Лепеллетье Эдмон
«Наследник великой Франции. 2 часть.»

"Наследник великой Франции. 2 часть."

Шарль Лефевр оставил ей по духовному завещанию довольно крупный капитал, который вполне обеспечивал ее жизнь. Часть этого капитала предназначалась Андрэ в том случае, если бы удалось разыскать его.

Хотя вначале маршал и его супруга были очень настроены против Люси, считая ее виновной в трагической гибели их сына, но со временем их отношение к ней несколько смягчилось. Они свято исполнили последнюю волю Шарля и беспрекословно выдали определенный капитал, завещанный Люси и ее сыну. Кроме того, Люси была помещена ими в одну из лучших общин сестер милосердия, где она нашла самый лучший уход и попечение, и герцогиня от времени до времени посылала ла Виолетта справляться о ее здоровье.

Анни закончила свое воспитание и вышла из пансиона сестер Курс Она выросла в очень изящную и грациозную молодую девушку, в совершенстве владевшую французским и английским языками и обладавшую прекрасными манерами. Случись теперь миссис Грэби или мистеру Тэркею повстречаться с ней, они, наверное, не узнали бы в этой изящной аристократической девушке своей бывшей воспитанницы, маленькой продавщицы цветов, плясавшей перед пьяными матросами в жалких тавернах Сити.

Анни ни на минуту не забывала временного товарища злосчастных дней своей юности и свято помнила взаимное обещание, которым они обменялись: любить и помнить друг друга и сделать все, что от них будет зависеть, чтобы встретиться впоследствии.

Есть натуры, сохраняющие на всю свою жизнь первые душевные впечатления. Они всю жизнь свято хранят неизгладимые воспоминания своей первой, юной любви. Время берет свое, сердце неизбежно предъявляет свои права, зарождаются иные привязанности, но тем не менее первое чувство всегда остается живо в этих цельных, избранных душах. И это воспоминание преследует их всю жизнь, то радуя, то огорчая попеременно. Оно насквозь пропитывает душу, как дивный аромат.

Таким именно чувством любила Анни Андрэ: хотя она не видела его с момента разлуки, но он продолжал существовать в ее воображении словно призрак, не имеющий никаких реальных форм; воспоминание о нем неугасимым пламенем горело в ее сердце, и она постоянно повторяла клятву, данную в лачужке миссис Грэби: любить одного лишь Андрэ и принадлежать и духом, и телом лишь ему одному. Она почти утратила надежду встретиться с ним, но тем не менее решилась твердо держаться своих обетов.

Окончив воспитание в пансионе, Анни вернулась к Люси. Они зачастую проводили долгие часы в томительном молчании. Глубоко сидя в своем кресле, Люси казалась воплощением скорби. Анни же напряженно следила за больной, стараясь уловить на ее лице и в потухшем взоре хоть мимолетный отблеск оживления и интереса к окружающей жизни.

Проходил месяц за месяцем, а душевное состояние Люси не улучшалось. Но мало-помалу, благодаря неутомимому и самоотверженному уходу Анни, Люси понемногу вошла в мелкие дела повседневной жизни, начала интересоваться и расспрашивать Анни о годах, проведенных ею в пансионе госпожи Куро, о ее вкусах и впечатлениях. Она никогда не спрашивала ни о Шарле, ни об Андрэ, но осведомилась несколько раз о госпоже Лефевр. Память возвращалась к ней медленно и неровно, а какими-то скачками: то внезапно вспомнит что-то, то вдруг снова образуется пробел. Она лихорадочно цеплялась за отдельное услышанное или сказанное ею самой слово и благодаря ему восстанавливала целые эпизоды своей жизни вплоть до страшного крушения всего ее прошлого.

Анни сообщила ей о посещениях ла Виолетта, о том участии и интересе к Люси, которые он выказывал в своих расспросах, и о твердой уверенности в ее выздоровлении, которую он неизменно выражал при этом. Люси заинтересовалась этим известием и выразила желание повидать ла Виолетта в первый же его приход. Анни исполнила ее желание, и лишь только пришел ла Виолетт, тотчас же привела его к Люси. После обмена первыми незначительными фразами ла Виолетт, желая пробудить сознание и интерес Люси, спросил, знает ли она что-нибудь о своем брате, капитане Эдварде Элфинстоне. Люси вздрогнула при этом неожиданном вопросе, словно разбуженная от глубокого сна, ее лицо оживилось, тусклые, безжизненные глаза вдруг загорелись живым, сознательным огнем, и она воскликнула:

- Мой брат? О да! Мне очень, очень хотелось бы повидать его! Там, в Англии, нас разъединили. Может быть, он знает что-нибудь о моем сыне? О моем Андрэ? Ведь его украли у меня!

Ла Виолетт, грустно кивнув головой, произнес:

- Ваш брат и я - мы сделали все зависящее от нас, чтобы найти вашего ребенка, но, к несчастью, потерпели полную неудачу. К тому же, как вы, верно, помните, нам не хватало вашей помощи.

- Да, да, я помню. Лечебница... доктор... И мой сын, мой Андрэ, которого я увидела там, в лечебнице, и которого не имела возможности схватить, унести, вернуть себе обратно! О, если бы мне только удалось тогда догнать его на дороге, когда я убежала из лечебницы, то, ручаюсь вам, никто не сумел бы вырвать его вторично из моих объятий!

Ла Виолетт одобрительно кивнул головой, а Анни, перегнувшись через кресло Люси, сделала ему знак: "Обратите внимание, ее память возвращается".

Люси между тем взволнованно продолжала:

- Что произошло после этого? Не помню. Точно пропасть в мозгу. Но брат должен знать. Имел ли он потом какие-нибудь сведения обо мне и о ребенке?

- К сожалению, никаких! Все наши поиски оказались тщетными, а тут нам пришлось как раз отправиться в плавание...

- Моего сына тоже увезли на корабле. Вы это знаете? Нет? Я тоже должна была пуститься в путь, вместе с... - Люси замолчала: по-видимому, она вспомнила Шарля. Она вздохнула, провела рукой по лбу, словно отгоняя тяжелую мысль, и продолжала: - Я собиралась ехать к нему на остров Святой Елены...

Ла Виолетт подскочил на месте.

- Что вы говорите? - воскликнул он. - Что она говорит? - обратился он к Анни, словно ожидая от нее более ясного ответа.

- Андрэ был увезен на остров Святой Елены, на судне, которое называлось "Воробей", - ответила Анни.

- Капитан Бэтлер... - добавила Люси, внимательно вслушиваясь в разговор.

Ла Виолетт вскочил со своего места и собирался сделать то, что он всегда проделывал в критические моменты жизни: покрутить в воздухе своей палкой; но, не найдя ее под рукой, он схватил стул и, к великому изумлению обеих женщин, закрутил его в воздухе. Проделав это, он поставил стул на место и произнес прерывающимся от волнения голосом:

- Ах, черт возьми! Вы сказали: "Воробей"? Ах, это - чудный бриг. Его капитан - Бэтлер, славный малый, держал путь на остров Святой Елены. Мы - ваш брат и я - были на его судне. Как же, как же! Святая Елена! Вот-то дыра! Голые скалы, солнце, туманы и ни капли воды! Мы пристали к берегу для торговых сношений, а кроме того, с целью навестить друга... больного друга, которого теперь нет в живых... - Ла Виолетт умолк и грустно потупился, словно сдерживая подступившее рыдание. - Мы целых пятнадцать месяцев прожили на этом судне, - снова начал он, - все путешествовали от острова Святой Елены к Пернамбуко и обратно, а потом вернулись в Лондон. И вы говорите, на этом "Воробье" находился ваш сын? Тот самый мальчуган, которого мы так деятельно разыскивали повсюду? А он, оказывается, был все время тут же, у нас под носом! Ах мы болваны, ротозеи! Да как же мы проглядели его? Правда, мы никогда в жизни не видали его, но все же это - непростительная ошибка! - И ла Виолетт наказал себя сильным ударом кулака в грудь, а затем продолжал: - Но скажите, почему, собственно, он очутился на нашем судне? - спросил он.

- Он был вытребован капитаном Бэтлером у полиции, так как бедняжку собирались судить как бродягу. Капитан взял его на борт в качестве юнги.

- Это был юнга! Ах, тысяча чертей! Блондинчик с голубыми глазами, такой красавчик! Да это же он! Пари держу, что это - наш "бой", юнга капитана. Это был Нэд...

- Нэд? - с разочарованием переспросила Люси. - Нет, его звали Андрэ.

- Андрэ или Нэд, это безразлично: суть в том, что юнга на "Воробье" был несомненно вашим сыном, а мы выпустили его из рук. Ах, чтобы меня черт побрал!

Ла Виолетт снова поискал свою палку и, не найдя ее, снова завертел в воздухе стулом, словно срывая на нем свое раздражение.

- Если вы так уверены в том, что Андрэ и Нэд - одно и то же лицо, - промолвила Анни, - то, насколько мне кажется, будет довольно легко разыскать его; необходимо только справиться в Лондоне о судне "Воробей" и о капитане Бэтлере...

- Легко сказать! - ответил ла Виолетт. - Времени прошло немало; Бог весть, может быть, и капитан Бэтлер бросил свою службу, и само судно вышло из употребления. А может статься, что капитан уже давно покоится на дне морском с гирей, привязанной к ногам. Ведь так хоронят большинство моряков... - Однако, заметив тяжелое впечатление, которое он произвел на женщин своими мрачными предположениями, ла Виолетт спохватился и постарался хоть несколько обнадежить их, для чего бодрым тоном добавил: - Все это ничего не значит; я все-таки твердо убежден, что мы разыщем вашего сына! И уж на этот раз он не проскочит у нас сквозь пальцы. Нет, шалишь! Достаточно и одного раза! Теперь-то уж я сразу узнаю его! Полноте, не надо унывать. Ручаюсь вам, что мы разыщем его. Мне даже так и мерещится, что я держу его за ухо, как это делал, бывало, император, когда он был нами доволен.

- Необходимо поехать в Лондон и справиться о капитане Бэтлере, - сказала Люси.

- Совершенно согласен с вами, - ответил ла Виолетт.

- Вы поедете с нами? - спросила Люси.

- Хорошо ли вам предпринимать такое путешествие? - с беспокойством вмешалась Анни. - Не лучше ли мне одной поехать с господином ла Виолеттом?

- Нет, я непременно хочу ехать, - твердо заявила Люси. - Не беспокойтесь, друзья мои, я буду сильна и вынослива. Надежда найти сына придала мне силы и крепость. Я чувствую себя совсем здоровой и нормальной, - добавила она.

Анни и ла Виолетту пришлось уступить ее непоколебимому желанию.

Несколько дней спустя они все трое прибыли в Англию и тотчас же поспешили навести справки о капитане Бэтлере и судне "Воробей".

Сведения были не из утешительных: капитан давно бросил морскую службу и жил в одном из северных городов, что же касается до его корабля, то он был продан и в настоящее время находился у берегов Исландии, где шла ловля трески. Прежний экипаж разбрелся в разные стороны, и юнга по имени Нэд не числился на судне, да и не мог числиться, так как он уже давно вышел из возраста юнги.

Все трое вернулись в гостиницу крайне обескураженные, теряясь в догадках, куда теперь направить свои поиски.

На столе салона гостиницы, где они дожидались обеда, лежали альбомы и иллюстрированные журналы.

Анни машинально взяла один из них и стала рассеянно просматривать его. Вдруг она громко вскрикнула от изумления:

- О, мамочка, взгляните скорее! Ведь это вылитый ваш портрет!

Ла Виолетт, подошедший взглянуть, в свою очередь заметил:

- А ведь в самом деле! Удивительное сходство! Да посмотрите же сами!

Люси неохотно подошла к столу. Это действительно был вылитый ее портрет. Она была одета пастушкой и была одним из действующих лиц большой картины, носящей название "Пикник". В журнале был воспроизведен снимок с картины известного придворного художника, сэра Филиппа Трэлаунэя, наделавшей много шума. Картина изображала группу молодежи: пастушков и пастушек на фоне чудного пейзажа. Одна из пастушек протягивала пастушку корзину роз. Пастушка была вылитая Люси, а пастушку сэр Филипп придал свои собственные черты.

Это поразительное сходство обоих лиц заставило Люси внезапно вспомнить в мельчайших подробностях свою встречу в лесу с художником, их разговор и эскиз, который он наскоро набросал с нее в свой альбом. Люси рассказала ла Виолетту и Анни об этом эпизоде, и было решено пройти после завтрака в Национальную галерею, где был выставлен оригинал картины, и полюбоваться ею. Люси протестовала против этого проекта, все ее мысли были обращены на розыски корабля "Воробей", но Анни так умоляла ее пройти в галерею, что она не решилась отказать ей.

Картина Трэлаунэя занимала самое видное место в галерее. Это действительно было выдающееся произведение как по силе творчества, так и по технике. Когда маленькая группа остановилась перед картиной, подошел один из служителей галереи, с предложением своих услуг. Ла Виолетт хотел было уже отказаться от его предложения, но последняя фраза служителя остановила его внимание. Он сказал:

- Иностранцы очень интересуются этой картиной, в особенности же с тех пор, как здесь побывал этот молодой моряк. Вы, вероятно, читали об этом в газетах?

- Какой моряк? - дрожащим голосом переспросила Люси, быстро подходя к служителю. - И что с ним произошло?..

- Если позволите, - ответил служитель, - я охотно расскажу все это. Каждый дает, что хочет. Обыкновенно шиллинг, но случай стоит того. - И, став в позу, служитель начал заученным тоном: - Леди и джентльмены, обращаю ваше просвещенное внимание на выдающееся произведение кисти сэра Филиппа Трэлаунэя, художника его величества, члена королевской академии и профессора живописи. Эта картина носит название "Пикник" и изображает игры и развлечения молодых пастушков и пастушек. Обратите внимание на живость изображения, на сочность кисти и на прозрачность воздуха. Пастушок, стоящий у ручья, представляет собою портрет самого художника...

