Эдвард Бульвер-Литтон
«Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь. 06.»

"Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь. 06."

ГЛАВА XIII

Комната затемнена, и на стене натянута белая простыня. Детей усадили, они притихли. Кенелм устроился рядом с Лили.

Самые простыв вещи для нашего земного опыта - в то же время и самые таинственные. В произрастании травинки больше таинственности, чем в зеркале чародея или в действиях медиума на спиритическом сеансе. Многие из нас испытали влечение одного человеческого существа к другому, доставляющее такое восхитительное счастье, - сидеть спокойно и безмолвно друг возле друга, когда на миг утихают самые напряженные мысли в нашем уме, самые бурные желания в нашем сердце и мы чувствуем лишь невыразимое блаженство. Большинство из нас познало это. Но кто и когда остался доволен какими-либо метафизическими объяснениями, почему и отчего? Мы можем только сказать, что это - любовь, и любовь на той ранней стадии своей истории, которая еще не лишена романтической окраски. Но каким процессом этот другой человек выделен из всей вселенной, чтобы достигнуть такой власти над нами, - это проблема, которая, хотя многие пытались решить ее, разрешения еще не нашла.

В тусклом свете Кенелм мог различить только нежное очертание личика Лили, которое при каждой новой картинке инстинктивно обращалось к нему, а однажды, когда страшное привидение, преследуя виновного, скользнуло по стене, Лили в детском испуге придвинулась ближе к Кенелму и невинным движением положила на его руку свою. Он нежно удержал ее, но, увы, через минуту Лили отдернула руку: привидение сменилось двумя пляшущими собачками. И веселый смех Лили - отчасти над собаками, отчасти над своим испугом - прозвучал неприятно для слуха Кенелма. Он пожалел, что не было целой вереницы привидений, каждое страшнее предыдущего.

Демонстрация картин закончилась, и после легкой закуски - кекса и вина с водой - общество разошлось. Дети отправились домой с нянями, пришедшими за ними. Миссис Кэмерон и Лили решили пройтись пешком.

- Какой прекрасный вечер, миссис Кэмерон, - сказал мистер Эмлин, - я провожу вас до калитки.

- Позвольте и мне присоединиться к вам, - сказал Кенелм.

- Конечно, - ответил викарий. - Для вас это прямой путь в Кромвель-лодж.

Тропинка повела их через кладбище, это была кратчайшая дорога к ручью. Лунные лучи пробивались сквозь тисовые деревья и ложились на старую могилу, играя цветами, которые рука Лили в этот день положила на надгробный камень. Она шла возле Кенелма, старшие - на несколько шагов впереди.

- Как я была глупа, - сказала Лили, - что испугалась привидения! Я не думаю, чтобы настоящее привидение испугало меня, особенно если б я увидела его здесь, при этом чудесном лунном сиянии на кладбище!

Привидения, если бы им дозволено было являться не только в волшебном фонаре, не могли бы причинить вреда невинным, И я удивляюсь, почему мысль об их появлении всегда сопровождается ужасом, тем более - у безгрешных детей, которые менее всего имеют основания их бояться.

- Ах, это правда! - воскликнула Лили. - И даже когда мы вырастем, может наступить время, когда будем жаждать увидеть призрак и почувствуем, какое утешение и какую радость это бы нам принесло.

- Я вас понимаю. Если кто-нибудь из дорогих нам людей исчезнет из нашей жизни, если тоска разлуки заставит нас забыть, что жизнь, как вы хорошо сказали, никогда не умирает, - да, тогда будет понятно, что оплакивающему захочется взглянуть на исчезнувшего, хотя бы только для того, чтобы спросить его: "Счастлив ли ты? Могу ли я надеяться, что мы встретимся опять и не разлучимся никогда?"

Голос Кенелма дрожал, и на глазах у него выступили слезы. Грусть, смутная, необъяснимая, но властная, закралась на миг в его сердце, мелькнув как тень темнокрылой птицы над тихим потоком.

- Вы еще никогда этого не чувствовали? - нерешительно, тихим голосом, исполненным нежного сочувствия, спросила Лили. Она вдруг остановилась и заглянула ему в лицо.

- Я? Нет. Я еще никогда не лишался человека, которого так любил бы и желал увидеть опять. Я только думал, что такие потери могут постигнуть всех нас, прежде чем мы сами исчезнем из глаз наших друзей.

- Лили! - позвала миссис Кэмерон, останавливаясь у калитки кладбища.

- Что, тетя?

- Мистер Эмлин желает знать, как подвигается у тебя "Нума Помпилий". Поди и ответь сама.

- О, как скучны эти взрослые люди! - обиженно шепнула Лили Кенелму. - Я люблю мистера Эмлина, он прекрасный человек. Но он все-таки взрослый, и его "Нума Помпилий" - глупейшая книга.

- Мой первый французский учебник! Нет, он не глуп. Читайте его. Там есть намек на самую прелестную волшебную сказку, известную мне, и особенно на ту фею, которая прельщала мою фантазию, когда я был мальчиком.

В это время они дошли до калитки кладбища.

- Что это за волшебная сказка? И какая фея? - быстро спросила Лили.

- Она была феей, хотя на языческом языке ее называют нимфой Эгерией. Она служила посредницей между людьми и богами для того, кого она любила. Она принадлежит к породе богов. Правда, она тоже может исчезнуть, но умереть не может никогда.

- Ну, мисс Лили, - сказал викарий, - как далеко вы продвинулись, читая книгу, которую я вам дал, - "Нума Помпилий"?

- Спросите меня через неделю.

- Спрошу. Но помните, что вы должны ее переводить. Я непременно хочу видеть перевод.

- Хорошо, я постараюсь, - кротко ответила Лили.

Теперь до самого Грасмира Лили шла с викарием, а Кенелм - с миссис Камерон.

- Я провожу вас до моста, мистер Чиллингли, - предложил викарий, когда дамы удалились в свой сад. - У вас было мало времени, чтобы посмотреть мои книги, но я надеюсь, что вы по крайней мере взяли Ювенала?

- Нет, мистер Эмлин, кто может оставить ваш дом, проникнувшись склонностью к сатире? Я приду как-нибудь утром и выберу книгу из тех сочинений, которые изображают жизнь с приятной стороны и оставляют нам благожелательное впечатление о человечестве. Ваша жена, с которой у нас был интересный разговор об основах эстетической философии...

- Моя жена? Шарлотта? Она и понятия не имеет об эстетической философии!

- Она называет ее по-другому, но понимает настолько, что могла иллюстрировать ее основы примером. Она говорит мне, что, трудясь и выполняя свои обязанности, вы пребываете там,

In den heitern Regionen

Wo die reinen Formen wohnen (*),

(* Где чистые витают формы

В веселых, светлых сферах (нем.).)

и что труд и обязанности становятся для вас радостью и красотой. Это верно?

- Я уверен, что Шарлотта не могла сказать ничего поэтического. Но, попросту говоря, дни проходят для меня очень счастливо. Я был бы неблагодарным, если б не был счастлив. Небо даровало мне столько источников любви - жену, детей, книги и призвание, которое, когда оставляешь свой собственный порог, несет с собой любовь во внешний мир. Это, конечно, маленький мир - всего лишь один приход, - но мое призвание связывает его с бесконечностью.

- Я понимаю. Из этих источников любви вы извлекаете то, что вам нужно для счастья.

- Совершенно верно. Без любви можно быть хорошим человеком, но едва ли можно стать счастливым. Никто не может мечтать о небе иначе, как об обители любви. Какой это писатель сказал: "Как хорошо понял человеческое сердце тот, кто первый назвал бога отцом"?

- Не помню, но сказано это прекрасно. Вы, очевидно, не разделяете доводов Децимуса Роуча в "Приближении к ангелам"?

- Ах, мистер Чиллингля, ваши слова говорят о том, как может быть истерзано счастье человека, если он не обрезает когти тщеславию. Я испытываю угрызения совести, когда вы говорите мне об этом красноречивом панегирике безбрачию, не зная, что единственная вещь, напечатанная мною и, кажется, заслужившая некоторое уважение читателей, представляет собой ответ на "Приближение к ангелам". Это была юношеская книга, написанная в первый год моей женитьбы. Но она имела успех; я только что пересмотрел десятое издание.

- Эту книгу я и возьму из вашей библиотеки. Вам будет приятно услышать, что мистер Роуч, которого я видел в Оксфорде несколько дней назад, отказался от своих взглядов и пятидесяти лет от роду собирается жениться. Он просит меня добавить, что делает это "не ради своего личного удовлетворения".

- Собирается жениться? Децимус Роуч! Вероятно, мой ответ убедил его!

- Я поищу в вашем "Ответе" разрешения кое-каких сомнений, еще оставшихся в моей душе.

- Сомнений в пользу безбрачия?

- Да, если не для мирян, то для священнослужителей.

- Самая сильная часть моего ответа относится именно к этому вопросу, прочтите ее внимательно. Я считаю, что из всех категорий людей духовным лицам не только ради них самих, но и для пользы общины следует горячо рекомендовать женитьбу. Да и как же, сэр, - продолжал викарий, разгорячась от собственного красноречия, - разве вам не известно, что из среды нашего духовенства вышло наибольшее число людей, служивших своей стране и украшавших ее? Какое другое сословие может представить список, такой богатый знаменитыми именами, какими можем похвалиться мы? Это сыновья, которых мы воспитали и выпустили в свет? Сколько государственных людей, воинов, моряков, юристов, врачей, писателей, ученых были сыновьями таких, как я, деревенских пасторов? Это естественно, потому что у нас они получают хорошее воспитание, по необходимости приобретают простые вкусы и дисциплинированность, что ведет к трудолюбию и настойчивости, и по большей части проносят через жизнь более чистые нравственные понятия и подкрепленное религией уважение ко всему, что напоминает им предметы, которые они в детстве привыкли любить и уважать, - чего не всегда можно ожидать от сыновей мирян, чьи родители - светские и суетные люди. Сэр, я утверждаю, что это неопровержимый довод, который заслуживает внимания нации, довод не только в пользу браков духовенства - потому что в этом отношении миллионы Роучей не могут изменить общественного мнения Англии, - но и в пользу церкви, англиканской церкви, которая была таким плодовитым рассадником знаменитых мирян. И я часто думал, что одна из главных и еще не обнаруженных причин более низкого уровня нравственности, общественной и частной, а также большей развращенности нравов и пренебрежения к религии, какие мы видим, например, в такой цивилизованной стране, как Франция, состоит в том, что у духовенства нет сыновей, которые внесли бы в житейскую борьбу твердую веру ответственности перед небом.

- Благодарю вас от всего сердца, - сказал Кенелм, - я основательно обдумаю все, что вы так убедительно высказали! Я уже склонен отказаться от всех остававшихся во мне сомнений относительно безбрачия духовенства, но как мирянин боюсь, что никогда не достигну возвышенного человеколюбия Децимуса Роуча и, если женюсь, то лишь ради своего личного удовлетворения.

Мистер Эмлин добродушно засмеялся и, так как они уже дошли до моста, пожал руку Кенелму и пошел домой по берегу ручья, через кладбище бодрым шагом, с поднятой головой, как человек, который радуется жизни и не боится смерти.

ГЛАВА XIV

В ближайшие две недели Кенелм и Лили встречались не так часто, как может предположить читатель: пять раз у миссис Брэфилд, один раз в пасторском доме и два раза в Грасмире. В одно из этих посещений, будучи приглашенным к чаю, он остался на весь вечер.

Встречаясь с существом, столь необыкновенным, прелестным и чуждым его опыту, Кенелм все более и более очаровывался. Лили была для него не только поэмой, но поэмой из сивиллиных книг, приводящей в недоумение загадкой, таинственно сливавшейся для него с видениями будущего.

Лили действительно была обворожительным соединением противоположностей, редко сливающихся в подобную гармонию. Ее неведение того, что знают девушки вдвое моложе ее, уравнивалось чистосердечной невинной простотой, украшалось милыми фантазиями и верованиями. Они составляли удивительный контраст с про- блесками знаний, редко выказываемых девицами, которых мы называем образованными, знаний, добытых зоркими наблюдениями над природой, благодаря острой чувствительности к ее разнообразным и тонким красотам. Эти знания, может быть, впервые были привиты ей, а потом развиты той поэзией, которую она не только выучила наизусть, но сделала чем-то неотъемлемым от нормального круга своих мыслей, не поэзией современной - почти все молодые девицы знают ее достаточно, - но избранными отрывками из старинных стихотворений, которые теперь мало читаются молодежью обоего пола, поэтов, дорогих душам, родственным Колриджу и Чарлзу Лэму. Но ничто не было так близко душе Лили, как торжественные мелодии Мильтона. Многое из его поэзии она никогда не читала, а слышала в детстве от опекуна. И при всем этом неполном, отрывочном образовании в каждом ее взгляде и движении была изящная утонченность и глубоко женственная сердечность. Когда Кенелм посоветовал ей заняться "Нумой Помпилием", она усердно принялась за этот старомодный роман и любила говорить с Кенелмом об Эгерии как о создании, реально существовавшем.

Но какое впечатление он, первый подходящий ей по возрасту мужчина, с которым она дружески разговаривала, какое впечатление Кенелм Чиллингли произвел на ум и сердце Лили?

Этот вопрос более всего приводил его в недоумение - и не без причины: он мог поставить в тупик самого проницательного наблюдателя. Свою привязанность к нему она выказывала с безыскусственной откровенностью, которая не вязалась с обычными представлениями о девической любви: это более походило на привязанность ребенка к любимому брату. Такая неизвестность, казалось Кенелму, оправдывала его медлительность и заставляла думать, что необходимо завоевать сердце Лили или узнать лучше тайну ее сердца, прежде чем отважиться открыть ей свою. Он не льстил себя приятным опасением, что подвергает опасности ее счастье; он рисковал только своим собственным. Во всех их встречах, во всех разговорах наедине не было произнесено ни одного из тех слов, которые предают нашу судьбу во власть другого. Когда во взоре мужчины любовь пробивалась наружу, чистосердечный, невинный взгляд Лили опять прогонял ее во внутренний тайник. Как ни радостно бежала она ему навстречу, на щеках ее не вспыхивал многозначащий румянец, в ее чистом, нежном голосе не было взволнованного трепета. Нет, еще не настала минута, когда он мог бы сказать себе: "Она любит меня". И часто говорил себе: "Она еще не знает, что такое любовь".

В то время, которое Кенелм не проводил в обществе Лили, он много гулял с мистером Эмлином или сидел в гостиной миссис Брэфилд. К первому он питал такое искреннее чувство дружбы, как ни к одному человеку своего возраста, - дружбы, вмещавшей в себе благородные элементы преклонения и уважения.

Чарлз Эмлин принадлежал к числу таких характеров, краски которых кажутся бледными, пока к ним не приблизят свет, а тогда каждый оттенок переходит в более теплый и богатый. Обращение, которое вы сначала сочли бы просто мягким, становится непритворно приветливым. Ум, который вы назвали бы сначала вялым, хотя и образованным, вы признали бы полным сдержанной силы. Эмлин имел свои слабости, и за них-то его, может быть, так и любили. Он верил в человеческую доброту и легко поддавался обману, когда хитрецы взывали к его "всем известной благожелательности". Он был склонен преувеличивать высокие качества всего, что полюбил хоть раз. Он считал, что у него лучшая на свете жена, лучшие дети, лучшие слуги, лучший улей, лучший пони и лучшая дворовая собака. Приход его был самый добродетельный, церковь - самая живописная, пасторский дом - самый красивый во всем графстве, а может быть, и во всем королевстве. Возможно, что эта философия оптимизма и вознесла его в безоблачные сферы эстетической радости.

У него были и свои антипатии, так же как и пристрастия. К протестантским сектам он относился либерально, но сохранял odium theologicum (Религиозное отвращение (лат.).) ко всему, что отзывало папизмом. Может быть, для этого была другая причина, кроме чисто богословской. Когда он был молод, его сестра была, по его выражению, "тайно вовлечена" в римско-католическую веру и поступила в монастырь. Его чувства были глубоко уязвлены этой потерей.

Мистер Эмлин страдал также несколько повышенным самолюбием, хотя тщеславием это все же нельзя было назвать. Несмотря на то, что дальше своего прихода он почти не бывал, пастор хвастал своим знанием человеческой натуры и всяких практических дел. И в самом деле, мало кто столько читал о природе человека, как он, но главным образом он знал ее по книгам древних классиков. Может быть, поэтому он так мало понимал Лили - такому характеру ни примера, ни объяснения у древних классиков найти было нельзя. Возможно, что это заставляло Лили считать его таким "ужасно взрослым". И, несмотря на всю его мягкость, Лили плохо ладила с ним.

Общество этого милого ученого нравилось Кенелму. Нравилось ему и то, что ученый, очевидно, не имел ни малейшего понятия о том, какое влияние на пребывание Кенелма в Кромвель-лодже оказывает близость Грасмира. Мистер Эмлин был уверен, что слишком хорошо знает человеческую душу и практические дела вообще, чтобы предположить, будто наследник богатого баронета мог думать о женитьбе на девушке небогатой и незнатной, сироте и воспитаннице художника, человека простого происхождения, только еще прокладывающего себе путь к известности. Или чтобы молодой человек, завоевавший премию в Кембриджском университете, очевидно много читавший о серьезных и сухих предметах и, столь же очевидно, вращавшийся в изысканном кругу, мог находить больше удовольствия в обществе малообразованной девушки, которая приручала бабочек и не более их знала о светской жизни, чем находил сам мистер Эмлин в присутствии милого, причудливого, невинного ребенка - подруги его Клемми.

Миссис Брэфилд была проницательнее, но у нее оказалось достаточно такта, чтобы не отпугнуть Кенелма от своего дома, дав ему понять, что ей многое известно. Она даже ничего не сказала мужу, который, часто отлучаясь из дома, был слишком занят своими делами, чтобы интересоваться чужими.

Элси, сохранив еще склонность к романтике, забрала себе в голову, что Лили Мордонт если и не принцесса, какие встречаются у поэтов и чье звание до поры до времени остается скрыто, - то, уж во всяком случае, дочь древнего рода, чье имя она носит, и что поэтому брак с нею не был бы для Кенелма Чиллингли недостойным союзом. К этому заключению она пришла, не имея других доказательств, кроме изысканной внешности и манер миссис Кэмерон, а также необыкновенного изящества фигуры и черт племянницы, у которой каждое движение, даже во время ее забав, дышало утонченностью.

Но у миссис Брэфилд достало ума обнаружить, что под ребяческими повадками и выдумками этой девушки, почти самоучки, таились еще не развитые элементы прекрасной женственности. Таким образом, чуть ли не с того самого дня, когда она вновь встретилась с Кенелмом, Элси уже считала, что Лили - самая подходящая для него жена. Забрав себе в голову эту идею, миссис Брэфилд решила пустить в ход все средства, чтобы достигнуть своей цели тихо и незаметно, что требовало немалого искусства.

- Как я рада, - сказала она однажды, когда Кенелм подошел к ней в то время как она гуляла по красивым аллеям своего сада, - что вы так подружились с мистером Эмлином. Хотя все местные жители очень любят его за доброту, лишь немногие могут оценить ученость. Для вас, должно быть, и неожиданно и приятно найти в нашем захолустье такого одаренного и образованного собеседника. Это может вознаградить вас за то, что в нашем ручье так худо ловится рыба.

- Не порочьте ручья: у него чудесные берега, где можно полежать под старыми подстриженными дубами в полдень или побродить утром и вечером. Где нет этого очарования, там не нужна и пойманная форель. Да, я наслаждаюсь дружбой с мистером Эмлином. Я многому научился от него и часто спрашиваю себя, помирюсь ли я со своей совестью, осуществив на практике то, чему научился.

- Могу я спросить, какая это отрасль науки?

- Вот уж не знаю, как ее определить. Допустим, что мы назовем ее "оправданность". Между новыми идеями, которые мне советовали изучать как такие, которым суждено управлять моим поколением, очень высокое место занимает идея "неоправданности". А так как я по природе очень спокойного и ровного нрава, эта новая идея составила основу моей философской системы. Но, после знакомства с Чарлзом Эмлином, я нахожу, что многое можно сказать в пользу "оправданности", хотя это и старая идея. Я вижу человека, который, распоряжаясь весьма скудными материалами для возбуждения интереса или для развлечения, всегда чем-то интересуется и развлекается. И я спрашиваю себя - почему и как? Мне кажется, что причина заключается в твердости правил, определяющих его отношения с богом и людьми, и эту связь он не позволяет расстраивать никаким умозрениям. Оспариваются эти убеждения кем-либо или нет, во всяком случае они не могут быть неугодны божеству и не могут не быть полезны смертным. Потом он сеет эти убеждения на почву счастливого и приятного дома, который подтверждает их, усиливает и вносит в повседневный быт. А когда он выходит из дома, хотя бы до границ своего прихода, он несет за собой домашнее влияние доброты и пользы. Может быть, линия моей жизни протянется до более широких границ, но будет лучше, если ее удастся провести от того же центра, то есть определенных убеждений, ежедневно согреваемых для жизненной деятельности в солнечных лучах близкого душе дома.

Миссис Брэфилд была довольна. Она выслушала эти слова со вниманием, и, когда Кенелм кончил, имя Лили уже готово было сорваться с ее языка. Она угадывала, что, когда Кенелм говорил о доме, в его мыслях была Лили. Но она сдержалась и ответила первыми словами, какие пришли ей в голову:

- Разумеется, главное в жизни - обеспечить себе счастливый и близкий душе дом. Должно быть, ужасно вступать в брак без любви.

- Столь же ужасно, если один любит, а другой нет.

- Это едва ли может случиться с вами, мистер Чиллингли. Я уверена, что вы не женитесь без любви, и не думайте, что я льщу вам, если скажу, что мужчина, даже менее одаренный, чем вы, не может не добиться ответной любви женщины, за которой станет упорно ухаживать.

Кенелм, в этом смысле самый скромный из людей, с сомнением покачал головой и готов был сказать что-то пренебрежительное о себе, когда, подняв глаза и оглянувшись, остановился безмолвно и неподвижно, как вкопанный. Они вошли в круглую беседку, сквозь розы которой он в первый раз увидел юное личико, постоянно преследовавшее его с тех пор.

- Ах! - вдруг сказал он. - Я больше не могу оставаться здесь, в этом кругу фей, и проводить часы в мечтании. Следующим же поездом еду в Лондон.

- Но вы вернетесь?

- Конечно. Сегодня же вечером. Я не оставил адреса в моей лондонской квартире. Там, должно быть, накопилось много писем, в том числе от отца и матери. Я только съезжу за ними. До свидания! Как мило, что вы выслушали меня!

- Не поехать ли нам на следующей неделе осмотреть развалины старой римской виллы? Я пригласила бы миссис Кэмерон с племянницей.

- Я согласен на любой день, - радостно ответил Кенелм.

ГЛАВА XV

В своей брошенной квартире в Мэйфейре Кенелм действительно нашел груду писем и записок. Многие были просто приглашениями на давно прошедшие дни, другие не представляли интереса, кроме двух писем от сэра Питера, трех - от матери и одного - от Тома Боулза.

Письма сэра Питера были кратки. В первом он мягко журил Кенелма за то, что тот уехал, не оставив адреса, сообщал о знакомстве с Гордсном, о благоприятном впечатлении, которое молодой человек произвел на него, о передаче ему двадцати тысяч фунтов стерлингов и о приглашении, сделанном Гордону, Трэверсам и леди Гленэлвон. Во втором письме, написанном значительно позже, сообщалось о прибытии приглашенных гостей. Далее сэр Питер с необычайной теплотой отзывался о Сесилии и, пользуясь случаем, напоминал Кенелму о его священном обещании не делать предложения молодой девице, пока намерение это не будет представлено на рассмотрение сэра Питера и не получит его одобрения.

"Приезжай в Эксмондем и, если я не дам тебе согласия сделать предложение Сесилии Трэверс, считай меня тираном".

Письма леди Чиллингли были намного длиннее. Она с горечью распространялась об эксцентричных привычках Кенелма, так непохожего на других людей. Например, он оставил Лондон в самом разгаре сезона, уехал, даже не взяв с собой слуги, бог весть куда. Она не желает оскорблять его чувства, но все-таки эти привычки недостойны знатного молодого человека. Если он не уважает самого себя, то должен относиться внимательнее хотя бы к родителям, особенно к своей бедной матери. Потом она уделила немало места изяществу манер Леопольда Трэверса, а также здравому смыслу и приятному разговору Гордона Чиллингли, молодого человека, каким может гордиться любая мать. От этого предмета она перешла к ворчливым намекам на семейные дела. Пастор Джон, беседуя с Гордоном, очень грубо отозвался о какой-то книге иностранного автора - Конта или Каунта, что-то в этом роде, - в которой, насколько она могла судить, Гордон нашел весьма доброжелательные мысли о человечестве. Пастор Джон самым дерзким образом объявил их нападками на религию. Но, право, пастор Джон, по ее мнению, слишком подвержен влияниям консервативного крыла англиканской церкви. Отделав таким образом пастора Джона, она начала сетовать на странные костюмы трех мисс Чиллингли. Сэр Питер пригласил их без ее ведома - это так на него похоже! - одновременно с леди Гленэлвон и мисс Трэверс, которые одеваются так безукоризненно (тут она описала их костюмы), а сестры приехали в платьях горохового цвета с пелеринами из фальшивых блонд, мисс Сэлли - с длинными локонами и веточкой жасмина, "какую ни одна девушка старше восемнадцати не осмелится приколоть".

"А впрочем, дружок, - добавляла леди, - родные твоего бедного отца все удивительные создания. Никто не знает, сколько мне от них приходится сносить. Но я терплю. Я знаю свой долг и выполняю его".

Описав должным образом семейные неприятности и погоревав о них, леди Чиллингли возвратилась к вопросу о гостях.

Очевидно, не зная планов мужа насчет Сесилии, она лишь вкратце упомянула о ней: "Очень хорошенькая девица, слишком белокурая на мой вкус и весьма distinguee" (Изысканная (фр.).).

В заключение она распространилась о том, какое огромное удовольствие доставила ей встреча с единственным другом ее юности, леди Гленэлвон.

"Она нисколько не испорчена жизнью в большом свете, который - увы! - повинуясь долгу жены и матери, я давно оставила, хотя жертвы мои мало оценены. Леди Гленэлвон предлагает засадить отвратительный старый ров папоротником, - это было бы большим улучшением. Но, разумеется, твой бедный отец не соглашается".

Письмо Тома было написано на бумаге с черной каймой, и в нем говорилось:

Дорогой сэр, с тех пор как я имел честь видеть Вас в Лондоне, я понес большую потерю: моего бедного дяди уже нет. Он умер скоропостижно после сытного ужина. Один врач говорит - от апоплексического удара, другой - от болезни сердца. Он сделал меня своим наследником, обеспечив и свою сестру. Никому и в голову не приходило, что он накопил столько денег. Я теперь богач. Теперь я откажусь от ветеринарного ремесла, которое, с тех пор как я (по Вашему доброму совету) занялся чтением, мне не по душе. Главный здешний хлеботорговец предлагает мне вступить с ним в компанию. Судя по всему, это очень хорошее дело, и оно укрепило бы мое положение. Однако, сэр, я сейчас не могу за него взяться. Ни за что не могу взяться. Я знаю, Вам не покажется смешным, если я скажу, что меня ужасно тянет попутешествовать. Я читал книги о путешествиях, и они лучше укладывались у меня в голове, чем все другие. Но я не могу оставить родину со спокойным сердцем, пока не взгляну еще раз на... Вы знаете на кого, - только взгляну и узнаю, что она счастлива. Я уверен, что мог бы пожать руку Уилу и поцеловать ее малютку без всякой дурной мысли. Что Вы скажете на это, дорогой сэр?

Вы обещали писать мне о ней. Но я от Вас ничего не получал. Сюзи, девочка с мячиком из цветов, тоже лишилась бедного старика, у которого она жила. Он умер через несколько дней после кончины моего милого дяди. Матушка, как Вы, наверно, знаете, после продажи кузницы в Грейвли переехала сюда, и она возьмет к себе Сюзи. Она очень любит девочку. Пожалуйста, напишите поскорей и дайте мне совет, дорогой сэр, насчет путешествия и насчет нее. Мне, видите ли, хотелось бы, чтоб она думала обо мне ласковее, когда я буду в дальних странах.

Остаюсь, дорогой сэр, Ваш признательный слуга

Т. Боулз.

P. S. Мисс Трэверс прислала мне последние деньги от Уила. Теперь они очень мало должны мне. Стало быть, их дела идут хорошо. Надеюсь, что она не утомляет себя работой.

Возвратившись вечерним поездом, Кенелм отправился к Уилу Сомерсу. Лавка уже была закрыта, но служанка впустила его в столовую, где он застал за ужином всю семью, кроме, разумеется, малютки, который давно лежал наверху в колыбели. Уил и Джесси были польщены, когда Кенелм сам попросил позволения разделить с ними ужин, хотя простой, но совсем неплохой. По окончании трапезы, когда убрали со стола, Кенелм придвинул стул к стеклянной двери, выходившей в чистенький садик. Уил любил повозиться там, прежде чем садился за работу. Дверь была открыта, пропускала прохладный воздух и благоухание дремлющих цветов. В небе горели звезды.

- У вас славный дом, миссис Сомерс!

- Это правда, и мы не знаем, как благословлять того, кто нам его дал.

- Я рад это слышать. Как часто, когда господь замышляет оказать нам особую милость, он влагает мысль о ней в сердце нашего ближнего, может быть, того, о ком мы думаем меньше всего. Но, благословляя этого человека, мы благодарим бога, его вдохновившего. Мои милые друзья, я знаю, вы все трое подозреваете, будто я тот посредник, которого господь избрал для своих благодеяний. Вы воображаете, что это я дал вам взаймы деньги, которые позволили вам оставить Грейвли и поселиться здесь. Вы ошибаетесь. По вашим лицам видно, что вы мне не верите.

- Это не мог быть сквайр! - воскликнула Джесси. - Мисс Трэверс уверила меня, что это не он и не она. Ах, это должны быть вы, сэр! Прошу прощения, но кто бы другой мог это сделать?

- Я думаю, об этом догадается ваш муж. Представьте себе, Уил, что вы поступили бы дурно с кем-нибудь, кто все же был бы вам дорог, и впоследствии глубоко раскаялись. Положим, что позднее вы имели случай и возможность оказать этому человеку услугу, как вы думаете, вы бы это сделали?

- Я был бы дурным человеком, если бы поступил иначе!

- Браво! Допустим теперь, что человек, которому вы оказали услугу, узнав это, не испытал бы благодарности, не подумал бы, что это хороший поступок с вашей стороны, а рассердился, надулся и с ложной гордостью заявил, что, так как вы его прежде оскорбили, он возмущен, как это вы осмелились оказать ему услугу. Скажите, не сочли бы вы этого человека неблагодарным не только перед вами - это менее важно, - но и перед богом, который вложил в ваше сердце желание быть его посредником в оказываемом благодеянии?

- Да, сэр, конечно, - сказал Уил, который, хотя и отличался гораздо более острым умом, чем Джесси, все-таки не догадывался, куда метит Кенелм, между тем как Джесси, крепко стиснув руки, побледнев и с испугом бросив торопливый взгляд на Уила, невольно воскликнула:

- Ах, мистер Чиллингли, надеюсь, вы не подразумеваете мистера Боулза?

- Кого же другого мог бы я подразумевать?

Уил в волнении вскочил со стула, все черты его лица исказились.

- Сэр, сэр, это тяжелый удар, очень тяжелый!

Джесси бросилась к Уилу, обвила руками его шею и зарыдала.

Кенелм спокойно обернулся к прервавшей работу старой миссис Сомерс, которая вязала после ужина носочки для малютки.

- Милая миссис Сомерс, какая польза быть бабушкой и вязать носочки для внуков, если вы не можете объяснить вашим глупым детям, что они слишком счастливы друг с другом, чтобы питать вражду к человеку, который хотел разлучить их, а теперь раскаивается.

К восторгу, я не смею сказать - к удивлению Кенелма, старая миссис Сомерс поднялась с места с благородством мысли и чувства, какого трудно было ожидать от простой крестьянки, подошла к молодым супругам, одной рукой приподняла личико Джесси, а другую положила на голову Уила и сказала:

- Если вы не желаете повидаться с мистером Боулзом и сказать ему: "Господь да благословит вас!" - вы не заслуживаете благословения господа.

Затем она вернулась на свое место и опять принялась за вязанье.

- Слава богу, Джесси, мы уплатили большую часть долга, с волнением произнес Уил, - и я думаю, что, потуже подтянув пояса и продав кое-что, мы могли бы погасить и остальную. Вот тогда, - он обернулся к Кенелму, - тогда, сэр, мы, - тут он запнулся, - поблагодарим мистера Боулза.

- Это меня совсем не удовлетворяет, Уил, - ответил Кенелм, - и, так как я помог вам соединиться, я считаю себя вправе сказать, что никогда не сделал бы этого, если б знал, что вы так мало доверяете вашей жене. Воспоминание о мистере Боулзе совсем не должно огорчать вас! Вы полагали, что это мне обязаны деньгами, которые честно выплачивали. И вы не считали это унижением. Ну, я дам вам эту безделицу - остаток долга мистеру Боулзу, - чтобы вы могли поблагодарить его. Но, между нами, Уил, я думаю, что вы поступили бы лучше и мужественнее, если б отказались занять у меня эту маленькую сумму, если б вы почувствовали, что можете сказать мистеру Боулзу "спасибо" без глупой мысли, будто, заплатив ему все деньги, вы ничем не обязаны ему за его доброту.

Уил нерешительно смотрел в сторону. И Кенелм продолжал:

- Я сегодня получил письмо от мистера Боулза. Он разбогател и думает временно уехать за границу. Но до отъезда ему хотелось бы пожать руку Уилу и услышать от Джесси, что ему простили всю его прежнюю грубость. Он понятия не имел, что я проболтаюсь о займе; он хотел навсегда сохранить это в тайне. Но между друзьями не должно быть тайн. Что вы скажете, Уил? Будет здесь принят мистер Боулз как друг или нет?

- Ласково принят, - сказала старая миссис Сомерс, поднимая глаза от вязанья.

- Сэр, - с глубоким чувством сказал Уил, - послушайте! Вы, наверно, никогда не влюблялись, иначе не были бы так суровы со мной. Мистер Боулз был влюблен в мою жену. Мистер Боулз - красавец, а я калека.

- О, Уил, Уил! - закричала Джесси.

- Но я верю моей жене всем сердцем. И теперь, когда первая боль прошла, мистер Боулз будет, как говорит матушка, принят ласково и радушно.

- Дайте мне пожать вашу руку. Теперь вы говорите как мужчина, Уил. Я надеюсь скоро привести Боулза к ужину.

В этот вечер Кенелм написал Боулзу:

"Дорогой Том, приезжайте погостить несколько дней у меня в Кромвель-лодже, в Молсвиче. Мистер и миссис Сомерс очень хотят увидеть Вас. Не мог же я вечно оставаться в сомнительном положении, потакая Вашей прихоти. Они воображали, будто лавку купил им я, и мне пришлось восстановить истину, сказав, кто это сделал. Поговорим подробнее обо всем этом и о Ваших путешествиях, когда Вы приедете.

Ваш верный друг К. Ч."

ГЛАВА XVI

Миссис Камерон сидела одна в своей красивой гостиной. На коленях у нее лежала открытая книга, которую она, однако, не читала. Она смотрела не на страницы, а устремила взгляд в пустое пространство.

Чуткий и опытный наблюдатель понял бы, что выражает ее лицо.

Обычному же человеку оно показалось бы просто рассеянным. Это было выражение спокойной женщины, которая, может быть, только что думала о каких-нибудь скучных домашних делах, утомилась и теперь вообще не думала ни о чем.

Итак внимательный наблюдатель увидел бы на этом лице следы прошлых волнений, тревожных воспоминаний, полных призраков, все еще не нашедших покоя, черты, свидетельствовавшие о том, что этот характер претерпел крутую перемену и что он не всегда принадлежал спокойной и рассудительной женщине. Тонкие очертания губ и ноздрей указывали на чувствительность, а низко опущенные углы рта - на постоянную грусть. Мягкость взгляда, устремленного вдаль, говорила о душе не рассеянной, а подавленной тяжестью тайного горя. Во всей ее горделивой осанке, составлявшей отличительную особенность этой леди, сказывались манеры представительницы высшего общества - того общества, где спокойствие сочетается с достоинством и изяществом. Бедняки понимали это лучше ее богатых молсвичских знакомых. Они говорили:

"Миссис Кэмерон - леди с головы до пят".

Судя по ее чертам, она, верно, была когда-то очень мила. Это не была сверкающая красота, но именно миловидность. Теперь, когда черты ее лица стали мелкими, все очарование растворилось в каких-то холодных, серых тонах и в какой-то сонливой робости. Она утратила порывистость своего характера и, должно быть, вменила себе в обязанность сдерживать всякую естественную живость. Но кто мог смотреть на эти губы и не видеть, что они принадлежат живой, порывистой женщине? А между тем, если б вы понаблюдали за нею пристальнее, это сдерживание природной склонности к откровенному проявлению чувств возбудило бы ваше любопытство, ибо, если физиогномика и френология содержат в себе хоть зерно истины, то ее характер был не из сильных.

Короткая с изгибом верхняя губа, молящая робость взгляда, как-то особенно изящно посаженная голова - все говорило о том, что эта женщина не способна устоять против воли, а может быть, и прихоти того, кого она любит или кому доверяет.

Раскрытая книга на ее коленях - серьезный трактат о доктрине благодати - была написана популярным пастором так называемой низкой церкви. Миссис Кэмерон редко обращалась к развлекательной литературе, разве только заботы об образовании Лили заставляли ее знакомиться с "Очерками по истории и географии" или французскими учебниками для молодых девиц. Но тот, кто вовлек бы миссис Кэмерон в дружеский разговор, убедился бы, что она в молодости получила воспитание, которое обычно дают девушкам знатного круга. Она говорила и писала по-французски и по-итальянски как на родном языке. Она читала и еще помнила тех классических авторов, писавших на обоих этих языках, чьи произведения дают ученицам только гувернантки самых благонамеренных взглядов. Она обладала теми познаниями в ботанике, какие преподавались двадцать лет назад. Возможно, если бы хорошенько расшевелить ее память, она обнаружила бы также знакомство с теологией и политической экономией, в том виде, как они изложены в популярных руководствах миссис Марсет. Словом, это была чистокровная английская леди, одним поколением старше Лили и неизмеримо выше по культуре современных английских девиц. Так, если говорить о том, что может быть названо второстепенными украшающими качествами - теперь ставшими первостепенно важными, - как, например, музыкальность, то знаток, послушав ее игру на фортепьяно, заметил бы: "У этой женщины были лучшие учителя ее времени". Она умела играть только вещи, принадлежавшие ее поколению. Позже она уже не научилась ничему. Словом, все ее умственное развитие остановилось давным-давно, может быть, еще до рождения Лили.

Пока миссис Кэмерон сидит таким образом, устремив взгляд в пространство, ей докладывают о миссис Брэфилд. Миссис Кэмерон не вздрагивает, очнувшись от задумчивости. Она никогда не вздрагивает. Но с известной досадой пересаживается на другое место и кладет серьезную книгу на стол перед диваном. Входит Элси, молодая, ослепительная, одетая по последней моде, то есть так неизящно, как только может в глазах художника быть одета светская дама. Но богатые купцы, гордящиеся своими женами, настаивают на таком стиле, и жены покорно им повинуются.

Обменявшись обычными приветствиями, дамы заводят обычный ничего не значащий разговор, но после небольшой паузы Элси приступает к делу:

- Разве я не увижу Лили? Где она?

- Боюсь, что она ушла в город. С бедным мальчиком, исполнявшим наши поручения, случилось несчастье: он упал с вишневого дерева.

- С которого воровал вишни?

- Вероятно.

- И Лили пошла прочесть ему нравоучение?

- Этого я не знаю; но он сильно расшибся. Лили пошла посмотреть, что с ним такое.

Миссис Брэфилд говорит со своей обычной откровенностью:

- Я не очень люблю девушек в том возрасте, как у Лили, хотя страстно люблю детей. И все же вы знаете, как я люблю Лили, может быть, потому, что она так похожа на ребенка. Но вам, должно быть, очень трудно воспитывать ее.

- Нет, - не совсем уверенно ответила миссис Кэмерон. - Она еще ребенок и очень добрый, почему же мне должно быть трудно с ней?

- Но ведь этому ребенку уже восемнадцать лет! - воскликнула миссис Брэфилд.

Миссис Кэмерон. Восемнадцать? Возможно. Как летит время! Впрочем, в жизни, такой однообразной, как моя, время не летит, а течет, как вода. Дайте мне подумать! Восемнадцать? Нет, ей в прошедшем мае исполнилось только семнадцать.

Миссис Брэфилд. Семнадцать! Очень опасный возраст для девушки. Возраст, когда кончаются куклы и начинаются поклонники.

Мисссис Кэмерон (уже не таким безмятежным; но все еще спокойным тоном). Лили никогда не увлекалась куклами - у нее не было неживых любимцев, а о поклонниках она и не мечтает.

Миссис Брэфилд (с живостью). Девочки начинают мечтать о поклонниках с шести лет. И тут встает новый вопрос: когда девушке, такой очаровательной, как Лили, должно скоро минуть восемнадцать, не находится ли поклонник, мечтающий о ней?

Миссис Кэмерон (с той ледяной вежливостью, которая обычно показывает, что лицо, задавшее подобный вопрос, позволило себе вольность). Поскольку никакой поклонник еще не появлялся, зачем мне беспокоиться о его мечтах?

"Такой глупой женщины я еще не встречала!" - подумала Элси. Вслух же она сказала:

- Вы не находите, что ваш сосед, мистер Чиллингли, красивый молодой человек?

- Полагаю, что его считают таким. Он очень высок.

- И лицо у него привлекательное.

- Привлекательное? Может быть.

- Что говорит Лили?

- О чем?

- О мистере Чиллингли. Она не находит его красивым?

- Я не спрашивала ее.

- Дорогая миссис Кэмерон, не кажется ли вам, что он был бы прекрасной партией для Лили? Чиллингли считаются одной из самых старых фамилий в "Поземельном дворянстве" Берка, и, кажется, у его отца, сэра Питера, очень большое состояние.

Первый раз в течение этого разговора миссис Кэмерон обнаружила волнение. Внезапный румянец разлился по ее лицу, потом оно сделалось еще бледнее прежнего. После некоторого молчания к ней, однако, вернулось ее обычное спокойствие, и она резко ответила:

- Тот не друг Лили, кто вобьет ей в голову такие мысли, и нет никакой причины предполагать, чтобы подобные мысли были в голове у мистера Чиллингли.

- Разве это было бы вам неприятно? Разве вы не хотите, чтобы ваша племянница нашла хорошего мужа? А ведь в Молсвиче возможности для этого невелики.

- Извините меня, миссис Брэфилд, но о замужестве Лили я не говорила еще даже с ее опекуном. А приняв во внимание ее ребяческие вкусы и привычки, вне зависимости от ее лет, я нахожу, что для рассуждений на тему о браке Лили еще не настало время.

Получив такой отпор, Элси переменила разговор, коснулась какого-то предмета, который в эти дни занимал всех в газетах, и скоро ушла. Миссис Камерой удержала руку, протянутую ей гостьей, и сказала таким тоном, который, хотя в нем и чувствовалось смущение, звучал вполне серьезно:

- Милая миссис Брэфилд, позвольте обратиться к вашему здравому смыслу и расположению, которым вы удостаиваете мою племянницу, и просить вас не рисковать ее душевным спокойствием намеками на честолюбивые планы, о которых вы мне говорили. Крайне маловероятно, чтобы молодой человек с такими возможностями, как мистер Чиллингли, стал серьезно думать о женитьбе на девушке не своего круга и...

- Постойте, миссис Кэмерон! Я должна прервать вас. Личные качества Лили, ее миловидность и грация украсят любой круг общества, и, кажется, я поняла из ваших слов, что, хотя ее опекун, мистер Мелвилл не очень высокого происхождения, ваша племянница, мисс Мордонт, происхождения такого же благородного, как и вы.

- Да, по рождению, - сказала миссис Кэмерон, подняв голову с внезапной гордостью. - Но, - прибавила она, неожиданно перейдя к холодному смирению, - что с того? Девушка без состояния, без связей, воспитанная в маленьком коттедже, под опекой художника, сына городского клерка, которому она обязана приютом, принадлежит не к той сфере, к какой относится мистер Чиллингли, и его родные не одобрят такого союза. Вы жестоко поступите с ней, если превратите невинное удовольствие, которое она находит в обществе умного и образованного собеседника, в волнующий интерес, который - раз уж вы напомнили мне ее лета - девушка, даже столь похожая на ребенка, как Лили, может почувствовать к тому, кого ей представят как возможного спутника жизни. Не делайте этой жестокости, не делайте, умоляю вас!

- Положитесь на меня! - воскликнула добросердечная Элси, и слезы покатились из ее глаз. - То, что вы высказали так умно и так благородно, никогда не приходило мне в голову. Я мало знаю свет - совсем не знала его до замужества. Прекрасно относясь к Лили и уважая мистера Чиллингли, я вообразила, что не могу лучше услужить им обоим, как... как... Но я теперь вижу: он очень странный. Его родители действительно могут возражать не против самой Лили, но против указанных вами обстоятельств. А вы не захотите, чтобы она вошла в семью, которая приняла бы ее не так дружелюбно, как она того заслуживает. Я очень рада, что поговорила с вами об этом. К счастью, я еще не наделала глупостей и теперь уже их не сделаю. Я пришла предложить вам поездку к развалинам римской виллы, в нескольких милях отсюда, и пригласить мистера Чиллингли. Но я больше не стану предоставлять им возможности часто встречаться.

- Благодарю. Но вы все еще не понимаете меня. Я думаю, что Лили интересуется мистером Чиллингли не больше, чем новой бабочкой. Я не боюсь их свиданий при тех отношениях, какие существуют теперь, по моим наблюдениям они вполне невинны. Я только боюсь, чтобы какой-нибудь намек не заставил ее увидеть его в новом свете - для нее невозможном.

Элси ушла в сильном замешательстве и с глубоким презрением к неведению миссис Камерой относительно того, что может случиться с молодыми людьми, проводящими время вдвоем.

ГЛАВА XVII

В тот самый день и почти в тот самый час, когда происходил изложенный выше разговор между Элси и миссис Кэмерон, Кенелм в своих уединенных полуденных странствованиях забрел на кладбище, где его недавно застала Лили. Он нашел ее тут, стоящей у цветов, посаженных ею вокруг могилы ребенка, за которым она ухаживала так усердно и тщетно.

Густые облака скрывали солнце. Это был один из тех дней, которые так часто придают меланхолическое настроение душе английского лета.

- Вы приходите сюда слишком часто, мисс Мордонт, - тихо сказал Кенелм.

Лили, не удивившись его появлению, повернулась, но задумчивое лицо ее - что бывало очень редко - не просияло.

- Нет, не слишком часто. Я обещала приходить так часто, как только могу, а я уже говорила вам, что никогда еще не нарушала своих обещаний.

Кенелм ничего не ответил. Вскоре девушка отошла от могилы. Кенелм молча шел за ней, пока Лили не остановилась перед старой могильной плитой с истер- той надписью.

- Посмотрите, - со слабой улыбкой сказала она, - я положила сюда свежие цветы. С тех пор как мы встретились здесь, на кладбище, я много думала об этой могиле, столь заброшенной, столь забытой, и... - Она на миг замолчала, потом без связи с предыдущим продолжала: - Вы не находите, что вы слишком... как бы сказать, слишком эгоистичны, углубляясь в себя, размышляя и мечтая о себе?

- Да, вы правы, хотя, пока вы не обвинили меня, моя совесть этого не замечала.

- И не находите ли вы, что, думая об умерших, которые не могут участвовать в вашем здешнем существовании, вы избавляетесь от мыслей о себе? Когда вы говорите: "Я сегодня сделаю то или это", когда вы мечтаете: "Я стану завтра тем или этим", вы думаете или мечтаете только о себе и для себя. Но когда вы думаете и мечтаете об умерших, которые не имеют никакого отношения к вашему сегодняшнему или завтрашнему дню, вы выходите за пределы своего я.

Как все мы знаем, Кенелм Чиллингли поставил себе жизненным правилом никогда ничему не удивляться. Но, услыхав эту речь из уст укротительницы бабочек, он до того изумился, что после продолжительного молчания мог лишь промолвить:

- Мертвые - это наше прошлое, а в прошлом заключается все, что в настоящем или будущем может вывести нас из нашего природного я. Прошлое решает наше настоящее. По прошлому мы угадываем наше будущее. История, поэзия, наука, благосостояние государств, совершенствование отдельных людей - все это связано с могильными плитами, надписи с которых стерты. Вы поступаете правильно, украшая истлевшие могильные камни свежими цветами. Только в общении с умершими человек перестает быть эгоистом.

Если речь недостаточно образованной Лили была в первый миг выше понимания ученого Кенелма, то теперь слова Кенелма оказались выше понимания Лили. И она тоже помедлила, прежде чем ответить:

- Если бы я знала вас ближе, мне кажется, я лучше бы вас понимала. Мне хочется, чтобы вы познакомились со Львом. Мне приятно было бы послушать, как вы станете говорить с ним.

Беседуя таким образом, они покинули кладбище и теперь шли по тропинке. Лили продолжала:

- Да, мне было бы интересно послушать ваш разговор со Львом.

- Вы говорите о вашем опекуне, мистере Мелвилле?

- Да, вы ведь знаете о нем.

- А почему вам был бы интересен мой разговор с ним?

- Потому что есть такие вещи, где я сомневаюсь, прав ли он, и я попросила бы вас объяснить ему мои сомнения. Вы ведь сделали бы это, правда?

- Но почему вы не можете сами объяснить ему свои сомнения? Разве вы боитесь опекуна?

- Нет, конечно, не боюсь! Но... Ах, сколько сюда идет народу! Сегодня в городе какое-то скучное сборище. Давайте сядем на паром. Другой берег ручья гораздо приятнее, и там мы будем одни.

Лили повернула направо, и они спустились с пологого берега ручья. Там, на маленьком пароме, дремал старик перевозчик. Сев рядом, они медленно заскользили по тихой воде под пасмурным небом.

Кенелм хотел возобновить разговор, начатый его спутницей, но она покачала головой и бросила многозначительный взгляд на паромщика. Очевидно, то, что ока хотела сказать, не могло быть сказано при посторонних, хотя старик едва ли стал бы прислушиваться к словам, не обращенным прямо к нему.

Однако Лили именно к нему и обратилась:

- Итак, Браун, корова совсем выздоровела?

- Да, мисс, спасибо, дай вам бог здоровья. И как это вы одолели старую колдунью!

- Это не я одолела колдунью, Браун, а фея. Вы знаете, феи гораздо сильнее, чем колдуньи.

- Так оно выходит, мисс.

Лили обернулась к Кенелму.

- У мистера Брауна - славная корова, которая внезапно заболела. Они с женой были убеждены, что корову сглазили.

- Разумеется, сглазили. Недаром тетка Райт сказала моей старухе: "Ты пожалеешь, что продаешь молоко", - и страшно ее изругала. В ту же самую ночь корова захворала.

- Постойте, Браун! Тетушка Райт сказала, что ваша жена пожалеет не о том, что продает молоко, а о том, что разбавляет его водой.

- А как бы она могла это узнать, если она не колдунья? У нас покупают молоко все знатные господа, и никто еще не жаловался.

- Брауну пришла в голову ужасная мысль, - сказала Лили Кенелму, не обращая внимания на угрюмое замечание паромщика, - заманить старуху Райт в лодку и бросить в воду, чтобы снять с коровы чары. Но я посоветовалась с феями и дала ему талисман, чтобы он привязал его корове на шею. А теперь, видите, корова выздоровела. Так вот, Браун, не следовало бросать тетушку Райт в воду, даже если бы она и сказала, что вы разбавляете молоко. Но, - добавила она, когда паром пристал к противоположному берегу, - сказать вам, Браун, что феи утром шепнули мне?

- Скажите, мисс!

- Если корова Брауна даст молоко без воды, а в проданном молоке будет вода, мы, феи, защиплем мистера Брауна до синяков. А когда потом с мистером Брауном случится припадок ревматизма, пусть он не обращается к феям за помощью!

С этими словами Лили опустила в руку Брауна серебряную монетку и легко выпрыгнула на берег в сопровождении Кенелма.

- Вы совершенно убедили его не только в существовании, но и в благодетельной власти фей, - сказал Кенелм.

- Ах, - очень серьезно ответила Лили, - ах, как было бы хорошо, если бы добрые феи еще существовали и если б можно было до них добраться! Рассказать им все, что нас волнует и приводит в недоумение, и получить от них талисманы против того колдовства, которому мы сами себя предаем.

- Я сомневаюсь, хорошо ли было бы для нас полагаться на таких сверхъестественных советниц. Наши собственные души так безграничны, что, исследуя их, мы будем находить миры за мирами, расстилающиеся до бесконечности, а между ними будет и страна фей. "Не нахожусь ли я и теперь в стране фей?" - мысленно добавил он.

- Тсс, - шепнула Лили, - прошу вас помолчать! Я думаю о том, что вы только что сказали, и стараюсь это понять.

Молча дошли они до маленькой беседки, которую предание связывало с памятью Исаака Уолтона.

Лили вошла в беседку и села. Кенелм поместился возле нее. Это было небольшое восьмиугольное сооружение, судя по архитектуре, выстроенное в смутное царствование Карла I. Стены, внутри оштукатуренные, были покрыты именами, датами, надписями, в похвалу рыболовам, в дань Исааку или цитатами из его книг. На противоположном берегу был виден грасмирский луг с его ивами, купающимися в воде. Безмолвие этого места, которое было столь любимо рыбаками, гармонировало со спокойным днем, тишиной воздуха и затянутым облаками небом.

- Вы хотели, Лили, поделиться со мной вашими сомнениями, касающимися опекуна.

Лили вздрогнула, как бы пробудившись от мыслей, далеких от слов Кенелма.

- Да, я не могу сказать о моих сомнениях ему, потому что они относятся ко мне, а он так добр. Я так обязана ему, что не решаюсь огорчить его хоть одним словом, которое могло бы показаться ему упреком или жалобой. Вы помните, - тут она доверчиво придвинулась к Кенелму с тем простодушным взглядом и тем движением, которое нередко восхищало его и одновременно огорчало после некоторого размышления: оно было слишком непосредственно, слишком доверчиво для того чувства, которое он желал внушить Лили, - вы помните, - и она обратила на него свои чистосердечные невинные глаза, положив свою ладонь на его руку, - я сказала на кладбище, что мы слишком много думаем о самих себе? Это, должно быть, дурно. Говоря с вами только о себе, я чувствую, что поступаю нехорошо, но я не могу поступать иначе. Не думайте, однако, обо мне дурно. Вы видите, что меня воспитывали не так, как других девушек. Был ли в этом прав мой опекун? Может быть, если бы он не позволял мне делать все по-своему, если бы он заставлял меня читать те книги, которые навязывали мне мистер и миссис Эмлин, вместо стихов и волшебных сказок, которые он давал мне, я могла бы больше думать о других и меньше о себе самой. Вы сказали, что умершие - это прошлое, что, думая об умерших, забываешь о себе. Если б я больше читала о прошлом, больше интересовалась делами предков, о которых повествует история, конечно, я меньше замыкалась бы в своем собственном маленьком эгоистическом сердце. Я только недавно стала размышлять об этом, только недавно мне стало горько и стыдно при мысли, что я не знаю вещей, которые знают все девушки, даже маленькая Клемми. А я не смею сказать этого Льву, чтобы он не стал упрекать себя, хотя намерение у него было доброе и он обыкновенно говорил: "Я не хочу, чтобы фея была ученой. Мне достаточно думать, что она счастлива". И я была счастлива до... до последнего времени!

- Потому что до последнего времени вы чувствовали себя ребенком. Но теперь, когда вы почувствовали в себе жажду знаний, детство уходит. Не огорчайтесь. При том уме, который дан вам природой, те знания, какие нужны вам, чтобы поддерживать беседу со страшными "взрослыми людьми", вы приобретете легко и быстро. Вы узнаете за один месяц больше, чем узнали бы в год, будучи ребенком, когда занятия были вам неприятны и вас к ним не тянуло. Ваша тетушка, очевидно, образованная женщина, и если бы я мог поговорить с ней о выборе книг...

- Нет, не делайте этого. Льву это не понравится.

- Ваш опекун не хочет, чтобы вы получили образование, какое обыкновенно дают молодым девушкам?

- Лев запретил тетушке учить меня многому из того, что я хотела бы. Сперва она тоже хотела учить меня, но потом подчинилась его желанию. Она теперь только мучит меня этими ужасными французскими глаголами, но я знаю - это скорее для видимости. Я свободна от них лишь в воскресенье. В этот день я не должна читать ничего, кроме Библии и проповедей. Я не люблю проповедей, как следовало бы, но Библию могу читать целый день и каждый день, не только по воскресеньям. Из Библии я и узнала, что мне следует меньше думать о себе.

Кенелм невольно пожал маленькую руку, которая так невинно покоилась на его руке.

- Вы знаете разницу между одним видом поэзии и другим? - вдруг спросила Лили.

- Не уверен. Я должен бы знать, какие произведения хороши и какие плохи. Но я нахожу, что многие, особенно профессиональные критики, предпочитают поэзию, которая, по-моему, дурна, той, которую я считаю хорошей.

- Разница между двумя видами поэзии, если предположить, что те и другие стихи хороши, - серьезно и с торжественным видом объявила Лили, - в том - мне Лев это объяснил, - что в одном роде поэзии писатель выходит из своей жизни и входит в чужую жизнь, совершенно чуждую ему. Он сам может быть очень хорошим человеком, а пишет свои лучшие стихи об очень дурных людях. Сам он не причинит вреда и мухе, а с удовольствием описывает убийц. В другом же роде поэзии писатель не входит в чужую жизнь, а выражает свои собственные радости и горести, свои собственные чувства и мысли. Если он не способен причинить вред мухе, он, конечно, не может чувствовать себя уютно в жестоком сердце убийцы. Вот, мистер Чиллингли, разница между двумя видами поэзии.

- Совершенно верно, - сказал Кенелм, забавляясь критическими определениями девушки. - Это разница между драматической и лирической поэзией. Но могу я спросить, какое отношение это имеет к нашему разговору?

- Большое, потому что, когда Лев объяснял все это тетушке, он сказал:

"Совершенная женщина - это поэма. Но она не может быть поэмой первого вида, она никогда не поймет сердец, с которыми не имеет никакой связи, и никогда не может сочувствовать преступлению и злу. Она должна быть поэмой другого вида и ткать ее из своих собственных мыслей и фантазий". Обернувшись ко мне, он сказал, улыбаясь: "Вот какой поэмой я желаю видеть Лили. Сухие книги только испортят ее". Теперь вы понимаете, почему я такая невежда и так непохожа на других девушек и почему мистер и миссис Эмлин смотрят на меня свысока.

- Вы несправедливы по крайней мере к мистеру Эмлину, потому что он первый сказал мне: "Лили Мордонт - это поэма".

- Правда? Я буду любить его за это. И как приятно это будет Льву!

- Мистер Мелвилл, кажется, имеет на вас очень большое влияние, - сказал Кенелм со жгучим ощущением ревности.

- Разумеется. У меня ведь нет ни отца, ни матери. Лев заменил мне их обоих. Тетя часто говорила: "Ты должна быть бесконечно благодарна твоему опекуну. Без него мне негде было бы приютить и нечем накормить тебя". Он никогда этого не говорил и рассердился бы на тетю, если бы знал, что она так сказала. Если он не называет меня феей, то говорит, что я принцесса. Я ни за что не хотела бы прогневать его.

- Я слышал, что он гораздо старше вас, что он мог бы быть вашим отцом.

- Кажется, так. Но, будь он вдвое старше, я не могла бы больше любить его.

Кенелм улыбнулся - ревность исчезла. Конечно, никакая девушка, даже Лили, не могла так говорить о человеке, в которого влюблена.

Лили медленно поднялась.

- Пора домой: тетушка будет удивляться моему отсутствию, пойдемте.

Они пошли к мосту напротив Кромвель-лоджа.

Несколько минут оба молчали. Лили заговорила первая, неожиданно переменив предмет разговора, что было свойственно неугомонной игре ее тайных мыслей.

- У вас еще живы отец и мать, мистер Чиллдангли?

- Слава богу, живы.

- Кого вы любите больше?

- Таких вопросов не следует задавать. Я очень люблю мать, но мы с отцом лучше понимаем друг друга.

- Да, да, так трудно, чтобы вас поняли. Меня не понимает никто.

- Мне кажется, я понимаю. Лили решительно покачала головой.

- По крайней мере настолько, насколько вообще мужчина может понимать молодую девушку.

- Что за девушка мисс Трэверс?

- Сесилия Трэверс? Когда и как вы узнали о ее существовании?

- Этот толстый лондонец, сэр Томас, упоминал о ней, когда мы обедали в Брэфилдвиле.

- Припоминаю. Он сказал, что она была на придворном балу.

- Он сказал, что она очень хороша собой.

- Она действительно хороша.

- Она тоже поэма?

- Нет! Это не приходило мне в голову.

- Я полагаю, что мистер Эмлйн нашел бы ее прекрасно воспитанной, хорошо образованной. Он не стал бы поднимать брови, говоря о ней, как делает это, говоря обо мне, бедной Золушке.

- Ах, мисс Мордонт, вам не следует завидовать ей. И позвольте мне снова сказать, что вы можете очень скоро так завершить свое образование, чтобы ни в чем не уступить любой молодой девушке, украшающей придворный бал.

- Да. Но тогда я не буду поэмой, - сказала Лили, бросив на Кенелма застенчивый и лукавый взгляд.

Теперь они уже шли по мосту, и, прежде чем Кенелм успел ответить, Лили продолжила:

- Вам не надо идти дальше, это вам не по дороге.

- Я не могу допустить, чтобы меня прогнали с таким пренебрежением, мисс Мордонт; я должен проводить вас по крайней мере до калитки вашего сада.

Лили не возражала.

- Места, где вы родились, - спросила она, - похожи на наши?

- Нет, у нас не так красиво. Больше простора - больше холмов, долин и лесов, но там есть одна особенность, немного напоминающая мне здешний ландшафт. Это светлый поток чуть пошире этого ручья. И берега так напоминают мне Кромвель-лодж, что иногда кажется, будто я дома. Я очень люблю ручьи, всякую бегущую воду, и в моих пеших странствованиях они притягивают меня как магнит.

Лили слушала с интересом и после короткого молчания сказала, сдерживая вздох:

- Ваш дом, наверно, гораздо красивее всех здешних, даже Брэфилдвила? Мистер Брэфилд говорит, что ваш отец очень богат.

- Я сомневаюсь, богаче ли он мистера Брэфилда, и хотя его дом, пожалуй, больше Брэфилдвила, он не так красиво меблирован, и при нем нет таких роскошных оранжерей. Вкусы моего отца похожи на мои - они очень просты. Оставьте ему его библиотеку, и он едва ли пожалеет о своем состоянии, если лишится его. В этом у него огромное преимущество передо мной.

- Вы пожалели бы о потере состояния? - быстро спросила Лили.

- Нет, наверное. Но моему отцу никогда не надоедают книги. А я... Признаться ли? Бывают дни, когда книги досаждают мне почти так же, как вам.

Они подошли к калитке. Девушка положила одну руку на щеколду, другую протянула Кенелму, и улыбка ее осветила пасмурное небо, как проблеск солнечного света. Она взглянула в лицо Кенелму и исчезла.

КНИГА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА I

Кенелм вернулся домой лишь в сумерки. Как только он сел за свой одинокий обед, раздался звон колокольчика, и миссис Джон ввела Томаса Боулза.

Хотя Том не сообщил о дне своего приезда, тем не менее был принят весьма радушно.

- Надеюсь, у вас сохранился аппетит, которого я лишился, - сказал Кенелм. - Боюсь, что обед покажется вам скудным. Садитесь!

- Очень благодарен, но я обедал два часа назад в Лондоне и, право, больше ничего не хочу.

Кенелм был слишком хорошо воспитан, чтобы навязывать свое гостеприимство. Через несколько минут его скромный обед был окончен, скатерть снята, и они остались вдвоем.

- Разумеется, Том, комната для вас здесь готова. Я нанял ее с того самого дня, как пригласил вас. Но вам следовало бы написать мне хоть несколько строк, когда вас ждать, чтобы хозяйка постаралась приготовить хороший обед и ужин. Разумеется, вы по-прежнему курите: доставайте вашу трубку.

- Благодарю вас, мистер Чиллингли. Я теперь редко курю трубку, но, если позволите, выкурю сигару.

И Том вынул щегольской портсигар.

- Располагайтесь как у себя дома. Я пошлю сказать Уилу Сомерсу, что мы с вами завтра придем к ним ужинать. Простите, что я выдал вашу тайну. Теперь все должно быть прямо и открыто. Вы придете в их дом как друг и с каждым годом будете становиться для них дороже. Ах, Том, любовь к женщине кажется мне изумительной! Она может низвергнуть человека в такие бездны зла и поднять его на такие высоты добра!

- Насчет добра я не уверен, - уныло сказал Том и отложил в сторону сигару.

- Продолжайте курить! Я хочу составить вам компанию. Не угостите ли вы меня сигарой?

Том протянул портсигар. Кенелм выбрал сигару, зажег ее, выпустил несколько клубов дыма и, когда увидел, что Том опять взялся за свою сигару, возобновил разговор.

- Насчет добра вы не уверены? Но скажите мне по совести: если бы вы не любили Джесси Уайлз, были бы вы сейчас таким молодцом, каким стали?

- Если я стал лучше, чем был, то не от любви к этой девушке.

- А отчего же?

- Оттого, что лишился ее.

Кенелм вздрогнул, побледнел, отбросил сигару, встал и заходил по комнате быстрыми и неровными шагами.

- Положим, я добился бы своего и женился на Джесси, - спокойно продолжал Том. - Не думаю, чтобы мне пришло в голову исправляться. Дядя счел бы обидой для себя, что я женился на дочери поденщика, и не пригласил бы меня в Лакомб. Я остался бы в Грейвли и не поднялся бы выше обыкновенного кузнеца. Так я и жил бы темным человеком, буйным и вздорным, и, если б не мог заставить Джесси полюбить меня, то и не бросил бы пить. Читая в газетах про пьяницу, избивающего свою жену, я с ужасом думаю, каким скотом мог стать. Кто знает, может быть, этот человек до женитьбы нежно любил ее, а она его не любила. Дом опостылел ему, он запил и стал бить жену.

- Значит, я был прав, - сказал Кенелм, останавливаясь, - когда говорил вам, что жалка судьба человека, женатого на девушке, которую он любит без ума и чье сердце никогда не согреется для него, чью жизнь ему никогда не сделать счастливой.

- Еще как правы!

- Оставим пока этот разговор, - сказал Кенелм, присаживаясь. - Поговорим о вашем намерении отправиться в путешествие. Хотя вы довольны, что не женились на Джесси, и теперь можете без сердечной муки приветствовать ее как жену другого, все-таки в вас остались мысли о ней, нарушающие ваш покой, и вы чувствуете, что легче можете уйти от них, переменив места, и могли бы совсем похоронить их в чужой земле. Это верно?

- Да, примерно так, сэр.

Тут Кенелм с воодушевлением заговорил о чужих краях и набросал план путешествия, которое могло занять несколько месяцев. Он был рад убедиться, что Том достаточно изучил французский язык, чтобы его понимали, по крайней мере в разговорах о предметах обыденных, и с еще большим удовольствием он отметил, что Том не только читал путеводители или описания интереснейших мест в Европе, которые стоило бы посетить, но и заинтересовался ими, их славой, связанной с историей прошлого или с сокровищами искусств.

Так проговорили они до поздней ночи, и когда Том удалился в свою комнату, Кенелм тихо вышел из дома и медленно пошел к старой беседке, где он сидел с Лили. Поднялся ветер, разогнав тучи, омрачавшие прошедший день, и теперь звезды стали видны в глубоких безднах неба, сияя то в одном месте, то в другом, когда быстрые облака закрывали их в своем беге. Среди шума деревьев, на которые налетали порывы ночного ветра, Кенелму чудилось, будто он различает вздохи ивы на противоположном лугу Грасмира.

ГЛАВА II

Рано утром Кенелм отправил Уилу Сомерсу записку, сообщая в ней о своем намерении прийти с мистером Боулзом вечером на ужин. Такт подсказал ему, что такая общая трапеза пройдет более непринужденно, чем мог бы пройти формальный визит Тома днем, в то время как Джесси была бы занята с покупателями в лавке.

Но сперва Кенелм провел Тома по городу и показал ему издали лавку с ее привлекательными товарами в зеркальных окнах, потом увлек его за город, в поля, пытаясь понять настроение своего спутника и с восхищением отмечая успехи его образования и более свободное течение мыслей.

Под внешним спокойствием Тома при разговорах на самые различные темы Кенелм чувствовал, что он все еще был озабочен и рассеян. Предстоявшее свидание с Джесси тяготило его.

Когда с наступлением вечера они отправились из Кромвель-лоджа на ужин к Уилу, Кенелм заметил, что Боулз извлек что-то из дорожного мешка и произвел некоторые тонко продуманные изменения в своем костюме, что было ему явно к лицу.

Когда они вошли в гостиную, Уил в глубоком волнении встал со стула, подошел к Тому, взял его руку, пожал и выпустил, не сказав ни слова. Джесси встретила обоих гостей, потупив глаза. Только старуха мать вполне владела собой и оказалась на высоте положения.

- Искренне рада видеть вас, мистер Боулз, - сказала она. - Мы все трое рады и должны быть рады, а будь малютка старше, так радовался бы и четвертый.

- Куда это вы запрятали малыша? - воскликнул Кенелм. - Конечно, сегодня его можно было бы оставить здесь, раз вы ждали меня. В прошлый раз я привел нежданно и застал вас за ужином. Поэтому я не имел права жаловаться на недостаток уважения малютки к друзьям его родителей.

Джесси подняла оконную занавеску и указала на колыбель за нею. Кенелм взял под руку Тома, подвел его к колыбели и, оставив любоваться спящим ребенком, сел за стол между старой миссис Сомерс и Уилом. Глаза Уила были обращены на занавеску. Джесси придержала поднятые складки, и грозный Том, когда-то предмет ужаса своих соседей, склонился, улыбаясь, над колыбелью, потом робко, заботливо, чтобы не разбудить спящего, положил широкую руку на изголовье крошки, и губы его зашевелились, без сомнения нашептывая благословение. Потом он тоже подошел к столу и сел, а Джесси унесла колыбель наверх.

Уил устремил внимательный взгляд на бывшего соперника и увидел изменившееся выражение когда-то задорной физиономии, новый костюм, в котором не было ни намека на деревенское щегольство и чувствовалась какая-то степенность и солидность, едва ли совместимая с возвращением к старым влюбленностям и старым деревенским привычкам. И последние остатки ревности исчезли из чуткой души Уила.

- Мистер Боулз, - пылко воскликнул он, - у вас доброе сердце, хорошее сердце, великодушное сердце. Ваше дружеское посещение делает нам честь, которая... которая...

- ...которая, - перебил Кенелм с состраданием к замешательству Уила, - принадлежит нам, холостым людям. В нашей свободной стране женатый человек, у которого есть ребенок мужского пола, может оказаться отцом лорда-канцлера или архиепископа Кентерберийского. Но, друзья мои, такая встреча, как сегодня, случается не часто, и после ужина мы отпразднуем ее пуншем. Если утром у нас будет болеть голова, никто не станет ворчать.

Старая миссис Сомерс весело рассмеялась.

- Ах, сэр, я и не подумала о пунше! Пойду займусь им.

С носочками малютки в руках она поспешно вышла из комнаты.

И от ужина, и от пунша, и от умения Кенелма вести веселую беседу на общие темы всякая принужденность, неловкость и застенчивость между сотрапезниками быстро исчезла. Джесси постоянно вмешивалась в разговор. Если не считать Кенелма, она, пожалуй, говорила более других - безыскусственно, без малейших следов прежнего кокетства, но с оттенком некоторой утонченности, показывавшей, что она поднялась по общественной лестнице и привыкла иметь дело с покупательницами из высшего круга. Вечер прошел приятно. Кенелм сумел все для этого подготовить. Не было сказано ни слова о благодарности Боулзу, пока, провожая гостей до двери, Уил не шепнул Тому:

- Вам благодарности не нужно, да я и не умею выражать ее. Но, молясь по вечерам, мы всегда просили бога за того, кто нас соединил, а потом сделал счастливыми, - я говорю о мистере Чиллингли. С нынешнего вечера мы будем молиться еще за одного человека, за которого и малютка, когда сделается старше, тоже будет неустанно молиться.

Тут голос Уила задрожал, и он благоразумно отступил в сторону, не без основания опасаясь, что пунш заставит его обнаружить свое волнение и сказать что-нибудь лишнее.

Возвращаясь в Кромвель-лодж, Том был молчалив. Но это молчание происходило не от уныния, а скорее от спокойного размышления, из которого Кенелм и не старался его вывести.

Когда они дошли до садовой ограды Грасмира, Том вдруг остановился и, повернувшись к Кенелму, сказал:

- Я очень, очень благодарен вам за этот вечер.

- Значит, он не оживил мучительных воспоминаний?

- Нет, увидев ее опять, я чувствую себя душевно гораздо спокойнее, чем предполагал.

"Возможно ли это? - спросил себя Кенелм. - Как буду я чувствовать себя, если увижу Лили женой другого, матерью чужого ребенка?"

При этой мысли невольный стон сорвался с его губ. Замедлив шаги, Кенелм остановился у сада Лили и почувствовал легкое прикосновение к руке, которую он положил на ограду. Он поднял глаза и увидел Бланш. Кошка, побуждаемая инстинктом к ночному бродяжничеству, убежала из дому и, услыхав уже немного знакомый ей голос, прокралась из кустов на ограду и стояла, выгнув спину и тихо мурлыча в виде приветствия.

Кенелм наклонился и покрыл поцелуями голубую ленту, которую ручка Лили повязала на шею своей любимице. Бланш сначала позволила себя ласкать, а затем, уловив легкий шелест в кустах - должно быть, это была какая-то проснувшаяся пташка, - прыгнула в чащу трепещущих листьев и исчезла.

Кенелм пошел дальше быстрым, нетерпеливым шагом, и ни слова не было более сказано между ним и его спутником, пока они не дошли до квартиры Кенелма и не расстались на ночь.

ГЛАВА III

На другой день Кенелм и его гость, гуляя вдоль ручья, остановились перед беседкой Исаака Уолтона и по предложению Кенелма вошли туда, чтобы отдохнуть и продолжить начатый разговор.

- Вы сказали мне, - промолвил Кенелм, - что теперь, когда опять "повидали Джесси Сомерс, у вас отлегло от сердца. Вы нашли в ней такую перемену, что она для вас уже не та женщина, которую вы любили. Что касается перемены, то, признаюсь, по-моему, она к лучшему - во всем облике, в обращении, в характере. Разумеется, я бы этого не сказал, не будь я убежден в вашей полной искренности, когда вы уверили меня, что излечились от прежней раны. Мне очень интересно, каким образом пламенная любовь, раз завладев сердцем мужчины, столь серьезно любящего и столь пылкого, как вы, может вдруг, от одного свидания, быть изгнана или перейти в спокойное чувство дружбы. Прошу вас это объяснить.

- Это меня самого ставит в тупик, - ответил Том, проводя рукой по лбу, - и я не знаю, могу ли это объяснить.

- Подумайте и попробуйте.

Том немного подумал и заговорил:

- Видите, сэр, я был совсем другим человеком, когда влюбился в Джесси Уайлз, и говорил себе: "Что бы ни случилось, а этой девушке быть моей женой! Она не достанется никому другому".

- Так, продолжайте!

- Но пока я становился другим человеком, когда думал о ней, а думал я о ней всегда, я все воображал ее той же самой Джесси Уайлз и, когда увидел ее в Грейвли после ее замужества, в тот день, когда...

- ...когда вы спасли ее от наглости сквайра.

- ...она только недавно вышла замуж. Я еще не думал о ней как о замужней, я еще не видел ее мужа, да и перемена во мне самом еще только происходила. Итак, все то время, пока я читал, думал и старался развить свой ум в Лакомбе, Джесси Уайлз преследовала меня как единственная девушка, которую я любил и мог любить. Я не представлял себе даже возможности жениться на другой. А в последнее время меня очень уговаривали жениться. Все мои родные этого хотели. Но личико Джесси стояло передо мной, и я говорил себе: "Я был бы низким человеком, если б женился на одной женщине и не выкинул из головы другую. Я должен был опять увидеть Джесси, должен узнать, ее ли нынешнее лицо преследует меня, когда я сижу один". Вот я и увидел ее, но лицо у нее уже не то! Может быть, оно красивее, но это уже лицо не девушки, а жены и матери. А в прошлый вечер, когда она разговаривала с откровенностью, которой я никогда не находил в ней прежде, я вполне понял перемену, которая медленно совершалась во мне самом за последние два года. Когда, сэр, я был ничтожным, необразованным деревенским кузнецом, между мной и деревенской девушкой неравенства не было, или, лучше сказать, во всем, кроме состояния, деревенская девушка была гораздо выше меня. Но прошлый вечер, наблюдая за ней и слушая ее разговоры, я спросил себя: "Будь Джесси теперь свободна, просил бы я ее стать моей женой?" И я ответил себе: "Нет". Кенелм слушал с напряженным вниманием.

- Почему? - горячо воскликнул он.

- Если я скажу, почему, то покажется, будто я важничаю. Но в последнее время, сэр, я находился среди людей более высокого класса, чем тот, откуда произошел, и в жене мне нужна подруга, которая была бы разна им, да и меня удерживала на этом уровне, а мне кажется, сэр, что такой подруги в миссис Сомерс я не нашел бы.

- Я теперь понимаю вас, Том. Но вы испортили глупый роман, который я себе сочинил. Я вообразил, что девочка с мячиком из цветов вырастет и заменит вам Джесси, а так как я не знаток человеческого сердца, то думал, что те годы, которые нужны девочке для того, чтобы сделаться женщиной, потребуются и для забвения прежней любви. Теперь я вижу, что бедная девочка с мячиком не имеет никакой надежды на успех.

- Надежды на успех? Что вы, мистер Чиллингли! - воскликнул Том, явно обиженный. - Сюзи - очень милая девочка, но она приемыш, взятый из жалости! Когда я последний раз был в Лондоне, сэр, вы намекали на то, что я, сын деревенского кузнеца, могу жениться на дочери батрака. А кроме того, - прибавил Том, смягчая свой раздраженный тон, - даже будь Сюзи знатного происхождения, мне кажется, мужчина сделал бы большую ошибку, если бы, воспитывая девочку как отец, он ожидал, что, став взрослой, она согласится признать его как поклонника.

- Вот как! - с жаром воскликнул Кенелм, обратив сверяющий радостью взор на грасмирский луг. - Вы так думаете! Это очень умно... Итак, вас уговаривали жениться, а вы не соглашались, пока не увидели миссис Сомерс. Теперь вы будете более расположены к подобному шагу. Расскажите же мне об этом.

- Я сказал вам вчера, что один из главных капиталистов в Лакомбе и первый торговец пшеницей предложил мне товарищество. У него, сэр, единственная дочь, очень милая девушка. Она получила самое лучшее воспитание, умеет держать себя в обществе и разговаривает как настоящая леди. Если я женюсь на ней, я скоро сделаюсь первым лицом в Лакомбе, который, как вам известно, посылает двух членов в парламент. И, кто знает, может быть, когда-нибудь сын кузнеца...

Том вдруг замолчал, стыдясь честолюбивой мечты, которая, пока он говорил, покрыла румянцем его щеки и сверкала в его честных глазах.

- Ах, - печально произнес Кенелм, - вот, значит, как вышло! Неужели каждый человек в жизни должен играть несколько ролей? Честолюбив сменяет любовь, рассуждающий мозг - страстное сердце. Да, вы очень изменились: моего Тома Боулза больше нет.

- Но не исчезла его вечная признательность вам, сер, - с большим волнением возразил Том. - Ваш Том Боулз откажется от всех своих мечтаний о богатстве или возвышении в жизни и пройдет сквозь огонь и воду, чтобы услужить другу, который повелел ему стать новым Томом Боулзом. Не презирайте меня - ваше творение. Вы сказали мне в тот страшный день, когда сумасшествие гнездилось в мозгу моем, а преступление в сердце: "Я буду вам самым истинным другом, какого человек может найти в другом человеке". И вы были им. Вы приказали мне читать, вы приказали мне думать, вы научили меня, что тело должно быть слугою души.

- Тише, тише! Времена переменились, теперь вы учите меня. Учите меня, учите! как честолюбие заменяет любовь; как желание возвыситься в жизни становится всепоглощающей страстью и, при удаче, великим утешением нашей жизни. Нет, мы никогда не можем достигнуть того счастья, которое рисуют нам мечты, хотя бы возвысились до престола цезарей, как если бы небо позволило нам жить в самой глухой деревушке подле любимой нами женщины.

Тома чрезвычайно изумила эта вспышка неодолимой страсти у человека, который когда-то говорил ему, что, хотя друзей можно найти только раз в жизни, возлюбленные водятся в таком же изобилии, как ягоды в лесу.

Он опять провел рукой по лбу и нерешительно ответил:

- Не могу сказать, что может быть с другими. Но, судя по мне, вот что выходит: молодой человек, которого, кроме его прямого дела, ничто не интересует и не волнует, находит интерес, удовольствие и волнение, когда влюбляется, и потом, на счастье или на горе, думает, что на свете ничто не может сравниться с любовью. У такого молодого человека нет ни капли честолюбия. Сколько раз мой бедный дядя приглашал меня в Лакомб и убеждал, как это будет выгодно для меня, но я не мог оставить деревню, в которой жила Джесси, и, кроме того, я считал себя неспособным стать выше того, чем я был. Но, пожив некоторое время в Лакомбе и постепенно привыкнув к людям другой среды и к другим разговорам, я начал интересоваться теми предметами, которые волновали окружающих меня. А когда, отчасти от общения с образованными людьми, а отчасти от усилий расширить свое образование, я увидел, что могу теперь с меньшим трудом подняться выше положения моего дяди, чем два года назад - стать выше кузнечного ремесла, тогда во мне и зародилось честолюбие, и оно увеличивалось с каждым днем. Сэр, я не думаю, чтобы можно было пробудить разум человека, не пробудив в нем дух соревнования. А соревнование есть не что иное, как честолюбие.

- Тогда во мне нет духа соревнования, ибо, безусловно, нет честолюбия.

- Этому я не могу поверить; сэр! Может быть, другие мысли временно сдерживают его. Но рано или поздно оно пробьется наверх, как это случилось со мною. Добиться успеха в жизни, быть уважаемым теми, кто вас знает, притом тем больше, чем вы становитесь старше, - я называю это желанием, достойным мужчины. И я уверен, что оно так же естественно приходит к англичанину, как... как...

- Как желание сбить с ног другого англичанина, стоящего на его пути. Я теперь вижу, что вы всегда были очень честолюбивым человеком, Том, только честолюбие ваше приняло теперь другое направление. Цезарь мог когда-то быть:

Лишь первым из бойцов кулачных.

Теперь, я полагаю, вы оставите мысль о путешествии, вернетесь в Лакомб, излечившись от любви к Джесси, женитесь на молодой девушке, о которой говорили, и постепенно станете олдерменом, мэром и депутатом от Лакомба.

- Все это может прийти со временем, - ответил Том, не сердясь на иронический тон Кенелма. - Но я все же намерен попутешествовать. Год странствий подготовит меня к тому положению, к которому я стремлюсь. Теперь я вернусь в Лакомб устроить мои дела, договорюсь с мистером Лилендом, торговцем пшеницей, о времени моего возвращения и...

- Молодая девица будет вас ждать?

- Эмили?

- О, ее зовут Эмили? Это более изящное имя, чем Джесси.

- Эмили, - продолжал Том с невозмутимым спокойствием, которое в сравнении с желчностью, какой Кенелм заменил свой обычный мягкий и равнодушный тон, вполне могло быть названо ангельским, - Эмили знает, что, если она станет моей женой, я буду гордиться ею, и она будет уважать меня еще больше, когда почувствует, как я забочусь о том, чтобы ей не приходилось меня стыдиться.

- Простите меня, Том, - сказал Кенелм, смягчившись и с братской нежностью положив руку на плечо друга, - природа создала вас настоящим джентльменом, и вы не могли бы говорить благороднее, как если бы явились на свет главой всех Говардов.

ГЛАВА IV

Том уехал на следующее утро. Он отказался еще раз повидаться с Джесси, коротко сказав:

- Я не хочу, чтобы впечатление, произведенное ею на меня в прошлый вечер, изменилось.

Кенелм находился в таком расположении духа, что не пожалел об отъезде друга. Несмотря на разительные перемены в манерах и образовании Тома, ставившие его почти наравне с благовоспитанным и образованным наследником Чиллингли, Кенелм мог бы больше сочувствовать прежнему безутешному спутнику, лежавшему вместе с ним на траве и слушавшему речи или стихи менестреля, чем практичному, преуспевающему гражданину Лакомба. Для юноши, влюбленного в Лили Мордонт, возникла какая-то дисгармония, какой-то разлад при сознании, что человеческое сердце допускает такие логически оправданные, такие рассудочные перемены привязанности: сегодня Джесси, завтра Эмили. La reine est morte: vive la reine (Королева умерла: да здравствует королева! (фр.).)!.

Через час или два после отъезда Тома Кенелм почти машинально направил свои шаги к Брэфилдвилу. Он инстинктивно угадал тайное желание Элси относительно него и Лили, как ни искусно она его скрывала.

В Брэфилдвиле он будет слышать о Лили, снова окажется там, где увидел ее в первый раз.

Он нашел миссис Брэфилд одну в гостиной за столом, покрытым цветами, которые она разбирала, чтобы поставить в вазы.

Кенелма поразило, что Элси обращалась с ним более сдержанно, чем обычно, и казалась несколько смущенной, а когда после предварительного незначительного разговора он взял быка за рога и смело спросил, давно ли она видела миссис Камерон, Элси коротко ответила:

- Я была у нее на днях, - и тотчас переменила тему, заговорив о беспокойном положении на континенте.

Кенелм решил не поддаваться и тотчас вернулся к прежнему:

- На днях вы предлагали поездку для осмотра римской виллы и сказали, что пригласите миссис Кэмерон. Может быть, вы забыли об этом?

- Нет, но миссис Кэмерон отказалась. С нами поедет Эмлин с женой. Он нам обо всем расскажет.

- Несомненно. Но почему же отказалась миссис Кэмерон?

Элси поколебалась, а затем подняла чистые карие глаза на Кенелма с внезапной решимостью объясниться начистоту.

- Я не могу сказать, почему отказалась миссис Кэмерон, но она поступила благоразумно и достойно. Выслушайте меня, мистер Чиллингли. Вы знаете, как я вас уважаю и как к вам расположена. Судя по тому, что я чувствовала несколько дней, а может быть, и больше, после того, как мы расстались в Тор-Эдеме... - Тут она опять поколебалась, но затем, рассмеявшись и слегка покраснев, решительно продолжала: - Будь я теткой или старшей сестрой Лили, я поступила бы так же, как миссис Кэмерон: не позволила бы Лили часто видеться с молодым человеком, который гораздо выше ее по состоянию и общественному положению.

- Постойте, - гордо воскликнул Кенелм, - я не могу допустить, чтобы состояние или общественное положение давали кому бы то ни было право считать себя выше мисс Мордонт.

- Выше ее по природному изяществу и утонченности, конечно, нет. Но в свете имеют силу другие соображения, которые, может быть, сэр Питер и леди Чиллингли примут во внимание.

- Вы не думали об этом до вашего последнего свидания с миссис Кэмерон?

- По совести говоря, нет. Уверенная, что мисс Мордонт благородного происхождения, я мало думала о разных неблагоприятных обстоятельствах.

- Стало быть, вы знаете, что она благородного происхождения?

- Как и все местные жители, я это знаю только по уверению миссис Кэмерон, в которой никто не может не признать настоящей леди. Есть, однако, различные степени знатности, с которыми в повседневном общении мало считаются, но они напоминают о себе при заключении брачных союзов. И сама миссис Кэмерон прямо говорит, что ее племянница не принадлежит к тому классу общества, из которого сэр Питер и леди Чиллииглн позволят сыну выбрать себе невесту. Простите, если я причинила вам боль или обидела вас, - протянув Кенелму руку, добавила она. - Я говорю как истинный друг ваш и Лили. Серьезно советую вам, если мисс Мордонт - причина вашего пребывания здесь, уехать вовремя для вашего и ее душевного спокойствия.

- Для ее душевного спокойствия, - тихим, дрожащим голосом произнес Кенелм, который, казалось, не слыхал всего остального, сказанного миссис Брэфилд.Для ее душевного спокойствия... Неужели вы искренне думаете, что она интересуется мною - могла бы заинтересоваться, если бы я остался?

- Хотела бы ответить вам определенно. Но я не знаю тайн ее сердца. Я могу только сказать, что для спокойствия всякой молодой девушки опасно видеть часто такого блестящего молодого человека, как вы, разгадать его любовь и понять, что он не может с одобрения своих родных просить ее сделаться его женой.

Кенелм опустил голову и закрыл лицо рукой. Он долго ничего не говорил. Потом встал - его лицо было очень бледно - и промолвил:

- Вы правы. Душевное спокойствие мисс Мордонт должно стоять на первом плане. Извините, если я так внезапно оставлю вас. Вы дали мне много тем для размышления, и я могу должным образом обдумать их, только тогда, когда останусь один.

ОТ КЕНЕЛМА ЧИЛЛИНГЛИ

СЭРУ ПИТЕРУ ЧИЛЛИНГЛИ

Отец, дорогой отец! Это не ответ на твои письма. Я даже не знаю, можно ли это, собственно, назвать письмом. Я еще не могу решить, хочу ли, чтобы оно дошло до тебя. Я устал говорить сам с собою и сел поговорить с тобой. Часто я упрекал себя, зачем не пользовался каждым возможным случаем, чтобы высказать тебе, как горячо я люблю, как глубоко уважаю тебя, мой друг, мой отец! Но мы, Чиллингли, - порода неэкспансивная. Я не помню, чтобы ты когда-либо словами давал мне понять, что любишь сына гораздо больше, чем он того заслуживает. А между тем разве я не знаю, что ты скорее продал бы с аукциона все свои любимые старке книги, чем допустил меня тщетно томиться жаждой какого-нибудь, - конечно, невинного - неизведанного удовольствия, к которому стремилось бы мое сердце. И разве ты не знаешь точно так же, что я скорее отказался бы от всего моего наследства и сделался поденщиком, чем лишил тебя твоих любимых старых книг?

Эту обоюдную уверенность я считаю чем-то несомненным всегда, когда моя душа стремится излиться перед твоей. Но, если мои предположения справедливы, настанет день, когда один из нас должен будет принести другому жертву. Если сложится так, я умоляю, чтобы ты принял эту жертву на себя. Как же это? Почему я так невеликодушен, так себялюбив, так неблагодарен, почему я забыл все, чем уже обязан тебе, за что никогда не мог бы отплатить? Я могу только ответить: "Это судьба, это природа, это любовь..."

. . .

Тут я должен прервать свое письмо. Полночь. Луна смотрит прямо в окно, у которого я сижу, а по поверхности ручья, бегущего внизу, протянулась длинная узкая дорожка, и на ней каждая маленькая волна дрожит в лунном свете, а по обе стороны от этой освещенной дорожки все другие волны, уходящие вдаль к своей неведомой могиле, кажутся неподвижными и темными. Я больше не могу писать...

. . .

Два дня спустя:

Говорят, что она ниже нас по богатству и положению. Но разве мы, отец мой, два джентльмена благородного происхождения, - алчные искатели золота или лакеи великих мира сего? Когда я учился в колледже, никого так искренне не презирали, как паразитов и прихвостней знати, молодых людей, которые выбирали себе таких друзей, чьи деньги или звание могли быть им полезны. Если это представляется столь низким там, где выбор так маловажен для счастья и карьеры человека, в котором есть доля благородного мужества, насколько унизительнее оказаться паразитом и прихвостнем знати в вопросе о том, какую женщину любить, какая женщина может усладить и облагородить нашу повседневную жизнь! Может ли она быть для меня такой усладой жизни, таким облагораживающим началом? Я в это твердо верю. Жизнь уже приобрела очарование, какого я никогда прежде в ней не угадывал. Я уже начинаю - хотя еще слабо и смутно - ощущать тот интерес к целям и стремлениям моих ближних, особенно тех, кого потомство ставит в ряды людей, облагородивших человечество. Правда, что в этой спокойной деревне я могу найти достаточно примеров, доказывающих, что человек создан не размышлять о жизни, а принимать в ней деятельное участие и в этой деятельности находить пользу себе. Но я сомневаюсь, много ли извлек бы я раньше из подобных примеров, если б смотрел на эту маленькую жизненную сцену, как смотрел на большую - равнодушными глазами зрителя, пришедшего на старую, незамысловатую комедию, исполняемую второстепенными актерами, и если бы все мое существо внезапно не бросилось из философии в страсть и не стало сразу теплым и человечным, сочувствующим другим людям в том, чем они горят или хотя бы тлеют? Ах, может ли быть малейшее сомнение в том, какое положение достойно ее, моей принцессы, моей феи? Если так, то как доволен будешь ты, отец, житейской карьерой своего сына! Как настойчиво будет он стараться - а когда настойчивость не вела к цели? - восполнить все недостатки своего ума, способностей и знаний энергией, сосредоточенной на одном предмете, который - более чем способности и знания, если только они не достигнут равной сосредоточенной анергии, - доставляет то, что свет называет почетом.

Да, ей, носительнице моего имени, ей могу я сказать, если совершу что-либо хорошее или великое: "Это дело твоих рук", и обещаю, что ты будешь благословлять тот день, когда обнимешь ее как дочь.

. . .

"Ты согласен с возлюбленной во всем, что считаешь возвышенным". Так написал один из тех удивительных немцев, которые ищут в нашей груди семена погребенных истин и превращают их в цветы, прежде чем мы заметим даже семена.

Каждая мысль, связанная с моей возлюбленной, кажется мне окрыленной.

. . .

Я только что виделся с ней, только что с нею расстался. Когда мне ласково и благоразумно сказали, что я не имею права нарушать ее душевное спокойствие, добиваясь ее внимания, не имею права просить ее руки, я обещал себе, что стану избегать ее, пока не открою тебе своего сердца и не получу от тебя разрешения, потому что, если бы даже я не дал обещания, связывающего мою честь, твое согласие и благословение должны освятить мой выбор. Я не осмелюсь просить столь невинное и прекрасное создание соединиться с неблагодарным, непослушным сыном. Но сегодня вечером я неожиданно встретил ее у викария, превосходного человека, у которого я многому научился, чьи правила, чей пример, чье домашнее счастье и жизнь, деятельная и спокойная, гармонируют с моими мечтами, когда я грежу о любимой.

Я скажу тебе имя моей возлюбленной, помни, что это еще глубокая тайна между тобой и мной. Но скорей бы настал тот день, когда я услышу, как ты назовешь ее этим именем и запечатлеешь на ее лбу поцелуй единственного мужчины, к которому я не стану ревновать!

Сегодня воскресенье, а после вечерней службы друг мой обычно собирает вокруг себя детей и без всякой формальной проповеди или речи привлекает их внимание к предметам, связанным с чем-либо священным, часто прямо не относящимся к религии. Еще чаще в шутливом тоне он рассказывает какой-нибудь небольшой случай или историю из книжки, забавлявшую детей на прошлой неделе, а потом постепенно переходит к какому-нибудь нравственному или божественному примеру. Он придерживается той теории, что хотя дети и должны упорно учиться, вкладывая много труда в свое образование, религия в их сознании не должна быть связана с трудом, а незаметно вливаться в их привычное мышление, смешиваясь с воспоминаниями и образами спокойствия и любви: со снисходительной нежностью их первых учителей, с безгрешными радостями родительского дома, с утешением в последующих горестях, с поддержкой во всех испытаниях, и никогда она не должна расставаться с своей родной сестрой - надеждой.

Сегодня вечером я вошел в комнату викария как раз в ту минуту, когда около него собрались в кружок дети. Возле его жены сидела дама, с мнением которой я очень считаюсь. На лице ее царит то спокойствие, которое говорит об усталости, завещанной горем. Это тетушка моей возлюбленной. Лили приютилась на низкой кушетке у ног доброго пастора с одной из его девочек, плечо которой она обвила рукой. Она гораздо больше любит общество детей, чем девушек своего возраста. Жена викария, очень умная женщина, как-то раз при мне выговаривала ей за это предпочтение, спрашивая, почему она так настойчиво окружает себя детьми, которые ничему не могут ее научить. Ах, если бы вы могли видеть невинное, ангельское выражение ее лица, когда она просто ответила: "Вероятно, потому, что с ними я чувствую себя безопаснее: я хочу сказать - ближе к богу".

Мистер Эмлин - так зовут викария - на этот вечер избрал темой своего поучения милую сказку, которую Лили накануне рассказывала его детям и которую он заставил ее повторить.

Вот вкратце содержание этой истории.

Жили-были король и королева: их огорчало, что у них не было наследника престола. Они молились о наследнике. И - о, чудо! - в одно прекрасное летнее утро королева, пробудясь от сна, увидела возле своей кровати колыбель, а в колыбели - прелестного спящего младенца. Это был великий день для всего королевства! Но, когда ребенок стал подрастать, он сделался очень своенравным и капризным, подурнел, не хотел учить уроки и стал самым негодным мальчишкой. Родители были в отчаянии: столь желанный наследник обещал сделаться мучением для них и для их подданных. И вот однажды, к довершению неприятностей, два горбика появились на плечах принца. Созвали всех докторов, чтобы уяснить причину и способ лечения от этого уродства. Разумеется, испробовали всякие пружины и машины, которые причиняли маленькому принцу сильную боль и озлобляли его все сильнее. Однако горбы увеличивались, и по мере того как они росли, принц болел все больше и совсем зачах. Наконец один искусный хирург предложил, как единственную возможность спасти жизнь принца, срезать горбы. Операция была назначена на следующий день. Однако ночью королеве явилось - или так ей представилось - прелестное видение.

"Неблагодарная! - с укором заговорило оно. - Как хочешь ты заплатить мне за драгоценный дар? Знай, что перед тобой царица фей. Я поручила твоим заботам младенца из волшебной страны, чтобы он составил счастье твое и твоего народа, а ты хочешь подвергнуть его мучительной смерти под ножом хирурга".

"Хорош же твой дар! - ответила королева. - Жалкий, болезненный, беспокойный подкидыш!"

"Неужели ты так глупа, - сказала прекрасная гостья, - и не понимаешь, что первым чувством потомка фей, изгнанного из своей родины, будет недовольство? И он совсем зачах бы или вырос раздражительным и злым, владея волшебной властью, но властью ярости и зла, если бы сил его врожденной натуры не хватило для того, чтобы у него выросли крылья. То, что твоя слепота называет уродством в человеческом ребенке, для ребенка фей - совершенство красоты. Горе тебе, если ты не дашь вырасти крыльям волшебного ребенка!"

На следующий день королева отослала хирурга, когда он пришел со своим страшным ножом, и сняла пружины и машины с плеч принца, хотя все доктора i предрекали, что ребенок умрет. Но с этой минуты к наследнику престола стали возвращаться румянец и здоровье. Когда же наконец из этих безобразных горбов вышли белоснежные перья, своенравная раздражительность принца сменилась кротким нравом. Вместо того чтобы царапать учителей, он стал самым понятливым и послушным учеником, вырос на радость родителям и на гордость народа, и люди говорили:

"Он будет у нас таким королем, какого еще никогда не бывало".

Тут сказка Лили кончилась. Я не могу дать вам представление о том, как мило, с какой очаровательной шутливостью Лили ее передавала. Потом, задумчиво покачав головой, она промолвила:

"Но вы, кажется, не знаете, что случилось дальше. Вы, может быть, думаете, что принц никогда не пользовался своими крыльями? Вот послушайте. Царедворцы, приставленные к его королевскому высочеству, заметили, что раз в неделю ночью он исчезает. В эти ночи, повинуясь зову своих крыльев, он улетал из дворца в волшебную страну, возвращаясь оттуда с еще большей любовью к человеческому дому, который ненадолго покидал".

"О дети мои, - с жаром заговорил пастор, - напрасно были бы даны нам крылья, если бы мы не стали повиноваться зову воспарять над землей. Напрасно было бы и воспарять, если бы не было той горней обители, из которой мы пришли, и если бы мы не приносили оттуда более крепкое здоровье и более ясную радость, все более примиряющую нас с земными обязанностями при каждом новом полете к небесам".

Когда он таким образом подвел мораль к рассказу Лили, девушка встала с низкой скамеечки, взяла его руку, почтительно поцеловала и отошла к окну. Я видел, что она растрогана до слез, которые старалась скрыть. Позднее, вечером, когда мы разбрелись по лугу, Лили робко подошла ко мне и шепнула:

"Вы сердитесь на меня? Чем я вас рассердила?"

"Сержусь на вас? Вы рассердили меня? Как вы можете думать обо мне так несправедливо?"

"Вы так давно у нас не были, я так давно не видела вас", - просто и искренне сказала она, подняв на меня глаза, в которых еще дрожали слезинки.

Прежде чем я решился ответить, подошла ее тетка и, холодно пожелав мне спокойной ночи, увела племянницу. Я рассчитывал проводить их, как всегда, когда мы встречались в каком-либо другом доме. Но тетка, вероятно полагая, что в этот вечер я могу оказаться у викария, чтобы расстроить мои планы, наняла экипаж. Несомненно, ей посоветовали не допускать далее общения племянницы со мной.

Отец, я должен немедленно приехать к тебе, чтобы исполнить мое обещание и получить из твоих собственных уст согласие на мой выбор. Ведь ты согласишься, не правда ли? Но я хочу, чтобы ты был подготовлен заранее, и поэтому завтра отправлю по почте эти бессвязные отрывки бесед с моим сердцем и с тобой. Ожидай меня вслед за ними. Я оставлю тебе один день, чтобы обдумать их на свободе одному-одному, дорогой отец, их никто не должен читать, кроме тебя.

К. Ч.

ГЛАВА VI

На следующий день Кенелм пешком отправился в город, сдал на почту свое обширное послание к сэру Питеру, а потом заглянул в лавку Уила Сомерса, намереваясь купить корзинок или каких-нибудь хорошеньких безделушек - у Джесси они были в большом выборе, - которые могли бы понравиться его матери.

Когда он вошел в лавку, сердце его забилось сильнее. Он увидел двух молоденьких девушек, склонившихся над прилавком и рассматривавших что-то под стеклом. Одна была Клемми, в другой нельзя было не узнать легкой и грациозной фигурки Лили Мордонт.

- О, как это красиво, миссис Сомерс! - воскликнула в это время Клемми. - Но, - грустно добавила она, взглянув на шелковый кошелечек, который держала в руке, - я не могу это купить. Моих денег на это не хватит.

- Чем вы заинтересовались, мисс Клемми? - спросил Кенелм.

Обе девушки обернулись на его голос, и лицо Клемми просияло.

- Взгляните, - сказала она, - разве это не прелесть?

Предметом ее восторга был маленький золотой медальон с крестиком из мелких жемчужин.

- Уверяю вас, мисс, - вмешалась Джесси, уже усвоившая необходимое в ее деле искусство расхваливать товар, - это совсем недорого. Только что здесь была мисс Мэри Берроуз, купила медальон далеко не такой красивый, а заплатила на десять шиллингов больше.

Мисс Мэри Берроуз была одних лет с мисс Клементиной Эмлин, и эти юные красавицы соперничали между собой.

- Мисс Берроуз! - презрительно протянула Клемми. Но тут внимание Кенелма было отвлечено от медальона Клемми к колечку, которое миссис Сомерс уговорила Лили примерить и которое Лили сняла и отдала обратно, покачав головой. Миссис Сомерс, видя, что у нее мало шансов продать медальон Клемми, обратилась теперь к старшей из юных покупательниц, у которой могло быть больше карманных денег и которой, во всяком случае, безопаснее было отдать вещь в долг.

- Колечко вам впору, мисс Мордонт, а каждая молодая девушка ваших лет носит по крайней мере одно кольцо: позвольте мне завернуть его? - И добавила вполголоса: - Такие вещи мы принимаем только на комиссию, но нам все равно, сразу ли получить деньги или на рождество.

- Бесполезно искушать меня, миссис Сомерc, - сказала Лили смеясь, а потом продолжала уже серьезно: - Я обещала моему опекуну никогда не делать долгов и сдержу свое слово.

Лили решительно отвернулась от опасного прилавка, взяла пакетик с ленточкой, купленной ею для Бланш, а Клемми неохотно вышла за ней из лавки.

Кенелм остался и наскоро выбрал несколько вещиц, велев прислать их вечером с корзинками, которые предоставил выбрать самому Уилу, потом купил медальон, так прельстивший Клемми, но все время мысли его занимало кольцо, которое примерила Лили. Никто не счел бы нарушением этикета подарить медальон такому ребенку, как Клемми; но не будет ли большой дерзостью предложить подобный подарок Лили?

- Мисс Мордонт, - заговорила Джесси, - очень понравилось это кольцо, мистер Чиллингли. Я уверена, что ее тетка с удовольствием купила бы его для нее. Я думаю отложить его на случай, если сюда зайдет миссис Кэмерон. Жаль, если его купит кто-либо другой.

- Я возьму на себя смелость показать его миссис Кэмерон, - сказал Кенелм. - Она, наверное, купит его для племянницы. Запишите и его на мой счет.

Он завладел кольцом и унес его - простенькое колечко с одним камешком в форме сердца. Оно стоило вдвое дешевле медальона.

Кенелм догнал молодых девиц там, где тропинка раздваивалась: отсюда можно было пройти прямо в Грасмер или же - через кладбище - к пастору. Он отдал медальон Клемми, сказал несколько ласковых слов, которые легко устранили ее колебания, следует ли ей принять подарок, и, в восторге от своего приобретения, она умчалась в пасторский дом, горя нетерпением показать свое маленькое сокровище матери и сестрам, а особенно мисс Мэри Берроуз, которая должна была завтракать у них в этот день.

Кенелм. медленно шел рядом с Лили.

- У вас доброе сердце, мистер Чиллингли, - сказала она вдруг. - Как вам должно быть приятно доставлять столько радости! Милая Клемми!

Эта безыскусственная похвала, совершенное отсутствие зависти или мысли о себе и радость, что желание ее приятельницы исполнилось, восхитили Кенелма.

- Если вы считаете приятным доставлять удовольствие, - сказал он, - теперь настала ваша очередь: вы можете доставить удовольствие мне.

- Как? - пролепетала Лили, быстро меняясь в лице.

- Дав мне право, которое дала ваша приятельница.

Он вынул колечко. Лили сперва надменно вскинула голову. Но, когда глаза ее встретились с глазами Кенелма, она потупилась, и легкий трепет пробежал по ее телу.

- Мисс Мордонт, - продолжал Кенелм, преодолевая страстное желание пасть к ее ногам и сказать: "С этим кольцом я предлагаю вам свою любовь. Я даю вам его в залог моей верности!" Вместо этого он промолвил: - Мисс Мордонт, избавьте меня от горестной мысли, что я оскорбил вас: менее всего сделал бы я это сегодня, потому что не так скоро вас увижу. Я на несколько дней возвращаюсь домой по делу, которое может решить счастье всей моей жизни, и я был бы дурным сыном и недостойным джентльменом, если б не посоветовался с тем, кто во всем, что касается моих привязанностей, приучил меня обращаться к нему как к отцу, а во всем, что касается моей чести, - как к джентльмену.

Критикам из "Лондонца", наверно, не случалось высмеивать речь более непохожую на те слова, которые бытописатель наших дней мог бы вложить в уста влюбленного. Но так или иначе скромная юная укротительница бабочек и рассказчица волшебных сказок в одно мгновение поняла все, что этот величайший чудак так холодно оставил недосказанным. И это запало ей в сердце глубже, чем самые пылкие объяснения, вкладываемые в уста дураков и негодяев бытописателями наших дней, - слишком часто унижающими прекрасное рыцарство.

Разговаривая таким образом, Кенелм и Лили дошли по тропинке до ручья и остановились у скамьи, на которой сидели вместе несколько недель назад. Постояв, они опять сели на эту скамью.

А дешевенькое кольцо с бирюзовым сердечком было уже на пальце Лили, и они сидели с полчаса почти молча, но беспредельно счастливые, хотя никто из них не произносил никаких клятв. Нет, ни одного слова нельзя было перетолковать в "я люблю". А между тем, когда они встали со скамейки и молча пошли вдоль ручейка, каждый знал, что он любим.

Когда они дошли до калитки Грасмира, Кенелм слегка вздрогнул: в саду, опираясь о калитку, стояла миссис Камерон. Хотя Кенелм, увидев ее, был смущен, Лили не разделяла его испуга, она опередила его, поцеловала тетку и прошла по лугу вприпрыжку и с веселой песенкой на устах.

Кенелм остался у калитки лицом к лицу с миссис Кэмерон. Она отворила калитку, взяла молодого человека под руку и повела его обратно вдоль ручья.

- Я уверена, мистер Чиллингли, - сказала она, - что вы не припишете моим словам значения серьезнее того, которое я хочу им придать, если я напомню вам, что нет места такого укрытого, где можно было бы избегнуть злостных сплетен. Вы должны признать, что моя племянница может подвергнуться пересудам, если будет гулять по этим малолюдным тропинкам наедине с мужчиной ваших лет и вашего положения. Надо еще заметить, что ваше пребывание в этих краях без всякой очевидной цели или причины уже начало вызывать всякие нелепые догадки. Я ни на миг не предполагаю, чтобы вы смотрели на мою племянницу иначе как на невинного ребенка, своеобразные вкусы или фантазии которого могут вас забавлять, и еще менее предполагаю, чтобы она подвергалась опасности неверно истолковать ваше внимание к ней. Но для ее благополучия я обязана считаться с тем, что скажут другие. Извините меня, если я добавлю, что и вы обязаны к этому вашей честью и добрыми чувствами. Мистер Чиллингли, было бы большим облегчением для меня, если бы вы решили уехать отсюда.

- Дорогая миссис Кэмерон, - ответил Кенелм, выслушавший эту речь с невозмутимым спокойствием, - я очень благодарен вам за искренние слова и рад воспользоваться этим случаем, чтобы сообщить вам, что уезжаю отсюда, с надеждой вернуться через несколько дней и исправить вашу ошибку относительно того, как я смотрю на вашу племянницу. Словом, - тут выражение его лица и голос внезапно изменились, - заветное желание моего сердца - получить согласие родителей и убедить вас в той горячей нежности, с которой они примут вашу племянницу как дочь, если она удостоит принять мое предложение и поручить мне заботу о ее счастье.

Миссис Камерон остановилась и посмотрела в лицо Кенелму с выражением невыразимого смятения.

- Нет, мистер Чиллингли, - воскликнула она, - этого не должно быть и не может быть! Выбросьте из головы такую сумасбродную мысль. Это безрассудная влюбленность молодого человека. Родители не могут согласиться на ваш союз с моей племянницей, не могут, говорю вам заранее.

- Но почему? - с легкой улыбкой спросил Кенелм, на которого пылкость миссис Камерон не произвела большого впечатления.

- Почему? - горячо повторила она, но затем понемногу вновь обрела привычное спокойствие. - Это легко объяснить. Мистер Кенелм Чиллингли - наследник старинного рода и, как мне говорили, значительных земельных владений. Лили Мордонт - никто, сирота, без состояния, без связей; ее опекун - скромный художник, которому она обязана кровом, приютившим ее. Она не получила такого образования, какое дают девицам благородного происхождения, она не видела того света, в котором вращаетесь вы. Ваши родители не имеют права позволить столь юному сыну свернуть с надлежащего пути ради подобного опрометчивого и неблагоразумного брака. А я никогда не соглашусь, да и Уолтер Мелвил не согласится, чтобы она вошла в семью, которая примет ее с колебаниями. Этого достаточно! Избавьтесь от таких легкомысленных представлений. И прощайте!

- Сударыня, - очень серьезно ответил Кенелм, - поверьте мне, что если б я не имел надежды, близкой к уверенности, что причины, которые вы выставляете против моего смелого желания, не будут иметь того веса в глазах моих родителей, какой вы им приписываете, я не стал бы говорить с вами так откровенно. Хотя я молод, я все-таки имею право сам выбрать себе жену. Но я твердо обещал отцу, что никому не сделаю формального предложения, пока не сообщу ему о моем намерении и не получу его согласия на мой выбор, а он менее всех на свете способен не дать согласия, когда моим сердцем владеет такое глубокое чувство. Мне не нужно богатой жены, а если бы я когда-нибудь захотел выдвинуться в свете, никакие связи не помогут мне в этом так, как одобрительная улыбка любимой женщины. От той, кто будет носить наше имя, мои родители будут считать себя вправе требовать лишь одного. Я говорю о том, что она должна иметь наружность, манеры, правила и - по крайней мере моя мать прибавит это - происхождение благородной женщины. Что касается наружности я манер, я с детства видел много людей из хорошего общества, но даже среди самых знатных не встречал никого, кто мог бы превзойти Лили изящной утонченностью каждого взгляда, врожденной деликатностью каждой мысли. Став моею, она наполнит меня не только любовью, но и гордостью. А то, что она не училась в пансионе всяким пустякам, поправить очень легко. Остается последнее - вопрос о происхождении. Миссис Брэфилд сообщила мне, что, по вашим уверениям - хотя обстоятельства, о которых я еще не имею права расспрашивать, сделали мисс Мордонт воспитанницей человека скромного происхождения, - она сама происхождения благородного. Вы отрицаете это?

- Нет, - не без колебаний ответила миссис Камерон, и в глазах ее блеснула гордость. - Нет, я не могу отрицать, что предки моей племянницы равны вашим предкам. Но что из этого? - с горьким унынием добавила она. - Равенство происхождения кончается, когда люди впадают в бедность, неизвестность, забвение, ничтожество.

- Право, это просто печальное заблуждение с вашей стороны. Но, так как мы уже начали говорить откровенно, не дадите ли вы мне возможности ответить на вопрос, который, вероятно, будет задан, чтобы ответ мой уничтожил всякое препятствие к моему счастью? Какие бы причины ни заставили вас, пока вы живете так скромно в этом уголке, хранить молчание о родстве мисс Мордонт и вашем - а я очень хорошо знаю, что те, кого изменившиеся обстоятельства принуждают изменить образ жизни, не хотят высказывать перед посторонними притязания на более высокое положение, - каковы бы ни были, говорю я, причины скрывать семейные дела перед посторонними, не вверите ли вы мне, искателю руки вашей племянницы, тайну, которую ведь никак нельзя будет скрыть от ее будущего мужа?

- От ее будущего мужа? Разумеется! - ответила миссис Кэмерон. - Но я отказываюсь отвечать на расспросы человека, которого, мажет быть, никогда не увижу и которого знаю так мало. Я отказываюсь помогать устранению препятствий к союзу с моей племянницей, который я считаю неподходящим для обоих. Я не имею даже повода думать, чтобы моя племянница приняла ваше предложение, если б вы имели право его сделать. Я полагаю, что вы еще не говорили с ней как претендент на ее руку? Вы не открывали ей своих чувств, не пытались вырвать у нее, неопытной, никаких слов, дающих вам право думать, что ее сердце будет разбито, если она никогда больше вас не увидит?

- Я не заслуживаю таких жестоких и язвительных вопросов, - с негодованием возразил Кенелм. - Но я теперь больше ничего не скажу. Когда мы встретимся вновь, позвольте мне надеяться, что вы обойдетесь со мной не так сурово. Прощайте!

- Постойте, сэр! Еще одно. Вы непременно хотите просить вашего отца и леди Чиллингли согласиться на то, чтобы вы сделали предложение мисс Мордонт?

- Конечно.

- Обещайте же мне честным словом джентльмена изложить все причины, которые могут повлиять на их согласие: бедность, скромные условия жизни, незавершенное образование моей племянницы, чтобы они впоследствии не сказали, что вы обманом выманили их согласие, и не отомстили за это презрением к ней?

- Ах, сударыня, вы, право, испытываете мое терпение! Но я даю вам это обещание, если оно ценно для вас в устах человека, которого вы можете подозревать в умышленном обмане.

- Прошу прощения, мистер Чиллингли! Извините мою грубость. Но я так ошеломлена, что сама не знаю, что говорю. Но, прежде чем мы расстанемся, постараемся понять друг друга. Если ваши родители не дадут согласия, вы сообщите об этом мне - только мне, а не Лили. Повторяю вам, я ничего не знаю о ее чувствах. Но жизнь моей девочки может быть омрачена любовью к человеку, за которого она не может выйти замуж.

- Пусть будет так, как вы говорите. Но если они согласятся?

- Тогда поговорите со мной, прежде чем увидеться с Лили, потому что возникнет другой вопрос: согласится ли ее опекун... и... и...

- И что еще?

- Нет, ничего. Я полагаюсь на вашу честь и в этой просьбе, как во всем другом. Прощайте!

Она торопливо ушла, бормоча про себя:

"Они не согласятся. Дай бог, чтобы они не согласились, а если согласятся, тогда... Что тогда делать? О, если б Уолтер Мелвилл был здесь или если б я знала, куда ему писать!"

На обратном пути в Кромвель-лодж Кенелма догнал викарий.

- Я шел к вам, дорогой мистер Чиллингли, во-первых, затем, чтобы поблагодарить вас за милый подарок, которым вы порадовали мою маленькую Клемми, а, во-вторых, просить вас к себе, чтобы познакомить с мистером М., знаменитым историком, который утром приехал по моей Просьбе в Молсвич посмотреть этот старый готический памятник на нашем кладбище. Подумать только, хотя он и не мог прочесть надпись, он знает ее историю. Оказывается, молодой рыцарь, известный своими подвигами в царствование Генриха IV, женился на дочери одного из тех знатных графов Монфише, которые были тогда самой могущественной фамилией в здешних местах. Он был убит, защищая церковь от нападения каких-то мятежников лоллардской партии, и пал на том самом месте, где теперь находится могила. Это объясняет ее местонахождение. Мистер М. узнал эти обстоятельства из старинных записей одной древней и когда-то знаменитой фамилии, к которой принадлежал молодой рыцарь Альберт и которая, увы, пришла к такому постыдному концу. Я имею в виду Флитвудов, баронов Флитвудских и Малпасских. Как будет разочарована хорошенькая Лили Мордонт, которая всегда воображала, будто это могила какой-то героини, рожденной ее собственной романтической фантазией. Приходите к обеду; мистер М. - очень приятный человек и знает множество любопытных историй.

- Очень сожалею, но не могу. Мне необходимо немедленно возвратиться домой; я уезжаю на несколько дней. Ах, этот старинный род Флитвудов! Мне кажется, я, как сейчас, вижу перед собой серую башню, которой они когда-то владели. Последний из рода служил мамоне в духе "прогресса века" и был осужден на каторгу. Какая злая сатира на тех, кто чванится своим происхождением!

В тот же вечер Кенелм уехал из Кромвель-лоджа, но удержал квартиру за собой, сказав, что может неожиданно вернуться в любой день будущей недели.

Кенелм оставался в Лондоне два дня, выжидая, пока содержание письма, направленного им сэру Питеру, дойдет до сердца отца, чтобы лишь после этого лично обратиться к нему.

Чем больше размышлял он о нелюбезности, с какой миссис Кэмерон приняла его признание, тем менее приписывал этому значения. Многое из того, что сначала привело его в недоумение и рассердило, по мнению Кенелма, объяснялось преувеличенным сознанием различий судьбы у женщины гордой и знавшей лучшие дни и ее опасением, как бы его семья не приписала ей попытки поймать в сети молодого человека со значительными светскими связями и заставить его жениться на ее бедной племяннице. А если, как он предполагал, миссис Кэмерон когда-то занимала в свете гораздо более высокое место, чем теперь, - предположение его оправдывалось каким-то неуловимым светским изяществом ее манер, - а теперь, как она дала понять, зависела от милости живописца, только что приобретшего некоторую известность, - она, конечно, могла уклониться от перспективы стать предметом сострадания богатых соседей. Думая об этом, Кенелм признавал, что не более этих соседей имеет право расспрашивать о происхождении ее и Лили, пока он формально не приобретет этого права.

Лондон показался ему нестерпимо скучным и унылым. Он нигде не был, зашел лишь к леди Гленэлвон и обрадовался, услыхав, что она еще в Эксмондеме. Он весьма уповал на влияние этой королевы светского общества на его мать, которую, он знал, труднее будет уговорить, чем сэра Питера. Он не сомневался, что привлечет на свою сторону эту расположенную к нему благожелательную и добросердечную королеву.

ГЛАВА VIII

Прошло около трех недель с тех пор, как общество, приглашенное сэром Питером и леди Чиллингли, собралось в Эксмондеме, и теперь оно все еще было там, хотя гости в деревенской усадьбе редко способны вынести скучного хозяина более трех дней. Мистер Майверс не превысил этого общепринятого предела. Наблюдая взаимоотношения молодого Гордона с Сесилией, он убедился, что не было причины пугать сэра Питера и заставлять достойного баронета сожалеть о приглашении, сделанном этому умнейшему родственнику. Для всех гостей Эксмондем имел свое очарование.

Для леди Гленэлвон - потому, что она нашла в хозяйке самого близкого друга своей молодости, и потому, что ей приятно было наблюдать, как Сесилия радуется месту, полному воспоминаний о человеке, которого леди Гленэлвон надеялась видеть ее спутником жизни. Для Гордона Чиллингли - потому, что он не мог найти более благоприятного случая для своих временно искусно скрываемых притязаний на руку и сердце богатой наследницы.

Что касается самой наследницы, то нет нужды объяснять, чем привлекал ее Эксмондем.

Леопольд Трэверс, безусловно, меньше других поддавался очарованию Эксмондема, но и он охотно остался бы здесь подольше. Его деятельный ум находил развлечение в том, чтобы, гуляя по имению, которое по своим размерам могло бы приносить гораздо больший доход, чем извлекал из него сэр Питер, поучать его, указывая на устарелые сельскохозяйственные методы, применяемые арендаторами с ведома этого добродушного землевладельца, а также на излишек рабочих по обслуживанию имения, например плотников, пильщиков, дровосеков, каменщиков и кузнецов.

Когда сквайр сказал: "Вы могли бы прекрасно обойтись третьей частью этих дорогостоящих работников", сэр Питер, бессознательно пародируя ответ одного старого французского вельможи, ответил: "Весьма вероятно. Но вопрос в том, могут ли остальные две трети так же прекрасно обойтись без меня".

Действительно, содержание Эксмондема обходилось очень дорого. Дом, выстроенный каким-то честолюбивым Чиллингли три столетия назад, был бы велик для владельца и втрое богаче, и хотя цветник занимал меньшую площадь, чем в Брэфилдвиле, по парку среди молодых и старых насаждений тянулись тропинки и проезжие дороги на целые мили, и содержанием их в порядке была занята целая армия рабочих. Неудивительно, что, несмотря на свои номинальные десять тысяч годового дохода, сэр Питер далеко не был богатым человеком. Эксмондем поглощал половину дохода.

Неугомонный ум Леопольда Трэверса нашел также обильную пищу в обширной библиотеке хозяина. Трэверс, никогда много не читавший, вовсе не презирал учености и скоро принялся за археологические и исторические исследования с жаром человека, который вкладывает энергию во всякое дело, какое представляет случай, лишь бы не оставаться праздным. Да, праздным Леопольд Трэверс никогда не был. Но больше всех упомянутых занятий его интерес возбуждали беседы с Гордоном Чиллингли. Всегда чувствуя себя вновь юным в обществе молодых людей и обладая характером, склонным к сочувствию, он, как мы видели, принимал искреннее участие в честолюбивых планах Джорджа Бельвуара и очень быстро примирился с причудами Кенелма. Однако первый был слишком зауряден, а второй слишком оригинален, чтобы между ними и Леопольдом могли возникнуть тесные товарищеские отношения. Но, будучи сам и умен и практичен, Леопольд Трэверс скоро сошелся с Гордоном, этим умным и практичным представителем нового поколения. Их связывали интересы, политические и светские, а также большое презрение к безвредным, но глупым старым понятиям. Одновременно в душе Леопольда Трэверса жило смешанное со страхом презрение к вредным новомодным понятиям, которые, по его мнению, грозили погубить родину и положить конец всем безумствам современного общества. На его языке эта опасность мягко определялась фразой светского человека: "Это уж для меня слишком".

Эти мысли, преломленные умом более образованного и неизмеримо более честолюбивого Гордона, могут быть переданы следующим образом: "Могу ли я принять эти доктрины? Я не вижу возможности быть премьер-министром страны, где религия и капитал - все еще силы, с которыми нужно считаться. Но, помимо религии и капитала, я не вижу, как мне в моем элегантном костюме удастся остаться целым и невредимым, если эти доктрины перейдут в закон. Или мой элегантный костюм сорвут с меня, как с капиталиста, или, если я стану возражать во имя морали и честности, меня предадут смерти, как защитника религии".

Следовательно, когда Леопольд Трэверс говорил: "Конечно, мы должны идти вперед", Гордон Чиллингли улыбался и подтверждал: "Безусловно, мы должны идти вперед". А когда Леопольд Трэверс добавлял: "Но мы можем зайти слишком далеко", Гордон Чиллингли качал головой и отвечал: "Как это верно! Безусловно, слишком далеко".

Кроме сходства в политических симпатиях, у этих двоих, пожилого и молодого, были и другие точки соприкосновения. Оба они были чрезвычайно приятными светскими людьми, и хотя Леопольд Трэверс не мог проникнуть в некоторые глубины натуры Гордона Чиллингли, - а в натуре каждого человека есть глубины, которые самый искусный наблюдатель не может познать, - все же он не ошибался, когда говорил себе: "Гордон - джентльмен".

Читатели совершенно не поймут этого талантливого молодого человека, если примут его за такого лицемера, как Блайфил или Джозеф Сэрфес. Гордон Чиллингли в полном смысле джентльмен. Если бы он поставил все свое состояние, играя в вист, и если бы ему стоило заглянуть в карты противника, чтобы обеспечить себе выигрыш, он отвернулся бы и сказал: "Не показывайте мне свои карты!"

И, как я уже прежде объяснял, его тайное намерение добиться руки богатой наследницы не имело ничего общего с целями пошлых авантюристов. Он считал, что у Сесилии нет перед ним никакого преимущества, и говорил себе: "За то, что она даст мне деньгами, я вполне отплачу ей положением в свете, если добьюсь успеха, а я его добьюсь непременно. Если б я был богат, как лорд Вестминстер, и все-таки желал стать премьер-министром, я выбрал бы ее, так как из всех встречавшихся мне женщин она более всех подходит для роли жены премьер-министра".

Надо признать, что эта беседа с самим собою показывала если не пылкого любовника, то, во всяком случае, очень разумного человека, высоко ценящего себя, решившего достигнуть высот общественной карьеры и желавшего иметь супругой женщину, которая украсила бы то положение, к которому он так уверенно стремился. В самом деле, никогда человек столь умный, как Гордон Чиллингли, не возымел бы честолюбия сделаться английским министром, если бы в частной жизни он не был безупречным английским джентльменом.

В общественной жизни он был тем, чем и до него многие джентльмены, порядочные в частной жизни: честолюбивым, решительным эгоистом. Нельзя сказать, что у него не было личных привязанностей, но он подчинял их целям личного честолюбия, а что касается каких-либо принципов, то все они должны были способствовать его возвышению. Целесообразность он считал единственным рациональным правилом государственного человека. А к оценке целесообразности подходил беспристрастно и, как умный человек, решал, склонно или не склонно общественное мнение свободного и просвещенного народа превратить собор святого Павла в Аганемон.

За те летние недели, которые он посвятил садам и рощам Эксмондема, Гордон Чиллингли заслужил доброе мнение не одного Леопольда Трэверса. Он приобрел горячее одобрение миссис Кэмпион. Общение с ним напомнило ей о беседах, которыми она наслаждалась в доме покойного мужа. Разговаривая с Сесилией, она любила противопоставлять Гордона Кенелму не в пользу последнего, чудачеств которого она совсем не понимала и которого упорно называла самоуверенным. Гордон гораздо выше его: он так образован, умен, а главное - так естествен.

Таково было ее мнение об этом тайном кандидате на руку Сесилии; миссис Кэмпион не нужно было его признания, чтобы угадать в нем претендента. Даже леди Гленэлвон начала дружески интересоваться судьбой этого многообещающего молодого человека. Женщины часто сочувствуют юношескому честолюбию. Он произвел на эту даму впечатление глубокой уверенностью в своих способностях и внушил уважение к себе своим намерением сосредоточить их на практических целях могущества и славы. Она, как и миссис Кэмпион, начала сравнивать обоих кузенов и делать выводы, неблагоприятные для Кенелма. Один так лениво прятал свой светоч под спудом, а другой так честно ставил его перед людьми. Она также досадовала на то, что Кенелма не было в родительском доме в ее первый приезд, когда представился такой счастливый случай чаще видеться с девушкой, которую леди Гленэлвон считала самой подходящей женой для него.

Когда миссис Кэмпион гуляла однажды по саду одна с леди Гленэлвон, а Гордон Чиллингли в это время вышел под руку с Леопольдом Трэверсом в парк, миссис Кэмпион вдруг спросила:

- Вам не кажется, что мистер Гордон по уши влюблен в Сесилию, хотя он при своем скромном состоянии и не смеет этого показать? Мне кажется, всякая девушка, будь она даже так богата, как Сесилия, должна более гордиться таким мужем, как Гордон Чиллингли, чем каким-нибудь глупым графом.

- Да! - коротко, но немного грустно ответила леди Гленэлвон.

После некоторого молчания она продолжала:

- Я думала когда-то об одном человеке. Считала, что с ним она была бы счастливее, чем с кем-либо другим. Этот человек мне дороже Гордона, потому что он спас жизнь моему сыну, и хотя он, может быть, не так талантлив, как мистер Гордон, все же и он достаточно даровит, чтобы со временем стать полезным и видным человеком общества под влиянием такой жены, как Сесилия Трэверс. Но, теряя эту надежду и обращая взоры в сторону других молодых людей, известных мне, я не вижу ни одного - отводя в сторону соображения о звании и состоянии, - которого я предпочла бы для умной девушки, способной сердцем и душою разделить честолюбие талантливого человека. Но, миссис Кэмпион, я еще окончательно не отказалась от своей надежды и все еще думаю о том, кому я охотнее отдала бы Сесилию, если б она была моей дочерью.

Тут леди Гленэлвон так решительно переменила тему разговора, что миссис Кэмпион никак не могла вернуться к ней, не нарушая светского этикета, на что она менее всего была способна.

Хозяйке дома, леди Чиллингли, Гордон не мог не понравиться. Он был всегда под рукой, занимал ее гостей и в случае надобности заменял недостающего партнера в висте. Однако были два лица, у которых Гордон не имел успеха, а именно - пастор Джон и сэр Питер. Когда Трэверс стал однажды хвалить Гордона за его способности и солидность суждений, пастор с раздражением ответил:

- Да, он солиден, как стол, купленный у торговца подержанными вещами: толстый слой лака скрывает неровности, а рама самая шаткая.

И когда у пастора с негодованием потребовали, чтобы он объяснил, что привело его к такому суровому заключению, он ответил словами, которые показались лишь проявлением его пасторской нетерпимости:

- Потому, - сказал пастор Джон, - что у него нет любви к человеку и благоговения к господу. А никакой характер не может быть тверд и солиден, если расширяет свою поверхность за счет подпорок.

Расположение, какое сэр Питер сначала питал к Гордону, исчезало, по мере того как, помня намек Майверса, баронет стал наблюдать за молодым человеком и увидел, как тот старался вкрасться в расположение мистера Трэверса и миссис Кэмпион и ловко, хотя и замаскированно, выказывал свое преклонение перед богатой наследницей.

Может быть, Гордон не отваживался "нащупывать почву" до отъезда Майверса, а может быть, родительское беспокойство сэра Питера сделало его более проницательным наблюдателем по сравнению со светским человеком, природная чуткость которого в делах любви часто ослабевает в силу привычной для него философии безразличия.

А Сесилия с каждым днем, с каждым часом своего пребывания в доме становилась все дороже сэру Питеру, и все больше росло его желание видеть ее своей невесткой. Ему чрезвычайно льстило то, что она оказывала предпочтение его обществу. Сесилия постоянно разделяла его обычные прогулки, посещения им крестьян или мелких арендаторов, где оба знали, что непременно услышат эпизоды из детства Кенелма, истории о его причудах или доброте, о сострадании или безудержной храбрости.

Среди всего этого разнообразия мыслей и чувств в окружавшем ее обществе Каролина Чиллингли, леди с головы до пят, сохраняла невозмутимое спокойствие и величественность. Никто не мог бы найти изъяна в ее характере или перекошенной складки на ее воланах. Подобно богам Эпикура, она была слишком добра, чтобы возмущать свое безмятежное бытие заботами о нас, простых смертных. Притом она с тихим удовлетворением принимала жертвы, возлагаемые на ее алтари, и все же не до такой степени походила на богинь, чтобы парить выше домашних привязанностей, свойственных обитателям земли. Она любила мужа так, как все пожилые жены любят своих пожилых мужей. К Кенелму она питала несколько более горячую привязанность, смешанную с состраданием. Его странности приводили бы ее в замешательство, если б она позволяла себе быть в замешательстве, - сожалеть об этих странностях было для нее менее хлопотливо. Она не разделяла желания мужа составить счастье Кенелма с Сесилией. Она думала, что сын ее занял бы более важное место в графстве, если бы женился на леди Джейн, дочери герцога Клервила. "И это ему надо сделать", говорила себе леди Чиллингли. Она не испытывала того опасения, которое заставило сэра Питера взять с Кенелма обещание не предлагать никому своей руки без согласия отца. Мысль, что сын леди Чиллингли может вступить в неравный брак, как бы ни был эксцентричен Кенелм, так расстроила бы ее, что она даже и не допускала этой мысли.

Таково было положение дел в Эксмондеме, когда пространное послание Кенелма дошло до сэра Питера.

Эдвард Бульвер-Литтон - Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь. 06., читать текст

См. также Эдвард Бульвер-Литтон (Edward Bulwer-Lytton) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :