Крашевский Иосиф Игнатий
«Ян Собеский. 2 часть.»

"Ян Собеский. 2 часть."

Король во всем слепо повиновался ей, исключая дел, касавшихся войска и обороны страны.

Если он иногда в чем-нибудь ей отказывал, она сердилась, запираясь у себя в комнате, не впуская его и не позволяя даже руки поцеловать, пока не добивалась своего.

Собеский, к стыду своему, должен был оставить без изменения способ раздачи должностей, введенный во времена Владислава и Казимира и сохранившийся при Марии-Людвике до самой ее кончины.

Известно было, что француженка за псе требовала платы, - а ее воспитанница переняла этот обычай, о котором король слышать не хотел; но он молча терпел его. Это считалось добровольным подарком, но при этом торговались, как на рынке, не обращая внимания на заслуги, а только на то, кто даст больше.

Никто этого не скрывал, и вначале соблюдали некоторую ос торожность, а затем перестали стесняться, и каждый громогласно рассказывал о том, сколько он заплатил королеве.

Поэтому везде, даже в местах общественных, злословили и насмехались в такой сильной степени, что не было никакой возможности заступаться за нее в каждом отдельном случае.

Об этом трубили по всему городу, а так как этот обычай существовал еще и раньше, то можно было оправдаться тем, что так практиковалось всегда.

Больная рука, несмотря на незначительность раны, не позволяла мне выйти на улицу, так как заживала медленно, и я вынужден был носить ее на перевязке и все еще не мог ею владеть.

Моя мать, занятая делами и хозяйством, лишенная возможности I оставить дом, забрасывала меня письмами, требуя приехать к ней в деревню для отдыха и лечения; но, прикованный к Фелиции, я старался отделаться отговорками, ссылаясь на необходимость во врачебном уходе, который здесь легче было найти.

Тем временем штат нашего двора увеличился прибывшими знатными людьми, и Фелиция стала относиться ко мне холодно. Возвратился ее прежний поклонник, инженер, ездивший осматривать крепости на берегах Прута и Днестра; он рассчитывал войти в свои прежние права, но нашел в числе ее соперников, кроме меня, калеки, в счет не шедшего, другого француза, принадлежавшего ко двору епископа марсельского, а также еще одного поляка.

Пока я сидел дома и Шанявский, щадя меня, ни о чем не рассказывал, я еще питал надежду, но, явившись к первой совместной трапезе, я убедился, что девушка дала мне полную отставку и что я должен выкинуть все мысли о ней.

Вначале я чуть не заболел от огорчения, но превозмог себя и решил на некоторое время уехать к матери, чтобы не видеть Фелиции.

С утра, когда король еще одевался, я просил доложить о себе; он меня помнил и, увидевши меня с рукой на перевязке, воскликнул:

- Разве вы еще не выздоровели? Я этого не знал, но надеюсь, за вами был хороший уход.

Поблагодарив его, я попросил разрешения поехать к матери.

- Поезжайте, - сказал он, - но не следует молодому человеку хоронить себя в деревне - это еще впереди, а молодостью надо дорожить. Я вас не забуду и всегда найду для вас место при дворе или в войске.

Он дал мне деньги на дорогу, от которых нельзя было отказаться, и я начал готовиться к отъезду, не желая даже попрощаться с француженкой.

Но молодая девушка была так воспитана, что, имея других поклонников, не хотела лишаться и меня, а потому устроила так, что я должен был с ней поговорить, и все мои мысли вновь были заняты ею. Я прекрасно знал, что ей нельзя верить, но разве страсть рассуждает? Я уезжал с болью в сердце, как бы оставляя тут все надежды на счастье.

Когда я увидел знакомые места, приближаясь к родительскому дому, сердце во мне забилось, и я забыл обо всем, думая только о скором свидании с матерью и родными.

Торопясь, стремясь поскорее к своим, я ночью приехал в Голяну, застав всех спящими. Радость до слез, приветствия, объятия, множество вопросов - все это излишне описывать.

Мать я нашел немного постаревшей и как бы уставшей, Юлюсю выросшей; но самым большим сюрпризом была встреча с братом Михаилом, отпущенным монахами на несколько дней домой в сопровождении другого старшего послушника. Сомневаюсь, узнал бы я его, встретив в другом месте, до того он изменился лицом, манерами, движениями, голосом и даже всей своей фигурой.

Он был серьезен, но я не нашел его грустным, и на заданный ему вопрос наедине, доволен ли он своим выбором, он ответил, что вполне счастлив. Мать, хотя и жаловалась, что ей слишком тяжело в ее годы заниматься делами, хозяйством и воспитанием Юлюси, но не уговаривала меня остаться дома, доказывая мне, что каждый должен исполнять свое призвание, предназначенное ему Богом.

Я не признался ни ей, ни сестре, что остался бы в деревне при них, если бы не проклятая француженка, очаровавшая меня своими прекрасными глазами. Как только соседи узнали, что в гости к матери прибыл придворный короля, они начали стекаться со всех сторон, горя желанием узнать о выборах и о происходивших в Варшаве событиях.

В провинции все были довольны избранием гетмана, возлагая на него большие надежды, а о королеве знали только, что она француженка, что уже говорило не в ее пользу, потому что помнили Марию-Людвику, которая не пользовалась любовью народа, несмотря на то что последняя была гораздо лучше новой королевы.

Я не заметил, как быстро пролетело время до осени, когда получил письмо от Шанявского с известием, что король собирается отобрать Украину и выступить против татар и турок.

Я хотел немедленно присоединиться к нему во Львове или в Жолкви, наконец, в каком-нибудь другом месте, где его найду, но не мог, так как рана, несмотря на все мази и пластыри, стоившие матери громадных денег, не заживала, продолжая упорно гноиться. Смешно даже сказать, что рука зажила, когда я, бросив все лекарства, призвал простую бабу, которая, обмыв рану и сварив какую-то траву, обложила ею руку. Несмотря на это, я пробыл осень и зиму с матерью и только в 1675 году собрался к королю на службу.

Рана вполне зарубцевалась, но осталась какая-то неподвижность в руке, от которой я долго не мог освободиться. За все это время верный друг Шанявский часто писал мне, и хотя письма, приходя различными путями, часто запаздывали, но я все-таки был посвящен во все события.

Шанявский сообщал, что Фелиция, как всегда, была окружена поклонниками, что любовь королевы к ней с каждым днем все увеличивается, а потому она ни на кого не смотрела, метя все выше и выше. Королева любила пользоваться ее услугами, а она, угадывая малейшее желание своей госпожи, преклонялась перед ней, как перед божеством.

Но среди женского персонала ее ненавидели, потому что Фелиция никогда никому не оказывала помощи, а доносами на своих подруг возбуждала против них гнев своей повелительницы.

Наступило время возвращения на службу к королю. Матушка вновь снарядила меня всем необходимым, заботясь о том, чтобы я не терпел ни в чем недостатка и чтобы я не осрамил полковника Поляновского.

Я взял лишнюю лошадь и еще одного служителя, так что всего их было у меня трое, а больше мне не нужно было. Перед самым отъездом я получил от Шанявского известие, что король желает меня видеть у себя в лагере, но, признаюсь, что я предпочел бы ради француженки остаться при королеве. Я этого не утверждаю, но мне кажется, что Шанявский, желая оторвать меня от нездоровой любви, как он сам выражался, способствовал тому, чтобы я не особенно часто виделся с Фелицией.

Из его писем я знал, какая судьба ожидает меня при особе короля.

Когда еще он был гетманом, его уже не любили, преследовали разными интригами, даже покушались на его жизнь, что не всем было известно, потому что дело замяли, но, без сомнения, его хотели отравить, и пришлось поэтому переменить виночерпия. Вся Речь Посполитая была возмущена против Пацов за их новую измену: они поступили в Украине подобно тому, как при Хотине, оставив короля одного.

Новый гетман Пац вскоре понял, что заслужил всеобщую ненависть, так как его открыто называли изменником. Пацы верили в покровительство Ракуского дома, а королева Элеонора, находившаяся в Торне, составляла заговор. Передавали из уст в уста, будто Собеский часто повторял русскому воеводе:

- Меня не минует судьба Михаила. Провидение мстит за его страдания.

Трудно передать, в каком состоянии я нашел короля, - он мне показался измученным, впадающим моментами в отчаяние. При нем осталось тысяч пятнадцать - восемнадцать войска, а казаки, татары и громадные немецкие силы разоряли страну, угрожая завоевать ее, и Собеский, несмотря на все сгои усилия и жертвы, сомневался, сумеет ли он выдержать этот натиск.

Пац своим уходом возбудил против себя литорцев и должен был просить прощения у короля и исправить свою ошибку, что было довольно трудно, потому что неприятель тем временем подкрепил свои силы.

Собеский, надеявшийся в качестве победителя быть коронованным и обманутый в своих надеждах, был доведен до крайности. Я никогда не видел его таким деятельным и неутомимым.

В августе опасность угрожала уже Львову, и у короля было всего несколько десятков тысяч солдат, считая в том числе и войско литовское, а Ибрагим-паша приближался ко Львову с огромными полчищами.

Когда мы прибыли во Львов вместе с королевой и с двором, Собеский не переставал повторять: "Я должен тут погибнуть или победить".

Он один не потерял мужества и надежды на помощь Господню и вселял их в других; но когда мы приехали в город, то видели одни только слезы и слышали жалобы со всех сторон, а кто мог - убегал. Но при виде Собеского со спокойным лицом, постоянно занятого, разъезжающего верхом, делая смотры войскам, расставляя орудия, и войско, и мещане стали мужественнее. За два дня до приближения турок к стенам города по ночам были видны зарева пожаров, наводившие страх.

Собеский заранее предупредил, что, лишь только турки появятся, он немедленно на них нападет, не дав им времени расположиться лагерем.

Все было подготовлено так, чтобы силы, которыми располагал Собеский, показались Нуррадину, шедшему с передовым отрядом более значительными, чем были в действительности. Поэтому под Зборажем и Берестечком прибегли к той же хитрости, то есть, собрав большое количество копий, воткнули их в кустарники на очень большом протяжении, создав таким образом иллюзию, что вся эта местность полна войск.

Перед уходом из города король, королева, гетман, высшие должностные лица, полковники со слезами на глазах молились Богу в костеле отцов иезуитов перед иконой святого Станислава Костки.

Я присматривался к лицу Собеского, выражавшему страстное нетерпение. Выйдя из костела, он, попрощавшись с женой и Фанфаником, сел на коня.

В день появления турок, хотя дело было в августе, бушевала сильная буря с градом и снегом.

Их было такое множество, что наша кавалерия была смята при первом столкновении, но король бросился к ней с криком:

- Или я буду убит на месте, или мы победим! Вперед!

Напрасно старались его удержать, как предводителя и короля, в этот момент он был лишь солдатом, - и ни Радзивилл, ни Любомирский, ни Пац ничего не могли с ним поделать. Он сам помчался во главе полков, и это вызвало такое воодушевление в войске, набросившемся с такой стремительной яростью на турок, что последние не выдержали напора.

Всем, знающим их способ ведения войны, известно, что они смотрят на первое поражение, как на перст Божий, указывающие им на предстоящую гибель, и больше уже не сопротивляются. Поэтому самое важное вызвать вначале переполох, так как они не борются с роком.

Лишь только турки обратились в бегство, нам больше ничего не оставалось, как преследовать и рубить их направо и налево, и хотя число турок, на первый взгляд, казалось, втрое превышало: нашу армию, но они с такой поспешностью начали убегать, что на следующее утро очутились в восьми милях от Львова.

Никто так хорошо не знал характера мусульман и их способа ведения войны, как Собеский, и это давало ему превосходство над другими вождями. Приняв все меры, чтобы не дать им соединиться, он приказал преследовать отдельные отряды, и, когда победа перешла на нашу сторону, войско воспрянуло духом, став мужественнее и увереннее.

Я должен признать, что и все остальные, участвовавшие в сражении вместе с королем, не исключая французов, выказали необыкновенное мужество и храбрость. Под епископом марсельским Форбеном были убиты две лошади, а рыцарь де Малиньи не уступал другим в храбрости. Я проникся уважением к французам, о которых раньше имел превратное мнение, так как судил лишь по их женщинам. Собой я не был особенно доволен, потому что проклятая боль в руке мешала мне принимать деятельное участие в бою, и я присутствовал при нем в качестве зрителя.

Я несколько раз порывался в бой, но Шанявский каждый раз удерживал меня на месте. Но судьба никогда меня не щадила от ран и шишек, награждая меня ими при каждом удобном случае; под Львовом, хотя я и находился в тылу двора, пуля задела мой висок, сорвав кожу и скользнув по кости.

Все над этим смеялись, наложили на темя повязку и в течение нескольких дней величали меня героем.

Чудесным образом нам удалось отразить натиск турок, но король был в отчаянии, что они отобрали и сожгли Погайце и что Ибрагим-паша шел на Требовлю, хотя замок, благодаря своему расположению, мог защищаться и противостоять.

Об этом обложении турецкими войсками Требовли я наслышался много неправдоподобных и разноречивых вещей, но могу подтвердить лишь то, что не напрасно приписывают Хжановской, жене начальника, заслугу, будто бы благодаря ей крепость выдержала осаду, пока король с войском не подошел на помощь. Она в действительности не только подбодряла мужа, но и принимала активное участие в защите замка. С пистолетом в руке, во главе отряда, она ездила на разведки, проявляя мужество, перед которым преклонялись даже старые солдаты; этой женщине следовало бы родиться мужчиной, говорили кругом.

И действительно, если бы не она, Требовлю постигла бы та же участь, что и Збораж, сданный туркам трусливым гарнизоном, убившим своего вождя, француза Дезотеля, в надежде, что их пощадят.

И в Требовли раздавались голоса среди нашедшей там убежище шляхты о сдаче замка, но Хжановская угрожала им, что взорвет замок, но не допустит сдать его.

Впоследствии сейм возвел Хжановского в дворянство, потому что хоть жена его была дворянкой, но он сам родом из Курляндии (фон Фрезен) и принадлежал к простому сословию.

Хжановская своим мужественным сопротивлением туркам привела их в бешенство, так как они, хотя у них было много войска и пушек, не смогли взять приступом крепость, а услышав, что Собеский с войском идет на помощь осажденным, поспешили снять осаду и убежали в сторону Каменца.

Но они не успели далеко удалиться и переправиться через реку, так как подоспел король и, набросившись на них, вступил с ними в битву, успешно окончившуюся для нас, потому что турки, узнав от пленных о присутствии короля, начали поспешно отступать к Каменцу, оставив на поле сражения несколько тысяч убитых.

Одно имя Собеского, наводя на них панический страх, заставляло их обращаться в бегство. Ибрагим-паша удалился от Прута. Господь Бог помог Собескому спасти Польшу от большой опасности, которая еще не совсем миновала, потому что Каменец остался в руках турок, и надо было опасаться их мести за поражение. Все-таки король мог немного отдохнуть и собрать новые силы для дальнейшего похода.

По распоряжению короля я должен был отвезти письма в Жол-ков, где иностранные послы ожидали Собеского, чтобы приветствовать победителя, слава о котором разнеслась по всему свету; хотя сам король придавал этим почестям меньше значения, чем предстоявшей возможности расцеловать ручки любимой Марысень-ки, по которой он очень соскучился и посылал ей множество писем, ожидая ее ответа. В Жолквк я нашел королеву еще более гордой, чем раньше, упивавшуюся триумфами и успехами мужа, о которых уже знал весь свет.

Трудно было к ней подойти, до такой степени она требовала преклонения перед собой. Для того, чтобы снискать ее расположение или хотя бы ласковую улыбку, нужно было перед ней пресмыкаться и падать ниц, подобно древним идолопоклонникам, которые лежали распростертые перед своими божествами.

Ни с кем из своих родственниц или знатных в то время женщин она не могла быть долго в хороших отношениях.

Никто не мог с ней ужиться, кроме несчастного мужа, но и ему она доставляла больше страданий, чем радости.

Но что это был за человек! Если бы не несчастная слабость к жене, вовсе недостойной любви и часто откровенно заявлявшей ему, что она его не любит, то Собеского можно было бы назвать безупречным, совершенным, народным героем. Всякому делу, за которое брался, он отдавался всей душой; на войне это был солдат, не дороживший своей жизнью; на охоте - страстный охотник; в разговорах с учеными он был способен провести всю ночь, вдаваясь с ними в диспуты и забывая о еде, питье и об отдыхе, но и в своей несчастной любви он не знал границ.

Несмотря на то что он был признан героем своего времени, в нем не было ни малейшей гордости; он не забывал своего прежнего общественного положения, с уважением относился к духовенству, как человек религиозный, соблюдал молитвы и все обряды, но и в своих сношениях с татарами и евреями никогда не задевал их религии.

К слугам он относился хорошо, и если делался чьим-нибудь другом, то оставался им до конца жизни.

Несмотря на то, что в Жолкви наскоро построили помещения для службы и коней и все придворные разместились по простым избам, все-таки не хватило места для всех, съехавшихся приветствовать Собеского. Слава об его успехе в борьбе с многочисленными оттоманскими силами разнеслась так далеко, что персидский шах, искавший союзника против московского царя, прислал к Собескому послов с дорогими подарками.

Прибыли с поздравлениями послы из разных государств, в том числе и епископ марсельский Форбен, пользовавшийся особенным расположением королевы и не без основания хваставшийся помощью, оказанной им Собескому при овладении короною.

Из всех французов, находившихся при дворе, а их тут было немало, епископ Марсельский по своему темпераменту являлся наиболее типичным французом. У нас трудно было найти епископа, подобного ему.

В его обращении, разговорах и шутках ясно проскальзывало, что он больше думает о светской жизни, чем о Боге. Он не избегал общества женщин и не относился равнодушно к их кокетству. Его элегантная, изящная внешность, благородные манеры придавали ему в моих глазах какой-то особенный шарм, и я глядел на него с восхищением.

Впрочем, пришлось увидеть много нового и интересного не только для меня, но и для всех нас.

Один лишь король относился равнодушно ко всему - ничто его не поражало. Он думал о предстоящей коронации, об ускорении которой хлопотала королева, а так как она была беременна, то необходимо было беречь ее от всяких волнений.

Известно было, что королева Элеонора, поселившаяся в Торне, интриговала вместе с Пацами, чтобы шляхта не допустила коронования графини д'Аркиен после австрийской эрцгерцогини, но интриги их не увенчались успехом. Не имея возможности воспрепятствовать коронованию, они подумали о том, чтобы вызвать скандал и волнение в церкви, но об их замысле были предупреждены Собеский и его жена, принявшие заблаговременно меры к недопущению в храм подозрительных людей.

Из всего сказанного можно составить себе понятие о том, что у нас творилось, и о волнении, охватившем умы. Королю приходилось принимать послов, притворяться спокойным, скрывая гнев и заботы.

Меня считали не способным участвовать в заговорах, редко посылали с письмами, а устных поручений и вовсе не давали. Доверием королевы я тоже не пользовался. В королевском кружке никто не назывался собственным именем, а каждый имел одно или несколько прозвищ, так что, если бы письма были перехвачены, трудно было бы догадаться, о ком идет речь.

Они пользовались шифром, достаточно сложным, но все же предпочитали пользоваться этим условным языком.

Король назывался в письмах Орондатесом, Фениксом, Селадоном, порохом (la poudre), осенью (automne) и Сильвандром; королева Астреей, Букетом, Соловьем, Розой.

Родственники короля были известны под именем Бетес; Ян Казимир назывался Аптекарем, королева Мария-Людвика - Жируэтой. После отречения от престола Казимир назывался Парижским купцом. Михаила Вишневецкого называли Обезьяной, а мать его - Виоля ди Гамби. Трудно перечислить все прозвища, часто обидные и нередко юмористические.

Замойский, воевода Сандомирский, известен был под именем Бык.

Ян Замойский - Флейта или Фригийский конь.

Станислав Яблоновский именовался Дожем.

Госпожа Денгоф - Египтянкой.

Дмитрий Вишневецкий - Селедкой.

Конде - Цаплей.

Ержи Любомирский - Ласточкой или Змеей.

Морштын - Поросенком или Воробьем.

Станислав Ревера Потоцкий был известен под именем - Старая туфля.

Здоровье называлось Запахом; элекция - Мыслию или Провидением; любовь - Апельсином и т. д.

Впоследствии король бросил этот язык...

К концу 1675 года я был послан по поручению короля в Краков, так как коронование было назначено не позже января. Я не стану описывать обычаев, сопровождавших в старину обряд коронования, потому что это можно найти и у других писателей. Всем известно, что, как бы напоминая новому властелину о бренности земного существования, коронованию предшествуют похороны умершего короля. На этот раз (чего еще никогда не было) должны были хоронить двух монархов: тело умершего во Франции Яна Казимира только теперь перевезли в Польшу, а Михаил Вишневецкий еще не был похоронен.

Я имел возможность видеть торжественную церемонию, возбудившую удивление иностранцев, в особенности появлением в костеле вооруженных конных рыцарей, ломающих копья и эмблемы власти над гробом усопшего короля.

Поклонение гробу мученика святого Станислава, убитого Болеславом Смелым, было тоже одним из обрядов коронования.

Король, королева и их друзья сильно волновались, зная, что все их недоброжелатели и завистники, не смея открыто выступить против Собеского, собираются в день коронования при участии королевы Элеоноры если не помешать ему, то, по крайней мере, омрачить торжество.

С самого утра при открытии костела в нем собрались все, кто должен был помешать их злостным намерениям; в том числе находились и мы, принадлежавшие к королевскому двору и размещенные так, чтобы иметь возможность заставить замолчать забияк в случае их шиканья или криков. Мы получили даже распоряжение заглушать неприязненные возгласы приветственными криками.

Хотя я никогда не был большим поклонником королевы и даже сердился на нее за ее отношение к нашему властелину, но должен сказать правду, что она в то время была очень красива, несмотря на то что молодость ее уже прошла. Но в день коронования, вследствие ли переживаемого волнения, или болезненного своего состояния, она казалась удивительно изменившейся и даже безобразной. Она старалась придать себе гордый, внушительный вид, хотя видно было, что она дрожит от страха и едва стоит на ногах. Собеский был в молитвенном настроении и испытывал не меньший страх, чувствуя, что его ожидает та же участь, как и его предшественника Михаила.

Когда наступил момент коронования, в костеле произошло какое-то волнение; начали давать друг другу знаки, какие-то чужие люди пытались проникнуть в костел - словом, все предвещало угрожающую опасность. Но мы стояли на страже и, кроме нас, весь двор Яблоновского, Радзивиллы, Сапеги и близкие друзья Собеского.

Мария Казимира была так бледна, что можно было опасаться обморока, который мог быть вызван и тяжестью костюма; но она обладала огромной силой воли и всячески подавляла признаки слабости.

В тот момент, когда архиепископ намеревался возложить на ее голову корону, раздались с разных сторон шиканье и возгласы, моментально заглушённые приветственными криками; произошло даже несколько незначительных столкновений, не возбудивших, впрочем, особенного внимания.

Во время пиршества в замке королева выступала с прежней гордостью, проявляя вовсю свой деспотический характер: лицо ее выражало беспредельную радость, и в упоении одержанной победой она иронически улыбалась; король же казался грустным и сосредоточенным.

Я слышал, как он сказал Любомирскому:

- Я был бы веселее, если бы в благодарность за возложенную на меня корону мог возвратить Речи Посполитой Каменец.

На следующий день король принимал на краковской площади поздравления и подарки от представителей Кракова. Королева вместе со своей свитой глядела в окно на эту церемонию, позаботившись о том, чтобы сын их Якубек верхом на лошади, окруженный сенаторами и рыцарями, выступал рядом с отцом, как королевич и князь.

Все ее мысли и действия были направлены на то, чтобы обеспечить за их семейством трон. Главным помощником королевы во всех ее интригах был честный, благородный русский воевода Яблоновский, влюбленный в королеву, и, подобно Собескому, снисходительно и рабски исполнявший все ее желания. Отношения между королем и воеводой, преданнейшим его другом, служившим больше его жене, чем ему самому, бросались всем в глаза.

Королева надеялась выхлопотать у мужа для воеводы сан гетмана, но это ей не удалось.

Я не в состоянии описать, сколько король по этому поводу выстрадал, дав на сей раз отпор жене, подарив Яблоновскому меньшую булаву.

Возможно, что трудная задача была облегчена состоянием здоровья королевы, подарившей королю вскоре после этого прелестную дочь.

Дмитрию Вишневецкому достался сан гетмана, а остальные вакансии, по мнению всех, были так распределены, чтобы успокоить и примирить противников.

Олыновский получил архиепископство, а Велепольский, женившийся впоследствии на сестре королевы Марии-Анны, был назначен канцлером.

Не мое дело писать о вопросах, обсуждавшихся на сейме; я помню только общее впечатление о том, что расхваливали ум, предусмотрительность и заботливость Собеского о благе Речи Посполитой, неоднократно настаивавшего на необходимости поскорее сокрушить могущество Оттоманской империи и отобрать города, захваченные казаками и турками.

Королева думала о другом.

Еще до избрания Собеского, во время царствования Михаила, она, возвратившись из своей поездки во Францию, сохранила неприятное воспоминание о том, что ей не оказали там полагавшихся ей по праву почестей, не предоставив занять должное место при французском дворе.

Ей казалось, что теперь, в случае ее приезда в качестве коронованной особы, она была бы вознаграждена и поставлена наравне с особами, принадлежавшими к царствующему французскому дому.

Мне кажется, что находившийся при дворе и старавшийся услужить королеве епископ Марсельский, которому она обещала кардинальскую шапку, помогал ей по мере своих сил, но все разбилось о непредвиденное упрямство Людовика XIV, не хотевшего признать за избранным королем титула "величества" и не желавшего считать его ровней себе.

С этой миссией был послан шурин королевы, маркиз де Бетюн, в надежде на благоприятный результат.

При дворе говорили, что здоровье королевы, пошатнувшееся вследствие родов, обязательно требовало лечения минеральными водами и французским воздухом.

Нетерпеливая королева, не сомневаясь в том, что Людовик XIV, приглашенный быть крестным отцом, уступит ее желаниям, не дожидаясь даже возвращения посла, тронулась в путь, и Собеский ей не препятствовал.

Взяв с собой старшего сына Якубека и многочисленную почетную свиту, в состав которой, я, к счастью, не вошел, королева уехала из Жолкви во Францию. После ее отъезда у нас вырвался радостный вздох облегчения в надежде на предстоящий отдых, но она вдруг неожиданно возвратилась обратно вместе с маркизом де Бетюном сильно раздраженная.

Впоследствии старались придать ее отъезду, ставшему всем известным, и возвращению особенное значение, скрывая перенесенное разочарование, гнев за обиду и желание отомстить, - но шила в мешке не утаишь. Враги злорадствовали, а Собеский, занятый срочными делами, был огорчен.

Можно сказать, что со времени этого происшествия начала проявляться нелюбовь к Франции.

Я говорю об этом кратко, потому что трудно об этом распространяться. Последствия всего этого отразились на нас, так как всякому приходилось терпеть от гнева королевы и проявлений ее своеволия. Ежедневно прежние любимцы королевы попадали в немилость, потому что она была мстительна и неумолима, когда задевали ее самолюбие.

Я в то время своими молодыми, неопытными глазами не мог далеко и во все проникнуть, а потому не мог тогда объяснить много вещей, ставших для меня понятными лишь впоследствии.

Меня удерживала при дворе моя несчастная любовь к француженке, но я старался нести больше службу при короле, чем при королеве, что не всегда мне удавалось. Королева мало меня знала и не любила, что заметно было по ее взгляду, но, зная о том, что мне можно довериться, - и этим не все, принадлежавшие ко двору, могли похвалиться, она часто требовала от короля предоставить меня в ее распоряжение.

Причиной этой вовсе для меня нежелательной милости было то, что я, к несчастью, понравился панне Федерб, любимой наперснице королевы, доверенной всех ее тайн, приятельнице, без которой королева жить не могла.

Стыдно об этом говорить и писать. При особе королевы находились две прислужницы, с ненавистью и завистью относившиеся друг к другу и имевшие влияние на весь двор: панны Летре и Федерб.

Они, вначале занимая низшее служебное положение, со временем стали для королевы как воздух необходимыми.

Как обо мне отзывались, я в то время был довольно интересным, и всем было известно о моем хорошем происхождении и о том, что у меня деньжонки водятся. Я не знаю, чем понравился Федерб, девушке немолодой, отцветшей, хотя с недурненьким личиком, но страшно исхудавшей и прозванной за свою худобу Скелетом. Летре, более хитрая и осторожная, не могла сравниться с Федерб, отличавшейся особенным умением интриговать и шпионить и перед которой ничего нельзя было утаить.

Она пользовалась особенным доверием королевы и, если чего-нибудь хотела, умела всегда склонить последнюю к исполнению ее желаний, несмотря на Летре, старавшуюся всегда ей помешать.

Всем было известно, что Федерб скопила изрядный капитал, принимая деньги за доступ к королеве, за ее расположение и за всяческие услуги; а так как она имела большое влияние на нее, то не было недостатка в претендентах на ее костлявую руку; было несколько гораздо лучших, чем я, но Господь наказал меня тем, что она в меня влюбилась.

Вначале я этому верить не хотел, не допуская подобной мысли, но Шанявский первый открыл мне глаза. Это произошло во время пребывания в Жолкви до коронования, когда мы вдвоем жили в маленькой тесной комнатке, где едва могли на полу поместиться рядом. Мы ложились только под утро и до того измученные, что обыкновенно не было никакого желания разговаривать. Однажды мой приятель со смехом сказал мне:

- Берегись, Адась, не попадись в силки Скелета.

- Что ты? Кто? - спросил я.

- Разве ты ничего не видишь? Ведь Федерб глаз с тебя не сводит и не без цели за тобой бегает.

Все во мне вскипело.

- Послушай, - сказал я, - это глупые шутки; избавь меня от них, иначе я рассержусь. Неужели я, по-твоему, не заслуживаю лучшей участи, чем служить Федерб?

- Я и не думаю шутить, - серьезным тоном ответил Шанявский, - но я вижу, что ты слеп и видишь только равнодушную к тебе Фелицию, не замечая Федерб, которая за тобою бегает. Если ты хочешь выдвинуться, то ее расположение может оыть тебе полезным, игнорируя же ее, ты рискуешь вызвать ее месть.

- Господь с тобою, - воскликнул я, - что она мне может сделать? В худшем случае она отстранит меня от королевского Двора, и я домой поеду.

Я вспомнил Фелицию и со вздохом прибавил:

- Признаюсь, что разлука с француженкой для меня равносильна смерти.

Шанявский мне доказал, припомнив множество мелких подробностей, указывавших на то, что Федерб в действительности питала ко мне какие-то чувства. Но я не допускал мысли о ее любви ко мне, и до того этот скелет был мне противен, что при одном воспоминании о ней дрожь пробегала по моему телу.

На следующий день я был настороже и убедился, что Шанявский был прав, но я утешал себя тем, что, может быть, был нужен этой интриганке для участия в деле, касающемся короля. Я начал осторожно и вежливо ее избегать.

Я заметил и то, что она с целью удалить меня от Фелиции помогала французу в его ухаживании за последней. Два раза в день все сходились за общим столом; этого я не мог избегнуть. Вместе с нами обедали Летре и Федерб, попеременно чередуясь, редко обе вместе, потому что королева в одной из них постоянно нуждалась.

Служба их была своеобразная; они исполняли при ней самые простые обязанности, когда она вставала, одевалась, купалась и т. д., рассказывая при этом обо всех сплетнях, или же завязывая новые интриги и выслушивая разные приказания. Часто то одна, то другая, отправленные с поручениями, отсутствовали по несколько дней. Все, старавшиеся снискать расположение королевы или достичь какого-нибудь соглашения, обращались к одной или к другой.

Утверждали, что, хотя Федерб казалась более подвижной и дельной, толстая, рябая блондинка, с рыжими волосами, Летре превосходила ее ловкостью и расторопностью.

Их влияние на королеву было так велико, что родная ее сестра, которая должна была выйти замуж за Велепольского, княжна Радзивилл, сестра короля и другие вельможи, не исключая русского воеводы, старались жить с ними в согласии. Нечего и говорить о том, что король уважал эти две силы и никогда не вступал с ними в спор.

Иногда он позволял себе пошутить над тем, что королева так поддается их влиянию, но Мария-Казимира впадала в гнев, и Собеский должен был на коленях вымаливать прощение. Всем было известно - самый верный и простой путь к королеве лежит через ее камеристок.

Для меня все это было безразлично, потому что я лично мог бы добиваться расположения Летре или Федерб лишь только с целью победить Фелицию; но моя глупая и несчастная любовь была до того безнадежна, что я должен был довольствоваться созерцанием ее издали.

Разум мне подсказывал, что девушка, воспитанная в такой среде, имевшая перед собою такие плохие примеры, не будет верной, любящей женой, способной удовлетвориться простой деревенской жизнью. Я был в отчаянии, сомневаясь, удается ли мне снискать ее любовь, но меня тянуло к ней, и я не упускал случая, чтобы видеть ее или поговорить с ней.

Я стыдился этой страсти и молил Бога помочь мне освободиться от этих мучительных оков.

Я прибегнул к помощи Скоробогатой, стараясь заставить себя полюбить ее, и, возможно, это удалось бы мне, но Федерб, заметив это, повлияла на королеву и родителей Скоробогаты, и последние неожиданно насильно выдали ее замуж. Девушка, расположенная ко мне, тщетно отказывалась, но так как родители требовали послушания, все свершилось по желанию Федерб.

Положение мое стало незавидным, и Шанявский посоветовал:

- Просись в деревню к матери и скройся с ее глаз.

Совет был хороший, но скрыться с глаз значило лишить себя возможности видеть Фелицию, а я счастлив был тем, что мог ее видеть, и довольствовался этим.

Я признался своему другу, но он не понимал подобной страсти и был прав; но разве мог помочь разум, когда человек ходил, словно пьяный.

- А что же ты сделаешь, если она выйдет замуж? - спросил Шанявский.

- Я буду так же по ней томиться, как и теперь.

Когда-то такую безрассудную любовь приписывали действию любовного напитка; теперь смеются над этим, но лекарства против такой страсти не придумали.

Шанявский указывал на себя, говоря, что он, например, не способен на такую любовь, но ведь не все люди сделаны по одному образцу.

Зная Шанявского, я боялся, чтобы он не постарался втайне удалить меня на некоторое время, надеясь таким образом излечить меня от этой безумной страсти; я умолял его во имя нашей дружбы не делать этого, постоянно повторяя:

- Я счастлив хоть тем, что ее вижу.

Расположение ко мне Федерб стало для всех заметным, и меня начали преследовать намеками, а еще хуже было то, что имевшие к ней дело обращались ко мне за помощью и посредничеством, но я категорически всем отказывал. Вдобавок ко всему ее любовь вызвала насмешки по моему адресу, так как Федерб вовсе не была привлекательной. Хотя все ее боялись как огня.

Во время поездки в Краков и коронации я немножко от нее освободился, но зато редко видел Фелицию, которая, видимо, не искала со мной встречи и часто насмехалась над моей особой, так как была уверена, что одним только словом сможет вернуть меня обратно.

Но хватит об этом. Я был вынужден попросить короля, собиравшегося тотчас после сейма на войну, взять меня к себе, так как, обсудив и взвесив все, я не мог ничего другого придумать.

Я должен был во что бы то ни стало вырваться из этой среды и скрыться от преследовавшей меня Федерб, чтобы окончательно не погрязнуть в интригах. Мною руководила также любовь к королю, против которого выступили громадные силы язычников, во главе с пашой, прозванным сатаной; у нас распространили сплетню, что король собирает войско не против турок, а с целью завоевать Пруссию и пойти на помощь французам.

Тем временем турки, узнав через своих шпионов о незначительных силах, бывших в распоряжении Собеского, приблизились с многочисленным войском к границе. Но Собеский никогда не смущался численностью неприятеля. Он был вождем, одерживавшим победу не превосходящими силами своих войск, но умением занять удобную позицию и поднять дух армии. Я уже упоминал о том, что он прекрасно знал, что турки после первого поражения теряют все мужество. Но вот чему мне трудно поверить - а между тем об этом говорили, - что Собеский часто подкупал деньгами вождей, с которыми нужно было войти в соглашение. Не ручаюсь за достоверность, но если утверждают, что подобное происходило, то это должно что-нибудь означать.

Когда наконец королю удалось собрать людей и выступить, то пришлось защищаться на собственной земле вследствие вторжения турок.

Поход Собеского был необыкновенно удачен и должен был его покрыть большей славой, чем прежние победы.

Я не знаю, пошел ли бы другой гетман с сорокатысячным войском на такое смелое выступление против в несколько раз превосходящего численностью неприятеля.

Я слышал рассказы старых солдат, что Собеский под Подгайцами, будучи окружен со всех сторон неприятелем, все-таки одержал верх.

Мы переправились через Днестр и дошли вдоль его берегов до истоков Стрыя, а затем, переправившись через него, приблизились к Журавно... Тут-то должна была произойти развязка...

В Журавне мы узнали, что все турецкие силы сосредоточены в нескольких милях от нас. Нельзя было терять ни минуты, и надо было немедленно до прихода турок расположиться и окопаться. Оставив пехоту с лопатами, король с кавалерией поехал вперед, чтобы задержать неприятельские авангарды до возведения наших окопов.

Продвинувшись немного вперед к простирающейся долине, мы простым глазом увидели на ней бесчисленное количество палаток, людей и лошадей. Милосердный Боже! Дрожь пробегала по телу при виде этой массы дикарей; и при мысли о наших незначительных силах гибель казалась нам неизбежной.

Я находился неотлучно при короле, а потому постоянно следил за выражением его лица, но никогда не замечал ни малейших признаков тревоги. Каждый раз, когда положение становилось опасным, он оживленно отдавал приказания, переезжал с места, на место и сердился за каждое промедление.

Увидав с холма громадный кишащий муравейник, Собеский перекрестился и после непродолжительного задумчивого молчания начал оживленно разговаривать с рядом стоявшим Любомирским.

- Необходимо отступить к окопам в полном порядке, - сказал он, - но по возможности медленно, так как я не думаю, чтобы они сильно напирали, и, может быть, около Свечи нам удастся их задержать, а тем временем окопы будут готовы.

Мы простояли весь день около этой речки, которую турки несколько раз пытались перейти вброд. В некоторых пунктах дошло до столкновения, и наконец мы вынуждены были залечь в окопы не совсем еще законченные, несмотря на усиленную работу. Журавно, малое местечко, расположенное на правом берегу Днестра при устье его притока Свечи, в то время принадлежало Сапегам. Единственной защитой был низкий вал, покрытый дерном.

Там не было замка, был только господский, или, так называемый, губернаторский двор, окруженный таким же валом с четырьмя возвышенными углами, на которых были поставлены небольшие орудия для защиты от татар, делавших частые набеги.

Вверх по Днестру на расстоянии не более полумили от Журавно расстилается прекрасная широкая, плоская, как стол, равнина, за которой начинаются непроходимые болота и топи.

Из этих болот струится глубокий ручей, прорезывающий равнину в нескольких местах и приводящий в действие несколько мельниц. На противоположном берегу реки возвышаются холмы и бугры, покрытые густым лесом, выше и ниже Журавно.

Мы расположились лагерем в долине между местечком и болотами. Наше левое крыло защищалось частью Журавно, частью рекой Свечей, которую легко было в это время года перейти вброд, хотя после дождей наступало половодье, и она текла с огромной быстротой.

Правым крылом мы охраняли болота, а позади нас был Днестр и леса на холмах.

Со стороны неприятельского фронта были вырыты новые окопы, тянувшиеся от местечка до болот на расстоянии четверти мили от вытекающего из него ручейка, русло которого тянулось параллельно нашим укреплениям.

Не успели мы возвратиться, как король в сопровождении двух французов, Дюпона, Любомирского, меня и еще нескольких человек поехал осмотреть лагерь. Оживленно разговаривая с французами, король отвел места для редутов, к устройству которых немедленно приступили, так как каждая минута была дорога. Вместо одного окопа, на котором были расставлены орудия, были построены две фортификационные линии, на которых должна была быть размещена артиллерия таким образом, что если бы турки захватили одну линию, вторая могла бы сопротивляться, осыпая их градом ядер.

Не теряя ни минуты, мы приступили к возведению укреплений, хотя турки, следуя за нами по пятам, подошли так близко, что могли видеть нашу работу.

По словам короля он предполагал, что неприятель постарается помешать нам окопаться. Он был так в этом уверен, что полки стояли готовые к отпору.

Между тем сераскир, думая более о своих удобствах, чем о победе, спокойно начал располагаться лагерем.

Узнав об этом на следующий день, Собеский стал его высмеивать, и я слышал, как он сказал Дюпону:

- Его слишком расхвалили; он не особенно искусный вождь, если дает нам укрепиться, вместо того чтобы помешать. Ему придется заплатить за это дорогой ценой.

Воспользовавшись оплошностью сераскира, Собеский велел насыпать еще несколько редутов между болотами и лесом, что нам впоследствии очень пригодилось.

Видя в первый раз этот край, я не мог налюбоваться его красотой, хотя и у нас на Волыни много красивых мест. Леса, холмы, реки, как все это было красиво, несмотря на нечистоты, которыми поганые изуродовали эту местность. Повсюду, куда только глаз достигал, видны были турецкие и татарские шатры.

Турецкий лагерь был отделен от нас рекой Свечею, о которой я уже упомянул. Начиная от нее, он тянулся дальше за болотами, окруженными татарами. Вначале я не отличал одних от других, но скоро научился этому. Постоянно приносили разные известия, и король пользовался услугами своих татар, проникавших в лагерь неприятеля.

Султан Нурадин находился на возвышенности по ту сторону реки со значительным отрядом войска.

Когда я оглядывался кругом, становилось страшно, до того плотным кольцом мы были окружены; ни к нам не мог никто прийти на помощь, ни мы сами не могли прорваться.

Я глядел на короля, но на лице его ничего не выражалось, кроме воодушевления и бодрости, он ни минуты не проводил праздно; его конь стоял постоянно наготове, и, возвратившись с одного конца лагеря, король, подкрепившись куском черствого хлеба, спешно вызванный в другое место, отправлялся туда. Судя по всему, видно было, что Собеский более высокого мнения о сераскире, чем последний заслуживал.

Мы заметили, что и он, несмотря на свои многочисленные силы, не чувствуя себя в безопасности, сам начал окапываться, давая нам, таким образом, лишнее время для укрепления.

Французские инженеры улыбались, а Собеский говорил:

- Слава Богу! Не так страшен черт, как его малюют.

Я впервые был на войне и, интересуясь всеми военными происшествиями, я на досуге пробирался вместе с Моравцем к другим окопам, чтобы поглядеть на турецкий лагерь.

Навели мосты через реку Свечу, отделявшую нас от неприятеля, построив возле них редуты, на которых расставили орудия.

Столкновений пока не было, хотя мы ежеминутно ожидали нападения и были постоянно настороже.

Взятые в плен татары рассказывали, что сераскир, окружив нас со всех сторон, умышленно не торопился, надеясь взять нас измором и заставить сдаться без кровопролития.

Около недели мы провели, ничего не делая, следя за всеми их действиями.

Лишь на шестой или на седьмой день они приблизились к реке Свече, захватив с собою громадный запас леса, жердей, хвороста в надежде устроить плотину для переправы.

Бездействие так всем надоело, что Любомирский попросил разрешения тоже приблизиться к реке, чтобы показать им, что в мы приготовились к битве. Мы предполагали, что они воспользуются заготовленным материалом и попробуют переправиться на наш берег.

Но день прошел, и турки вечером возвратились обратно в свой лагерь, не предприняв против, нас никаких действий.

Все это было похоже на какую-то игру. Чуть они приблизятся к реке, немедленно выступают наши полки и располагаются друг против друга; так проходит несколько часов в выжидании, затем турки возвращаются обратно, а спустя некоторое время и мы.

Старые солдаты, не терявшие своего юмора даже во время мучительных пыток, отпускали шутки на счет сераскира, но были и другие, говорившие:

- Смотрите! Он хитрый! К нему нельзя пренебрежительно относиться.

Двадцать девятого сентября обе стороны снова выдвинули свои войска, и сераскир, расположив часть их по правую сторону болота, переправился через реку и подступил к нашим передним редутам.

Король, узнав об этом, поехал лично обозреть поле действий, отправив драгунский полк, чтобы отогнать неприятеля.

Это был первый кровопролитный бой, в котором наши войска, жаждавшие встретиться лицом к лицу с неприятелем, сражались с большим воодушевлением; но и турки с ожесточением боролись, так что перевес был то на одной, то на другой стороне; но у нас на случай неудачи были спрятаны резервные войска. К вечеру турки должны были отступить и уйти обратно на ту сторону Свечи, и, таким образом, драгуны остались победителями в этой первой битве, продолжавшейся три часа.

Мы предполагали, что на следующий день турки возобновят свою попытку, но они остались в лагере, выслав небольшие отряды к реке, которые, не предприняв ничего, возвратились скоро обратно.

Мы, со своей стороны, при каждом их выступлении готовились дать им отпор, но от конца сентября до 8 октября не произошло никаких столкновений. Нашим войскам надоело такое выжидание, но король приказал запастись терпением.

Восьмого октября они двинулись со значительными силами, и за первыми отрядами шли янычары; король сразу отгадал их намерение прорваться между нашими редутами, оставляя позади себя янычар, которые должны были овладеть нашей первой фортификационной линией, отрезанной от остального войска. Но до этого их не допустило наше правое крыло, ударив с такой стремительностью, что турки были смяты и вынуждены удалиться.

Сераскир, командовавший ими, увидев отступающих, послал им немедленно на помощь татар, двинувшихся со свойственным им шумом.

Собеский тоже не ограничился прежними полками и подкрепил их такими силами, что возле первых фортов и произошла ожесточенная упорная схватка, от исхода которой мог зависеть результат всей битвы, если бы, Боже упаси, они смяли нашу кавалерию, заставив ее покинуть свои позиции.

Король не сходил с коня. Вначале бой происходил на правом фронте, но сераскир, стянув с левого фронта значительные отряды и переправившись с ними через Днестр и Свечу, напал с другой стороны, с целью отвлечь наши силы, рассчитывая на их малочисленность. Со страхом глядел я на угрожавшую опасность, а король порывался броситься то направо, то налево, но его удерживали.

На правом фронте бой становился все ожесточеннее, и пришлось несколько раз послать подкрепления; татары, перебравшись через болото, пытались зайти в тыл нашим войскам, но были приостановлены артиллерийским огнем. Войска, расположенные в центре, бездействовали.

Бой, начавшийся в полдень, окончился лишь к вечеру полной победой нашей артиллерии, сломившей силы неприятеля, помешав их дальнейшему наступлению.

Под прикрытием артиллерии мы перешли в наступление, преследуя неприятельские силы, и значительная часть их правого и левого крыла погибла в болотах. К вечеру берег Свечи был усеян трупами, а оставшиеся в живых старались через мосты или вплавь добраться до своего лагеря.

Этот день останется в моей памяти на всю жизнь, я от самого начала до конца не сводил глаз с поля битвы.

Забыв о голоде, оглохший, оцепеневший, я стоял как истукан и только вечером, по окончании всего, когда Моравец начал меня теребить, я, увидев его, вернулся к действительности, до того я весь был поглощен происшедшим боем.

С нашей стороны потери были небольшие: около двух десятков убитых и неизвестное количество тяжелораненых; число убитых и потонувших турок, вместе с татарами, насчитывалось до трех тысяч.

Всю ночь напролет перевязывали раненых, поили и кормили голодных и измученных и возносили Богу благодарственные молитвы за дарованную победу.

На следующий день, как и следовало ожидать, турки не трогались с места, и мы получили известие, что у них недостаток фуража для лошадей, так как кругом на расстоянии нескольких десятков миль все было разорено и уничтожено, и ничего нельзя было найти, кроме засохших кустарников.

Все, о чем я расскажу, покажется неправдоподобным, хотя я описываю только то, что видел собственными глазами. Мы были окружены таким тесным кольцом, что трудно было к нам добраться. Король, не получая известий от жены и лишенный возможности дать ей весточку о себе, сильно тосковал; совершенно неожиданно десятого октября - я это хорошо помню - ночью мы увидели пробиравшегося к нам татарина, оказавшегося переодетым послом из Львова, привезшим письма для короля, рискуя своей жизнью.

Это был некий Дронжевский, бывший долгое время в плену у татар и турок и научившийся их языку, обычаям, молитвам, обрядам омовения; лицо его сильно загорело, и по наружности он стал до того похожим на дикаря, что его все принимали за настоящего татарина.

Его любимым удовольствием было вводить в обман турок и татар, перехитрив их.

Он добровольно предложил свои услуги, подвергая свою жизнь опасности, так как, в случае подозрения, его бы обыскали и нашли бы при нем письма, спрятанные под подкладкой фуражки, зашитые в одежде... даже в сапогах...

Король, узнав о том, что Дронжевский прибыл из Львова, выбежал к нему навстречу и от радости чуть ли не расцеловал его. Сняв с него одежду, мы начали ее распарывать и нашли помятые, промокшие, испачканные бумаги, из которых король узнал, что Радзивилл, гетман литовский прибыл во Львов с десятитысячным литовским войском, но не мог с ним пробраться к нам на помощь.

В письмах сообщалось также о том, что в Львове находились шурин короля Бетюн, приехавший с каким-то поручением от французского короля и англичанин Гайд.

Последний, считая татар народом, уважающим международное право, настоял на том, чтобы послать герольда, в парадной одежде, в сопровождении переводчика, к татарам с просьбой пропустить его к королю, принимая во внимание, что он английский посол. Татары, встретив ходатаев, зверски их убили и послали отрубленные головы сераскиру; после этой попытки у англичанина пропала охота пробраться в Журавно.

Король также получил письмо от королевы, которое доставило ему большую радость, и он, целуя бесчувственную бумагу, читал его бесчисленное количество раз.

Дронжевский, не довольствуясь первой удачей, отдохнув и подкрепив свои силы, предложил свои услуги королю для доставки писем во Львов.

После выпивки он, находясь в хорошем расположении духа, начинал подражать татарам и, усевшись на диван, распевал турецкие молитвы, то поднимая руки к небу, то складывая их на груди, ударяя челом о землю.

Наш ксендз упрекал его за то, что он научился турецким молитвам, но он оправдывался тем, что Господь знает и турецкие молитвы и увидит, что Дронжевский не отрекся от Христа, несмотря на то что татары хотели насильно заставить его перейти в магометанскую веру.

После первой битвы сераскир, очевидно, возвратился к своему первоначальному намерению взять нас измором.

Продовольствия для солдат у нас было достаточно, но относительно лошадей дело обстояло хуже, и кони поиздыхали бы от голода, если б не роща, находившаяся между лагерем и Днестром, где скот находил кой-какой корм.

Наши лошади невзыскательны, пожуют и солому, лишь бы была вода для питья; они хоть и похудеют, но выдержат.

Сераскир, может быть, еще больше нашего страдал от недостатка корма для лошадей, потому что на протяжении двенадцати миль кругом не было никакой растительности.

А так как этот нечестивец потерпел неудачи в двух сражениях, то составил план, как добраться до нас в крепость при посредстве траншей, над устройством которых днем и ночью, без отдыха, работали янычары. Сераскир велел перенести туда свою палатку и, наблюдая за работами, торопил их.

Надо им отдать справедливость, что они довольно ловко построили семь редутов, куда поместили всю свою тяжелую артиллерию, состоявшую из двадцати шести орудий, в том числе пятнадцати крупных, употреблявшихся при осаде крепостей.

Орудия эти были размещены вдоль берега ручейка, и по целым дням, без отдыха, из них палили в нас, причинив нам много вреда и убив много людей. Король был очень огорчен смертью генерала Жебровского, сраженного пулей, и велел над его могилой поставить памятник.

Солдаты побросали свои палатки и, выкопав рвы, спрятались в них, но Собеский остался в своем шатре, не перенеся его даже в более безопасное место. Он говорил, что кому пуля суждена, тому не миновать ее.

Нам приходилось очень круто.

Это продолжалось довольно долго, пока король или французские инженеры не додумались выкопать такие же рвы по направлению от нас к турецким войскам. Начали рыть и приближаться к ним, но, признаюсь, я не понимал, с какой целью.

Я не заметил никакой тревоги среди нашего войска, хотя оно терпело недостаток во многих необходимых предметах, и наше положение было отчаянное; все шутили и смеялись, как в былые хорошие времена; король тоже не был озабочен.

Но нам угрожало остаться без снарядов, что скрывали от нас, так как их было немного и приходилось отвечать на турецкий огонь.

Мы узнали от пленных татар, что у неприятеля лошади издыхают в громадном количестве, и, хотя трупы закапывают в землю, невыносимая вонь распространяется повсюду.

Так продолжалось до 21 октября. Мы надеялись на то, что нехристи не перенесут голода и холода.

Я не могу объяснить, что произошло, но сераскир прислал нам нашего пленного с предложением мира. Я слышал совещание, переговоры и ответ.

Вначале король поставил первым условием, что не может быть и речи о дани. Затем он предложил вступить в бой, если турки отступят за ручеек и дадут ему место развернуть войска. Наконец, сераскир уступил, и был заключен мир чрезвычайно выгодный для нас при тех условиях, в которых мы находились. И всем этим мы были обязаны мужеству Собеского и его знакомству с характером турок.

Поговаривали, что сераскир дал себя подкупить подарками; допустим, это было так, но нужно было обладать особенным искусством, чтобы заставить противника, имевшего такой численный перевес над нашими ничтожными силами, окруженными со всех сторон, согласиться на условия мира, которыми мы могли гордиться.

Хотя и прославляли все военные действия Собеского, но каждому, кто смотрел на его подвиги, казалось, что его не оценили должным образом.

Благодаря своему уму и мужеству, он шел против всех и, прокладывая себе дорогу с саблей в руках, подавал пример другим. Он как бы обладал даром ясновидения и предвидел то, чего другие не замечали.

О себе лично за время военных действий под Журавном много рассказывать не буду. Я тут впервые понюхал порох, услышал свист пуль и увидел опасность для жизни и свободы, так как предстояли смерть или татарский плен.

Легче было бы перенести все это, если б я принимал активное участие в битве, но быть в качестве зрителя не особенно приятно.

Слышал я с Моравцем и разговоры многих малодушных, находивших, что смерть или неволя неминуемы. Даже старые солдаты моментами сомневались... Я уже упоминал о том, что мне всегда попадало, и хотя я не участвовал в бою, но и на сей раз получил память от татар.

Я вместе с Моравцем подошел к правому крылу, чтобы посмотреть на стычку с татарами, и, увидев под кустами лежащего драгуна, подбежал к нему в надежде его спасти.

Казалось, что наши войска отогнали татар и что последних больше нет.

На мне был кафтан из лосиной кожи, а поверх меховая куртка, но не было никакого панциря.

Когда мы приблизились к мертвому драгуну, в воздухе со свистом пронеслось несколько стрел, и я почувствовал, как мою левую руку пронзило что-то острое.

В ней засела татарская стрела, и я хотел ее сейчас же вырвать, потому что поговаривали об отравленных стрелах, но она так глубоко застряла, что ее невозможно было вытащить. Пришлось возвратиться обратно в лагерь, где Януш, надрезав рану, вынул стрелу, которую я сохранил на память. Рана долго гноилась и не заживала, даже и теперь, на старости лет, я чувствую перед дождем боль в левой руке. Подобных мелких приключений было немало.

Припомню еще то, что многие из погибших, предчувствуя свою смерть, накануне говорили об этом и торопились исповедаться и причаститься Святых Тайн.

Мне несколько раз пришлось быть свидетелем, как вечером, во время мирной беседы за бокалом вина, кто-нибудь из участников срывался с места со словами:

- Завтра меня не минет пуля...

Его высмеивали, да и казалось, что и он особенного значения этим словам не приписывал, а на следующий день его предсказание сбывалось.

После заключения мира мы все радовались и надеялись, что немного отдохнем, как и наш король, хотя на его долю редко приходился отдых, благодаря его жене и Пацам.

Бедный король, жизнь без жены казалась ему невозможной, так он ее любил, или, вернее, она обладала такой притягательной силой, хотя ему приходилось, находясь с ней вместе, постоянно ссориться, спорить и страдать, потому что она никогда ничем не была довольна.

Достигнув трона, она требовала для себя и для своей семьи необыкновенного почета, титулов и хотела обеспечить в будущем для себя и для своей семьи место среди монархических династий. Она мечтала о том, что польский трон со временем перейдет к сыну; дочь она хотела выдать замуж за царствующую особу, а так как прошлого уже нельзя было изменить, то она старалась выхлопотать во Франции для своего отца и брата княжеский титул.

Людовик XIV, нуждаясь в поддержке и желая союза с Польшей, не прочь был иметь Собеского на своей стороне, но необыкновенно строгий, когда дело касалось раздачи родовых привилегий, он, как бы наперекор королеве, чинил всевозможные препятствия, доводя ее этим до отчаяния. Ее преклонение перед французским королем постепенно заменялось ненавистью и желанием мести. Тщетно старались задобрить королеву незначительными любезностями: Мария-Казимира ими не удовлетворялась.

Враги короля, воспользовавшись этими интригами, распространили среди шляхты слухи о том, что Собеский ставит Польшу в зависимое положение от Франции, унижая ее своим заискиванием перед французским королем.

Приверженцы австрийского дома, во главе с Пацами, имевшие сношения с епископом Марсельским и другими французскими агентами, стали противниками короля.

Для сохранения домашнего спокойствия Собеский, несмотря на свои протесты и вопреки своим убеждениям, часто уступал жене, и она, вместе с Яблоновским и французами, управляла больше, чем король. В мирное время он проводил свой досуг в огороде, на охоте, или в разговорах, или в чтении книг, из которых мог что-нибудь почерпнуть.

В особенности он любил людей, с которыми мог вести разговоры на религиозные и философские темы; если у него был недостаток в собеседниках, то... смешно даже писать об этом, но я его слышал по целым часам, разговаривающим с Яношем и со своим фактором Ароном о Библии и о Талмуде; он их расспрашивал, требовал разных объяснений и вел с ними споры; он очень любил ученые разговоры, для которых ему всегда был нужен собеседник.

Если к нему попадало ученое духовное лицо, то Собеский задерживал его иногда до поздней ночи, обсуждая с ним разные теологические вопросы, и это было его любимым занятием.

Он был любителем новых книг, в особенности французских, и можно было снискать себе его расположение, доставив ему эти книги. Несмотря на свою серьезность, он, попав в веселую компанию, тоже веселился, любил пошутить и, чтобы не обидеть общество, не отказывался выпить, хотя не переносил пьяниц. Он никогда не проводил время в обществе пустых людей.

Как раз в то время, когда королева через мужа пыталась выхлопотать у французского короля княжеский титул для отца и брата, произошло особенное событие, кажущееся неправдоподобным, хотя оно случилось в действительности. Какой-то негодяй, бывший раньше бедным, незначительным шляхтичем, приобрел во Франции, где за деньги можно было всего добиться, титул и звание королевского секретаря.

Его мать когда-то видела во Франции Собеского еще молодым, а может быть, и слышала о некоторых его любовных интригах в Париже.

Сын по совету матери решил воспользоваться избранием Собеского и шантажировать его, выдавая себя за его сына Бризасье, родившегося после отъезда Собеского из Франции.

Составили целый заговор и секретарь французской королевы написал от ее имени ложное письмо к польскому королю, в котором она подтверждала, что Бризасье действительно требует содействия короля для получения княжеского титула.

Письмо это было секретно передано некоему Акакию в Данциге, который состоял агентом французского правительства в этом городе, с поручением доставить его в собственные руки короля и позаботиться о том, чтобы королева не увидела этого послания.

Воспользовавшись случаем, нашли доверенного человека, который передал Собескому письмо, написанное ему якобы от имени королевы, рекомендующей своего секретаря.

Я не присутствовал при получении письма, но то, что описываю теперь, я узнал от лучшего друга короля и свято верю его рассказу. Прочитав письмо, Собеский буквально остолбенел. Не без грехов молодости прошло время его пребывания в Париже, но мадам Бризасье он не помнил.

- Накажи меня Бог, - сказал он подателю писем, - накажи меня Бог, если я помню об этой женщине... Я не знаю и не понимаю... Правда, что много лет прошло и немало стерлось в памяти, но, если б у меня были более близкие отношения с этой женщиной, у меня бы осталось какое-нибудь воспоминание о ней... Я мог бы предположить, что это обман, посягательство на мой карман, но сама французская королева уверяет, что ей известно об этом, и ручается за честность этих людей...

Король ударял себя в грудь.

- Меа culpa! (Моя вина (лат.).) Это возмездие за грехи юности. Сохрани Боже, чтобы об этом узнала королева. Она и без того ежедневно попрекает меня всеми моими прежними увлечениями... Достанется же мне и за эту... как же ее зовут? Бризасье! Бризасье! - И он пожимал плечами, не зная, как ему поступить.

В течение нескольких дней король был очень озабочен, вздыхал, советовался с приятелями, наконец, не смея отказать французской королеве, решил втайне написать письмо к Людовику и попросить его посредничества, для того чтобы уладить дело с секретарем.

Но легко было предвидеть, что в Париже, где на страже польских интересов находились Бетюн, шурин королевы, и ее отец, такое письмо не останется секретом... и содержание его станет известным Марысеньке.

Король хотел хоть временно отвлечь неминуемую грозу.

Старый маркиз д'Аркиен, отец королевы, старавшийся заполучить княжеский титул для самого себя, тотчас же узнал, что Собеский, вместо того чтобы писать о нем, хлопочет о каком-то бедняке... неизвестно почему и для чего. Это наделало много шума в Париже и скоро стало известно в Варшаве.

Понятно, что королева первая узнала об этом и грозно накинулась на мужа. Одному Богу известно, что между ними произошло, но, как истая женщина, королева, разобравшись в этой интриге, открыла в ней фальшь и обман. Написали во Францию и попросили расследовать, действительно ли королева хлопотала о получении титула для своего секретаря, но оказалось, что она ни о чем не знала и письмо было подложное.

Обманщика наказали, прогнав его со службы и засадив вместе с матерью в тюрьму; король много страдал из-за всей этой истории, так как королева, несмотря на его невиновность, не скоро его простила. Вследствие того что Людовик XIV, вежливо отказавшись наградить господина д'Аркиена княжеским титулом, предложил ему удовольствоваться орденом, королева страшно рассердилась и превратилась из французской партизанки в покровительницу австрийского соглашения и австрийских приверженцев. В заботах и хлопотах у нас проходило время, потому что явно разорвать с Францией не хотели, избегали этого, а королева, затаив в душе обиду, почтительно отзывалась о Людовике XIV.

Прежде чем говорить подробнее об этих отношениях, вспомню нечто о себе и о своих переживаниях.

Король, которому я у Журавно старался, по возможности, услужить, видя меня постоянно старательным, благоразумным, в хорошем расположении духа, - а он не переносил возле себя печальных лиц, - полюбил меня и иногда даже фамильярно подшучивал надо мной. Я не могу жаловаться, потому что был награжден подарками, и что еще дороже - его доверием. Кто-то меня выдал, рассказав королю о моей безумной любви к Фелиции, и он постоянно отпускал шутки по этому поводу, советуя мне излечиться от этой болезни, утверждая, что эта девушка непостоянна и что она кружила голову и другим. Но мне кто-то удружил, рассказав королю и о Федерб, и он со смехом сватал мне Скелета, расхваливая ее как благоразумную и серьезную девушку.

- Эта тебе не изменит, - со смехом говорил он, - так как вряд ли кто ею соблазнится.

Мне неприятны были шутки короля, но и в них чувствовалось его доброе сердце.

Возвратившись из похода, мы присоединились к двору королевы, и Шанявский тотчас предупредил меня, чтобы я вычеркнул из своего сердца Фелицию и не думал бы о ней, потому что к ней сватался француз Бонкур, которому королева обещала ее руку.

Бонкур был слуга королевы, исполнявший ее секретные поручения и пользовавшийся большим уважением; говорили, что он немало денег скопил, выманив их у королевы. Неказистый, немолодой, немного рябой, но находчивый и живой, он был большим интриганом и плутом.

Несмотря на то что всем известно было, что он жених Фелиции, и она этого не оспаривала, девушка по приезде встретила меня очень сердечно, окинув нежным взглядом, как будто в действительности была неравнодушна ко мне, и я снова потерял голову.

Для меня это было непонятным, и хотя я знал, что француженки привыкли обманывать своих мужей и что обыкновенно их мужья не владеют их сердцем, но во мне это вызвало отвращение и презрение, потому что я человек прямой.

Когда при встрече она начала строить мне глазки, я ее поздравил как невесту Бонкура.

- Еще далеко до этого, - произнесла она, - королева меня сватает, а я не хочу сопротивляться моей благодетельнице и покровительнице, но я Бонкура не люблю.

Расставшись с ней, я замечтался и готов был поверить кокетке, но на следующий день она уже кокетничала с другими, не обращая на меня внимания.

С ума сойти можно было от этой девушки! В довершение всех бед, Федерб, снова воспылав ко мне, к моему огорчению, начала меня преследовать своим вниманием. Шанявский, шутя, завидовал мне, повторяя:

- Ты должен благодарить Бога, что вскружил голову старой деве, так как она имеет большое влияние на королеву, и даже король перед ней заискивает.

В действительности король побаивался Летре и Федерб и часто обращался за помощью к одной из них, когда ему нужно было добиться какой-нибудь уступки от жены. Точно так же епископ Форбен пользовался их услугами, подкупая их реликвиями.

Обе девушки постоянно соперничали, хотя ни одной из них не удалось лишить другую расположения королевы. Случалось, что в продолжение нескольких недель Федерб брала верх, находясь исключительно при королеве, относившейся временно равнодушно к Летре; затем королева меняла свое расположение, проникалась любовью к Летре, и Федерб должна была придумывать, как бы опять угодить королеве. Почти все, хлопотавшие о чем-нибудь у королевы, предварительно заручались согласием одной из фавориток. Для виду они жили в мире и согласии, но в действительности вредили одна другой, безуспешно стараясь одна другую вытеснить.

Княжна Радзивилл, приезжая к брату, каждый раз привозила для обеих подарки; то же самое впоследствии должна была делать родная сестра королевы Велепольская, хотя ни одна, ни другая не предохранили себя этим ни от сплетен, ни от подозрений.

Федерб, не скрывая, хвасталась своим влиянием и вздумала мне покровительствовать, но Летре, следившая за ней, заметив ее намерения, не могла удержаться, чтобы не сделать чего-нибудь ей наперекор.

Однажды во время обеда, в отсутствие Федерб, оставшейся у королевы, которая в это время была более расположена к Федерб, чем к Летре, последняя, встав от стола и с улыбкой приблизившись ко мне, выразила желание со мною поговорить.

- Садитесь, - сказала она, отойдя со мной в сторону. - Я давно уже знаю, что вы влюблены в Фелицию, которую королева выдает за Бонкура, и что старая Федерб льнет к вам. Все над ней насмехаются.

Я опустил глаза.

- Что касается Фелиции, - продолжала она, - это ветреница, которая может еще остепениться, и хотя королева вследствие нашептываний Федерб обещала Бонкуру выдать за него замуж Фелицию, но это еще дело поправимое и можно ему подставить ножку. Я нарочно теперь заговорила с вами. Вам нечего бояться Федерб, я вам желаю добра и не позволю вас обидеть. Она хвастается тем, что имеет большое влияние на нашу госпожу, но это неправда. Королева только по привычке держит ее при себе, хотя по целым дням с ней ни слова не молвит.

Я поблагодарил ее за ее добрые желания, и, не отрицая того, что Фелиция мне очень нравится, намекнул на то, что не желаю ей навязываться.

- Вы, милостивый государь, слишком вежливы с Федерб, - продолжала Летре, - она это ложно понимает и напрасно питает надежду. Вы должны ей дать понять, что полюбить ее не можете. Бояться ее вам нечего, доверьтесь мне.

Я вторично поблагодарил, добавляя, что никакого страха во мне не было, что я не честолюбив и не добивался карьеры, а хотел лишь служить королю.

- Существование мое обеспечено наследством отца, и я поступил на службу, чтобы смолоду увидеть свет и познакомиться с ним. Я останусь при дворе до тех пор, пока их величества будут довольны моими услугами; а если, Боже сохрани, попаду в немилость, то уеду в деревню.

Мое равнодушие не понравилось m-lle Летре.

- Разве это возможно? - прервала она. - Посмотрите на тех, которые, несмотря на полученные от родителей крупные наследства, хлопочут получить еще староства и ордена. Я знаю о том, что король вас любит, королева тоже всегда была довольна вашими услугами, поэтому этим надо воспользоваться; но вы можете обойтись и без Федерб, и она вам не может повредить, а я вам желаю добра и помогу уладить дело с Фелицией. Она была бы дурой, отдав предпочтение старому, небогатому Бонкуру, который живет лишь на свое жалованье, перед вами, молодым, состоятельным, имеющим столько надежд на будущее. Поэтому не теряйте надежды и дайте Федерб понять, что ее любовь безнадежна.

Я ответил, что относился всегда лишь с уважением к Федерб и другого чувства к ней не питал.

Разговор продолжался довольно долго, а так как обе фаворитки имели своих приверженцев при дворе, то в тот же день Федерб стало известно о моем интимном разговоре с m-lle Летре.

На следующий день, вырвавшись на минутку от королевы, она, обеспокоенная, отыскала меня, желая узнать, чего хотела Летре и о чем мы так долго совещались. Я, смеясь, ответил, что Летре хотела узнать подробности о жизни в лагере под Журавном, и только об этом расспрашивала.

В ответ на это Федерб покачала головой.

- Берегитесь Летре, - продолжала она, - я не хочу ей вредить, но, желая вам добра, должна вас предупредить, что это змея, ящерица; она умеет лишь вредить, пользуясь для этого удобным случаем, но помочь кому-нибудь она и не умеет, и не в состоянии. Королева хотела бы от нее отделаться, так как она давно уже ей надоела, но кто ее возьмет? У нее астма, и при каждом быстром движении она кашляет и задыхается. Я знаю о том, что она меня не любит и способна оклеветать меня перед вами, потому что завидует, что я пользуюсь любовью королевы.

- Мы не говорили о вас, - добавил я, - да и повода к этому не было.

- Все-таки остерегайтесь, - добавила Федерб. - Она может вам подать надежду, обещать золотые горы, хвастаясь своей силой; но, поверьте мне, она никакого влияния не имеет.

Я очутился в довольно неприятном положении между этими двумя завистливыми фаворитками королевы. Вспомнив, что мать уже несколько раз приглашала меня приехать ее проведать, я решил попросить у короля отпуск на несколько недель. Шанявский, желая меня удалить от Фелиции и надеясь, что за время моего отсутствия ее выдадут замуж, торопил меня, настаивая на моем отъезде.

- С глаз долой, из сердца вон, - говорил он, - пока ты ее будешь ежедневно видеть, ты не освободишься от оков, которые необходимо во что бы то ни стало сбросить, потому что эта девушка - неподходящая жена для шляхтича-помещика. Она с детских лет была придворной и ею останется до самой смерти.

Я поспешил к королю с покорной просьбой отпустить меня в деревню к матери, на что он немедленно согласился; он не велел засиживаться, потому что я ему буду нужен.

Я собрался в дорогу, попрощавшись за столом с моими покровительницами, которые очень удивились, узнав о моем отъезде. Мать, сестра и соседи - все были рады моему приезду и устроили мне сердечный прием. Они с удовольствием слушали мои рассказы о Журавно, о короле, о турках и о том, как сераскир после нескольких недель осады, не добившись никаких результатов, попросил о заключении мира. За этот мир все благословляли короля, потому что Речь Посполитая, измученная войнами и набегами, жаждала отдыха.

Большая часть помещиков превозносила до небес короля, но не могу утаить и того, что против него раздавались злобные голоса. Его обвиняли в излишней уступчивости и снисходительности к Франции, в тайных происках с целью сохранить трон для своих детей и т. п. Королева вообще но имела друзей, и всякий, не злословивший по ее поводу, считался ее сторонником; но таких было немного.

Шепотом передавали, что она находится в близких отношениях с Яблоновским и всем управляет. В особенности роптали против короля в Подолии, обвиняя его в том, что он не старался во что бы то ни стало отвоевать Каменец, в котором турки переделали костел на мечеть, укрепившись в нем с намерением защищаться до последней капли крови. Собескому ставили в вину, что он забыл об этой крепости, считавшейся самой дорогой жемчужиной короны, хотя каждый знал, что мысль о Каменце тяжелым камнем давит сердце короля, заставляя его днем и ночью думать о его возвращении.

Меня часто приглашали к Стецким и к другим соседям; ксендзы в Луцке звали к себе, и если б я хотел, то ежедневно мог быть в гостях, но я охотнее всего проводил время с матерью и с сестрою. О Михаиле мы знали только то, что его переводили из одной местности в другую, но что он был доволен своей судьбой.

Мать не надеялась, что судьба забросит его в Житомир и она его там увидит. Она завела со мной разговор о том, что пора было бы оставить двор и подумать о собственном гнезде, намекая на то, что мне легко будет найти подходящую девушку, молодую, красивую, богатую, из хорошей семьи. Поблагодарив мать за ее заботливость, я ответил, что у меня пока еще нет желания жениться и я не намерен торопиться.

На это она мне ответила:

- Дорогой Адась, ради Бога, не ищи только жены среди городских жительниц или придворных фрейлин, потому что ни одна из них никогда не привыкнет к деревенской жизни и будет тосковать по прошлому. Пока я буду жить, я этого не допущу, но надеюсь, что и после моей смерти ты послушаешься моего совета и поищешь жену среди равных тебе.

Я не признался перед матерью в своей любви к Фелиции, потому что она никогда бы не согласилась на такой выбор, во-первых, потому, что девушка, воспитанная при королевском дворе, привыкла к роскоши, во-вторых, потому, что она была француженкой, а у нас французов не любили.

Независимо от моего желания я должен был продлить свое пребывание в деревне, так как, простудившись на охоте, я заболел и пролежал более недели без сознания в бреду. Благодаря ксендзу канонику, который был знаком с медициной, я поправился, но только по истечении нескольких месяцев ко мне вернулись прежние силы. Вследствие этой болезни я лишился всей своей прекрасной шевелюры, так как мои волосы сильно поредели.

За это время король с королевой поехали в Данциг, где у них родился сын.

Жители города Данцига приняли королевскую семью особенно пышно и торжественно; это для них не было новинкой, потому что они единственные в свое время устроили Марии-Людвике более богатый и блестящий прием, чем столица. Но я знал об этом пребывании королевской семьи в Данциге только то, что мне сообщал Шанявский, уверяя меня в том, что король осведомлялся обо мне и велел меня уведомить о том, что я, по возвращении, ему буду нужен.

За время болезни я мало знал о том, что происходит при дворе и на свете вообще, но я был не особенно любопытен, так как знал о том, что мир и спокойствие царят, а потому не ждал особенных событий. С Москвой тоже продлили сроки договоров, и с этой стороны никакой опасности не угрожало. Когда я, благодаря материнским заботам, поправился и волосы на моей голове немного отросли, я поехал обратно на службу, незадолго перед отъездом королевской четы в Литву на сейм. Много было шума и крика по поводу того, что Литве сделали такую уступку, на которой настаивали Пацы. Но они ошиблись в своих расчетах, надеясь на назначение сейма в Вильне, потому что король наперекор им выбрал Гродно, не желая дать возможности виленскому воеводе слишком проявить свою власть.

Правду сказать выбор Гродно не был удобным, потому что в то время, когда там должен был состояться первый сейм, город состоял сплошь из деревянных построек, среди которых было мало удобных для жилья домов. Замок очень запущенный, неудобный, в особенности зимою, пришлось второпях приводить его в порядок, потому что со всех стен осыпалась штукатурка, крыши сгнили и в комнатах не было полов.

При дворе я нашел неожиданную перемену, которой мне не хотелось верить. Королева, хотя она это скрывала, зная, что ей не удастся склонить мужа на свою сторону, теперь была заодно с Пацами, сторонниками Австрии и противниками короля, старавшимися ему вредить и поступать наперекор. Обиженная на Людовика XIV, оказавшегося недостаточно благосклонным к ней, королева соединилась с приверженцами Ракуского дома против французского.

Таким образом, случилось невероятное: королева была заодно с Пацами, а король с Сапегами, которым он покровительствовал. Двор совершил свою поездку в Гродно в очень плохое время, по отвратительной дороге, большей частью по замерзшим грудам непроходимой грязи, где колеса застревали, и это страшно замедляло путешествие, так как часто ломались экипажи. Королеве, которая была беременна, пришлось испытать столько неудобств и страха, что она сейчас по приезде в Белу слегла в постель.

Радзивиллы приготовили в Беле настоящий королевский прием. Достаточно указать на то, что они выписали музыкантов и певцов из Италии, а для короля наполнили зверинец медведями, лосями и оленями, пойманными в Радзивилловских пущах. С утра до вечера был большой съезд: приглашенных гостей кормили, поили, устраивали им великолепные развлечения, а так как дело шло о снискании расположения королевы, то ей преподносили подарки, заботились об удобствах для нее, стараясь исполнить все ее желания. Но болезнь королевы нарушила все планы и - что еще хуже - лишила короля надежды на наследника, чем он был очень удручен. После такого происшествия врачи советовали королеве несколько недель отдохнуть в Беле; король должен был поехать на сейм, открытие которого должно было состояться в назначенный для этого день.

Но королева никоим образом не хотела на это согласиться. Видно было, что ее раздражал вид роскоши и богатства, сопровождавших выступление сестры короля; к тому же она не хотела отпустить его одного и, несмотря на слабое здоровье, она, отказываясь от отдыха, сорвалась с постели, настаивая на том, чтобы поехать вместе с мужем в Гродно. Пришлось приспособить для королевы возок, чтобы она могла в нем лежать, и мы гораздо раньше, чем предполагали, медленными шагами тронулись по направлению в Гродно.

Дорогой король был озабочен состоянием жены. Между ним и королевой происходили частые споры, чуть ли не война, и Собеский, не смея явно противоречить, прибегал к посредничеству друзей.

Когда мы прибыли в Гродно, сенаторов было мало, и мы должны были ждать, пока их соберется достаточное число. Тем временем между коронным хорунжием Любомирским и Вишиневецким началась борьба из-за имущества Мальтийского ордена. Обе стороны прибыли с большим количеством солдат, как бы намереваясь в действительности разрешить вопрос с помощью оружия.

Королю прежде всего пришлось успокоить умы и довести их до соглашения, что не легко было исполнить.

Затем поднялся спорный вопрос о канцлерстве, перешедшем после внезапной смерти Ольшовского к архиепископу Выдзге, и от которого он должен был отказаться, так как король обещал подарить эту должность своему шурину Велепольскому.

К концу произошло большое смятение из-за того, что кто-то под пьяную руку выстрелил в бюст короля, и его хотели приговорить к смертной казни за crimen lesae majestatis (Оскорбление Величества (лат.).); но король его помиловал.

Затем рассматривалось дело ярославских иезуитов и жертвой оказался королевский духовник, отец Пекарский, который заболел и умер от обиды на короля и огорчения, что осрамили орден, несмотря на то что Собеский был очень снисходителен к иезуитам. Все вместе взятое, а также пребывание в маленьком, тесном месте, куда съехалось значительно большее количество людей, чем их могло там поместиться, неприязненные стычки, вызванные теснотой, угрозы пьяных, постоянные Драки не дали нам ни минуты отдыха. Король тоже им не пользовался, потому что его постоянно тревожили, а королева часто поступала наперекор ему. А так как она только что оправилась после болезни, то он, опасаясь за ее здоровье, уступал ей скрепя сердце.

При таких несчастных обстоятельствах Собеский должен был притворяться спокойным, развлекаться, мирить, приводить к соглашению и предостерегаться от соблазна. Посредником между ним и королевой был гетман Яблоновский с немногочисленными своими друзьями.

Король хотел войны с целью отобрать Каменец, и к этому нужно было приготовить общественное мнение. Королева, не обращая внимания на такой важный вопрос и думая лишь о себе самой, не сказав ни слова мужу, воспользовалась отсутствием некоторых нерасположенных к ней послов и уговорила канцлера своего Залуского внести, без ведома короля, на обсуждение сейма вопрос об обеспечении за ней государственного содержания. Король, всегда очень терпеливый и привыкший переносить иго жены, на этот раз возмутился и принял Залуского с нескрываемым раздражением, чуть не прогнав его из комнаты. На гневную вспышку короля Залуский довольно хладнокровно ответил:

- Если ваше величество забывает о том, что я духовное лицо, то прошу помнить о том, что я польский шляхтич.

Надо заметить, что Собеский его очень любил, ценил и не мог без него обойтись.

Оскорбленный при свидетелях Залуский уехал домой, громко заявляя о том, что отказывается от своей должности и снимает с себя ответственность за все.

Доложили об этом королю, гнев которого уже остыл, а так как его раздражение, собственно говоря, было направлено не против Залуского, а против королевы, то он сильно сожалел о случившемся.

Собеский был очень огорчен, не зная, как поступить. К счастью княжна Радзивилл предложила свое посредничество, чтобы помирить короля с Залуским.

Король страшно злился, но надо сказать в его оправдание, что его раздражали от утра до вечера, ни минуты не оставляя его в покое, и если б он был ангелом доброты, так и то мог бы возмутиться. К несчастью, жертвой его раздражения пал Залуский, который хотя и должен был повиноваться королеве, но также обязан был предостеречь короля о намерениях его жены. Он оправдывался тем, что, зная взаимные отношения супругов, он не сомневался в том, что вопрос об обеспечении королевы внесен с обоюдного согласия.

Княгиня немедленно поехала вслед за Залуским, и ей удалось уговорить его возвратиться вместе с ней в замок.

Когда король увидел Залуского (я был при этом), он протянул ему обе руки.

- Отец мой, - воскликнул он, - прости меня, но мы оба погорячились! Обещай мне не сердиться, и я даю тебе слово, что не дам повода для спора.

И они расстались в полном согласии.

Мария-Казимира была причиной этого огорчения короля, так же, как бывала причиной его огорчений и в других делах, потому что она никогда не считалась с ним. Какое ей было дело до Каменца, когда она хотела уладить собственные дела, а алчность ее была ненасытна.

История с Залуским, к счастью, быстро улаженная, благодаря сестре короля, не стала широко известной и осталась без последствий... Королева, настояв все-таки на своем, сердилась на мужа, что он посмел противиться ее желанию, а король косился на жену за ее поступок, но не осмелился делать ей упреки.

К общему удивлению, неожиданно для всех оказалось, что, когда был поднят вопрос о назначении содержания королеве, ни ее друзья, ни ее партия явно не поддержали его, а вместо них выступили с поддержкой - кто? - Пацы!

Вишневецкий грубо заявил, что, принимая на службу кухарку, назначают ей жалованье, и неужели королеве можно было бы в этом отказать? Вся эта клика, наперекор Собескому, так распиналась, что королеве назначили двести тысяч злотых, обеспеченных доходами со староства и с соляных копей в Величке. Время ушло на разрешение этих вопросов, и то, что больше всего интересовало короля - набор войска для похода на Каменец, не было утверждено. Король был так погружен в свои мысли, что не разговаривал с женой, хотя она старалась его задобрить.

Австрийский посол, с одной стороны, с другой - Бетюн старались склонить короля на сторону своего повелителя, но король не хотел перейти ни на одну, ни на другую сторону.

Одним словом, этот сейм наделал нам много хлопот, так как в конце концов трудно было отличить друга от врага. Я в то время не очень-то был посвящен в политику и, признаюсь, чувствовал себя как будто с повязкой на глазах.

Натянутые отношения между королем и королевой, по углам разговоры шепотом, обещания... кислые лица...

Если случалось, что король вставал веселым, то, как только начинали к нему сходиться, чело его омрачалось. Приезжал посол от татар, от Москвы, и оба уехали ни с чем.

Всю зиму мы промучились в Гродно, и верба уже начала расцветать, когда все, устав, решили во всем голосовать, согласно желаниям короля, полагаясь вполне на него. Собеский взял на себя ответственность за договоры с Францией, Веной и Швецией и вздохнул облегченно, когда наконец ему предоставили свободу действий; он помирился с женой, попросив у нее прощения, и попал по-прежнему под ее влияние. Королева под свою собственную ответственность втайне продолжала осуществлять свою политику, направленную против Франции.

Король задался той же целью, которую с давних времен преследовали христианские государи, а именно - сломить сообща оттоманское могущество.

Все обещали свою помощь, но главная тяжесть легла на Речь Посполитую, подвергнувшуюся опасности нападения нехристей. А желание отвоевать Каменец должно было довести Польшу до войны, потому что король об уступке и слышать не хотел.

Приготовляясь к войне с нечестивцами, Собеский одновременно послал с поручением во Францию преданного ей Морштына, а в Вену Радзивилла. Он лично наблюдал за всеми приготовлениями, и было видно, что он рассчитывает на продолжительную войну. Даже такой слепой, как я, мог заметить, что неприязнь между Парижем и Варшавой увеличивалась, потому что, как мне говорили, Людовик XIV, вследствие нелюбви к Австрии, держал сторону Турции, а Собеский собирался с ней воевать.

Сменили мягкого епископа Бетюна, и на его место прибыл в Польшу епископ Марсельский, Форбен, и некий Витри, ловкий и хитрый, смелый малый, француз знатного рода.

Трудно было бы найти человека более способного подлить масла в огонь, даже если бы такого специально искали. Гордый, насмешливый, смелый, он весь был проникнут сознанием могущества того, чьим представителем он являлся; оказывая королю почести, он это делал как бы по принуждению тех, которых ему следовало бы привлечь на свою сторону; он их отталкивал насмешками и прозвищами, и они его терпеть не могли.

Он сам и его помощники вели себя в Польше, как будто она находилась в вассальной зависимости от Франции.

Витри и Форбен оба были остроумны и умели развлечь короля, а также очень ловко льстили ему, так что Собеский, несмотря на свою боязнь и недоверие к ним, охотно проводил с ними время, развлекаясь их разговорами.

Оказалось, что и король умел притворяться, не показывая Витри, что видит его насквозь, и обращался с ним, как с лучшим другом.

Одним словом, глядя на это, казалось, что присутствуешь в театре, и я должен признаться, что вся эта ложь и интриги отравляли мне жизнь.

Временами на меня нападала тоска по нашей деревенской, спокойной, правдивой жизни с ее простыми обычаями, ибо тут кругом была одна только ложь, и на ней все было основано, и вся атмосфера, в которой приходилось двигаться и жить, была ею пропитана.

Я не смею судить о короле, потому что нельзя заглянуть в чужую душу, но иногда из нескольких невзначай брошенных слов я выносил впечатление, что он страдает и задыхается... не имея сил вырваться из тисков.

Случалось, что, любуясь цветами и деревьями в своем огороде в Яворове, Собеский, встретив там огородника или какого-нибудь простого рабочего, останавливал его и заводил с ним продолжительный разговор, восхищаясь его простым природным мужицким умом.

Крашевский Иосиф Игнатий - Ян Собеский. 2 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Ян Собеский. 3 часть.
Он по-прежнему любил королеву, целовал кончики ее пальцев, восхищался ...

Ян Собеский. 4 часть.
- Вы постоянно начеку; придерживаетесь оборонительной тактики и думает...