Крашевский Иосиф Игнатий
«Хата за околицей. 5 часть.»

"Хата за околицей. 5 часть."

Маша поцеловала ее руку.

XLI

Действительно, за селом, на равнине уже расположилась та же шайка цыган, которая посещала Стависки за несколько лет перед тем.

Много в ней переменилось.

Дети Апраша выросли, сам он от трудов, изнурения и старости согнулся в три погибели, прелестная Аза далеко уже не была так прекрасна. В последнее время она волей-неволей сделалась женою Апраша и, пользуясь упадком сил его, правила им, как и целым табором. Ее суровый взгляд бросал старика в озноб, его дети боялись на глаза попадаться мачехе: остальные повиновались ей, как предводителю. После продолжительных странствований по миру захотелось ей снова навестить село, в котором оставила по себе так много - увы! - горьких воспоминаний. Кто знает, может быть, чья-нибудь могила привлекла ее в эту сторону.

И вот, когда с возвышенности открылась широкая хорошо знакомая равнина с зеленой могилой, со светлым ставом и пестрым лугом, глаза Азы засверкали неестественным диким огнем и губы судорожно сжались.

Потеряв прелесть молодости, Аза приобрела красоту, свойственную зрелому возрасту. По-прежнему она была стройна, черты лица нисколько не изменились, только глаза не горели тем блеском, неизвестно, отчаяние ли, слезы ли их помрачили, зубы по-прежнему были белы, а курчавые волосы, как осенние листья, уныло падали на плечи... Цыганка, несмотря на свои лета и на тоску, снедавшую сердце, не переставала заботиться о наряде, между тем, как ее увядшие сверстницы едва прикрывали тело каким-нибудь одеялом, она одевалась изящно, роскошно, как королева.

Впрочем, черты ее лица с каждым годом принимали более суровый оттенок, углы губ опускались и придавали улыбке презрительное выражение, глаза с большим отвращением глядели на мир. Она, казалось, хотела мстить всем за свои страдания, не щадила никого и ничего. Апраш, до безумия любивший жену, делал все, что ей было угодно.

В первую же ночь после прибытия в Стависки, Аза исчезла. Апраш схватился за седые волосы и побежал на барский двор, но жены его там не было. Немая, задумчивая, страшная, как привидение, целую ночь просидела она на могиле Тумра.

Засияло дневное светило, и вместе с ночью улетели мрачные думы. С диким смехом вскочила с места цыганка и, засунув горсть земли за пазуху, побежала к Адаму, чтобы насмешкой охладить страдания. Она пришла именно в то время, когда старый грешник куда-то собирался... В этот день кучер опоздал и за неисправность отведен был на гумно, где и получил приличное палочное возмездие, а пан ждал, пока кончится отеческое наставление и вразумленный парень подкатит к крыльцу на маленькой тележке... В это-то время явилась Аза.

Адам с первого взгляда узнал цыганку. Взглянув на нее, он конвульсивным движением закрыл лицо руками, а цыганка, не без труда узнав в дряблом старике своего поклонника, покатилась со смеху.

- А, это ты, голубчик? - произнесла она. - Здравствуй, мой милый! А... а! Что с тобой?

- Пошла вон, вон, бесстыдница! - закричал пан, не отнимая рук от глаз. - Исчезни, дьявол! Или розгами велю отхлестать!.. . Вон, чтоб и духу твоего здесь не было слышно!

- Как он вежливо меня принимает, - смеясь, возразила цыганка. - Да посмотри на меня, еще я не так стара и гадка, как ты. На днях два молокососа так ухаживали за мной, что не знала, куда деваться: насилу отогнала.

Пан Адам не слышал уже этих слов, испуганный, он убежал во внутренние комнаты.

Аза поглядела ему вслед, плюнула и пошла к избе Тумра. На дороге она остановила какую-то девочку, спросила у нее, кто живет в хате за околицей, выслушала рассказ о дочери Тумра и пошла далее.

В нескольких шагах от избы Марусина собака с пронзительным лаем встретила цыганку. Она остановилась, окинула взором знакомую мазанку, взглянула на кладбище и увидела прекрасную девушку. Черты лица Маруси живо напомнили ей Тумра, сердце ее облилось кровью, горячая слеза упала на землю.

"Боже, как хороша! - подумала она. - Я никогда не бывала такой! Как жаль, что заброшена она в глушь, терпит нужду, голод, пропадает красавица! Нужно приманить ее к себе!.."

Аза долго смотрела на Марусю и что-то ворчала, Маруся, со своей стороны, с любопытством и страхом всматривалась в прекрасное, но свирепое лицо незнакомки.

Между тем собака заливалась лаем и грызла землю от злости.

- Голубушка, - закричала Аза, - позови к себе собаку, мне надо поговорить с тобой.

Маша позвала своего верного товарища, но тот повилял хвостом, кувыркнулся раза два и снова залаял.

Цыганка вошла на кладбище, села подле девушки и впилась в нее глазами, после продолжительного молчания сирота тихим, ласковым голосом спросила:

- Что ты так присматриваешься ко мне, добрая женщина?

Аза горько засмеялась.

- Я добрая!.. Нет, я совсем не добрая! Но я знала твоего отца, ты мне напомнила его...

- А мать мою знала?

Аза ничего не отвечала.

- Давно умерла твоя мать? - отрывисто спросила она после некоторого молчания.

- О, давно! - печально отвечала Маруся. - Вот и могила ее... видишь, как зеленеет.

Она указала на насыпь, у которой сидели обе. Аза вздрогнула и отодвинулась подальше.

- Как же ты жила без отца и матери? Кто о тебе заботился?

- Один Бог!

- Так ты жила одна? Кто же кормил тебя?

- Я сама работала, мне платили за работу...

- И никто не пожалел тебя? Никто не помог?

- Я ни на кого не жалуюсь, - возразила Маруся, - я не требовала ничьей помощи и сострадания, я привыкла жить собственными трудами. Ну, нельзя сказать, чтоб благодетелей у меня не было.

- Кто же эти благодетели? - с любопытством спросила цыганка.

- Солодуха и муж ее Ратай, они нищие.

- Ну, воображаю, как тебе было хорошо под их опекой!.. Брось эту гадкую жизнь, ты достойна лучшей участи. Ступай с нами, в широкий свет. Что тут за жизнь? Живешь, как собака, перед глазами все одно да одно: везде труд и горе, а вот у нас совсем другое дело: вся земля в нашем владении, границ никаких не знаем. Худо здесь - идем дальше, в Венгрию, к морю, а там целый город плавает на воде. И просторно нам и привольно, с тоской не знакомы, потому что тосковать некогда: поем песни... каждый день новые предметы... Брось свою землянку, иди за нами, тут тебя не любят, отталкивают: у нас будешь королевой, как я.

Сердце Маруси перевернулось, в душе проснулись цыганские инстинкты, и онемели уста. Аза, между тем, все более и более одушевлялась, речь ее переливалась в обольстительную песню, бушевала, дичала и готова была превратиться в бесконечный поток, на устах блуждала страшная улыбка, - и горькая, бездомная, нищенская жизнь в описаниях цыганки казалась раем, совмещавшим в себе все удовольствия, к которым стремится душа, жаждущая свободы.

Она кончила, а Маруся все еще слушала, картина незнакомой родины и бурной, деятельной жизни с неотразимой силой манила к себе невинное дитя, но в то же время священное воспоминание о матери и привычки удерживали мысли при душной могиле у печального кладбища.

- Нет, добрая женщина, - отвечала Маруся после продолжительного молчания, - нельзя мне идти за вами, не кинуть мне материной могилы, не расстаться с отцовской избой, я умерла бы с тоски, если бы, проснувшись, не увидела черных углов своей хатки и зеленой могилы. Что мне свет? Я не хочу любоваться синим морем, чудесами земли... Куда кого кинула судьба, там и проживет век и умрет с Богом! Не лучше вам от того, что бродите да разбрасываете свои кости в разных концах света.

- Ну, так сиди да сгнивай тут! - с гневом крикнула цыганка. - Хочешь быть камнем - будь им! Я ошиблась, думала, что у тебя не остыла еще цыганская кровь, а ты...

Аза встала и готова была разразиться потоком ругательств, но, взглянув на печальное лицо Маруси, вспомнила образ Тумра, замялась и, значительно понизив голос, сказала:

- Ну, какая твоя доля? Молодость просидишь на могиле, никто над тобой не сжалится, и пойдешь с сумой по миру... Щенки от твоей собаки будут хватать тебя за ноги!

- Пусть и так! Жизнь, не Бог весть как длинна.

- Жаль мне тебя, не так бы тебе следовало жить... О, если б я одела тебя по-своему да научила плясать и петь наши песни - не отвязалась бы ты от знатных поклонников: деньги сыпались бы градом... Кто знает! Подчас и цыганки одеваются в золото и горстями рассыпают его.

Маруся не слушала этих соблазнительных слов: внимание ее было обращено совершенно к другому предмету. На дороге послышался топот, кровь хлынула к лицу девушки, и в голове мелькнула радостная мысль: "Фомка увидал меня с цыганкой и говорить со мной не станет".

Аза не могла не заметить беспокойства Маруси, оглянулась и, увидев всадника, пожиравшего сироту глазами, отгадала все.

- А, теперь понимаю, - смеясь, произнесла цыганка, - вот кто тебя здесь держит! Рано, моя милая, слишком рано! Да ты, я думаю, и любить еще не умеешь? И ты думаешь, что этот молодец женится на тебе? Довольно взглянуть на него, чтобы пожалеть о тебе! Вот теперь ездит, а увидит слезу - поминай, как звали. Мужик тебя не возьмет: и тот ведь захочет красного пояса и бутылки с розовой лентой на свадьбе... У нас - другое дело: только мы, цыганки, можем любить кого угодно, мы всегда свободны, не боимся ни пересудов, ни сплетен, за любовь никто не клеймит нас презрением.

Аза покачала головой и дожидалась только ответа, но Маруся упорно молчала, слезы навертывались на ее глазах.

- Что ж, не пойдешь с нами? - спросила Аза.

- Нет, нет! - скороговоркой отвечала сирота. - Чему быть, того не миновать, от судьбы не убежишь!

- Так пропадай, коли доброго совета не хочешь слушать!

Аза медленно пошла с кладбища, и собачка со звонким и сердитым лаем далеко проводила незнакомку.

XLII

Фомка, как и все шляхтичи, не успевшие разориться до последнего, имел высокое мнение о своем происхождении и лучше всего помнил пословицу об огороде и воеводе.

Первый шаг в отношениях с Марусей он сделал с мыслью обольстить бедную девушку. Мало-помалу он сблизился с нею, познакомился и убедился, что не легко достигнуть цели, но это убеждение составилось в его голове уже слишком поздно, когда возврат был невозможен: он почувствовал, что не сумеет жить без упрямой девочки, из глаз которой вдруг заблистало столько райских надежд.

Собственно говоря, эти мысли никогда не приходили в голову удалому Фомке, он смеялся над тоской и стремлениями сердца, но в то же время не мог ни рассеять тоски, ни укротить стремлений. Выедет из дому совсем не в ту сторону, где лежат Стависки, дает крюку, загонит саврасого и непременно проедет мимо Марусиной избы, а не удастся увидать Маруси, так чуть не плачет и волосы рвет с досады и тоски.

Таким-то образом Фомка, сам того не замечая, забрел так далеко, что потом и самому было страшно подумать о возвращении к прежнему образу жизни и о совершенном разрыве с Марусей.

"Не первый раз мне любить, - думал он, - и никогда еще не приходилось так жутко... Ишь, дьяволенок какой! Голыш, а туда же дуется так, что и приступу нет. Ох, цыганка, цыганка! Что-то недоброе подсунула ты мне с водою! Ну, к чему я пил эту воду? Дурак!.."

Так думал Фомка и ничем не мог пособить своему горю, уже он решился было подчиниться произволу страсти, как судьба еще раз подшутила над ним: паныч увидел Марусю с цыганкой и так осерчал, что дал себе слово и не глядеть более на девушку.

Целый день он был вне себя от гнева, немилосердно хлестал своего саврасого и наконец излил весь гнев на цыган, по его распоряжению бродяги принуждены были снять шатер и идти в соседнее село.

Прогнав цыган, Фомка поклялся также выгнать из своей головы мысль о Марусе и, чтобы легче достигнуть цели, решился ухаживать за Груней, дочерью сотника. Тут он мог рассчитывать на полный успех, но, к несчастью, в двадцать четыре часа план этот рухнул, притом же паныч находил время шажком проехать мимо мазанки и хоть искоса посмотреть на Марусю. А на другой день он почувствовал, что связал себя по рукам и по ногам решимостью, вынужденною обстоятельствами. Нечего было делать, наш паныч к сотнику. Груня девка здоровая, пригожая, молодая, сотник вдов, в избе одна вечно ворчавшая служанка, девушка неравнодушна к панычу, словом, при других обстоятельствах, все шло бы как по маслу, да вот беда: дочь сотника не выдержала сравнения с Марусей. И Фомка воротился домой, сказав, что нужно объезжать лес.

Фомка грустил, жаловался на скуку, неотступно преследовавшую его. Нужно было рассеяться, поделиться с кем-нибудь горем, тут он вспомнил, что давно уже не видел родителей, и, выхлопотав позволение у своего принципала, он отправился к ним.

Посад шляхтичей, в котором жили Хоинские, находился на самой границе между землями Стависок и Рудни. Он состоял из десятка хат, разбросанных среди леса, на гористой поляне, которая с каждым годом все более и более расширялась. Беленькие опрятные домики этого посада были залиты зеленью фруктовых садов и пашен. С краю, на возвышении, стояла изба зажиточнейшего в посаде хозяина - Хоинского, который имел до двадцати рабочих лошадей, много рогатого скота, свиней, овец, торговал волами да свиньями и прослыл Крезом между своими. Новенький, довольно высокий домик, с трубой и крыльцом о двух столбах, окруженный множеством пристроек, приветливо улыбался проезжим и ясно говорил о смышлености и деятельности владельца.

Фомка, единственный сын богатого шляхтича, был, что называется, матушкин сынок, батюшка хоть и любил его, но не позволял сидеть без дела да бить баклуши, старик хлопотал о нем и намеревался со временем пристроить к месту в губернском городе, а пока выхлопотал место лесничего. Сынок жил недалеко и часто виделся с родителями, а если не приезжал в определенное время, то мать немедленно отправлялась навестить любимое детище, узнать, что с ним делается. Итак, Фомка поехал к родителям. Он явился туда именно в то время, когда отец готов был сесть в телегу и ехать куда-то на ярмарку. Но, несмотря на хлопоты и сборы, заботливый родительский взгляд заметил в нем большую перемену. Отец, однако ж, промолчал, но мать не удержалась, чтоб не спросить сына, не болен ли он, отчего так бледен?

- Да так, - сказал лесничий, - что-то тяжело на сердце.

- Ну, ну, - отозвался отец, подслушавший и вопрос, и ответ, - не дивно, что побледнел, за девками бегает, потому и бледен. Эх, родимый, выбей дурь из головы: "добра тая бредня... алэ не изгодня..."

Надо заметить, что Фомка не только уважал, но и боялся отца.

- Мне некогда, тятенька, подобными глупостями заниматься, - заговорил лесничий, заметно смущенный, - и без того трудно стеречь лес, каждый день приходится отнимать топоры... Пан не шутит, по дорогам сам спрашивает, есть ли у мужиков квитанция, нет времени перевести духу.

- И хорошо, спасибо пану, что работать заставляет, спасибо.

- Трудись, голубчик, только и себя береги, не работай через силу, - прибавила мать.

- Полно, баба, - прервал старик, - труд не повредит здоровью, если только Фомка не врет, так беды тут нет: наестся, выспится и здоров будет.

Мать посмотрела, вздохнула и замолчала. Когда старик собрался на ярмарку, мать дала волю своим нежным чувствам, накормила сына, приласкала, и мало-помалу завязалась у них беседа. Впрочем, надо сказать, что Фомка всегда платил матери за ласку откровенностью.

- Вот, матушка, недоброе что-то ко мне привязалось, - начал он, потупив глаза в землю.

- Ну, уж, верно, снова какая-нибудь проклятая девчонка влезла в голову. Говори же, говори скорее, - торопливо произнесла мать.

- Ох, влезла, влезла, да так далеко, что выбить нет сил, - отвечал Фомка.

- Что ж такое? - спросила мать.

Фомка не заставил повторять вопроса, он начал рассказ о своих последних похождениях, а мать слушала его, стараясь не проронить ни слова.

- Гм... гм... - сказала она, спустя несколько времени, - отделайся от нее как-нибудь... Цыганка, черт ее знает, может быть, и точно подсунула зелья. Об отце и матери ее такие истории рассказывали, наслушалась я, так что волосы и теперь дыбом становятся. Цыган повесился. Все дрянь такая... и нужно тебе было совать туда нос?

- Что же делать, такая пригожая и скромная, такая умница.

- Э, плевать на нее! Откуда ей набраться ума и скромности?.. Дурачит народ и только. Смотри, Фомка, будь осторожнее, не то, Бог весть, что может статься! И не гляди на девку. Много у нас шляхтянок: выбирай, всякая с радостью пойдет за тебя... лучше жениться, чем дурачиться и убиваться так-то.

Долго еще мать говорила на эту тему, сын молча слушал, но легко можно было заметить, что увещания не трогали его сердца, напрасно мать истощала свое красноречие, сын молчал и уехал, не дав никакого решительного ответа. Тут только нежная родительница поняла, как опасно положение Фомки, и слезы покатились ручьями. Задумавшись над будущностью сына, она и не заметила, как наступил вечер и в избе потемнело. Бог знает, как долго бы она просидела, если б не отворилась дверь и сиплый голос не произнес приветствие:

- Добрый вечер, сударыня.

Хозяйка оборотила голову, встрепенулась и спросила:

- Кто там?

- Эх, неужто меня не узнаешь, матушка? - произнесла, улыбаясь, Солодуха. - Ратаева я старуха, из Стависок. Была у шляхтянки Мартыновой... ей Бог сына дал... а вот и к твоей милости пришли с "варом".

Шляхтянка вскочила, кликнула слугу и велела зажечь лучину. Приняв подарок и приказав взамен него подать "крупнику", то есть водки, приправленной медом и пряными кореньями, шляхтянка усадила гостью за стол и сама подсела к ней. Она обрадовалась приходу Солодухи: зная отношения бабы к Маше, хозяйка надеялась разведать всю подноготную. Чтобы развязать язык знахарке, она заставила гостью выпить четыре или пять стаканчиков и достигла наконец цели.

- Вот, - начала она, вздыхая, - беда! Фомка у вас в Стависках. Парень молодой, а у вас все такие гулливые, срамные девки, изведут молодца.

- Эх, матушка! Коли на то пойдет, чтобы испортился человек, ничто не поможет... Ну, да я не так дурно думаю о твоем сыне, и девки наши тоже не срамницы какие, теперь уж совсем не то, что было тогда, как пан был молод...

- Ну, и теперь найдется такая, что как раз обойдет парня... а может быть, и нашлась уже? - с любопытством спросила шляхтянка.

- Не знаю, не знаю, - отвечала баба, улыбаясь. - Вестимо дело, улыбнется одной, другой, и все тут: на то он молод...

- Да, там, у вас, - с нетерпением произнесла чадолюбивая мать, - есть какая-то цыганка, все говорят, будто бы уж очень пригожая...

Язык Солодухи после радушного угощения приобрел удивительную гибкость.

- Как вижу, ты, сударыня, говоришь, о Марусе, - прервала Солодуха, быстро поднявшись с места, - вот удалась девка! Дай нам, Господи, всем добрым людям таких детей, другой такой не сыщешь, матушка, даром что цыганка. А ты, матушка, разве ничего не слышала о ней?

- Ничего.

Солодуха только того и ждала. Красноречивый рассказ о жизни, трудах, красоте, добродетели, твердости цыганки рекою лился из безобразных уст старухи. Шляхтянка по временам вздрагивала, наморщенный лоб ее покрылся крупными каплями пота, сердцем ее овладело беспокойство, она заломила руки и, не в силах будучи долее скрывать тайну, сказала:

- Нечего таиться. Мой Фомка без ума от нее. Он был тут сейчас... Сам повинился предо мной... Что мне делать, Солодуха?

- Не знаю.

- О женитьбе на цыганке, нищей, да еще крепостной вашего пана тут и речи не может быть, - горделиво прибавила шляхтянка, - а парню будто кто чего недоброго, какого-то зелья подсунул.

- Девушка скромная, дурачить его не станет, - перебила Солодуха. - Фомка скоро ее забудет.

- А если тут колдовство?

- Какое колдовство! - отвечала баба, пожимая плечами в знак удивления. - Черные глаза, румяное личико - вот тебе и все колдовство...

- Э, а Фомка чуть с ума не сошел! Ему ведь этак не впервой приходится...

Бутылка была уже пуста, а потому баба собиралась уйти, обеспокоенная хозяйка открыла шкаф, вынула монету и, сунув ее старухе, просила принять этот незначительный подарок.

- Послушай, родимая, - произнесла она тихо, - помоги мне, посматривай за сыном, я тебя в обиде по оставлю...

- Что ж я могу сделать? - отвечала Солодуха, пятясь к дверям. - Будьте спокойны, сударыня, а я схожу к Марусе, что можно - сделаю. Бог милостив, беды не попустит...

Сказав это, баба поспешила уйти, чтобы спьяна не разболтать лишнего. Выйдя за ворота, баба с торжествующим видом прибавила шагу и замахала рукой.

"Вот оно что! - проворчала она. - Я думала, Фомка хочет только одурачить девушку и счастья пробует, а он не на шутку врезался! Ну, славно! Может быть, Господь пошлет счастье".

Довольная таким предположением, Солодуха пошла к Мартыновой. Здесь ей нужно было просидеть, по крайней мере, дня два, но участь Маруси так беспокоила ее, что на другой же день, не дождавшись телеги, она пешком поплелась в Стависки.

Приближаясь к кладбищу, Солодуха начала всматриваться, нет ли там Маруси, но несмотря на то, что день был ясный, никого не заметила. Вдали поднялась туча пыли, и через минуту промчался Фомка на своем саврасом.

"Летай, летай, - подумала баба, - поймаем соколика, но куда девалась она, моя голубка? Где же Маруся?"

Перейдя дорогу, она приблизилась к дверям мазанки, на шум ее шагов откликнулась собака. Дверь была заперта, старуха постучалась, и через минуту на пороге явилась Маруся. Солодуха подозрительным и вместе проницательным взглядом окинула спокойную и печальную девушку.

- Отчего ты в избе в такую пору?

- Да так, - отвечала Маруся, - не хотела, жарко стало на солнце...

- Вздор мелешь! Говори правду!

- Да этот паныч все тут таскается, - шепнула девушка, покраснев, - пристает так, что и отбою нет! Я спряталась от него.

Солодуха мигнула глазом и улыбнулась.

- Цыганка опять приходила, чудеса такие рассказывает... Боюсь выйти на кладбище.

- И хорошо делаешь, - отвечала Солодуха, садясь на завалину. - Вот я бежала из Рудни, чтобы посмотреть, что ты делаешь. Парню и кончика носа не показывай! Уж я знаю, что говорю, ты слушай!.. Я знаю...

- А что же ты знаешь, бабушка? - перебила Маруся.

- Да он до смерти полюбил тебя, - на ухо шепнула баба. - Будь только умна, женится, непременно женится.

- Он! Ой, нет!.. - возразила Маруся, покраснев до ушей. - Ты шутишь, бабушка.

- Нашла чем шутить!.. Я тебе толком говорю, будь умна и носа ему не показывай, поймаешь соколика, твой будет... Ты глупенькая, а я пожила, слава Богу, на свете: знаю, коли поводишь мужчину за нос, так сильней полюбит.

- Я не понимаю, что ты говоришь, бабушка...

- То-то же... не понимаешь, не пора еще! Слушай, что говорю... увидишь, будет хорошо: пойдешь за шляхтича на зло всем чертям, дядьям-то... Порадуешь меня, старуху... Эх-ма! Тогда-то Солодуха, взявшись под бока, скажет всему селу: "А что? А что? Вот за кого вышла моя цыганочка, не хотели глядеть на нее, а теперь станете кланяться, а кому спасибо? Солодухе!"

И баба гордо уперлась в бока, выпрямившись, будто желая сказать: "А что, каково?" и стала перед Марусей, девушка скорее была смущена, чем обрадована таким известием и обратилась к собаке, которая, не узнав Солодухи, заливалась лаем.

- Ну, и что ж мне прикажешь делать? - сказала девушка, помолчав немного. - Я ровно ничего не понимаю.

- Вот что делать... сидеть в хате и только! Яблоко само в рот влетит, увидишь!

Сказав это, старуха опять присела и, отдохнув несколько минут, начала такое объяснение:

- Я уж вижу, паныч не на шутку вляпался, мать воет, стонет, зашла я к ней, а она меня и ну упрашивать, расскажи, дескать, что за цыганка такая обворожила сына... Я и порассказала, что надо... Теперь все готово - подуешь, загорится! В воскресенье оденься получше, ступай в церковь, а как встретит тебя молодец-то, слово какое скажет, смотри, не отвечай, не гляди даже... Фомка увидит, что ему остается жениться - и женится, беспременно женится, уж я знаю, на то у меня голова сидит на плечах... Ни слова: шуму да крику будет много, да что ж? Отец с матерью покричат, покричат, а после и согласятся. А парень, нечего сказать, пригож, хорош, хата сущий, рай, а денег, что хоть шапкой загребай. Тогда ты, пожалуй, забудешь Солодуху, - прибавила баба, пригорюнившись. Слезы брызнули из глаз девушки, баба от удивления чуть не подавилась последними словами.

- Что с тобой? Чего ты? - крикнула она.

- Э, бабушка! Хоть бы и случилось это, так не большое для меня счастье. Мне меж шляхтой житья не было бы. Отец и мать Фомки не согласились бы признать меня своей дочерью. Слова доброго ни от кого не услышала бы.

- Что ты городишь? - возразила баба. - Старикам не век вековать!

- Их смерти выжидать я не хочу.

- Что ж ты думаешь?

- Думаю, что мне ни Фомки, ни его счастья не надо.

Баба остолбенела от удивления и перекрестилась.

- Мне и здесь хорошо, хлеб, вода есть, больше ничего мне не нужно. Я привыкла к своей избенке и век в ней проживу... Выйди я замуж, так после глаза выколют, все скажут: цыганка, отец, скажут, повесился... Нет, здесь мне лучше.

Солодуха долго стояла молча, разинув рот от удивления. Казалось, она употребляла все усилия, чтобы понять девушку, и не понимала ни слова.

- Вот-те и разум, - захрипела она наконец, - вот-те и доля! Счастье ей в рот лезет, а она бежит от него. Тьфу!.. Подумаешь, чего подчас захочется человеку!.. Я и слушать ничего не хочу, что знаю, то знаю, а что говорю, то и будет...

Говоря это, она вскочила с места и ушла в полной уверенности, что Маруся бредит.

Маруся вошла в избу и села на скамье: глаза ее не высыхали от слез, грудь колебалась от беспокойства. Что тут делать? Как согласить столько противоположных чувств? Заметив печаль на лице хозяйки, собачка тихо подошла к ней и начала лизать ее руки.

XLIII

Между тем Фомка, несмотря на клятвы и решимость не глядеть на Марусю, с каждым днем все более и более поддавался своей страсти и наконец так свыкся с нею, что если б она простыла, почел бы себя несчастным. Он преследовал бедную Марусю своей любовью.

Мы одарены особенно способностью видеть дурные стороны в своих братьях, эта вековая истина подтверждалась в настоящем случае: скоро все село заговорило о волокитстве лесничего, а пан Адам каждый день ловил крестьян, без квитанций таскавших дрова в лесу. Фомка забыл о своей обязанности: несколько раз выслушивал от пана строжайшие выговоры, упреки и угрозы, но дело от того не выигрывало. Напрасно разгневанный владелец Стависок дал слово отставить Фомку от должности, если поймает еще раз кого-нибудь в лесу без квитанций, на другой же день пойманы были крестьяне соседнего селения, обдиравшие без всякого позволения кору для кожевенного завода. Пан Адам тотчас же исполнил обещание. Потеря места не слишком опечалила Фомку, он только затруднялся тем, как объяснить это печальное событие. Впрочем, до времени счел он нужным ничего не говорить родителям и, чтоб удобней волочиться за Марусей, поселился у сотника.

Любовь юноши теперь уже глубоко укрепилась и выросла до громадных размеров, а в первые минуты это была игра воображения, инстинктивное влечение к хорошенькому личику. Фомка хотел провести с девушкой несколько приятных минут и бросить ее, на деле вышло иначе: захотелось ему жениться во что бы то ни стало. Знал он, как не по сердцу придется родителям эта женитьба, видел их отчаяние, слышал упорный отказ, но воображение развертывало перед глазами прекрасную картину жизни в скромном уголке, наедине с любимым существом, вдали от шума людской суеты - и страсть пуще прежнего клокотала в груди.

Правда, находили иногда на него минуты прозаического благоразумия и стоицизма, и он смеялся над собой, над своей любовью к цыганке, над глупостью и нерасчетливостью, над увлечением, но эти минуты были коротки: воображение направляло мысли и расчеты в другую, совсем противоположную сторону. Фомка как-то от ставичан узнал, что Маруся находится под опекой Ратаев, и тотчас же отправился к ним.

Солодуха этого только и ждала. Завидев издали паныча, она толкнула старика за печь, чтобы гость не стеснялся его присутствием и был откровенен. Дед осерчал было, но баба шепнула, что дело идет о сироте, и зажала ему рот, старина спрятался и захрапел, насторожив уши. Старуха, как ни в чем не бывало, начала суетиться около печи и горшков, даже не заметила, как вошел Фомка.

- Здравствуй, матушка, - сказал шляхтич, немного смутясь.

- А, это паныч! Какими судьбами? - с удивлением отвечала старуха. - Уж не заперты ли ворота, вот сию минуту отворю.

- Нет, нет, не надо! - садясь на скамью, произнес Фомка. - Я пришел к тебе посоветоваться.

- Господи, уж не шутите ли вы? Э, да так и быть! Говорите, что вам нужно, только наперед скажу, - лукаво прибавила старуxa, - любистику у меня не найдете... Ну, батюшка, извините, проговорилась, на что вам это зелье? И без него вам стоит мигнуть и - девка ваша.

- Что много говорить? - вставая, сказал Фомка. - Скажи-ка лучше, матушка, родня ли тебе та девушка, что живет за селом?

- Не то, что родня, а так, все равно, что родня... Вот видите, мать ее перед самой смертью упрашивала меня присматривать за сиротой, и только, а больше ничего!.. А вам на что это знать?

- На что? - произнес парень, глубоко вздохнув. - Таиться нечего: откровенно тебе скажу, что я с ума схожу от нее.

Старуха выразила удивление, всплеснула руками, наморщила брови, зачмокала и подсела поближе к нему.

- К чему это? - сказала она, подпирая дряблое лицо сухой, сморщенной рукою. - Вы думаете, обмануть сироту так же легко, как поднять гриб в лесу? Ну, нет... вы не знаете Маруси.

- Ох, знаю, знаю! Неприступная такая, что Боже упаси!

- Ну, так в чем же дело?.. Бросьте ее. Из этого ничего не выйдет: одурачить вы ее не одурачите, а жениться панычу на сироте-цыганке тоже не приходится.

- Зачем мне и жить без нее? Уж лучше смерть!

- И, полно! Вам так только думается... Господи, разве она одна! Вам нетрудно найти другую. С этой связываться нечего, хитра - каким-нибудь подарком не заманишь, ничего не сделаешь, паныч, пока не поведешь в церковь.

- Ну, так я женюсь! - смело и бойко произнес парень. - Что будет, то будет, а я-таки женюсь!

- Э, что вы? Куда ж вам жениться на цыганке? Будто не знаете своих? Батюшка да матушка прогнали бы вас, и в дом не пустили бы, и сыном не признали бы...

Фомка повесил голову, а Солодуха продолжала:

- Вот только кровь даром портите. Девка неприступна... ну, брось! А девка-то в самом деле красотка, жалко кинуть, - продолжала старуха, раздувая огонь, и без того пожиравший отставного лесничего, - такой не то что в селе, а в целом свете не сыскать.

Лесничий глубоко вздохнул.

- А тут такая беда, - горько произнес он, - ни подойти, ни поговорить, наглядеться даже вдоволь нельзя.

- То-то же, она такая опасливая и скромная у меня: чуть только услышит топот или шум какой на дороге, тотчас и спрячется в избу...

- Неужто ты, матушка, ничего не можешь сделать? Я ведь ничего особенного не хочу: поглядеть бы мне да поговорить и только! Сделай мне такую милость... Вот кладу рубль на стол, пособи только!

Старуха с ужасом отскочила от паныча.

- Что? Что ты? Одурел, что ли? Хочешь, чтоб я из-за рубля погубила сироту? Хоть и бедна я, да в Бога верую!

- Да послушай, матушка, - умоляющим тоном произнес Фомка, - дурного я ничего не требую и не хочу, вот только как будешь там в избе, дай мне знать и впусти в дверь, позволь на своих глазах посидеть да поговорить с нею.

- Нет, ни за что!

- Ради Бога, сделай милость.

- А как твои родители узнают?

- Не узнают, ты только сделай то, что я прошу, а там что будет, то будет. Мне хоть умирать, не могу жить без нее.

Все устраивалось по желанию Солодухи, но она прикинулась стесненной, озабоченной, и только начмокавшись вдоволь, шепнула Фомке на ухо что-то, отчего у него засверкали глаза, довольный результатом визита, он выскочил за дверь и исчез за избами.

А тут из-за печи высунулся слепец, подкрался к столу и ну искать целкового, но так как старуха давно успела припрятать деньги, то дед не нашел ничего.

Поднялась буря. Солодуха утверждала, что не приняла подарка, а Ратай отчаянно размахивал палкой, к счастью, на столе явилась косушка и усмирила буйство почтенной четы.

Как только начало смеркаться, старуха отправилась к Марусе.

Девушка, окруженная стадом домашних птиц, сидела на завалине. Завидев ее, Солодуха остановилась, чтобы приглядеться к картине, открывшейся перед глазами.

В самом деле, тут было на что посмотреть. Прекрасная девушка в белой рубашке, в красном фартуке щедрой рукой сыпала во все стороны зерна, а голодные питомцы ее на лету хватали пищу. Серые и белые гуси, пестрые голуби, хохлатые куры, собака и кошка окружили хозяйку, даже более смелые воробьи по временам врывались в чужое стадо и, схватив одно-другое зерно, прятались под крышу!

Завистливая собака, желая узнать, над чем там хлопочут пернатые, тоже пробралась в толпу, понюхала зерна и с таким видом отошла в сторону, как будто хотела сказать: "Фи, какую гадость едят эти твари!" Маруся смеялась над причудами своего любимца, повторявшимися почти каждый вечер.

При появлении Солодухи, она вскочила с места, и собака залаяла, и птицы, схватив что попало, с шумом и толкотней рассыпались в разные стороны, место их заняли воробьи.

Последние лучи заходящего солнца освещали эту простую деревенскую картину. Быстро приблизилась Солодуха и, взяв девушку за руку, вошла в избу.

- Послушай, - сказала она с таинственной важностью, - не будь глупа. Фомка без ума от тебя, значит, непременно женится на тебе. Сейчас он тут будет, пусти его в хату - пусть поговорит немного... при мне ведь не съест тебя.

Маруся зарделась, как пион.

- Ах, нет, я не хочу! Что скажут на селе? - отчаянно закричала она.

- Да что они могут сказать, коли я тут! - сердито сказала баба. - Я тебе зла не желаю, слушай только меня, все уладится. Ну, тише, тише!

В это время послышался знакомый топот. Маша, растерявшись, бросилась было к двери, но старуха усадила ее на скамью, а Фомка, распахнув дверь, очутился в мазанке. Затем последовала сцена самого романтического характера. Фомка прерывающимся голосом, как мог, старался объясниться в любви, говорил, что всем готов пожертвовать для девушки, что жить без нее не может, что женится на ней непременно.

Маша краснела, закрывала лицо фартуком и наконец собравшись с духом, сказала:

- Что ты сказал, Фомка? Ты мне не ровня. Забываешь ты отца и мать свою, они богаты, а я бедная сирота... Нет, пожалей себя и меня. В твоем доме я буду лишняя. Родители еще, пожалуй, проклянут нас, а знаешь, как тяжко жить проклятому. Моя мать, дай Бог ей царствия небесного, была добрая, работящая женщина, а проклял ее дедушка, и житья ей не было...

- Так ты не любишь меня? - вдруг спросил юноша.

Девушка поглядела на него со стыдливой улыбкой.

- Не любить тебя не за что. Ты первый заговорил со мной, ты не бегал от меня, как другие. Если б не твой шляхетский род, я... - Она не кончила.

Фомка схватил ее руку и с чувством прижал к губам. Старуха вырвала руку Маруси и заставила его успокоиться.

- Брось, - сказала она, - полно! Вот садись да говори толком.

Заметив, что старуха собирается уйти, Маруся загородила ей дорогу.

- Ради Бога, останься, бабушка! - крикнула она. - Пожалей меня! Я ни за что не хочу остаться здесь одна.

- Садись, матушка, - произнес Фомка, - и позволь мне поглядеть на нее хоть издали.

Маша оперлась на руку и залилась слезами, сердце Фомки сжалось, он попятился к дверям и стал у порога, словно вкопанный.

- Эх, дети, дети, - произнесла Солодуха, - глупенькие вы! Вместо того, чтобы поговорить толком, как следует, смотрят друг на друга, словно петухи!.. Ну, что стал? Маша тебе по сердцу, ты ей не противен, хочешь жениться, чего ж мямлишь!.. Пляшите, радуйтесь.

- Не веселье мне на уме, - отвечала Маша, - мне что-то страшно, бабушка!

- Да не бойся, Марусенька, - отозвался Фомка, - приказывай, что хочешь, все сделаю, не гони меня только.

- Э, полно, что говоришь? Вот узнают родители и вышлют тебя куда-нибудь далеко, а на селе срамить меня станут, и без вины виновата буду...

Трудно было успокоить сиротку, напрасно Фомка и Солодуха говорили, увещевали ее: разговор не клеился, а ночь приближалась. Посидев еще несколько минут, Солодуха сделала знак Фомке, и тот со вздохом вышел вон. За ним последовала старуха. Едва только она переступила порог, как мимо мазанки проехал Мартын, шляхтич из рудинского посада. Фомка, занятый Марусей, ничего не заметил, но баба тот же час сообразила, что от этой встречи дело ее может принять не совсем хороший оборот, и, схватившись за волосы, побежала в село.

С Мартыном она была коротко знакома, еще недавно ухаживала за его больной женою, теперь хотела знахарка догнать мужа своей пациентки и заставить его молчать, но это оказалось невозможным.

Мартын исчез в туче пыли, а Солодуха мерным шагом, опираясь на палку, поплелась в корчму.

Знала она, что Мартын краснобай, каких мало на свете, знала также, что корчмы ему не миновать и рассчитывала там переговорить с шляхтичем, - но ошиблась в расчете. Пока она сошла с горы, пока перешла плотину, пока прибрела к корчме, Мартын успел уже осушить чарку, наговориться вдоволь и ускакать в Рудню.

Раздосадованная баба вошла в корчму с целью разведать, что говорил шляхтич. Шинкарь Шумко, стоя среди корчмы, шептался с крестьянами: они все так были заняты, что никто не заметил знахарки.

- Так-то, - говорил шинкарь, вынув из кармана тавлинку и поднося ее по очереди своим собеседникам, - он тут гоняется за девками, а батьки (родители) думают, что службу справляет. Поглядели бы вы, какую рожу скорчил Мартын, как я сказал, что теперь лесничим у нас не Фомка, а Павел!.. А к тому еще вышла такая оказия. Вчера старик Хоинский хвастал, что сыну дал такое место только для того, чтоб к службе привыкал, а там, говорит, в губернию отправит. Вот оно что!

- А подавиться бы вам, проклятые сплетники! - крикнула остановившаяся за плечами Шумки баба. - Кто просил вас болтать всякий вздор Мартыну.

- Тьфу! Пропади ты, ведьма! - крикнул испуганный шинкарь. - Ишь как напугала!

- Болтун, болтун! - кричала Солодуха, задыхаясь от злобы. - Кто тебя просил разбалтывать, сплетник? Пропади, окаянный.

- Да меня никто не просил молчать, Мартын спросил: что, говорит, ваш лесничий на кладбище вербы сторожит, что ли? Ну, я ему и сказал всю правду, не лгать же мне было.

- Эх ты, сплетник, сплетник! - гневно кричала Солодуха, размахивая руками. - Ну, скорее давай водки! Чтоб тебе подавиться, проклятому!

Шумко пошел за штофом, компания замолчала, и Солодуха, опорожнив две рюмки, потащилась домой.

Мартын, возвращаясь домой, по праву соседства не преминул заехать к Хоинским, у него так и чесался язык сообщить диковинную новость своему приятелю.

Старик с трубкой в руках сидел на завалинке и не без удовольствия посматривал на свое возвращавшееся с поля стадо.

- Добрый вечер, кум! - сказал Мартын, воткнув в телегу кнутовище.

- А, здорово, пан Мартын! Что слышно в местечке? Что, продал рожь? А цена какова?

- Что цена?.. Низкая, больно низкая, да еще эти поганые скупщики хотят, чтобы мерить мужицкой десятигарнцевой мерой... Я назад везу рожь.

Старик Хоинский улыбнулся.

- А я давал христианскую цену, так мне не захотел продать. Вот и пропал день даром, да еще коня измучил...

- Даром или нет, это для тебя еще дело темное, - лукаво улыбаясь, отвечал Мартын. - Кум, вот что: дай мне шесть злотых за куль, а я в придачу к товару такую тебе новость скажу, что выше избы подскочишь.

- Пять с половиной и ни полушки больше. Ба, какая новость? А, плут! Вот как он торгует! Новости выдумывает!

- Не хочешь покупать, твоя воля... Ползлотого жалеешь теперь, а пройдет пора - дашь вдесятеро больше, да будет поздно. - С этими словами Мартын подошел к телеге.

Старика словно кто-нибудь кольнул, и энергическим жестом он остановил соседа:

- Послушай, кум, скажи по правде, ты не надуваешь?

- Сохрани Господи! Вот все бы сказал, да что ж, коли ты жалеешь ползлотого! Пусть будет то, что Бог дает, а я лучше промолчу.

- А рожь-то у тебя, небось, мокрая, только что собранная? - спросил старик вкрадчиво.

- Какая мокрая? Прошлогодняя, соседушко, уж так сушилась! Боялся, чтобы не пересохла.

- А весовая?

- Тебе не первый раз покупать - и без меня знаешь...

- Э, да в ней всякой дряни наполовину.

- Ну, так не покупай, - сказал Мартын, снова подходя к телеге, - тебя никто не неволит.

- Ну, не сердись, кум: какой горячий! Думаешь, что я барышник какой... Вот пересыпь рожь, я деньги отдам, да скажи, что такое привез?

- Вот что... - оглядевшись, сказал Мартын. - Как ты думаешь, кум, что твой сынок поделывает в Стависках?

- А что ж ему делать? - произнес старик, отступив назад с видимым неудовольствием. - Ведь знаешь, что служит там.

- Так? А знаешь ли, что его отставили от должности?

- Неправда!

- Правда, кум, ей-Богу, правда.

- Я третьего дня сам его спрашивал и он говорил...

- Врал, врал, не служит, выгнали голубчика, шатается, бедняжка...

- Фомку выгнали! Что ж это значит? Говори же, кум, да тише, чтобы Агафья не слыхала, говори... Ну, что он сделал?

- Да ничего особенного, обыкновенная вышла история, - сказал Мартын, наклоняясь к уху Хоинского. - Врезался в какую-то девчонку, цыганку, или не знаю уж в какого черта... совсем растерялся малый, не стал справлять службы, пан осерчал и выгнал молодца. Вот и все тут... Да еще, слышно, у сотника квартиру нанял, чтобы каждый вечер ходить к девке, а тебя, старика, за нос водить. Я сам видел, как молодец выходил из мазанки, где цыганка живет.

Старик схватился за голову.

- Наказание Господне! - простонал он. - Цыганка! Что это за дьявол?

- Да, именно дьявол, а не девка, - сказал Мартын. - В Стависках об ней только и говорят, к тому ж горда и плутовата больно, и далеко заведет она твоего сынка. Она сирота, как есть, круглая, ни отца, ни матери! Сохрани Господи, беда какая случится, тогда Фомка не отвяжется. Говорят даже, что она знает...

Набавленный ползлотый развязал язык словоохотливому шляхтичу, догадкам его не было конца, но Хоинский больше ничего не слышал - так сильно и неожиданно поразило его известие! Опершись на ворота, он стоял как вкопанный. Голос жены разбудил глубоко огорченного отца.

- Пересыпь же рожь, Мартын, - сказал Адам, - да гляди, не проболтайся перед женой, а то съест меня, уж и так чуть глаз не выцарапала за то, что приискал сыну место лесничего.

- Ну, а шесть злотых дашь?

- Еще и рюмку водки.

Два соседа вошли в избу.

Зоркий глаз Агафьи при первом взгляде на мужа заметил в нем перемену, несмотря на то, что Хоинский старался подасить в себе горькое чувство.

- Что с тобой, Адам? - спросила Агафья.

- Ничего... сивка что-то захворала.

Это была любимая кобыла Хоинского, произведшая на свет уже знакомого читателю саврасого скакуна. Агафья поверила мужу, и Мартын, выпив рюмки две водки, отправился домой, совершенно довольный вечером.

На другой день, обманув еще раз жену, Хоинский сел на коня и поскакал в Стависки. Много выстрадал бедный конь от гнева и нетерпения своего седока, который сжимал кулаки, ворчал, ругался на все стороны и немилосердно хлестал лошадь.

Не доезжая до села, шляхтич остановился, подумал и круто поворотил к мазанке.

По рассказам, дошедшим до него, он составил о Марусе невыгодное понятие и собрался излить на нее весь запас желчи, скопившейся в течение ночи.

Было утро. Маша, по обыкновению, сидела на могиле матери и работала. Услышав топот коня, она сначала подумала, что едет Фомка, но вместо Фомки явился перед нею старик. Маруся испугалась.

Старик и не взглянул даже на кладбище, соскочив с коня, он прямо бросился к дверям. Маша встала и пошла к кладбищенским воротам, предшествуемая собачкой, не покидавшей ее ни в каких обстоятельствах жизни.

- Что вам угодно? - спросила девушка.

Старик измерил ее взглядом.

- Ты живешь здесь? - спросил он гневно.

Настала минута молчания. Старик с кислой гримасой посмотрел на кладбище и позвал ее к себе. Та повиновалась.

- Ты живешь в этой мазанке? - повторил Адам.

- Я. А вам что?

- Мне что? - сердито вскрикнул шляхтич. - Мне что? Бесстыдница! Нарочно приехал сказать тебе, что если еще раз впустишь в свою лачугу моего сына - Фомку, так не видать тебе более ни Стависок, ни мазанки, ни кладбища... понимаешь!..

Слезы ручьем полились из глаз девушки, пораженной запальчивостью старика, старик наполовину был обезоружен.

- Черт возьми, - произнес он, несколько спокойнее, - чего хнычешь? Слезы тут не помогут.

- Я ни в чем но виновата. Я не принимала его, не говорила с ним... Вчера первый раз был в моей хате и то при людях...

Старик все пристальнее и пристальнее всматривался в кроткое лицо сироты и, Бог знает почему, смягчился.

- Приказываю тебе, понимаешь, приказываю выбить из головы эту дурь... На тебе он не женится.

Шляхтич силился поддерживать принятый тон, но к крайнему удивлению замечал, что притворялся неудачно.

- И тебе нехорошо, - сказал он тоном наставника, - из-за какого-нибудь сорванца наживешь себе дурную славу. Он обещает тебе черт знает что, а дать ничего не даст... погубит только... Ты недурна, можешь выйти замуж... а он шляхтич... на какой-нибудь девке не позволю ему жениться.

- Вы бы сказали это своему сыну, да запретили бы ему ходить сюда.

- Не держать же его на привязи? Хоть привязал бы - не усидит дома, молод... А тебе что? Пошла бы к кому-нибудь в услужение.

- Я?.. В услужение? Кто меня возьмет?.. И к чему мне это: у меня есть своя хата, хлеб зарабатываю своими руками, мне и так хорошо.

- Кто ж тебе помогает?

- Да никто.

- Что ж, разве у тебя никого нет?

- Я сирота, живу одна!

- Как одна! Вот оно что! - проворчал старик. - Ах, он окаянный! Ишь, куда затесался! Вот я его! А ты не смей и носа показывать ему.

Маша закрыла глаза и ушла в избу, шляхтич остался на дороге, а собака, обойдя вокруг незнакомца, последовала за хозяйкой и, став на пороге, принялась лаять.

Старик задумался.

- Знает озорник, где раки зимуют, - подумал шляхтич. - Девушка - просто яблочко наливное! Сирота только... Жаль ее! Ведь сгубит бедную этот дьявол. Эй! - крикнул старик, подумав минуту. - Позови-ка собаку, еще слово нужно сказать!

Не знаю, слышала ли Маруся это восклицание, но собака оставила свою позицию. Хоинский вошел в избу и онемел от удивления, увидев порядок, царствовавший в мазанке. Вероятно, в голове его промелькнуло представление о всех усилиях, пожертвованиях, при помощи которых дитя приобретало маленькое состояние и пользовалось им.

"Однако ж, девчонка неглупа, - подумал он, - в каком ладу у нее все... Бог знает, может быть, и грехом живет, да все-таки умница".

Опомнившись, старик начал совершенно другим тоном.

- Послушай... я зла тебе не желаю, но ты сама можешь понять, что я не на то воспитывал сына, чтобы женить его на цыганке: берегись! Я не хочу такого сраму!

Старик говорил почти умоляющим голосом.

- Видит Бог, я невинна, - произнесла Маруся с чувством. - Я все сделаю, что вы приказываете, только не браните меня, запретите ему...

Слезы и эти слова, полные неподдельного чувства, проникли в сердце шляхтича, теперь он думал уже не о том, чтобы наговорить побольше дерзостей, но о том, чтоб убраться скорее, он чувствовал, как тяжко сироте выслушивать несправедливые обвинения, и в душе упрекал себя за горячность.

"Чем она, в самом деле, виновата? - подумал он. - Вот этому шалопаю стоило бы отсчитать палок со сто. Молод еще, правда, кровь не вода, цыганка - загляденье... Черт ее принес сюда. Если б знал, нашел бы для него другое место... Вот, коли б не Мартын да не рожь его, наделал бы сорванец сраму, ну, да я натру ему уши".

- Чтоб и ноги его тут больше не было, - сказал он громко и вышел.

Что происходило в душе сироты, поймет тот, кто может поставить себя в положение другого: бросилась она на скамью и долго сидела, опершись на локоть и всхлипывая по временам. Не думайте, читатель, чтобы Маруся обвинила старика: совсем нет.

Она сумела овладеть оскорбленным чувством и войти в положение родителей, заботившихся о счастье единственного сына, она с их точки зрения взглянула на неравный брак, живо представила себе скорбь и отчаяние стариков в случае, если бы этот брак состоялся, и для устранения такого несчастья решилась пожертвовать всем, что было для нее драгоценно, что составляло ее радость и счастье, что приобрела кровавым потом. Невыносимая, глубокая тоска была следствием такой решимости, ей стало и душно, и страшно, она выбежала на двор, чтобы перевести дух, чтобы поглядеть на могилу матери, может быть, в предпоследний раз.

На дворе было совершенно тихо, ничто не могло развлечь мыслей, обременявших разгоряченную голову сироты.

Между тем, как она всматривалась вдаль и думала о темной будущности, о разлуке с заветной могилой, из-за мазанки выдвинулась фигура Азы.

Цыганка, качая головой, долго всматривалась в неспокойное лицо девушки и, казалось, читала на нем все, что происходило в страждущей душе, наконец со смехом бросилась к Марусе.

- А, это ты! - вскрикнула испуганная Маруся.

- Да, дитя мое, - отозвалась цыганка, - я пришла за тобой.

- За мной? - спросила удивленная сиротка.

- Не правда ли, теперь ты пойдешь с нами? Ну, что? Можно ужиться с этими погаными?

- Ты знаешь, что было?

- Все, все знаю... Я все видела, я смотрела за стариком и знала, чем все это кончится. Оставаться тебе здесь нечего, ты хоть и невинна, да тебя уж осудили: вчера видели в мазанке парня и ничего знать не хотят...

Девушка побледнела.

- Эх, - произнесла цыганка, выпрямляясь, - у всякого своя доля и никому не убежать от нее: беги хоть в ад - и там она сыщет тебя... Зачем мы пришли сюда, зачем именно теперь, когда Господь послал тебе несчастье, слезы? Смотри, как все устроилось для того, чтобы ты, дитя Ромов, пошла за своими... В твоих жилах наша кровь... Что тебе эта избенка, что эта могила? Для нас свет - изба, небо - кровля, а могила - целая земля... Где ни ступишь, всюду топчешь кости праотцев.

Слушая это, Маруся дрожала, она, видимо, была тронута и уж готова была произнести: "Иду", - но при каждом взгляде на избу горечь сильней и сильней охватывала ее сердце.

- Как же мне бросить все это!.. - сказала Маруся со вздохом. - Ты не понимаешь, как горько мне подумать о разлуке... даже с ними...

Маруся указала на птиц.

Аза оскалила ряд белых зубов.

- Вздор! Кто без тебя не может жить, тот пойдет и за тобой: кто не стоит слезы - останется.

- Кости деда!.. Кости матери... - произнесла девушка.

- Дитя! Души твоих родителей пойдут за тобою.

- А изба? Ведь это труд отца?

- Валится, того и гляди задавит кого-нибудь. Для нас сам Господь построил вечную избу. В дорогу! В дорогу! Мы уйдем сегодня ночью, ступай за нами, завтра же все забудешь.

- Никогда! - прошептала сирота.

Аза улыбнулась.

Мы только умеем говорить - никогда, а сердце - камень, кто бы ни сидел на нем, не оставляет следа.

И с дикой энергией Аза ударила себя в иссохшую грудь.

- Наш обоз в Руднинском лесу, собирайся! Завтра чуть свет отправляемся, я сама приду за тобой, только, смотри, никому ни слова!..

Сказав это, Аза ушла.

Теперь Маруся видела необходимость оставить Стависки, на предполагаемое бегство она смотрела как на неизбежное определение судьбы и вместо того, чтобы замедлить минуту разлуки с дорогими для сердца предметами, старалась ускорить ее. Тотчас же отправилась к Семеновой, отдала ей пряжу, попрощалась и, возвращаясь домой, встретилась с Солодухой.

- Знаешь что, бабушка?

- А что?

Девушка начала рассказывать о своей встрече со стариком Хоинским, обо всем, что происходило утром. Солодуха от гнева до крови искусала губы.

- Так я и думала, что этот Мартын все перескажет. Ну, что ж теперь станем делать?

- Что делать? Завтра я уйду отсюда, вот продать бы только свое хозяйство, - решительно отвечала девушка.

- Что ты, одурела?

- Говори бабушка, что хочешь... Проездом мещанин из Таборжиска спрашивал служанки, я и согласилась, задаток даже взяла...

- Когда? Каким образом?

- Сегодня в полдень.

Солодуха покачала головой.

- Куда ж тебе так скоро распродать?

- Что останется - ты возьмешь.

- Да зачем идти, Бог весть, куда? Брось мазанку, переходи ко мне, у нас никто тебя не увидит, а тем временем на селе наговорятся досыта, а как забудут о тебе, опять вернешься в свою хату.

Слезы навернулись на глазах девушки, но все-таки она отрицательно покачала головой.

- Нет нельзя! Деньги взяла вперед, слово дала... Только хочется мне попрощаться с дедушкой Ратаем, за хлеб-соль сказать ему спасибо.

- Он в Березовую Гору на праздник ушел, ни слуху о нем.

- Жаль, жаль!

- Не уходи лучше: там в городе сгубит тебя твоя же красота...

- Бабушка, - прервала ее Маша, - завтра утром приходи в избушку, что в ней останется, возьми себе. Это твое... Возьми бурку, собаку, голубей, кур, чтобы с голоду они не подохли.

Солодуха хотела еще что-то сказать, но Маша быстро схватила ее за руку и, осыпав ее поцелуями, побежала по направлению к кладбищу. Ей нужно было в последний раз натешиться избушкой и своими верными друзьями, в обществе которых выросла и провела молодость.

И вот, к вечеру она опять на кладбище: прильнув губами к могиле матери, она лежит и молится...

Не знаю, как долго находилась она в таком положении, но когда поднялась, месяц уже всплыл высоко и задумчивая Аза стояла у ворот кладбища.

- Пора, пора! - произнесла она, заметив движение девушки. - Ступай за мной.

Маруся вздрогнула, крикнула, но, одумавшись, бросилась в избу, быстро схватила приготовленный узелок и, словно самой себя боялась, без оглядки выбежала к Азе, на широкую дорогу, ведущую в неведомую даль...

Перед ней расстилалось кладбище... Аза потянула ее за руку, но сироте еще раз захотелось помолиться на могиле матери. Цыганка не осмелилась перешагнуть в обитель мертвых, где, как привидения, взносились бесчисленные кресты, охраняя вечный покой мертвецов. Маруся вошла одна, обычной тропинкой пришла к знакомому месту и, упав на колени, долго и жарко молилась, обливаясь горькими слезами...

- Прощай, матушка, голубушка, - шептала она, - мне нельзя оставаться здесь: тут все для меня чужие, был один...

Шепот замер на ее устах, дрожащие руки обняли вербу, осенявшую могилу Мотруны. Наконец послышался нетерпеливый голос цыганки, и девушка, покорная ему, как голосу судьбы, убежала с кладбища.

Месяц серебристым цветом облил мазанку, Маруся могла увидеть на крыше голубей, гуся, дремавшего у порога, положив голову под крыло, ленивого кота, дремавшего на завалине... Все оставляла Маруся, кроме собаки, которая неотступно следовала за своей горемычной хозяйкой.

Беглым взглядом окинула Маша эту картину и бросилась вперед... Аза следовала за ней, приговаривая: вся в отца вышла!

Молча прошли они мимо селения и приблизились к кургану, возвышавшемуся на распутьи...

- Стой! - крикнула Аза. - И с этой могилой надо проститься, тут почивает твой отец!.. Молилась на могиле матери, помолись и тут, и я помолюсь...

Девушка остановилась, цыганка медленно взошла на курган, оборотилась лицом к месяцу, вырвала горсть травы, собрала в кучу несколько ветвей хвороста, добыла огня и зажгла таинственную жертву.

Бросив в огонь благовонные травы и еще что-то, вынутое из узелка, она начала шептать непонятные слова и таинственные заклятья: рука ее простиралась к селу, а взоры впились в спокойный месяц, который обливал эту картину своим меланхолическим серебристым светом. Тихий ветерок раздувал пламя, и сухие ветви, треща, догорали, пламя поднялось вверх - и исчезло.

- Теперь в дорогу! - сказала Аза, сходя с могилы. - В широкий свет, дитя мое!.. Не забывай только, что поганые убили твоего отца, не забывай!..

XLIV

Спустя два дня, знакомый читателю пан Мартын, возвращаясь из Стависок домой, снова остановился перед воротами двора Хоинских.

Адам сидел на ступенях крыльца и мрачно курил трубку.

- Добрый день, кум!

- Здорово, сосед!.. А что? Не с рожью ли опять?

- Откуда ее набрать? В Стависках на мельнице был.

- Бог в помощь!.. А дорого там берут?

- Десятую часть с чубом, - отозвался Мартын, вздыхая. - Тяжкие времена!.. Да, да, кум, ржи-то уж нет, а новость привез...

- Черт бы тебя побрал с твоими новостями! Что, уж не продашь ли этой за ползлотого?

- А как же! И злотый не постыдился бы взять за нее.

- Ах ты, обирало! Да теперь не попадусь тебе в когти, сын дома, правда, хворает что-то, да черт не возьмет, молод, выздоровеет! Дурь пройдет...

- Прощай, кум! - произнес с улыбкой Мартын, показывая решительное намерение уехать.

- А новость?

- Есть у меня для продажи четверть гороху: чтобы ты, так примером сказать, дал за нее?

- Тьфу, жидище! На черта мне твой горох?

- А хоть для свиней? Отдам недорого.

- Знаю я, какой у тебя горох: наполовину источен червями... Да новость-то, новость?

- Что дашь за горох?

- Убирайся ты со своим горохом, глупо шутишь.

- Доброй ночи, кум!

В это самое время больной Фомка вышел в сени, но, увидев отца, не осмелился идти далее, остановился и начал вслушиваться в разговор стариков.

Мартын уже собрался было ехать, как пан Адам остановил его.

- Ну, Бог с тобой, - сказал он, - куплю горох, только скажи эту проклятую новость.

- Чудеса, братец! Ты так напугал намедни девушку, что она оставила все свои пожитки, бежала...

Хоинский вскочил с места.

- Ужели правда? - радостно воскликнул он.

- Как Бог свят, правда...

- А, добрая, знать, девка... Куда же она ушла?

- Бог ее знает... Одни говорят, что в услужение куда-то пошла, другие, что с цыганами бежала.

- Жаль, жаль бедной! Ну, да к лучшему...

- А когда горох привезти прикажешь? - спросил Мартын, но Адам, занятый бегством сироты, ничего не слышал, а торопился к жене - сообщить известие.

Фомка, между тем, затаив дыхание, только и ждал, пока пройдет отец. Лишь только старик скрылся за дверью, он бросился в конюшню, оседлал саврасого, судорожно сжал его коленами и выехал на дорогу. Мартына уже не было, наворчавшись вдоволь, он убрался домой, ворота были отворены, и никто не заметил бегства Фомки.

Старики не успели еще вдоволь наговориться о благородном поступке сироты, как сынок был уже в лесу.

Он прискакал к поляне, находившейся в дубогой роще, и остановился, чтобы поправить седло и подумать о том, где искать Марусю.

Вдруг конь наставил уши, всхрапнул и бросился в сторону. Ожидая погони, Фомка испугался, но вскоре успокоился, в нескольких шагах от него показалась Солодуха.

- А, это ты, паныч! - произнесла она.

- Солодуха! Черти тебя тут носят!

- А несу Мартыновой лекарство, а ты куда?

Фомка вздохнул.

- В свет! - сказал он.

- Ишь как далеко!.. - шутливо произнесла старуха. Коли найдешь, паныч, моего знакомого, не забудь поклониться.

- Разве я знаю, куда мне ехать?.. А надо отыскать ее...

- А отец, а мать?

- На что я им? Не хотели, чтобы я был счастлив, - произнес Фомка. - А ты не знаешь, тетушка, куда она девалась?

- Куда же ей деваться? Верно, с цыганами ушла... Там какая-то чертовка ее подговаривала, а тут еще батька твой погрозил... Что ж ей было делать?..

- А цыгане куда пошли?

- Ищи ветра в поле!.. Третьего дня еще были в Руднинском лесу, там у мужиков и спрашивай...

- Да, да! Какой я дурень! Давно бы мне ехать туда...

И Фомка, не сказав даже спасибо старухе, скрылся в лесу. Солодуха улыбнулась и лукаво подмигнула глазом.

- Вот до чего доволочился молодец!.. Вот тебе, старик, и награда за то, что чересчур уж задирал нос!.. Посмотрим, как-то ты будешь качать в люльке цыганских детей.

XLV

На другой день в доме Хоинских поднялась страшная суматоха. Сын пропал без вести, словно сквозь землю провалился, отец сваливает вину на мать, мать на отца, и оба безутешно плачут. Весь посад собрался на двор Адама: кто пришел с советом, кто с утешением, а Мартын с горохом. Солодуха, прижавшись к забору, с самым невинным видом молчит да вздыхает.

Пан Адам ломает руки, Агафья рвет волосы, слуги перешептываются и выводят самые невероятные заключения о внезапном исчезновении паныча.

- Пусть бы себе женился! - вопила мать. - Но бежать, покинуть меня! Ах, доля моя, доля!

- Неблагодарный! - кричал в свою очередь Адам. - Только попался бы мне в руки, завалил бы ему, негодному, сто палок отцовской рукой!

- Молчал бы ты! - отвечала Агафья. - На языке у тебя то и дело вертится пятьдесят да сто, а на деле и пяти не дал бы...

- Да это не может быть, - прервал Адам, - я его найду, хоть бы он сквозь землю провалился!

- А если ушел за границу? - отозвался кто-то из соседей.

В ответ на это замечание Хоинский вздохнул глубоко: Рудня находилась всего в двадцати верстах от границы, правдоподобное предположение соседа сразило старика. В голове его все перемешалось, а жена между тем кричала:

- Беги, поезжай за ним, Адам, догони, вороти его во что бы то ни стало.

- Куда бежать? Кого догонять? - отвечал растерявшийся отец.

Тут Солодуха выдвинулась вперед.

- Позвольте мне слово молвить, - сказала она, - вчера я встретила его в лесу.

- Ты?.. Его?.. Встретила?.. - крикнули в один голос отец и мать, бросившись к ней. - Где, как, когда?

Все окружили Солодуху, и довольная вниманием многочисленного и большей частью почетного собрания старуха принялась рассказывать все, как было, - разумеется, не без маленьких украшений, необходимых для того, чтоб произвести особое впечатление на слушателей.

- Иду я вчера, иду, - начала она, - а уж смерклось, ну, иду дорогой, все дорогой той самой, что тянется мимо пасеки батюшки, и молюсь себе... а тут, Матерь Божия и все святые! Поднялся такой шум и треск, что мне причудилось, будто дуб валится на голову, еле-еле отскочила в сторону: гляжу, крещусь, жду лешего, а предо мной Фомка - бледный, худой, страшный, без шапки, волосы взъерошены... Я и крикнула, а он смотрит: ух, как страшно смотрит!.. глаза такие мутные! А после и говорит мне: "Здорово, тетушка!" - "Здравия желаем панычу, - говорю я, - а куда так?" Он рукой только махнул: "В свет, - говорит, - куда глаза глядят!" А я ему: "Куда? Зачем? Что это значит?" А он как вздохнет, так у меня так и заползали мурашки по спине. "Не хотели, - говорит, - чтобы я был счастлив, значит, я им не нужен, пойду за цыганами..." А я давай его уговаривать и просить, куда! Еще на меня напал, ругать начал... а потом поуспокоился и говорит: "Слышь, старуха, на то уж пошло... за ней я и в ад пойду, удержать меня никто не удержит, умру, говорит, лучше, а с ней не расстанусь!" "Вот так-таки и сказал", - заключила Солодуха.

Наступило общее молчание, мать посмотрела на старика-отца, тот сомкнул губы, опустил голову, при этом Мартын не упустил случая спросить, куда снести горох.

Адам не отвечал ему ни слова, слезы навернулись на глазах у него. Приказав батраку запрячь лошадь, он выбрал троих соседей, назначил им лошадей, осмотрел свою колымажку, составил план погони и, простившись с женой, так сказал окружавшим друзьям:

- Ты, пан Викентий, поезжай по дороге, что идет в Стависки, туда хоть и не пошли цыгане, да я не хочу миновать ни одной большой дороги... Ты, кум Матвей, отправляйся к границе через Порванцы, гони, что есть мочи, лошадей не жалей... Ты, Варфоломей, поезжай мимо Мехежинецкой корчмы, а я порасспрошу в Рудне, куда девались цыгане, и поплетусь, куда укажут... Если наткнетесь на цыган, хватайте Фомку и девку... Скажите сыну... - прибавил старик, запинаясь, - скажите, что я его прощаю... что благословляю, благословляю!.. Пусть будет так, как Богу угодно! - И махнув рукой, старый Адам взобрался на телегу. Услышав это, Солодуха от радости чуть не захлопала в ладоши.

Когда все собрались в дорогу, вдали показался слепец Ратай, шедший к Руднинскому посаду.

- Погодите, погодите, - закричала знахарка. - Вот и мой старик тащится, он знает, что делается на три мили кругом, у него расспросите, он скажет, где цыгане.

Хоинский спрыгнул с телеги, шляхтичи с лошадей и осыпали слепца вопросами прежде, чем тот успел остановиться и перевести дух.

- Погодите, дайте вздохнуть, - сказал нищий. - А на что вам цыгане? Лошадей, небось, покрали?

Солодуха подошла к нему, старик узнал ее по походке.

- Э, и старуха моя тут! - сказал он. - Избы и ворот не стережет, по свету таскается!

Но Солодуха не дала ему продолжать, шепнула ему что-то на ухо, старик покачал головой и снял шапку:

- Зачем вас так много? Пусть пан Адам возьмет меня на воз одного - и довольно: прямо приведу его к табору цыган.

- Да ты слеп.

- Чего не бывает на свете! Слеп, да лучше вашего вижу. Садись, пан Адам, да времени попусту не трать, тебя я не стану обманывать...

Как ни неприятно было пану Адаму сидеть рука об руку с нищим, но делать было нечего: усадил Ратая в свою колымагу и погнал лошадей.

XLVI

От Рудни к самой Галицкой границе тянутся темные вековые леса, кое-где прерывающиеся полянами и лугами. Трудно было найти человека, который бы так хорошо знал эту местность, как Ратай. Исходил он эти леса, поля и луга по всем направлениям, пока не потерял глаз, день и ночь таскал он тут контрабанду, да и теперь еще не раз между кусками черствого хлеба в грязной суме можно было найти дорогую заграничную ткань без таможенного клейма. Он знал как свои пять пальцев всех евреев, промышлявших на границе одним ремеслом, их притоны так же хорошо были ему знакомы, как своя собственная изба, каждую тропинку он описывал с таким искусством, что пан Адам не мог надивиться, каким образом слепец так хорошо все помнит.

Целый день блуждали они по лесам, а когда настала ночь, Ратай посоветовал оставить телегу в кустах и идти пешком, потому что дорога совсем пропала и нужно было пробираться узкой тропинкой. Тут-то Ратай на деле доказал, что можно иногда обойтись без глаз: он вел своих спутников с такой уверенностью, как будто перед ним шел огненный столб, и ни разу не остановился, ни разу не сбился с дороги.

В молчании путешественники пришли к долине, со всех сторон обрамленной горами, в глубине ее Хоинский первый заметил огонек, тотчас все остановились и ну подкрадываться все ближе и ближе, наконец пред глазами их открылась суровая, дикая, в своем роде прекрасная картина.

Целый табор цыган копошился вокруг огромного костра, расположенного под развесистым дупловатым дубом: тут же растянут был полотняный шатер, а невдалеке стояла телега и паслись спутанные лошади.

Все видел Адам: и котел, висевший на трех палках, и Азу, сидевшую с поникшей головой, и Апраша, лежавшего у ног ее, и несколько цыганенков, прыгавших вокруг какого-то парня, бренчавшего на домре. Беспокойный глаз нежного отца не заметил только сына и Маруси.

- Их нет здесь, - произнес он, заломив руки.

И лицо его исказилось отчаянием и бешенством: но в то же время Варфоломей указал на две слабо освещенные фигуры, старик легко узнал Фомку и Марусю. Сиротка сидела на гнилом пне, у ног ее лежал узелок, в стороне стоял Фомка, он, казалось, говорил что-то и немилосердно колотил себя в грудь. Собака с навостренными ушами сидела тут же, возле хозяйки, и беспокойно посматривала во все стороны. Изредка взгляд Азы, полный любопытства, горечи и мести, останавливался на паре влюбленных.

Разглядев все это, Хоинский думал уже броситься в толпу бродяг и схватить сына, но Ратай остановил его и, приказав спутникам спрятаться, один пошел к табору, придерживаясь направления теплого дыма.

Когда он приблизился, Марусина собака залаяла и вслед за тем послышался звонкий лай цыганской собаки. Апраш вскочил с места, за ним поднялась вся ватага и бросилась навстречу старику.

Увидев Ратая, Маруся закричала от радости, у нее отлегло на сердце.

- Здорово, дедушка, здорово!

- А, это ты, Маруся, - произнес старик, только и ждавший того, чтобы отозвалась сирота. - Что это, ты полюбила ляха да и бежала с ним? Ну, славно, славно.

Маруся потупилась.

- На роду уж, верно, мне так написано, дедушка, - сказала она, спустя минуту, - мне и не снилось никогда бросить избушку и могилу матери, а вот, ни с того ни с сего привязался лях, погрозили проклятием и бросила... На то уж, верно, была Божья воля!

Девушка глубоко вздохнула.

- Плакала, просила его и теперь прошу, чтобы воротился домой - не хочет, не слушается меня... Вот ты, дедушка, не упросишь ли?..

- Я сейчас из Рудни, - сказал Ратай. - У Хоинских такая кутерьма, что Боже избави!.. Не следовало тебе, парень, заваривать каши, батьки твои так горюют, что жаль смотреть на них. Стыдись, брат! Сердца у тебя нет, что ли?

Фомка упорно молчал, а Маруся закричала:

- Так, так, дедушка, расскажи, как они плачут, пусть воротится домой...

- Воротишься ты, так и я ворочусь, - отвечал Фомка, - а иначе ничего не будет...

- Ах, доля моя, доля несчастливая! - произнесла Маруся.

Ратай вынул из сумы кусок черствого хлеба и начал сосать. Аза, до сих пор издали прислушивавшаяся к разговору, приблизилась и, всматриваясь в лицо старика, с язвительной улыбкой закричала:

- С ума сойдут старики!.. И поделом им! Не хотели, чтобы сын был счастлив, так пусть другого ищут...

- У тебя, должно быть, нет детей! - сурово возразил Ратай.

- Да, нет! На что они! Только и потехи с ними, пока висят у груди, а спустишь на землю, у тебя же вырвут хлеб изо рта, не дадут покоя, не так ли, старичок?

Старик отрицательно покачал головой.

- Так-то, - продолжала Аза, - ни он, ни она не воротятся домой: они пойдут с нами. Она наша, а это ее муж. Для нее он от всего отказался - и хорошо сделал, хорошо!.. Один час нашей разгульной, свободной жизни лучше каких-нибудь десятков лет вашей сидячей, поганой жизни.

- Не совсем-то, моя голубушка, - отвечал Ратай. - Что кому, разумеется, по сердцу: а я так не променял бы своей несчастной доли на вашу.

- Ну, врешь, старик, - сказала цыганка, - нет жизни лучше цыганской. Мы плюем на долю, каждый день она у нас новая, потому что и небо новое, и земля новая, и жизнь новая. Вот так, все дальше и дальше, лишь бы день к вечеру!

- Э, что ты, тетушка? - несмело прервала Маруся. - Я половину жизни отдала бы за могилу матери, за свою избушку... Недавно оставила Стависки, а умирать с тоски приходится.

- Не диво, не свыклась! - смеясь, перебила Аза.

- Коли тебе так грустно, воротись назад, на то у тебя воля и разум есть! - сказал Ратай Марусе.

- В том-то и дело, что нельзя мне воротиться: там и глаз показать никому нельзя, меня заедят, проклянут...

- Ну, ничего, - закашлявшись, произнес старик, - хочешь, я провожу тебя домой?

- Я и без тебя, дедушка, нашла бы дорогу, - отозвалась Маруся, - лучше отведи туда ляха.

- Да не говори этого, Маруся, - сказал Фомка, - ты знаешь, что я поклялся остаться с тобою и останусь.

- А, горе мое, горе! - закричала бедная девушка и закрыла лицо руками.

Тут Ратай вскочил, выпрямился и обернулся назад: по этому условному знаку из кустов явилась фигура Хоинского. Лишь только отблеск пламени осветил лицо его, и крик Фомки, подхваченный тысячью отголосков, распространился по лесу, целый обоз встрепенулся, как стадо диких птиц от выстрела охотника. Аза крикнула - и все, что только владело руками, взялось за топоры, палки и огласило воздух страшными криками. Цыгане, вообразив, что на них нападают, под влиянием панического страха, кричали: "Кто, откуда?" Маруся упала на землю, Фомка хотел было бежать, но Ратай крепко держал его за полу и кричал во все горло:

- Эй вы, поганые, нехристи-цыгане! Нас только двое, зла никакого вам не сделаем... А ты дурень, лях, что бежишь от счастья? В ноги отцу, проси прощения!..

- Я не ворочусь домой.

- Полно, молчи, дурень! - перебил слепец. - Батька тебя прощает: женишься на Марусе... В ноги, в ноги!

Наконец парень опомнился и грохнулся оземь, обнял ноги отца и осыпал их поцелуями. Между тем Маруся встала и, дрожа от страха, скрылась за Азой в толпе цыган.

Хоинский не мог выговорить ни слова, он молча прижал сына к груди.

- Прощаю тебя, - проговорил он наконец, - бери ее, возвращайся домой, только помни... - Слезы прервали его слова.

Фомка вырвался из объятий отца и стал искать Марусю, которая вдали шепталась с цыганкой.

Вдруг весь табор, как будто по мановению волшебника, зашевелился и начал собираться в путь. Шатер уложен в телегу, лошади запряжены, бродяги толкают друг друга, каждый несет к телеге свои нищенские пожитки.

Фомка насилу прочистил себе дорогу к Марусе.

- Маруся, отец простил нас, поедем к нему, пойдем!

Но Маруся залилась слезами, спряталась за плечами Азы.

- Она не хочет, - закричала цыганка, - слышишь, не хочет!

- Что? - крикнул Фомка.

- Спроси ее, она уйдет с нами...

- Не может быть! - отчаянно закричал Фомка.

- Что это? Что такое? - спрашивал Ратай, пробираясь к ним.

- Она не хочет? - отозвался старик Хоинский. - Ради Бога, ужели ее станем еще просить?

И оба приблизились к сироте.

- Что с тобой, мое дитятко? - начал нищий. - Одурела, что ли? Отказываешься от такого счастья? Ну, говори! Уж, верно, эти цыгане научили тебя уму-разуму...

- Никто меня ничему не учил, - сказала Маруся, подавляя слезы. - Да сами скажите, какое же счастье ждет меня в вашем доме? Любить вы меня не можете - я вам не ровня, я цыганка! На другой день, из одного стыда, вы меня прогоните или станете попрекать сиротством, бедностью... Я боюсь!..

Хоинский задумался.

- Слушай, - сказал он, спустя минуту, - скажу тебе всю правду. Прежде я считал тебя греховодницей, а теперь, как поразведал, как собственными глазами увидел, что ты девушка честная - не хочу лучшей жены для сына. Денег у него будет довольно: только был бы он счастлив...

Маруся поцеловала руку старика и тихо, прерывающимся голосом отвечала:

- Награди вас Бог за доброе слово, да что скажут ваши соседи, мать?..

- Э, полно вздор-то молоть! - крикнул Ратай, с нетерпением поднимая суковатую палку. - Больно глупа ты еще, возвратишься домой, увидишь могилу матери, будешь сидеть в родном уголке в холе и в счастье, чего ж больше? Поклонись старику в ноги и делу конец!

В то время, как в кружке, составившемся из Хоинских, Ратая, Варфоломея и Маруси, происходила эта сцена, толпа цыган остановила свои сборы и молча ожидала конца. Но когда Маруся бросилась к ногам старика - раздался свирепый, сатанинский смех Азы.

- Глупая девка! Пропадай! Прочь с глаз моих!

И, обратись к толпе, закричала:

- Апраш, в дорогу! В Венгрию!

- Пора и нам в дорогу, - произнес Хоинский. - Там ждет старуха, глаза, чай, выплакала...

Маруся хотела было попрощаться с предводительницей цыган, но та с презрением ее оттолкнула.

- Прочь, поганая! - проворчала Аза сквозь зубы. - Ты недостойна ни нашего очага, ни нашего сердца. Пропадай, поганая!

Спутники Хоинского схватили Марусю, усадили в колымагу, вытащенную из кустов и, опасаясь погони, ускакали с такою поспешностью, что забыли взять с собой Ратая и Фомкина коня.

Слепец, ворча, пешком побрел домой, а саврасый последовал за цыганами в Венгрию.

Спустя несколько недель Хоинские сыграли богатую, веселую, шумную свадьбу.

Чего же дальше? Свадьба сыграна, молодые поцеловались, гости выпили за их здоровье, поужинали и разъехались по домам. Но только в сказках кончают шумной свадьбой. В действительности, сказанный конец - начало. Когда-нибудь, когда на душе будет легче, на свете веселее, расскажу о том, что нашла молодая чета в небольшом опрятном дворике, выросшем, словно из земли, возле старухи-хаты, которая все еще стоит и напоминает жителям Стависок о наших героях... и ждет новых жильцов.

Крашевский Иосиф Игнатий - Хата за околицей. 5 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :