? Вы забываетесь, сударь! - вскричал генерал и ударил огромным кулаком своим по столу так, что чернильница покатилась ему под ноги.

- Любезный батюшка, вы совершенно правы, сын всегда обязан почтением своему отцу. Священное писание говорит: "Чти отца твоего и матерь твою". Но несмотря на все это, и отец должен помнить некоторые обязанности.

- Что вы хотите сказать этими дерзкими словами? - возразил мой отец.

- Извините меня, любезный батюшка, может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что отец, который оставляет своего сына у ворот воспитательного дома в корзине, с банковским билетом в пятьдесят фунтов стерлингов, полагая его достаточным для воспитания и на необходимые издержки до двадцати четырехлетнего возраста, должен хотя впоследствии вспомнить обязанности отца. Я говорю это не для того, чтобы жаловаться, но в полной уверенности, что вы, имея средства, вознаградите меня теперь за прошедшие лишения.

- Вы это думаете, сударь? Хорошо, теперь я скажу мое решение. Вот вам дверь, убирайтесь и никогда не смейте показываться мне на глаза!

- Так как я вижу, что это только шутки с вашей стороны или просто желание испытать, владею ли я твердым духом фамилии де Беньонов, то и ослушаюсь вашего приказания.

- А, вы не хотите повиноваться вашему отцу! - закричал он и потом, обратившись к двум индийцам, сказал им несколько слов, которых я не понял. Они медленно отворили дверь и хотели было меня вывести. Я вышел из себя, но опомнившись, подошел к софе и сказал:

- Любезный батюшка, кажется, вы не имеете теперь нужды в ваших костылях и, вероятно, позволите мне взять один из них. Я не должен сносить обиды, которые эти негодяи причиняют вам в особе вашего сына.

- Вытолкайте его! - кричал мой отец.

Люди хотели исполнить его волю, но я, вертя костылем, в минуту свалил их обоих. Только что они встали, я опять возобновил свои действия и продолжал их до тех пор, пока они не убежали из комнаты. Тут я запер за ними дверь, повернув два раза ключ.

- Благодарю вас, любезный батюшка, - сказал я, поставив костыль на прежнее место. - Очень благодарен вам, что вы позволили мне укротить дерзость этих негодяев, которых, я думаю, вы сейчас же прогоните со двора..

Я придвинул стул к нему еще ближе и опять сел.

В эту минуту генерал был до того взбешен, что весь посинел, глаза у него выкатились, и пена клубами валила у него изо рта. Он не мог говорить, но встал и, вероятно, для того, чтобы самому расправиться со мной; но от этого усилия он почувствовал сильную боль в ноге и в отчаянии бросился на софу.

- Дорогой батюшка, - сказал я, - вы, кажется, усилили боль, желая помочь мне.

- Сэр, - вскричал он, - если вы думаете этими средствами чего-нибудь добиться, то очень ошибаетесь! Вы могли выгнать двух трусов, но со мной я не позволю вам шутить Я вас не признаю, лишаю вас наследства.

Итак, выбирайте: или выйти из комнаты, или я сейчас позову полицию.

- Полицию? Да что может она мне сделать? Я скорее сам предам ей ваших двух наглецов. Надеюсь, притом, что вы никогда не решитесь поступить так бесчеловечно с вашим сыном.

- Уверяю вас, я это сделаю!

- Быть не может, де Беньонам не приличен такой поступок. Не лучше ли нам поговорить об этом предмете хладнокровнее? Неудовольствие ваше происходит, вероятно, от боли в ноге. Позвольте заметить, что если бы полиция вмешалась в наше дело, то нам обоим не миновать судилища в Боу-Стрит; были ли вы там когда-нибудь?

Генерал не ответил.

- Кроме того, - продолжал я, - подумайте, как бы смешно было, если бы вас заставили присягать и говорить сущую правду; и что бы вы тогда объявили?.. Что вы слишком рано женились и, найдя, что ваша супруга не имеет никакого состояния, уехали от нее на другой день вашей женитьбы? Что вы, почтенный капитан де Беньон, привесили своего сына к воротам воспитательного дома; что вы встретили после вашу супругу, которая уже принадлежала другому, и что, несмотря на все это, вы имели с ней тайные свидания, потому что вы должны были видеться с ней, чтобы поговорить на мой счет? Потом после ее смерти вы пожелали найти вашего сына, который не беспокоил вас около двадцати трех лет, и вот наконец вам доказали, что я точно ваш сын, и что же? Вы не только не предложили ему своей руки' хотя из простого приличия, но еще хотите выгнать его из дома и предать полиции; а за что? Вы и сами не знаете. Конечно, может быть, вы на это имеете особенные, неизвестные мне причины.

В продолжение этого разговора бешенство моего отца несколько уменьшилось; он выслушал все, что я ему сказал, и видел всю нелепость своего поведения. Но боль в ноге его все более и более усиливалась, она сильно вспухла. Он застонал ужаснейшим образом.

- Могу ли я вам помочь, батюшка?

- Позвоните, сэр.

- Вам не нужна ничья помощь, когда я здесь. Я доктор, сам могу услужить вам, если вы позволите, и надеюсь скоро унять вашу боль.

Он не ответил, но по его лицу видно было, что он ужасно мучился. Я подошел к нему и ослабил перевязку, отчего страдания значительно уменьшились. Потом я се опять скрепил, намочив примочкой, которая была на столе. Через несколько минут он почувствовал совершенное облегчение.

- Теперь, батюшка, вам не мешает уснуть немного, - сказал я. - Я возьму книгу и с величайшим удовольствием готов сидеть у вас.

Генерал оперся на спинку дивана и минут через пять уже храпел.

"Вот и победа", - думал я, и, подойдя потихоньку к двери, отворил ее и велел принести чашку бульона. Все это я сделал, не разбудив отца. Потом я опять сел, взял книгу и поставил бульон на край камина, чтобы он успел нагреться. Через час генерал проснулся и с удивлением осмотрелся.

- Не нужно ли вам чего-нибудь, любезный батюшка? - спросил я.

Он не знал, начать ли ему опять свои претензии, или нет, но наконец ответил:

- Мне нужна помощь моих слуг.

- Но слуга не может ходить за вами с таким рвением, как сын. Я для вас приготовил бульон, думая, что он вам будет нужен.

- Признаюсь, сударь, для того-то я и хотел спросить своих слуг, - сказал он гораздо тише прежнего, и видно было, что с удовольствием взял из моих рук бульон..

Потом я опять взял примочку и, сняв перевязки, вторично намочил их.

- Не могу ли я еще чем-нибудь служить? - спросил я.

- Нет, мне ничего не нужно, я чувствую себя очень хорошо.

- В таком случае, позвольте теперь с вами проститься. Вы желали навсегда расстаться со мной и хотели даже силой вывести меня из вашего дома. Я воспротивился этому, во-первых, для того, чтобы избавить вас от неприятной мысли, что вы обидели человека, который не только вас никогда не оскорблял, но еще имел сильное право на вашу благосклонность. Я доказал этим свое происхождение от фамилии де Беньонов, которая не терпит обид. Но если вы думаете, генерал, что я пришел сюда для того, чтобы каким-нибудь образом вкрасться в ваше доверие, то вы очень ошибаетесь. Я слишком горд для этого. По счастью, я имею средства к пропитанию и не прошу ничьей помощи. Если бы вы меня приняли, как прилично отцу, то, поверьте, вы бы нашли во мне сына, которого главной целью всей жизни было отыскать отца и который приходил в восторг от одних воспоминаний о нем, помогая этим своему горю и утешая себя в несчастьи одной этой мыслью. Несмотря па мое состояние, я смею вас уверить, что я не уронил бы вашей фамилии. Я сошлюсь в том на лорда Виндермира. Признайтесь, что ужасно быть брошенным в свете, без помощи, без друга, без родных, которые могли бы удержать своими советами от ошибок, облегчить нужды. Но еще ужаснее видеть, что лучшие мои желания разрушились, когда я почитал их исполненными, и причиной этого было сходство мое с матерью. Об одной только вещи, генерал, я хочу просить вас, и на которую, впрочем, я имею полное право, а именно: принять настоящую мою фамилию. Уверяю вас, я ее никогда не запятнаю. Теперь же позвольте мне навсегда проститься с вами и будьте уверены, что никакая бедность, никакие лишения не заставят меня опять прийти к вам.

Я поклонился ему очень низко и хотел выйти.

- Постойте, хоть одну минуту.

Я повиновался.

- Зачем вы вывели меня из терпения, сэр?

- Позвольте вам заметить, что я вовсе не был причиной вашего неудовольствия; напротив, я старался сохранять должное хладнокровие.

- Это-то меня и взбесило.

- Согласен, но, во всяком случае, я не виноват; хладнокровие - долг благовоспитанного человека.

- Вы хотите этим сказать, что отец ваш не имеет никакого воспитания? - сказал он сердито.

- Совсем нет; есть много весьма благовоспитанных людей, которые, по несчастью, не умеют владеть своим характером, но в таком случае они признают свою ошибку и извиняются.

- То есть вы ожидаете от меня извинений?

- Позвольте, генерал, спросить вас: вероятно, вы никогда не видели, чтобы кто-нибудь из де Беньонов спокойно перенес обиду?

- Никогда.

- И потому те, которые это знают, не должны по-настоящему обижать других. И если бы в минуту запальчивости они это сделали, то самая гордость, кажется, должна бы принудить их к извинению. Тут нет никакой низости - извиняться перед человеком униженным; напротив, это очень благородный поступок.

- Я вижу из этого, что вы настоятельно требуете извинения.

- Теперь оно, генерал, почти не нужно. Мы расстаемся и, вероятно, никогда более не встретимся. Если же вы полагаете, что извинение есть долг ваш, то я с удовольствием его приму.

- И вы не хотите остаться?

- Я никогда и не думал этого, генерал. Вы сами сказали, что не признаете меня и лишаете прав наследства. Кто носит в себе чувство благородного человека, тот не может оставаться, услышав такие слова.

- На каких же условиях могу я вас удержать и заставить забыть прошедшее?

- Мои условия весьма коротки. Скажите, что вы отпираетесь от сказанного вами и что очень сожалеете, что меня обидели.

- А если я этого не сделаю, то вы никогда сюда не покажетесь?

- Решительно, генерал. Впрочем, я всегда буду молить Бога о вашем счастьи и если узнаю о вашей смерти, то с истинной печалью в душе буду на ваших похоронах, хотя вы меня и отчуждаете. Это мой долг. Я пользуюсь вашим именем, и вы объявили, что я точно ваш сын. Но жить с вами, или даже изредка видеться, я не могу после того, что между нами произошло.

- Я не знал, что отцу нужно извиняться перед сыном.

- Если вы извиняетесь перед старшим, то родственные связи, кажется, требуют того еще более.

- Но долг сына - повиноваться отцовским нравам.

- Это правда по обыкновенному ходу вещей. Но вы, генерал, какие родительские права можете иметь надо мной? Сын, по большей части, обязан своему отцу за его попечение, за воспитание, за религиозные наставления, за выбор состояния. А если этого нет, то его должны с избытком вознаградить при представившейся возможности. Первых обязанностей на мне нет, а на вторые я не могу и надеяться после всего вами сказанного. Позвольте теперь спросить вас: на чем вы основываете права ваши? И потому, сэр, еще раз желаю вам всякого счастья и прощайте.

Я до половины растворил дверь и хотел уже выйти, как вдруг генерал закричал:

- Постой, не уходи, Иафет, сын мой. Я был взбе-шен, прости меня, забудь, что я наговорил тебе. Я вспыльчивый, глупый старик.

Услышав эти восклицания, я вернулся. Он сидел с распростертыми объятиями.

- Прости меня, друг мой, прости твоего отца.

Я встал на колени и целовал его руки, он прижал меня к своему сердцу, и слезы мои покатились на его грудь.

Глава LXXIV

Прошло много времени, пока мы совершенно успокоились, и тогда я опять возобновил разговор и всячески уже старался ему понравиться. Однако, несмотря на это, между нами была еще какая-то недоверчивость, но я так заботился всячески ему услуживать, так был осторожен в словах, уступив на его мнение, что когда шел домой, то он требовал, чтобы я непременно пришел к нему на другой день к завтраку. Хотя уже было поздно, но я сейчас же отправился к Мастертону и рассказал ему обо всем случившемся; он выслушал меня с большим вниманием.

- Иафет, - сказал он, - вы хорошо поступили, и я поздравляю вас. Вы можете считать этот день лучшим в вашей жизни. Вы теперь совершенно овладели его благорасположением. Но вы не должны говорить об этом вашим друзьям в Ридинге. Пускай они думают, что ваш отец так же сердит, как и прежде, что, между прочим, будет совершенная правда в отношении к другим. Продолжайте ваши успехи и позвольте мне помогать вам в остальном.

Я возвратился домой, заснул крепким сном и видел во сне все происшествия дня и мою очаровательную Сусанну Темпль. Поутру я пошел в Адельфи. Отец еще не вставал, но арапы расхаживали по комнатам и, увидев меня, тотчас же доложили и, желая придать мне самое громкое происхождение, сказали, что сын Бурра-Зеба изволил прийти. Я вошел в спальню, поцеловал у отца руку и, пожелав ему доброго утра, спросил, не раскаялся ли он в добром своем поступке.

- Нет, сын мой. Я думал о тебе всю ночь. Нога только много вредила моему покою; утром ужасно разболелась, а некому было помочь, доктор не приходил.

Хорошо, - подумал я, - есть надежда на будущее благополучие. Тут я ему развязал ногу с обыкновенными приготовлениями, и от этого боль совершенно успокоилась; он надел халат, и мы отправились завтракать. Я заметил, что почтенный отец мой вовсе не был зол, но, живя с людьми, которые терпеливо сносили его прихоти, и притом, занимая в военной службе довольно важное место, он привык к тону повелительному, отчего сделался несносен для всех его окружающих. В продолжение недели я рассказал ему все обстоятельства моей жизни и смело могу сказать, что я твердостью своего характера и благонравием сумел совершенно овладеть им. По его желанию я переехал и жил вместе с ним. Нога его почти совершенно выздоровела. Он решился купить дом и навсегда поселиться в Лондоне. В хлопотах я один раз только видел Мастертона, потому что все время проводил с отцом. Я писал Кофагусу, не говоря ему, однако, ни слова о настоящей моей жизни. Утром как-то Мастертон посетил нас и после непродолжительного разговора с генералом объявил мне, что он убедил Кофагуса оставить квакерство и что через некоторое время он придет в Лондон с женой и с Сусанной Темпль.

- На время?

- Нет, он решился постоянно жить в Лондоне.

- Как! Он намерен возвратиться к заблуждениям этого света?

- Да, и не один еще, а с дорогой супругой, которая вовсе не противится этому, и кажется, очень рада новому переселению.

- Я никогда и не сомневался в противном. Но Сусанна Темпль?

- Сусанна не в состоянии расстаться со своими родными, и когда она будет вместе с вами и наденет наше платье, особенно когда разоблачится от квакерского наряда и убедится моими советами, то наверно ее очарует. Это мой план и исполнение его предоставьте мне. Но знает ли ваш отец о вашей любви?

- Нет, я ему не сказал этого. Да о женитьбе ему еще рано говорить, я думаю. По-настоящему, предложение не худо бы сделать с его стороны. Не можете ли вы уладить это дело?

- Отчего же нет! Но надобно подождать немного, как вы говорили. Со временем - вот их адрес - сходите к ним, и если можно, то завтра. Да, нельзя ли вам будет в четверг у меня обедать?

- Если только генерал будет в хорошем расположении духа, то... но во всяком случае я уведомлю вас.

На другой день я пожаловался на головную боль и сказал отцу, что пойду погулять немного. Я торопился по адресу, данному мне Мастертоном, и, к большому удовольствию, застал одну только Сусанну. После первых приветствий я спросил, нравится ли ей Лондон.

- Я даже боюсь, Иафет, не слишком ли он мне понравится. Знаете ли вы, что Кофагус не носит более нашей одежды?

- Перемена эта, может быть, огорчает вас, Сусанна, но он поступил так, вероятно, чтобы не казаться странным в обществе.

- Его еще можно извинить, но сестру, Иафет, которая выросла и воспитывалась в нашей вере... О, это слишком!

- Но что она сделала?

- Она носит соломенную шляпку с лентами.

- А какого цвета ленты?

- Одного цвета с платьем, серые.

- Я не вижу тут тщеславия, Сусанна, и не обвиняю ее, если она переменила шелк на солому. Но какие представляет она на это причины?

- Что муж ее этого требует, потому что он не может выходить с нею никуда, когда она в квакерском наряде.

- Долг жены велит ей слушаться своего мужа, точно так же, как я повинуюсь отцу. Но я бы не постыдился ходить с вами по улице; и если вы желаете, то я с удовольствием пойду.

Сусанна согласилась, потому что мы часто вдвоем гуляли в Ридинге. Я повел ее в Оксфордскую улицу, а оттуда в Бонд-Стрит и другие более посещаемые места столицы. Натурально, ее одежда и наружность привлекали всеобщее внимание; Сусанна это заметила и просила меня возвратиться домой. Она почти испугалась, приписывая это не красоте своей, а странному наряду.

- Мне кажется, Кофагус навсегда хочет поселиться в Лондоне? - сказал я, когда мы пришли домой.

- Я этого не слыхала. Напротив, мне сказали, что он приехал сюда на несколько недель, и то по делам. Если же он пробудет долее, то это для меня будет совершенное несчастие.

- Отчего?

- Народ здесь ужасно груб, нельзя даже спокойно пройти по улице.

- Вспомните, любезная Сусанна, что в вашей секте гораздо менее людей, но если бы вы надели платье, совершенно там незнакомое, то, разумеется, вы возбу-дили бы всеобщее любопытство. Следовательно, вы не можете порицать здешних жителей. Я теперь вспомнил слова Мастертона о вашем костюме, что в нем более тщеславия, чем скромности.

- Если бы я так думала, Иафет, то сейчас же бы сняла его.

- Согласитесь, что очень было бы неприятно, если бы все стали думать, что вы гуляете именно для того, чтобы на вас смотрели. Можно одеваться просто, скромно и не возбуждая всеобщего внимания.

- Я почти не знаю, что ответить вам на это, но мне кажется, что вы все согласились нарочно опровергать мои мнения.

- Вы не правы, Сусанна. Я вовсе не иду против ваших мнений, я буду уважать их, несмотря на разницу наших взглядов. Но я должен вам сказать откровенно, что если бы жена моя оделась так, что этим привлекла бы на себя всеобщее внимание, то ревность заставила бы меня восстать против этого, и я не виню Кофагуса, который заставил жену свою сделать некоторые изменения в костюме; она очень хорошо поступает, слушая советы своего мужа. Красота ее не есть общее достояние.

Сусанна молча обдумывала мои слова.

- Вы, кажется, не согласны со мною, Сусанна, я очень сожалею об этом.

- Не могу сказать, что совсем не согласна, Иафет.

В это время вошли Кофагусы. Он был в прежнем наряде, а она в сереньком шелковом платье, но сверх него была надета прекрасная турецкая шаль. Вообще она казалась очень мила. Я сказал им, что мы гуляли и что общее внимание ужасно как не понравилось Сусанне.

- Всегда так, - сказал Кофагус, - ничего... гм... удовольствие молодых девушек... чтобы смотрели на них... и так далее.

- Вы обижаете меня, - ответила Сусанна, - это мне очень неприятно.

- Ты очень хорошо знаешь... гм... хитрость носить прежнее платье... услышишь: "Хорошенькая квакерша"... и так далее.

Сусанна тотчас же вышла, и я рассказал им разговор мой до их прихода.

- Мистрисс Кофагус, - говорил я, - закажите для нее такую же шляпу и шаль, как ваши, и, может быть, мы уговорим ее переменить костюм.

Мистрисс Кофагус очень понравился мой совет, и она обещала тотчас же привести его в исполнение. Сусанна не приходила в комнату. Между тем уже было время обедать, и я возвратился в дом Адельфи.

- Иафет, - сказал мне генерал за столом, - ты часто называл мне лорда Виндермира. Но бывал ли ты у него последнее время?

- Нет, батюшка, вот уже более двух лет, как я его не видел. Когда я приехал в город, чтобы видеть вас, то не имел времени заняться посторонними вещами, а после уже мне не хотелось лишать себя удовольствия быть в вашем обществе.

- Скажите лучше, друг мой, что ты ухаживал за мной с таким сыновним усердием, что забыл даже друзей своих. Возьми завтра мою карету и поезжай к нему, а после этого немножко покатайся, потому что ты все эти дни ужасно бледен. Я сам намерен скоро выезжать, и тогда мы вместе будем любоваться городом.

Глава LXXV

На следующий день я взял карету и поехал к лорду Виндермиру. Он был дома, и я велел доложить о себе под именем де Беньона. В первый раз еще я употреблял мою настоящую фамилию. Когда я вошел, у него никого не было. Он поклонился, как будто не знал меня, и просил сесть.

- Милорд, я велел вам доложить мою настоящую фамилию, а вы обходитесь со мною, как с незнакомым. Я вам назову мою прежнюю, и, думаю, вы тогда снова узнаете меня. Я был Иафет Ньюланд.

- Любезный Ньюланд, извините меня, но мы так давно не видались, что я никогда более не воображал с вами опять встретиться.

- Я думал, милорд, что Мастертон уведомил вас обо всех переменах в моей жизни.

- Нет. Я только что приехал от сестры, а от него не получал ни одного письма.

- Я наконец достиг своей цели, милорд. Я нашел отца своего, генерала де Беньона, недавно приехавшего из Индии.

- Где заслуги его так известны, - прибавил он. - Поздравляю вас, де Беньон, от всей души; и рад, что увидел вас в таком счастливом состоянии. Есть ли у вашего батюшки семейство?

- Никого, я только один сын у него. Мать же моя давно скончалась в Индии.

- Поэтому вас смело можно поздравить богатым наследником. Где теперь ваш батюшка?

- Он здесь живет в гостинице Адельфи и по болезни не может выходить из комнаты. Но я надеюсь, что через несколько дней он будет в состоянии выезжать.

- Сделайте одолжение, кланяйтесь ему от меня и скажите, что если он позволит, то я почту за счастие к нему приехать. Не угодно ли вам со мною откушать в будущий понедельник?

Я поблагодарил его за предложение, и когда мы прощались, то он прибавил:

- Вы не поверите, как все сказанное вами меня обрадовало. Надеюсь, мы с вашим батюшкой будем хорошими друзьями.

Когда я сел в карету, мне пришла мысль покататься вместе с Сусанной, и потому я велел кучеру ехать к Кофагусу, где застал обеих сестер у себя в комнате.

- Сусанна, - сказал я, - я вспомнил, что вы не любите гулять пешком, но думаю, что не откажетесь проехаться в карете. Хотите ли вы ехать?

- Благодарю вас за внимание, Иафет, но...

- Ну, что? - спросила миссис Кофагус. - Вероятно, ты не откажешься. Это было бы очень неблагодарно с твоей стороны.

- Я не хочу быть неблагодарной, - ответила Сусанна, выходя из комнаты. Через некоторое время она возвратилась точно в такой же шали и шляпке, как миссис Кофагус. - Не доказываю ли я в высшей степени свою благодарность, Иафет? Я для тебя решилась даже отступить от правил, - сказала она, улыбаясь.

- Я вполне это чувствую, Сусанна, - ответил я, - но нам нельзя терять времени.

Я довел ее до кареты, помог сесть, и мы поехали в Гайд-Парк. День был прекрасный, и парк был полон. Люди пешком и в экипажах толпились и разъезжали, наслаждаясь погодой. Сусанне очень понравились пестрота и разнообразие этой живой картины.

- Будьте уверены, - сказал я ей, - что между этими разряженными дамами есть множество истинно добрых и богомольных женщин, точно таких же, как и у вас в секте; а мне помнится, что когда я был в Ридинге, то под скромным квакерским нарядом я видел много особ вашего пола, которые менее, нежели кто-нибудь, думали о Боге. Когда я вступил в вашу секту, вы были моим ментором, теперь же я в свою очередь даю вам советы в том, что вам мало известно, но мои замечания ничего не значат в сравнении с теми правилами, которые я почерпнул у вас; они никогда не изгладятся.

- О, как приятно мне это слышать; признаюсь, я сначала боялась, чтобы свет не испортил вас, Иафет; но этого, кажется, не будет; не правда ли?

- И до тех пор, пока я с вами Сусанна, я чист во всех отношениях. Но и вы также будете обо мне думать? Сусанна, вы знаете, как давно, как страстно я вас люблю, вы знаете, что, если бы необходимость не заставила меня ехать в Лондон, я бы никогда с вами не расстался.

Я обнял ее; голова ее тихонько склонилась на мое плечо, и она залилась слезами.

- Говори, душа моя, твое молчание не дает мне покоя! - продолжал я.

- Я люблю тебя, Иафет, - ответила она сквозь слезы, - но я не знаю, угодна ли Богу земная любовь моя. Противиться же ей я не в состоянии.

После этого признания я несколько минут не выпускал ее из своих объятий. Наконец Сусанна высвободилась, и мы поехали домой.

Батюшка был не в духе, когда я возвратился, и довольно строго расспрашивал меня, где я был. Но ему очень понравились слова лорда Виндермира, и он немного притих, однако все еще продолжал свои расспросы. Разумеется, я не открыл ему всей правды и внутренне извинял себя тем, что в свете нельзя жить одной правдой.

На другой день я обещал Мастертону обедать у него. Он нравился моему батюшке, и потому я начал следующий разговор:

- Батюшка, я не могу сегодня обедать дома, я обещал быть у одного...

- У кого, Иафет?

- У старой крысы...

- Не стыдно ли называть так друга, который тебе сделал столько добра?

- Извините меня, батюшка, - ответил я, - но я употребил собственное ваше выражение, думая вам этим угодить.

- Угодить мне неблагодарностью? Стыдитесь, сударь! Я этого не ожидал.

- Любезный батюшка, я занял это выражение у вас самих. Вы его так называли в глаза, и он жаловался мне на то еще до нашей встречи. Я вполне чувствую его попечение обо мне и никогда не потеряю к нему должного уважения. Но могу ли я ехать?

- Да, Иафет, - ответил он очень серьезно, - и сделай милость, извинись за меня перед ним, мне самому совестно...

- Батюшка, нечего стыдится тому, кто всегда готов исправить свою ошибку; мы все иногда выходим из границ умеренности.

- Ты мой истинный друг и добрый сын, Иафет, - ответил растроганный отец. - Не забудь же извиниться перед Мастертоном, я до тех пор не буду спокоен.

Глава LXXVI

Приехав к Мастертону, я очень удивился, встретив там Гаркура.

- Очень рад вас видеть, Иафет, - приветствовал он меня.

- Гаркур, позвольте вам представить мистера де Беньона, - сказал Мастертон с насмешливой улыбкой, как будто бы не зная, что мы уже давно были знакомы...

- Гаркур, - сказал я, подавая ему руку, - я виноват перед вами за мои невежливые подозрения. Но я тогда был так взволнован, что это некоторым образом может извинить вину мою.

- Нет, Иафет, - ответил Гаркур, сжимая мою руку, - не вы, а я должен искать вашей снисходительности; мой поступок непростителен, но я почту себя счастливым, если вы снова примете меня в число друзей ваших.

- Теперь, мистер Мастертон, - сказал я в свою очередь, - так как сегодня мы расположены к извинениям, то позвольте и мне просить за моего батюшку, который вас когда-то назвал старой крысой; он бы совершенно забыл это, если бы я ему не напомнил утром.

Гаркур захохотал во все горло.

- Так скажите вашему старому тигру, что я не почитаю себя обиженным, потому что это название я принял, как относящееся к целому классу людей, занимающихся судебными делами. У нас завтра воскресенье, и вы, вероятно, поедете в церковь или в собрание.

- Я думаю идти в церковь.

- В таком случае, в половине третьего заезжайте за мной, и мы поедем вместе.

- Хотя я на это время имею много приглашений, но ваше я принимаю с удовольствием и прежде других исполняю.

- День этот будет посвящен истории Сусанны. Двусмысленность эту Гаркур совершенно не понимал.

Мы отобедали очень весело, и между мной и Гаркуром кончились все прежние неудовольствия. Расставаясь, он обещал навестить меня на другой день, а Мастертон прибавил, что и он также заплатит визит старому тигру, то есть моему отцу.

После завтрака приехал Гаркур. Я рекомендовал его моему отцу, и через несколько минут мы отправились в мои комнаты, чтобы там поболтать на свободе.

- Я много расскажу вам, де Беньон, - говорил Гаркур. - Прежде всего надобно вам напомнить, что, когда, я услышал, что вы неожиданно исчезли, я хотел вас найти и просить вас возвратиться в Лондон. Тимофей, кажется, чуждался меня и сообщил мне только, что вы прежде вашего отъезда, были у леди де Клер в Ричмонде. Тогда я явился к этим дамам, хотя и не был знаком с ними, и рассказал им мой дурной поступок. Я также сообщил им, что хочу предложить вам место, находящееся в распоряжении моего отца, и которое прилично всякому благородному человеку, хотя и не очень доходно.

- Очень вам благодарен за ваши заботы.

- Бросьте, пожалуйста, эту церемонность. Вот таким-то образом я познакомился с леди де Клер и ее дочерью. Я помню, вы мне рассказывали много хорошего о последней. Но мне не верилось, чтобы Сецилия де Клер была та самая Флита, которой вы были покровителем, потому что вы отыскали ее родственников уже после того, как я вас оставил. Поэтому, признаюсь вам, маня очень удивило участие, которое принимали в вас обе, мать и дочь. Они не могли мне дать никаких сведений, где находились вы, но умоляли употребить всевозможные старания отыскать вас. Восемь дней беспрерывно я расспрашивал о вас, но все поиски остались тщетными, и я снова отправился в Ричмонд уведомить об этом леди де Клер. Сецилия горько заплакала, и я не мог удержаться, чтобы не спросить у леди де Клер, почему ее дочь принимает такое сильное участие в ее судьбе.

- О, мисс де Клер, - сказал я, - неужели вы та Флита, которую он нашел у цыган и о которой он мне столько говорил?

- Разве вы этого не знали? - спросила ее мать. Тогда я им сообщил все, что происходило между нами, дурного и хорошего, а они мне рассказали о ваших опасностях в Ирландии. В течение нескольких месяцев я продолжал неутомимо мои розыски и старался утешать бедную Сецилию, которая так горевала о вас. Теперь, Иафет, вы должны мне позволить сократить мою историю. Я не мог не удивляться этой девушке и не любить ту, которая имела такое нежное и благородное сердце. Но она была наследницей огромного состояния, а я же, как младший, ничего не получал. Впрочем, леди де Клер принимала меня всегда с радушием, и на Сецилию я также не мог жаловаться. Наконец, несчастная смерть старшего брата позволила мне надеяться получить ее руку. Визиты мои повторялись гораздо чаще. Скоро установилась между нами совершенная дружба; я сказал все леди де Клер, и она одобрила мое намерение. В минуту вашего неожиданного приезда я пришел с позволения матери просить руки Сецилии и с беспокойством и нетерпением ожидал от нее ответа. Удивитесь ли вы после этого, что в такую минуту вы внезапным появлением вашим привели всех в смущение?

- Правда, дорогой Гаркур; но я еду в Ричмонд и надеюсь выпросить у них извинение.

- Вы не можете представить себе, как неприятен был для них нечаянный отъезд ваш. Они просили меня пойти за вами и привести вас к ним. Я между тем просил ответа у Сецилии, но она не хотела не только отвечать, по даже и видеть меня, пока я не приду вместе с вами. И вот уже скоро три недели, как я не смею явиться к ней. Несмотря на ваш холодный прием, я пошел другой раз искать вас в Пиаццу, но вас там уже не было, и никто не знал даже, где вы живете. Наконец я вспомнил о Мастертоне. Он обещал мне доставить нам свидание, и я благодарен ему за то, что он исполнил свое обещание.

- Итак, Гаркур, если хотите, то мы завтра же утром можем отправиться в Ричмонд.

- О. как я вам обязан! Без вас я, может быть, никогда бы не знал Сецилии и, что еще хуже, может быть, лишился бы ее навсегда.

- Нет, Гаркур, вы этим обязаны вашему доброму сердцу и желанию услужить мне. Поздравляю вас. Завтра в два часа возьму у батюшки карету и заеду за вами.

Мы расстались: я отправился к отцу, у которого в это время был лорд, Виндермир.

- Де Беньон, - говорил он, - я рассказал вашему батюшке все, что о вас думаю, и уверен, что вы своим поведением докажете, что я ничего не преувеличил.

- Надеюсь, милорд, тем более, что батюшка так милостив, и я должен всеми средствами стараться делать ему угодное.

Скоро приехал к нам Мастертон, и после нескольких минут общего разговора лорд Виндермир уехал.

- Иафет, - сказал добрый старик, отводя меня в сторону, - я имею небольшое дело до вашего батюшки, а потому уйдите отсюда.

Я пошел в свои комнаты и только впоследствии узнал, что происходило между моим отцом и Мастертоном в продолжение двух часов свидания. Наконец пришли мне сказать, что меня просят в залу.

- Иафет, вы мне обещали ехать слушать нового проповедника. Пора, время уходит. Итак, ваше превосходительство, прощайте и позвольте взять вашего сына.

Мы сели в карету и приехали к Кофагусу. Мастер-тон один вошел в его комнату и тотчас же возвратился, ведя с собою Сусанну. Прелестная улыбка и стыдливый румянец отразился на милом ее лице, когда она увидела меня в углу кареты. Мы поехали; руки наши как-то столкнулись и никак не могли разняться до церкви. Сусанна надела то же платье, в котором она со мною каталась.

После обедни она сказала Мастертону:

- Мне кажется, что неблагоразумно делают, удаляясь от ваших обрядов, но я бы не смела говорить этого, если бы не была убеждена вашим суждением.

- Помните, что я вас пригласил в нашу церковь только на один раз, и именно для того, чтобы вы могли сами сравнить оба исповедания. Не упускайте случая заметить некоторые подробности.

- Я бы желала иметь верного наставника.

- Никто в таком случае не может быть ближе и откровеннее в своих мнениях, как муж.

Она чрезвычайно была внимательна к нашей службе. Мы вместе стояли, и я никогда не был столько набожен, как в это время. Я был счастлив и благодарил небо за мое благополучие. По окончании литургии мы вышли и только что хотели сесть в карету, как появление Гаркура остановило отъезд наш...

- Вы удивляетесь моему присутствию, - сказал он. - Но я надеялся найти здесь что-то очень интересное и потому хотел удовлетворить мое любопытство.

Взгляд Гаркура заставил меня понять смысл его слов.

Я крепко сжимал маленькие пальчики Сусанны и сам чувствовал легкое пожатие ее.

- Завтра в два часа, - сказал мне Гаркур.

- Непременно. Карета покатилась.

- Теперь, Сусанна, - сказал Мастертон, - признайтесь мне откровенно. Сегодня вы были в собрании вашей секты и в первый раз слышали англиканскую службу. Скажите, что вам более нравится?

- Нельзя ли покуда избавить меня or ответа?

- Охотно, оставим это до другого раза.

Между тем карета подъехала уже к крыльцу дома Кофагуса, и мы высадили Сусанну. Она немым приветом отблагодарила нас, и мы с Мастертоном отправились к моему отцу.

- Вы, верно, желали бы знать, Иафет, какое дело я имел вчера со старым тигром?

- Конечно, если это только меня касается.

- О, без сомнения. Видите ли, ваш батюшка начал разговор с того, как он вас любит, как рад, что отыскал вас, что вы составляете все его благополучие и что он не может пробыть минуты без вас. Ну, я думаю, - продолжал Мастертон, - ваше любопытство вполне удовлетворилось?

- Не совсем.

- Так слушайте далее. Видя его откровенность, я ею воспользовался, доказывая ему, что вы не вечно же должны находиться подле него и что вам нужно снова возвратиться в общество, а потому и необходимо должны с ним расстаться. Замечания эти не пришлись по вкусу старому тигру, и он ответил мне, что ожидал от вас совершенно другого. Я представил ему, что прекрасный пол одарен такими свойствами, перед которыми молодой человек устоять не может.

- Одно средство упрочить его присутствие, - говорил я, - женить на молоденькой, благоразумной девушке, которая бы находила все свое удовольствие в семейной жизни.

- Мысли хорошие, - сказал ваш отец, - но где отыскать такую девушку?

Минута была счастливая, и я напомнил ему о мисс Темпль, прибавив, что он с нею уже немного знаком. Я также рассказал ему, что она воспитывалась в кругу своего семейства, недавно приехала в Лондон, что я ее видел и что ее здравый рассудок вселил в меня столько уверенности в ее пользу, что я хотел ее взять к себе вместо дочери и во всяком случае готов отказать ей в приданое часть своего достояния.

- Но, почтенный мой мистер Мастертон, - сказал я, - зачем не сказали вы, что Сусанна осталась сиротою на седьмом году, что ее имение с тех пор значительно прибавилось и, как говорит Кофагус, должно теперь возвыситься до суммы, которой пренебрегать невыгодно? И, сверх того, Кофагус обещается завещать ей все свое имущество.

- Потому что я не знал этого, но все равно, я ему сообщу после. Кстати, говорили ли вы ей о вашей любви?

- Да, и мы уже дали друг другу слово.

- Я подозревал это, когда ваши руки встречались так нечаянно. Теперь, Иафет, прошу вас казаться немного равнодушнее, потому что отец ваш скорее согласится. Я обещал завтра прийти к нему поговорить об этом, и вы прекрасно сделаете, если оставите пас одних.

- Я поеду завтра с Гаркуром к леди де Клер, следовательно, легко могу исполнить просьбу вашу. Надо попросить у него карету.

- Он, наверно, не откажет вам, чтобы на это время удалить вас. Но вот мы уже приехали. Прощайте, Иафет.

Глава LXXVII

Отец совсем выздоровел и уже ходил по комнате. Когда я вошел к нему, он ничего мне не сказал до самого обеда, потом пораспрашивал меня немного о Сецилии. Я ответил, что намерен ехать туда с Гаркуром завтра же, если только карета не нужна ему.

- Правда ли, что она очень хороша? - спросил он.

- Прелестна, и я не помню, чтобы видел женщину лучше ее... Но, впрочем, я видел еще одну.

- Кто она такая?

- Молодая девушка, которую я знал, когда еще жил в деревне.

- Я думал об этом, мой Иафет, и полагаю, что с твоим состоянием надобно раньше жениться; ты этим порадуешь твоего отца, который хотел бы перед смертью видеть своих внуков. Здоровье мое не слишком хорошо.

Я не мог удержаться от улыбки, услышав эти слова от человека, который по наружности казался довольно силен и крепок и которому по-видимому, оставалось жить столько же, как его покорному сыну. Сверх того, у него был необыкновенный аппетит, и за обедом он один выпивал бутылку вина. Следовательно, я не боялся за его здоровье и ответил:

- Я никогда не думал о женитьбе, батюшка.

- Гм! Никто из де Беньонов не должен лгать.

- Я еще слишком молод и совершенно счастлив, оставаясь с вами.

- Но, мой добрый Иафет, я предлагаю тебе остаться со мною; мы будем все вместе жить. Я вовсе не думаю расставаться. Право, Иафет, подумай серьезно об этом.

- Дорогой батюшка, позвольте заметить, что я теперь еще не имею состояния, чтобы содержать жену, и притом, я вам не хотел бы быть в тягость. Вам необходим покой, и вы, кажется, сами расходуете все ваши доходы.

- Любезный мой, ты очень ошибаешься. Я могу тебе отложить сто тысяч фунтов и тогда еще менее нежели наполовину уменьшу свой доход.

- Конечно, это уничтожает одно затруднение и вместе с тем доказывает, что я за прошедшие неудачи свои вознагражден великодушным отцом и что с таким состоянием я имею право ожидать богатую жену. Но мисс де Клер, кажется, выйдет за Гаркура.

- Умеренное состояние, Иафет, для доброй жены гораздо лучше излишнего богатства. Однако скажи мне, пожалуйста, кто эта девушка, которую ты нашел красивее, нежели мисс де Клер?

- Мисс Темпль.

- Темпль? Это очень хорошая фамилия. Мне кажется, что женщины, воспитанные в деревне, самые лучшие жены.

- Конечно, они любят более сидеть дома и этим делают счастливыми мужей своих в семейной жизни.

- Я тебе сказал мое мнение и теперь хочу, чтобы ты сам об этом думал.

- Дорогой батюшка, выбор жены довольно затруднителен, и мне надобно дать полную свободу. Но, может быть, вы сами покажете мне какую-нибудь девушку, и если я в состоянии буду любить ее, то исполню ваше желание.

- Делайте, что хотите, сэр, - сказал он сердито, - но кажется, если я велю вам влюбиться, то ваша обязанность исполнить это.

- Если бы я влюбился в такую девушку, которая вам не нравится, то вы позволили бы мне на ней жениться?

- Конечно нет, сэр.

- Но рассудительно ли требовать, чтобы я женился на той, которую не люблю?

- Я сам не по любви женился, сэр!

- Да, - ответил я немного грубо, - но вы знаете и последствия этого брака.

- Да, черт возьми, сэр! - вскричал взбешенный отец. - Случилось, что Бог дал мне сына негодяя, неблагодарного, ослушника и грубияна.

- Дорогой батюшка, я не знал, что у меня есть брат.

- Я говорю про вас, сэр!

- Чтобы доказать, как несправедливы слова ваши и как не заслуживаю я того, что вы мне сейчас говорили, я обещаю вам жениться, как вам угодно будет.

- Благодарю тебя, мой дорогой Иафет. Я благословляю Небо за ту минуту, в которую Бог возвратил тебя ко мне. Итак, высматривай себе невесту.

- Хорошо, я завтра поговорю с Мастертоном. Генерал пожал мою руку.

На следующий день я взял карету и с Гаркуром отправился в Парк-Стрит.

- Сецилия, - сказал я, поздоровавшись с нею, - я очень невежливо поступил с вами и...

- И сделали меня совершенно несчастной. Я никогда не думала, чтобы Иафет когда-нибудь заставил меня горевать, но я прощаю тебя. Теперь садись и расскажи нам все, что случилось с тобою после нашей разлуки.

- Погодите немного, Сецилия, мы оба должны вознаградить Гаркура, с которым и вы, кажется, жестоко поступили Вы решились не отвечать до тех пор, пока он не приведет меня к вам, и таким образом оставили его около трех недель в ужасном положении Один час подобного ожидания стоит тысячи мук. Я желаю, чтобы мы все были счастливы.

- Я вовсе не хотела оставить его в этом ожидании. Но я не смела без твоей воли ответить ему. Я не забыла, Иафет, и никогда не забуду твоего попечения обо мне и что ты освободил меня от гибели. Ни я, ни мать моя не забудем, что ты рисковал жизнью за меня в Ирландии. Ты сделал для меня гораздо более, нежели брат; ты извлек меня из неволи, а может быть, и гнусных пороков. Я всем моим благополучием обязана тебе и долго не в состоянии буду отплатить тебе. Когда я тебя увидела, то внутреннее чувство удерживало меня отвечать Гаркуру без твоего одобрения. Я знаю неприятности твои с Гаркуром, знаю, что вы были с ним" в жестокой ссоре, но он мне говорил столько хорошего о тебе, так чистосердечно раскаивался в своих поступках, что это первое заставило меня заинтересоваться им, и теперь, Иафет, если ты еще сердит на Гаркура, если ты..

- Погоди, дорогая Флита, один ответ мой будет на все твои вопросы.

Я взял руки их, и, соединяя, сказал:

- Бог да благословит вас и сделает вас счастливыми.

Сецилия обняла меня и заплакала.

"Счастье Гаркура, что я влюблен в Сусанну", - думал я.

Потом мы сели, и я рассказал им как меня чуть было не повесили, как я сходил с ума, был квакером, аптекарем и как наконец отыскал своего отца.

- Иафет, это мисс Темпль была с тобою в церкви?

- Да, она.

- Ну, Сецилия, признаюсь вам, что она своей наружностью может ослепить всех, исключая меня, для которого вы ни с кем несравненны, - сказал Гаркур.

- Слова ваши доказывают, что она вас занимает. Поэтому я вновь налагаю на вас наказание. Вы не должны меня видеть до тех пор, пока не приведете ее к нам, чтобы я сама могла судить о ее красоте.

- Если вы вторично меня наказываете, то я должен опять адресоваться к мистеру де Беньону, потому что он один только может исполнить ваше требование.

- Сделайте это, Иафет, пожалуйста, я ее так полюблю!

- Надобно погодить немного, Сецилия. Дела мои не так еще устроились, как Гаркура; я не получил еще согласия от ее родственников. Но я должен оставить вас. Вы, я думаю, здесь обедаете, Гаркур, а мне надобно непременно ехать домой.

Возвратившись домой, я нашел стол накрытым на три прибора. Отец мой, вероятно, ожидал Мастертона. Это предвещало мне много хорошего. Мастертон не мог говорить со мною не улыбаясь и пантомимами показывал мне, что дела мои отлично устраиваются.

- Иафет, - сказал мне отец после обеда, - я надеюсь, что у тебя нет приглашений на завтрашний день. Завтра я по делам буду у Мастертона и желал бы, чтобы ты ехал со мною.

Я ответил, что чрезвычайно рад этому.

На другой день мы с отцом отправились к Мастертону и застали его сидящим за столом, а Кофагуса и Сусанну на софе.

"Заговор приближается", - думал я. Дело было в том, как я уже после этого узнал от Мастертона, что он уговорил Кофагуса приехать к нему с Сусанной за четверть часа до нашего прибытия. Это он сделал для того, чтобы генерал мог видеть мисс Темпль как будто бы случайно. Отец мой думал, что ее и в городе нет. Боже, какая куча интриг на этом свете: заговор на заговоре!

Я поздоровался с Кофагусом, который, не смотря на советы своей жены, надел нанковые широкие панталоны и просторные сапоги и в этом наряде был так толст, что насилу, казалось, двигался.

- Мистер де Беньон, вы, кажется, где-то виделись с мисс Темпль? - сказал Мастертон. - Мисс Темпль, позвольте мне рекомендовать вам генерала де Беньона.

Я подошел к Сусанне; она покраснела и задрожала, увидев моего отца. Я спросил ее, здорова ли она была с тех пор, как мы последний раз виделись. Она заметила, что я это говорил с намерением, и так сконфузилась, что не могла мне ответить. Потом отец мой стал с ней говорить очень вежливо, взял стул, сел подле нее и, кажется, был доволен ее разговором. Наконец, он спросил ее, где она жила, и когда она ответила, что у Кофагуса, то он сказал ей, что непременно явится благодарить его за то, что он был так добр и дал знать, где я. Вскоре Кофагус и мисс Темпль простились с нами, и когда отец мой услышал, что они пришли пешком, то предложил им свою карету.

Кофагус не знал, как пагубны будут для него синие панталоны. Только что он прошел половину дороги, вдруг видит, из соседней улицы бежит целая толпа разного возраста и пола людей и поворачивает в Оксфорд-Стрит. Он остановился, желая узнать причину этого бегства и страха, но к ужасу своему, который трудно и вообразить, он увидел бешеного быка, преследуемого собаками и мальчиками. Кофагус не забыл пагубного происшествия в Смитфилльде и теперь пустился бежать со всех ног, не оглядываясь на то, что происходило сзади. Но он не мог скоро двигаться в своих панталонах и сапогах, а потому далеко отстал от других. Бык, как будто бы нарочно, выбрал именно его из сотни бежавших в паническом страхе. Наткнувшись на Кофагуса, он начал крутить головой, фыркать и, подхватив на рога аптекаря, подбросил его вверх, как мячик. К счастью, Кофагус, летя на землю, упал на собаку, которая в это время перебегала улицу, и тем значительно смягчил свое падение. Собака, растянувшись под тяжестью Кофагуса и желая высвободиться из-под бремени, укусила его за ногу. Мясник, вооруженный толстой палкой, заметив неучтивость собаки, стал колотить ее, но так неловко, что удары его по большей части падали на Кофагуса. Испытав невежество быка, собаки и мясника, бедный Кофагус был приведен ими в ужасное положение. Наконец он опомнился и едва в состоянии был сказать место своего жительства.

Уже было довольно поздно, когда я получил записку от Сусанны, которая извещала меня об этом несчастном происшествии. Отец мой тогда только что кончил длинную речь о сыновней покорности, о деревенских девицах и прочем. Он говорил также, что мисс Темпль была бы хорошая жена, по его и Мастертона мнению. И когда я просил его выбрать мне жену, то он выбрал именно ее. Я обещал ему любить ее и выполнить его желание. Но тут принесли записку. Я прочитал ее, отдал отцу и с его позволения сейчас же сел в карету и отправился в Вельбек-Стрит к Кофагусу.

Приехав туда, я нашел бедную миссис Кофагус в совершенном бесчувствии. Сусанна за ней ухаживала. Раны же Кофагуса были перевязаны, и он, казалось, не сознавал опасности своего положения. Но он был гораздо в лучшем положении, нежели я ожидал, и это меня успокоило. Когда пришел доктор, то объявил мне, что раны Кофагуса не опасны, хотя он и не знает еще настоящего повреждения, но уверен, что ушиб не произведет дурного последствия. Я поблагодарил доктора за радостное известие, сообщил его миссис Кофагус и потом воротился к ее мужу, который что-то бормотал про себя. Приложив ухо к изголовью, я услышал:

- Сделать глупость... приехать в Лондон... гм... адский город... полон бешеными быками... раненый... умереть... и так далее.

- Напротив, - сказал я. - Доктор говорит, что нет никакой опасности; только не беспокойтесь, и вы через восемь дней будете здоровы. Я пошлю к вам миссис Кофагус.

Миссис Кофагус оправилась. Она хотела видеть своего мужа и отправилась к нему, а я остался наедине с Сусанной. Два часа моей жизни пробежали незаметно. Отец мой ожидал меня некоторое время, но видя, что я не возвращаюсь, лег спать. На следующее утро я передал ему слова доктора, прибавив, что, по-моему, положение Кофагуса гораздо опаснее, особенно в его преклоннных летах. Отец заметил, что это очень удобный случай войти в благорасположение к мисс Темпль. Находясь в близких и коротких отношениях с Кофагусом, очень естественно, что я каждый день буду приходить и наведываться о его здоровье. Таким образом, делая себе удовольствие, я совершенно почти упрочил сыновнюю мою преданность, исполняя в точности отцовские приказания.

Мой рассказ приближается к концу, и я бегло передам происшествия остальных трех месяцев. В продолжение этого времени отец мой нанял квартиру, меблировал ее, и я опять был введен в общество под покровительством лорда Виндермира. Я вскоре увидел, что фамилия де Беньонов была в чести и что я попал в знать. Приглашения сыпались ко мне со всех сторон ото всех приятелей и недругов. Я также получил два приглашения от леди Мельстром, которая говорила мне, что ее племянницы не знали, куда я пропал, и что она ужасно боялась за Луизу, которая приходила в отчаяние от этого и чуть не заболела чахоткой.

Сусанна и Сецилия так подружились, как только могут быть дружны две девушки, которые обе запаслись женихами и которым некого ревновать. Кофагус выздоровел, но более не хотел уже оставаться в Лондоне, к величайшему сожалению супруги, и просил меня найти ему место, где бы не было быков. Но это я не мог в точности исполнить, потому что у самых полярных кругов существуют быки, которые, может быть, еще бешенее лондонских. Он мне сказал тогда, что невозможно жить в таком свете, и, чтобы доказать справедливость слов своих, бедный Кофагус умер в деревне спустя три месяца после несчастного приключения своего с быком.

Но раньше его смерти Гаркур и я женились, и добрый епископ, которого я когда-то принял за своего отца и с которым опять познакомился, венчал нас. Отец отдал мне назначенную сумму, а Мастертон назначил Сусанне десять тысяч фунтов в приданое, и сверх того, у нее было своих столько же. Кофагус завещал ей все свое имение. Тимофей прикатил на нашу свадьбу. Я ему передал всю свою аптеку, и он прекрасно обделывал дела свои. Он не отыскал еще матери, но нашел какую-то молодую женщину, которая, по его словам, стоила матери или даже превосходила ее.

Марриет Фредерик - Иафет в поисках отца (Japhet, in Search of a Father). 3 часть., читать текст

См. также Марриет Фредерик (Frederick Joseph Marryat) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Канадские поселенцы (Settlers in Canada). 1 часть.
Перевод Анны Энквист ГЛАВА I В 1794 г. одна английская семья отправила...

Канадские поселенцы (Settlers in Canada). 2 часть.
- Есть несколько способов, мисс. Индейцы иногда проламывают их плотину...