Крашевский Иосиф Игнатий
«Хата за околицей. 3 часть.»

"Хата за околицей. 3 часть."

- Что с тобой, Янко? - спросил цыган, вытирая оборванным рукавом лицо, облитое холодным потом.

- Что с тобой, проклятый цыган! - воскликнул карлик, сжимая кулак. - Где ты таскался сегодня? А! Жена тут стонет, а он к цыганам побрел!..

- Я не знаю, что со мною делалось.

- А я знаю, - произнес Янко, - дьявол тебя попутал - ты ходил к ведьмам плясать.

- Брани меня, - сказал Тумр, - но Мотруна тебе скажет, по своей ли воле я пошел, виноват ли я?

Дурачок сурово посмотрел на Тумра.

- Эй, берегись, поганое отродье! - сказал он. - Хоть я и мал и горбат, а убью тебя, как собаку, если не будешь беречь жены и дитяти!

Тумр презрительно улыбнулся.

- Янко, тебе не след грозиться.

Но Янко не слышал слов Тумра, он опрометью бросился в село, а цыган, оставшись один, поглядел ему вслед и воротился в избу. Сердце его сжалось при виде любимой женщины, распростертой беспомощно, мертвая бледность покрыла ее лицо, крупные капли пота выступили на лбу, цыган бросился на колени перед ней, в эту минуту он почувствовал себя виновным, хотя и не знал, что. вовлекло его в преступление.

- Я не хотел уйти от тебя, - повторял цыган, - я не знал что делал!..

- Тебя увела колдунья, - слабым голосом произнесла Мотруна, - ты спал, потом вдруг вскочил и убежал, я хотела было идти за тобой и упала на пороге... Не знаю, что со мной делалось и когда Бог дал мне дитя. Открывши глаза, я увидела Янко, он перенес меня на постель...

Тумр взглянул на плачущего младенца, и умственному взору его представился целый ряд новых обязанностей. Вдвоем кое-как еще перебивались, втроем - придется умирать. Больная нуждалась в помощи и в питательной пище, дитя в пеленках, а в избе не было и куска хлеба! Если бы Тумр опять пошел зарабатывать, жена осталась бы без всякого пособия. У цыгана затрещала голова.

- Что делать? - воскликнул несчастный отец. - Не на кого нам надеяться, не от кого ждать помощи! Я позову Ягу, она нам поможет.

При этих словах Мотруна схватила ребенка и крепко прижала к груди.

- Цыганку! - закричала она. - Не нужно! Не нужно! Она, пожалуй, отравит меня и дитя украдет.

Тумр пожал плечами.

- Да ты сама жена цыгана.

- Да, да! Но я боюсь их. Пожалей меня.

- Сама пожалей себя, - умоляющим голосом произнес цыган, - придется умирать без чужой помощи.

- А Янко?

- Тебе нужна женщина.

- Я встану, я встану! - торопливо заговорила Мотруна.

- Это невозможно: ты должна несколько дней не вставать с постели... Кто станет ходить за тобой и ребенком, кто будет варить?

Мотруна замолчала, но по лицу заметно было, что боязнь не оставляла ее, она не знала, на что решиться, она попробовала подняться с постели, но упала, испустив болезненный стон. Тумр сел возле нее на земле, и в его неподвижных глазах, устремленных на мать и дитя, выразилось безнадежное отчаяние.

В это самое время заскрипела дверь, Мотруна обернулась и задрожала, увидев безобразное лицо старой цыганки. То была Яга. Внезапное появление этой старухи могло бы испугать любого смельчака, не только родильницу. Бронзовый цвет морщинистого лица, курчавые всклокоченные волосы, улыбка, обличающая отсутствие зубов, и взгляд хищной птицы сделали Ягу идеалом ведьмы. Грязная рубашка, изорванная юбка и наброшенное на голову покрывало составляли все ее убранство, из-под которого выглядывали нагие костлявые руки и иссохшая грудь. Сгорбленная старуха опиралась на сучковатую палку, которая давно была в употреблении, судя по ее избитому концу.

Окинув избу проницательным взглядом, она вошла и без обиняков предложила Тумру услуги. При виде ее Мотруна судорожно схватила дитя, а Тумр вскочил с места, удивленный внезапным появлением старой ведьмы.

Переступив через порог, она в одно мгновение успела разглядеть все закоулки, сосчитать горшки, и тотчас в голове ее составилось ясное понятие о нуждах Тумра, о том, чем он живет и что у него есть. Тихо, как кошка, Яга стала приближаться к постели больной.

- Стой! - по-цыгански закричал Тумр. - Жена тебя боится, вишь, как дрожит и плачет, уйди к двери.

- Чего ж боится твоя жена? - спросила Яга, усаживаясь на скамью, стоявшую у порога. - Разве она не цыганка? Разве мы не свои, не родственники?.. Я бы пособила ей нянчить дитя, а то она зацелует, задушит его. Ведь это мое ремесло, и дай мне, Господи, столько лет здравствовать, сколько им, роженицам, я помогла. Не бойся, милая, - продолжала ведьма на ломаном крестьянском наречии, стараясь, как можно приятнее улыбнуться, и смягчая свой сильный голос, - не раз я на своем веку принимала и у благородных, у богатых барынь... Ты, матушка, от любви задушишь эту крошку.

Яга встала с намерением подойти к больной, но Мотруна снова тревожно схватила дитя, и цыганка убедилась, что ее услуги не будут приняты.

- Слушай, Яга, - сказал цыган, - можешь пособить мне иначе: разведи огонь, приготовь есть... Она есть хочет... Я тоже целый день ничего не ел, да и дитя нужно будет чем-нибудь покормить...

Этого только и ждала старуха, ей хотелось пошарить по углам и по цыганскому обычаю стащить что попадется, при первом слове хозяина, она сняла с себя покрывало, поставила в углу палку и засучила изорванные рукава.

- Где же у тебя уголья? Где вода? Где кладовая? Есть ли молоко?

Этими вопросами баба осыпала Тумра. Тумр испугался, услышав все эти требования.

- Уголья?.. Поройся в золе, найдешь, может быть. Вода?.. Загляни в ведра... Кладовая? Кладовой нет, а молока, с тех пор, как живем здесь, и капли не видали.

- Как? И у тебя нет даже козы? - спросила цыганка.

- Да, и козы нет, - вздохнув, отвечал Тумр.

- Какой же ты хозяин! - вскричала цыганка. - Видно, в тебе нет и сметки цыганской. Столько времени сидит - и козы не нашел! А сколько их ходит по выгонам! Ужели до сих пор не пристала к тебе? Ха, ха, ха! Боялся, чтоб не узнали? Повел бы в город и променял бы на рынке... Рынок не за горами. Плохой ты хозяин! Что же варить-то? - помолчав, спросила старуха. - И воды-то у тебя нет.

- Я пойду за водой.

- Не ходи, не оставляй меня одну, - шепнула Мотруна.

- Я пойду, - отозвалась Яга.

- Ты знаешь, где мы берем воду?

- Учить меня не нужно: вестимо, где тропинка лучше вытоптана, где-нибудь нашла бы колодец. А попадется коза или корова, так и молочка принесу, дай-ка в запас горшочек какой.

- Яга! Беда будет! - сказал Тумр.

- А разве еще мало беды? Не все ли равно: умирать с голоду... или отплясывать трепака с петлей на шее? Давай горшок!

Старуха схватила первый попавшийся под руку горшок, накинула на голову покрывало и уже готова была выйти, как на пороге явился Янко. Оставив на скамье хлеб, мешочек крупы, кувшин молока и ведро воды, Янко побежал домой. Яга схватила все это и, засунув мешок с крупой за пазуху, принялась переливать молоко. Ни Тумр, ни Мотруна не заметили воровства, которым она начала свою службу в мазанке цыгана.

XXVII

Около полудня Аза собралась на барский двор, отдав последние свои приказания. Не надеясь удержать за собой надолго завоеванное достоинство предводителя, она не без хитрых видов предоставила его Пузе, пожилому приземистому и отвратительному цыгану, который был мучеником Апраша. Аза надеялась, что новый предводитель не упустит случая отомстить старому врагу.

Шайка охотно согласилась повиноваться указанному вождю, и Апраш волей-неволей стал рабом того, которого вчера еще так жестоко преследовал.

Молодая цыганка вошла под шатер и после продолжительного размышления стала одеваться. Выбрав все, что было в ее гардеробе, вымывшись в чистой ключевой воде, она надела белую рубашку с красивым шитьем, цветную юбку, шелковый фартук, шитый золотом кафтан, обвесила шею кораллами и янтарем и в довершение всего артистически драпировалась шелковой фатой. Искусно подобранные цвета одежды возвышали прелесть смуглого цветущего здоровьем лица цыганки, среди которого, как снег, белели зубы и белки. Всякий раз, когда она смотрелась в зеркало, улыбка удовольствия пробегала по ее губам.

- Пропадешь пан, - произносила Аза, - иссохнешь, как щепка!.. Отчего мне так приятно видеть слезы людей? - подумала Аза, спустя минуту. - Не понимаю. Лишь только услышу рыдания, замечу слезу, так и хочется мучить, терзать. А все же, кажется, если б Тумр заплакал, мне бы жаль его было, я бы сама заплакала. Тумр! Тумр! Э! да он уж не цыган! Что ему Аза? Полюбил белокурую... а меня бросил... Однако же вчера прибежал сюда... и как смотрел на меня, и защитил меня! Нет, нет! - громко произнесла Аза, покачивая головою. - Тумр погиб!.. Пойду мучить Адама!

И еще раз посмотревшись в зеркало, прелестная Аза выпорхнула из-под шатра, старухи-цыганки, хорошо знавшие, с какою целью она так нарядилась, долго провожали ее злобной улыбкой. Апраш, издали наблюдавший за нею, съежился от досады и кусал губы.

Нагнувшись несколько вперед, распустив платье на произвол ветра, она, казалось, летела к хорошо знакомой усадьбе, заливаясь звонкою песней. Приблизившись к селению, она остановилась на минуту, поглядела кругом и опять бросилась вперед по дорожке к барскому дому через огороды.

Пан Адам, недавно восставший от сна, сидел на крыльце в пестром халате и сосал длинный чубук, вдруг, словно привидение, явилась перед ним знакомая, красиво одетая, улыбающаяся девушка, первые движения Азы были самые сладострастные позы испанской пляски.

- Ха, ха, ха! Пан Адам тосковал по мне, а я тосковала по нему и вот воротилась в Стависки. Видишь, опять пришла пожить с тобой, бросить тебе за пазуху горячий уголь и улететь как аист...

Безжизненное лицо молодого вдовца мгновенно изменилось при виде страстной цыганки, глаза заблистали, уста искривились улыбкой. Наконец он вскочил с места и бросился к Азе.

- А! Это ты? Возможно ли?

- Я! Я! - крикнула Аза, бросаясь ему на шею и бешено сжимая его в своих объятиях. - Ты не забыл меня, нет?

- Откуда ты?

- Упала с неба, ветер принес... Сгрустнулось что-то, пожалела тебя - и опять пришла.

- И ты будешь моей? - воскликнул пан в увлечении.

- Нет, - оттолкнув его, отвечала Аза, - ты будешь моим, а я ничьей не буду. Я свободна!

Она гордо выпрямилась и еще раз повторила свое отрицание.

Не знаю, как назвать отношение пана к Азе: любовью, страстью или капризом? Достоверно, что он нуждался в ней, она была для него развлечением, при ней он чувствовал, что еще живет. Цыганка жгла его глазами, словами, объятиями, обещаниями, насмешками, он страдал, но чувствовал, что в нем есть еще искра жизни. Другой на месте его или заставил бы жестокую девчонку перемениться, или выгнал бы из дому, но он с удовольствием подчинился ей, не в силах будучи ни расстаться с ней, ни остановить ее безжалостных проказ. Он проклинал и в то же время любил ее. Аза превосходно знала свое положение и старалась как можно более извлечь из него пользы. После долгих странствований и бедственной цыганской жизни ей любы были изобилие и роскошь панского дома. Иногда ей казалось, что попусту истрачивается огонь, пылающий в груди, и темная дума омрачала светлое чело ее, и улыбка замирала на устах: по целым часам сидела она неподвижно в мягких креслах, полусонная, полумертвая, а иногда вскакивала с места, радостная, ясная, как ясный день, и начинала свою дикую страстную пляску.

Но в том и другом расположении духа она отталкивала от себя Адама безжалостной насмешкой и презрением.

- Как мне любить тебя? - спрашивала его. - Скажи, можно ли найти на свете двух человек, которые бы так мало походили друг на друга, как мы? Я - зверь лесной, а ты - бедное, худое, слабое дитя! Я могу сжечь тебя одним поцелуем, задушить объятием, а при первой ссоре - без этого любви не бывает - я убила бы тебя, если не рукой, так словом.

Адам молчал, счастливый тем, что имеет еще возможность валяться у ног цыганки, смотреть ей в глаза и предугадывать ее волю.

Каждый день Аза приходила в табор. Житье бродяг теперь пошло лучше: они расположились на выгоне, поближе к селению, и, покровительствуемые паном, безнаказанно нарушали спокойствие крестьян. Вечером Аза, сопровождаемая старухой, возвращалась к Адаму, стараясь пройти мимо избушки Тумра, хотя ей было не по пути. Часто она с любопытством останавливала свои глаза на бедной мазанке, казалось, она силилась проникнуть своим взором не только во внутренность ее, но в глубь души хозяев. Ее глаза зажигались страстью, гневом, ревностью и не знаю, каким чувством - смесью тысячи чувств, волнующих сердце дикой предводительницы цыган. Первый раз она долго стояла перед мазанкой, долго смотрела на нее, как будто хотела вычислить, сколько трудов и усилий употребил Тумр на постройку этого жалкого приюта, и, покачав головой, махнув руками, Аза пошла к Адаму. С этого времени она почти каждый день проходила по той же дорожке, не смея переступить через порог жилища Тумра, она ограничилась одними наблюдениями, - но никогда никого она не встречала.

Быстро пролетали дни в доме Адама, и медленно, тоскливо тащились в избе кузнеца. Изнуренная Мотруна не отрывалась от дитяти, боялась отпустить его от груди своей, не смыкала глаз, опасаясь, чтоб кто-нибудь не нарушил покоя младенца. Старуха Яга пугала ее улыбкой, услужливостью, взглядом, в каждом действии цыганки-ведьмы она видела злой замысел. Напрасно больная просила Тумра удалить цыганку, он только смеялся над опасениями жены.

После рассказанного ночного свидания Тумр не видел Азы, но Яга рассказывала ему обо всем, что делалось в барском доме и в таборе. Его уста дрожали, лицо бледнело при каждом новом известии.

- Говорят, - прошипела беззубая старуха, - что если бы только она захотела, пан с радостью женился б... да глупая девка! Где б приласкать - она глумится над ним, да, глупая, глупая! - шептала Яга. - Как хорошо можно было бы повести делишки! Правда, он бледный, больной, скучный, ну, да не век же с ним жить!

Она заключила свои размышления сатанинской улыбкой, которая могла смутить Тумра, не только Мотруну. Эта старуха была так же безобразна духом, как и телом, от всего, что составляет духовную природу человека, остались только жадность и зависть. Как проявление эгоизма, эти две страсти долее других живут в человеке. Что прежде служило основанием других чувств и страстей, выражающихся в приличных формах, то обнажает старость и делает своей отличительной чертою. В душе Яги время заглушило все - сочувствие, любовь, воспоминания, а неотступная нужда развила животные инстинкты и водворила в ней необузданную жадность. Красть, грабить, прятать - вот все, к чему обращалась вся деятельность физических и нравственных сил этого отживающего существа. Она крала все, что можно было украсть, не думая о том, годна ли к чему украденная вещь. Побуждаемая своей господствующей страстью, она крала у Тумра, в таборе в ее углу всегда находили покражу, не раз приходилось ей поплатиться за воровство, но на другой же день она снова принималась за постыдное ремесло. Не удивляйтесь же. И в нашем обществе немало видим старцев, которые, так же, как она, грабят, копят, трясутся над своим богатством, удовлетворяя страсти к приобретению.

Довольный обществом Яги, Тумр и не знал о ее проказах, погруженный в немую тоску, он целые дни просиживал против постели Мотруны, не произнося ни слова.

Кузница была готова, под цыганским шатром раздавались звуки молота, но никто не приходил к нему, крестьяне обращались со своими заказами к кузнецам соседних деревень. Янко не переставал помогать несчастной семье, и без его пособий все трое умерли бы голодной смертью.

Тумр думал еще раз прибегнуть к помощи пана, но у него не достало смелости, он колебался, откладывал со дня на день и сидел, сложа руки, предавшись произволу судьбы.

Аза от Яги получала самые подробные сведения о жизни Тумра, но не хотела помогать ему.

- Пусть страдает, - сквозь зубы проговорила она, - сам виноват. Связался с поганой, не захотел быть цыганом, пусть мучится! Он живуч, не скоро голод одолеет!

Между тем, проходя мимо кладбища, Аза с каждым днем печальнее посматривала на мазанку Тумра. Однажды, когда Адам после обеда отдыхал у ног ее, ожидая новых мучений, она сказала:

- Послушай, Адам, чем провинился Тумр перед тобой и твоими крестьянами, что вы его морите голодом?

- Кто? Где? - спросил Адам, стараясь вспомнить, где и когда он слышал это имя.

- Кузнец Тумр, тот самый, который живет против кладбища.

- Я ему дал жену, корову и денег, чего ж он хочет?

- Не ты, но твои крестьяне преследуют его: хочет работать, а они не дают ему работы, братья, невестки отталкивают его, отреклись от него. Ведь ты можешь приказать, чтобы было иначе!

- Приказать любить - мудрено, - с улыбкой отвечал пан.

- Любить! Нет! Они должны тебе повиноваться, ты пан: что ж, разве не можешь послать их к кузнецу точно так же, как посылаешь куда-нибудь в другое место.

- Послать можно, что ж пользы?

- Попробуй, может быть, и будет польза.

- Пожалуй, попробую, - отвечал пан и приказал на другой день созвать крестьян.

Снисходительный, бесхарактерный пан Адам никогда не вмешивался в дела крестьян, никогда не говорил с ними, не знал, что делается в селе. Приказание его было необыкновенным происшествием и возбудило любопытство и догадки ставичан. Максим Лях, Скоробогатый и Сымяха вечером собрались за корчмой для предварительных совещаний.

- О, знаем, знаем, - сказал Максим, - это цыганское дело. Полюбилась ему эта ведьма, цыганка: уж, верно, прикажет, чтобы к тому, к поганому кузнецу...

- Ого! - гневно возразил Скоробогатый, сопровождая восклицание энергическими жестами. - Тут пану нечего делать. Я помню, что говорил старый Лепюк, наделал сраму на всю деревню этот бродяга, взял девку из-под носа... Пусть его убирается откуда пришел!

- А что ни говори, он славный кузнец! - сквозь зубы проворчал Сымяха, качая головой. - Бывало, придешь в Рудню с сошником, с косой, с топором, не успеешь оглянуться - все готово! И скоро, и хорошо. Мастер он славный!

- Да разве на свете только и есть кузнецов, что он? - начал Скоробогатый. - Жили и без него, а мир должен поддержать свое слово.

- А как прикажет? - спросил Лях.

- Так что ж? Разве кузнец взял нас в аренду?

- Го! Го! Какой ты умный! - отвечал Лях. - Ну, как завтра придется говорить, так уж ты говори за всех, смотри же.

- Что ж, думаешь, молчать буду?! У-у-у! Только бы беды!.. Скажу и пану, что с чертовкой связался!

- А если б так, батенька, подумать, погадать, - перебил Максим, - стоит ли овчинка выделки? За чьи грехи мы терпим: кузнец в селе, а черт знает, куда ходим с работой. Ведь себе же зло, не кому!

- А наше слово? А покойник Лепюк? - спросил Скоробогатый.

- Что ж, Лепюк умер, мы уважали, похоронили старика - и вечная ему память! Пусть спит себе спокойно, зачем его тревожить?

Тут подошли еще несколько очень важных физиономий. Пошли новые догадки, толки, советы о том, как отвечать пану, если ему вздумается заговорить в пользу кузнеца.

Мнения были весьма различны, однако ж голос старшего брата Мотруны и Скоробогатого сильнее других звучал в толпе, то и дело слышен был крик: "А наше слово!". Упорных, как обыкновенно, может быть, было меньше, но они кричали громче и увлекали за собой слабых, заглушив несмелых. Максим Лях не осмелился возвысить голоса, Филипп, брат Мотруны, и рта не раскрыл.

На другой день утром сельские представители молча окружили крыльцо панского дома. Долго пан колебался, наконец около полудня вышел с потухшей трубкой в руке и вежливым поклоном приветствовал собрание, которое молча, покорно ждало господского слова. Пан стал расспрашивать об урожаях, посевах и насилу собрался с духом.

- Послушайте, голубчики, - сказал он почти смело. - За что вы преследуете бедного кузнеца-цыгана? Он человек полезный, пригодится вам. Он выстроил кузницу, а вы говорить с ним не хотите.

Скоробогатый с низким поклоном выступил вперед.

- Уж если говорить правду, так... мы его не просили сюда. А если все миром сказали не ходить к нему с работой, так на это есть причина.

- Какая?

- А зачем он против воли отца силой взял дочку Лепюка? Такого нам сраму наделал! Мы с ним не хотим якшаться. Так, пожалуй, цыгане перехватают всех наших девок...

Пан посмотрел на мрачное лицо Скоробогатого и растерялся.

- А если бы я просил вас за него? - спросил Адам.

- Не делайте этого, - сказал Скоробогатый, - пусть цыган убирается, куда хочет, свет не клином сошелся, пусть ведет и жену...

- Да мало ли цыган переженилось на крестьянских дочках?

- Точно, бывали примеры, да с позволения родительского, не так, как этот, - отвечал Скоробогатый, потряхивая головой.

- Все это вздор, - проворчал неуверенно помещик, - посердились, погневались, пора и помириться.

- Ни мы, ни Лепюки, никто не может мириться, покойник не простил ни дочери, ни цыгану.

Видя, что со стариком трудно сладить, Адам обратился к брату Мотруны, стоявшему в стороне со сложенными на груди руками, в позе человека готового к возражению.

- Это ты затеял все эти глупости, - сказал пан, - вы вооружили всех против цыгана, вы виноваты, что меня не слушают... Смотрите, из этого добра не будет.

- Воля ваша, - отвечал Максим, - а я должен исполнить волю отца. Мотруна хотела идти за цыгана, вы изволили выдать ее замуж, - мы и словом не поперечили, а брататься с цыганом не хотим.

Пан Адам потерял терпение, он вовсе не имел охоты спорить с крестьянами, но принудил себя говорить, чтоб исполнить обещание, мало доверяя последствиям своих слов.

- Полно вздор болтать, - прибавил он строго. - И слышать не хочу ваших причин. Я так приказываю, чтобы было исполнено. Слышите!

Пан Адам еще раз повторил последние слова и скрылся. Крестьяне переглянулись, поклонились и молча разошлись по домам.

Аза, сидя у окна, все слышала и видела. Когда пан, смущенный неудачей, вошел в комнату, она захохотала во все горло.

- О, какой строгий! - закричала она, бросаясь на диван. - Какой страшный! Как они тебя боятся, теперь я уверена, что все твои крестьяне пойдут к Тумру. Ха, ха, ха!

Адам покраснел.

- Что же ты хочешь? - сказал он. - Я сделал, что нужно, да это такой упрямый народ... Не моя же вина... Да мне кажется, они могут думать, как им угодно.

Презрительный взгляд цыганки был ответом на эти слова, она надела платок и, не кивнув даже головой, ушла со двора.

По обыкновению, Аза направилась к избе Тумра, и по мере того, как она приближалась к ней, шаги ее становились тише. Глаза девушки остановились на дверях мазанки и загорелись гневом. Она сделала два шага вперед и остановилась в раздумье. В это самое время дверь заскрипела, и на пороге явился бледный, измученный Тумр.

По всему было заметно, что он двигался бессознательно, он шел, может быть, затем, чтобы перевести дух, остановился потому, что не чувствовал надобности идти далее, для него было все равно, здесь ли быть или в другом месте. Опущенные руки, повисшая голова, бледные щеки, потухший взор делали его похожим на человека, оправляющегося от тяжкой и продолжительной болезни.

Не замеченная им Аза устремила на него любопытные глаза, выражавшие что-то вроде сострадания и радости. Она сделала несколько шагов вперед, но Тумр все еще не замечал ее, наконец цыган услышал ее шаги и медленно поднял голову.

- Тумр! Что с тобой? - спросила Аза. - Ты болен?

- Болен, - отвечал цыган.

- Яга ни слова не говорила мне о твоей болезни.

- Не о чем было говорить.

- Можно было бы помочь?

- Мне нечем помочь, - с горькой улыбкой отвечал Тумр.

- Это почему?

- Потому что и голод, и болезнь, и отчаяние одолевают меня.

Цыганка, начав разговор, медленно шла к табору, и Тумр бессознательно брел за ней, рассказывая про свое житье-бытье.

- Ну, а жена твоя? Ребенок? - спросила Аза.

- Мучаются, как и я! - отвечал цыган.

- Что ж ты думаешь делать?

- Думать нечего: пришло умереть.

- Вздор, - быстро перебила цыганка, - смерть не придет по приказанию. Нужно искать средства жить.

- Для меня нет средств.

- А если б я нашла?

- Ты?! - недоверчиво улыбаясь, отозвался цыган. - Побереги их для себя, пригодятся при случае.

- Мне? Зачем?

- Затем, что и ты связалась с погаными, и не сдобровать тебе!..

- Я? Я? - цыганка засмеялась. - Что же ты обо мне думаешь?

- Думаю то же, что все думают: пропадешь даром!

Аза продолжала смеяться.

- Тебе кажется, - произнесла она, успокоившись, - что Аза так же бесхарактерна, послушна, как вы все, ты думаешь, что довольно Азе слово сказать или показать игрушку, деньги, и она пропала? Да, я хожу в усадьбу, но ведь я приказываю пану, а не он мне.

- Да, - сказал Тумр, пристально всматриваясь в лицо девушки, - он твой возлюбленный.

- Такой же, как и ты! - резко отвечала девушка.

- Такой же, как я? Как я?! - произнес цыган, приходя, по-видимому, в сознание. - Когда же я был твоим возлюбленным?

- И он никогда им не был.

- Отчего ж ты сидишь у него по целым дням и дурачишь его?

- Сижу потому, что мне там хорошо, удобно, тепло, потому что там я сыта. Счастье цыгану, если он может хоть один денек, один час украсть из своей бедной жизни!.. Как ты мог думать, чтоб цыганка, как я, влюбилась в вашего изнуренного пана? Ему нужен доктор, а не любовница. Эх, Тумр, плохо ты меня знаешь!

- Когда-то я знал тебя, - тихо произнес цыган, - да кто за вас может ручаться и сказать, какими вы будете завтра?

- А я тебе скажу, что будет завтра и что всегда должно быть, - перебила Аза, останавливаясь.

Они были уже далеко за селом. Остановившись вместе с Азой, Тумр оглянулся и тут только вспомнил, что оставил жену одну, больную.

- Что ж будет завтра? - спросил он с принужденной улыбкой. - То же, что и сегодня: голод, нужда! Не правда ли? Вы скоро бросите Стависки и пойдете куда глаза глядят, а я умру тут на привязи, как собака.

- Можешь идти с нами.

- Я? С вами? А жена?

- С женой и с ребенком. Чего тебе ждать здесь? Чего доброго, еще повесят. Из наших никто еще не умирал голодной смертью, найдется у нас и для тебя работа и кусок хлеба.

- Жена-то не захочет.

- Что ж это у вас, жена правит домом, а не муж? - с насмешкой произнесла Аза. - И ты ей повинуешься? Вот еще?! Она вышла за цыгана - пусть и идет за ним!

- Нет! - отвечал Тумр после минуты раздумья. - Я этого не сделаю.

Видно было, что он хотел сказать еще что-то, но замолк.

- Почему? - настоятельно спросила цыганка.

- Почему?! Потому что и ты была бы вместе с ними! Слышишь, Аза? - произнес цыган, ухватив за руку свою собеседницу.

- Я? Так и я сделалась твоим врагом, что ли? - спросила Аза голосом, в котором был слышен упрек.

- Нет, таиться нечего, - решительно отвечал Тумр, - ты бы и меня, как этого пана, сожгла своими глазами, у тебя нет сердца!

- О! Да к чему тебе мое сердце?

- Ты спрашиваешь?

- Спрашиваю потому, что ты полюбил белокурую крестьянку.

Тумр опустил глаза.

- И ты когда-то любила пана...

- Так же, как и теперь, - отвечала Аза. - Какое тебе дело до моего сердца? Оно свободно. Ты любил меня прежде... теперь любить не можешь, пора прошла.

- Пора прошла. Пора прошла! - вскричал цыган, выпуская ее руку. - О, я это знаю. Вот когда мне пришлось с ума сойти от тебя!

- Ужели? - спросила девушка, несколько смутившись.

- Подлая! Еще смеешься надо мной!

- Нет, я только спросила тебя.

Тумр дико посмотрел на нее из-под нависших ресниц и замолчал.

Долго они шли не говоря ни слова, их мысли и лица вскоре изменились.

Аза вдруг стала задумчива, вместо веселости, на лице появилось грустное выражение. Тумром мало-помалу овладевало то же бессознательное чувство, которое привело его за несколько дней перед тем к табору цыган. Прежняя страсть забушевала в его груди и выразилась в его глазах. Когда взоры их встретились, Аза испугалась и почувствовала себя ничтожной пред этим Геркулесом.

- Ступай домой, - произнесла она дрожащим голосом, - ступай! Еще увидимся...

- Где? Когда?

- Не знаю... не знаю, - торопливо отвечала Аза, стараясь уйти, - сегодня или завтра...

- Ты опять побежишь в усадьбу?

- Нет, я иду к своим...

- А завтра опять пойдешь к нему? - произнес Тумр, делая из вопроса упрек. - Стыдись, - прибавил он, не ожидая ответа, - на что тебе этот изгнивший труп? Сама знаешь, что он не для тебя создан, а все-таки тащишь его за собой и мучишь...

Девушка пожала плечами, глаза ее снова запылали, на лице изобразилась прежняя гордость и презрение.

- Зачем же мы созданы? - спросила Аза с заметным одушевлением. - Разве затем, чтобы скитаться, страдать? Нет! Нет! Каждый из нас по-своему исполняет завет, приняв его из уст матерей: старухи ворожат и страшат ворожбой, крадут детей, убивают матерей, а мы, девушки, мучим поганых иначе! Я его замучу, уморю, отравлю взором!

Ожесточенная злоба и какой-то инстинкт уничтожения говорили устами прелестной цыганки.

- Они все лучшее прибрали к своим рукам, а нам оставили нищету, и нам быть их друзьями?! Пусть пропадают!

- Пусть пропадают! - прошептал Тумр задумчиво. - Однако ж я бы пожалел о нем!

- Немудрено! - подхватила Аза. - Ты сам поганый, и душой и телом... ты враг наш!

- Ты с ума сошла, - произнес Тумр.

Аза улыбнулась и показала два ряда своих прекрасных зубов.

- Ну, полно, полно! Ступай в свою конурку, собака! Прочь от меня! К жене! К жене иди!

Тумр хотел было спросить, где и когда встретится с нею, но Аза, опомнившись и овладев собою, понеслась как ветер и скоро исчезла из глаз.

XXVIII

Вечером Аза опять пробежала мимо кладбища и направилась к барскому дому. Что влекло ее туда? Жадность или любопытство, или, в самом деле, инстинкт мщения и преследования, который так часто управлял ее действиями? Кто знает!..

Адам, сжигаемый страстью, так искусно возбужденной и поддерживаемой, всегда принимал Азу с распростертыми объятиями, но, когда она уходила, пан, предоставленный самому себе, думал о ее поведении и давал себе обещание серьезно поговорить с цыганкой, взять ее в руки или выгнать из дому.

- Что она думает? - говорил пан, оставшись наедине после безуспешной беседы с крестьянами. - Она просто дурачит меня! Я сам себя не узнаю. Нет! Нужно все покончить разом: или задержу ее навсегда, или, отдувши порядочно, выгоню скверную обманщицу. Довольно! Надо знать меру!..

И, стараясь придать себе более решимости и храбрости, он твердил: "Пора покончить с этой проклятой девчонкой!"

Но когда проклятая девчонка опять появилась в его комнате и лицом, полным жизни, озарила печальные покои старого дома, Адам забыл все свои клятвы и онемел пред нею.

Аза, не сказав ему ни слова, бросилась на мягкую постель, поджала под себя ноги, голову положила на подушку и, устремив глаза в потолок, долго сидела, задумавшись.

Молчание Азы дало возможность Адаму собраться с духом и ободрить себя.

- Аза! - строго произнес пан. - Я намерен серьезно поговорить с тобой, пора нам покончить.

Цыганка, уверенная в своей силе, не изменяя позы, отвечала:

- Ну, говори, с охотой слушаю, как ты хочешь покончить?

- Довольно уж ты глумилась надо мной и обманывала меня. Твое поведение становится невыносимым. Выбирай: или навсегда оставайся здесь, или вон отсюда вместе со своими цыганами.

Последние слова он произнес так тихо, что, казалось, он сам их боялся.

Аза захохотала, не переставая смотреть в потолок.

- Если я уйду с цыганами, что ты тут станешь делать? Будешь грустить, тосковать, зевать, и, наконец, в другой раз женишься, и жена тебя станет обманывать.

Воспоминание о неверной жене, всегда неприятное для Адама, теперь окончательно раздражило его. Глаза его налились кровью, он вскочил со стула и затопал ногами.

- Молчи, змея! - крикнул пан в припадке бешенства.

- А! Вот каков! Он и сердиться умеет! - спокойно произнесла цыганка.

Спокойствие ее болезненно подействовало на бессильного пана.

- Еще одно слово, - закричал он, - и...

- И что? - спросила Аза с убийственным спокойствием.

Адам затрясся от гнева, бессильная злоба остановила в груди дыхание, и он молча схватился за волосы. Азе уже было известно, каким неистовством сменялась иногда его постоянная апатия. Измерив силу его гнева и опасаясь за самое себя, она постаралась успокоить разгневанного, конечно, для нее это было нетрудно: стоило только взглянуть иначе, и взбешенный пан сделается кроток, как овечка. Действительно, пан Адам не мог противиться этим глазам: они преследовали его и влекли за собой непреодолимой силой, он хотел было казаться раздраженным, гневным, пыхтел, надувался и в то же время чувствовал свое бессилие, но он, не сказав ни слова, бросился в кресла.

"Еще не время мне уходить отсюда, - подумала цыганка, - прежде нужно опутать и потянуть за собой Тумра. Уйду, когда мне будет угодно, меня не выгонят, но со слезами будут умолять, чтобы я осталась. О, подожди пан! Дорого заплатишь за свою дерзость!"

- А! Неблагодарный какой! - произнесла вслух Аза, принимая веселое выражение. - За то, что воротилась к нему, он еще бранит меня!..

Эти слова, сопровождаемые нежной улыбкой, и тон кроткого упрека вмиг разрушили всю бодрость и храбрость, которыми так долго запасался пан Адам, снова ползавший у ног своей злодейки.

- Прости меня, прости, не сердись!.. - вопил пан Адам, стоя на коленах и осыпая поцелуями руки Азы. - Скажи, любишь ли ты меня? Ты будешь моя?..

Аза покачала головой.

- Если я отдам себя кому-нибудь - отдам на всю жизнь! А если кто-нибудь хочет закабалить меня, тот пусть хорошо подумает, пусть спросит свое сердце. Я не могу отвечать тебе сейчас. Видишь, я воротилась к тебе, разве этого мало?..

- Так ты любишь меня? - с восторгом произнес Адам, схватив руку цыганки.

- Я не знаю, люблю ли кого, - отвечала Аза, - не знаю, буду ли любить. Мое сердце спит, кто разбудит его, тому и владеть мною. Попробуй!

- Но мое?.. - произнес Адам.

- Пусть подождет, потерпит.

"Удивительно, непонятно, - думал Адам, расхаживая по комнате, - где эта цыганка могла научиться всем этим уловкам? С ней труднее сладить, чем с любой нашей кокеткой. Я для нее игрушка!.."

Выходка Адама не нравилась Азе. Предотвращая возможную бурю и желая восстановить его преждевременные планы и надежды, она подозвала его и посадила возле себя, приняв самый ласковый вид и опустив голову на его плечо. Опять пан Адам подчинился ее обольщению и опять забыл свои угрозы и требования. Он был счастлив уже тем, что мог сидеть возле нее, ловить ее взгляды, чувствовать ее присутствие. Они молчали.

В это время чьи-то черные глаза с выражением немого отчаяния и злобы проникли сквозь ветви и стекла внутрь полуосвещенной комнаты и остановились на этой чете.

Аза вдруг очнулась и отскочила от Адама, словно ужаленная.

Тумр, постоянно следивший за нею с тех пор, как она в последний раз пробежала мимо кладбища, пришел в усадьбу, подкрался к окну и увидел Азу в объятиях пана. Кулаки его сжались, и сквозь стиснутые зубы он проворчал:

"Я их убью! Сожгу двор, все село сожгу! Пропадай они!.. Она обманула... Чем он заслужил это счастье? Пропади ты, гнилой скелет!"

Тумр смотрел в окно и видел перед собою картину, возбудившую в нем ожесточение и злобу. Между тем, среди тишины раздалась спокойная, чуть слышная песня, и Тумр, прильнув к оконному стеклу, жадно вслушивался в знакомые, заветные звуки, сначала тихие, унылые, потом полные, звучные и бурные, как жизнь певицы. Цыган с болезненным трепетом ловил слова, проникнутые страстью, полные обольстительной силы. По этой песне он вспомнил все прошлое от колыбели, все прошлое Азы, которая на его глазах превратилась из ребенка в прекрасную девушку - в колдунью.

Воспоминания, вызванные песней, заняли место гнева, бушевавшего в груди цыгана, который не мог понять, как в его душе могла родиться новая любовь, родиться привязанность к жизни, прежде тяжелой, ненавистной? И долго цыган стоял, погруженный в неопределенные думы о настоящем и прошлом, об Азе, Мотруне, ребенке, и наконец решился идти домой, но из комнаты неслись новые звуки и приковывали его к месту. Каждое слово вызывало из глубины его фантазии новые видения, новые места и обстоятельства, и все это группировалось вокруг одного светлого образа волшебницы, которая медленно, незаметно вела цыгана к погибели.

"Проклятая! - ворчал Тумр, пожираемый разнообразными чувствами. - Она знает, что я слышу ее песню и не пускает меня, рвет мое сердце... Уйду!"

На этот раз цыган овладел собою и побрел домой, ноги его дрожали, сердце замирало в груди.

В избе было пусто и скучно, как и всегда, Мотруна, пользуясь отсутствием Яги, поднялась с постели и начала ходить по избе, убаюкивая ребенка. Сделавшись матерью, Мотруна почувствовала, что перед нею развернулась новая жизнь, она совершенно предалась дитяти, и не раз жгучие слезы скатывались с ее щек на личико ребенка, который и не предчувствовал еще своей судьбы.

Слабая, больная, с трудом передвигающая ноги Мотруна должна была заботиться о дитяти, о муже, который явно угасал и становился ей в тягость. Притом, ее материнское чувство немало перенесло в тот день, когда она понесла свое дитя к священнику крестить, никто не хотел кумиться с женою цыгана, и священник должен был пригласить двух нищих принять участие в обряде.

Окрестив дитя, Мотруна побрела к братниному гумну, надеясь встретить меньшого брата.

К счастью, в это самое время он возвращался домой с кулем соломы на плечах, и Мотруна успела остановить его.

- Филипп! Филипп! - закричала молодая мать, схватив его за полу кафтана. - Подожди!

Филипп испугался, взглянув на сестру.

- Что тебе? - спросил он.

Мотруна хотела отвечать, но рыдания заглушали ее голос.

- Брат, Филипп! - начала она прерывистым голосом. - Сжалься надо мной, над этим ни в чем не повинным ребенком! Хлеба нет! Тумр и руки опустил! А тут на беду цыгане пришли: изба полна ими. Я их боюсь, а он рад сидеть с ними.

- Что ж мне делать? - спросил Филипп.

- Дай что-нибудь ради младенца! Я умру с голоду - и он умрет, дай, ради Христа, хоть молока да кусок хлеба.

Слезы навернулись на глазах Филиппа.

- Ступай за мной, - сказал он.

Мотруна повиновалась. Филипп решительным шагом пошел к избе, но, увидев Максима, который с топором в руках хлопотал возле телеги, остановился и после минуты раздумья сбросил с плеч куль соломы и дал знак Мотруне следовать с ним.

Внутреннее чувство говорило Филиппу, что жалкое положение сестры может и в камне возбудить участие. В самом деле, нельзя было без сострадания смотреть на эту женщину. Это была уже далеко не та пригожая, румяная Мотруна, какой знали ее в селе. Душевные и телесные страдания вконец иссушили ее и стерли с ее лица следы красоты и молодости.

Максим, услышав голос брата, поднял голову и не узнал сестры. Она подошла к нему, но не могла выговорить ни слова: только указала на плачущего ребенка. Максим отступил на несколько шагов.

- Что тебе надо? - спросил он, стараясь придать своему голосу сердитый тон.

- Посмотри, до чего вы нас довели! - отвечала Мотруна.

- Мы, - нерешительно сказал Максим, - нет, не мы, а ты одна всему причиной. Бог наказал тебя, не послушалась отца...

- Разве этого тебе мало?

Максим растерялся, видно было, что он не знал, на что решиться, и искал выхода из неприятного положения.

- Помогите! - отозвалась Мотруна. - Многого ли я прошу? Кусок хлеба - у меня и того нет.

- У нас самих хлеба-то немного, год был неурожайный, а семья - сама знаешь, какая. Чего упрямились? Идите зарабатывайте себе кусок хлеба.

- А изба?.. Да куда идти? - прибавила Мотруна.

Ей больно было признаться, что муж с каждым днем все более и более пугает ее, что он охладел к ней, одичал и утратил способность к работе.

- Филипп, - сказал Максим, - дай ей мерку ржи, только баба чтоб не видала: у нас у самих хлеба немного. Ступай, Мотруна!

Мотруна нерешительно взглянула на брата.

- Чего ж тебе еще? - сказал Максим, хорошо понимавший колебание сестры. - Не будь твоего цыгана, еще можно было бы что-нибудь сделать... а с цыганом нам не след водиться. Отец приказывал, и мир решил.

Несчастье сестры взяло верх над суровым упорством Максима, изменившийся тон его речи ободрял Мотруну и ясно доказывал, что Максим колеблется. Мотруна спокойно ушла, боясь вооружить брата возражениями и оставляя за собою право еще раз явиться на отцовском дворе.

Возвращаясь домой, Мотруна встретила Янко, который гнал куда-то ленивого хромого вола.

- Откуда ты, Мотруна? - спросил дурачок. - Куда Бог несет?

- Что к нам глаз не кажешь? - в свою очередь спросила Мотруна.

- Зачем я к вам пойду? - сказал дурачок. - Я думал сначала, что твой цыган и вправду хороший человек, а он такой же мошенник, как и все они. Будь я на твоем месте, бросил бы собаку, пусть идет, куда хочет... еще бы вытолкал.

- Что же он сделал? - спросила Мотруна. - Я ничего не знаю.

- Добрая ты душа, Мотруна, ничего не видишь. Хотел бы и я сосватать где-нибудь себе такую жену!.. Да ведь твой за цыганами бегает, ему бы идти в Рудню, а он сидит дома да дремлет, либо по полю шляется. Нет, и нога моя у вас не будет, скажи ему, что я сердит! Прощай, Мотруна! А к вам не пойду... Ну! - крикнул горбун, обратившись к своему хромому волу, и поплелся своей дорогой.

XXIX

В избе Тумра никогда не было воображаемого счастья, радужных надежд, воспоминания разрушили их еще прежде прихода цыган. Страдания, всегда следующие за необдуманной переменой в жизни, подавили все силы цыгана. Сердце Мотруны теперь принадлежало одному дитяти. Узнав от болтливой Яги о любви Тумра к Азе, она с твердостью, свойственной немногим женщинам, затаила в глубине души свое горе и исключительно посвятила себя ребенку, жила им одним и на него изливала свою безграничную, самоотверженную любовь. Теперь она хорошо знала, что рано или поздно муж, ради которого она столько страдала, оставит ее - и, скрепя сердце, ждала развязки. Причина этой покорности судьбе лежала в новом чувстве, явившемся в сердце Мотруны вместе с появлением ребенка.

Тумр после первого свидания с цыганами сделался холодным, равнодушным, безучастным к судьбе своей семьи. Напрасно было бы побуждать его к прежней деятельности, казалось, последние силы иссякли, и он бродил по полям без цели, с немым равнодушием слушал колыбельную песню и крик своего малютки. Никогда голова его заботливо не склонялась над люлькой, крик дитяти иногда будил его, но никогда не проникал в душу.

Несмотря на то, что Тумр и Мотруна жили под одной кровлей, она была одинока, слабая надежда, внушенная сострадательным словом Максима, была для нее последней подпорой.

Цыган то сидел на скамье, насупившись, то по целым дням бродил, отыскивая Азу и проклиная ее в душе.

В тот вечер, как головка Азы покоилась на плече Адама, когда унылая цыганская песня пронзила сердце Тумра, он не мог отойти от окна, к которому прикован был страстью, и не мог отправиться домой, куда звала совесть. Насилу дотащился он до избы и, дохнув ее тяжелым воздухом, как сумасшедший, побежал к табору цыган.

Этот табор, под новым господством Пузы, сделался жертвой беспорядков, а прежний начальник, Апраш, язвительно улыбался, слушая распоряжения нового счастливца. Но и Апраш изменился. Каждую минуту он имел случай почувствовать свое унижение, но безропотно покорился судьбе в надежде возвратить свое влияние.

Он молча служил тем, которые вчера со страхом исполняли его приказания, иногда только выражение глаз и судорожные движения губ обличали в нем непреклонную гордость и жажду мести. Под шатром не видно было деятельности: молот лежал на телеге, вывороченные наизнанку кузнечьи мехи и все инструменты лежали в куче. Никто ничего не делал, кроме Апраша и старых баб, хлопотавших у котла. По ходатайству Азы, с помещичьего двора поставляли все нужное для праздных бродяг, и цыганки, уверенные в могуществе своей королевы, таскали в свою берлогу все, что ни попадалось под руки.

Наслаждаясь недавно приобретенным господством, Пуза преследовал Апраша и дремал с трубкой в зубах пред пылающим костром.

Лень полюбилась ему и целой шайке. Аза, редко посещая табор, не замечала оплошности нового начальника. По всему видно было, что новый предводитель не удержит надолго в своих руках управление, и рано или поздно шайка почувствует нужду в Апраше.

Приблизившись к обозу, Тумр остановился у телеги, под которой покоился прежний атаман. Глаза их встретились, оба они были несчастны, один другому не мог завидовать, и прежняя вражда легко исчезла под влиянием новых, сильнейших ощущений.

В их взглядах не было ни гнева, ни ненависти. Старик, увидев исхудалое, бледное лицо своего врага, близкого к помешательству, почувствовал, что он довольно уже наказан. Со своей стороны, Тумр, видя смиренного повелителя, подавил свою злобу.

- Га! - слегка оскаливая зубы, произнес Апраш. - Опять притащился сюда, кажется, душно тебе в твоей избенке.

- Не лучше, я думаю, и тебе в обозе, - резко отвечал Тумр.

- Кто знает? - сказал Апраш. - Может быть, ты бы поменялся со мной горем.

- А ты разве не захотел бы меняться? - спросил Тумр.

- Ни за что, - гордо качая головой, отвечал предводитель. - Даже теперь я свободнее тебя. Захотелось им, чтобы Пуза был предводителем - пусть попробуют, а увидят, что будет дальше... Мучают меня, как умеют, ну да мне и горя мало - я привык работать, бранят - я их не слушаю... Что ж они мне сделали? Скажи!..

- Как? И ты доволен своей судьбой?

- Нечего роптать, когда нужно терпеть! Я не голоден - горшок всегда полон, рубить дрова и носить воду не тяжелее, чем работать молотом.

- Но повиноваться им?

- Правда, нелегко повиноваться тем, кому всю жизнь приказывал, но научиться можно.

Тумр вздохнул.

- А потерять надежду? Потерять навсегда Азу? Ведь она была в твоих руках?

- Женщина, как змея, - медленно отвечал Апраш. - Никто не держал ее в руках. Возьми ее в руки - она выскользнет, да еще и укусит...

- Ты ведь любил ее?

- А ты, кажется, полюбил поздненько, - возразил Апраш. - Для меня это не первая любовь, я успел даже свыкнуться с этой болезнью, вот ты, другое дело... новичок еще... О, я нисколько не завидую тебе! Если ты, точно, полюбил ее, так недешево отделаешься.

- Это дьявол, а не женщина, - задумчиво отвечал Тумр, - никак не угадаешь, что она думает, кого любит, кого не любит...

- Такая же, как и все женщины, - холодно заметил Апраш, - цыганка, не цыганка - все равно... все они одного поля ягодки...

- Нет, такой еще не было на свете.

Апраш повернулся на другой бок и захохотал.

- Всюду бегает, манит и дурачит всякого встречного, а в самой - ни капли чувства.

- Чего захотел!.. Ну, известное дело: молода еще!.. Я бы все ей простил, лишь бы согласилась идти за меня...

В этих словах высказалось себялюбие старости, готовой на все, лишь бы продлить вспышки невозвратно минувшей юности. Не поняв этого чувства, Тумр воскликнул с явным выражением злобы:

- А если б она была моей женою, я бы убил ее!

- Кажется, ты и вправду рехнулся.

Тумр замолчал.

- Может статься, она и будет твоею, - насмешливо произнес Апраш, - подожди... рано или поздно, пан бросит ее, тогда сама придет к тебе, сама захочет согреться у твоей груди.

- Нет, никогда! - с запальчивостью перервал молодой цыган. - Клянусь, я убил бы ее, если б она улыбнулась кому другому!

- Поживи с мое - иначе заговоришь, - с расстановкой сказал Апраш, продолжая жевать табак. - Ты долго не видал Азы и не знаешь, какова она. Уж кому она не продавала своих улыбок, поцелуев, кого не тащила за собой, кому не сворачивала головы? Не раз зависть грызла и мое старое сердце, но, бывало, посмотришь на плутовку и подумаешь: полюбила бы меня - простил бы все! Да как раздумаешь хорошенько, так не за что сердиться на девку: ведь она только мучает поганых, а сама никому не поддается. Ей так же нужно дурачить, мучить мужчин, как есть, пить, спать. Я не раз видел, как она нежила Пузу своими глазами и улыбками... а потом посмеется над ним же.

Тумр потер лоб, покрытый крупными каплями пота.

- Так ей нельзя верить?

- Когда в ней говорит злоба - верь, но когда она поклянется тебе, что любит, плюнь ей в рожу - врет!

Молодой цыган поднялся и ушел медленным шагом, Апраш посмотрел ему вслед и повернулся на другой бок.

Тумр потащился к избе, по временам он останавливался и долго смотрел на цыганский табор и потом ускорял шаги.

"Надо разом покончить, чем скорей, тем лучше, - думал Тумр. - Что мне остается? Она вешается на шею этого гнилого трупа, в селе от меня бегают, как от бешеной собаки! Петлю на шею и черту отдать душу!"

Мысль эта уже не раз посещала голову Тумра, а теперь она неотступно преследовала его. Жизнь сделалась для цыгана тяжким, невыносимым бременем: он ясно сознавал, что не любит Мотруны, что дитя не пробуждает в нем никакого чувства, что тоска грызет его сердце, Аза обманывает. Что ж осталось ему в этом мире?.. Одна смерть... Решимость отчаяния прокралась в его душу.

"И ей будет легче, - думал Тумр, - братья примут ее, и та не заплачет... Зачем же мне попусту жить... быть в тягость себе и другим".

Цыган поднял голову, остановился и посмотрел кругом, небо было мрачно, свистел суровый ветер, сквозь мрак и туман окрестность казалась печальной, пустынной, дикой. Уже Тумр готов был развязать пояс и глазами искал толстого дерева, хотя кругом лежало чистое поле, как из-за холма появилась Аза. Тумр отступил назад и свирепо взглянул на нее.

- А! Ты здесь? - со смехом вскрикнула цыганка. - Ходил к нам или ждал меня?

- Тебя ждал затем, чтоб плюнуть тебе в глаза и распроститься навсегда, - отвечал цыган.

- Что, с тобою, Тумр?

- Ничего! Я слышал, как ты пела песню в усадьбе.

- Ты песню слышал?.. - холодно спросила Аза.

- И смотрел, как твоя голова лежала на плече пана...

- Еще бы несколько времени постоял под окном, - гневно прервала Аза, - ты увидел бы, как мы расстались.

- Или как сошлись! - с презрением произнес цыган.

- Тумр, ты с ума сошел! - топнув ногой, вскрикнула цыганка.

- Нет, я только протер себе глаза, - крикнул Тумр, - и думаю все кончить, как следует.

Во все время он перебирал в руках концы своего красного пояса.

- Нет, в самом деле, у тебя кружится голова, - заговорила Аза более ласковым голосом, испугавшись страшного выражения лица Тумра. - Скажи, что ты хочешь делать?

- Думаю идти в лес и повеситься, - спокойно отвечал цыган. - Как ты думаешь, ведь это недурно? А?

- Из-за чего? Что я позволила этому жалкому старцу обнимать меня? Старику?

- Ого! Не думай, чтобы из-за тебя я шел на виселицу! - прервал Тумр, поглядывая на пояс. - Мне без тебя жизнь надоела, а ты не стоишь жизни!

Аза не на шутку испугалась, увидев, что гнев не помогает, она бросилась Тумру на шею, но тот оттолкнул ее.

- Прочь, змея! - крикнул он. - Иди, продай себя, кому хочешь и за что хочешь. Я нищий, мне не на что тебя купить!

Он побежал по направлению к лесу и скоро скрылся в ночном тумане.

XXX

Тумр был в таком же состоянии, как и в ту ночь, когда он увидел возвратившийся табор. Он не видел, куда бежал, не слышал воплей догонявшей его Азы, не заметил, как темная чаща окружила его и как он ударился лбом о толстый пень дуба и упал, обливаясь кровью.

Над ним шумела непогода, ломались деревья, летали стаи воронов, спугнутые завыванием ветра и дождем. Тумр в беспамятстве целую ночь пролежал на голой земле, только холод утра и истощение сил разбудили его. Но с ним вместе проснулась и мысль о самоубийстве и теперь сильнее, чем когда-нибудь, овладела своей жертвой.

Он схватил пояс и стал искать толстую ветвь. Тут он вспомнил шалаш, когда-то указанный ему Янкой, и побрел отыскивать место, отмеченное народным проклятием.

Но, не зная хорошо местности, он долго ходил взад и вперед, истощил последние силы и, может быть, все кончил бы на первой кривой сосне, если бы сквозь чащу леса не проглянула развалина жилища лесника.

Тумр вперил в нее блуждающие глаза и остановился.

Одна балка была укреплена не слишком высоко и в куче разбросанного, изгнившего дерева сохранилась от повреждения. Не колеблясь ни минуты, он развязал красный пояс и один конец забросил на балку. В то самое время, как он завязывал петлю и затягивал узел, невдалеке раздался пронзительный смех. Испуганный цыган оглянулся, на пне против развалившегося шалаша сидел Янко-дурачок и хохотал во все горло.

- Доброго утра! - крикнул Янко, снимая свой сломанный колпак и низко кланяясь. - Наконец-то ты принялся за работу! Хорошо, что я тебе указал место, пригодилось! Ничего, ничего! Я не мешаю, - продолжал Янко, смеясь. - Я не мешаю, мне хочется посмотреть, как это делается, пожалуй, пригодится при случае. Продолжай, любезный. Небось, я не обрежу, у меня и ножа никогда не бывало!..

Тумр дрожащими руками связывал и развязывал узлы, ему стало стыдно.

- Я давно знал, - продолжал Янко спокойнее, - что ты так кончишь, только не думал, чтобы так скоро. Ну, и лучше! Кончай же, кончай! Не теряй попусту времени, а как околеешь, я дам знать в село, чтобы не искали долго.

- Провались ты сквозь землю! - закричал цыган иступленным голосом. - Не смейся!

- Как можно смеяться над тем, кто держит в руке жизнь человека? Да ты не стыдись, продолжай, ведь мы старые знакомые...

- Дай хоть умереть спокойно!

- Разве я мешаю? Сохрани Бог! Если бы ты спросил меня, что тебе делать, я давно посоветовал бы тебе повеситься! Мотруне без тебя, дармоеда, легче будет, да и тебе, я думаю, в петле будет приятнее, чем в холодной и пустой избе, а? Не правда ли? Э! Да ты, я вижу, плут! Ты шутишь только! - закричал Янко со смехом после непродолжительного размышления. - Ты мастер делать виселицы, а повеситься не сумеешь. Помог бы я тебе, да боюсь, того и гляди, беду наживешь... Хитрое ли дело, продеть в петлю голову, отбросить бревно, вон то, что под ногами и...

Слова эти в ушах Тумра звучали как-то несвязно и неясно, как шелест осиновых листьев, но он чувствовал, что в них заключалась злобная насмешка.

- Э! Да ты и вправду шутишь и пробуешь, - продолжал Янко с убийственным хладнокровием. - Мне некогда ждать... да и тебе оттого не легче... Вижу, ты трус... и повеситься не можешь.

Тумр ясно сознавал смысл последних слов: в другое время он бы почувствовал себя смертельно оскорбленным, но теперь, не слушая дурачка, не глядя на него, он сунул голову в петлю, оттолкнул бревно, служившее подмостком, и повис. Янко спокойно встал с места, поклонился трупу цыгана и медленно потащился в село.

- Хорошо сделал! - подумал дурачок. - И себе, и другим был в тягость! Нечего сказать, осудил себя поделом и без лишних хлопот отдал душу черту... Мотруне с дочкой теперь будет полегче, а его никто не пожалеет... кроме меня, быть может. Не будь он цыган, из него вышел бы славный парнюга. Как избу строил, любо было смотреть. Эх, кабы не эта проклятая девка! Замучил ведь жену, мне самому хотелось ему петлю на шею... Ну, теперь все кончено! Вдова! Вдова! Все-таки легче будет...

Тут Янко закинул за плечи вязанку валежника и, затянув песню, медленно и спокойно потащился домой.

XXXI

Поздно ночью у очага сидела Мотруна и качала люльку, приготовленную дурачком. Печальная песня шевелила ее уста, но мысли блуждали далеко.

В тот день Мотруна почти не видела Тумра, и беспокойство начинало овладевать ею. В последнее время, после того, как цыгане поселились в Стависках, Тумр только на ночь приходил домой и, не говоря жене ни слова, бросался на жесткую скамью, Мотруна могла подслушивать тяжкие вздохи, вырывавшиеся из его разбитой груди. На дворе завывал ветер, и свежий вихрь, ударяясь в непрочную стену избушки, потрясал ее до основания, Мотруна поминутно прикрывала дитя, подкладывала хворост и трепетно ждала, не послышится ли шум шагов и скрип ветхой двери.

Но напрасно она ждала, прислушивалась, дрожала, никто не возвращался в хату за селом, она утешала себя, наконец, мыслью, что муж остался ночевать в цыганском таборе. Когда уснуло дитя, она задремала, сидя у люльки, ко малейший шелест прогонял дремоту. Наступило утро, затих ночной ветер, а Тумр не возвращался. Мотруна поминутно выходила на дорогу и долго смотрела во все стороны - напрасно. Солнце уж поднялось высоко и забросило свой луч в жилище цыгана, а хозяин еще не приходил.

- Боже мой, когда же он придет? - говорила Мотруна, ломая руки и подходя то к окну, то выглядывая из двери на тихую дорогу. - Неужели Янко говорил правду, что цыгане уведут его, что он бросит меня одну с ребенком? Нет, это невозможно! Он заболел... послать бы... да кого ж?

Конечно, один Янко мог оказать ей эту услугу, Мотруна, взяв на руки свою драгоценную ношу, готова была выйти, как на пороге появилась Яга.

Мотруна обрадовалась этой неожиданной встрече.

- Что с ним?

Цыганка пожала плечами и таинственно приблизилась к Мотруне.

- Вечор был у нас... был... такой страшный... Потом видели, он бежал по полю... Аза говорила мне, что он выругал ее и грозился сделать себе что-то дурное.

- Пойдем искать его! - крикнула Мотруна.

- Оставь, голубушка, - сказала Яга, удерживая ее за руку, - напрасно! Чему быть, того не миновать, со вчерашнего дня много уплыло воды. Твоего мужа уж, верно, нет на свете.

Яга так холодно и спокойно произнесла эти слова, что Мотруна вскрикнула.

- Ну, что ж делать? - холодно начала старуха. - Ты еще молода, горю пособить нетрудно, найдешь другого! Вот нам, старухам...

Утешение цыганки было так же страшно, как и самое известие, но возможно ли было ждать от нее чего-нибудь другого?

- Я побегу, я найду его! Может быть, он заблудился! - закричала Мотруна и, оттолкнув Ягу, собиравшуюся взять дитя, бросилась на дорогу и побежала вдоль кладбища, сама не зная куда.

Цыганка не последовала за нею, но лишь только Мотруна скрылась за холмом, она вошла в избу и начала шарить по всем углам.

Увидев цыганский табор, Мотруна остановилась и долго не могла решиться идти далее, наконец, рассудив, что одни цыгане могут сообщить ей верные известия о Тумре, она пошла к шатру.

Бедное дитя, встревоженное непомерной качкой, уже начинало плакать, но Мотруна не останавливалась и только сильнее прижимала его к груди. Наконец она увидела костер и встретила Апраша, несшего воду в жестяных ведрах.

- Не видел ли ты Тумра? - спросила она.

- Тумра? - сказал Апраш, пристально глядя в изнуренное лицо женщины. - Он, должно быть, твой муж? Вчера он был здесь. Что же? Разве не ночевал дома?

- Нет, нет! - вскрикнула Мотруна в нетерпении.

- Ну, так никогда не воротится, - холодно отвечал цыган и пошел далее.

Мотруна осталась на месте, не зная, что делать, и не смея просить помощи у цыгана. Опять она вспомнила Янко и пошла в село. Поднимаясь на вершину горы, Мотруна встретила Азу, бледную, усталую.

Они измерили друг друга проницательными взглядами и остановились. Посещение Мотруной табора показалось цыганке происшествием необыкновенным.

- Что случилось с Тумром? - спросила Аза, быстро приближаясь к Мотруне.

- А тебе-то что? - гневно произнесла Мотруна.

- Мне? - с насмешливой улыбкой отвечала цыганка. - Ты не знаешь, кто я?

- О, я узнаю тебя! - воскликнула Мотруна. - Ты Аза!

- Да, Аза, где же Тумр? Что с ним? Говори скорее!

- Вероятно, ты лучше знаешь, где он?

- Так он не возвращался в избу? - поспешно спросила Аза.

- Нет! - тихо произнесла несчастная женщина.

Аза заломила руки, завыла по-цыгански и грохнулась о землю. Мотруна испугалась.

- Она знает! - вскрикнула Мотруна. - Она убила его!

Вдруг Аза, одушевившись надеждой и собрав все силы, встала, оглянулась, сделала несколько шагов по направлению к лесу и побежала в усадьбу. Она бежала так быстро, что Мотруне нечего было и думать следовать за нею. Бедная женщина, заливаясь слезами, пошла к своей избушке, между тем, как толпа цыган, вызванная из-под шатра криком Азы, любопытными взорами преследовала ее и, указывая пальцами, кричала:

- Вот, вот жена Тумра!

Аза давно уже скрылась за возвышением. Преследуемая мыслью об опасности, угрожающей Тумру, она добежала до барского двора, ни разу не переводя духа. Ей казалось, что еще есть возможность спасти несчастного, и она бежала к Адаму просить, чтобы он послал людей во все стороны искать пропавшего цыгана.

- Спаси! Помоги! - закричала Аза, вбежав в комнату, где Адам сидел, развалившись в креслах. - Вчера Тумр хотел лишить себя жизни, а вот и до сих пор нет его ни в избе, ни в таборе: разошли людей искать!

- А мне какое дело? - почти с завистью сказал Адам, выпуская облако дыма.

- Но мне есть дело! Слышишь! Мне!.. Мне!.. - кричала она, дергая его за руку. - Жизнь отдам, себя, спаси его!

Адам взглянул на нее, не трогаясь с места.

- Ты с ума сошла! - сказал пан. - Он брат тебе, что ли?

- Не брат - больше! Я люблю его, мне не жить без него! - невольно вырвалось из уст цыганки. - Спаси его!

- Ну, если это правда, так мне нечего торопиться, - сказал Адам. - Ты будешь моя!

- Он умрет, и я умру, ничьей не буду! - болезненно вскрикнула цыганка, разорвав свое платье. - Вышли людей!

Крик ее встревожил весь дом. Сбежались слуги, Аза стала умолять их, чтобы шли искать Тумра.

Но дворовые не могли исполнить ее просьбы без позволения пана, а он сидел неподвижно, как статуя, и гладил усы. Судьба цыгана не возбуждала в нем ни малейшего участия.

- Спаси его, я навсегда останусь здесь! - кричала Аза, дергая его за рукав.

Адам холодно улыбнулся и не проговорил ни слова. Напрасно цыганка умоляла его и в беспамятстве бегала по комнате с распущенной огромной косой, пан молчал и не трогался с места, наконец, потеряв терпение, с отчаянным криком она выбежала из покоев, увлекая за собою толпы любопытных.

На шум собирался народ. Все повторяли слова цыганки и из одного любопытства хотели искать пропавшего цыгана, но никто не знал, где его искать. Наконец, раздумав, пан Адам послал своих лакеев узнать, где кузнец. Все разбрелись по окрестностям, а Аза, увлекаемая тайным предчувствием, направилась в лес... Несколько человек пошли за ней.

Наполовине дороги им повстречался Янко, который шел домой, напевая протяжную песню. Никто не захотел бы тратить время на разговор с дураком, но так как с некоторого времени в селе поговаривали о его связях с цыганом, то войт остановил его вопросом:

- Эй, ты, дурак, не видел ли цыгана-кузнеца... того, того, что живет у кладбища?

- Кого? Кого? - насмешливо спрашивал Янко, придав своему тону самое глупое выражение. - Кузнеца, цыгана, что у кладбища живет?. Цыгана! Тумра! Да, да, видел третьего дня, вчера и даже... - говорил Янко, показывая вид, что старается вспомнить. - Да, да, сегодня тоже видел.

- Сегодня? Где? Где? - подхватила Аза.

Янко тотчас же смекнул, что рассказывать все, как было, опасно, поэтому, не говоря ни слова о последнем разговоре с цыганом и о том, что был свидетелем самоубийства, он отвечал, почесав затылок:

- Да где же, как не в лесу.

- Давно?

- Ну, да так, часа два будет. Еще было утро.

- Что он там делал?

- А я почем знаю! Может быть, ходил за дровами, в руке держал пояс, верно, хотел дрова перевязать, ведь у него в избенке нет даже нитки, не только веревки...

Аза вскрикнула, закрыв глаза.

- Где ж ты встретил его?

- А вот, погодите! На пановской ниве! Нет, нет! На Зарослине! Нет, нет! В лисьих норах, ах, нет! А! А! Вот, вот! Возле избы лесниковой.

Все бросились в лес по тропинке, ведшей к шалашу. Янко с улыбкой глядел вслед бежавшим и наконец, подняв дрова, отправился в село.

- Га! Га! - ворчал он себе под нос. - Поздненько придете, голубчики! Я тут не виноват. Он замучил добрейшую женщину! Поделом ему!

С замирающим сердцем бежала Аза по дороге, указанной крестьянами. Не скоро, однако же, они добрались до шалаша. Множество извилистых дорог вело к проклятому месту, иногда им приходилось огибать чащу кустарников, которые сплетались длинными ветвями.

Аза первая вбежала на поляну и, увидев висящий труп Тумра, испустила пронзительный крик.

Затем последовала минута немого отчаяния, крестьяне не решались подойти к самоубийце и издали смотрели на него с тупым любопытством. Аза вскочила на брус и что было силы начала дергать пояс, но так как он не подавался, а ножа не случилось, она начала грызть петлю, и через минуту труп закружился, задрожал и с шумом снежной глыбы упал на землю. Аза бросилась за ним и, прильнув губами к посиневшему лицу, приложив руку к сердцу, напрасно старалась отыскать признаки жизни. Последняя искра ее погасла в холодном теле, но она прильнула к трупу и, казалось, своим дыханием хотела оживить его.

Крестьяне переглянулись, пошептались, обошли вокруг мертвого тела, покачали головами, помахали руками и, оставив цыганку одну над останками любимого, пошли в село рассказывать своим бабам о виденном и слышанном.

XXXII

На распутье за селом, к вечеру следующего дня была вырыта яма, и пара черных волов привезла к ней гроб Тумра, сколоченный Янкой из сосновых досок. С ребенком у груди, с распухшими от слез глазами тащилась за гробом Мотруна. За ней, с заступом на плечах, с соломенной шляпой в руке, молча, задумавшись, брел Янко. За Янкой шли, как привидения, две-три безобразные цыганки, закутавшиеся в широкие простыни. Не было ни стыпы, ни кутьи и ни одного из тех обрядов, которые с давних времен свято соблюдаются крестьянами, верными обычаям предков.

Когда волы остановились у могилы, два человека сняли гроб с телеги и молча бросили его в яму. Янко первый взял заступ и начал засыпать могилу, цыганки долго бессмысленно глядели на исчезавший гроб и следили за движениями могильников. Мотруна в немой печали сидела на траве и также смотрела на работников, а дитя, изнуренное голодом, оглашало воздух жалобным криком.

Могила засыпана, Янко утаптывает землю ногами, а его помощники насыпают курган и покрывают его дерном. Все кончено! Всякий, следуя обычаю, бросил на одинокую могилу несколько сухих ветвей, к которым проезжие и прохожие будут прибавлять по ветке. Могильщики ушли, закинув на плечи свои заступы, а Мотруна все еще не трогалась с места.

Теперь взгляды цыганок обратились на Мотруну, но когда волы потащили скрипучую телегу, и они поплелись к табору. Остался один только Янко: он то утаптывал насыпь, то складывал ветви так, чтобы не разнес их ветер, то посматривал на бедную мать.

Глаза Мотруны блуждали по окрестности, иногда она останавливала их на могиле мужа, на Янке, на головке дитяти и, казалось, ничего не видела. Изредка по бледному ее лицу струилась слеза, вздрагивали губы, и руки судорожно сжимали ребенка. Янко исподлобья поглядывал на Мотруну и не переставал работать.

Уже начало смеркаться, небо подернулось тучами, а Матруна не трогалась с места.

- А что? - сказал Янко после продолжительного молчания. - И нам пора домой.

Мотруна покачала головою.

- Не ночевать же тут, - прибавил он, - еще тебе ничего, а дитя, пожалуй, заболеет от такой стужи.

Мотруна еще сильнее прижала к груди ребенка и значительно посмотрела на Янку.

- Да! Да! Чего доброго, - продолжал Янко. - Простудится и захворает! И что тут делать? Уж зарыли, как следует покойника, пусть спит! Вставай, Мотруна! Пойдем!

Закинув заступ на плечо и надев шляпу, Янко подошел к ней. Мотруна закрыла глаза и снова залилась слезами.

- Плакать, - сказал Янко, - можно и в избе, дитяти холодно, нужно идти... Пойдем, пойдем, - повторил он настоятельно.

- Куда? - произнесла Мотруна. - Ах, доля моя, доля! Что мне делать?..

Янко, несмотря на слезы и моления, взял ее за руку, поднял с земли и почти насильно повел вдову домой.

Мотруна оглянулась, хотела поднять лежавшую у ног ветвь терновника и бросить на могилу мужа, но пошатнулась и упала. Янко поднял ее.

- Не забывай, что у тебя дитя, - начал он тихо, - оно теперь на твоих руках и на твоей голове. Пойдем домой, полно плакать!

Уж далеко оставили они за собой могилу, как Янко оглянулся и увидел тень цыганки, бежавшей к кургану. Она бросилась на свежую могилу, и воздух огласился дикими воплями и стонами. Боясь, чтобы Мотруна не заметила цыганки и не услышала ее стенаний, дурачок ускорил шаги и быстро спустился в долину. Курган с девушкой исчез из глаз.

Оставшись одна на распутье, подавленная, убитая горем Аза совершенно отдалась первый раз в жизни возгоревшейся страсти и отчаянию. Она вскакивала с места, бегала вокруг насыпи, садилась на ней, рычала, как дикий зверь, и среди крика из груди вырывались то непонятные стоны, то отрывки какой-то песни, вопросы, упреки, проклятия...

Трудно представить всю силу того отчаяния и бешенства, какое овладело девушкой, не привыкшей ни укрощать страстей, ни бороться с ними. Казалось, она забыла себя, будущность, весь мир и жила одним страданием.

Не знаю, как долго просидела бы она и чем бы кончились ее страдания, если бы в темноте не предстала пред нею суровая фигура Апраша.

- Аза, - крикнул он громовым голосом. - Иди в шатер.

Аза подняла на него свои опухшие глаза.

- Ступай в шатер! Нужно огонь разводить, кушанье готовить, заниматься делом, а не таскаться по ночам.

Цыганка не успела опомниться, как Апраш схватил ее за плечи и потащил за собой. Она не противилась, не произнесла ни слова, опустив голову, она покорно последовала за своим повелителем. И с этих пор на могиле цыгана шумят буйные ветры, и вещун-ворон оглашает ее своими криками.

В ту же самую ночь табор, предводительствуемый Апрашем, ушел из Стависок, и скрипящая телега увезла Азу, отданную под строгий надзор Яги.

XXXIII

После того, как привязанность Азы к цыгану сделалась явной, паном в первое время овладело неукротимое бешенство, всего более, однако ж, он оскорблялся совместничеством с цыганом. Он создал тогда множество планов мщения, но впоследствии мало-помалу успокоился и погрузился духом и телом в совершенное бездействие.

Но не так легко совладать с сердцем тому, кто смолоду не научился управлять собой. Скоро пан Адам почувствовал, что любит цыганку более, чем когда-нибудь воображал себе.

Несмотря ни на привязанность ее к Тумру, ни на ее холодность и сарказмы, он решился догнать цыганку и принудить возвратиться к нему. Но прежде чем эта мысль могла перейти в дело, шайка цыгана была уже далеко от Стависок, она исчезла, Бог знает где, оставив по себе след в кладовых и амбарах оседлых жителей и вызвав потоки слез и проклятий.

В людях, подобных Адаму, грусть бывает сильна только на первых порах, в черствых душах этот недуг никогда не остается долго и проходит, не оставляя следа. Через несколько дней страдание перешло в печаль, потом в скуку и жажду развлечений, а это-то и было верным признаком забвения о прошедшем. Зевнул, вздохнул пан Адам, приказал запрягать лошадей и поехал в город.

В хате за околицей воспоминание о зодчем, воздвигнувшем ее, не скоро угасло, рука труженика везде оставила по себе неизгладимые следы, каждый кусок дерева напоминал о нем. Бедная Мотруна принуждена была остаться в мазанке и, глядя на ее голые стены, оплакивать свою горькую долю.

После смерти цыгана братья не чуждались Мотруны, но не оказали большого участия к судьбе несчастной. Братья, может быть, и рады были бы помочь сестре, но один намек на возвращение ее в родную избу произвел страшную бурю в семействе Лепюков, которые при этом случае убедились, что, не нарушая домашнего согласия, нельзя было и думать о более или менее действительной помощи. Итак, Мотруна по-прежнему осталась в мазанке против кладбища, но и там Максим и Филипп не улучшили ее состояния, причиной тому были их жены: они опасались, чтоб им самим не пришлось к лету остаться без куска хлеба. Братья доставляли Мотруне самое скудное вспомоществование и то тайком от жен.

В лице Янко-дурачка Бог послал бедной вдове опекуна и деятельного помощника. Тяжко было этому горемыке в родной избе, его преследовали, презирали, нередко выгоняли вон, несмотря на его беспримерное трудолюбие, давно уже опостыл ему родительский дом, сбросив с себя маску дурачка, он всеми силами души привязался к цыгану, к Мотруне. Участь Мотруны сильно занимала его, из-за нее он возненавидел Тумра. После смерти кузнеца Янко не оставлял вдовы: распорядился похоронами, проводил домой Мотруну и остался при ней настороже. В тот же вечер он устроил в сенях соломенную постель и на другой день отправился домой за лохмотьями, составлявшими все его богатство и, не сказав ни слова, навсегда оставил родительский дом.

Для Мотруны он был не слугой, но заботливым братом.

Руководясь искренной привязанностью и состраданием к несчастной женщине, Янко старался предупреждать ее нужды, употреблял всевозможные усилия, чтобы сколько-нибудь облегчить ее жалкое существование, продлить жизнь, необходимую для слабого, болезненного ребенка, по селу узнавал, нет ли где работы, приносил пряжу с целью доставить Мотруне занятие, развлечение, заработок. Нужно было посмотреть, как горячо торговался Янко, принимая заказы, другой бы на его месте, имея в виду даже собственную пользу, не решился бы так горячо спорить со скупыми бабами из-за ничтожной копейки. Он носил дрова, воду, разводил огонь, варил кушанье и по целым часам просиживал над люлькой, если дитя было неспокойно. После неимоверных трудов он подкреплял себя куском черствого хлеба и, боясь отнять у Мотруны ложку борща или каши, довольствовался тем, от чего отвернулась бы иная собака.

Родственники не скоро заметили отсутствие Янко, только по прошествии нескольких дней он как-то всем понадобился: братьям некого было посылать за себя на барщину, их женам не над кем было насмехаться, а сестрам некого было бранить и посылать туда и сюда. Пока Янко был дома, - упрекам, толчкам не было конца, а как в избе его не стало, - он оказался необходимым человеком.

Узнав, что дурачок живет у Мотруны, старший брат пошел туда с решительным намерением привести его домой. Войдя в Мотрунину избу, он увидел Янко за работой.

- Что ты тут делаешь, проклятый? - закричал брат. - Пошел в избу! За работу!

Янко поднял голову, прищурил глаз, посмотрел на вошедшего, плюнул в сторону и продолжал работать.

- Что ты задумал, окаянный?

- Ничего, - спокойно отвечал Янко, - задумал остаться здесь.

- Мы так и позволим тебе таскаться!

- Разве я вам нужен? - произнес Янко, пожимая плечами. - Сами же вы на все село кричали, что я хлеб ваш ем даром. А дали ли вы мне портянку или сермягу какую, рубашку или лапти? Вам я не нужен: так незачем и звать. Ступай себе подобру-поздорову, да не забудь поклониться от меня старику Лыске...

Брат со сжатыми кулаками бросился на дурака, но Янко, схватив его за ворот, выпроводил вон, припер дверь бревном, и долго слышались из-за двери бранные слова, в изобилии расточаемые умником-братом брату-дураку. Спустя немного времени, Янко потребовали на барский двор, но дурак повел дело так искусно, что ему позволили оставить семью. Обвиненный доказал, что ему ничего не выделяют из отцовского наследства, не дают никакой одежды, не засевают на его долю особого участка и что труднейшие работы возлагают на него безвозмездно, да как придет обеденная пора, подадут ему кусок хлеба и остатки от общего стола. После этого судьи единогласно признали, что он не обязан долее служить братьям и может выбрать себе место жительства, где пожелает.

Братьи грозились, кричали, сулили золотые горы - все напрасно.

- О, полно, полно, - говорил дурак, - теперь вы меня не проведете. Настоящий был бы я дурак, если бы послушался вас. Старого воробья на мякине не обманешь, в другой раз на удочку не попадусь. Не дождетесь, голубчики!.. Ноги в ярмо не всуну, я уж узнал, как оно крепко жмет. Будьте здоровы, братцы, кланяйтесь от меня старику Лыске.

А Лыско был дворовый пес, единственный друг Янко.

Мотруне и ее опекуну и в голову никогда не приходила мысль о том, что они могут сделаться предметом общего внимания и сплетен, злые языки не оставили их в покое: в корчме певались про них песни, на сходках у колодца рассказывались невероятные истории.

Янко был так уродлив, что предположение незаконных связей с Мотруней могло родиться только в головах болтливых баб да озлобленных невесток, а между тем совершенно неправдоподобная сплетня распространилась быстро по селу, уж был определен день их свадьбы, а Янко, ничего не подозревая, работал как поденщик.

Работа отнимала у него все время, только иногда, в длинные вечера, Янко рассказывал Мотруне замечательнейшие события в жизни ставичан, надеясь рассказом рассеять ее скуку. Мотруна слушала и молчала, молчание вошло у нее в привычку, изредка затягивала она колыбельную песню, но песня прерывалась тяжелым вздохом, и опять наступало молчание.

Свято исполняя материнские обязанности, она забывала и нужду, и горе, находила в них утешение, отрадные надежды и цель своей жизни, улыбка дитяти вызывала и на ее устах печальную улыбку, и ни на минуту не отрывалась она от колыбели, - возле нее она работала, отдыхала и засыпала.

Такова была жизнь обитателей бедной лачужки, так протекали дни и ночи, месяцы и годы. И на селе жизнь текла обычным руслом: старики отправлялись на вечное житье, их места занимала молодежь. Прошли длинные годы, а в мазанке только крыша зарастала мхом, Мотруна побледнела и нагнулась к земле, Янко пожелтел, и с каждым днем горб его становился тяжелее, девочка начала ходить, но участь наших героев нисколько не изменялась.

В селе уж не чуждались Мотруны, но все-таки неохотно вступали с нею в сношения, и всему виной была одна бедность: на сплетни мало кто обращал внимания.

Трудно было отыскать для Мотруны работу, потому что как поверить нищей? Благодаря усердию Янко, препятствия несколько устранялись: в избенке был кусок хлеба, и всегда находились средства для удовлетворения необходимых потребностей. Когда дитя подросло, Мотруна стала в летнее время наниматься жать, Янко никогда не сидел без дела и зарабатывал вчетверо больше своей хозяйки. На заработанные деньги они проживали всю зиму.

От беспрестанных трудов силы Янко незаметно начали истощаться, что было приписано недоброжелательству и колдовству невесток. Он начал ходить от знахаря к знахарю, пил разные целебные снадобья и вскоре до того ослабел, что не в силах был подняться на ноги.

Наконец в один осенний вечер больной почувствовал приближение смерти и, опасаясь причинить несчастной вдове беспокойство, взял палку и, не сказав ни слова, поглядев только сквозь щель на девочку, которая уже бегала и играла, побрел к избе братьев. Насилу дотащился бедняга и, переступив порог, упал.

- Ха, ха, ха! Вот и я к вашим услугам, вам хотелось, чтобы я воротился - вот и воротился. Из отцовского наследства хоть домовынку (Так в Волынской губернии поселяне называют гроб.) мне сделайте, да похороните, как следует.

Через час его не стало, братья долго бранились и сердились, а все-таки принуждены были похоронить покойника.

Внезапное отсутствие Янко возбудило в душе Мотруны зловещие предчувствия, трудно сказать, что она перечувствовала, когда разнеслась весть о смерти дурачка. С ним лишилась она единственного существа, которое сочувствовало ее горю и светлым надеждам, бескорыстно делилось с нею трудами и часто облегчало ее горькую долю.

Воспоминание о нем никогда не могло изгладиться в душе Мотруны. Сядет ли она в хате, выйдет ли в сени - всюду видит пред собой следы его трудолюбивой руки и смышлености: из одной необходимости он сам собой выучился бочарному и слесарному делу и трудами своими снабжал пустую мазанку. На колышке над скамьей, против печки, где обыкновенно сиживал Янко, еще висела его запыленная дырявая шляпа.

Поцеловав гроб, положив на него последний кусок хлеба и холста, Мотруна проводила в вечность другого друга. Поздно ночью воротилась она домой и долго думала о грозной будущности.

Лепет малышки пробудил ее, и она усердно принялась работать. Но теперь уж некому было торговаться и разносить оконченную работу.

XXXIV

В нужде, среди всякого рода лишений, не раз грозивших смертью, росла сиротка Маша.

Мать, как все матери, видела в своем детище что-то необыкновенное и возлагала на него великие надежды. Девочка в самом деле была замечательной красоты. Все любовались ею, когда она, подобрав фартучек, идет бывало с матерью на работу. В прекрасном детском личике соединились черты двух типов - восточного и северного. Прекрасные черные глаза, каштановые волосы, белый цвет лица, прямой нос, высокий лоб, немного выдавшийся вперед, розовые улыбающиеся губки - все это производило самое приятное впечатление на всех, даже старики не раз засматривались на Машу и не раз повторяли: "Славная будет девка!" А Мотруна души в ней не чаяла: последний грош отдавала, чтоб одеть, накормить ненаглядную дочку.

Маша отличалась сметливостью и трудолюбием, на десятом году она уже работала с матерью, предупреждала ее желания и неожиданным советом удивляла мать, готовую стать на колени пред своим разумным детищем. С утра до вечера девочка резвилась, пела, суетилась, а когда мать, по обыкновению предавшись печали, опускала голову, Маша бросалась на ее колени и поцелуями рассеивала мрачную думу.

Воспитанная в нужде, девочка как-то инстинктивно отгадывала, чем пособить всякому горю, отстранить всякую неприятность.

Красота и расторопность расположили к Маше ставичан, всякий охотно говорил с нею, а бабы нередко, возвращаясь с базара, давали ей яблоки, баранки и другие лакомства.

Так росла последняя героиня хаты за околицей.

В несколько лет хата эта сделалась дряблой старушкою и для дальнейшего существования требовала заботы и труда. То проваливалась крыша, то наклонялись стены, то открывались огромные щели. Мать и дочь вместе лепили, замазывали, конопатили, но все напрасно. С первым дождем являлись промоины и пропускали воду, а ветер врывался в избенку и шумно ходил по ее пустым углам. И холодно, и сыро, и темно было в мазанке, но по-прежнему жили в ней горемычные хозяева, и длинные дни тянулись в этом приюте нищеты такою же печальной чередой, как тянутся они во многих великолепных палатах.

Девочке, не знакомой с людьми, не видевшей даже светлицы зажиточного крестьянина, никогда не грезилось, чтобы кто-нибудь имел более удобное жилище. Благодаря этому счастливому заблуждению, не знала она многих печалей.

И росла и расцветала прекрасная Маруся среди ветхих и голых стен мазанки, как цветок, Бог весть, какими судьбами занесенный на песчаный утес, Бог весть, откуда получающий жизненные соки и дневную пищу. Видела она печальное, бледное, увядшее лицо матери, слышала только стоны, вздохи, жалобы, куда бы она ни взглянула - все было грустно, уныло, мрачно, отовсюду веяло холодом смерти, и однако ж румянец жизни нередко окрашивал хорошенькое личико прекрасной девочки, любопытство оживляло глаза, а тревожное желание узнать людей, броситься в омут жизни волновало молодую, свежую грудь.

Читатель, вероятно, видел или слышал о том, как воспитываются крестьянские дети. Один Бог печется о них, точно так же, как печется Он о птицах небесных и о цветах полевых. Деревенские ребятишки слушают басни, песни, учатся практической мудрости у своих родителей, размышляют в поле за работой, смотрят на разнообразное небо - и сердце мало-помалу развивается, а ум, с каждым днем обогащаемый новыми опытами, крепнет, растет, мужает. Узнают они меньше, чем мы, но чувствуют так же, если только не больше, угадывают гораздо лучше, потому что им говорит неиспорченное сердце, а его слову они привыкли покоряться...

Маруся не пользовалась и таким воспитанием. Мать по целым дням упорно молчала, из села никто не заглядывал в избу.

Правда, Мотруны теперь не отталкивали, но все еще называли ее цыганкой. Дети боялись Маши, и за все ласки ее часто отплачивали какой-нибудь оскорбительной шуткой. О, дети иногда бывают жестоки!

Не раз на возвышенности против кладбища пастухи пасли стада, почти у самой избы разводили огонь, пекли картофель, бегали, беспечный смех их проникал в избу и вызывал оттуда сиротку. Но чуть только показывалась она на пороге, смех замирал на устах веселой толпы, слышался шепот: "Цыганка! Дочь знахарки!", все разбегались, и Маруся печально возвращалась в избу. А как часто старалась бедняжка угодить этой буйной толпе: собирала щепки, разводила огонь, носила воду, недоверчивые дети принимали услугу, но не говорили, не резвились, не дружились с нею.

Крашевский Иосиф Игнатий - Хата за околицей. 3 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Хата за околицей. 4 часть.
Маруся была одна-одинешенька. Часто, сидя на пороге избушки, всматрива...

Хата за околицей. 5 часть.
Маша поцеловала ее руку. XLI Действительно, за селом, на равнине уже р...