- Все это прекрасно, - перебил его ла Виолетт, - но при чем же здесь молодой моряк?

- Сейчас узнаете! - невозмутимо продолжал служитель. - Дело касается молодой пастушки, протягивающей пастушку корзину роз и случайно с натуры зарисованной художником в лесу. Один молодой моряк - гардемарин королевского флота - явился сюда с неделю тому назад (Люси страшно побледнела и впилась взором в лицо рассказчика). Он казался как бы вне себя и явился, держа в руках журнал со снимком с этой картины. Он подбежал к самой картине стал сравнивать снимок с оригиналом, потом вдруг громко вскрикнул: "Это моя мать! Моя родная мать Люси!" - и залился слезами. Но что случилось с этой леди? Ей, кажется, дурно?

Люси при последних словах служителя упала на руки Анни, шепча задыхающимся голосом:

- Это он!.. Мой сын, Андрэ...

Вокруг стали собираться любопытные. Ла Виолетт помог Анни довести Люси до дивана, а затем, предоставив ее заботам молодой девушки, вернулся к изумленному служителю и сказал ему:

- Вот что, любезный, расскажите-ка вы мне толком об этом моряке. Вы говорите, что он узнал в этой пастушке свою мать? Дело в том, что художник нарисовал его изображение с той самой леди, которой сделалось дурно при вашем рассказе. Она действительно имеет сына, моряка, которого давно потеряла из вида. Что вы можете сказать об этом моряке?

- То, что эта история наделала много шума. Моряк отправился к сэру Трэлаунэю и стал расспрашивать о его модели. Однако сэр Филипп был очень мало осведомлен на этот счет. Он встретил однажды утром молодую женщину в лесу, нарисовал с нее эскиз, но ему было неизвестно ни кто она, ни откуда она шла, ни куда. Вот все, что он мог сказать моряку.

- Благодарю вас, друг мой, - сказал ла Виолетт, - возьмите себе за труды полкроны и скажите: не знаете ли вы имени этого моряка и названия судна, на котором он служит? Где можно найти его?

Но служитель не мог ничего прибавить к своему рассказу и посоветовал обратиться непосредственно к художнику, который, может быть, был более осведомлен на этот счет.

- Впрочем, - добавил он, - если желаете, то зайдите в другой раз, я расспрошу самого моряка.

- А он бывает здесь? - быстро спросил ла Виолетт.

- А как же! Ежедневно, около полудня. Да вон, глядите, - с живостью сказал служитель, указывая на вход, - вот как раз и он!

В зал действительно вошел молодой моряк и быстрыми шагами направился к картине "Пикник".

В зале началось сильное движение: увидев входящего, Люси кинулась ему навстречу и замерла у него на груди, крепко обвив руками его шею, смеясь и плача одновременно и прерывисто шепча:

- Андрэ! Мой ненаглядный! Дитя мое! Наконец-то ты со мною! Наконец-то я снова нашла тебя! О, поцелуй меня, мой Андрэ, мой сын, мое счастье!

После первых взрывов волнения ла Виолетт поспешил увести свое маленькое общество от любопытных взглядов тесно обступившей толпы, посоветовав скорее вернуться к себе, в гостиницу, где будет гораздо удобнее продолжать начатый разговор.

Все четверо немедленно направились к выходу, сопровождаемые служителем, который обдумывал заключительный аккорд к своему новому повествованию:

"Трогательная встреча матери и сына у знаменитой картины придворного художника сэра Трэлаунэя "Пикник".

Анни же, радуясь счастью Люси, ощущала вместе с тем некоторое беспокойство.

"Он не взглянул на меня! - думала она. - Узнал ли он меня? Для меня Андрэ - все тот же Андрэ, но что я для него: та же Анни или нет?"

IX

На некотором расстоянии от юго-западного предместья Вены находится императорский дворец Шенбрунн. На том месте, где высится в настоящее время вокзал Южных железных дорог, в 1830 году стояла гостиница, куда собирались в праздничные дни студенты и зажиточные горожане, чтобы провести за кружкой пива часок-другой на свежем воздухе. Публики собралось много. Приманкой служил большой сад с развесистыми липами, под сенью которых были разбросаны маленькие столики, а также чудесное пиво, великолепная ветчина и сосиски, прославленные, хрустящие венские хлебцы и наконец оркестр, Под музыку которого, молодежь задавала балы. Эта гостиница называлась "Роза". Ее держал отставной солдат, совершивший итальянскую кампанию и дравшийся вместе с немцами против французов. У него были жена и дочь, хорошенькая Эльза, белокурая, голубоглазая, с ямочками на свежих щечках. Когда Эльза появлялась на пороге гостиницы, то казалась живым олицетворением ее вывески.

У нее было много поклонников, но никто из них не мог похвастаться ее предпочтением. Всем было известно, что она выйдет за того из них, которому посчастливится добиться высокого поста сторожа при одной из калиток императорского дворца Шенбрунн.

Мечтой всей жизни почтенного Фрица Мюллера, отца Эльзы, было получить место королевского привратника. Но - увы! - этому не суждено было осуществиться, и он уже отказался от счастья надеть на себя чудный зеленый костюм, украшенный серебряными галунами. Одно время Мюллер надеялся на то, что ему удастся сделать королевским привратником своего сына, но - увы! - таковой вовсе и не родился, и у Мюллеров была лишь одна дочь. Тогда трактирщик перенес все свои надежды и упования на будущего зятя, который должен был во что бы то ни стало добиться высокого положения императорского сторожа.

Все молодые ухажеры Эльзы были предупреждены: тот, кто хотел получить ее в жены, должен был сперва получить место. Многие были совершенно обескуражены подобной перспективой, но Мюллер упорно стоял на своем: его зять обязательно должен был быть привратником императорского замка. Выдав дочь замуж, он намеревался продать свою гостиницу и лишь изредка возвращаться сюда, чтобы выпить кружку пива да выкурить трубочку, глядя со спокойным сердцем на сторожку напротив, где на крылечке будет сидеть его красавица Эльза с толстеньким малюткой на руках.

Изо всех ухажеров только трое молодых людей согласились попытать счастье получить желаемое место, а вместе с ним и руку Эльзы.

Первый из них, Альберт Вейс, был сыном столяра. Это был ловкий, крайне способный парень, золотые руки. Он ради шутки мастерил и потом дарил местным красавицам такие хитрые, секретные шкатулочки, что все кругом изумлялись.

Второй, Фридрих Блум, студент богословия и племянник священника, был бледный, худощавый молодой человек, не имевший ни малейшей склонности к духовному званию. Он жил у Мюллера.

Наконец, третий, Карл Линдер, был здоровый и крепкий молодец, по ремеслу слесарь. Он задался целью доказать всем окружающим, что при доброй воле и свойственной ему энергии сумеет сжать в своих мощных руках, словно в клещах, и красивую дочку трактирщика, и ключ императорской сторожки.

Эльза была порядочной кокеткой и очень ловко водила за нос всех троих, смеясь, лукавя и оттягивая время, когда они уж слишком настойчиво просили ее о свидании. Она играла ими, как шарами, давая легкий, мимолетный перевес то одному, то другому, то третьему. Мюллер же думал приблизительно так: "Главноуправляющий обещал мне место. Но кто получит его? Тот, кто подойдет главноуправляющему, обязательно подойдет и мне. Но вот вопрос: подойдет ли он Эльзе? Пусть уж лучше она выскажется тогда, когда место будет уже назначено одному из троих!"

Однажды вечером, когда Мюллер велел уже внести обратно столы и закрыть калитку, к воротам подъехал экипаж, из которого вышла молодая, элегантная дама с уверенной и повелительной осанкой и спросила, не может ли она получить обед и комнату. Трактирщик поспешил раскланяться до земли и попросил посетительницу пройти в лучшую комнату, пока ей приготовят обед. После этого Мюллер хотел указать кучеру на конюшню, но последний резко ответил:

- Мне уплачено, и я уезжаю. Будьте здоровы!

Трактирщик был крайне удивлен подобным оборотом и невольно задал себе вопрос: "Чего ради эта дама-аристократка заехала одна-одинешенька в мою гостиницу и что ей здесь нужно?"

Он дал себе слово зорко присматривать за подозрительной незнакомкой.

"Эге, - решил он наконец, - это, наверное, любовное свидание. Верно, сейчас явится любезный, оттого и карету поторопились спровадить. Им хватит и одного экипажа завтра поутру, чтобы вернуться в Вену. Так-с! Ну, надо идти поторопить жену и дочку. Дамочка, по-видимому, из балованных, ей, должно быть, не легко угодить. Она, кажется, уже начинает выходить из терпения".

Вскоре весь дом был поднят на ноги; слуги и служанки бегали по всем направлениям, нося и приготовляя то одно, то другое, а жена и дочка хозяина хлопотали на кухне.

Когда все приготовления были закончены, Мюллер, держа колпак в руке, почтительно подошел к посетительнице и доложил:

- Графиня, обед подан.

Он титуловал так свою посетительницу наудачу, полагаясь исключительно на свой наметанный глаз.

- Разве вы знаете меня? - спросила Дама, садясь за стол.

- Как же, графиня! - пробормотал Мюллер, не желая сознаться в своем незнании.

- Это изумляет меня, - заметила дама. - Не служили ли вы в Милане или, может быть, в Неаполе?

- Вот именно, графиня! Я служил в Италии, - ответил Мюллер и мысленно добавил: "В шестом стрелковом и десятом гусарском".

- Ага, - несколько натянуто промолвила дама, - значит, вы узнали меня?

- Немедленно, графиня!

Незнакомка быстро поднялась с места и, подойдя к Мюллеру, промолвила вполголоса:

- Прошу вас никому ни одним словом не обмолвиться о том, что графиня Наполеона Камерата остановилась у вас. Даже если вам назовут меня и спросят, тут ли я, вы должны ответить отрицательно. Слышите? Обещаете ли вы мне это?

- Будьте покойны, графиня, клянусь, что я исполню ваше желание.

- Я полагаюсь на вас. Ну-с, а теперь, когда я несколько успокоилась - признаюсь, что я немало удивилась вашим словам, - я воздам должное вашему обеду.

В это мгновение в комнате появилась Эльза с дымящимся блюдом в руках.

- Кто эта хорошенькая девушка? - спросила графиня Камерата.

- Это моя дочь Эльза, графиня.

- Прехорошенькая! Когда ее свадьба?

- Надеюсь, что скоро. Это зависит от господина главноуправляющего дворцом, который обещал предоставить моему зятю место сторожа.

Графиня перестала есть и с видимым интересом прислушивалась к болтовне хозяина гостиницы.

- Вот как? - промолвила она. - Ваш зять будет сторожем при дворце?

- Я надеюсь, что так, графиня.

- Дай Бог, чтобы это было скорее в таком случае! - воскликнула графиня, но, словно не докончив своей фразы, быстро перевела на другое, сказав: - Подавайте следующее!

Мюллер поспешил на кухню, а Эльза осталась при графине.

- Я слышала, дитя мое, - сказала последняя, - что вы собираетесь стать женой одного из сторожей дворца? Вам действительно хочется жить в Шенбрунне?

- О да, графиня! - ответила девушка. - Я так свыклась с этой мыслью, что иначе и представить себе не могу свою дальнейшую жизнь. Я так люблю этот старый парк, его развесистые липы и хорошенькие домики сторожей.

- Вы совершенно правы, дитя мое. Такая спокойная, семейная, скромная жизнь способна дать наибольшее счастье, и многие из тех, кому завидуют люди вашего круга, многие из тех, кого я лично знаю, были бы счастливы возможности поменяться своей жизнью с вами. Но это невозможно! Впрочем, - добавила она, переменив тон, - нужно уметь приноравливаться ко всем обстоятельствам и быть готовым ко всему... Дайте-ка этого холодного пирога в ожидании жаркого, за которым пошел ваш отец. - Графиня с большим аппетитом принялась за пирог, а когда появился Мюллер, неся блюдо с фазаном, она промолвила: - Ваша дочь пришла как раз вовремя, а то для нее не осталось бы места. Это что? Фазан? А что, скажите, здесь много дичи в окрестностях?

- О да, графиня! В Шенбрунне чудная охота!

- А, здесь охотятся? А есть здесь кто-нибудь из свиты его величества?

- Конечно, графиня.

- Кто именно? - быстро спросила графиня.

- Да эрцгерцог Франц, тот, которого называют герцогом Рейхштадтским. Сын этого негодяя Наполеона.

Графиня перестала есть и сидела, низко склонив голову, погруженная в свои думы. У нее вертелось на языке много вопросов, но она не решалась задать их.

- Ага, принц здесь? - сказала она после довольно продолжительного молчания. - Он охотится... Значит, он в хорошем настроении. Тем лучше!

"Я поспела как раз вовремя!" - подумала она.

Наскоро закончив свой обед, графиня поднялась к себе в сопровождении Эльзы и обратилась к ней:

- Скажите, милая, отсюда, из ваших окон, видно когда эрцгерцог Франц отправляется на охоту или когда он возвращается с нее?

- Еще бы! - ответила Эльза. - Мы видим его очень часто. Он очень красивый молодой человек! И вот уж кто не боится женщин!

Графиня ничего не ответила, но, войдя в свою комнату, заперлась на ключ и, упав на колени перед висевшим на стене распятием, погрузилась в горячую молитву.

"Боже мой, - молилась она. - Ты знаешь, как я люблю герцога Рейхштадтского, как мне хочется сделать его преемником великого человека, вернуть ему украденный у него один из лучших тронов Европы. Я хочу, чтобы он утвердился во всех своих правах, и ради этого охотно принесу себя в жертву и откажусь от его любви, если я недостойна быть любимой им. Господи, Боже мой, я откажусь от всех своих надежд и желаний, пожертвую всеми своими грезами, даруй мне только одну милость, чтобы он жил! Пусть даже он никогда не будет императором, только бы он жил! Позволь мне явиться вовремя, чтобы расстроить этот ужасный договор".

Влюбленная и очень религиозная графиня Камерата провела еще целый час в молитве и обдумывании предстоящего ей на другой день подвига спасения. Склонившись перед Распятием, она молила Создателя о счастье и долголетии того, кто нес на своих еще слабых плечах тяжелое наследие Наполеона.

X

Юность сына Наполеона была трудовой и суровой. Наибольшее внимание обращалось на изучение немецкого языка. Мальчик долго сопротивлялся, инстинктивно чуждаясь постороннего языка, как бы уничтожавшего его французское происхождение, долго отказывался от немецких уроков, но наконец должен был покориться и кончить тем, что стал понимать и говорить на этом языке как на французском. Его характер закалялся, он стал спокойным, энергичным юношей, не выносившим неправды. Он отказывался читать, сказки и учить басни, говоря, что "все это ложь, на что она?" Он любил природу и уединение. На одном из холмов Шенбрунна был построен деревенский домик шале, прозванный тирольским. Это было любимое место занятий молодого принца; там он читал, размышлял, беседовал со своими профессорами, играл со своим товарищем, Эмилем Гоберо, называвшимся здесь Вильгельмом, сыном слуги его матери Марии Луизы.

Прочитав "Робинзона Крузо", Наполеон Франц вообразил себя в тирольском домике на "необитаемом острове" и с увлечением занялся изготовлением всяких домашних орудий и принадлежностей. Он выстроил себе маленькую хижину, достал попугая и даже собственноручно устроил зонтик. Все эти его произведения собраны в тирольском домике, получившем название "Павильон герцога Рейхштадтского".

Его учили математике, истории, черчению карт, топографии. Он подарил своему деду в день рождения очень точную карту окрестностей Вены собственной работы. Не забыты были курсы фортификации и военной архитектуры. Молодой принц блистательно выдержал экзамен в присутствии профессоров академии. Французская и иностранная литература были в совершенстве изучены юношей. Его воспитатель Форести удивлялся его критическому и проницательному взгляду на людей и события.

Положение молодого человека при этом чуждом ему дворе, полном врагов его отца, было натянуто и печально и приучило его быть замкнутым в себе, скрывать свои впечатления и чувства. Принц стал недоверчив, мрачен, подозрителен, до крайности осторожен, умел молчать о своем пламенно любимом отце, но тщательно и тайно отыскивал книги о войнах империи и с жадностью читал их.

Однако молодость требовала своего, и любовь рано овладела сердцем и душой юноши. У него было много любовных похождений, на которые воспитатели охотно закрывали глаза. Герцог Рейхштадтский был строго оберегаем от всего, что касалось славы и гения его отца, но ему была предоставлена относительно большая свобода во всех развлечениях такого шумного, полного удовольствий города, как Вена. Следуя тайным инструкциям, воспитатели не только не мешали, но почти способствовали похождениям молодого принца и его отношениям с хорошенькими женщинами города. Они следовали методу восточных владык, прибегавших иногда к злоупотреблению удовольствиями и к избытку наслаждений как средству избавиться от какого-нибудь опасного врага.

На первом же придворном балу, где он появился официально в своем звании эрцгерцога, сын Наполеона имел громадный успех, и тогда же у него завязалось несколько интрижек, на которые воспитатели обратили очень мало внимания.

Но юношей скоро овладело преждевременное утомление, пресыщение сделало свое дело. Он стал испытывать томительную скуку среди тех удовольствий, в которые бросился сначала со всем пылом молодости. Явилась жажда чего-нибудь нового, необыкновенного, которое трудно было бы встретить в императорских салонах.

Вспомнив таинственные приключения Гарун-аль-Рашида и его визиря на улицах Багдада, герцог вздумал бродить со своим товарищем Вильгельмом вдоль венских улиц, ища таинственных приключений, забывая двор и все, что напоминало его. Одевшись студентом, без всякого признака своего высокого звания, он выходил из дома то днем, то ночью, чаще всего по вечерам, в то время, когда жители Вены прогуливались на Пратере, заменяющем здесь Булонский лес Парижа.

Сначала воспитатели принца посылали следить за ним полицейских агентов, но, не видя ничего подозрительного, мало-помалу ослабили надзор и перестали наблюдать за ним. Меттерних отдал распоряжение не мешать приключениям молодого принца по тех пор, пока ему не вздумается ходить на студенческие собрания и вмешиваться в политику. Полиция должна была смотреть сквозь пальцы на все похождения юноши и вступиться только в том случае, когда ему будет грозить опасность или вздумается уронить свое царственное достоинство.

В таких прогулках молодой герцог Рейхштадтский называл себя просто Францем.

Однажды в тихий, прекрасный вечер, когда все жители Вены устремились на свежий воздух, принц со своим товарищем блуждал по тенистым аллеям. Расположившись за одним из столиков, среди публики, пившей пиво или кофе под звуки многочисленных оркестров, он заметил молодую девушку в сопровождении старой дамы. Красота и скромность этой незнакомки произвели на него сильное впечатление. Обе женщины были одеты очень скромно и по виду, казалось, принадлежали к числу небогатых горожан.

Молодой герцог решил незаметно следить за ними, когда они пойдут домой, и сделать это настолько осторожно, чтобы не смутить и не испугать их. Мать с дочерью поднялись в верхнюю часть города, и герцог видел, как они вошли в скромный и почтенный на вид небольшой дом близ моста через Дунай. Надо было навести о них справки. Около дома находилась парикмахерская. Принц вошел туда и, пока помадили и причесывали его белокурые, длинные волосы, узнал от болтливого парикмахера то, что хотел знать.

- Эта вдова офицера, - сказал он, - живет здесь уже несколько недель со своей хорошенькой дочерью, которую зовут Лизбет. Они прибыли из Праги: мать - чтобы хлопотать о пенсии, а дочь - чтобы найти себе какое-нибудь место при дворе или в каком-нибудь учреждении. Говорят, что отец девушки служил одно время при эрцгерцоге Фридрихе-Карле. Мать носит имя фон Лангздорф и имеет даже какой-то титул, но скрывает его, так как титул и бедность плохо уживаются вместе, - закончил разговорчивый парикмахер, снимая салфетку с плеч клиента.

Принц был причесан и узнал то, что хотел. Не обратив, по-видимому, никакого внимания на болтовню, он расплатился, вышел из парикмахерской, веселый, вернулся к своему товарищу и радостно объявил ему:

- Я знаю ее имя и звание. Теперь, Вильгельм тебе надо устроить это знакомство, найти способ быть принятым у них.

Оба они стали придумывать этот способ. Самым простым принцу показалось выдать себя за секретаря эрцгерцога Фридриха-Карла. Он мог знать таким образом о деле вдовы и обещать ей свою помощь, а это открывало путь смелому поклоннику.

Когда молодые люди вернулись во дворец, давно не появлявшаяся улыбка освещала бледное лицо юного герцога; он был оживлен и весел, точно переродился. Он поспешно написал письмо в условленном смысле, и Вильгельм должен был отнести его по адресу и доложить о посещении секретаря, господина Франца.

Герцог Рейхштадтский плохо спал эту ночь: образ Лизбет смущал его покой чудными грезами, и рано утром он позвал к себе полусонного Вильгельма. Последнему едва удалось доказать ему, что невозможно явиться к двум порядочным женщинам чуть не на рассвете. Наконец он убедил нетерпеливого принца дождаться хотя бы времени обеда.

Когда настал желанный час, герцог увлек Вильгельма под руку к заветному дому и остался ждать его возвращения с бьющимся сердцем, стараясь угадать, как примут Вильгельма и какой ответ он принесет ему. Посланный явился через четверть часа и рассказал герцогу следующее.

Он видел только пожилую даму, которая приняла его очень любезно. Она рассказала ему о своем печальном положении и, казалось, была не особенно удивлена участием секретаря эрцгерцога. Она пустилась в похвалы своему мужу, описала его заслуги по службе, несправедливости, выпавшие на его долю, его смерть при трагических обстоятельствах, а также препятствия, которые могли встретить ее прошение в канцелярии. Главным затруднением для успеха ее просьбы являлось то, что полковник Лангздорф внезапно подал в отставку из-за ссоры с одним из командиров, с которым дрался на дуэли. В этом поединке он и получил рану, от которой потом умер. Таким образом, полковник оказывался виновным в том, что в частном споре потерял жизнь, которая принадлежала родине и государю. Однако вдова надеялась на справедливость: ее муж был жертвой дурного обращения, почти насилия генерала, и она могла доказать это в случае надобности.

Вильгельм ответил, что секретарь эрцгерцога рассмотрит дело подробно, но ему, конечно, придется просить указаний у нее лично. Вдова поспешно согласилась принять секретаря - своего незнакомого покровителя.

- Теперь путь открыт, - сказал Вильгельм, - остается воспользоваться им.

Герцог Рейхштадтский, не теряя времени, с сильно бьющимся сердцем, легкой походкой стал подниматься по лестнице заветного дома.

Госпожа Лангздорф очень любезно приняла представителя эрцгерцога. Она снова повторила свою историю, прибавив, что дело тем серьезнее, что вражда генерала, погубившего ее мужа, не прекратилась и теперь. Она решилась на полное признание и сообщила, что, будучи еще простым адъютантом, этот офицер питал к ней такую пылкую страсть, что она не сумела противиться ей. Родители выдали ее тогда замуж за лейтенанта Лангздорфа. Генерал захотел возобновить с ней прежние отношения, но она с негодованием отвергла это, любя мужа и не желая изменять ему. Тогда генерал объявил, что считает Лизбет своей дочерью, а не ребенком полковника. Напрасно возражала бедная женщина против такого заявления и умоляла генерала молчать о ее прежней любви к нему, но тот с беспощадной жестокостью бросил в лицо полковнику прошлое его жены, о котором тот не подозревал. Дуэль стала неизбежной. Полковник, вынужденный подать в отставку, чтобы драться с высшим по чину, был убит и оставил семью без всяких средств. Вдова обратилась к императору и эрцгерцогу, испрашивая себе пенсию, на которую имел право ее муж, а дочери - место при дворе, обещанные еще при жизни ее отца.

Герцог Рейхштадтский, тронутый этим рассказом, обещал свое полное содействие, уверив вдову, что пользуется некоторым влиянием на эрцгерцога. Та благодарила его горячо и, как видно, думала, что свидание окончено. Но молодой секретарь спросил не будет ли он иметь честь познакомиться с ее дочерью. Вдова как будто колебалась; глядя в лицо юноши, она наконец сказала:

- Я верю вам, вы имеете такой откровенный внушающий доверие вид. Мы две одинокие, беззащитные женщины, у нас только и есть наша незапятнанная честь, и я надеюсь, что, если я разрешу вам бывать у нас, чтобы мы могли быть в курсе дел и давать вам нужные указания, вы не заставите меня раскаяться в своем доверии. Я познакомлю вас с дочерью, и, может быть, сострадание к ней побудит вас усерднее хлопотать о нас.

Она позвала свою дочь, и Лизбет не замедлила узнать в посетителе молодого студента, внимательно смотревшего на нее во время прогулки на Пратере. Она покраснела, и ее голос несколько дрожал, когда она благодарила его за участие и сказала, что ее мать и она будут всегда рады видеть его у себя.

Герцог старался поставить официальное знакомство на более дружескую ногу и неожиданно предложил сопровождать их на прогулку. Они отказались, но Лизбет прибавила:

- Если моя мать позволит, то мы можем пойти вместе на Пратер в воскресенье, после обеда, и проведем там несколько часов на свежем воздухе, под деревьями. Может быть, мы встретим там кого-нибудь из друзей отца, которые могут подтвердить вам нашу историю, и вы охотнее будете помогать нам.

Молодой принц решился наконец откланяться и уйти.

В воскресенье он встретил обеих дам на указанном месте, предложил им зайти в кафе, и скоро их знакомство приняло самый дружелюбный, интимный характер.

Такие встречи продолжались целый месяц. Несмотря на то, что разговор большей частью шел о деле, о пенсии, об ожиданиях вдовы полковника, молодая девушка давно угадала чувства милого, любезного юноши.

Молодой герцог решил ускорить ход событий. Он отправился к своему дяде, эрцгерцогу Карлу, который очень любил его, рассказать ему о прошении вдовы, в которой принимал участие, и просил его дать благоприятный ответ.

Эрцгерцог потребовал к себе дело, рассмотрел бумаги и сказал племяннику несколько дней спустя:

- Я исполню твою просьбу. Действительно полковник Лангздорф потерял право на милость императора, оскорбил высшее по чину лицо и подал в отставку из-за дуэли. Но так как ты интересуешься этой семьей и, кроме того, я нашел в бумагах доказательство того, что виновником дуэли был не полковник, а сам генерал, то я устроил вдове разрешение на пенсию в обычном порядке. Что касается дочери, то для нее я нашел место лектрисы при дворе, сначала второй, а через месяц и первой. Можешь сообщить хорошие вести своим протеже.

Герцог Рейхштадтский горячо поблагодарил дядю и радостно помчался в предместье Асперн, и, конечно, принесенная весть об успехе дела была встречена там с восторгом.

Благодарность - вернейший путь к любви. Лизбет, и без того неравнодушная к красивому "секретарю", чувствовала все более и более сильную привязанность к нему еще за то, что он доставил ей возможность служить при дворе и обеспечил существование ее матери, и у нее часто возникало желание увидеть его.

Однако со времени ее поступления на место ей ни разу не пришлось встретить во дворце молодого секретаря, и это удивляло ее. Однако ведь он служил при дворе... Или он забыл ее? Почему он не нашел до сих пор способа увидеть ее, говорить с ней, если его чувства были больше чем простое сочувствие?

Она решилась наконец в одно из своих свободных воскресений пойти на Пратер одна, надеясь встретить там "секретаря". Но ее ожидание оказалось тщетным: она нигде не могла увидеть бледное, красивое лицо того, кто уже занял прочное место в ее сердце. Она печально вернулась во дворец и старалась отвлечь свои мысли от интересовавшего ее юноши, взяв в руки первую попавшуюся книгу. Последняя оказалась придворным журналом, где были помещены генеалогия, родство и свойство придворных лиц, и прежде всего императорского, королевского дома, и были приложены портреты членов царственной семьи. Рассеянно просматривая эти портреты, Лизбет встретила среди них изображение молодого человека с надписью: "Эрцгерцог Франц-Иосиф, герцог Рейхштадтский, внук Его Величества".

"Как этот портрет похож на него! - подумала она. - Его глаза, его рот, его черты! Точно портрет его брата! О, я буду беречь эту книгу. Глядя на этот портрет, я буду думать, что он сам около меня".

Но проходили дни, а желанная встреча все не устраивалась.

Лизбет считала, что ее чудный, светлый сон любви и счастья навсегда и безвозвратно канул в вечность, и вдруг однажды получила записку, подписанную именем Франца, где он сообщал ей, что только что вернулся из отъезда, и просил прийти на Пратер, на обычное место их встреч.

Лизбет с радостью сказала себе: "Он не забыл меня! Может быть, он не знает, как я люблю его!" - и, конечно, поспешила исполнить просьбу своего Франца.

Свидание состоялось. На этот раз молодые люди были одни и могли говорить без помехи. Они делились своими впечатлениями, желаниями, мечтами. Расставаясь, когда уже стемнело, влюбленные обменялись первым поцелуем, взаимно считая, что это является залогом их помолвки.

Герцог весь отдался этой свежей и чистой любви. Его опьяняло чувство этой девушки, не знавшей его звания, считавшей его бедным, скромным служащим. Он давно разглядел все расчеты честолюбия, тщеславия и выгоды, скрывавшиеся в глубине его лестных успехов среди дамского общества при дворе. Ведь герцогу Рейхштадтскому могла предстоять самая блестящая участь! Он мог занять со временем престол Франции. Может быть, со смертью эрцгерцогов австрийский трон перейдет к нему, внуку нынешнего императора... Молодой принц не мог не видеть, как все эти преимущества действовали на женские сердца и как пуста, тщеславна и лжива была та любовь, которую в изобилии расточали ему дамы придворного круга.

Возвращаясь мыслью к скромной лектрисе, любившей его, не зная, кто он, и не ожидая короны взамен своей любви, юноша грустно говорил про себя:

- Пусть она никогда не знает этого! Пусть она любит только Франца, скромного секретаря придворной канцелярии!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

УЗНИК ШЕНБРУННА

I

В одной из темных, извилистых улиц центра Парижа, на углу улицы Мандар, находилось маленькое кафе, посетителями которого были окрестные мелкие торговцы и служащие. Несмотря на свое громкое название "Прогресс", это заведение нисколько не изменило старых традиций, по крайней мере в отношении следов мух на грязных и рваных обоях, паутины по углам и слоев копоти и пыли на сводах потолка. Это было скромное и почтенное кафе с патриархальными нравами, где истребляли прохладительное питье, где никто не возвышал голоса, где читали газеты, играли в карты и домино, где всегда царили мир и спокойствие.

То и другое всецело воплощались в лице благодушного существа, постоянно помещавшегося среди чашек и ложек на прилавке, около длинного ряда бокалов, приготовленных для лимонада и других напитков. Это был Картуш, или попросту Туш, домашний кот владелицы кафе, смотревший своими блестящими фосфорическими глазами на все окружающее с невозмутимым спокойствием и равнодушием.

Владелица Туша восседала между чашками с сахаром и бутылками коньяка с таким же величавым и невозмутимым видом, как и ее кот. Мадам Морен уже несколько лет вдовела. После смерти мужа она хотела было в порыве горя продать кафе, но этому воспротивились все клиенты, и она, покорившись общему желанию, осталась сидеть за конторкой на своем бархатном табурете.

Больше всех посетителей настаивал на этом некто Арман Лартиг. Восточного происхождения, но рано приехавший в Париж, он служил когда-то военным и участвовал в походе в Испанию при Бурбонах. Это был веселый малый, хороший товарищ, по ремеслу живописец-декоратор; он обещал хозяйке кафе обширную клиентуру среди рабочих-маляров, с которыми, как он говорил, ему постоянно приходилось иметь дело.

Хозяйка кафе охотно приняла предложение, и действительно ее тихое заведение наполнялось по утрам шумной, веселой толпой молодежи. Говор и оживление сменили спокойную тишину, царствовавшую до сих пор в кафе и дававшую повод хозяйке говорить:

- Мое кафе - это настоящий салон!

Обычные клиенты, собиравшиеся несколько позже поиграть в домино и на бильярде, опустошая пивные кружки, не имели ничего общего с малярами, но и тут появились новые лица благодаря Лартигу: это были врачи, профессора, отставные военные, несколько состоятельных рантье.

- Это все мои клиенты или их друзья, - говорил Лартиг. - Если мы будем довольны, то зайдем и завтра...

Доходы увеличивались, и хозяйка всецело положилась на Лартига. Он начал с того, что переменил название кафе. Оно называлось просто "Кафе Морен", но раз Морен умер, то, конечно, не мог больше держать кафе. Лартиг отклонил также прозвание "Кафе Юности", предложенное хозяйкой, находя, что оно отпугнет клиентов солидных, иногда самых выгодных, и предложил дать кафе название "Прогресс".

- Это будет понятно для всех в наше время, когда началась борьба отживающего режима с новыми течениями жизни... - пояснил Лартиг.

- Так вы занимаетесь политикой? - удивилась госпожа Морен. - Я и не подозревала об этом. Впрочем, это дело ваше.

Лартиг рассмеялся и сказал:

- Вот что, мамаша Морен: когда я скажу вам: "Подите, мадам Морен, вас спрашивают!", тогда уже вы не вмешивайтесь больше в наши разговоры, а идите подальше, в кухню или в спальню, пока вас не позовут обратно. Видите ли, нам иногда надо побыть одним; но будьте покойны: мы не скомпрометируем вас. Мы все знаем друг друга, и когда собираемся говорить о том, что нас интересует, то будьте уверены, что ничье лишнее ухо не услышит того, что не надо.

- Несчастные! Вы хотите составлять заговоры у меня!

- Да, среди пенатов покойного Морена. Он, кажется, был ретроград, он никогда не говорил ни слова, однако неизвестно, что он думал.

- То, что надо, господин Арман: он был за правительство.

- И мы, мы тоже за правительство, но за будущее правительство. До свидания, мамаша Морен! Прежде всего продолжайте смотреть на нас как на добрых малых, приходящих к вам сыграть свою партию и поболтать о своих делишках после трудового дня.

И Лартиг, распрощавшись, вернулся к своему делу - торопить рабочих и следить за ходом исполняемой работы.

Кафе "Прогресс" скоро сделалось одним из тех таинственных и страшных впоследствии мест, где готовилось и зрело великое, грозное политическое движение 1830 года.

Из осколков бывших масонских лож, из остатков политических партий вроде карбонариев, проповедовавших самые передовые идеи, образовалось общество под девизом: "Помогай себе сам - Небо тебе поможет", поставившее себе целью покончить с Бурбонами. Оно образовало в Париже сотни мелких центров во всех кварталах города, похожих на готовые к извержению вулканы. Кафе "Прогресс" стало одним из таких мелких вулканов. С того дня, как Карл X, тупой, ограниченный король, плохо сознававший, что рискует своим троном, а пожалуй, и жизнью, осмелился явиться перед национальным собранием и отказать в принятии знаменитого адреса, подписанного 221 смелым депутатом, была открыто объявлена война между дворцом и городом.

Можно сказать, что революция 1830 года, которой было суждено окончиться в три дня, началась 18 марта 1830 года, когда король ответил на поданный ему адрес, что он "объявил свое решение в речи, произнесенной им при открытии сессии, что его намерения непоколебимы и что в интересах своего народа он не может отказаться от них".

С марта до июля народ собирался сопротивляться. Было решено послать в собрание тех 221 депутата, которые подписали адрес, с добавлением еще известного числа либеральных депутатов.

Среди вождей движения выделялись в то время Казимир Перье, Жак Лафит, Одран де Пюираво, Дюпен Старший и некоторые другие.

В умах молодежи происходило большое брожение. Учебные заведения развивали либерализм в пользу республики. Этим в особенности отличалась Политехническая школа, гордившаяся своим вмешательством в дела отечества в 1814 году. Там влечение и симпатия к республике смешивались с обожанием Наполеона. В мастерских также бродило недовольство: Бурбонам не могли простить их возвращение с казаками и смотрели на них как на ненавистных средневековых баронов. Предместья были проникнуты славными воспоминаниями об империи. "Если король умрет, - говорилось там, - то тогда надо идти в Вену и привести сюда обратно Наполеона Второго".

Но вся молодежь и все политические партии не значили бы ничего без кружка людей, управлявших прессой.

Когда Карл X и его министры потеряли всякую надежду на управление Францией, в конституционной хартии был найден пункт четырнадцатый, который, по объяснению королевских юристов, позволял издание указов; таким образом можно было обуздать и сдерживать печать.

Король осведомился у Полиньяка, первого министра, какими силами он может располагать, чтобы обеспечить исполнение указов. Тот ответил, что может в несколько часов собрать в Париже до 18 000 человек.

- Этой армии нужен начальник, - сказал король.

После некоторого обсуждения выбор пал на герцога Рагузского, негодяя Мармона, изменившего Наполеону и продавшего родину накануне капитуляции Парижа. Тому старому изменнику было поручено с помощью силы образумить парижан в случае протеста против указов.

В понедельник, 26 июля, проснувшись поутру, Париж узнал, что государственный переворот начался, Первыми, конечно, узнали об этом журналисты. Между ними был Арман Каррель, один из редакторов газеты "Насьональ". Узнав содержание указов, сотрудники этой газеты хотели собраться для совещания у известного адвоката Дюпена, однако он отказался от этой чести, закрыв перед ними дверь своего кабинета.

Собрание состоялось вечером в помещении редакции газеты "Насьональ", и там было решено подать протест. Тотчас же один маленький, проворный человечек потребовал молчания и прочел текст протеста, отредактированного им. Это был один из редакторов газеты "Насьональ", Адольф Тьер. Он прочел свою бумагу. Немного поспорили, а потом утвердили ее. Пока молодой автор протеста принимал поздравления, многие спокойные и более благоразумные люди хотели под шумок пробраться к дверям. Однако Тьер, заметив это, воскликнул:

- Одну минуту! Не уходите! Удержите их! Здесь нужны подписи. Надо подписываться!

Беглецы сконфуженно остановились.

Тьер вскочил на стол, расплескивая чернила на зеленый ковер редакции.

- Под этим протестом, - крикнул он, - нужны... - Он остановился, оглядел окружающих и резко добавил: - Нужны головы, господа.

Спрыгнув на пол, он схватил перо и первый подписал: "Тьер". Рядом с ним подписался Арман Каррель. Остальные подписались за ними, как бараны, по бараны, понимающие, что стоят на пороге бойни.

На другой день Мармон принял командование и приготовился бороться с возмущением. Еще не раздалось ни одного выстрела, но на всех перекрестках были поставлены отряды. Группы безработных бродили по улицам. В предместьях еще не знали, что решено в городе.

Казимир Перье был недоволен тоном протеста и нашел его слишком революционным. Тьер, первый подписавшийся, требуя "голов" внизу протеста, сел в экипаж и поспешил скрыться в деревне, подальше от Парижа. Многие последовали его благоразумному примеру.

В сущности, новоизданные королевские указы угрожали только печати. Можно было рассчитывать, что рабочая масса не обратит особого внимания на то, что ее не касалось. Но толпа вообще легко увлекается примером отдельного лица, часто не разбирая, за что, собственно, она стоит.

Когда узнали, что подлый Мармон стал мясником Карла X, гнев народа проснулся. Не очень ясно понимали, за кого дрались, но против кого - это понимали все: против Мармона, негодного Мармона! Раздались крики: "Долой указы! Долой герцога Рагузского! Долой министров!" Мальчишки, слыша крики: "Да здравствует хартия!", прибавляли: "И ее высокое семейство!". Никто не знал, кому, собственно, кричат "виват!". Тем не менее народ отлично понимал, что надо было кого-то выгнать из Франции и из Парижа и что этот кто-то - Карл X вместе с ненавистным герцогом Рагузским.

Первые выстрелы последовали при попытке полицейских комиссаров произвести 44 ареста лиц, подписавших протест Тьера. Однако привести в исполнение эти аресты не удалось частично из-за восстания, частично из-за отсутствия обвиняемых. Единственный арестованный был отпущен комиссаром на свободу, причем тот сам просил защиты от разъяренного населения.

Везде возвышались баррикады, везде оружие было наготове. В общем беспорядке совершенно затерялись вожди восстания, никто и нигде не распоряжался. Только кое-где виднелись признаки организации работ. Например, на улице Мандар бросались в глаза две особенно удачно устроенные баррикады. Они состояли из пригодных для того материалов: матрацов, подушек и прочего. Тут же были приготовлены бочки с водой и песок для тушения пожара. Многие удивлялись этому произведению уличной боевой организации.

- Как все это хорошо! Как удобно! - сказал один профессор живописи, рассматривая эту баррикаду.

- Готово к бою, дружище! - ответил ему чей-то звучный голос.

Он принадлежал высокому малому в широкополой шляпе артиста, в куртке с отворотами и трехцветном поясе, за который были заткнуты пистолеты; длинная сабля волочилась за ним по пятам. Это был весельчак Арман Лартиг в полном вооружении.

Кафе "Прогресс" сделалось главным центром сопротивления Парижа. Лартиг целый день бродил по улицам от одной группы к другой, смеясь, передавая приятные известия, предсказывая победу, обнимая всех встречных женщин, говоря им: "То во имя республики, гражданка!"

Ничего решительного не появлялось пока с обеих сторон.

Наконец Мармон решил подавить восстание одним ударом.

В это время у Казимира Перье, вождя парламентской оппозиции, собрались депутаты. Он в это время очень походил на кота, видящего рыб в бассейне: ему хотелось бы достать их, но он боится воды. Власть была так близко от него, правда, не для себя лично, но все-таки было очень лестно владеть троном. Достанет ли кот соблазнительную рыбку или промахнется? Если он ошибется и корона выскользнет из его рук? Что тогда будет с ним? Жизнь Казимира Перье была поставлена на карту.

Этот осторожный человек председательствовал в собрании и старался как-нибудь оттянуть решительный момент, а для этого указал, что необходимо до начала дела собрать кое-какие дополнительные сведения.

- Разве вы не понимаете, - сказал он, - какой опасный элемент мы тревожим? Какая ответственность ляжет на нас? Ведь это ужасно! Мы погибнем, если выйдем из границ законности, мы потеряем очень выгодное положение!

А между тем неразумные, пылкие люди давали убивать себя на улицах. Нужна была кровь, красных и синих, чтобы белое знамя стало знаменем нации, знаменем трехцветным, которое революция и Наполеон торжественно пронесли по всему миру.

II

Между тем в то время, когда Париж сделался полем битвы, король Карл X в Сен-Клу продолжал чрезвычайно заботливо сохранять царственный церемониал. Все мелочи этикета строго соблюдались. Все окружавшие его лица, желавшие объяснить ему истинное политическое положение страны, встречал только улыбку и холодный отпор.

Король говорил им:

- Господа, вы преувеличиваете важность затруднений. Так бывает всегда, при всех режимах, среди населения такого большого города, особенно в такое горячее время, как теперь. Герцог Рагузский должен восстановить и поддерживать порядок. Он прекрасно справился с возложенной на него задачей.

Одному из придворных, хотевших во что бы то ни стало внушить королю всю важность и опасность вспыхнувшего восстания, Карл X ответил суровым тоном:

- Вернитесь в Париж и скажите там, что король твердо решил не поступаться ни единой прерогативой монархизма!

Сказав это, Карл X, игравший в это время в вист, снова взял карты в руки, и игра продолжалась как ни в чем не бывало.

А тем временем восстание с неукротимой силой разрасталось в Париже. Инсургенты стали хозяевами всех стратегических пунктов столицы. На Лувр напала банда из 300 инсургентов, которыми командовали банкир Мишель Гудшо и молодой студент Политехнической школы.

Швейцарцы, охранявшие Лувр, отбросили осаждавших первым залпом, но перед вторым остановились в нерешительности: им вспомнилось 10 августа 1792 года. Инсургенты отодвинулись назад и остановились, не зная в первый момент, что предпринять. Наступила полная тишина, но вдруг ее прорезал раздавшийся откуда-то сверху звонкий голос, кричавший:

- Да здравствует хартия! Да здравствует свобода!

Этот голос принадлежал уличному мальчишке - ведь во всякой революции парижские гамены играли немаловажную роль! - который втихомолку подобрался в колоннаде. Но швейцарцы в первый момент подумали, что народ незаметным образом сбоку пробрался в Лувр и зашел им с тыла, а потому в припадке панического страха они побросали оружие и амуницию, бросились бежать с криком: "Спасайся, кто может!", промчались по галереям, коридорам, лестницам, бесконечным дворам Лувра и в полубезумии добежали до площади Карусель.

Сейчас же сзади них послышались тяжелые шаги осаждавших. Знак, поданный мальчиком, был понят. Инсургенты действительно ворвались на этот раз в Лувр. Они выламывали двери, выбивали засовы, кричали, стреляли из ружей, так что собравшаяся на улице толпа подумала, что Лувр теперь опять во власти народа. Все это окончательно деморализовало резервный батальон Мармона, расположенный для охраны во дворе Тюильри. Солдаты со страхом поглядывали друг на друга и говорили:

- Парижане овладели Лувром, а это самая прочная твердыня в городе. Мы пропали.

В тот же момент, словно желая еще увеличить их подавленность, маршал Мармон приказал им отступать, и дворец Тюильри был быстро эвакуирован.

Не успели последние солдаты выбраться оттуда, направляясь, согласно приказу герцога Рагузского, к Елисейским полям, как на вершине башенки древнего дворца Валуа появилось гордое трехцветное знамя, знамя Революции и Наполеона, поднятое там тремя горожанами - Жубером, Томасом и Гиньяром. Законная монархия снова была уничтожена во Франции!

Во время сражения произошли такие события, которые совершенно изменили характер восстания. Это гигантское тело вооруженного народа не имело головы, и ему дали таковую. По мере того как обстоятельства складывались все благоприятнее и к повстанцам стекалось все больше и больше вооруженных горожан, туда же бросились депутаты, ученые, писатели, которые разнесли среди инсургентов следующее радостное известие.

29 июля у банкира Лафита происходило заседание депутатов национального собрания, на котором он объявил, что необходимо взять в свои руки управление делами страны, чтобы поддержать и ободрить восставший народ. Он предложил, между прочим, избрать вождя восстановленной национальной гвардии. У всех на устах было имя Лафайета, в числе немногих дворян боровшегося в Великую французскую революцию за права народа, и ему предложили стать главным вождем всего восстания. Тогда последний встал и сказал:

- Во исполнение воли моих сограждан я принимаю на себя командование национальной гвардией. Старое имя тысяча семьсот восемьдесят девятого года может оказаться очень полезным в тех важных событиях, которые мы переживаем. Раз на нас нападают со всех сторон, то мы должны защищаться. Генерал Лафайет будет и в семьдесят три года таким же, каким он был в тридцать два!

Тогда Бетен де Во воскликнул:

- Если мы не можем обрести вновь доблестного мэра Парижа тысяча семьсот восемьдесят девятого года, знаменитого Байи, то будем, по крайней мере, рады, что у нас имеется его достославный начальник национальной гвардии!

Затем была избрана национальная комиссия из пяти членов, чтобы следить за защитой, продовольствием и безопасностью столицы.

С улицы послышался какой-то глухой шум: собравшаяся там толпа хотела узнать, согласился ли Лафайет принять командование национальной гвардией.

Командование войсками собрание постановило возложить на генерала Жерара.

Но тут со двора и улицы послышались ружейные выстрелы. Члены собрания кинулись к окнам и увидали, что вокруг дома Лафита виднеется серая масса войск. Все заметались по комнате с криками: "Мы погибли! Нас предали!" Перед глазами этих трусливых буржуа, превратившихся в инсургентов, уже мелькали картины военного суда, расстрела. Толстяки бросились к боковым дверям, которые оказались слишком узкими для их кругленьких животиков, прятались за кресла, выпрыгивали из окон в сад, раздавливая своей тяжестью вороха роз, гераней и гелиотропов. А человек пять из наиболее храбрых защитников отечества забрались в "кабинет задумчивости". Было довольно-таки трудно извлечь их оттуда, когда все выяснилось. Они не хотели слушать никаких объяснений и только визжали, что не хотят идти на виселицу или на расстрел.

В комнате остался на своем месте только сам Лафит со своим секретарем де ла Гардом, которому он сказал:

- Раз суешься в политику, то надо сначала убедиться, хорошо ли владеешь ногами! - И он указал на свою больную ногу, которая мешала ему сдвинуться с места и таким образом заставила его оказаться храбрее всех.

К нему-то и обратилась группа офицеров 5-го и 53-го пехотных полков, желавших переговорить с собранием. Эти офицеры явились от имени своих товарищей предложить свои услуги революции.

Они стояли на Вандомской площади, когда их окружила толпа горожан, состоявшая главным образом из стариков, женщин, молоденьких девушек и детей, которые умоляли их не стрелять в народ. Сначала солдаты пытались остаться глухими к этим мольбам, но по мере того, как толпа все увеличивалась и эта просьба повторялась все более и более юными и беззащитными губами, они стали колебаться и подумывать о том, справедливо ли требовать от них, солдат, чтобы они вносили ужасы смерти в ряды этой мирной толпы, требовавшей у навязанного ей правительства только того, на что она имела несомненное право? К тому же они падали от усталости и голода. Со вчерашнего дня их не кормили, и стояла ужасная жара. Тогда лавочники и живущие по соседству горожане принесли им еду и питье. Женщины помогали солдатам скинуть оружие и амуницию, чтобы отдохнуть и с полным удобством утолить голод и жажду. Дисциплина все таяла, солдаты все смягчались. Наконец они категорически заявили, что ни в коем случае не пойдут против народа.

Узнав, что в доме Лафита происходит как раз собрание членов временного правительства, офицеры этих полков решили не противиться воле солдат и присоединиться к восставшим. Один из младших офицеров, отряженный парламентом к барону Жерару, только что назначенному командиром восставших военных сил, явился с известием, что Жерар согласился принять их в состав своих войск. Тогда эти части двинулись к дому Лафита и вызвали тот переполох, который мы уже описывали выше.

Мало-помалу все объяснилось: члены собрания стали вылезать из-за спинок кресел, возвращаться из сада, даже засевшие в "кабинете задумчивости" в конце концов вняли голосу рассудка и горделиво вернулись в зал собрания.

Тогда Лафит с великолепным хладнокровием заявил:

- Господа! Заседание продолжается!

Эти два полка, перешедшие на сторону инсургентов, окончательно решили победу. Теперь уже нечего было больше бороться - надо было пожинать кровавую жатву.

Разумеется, все голоштанные смельчаки, все дети народа, рисковавшие своей жизнью за трехцветное знамя, должны были быть исключены из участия в разделе. Они были хороши для черной работы, для пашни, для посева, но когда дело доходило до жатвы посеянного ими, то их роль считалась оконченной. Тогда из-за надежных прикрытий, словно тараканы, выползали толстобрюхие буржуа, которые требовали не своей части во вновь освобожденной Франции, а всю ее целиком!

III

Во время сражения у одной из баррикад около улицы Монторгелль, где перестрелка отличалась особенным оживлением, можно было видеть двух инсургентов, которые, помимо особенного жара, вносили в бой техническое знание и совершенно выдающуюся компетентность.

Эта баррикада находилась около угла улицы Мандар. Она, как мы уже говорили, была очень искусно построена Лартигом из карет, насыпанных землей и поваленных на бок, из всякого тряпья, матрасов, булыжника, каменных плит. Около нее шла канавка, из которой вынули весь камень, но зато насыпали туда битого стекла и железных обрезков, чтобы сделать ее совершенно непроходимой.

Внутри этой импровизированной крепости царила суровая дисциплина. Начальником ее был пожилой, воинственного вида мужчина, нацепивший на старый выцветший мундир империи командорский крест Почетного легиона. Его почтительно называли "генералом".

Это был генерал Анрио, постаревший, осунувшийся, ослабевший, но воодушевившийся, возбужденный, обретший прежние силы и энергию, преследуя двойную цель, для достижения которой требовалось три дня напряжения всех моральных и физических сил. Он только что отсидел несколько лет в заключения, но в каком заключении! Его обвинили в устройстве заговора, имевшего целью возвращение Наполеона с острова Святой Елены, и ему уже грозил военный суд, когда вдруг его сочли сошедшим с ума и заключили в Шарантонский дом для сумасшедших. Его друзья во главе с маршалом Лефевром вступились за него, доказывая, что Анрио в полном разуме и его несправедливо держать в доме для сумасшедших. Но полицейский префект ответил им:

- Если вы действительно расположены к генералу Анрио, то никогда не поднимайте этого вопроса. Если его признают нормальным и действовавшим в состоянии полного разумения, то его, правда, выпустят из Шарантона, где его сторожами являются только доктора, но выпустят для того, чтобы заключить в военную тюрьму и отдать под суд. Хотите вы, чтобы генерала Анрио расстреляли? - улыбаясь, добавил он. - Нет? Ну, в таком случае оставьте всякие хлопоты и ждите. Быть может, когда-нибудь и для него тоже пробьет час монаршей милости!

Час монаршей милости не торопился с наступлением, но во вторник 26 июля 1830 года, узнав, что делается в Париже, Анрио, которому, в сущности, жилось в Шарантоне далеко не так плохо, так как сторожами и надзирателями там служили старые императорские солдаты, с помощью привратника ушел из больницы. Он уже неоднократно совершал таким образом маленькие прогулки и на его отсутствие закрывали глаза. Он давал слово вернуться вечером, а слово генерала было священным. Ни разу не было случая, чтобы генерал Анрио не вернулся в назначенный срок. Но в этот вечер он не вернулся в лечебницу!

- Арестовали его или он попросту убежал? - пробормотал привратник, который одинаково дрожал как за свое место, так и за своего больного.

Регулярные отлучки генерала и без того частенько интересовали его. Он думал, что Анрио пользовался этими отлучками для того, чтобы навестить кого-нибудь из старых товарищей, поговорить с ними об императоре Наполеоне, его сыне и шансах на реставрацию Бонапартов. Раза два-три он даже выслеживал генерала, но не видел, чтобы тот говорил с кем-нибудь. Анрио обыкновенно останавливался около элегантного домика в квартале Мадлен и проводил там долгие часы, поджидая и выслеживая кого-то. Но по всем признакам это все-таки не было ни политическим, ни любовным свиданием, так как генерал ни разу не проник в дом. Однажды, когда около подъезда остановилась карета, глаза Анрио загорелись пламенной страстью, в которой читались скорее злоба и ненависть, чем любовь. Кто был в этой карете - служитель не видал, но он вообразил целую историю и, рассказывая ее в своем кругу, говорил, будто генерал Анрио влюблен в несвободную женщину, все старается повидать предмет своей страсти, но это никак не удается ему.

Таким образом отлучки генерала были самыми невинными, но в больницу во вторник вечером он все-таки не вернулся. Прошла среда - его все не было. Как ни дрожал служитель за свое место, но волей-неволей пришлось подать рапорт директору заведения о случившемся.

Отправляясь к директору, несчастный пробормотал:

- Этот рапорт повлечет за собой для меня увольнение, а следовательно - и голодную смерть. Куда я денусь в этом возрасте, на что я гожусь и кто возьмет меня на службу? Эх, генерал, генерал! Не следовало ему так поступать со мной! Ведь я всегда делал ему всяческие поблажки!

После некоторого колебания служитель постучался и вошел в кабинет.

- Это вы, Борно? - спросил директор, стоявший перед зеркалом и старательно изучавший свое лицо. - Что нового?

- Ничего особенного, господин директор. Есть тут одна новость, так она здесь в рапорте прописана. Вот. - И, дрожа всем телом, служитель протянул бумажку.

- Сегодня у меня нет времени читать рапорты, - ответил директор.

- Ну что же, так я приду завтра, - пробормотал тот, с радостью подумав, что, быть может, генерал Анрио все-таки явится: ведь не захочет же он подвести человека, не сделавшего ему ничего, кроме хорошего! Ведь, может быть, он просто заболел?

- И завтра у меня не будет времени тоже! - ответил директор, делая в воздухе веселый пируэт. - Ах, Борно, вы этого не понимаете! Вы, кажется, просто старый шуан, и вам нет никакого дела до того, что теперь происходит в Париже. Ведь Карла Десятого выставляют вон! - И он пробормотал:

Когда старик-король в безумии своем

Смеется над законом и народом...

Услыхав эти две строчки из последней песенки Беранже, Борно с удивлением поднял голову, всмотрелся в директора и тут только заметил кое-что, ускользнувшее от него вначале. Правда, на директоре все еще были чиновничий сюртук и бюрократические баки, но на голове красовалась каскетка с трехцветной кокардой, на сюртуке виднелась амуниция, в руках было ружье солдатского образца. Борно при виде этого не мог отделаться от изумления.

- Да, да, вот как обстоят дела, Борно! - продолжал директор. - Я ухожу от вас, так как сыт по горло госпиталем. Надеюсь, что все вы здесь пожалеете о моем уходе, но если сегодня меня не убьют, то я вернусь повидаться с вами после взятия Тюильри, потому что мы идем брать этот дворец. До свидания, Борно! - И, оставляя служителя в полном остолбенении, директор прошел мимо него церемониальным шагом и вышел из кабинета, насвистывая военный марш.

- Чем только это все кончится! - пробормотал служитель, возвращаясь к себе в каморку.

Генерал Анрио примкнул к инсургентам потому, что хотел отомстить Бурбонам, потому что любил свободу, потому что его сердце оставалось молодым. И его кровь с юношеской энергией забурлила в жилах, когда он увидел восставшей из праха старую трехцветную кокарду; он надеялся, что восстание примет значительный размах и вызовет неминуемое низвержение Карла X, чтобы заменить Бурбонов другим государем со звучным, милым, дорогим большинству французов именем Наполеона II.

Кроме того, Анрио хотел отомстить и за себя лично. Его предали, и теперь он знал, кто именно. Он долго рылся в памяти, перебирая всех, кто мог бы предать его, но простой случай открыл ему, кто известил полицию о составленном им заговоре, чтобы с помощью капитана Лятапи выкрасть Наполеона с острова Святой Елены и доставить его если не в Европу; сразу, то по крайней мере хоть в Америку, где можно было бы при благоприятном случае подумать и о продолжении дела.

Разумеется, ему не называли доносчиков. Его неожиданно арестовали, допросили и отвели в тюрьму, где продержали в одиночной камере несколько месяцев в ожидании суда. Однажды за ним явились, посадили в закрытую карету и отвезли в какой-то приморский город, которого он не знал. Там его опять заперли в одиночную камеру и держали, как сообщил сторож, в распоряжении морского префекта.

Так прошли долгие месяцы; Анрио не только не имел ни малейшего соприкосновения с внешним миром, но оттуда к нему даже не доходило никаких известий, и он не знал, что происходит с его близкими.

И вот однажды к нему в камеру вошел тюремный смотритель и заявил, чтобы он приготовился к посещению тюремного инспектора, который объезжает тюрьмы и будет вскоре у них, чтобы проверить, достаточно ли хорошо в отношении питания и гигиены содержатся арестанты. Генерал Анрио спросил, не могут ли ему дать бумагу и перо, чтобы составить прошение на имя инспектора. Ему принесли желаемое и снова оставили одного.

Анрио подготовил длинный протест против своего ареста и требовал суда. В то же время он требовал от королевского правительства, чтобы ему дали очную ставку с доносчиком, дабы он, Анрио, мог уличить его в заведомой лжи и опровергнуть обвинения.

Инспектор был очень влиятельным и добросовестным чиновником, но ему надоели вечные, повторявшиеся почти в одних и тех же выражениях прошения и протесты политических арестантов, требовавших регулярного следствия и суда - двух вещей, которых именно и не желало правительство Бурбонов. Случаю было угодно, чтобы в прошлом генералу Анрио пришлось встречаться с инспектором, и последний сильно изумился, встретив его в камере морской префектуры. Они поговорили о прошлом, о своих прежних общих знакомых - к громадному удовольствию инспектора, который думал, что таким образом удастся избежать обычных протестов, требования суда и т. п.

Анрио очень часто встречал молодого чиновника у баронессы де Невиль, и потому его первой мыслью было узнать, как поживает эта дама. Ведь он так давно не видел ее; ведь так давно уже его доводило до полного отчаяния воспоминание о тех чарующих вечерах, которые он проводил вместе с хорошенькой женщиной. Он умирал от желания спросить у инспектора: "Ну, а баронесса Невиль? Что с ней? Как она поживает!" - но каждый раз этот вопрос замирал у него на устах.

Во время своего свидания под арестом Анрио привык никому не доверять и во всех видеть шпионов. Теперь и этот инспектор внушал ему некоторое беспокойство. Ведь прежде они так часто разговаривали с полной откровенностью! Уж не послужила ли причиной его ареста именно эта откровенность? Поэтому, когда, вспоминая прошлое, чиновник коснулся вечеров у баронессы Невиль, Анрио ни звуком не ответил на это, как если бы баронесса была ему совершенно незнакома.

- Ах, так вы все еще имеете зуб против этой миленькой баронессы? - весело продолжил чиновник в ответ на холодное молчание Анрио. - Конечно, я вполне понимаю это и очень извиняюсь, что вызвал в вашей душе это неприятное воспоминание.

Анрио был очень поражен этой странной фразой и произнес:

- Я надеюсь, что вы не хотите сказать мне этим что-нибудь обидное?

- Что вы, помилуйте! Ни как человек, ни как официальное лицо, я никогда не позволил бы себе оскорблять узника. Я очень извиняюсь, что назвал в вашем присутствии имя того человека, который послужил причиной постигшей вас участи.

Анрио побледнел, как смерть, все его тело задрожало, он провел платком по лбу, стирая ледяной пот, выступивший на висках; он боялся понять слова инспектора, несмотря на всю их трагическую ясность.

- Простите, - сказал он, видя, что инспектор собирается встать и уйти. - Бога ради, еще одно слово! Неужели ваши слова относятся к баронессе Невиль, у которой мы с вами так часто встречались?

- А к кому же другому могли они относиться? Послушайте, генерал, неужели вы еще сомневаетесь, по чьей милости попали на хлеба его величества?

- Да нет же, я ничего не знаю, а мне так хотелось бы знать это! Умоляю вас, скажите мне это!

- Я и так сказал вам более чем достаточно, генерал! Вы не поняли моих слов, но раз вы были так дружны с баронессой Невиль, то я не понимаю, как могли вы не знать, что она является самой ревностной и энергичной шпионкой полиции его величества!

- О, Боже мой! - простонал Анрио, хватаясь за грудь.

- Я понимаю, вы надеялись, - продолжал инспектор, - что в силу той дружбы, которая вас связывала, баронесса пощадит вас, забудет о своих обязанностях? Но ведь и ее дружба имела целью только выведать у вас секреты. И вы, и я, и все остальные, посещавшие ее салон, были для баронессы только объектом наблюдения, и стоило нам уйти, как она бросалась в свой кабинет, чтобы немедленно написать своей белой, хорошенькой ручкой точное донесение префекту полиции обо всем узнанном.

- Негодяйка! - пробормотал Анрио. - О, если бы мне удалось добраться до нее!

- И что же тогда? Полноте, бедный мой генерал! Эта змея вывернулась бы, убедила бы вас, что тут просто недоразумение, и вы были бы по-прежнему, если не больше еще, во власти ее чар. Подумайте хотя бы вот еще о чем: она пользуется таким влиянием в министерстве полиции, ее услуги настолько ценятся там, что стоило бы ей потребовать вашего освобождения, и вас немедленно выпустили бы, - тем более, что после смерти Наполеона значительная часть опасений отпадает. Но, как видите, эта милочка и думать не захотела об этом. Однако не беспокойтесь! Когда я вернусь в Париж, то увижу ее, расскажу ей, как вы страдаете в заключении, и уговорю ее похлопотать о вашем освобождении.

- Нет, нет! - быстро прервал его генерал. - Я не хочу быть обязанным ей ничем! Так, значит, товарищи были правы, предупреждая меня, а я был просто слепцом, идиотом! О, я наказан по заслугам. Но погодите! Стоит мне когда-нибудь выбраться отсюда. О, я отомщу за себя, поверьте мне!

- Бога ради, успокойтесь, генерал! Я в отчаянии, что заговорил с вами об этом. Если бы я только знал... Вы ничего более не хотите узнать от меня? Тогда разрешите мне откланяться вам и продолжать инспекцию далее! - с этими словами чиновник вежливо откланялся генералу и вышел, от души раскаиваясь, что выболтал арестанту то, что тому совершенно не следовало знать.

Впоследствии, когда в силу неизвестных ему причин генерала перевели в Шарантон, у Анрио была одна только мысль: наказать предавшую его женщину. Для этого надо было найти ее, застать врасплох и вырвать у нее признание в ее подлости. И ради этой мести он и бродил, как настоящий сумасшедший, вокруг дома баронессы, надеясь на случай, который поможет ему застать изменницу одну. Но этого случая ему не представлялось. Баронесса никогда не показывалась на улице одна, без сопровождения кого-нибудь из мужчин. С другой стороны, Анрио не мог попросить ее, чтобы она сама назначила ему свидание: теперь он уже не сомневался, что она постарается окончательно лишить его возможности когда-нибудь отомстить ей и единственным результатом будут только наказание и увольнение доброго служителя, разрешавшего ему отлучки из Шарантона.

Но при грохоте пушек, раздавшемся над Парижем, при шуме оружия и начале битв генерал сейчас же решил сразу осуществить две мечты своей старости: низвергнуть Бурбонов, восстановить трехцветное знамя вместе с династией Бонапартов и по мере возможности наказать баронессу, тайную шпионку полиции.

Полный этих надежд, он и явился на баррикаду улицы Мандар, где Лартиг и другие завсегдатаи кафе "Прогресс" немедленно поручили ему командовать ею.

Позаботившись о необходимых мерах для защиты этого важного стратегического пункта инсургентов, генерал Анрио послал Лартига в дом маршала Лефевра с запиской. Маршала не было на свете уже несколько лет, его жена, сильно постаревшая, удалилась в свои поместья. Анрио знал, что ла Виолетт остался в Париже в качестве управляющего домом и всеми делами Екатерины Лефевр, и надеялся, что Лартиг разыщет его и приведет в кафе. Он очень рассчитывал, что ла Виолетт не откажется прийти, так как в записке сообщил ему, что он нужен для выполнения смелого предприятия.

Лартиг вернулся без ла Виолетта: последнего не было дома, так как он неизвестно куда девался. Анрио улыбнулся, не сомневаясь, какой причиной была вызвана эта прогулка ла Виолетта.

- Он из наших, - сказал он. - Ла Виолетт похож на хорошую кавалерийскую лошадь: стоит ему заслышать звук трубы, как он уже тут как тут. Наверное, он вертится там, где кипит бой! Только бы он получил мое письмо, а тогда он уже примчится!

Действительно, к вечеру около баррикады появился и ла Виолетт. Он был одет в штатское платье, но весь его вид говорил о воинственности его намерений. На черном сюртуке красовался орден, собственноручно прикрепленный когда-то к его груди императором Наполеоном.

Оба старых друга сердечно расцеловались. Анрио, словно помещик, показывающий свои хозяйственные строения посетителю, повел ла Виолетта по баррикаде, показывая все уголки этой импровизированной крепостицы. Проверив, находятся ли все защитники на своих местах, достаточно ли у них боевых патронов и оружия, Анрио увел своего приятеля в кафе "Прогресс", чтобы сообщить, в чем было то дело, из-за которого он вызывал его.

Ружейный огонь затихал. Повстанцы были уже победителями в центре Парижа. Тюильри с минуты на минуту должен был перейти в руки народа. Говорили, что Мармон отступает, что войска присоединяются к народу и что в городской ратуше уже было торжественно объявлено о низвержении короля. Все эти известия переполняли энергией храбрых защитников свободы и права и вносили деморализацию в ряды роялистских войск.

Анрио шепотом сообщил ла Виолетту о задуманном им проекте. Тот молчаливо слушал, изредка покачивая головой. Когда же генерал кончил, ожидая мнения ла Виолетта, последний не ответил ничего.

- Ты не одобряешь этого? - спросил Анрио.

- Не могу сказать это.

- Значит, одобряешь?

- Не вполне.

- Но ты все-таки должен прийти к какому-нибудь решению и высказаться либо за, либо против!

- Это очень трудно, очень трудно!

- Как, ты знаешь преступление и отказываешься покарать его?!

- Да ведь это - женщина, генерал! Вы только подумайте - женщина!

- Это не женщина, а чудовище!

- Это ничего не значит. Чудовища женского рода не все равно, что чудовища мужского рода.

- Ты отказываешься? Ну, что же! Так я пойду один. Но окажи мне последнюю услугу, потому что завтра меня, наверное, убьют.

- Что вы хотите, генерал? Я готов повиноваться вам, но потребуйте от меня чего-нибудь не столь ужасного.

- В мое отсутствие здесь может произойти серьезная стычка с правительственными войсками, а ведь я отвечаю за людей, выбравших меня своим начальником. Поэтому уходя я должен поручить командование надежному человеку, и этим человеком я назначаю тебя.

- Но согласятся ли на это остальные?

- Раз я представлю тебя им - да. Ну, теперь пойдем!

Они вышли из кафе, и по приказанию генерала мальчишка-барабанщик дал сигнал к сбору. Сейчас же со всех концов сбежались мужественные защитники баррикады улицы Мандар.

Анрио в нескольких словах объявил им, что счел нужным произвести рекогносцировку за пределами квартала, чтобы узнать, как идут дела на отдаленных баррикадах и не пора ли двигаться вперед. В ответ на это раздалось недовольное ворчание, так как инсургенты не любили покидать свои кварталы; им казалось, что они будут в меньшей безопасности на чужих улицах, и они предпочитали умирать у порогов своих дверей. Генерал поспешил прибавить, что каждый, кто не желает следовать за ним, совершенно свободен в своих действиях. Если найдется кто-нибудь, кто выразит согласие сопровождать его, он с удовольствием возьмет его с собой, не найдется - все равно он отправится один.

- Я пойду с вами, генерал! - заявил Лартиг.

- Принято. Ну, а теперь, - продолжал Анрио, - на время моего отсутствия, прошу вас, граждане, признать своим начальником товарища ла Виолетта, бывшего адъютантом в Великой армии. Это храбрец, каких мало, и я не могу доверить баррикаду лучшему человеку. Повинуйтесь гражданину ла Виолетту так же, как если бы это был сам я. А теперь, товарищи, отправляйтесь каждый на свой пост, и да здравствует свобода!

Инсургенты вернулись на укрепления, а ла Виолетт, пожав руку Анрио, сейчас же удалившемуся с Лартигом, отправился в уголок между двумя домами, откуда можно было наблюдать за всем, что делалось вне и внутри баррикады. Усевшись там и закурив трубку, он погрузился в глубокое раздумье, причем сквозь зубы у него вырывались отдельные фразы:

- Бедный Анрио! Недаром его заперли в Шарантоне. Да и есть с чего сойти с ума! Пропустят ли его сквозь баррикады? Ну, а если ему удастся сделать все это? Как мне быть? Ведь начальником баррикады стал теперь я. Так неужели позволить ему здесь заниматься сведением личных счетов?

Он задумался, его трубка гасла, он снова раскуривал ее.

Ночь окончательно воцарилась над Парижем, кидая странные тени на груды камней, дерева, матрасов, высившихся среди и вокруг него, и в безмолвии жуткой тишины изредка раздавался от баррикады к баррикаде окрик:

- Часовые, слу-у-ша-а-ай!

IV

Ночь кончалась. Вскоре Париж, протирая заспанные глаза, вновь должен был взяться за оружие. Сквозь сумрачные силуэты домов уже белело небо.

Со стороны улицы Монмартр послышался шум чьих-то шагов. Ла Виолетт, как раз обходивший баррикаду, насторожился, затем вскарабкался на один из редутов и увидел на улице три таинственные тени, молчаливо двигавшиеся к баррикаде, Он громко окликнул их:

- Кто идет?

- Это мы: Лартиг и начальник.

- Стой! Обождите, пока вас не признают!

- Так это ты, ла Виолетт? - сказал Анрио, узнав голос друга. - Пожалуйста, не поднимай на ноги' весь народ. Это я с гражданином Лартигом и третьей особой, за которую я отвечаю. Пропусти нас!

Ла Виолетт провел их на баррикаду и, не говоря ни слова, но по-прежнему мрачно покачивая головой, пошел вслед за ними в кафе "Прогресс".

Курительная комната была погружена во мрак; на конторке, в том месте, где обыкновенно почивал кот Туш, раскинув свое откормленное тело среди груд сахара и графинов с коньяком, мирно мурлыкая и изредка поблескивая Фосфорически сверкавшими зрачками, горел ночник. Кота не было - этот эгоист, потревоженный громкими криками и волнением, царившим в последние дни среди посетителей кафе, бежал неизвестно куда!

На бильярде, накрывшись чехлом, спали с громким храпом и присвистом два инсургента. Повсюду - на скамьях, диванчиках, на составленных табуретках и стульях - виднелись спящие, беспокойно ворочавшиеся из-за неудобства своего ложа. Во всех углах виднелось оружие. Острый запах поднимался от всех этих потных, усталых тел, заполнявших кафе.

- Нам лучше подняться в верхний этаж, - сказал Анрио и, вытащив из кармана огарок, которым он предусмотрительно запасся, зажег его о пламя ночника. Затем, обращаясь к третьему человеку, пришедшему с ним и Лартигом под покровом широкого плаща и бывшему по всем признакам женщиной, он сказал: - Проходите вперед! Ла Виолетт, иди и ты с нами!

Они прошли в комнату, единственным украшением которой были кровать и два старых кресла. Тут Анрио вставил огарок в стоявший здесь подсвечник и, указывая на кресла и кровать, сказал глухим голосом:

- Садитесь!

Лартиг и ла Виолетт сели, женщина же оставалась стоять, казалось, что она ничего не видела и не слышала.

Анрио повторил еще громче:

- Садитесь, я вам говорю!

Женщина безмолвно села в одно из кресел.

Тогда Анрио заговорил голосом, в котором звучало с трудом сдерживаемое бешенство:

- Друзья мои, мы собрались тут словно на военный совет. Но позвольте мне сначала познакомить вас с тем, чего я жду от вас: я жду от вас суда над этой женщиной, которая молчаливо сидит перед вами, обдумывая, как бы ей ухитриться сбежать от нас, чтобы на досуге снова заняться своим ремеслом - шпионством и предательством! Но горе нам, если ей удастся убежать!

Женщина вздрогнула - это доказывало, что она слышала и поняла.

Анрио продолжал, оставаясь стоять в позе прокурора:

- Эту женщину, друзья мои, зовут баронессой де Невиль. Она очень красива, очень любезна, но еще более обольстительна и опасна. Сколько наших друзей, сколько великодушных, смелых умов, сколько героев святой свободы погибло, обезглавлено, отправлено на каторжные работы благодаря ей! Тюрьмы переполнены ее жертвами, а могилы громко вопиют об отомщении. Во всех смелых заговорах, бывших обнаруженными, несмотря на полную их тайну, эта женщина была предшественницей и помощницей палача.

Дрожь негодования пробежала по телу Лартига, ла Виолетт не мог удержаться, чтобы не выругаться:

- Негодяйка!

Анрио продолжал:

- Как видите, она даже и не отпирается. Но это было бы трудно, потому что она знает, что от меня не скрылась ни одна из ее подлостей. О, вы, конечно, станете смеяться над моим безумием, но я должен исповедаться вам во всем откровенно. По воле рока мне пришлось встретить это чудовище на своем жизненном пути. Я дал увлечь себя ее улыбочками, грациозной томностью ее манер, ее обещаниями. Она вообще заводила знакомства с офицерами императорской армии, притворялась, будто разделяет их сожаления, их надежды, и все это только для того, чтобы доносить обо всем этом полиции! Я уже сказал вам, что многим из наших это уже стоило головы. Мне лично пощадили жизнь, но для того, чтобы подвергнуть еще более ужасной пытке. Ты знаешь обо всем, ла Виолетт, но я должен рассказать это также и Лартигу, чтобы он мог представить, до какой степени простирается подлость этой женщины. Буду краток; ведь близится день, когда долг призовет нас к защите баррикад. Я уже говорил вам, что влюбился в эту женщину, как школьник; и вот я увлекся до того, что выдал ей тайну, которая не принадлежала только мне одному. Был составлен заговор с целью освободить императора Наполеона из заточения на острове Святой Елены. Не называя имен главных заговорщиков - ведь ты был в их числе, ла Виолетт! - я своей проклятой болтливостью навел эту женщину на след этого заговора, а этого было достаточно для того, чтобы о нем узнала Англия и предупредила всякую возможность привести план в исполнение. Меня арестовали, а затем, после долгого заключения, перевели в Шарантон. Меня держали в качестве сумасшедшего, меня, Анрио, старого солдата, у которого не было другого безумия, кроме безумия любить эту женщину! Благодаря случайности мне удалось бежать. В первый момент я думал только о возможности сражаться за народное дело, умереть за благо нации, и потому-то я прибежал на эту баррикаду и принял командование над нею. Но тем временем я успел подумать и решил, что эта женщина должна быть наказана, что моей рукой с нее должна быть сорвана маска! Я хотел сам произнести над нею приговор и привести его в исполнение, но решил возложить это на вас. Друзья мои, я жду вашего решения и приговора!

- Мое мнение таково, что она заслуживает пули! - сказал Лартиг.

- Ну, а ты, ла Виолетт? - спросил Анрио.

- Мне тоже кажется, что эта женщина изрядная каналья, - ответил тот, - и я думаю, что для общества не будет большой потерей, если ее отправить с пулей в голове на суд всех тех, кто убит по ее милости. Погибло много жертв, более ценных, чем ее жизнь. Однако - как бы там ни было - я понимаю сражение, я понимаю убийство в пылу боя, но убить так, спокойно, по здравом размышлении... И кого? Не мужчину, взятого с оружием в руках, а женщину? О, тут есть нечто ужасное!

- Подумай, ла Виолетт, о том, что она сама без всякого колебания обрекала на смерть свои жертвы!

- Да пусть она ответит что-нибудь на все эти обвинения! - сказал ла Виолетт. - Раз мы судьи, а она обвиняемая, она имеет право говорить, защищаться. Ну-с, сударыня, вы слышали? Можете вы что-нибудь возразить на все сказанное здесь?

Баронесса де Невиль откинула вуаль; присутствующие увидали ее бледное, но спокойное лицо и насмешливую, презрительную улыбку.

- Мне нечего сказать, - ответила она. - Ко мне ворвались силой, схватили меня и заставили идти во имя власти инсургентов, которую я отрицаю. Эти господа грозили прострелить мне голову, если я воспротивлюсь им или вздумаю убежать. Я повиновалась, последовала за вами. Вы инсургенты, а это значит разбойники/Сила на вашей стороне - делайте со мной все что хотите. Но, я надеюсь, вы недолго останетесь безнаказанными. Из Руана, Лиля, Орлеана - со всех сторон спешат войска; Париж будет окружен тесным кольцом штыков и пушек, вы не продержитесь долго, ваши баррикады будут развеяны по ветру, и те из вас, которые уцелеют после приступа, отправятся на эшафот да на виселицу. О, вы можете убить меня - ведь вы храбры, когда вас много против одной беззащитной женщины! Но погодите, я буду отомщена! Так чего же вы колеблетесь? Ведь у меня нет оружия! Так делайте скорей ваше дело - вы привыкли быть палачами! - Она обвела всех троих смелым, бесстрашным взглядом, и они почувствовали себя смущенными тем холодным пламенем, которым она сыпала на них из своих глаз. - Но только, - продолжала она, - я прошу у вас одной милости: когда вы станете убивать меня, постарайтесь, чтобы мое лицо осталось нетронутым: ведь можно отлично убить, выстрелив в сердце. Избавьте меня от срама быть обезображенной; я не хочу показаться слишком некрасивой после смерти. Это кокетство женщины - пусть! Но это ее последняя просьба, а последние просьбы всегда исполняют!

Все трое переглянулись в полнейшей нерешительности. Хладнокровие и ироническое спокойствие этой женщины связывали их и останавливали в решимости выполнить свое трагическое намерение. Из всех троих более всех был взволнован Анрио. Когда баронесса откинула вуаль и генерал увидал ее лицо, любимое им когда-то, он не мог удержаться от невольной дрожи. Неужели жизнь замрет на этих прелестных чертах? Его сердце порывисто забилось. Но он напряг всю силу воли, чтобы стряхнуть с себя гнет чар баронессы, грозивших снова овладеть им, и заговорил с энергией и страстностью пловца, теряющего силы и делающего последние усилия, чтобы выплыть из засасывающего омута:

- Еще одно слово, друзья мои! Я хочу окончательно раскрыть перед вами всю глубину подлости и предательства этой женщины. В тот момент, когда мы с Лартигом, взяв с соседней баррикады несколько граждан для обыска, проникли в помещение этой женщины, она пыталась уничтожить и сжечь компрометирующие ее бумаги. Мне удалось выхватить у нее клочок одного из писем. Вот оно! - Анрио достал из кармана клочок обгоревшей бумаги и поднес его к свечке, чтобы еще раз проглядеть его содержание. Это - заявление баронессы де Невиль австрийской полиции; ведь эта негодяйка состоит в сношениях с полицией всей Европы. Дело касается заговора, который напоминает мне то, что когда-то пытались сделать мы с тобой, помнишь, ла Виолетт? Несколько молодых людей, членов одного из собраний парижских карбонариев, поддерживаемые карбонариями Ломбардии, решили при первом же успехе настоящей революции отправиться в Вену, чтобы добиться свидания с сыном Наполеона. Шпионка называет главной руководительницей этого графиню Наполеону Камерату. В Шенбрунне, добившись свидания с тем, кого там называют герцогом Рейхштадтским, они попытаются возбудить в нем уважение к славному прошлому династии Наполеонов и уговорить бежать с ними, чтобы занять трон, который станет вакантным, как только мы прогоним Бурбонов.

- Великолепная идея! - воскликнул ла Виолетт.

- Имя Наполеона дорого всем патриотам, - сказал Лартиг, хлопнув себя по лбу, словно он только что сделал великое открытие. - Мне и в голову это не приходило, ей-Богу! Что же, если республика пока еще невозможна, если мы еще не созрели для того, чтобы установить народоправие, то сын императора все-таки лучше всякого другого. Да и потом, кого "другого" можно было бы избрать?

- От этого проекта приходится отказаться, друзья мои, - сказал Анрио. - Теперь Австрия уже предупреждена, и полиция сторожит Шенбруннский дворец, так что сыну Наполеона, с которого не спускают взора, не удастся бежать во Францию. Эта женщина, разузнав все, касавшееся заговора, поспешила известить князя Меттерниха. Письмо, схваченное нами, показывает, что все сведения уже отправлены ранее и что это письмо предполагалось отправить сейчас же, как только восстановится порядок в Франции.

- А в этом письме, - перебил его ла Виолетт, - не содержится никаких новых указаний или разоблачений?

- Имеется нечто новенькое, и вы можете теперь окончательно составить себе мнение о том, какая предательская душонка у этой женщины! Она писала это письмо австрийскому канцлеру только для того, чтобы сообщить имя молодого человека, взявшего на себя самую трудную часть миссии - добиться возможности увидаться с сыном императора! А ведь этот молодой человек любил ее, она тоже шептала ему слова страсти, опутывала цепью своих чар. И этого-то человека она хотела обречь ужасам австрийской каторги! Хорошо, что я успел перехватить письмо, и оно не дойдет по назначению.

- А как зовут этого молодого героя?

- Андрэ Лефевр!

- Андрэ? Андрэ Лефевр? Это его она выдала? А, негодяйка! - зарычал ла Виолетт, бросаясь на баронессу со сжатыми кулаками, словно собираясь ударить ее. Но он сдержался и обратился к Анрио: - Вы правы, генерал, эта женщина не заслуживает ни малейшего снисхождения. Ее необходимо раздавить, как давят злокозненных гадов. Господи, какое несчастье! А ведь герцогиня так просила меня следить за пареньком! Какое счастье, что вы вовремя распутали сеть, которой эта негодяйка оплела бедного мальчика. Да я-то чего смотрел? Я себе разгуливаю с ружьем по баррикадам, а он, не говоря мне ни слова, затеял освободить сына моего императора! А я-то считал его таким тихоньким! Ведь он жил, что твоя красная девица. Другие с такими средствами - ведь у него двенадцать тысяч ливров годового дохода! - кутят напропалую, а он только и делал, что рылся в книгах. Ведь он собирался сделаться адвокатом - странная идея для внука герцога Данцигского! Ну, да ладно. Все хорошо, что хорошо кончается! Вам, генерал, удалось предотвратить удар, и теперь нужно обезвредить эту гадину. Поэтому, раз вы спрашиваете мое мнение, то я стою за смерть!

- Ваше мнение, Лартиг? - холодно спросил Анрио.

- Смерть!

- Два голоса за смерть, я присоединяюсь. Итак, - обратился Анрио к баронессе, - вы единогласно осуждены на смерть. Желаете еще что-нибудь прибавить?

- Ничего, кроме того, что я только что говорила вам. Вы не судьи, вы просто убийцы, присвоившие себе не принадлежащие вам полномочия. К чему было проделывать всю эту комедию? Довольно проволочек! Чем скорее вы избавите меня от вашего присутствия, тем лучше! Но скажу вам вот еще что: вы ошибаетесь, если думаете, что перехватили письмо; вам в руки попала только копия! Я всегда пишу письма в нескольких экземплярах, чтобы гарантировать себя от их пропажи. Следовательно, можете радоваться: ваш дружок Андрэ Лефевр будет немедленно узнан и арестован, как только прибудет в Вену. Вы никогда не увидите его: если он не умер на эшафоте, то для света он уже не живет больше: из тайников венских крепостей никто не выходит на свет!

- Негодяйка! - зарычал ла Виолетт. - Неужели правда, товарищи, то, что она говорит? Но нет, я должен во что бы то ни стало спасти Андрэ! Его мать, его бабушка, герцогиня Данцигская, и славная девушка, которую зовут Анни и которая быстро заставит его забыть эту подлую женщину, никогда не простят мне, если я не вырву Андрэ из рук полиции. Как только окажется возможным, я сейчас же кинусь в Вену. Но сначала нужно покончить с этой дрянью. К расстрелу ее!

- Одну минуту, - сказал Лартиг, - мы должны соблюдать установленные формы. День еще не наступил, а ночью не казнят. Значит, мы должны обождать восхода солнца. Кроме того, надо сообщить товарищам по баррикаде, в чем дело; они вполне согласятся с правильностью нашего приговора и выделят из своей среды несколько человек для приведения его в исполнение. Мы не убийцы, как уверяет эта женщина, а действительно судьи, правосудие же не прячется во тьму ночи! Так обождем дня!

Анрио согласился с правильностью этого замечания и предложил Лартигу и ла Виолетту вернуться на баррикаду, добавив, что сам останется настороже подле осужденной и позовет их, когда настанет минута для исполнения их решения.

Они ушли. Анрио остался с глазу на глаз с баронессой. Он пересел на кровать и погрузился в глубокую задумчивость.

Вдруг протяжный вздох, скорее похожий на мучительный стон, заставил его поднять голову. Перед ним была уже не та отважная, решительная, энергичная женщина, которая с надменным цинизмом только что смеялась над судом и судьями. Казалось, что только теперь баронесса поняла, насколько серьезно ее положение, и на ее побледневшем, скорбном, осунувшемся лице виднелась сложная игра страха, раскаяния, жажды жизни. Из ее глаз крупными каплями стекали слезы, которые она вытирала украдкой, словно стыдясь своей слабости. Анрио заметил это и вздрогнул от острой боли под влиянием сразу нахлынувших на него воспоминаний.

Вдруг баронесса вскочила с кресла, страдальчески простерла в воздух руки и крикнула:

- Я умираю! Задыхаюсь. Бога ради, воздуха, дайте мне воздуха!

Анрио инстинктивно подскочил к ней и спросил:

- Что с вами?

- Я задыхаюсь. Я не могу вздохнуть! Мне не хватает воздуха! - И резким движением баронесса дернула за корсаж платья, обнажая шею и часть бело-розовой груди.

Вид ее скрытых прелестей окончательно смутил Анрио. Он хотел отвернуться, хотел броситься к баронессе, но овладел собой и резко отскочил обратно к кровати. Это не ускользнуло от внимания баронессы.

- Анрио! Анрио! - умирающим голосом воскликнула она. - Неужели правда, что вы решили позволить этим людям убить меня? Анрио, я видела, что на мгновение в вашем сердце шевельнулось сострадание, вы хотели подойти ко мне, чтобы помочь мне, но сейчас же отпрянули. Неужели я внушаю вам теперь одно отвращение? А ведь вы любили меня, Анрио! Так неужели же вы даже не помните теперь об этом!

- Несчастная! Не смейте профанировать священное слово "любовь"! Разве между мной и вами была любовь? С вашей стороны были только измена и предательство...

- Пощадите меня, друг мой, не отягощайте и без того трудной минуты! Я не сознавала, что делала; я была вовлечена в это недостойное дело, чувствовала себя очень несчастной, но не могла ничего сделать. Анрио, сжальтесь надо мной!

- А вы сжалились надо мной, когда выдали меня, когда бросили меня в одиночную камеру, когда захотели навсегда отделаться от меня, запрятав меня в дом для сумасшедших?

- Анрио! Анрио, выслушайте меня! Две минуты внимания - Бога ради! Ведь говорю же, что я была не вольна в своих действиях. О, вы не можете себе представить, как ужасно находиться во власти полиции, которая в любой момент может потребовать чего угодно!

- Почему же вы были в ее власти?

- У меня в прошлом были прегрешения. О, очень незначительные, но такие, которых общество никогда не прощает. Полиции было известно мое прошлое, меня шантажировали, грозили все раскрыть, и из малодушия слабой женщины я стала ее верной рабой. О, моя верность была только на деле, но не в душе! Я плакала, отчаивалась, проклинала, но не могла не повиноваться. Меня нельзя не простить! О, я не прошу пощады - я знаю, что вынесенный приговор нельзя отменить! Но я хочу умереть спокойно, хочу быть прощенной! Анрио, ведь и я любила тебя! Верь! Ведь это - слова умирающей. Я молю тебя только о прощении. Неужели ты откажешь мне в этом? Неужели скажешь, что никогда не любил меня?

Медленно, томно, сладострастно изгибаясь, баронесса встала и постепенно двигалась к Анрио. Ее взгляд чаровал его, молил, возбуждал желание. Вот его уже коснулось влажное, горячее дыхание ее уст; вот уже совсем близко от него в гнездышке кружев белеет ее дивное тело... Голова Анрио закружилась, он не мог говорить, не мог думать - все бурным ураганом крутилось в мыслях. Баррикада, зал со спящими инсургентами, ла Виолетт, Лартиг, революция, Бурбоны - все было забыто, все, словно по мановению волшебного жезла, стерлось из памяти...

А баронесса все говорила, и нежной, страстной любовной песенкой звучал в мозгу Анрио этот голос, раздвигая грани настоящего, закрывая непроницаемой завесой будущее и увлекая обратно в прошлое. Он видел себя опять молодым, полным сил и энергии генералом, сидящим в маленьком уютном салоне у ног нежно любимой женщины... Кто сказал, что он не может быть счастлив с нею? Разве она не прежняя? Разве она не так же красива, разве она не с прежней грацией влюбленной кошки ластится к нему?

А баронесса все учащала и учащала свои томные вздохи, свой трепет, вздрагивания, еще более обнажавшие тело. Она видела, что Анрио теряет голову, и спешила завершить победу. Быстрым прыжком она очутилась около двери, захлопнула задвижку и кинулась на Анрио, опрокинула его на подушки, прижалась губами к его лицу, обхватила его руками и покрыла неистовыми ласками. Горячая волна подхватила Анрио и унесла далеко, далеко в судорожном трепете страсти.

Когда он очнулся, первое, что встретили его глаза, это - твердый, пытливый, властный взгляд баронессы. Она вплотную придвинулась к нему лицом и шепнула капризным тоном любовницы, заранее уверенной, что не встретит, не может встретить отказа:

- Ну, а теперь, мой друг, ты не дашь меня убить этим людям?

- Нет, нет! Это невозможно... теперь! - пробормотал Анрио.

- Ты поговоришь с ними и отошлешь их.

- Да... я поговорю... Я скажу им. Вот только что мне сказать им?

Баронесса вздрогнула. Неосторожным оборотом речи она толкнула Анрио навстречу сознанию, которое могло разорвать всю ее хитро сплетенную есть обольщения. Раздумье могло парализовать действие ее чар, сознание ответственности перед товарищами заставит Анрио изменить согласию освободить ее. Надо было во что бы то ни стало не дать ему одуматься, прийти в себя; было необходимо увлечь его стремительностью натиска, пока он еще не освободился от расслабляющей томности пережитых минут страсти. Ни умолять, ни льстить, ни убеждать не следовало; надо было действовать.

- Скорей! Скорей! - сказала она, увлекая его за руку к двери. - Бежим, скроемся от них! Спаси меня!

- Да, ты права, - пассивно ответил Анрио. - Бежим, пока они еще не пришли! Скорее! - повторил он за нею, смутно испытывая какое-то раскаяние.

Баронесса остановилась на мгновение у дверей и прислушалась: внизу все было тихо. Они тихо спустились по лестнице, бесшумно скользнули через нижнюю комнату и вышли на двор. Солнце уже начинало окрашивать восток розовыми полосками; надо было спешить: еще несколько минут - и будет слишком поздно.

На улице Анрио вышел из своей подавленности и обрел способность мыслить и рассуждать. Он ужаснулся глубине своего падения, но чувствовал себя слишком порабощенным, чтобы думать о чем-либо другом, кроме бегства.

Они без всякой помехи дошли до улицы Монмартр, где около улицы Монторгейль находилась передовая баррикада той секции инсургентов, главная квартира которых помещалась в кафе "Прогресс". Баронесса Невиль вздрогнула: около двенадцати человек инсургентов в разнообразных позах дремало на земле, положив около себя ружья, на часах стоял хмурого вида инсургент, который сейчас же подошел к прохожим.

- Я провожу эту даму за баррикаду и сейчас же вернусь, - сказал Анрио.

- Берегитесь, гражданин. Я слышал в той стороне, за улицей Монмартр, какой-то подозрительный шум шагов и тихое "бряцание оружия: там, должно быть, подвигаются солдаты.

- О, мне недалеко! Я только провожу гражданку до улицы Фоссэ-Монмартр, где она живет.

- Желаю удачи, гражданин! Да не забудьте, когда будете возвращаться, крикнуть издали "Друг", чтобы вас еще не подстрелили, чего доброго. А то эти молодцы не видели, как вы выходили, и спросонок могут угостить вас пулей.

- Спасибо за предупреждение, гражданин! - ответил Анрио, выходя за баррикаду и увлекая за собой свою спутницу.

Теперь оба они были на улице Монмартр, совершенно пустынной и тихой в этот час. Они прошли несколько шагов, направляясь к улице Фоссэ-Монмартр, которая, по сведениям Анрио, была свободна от баррикад. Этим путем баронесса Невиль могла добраться до улицы Фоссэ-Монмартр и перебраться в спокойные кварталы.

Когда они собирались заворачивать на Фоссэ, Анрио вдруг остановился и прислушался: вдали ясно слышался характерный шум осторожно двигавшихся войск, из которого по временам выделялся звон штыка, неосторожно стукнувшегося обо что-то твердое.

- Тут в двух шагах солдаты! - сказал Анрио. - Часовой был прав. Надо быть осторожными.

Не отвечая ему ничего, баронесса вдруг пригнулась, несколькими скачками приблизилась к улице Фоссэ-Монмартр, бросилась бежать и закричала, широко раскинув руки:

- Ко мне! Сюда! Ко мне!

Солдаты, удивленные появлением в такой ранний час на улице женщины, судя по платью, видимо принадлежавшей к высшему обществу, расступились и указали ей на капитана, который уже спешил ей навстречу, чтобы спросить, что она делает на улице между двумя цепями ружейного огня.

- Там! Там! - вместо ответа сказала баронесса, лихорадочно показывая рукой на улицу, с которой прибежала. - Там стоит человек. Это вождь инсургентов, один из самых опасных. Убейте его, и тогда вы легко овладеете баррикадой!

Капитан сейчас же приказал четверым солдатам отправиться по указанному баронессой направлению, а сам обратился к последней со следующим замечанием:

Лепеллетье Эдмон - Наследник великой Франции. 2 часть., читать текст

См. также Лепеллетье Эдмон (Lepelletier) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :