Эдвард Бульвер-Литтон
«Последний римский трибун. 05.»

"Последний римский трибун. 05."

V

ЖИТЕЛЬ ТЮРЬМЫ

Заботы, время, несчастье совершили перемену в наружности Риенцо. Он чуть-чуть располнел, не было сжатой силы раннего мужественного возраста, чистая бледность его щек была покрыта чахлым и обманчивым румянцем. По временам он беспокойно двигался, вздрагивал, садился снова и издавал отрывистые восклицания, подобно человеку грезящему.

Анджело в главных чертах правильно рассказал о последних приключениях Риенцо после его падения.

Трибун с Ниной и Анджело сперва отправился в Неаполь, и нашел кратковременное покровительство у Людовика, короля Венгрии. Этот суровый, но честный монарх отказался выдать своего знаменитого гостя по требованию Климента, но откровенно объявил, что он не в состоянии обеспечить ему безопасность.

Воспользовавшись римским юбилеем, Кола в одежде пилигрима, через горы и долины, богатые грустными развалинами древнего Рима, добрался до этого города, где его беспокойный и честолюбивый дух работал над составлением новых заговоров, но напрасно. Отлученный вторично кардиналом Чеккано, и опять спасаясь бегством, он, в одежде пилигрима, отважно прошел через Италию ко двору императора Карла богемского, где ему был оказан прием, о котором правильно рассказал паж, бывший, вероятно, его свидетелем. Однако ж можно сомневаться в том, действительно ли поведение императора относительно его было так великодушно, как представляется из рассказа Анджело, или же Карл предал Риенцо папским эмиссарам. По крайней мере известно, что от Праги до Авиньона дорога павшего трибуна была дорогой триумфа. Отказываясь от всяких предложений помощи, презирая всякий случай к бегству, вдохновленный своей неукротимой надеждой и неизменной верой в блеск своей судьбы, трибун отправился в Авиньон, и там нашел тюрьму!

- Да, - прошептал узник, - да, эти повествования утешительны. Правые не всегда бывают угнетены. - С долгим вздохом, он медленно положил библию в сторону, поцеловал ее с благоговением, замолчал и несколько минут предавался размышлениям.

Он так был занят этим делом, что не слыхал шагов на спиральной лестнице, которая вела в его келью, и только тогда, когда тюремные сторожа повернули в замочной скважине огромный ключ и дверь заскрипела на своих петлях, Риенцо поднял глаза, изумившись этому приходу не в обычный час. Дверь опять затворилась, и при бледном свете одинокой лампы он увидел фигуру, прислонившуюся, как бы для поддержки, к стене. Человек был закутан с головы до ног в длинный плащ, который, вместе с широкой шляпой, покрытой перьями, скрывал даже черты посетителя.

Риенцо смотрел на него долго и пристально. Он видел, что грудь незнакомца тяжело подымалась под плащом; громкие всхлипыванья говорили о рыданиях. Наконец, как бы сделав напряженное усилие, он бросился вперед и упал к ногам трибуна. Шляпа, длинный плащ упали на пол. Риенцо увидел лицо женщины, которая смотрела на него сквозь страстные и блистающие слезы; почувствовал руки женщины, которая обнимала его колени. Риенцо смотрел, безмолвен и неподвижен, как камень.

- Святые силы небесные! - прошептал он наконец. - Не испытания ли посылаете вы мне? Неужели это?.. Нет, нет - но говори.

- Возлюбленный, обожаемый! Неужели ты не узнаешь меня?

- Это она! Это она! - вскричал Риенцо порывисто. - Это моя Нина, моя жена, моя... - Голос прервался.

Наконец, когда они пришли в себя, когда первые прерывистые восклицания, первые бурные ласки любви кончились, Нина подняла голову от груди мужа и грустно посмотрела ему в лицо.

- О, что с тобой было с тех пор, как мы расстались, с того часа, когда, увлекаемый своим сердцем и прихотливой судьбой, ты оставил меня при императорском дворе и отправился искать венца, но нашел оковы! Ты здоров, мой Кола, мой господин? Твой пульс бьется скорее, чем прежде, лоб твой в морщинах. Ах! Скажи мне, что ты здоров!

- Здоров! - отвечал Риенцо машинально. - Мне кажется, да! Больной ум притупляет всякое чувство телесного страдания. Здоров - да! А ты, ты, по крайней мере, не переменилась, только красота твоя еще более расцвела.

- Я принесла тебе радостные вести. Завтра тебя выслушают. Суд исходатайствован. Ты будешь оправдан.

- А! Продолжай.

- Тебя выслушают, и ты оправдаешься!

- И Рим будет свободен! Великий Боже, благодарю тебя!

Трибун опустился на колени, и никогда его сердце, в самую чистую минуту его жизни, не изливало более пламенной и бескорыстной благодарности. Когда он встал, то, казалось, совершенно изменился. Его взгляд принял давнишнее выражение глубокой и спокойной повелительности. Величие показалось на его челе.

Нина смотрела на него с тем внимательным и преданным обожанием, которое расплавляло ее более суетные и жесткие качества в любящую нежность самой кроткой женщины.

- Да, Нина! - сказал Риенцо, обернувшись и встретив ее взгляд. - Душа моя говорит мне, что час мой близок. Если меня будут судить открыто, то не посмеют обвинить, если же оправдают, то не посмеют сделать ничего, кроме моего восстановления. Завтра, говоришь ты, завтра?

- Завтра, Риенцо; будь готов!

- Я готов к торжеству! Но скажи мне, какой счастливый случай привел тебя в Авиньон?

- Случай, Кола? - сказала Нина с нежным упреком. - Могла ли я, зная, что ты заключен в папской тюрьме, оставаться в праздной безопасности в Праге! Я легко достала деньги, отправилась во Флоренцию, переменила имя и приехала сюда составлять планы и замыслы, чтобы добиться для тебя свободы или умереть с тобой.

- Добрая Нина! Но в Авиньоне сила не уступает красоте без награды. Вспомни, есть смерть худшая, нежели прекращение жизни.

Нина побледнела.

- Не бойся, - сказала она тихим, но решительным голосом, - не бойся: люди не будут говорить, что Риенцо обязан свободой своей жене.

Послышался легкий стук в дверь. Нина в одну минуту надела плащ и шляпу.

- Скоро будет полночь, - сказал тюремщик, показавшись на пороге.

- Иду, - сказала Нина.

- А ты должен собраться с мыслями, - прошептала она Риенцо, - вооружись всем своим знаменитым умом. Увы! Мы опять расстаемся! Как замерло мое сердце!

Присутствие тюремщика смягчило горесть разлуки, сократив ее. Мнимый паж прижал губы к руке узника и вышел из комнаты.

Тюремщик, помедлив немного, положил на стол пергамент. Это был вызов трибуна в суд.

VI

ЧУТЬЕ НЕ ОБМАНЫВАЕТ. ДУХОВНИК И СОЛДАТ

Сходя с лестницы, Нина встретилась с Альваресом.

- Прекрасный паж, - сказал испанец весело, - ты сказал, что твое имя Виллани? Анджело Виллани, я, кажется, знаю твоего родственника. Удостой, молодой юноша, взойти в эту комнату и выпить ночной кубок за здоровье твоей госпожи; мне бы очень хотелось узнать вести о моих старых друзьях.

- В другое время, - отвечал мнимый Анджело, - теперь поздно, я спешу.

- Нет, - сказал испанец, - ты не отделаешься от меня так легко. - И он крепко схватил пажа за плечо.

- Пустите меня! - сказала Нина. - Тюремщик, отопри ворога, не то ты будешь отвечать.

- Как вспылил! - сказал Альварес, удивленный большим запасом достоинства в паже. - Полно, я не думал тебя обидеть. Могу я побывать у тебя завтра?

- Да, завтра, - отвечала Нина, стараясь поскорее отделаться от него.

- А между тем, - скачал Альварес, - я провожу тебя домой - мы можем поговорить дорогой.

Паж не отвечал, но пошел так скоро через узкую площадь между тюрьмой и домом синьоры Чезарини, что неповоротливый испанец почти задыхался; и, несмотря на все старания, Альварес не мог добиться от своего молчаливого товарища ни одного слова за всю дорогу до самых ворот. Там паж скрылся, без церемонии оставив его на улице.

Нисколько не обольщаясь предстоящим свиданием с Альборносом, испанец медленно воротился домой. Пользуясь предоставленным ему дозволением, он вошел в комнату кардинала несколько неожиданно и застал его в жарком разговоре с кавалером, длинные усы которого, закрученные вверх, и светлые латы под плащом показывали в нем военного человека. Довольный этой отсрочкой, Альварес поспешно удалился.

Однако же перерыв, сделанный приходом Альвареса, сократил разговор между Альборносом и его гостем. Последний встал.

- Кажется, - сказал он, - монсиньор кардинал, ваши слова подают мне надежду, что наши отношения будут приведены к счастливому заключению. Тысяча флоринов - и мой брат оставляет Витербо и бросает громовые стрелы Кампаньи в земли римлян. С вашей стороны...

- С моей стороны решено, - сказал кардинал, - что войско церкви не мешает движению армии вашего брата: между нами мир. Один воин понимает другого!

- А слово Жиля Альборноса ручается за верность кардинала, - отвечал кавалер с улыбкой.

- Вот моя правая рука, - отвечал Альборнос. Кавалер почтительно ее поцеловал, и его твердые шаги скоро послышались на лестнице.

- Победа! - вскричал Альборнос, размахивая руками, - победа, ты теперь в моих руках!

С этими словами он поспешно встал, положил свои бумаги в железный сундук и, отворив потайную дверь, вошел в комнату, которая была более похожа на монашескую келью, чем на жилище князя. Не требуя к себе Альвареса, кардинал разделся и через несколько минут уже спал.

VII

ВОКЛЮЗ И ЕГО GENIUS LOCI. ВОЗОБНОВЛЕНИЕ СТАРОГО ЗНАКОМСТВА

На следующий день, ровно в полдень, кавалер, которого мы видели в последней главе, медленно ехал на сильной норманнской лошади по извилистой зеленой и веселой дорожке, в нескольких милях от Авиньона. Наконец он очутился в дикой и романтической долине, где протекала быстрая река, имени которой стихи Петрарки дали такую славу. Прикрытая утесами и в этом месте извиваясь между зеленых берегов, усеянных множеством диких цветов и водорослей, текла кристальная Сорджия. Всадник находился в Воклюзской долине, и перед его глазами был сад и дом Петрарки.

Предаваясь совершенно другим размышлениям, нежели какие пробуждают воспоминания о Петрарке, кавалер продолжал свой путь.

Долина осталась далеко позади, и тропинка делалась все незаметнее, пока наконец она не окончилась лесом, сквозь сплетенные ветви которого весело пробивалось солнце. Наконец открылась обширная поляна, на которой возвышался крутой подъем горы, увенчанной развалинами старого замка. Путешественник сошел с лошади, повел ее на гору и, достигнув развалин, оставил ее в одной из комнат без кровли, заросших высокой травой и множеством дикого кустарника. Оттуда взобравшись с некоторым трудом по узкой лестнице, он очутился в небольшой комнате.

На полу, в плаще, склонив задумчиво голову на руку, лежал человек высокого роста и средних лет. Он проворно приподнялся на руке при входе кавалера.

- Ну, Бреттоне, я считал часы - какие новости?

- Альборнос соглашается.

- Радостные вести! Ты даешь мне новую жизнь. Pardieu, тем лучше я позавтракаю, брат. Вспомнил ли ты о том, что я голоден?

Бреттоне вытащил из-под плаща довольно большую фляжку с вином и небольшую корзинку, порядочно нагруженную припасами, на которые обитатель башни набросился с большим рвением.

- Я говорю, Бреттоне, ты играешь нечестно; ты съел уже больше половины пирога: подвинь его сюда. Так кардинал согласен? Что это за человек? Говорят, умен?

- Живой, проворный и пылкий, с огненным взглядом. Он не любит тратить много слов и прямо приступает к делу.

- Значит, не похож на духовника, - это хороший разбойник, только испорченный. Что ты слышал о его войске? Стой, стой, - потише с вином.

- Теперь его войско невелико. Он надеется усилить его рекрутами в Италии.

- Какие у него планы относительно Рима? Туда, брат, туда направлены тайные стремления моей души! Рим должен быть моим, - городом новой империи, завоеванием нового Аттилы! Там все обстоятельства мне благоприятствуют. Отсутствие папы, слабость среднего сословия, бедность черни, глупое и свирепое варварство баронов уже издавна способствуют тому, чтобы сделать Рим самой легкой, хотя в то же время и самой славной добычей!

- Брат, моли Бога, чтобы твое честолюбие тебя, наконец, не погубило; ты всегда увлекаешься. Право, с огромным богатством, которое мы приобретаем, нам можно...

- Желать сделаться чем-нибудь побольше вольных компаньонов, военачальниками сегодня и искателями приключений завтра? Вспомни, как норманнский меч завоевал Сицилию, как незаконнорожденный Вильгельм на гастингском поле превратил свой жезл в скипетр. Я решился. Я сформирую лучшую армию в Италии и с ней добуду престол в Капитолии. Как глуп я был шесть лет тому назад! Если бы вместо того, чтобы посылать этого сумасшедшего олуха Пепина Минорбина, я сам оставил Венгрию и пошел с моими солдатами к Риму, то за падением Риенцо последовало бы возвышение Монреаля.

- Вальтер, ты говоришь о судьбе Риенцо, пусть она послужит тебе предостережением!

- Риенцо, - возразил Монреаль, - я знаю этого человека! В мирное время и с честным народом он основал бы великую династию. Но он говорил о законе и свободе для людей, которые презирают первый и не хотят защитить последнюю. Посредством толпы гордый трибун приобрел силу, через толпу он потерял ее; я же добуду ее мечом и мечом поддержу!

- Риенцо был слишком жесток; ему не следовало раздражать баронов, - сказал Бреттоне.

- Нет! - сказал Монреаль. - Он был недостаточно жесток. Он старался только быть справедливым и не делать различия между благородным и мужиком, а должен бы делать! Ему следовало бы истребить нобилей с корнем. Но ни один итальянец на это не способен. Это оставлено для меня.

- Ты, конечно, не думаешь перерезать знатнейшие фамилии Рима?

- Перерезать? Нет. Но я захвачу их земли и пожалую ими новое дворянство, - суровое и свирепое дворянство севера, которое хорошо умеет охранять своего государя и охранит его, как источник своей собственной силы. Теперь довольно об этом. Ну, а Риенцо? Он все еще гниет в тюрьме?

- Утром, прежде чем я оставил город, я слышал странные новости. Народ был в волнении; во всяком закоулке собирались группы людей. Говорят, сегодня назначен суд над Риенцо и по именам судей заключают, что оправдание его уже решено.

- А! Ты должен был сказать мне об этом прежде.

- Если его восстановят в Риме, то разве это будет противодействовать твоим планам?

- Гм! Не знаю - но потребуется глубокое размышление и искусная распорядительность. Мне бы очень не хотелось уезжать отсюда, пока я не услышу, чем это кончится.

- Конечно, Вальтер, тебе благоразумнее оставаться с твоими солдатами и предоставить мне вести все это дело.

- Нет, - возразил Монреаль, - ты довольно смел и хитер, но моя голова для этих целей лучше твоей. Сверх того, - продолжал рыцарь, понизив голос и прикрывая лицо, - я дал обет сходить на поклонение этой дорогой для меня реке, месту моих прежних тревог. Кроме того, мне нужны деньги. В этой стране есть немцы, которые могут съесть целую итальянскую армию за обедом; мне очень бы хотелось их завербовать, а их предводителям нужно дать задаток, - жадные канальи! Как будут уплачиваться флорины кардинала?

- Половина теперь, а половина тогда, когда войско будет у Римини.

- Римини! Мысль об этой стране точит мой меч. Помнишь ли ты, как проклятый Малатеста выгнал меня из Аверсы (30), ворвался в мой лагерь и заставил меня отдать ему всю мою добычу? Я огнем и мечом заплачу долг прежде наступления осени.

(30) - Этот Малатеста, синьор знатной фамилии, был одним из самых искусных воинов Италии. Граждане Римини сделали его и брата его, Галеотто, совокупными властителями этого государства. Долгое время они были врагами церкви, наконец кардинал Альборнос сделал их предводителями ее войск.

Прекрасное лицо Монреаля сделалось ужасным при этих словах; обеими руками он схватился за рукоятку меча, и его сильный стан затрепетал от прерывистого дыхания.

Таков был страшный человек, который теперь стал соперником Риенцо за обладание Римом.

VIII

ТОЛПА. СУД. ПРИГОВОР. СОЛДАТ И ПАЖ

На следующий вечер большая толпа собралась на улицах Авиньона. Это был второй день допроса Риенцо, и каждую минуту ожидали объявления приговора. Дело его возбуждало сильный интерес у иностранцев всех земель, собранных в этой столице папского блеска. Итальянцы, даже принадлежавшие к высшей знати, были за трибуна, французы - против него.

Среди толпы находился высокий человек в простой и ржавой броне, но с рыцарской осанкой, которая несколько противоречила неуклюжему виду его кольчуги.

Много было сказано шуток насчет оборванного воина, которыми этот живой народ развлекал свое нетерпение, и хотя зонтик шишака скрывал его глаза, но лукавая и веселая улыбка на устах показывала, что он умел выносить направленные против него насмешки.

- Я, - сказал один из толпы, - родился в городе, который был свободен, и уверен, что любимцу народа будет оказано правосудие.

- Аминь, - отвечал важный флорентинец.

- Говорят, - прошептал молодой студент из Парижа, обращаясь к ученому доктору прав, - что его защита была мастерская.

- В ней не было постепенности, - отвечал доктор нерешительно.

В это время высокий солдат почувствовал, что его кто-то нетерпеливо хлопнул по спине.

- Прошу тебя, высокий господин, - сказал резкий и повелительный голос, - отодвинуть свою высокую фигуру несколько в сторону - я не могу видеть сквозь тебя; а я очень хочу в числе первых увидеть Риенцо, когда он будет идти из суда.

- Прекрасный паж, - отвечал солдат весело, пропуская Анджело Виллани, - ты не всегда будешь того мнения, что дорога к свету приобретается посредством приказаний сильным. Когда ты сделаешься постарше, то будешь обижать слабых, а к сильным станешь ластиться.

- Значит, мне придется переменить мою натуру, - отвечал Анджело.

- Ты говоришь хорошо, - сказал солдат после паузы, - извини бесцеремонность моего вопроса: но ты из Италии? - в твоем языке слышен римский диалект; однако же я видел черты, подобные твоим, по эту сторону Альп.

- Может быть, - сказал паж гордо, - но я благодарю Бога, что я римлянин.

В эту минуту послышались громкие крики из той части толпы, которая ближе всех была к зданию суда. При звуке труб папская гвардия, выстроенная вдоль площади, ведущей от суда, выпрямилась и подалась на шаг или два назад на толпу.

Когда трубы умолкли, послышался голос герольда, но звуки его не могли достигнуть того места, где стояли Анджело и солдат; и только по громкому клику, который в одну минуту пробежал торжествующе по толпе, по отрывистым восклицаниям, передаваемым из уст в уста, паж узнал, что Риенцо оправдан.

- Я хотел бы видеть его лицо! - печально вздохнул паж.

- Ты увидишь, - сказал солдат; и он схватил мальчика на руки и начал пробиваться с силой гиганта сквозь живой поток народа к месту, где стояла гвардия и где должен был проходить Риенцо.

Паж, полудовольный, полурассерженный, несколько времени сопротивлялся, но видя, что его усилия напрасны, безмолвно согласился на то, что считал оскорблением своего достоинства.

- Полно, - сказал солдат, - ты первый, кого я охотно поднял над собой; и я делаю это теперь ради твоего прекрасного лица: оно напоминает мне одну особу, которую я любил.

Но эти последние слова были сказаны тихо, и мальчик, в своем нетерпении видеть героя Рима, не слышал их, или не обратил внимания. Скоро показался Риенцо; два патриция из собственной папской свиты шли с ним рядом. Он продвигался медленно среди приветствий толпы, не глядя ни направо, ни налево. Его поступь была тверда и спокойна, и за исключением румянца щек, на его лице не видно было никаких внешних признаков радости или волнения.

Риенцо вернулся не в тюрьму. Ему приготовлено было помещение во дворце кардинала д'Альборноса. На следующий день он был допущен к папе, а вечером того дня объявлен римским сенатором.

Между тем солдат поставил Анджело на землю, и когда паж бормотал свою не совсем вежливую благодарность, он прервал его слова грустным и ласковым голосом, который сильно поразил пажа: там мало тон его согласовался с грубой и простой наружностью этого человека.

- Мы расстаемся, - сказал он, - как чужие, прекрасный мальчик, и так как ты говоришь, что ты из Рима, то моему сердцу не было причины полюбить тебя, как оно полюбило. Но если ты когда-нибудь будешь нуждаться в друге, то ищи его, - голос солдата понизился до шепота, - в Вальтере де Монреале.

Прежде чем паж опомнился от изумления при этом грозном имени, рыцарь св. Иоанна исчез в толпе.

IX

АЛЬБОРНОС И НИНА

Глазам, которые более всех жаждали взглянуть на Риенцо, было запрещено это удовольствие. Одна в своей комнате, Нина ожидала результата суда.

Возвратившийся Анджело скоро уведомил ее обо всем, что произошло, но ее радость была несколько охлаждена тем, что Риенцо поселился у страшного кардинала. Удар, которым обыкновенно сопровождается известие, хотя и счастливое после долгой неизвестности, и опасение визита кардинала так сильно на нее подействовали, что она три дня была опасно больна, и только на пятый день после того, как Риенцо получил звание римского сенатора, Нина была в состоянии принять Альборноса.

Кардинал ежедневно присылал узнать об ее здоровье, и ее встревоженному уму представлялось, что эти расспросы заключали в себе намек на право делать их. Между тем Альборносу было чем развлечь и занять свои мысли. Переманив страшного Монреаля от Иоанна ди Вико, одного из способнейших и свирепейших врагов церкви, он решился как можно скорее идти к владениям этого тирана, чтобы не дать ему времени получить помощь от какой-нибудь шайки наемных авантюристов. Между тем он вступал в переговоры с Риенцо и, под видом вежливости к оправданному трибуну, Альборнос принял его у себя, чтобы вполне узнать характер и наклонности того, которого он хотел сделать своим агентом и орудием. Во время аудиенции у первосвященника Риенцо воспользовался тем удивительным и волшебным искусством, которым, по уверению историков, он обладал более всех людей, имевших с ним сношения, как ни были они различны по характеру, целям или состоянию. Он так верно описал действительное состояние Рима, он говорил с таким жаром о своей способности к управлению его делами, что Иннокентий, несмотря на свою проницательность, хитрость и некоторый скептицизм в оценке людских шансов, был совершенно очарован красноречием римлянина.

Говорят, будто бы он сказал: "Неужели это тот человек, с которым целый год мы обращались как с узником и преступником? Хорошо было бы, если бы единственно на его плечах держалась христианская империя!"

По окончании аудиенции он, со всевозможными знаками благосклонности и отличия, возвел Риенцо в звание сенатора, которое в сущности значило то же, что звание римского вице-короля.

Альборнос, которому папа в подробности передал этот разговор, несколько позавидовал благосклонности, которую новый сенатор приобрел так внезапно. Возвратясь домой, он тотчас же пожелал увидеться со своим гостем. Кардинал в душе считал Риенцо более хитрым, чем умным, более удачливым, нежели великим. Но после продолжительного и пытливого разговора с новым сенатором даже он поддался очарованию его замечательного и необыкновенного ума.

Присутствие знаменитого трибуна в лагере, столь скудном войсками, было весьма кстати. И кардинал, более чем когда-либо, надеялся посредством влияния Риенцо расположить римлян в пользу своего предприятия относительно завоевания земли св. Петра.

Риенцо, при всем нетерпеливом желании еще раз увидеться с Ниной, не мог узнать имени, под которым жила она в Авиньоне.

Несколько насмешливых намеков Альборноса относительно участия, принимаемого в его судьбе знаменитейшей красавицей Авиньона, наполнили его душу неопределенной тревогой, в которой он боялся признаться даже самому себе. Но volto sciolto, - открытое лицо, которое у него, как и у всех итальянских политиков, замаскировало его pensieri slretti, - тайные мысли, - дало ему возможность обмануть ревнивую и прозорливую наблюдательность кардинала. Альварес тоже не был способен удовлетворить любопытство своего господина. Он уверился только в том, что действительный Анджело Виллани был не тот Анджело Виллани, который посетил Риенцо.

Надеясь, однако же, что узнает все, и воспламененный страстью, какую только он способен был чувствовать, Альборнос отправился во дворец Чезарини.

С надлежащей церемонией он был введен в комнату синьоры. При его входе она встала и, когда кардинал приблизился к ней, приложила его руки к своим губам. Удивленный и обрадованный таким небывалым приемом, Альборнос старался предупредить ее ласки и, взяв обе руки ее, старался тихо привлечь их к своему сердцу.

- Прекраснейшая, - прошептал он, - если бы ты могла знать, как твоя болезнь печалила меня! О! Я счастлив, если я исполнил твое желание и если с этих пор могу найти в тебе моего ангела-руководителя и рай, где мне приготовлена награда?

Нина, высвободив свою руку, тихо указала ею кардиналу на стул. Сев сама на небольшом расстоянии от него, она заговорила с большой серьезностью, опустив глаза.

- Монсиньор, ваше заступничество вместе с невиновностью Риенцо освободило из тюрьмы этого избранного правителя римского народа. Но свобода есть самый меньший из даров, которые вы ему дали; еще больший дар - оправдание честного имени и возвращение справедливых почестей. В этом я навсегда остаюсь у вас в долгу; за это историк, рассказывая о деяниях этого века и о судьбе Колы Риенцо, добавит новый венец к тем, которые вы уже приобрели. Синьор кардинал, может быть, я сделала ошибку. Может быть, я оскорбила вас - и вы вправе обвинять меня в женской хитрости. Когда я говорю, что за исключением бесчестия, я считала дозволенными всякие средства для спасения жизни и восстановления благополучия Колы ди Риенцо, то имею только одно извинение. Знайте, монсиньор, что я жена его.

Кардинал остался безмолвен и неподвижен. Но его желто-бледное лицо вспыхнуло от лба до шеи, и тонкие губы в первый момент задрожали, а потом искривились горькой улыбкой. Наконец он встал со стула, очень медленно, и сказал голосом, дрожавшим от волнения:

- Хорошо, синьора. Итак, Жиль Альборнос был куклой в руках, ступенью для возвышения римского плебея - демагога! Синьора, вы и ваш муж можете справедливо быть обвинены в честолюбии.

- Перестаньте, монсиньор, - сказала жена с невыразимым достоинством, - каково бы ни было нанесенное вам оскорбление, оно сделано мной. Даже после нашего последнего свидания Риенцо ничего не знал о моем пребывании в Авиньоне.

- При нашем последнем свидании, синьора, кажется, был заключен безмолвный и подразумеваемый контракт. Я исполнил мою часть и требую исполнения вашей. Я могу так же легко, как эту перчатку, разорвать пергамент, который объявляет вашего мужа сенатором Рима. Тюрьма - не смерть, и дверь ее может быть отперта дважды.

- Монсиньор, монсиньор! - вскричала Нина, пораженная ужасом. - Не оскорбляйте таким образом вашей благородной натуры, вашего великого имени, вашей доблестной крови. Вы происходите из рыцарского поколения Испании, вам не свойственны угрюмые, низкие и неумолимые пороки, которые позорят мелких тиранов этой несчастной страны. Вы - не Висконти, не Кастракани: вы не можете, запятнать свои лавры мщением женщине. Послушайте, - продолжала она вдруг, упав к его ногам, - мужчины дурачат, обманывают наш пол для эгоистических целей, и им прощают даже их жертвы. Но обманывала ли я вас ложной надеждой? Какая у меня цель, какое извинение? Свобода моего мужа, спасение моей родины!

Альборнос как будто прирос к полу. Изумление, волнение, обожание - все поднимало тревогу в его сердце. Он смотрел на сверкающие глаза Нины и па волнующуюся ее грудь, как воин древности на вдохновенную пророчицу-прорицательницу. Его глаза были прикованы к ее глазам как будто какими-то чарами. Он пытался заговорить, но голос ему изменил. Нина продолжала:

- Да, монсиньор; это не пустые слова! Если ты ищешь мщения, - оно в твоей власти. Уничтожь то, что ты сделал. Возврати Риенцо темнице и опале, и ты отомстишь, только не ему. Все сердца Италии сделаются для него второй Ниной. Я одна виновата и должна пострадать. Клянусь, что в то мгновение, когда Риенцо будет нанесена новая обида, моя рука будет моим палачом - монсиньор, более я не стану умолять вас!

Альборнос был глубоко тронут. Нина правильно судила о нем, когда отличила честолюбивого испанца от грубых и закоренелых сластолюбцев Италии. Несмотря на распутство, запятнавшее его священную одежду, в его душе оставалось еще много рыцарской чести, свойственной его племени и отечеству. В первый раз в жизни он почувствовал, что встретил женщину, которой он вполне был бы доволен даже в супружестве. Он вздохнул и, все еще смотря на Нину, приблизился к ней почти с благоговением; стал на колени и поцеловал полу ее платья.

- Синьора, - сказал он, - мне хотелось бы думать, что вы вполне правильно поняли мою натуру, но я поистине погиб бы для всякой чести и был бы недостоин своего благородного происхождения, если бы еще имел хоть одну мысль против спокойствия и добродетели женщины, такой, как вы. Не бойся меня. Не думай обо мне, и лишь впоследствии, когда услышишь о Жиле д'Альборносе, скажи в душе своей, - здесь на губах кардинала показалась презрительная улыбка, - скажи: он не лишен был человеческих чувств даже тогда, когда честолюбие и судьба облекли его мантией духовной.

И прежде чем Нина успела ответить, испанец вышел.

Книга VIII

ВЕЛИКАЯ КОМПАНИЯ

I

ЛАГЕРЬ

Был прекраснейший день в самом разгаре итальянского лета. По холму, господствовавшему над одним из самых красивых ландшафтов Тосканы, ехал небольшой отряд всадников. Во главе их был кавалер, одетый с ног до головы в кольчугу, звенья которой были так тонки, что казались нежной и любопытной сеточной работой, но вместе с тем так плотны, что могли бы противиться копью и мечу с неменьшим успехом, как и самые тяжелые латы, и притом нисколько не стесняли движений легкой и грациозной фигуры всадника. Он носил на голове шляпу из темно-зеленого бархата, с длинными перьями; из ехавших за ним двух оруженосцев один держал его шлем и копье, а другой вел его сильного боевого коня, полностью покрытого кольчугой, которая, однако же, казалось, почти не затрудняла его гордой и легкой поступи. Лицо кавалера было приятно, но солнце многих стран наложило на него резкий отпечаток и покрыло его темно-бронзовым цветом. Взгляд его рассеянно блуждал по этому очаровательному ландшафту, озаренному самым ярким светом тосканского неба, и потом, с более напряженным вниманием, остановился на серых и угрюмых стенах отдаленного замка, который, стоя на самой крутой возвышенности соседних гор, господствовал над долиной.

- Вот, - прошептал он про себя, - всякий эдем в Италии имеет свое проклятие! Во всех самых прекрасных местах ее можно быть уверенным - найдешь палатку разбойника или замок тирана!

Едва эти мысли промелькнули в его голове, как вся группа вздрогнула от пронзительного и внезапного звука рога, раздавшегося близко между виноградниками возле тропинки. Кавалькада приостановилась. Предводитель дал знак оруженосцу, который вел его боевого коня. Оруженосец, не обремененный тяжелой немецкой броней, бросился в самую густую чащу и исчез. Через несколько минут он воротился, задыхаясь от жара и усталости.

- Мы должны быть осторожны, - прошептал он, - я видел блеск стали за виноградными листьями.

- Наша позиция неудачно выбрана, - сказал рыцарь и, указав рукой на более широкое место дороги, он со своим маленьким отрядом поспешно направился туда.

Пространство, на которое указал кавалер, представляло довольно обширный зеленый полукрут, защищенный с тыла густым кустарником, спускающимся оттуда на долину. Они доехали туда безопасно и выстроились друг возле друга; все опустили свои наличники, кроме рыцаря, который беспокойно и зорко оглядывал окрестность.

- Не слыхал ли ты, Джулио, - сказал он своему любимому оруженосцу (единственному итальянцу в группе), - появлялись ли в последнее время разбойники в этих местах?

- Нет, синьор. Напротив, я слышал, что все они оставили страну, чтобы присоединиться к Большой Компании Фра Мореаля. Большая плата и добыча переманили к нему наемных солдат от всех тосканских синьоров.

Едва сказаны были эти слова, как снова раздался звук рога почти в том же месте, где прежде. На него отвечал короткий военный сигнал, как раз сзади всадников. В ту же минуту между находившимися в тылу кустарниками засияли копья и кольчуги. Оттуда показались вооруженные люди, между тем как спереди из-за виноградных лоз устремилось еще большее число воинов с громкими и дикими криками.

- За Бога, императора и Колонну! - вскричал рыцарь, опуская наличник; и небольшой отряд, плотно сомкнувшись, с копьями наперевес, бросился на передний строй врагов. Несколько десятков их, опрокинутые стремительной атакой, очистили дорогу для всадников, и, не ожидая нападения остальных, рыцарь повернул своего коня и поехал с холма почти полным галопом, несмотря на трудность спуска. Туча стрел, пущенная в них, не могла повредить их железным кольчугам.

- Если у них нет лошадей, то мы спасены! - вскричал рыцарь.

И в самом деле неприятель, казалось, не думал их преследовать; но, собравшись на вершине холма, довольствовался тем, что смотрел на их бегство.

Вдруг внезапный поворот дороги привел бегущих в широкую и пустую долину, в начале которой они увидели длинный ряд всадников. Солнце озаряло латы воинов, стоявших безмолвным и неподвижным строем.

Маленький отряд вдруг остановился. Взглянув сперва на этого нового неприятеля, который был подобен туче, все обратили глаза свои на рыцаря.

- Если ты хочешь, синьор, - сказал предводитель немецких солдат, заметив нерешимость вождя, - мы будем биться до конца.

Это простое изъявление преданности сопровождалось знаками сочувствия со стороны остальных, и солдаты плотнее сомкнулись вокруг рыцаря.

- Нет, храбрые товарищи, - сказал Колонна, поднимая наличник, - нам не суждено погибнуть в такой бесславной битве, после столь разнообразных приключений. Если это разбойники, как надо предполагать, то мы можем купить у них пропуск. Если это войско какого-нибудь синьора, то мы чужды его распрям. Дайте мне это знамя. Я поеду к ним.

- Нет, монсиньор, - сказал Джулио, - эти мародеры не всегда уважают парламентерский флаг. В этом есть опасность.

- Твой предводитель презирает ее. Скорей!

Рыцарь взял знамя и медленно поехал к всадникам. Приблизясь к ним и окинув их взглядом воина, он не мог не удивиться совершенству их оружия, силе и красоте их лошадей и твердой дисциплине их длинного и блестящего строя.

Когда он подъезжал, держа в руках великолепное знамя, сиявшее в лучах полудня, солдаты приветствовали его. Это было хорошим знаком, решил он.

- Я приехал, - сказал он им, - как герольд и предводитель маленького отряда, который только что спасся от неожиданного нападения вооруженных людей на том холме; - я прошу помощи, как рыцарь у рыцаря и солдат у солдата, и отдаю моих воинов под покровительство вашего начальника. Позвольте мне увидеться с ним.

- Господин рыцарь, - отвечал один, по-видимому, главный из них, - мне неприятно арестовывать человека, имеющего такой благородный вид, как ваш, тем более, что на вашем знамени я вижу девиз одного из самых могущественных домов Италии. Но нам отданы строгие приказания, и мы должны отводить всех вооруженных людей в лагерь нашего вождя.

- Позвольте мне узнать имя вождя, о котором вы говорите, и врага, против которого вы сражаетесь.

Капитан слегка улыбнулся.

- Начальник Великой Компании - Вальтер де Монреаль, а его теперешний враг - Флоренция.

- Значит, мы попали в дружеские, хотя и жесткие руки, - сказал рыцарь после минутной паузы. - Я давно знаком с Вальтером де Монреалем. Позвольте мне вернуться к моим товарищам и сказать им, что если случай сделал нас пленниками, то по крайней мере мы вынуждены покориться одному из самых искусных воинов нашего времени.

И итальянец повернул свою лошадь, чтобы поехать к своим спутникам.

- Благородный рыцарь и смелый у него вид, - сказал капитан компанионов своему соседу, - хотя едва ли это тот отряд, который нам велено захватить. Однако же, слава Богу, кажется, его люди с севера. Может быть, есть надежда завербовать их в наши ряды.

Рыцарь со своими товарищами подъехал к войску. Взяв с них слово не делать попытки к бегству, капитан отрядил тридцать человек, чтоб отвести пленников в лагерь Великой Компании.

Поворотив с большой дороги, рыцарь увидел себя в узком ущелье между холмами, которые, сменясь мрачной тропинкой среди дикой лесистой местности, привели путников к неожиданному и открытому виду обширной равнины. Там расположились в палатках войска, которые тогда считались достаточно сильными, чтобы вести войну в Италии.

- Благородное зрелище! - сказал пленный кавалер, осаживая коня и глядя на красивые ряды палаток, образующих вдоль и поперек широкие и правильные улицы.

Один из начальников Великой Компании, ехавший с ним рядом, самодовольно улыбнулся.

- Мало есть мастеров военного искусства, равных де Монреалю, - сказал он. - Его войска грубы, ленивы и собраны из всех мест и стран, из пещер, рынков, из тюрем и из дворцов, и однако же он успел уже довести их до дисциплины, которая могла бы пристыдить солдат империи.

Рыцарь не отвечал, но пришпорив коня и переехав через один из грубых мостов, он очутился среди лагеря. Но та часть, в которую он въехал, мало оправдывала похвалы, расточаемые дисциплине армии. Кавалер, привыкший к строгой регулярности английской, французской и немецкой дисциплины, подумал, что ему никогда не случалось видеть более беспорядочной и неугомонной толпы. Там и сям видны были свирепые, небритые, полунагие разбойники, которые гнали перед собой скот, только что добытый грабежом. Кое-где стояли группы развратных женщин, которые, болтая и ругаясь, толпились вокруг диких и косматых воинов.

- Вы не преувеличили порядок Великой Компании? - спросил рыцарь у своего нового знакомого.

- Синьор, - отвечал тог, - вы не должны судить о зерне по скорлупе. Мы едва только доехали до лагеря. Это край его, занимаемый скорей сволочью, чем солдатами. Представьте себе, что двадцать тысяч человек всякого сброда со всех городов Италии сопровождают лагерь, чтобы сражаться в случае нужды, но более для добычи и грабежа. Этот сброд вы теперь видите. Скоро вы увидите людей другого сорта.

Сердце рыцаря облилось кровью. "И Италия отдана в добычу таким людям!" - думал он.

Через несколько минут, перескочив через узкий окоп, всадники очутились в части лагеря, которая тоже была оживлена, но совершенно другим образом. Длинные ряды вооруженных людей были выстроены по обе стороны дороги, которая вела к большой палатке с голубым флагом, стоявшей на маленьком пригорке. По этой дороге вооруженные солдаты ходили взад и вперед в большом порядке, с веселым и довольным выражением на загорелых лицах. Шедшие к палатке несли узлы и тюки на плечах; возвращавшиеся оттуда, казалось, освободились от своих нош, но по временам, нетерпеливо открывая ладонь, казалось, считали и пересчитывали про себя находившие там монеты.

Рыцарь вопросительно взглянул на своего спутника.

- Эта палатка купцов, - сказал капитан, - они имеют свободный доступ в лагерь, их собственность и личность строго уважаются. Они покупают у каждого солдата часть добычи за настоящие цены, и обе стороны довольны сделкой.

- Значит, у вас соблюдается нечто вроде грубой справедливости, - сказал кавалер.

- Грубой! Diavolo! Нет в Италии города, который не был бы рад обладать такой равной справедливостью и такими беспристрастными законами. Вон там находятся палатки судей, назначенных для разбора всех проступков солдата против солдата. Направо в палатке с золотым шаром живет казначей армии. Фра Мореале не допускает никаких недоимок в уплате солдатам жалованья.

В той части, в которую они теперь въехали, все было спокойно и торжественно. Кое-когда солдат, переходивший им дорогу, молчаливо и украдкой пробирался к какой-нибудь соседней палатке и, казалось, едва обращал внимание на них.

- Вот мы перед палаткой вождя, - сказал спутник кавалера.

Украшенная пурпуром и золотом палатка Монреаля стояла несколько в стороне от других.

Люди рыцаря остались снаружи, а сам он был введен к страшному авантюристу.

II

АДРИАН ОПЯТЬ В ГОСТЯХ У МОНРЕАЛЯ

Монреаль сидел во главе стола, окруженный людьми, частью военными, частью гражданскими, которых он называл своими советниками, и с которыми, по-видимому, совещался обо всех своих планах. Эти люди, взятые из разных городов, были близко знакомы с внутренними делами государств, к которым принадлежали. Они могли в подробности рассказать о силе вельмож, о богатстве купцов и о могуществе черни. И таким образом в своем лагере Монреаль председательствовал как в качестве полководца, так и в качестве государственного человека.

Совещание было в полном разгаре, когда вошел офицер и прошептал несколько слов на ухо Монреалю. Глаза вождя засверкали.

- Введи его, - сказал он поспешно. - Господа, - прибавил он, обращаясь к советникам и потирая руки, - кажется, наша птица попалась к нам в сети. Посмотрим.

В эту минуту драпировка была поднята, и рыцарь вошел.

- Как! - пробормотал Монреаль, изменившись в лице и очевидно обманутый в своих ожиданиях. - Неужели мне суждено всегда терпеть такие неудачи?

- Синьор Вальтер де Монреаль, - сказал пленник, - я еще раз у вас в гостях. В моих изменившихся чертах вы вероятно не узнаете Адриана ди Кастелло.

- Извините меня, благородный синьор, - отвечал Монреаль, вставая с большой вежливостью, - ошибка моих холопов расстроила на минуту мою память. Я рад еще раз пожать руку, которая приобрела так много лавров со времени нашего последнего свидания. Ваша слава была приятна для моего слуха. Эй! - продолжал он, хлопнув руками. - Позаботьтесь о закуске и отдыхе этого благородного кавалера и его свиты. Синьор Адриан, я сейчас приду к вам.

Адриан вышел. Монреаль, забыв о своих советниках, начал ходить по палатке скорыми шагами, потом, позвав офицера, который ввел Адриана, сказал:

- Граф Ландау все еще занимает проход?

- Да, генерал.

- Так скорей поезжай туда - засада должна оставаться там до ночи. Мы поймали не ту лисицу.

Офицер отправился и скоро после того Монреаль распустил совет. Он пошел к Адриану, которого поместили в палатке, стоявшей рядом с. его собственной.

- Синьор, - сказал Монреаль, - это правда, что мои люди получили приказ задерживать всякого на дороге во Флоренцию: я в войне с этим городом. Но я ожидал не вас, а совсем другого пленника. Нужно ли мне добавлять, что вы и ваши люди свободны?

- Я принимаю ваши слова с такой же искренностью, с какой они сказаны. Между тем, позвольте мне, не нарушая уважения к вам, сказать, что я избрал бы другой путь, если бы знал, что Великая Компания находится в этой стороне. Я слышал, что ваше оружие было направлено против Малатесты, тирана Римини.

- Да, он был моим врагом, теперь он мой данник. Он купил у нас свободу. Мы шли через Ашьяно на Сьенну. За шестнадцать тысяч флоринов мы пощадили этот город, и теперь мы висим, как громовая туча нал Флоренцией, которая осмелилась послать слабую помощь на защиту Римини.

- Я слышал, что Большая Компания в союзе с Альборносом и что ее начальник, втайне, есть воин церкви. Правда это?

- Да; Альборнос и я понимаем друг друга, - отвечал Монреаль небрежно, - тем более, что мы имеем одного общего врага, которого оба поклялись уничтожить. Это - Висконти, миланский архиепископ.

- Висконти! Самый могущественный из итальянских князей! Я знаю, что гнев церкви, который он навлек на себя, справедлив. Но я не совсем ясно вижу, к чему Монреалю добровольно вызывать этого грозного и опасного врага.

Монреаль сурово засмеялся.

- Разве вы не знаете, - сказал он, - безмерного честолюбия Висконти? Клянусь св. гробом, он именно тот враг, с которым встретиться жаждет моя душа! Ум его достоин того, чтобы бороться с умом Монреаля. Я узнал его тайные планы: гигантские планы! Одним словом, архиепископ намерен завоевать всю Италию. Это именно тот князь, успехи которого Монреаль должен остановить. Потому что именно этот князь, если позволить ему усилиться, разрушит планы и уничтожит могущество Вальтера де Монреаля.

Адриан промолчал, и в первый раз в его душе мелькнуло подозрение о действительном свойстве планов провансальца.

- Но, благородный Монреаль, - сказал он потом, - сообщите мне, если знаете, последние известия о моем родном городе. Я римлянин и постоянно думаю о Риме.

- И справедливо, - отвечал Монреаль с живостью. - Вы знаете, что Альборнос, как легат первосвященника, вел армию церкви в папские земли. Он взял с собой Колу ди Риенцо. Когда они прибыли к Монте-Фиасконе, толпы римлян всякого звания поспешили туда, чтобы отдать честь трибуну. Посредством его он официальным путем возвратил подданство Рима папе и, обратив трибуна в приманку, усилил свой лагерь римскими рекрутами. На пути к Витербо Риенцо блистательно отличился в сражениях против тирана Иоанна ди Вико. Мало того, он сражался как человек, достойный принадлежать к Великой Компании. Это усилило рвение римлян, и половина обитателей города бросилась к смелому трибуну. На мольбы этих достойных граждан хитрый легат отвечал: вооружитесь против Иоанна ди Вико, победите тиранов церковной территории, восстановите наследие св. Петра и тогда Риенцо будет объявлен сенатором и возвратится в Рим. Эти слова вдохновили римлян таким усердием, что они охотно помогли легату, Аквапенденте и Больцена сдались, Иоанн ди Вико частью убеждениями, частью угрозами доведен до покорности, а потом покорился и Габриелли, тиран Агоббийский. Слава досталась кардиналу, а заслуга принадлежит Риенцо.

- А потом?

- Альборнос продолжал угощать сенатора большим блеском и прекрасными словами, но ни слова не говорил о возвращении его в Рим. Устав ждать, Риенцо, как меня секретно уведомили, оставил лагерь и с несколькими приверженцами своими отправился во Флоренцию, где имеет друзей, которые хотят снабдить его оружием и деньгами для вступления в Рим.

- А! Теперь я знаю, - сказал Адриан с полуулыбкой, - за кого вы меня приняли.

Монреаль слегка покраснел.

- Справедливая догадка! - сказал он.

- Между тем в Риме, - продолжал провансалец, - и ваш достойный дом, и дом Орсини, будучи избраны для верховного управления, поссорились между собой и не могли поддержать власть, которую приобрели. Франческо Барончелли, новый демагог, рабский подражатель Риенцо, возвысился на развалинах мира, разрушенного нобилями, получил титул трибуна и носил те самые знаки, какие носил его предшественник. Но не будучи так благоразумен, как Риенцо, он принял сторону, противную нам. И таким образом он дал легату возможность противопоставить папского демагога узурпатору. Барончелли был человек слабый; сыновья его совершали всякие сумасбродства из подражания высокородным тиранам Падуи и Милана. Разврат их, не щадивший чести замужних и незамужних женщин, составлял контраст с важным и величественным приличием правления Риенцо; наконец Барончелли был убит народом. А теперь, если вы спросите, кто управлял Римом, я отвечу: надежда на возвращение Риенцо.

- Странный человек и странный деятель! Каков-то будет конец обоих?

- Скорое умерщвление первого и вечная слава последнего, - отвечал Монреаль спокойно. - Риенцо будет восстановлен; этот доблестный феникс через бури и облака пойдет сам к своему погребальному костру: я предвижу, я сострадаю, я поклоняюсь ему! А затем, - прибавил Монреаль, - я смотрю далее!

- Но почему вы так уверены, что в случае восстановления Риенцо должен пасть?

- Не ясно ли это для всякого, кроме Риенцо, которого ослепляет честолюбие? Как может человеческий ум, как бы ни был он велик, управлять этим в высшей степени испорченным народом, опираясь на популярные средства? Явится какой-нибудь новый демагог, и Риенцо станет жертвой. Запомните мое пророчество!

- Ну, а это далее, куда вы смотрите?

- Совершенное ниспровержение Рима на много веков. Бог не создаст двух Риенцо, - отвечал Монреаль, - или, - прибавил он гордо, - вливание новой жизни в это изношенное и больное тело, основание новой династии.

Здесь их разговор был прерван звуком трубы, и вслед за тем вошедший офицер возвестил о прибытии послов из Флоренции.

- Еще раз извините меня, благородный Адриан, - сказал Монреаль, - и позвольте вас просить быть моим гостем по крайней мере на эту ночь.

Адриан, будучи не прочь побыть дольше с таким знаменитым человеком, принял приглашение.

Оставшись один, он склонил голову на руку и погрузился в размышления.

III

ВЕРНАЯ И НЕСЧАСТНАЯ ЛЮБОВЬ. СТРЕМЛЕНИЯ ПЕРЕЖИВАЮТ ПРИВЯЗАННОСТИ

После страшного часа, когда Адриан Колонна видел безжизненное тело своей обожаемой Ирены, молодой римлянин перенес обыкновенные превратности бродячей и отважной жизни того тревожного времени. Отечество, казалось, утратило для него свою цену. Самый ранг его устранял его от участия, которое он думал принять в восстановлении свободы Рима, и он чувствовал, что если когда-нибудь совершится подобная революция, то ее произведет человек, к происхождению и привычкам которого народ может чувствовать симпатию и родство, и который бы мог поднять руку в его защиту, не делаясь отступником от своего сословия и судьей своей собственной семьи. Он посетил различные дворы и со славой служил в разных лагерях. Отсутствие, продолжавшееся несколько лет, в некоторой степени восстановило его ослабевшую и поколебавшуюся привязанность к родине, и он желал опять посетить город, где в первый раз увидел Ирену. Может быть, думал он, время выработало какие-то неожиданные перемены, и я еще могу помочь восстановлению моей родины.

Погруженный в свои думы и бессознательно бросая камни в шумный ручей, Адриан очнулся от звука шагов.

- Хорошее место для того, чтобы слушать лютни и баллады Прованса, - сказал голос Монреаля, когда рыцарь св. Иоанна бросился на траву возле молодого Колонны.

- Так в вас сохранилась прежняя любовь к вашим национальным мелодиям? - сказал Адриан.

- Да, я не пережил еще всей моей молодости, - отвечал Монреаль с легким вздохом.

- Извините меня, - сказал Адриан с большим участием, - но я очень желал бы спросить вас о той прекрасной даме, с которой семь лет тому назад мы смотрели на лунный свет, сиявший на душистых апельсинных рощах и розовых водах Террачины.

Монреаль отвернул свое лицо, положил руку на плечо Адриана и прошептал низким и хриплым голосом:

- Я теперь одинок.

- И у вас не было детей, кроме сына, которого вы потеряли? - спросил Адриан.

- Ни одного! - отвечал Монреаль, и лицо его снова омрачилось. - Ни одному милому наследнику не достанется состояние, которое я еще надеюсь создать. Никогда я не увижу подобия Аделины в ее ребенке! Но в Авиньоне я видел одного мальчика, которого я мог бы назвать своим: его глаза были так похожи на ее глаза, что мне казалось, будто бы я в них вижу отражение ее души.

Сходство судьбы сильно влекло Адриана к Монреалю, и два рыцаря разговаривали между собой с большей дружбой и откровенностью, нежели прежде. Наконец Монреаль сказал:

- Кстати, я еще не спросил у вас, куда вы едете!

- В Рим, - отвечал Адриан. - А известия, которые я услыхал от вас, еще более заставляют меня спешить туда. Если Риенцо возвратится, то я с успехом, может быть, сыграю роль посредника между трибуном, сенатором и нобилями. И если я найду моего кузена, молодого Стефанелло, теперешнего главу нашей семьи, более сговорчивым, чем ее отцы, то не буду отчаиваться в примирении менее могущественных баронов с обстоятельствами. Риму нужен отдых, и всякий, кто бы ни управлял, если только он управляет справедливо, должен быть поддержан и вельможами, и плебеями.

Монреаль слушал с большим вниманием, и потом прошептал про себя:

- Нет, этого не может быть! - Закрыв лицо рукой, он на некоторое время предался размышлениям и наконец сказал громко: - Вы едете в Рим. Итак мы скоро встретимся среди его развалин. Между прочим знайте, что здесь моя цель уже достигнута. Эти флорентийские купцы уже согласились на мои условия; они купили у меня двухлетний мир; завтра мой лагерь снимается, и Великая Компания двигается в Ломбардию. Там, если мои планы удадутся и венецианцы заплатят, я соединю негодяев с морским городом против Висконти и мирно проведу осень среди римского великолепия.

- Синьор Вальтер де Монреаль, - сказал Адриан, - ваша откровенность, может быть, делает меня дерзким; но слушая, как вы, подобно корыстолюбивому купцу, говорите о продаже вашей дружбы и пощады, я спрашиваю себя: неужели это великий рыцарь св. Иоанна и неужели люди говорили о нем правду, утверждая, что единственное пятно на его лаврах есть его корыстолюбие?

Монреаль закусил губу, но спокойно отвечал:

- Моя откровенность сама навлекла на себя эпитемию, синьор. Однако же я не могу оставить такого почтенного гостя под полным влиянием впечатления, которое, должно сознаться, правдоподобно, но несправедливо. Я ценю золото, потому что оно строитель власти! Оно наполняет лагерь войском, берет города, закупает рынки, строит дворцы, основывает троны. Я ценю золото как средство, необходимое для моей цели.

- А цель...

- Какая бы ни была, - сказал рыцарь холодно. - Пойдемте в наши палатки. Роса падает крупными каплями, и вредные испарения носятся над этими пустынями.

Оба встали, но очарованные красотой этого часа, они несколько помедлили у ручья. Ранние звезды сияли над его извилистыми струйками, и приятный ветерок тихо шептал в блестящей траве.

Адриан рано лег в постель; но ему долго не давали заснуть собственные мысли и звуки громкого веселья, исходившие из палатки Монреаля. Вождь угощал начальников своего войска, - пир, от которого он имел деликатность освободить римского нобиля.

Утром, не успел Адриан одеться, как Монреаль вошел в его палатку.

- Я отрядил, - сказал он, - сотню копейщиков под начальством надежного человека для сопровождения вас, благородный Адриан, до пределов Романьи. Они ждут вас. Через час я отправляюсь; авангард уже двинулся.

Адриан охотно бы отказался от предлагаемого конвоя, но он видел, что это только оскорбило бы гордость вождя, который тотчас удалился. Он поспешно надел свое оружие. Свежий утренний воздух и веселое солнце, подымавшееся великолепно из-за холмов, оживило его утомленную душу. Он вошел в палатку Монреаля и застал его одного; перед вождем лежали письменные депеши, и на его лице играла торжествующая улыбка.

- Фортуна осыпает меня милостями! - сказал он весело. - Вчера флорентинцы избавили меня от хлопот осады, а сегодня она отдает вашего нового сенатора Рима в мою власть.

- Как! Ваши войска захватили Риенцо?

- Нет, еще лучше этого! Трибун изменил намерение и отправился в Перуджию, где теперь находятся мои братья. Он обратился к ним, они снабдили его деньгами и солдатами. Об этом пишет мне мой добрый брат Аримбальдо, ученый человек, которого трибун справедливо считает увлеченным древними рассказами о величии Рима и большими надеждами на возвышение. Вы видите, как я спешу выразить свое удовольствие по поводу этой сделки. Мои братья сами будут провожать трибуна к стенам Капитолия.

- Все-таки я не вижу, каким образом это отдает трибуна в вашу власть.

- Не видите? Его солдаты - мои ставленники, его товарищи - мои братья, его кредитор - я сам! Пусть он управляет Римом - скоро придет время, когда вице-правитель должен будет уступить...

- Вождю Великой Компании, - прервал Адриан с содроганием, которого не заметил Монреаль, слишком сильно и явно волнуемый собственными мыслями. - Нет, рыцарь Прованса, мы малодушно подчинялись своим тиранам, но я уверен, что никогда римляне не будут так низки, чтобы носить иго чужеземного узурпатора.

Монреаль пристально посмотрел на Адриана и сурово улыбнулся.

- Вы ошибаетесь во мне, - сказал он, - и притом у вас еще будет довольно времени разыграть роль Брута, когда я сделаюсь Цезарем. А пока мы не более как хозяин и гость. Поговорим о чем-нибудь другом.

Однако же последний разговор внес отчуждение между ними на все оставшееся время, пока они еще были вместе, и рыцари расстались с церемонностью, которая плохо ладила с их дружеским излиянием прошлой ночи, Монреаль чувствовал, что он неосторожно открыл свою душу. Но осторожность была чужда его характеру, когда он находился во главе армии и в полном приливе счастья.

Медленно, с чужим конвоем, Адриан продолжал путь. Когда он по крутому подъему из долины взобрался на гору, то поворот дороги открыл ему всю армию на походе. Адриан заметил высокую фигуру Монреаля на вороном коне; его можно было отличить от других даже на этом расстоянии сколько по великолепной броне, столько и по высокому росту. Так ехал он, гордый своим военным Строем, в цвете надежд, он, предводитель сильной армии, ужас Италии, герой в настоящем и, может быть, монарх в будущем!

Через каких-нибудь три месяца шести футов земли будет достаточно для размещения всего этого величия.

Книга IX

ВОЗВРАЩЕНИЕ

I

ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ВЪЕЗД

Весь Рим был в движении! От Сент-Анджело до Капитолия окна, балконы, кровли были заполнены оживленными представителями народа. Только в угрюмых кварталах Колоннов, Орсини и Савелли царствовали мертвая пустота и мрачное уныние. На этих, скорее укреплениях, чем улицах, не было слышно даже обычных шагов иностранного часового. Запертые ворота, окна, закрытые решетками, угрюмое безмолвие кругом - свидетельствовали об отсутствии баронов. Они оставили город, как только наверно узнали о приближении Риенцо. За этими исключениями весь Рим волновался! Триумфальные арки из сукна, вышитого золотом и серебром, возвышавшиеся на каждой из главных улиц, были покрыты надписями привета и радости. Рим еще раз от рыл свои объятия, чтобы приветствовать трибуна!

Замешавшись в толпу, стоял Адриан Колонна. Среди всеобщего смятения его никто не замечал, потому что он был закутан в свой широкий плащ, скрыт теснотой, да и кроме того его забыла большая часть людей, знавших его прежде. Он не был в состоянии преодолеть своей симпатии к брату Ирены. Одиноко среди своих сограждан стоял он, единственный человек из всего гордого дома Колоннов, бывший свидетелем торжества любимца народа.

- Говорят, в тюрьме он сделался плотнее, - сказал один из присутствующих, - он был довольно худощав, когда на рассвете вышел из Сент-Анджело.

- Да, - сказал другой маленький человек с хитрыми беспокойными глазами, - это правда; я видел его, когда он прощался с легатом.

Все глаза обратились к последнему из говорящих; он вдруг сделался значительным лицом.

- Да, - продолжал тот с важным видом, - как только, - вот видите, - он убедил мессера Бреттоне и мессера Аримбальдо, братьев Фра Мореале, сопровождать его из Перуджии в Монте Фиасконе, он тотчас же отправился к легату д'Альборносу. Толпа следовала за ним. В том числе был и я; и трибун кивнул мне, да, кивнул! И так, в своей красной мантии и красной шапке он встал пред лицом гордого кардинала еще с большей гордостью. "Монсиньор, - сказал он, - хотя вы мне не даете ни денег, ни войска для безопасности в пути и защиты против засады баронов, но я приготовился к отъезду. Его святейшество сделал меня сенатором Рима: согласно обычаю, я прошу вас, монсиньор, утвердить меня в этом звании!" Желал бы я, чтобы вы видели, как гордый испанец выпучил глаза, покраснел и нахмурился; но он закусил губу и дал очень короткий ответ.

- И утвердил Риенцо сенатором?

- Да, и благословив его, простился с ним.

- Сенатором! - воскликнул дюжий, но седой великан со сложенными руками, - мне не нравится титул, который носили патриции. Я боюсь, как бы в своем новом звании он не забыл старого.

- Фи, Чекко дель Веккио, ты всегда был ворчуном - сказал продавец сукна, на товар которого был большой спрос по случаю церемониала. - Фи! А мне кажется, что скорее титул трибуна можно назвать вновь выдуманным, чем титул сенатора. Я надеюсь, что теперь, наконец, будет много праздников. В Риме давно уже скука.

Едва сказаны были эти слова, как толпа с правой стороны беспокойно заволновалась и вслед за тем один всадник быстро поехал по улице.

- Дорогу! Осадите назад! Дорогу для знаменитейшего римского сенатора!

Толпа затихла, потом зашумела, потом затихла опять. Все зрители у окон и на балконах вытянули шеи. Вдали послышался топот коней, звук труб, потом в отдаленных изгибах улиц показались колышущиеся знамена; затем блистающие копья, - и вся толпа как будто бы одним голосом закричала: "Едет! Едет!"

Адриан еще более отодвинулся назад в толпу; и прислонясь к стене одного из домов, смотрел на приближающееся шествие.

Впереди ехали, по шести в ряд, встречавшие сенатора римские всадники с оливковыми ветвями в руках; каждой сотне их предшествовали знамена с надписью: свобода и мир восстановлены. Когда они проезжали возле Адриана, то каждый из более популярных граждан кавалькады был узнаваем и приветствуем громкими криками. По одежде и вооружению всадников Адриан видел, что они принадлежали большей частью к числу римских купцов, людей, которые, если только они не переменились каким-либо чудом, ценили свободу единственно как коммерческую спекуляцию, "Это плохая опора, - подумал Колонна, - а что дальше?" Затем ехали в блестящей броне немцы - 250 человек - бывшие прежде на жалованье у Малатесты риминского и теперь нанятые на золото провансальских братьев. Они были высокого роста, суровы, спокойны, дисциплинированы и смотрели на толпу частью с грубым любопытством, частью с наглым презрением. Ни один крик привета не встретил этих дюжих чужеземцев; было явно, что вид их обдал холодом всю толпу.

- Стыд! - проворчал Чекко дель Веккио вслух. - Разве другу народа нужны мечи, охраняющие какого-нибудь Орсини или Малатесту? Стыд!

Ни один голос на этот раз не возразил недовольному великану.

"Единственная защита против баронов, которую можно назвать действенной, - подумал Адриан, - если он им будет хорошо платить! Но их число недостаточно!"

Затем шли две сотни пехотинцев, - бодрый народ; их веселые взгляды и непринужденная осанка, казалось, выражали сочувствие к толпе, и в самом деле они сочувствовали ей, так как они были тосканцы и потому любили свободу. Римляне со своей стороны, казалось, тоже признавали в них естественных и законных союзников, и приветствовали их всеобщим криком: - Vivano i bravi Toscani!

"Жалкая защита! - подумал более проницательный Колонна, - бароны могут устрашить, а чернь может испортить их".

Затем следовал ряд трубачей и знаменосцев. Гром музыки исчез в криках, которые, казалось, поднялись вдруг из всех частей города: - Риенцо! Риенцо! - Да здравствует! Да здравствует! - Свобода и Риенцо! - Риенцо и доброе государство!

Одетый в красную одежду, которая буквально была залита золотом, с обнаженной головой и склонясь к луке седла, Риенцо медленно проезжал сквозь толпу. На его лице в этот час не было видно признаков болезни и заботы: сама располневшая талия, казалось, лишь придала величия его виду. Надежда блистала в его глазах, торжество и власть видны были на его челе.

Толпа расступилась опять; сенатор поехал далее - и она опять сомкнулась. Возбужденному воображению этих людей казалось, что за трибуном следовала настоящая богиня древнего Рима.

На коне, покрытом золотой парчой, в белой, как снег, одежде, усеянной драгоценными камнями, ехала прекрасная царственная Нина. Ее гордость, ее тщеславие были забыты в эту минуту, и ее приветствовали и боготворили почти столько же, как и ее мужа.

Но не к этой великолепной фигуре прикован был взгляд Адриана. Бледный, задыхающийся, дрожащий, он прильнул к стене. Не сон ли это? Или умершая воскресла? Или это действительно его живая Ирена, нежная и меланхолическая красота которой грустно сияла возле Нины - звездой возле месяца? Великолепное зрелище исчезло из его глаз, все сделалось тускло и мрачно. На минуту он лишился чувств. Когда он пришел в себя, толпа спешила вперед, смешавшись с огромным потоком, который следовал за процессией. Среди движущейся массы он увидел грациозный образ Ирены; сдвинувшиеся знамена процессии опять скрыли ее от глаз его. Кровь отлила у него от сердца и бросилась по всем жилам. Он был похож на человека, который целые годы был в страшном беспамятстве и потом внезапно пробужден для небесного света.

Один человек из этой огромной толпы, не трогаясь с места, остался, с Адрианом. Это был Чекко дель Веккио.

II

МАСКАРАД

Читатель уже знает, что произошло с Риенцо в промежутке между его оправданием в Авиньоне и возвращением в Рим. Когда впечатление, произведенное Ниной на более нежную и лучшую часть натуры Альборноса, изгладилось, то он, естественно, стал смотреть на своего гостя, как на пешку большой шахматной доски, которую можно передвигать, следуя составленному плану игры. Когда возвращением папской территории, приведением Иоанна ди Вико к покорности, наконец умерщвлением Барончелли цель кардинала была достигнута, то он стал считать очень неблагоразумным возвращать Риму способного и честолюбивого Риенцо, и притом с таким высоким званием. Поэтому он, не думая его задерживать, отказался однако же помочь восстановить его. Таким образом Риенцо увидел, что ему открыт свободный путь в Рим, только у него не было ни одного солдата для защиты его в пути против баронов. Отправившись в Перуджию, он, как мы видели, достал через братьев Монреаля людей и денег для своего возвращения. Но рыцарь св. Иоанна очень ошибался, воображая, что Риенцо не сознавал об опасности и предательстве, скрывающихся в подкреплении, которое он получил. Зоркий глаз сенатора с первого же взгляда увидел цель братьев Монреаля; он знал, что под личиной услуг они намереваются управлять им.

Однако же, соединяя со своими более благородными качествами глубокое притворство, он, казалось, слепо доверял своим провансальским товарищам; и после триумфальной процессии его первым делом было наградить мессера Аримбальдо и мессера Бреттоне Монреаля самыми высокими званиями из тех, которые зависели от него.

Совсем другими были мысли Адриана Колонны, когда он сидел один в скучном дворце еще более скучного квартала своей семьи. Итак, Ирена жива; он, вероятно, каким-нибудь странным образом ошибся; она избегла губительной чумы и в грустном выражении ее бледного нежного лица даже в этот торжественный день было нечто, говорившее ему, что она о нем вспоминает. Но когда ум Адриана постепенно успокоился от своего первого дикого и бурного восторга, то он невольно задал себе вопрос: не предстоит ли им опять разлука? Молодой Стефанело Колонна, внук старого Стефана и глава этого могущественного дома, уже поднял свое знамя против сенатора. Укрепясь почти в неприступном замке Палестрины, он собрал вокруг себя всех наемников своей семьи, и его не признающие законов солдаты повсюду опустошали теперь соседние равнины.

Адриан предвидел, что через несколько дней Колонна и сенатор вступят в открытую войну между собой. Может ли он действовать против людей, принадлежащих к его семейству? Сама любовь его к Ирене лишит подобный поступок всякого вида бескорыстного патриотизма, и еще сильнее и неизгладимее запятнает его рыцарскую славу там, где симпатия ему равных будет в пользу Колоннов. После долгого размышления он не увидел для себя другого выбора, кроме того же самого тягостного нейтралитета, на который он был осужден прежде. Но он решился по крайней мере, пользуясь своим происхождением и репутацией, сделать попытку к примирению враждующих сторон. Он видел, что для достижения этой цели ему следует начать со своего гордого родственника. Поэтому он решился на другой день отправиться в Палестрину; но нет ли (и сердце его громко забилось) возможности прежде увидеться с Иреной? Это было нелегко при окружавшей ее обстановке, но он решился сделать попытку. Он позвал Джулио.

- У сенатора собрание сегодня вечером. Как ты думаешь - много там будет народа?

- Я слышал, - отвечал Джулио, - что после обеда, который дается сегодня для послов и синьоров, последует завтра маскарад для людей всех званий.

Адриан подумал с минуту, и результатом его размышления было решение - воспользоваться случаем побывать на маскараде.

Этот вид увеселения, хотя и не обычный для того времени года, Риенцо выбрал, казалось, потому, что оно представляло наибольшие удобства для приема всей многочисленной и пестрой толпы его приверженцев. Тайная же и вместе с тем главная цель Риенцо состояла в том, что маскарад давал ему самому и его друзьям случай незаметно смешаться с толпой и узнать настоящее мнение римлян об его политике и силе лучше, чем можно было заключить о нем по публичному выражению энтузиазма во время торжественного въезда. Такое решение отсрочило до другого дня путешествие Адриана в Палестрину.

Для удобства многочисленных гостей и по случаю хорошей погоды не только парадные комнаты внутри, но и открытый двор Капитолия с площадью был назначен для праздника.

Когда Адриан, вместе с потоком толпы, вошел в этот двор, то среди горячего нетерпения некоторых замаскированных, более пылких, чем остальные, маска его была сдвинута. Он поспешно ее поправил, но один из гостей успел уже увидеть его лицо.

Из вежливости Риенцо и его семейство оставались сперва без масок. Они стояли на верху лестницы, которой древний египетский лев дал свое имя.

За Ниной стояла Ирена. На нее одну Адриан устремил свой взгляд. Годы, пролетая над прекрасным челом этой девушки, не испортили, но изменили характер красоты Ирены. Цвет ее лица уже не менялся с каждой минутой, стан, округлившийся до пропорций римской красоты, принял вид тихого и величавого спокойствия. Серьезное и печальное выражение придали милому лицу важность не по летам. Устремив свой взгляд на эти темные, глубокие глаза, которые выражали, что мысли ее теперь далеко от всего окружающего и заняты прошедшим, Адриан все более чувствовал, что он не забыт! Стоя вблизи нее, но давая толпе проходить вперед, он не заметил, что привлек к себе орлиный взор сенатора.

В самом деле один из участников маскарада, проходя возле Риенцо, шепнул ему:

- Берегитесь, между масками находится Колонна! Под плащом гостя часто скрывается кинжал убийцы. Вон там стоит ваш враг - заметьте его!

Эти слова были первым редким и заботливым предостережением против опасностей, окружавших сенатора-трибуна, которое он получил после своего возвращения. Он слегка изменился в лице; и на несколько минут вежливая улыбка и беглые приветствия, которыми он радовал каждого гостя, сменились угрюмой рассеянностью.

- Зачем этот странный человек стоит так безмолвно и неподвижно? - прошептал он Нине. - Он ни с кем не говорит и не подходит к нам - грубиян! За ним надо наблюдать!

- Должно быть, какой-нибудь немецкий или английский варвар, - отвечала Нина. - Не позволяйте, монсиньор, такому ничтожному облаку омрачать наше веселье.

- Ты права, моя дорогая; у нас здесь есть друзья, мы хорошо защищены.

Музыка заиграла громко и весело, когда сенатор и его свита смешались с толпой. Но его глаза все еще обращались к серому домино Адриана и он заметил, что это домино следовало за ним. Приблизившись к особому входу в Капитолий, он на несколько минут потерял из виду своего неприятного преследователя: но войдя и вдруг обернувшись, Риенцо увидел его опять близко возле себя; в следующий за тем момент незнакомец исчез в толпе. Но этого момента было довольно для Адриана - он дошел до Ирены:

- Адриан Колонна, - прошептал он, - ожидает тебя возле льва.

Занятый собственными мыслями, Риенцо, к счастью, не заметил внезапной бледности и волнения своей сестры. Войдя во дворец и надев маску и домино, сказал со своей обычной веселостью:

- Странно, что истина на празднествах говорит только из-за маски! Милая сестра, ты потеряла свою прежнюю улыбку, но, по-моему, это лучше, нежели... Что это? Ирены нет!

- Я думаю, она ушла только за тем, чтоб переменить платье и смешаться с гостями, - отвечала Нина. - Пусть моя улыбка вознаградит тебя за ее отсутствие.

- Твоя улыбка - солнечный свет, - сказал он, - но эта девушка меня беспокоит. Кажется, теперь, по крайней мере, она могла бы смотреть повеселее.

- Разве под пасмурным видом твоей прекрасной сестры не скрывается нисколько любви? - отвечала Нина. - Разве ты не помнишь, как она любила Адриана Колонну?

- Разве у нее еще не прошла эта фантазия? - возразил Риенцо задумчиво.

- Однако же этот союз лучше, нежели союз с монархами, упрочил бы твою силу в Риме!

- Да, если бы он был возможен; но - это надменное племя! Может быть, этот замаскированный, который шел за нами по пятам, был Адриан. Я посмотрю. Выйдем, Нина. Хорошо я закрылся плащом?

- Превосходно.

Между тем Ирена, взволнованная и смущенная, уже переоделась и пробиралась сквозь толпу к лестнице льва. С уходом сенатора это место опустело. Подходя к назначенному месту, Ирена увидела около статуи одинокую фигуру, прислонившуюся к пьедесталу.

- О, Ирена! Я узнал тебя даже в этой одежде, - сказал Адриан, схватывая ее дрожащую руку. - Разве я не видел тебя мертвой в страшном подвале, о котором я не могу вспомнить без трепета? Но каким чудом ты воскресла? Каким образом небо сохранило для земли ту, которую, казалось, приняло уже в число своих ангелов?

- Ты в самом деле так думал? - сказала Ирена прерывающимся голосом. - Так ты оставил меня против своего желания? Как я была несправедлива! Я оскорбляла твою благородную натуру и думала, что падение моего брата заставило тебя отказаться от Ирены.

- И в самом деле, ты была несправедлива, - отвечал Адриан. - Но я уверен, что видел тебя в числе мертвых! Твой плащ с серебряными звездами - кто, кроме тебя, носил герб римского трибуна?

- Так неужели этот плащ, который, упав на улице, вероятно был взят какой-нибудь более несчастной жертвой, неужели только этот плащ так скоро привел тебя в отчаяние? Ах, Адриан, - продолжала Ирена с нежным упреком, - я не отчаивалась даже тогда, когда ты без всяких признаков жизни лежал на постели, от которой я не отходила три дня и три ночи!

- Как! Значит мое видение не обмануло меня! Так это ты сидела у моей постели в тот ужасный час! Ах, я презренный человек!

- Нет, - отвечала Ирена, - твоя мысль была естественна. Я оставила тебя, чтобы сходить к доброму монаху, который тебя лечил; возвращаюсь - тебя нет. В ужасе и отчаянии я искала тебя напрасно в опустевшем городе. И брат нашел меня лежащей без чувств на земле, возле церкви св. Марка.

- Церковь св. Марка! Так предсказал ему сон!

- Он сказал мне, что виделся с тобой; мы искали тебя напрасно, наконец узнали, что ты оставил город, и я радовалась, Адриан, но в то же время роптала!

На несколько минут молодые влюбленные предались радости свидания, между тем как новые объяснения вызывали новые восторги.

- А теперь, - прошептала Ирена, - теперь, когда мы встретились... - она остановилась; маска скрыла вспыхнувший на ее щеках румянец.

- Теперь, когда мы встретились, - прервал Адриан, - мы уже не расстанемся. Ты это хочешь сказать? Верь мне, что именно эта надежда оживляет мое сердце. Я отложил свою поездку в Палестрину только для того, чтобы насладиться этими короткими светлыми минутами с тобой. Если бы я мог надеяться склонить моего молодого кузена к дружбе с твоим братом, то никакая преграда не помешала бы нашему союзу.

- Если так, - сказала Ирена, - то стану надеяться на самое лучшее; а покамест довольно утешения и счастья уже в уверенности, что мы любим друг друга по-прежнему.

Влюбленные расстались; Адриан еще помедлил, а Ирена поспешила в свою комнату, чтобы скрыть свой восторг и свое волнение.

Когда она исчезла и молодой Колонна медленно повернулся, чтобы уйти, к нему вдруг подошел высокий человек в маске.

- Ты Колонна, - сказал он, - и ты во власти сенатора. Ты дрожишь?

- Если я Колонна, - отвечал Адриан холодно, - так ты должен знать, что я никогда не дрожу.

Незнакомец громко засмеялся и поднял свою маску: Адриан увидел перед собой самого сенатора.

- Синьор Адриан ди Кастелло, - сказал Риенцо, снова принимая на себя свою величавость, - как друг или как враг, вы почтили наш бал своим посещением?

- Сенатор римский, - отвечал Адриан с такой же величавостью, - я никогда не пользуюсь ничьим гостеприимством иначе, как в качестве друга. По крайней мере, я надеюсь, что меня никогда нельзя будет считать вашим врагом.

- Я хотел бы, - сказал Риенцо, - чтобы эти в высшей степени лестные слова мне было можно отнести безусловно к себе самому. Вы питаете ко мне эти дружеские чувства как к правителю римского народа или же как к брату женщины, которая слышала слова вашей любви?

- Как к тому и другому.

- К тому и другому! - повторил Риенцо. - В таком случае, благородный Адриан, вы здесь приятный гость. Однако же, мне кажется, что если, по вашему мнению, нет причины к вражде между нами, то вы могли бы ухаживать за сестрой Колы ди Риенцо способом, более достойным вашего происхождения и, - позвольте мне прибавить, - сана, которым облекли меня Бог и моя родина.

- Я не более как рыцарь императора, но будь я даже самим императором, ваша сестра была бы мне равной, - отвечал Адриан с жаром. - Риенцо, я жалею, что вы меня уже успели раскрыть. Я надеялся в качестве посредника между баронами, и вами заслужить сперва ваше доверие, а потом потребовать своей награды. Знайте, что завтра, чуть свет, я отправляюсь в Палестрину для примирения моего молодого кузена с выбором народа и первосвященника.

Риенцо, привыкший читать в людских чертах, внимательно смотрел на Адриана, когда тот говорил. Когда же Колонна кончил, он пожал протянутую к нему руку и сказал с той чистосердечной и привлекательной ласковостью, которая иногда была так свойственна его манере:

- Я верю вам от души, Адриан. Вы были моим давнишним другом в более спокойные и, может быть, более счастливые годы.

Говоря это, он машинально отвел Колонну обратно к статуе льва; помолчав там, он продолжал:

- Знайте, что в это утро я отправил своего посла к вашему кузену Стефанелло. Со всей приличной вежливостью я уведомил его о моем возвращении в Рим и пригласил сюда его почтенную особу.

- Я желал бы, - отвечал Адриан, - чтобы ваше посольство к Стефанелло было отложено на день; мне очень хотелось бы предупредить его. Однако же вы усиливаете во мне желание отправиться; если удастся мне достигнуть почетного примирения, то я открыто буду свататься к вашей сестре.

- И никогда Колонна, - произнес Риенцо с гордостью, - не вводил в свою семью девушку, союз с которой более бы удовлетворял честолюбию. Я вижу, как всегда видел, в моих планах и судьбе карту римской империи!

- Не будь слишком пылок, храбрый Риенцо, - возразил Адриан, - вспомни, на какое множество предприимчивых голов эта безмолвная каменная статуя смотрела со своего пьедестала, на какое множество планов из песка и составителей их - из праха! Поверь мне, никогда величие человека не стояло на краю такой дикой и мрачной бездны!

- Ты честен, - сказал сенатор, - это первые слова сомнения и вместе симпатии, которые я слышал в Риме. Но народ любит меня, первосвященник одобряет, бароны бежали из Рима, и мечи северных воинов охраняют дороги к Капитолию. О, никогда, - продолжал Риенцо, - никогда, со времен древней римской республики, римлянин не мечтал о более чистых и светлых стремлениях, чем те, которые одушевляют и поддерживают меня теперь. С такими мечтами могу ли я дрожать и предаваться унынию? Нет, Адриан Колонна, как в счастье, так и в бедствии, я не уклонюсь от случайностей моей судьбы и не буду страшиться их!

Манера и тон сенатора так возвысили его язык, что Адриан был очарован и покорен. Он поцеловал руку Риенцо и сказал с жаром:

- Разделять эту судьбу я буду считать моей гордостью, облегчать это поприще - будет моей славой! И если я преуспею в предстоящем мне деле?

- Тогда вы - мой брат! - сказал Риенцо.

- А если мне не удастся?

- Вы все-таки можете требовать этого союза. Вы молчите, вы меняетесь в лице.

- Могу ли я оставить мою семью?

- Молодой синьор, - сказал Риенцо гордо, - скажите лучше, можете ли вы оставить свое отечество! Если вы сомневаетесь в моей честности, если вы боитесь моего честолюбия, то оставьте ваше намерение, не лишайте меня еще одного врага. Но если вы верите, что у меня есть желание и сила служить государству, если вы считаете меня человеком, которого, каковы бы ни были его недостатки, Бог сохранил ради Рима, то забудьте, что вы - Колонна и помните только, что вы римлянин. - Вы победили меня, странный и непреодолимый человек, - сказал Адриан тихим голосом, полностью отдаваясь чувству. - И как бы ни поступали мои родственники, я принадлежу вам и Риму.

III

ПРИКЛЮЧЕНИЯ АДРИАНА В ПАЛЕСТРИНЕ

Был еще полдень, когда Адриан увидел перед собой высокие горы, прикрывающие Палестрину.

Знамя Колонны, сопровождавшее отряд Адриана, обеспечило ему немедленный пропуск в Порта дель Соле. Когда он проезжал по узким и изогнутым улицам, которые подымались к цитадели, группы чужеземных наемников и полуоборванных развратных женщин, перемешанные местами с ливреями Колоннов, праздно стояли среди развалин древних дворцов и храмов.

Оставив свою свиту на дворе цитадели, Адриан потребовал доступа к своему кузену. Уезжая из Рима, он оставил Стефанелло ребенком и потому они были почти незнакомы друг с другом, несмотря на свое родство.

Стефанелло Колонна и два другие барона, беспечно прислонясь к спинкам стульев, сидели вокруг стола в углублении окна, из которого был виден тот самый ландшафт, оканчивающийся темными башнями Рима, которым некогда любовались Аннибал и Пирр в этой самой крепости.

Стефанелло, пребывая в первом цвете молодости, уже носил на своем безбородом лице те следы, которые обычно оставляются пороками и страстями в зрелые годы. Черты его лица имели ту же форму, что и черты старого Стефана; в их чистом, резком, аристократическом контуре можно было заметить ту правильную и грациозную симметрию, которую природа передает по наследству из поколения в поколение; но лицо было изнурено и худощаво. Возле него сидели (примиренные общей ненавистью к одному лицу) наследственные враги дома Колоннов: нежные, но хитрые и лукавые черты Луки ди Савелли составляли контраст с широким станом и свирепой физиономией князя Орсини.

Молодой глава Колоннов встал и принял своего кузена с некоторым радушием.

- Добро пожаловать, дорогой Адриан, - сказал он. - Вы приехали вовремя, чтобы помочь нам своим, хорошо известным, военным искусством. Как вы думаете: выдержим ли мы продолжительную осаду, если этот дерзкий плебей отважится на нее? Вы узнаете наших друзей Орсини и Савелли?

Говоря это, Стефанелло беспечно развалился на стуле, и пронзительный женский голос Савелли принял участие в разговоре.

- Я желал бы, благородный синьор, чтобы вы приехали несколькими часами раньше, нам еще до сих пор весело от воспоминаний - ха, ха, ха!

- О, превосходно, - вскричал Стефанелло, присоединяясь к этому хохоту, - наш кузен много потерял. Знаете, Адриан, что этот негодяй, которого папа имел бесстыдство сделать сенатором, осмелился, не далее как вчера, послать к нам холопа, которого он называл своим посланником!

- Если бы вы видели его плащ, синьор Адриан, - вмешался Савелли. - Это был красный бархат, вышитый золотом, с гербом Рима! Мы скоро, однако, попортили это щеголеватое платье.

- Как! - вскричал Адриан. - Надеюсь, вы не нанесли оскорбления герольду?

- Герольду, говоришь ты? - вскричал Стефанелло, нахмурившись до такой степени, что глаз его почти не было видно. - Право иметь герольдов принадлежит только государям и баронам.

- Что же вы сделали? - спросил Адриан холодно.

- Велел нашим свинопасам искупать его во рву и отвести ему на ночь жилище в тюрьме, чтобы просушиться.

- А сегодня утром - ха, ха, ха! - добавил Савелли, - мы велели привести его сюда и вырвали у него зубы один за другим. Желал бы я, чтобы вы слышали, как он жалобно просил о пощаде!

Адриан быстро встал и ударил по столу стальным нарукавником.

- Стефанелло Колонна, - сказал он, покраснев от гнева, - отвечайте мне: действительно ли вы осмелились нанести такой неизгладимый позор имени, которое мы оба носим? Вы не отвечаете! Дом Колонны! Неужели ты можешь иметь подобного человека своим представителем!

- Мне сказать эти слова! - вскричал Стефанелло, дрожа от бешенства. - Берегитесь! Мне кажется, что ты - изменник, находящийся, может быть, в союзе с этой подлой чернью. Я хорошо помню, что некогда ты, будучи, женихом сестры демагога, не хотел присоединиться к моему отцу и дяде, а низким образом оставил город во власти этого тирана-плебея.

- Да, он сделал это, - сказал свирепый Орсини, приближаясь с угрожающим видом к Адриану, между тем как трусливый Савелли напрасно старался оттащить его назад, дергая за плащ, - он сделал это! И если бы не твое присутствие, Стефанелло...

- Трус и буян! - прервал Адриан вне себя от стыда и негодования, бросая рукавицу прямо в лицо подходящему Орсини. - Плюю на тебя и вызываю тебя! С копьем или с мечом в руках, конный или пеший.

- Иди за мной, - сказал Орсини угрюмо, направляясь к порогу. - Эй! Мой шлем и нагрудник!

- Остановись, благородный Орсини! - сказал Стефанелло. - Оскорбление, нанесенное тебе, моя ссора! Я сделал дело, и против меня говорит этот выродок нашей семьи. Адриан ди Кастелло, которого некогда называли Колонной, отдайте ваш меч: вы мой пленник!

- О! - сказал Адриан, скрежеща зубами. - Кровь моих предков течет в твоих жилах, а то бы - но довольно! Меня! Меня вы не смеете задержать: я вам равный, я рыцарь, пользующийся благосклонностью императора, который прибыл теперь к границам Италии. Что касается ваших друзей, то, может быть, я с ними встречусь через несколько дней там, где никто нам не помешает. А между тем помни, Орсини, что ты будешь защищать честь свою против опытного воина!

Адриан с обнаженным мечом пошел к двери мимо Орсини, который стоял с угрожающим нерешительным видом посреди комнаты.

Савелли прошептал молодому Стефанелло:

- Он говорит - через несколько дней! Будь уверен, милый синьор, что он думает присоединиться к Риенцо. Берегись его! Можно ли выпустить его из замка? Имя Колонны, присоединившегося к черни, может отвлечь и отделить от нас половину нашей силы.

- Не пугай меня, - отвечал Стефанелло с лукавой улыбкой. - Прежде чем ты начал говорить, я уже решил.

Молодой Колонна приподнял драпировку, отворил дверь и вошел в низкую комнату, где находилось двадцать наемников.

- Живо! - сказал он. - Схватите и обезоружьте вон того человека в зеленом плаще, но не убивайте его. Велите сторожу приготовить тюрьму для его свиты. Скорей, пока он еще не дошел до ворот.

Адриан спустился уже в нижнюю залу, его свита и конь были от него недалеко во дворе, как вдруг солдаты Колонны, бросившись из другого прохода, окружили его и отрезали ему путь.

- Сдайся, Адриан ди Кастелло, - вскричал Стефанелло с верха лестницы, - или твоя кровь падет на твою собственную голову.

Адриан сделал три шага, пробиваясь через толпу, и трое из его неприятелей пали под его ударами. "На помощь!" - закричал он своей свите, и эти смелые кавалеры появились в зале. Колокол замка громко забил тревогу - и двор наполнился солдатами. Подавляемая многочисленностью неприятеля, скорее сбитая, чем покоренная, маленькая свита Адриана скоро была схвачена, и он, цвет фамилии Колонны, раненный, задыхающийся, обезоруженный, но все еще произносящий громкий вызов, сделался пленником в крепости своего родственника.

IV

ПОЛОЖЕНИЕ СЕНАТОРА. РАБОТА ЛЕТ. НАГРАДЫ ЧЕСТОЛЮБИЮ

Легко вообразить себе негодование Риенцо при возвращении изувеченного герольда. Его от природы суровый нрав ожесточился еще более от воспоминания о перенесенных им обидах и испытаниях.

Через десять минут по возвращении герольда колокол Капитолия позвал к оружию. Большое римское знамя развевалось на самой высокой башне; и вечером того самого дня, когда был арестован Адриан, войско сенатора под личным предводительством Риенцо шло по дороге в Палестрину. Но так как кавалеристы баронов делали набеги до самого Тиволи и существовало предположение, что им потворствовали жители, то Риенцо остановился в этом прекрасном месте, чтобы набрать рекрутов и принять присягу от вновь поступивших, между тем как его солдаты под начальством Аримбальдо и Бреттоне отправились отыскивать мародеров. Братья Монреаля возвратились поздно ночью с известием, что кавалеристы баронов укрылись в густоте Пантанского леса.

Краска выступила на лбу Риензи, он пристально посмотрел на Бреттоне, который сообщал ему эти вести и в голове его мелькнуло естественное подозрение.

- Как! Ушли! - сказал он. - Возможно ли? Довольно было уже пустых стычек с этими благородными разбойниками. Придет ли, наконец, час, когда я встречусь с ними в рукопашном бою? Бреттоне, - и брат Монреаля почувствовал, что темные глаза Риенцо проникают до самого сердца его. - Бреттоне! - сказал он, вдруг переменив голос. - Можно ли положиться на ваших людей? Нет ли у них связи с баронами?

- Нет, - сказал Бреттоне угрюмо, но с некоторым смущением.

- Я знаю, что ты храбрый начальник храбрых людей. Ты и твой брат служили мне хорошо, и я тоже хорошо наградил вас. Так или нет? Говори!

- Сенатор, - отвечал Аримбальдо, - вы сдержали данное вами слово! Вы возвели нас в самое высокое звание, и это щедро вознаградило наши скромные заслуги.

- Я рад, что вы признаете это, - сказал трибун.

- Надеюсь, синьор, - продолжал Аримбальдо несколько надменнее, - что вы не сомневаетесь в нас?

- Аримбальдо, - отвечал Риенцо с глубоким, но сдержанным волнением, - вы ученый человек и вы, казалось, разделяли мои планы относительно возрождения Рима. Вы не должны изменять мне. Между нами есть что-то общее. Но не сердитесь на меня: я окружен изменой, и самый воздух, которым я дышу, кажется моим губам ядом.

Оставшись одни, братья несколько минут молча смотрели друг на друга.

- Бреттоне, - сказал наконец Аримбальдо шепотом, - у меня недостает духа. Мне не нравятся честолюбивые планы Вальтера. Со своими земляками мы откровенны и честны, зачем же мы играем роль изменников против этого великодушного римлянина?..

- Тс! - сказал Бреттоне. - Только железная рука нашего брата может управлять этим народом; и если мы предаем Риенцо, то также предаем и его врагов, баронов. Полно об этом! Я имею вести от Монреаля; он через несколько дней будет в Риме.

- А потом?

- Сенатор будет ослаблен баронами, а бароны - сенатором; и тогда наши северные воины захватят Капитолий и солдаты, рассыпанные теперь по Италии, стекутся под знамя великого вождя. Монреаль сперва должен быть подестой, а потом королем Рима.

Аримбальдо беспокойно задвигался на своем стуле, и братья больше уже не говорили о своих планах.

Положение Риенцо было именно такое, какое наиболее способствует раздражению и ожесточению самой прекрасной натуры. Обладая умом, способным на величайшие предприятия, и сердцем, которое билось возвышеннейшими чувствами; возведенный на светлую вершину власти и окруженный сладкоречивыми льстецами, он не знал между людьми ни одной души, на которую мог бы положиться. Войско состояло из торговцев и ремесленников, которые желали наслаждаться плодами свободы, не обрабатывая почвы; которые ожидали, чтобы один человек сделал в один день то, чего много даже для борьбы целого поколения. Рим не дал сенатору добровольной помощи ни натурой, ни деньгами. Риенцо хорошо понимал опасность, окружающую правителя, который защищает свое государство мечами чужеземцев. Его самым пламенным желанием и самой восторженной мечтой было - учредить в Риме войско из волонтеров, которые, защищая его, могли бы защищать себя. Он хотел, чтобы это было не такое войско, как во время прежнего его управления, а регулярная, хорошо дисциплинированная и надежная армия, довольно многочисленная, по крайней мере для обороны, если не для нападения.

Другой причиной горя и печали для человека, который, в силу опасностей своего общественного положения, имел особенную нужду в поддержке и симпатии своих личных друзей, было то, что он растерял своих помощников за время вынужденного своего отсутствия. Некоторые из них умерли; другие, утомленные бурями общественной жизни и охлажденные в своей горячности мятежными революциями, которым подвергался Рим при" каждом усилии для улучшения своего состояния, удалились - кто совсем из города, кто же от всякого участия в политических делах. Трибун-сенатор таким образом был окружен незнакомыми лицами и новым поколением.

Таково было положение Риенцо, и однако же, - странно сказать, - он, по-видимому, был обожаем толпой; закон и свобода, жизнь и смерть были в его руках!

Из всех находившихся при нем людей, Анджело Виллани пользовался больше всего его благосклонностью. Этот молодой человек, сопровождавший Риенцо в его Продолжительное изгнание, сопутствовал ему также, по желанию его, в походе из Авиньона, во время пребывания сенатора в лагере Альборноса. Смышленость, откровенная и очевидная привязанность пажа делали сенатора слепым к недостаткам его характера, и Риенцо все более чувствовал к нему признательность. Ему приятно было сознавать, что возле него бьется верное сердце, и паж, возвышенный в звание его камергера, всегда был при нем и спал в его передней комнате.

В упомянутую ночь в Тиволи, удалясь в приготовленную ему комнату, сенатор сел у отворенного окна, из которого были видны, при свете звезд, колеблющиеся темные сосны на вершинах холмов. Склонив лицо на руку, Риенцо долго предавался мрачным размышлениям, а подняв глаза, увидел светло-голубые глаза Виллани, устремленные на него с тревожным сочувствием.

- Синьор нездоров? - спросил молодой камергер нерешительно.

- Нет, мой Анджело, но несколько не в духе. Мне кажется, воздух холоден для сентябрьской ночи.

- Анджело, - опять заговорил Риенцо, который уже приобрел беспокойное любопытство, составляющее принадлежность непрочной власти. - Не слыхал ли ты, что говорят люди о вероятности нашего успеха против Палестрины?

- Я слышал, как начальник немцев говорил, что крепость не будет взята.

- А что сказали начальники моего римского легиона?

- Монсиньор, они говорили, что боятся не столько поражения, сколько мщения баронов, в случае их успеха.

- Принеси мне мою библию.

С благоговением принеся Риенцо священную книгу, Анджело сказал:

- Как раз перед тем, как я оставил моих товарищей, пронесся слух, что синьор Адриан Колонна арестован своим родственником.

- Я тоже это слышал и верю этому, - сказал Риенцо. - Эти бароны заковали бы собственных детей в железо, если бы можно было ожидать, что их оковы могут заржаветь от недостатка добычи.

- Я желал бы, синьор, - сказал Виллани, - чтобы наши иностранцы имели других начальников, а не этих провансальцев.

- Почему? - спросил Риенцо отрывисто.

- Разве креатуры вождя Великой Компании были когда-нибудь верны человеку, предать которого полезно для жадности или честолюбия Монреаля? Разве не был он несколько месяцев назад правой рукой Иоанна ди Вико и не продал ли он свои услуги врагу Вико, кардиналу Альборносу? Эти воины меняют людей, как скотину.

- Монреаль действительно таков: опасный и страшный человек! Но, кажется, его братья люди более мелкого и непредприимчивого характера. Однако же, Анджело, ты тронул струну, которая в эту ночь не даст мне спать.

Утром, когда Риенцо сошел в комнату, где его ждали капитаны, он заметил, что лицо мессера Бреттоне все еще было мрачным. Аримбальдо, скрывшись в углублении окна, избежал его взгляда.

- Славное утро, господа, - сказал Риенцо. - Солнце улыбается нашему предприятию. Из Рима приехали гонцы, свежие войска прибудут к нам раньше полудня.

- Я радуюсь, сенатор, - отвечал Бреттоне, - что вы имеете утешительные известия, они сгладят неприятности, которые я сообщу вам. Солдаты громко ропщут: им не выдано жалованье, и я боюсь, что без денег они не пойдут в Палестрину.

- Как хотят, - возразил Риенцо небрежно, - они получили жалованье вперед. Если они требуют больше, то Колонна и Орсини могут сделать добавку. Берите ваших солдат, господин рыцарь, и прощайте.

Лицо Бреттоне помрачилось. Целью его было все больше и больше подчинять Риенцо своей власти, и он не хотел позволить ему увеличить свою славу взятием Палестрины.

- Этого не должно быть, - сказал брат Монреаля после смущенного молчания, - мы не можем оставить вас таким образом вашим врагам; правда, солдаты требуют жалованье...

- Они получили его, - сказал Риенцо. - Я знаю этих наемников, с ними постоянно одно и то же: бунт или деньги. Я обращусь к моим римлянам и восторжествую или паду с ними.

Едва были сказаны эти слова, как в дверях показался главный из старшин наемников.

- Сенатор, - сказал он с грубым подобострастием, - ваше приказание выступать было мне передано, я старался выстроить своих людей, но...

- Я знаю, что ты хочешь сказать, мой друг, - прервал Риенцо, махнув рукой: - Мессер Бреттоне скажет тебе мой ответ. В другой раз, господин капитан - поменьше фамильярности с сенатором Рима. Вы можете уйти.

Непредвиденный тон Риенцо, исполненный достоинства, остановил и смутил старшину; он взглянул на Бреттоне; тот дал ему знак удалиться, и он ушел.

- Что надо делать?

- Господин рыцарь, - отвечал Риенцо, - давайте поймем друг друга. Хотите вы мне служить или нет? Если хотите, то вы не равный мне, а подчиненный, и должны повиноваться, а не приказывать; если не хотите, то я заплачу вам мой долг и тогда, - свет довольно просторен для нас обоих.

- Мы обещали быть верными вам, - отвечал Бреттоне, - и это должно быть исполнено.

- Прежде чем я опять приму вашу верность, - сказал Риензи медленно, - одно предостережение: для открытого врага у меня есть меч, а для изменника, - помните это, - Рим имеет топор. Первого я не боюсь; ко второму не знаю пощады.

- Эти слова не должны произноситься между друзьями, - сказал Бреттоне, побледнев от сдерживаемого волнения.

- Друзьями? Значит, вы - мои друзья! Ваши руки! Так вы друзья и докажите это! Милый Аримбальдо, ты, подобно мне, книжный человек, ученый солдат. Помнишь ли ты в римской истории один случай, когда в казне недоставало денег для солдат. Консул созвал патрициев и сказал: мы, люди начальствующие и должностные, должны первые пополнить этот недостаток. Вы слушаете меня, друзья мои? - Патриции поняли намек. Они нашли денег, и армии было заплачено. Этот пример как раз для вас. Я сделал вас предводителями моего войска, Рим осыпал вас своими почестями. Вы покажете пример щедрости, и римляне таким образом поучатся у вас этому. Не смотрите на меня, друзья мои! Я читаю в вашей благородной душе и благодарю вас наперед. Вы пользуетесь почестями и должностями. У вас есть и деньги, заплатите наемникам, заплатите.

Если бы гром разразился у ног Бреттоне, то он не был бы ошеломлен сильнее, чем при этом простом внушении Риенцо. Он посмотрел на лицо сенатора и увидел улыбку, которой научился уж бояться, несмотря на свою смелость. Он почувствовал, что попал в яму, которую вырыл для другого. По лицу сенатора он видел, что отказать, значит объявить открытую войну, а время еще не созрело для этого.

- Вы соглашаетесь, - сказал Риенцо, - и хорошо делаете.

Сенатор ударил в ладоши, вошел его телохранитель.

- Позови главных старшин.

Старшины вошли.

- Друзья мои, - сказал Риенцо, - мессер Бреттоне и мессер Аримбальдо имеют от меня поручение разделить между вами тысячу флоринов. Сегодня вечером мы станем лагерем под Палестриной.

Старшины удалились, заметно удивленные. Риенцо посмотрел на братьев, смеясь в душе; его саркастический нрав наслаждался своим торжеством:

- Вы не жалеете о вашем пожертвовании, друзья мои?

- Нет, - сказал Бреттоне, вставая, - эта сумма мало увеличивает наш долг.

- Откровенно сказано. Ваши руки еще раз! Добрый народ Тиволи ждет меня на площади. Надо сказать ему несколько слов! Прощайте до полудня.

Когда дверь затворилась за Риенцо, Бреттоне гневно ударил по рукоятке своего меча.

- Римлянин смеется над нами, - сказал он. - Но пусть только Вальтер де Монреаль явится в Риме, и гордый шут дорого заплатит нам за это.

- Тс! - сказал Аримбальдо. - У стен есть уши. Этот чертенок, молодой Виллани, кажется, постоянно ходит за нами по пятам!

Солдатам было заплачено. Армия двинулась. Красноречие сенатора увеличило войско его волонтерами из Тиволи, и беспорядочная полувооруженная толпа крестьян из Кампаньи и соседних гор присоединилась к его знамени.

Палестрину осадили. Риенцо продолжал искусно наблюдать за братьями Монреаля. Он удалил их наемных солдат под предлогом обучать итальянских волонтеров военному делу и дал им начальство над менее дисциплинированными итальянцами, которых, как он думал, они не осмелятся подстрекать. Сам он принял начальство над иностранцами. Но как охотники преследуют свою добычу на всех самых хитрых поворотах ее, так непреклонная и быстрая судьба гналась по пятам за Колой ди Риенцо.

V

ПРОИСШЕСТВИЯ ВЕДУТ К КОНЦУ

Между тем Лука ди Савелли и Стефанелло Колонна разговаривали наедине с гостем, который тайно пробрался в Палестрину накануне того дня, когда римляне разбили свои палатки под ее стенами. Этот посетитель, которому можно было дать несколько более сорока лет, сохранял еще вполне необыкновенную красоту фигуры и лица, которой он отличался в молодости. Но это был уже не тот характер красоты, который мы описывали, представляя читателю эту личность в первый раз. Почти женская нежность черт и цвета лица, аристократический лоск, грациозная приятность манер, отличавшие Вальтера Монреаля, исчезли; жизнь из превратностей и войн сделала свое дело. Его манеры были теперь отрывисты и повелительны, как у человека, привыкшего управлять дикими умами: грация убеждения заменилась теперь суровостью приказания.

- Вам должно быть известно, - сказал Монреаль, продолжая речь, которая, по-видимому, производила большое впечатление на его собеседников, - вам должно быть известно, что в вашей борьбе с сенатором я один поддерживаю равновесие. Риенцо полностью в моих руках: мои братья командуют его войском, я его заимодавец. От меня зависит утвердить его на троне или отправить на эшафот. Мне стоит только приказать, и Великая Компания войдет в Рим, но, мне кажется, и без ее помощи наша цель может быть достигнута, если вы не измените мне.

- А между тем ваши братья осаждают Палестрину! - сказал Стефанелло резко.

- Но они имеют от меня приказание тратить попусту время под ее стенами. Разве вы не видите, что через эту самую осаду, которая будет бесплодна, если я захочу, Риенцо теряет свою славу в Италии и популярность внутри Рима?

- Господин рыцарь, - сказал Лука ди Савелли, - вы говорите, как человек, хорошо знакомый с глубокой политикой времени, и при угрожающих нам обстоятельствах ваше предложение кажется приличным и умеренным. Значит, вы беретесь восстановить наше положение, а Риенцо уничтожить...

- Нет, нет, - возразил Монреаль с живостью. - Я согласен или покорить и уменьшить его силу, так чтобы сделать его куклой в наших руках, а власть его - пустой тенью, или, если его гордая душа будет биться в своей клетке, дать ей больше простора в пустынях Германии. Я хочу или заковать, или изгнать его, но не убивать.

- Я понимаю ваши намерения, - сказал Лука ди Савелли со своей ледяной улыбкой, - и согласен с ними. Пусть бароны будут восстановлены, и я готов согласиться на долговечность трибуна. Вы обещаете сделать это?

- Обещаю.

- И взамен вы требуете нашего согласия на предоставление вам звания подесты на пять лет?

- Да.

- Я, по крайней мере, соглашаюсь на ваши условия, - сказал Савелли, - вот моя рука.

- А я, - сказал Стефанелло, - чувствую, что нам остается только выбирать из двух зол. Мне не нравится подеста-иностранец, но еще более мне не нравится сенатор-плебей; вот моя рука, кавалер.

- Благородные синьоры, - сказал Монреаль после короткой паузы и медленно обращая свой проницательный взор то на того, то на другого из собеседников, - наш договор подписан; теперь одно слово добавления к нему. Вальтер де Монреаль - не то, что граф Пепин ди Минорбино. Прежде, признаюсь, не подозревая, что победа будет так легка, я поручил ваше и мое дело поверенному. Ваше дело он подвинул, а мое потерял. Он выгнал трибуна, а потом позволил баронам выгнать его самого. На этот раз я сам наблюдаю за своими делами, и помните, что в Великой Компании я научился одному: никогда не прощать шпиону или беглецу, каков бы ни был его ранг. Извините за намек. Переменим разговор. Вы держите в своей крепости моего друга Адриана ди Кастелло?

- Да, - сказал Лука ди Савелли. - Через это в совете трибуна одним нобилем меньше.

- Вы поступаете благоразумно Но, прошу вас, обращайтесь с ним хорошо. А теперь, господа, мои глаза устали, позвольте мне уйти.

- С вашего позволения, благородный Монреаль, мы проводим вас в вашу спальню, - сказал Лука ди Савелли.

- Право, не нужно. Я не трибун, чтобы иметь великих синьоров своими пажами, а простой дворянин и дюжий солдат: ваши слуги могут провести меня в комнату, какую вы назначите.

Савелли однако же настаивал на том, чтобы проводить будущего подесту в его комнату. Потом он вернулся к Стефанелло, который ходил по зале большими и беспокойными шагами.

- Что мы сделали, Савелли! - сказал он с живостью. - Продали свой город варвару!

- Продали? - повторил Савелли. - Мне кажется, есть и другая сторона в договоре, в которой мы имеем свою долю. Мы купили, а не продали: мы выкупили нашу жизнь от осаждающей нас армии, выкупили нашу силу, богатство, замки от демагога-сенатора. Мало того, первое, что будет сделано по договору, служит в нашу пользу. Риенцо попадется в ловушку, и мы возвратимся в Рим.

- А затем провансалец сделается деспотом города?

- Извините, подестой. Подесту, оскорбляющего народ, побивают камнями; подесту, оскорбляющего нобилей, часто закалывают, а иногда отравляют ядом, - сказал Савелли. - Покамест не говорите ничего этому медведю, Орсини. Такие люди расстраивают всякие благоразумные планы. Полно, развеселитесь, Стефанелло!

- Лука ди Савелли, - сказал молодой синьор гордо, - вы не имеете в Риме такой большой ставки для риска, какую имею я; никакой подеста не может отнять у вас звания первого синьора итальянской митрополии.

- Если бы вы сказали это Орсини, то дело дошло бы до мечей, - отвечал Савелли. - Но успокойтесь! Повторяю вам, разве уничтожить Риенцо - не есть первая наша забота? Ободритесь, говорю вам, и на следующий год, если мы только будем в союзе между собой, Стефанелло Колонна и Лука ди Савелли будут совокупно римскими сенаторами, а эти великие люди - пищей червей!

Между тем, как бароны разговаривали таким образом, Монреаль, перед отходом ко сну, стоял у открытого окна своей комнаты и смотрел вниз на ландшафт, озаренный лунным светом. Вдали сияли бледно и неподвижно огни вокруг лагеря осаждающих.

- Обширные равнины и ущелья, - думал воин, - скоро вы будете мирно покоиться под новым владычеством, против которого мелкие тираны не осмелятся бунтовать. Как торжественна ночь! Как спокойны земля и небо! Такую же торжественность и тишину я чувствую в моей душе и неведомое мне до сих пор благоговение говорит мне, что я приближаюсь к перелому в моей отважной судьбе!

Книга X

БАЗАЛЬТОВЫЙ ЛЕВ

I

СОЕДИНЕНИЕ ВРАЖДЕБНЫХ ПЛАНЕТ В ДОМ СМЕРТИ

На четвертый день осады, пригнав к этим, почти неприступным стенам, войско баронов, бывшее под предводительством князя Орсини, сенатор вернулся в палатку, где его ожидали депеши из Рима. Он наскоро пробежал их, пока дошел до последней; однако же каждая из них заключала в себе известия, которые могли бы на более долгое время остановить на себе внимание человека, менее его привыкшего к опасности. Из одной он узнал, что Альборнос, утвердивший его в звании римского сенатора, принял с особенной благосклонностью послов от Орсини и Колонны.

Далее он узнал, что, несмотря на недавность его отсутствия, Пандульфо ди Гвидо уже дважды взывал к черни не в пользу сенатора, распространяясь в хитрых сожалениях об упадке римской торговли в отсутствие богатейших нобилей.

- Значит, он изменил мне, - сказал Риенцо про себя. - Пусть бережется!

Вести, заключавшиеся в следующей депеше, сильно его встревожили; Вальтер де Монреаль открыто прибыл в Рим. Жадный и безжалостный бандит, хищность которого наполнила разбойничьей добычей все углы Европы, Компания которого равнялась армии какого-нибудь короля, обширное, бесчестное и глубокое честолюбие которого он так хорошо знал, братья, которого более чем подозреваемые в измене, находились в его лагере, Вальтер де Монреаль был в Риме!

Сенатор оставался некоторое время в совершенном остолбенении от этой новой опасности, а затем сказал, сжав зубы:

- Дикий тигр, ты в логовище льва! - После паузы он продолжал: - Один неверный шаг, Вальтер де Монреаль, и все руки Великой Компании, покрытые кольчугами, не вырвут тебя из бездны! Но что мне делать? Возвратиться в Рим - тогда планы Монреаля не обнаружатся, против него не будет никакой улики. Под каким предлогом могу я снять осаду с честью? Оставить Палестрину - значит уступить баронам победу, оставить Адриана - унизить мое дело. А между тем отсутствие мое в Риме каждый час порождает измену и опасность. Пандульфо, Альборнос, Монреаль, все действуют против меня. Теперь мне нужен хитрый и верный шпион... А, хорошая мысль! Виллани! Эй, Анджело Виллани!

Виллани явился.

- Кажется, - сказал Риенцо, - я не раз слышал от тебя, что ты сирота?

- Да, синьор; старая августинская монахиня, которая воспитывала меня в малолетстве, часто говорила мне, что мои родители умерли. Оба они были благородные, но я - дитя стыда. Я об этом говорю часто и думаю постоянно для напоминания себе, что Анджело Виллани должен сам приобрести себе имя.

- Молодой человек, служи мне, как ты всегда служил, и тогда, если я буду жив, ты не будешь иметь надобности называть себя сиротой. Слушай! Я имею нужду в друге, сенатор Рима нуждается в друге, только в одном друге; праведное небо! Только в одном!

Анджело опустился на колено и поцеловал плащ своего господина.

- Скажи: в приверженце. Я слишком ничтожен для того, чтобы быть другом Риенцо.

- Слишком ничтожен? Полно! Нет ничего ничтожного перед Богом, кроме низкой души под высоким титулом. Я признаю только одно благородство, и природа подписывает грамоту на него. Слушай: ты, конечно, слышал о Вальтере де Монреале, брате этих провансальцев - великом предводителе разбойников?

- Да, я видел его, монсиньор.

- Хорошо. Он в Риме. Только какая-то смелая мысль, какое-то глубоко задуманное злодейство, имеющее для него большое значение, могли заставить этого бандита открыто явиться в итальянский город, земли которого он опустошал огнем и мечом несколько месяцев назад. Он рассчитывает на мою предполагаемую слабость. Я знаю его давно. Я подозреваю - мало того, читаю его планы; но не могу доказать их. Без доказательства я не могу оставить Палестрину для того, чтобы обвинить и схватить его. Ты смышлен, хитер и рассудителен: не можешь ли ты отправиться в Рим? Там день и ночь следи за его действиями, наблюдай - не принимает ли он послов от Альборноса или от баронов, не имеет ли сношений с Пандульфо ди Гвидо; наблюдай за его жилищем ночь и день. Он не старается прятаться: твой труд будет легче, нежели кажется. Уведомляй синьору обо всем, что узнаешь. Сообщай мне вести ежедневно. Берешь ты на себя это поручение?

- Беру.

- Так скорее на коня!.. И смотри... Кроме жены, я не имею ни одного доверенного в Риме.

II

МОНРЕАЛЬ В РИМЕ. ПРИЕМ, СДЕЛАННЫЙ ИМ АНДЖЕЛО ВИЛЛАНИ

Тайно оставив Палестрину, переодетый, с маленькой свитой, Монреаль отправился в Рим.

Открытое появление Монреаля возбудило в Риме немалое волнение. Друзья баронов распространяли слух, будто бы Риенцо был в союзе с Великой Компанией и что он хочет предать императорский город грабежу и хищности иностранных разбойников. Наглость, с какой Монреаль (против которого первосвященник не раз издавал указы) явился в столичный город церкви, казалась еще более дерзкой при воспоминании о строгом правосудии, побудившем трибуна объявить открытую войну против всех разбойников Италии: и эту смелость связывали с бросавшимся в глаза фактом, что друзья смелого провансальца помогли возвращению Риенцо.

В пору возрастающего волнения Анджело Виллани приехал в Рим. Характер этого молодого человека сложился под влиянием особенных обстоятельств. Он имел качества, которые часто встречаются у незаконнорожденных. Он был дерзок, как большая часть людей сомнительного ранга; и стыдясь своего незаконного происхождения, в то же время высокомерно гордился предполагаемым благородством своего неизвестного родства. Подобно большей части итальянцев, хитрый и лукавый, он не совестился никакого обмана, который служил для какой-либо цели, или в пользу друга. Его сильная привязанность к Риенцо бессознательно увеличилась удовлетворением его гордости и тщеславия, которым льстила благосклонность такого знаменитого человека.

Когда Риенцо подробно излагал ему причины его настоящего посольства, то он вдруг вспомнил свою авиньонскую встречу с высоким солдатом в толпе.

"Если ты когда-нибудь будешь нуждаться в друге, то ищи его в Вальтере Монреале", - эти слова часто раздавались в его ушах и теперь пришли ему в голову с пророческой явственностью. Он не сомневался в том, что он видел самого Монреаля. Почему великий вождь принимал в нем участие, над этим Анджело не слишком задумывался. По всей вероятности, это было только хитрое притворство, которым вождь Великой Компании привлекал к себе молодых людей Италии, так же как и северных воинов. Теперь он думал только о том, каким бы образом ему воспользоваться обещанием рыцаря. Что может быть легче, как явиться к Монреалю, напомнить ему о его словах, поступить к нему в услужение и таким образом успешно наблюдать за его поступками. Должность шпиона не такова, чтобы нравиться всякому человеку, но она не оскорбляла брезгливости Анджело Виллани, и страшная ненависть, с которой его патрон часто говорил о жадном и свирепом разбойнике, биче его родины, заразила подобным же чувством и молодого человека, в котором было много надменного и ложного патриотизма римлян. Наконец, всякая выдумка казалась ему приличной и непредосудительной, если она спасала его господина, служила его родине и возвышала его самого.

Монреаль был один в своей комнате, когда ему сказали, что какой-то молодой итальянец желает его видеть. Доступный уже по своему ремеслу, он немедленно принял просителя.

Рыцарь св. Иоанна тотчас узнал пажа, которого он встретил в Авиньоне, и когда Анджело Виллани с развязной смелостью сказал: "Я пришел напомнить синьору Вальтеру де Монреалю об обещании", - рыцарь прервал его с приветливым радушием:

- Нет надобности, я помню его. Ты нуждаешься в моей дружбе?

- Да, благородный синьор, и я не знаю, где в другом месте мне искать покровителя.

- Умеешь ты читать и писать?

- Учился.

- Хорошо. Ты благородного происхождения?

- Да.

- Еще лучше. Твое имя?

- Анджело Виллани.

- Твои голубые глаза и низкий широкий лоб будут мне служить залогом твоей верности. С этих пор, Анджело Виллани, ты находишься в числе моих секретарей. В другой раз ты расскажешь мне о себе больше. Твоя служба начинается с этого дня.

Анджело вышел; Монреаль следовал за ним глазами.

- Странное сходство! - сказал он задумчиво и грозно. - Мое сердце рвется к этому мальчику!

III

БАНКЕТ МОНРЕАЛЯ

Через несколько дней после событий, описанных в последней главе, Риенцо получил вести из Рима, которые, казалось, радостно и сильно взволновали его. Войско по-прежнему стояло под Палестриной и по-прежнему знамена баронов развевались над ее непокоренными стенами. Итальянцы тратили половину своего времени на ссоры между собой; веллетретранцы имели распри с народом Тиволи, а римляне все еще боялись победы над баронами. Шмель, говорили они, жалит больнее перед своей смертью; а ни Орсини, ни Савелли, ни Колонна никогда не прощают.

Неоднократно начальники войска уверяли негодующего сенатора, что крепость нельзя взять и что время и деньги напрасно растрачиваются на осаду. Риенцо знал дело лучше, но скрывал свои мысли.

Теперь он позвал в свою палатку провансальских братьев и уведомил их о своем намерении немедленно возвратиться в Рим.

- Наемные войска будут продолжать осаду под начальством нашего наместника, а вы с моим римским легионом отправитесь со мной. И вашему брату, синьору Вальтеру, и мне нужно ваше присутствие; между нами есть дела, которые мы должны устроить. Через несколько дней я наберу рекрутов в городе и ворочусь.

Этого только и хотели братья; они с очевидной радостью одобрили предложение сенатора.

Риенцо послал за начальником своих телохранителей, тем самым Рикардо Аннибальди, с которым читатель познакомился уже прежде, как с противником Монреаля в единоборстве. Этот молодой человек, один из немногих нобилей, принявших сторону сенатора, выказал большую храбрость и военные способности и обещал, если бы судьба пощадила его жизнь (31), сделаться одним из лучших полководцев своего времени.

(31) - Кажется, это был тот самый Аннибальди, который впоследствии убит в одной схватке: Петрарка хвалит его храбрость и сожалеет о его судьбе.

- Милый Аннибальди, - сказал Риенцо, - наконец я могу выполнить план, о котором мы тайно совещались. Я беру с собой в Рим двух провансальских начальников и оставляю вас предводителем войска. Палестрина теперь сдастся, да! Ха, ха, ха! Палестрина теперь сдастся!

- Клянусь, я думаю то же, сенатор, - отвечал Аннибальди.

Сенатор подробно изложил Аннибальди составленный им план взятия города, и искусный в военном деле Аннибальди тотчас же признал его реальность.

Со своим римским отрядом и братьями Монреаля, из которых один ехал от него справа, а другой слева, Риенцо отправился в Рим.

В эту ночь Монреаль давал пир Пандульфо ди Гвидо и некоторым из главнейших граждан.

Пандульфо сидел по правую руку рыцаря св. Иоанна, и Монреаль осыпал его знаками самого вежливого внимания.

- Выпейте со мной этого вина - оно из Кьянской долины, близ Монте Пульчьяно, - сказал Монреаль. - Помнится, ученые говорят, что это место было знаменито издавна. В самом деле, вино имеет превосходный букет.

- Я слышал, - сказал Бруттини, один из меньших баронов, - что в этом отношении сын содержателя постоялого двора употребил свою книжную ученость в некоторую пользу: он знает каждое место, где растет лучший виноград.

- Как! Сенатор сделался пьяницей! - воскликнул Монреаль, выпивая залпом большой кубок. - Это должно делать его неспособным к делам. Жаль.

- Поистине так, - сказал Пандульфо, - человек, стоящий во главе государства, должен быть воздержан.

- О, - прошептал Монреаль, - если бы ваш спокойный, здравый смысл управлял Римом, то действительно столица Италии могла бы наслаждаться миром. Синьор Вивальди, - прибавил он, обращаясь к богатому скупщику, - эти беспорядки вредят торговле.

- Очень, очень, - простонал тот.

- Бароны - ваши лучшие покупатели, - проговорил один незначительный нобиль.

- Именно, именно! - сказал суконщик.

- Жаль, что их так грубо выгнали, - сказал Монреаль меланхолическим тоном. - Неужели сенатор не сумел быть настолько ревностен, чтобы соединить свободные учреждения с возвращением баронов?

- Конечно, это возможно, - отвечал Вивальди.

- Не знаю, возможно это или нет, - сказал Бруттини, - но чтобы сын содержателя гостиницы мог сделать римские дворцы пустыми, это ни на что не похоже.

- Правда, в этом как будто видно слишком пошлое желание заслужить благосклонность черни, - сказал Монреаль. - Впрочем, я надеюсь, мы уладим все эти раздоры. Риенцо, может быть, имеет хорошие намерения.

- Я бы желал, - сказал Вивальди, который понял его намек, - чтобы у нас образовалась смешанная конституция. Плебеи и патриции, каждое сословие само по себе.

- Но, - сказал Монреаль со значением, - этот новый опыт потребовал бы большой материальной силы.

- Да, правда, но мы можем призвать посредника-иностранца, который не был бы заинтересован ни в какой партии, который мог бы защищать новое Buono Stato, подесту, как мы делали это прежде. Подесту навсегда! Вот моя теория.

- Вам нет надобности далеко искать председателя вашего совета, - сказал Монреаль, улыбаясь Пандульфо, - направо от меня сидит гражданин и популярный, и благородный, и богатый одновременно.

Пандульфо кашлянул и покраснел.

Монреаль продолжал:

- Торговый комитет может дать почетное занятие синьору Вивальди, а управление иностранными делами, военная часть и прочее могут быть отданы нобилям.

- Но, - сказал Вивальди после некоторой паузы, - на такую умеренную и стройную конституцию Риенцо никогда не согласится.

- К чему же его согласие? Какая нужда до Риенцо? - вскричал Бруттини. - Риенцо может опять прогуляться в Богемию.

- Тише, тише, - сказал Монреаль, - я не отчаиваюсь. Всякое открытое насилие против сенатора может увеличить его могущество. Нет, нет, смирите его, примите к себе баронов и тогда настаивайте на своих условиях. Тогда вам можно будет установить надлежащее равновесие между двумя партиями. А чтобы оградить вашу конституцию от преобладания какой-либо из крайностей, для этого есть воины и рыцари, которые за известный ранг в Риме создадут пехоту и конницу к его услугам. Нас, ультрамонтанцев, часто строго судят, что мы бродяги и измаелиты единственно потому, что не имеем почетного места для оседлости. Например, если бы я...

- Да, если бы вы, благородный Монреаль! - сказал Вивальди.

Собеседники замолкли и, затаив дыхание, ждали, что скажет Монреаль, как вдруг послышался глубокий, торжественный и глухой звук капитолийского колокола.

- Слышите! - сказал Вивальди. - Колокол: он звонит к казни не в обычное время!

- Не сенатор ли возвратился? - воскликнул Пандульфо ди Гвидо, побледнев.

- Нет, нет. Дело идет о разбойнике, который два дня тому назад пойман в Романьи. Я слышал, что он будет казнен в эту ночь.

При слове "разбойник" Монреаль слегка изменился в лице. Вино пошло кругом, колокол продолжал звонить, но впечатление, произведенное внезапностью этого звука, исчезло, и он перестал возбуждать беспокойство. Разговор опять завязался.

- Так что вы говорили, господин рыцарь? - спросил Вивальди.

- Дайте вспомнить. Да! Я говорил о необходимости поддерживать новое государство силой. Я говорил, что если бы я...

- Да, именно, - сказал Бруттини, ударив по столу.

- Если бы я был призван к вам на помощь - призван, заметьте, и прощен папским легатом за мои прежние грехи (они тяготят меня, господа), то я сам бы охранял ваш город от чужеземных врагов и от гражданских смут, моими храбрыми воинами. Ни один римский гражданин не был бы обязан давать ни одного динара на издержки.

- Viva Fra Moreale! - вскричал Бруттини, и этот крик был повторен всеми веселыми собеседниками.

- Для меня довольно, - продолжал Монреаль, - искупить мои проступки. Вы знаете, господа, мой орден посвящен Богу и церкви, я воин-монах! Довольно, говорю, для меня искупить мои проступки, защищая святой город. Но и я тоже имею свои особенные, темные цели, кто выше их? Я... колокол зазвонил иначе!

- Эта перемена предшествует казни. Несчастный разбойник сейчас умрет!

Монреаль перекрестился и заговорил опять:

- Я рыцарь и благородный, - сказал он с гордостью, - я избрал военное поприще; но не хочу скрывать этого - равные мне смотрели на меня как на человека, который запятнал свой герб слишком безрассудной погоней за славой и корыстью. Я хочу примириться со своим орденом", приобрести новое имя, оправдать себя перед великим магистром и первосвященником. Я получал намеки, господа, намеки, что я могу лучше всего подвинуть свое дело, восстановив порядок в папской столице. Легат Альборнос (вот его письмо) просит меня наблюдать за сенатором.

- Право, - прервал Пандульфо, - я слышу шаги внизу.

- Это чернь идет посмотреть на казнь разбойника, - сказал Бруттини, - продолжайте, господин кавалер.

- И, - сказал Монреаль, окинув прежде слушателей взглядом, - как вы думаете, не полезно ли было бы возвратить Колонну и смелых баронов Палестрины, в виде предосторожности против слишком произвольной власти сенатора?

- Выпьем это за их здоровье, - вскричал Вивальди, вставая.

Вся компания поднялась как бы по внезапному побуждению.

- За здоровье осаждаемых баронов! - громко закричала она.

- А потом, - продолжал Монреаль, - позвольте мне сделать скромное замечание: что, если бы вы дали сенатору товарища? В этом для него нет никакого оскорбления. Еще недавно один из Колоннов, бывший сенатором, имел товарища в лице Бертольдо Орсини.

- Благоразумнейшая предосторожность, - вскричал Вивальди. - И где можно сыскать товарища, подобного Пандульфо ди Гвидо?

- Viva Pandulfo di Gvido! - вскричали гости, и опять их кубки были осушены до дна.

- И если в этом я могу помочь вам, посредством откровенных объяснений с сенатором, то приказывайте Монреалю.

- Viva Fra Moreale! - вскричали Бруттини и Вивальди дуэтом.

- За здоровье всех, друзья мои, - продолжал Бруттини; - за здоровье баронов, старых друзей Рима; за здоровье Пандульфо ди Гвидо, нового товарища сенатора; и за Фра Мореале, нового подесты Рима.

- Колокол замолчал, - сказал Вивальди, ставя свой кубок на стол.

- Да помилует небо разбойника! - прибавил Бруттини.

Едва он сказал это, как послышались три удара в дверь; гости взглянули друг на друга в немом изумлении.

- Новые гости! - сказал Монреаль. - Я просил нескольких верных друзей прийти к нам в этот вечер. Я очень рад им! Войдите!

Дверь медленно отворилась и по трое в ряд в полном вооружении вошли телохранители сенатора. Они подвигались вперед решительно и безмолвно. Свечи отражались на их нагрудниках, как будто на стене из стали.

Ни одного слова не было произнесено пирующими, все они, казалось, окаменели. Телохранители расступились, и показался сам Риенцо. Он подошел к столу и, сложив руки, медленно переводил глаза с одного гостя на другого, наконец, остановил их на Монреале, который один из всех собеседников сумел оправиться от внезапного изумления.

И когда эти два человека, оба столь знаменитые, гордые, умные и честолюбивые, стояли друг против друга, то казалось, будто бы два соперничествующих духа - силы и ума, порядка и раздора, меча и секиры, два враждующих начала, из которых одно управляет государствами, а другое ниспровергает их, - встретились лицом к лицу, оба они были безмолвны, как бы очарованные взглядом друг друга, превосходя окружающих высотой роста и благородством вида.

Монреаль, с принужденной улыбкой, заговорил первым.

- Римский сенатор! Смею ли я думать, что мой скромный пир прельщает тебя и что эти вооруженные люди - любезный комплимент тому, для кого оружие было забавой.

Риенцо не отвечал, но дал знак своим телохранителям.

Монреаль был схвачен в одно мгновение. Риенцо опять посмотрел на гостей - и Пандульфо ди Гвидо, дрожащий, оцепенелый, в ужасе, не мог вынести сверкающего взгляда сенатора. Риенцо медленно указал рукой на несчастного гражданина, Пандульфо увидел это, понял свою участь, вскрикнул - и упал без чувств на руки солдат.

Другим быстрым взглядом сенатор окинул стол и пошел прочь с презрительной улыбкой, как будто ища другой не менее важной жертвы. До сих пор он не сказал ни одного слова, все было немым зрелищем, и его угрюмое молчание придало еще более леденящий ужас его внезапному появлению. Только дойдя до двери, он обернулся назад, посмотрел на смелое и бесстрашное лицо провансальца и сказал почти шепотом:

- Вальтер де Монреаль! Ты слышал колокол смерти!

IV

ПРИГОВОР НАД ВАЛЬТЕРОМ МОНРЕАЛЕМ

Вождь Великой Компании был отведен в тюрьму Капитолия. Теперь в одном и том же здании помещались два соперника по управлению Римом; один занимал тюрьму, другой - палаты. Телохранители заковали Монреаля в цепи и при свете лампы, оставленной на столе, Монреаль увидел, что он не один: братья опередили его.

- Счастливая встреча, - сказал рыцарь св. Иоанна, - нам случалось проводить более приятные ночи, нежели какой обещает быть эта.

- И ты можешь шутить, Вальтер! - сказал Аримбальдо, чуть не плача. - Разве ты не знаешь, что наша участь решена? Смерть висит над нами.

- Смерть! - повторил Монреаль, и только теперь изменился в лице. Может быть, первый раз в жизни он почувствовал дрожь и мучение страха.

- Смерть! - повторил он. - Невозможно! Он не посмеет!! Солдаты-норманны - они взбунтуются, они вырвут нас из рук палача!

- Оставь эту пустую надежду, - сказал Бреттоне угрюмо, - солдаты стоят лагерем под Палестриной.

- Как? Олух, дурак! Так ты воротился в Рим без них! Неужели мы наедине с этим страшным человеком?

- Ты олух! Зачем ты приехал сюда? - отвечал брат.

- Зачем! Я знал, что ты начальник войска; и - впрочем ты прав, я был глуп, противопоставил хитрому трибуну такую голову, как твоя. Довольно! Упреки бесполезны. Когда вас арестовали?

- В сумерки, в ту минуту, когда мы входили в ворота Рима. Риенцо сделал это тайно.

- Гм! Что мог он узнать для обвинения меня? Кто мог меня выдать? Мои секретари - люди испытанные, надежные, исключая разве этого молодого человека; да и он так усерден, этот Анджело Виллани!

- Виллани! Анджело Виллани! - вскричали оба брата Монреаля вместе. - Ты что-нибудь доверил ему?

- Боюсь, он должен был видеть, по крайней мере отчасти, мою переписку с вами и с баронами: он был в числе моих писцов. Разве вы знаете что-нибудь о нем?

- Вальтер, небо помрачило твой рассудок, - отвечал Бреттоне. - Анджело Виллани любимый холоп сенатора.

- Так его глаза обманули меня, - прошептал Монреаль торжественно и с трепетом, - дух ее, по-видимому, возвратился на землю, и Бог карает меня из ее могилы!

Последовало продолжительное молчание, пока Монреаль, смелый и сангвинический темперамент которого никогда не поддавался унынию надолго, не заговорил опять.

- Богата ли казна у сенатора?

- Скудна, как у доминиканца.

- Тогда мы спасены. Он назначит цену за наши головы. Деньги должны быть для него полезнее крови.

И как будто бы эта мысль делала все дальнейшие размышления ненужными, Монреаль снял плащ, произнес короткую молитву и бросился на кровать, стоявшую в углу комнаты.

- Я спал иногда и на худших постелях, - сказал рыцарь, укладываясь. Через несколько минут он крепко спал.

Братья прислушивались к его тяжелому, но ритмичному дыханию с завистью и удивлением, но не были расположены разговаривать. Тихо и безмолвно, подобно статуям, сидели они возле спящего. Время шло, и первый холодный воздух наступившей полночи пробрался сквозь решетку их кельи. Засовы загремели, дверь отворилась; показалось шестеро вооруженных людей; они прошли около братьев и один прикоснулся к Монреалю.

- А! - сказал тот, еще не проснувшись, но поворачиваясь на другой бок. - А! - сказал он на нежном провансальском наречии, - милая Аделина, мы ещё не будем вставать, мы так долго с тобой не видались!

- Что он говорит? - проворчал солдат, грубо толкая Монреаля. Рыцарь вдруг вскочил и схватился за изголовье кровати, как будто за меч. Он бессмысленно посмотрел кругом, протер глаза и тогда, взглянув на солдата, понял в чем дело.

- Вы рано встаете в Капитолии, - сказал он. - Что вам от меня нужно?

- Она ожидает вас!

- Она! Кто? - спросил Монреаль.

- Пытка! - отвечал солдат, злобно нахмурив брови.

Великий вождь не сказал ни слова. С минуту смотрел он на шестерых вооруженных людей, как будто сравнивая свою одинокую силу с их числом. Потом глазами он окинул комнату. Самый грубый железный болт в эту минуту был бы для него дороже, чем в другое время самая лучшая миланская сталь. Он окончил свой обзор вздохом, накинул свой плащ на плечи, кивнул своим братьям и пошел за солдатом.

В зале Капитолия, стены которого были покрыты шелковыми обоями с белыми полосами по кроваво-красному полю, сидел Риенцо со своими советниками. В углублении висел черный занавес.

- Вальтер де Монреаль, - сказал маленький человек, стоявший у стола, - рыцарь знаменитого ордена св. Иоанна Иерусалимского.

- И предводитель Великой Компании! - прибавил арестант твердым голосом.

- Вы обвиняетесь в разных преступлениях: разбоях и убийствах, учиненных в Тоскане, Романьи и Апулии.

- Вместо "разбоя и убийства" храбрые люди и посвященные рыцари, - сказал Монреаль, выпрямляясь, - употребили бы слова "война и победа". В этих преступлениях я признаю себя виновным, - продолжай.

- Затем вы обвиняетесь в предательском заговоре против свободы Рима, в восстановлении изгнанных баронов и в изменнической переписке со Стефанелло Колонной в Палестрине.

- Мой обвинитель?

- Выйди, Анджело Виллани!

- Так это вы мой предатель? - сказал Монреаль спокойно. - Я заслужил это. Прошу вас, римский сенатор, велите этому молодому человеку уйти. Я признаюсь в моей переписке с Колонной и в моем желании восстановить баронов.

Риенцо дал знак Виллани, который поклонился и вышел.

- Итак, теперь вам остается, Вальтер де Монреаль, только подробно и правдиво рассказать о подробностях вашего заговора.

- Это невозможно, - возразил Монреаль небрежно.

- Почему?

- Потому что, распоряжаясь, как мне угодно, моей жизнью, я не хочу предавать жизнь других.

- У закона, Вальтер Монреаль, есть суровые следователи: взгляни!

Черный занавес был отдернут, и глазам Монреаля представились палач и орудия пытки! Грудь его гневно заволновалась.

- Сенатор римский, - сказал он, - эти орудия существуют для рабов и простолюдинов. Я был воином и вождем; в моих руках были жизнь и смерть, я распоряжался ими, как хотел; но равных мне и моих врагов я никогда не оскорблял пыткой.

- Синьор Вальтер де Монреаль отвечает так, как отвечал бы всякий порядочный человек. Но узнай от меня, кого судьба сделала твоим судьей, что я уступил только желанию этих почтенных сенаторов испытать твои нервы. Но если бы ты был самым простым крестьянином и явился перед моим судилищем, то и тогда бы ты не имел причины бояться пытки. Вальтер де Монреаль, скажи, так ли бы поступил кто-либо из государей Италии, которых ты знал, или из римских баронов, которым ты хотел оказать помощь?

- Я желал только, - сказал Монреаль с некоторым колебанием, - соединить баронов с тобой; я не замышлял заговора против твоей жизни! Риенцо нахмурил брови.

- Рыцарь св. Иоанна, я знаю твои тайные замыслы; увертки и уклончивость для тебя неприличны и бесполезны. Если ты не замышлял заговора против моей жизни, то замышлял его против Рима. Тебе остается на земле просить только одной милости, именно: выбора смерти.

Губы Монреаля судорожно зашевелились.

- Сенатор, - сказал он тихим голосом, - могу я поговорить с тобой одну минуту наедине?

Советники подняли глаза.

- Синьор, - прошептал старший из них, - без сомнения, он имеет при себе скрытое оружие - не доверяйтесь ему.

- Пленник, - отвечал Риенцо после минутной паузы, - если ты хочешь просить помилования, то это будет напрасно, а перед моими помощниками у меня нет тайн; говори, что тебе нужно?

- Но послушай, - сказал арестант, сложив руки, - это касается не моей жизни, а благосостояния Рима.

- В таком случае, - сказал Риенцо, сменив тон, - я исполню твою просьбу.

Говоря это, он дал знак советникам, которые медленно вышли через дверь, за которой скрылся Виллани, а стража отошла в самый дальний угол залы.

- Теперь, Вальтер Монреаль, говори скорей, время не ждет.

- Сенатор, - сказал Монреаль, - моя смерть принесет вам мало пользы; люди скажут, что вы казнили своего кредитора для уничтожения вашего долга. Назначьте сумму за жизнь мою, оцените ее так, как могла бы быть оценена жизнь какого-нибудь государя; каждый флорин будет вам уплачен, и ваша казна будет полна целые пять лет. Если существование Buono Stato зависит от вашего управления, то ваша заботливость о Риме не позволит вам отказать мне в этой просьбе.

- Ты ошибаешься во мне, смелый разбойник, - сказал Риенцо сурово, - против твоей измены я мог бы остеречься, и потому прощаю ее; но твоего честолюбия никогда не прощу. Я знаю тебя! Положи руку на сердце и скажи, - если бы ты был на моем месте, продал ли бы ты жизнь Вальтера де Монреаля за все золото в мире? Несмотря на твое богатство, на твое величие, на твою хитрость, твои часы сочтены; ты умрешь с восходом солнца!

Устремив глаза на сенатора, Монреаль увидел, что надежды нет; гордость и мужество возвратились к нему.

- Мы напрасно тратили слова, - сказал он. - Мы играли в большую игру, я потерял и должен заплатить проигрыш! Я готов. На пороге между двумя мирами людей посещает дух пророчества. Сенатор, говорю тебе, что в раю или в аду, через несколько дней будет отведено место человеку, который могущественнее меня!

Когда он говорил эти слова, фигура его, казалось, увеличилась в размерах, глаза горели, и Риенцо вздрогнул, как никогда не вздрагивал прежде, и закрыл лицо рукой.

- Какую смерть избираешь ты? - спросил он глухим голосом.

- Топор: эта смерть прилична рыцарю и воину. Для тебя же, сенатор, судьба приготовила менее благородную смерть.

- Разбойник, замолчи! - вскричал Риенцо запальчиво. - Стражи! Отведите арестанта назад. С восходом солнца, Монреаль.

- Зайдет солнце бича Италии, - сказал рыцарь с горечью. - Пусть будет. Еще одна просьба: рыцари св. Иоанна имеют притязание на родство с августинским орденом; дайте мне августинского духовника.

- Хорошо; и я, который не могу даровать помилования твоему телу, буду молить всеобщего Судью помиловать твою душу!

- Сенатор, я покончил с людским ходатайством. А мои братья? В смерти их нет необходимости для твоей безопасности или для твоего мщения!

Риенцо немного подумал и сказал:

- Правда. Они были опасными орудиями, но без мастера могут ржаветь безвредно. Притом они служили мне. Жизни их будет оказана пощада.

V

ОТКРЫТИЕ

Совет разошелся; Риенцо поспешил в свои комнаты. Встретив Виллани, он с чувством пожал ему руку.

- Вы спасли Рим и меня от большой опасности, - сказал он, - да наградят вас святые! - Не ожидая ответа Виллани, он пошел дальше. Нина в беспокойстве и тревоге ожидала его.

- Ты еще не в постели! - сказал он. - Ах, Нина! Даже твоя красота не выдержит этих бессонниц.

- Я не могла спать, не увидев тебя. Я слышала, что ты захватил Вальтера де Монреаля и что он будет казнен.

- Это первый разбойник, который умирает такой храброй смертью, - отвечал Риенцо, медленно раздеваясь.

- Кола, я никогда даже намеком не противилась твоим планам, твоей политике. Для меня довольно радоваться их успеху или горевать о неудаче их. Теперь я обращаюсь к тебе с одной просьбой: пощади жизнь этого человека.

- Нина...

- Выслушай меня, это важно для тебя! Несмотря на его преступления, его храбрость и ум приобрели ему поклонников даже между его врагами. Многие владетели, многие государства, которые втайне рады его падению, выкажут притворный ужас против его судьи. Далее: братья его помогли твоему возвращению в Рим, и свет назовет тебя неблагодарным. Братья его дали тебе денег, и свет назовет тебя...

- Остановись, - прервал сенатор. - Обо всем, что ты говоришь, я уже думал, но ты знаешь меня, перед тобой я не скрываюсь. Никакой договор не может обязать Монреаля, никакой милостью нельзя приобрести его благодарности.

- Если бы ты мог читать, Кола, в моих предчувствиях, - таинственных, мрачных, необъяснимых!

- Предчувствия! И у меня они есть, - отвечал Кола грустно, смотря в пустое пространство, как будто его мысли населили эту пустоту призраками. Потом, подняв глаза к небу, он с фанатической энергией, которая составляла значительную часть как его силы, так и слабости, сказал: - Боже, я по крайней мере не согрешил грехом Саула! Амалекитам не будет пощады!

Между тем как Риенцо спал коротким, тревожным, беспокойным сном, над которым бодрствовала Нина, не закрывая глаз и беспокоясь под бременем мрачных и грозных предчувствий, обвинитель был счастливее судьи. Последние смутные мысли, мелькавшие в молодом уме Анджело Виллани перед сном, были светлы и пылки. Он не чувствовал никакого угрызения совести и того, что обманул доверенность другого; он думал только о том, что его план удался, что его дело было исполнено. Благодарность Риенцо звучала в его ушах, и надежды счастья и власти под управлением римского сенатора, убаюкали его и окрасили его грезы розовым светом.

Едва прошло два часа с тех пор, как он заснул, его разбудил один из слуг дворца, который сам не совсем очнулся от сна.

- Извините меня, мессер Виллани, - сказал он, - но внизу ждет человек, посланный от доброй сестры Урсулы; он просит вас тотчас поспешить в монастырь; она при смерти, и хочет сообщить вести, требующие вашего немедленного присутствия.

Анджело, болезненная восприимчивость которого относительно своего родства была постоянно возбуждаема неопределенными, но честолюбивыми надеждами, вскочил, наскоро оделся и отправился в монастырь с посланцем Урсулы. На дворе Капитолия и у лестницы льва был слышен какой-то шум и, оглянувшись, Виллани увидел помост, покрытый черным, который, подобно туче, рисовался в сером свете рождающегося утра. Августинский монастырь находился на самом дальнем конце города, и красный свет на вершинах холмов уже возвещал о восходе солнца, прежде чем молодой человек дошел до почтенной обители. Имя его обеспечило ему немедленный пропуск.

- Дай Бог, - сказала старая монахиня, которая вела его по темному и извилистому проходу, - чтобы ты мог принести утешение больной сестре: она тосковала по тебе с самой заутрени.

В келье, назначенной для чужих посетителей, сидела старая монахиня. Анджело видел ее только однажды со времени возвращения своего в Рим, и с тех пор болезнь сделала быстрые успехи в ее теле и чертах. Однако же она приблизилась к молодому человеку с большей живостью, чем можно было ожидать при ее болезненном состоянии.

- Ты пришел, - сказала она. - Хорошо! Сегодня после заутрени мой духовник, августинский монах, сказал мне, что Вальтер де Монреаль схвачен сенатором, что он приговорен к смерти и что один из августинских братьев был призван для его напутствия в последние минуты. Правда это?

- Да, - сказал Анджело с удивлением. - Человек, имя которого приводило тебя в трепет, против которого ты так часто предостерегала меня, умрет при восходе солнца.

- Так скоро! Так скоро! О, милосердая матерь! Беги, ты находишься при сенаторе, ты у него в большой милости... Беги! Упади перед ним на колени и, Божьей благодатью заклинаю тебя, не вставай до тех пор, пока не выпросишь жизни для провансальца.

- Она бредит, - прошептал Анджело побледневшими губами.

- Я не брежу, мальчик! - вскричала монахиня раздражительно. - Знай, что моя дочь была его любовницей. Он обесчестил наш род, который знатнее его рода. Я, грешница, дала обет мщения. Его мальчик был воспитан в разбойничьем лагере, ему предстояла преступная жизнь, роковая смерть и ад. Я вырвала ребенка от такой судьбы; я украла его; я сказала его отцу, что он умер. Да отпустится мне грех мой! Анджело Виллани! Этот ребенок - ты; Вальтер де Монреаль - твой отец. Теперь, стоя на пороге смерти, я содрогаюсь при воспоминании о мстительных мыслях, которые я питала прежде.

- Проклятая грешница! - прервал ее Виллани с громким криком. - Да, поистине грешница и проклятая! Знай, что я сам предал любовника твоей дочери! Отец умирает через измену сына.

Он не медлил долее ни минуты; он не остался взглянуть, какое действие произвели его слова. Как бешеный, как человек, одержимый или преследуемый злым духом, он бросился из монастыря и побежал по пустым улицам. Звук похоронного колокола доходил до его слуха, сперва неясно, потом громко. Каждый удар казался ему проклятием Божиим. Задыхаясь, он с усилием пробивался вперед, он ничего не слышал, не видел; все для него было подобно какому-то сну. Вот над отдаленными холмами поднялось солнце... Колокол замолк... Он начал расталкивать толпу направо и налево с силой гиганта. Подвигаясь вперед, он услышал низкий и ясный голос, это был голос его отца! Голос замолк; слушатели тяжело дышали, они шептали, двигались туда и сюда. Анджело Виллани все пробивался вперед. Телохранители сенатора остановили его. Он бросился в сторону от их пик, ускользнул от их рук, пробрался через вооруженную преграду и теперь стоял на площади Капитолия. "Стой! Стой!" - хотел он закричать, но онемел от ужаса. Он увидел сверкающий топор, он увидел наклоненную шею. Не успел он вздохнуть другой раз, как мертвая, отделенная от туловища голова была поднята вверх. Вальтера Монреаля не стало!

Виллани видел, но не упал в обморок, не вздрогнул, не вздохнул. Но от этой поднятой головы, от капающей крови он обратил глаза к балкону, где, согласно обычаю, сидел в торжественном великолепии сенатор Рима; и лицо юноши в эту минуту было похоже на лицо демона!

- Га! - прошептал он про себя, припоминая слова Риенцо, сказанные семь лет назад: "Счастлив ты, что кровь родственника не вопиет к тебе о мщении!"

VI

НЕРЕШИТЕЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ

Вальтер де Монреаль был похоронен в церкви св. Марии Арагельской. Но зло, которое он сделал, пережило его! Хотя толпа роптала против Риенцо за то, что он позволил этому известному разбойнику свободно жить в Риме, но едва он был казнен, как она начала выказывать сострадание к предмету своего ужаса.

Предательство Монреаля мало было известно, страх от него был забыт, и из воспоминаний о нем в Риме осталось только восхищение его героизмом и сострадание к его смерти. Судьба Пандульфо ди Гвидо, который был казнен через несколько дней, возбудила еще более глубокое, хотя и более спокойное чувство против сенатора. "Он некогда был другом Риенцо!" - сказал один. "Он был честный, правдивый гражданин!" - прошептал другой. "Он был ходатаем народа!" - проворчал Чекко дель Веккио. Но сенатор решился быть непреклонно правосудным и смотрел на каждую опасность для Рима, как прилично римлянину. Риенцо помнил, что всякий раз, когда он прощал, это служило только усилению злобы.

Рассматривая беспристрастно поведение Риенцо в этот страшный период его жизни, едва ли возможно осуждать его хоть в одной ошибке с точки зрения политики. Излечась от своих недостатков, он уже не выказывал ненужной пышности и упоенной гордости. Он думал только обо всех нуждах Рима. Неутомимо трудясь, он надзирал, приказывал, распоряжался всем в городе и в армии, в войне и в мире. Но его слабо поддерживали, а те, которых он привлекал к делу, были вялы и летаргичны. Но его оружие было счастливо. Замок за замком, крепость за крепостью сдавались наместнику сенатора, и с часу на час ожидалось падение Палестрины. Ловкость и искусство Риенцо всегда поразительно выказывалось в трудных обстоятельствах, и читатель не мог не заметить, как явно обнаружились они в освобождении им себя от опеки чужеземных наемников. Казнь Монреаля и заключение его братьев в тюрьму навели внушительный страх на душу солдат-бандитов.

Несмотря на свое опасное положение, на свои подозрения и страх, он не запятнал своего строгого правосудия никакой неумеренной жестокостью; Монреаль и Пандульфо ди Гвидо были единственными политическими жертвами его. Если, по правилам мрачного макиавеллизма итальянской мудрости, смерть этих врагов была не справедлива, то не в сущности самого дела, а в, способе совершения его. Владетель Болоньи или Милана избежал бы огласки, возбуждаемой эшафотом, и кинжал или яд - более безопасные орудия - заменили бы топор. Но при всех недостатках, действительных недостатках Риенцо или приписываемых ему, ни один акт гнусной и злодейской политики, которая составляла науку более счастливых правителей Италии, не был употреблен для своего честолюбия или для ограждения безопасности последнего из римских трибунов. Каковы бы ни были его ошибки, он жил и умер, как прилично человеку, лелеявшему несбыточную, но славную надежду возвратить гений древней республики испорченной и трусливой черни.

Из окружавших сенатора лиц усерднее и уважаемее всех был Анджело Виллани. Достигнув высокого положения в государстве, Риенцо чувствовал как бы возвращение юности в удовольствии видеть возле себя человека, имевшего право на его благодарность. Он любил и доверял Виллани, как сыну. Анджело никогда не отлучался от него, исключая сношения с различными народными вождями в разных частях города. И в этих сношениях его усердие было неутомимо; оно, казалось, даже вредило его здоровью, и Риенцо ласково высказывал ему это, когда, очнувшись от своей задумчивости, замечал его рассеянный взгляд и зеленую бледность, которая заменила блеск и цвет юности.

На эти выговоры молодой человек отвечал неизменно одними и теми же словами:

- Сенатор, я должен выполнить одно великое дело, - и при этих словах он улыбался.

Однажды Виллани, оставшись с сенатором наедине, сказал ему довольно неожиданно:

- Помните ли вы, синьор, что под Витербо я так отличился в деле, что даже кардиналу д'Альборносу угодно было заметить меня!

- Я помню твою храбрость хорошо, Анджело; но к чему этот вопрос?

- Синьор! Беллини, капитан капитолийской стражи опасно болен.

- Знаю.

- Кого монсиньор думает назначить на этот пост?

- Конечно, лейтенанта!

- Как! Солдата, который служил у Орсини!

- Это правда. Ну, так Томаса Филанджери.

- Превосходный человек; но не родственник ли он Пандульфо ди Гвидо?

- Как, разве родственник? Об этом надо подумать. Уж нет ли у тебя друга, о котором ты хочешь хлопотать? - сказал сенатор улыбаясь. - Кажется, ты к этому ведешь разговор.

- Синьор, - возразил Виллани, покраснев, - может быть, я слишком молод, но этот пост требует не столько лет, сколько верности. Должен ли я признаться? Я более расположен служить вам мечом, нежели пером.

- Неужели ты хочешь принять эту должность? Она не так важна и выгодна, как твоя, и ты слишком молод для того, чтобы управлять этими упрямыми умами.

- Сенатор, я вел людей покрепче этих в атаку под Витербо. Впрочем, пусть будет, как угодно вам. Вы знаете лучше меня. Но что бы вы ни решили, прошу вас быть осторожным. Что если вы для начальства над капитолийской стражей выберете какого-нибудь изменника? Я дрожу при этой мысли.

- Клянусь, ты бледнеешь, милый мальчик! Твоя привязанность - сладкая капля в горьком напитке. Кого я могу выбрать лучше, чем тебя? Ты получишь этот пост, по крайней мере на время болезни Беллини. Я решу это сегодня.

VII

НАЛОГ

Страшные заговоры были подавлены, бароны почти покорены, три части папской территории присоединены опять к Риму, и Риенцо думал, что теперь он может безопасно выполнить один из своих любимых планов для сохранения свободы своего родного города. Этот план состоял в организации в каждом из кварталов Рима по одному римскому легиону. Он надеялся таким образом сформировать необходимое для Рима войско из одних римских граждан, вооруженных для защиты собственных учреждений.

Но люди, с которыми этот великий человек осужден был иметь дело, были так низки, что нельзя было найти ни одного, который бы согласился служить своему отечеству без платы, равной той, которая давалась чужеземным наемникам. С наглостью, свойственной этому, некогда великому племени, каждый римлянин говорил: разве я не лучше какого-нибудь немца? Так заплати же мне соответственно.

Сенатор сдерживал свое неудовольствие, он понял, наконец, что век Катонов прошел. Из предприимчивого энтузиаста опыт превратил его в практического государственного деятеля. Для Рима понадобились легионы, и они были сформированы. Они имели блестящий вид и были одеты безукоризненно. Но из чего выплачивать им жалованье? Для поддержания Рима существовало только одно средство - налог. Габелла была наложена на вина и на соль.

Прокламация о налоге была прибита на улицах. Около одного из этих объявлений собралась толпа римлян. Их жесты были грубы и несдержанны, глаза сверкали; они говорили тихо, но с жаром.

- Так он осмеливается обложить нас податью! Это могли сделать только бароны или папа!

- Стыд! Стыд! - вскричала одна худощавая женщина. - Нас, которые были его друзьями! Как мы прокормим наших малюток?

- Мы не римляне, если потерпим это, - сказал один беглец из Палестрины.

- Сограждане! - угрюмо вскричал человек высокого роста, который до сих пор слушал писца, читавшего ему подробности постановления о налоге, и тяжелый ум которого понял, наконец, что вино стало дороже. - Сограждане! У нас должна произойти новая революция. Вот так благодарность! Что мы выиграли, восстановив этого человека? Неужели нас всегда будут растирать в порошок? Платить, платить и платить! Неужели мы пригодны только для этого?

- Слушайте, что скажет Чекко дель Веккио!

- Нет, нет, не теперь, - проворчал кузнец. - Нынешнюю ночь у ремесленников будет особая сходка. Увидим, увидим!

Незамеченный прежде молодой человек, закутанный в плащ, тронул кузнеца.

- Послезавтра на рассвете всякий может напасть на Капитолий, стражи там не будет! - прошептал он и исчез, прежде чем кузнец успел оглянуться.

В ту же ночь Риенцо, идя спать, сказал Анджело Виллани:

- Эта мера смелая, но необходимая. Как народ принял ее?

- Он немного пороптал, но потом, кажется, признал ее необходимость. Чекко дель Веккио прежде громче всех ворчал, а теперь громче всех высказывает свое одобрение.

- Он груб, он некогда изменил мне; но тогда - это роковое отлучение от церкви! Он и римляне получили в этой измене горький урок и, надеюсь, опыт научил их честности. Если подать будет собрана спокойно, то через два года Рим сделается опять царем Италии, войско его будет в полном составе, республика будет устроена; и тогда, тогда...

- Тогда что, сенатор?

- Тогда, мой Анджело, Кола ди Риенцо может умереть спокойно! Это потребность, к которой приводит нас глубокий опыт власти и великолепия, потребность, грызущая подобно голоду, томящая, как потребность сна! Анджело, это потребность смерти!

- Монсиньор, я готов бы отдать мою правую руку, - вскричал Виллани с жаром, - чтобы слышать от вас, что вы привязаны к жизни!

- Ты добрый юноша, Анджело! - сказал Риенцо, идя в комнату Нины. И в ее улыбке и заботливой нежности он забыл на некоторое время свое величие.

VIII

ПОРОГ СОБЫТИЯ

На следующее утро у римского сенатора в Капитолии был большой прием. Из Флоренции, Падуи, Пизы, Генуи, Неаполя, даже из Милана - владения Висконти, прибыли послы поздравить Риенцо с возвращением или благодарить его за освобождение Италии от разбойника де Монреаля. В общем приветствии не приняла участия только Венеция, содержавшая Великую Компанию на свой счет. Никогда Риенцо не казался более счастливым и могущественным, никогда он не обнаруживал более непринужденного и веселого величия в своем поведении.

Едва аудиенция кончилась, как прибыл посол из Палестрины. Город сдался, Колонна выехал, и знамя сенатора стало развеваться на стенах последней крепости мятежных баронов. Теперь, наконец, Рим мог считать себя свободным, и, по-видимому, не осталось ни одного врага, который бы мог угрожать спокойствию Риенцо.

Собрание было распущено. Сенатор в радости и восторге пошел в свои особые комнаты перед пиром, который давался посланникам. Виллани встретил его со своим обычным мрачным видом.

- Сегодня не должно быть никакой грусти, мой Анджело, - сказал сенатор весело. - Палестрина - наша.

- Я рад слышать эту весть и видеть синьора таким веселым, - отвечал Анджело. - Неужели он теперь не желает жить?

- До тех пор, пока римская доблесть не будет восстановлена - может быть, желаю! Но нас так дурачит фортуна. Сегодня мы веселы, завтра - печальны!

- Завтра, - повторил Виллани машинально. - Да, завтра, может быть, печальны!

- Ты играешь моими словами, мальчик, - сказал Риенцо с некоторым гневом, поворачиваясь, чтобы идти.

Но Виллани не обратил внимания на неудовольствие своего господина.

Пир был многолюден и роскошен, и в этот день Риенцо без усилия играл роль вежливого хозяина.

Пир кончился рано, как обыкновенно бывает в торжественных случаях, и Риенцо, несколько разгоряченный вином, вышел один из Капитолия прогуляться. Направившись к палатину, он увидел бледный, подобный покрывалу вечерний туман, расстилавшийся над дикой травой, которая волнуется над дворцом Цезарей. Задумчиво, сложив руки, он остановился на груде развалин, на обвалившейся арке и колонне. Он вспоминал, как мальчиком ходил он со своим меньшим братом вечером рука об руку, по берегу реки: ему вдруг представилось бледное лицо и окровавленный бок, и он еще раз произнес проклятия мести! Его первые успехи, юношеские триумфы, тайная любовь, слава; сила, несчастия, отшельничество в пустынях Майеллы, авиньонская тюрьма, торжественное возвращение в Рим, все рисовалось в его голове с такой отчетливостью, как будто он снова переживал эти сцены! А теперь! Риенцо затрепетал перед настоящим. Он сошел с холма. Взошедший месяц освещал форум, когда сенатор проходил между его смешанными развалинами. Подле храма Юпитера внезапно показались две фигуры. Лунный свет упал на их лица, и Риенцо узнал в них Чекко дель Веккио и Анджелло Виллани. Они не видели его и, с жаром разговаривая, исчезли близ арки Траяна.

"Виллани! Всегда деятельный на моей службе! - подумал сенатор. - Кажется, я сегодня утром говорил с ним жестко. Это грубость с моей стороны!"

Он поспешил во дворец, часовые дали ему дорогу.

- Сенатор, - сказал один из них нерешительно, - мессер Анджело наш новый капитан? Мы должны повиноваться его приказаниям?

- Конечно, - отвечал сенатор, идя дальше. Солдат остался в прежнем принужденном положении, как будто хотел говорить, но Риенцо этого не заметил. Придя в свою комнату, он нашел там Нину и Ирену, которые ждали его.

- Милая моя, - сказал он, нежно обнимая Нину, - твои губы никогда не делают мне выговоров, но глаза иногда делают! Мы слишком долго не были вместе. Когда для нас настанут более светлые дни, то я поблагодарю тебя за все твои заботы. И ты, моя прекрасная сестра, улыбаешься мне! А ты слышала, что твой милый освобожден вследствие сдачи Палестрины, и завтра ты увидишь его у ног твоих.

- Как я счастлива! Если бы у нас было много часов, подобных этому! - прошептала Нина, склоняясь к нему на грудь. - Но иногда я желаю...

- И я тоже, - прервал Риенцо, - я тоже иногда желаю, чтобы судьба назначила нам более скромное поприще. Но это еще может случиться. Когда Ирена выйдет за Адриана, когда Рим будет свободен, тогда, Нина, мы с тобой найдем спокойный уголок и будем говорить о прежних праздниках и триумфах, как о каком-нибудь сне. Поцелуй меня, моя красавица! В состоянии ли ты отказаться от окружающего великолепия?

- Я променяю его на пустыню, только с тобой, Кола!

- Дай мне припомнить, - сказал Риенцо, - сегодня не седьмое ли число октября? Да! Седьмое число (это надо заметить), мои враги уступили моей силе! Седьмое! Роковое число мое в худом и в хорошем: семь месяцев я управлял в качестве трибуна; семь лет я был в изгнании; а завтра, когда у меня не будет более врагов, исполнится семь недель с тех пор, как я воротился в Рим!

Между тем, в замке Орсини, на большом дворе, туда и сюда двигаются огни. Анджело Виллани украдкой выходит из задних ворот. Прошел час, и луна поднялась высоко; к развалинам Колизея из улиц и переулков по двое пробираются люди, принадлежащие, как можно судить по их одежде, к низшему классу. Опять показалась фигура сына Монреаля, выходящая из этих развалин. Стало еще позднее - месяц заходит, серый свет мерцает на востоке, ворота Рима близ церкви св. Иоанна латеранского отворены! Виллани разговаривает с часовыми. Месяц зашел, горы потускнели от печального и холодного тумана. Виллани у дворца Капитолия, там нет ни одного солдата! Куда девались римские легионы, которые должны были охранять и свободу, и освободителя Рима?

IX

ОКОНЧАНИЕ ОХОТЫ

Было утро 8 октября 1354 года. Риенцо, проснувшийся рано, беспокойно ворочался на постели.

- Еще рано, - сказал он Нине, нежная рука которой обнимала его шею, - кажется никто из моих людей еще не вставал. Но у меня день начинается раньше, чем у них.

- Не вставай еще, Кола, тебе нужен сон.

- Нет, я чувствую лихорадочное состояние, и эта старая рана в боку мучит меня. Мне нужно писать письма.

- Позволь мне быть твоим секретарем, - сказала Нина.

Риенцо с любовью улыбнулся, вставая. Он пошел в свой кабинет, примыкавший к спальне и, по своему обыкновению, принял ванну. Потом он воротился к Нине, которая, уже одетая в широкое платье, сидела за письменным столом, готовая к работе.

- Как все тихо! - сказал Риенцо. - Какую спокойную и очаровательную прелюдию составляют эти часы перед беспокойным днем.

Наклонившись над плечом жены, Риенцо продиктовал несколько писем, прерывая по временам эту работу замечаниями, какие приходили ему на ум.

- Ну, теперь к Аннибальди! Кстати, молодой Адриан должен быть у нас сегодня; как я радуюсь за Ирену!

- Милая сестра, да! Она любит, если кто-нибудь может любить, как мы, Кола.

- Да; но за работу, мой прекрасный писец! А! Что это за шум? Я слышу вооруженную поступь, лестница гремит, кто-то громко произносит мое имя.

Риенцо бросился к своему мечу; дверь вдруг отворилась, и человек в полном вооружении явился в комнате.

- Что это значит? - сказал Риенцо, становясь впереди Нины с обнаженным мечом.

Неожиданный посетитель поднял наличник: это был Адриан Колонна.

- Бегите, Риенцо! Спешите, синьора! Благодарите небо, что я могу еще спасти вас. Когда я и моя свита были освобождены взятием Палестрины, то боль от моей раны задержала меня прошлую ночь в Тиволи. Город был наполнен солдатами, но не твоими, сенатор. До меня дошли слухи, которые встревожили меня. Я решился ехать, и когда подъехал к Риму, ворота были отворены настежь!

- Как!

- Ваша стража исчезла. Потом я наехал на толпу наемников Савелли. Знаки, по которым они увидели, что я принадлежу к дому Колонны, обманули их. Я узнал, что в этот именно час некоторые из ваших врагов находятся внутри города, что остальные на пути, что даже народ вооружается против вас. Я поехал через самые темные улицы, чернь там уже собиралась. Они приняли меня за твоего врага и кричали. Я приехал сюда, часовых нет. Боковая дверь внизу отворена. Во дворце не видно ни души. Спешите, бегите, спасайтесь! Где Ирена?

- Капитолий брошен! Это невозможно! - вскричал Риенцо. Он прошел через комнаты до передней, где обыкновенно помещался ночной караул, она была пуста! Он поспешил в комнату Виллани, его не было! Он хотел идти дальше, но дверь была заперта снаружи. Было ясно, что всякий выход отрезан, исключая дверь внизу, и эта дверь отворена для того, чтобы впустить убийц его!

Риенцо вернулся в свой кабинет. Нина уже пошла разбудить и приготовить Ирену, комната которой была на другой стороне.

- Живей, сенатор! - сказал Адриан. - Кажется, есть еще время. Мы должны пробраться к Тибру. Я поставил там верных оруженосцев и норманнов. Нас ждет лодка!

- Тихо! - прервал Риенцо, слух которого в последнее время сделался необыкновенно острым. - Я слышу отдаленный крик - знакомый крик - viva l'Popolo! Да! Это, должно быть, друзья.

- Не обманывай себя; ты едва имеешь одного друга в Риме.

- Тс! - прошептал Риензи. - Спаси Нину, спаси Ирену. Я не могу идти с тобой.

- Ты с ума сошел?

- Нет! Но я не боюсь. Кроме того, если я пойду с вами, то могу погубить вас всех. Если меня найдут с вами, то вас убьют вместе со мной. Без меня вы в безопасности. Мщение не может коснуться Нины и Ирены, хотя они жена и сестра сенатора. Спаси их, благородный Колонна! Кола ди Риенцо возлагает свои надежды единственно на Бога!

Нина вернулась; с ней - Ирена. Вдали послышался топот толпы - тяжелый, медленный, становившийся все гуще и гуще.

- Теперь, Кола... - сказала Нина со смелым и веселым видом и взяла мужа под руку, между тем как Адриан взял Ирену.

- Да, теперь, Нина, - сказал Риенцо наконец, - мы расстаемся. Если это мой последний час, то молю Бога благословить и защитить тебя! Ты была моим сладким утешением; ты была заботлива, как мать, нежна, как дитя, ты улыбка моего сердца, ты, ты...

Риенцо почти совсем потерял мужество. Глубокие противоречивые чувства, исполненные невыразимой нежности и благодарности, не дали ему говорить.

- Как! - вскричала Нина, прильнув к его груди. - Расстаться! Никогда! Мое место возле тебя; целый Рим не сможет сдвинуть меня оттуда.

Адриан в отчаянии схватил ее руку и старался оттащить от Риенцо.

- Не троньте меня, синьор! - сказала Нина, махнув рукой с гневным величием. Глаза ее сверкали, как у львицы, которую охотники хотят разлучить с ее детенышами. - Я жена Колы ди Риенцо, великого римского сенатора, я буду жить и умру возле него!

- Возьмите ее отсюда, скорей, скорей! Я слышу шаги толпы.

Ирена оставила руку Адриана, упала к ногам Риенцо и обняла его колени.

- Идем, мой брат, идем! Зачем терять эти драгоценные минуты? Рим запрещает тебе губить жизнь, в которой сосредоточивается его существование.

- Ты права, Ирена; Рим связан со мной, и мы возвысимся или падем вместе! Оставь меня!

- Вы губите нас всех, - сказал Адриан с благородной и нетерпеливой горячностью. - Еще несколько минут - и мы погибли. Безрассудный человек! Вы избежали столь многих опасностей не для того, чтобы пасть под ударами разъяренной черни!

- Я уверен в этом, - сказал сенатор, и его высокая фигура, казалось, стала выше еще, соревнуясь с величием его души. - Я еще восторжествую! Никогда мои враги - никогда потомство не скажет, что Риенцо в другой раз оставил Рим. Чу, "Viva l'Popolo!" - все еще народный крик. Он пугает только моих врагов! Я восторжествую и буду жить!

- И я с тобой, - сказала Нина твердо.

Риенцо помолчал, взглянул на жену, страстно прижав ее к своему сердцу, поцеловал её несколько раз и сказал:

- Нина, я приказываю тебе, - иди!

- Никогда!

Он не отвечал. Лицо Ирены, покрытое слезами, встретилось с его взглядом.

- Мы обе погибнем с тобой, - сказала она, - только вы, Адриан, оставьте нас.

- Пусть так, - сказал рыцарь грустно, - мы все останемся, - и он перестал настаивать.

Последовала мертвая, но короткая пауза, прерываемая только судорожными всхлипываниями Ирены. Топот яростной толпы слышан был с ужасной явственностью. Риенцо, казалось, задумался; потом, подняв голову, спокойно сказал: - Вы победили, я присоединяюсь к вам, только соберу эти бумаги. Я догоню вас. Скорее, Адриан, спасите их. - И он указал на Нину.

Не дожидаясь другого намека, молодой Колонна схватил Нину своей сильной правой рукой, а левой поддерживал Ирену, которая, от ужаса и волнения, почти лишилась чувств. Риенцо освободил его от более легкого бремени: он взял свою сестру на руки и сошел по извивающейся лестнице. Нина оставалась пассивной; она слышала сзади шаги мужа, и этого было довольно для нее; она только обернулась один раз, чтобы поблагодарить его взглядом. Высокий норманн, в броне, стоял у отворенной двери. Риенцо положил Ирену, совсем лишившуюся чувств, на руки солдата и молча поцеловал ее бледную щеку.

- Скорее, монсиньор, - сказал норманн, - они идут со всех сторон. - Сказав это, он побежал с лестницы со своей ношей. Адриан шел с Ниной. Риенцо на минуту остановился, поворотил назад и был в своей комнате прежде, чем Адриан заметил его отсутствие.

Он поспешно снял с постели одеяло, прикрепил его к решетке окна и с помощью его спустился на балкон, бывший внизу на расстоянии многих футов. - Я не хочу умереть как крыса, в ловушке, которую они для меня поставили! - сказал он. - Вся толпа будет по крайней мере видеть и слышать меня.

Это было делом одной минуты.

Между тем Нина, едва сделав несколько шагов, заметила, что она одна с Адрианом.

- Ах! Кола! - вскричала она. - Где он? Его нет!

- Ободритесь, синьора, он воротился за кой-какими секретными бумагами, которые забыл. Он сейчас догонит нас.

- Так подождем.

- Синьора, - сказал Адриан, скрежеща зубами, - разве вы не слышите шума толпы? Идем! Идем! - и он побежал скорее. Нина боролась с державшей ее рукой, любовь дала ей силу отчаяния. С диким смехом она вырвалась и побежала назад. Дверь была заперта, но не задвинута засовом. Дрожащими руками она отворила ее, задвинула тяжелым болтом и таким образом сделала для Адриана всякую попытку воротиться за ней невозможной. Она была на лестнице, она была в комнате. Риенцо исчез! Она побежала, громко призывая его, по парадным комнатам, - все было пусто. Она находила много дверей, у разных проходов, которые вели в нижние комнаты, запертые снаружи. Задыхаясь, она вернулась назад. Она побежала в кабинет, увидела, каким способом Риенцо спустился вниз; ее сердце сказало ей о его храбром намерении; она увидела, что они разлучены. - Но одна кровля соединяет нас, - радостно вскричала она, - и наша участь будет одинакова. - С этой мыслью она с безмолвным самоотвержением опустилась на пол.

Решась не оставлять верной и преданной четы, не сделав вторичного усилия, Адриан последовал за Ниной, но было уже слишком поздно: дверь была заперта для него. Толпа приближалась; он слышал ее крик, который внезапно изменился. Это уже не было восклицание; "Да живет народ!", а "Смерть изменнику!" Его солдат уже исчез, и только теперь, вспомнив о положении Ирены, Колонна с горькой печалью пошел прочь, сбежал с лестницы и поспешил к реке, где лодка и люди ожидали его.

Риенцо спустился на тот балкон, с которого он обыкновенно говорил с народом. Этот балкон примыкал к обширной зале, употреблявшейся в торжественных случаях для официальных пиров. С каждой стороны его были четырехугольные выдающиеся башни, окна которых, покрытые решетками, выходили на балкон. В одной из этих башен хранилось оружие, в другой был заключен Бреттоне, брат Монреаля. За этой последней башней была главная тюрьма Капитолия. Дворец и тюрьма находились в соседстве!

Окна залы были отворены, и Риенцо вошел в нее с балкона. Он тотчас же пошел в оружейную и из разных предметов оружия выбрал тот, который он имел на себе, когда около восьми лет назад выгнал баронов из Рима. Он надел кольчугу, оставив открытой только голову, и, взяв со стены большое римское знамя, вернулся опять в залу. Никто с ним не встретился. В этом огромном здании сенатор был один, за исключением арестантов и одного верного сердца, о присутствии которого он не знал.

Толпа приближалась уже не в равномерном порядке, а поток за потоком, и это яростное море принимало новые притоки из улиц и переулков, из дворцов и хижин. Многочисленность этих людей возбуждала их страсти, и они приближались - мужчины и женщины, дети и злые старики - во всей мощи возбужденной, выпущенной на волю и ничем не удерживаемой физической силы и грубой ярости. "Смерть изменнику! Смерть тирану! Смерть тому, кто наложил подать на народ!" "Mora l'traditore che ha fatta la gabella! - Mora!" Так кричала толпа, таково было преступление сенатора! Они перелезли через низкие палисады Капитолия; одним внезапным приливом наполнили обширную площадь, которая с минуту тому назад была так пуста, а теперь кишела людьми, жаждущими крови!

Вдруг наступила мертвая тишина; на балконе показался Риенцо. Голова его была обнажена, и утреннее солнце освещало его величавый лоб и волосы, преждевременно поседевшие в заботах о благе этой безумной черни. Он стоял бледный, выпрямившись во весь рост, и в его чертах не было ни страха, ни гнева, ни угрозы, а только глубокая скорбь и высокая решимость. На минуту толпа почувствовала стыд и благоговение.

Сенатор указал на знамя, украшенное девизом и гербом Рима, и начал:

- Я - тоже римлянин и гражданин. Выслушайте меня!

- Не слушайте его! Не слушайте! Его коварный язык обморочит нас! - вскричал кто-то громче его, и Риенцо узнал голос Чекко дель Веккио.

- Не слушайте его! Прочь тирана! - вскричал более пронзительный и молодой голос; Риенцо взглянул: возле кузнеца стоял Анджело Виллани.

- Не слушайте его! Смерть убийце! - вскричал голос вблизи, и из-за решетки соседней тюрьмы устремился на сенатора подобный глазу тигра, сверкающий, мстительный взгляд брата Монреаля.

Тогда от земли к небу поднялся рев черни:

- Прочь тирана, который наложил подать на народ!

Град камней застучал по кольчуге сенатора, но он не шевелился. Ни один мускул его не обнаружил страха. Он был убежден в удивительной силе своего красноречия, лишь бы только выслушали его. Это вдохновляло его надеждой, и он стоял, негодующий и решительный, углубясь в свои мысли. Но это самое красноречие в настоящую минуту было самым страшным его врагом. Предводители толпы боялись, что народ его выслушает. "Без сомнения, - говорит один современный биограф, - если бы он только заговорил, то изменил бы их всех и дело было бы испорчено!"

Уже солдаты баронов присоединились к толпе и стали помогать ей оружием более смертельным, чем камни. Дротики и стрелы засвистели в воздухе. Раздался крик: "Принесите факелы!". Красный огонь их, боровшийся с солнечным светом, заволновался и Задвигался взад и вперед над головами толпы, как будто бы выпущенный в толпу сонм демонов. У больших дверей Капитолия наскоро было набросано множество соломы и дров, и внезапно вверх поднялся дым, мешая натиску осаждающих.

Риенцо уже не было видно. Стрела пронзила его правую руку, державшую римское знамя, ту руку, которая дала конституцию республике! Он удалился в пустую залу.

Он сел; из глаз его брызнули слезы. Это не были слезы слабости, но слезы, проистекавшие из более возвышенного источника; слезы, приличные воину, когда его оставляет войско, - патриоту, когда его соотечественники стремятся к своей собственной погибели, - отцу, когда против него восстают собственные, любимые им дети... Они облегчили его, но вместе с тем ожесточили его сердце!

- Довольно, довольно! - сказал он, вставая и презрительно отирая увлажненные глаза. - Я рисковал, подвергался опасностям и довольно работал для этого малодушного и выродившегося племени. Я обману их злобу. Отказываюсь от мысли, которой они так мало достойны! Пусть Рим гибнет! Наконец я чувствую, что я благороднее моих соотечественников. Они недостойны такой высокой жертвы!

При таком убеждении смерть потеряла весь благородный вид, в каком представлялась ему, и он решился обмануть своих неблагодарных врагов, посмеяться над их бесчеловечной яростью, сделав попытку к спасению своей жизни. Он снял с себя оружие; его ловкость, проворство, хитрость возвратились к нему. Деятельным умом своим он начал придумывать, как бы ему переодеться и уйти, он оставил залу, прошел через другие более скромные комнаты, предназначенные для слуг и наемников, нашел в одной из них грубый костюм служителя, надел его, положил на голову кое-какие вещи, принадлежавшие дворцу, как будто желая похитить их, и сказал со своим прежним саркастическим смехом:

- Когда все другие друзья оставляют меня, то я, конечно, могу оставить самого себя! - Затем он стал ждать удобного случая.

Между тем пламя разгоралось сильнее и сильнее; наружная нижняя дверь уже совсем сгорела, из оставленной им комнаты хлынул огонь с клубами дыма, дерево трещало, свинец расплавлялся, ворота падали с шумом; для всей толпы был открыт страшный вход, гордый Капитолий Цезарей готов был пасть! Теперь нельзя было терять времени! Риенцо прошел через пылавшую дверь, через дымившийся порог, невредимо пробрался за внешние ворота и очутился среди толпы.

- Внутри есть что пограбить, - сказал он на римском patois окружающим, скрывая лицо под своей ношей. - Suso, suso a gliu traditore!

Чернь бросилась мимо него, он пошел дальше, добрался до последней лестницы, спускающейся к открытым улицам, он был уже у последних ворот, видел перед собой жизнь и свободу...

Один солдат (принадлежавший к его собственным телохранителям) схватил его:

- Стой! Куда идешь?

- Смотрите, как бы сенатор не ушел переодетый! - вскричал голос сзади. Это был голос Виллани. Ноша, скрывающая лицо Риенцо, была сброшена им с головы; - он был открыт!

- Я сенатор! - сказал он громко. - Кто смеет трогать представителя народа?

В одно мгновение вокруг него собралась толпа. Сенатора быстро потащили к площади Льва. При сильном свете трескучего пламени серый памятник пылал, как будто сам был огненный!

Придя туда, толпа расступилась, устрашенная важностью своей жертвы. Молча стоял он и оглядывался вокруг. Ни засаленная одежда его, ни ужас этой минуты, ни гордая печаль о том, что он открыт, не могли лишить его осанку величия и ободрить собравшиеся и смотревшие на него тысячи народа. Весь Капитолий, объятый пламенем, с ужасным великолепием освещал необозримую массу людей. По длинной перспективе улиц тянулись огненный свет и плотная толпа черни, заканчивающаяся сияющими знаменами Колоннов, Орсини, Савелли! В Рим вступали действительные тираны этого города! Когда в горящем воздухе раздался звук их приближающихся горнов и труб, то смелость, казалось, возвратилась к черни. Риенцо начал говорить; первое слово его было сигналом для его смерти.

- Умри, тиран! - вскричал Чекко дель Веккио и вонзил кинжал в грудь сенатора.

- Умри, палач Монреаля! Теперь дело мое выполнено! - проворчал Виллани и нанес второй удар. Потом, отступив назад и увидев кузнеца, который, совсем опьянев от бешенства зверской страсти, бросал свою фуражку кверху и громко кричал и, как осел в басне, пинал павшего льва, молодой человек бросил на него взгляд подавляющего, горького презрения, вложил свой кинжал в ножны и, медленно повернувшись, чтобы выйти из толпы, сказал:

- Глупец! Жалкий глупец! К тебе и к этим людям кровь родственника не вопиет о мщении!

Они не обратили внимания на его слова и не видели, как он ушел, потому что когда Риенцо без слов и стона упал на землю, когда над ним сомкнулись ревущие волны толпы, то сквозь весь этот шум послышался резкий, пронзительный, дикий крик. В окне дворца стояла Нина. Только лицо ее и простертые из окна, руки видны были среди огня, пылавшего внизу и кругом. Прежде чем звук этого пронзительного крика замер в воздухе, все крыло Капитолия, где она находилась, рухнуло со страшным треском черной безобразной массой.

В этот час одинокое судно быстро неслось вдоль Тибра. Рим был уже далеко, но мрачное пламя пожара отражалось на спокойной стеклянной поверхности реки: ландшафт был неописуемо прекрасен; никакой живописец или поэт не в состоянии изобразить этот солнечный свет, дрожавший на осенней траве и наводивший нежное спокойствие на волны золотого потока.

Глаза Адриана были устремлены на башни Капитолия, которые, будучи охвачены пламенем, отделялись от окружавших их шпилей и куполов. Без чувств прильнув к его груди, Ирена, к счастью, не сознавала ужаса, происходившего в эту минуту.

- Они не смеют, - сказал благородный Колонна, - они не смеют тронуть ни одного волоса с этой священной головы! Если Риенцо погибнет, то и свобода Рима погибнет навсегда! Как эти башни, гордость и монумент Рима, которые возвышаются над пламенем, он возвысится над опасностями времени. Сам этот Капитолий, невредимый среди яростной стихии, служит ему эмблемой!

Едва Адриан сказал это, пламя было омрачено огромным столбом дыма; глухой треск, ослабленный расстоянием, достиг его слуха, и в следующий момент башни, на которые он смотрел с напряженным вниманием, исчезли. Казалось, сильный, ужасный блеск заполнил атмосферу, делая весь Рим погребальным костром для последнего римского трибуна!

Эдвард Бульвер-Литтон - Последний римский трибун. 05., читать текст

См. также Эдвард Бульвер-Литтон (Edward Bulwer-Lytton) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Призрак (Zanoni). 01
обработка Г. Пархоменко Перевод 7-й книги ,главы (1-3) О. Чоракаева ТО...

Призрак (Zanoni). 02
III Занони вошел за молодой неаполитанкой в ее дом; Джионетта исчезла....