Крашевский Иосиф Игнатий
«Древнее сказание. 5 часть.»

"Древнее сказание. 5 часть."

- Вы разве колдуете? - обратился он к ним, - для чего делаете в воздухе эти знаки?

- Колдовства вам бояться нечего, - отвечал один из гостей. - Мы колдовать не умеем, напротив, мы отгоняем нечистую силу. У нас есть обычай, перед всяким делом взывать к Божьей помощи, к святому его благословению.

- Какого Бога? - изумился Пяст. - Слыхали мы, правда, что чехи и моравы начали теперь поклоняться новому Богу, которого взяли у немцев...

- Иного Бога, кроме Единого на весь мир, мы не знаем, - ответил гость. - Бога, Который Отец всех людей, всех народов! Он управляет всем миром и всеми странами... Мы все Его дети.

Пяст, несколько удивленный, внимательно прислушивался.

- Такому Богу когда-то и мы поклонялись, - сказал он, подумав, - Единому, Всемогущему! Мы Ему и теперь поклоняемся, хотя, богов, подвластных Ему, очень много...

Гости обменялись взглядами и не ответили Пясту.

- Об этакой новой вере, - начал хозяин после некоторого молчания, - мы слышали очень много. И у нас есть такие, которые для нее побросали своих богов! Вы тоже из таких людей?

- Да, мы дети Единого Бога, - ответили гости в один почти голос, - и заявляем это открыто.

Пяст задумался было, но затем отодвинулся от гостей.

- Мечом и кровью обращают немцы за Лабою в новую веру, - сказал он холодно. - И мы совсем не желаем иметь одного с ними Бога.

Гости опять друг на друга взглянули. Пяст приглашал их отведать различных кушаний, а сам, подстрекаемый любопытством, переходил все к новым вопросам, касающимся той веры, о которой ему сильно-таки хотелось кое-что разузнать.

В описываемое время христианская религия не была уже вполне чуждою лехам; но, доходя к ним с разных сторон, различного рода путями, часто на неокрепшей почве, она сливалась с прежними верованиями, вырождалась в новую, смягченную форму язычества; последняя не оставалась без пользы: она уравнивала путь грядущему торжеству христианского культа. Крест, который пока играл роль амулета, замечался, однако, на многих. Даже умершим язычникам клали его в могилу. Все чаще встречались крещенные люди, хотя внутренне они по-прежнему были язычниками. Народ выказывал упорную привязанность к вере отцов, к старым преданиям, к созданному ими общественному порядку. Славянское язычество никогда не являлось в виде изысканных, строго определенных постоянных обрядов, в каких выражались другие аналогичные этому верования. Славяне поклонялись одному, Верховному Божеству, боялись подвластных Ему духов; для них вся природа казалась каким-то живым, разумным существом, составляющим одно общее целое со всеми принадлежащими ей созданиями, живущими одною общею с ними жизнью...

Воды, по их понятиям, были населены духами, дающими жизнь и смерть; птицы имели особенный свой язык, звери - своих покровителей; бури и ветры являлись предвестниками несчастья и карателями; все - земля и небо сливались в одно общее целое, которое и было великим богом. Это гармоническое слияние воедино всех сил природы, этот неумолимый закон, управлявший судьбою, жизнью, целями - этот закон успокаивал всех, всех мирил, всех делал счастливыми. Из него возникали дружеские, братские отношения не только между людьми, но и между животными, и только злое начало да необходимость защиты впервые поселили в славянах элементы сомнения, вражды... Этот замкнутый мир не требовал ничего, кроме свободы вращаться в своих постоянных, неизменных пределах.

После ужина гости опять встали, чтобы помолиться, и только по окончании молитвы снова уселись.

Пяст спросил, какие были слова их молитвы, и могут ли они ему быть понятными.

Тогда младший из двух гостей повторил звучным голосом слова молитвы благодарственной, которая воздавала должное всемогущему Богу за все им ниспосланное в этот день и за все, что вообще когда-либо Богу угодно было им даровать.

Пяст понял слова, но призадумался над их смыслом.

- Стало быть, - сказал он, - Бог один для всех на земле?

- Да, - ответил гость, - и этому-то Богу мы поклоняемся, а кроме нас и большая часть народов... Между ними есть и братия наши, говорящие одним с нами языком.

- Они, значит, будут нашими врагами? - спросил хозяин.

- Нет, никогда, потому что они глубоко убеждены, согласно учению их новой веры, что люди все, все народы - их братья, что никому не следует нападать на соседа, ни убивать его; любить всех, даже своих врагов - вот закон новой веры!

- Врагов любить!.. - удивился Пяст и всплеснул руками. - Да разве это возможно? Врагов? Значит, и немца тоже?

- Да, - отвечал гость, - и немца надо любить; конечно, в случае нападения разрешается защищаться.

Лицо хозяина приняло строгое выражение. Подняв руку вверх, он проговорил торжественно:

- Они никогда не будут нашими братьями, никогда!.. Разговор прервался на этом. Гости не настаивали на своем.

Долго полная тишина царствовала в светлице. Наконец приезжие стали расспрашивать о том, что теперь происходит на родине Пяс-та. Тогда он, как бы придравшись к случаю, всю неурядицу объяснял влиянием немцев, с которыми князья слишком дружат.

- Немцы хотят завладеть нашею землею, сделать ее своею добычею, - сказал он, между прочим, - они прижимают нас, не прочь бы и уничтожить, а все для того, чтобы им было просторнее...

- Это правда, - сказал старший гость, - некоторые князья, как, например, ваш, вздумали с ними дружбу водить, стараясь сохранить хорошие отношения, потому что немцев несметное количество, и притом вооружены они все превосходно... Другие князья, напротив, подумывают, как бы соединить все наши небольшие народы и племена в одно целое и таким образом создать новую силу, которая с успехом могла бы противиться нападениям немцев... Для того, чтобы сравняться с немцами, они принимают новую веру, а между собою завязывают дружеские отношения с целью сообща воевать с исконным нашим врагом.

Пяст просил поименовать этих умных князей, и тогда в коротких словах гости объяснили ему, что все, о чем они говорили, осуществилось уже в Чехии и Моравии; что поляне тоже вскоре должны были пристать к этому союзу. Дальше он продолжал:

- Все же вождь и глава нужен народу... Прочие наши народы тоже имеют князей, особенно те, которые волей-неволей принуждены воевать. Вот потому-то вы и нехорошо делаете, желая свергнуть настоящего вашего князя, чтоб уж не знать никого.

- Мы вовсе этого сделать не думаем, - возразил Пяст, - мы тотчас же изберем другого, пусть правит нами; а этот изверг ведь проливал нашу кровь, убивал безвинных и даже отравлял своих родственников. Вот почему мы не можем дольше его терпеть над собою и подговариваем народ к низвержению ненавистной нам власти.

Потом Пяст рассказал, что выделывал Хвостек, как умертвил он родных своих дядей, как избивал кметов и приглашал немцев к себе на помощь против своих же.

Вечер был тихий, теплый. Хозяин и гости вышли на крыльцо подышать свежим воздухом; усевшись на скамье, они продолжали начатый в избе разговор. Пяст снова перешел на тему о новой вере, которая все более подстрекала его любопытство. Тогда один из гостей так начал ему объяснять:

- Это единая вера для всех, в будущем она объемлет весь мир, а когда это совершится, то не будет ни вражды, ни рабства, ни несчастных людей... Останутся дети одного и того же отца... У нас же вера должна привиться, должна расти, а со временем даст и плоды, потому что истины эти за много-много лет до настоящего времени были уж нам известны, да и вообще по природе мы не жестоки, не бессердечны... Чужому мы всегда предлагали кров, бедному - помощь, голодному - пищу, покровительство - угнетенному... Если мы и не были в состоянии обнять всего величия единого Бога, тем не менее верили только в него Одного.

- Этот ваш единый, великий Бог заставляет немцев любить! - изумился Пяст. - Непонятно!..

Гости улыбнулись.

Немного погодя старик встал со скамьи и поднял с земли два бруска; сложив из них крест, он обратился к гостям:

- Я знак этот видел и знаю, что ему поклоняются поборники новой веры... Носят его на груди в ограждение от всякого зла... Скажите же мне, что он обозначает?

- Если захочешь послушать меня, - сказал гость, принимая из рук Пяста крестик и целуя его, - я охотно тебе поведаю об этом знаке и о новой вере; тем охотнее, - добавил он, вынимая из-под одежды каменный крестик, - что наше ведь путешествие с тою целью предпринято, чтобы отыскивать детей единого Бога, рассказывать им об Отце их, Который им неизвестен... Крест - знак родившегося среди избранного Богом народа на дальнем востоке; он был сыном Бога, воплощенным Богом...

Пяст с любопытством прислушивался, стараясь уловить каждое слово; гость между тем продолжал:

- На дальнем востоке в давно минувшие времена жил избранный Богом народ, который один только среди окружавших его язычников поклонялся единому Богу, Создателю неба и земли. Из среды этого народа в разное время появлялись пророки, которым Бог объявил, что снизошлет на землю Своего Сына, что Он оснует на земле новую веру, а жизнью своею даст видимое свидетельство своего посланничества. В назначенный день и час исполнились предсказания пророков: Сын Божий родился от Девы Марии; родился Он в нищете, при обстановке более чем убогой, в сарае, на распутьи; Мать Его в то время принуждена была спасаться бегством... Вся жизнь Его была непрерывным рядом чудес. Едва достигнувший юношеского возраста, Он стал открывать людям глаза, указывая им истину; Он излечивал больных, воскрешал мертвых, утешал огорченных, приниженных. Ни царем, ни вождем, ни владыкою не хотел Он быть. Жил Он у Своего опекуна, бедного плотника, в обществе рыбаков и простого народа, и между тем все признавали в Нем Бога, убеждаясь все больше и больше в истине того, что Он говорил; чудеса, Им творимые, были лучшим свидетельством истинности Его посланничества. Он учил, что един только Бог, что люди - дети Его, что все они братья, и, как братья, должны любить, поддерживать друг друга. Учил Он не ссориться, в согласии жить со всеми. И этого-то Бого-Человека злые люди, опасавшиеся Его потому, что Он запрещал делать зло, оклеветали, осудили и, наконец, распяли на деревянном кресте...

Пяст вздохнул.

- Как же это Бог мог позволить, чтобы Его мучили? - спросил он.

- Бог допустил это для того, чтобы показать Свою славу, чтобы воскресить Сына Своего из мертвых и вознести на небо и тем убедить малодушных людей.

- Так оно все и случилось? - спрашивал Пяст.

- Да, - было ответом, - кроме того Бог явил много других чудес, еще более утвердивших в вере людей... А самое главное - это то, что бедные рыбаки, плотники из простого народа, действуя именем Сына Божьего, сумели обратить в новую веру царей, сильных мира сего, мудрецов; разрушили алтари прежних богов и на развалинах их водворили новую веру, которая чем дальше, тем шире и шире повсюду распространяется...

Пяст внимал молча. Гость, указывая на крест, бывший в его руке, прибавил, что этот знак смерти стал знаком, символом новой жизни, и потому исповедующие новую веру носят его при себе. Название свое получили они по имени Бога-Христа, замученного злыми людьми; жизнь Его стала для них образцом, по ней они и свою устроить стараются...

Пяст из сказанного ему многое понял, многого же понять оказался не в состоянии; расспрашивал, отрицал возможность некоторых событий, и так разговор продолжался до поздней ночи.

С того места, где они сидели, видны были и озеро, и княжеский столб... Вдруг окружавший их мрак осветился: на одном из пригорков показался огонь и столбом поднялся вверх. Гости не успели еще спросить о значении этого, когда на соседних холмах показались подобные же огни... Даже окрестности все словно были объяты пожаром. На небе показалось зарево.

- Что эти огни означают? - спросили гости. - Не поджег ли кто? Не враги ли появились у вас?

- Нет... Это огненные сигналы, - спокойно ответил Пяст, - это сигналы войны... В эту минуту народ и все наши знают, что обязаны собраться к известному месту...

Он указал рукою в сторону княжеского замка...

Как бы в насмешку над этим воззванием к походу, князь приказал зажечь такой же огонь на самой верхушке башни.

Огонь, отраженный зеркальной поверхностью озера, усиливал впечатление. Зрелище было величественное, но и ужасное; казалось, война огненными скрижалями смерти и истребления запечатлела свой символ на темном фоне небесного свода. Гости невольно вздохнули.

- Не бойтесь, - успокаивал Пяст после некоторого молчания, - чужому вреда не сделают, хотя бы война и разгорелась; к тому же пока соберется народ, пройдет еще несколько дней. Я попрошу вас побыть у меня хоть один лишний денек... Завтра в семействе моем праздник великий: единственному моему сыну исполнится ровно семь лет... Жизнь для него едва начинается... Не знаю, приедет ли кто из родных, время теперь такое - все о войне только и думают... Останьтесь же, добрые люди, - служители Бога любви и мира... Будьте свидетелями торжественного обряда... Гости переглянулись, младший из них отвечал:

- Ин быть по твоему: лишний денек прогостим у тебя! Высказав это решение, несказанно обрадовавшее старика, гости

ушли в отведенную им избу, где были постланы им постели.

На следующий день с раннего утра вся окрестность представлялась усеянной людьми, спешившими с разных концов приготовиться к нападению на замок. Огни исполнили свое назначение. Народ все прибывал, и Хвостек, стоя на башне, мог воочию убедиться, какая громадная сила сбиралась идти на него.

Замок между тем укреплялся; вокруг него делали насыпи; ставили частоколы; всюду, взад и вперед, расхаживали часовые, даже на самом верху башни постоянно мелькали фигуры вооруженных воинов.

Хоть Пяст и потерял всякую надежду видеть гостей у себя, однако, все почти старшие кметы, жупаны, владыки толпились у ворот, идущих в его убогую хижину, так что и он, и жена его Рженица, недоумевали, как при их скудных средствах накормить такую массу людей. Впрочем, в данную минуту, быть может, запасов бы и хватило угостить, как следует, дорогих гостей, но как потом пробиться всю зиму? Призадумался старый хозяин над этим вопросом, но в конце концов пришел к заключению, что если бы пришлось ему даже остаться без единой крупинки хлеба - все же гостей следует угостить на славу.

У ворот своего дома с веселым лицом принимал он поздравления всех приезжавших к нему.

Старшие, оставив слуг отдыхать среди поля, один за другим являлись приветствовать сына Кошычка. Прибыли тоже и Мышки, во главе которых виднелся Мышко-Кровавая шея.

- Хорошая для тебя примета, - воскликнул он, поздравляя Пяста, - что в этакий день начинаем бороться с немецкой неволей! Это значит, что сын твой дождется того блаженного времени, когда у нас водворятся снова старинные наши порядки и возлюбленная свобода!..

Затем все начали друг с другом здороваться, и прибывшим еще накануне чужеземным гостям с охотою предоставили самое почетное место. Все сделали это по единодушному побуждению, узнав, что чужеземцы их братья, говорящие одним с ними наречием. Хозяин немедленно велел расставлять столы на дворе, в тени деревьев, на столах наставили мяса, хлеба, праздничных караваев и калачей, а рядом бочонки с медом и пивом и все какие только нашлись чарки и черпаки.

Пока продолжался съезд, гости, прибывшие раньше, уселись за стол и вели разговоры. Один из прибывших вчера чужеземцев убеждал всех, что поляне, ради общего дела - ограждения нации от неметчины, стремящейся к истреблению "слова", - должны бы соединиться с чехами и моравами. Со стороны немцев "слову" угрожала опасность, с которой можно бороться лишь общими силами.

На это Мышки сказали:

- Дайте сначала вырвать с корнем то зло, что глубоко у нас засело, а там и подумаем, как нам быть и что предпринять.

Около полудня дом, двор и соседний лесок оказались переполненными народом: все это были Пястовы гости. Наступило время свершить обряд пострижения. Обыкновенно в семье место жреца занимает глава дома - отец; он же приносил и жертвы богам.

Достигнув семилетнего возраста, сыновья из-под материнского надзора переходили на отцовское попечение, начинали приготовляться к будущей деятельности воинов или земледельцев. Чаще всего отдавали их на воспитание дядьям или старшим их возрастом братьям, как это и доныне ведется у некоторых кавказских племен; предполагалось, с одной стороны, что отец недостаточно строго относится к сыну, а с другой - что строгость родителя могла бы уменьшить, а в крайности, и расстроить те чувства любви и взаимного уважения, без которых семейные отношения немыслимы.

Тут же, почти у самых столов, на скорую руку из простых досок, сколоченных и покрытых узорно-шитыми полотенцами, находился родник, почитавшийся священным, и большой камень для приношения жертв.

Когда все гости собрались, мать привела сына своего, семилетнего мальчика, в белой одежде, с длинными волосами, которых еще никогда не касались, и с плачем вручила его отцу.

Пяст, стоя у камня, приготовлялся к принятию сына. Когда мальчик припал к отцовским ногам, старик наклонился, приподнял его, расцеловал и вспрыснул из родника. Потом заранее приготовленными ножницами Пяст обрезал сыну пучок волос надо лбом и передал ножницы гостям и старшинам; каждый из них обязывался по очереди обрезывать мальчику по пряди волос. На случай, чтобы обрезки их как-нибудь не попали в огонь, что считалось дурным предзнаменованием, их бережно собрали и зарыли в землю около камня.

Наступила очередь дать мальчику имя, до сих пор он просто был "сыном Пяста". Исполнение этой обрядности старик-отец просил младшего чужеземца взять на себя.

Чужеземец поднялся с места и проговорил:

- Если желаешь, чтобы я дал ему имя, то попрошу у тебя позволить совершить этот обряд так, как его совершают у нас... Я должен благословить твоего сына... Бог, Которому поклоняются моравы и чехи - дети одного с вами "слова" - Бог всех нас и всех людей... Во имя Его, во имя Сына и Духа Святого, я крещу отрока и даю ему имя Земовида... Да узрит он свою родину спокойною и счастливою!..

После этих слов чужеземец, обмакнув в ключевой воде два пальца, сделал ими на лбу мальчика какой-то таинственный знак.

Пяст, которому имя, данное отроку, очень понравилось, от души поблагодарил доброго чужеземного гостя и при этом желал подарить ему что-либо на память; тот наотрез отказался, сказав, что как он, так и товарищ его поклялись всю жизнь не иметь ничего лишнего. После того оба они отошли в сторону, не желая мешать старшинам открыть совещание о средствах к войне, так сильно всех беспокоившей. Взоры присутствующих невольно приковывал к себе силуэт темной башни над озером, и Мышко-Кровавая шея, глядя на нее, воскликнул:

- Уничтожим это гнездо проклятое! И пусть осада продлится не один - десять месяцев, а уж гибели-то ему избежать не придется!..

- Так-то так, - заметил Стибор, - но ты, кажется, забываешь, что ведь жив еще и Милош со своим отродьем, а они той же крови! Да у немцев - два княжеских сына воспитываются, что отосланы матерью к деду... Как пожалуют птенчики с немцами, да наследства потребуют - где тут месяцем ограничиться, тут войну-то считай годами!.. Если б Хвостек один...

- Ну, Милоша-то, старика горем пришибленного, бояться нам нечего!.. Тот как дома засядет, так и с места не тронется!.. А вот с немцами... дело другое!.. С ними сцепишься - не развяжешься!..

Подобное предсказание о продолжительности войны никому не пришлось по вкусу. Каждый вздохнул - война отрывала его от уютного угла, неумолимым серпом косила людей, нарушала спокойствие, заставляла браться за оружие тех, кто привык лишь обрабатывать землю. Но исхода другого не было! Весь народ проник твердым намерением не отдыхать до тех пор, пока не вернет своих старых порядков и обычаев предков.

Вдруг, в то время как старики еще совещались, со стороны леса грянула хоровая обрядная песня - то женщины и девицы пели в соседней роще. Все умолкли, прислушиваясь к родным звукам.

Это была старинная песня, до того старая, что тогдашняя молодежь только кое-что из нее понимала. В ней пелось о старых, забытых богах, о жертвах, каких уже приносить не умеют!.. В ней было воззвание к ясному солнышку, чтобы оно ниспослало счастливый луч на голову постриженного отрока; к росе - чтобы она окропила его и тем помогла ему вырасти; к воде - чтоб влила в него силу и мужество; к земле - чтобы юноша рос, как дуб, блистал, как звезда, чтобы нападал на врагов, как орел... Далее песня гнала черных злых духов и все худое от постриженного; по временам слышались возгласы: Ладо! Ладо! - причем мерно ударяли в ладоши. Мать, по обычаю, принесла венок, свитый из трав, дающих здоровье и счастье, и украсила им голову своего любимца.

Едва замерли в воздухе последние звуки той песни, как сейчас же возобновилась другая с более веселым напевом. Наконец, отец поднялся с места, взял за руку сына и просил всех за ним последовать - помолиться и принести клятву на могилах отцов. Когда стали отыскивать чужеземцев, чтобы дать им почетное место в шествии, их не нашли. Они куда-то исчезли, оставив в избе на столе подарок для Земовида - блестящий золотой крестик. После напрасных поисков Пяст во главе всех присутствующих отправился на могилы предков.

По самой середине кладбища возвышались могилы Кошычка, дедов и прадедов Пяста. Здесь от незапамятных времен была фамильная усыпальница. Кое-кто из гостей выливал на могилы принесенное в чашах вино, а женщины, присутствуя издали, пели обрядовую песню. До поздней ночи праздновалось торжество пострижения, прибывали все новые гости... Уж и звезды зажглись на небе, когда последний из пировавших простился с радушным хозяином, уходя из гостеприимного его дома.

Пяст присел отдохнуть на крыльце. У порога стояла Рженица.

- Сердце твое, конечно, радуется, - сказал ей Пяст, - что судьба ниспослала нашему сыну столь знаменательное начало жизни, дала нам принять у себя столько гостей, сколько никогда не видела наша хижина?

- Господин мой, - отвечала Рженица, - и радуется оно, и печалится одновременно... Зайди в амбар посмотреть... У нас ничего почти не осталось... Муки хватит еще на несколько дней, а дальше-то что?

Хозяин улыбнулся.

- Того, что потрачено на гостей, жалеть нечего! Старинное преданье гласит, что траты такие вернутся сторицею!.. Лишь бы война миновала!..

И невольно их взгляд устремился в сторону Гопла. На башне пылал огонь, а около замка, куда глазом ни кинь, расположились лагерем кметы.

XX

Мы принуждены вернуться теперь к совершившемуся за несколько времени до того момента, как Мышко велел зажечь условленные огни.

В том месте, где обыкновенно желавшие посетить храм Ниолы путники должны были нанимать лодку, переправлявшую их на остров, на пригорке, у самого озера, стояло несколько хижин; из них как внешностью, так и относительной прочностью постройки отличалась хижина гончара Мирша. Самого Мирша и его хижину хорошо знали все не только соседи, но и живущие в более отдаленных местах, так как кметы ни у кого другого не покупали горшков, мисок и всяких иных изделий из глины. Еще отец Мирша, дед и прадед его занимались тем ремеслом; особенно красиво выделывал он жертвенные горшки, что, впрочем, нисколько не было удивительным в виду того, что весь род его с давних времен исключительно занимался лепкою горшков. Мирш был человеком чрезвычайно богатым, богаче иного кмета, и все говорили о нем, что он давно мог бы бросить свое ремесло, потому что всего было у него вдоволь. Мирш, однако, не бросал своего ремесла; он любил его и гордился им. Не в одной, так в другой печи, но всегда у него пылал огонь; он не понимал, чтобы возможно было даром время терять. Кроме хижины, в которой жил сам старик и которая была полна всякого добра, у Мирша был еще и большой сарай. Вместе с главою семейства жил его сын, как и отец, называвшийся Миршом. Кроме него была еще младшая дочь Миля, старшие же оставили отчий дом.

Все жены старика Мирша поумирали давно, а было их две; после такой утраты он уж не захотел вторично жениться, хотя осуществить это ему было легко: богатый, ласковый в обхождении - всякая женщина с радостью согласилась бы стать женою такого мужа.

Однажды, - а происходило это раньше, чем кметы восстали на князя, как-то недолго после Купалова дня, - старик сидел на привычном месте, скрестив на груди руки, и с любовью посматривал на свою печь. Мимо него проходили люди, отправлявшиеся на Ледницу. Некоторые ему кланялись, а другие, лишь посмотрев на него, молча продолжали свой путь.

Солнце светило ярко, пчелы и мухи жужжали в воздухе, ветер стих, зеркальная поверхность спокойного озера была так ослепительна, что трудно было глядеть на нее.

Вдруг несколько всадников, подскакав к берегу, остановились почти у самого Мирша. Старик со вниманием рассматривал приезжих - людей, лошадей, словом все; такая уж у него была привычка - тщательно исследовать то, что на глаза навернулось. Впереди всех стоял кмет, богато одетый, за ним несколько слуг. Когда он сходил с лошади, слуги почтительно подбежали помочь ему принять коня. Ни одной лодки не было заметно у берега - пришлось подождать. Слуги начали звать рыбака, но он был еще далеко, хотя, услышав их, видимо, стал торопиться.

Приезжий кмет подошел к Миршу с приветствием.

- Что ты тут делаешь, старик? - спросил приезжий.

- А ты? - был ответ.

- Я на Ледницу собираюсь, в храм...

- А мне и храма не нужно, для меня везде есть духи, - ответил старик. - Ты, жупан, из далеких мест?

Спрошенный указал рукой на лес по ту сторону озера.

- Я Доман, - сказал он.

Старик посмотрел на него и прибавил:

- А я гончар Мирш...

Наступило продолжительное молчание.

- Вы, кажись, разорили башню над озером и князя поколотили? - спросил наконец Мирш. - Вы что-то, как слышно, на него, а он на вас зубы острите?

- Пока еще нет, - ответил Доман.

- И думаете остаться без князя? - продолжал старик. - Пчелы, и те без матки в улье и дня не проживут...

- Верно, - согласился Доман. - Но мы одного выгоним, а другого поставим, лишь бы было согласие.

- Согласие, да! - заметил Мирш. - Нужно, чтобы вы сумели его устроить... Делайте вот как я делаю: глина одна распадается, а с прибавкою к ней воды можно сделать горшок. Вот вы и поищите-ка воды этой самой...

Доман не ответил на это. Мирш ворчал себе под нос:

- Тронете Хвоста, и выйдет беда... Он наведет вам немцев, поморцев...

- Прогоним их!

- Да! Когда вам поля разорят, а мне горшки перебьют! - заметил Мирш, усмехаясь.

Затем он встряхнул головою и стал бесцельно смотреть на озеро. В эту минуту лодка причалила к берегу. Доман подошел к ней.

- Это ты так-то в храм - без всякого дара? - удивился Мирш.

- Хочется тебе, чтобы я горшок купил! - сказал Доман.

- Мне этого вовсе не нужно, а тебе пригодилось бы, - заметил Мирш.

- Но ты ведь их даром не отдаешь?

- Иногда, - загадочно ответил старик и ударил в ладоши. - Сегодня такой уж день, я дам тебе даром горшки, только поставь их перед Ниолою...

На зов старика явился сын его, уже пожилой человек, который без слов, по движению лишь руки старика, понял, что ему нужно было. Немного спустя он вынес из сарая несколько небольших сосудов, которые и отдал Доману.

В те времена поляне были уже знакомы с употреблением денег, хотя их сами не делали. Деньги с давних пор приносили и привозили к ним те, что следуя по окраинам полянской земли с юго-запада, приезжали за янтарем. Римские, греческие и арабские деньги тоже встречались здесь в обращении. Доман, имея при себе несколько таких серебряных знаков, хотел один из них дать Миршу, но старик отказался.

- Поставь это от моего имени, - сказал он и уселся на прежнем месте.

Доман вошел в лодку; полунагой перевозчик, весь обросший волосами, взялся за весла; напевая какую-то песенку, он отчалил от берега.

У священного огня в храме Нии сидела Дива. Здесь, несмотря на невыносимую жару на дворе, было прохладно. Огонь горел слабым пламенем. Легкая струйка дыма прямо возносилась под крышу, и там, через отверстие, выходила наружу. На камнях, вокруг жертвенника, сидели три женщины; две из них спали, третья поддерживала огонь. Эта третья - была Дива.

В венке, окутанная прозрачной белой тканью, с волосами небрежно распущенными, Дива среди полумрака, ее окружавшего, казалась видением.

В храме, кроме трех женщин, никого больше не было. Дива неподвижно сидела; она мечтала о прошлом... Вдруг занавес, тихо шурша, приподнялся. Дива обернулась на шорох, вскрикнула и упала без чувств.

У входа стоял убитый ею Доман. Диве представилось, что духи его снова вернули на Землю.

Две спящие жрицы проснулись, но не могли сразу понять происшедшего. Доман между тем подбежал к красавице, поднял ее с земли и держал на руках.

Дива открыла глаза и сейчас же закрыла их, всеми силами стараясь освободиться из рук Домана. Она теперь убедилась, что Доман жив, но боялась, что он пришел отомстить ей даже у жертвенника.

Дива вскрикнула - Доман отступил и остановился в самом темном углу. Проснувшиеся женщины подкладывали лучины в костер; огонь осветил внутренность храма. Дива не могла оторвать глаз от стоящего у входа Домана.

- Не опасайся меня, - проговорил он, - я ничего дурного тебе не сделаю. Мне мести не нужно! Я хотел тебя видеть и убедить, что я жив. Для этого только я и пришел...

- Выйди отсюда, умоляю тебя! - произнесла Дива, поднимаясь с земли. - Я вслед за тобою сейчас приду, скажу тебе все. Я не виновата!..

Доман, послушный ее мольбе, вышел; занавес, зашуршав, опустился. Дива напилась воды из священного родника и медленно вышла из храма.

Неподалеку, за вторым забором, стоял Доман. Она приметила его издали. Он был еще бледен, но жгучая страсть по-прежнему искрилась в его глазах.

Дива с робостью подошла к нему.

- Ты можешь меня убить, - сказала она. - Я защищаться не буду. Я не могла жить с тобою... Я дала клятву богам и духам...

Доман грустно смотрел на нее: она казалась ему теперь еще красивее прежней Дивы, которую силой хотел он заставить отдаться ему...

- Дива, - обратился он к ней, - такая жизнь равняется смерти, а боги и духи...

Он побоялся докончить.

- Что за жизнь без людей? - продолжал он. - У меня ты нашла бы другую жизнь: дом, семью, защиту, все, все, что только бы вздумала пожелать... Кто запретил бы тебе приносить жертвы богам у ключа, иль на распутье беседовать с духами?..

- Духи так же ревнивы, как и люди, - ответила Дива, всматриваясь с оттенком тревоги в лицо Домана. - Духам и людям вместе служить нельзя... Венок мой духам принадлежит...

Доман хотел приблизиться к ней - она отступила...

Человек, стоявший перед нею, говоривший с нею без злобы, человек, которого она хотела убить, возбуждал в ней странные чувства: боязнь, сожаление и вместе с тем сострадание.

- Прости мне поступок мой, - говорила она, - я тогда не знала, что делала... я защищалась!.. Если хочешь мне отомстить, бери меч и убей меня, только так, чтоб не мучиться... Но прости и братьям моим и всем моим родственникам... Смерти я не боюсь! Вместе с духами буду я странствовать по вечно зеленым лесам и лугам.

Доман пожал плечами.

- Дива! - сказал он. - Неужели же ты думаешь, что я в состоянии поднять на тебя руку, я, готовый вторично решиться силою увезти тебя, увезти хотя бы из храма, хотя бы мне снова нанесены были раны, но только бы обладать тобою! Дива покраснела.

- Это невозможно, - проговорила она тихим голосом, - это невозможно...

- Мне жаль тебя, - продолжал Доман, - другой я любить не могу. Знаешь, я подкрадывался к вашему дому, старался увидеть твою сестру... Я ее видел, когда она выходила на двор хлопотать по хозяйству; она, бесспорно, красива, мила, но такими наполнен свет... Я таких не хочу!

Пока Доман говорил, Дива все время смотрела ему в глаза, бессознательно повторяя:

- Нет, невозможно! Этому не бывать!..

Он продолжал нашептывать Диве свои тихие жалобы; она делала вид, что и слушать его не хочет, в сердце же ее произошла странная, непонятная перемена. Что-то влекло красавицу к этому человеку, быть может, именно то, что она едва его не убила. Она и сама не знала, что с нею делалось, кроме разве того, что инстинктивно она боялась мести ревнивых духов.

Несмотря, однако, на такую опасность, что-то продолжало тянуть ее к Доману; приковывали к нему Диву и серые выразительные глаза его, и ласковый голос, и та доброта, ради которой он давно уж оставил мысль отомстить ей или ее братьям.

Дива краснела, опускала глаза... Она охотно бы убежала и в то же время чувствовала, что сделать это не в состоянии. Она стояла как пригвожденная к земле, вся под влиянием взоров Домана. Ею овладел страх; бедная, не могла даже говорить.

- Прошу, уходи отсюда, оставь меня, - проговорила она, наконец, с трудом. - Уходи и не возвращайся!..

- А если бы я вернулся? - спросил Доман.

Дива смотрела вниз и не отвечала.

- Ты же сама говорила, - прибавил он, - что я имею право отнять у тебя жизнь... Да, я бы мог отомстить тебе, братьям твоим, твоему роду. Однако ж, возможностью этой я не воспользовался!

- Убей меня! - повторила Дива.

- Жаль было бы погубить такое очаровательное создание, - ответил Доман, улыбаясь, - нет, нет! Но если когда-либо я вернусь сюда, если попрошу хоть взглянуть на тебя - позволят ли мне?..

Дива вздрогнула, вся покраснела, закрыла лицо платком и вмиг убежала к священному огню.

Долгим взором провожал ее Доман, долго стоял на одном месте, словно не в силах был двинуться, наконец повернулся и пошел бродить по острову.

Старуха, сторожившая главный храмовой вход, указала Доману, где живет Визун. Старик сидел у дверей своей хижины и кормил голубей, которые то кружились вокруг него, то спускались на землю. Увидя приближавшегося к нему Домана, старик с распростертыми объятиями подбежал к нему.

- Так я и знал! - воскликнул он с радостью. - Не погиб ты от женской руки!

Доман, смеясь, расстегнул рубаху и показал на груди широкую, еще не зажившую рану.

- А, проклятая волчиха! - сказал старик, обнимая Домана. - Сколько у нее силы! А знаешь, она ведь здесь! Что же, отомстить ей хочешь?

- Я ее видел, - ответил Доман, - говорил даже с нею; о мести же я и не думаю. Я Диву люблю до сих пор, несмотря на то, что она меня знать не хочет. Она говорит, что принесла себя в жертву духам.

- Найдешь другую, об этой забудешь... Взять ее силой отсюда нельзя, - продолжал Визун. - Все они на один покрой: цветут, пока молоды, а состарятся, по шипам только и вспомнишь о цвете... Избери другую... Женщина, конечно, нужна, без женщины человеку обойтись невозможно...

- Отец мой, - ответил Доман, - не сердись на меня. Другие женщины мне не нравятся...

- Попробуй сперва, - убеждал Визун, - там увидишь!.. Молодежь вечно возится со страстью, не зная, как скоро она исчезнет... Ты до тех пор об этой не перестанешь думать, пока не подвернется тебе другая!..

Как ни оспаривал Доман подобные доводы, старик стоял на своем. Наконец, после целого дня беседы, прогулок по острову они обнялись и расстались. Доман сел в лодку, чтобы переправиться на другой берег. Там он застал старого Мирша на прежнем месте, под деревом.

Мирш, заметив выходившего на берег из лодки Домана, удивился его возвращению. Доман подошел к нему.

- Эй, старик, - обратился Доман к Миршу, - нельзя ли чем подкрепить свои силы и переночевать у тебя?

- Как отказать? - сказал старик. - Хотя бы ты и не был кметом или жупаном, хижина ведь для того, чтобы гостей принимать... Пойдем.

И оба вошли в избу.

Как раз в это время сбирали ужин, и дочь Мирша - Миля высматривала в окно, не идет ли отец. Доман увидел перед собою такую красавицу, что просто не мог оторвать глаз от нее. Миля была девушка избалованная; она любила наряды, редко занималась хозяйством - разве по необходимости; все ее занятие ограничивалось вышиванием полотенец красными нитками, да изредка прялкою. Девушка знала о том, что хороша собою.

Взгляды Домана и Миршевой дочери встретились. Как-то оно так случилось, что оба одновременно покраснели. Миле понравился красавец жупан или кмет, а ему подумалось, что Миля замечательно хороша собою, и не ей ли суждено, как хотелось Визуну, излечить Домана от его страсти?

Доман и Мирш вошли в хижину. Стол, покрытый белыми полотенцами, занимал середину покоя. Миля прислуживала сама; она приносила миски и кружки и каждый раз, как входила, не могла удержаться, чтобы исподтишка не взглянуть на гостя. Этот тоже в долгу не остался. Раз даже Миля улыбнулась, показав из-за полуоткрытых пунцовых губок два ряда белых зубов. Миля всегда и в будни была разряжена; на пальцах у нее блестели серебряные кольца, некоторые украшенные дорогими камнями; платье было застегнуто красивой пуговицей, в ушах кольца, в волосах булавки, на голове венок, в глазах смех и веселье - вот украшения Мили.

- Встреться я с нею раньше, - думал про себя Доман, - может быть, и решился бы взять ее в жены.

Ужиная, мужчины оживленно болтали. Когда уж не надо было ни кушанья приносить, ни убирать со стола, молоденькая хозяйка ушла в смежный покой и оттуда, стоя у двери, на случай, если отец позовет, любовалась на молодого гостя.

- Эх, взял был бы меня, - говорили ее шаловливые глазки, - я бы не противилась долго.

Совершенно уже стемнело, когда Доман отправился в сарай, где для него была приготовлена постель. Мирш позвал к себе дочь и пригрозил ей:

- Эй, ты стрекоза, что тебе вздумалось глазки-то делать эдаким людям! Он не из тех, что горшки лепят, а из тех, что их бьют... Тебе он не пара...

- Да я не глядела на него!

- Неправда; только все же он не для тебя. Таких, как ты, дома-то у него почитай шесть на выбор; иль захотелось седьмой быть?

Миля нахмурилась. Отец прибавил:

- А завтра утром, как будет он уезжать, смотри, чтоб тебя здесь не было, слышишь?

На следующий день Доман встал очень рано; лошади стояли наготове; он присел на скамью.

- Что-то не хочется ехать... Жара будет сегодня!..

- Подожди осени - дождешься ненастья, - возразил Мирш, - я же тебя не гоню...

Не ответив ни слова, Доман медленно пошел к воде. Лодки стояли у берега... Словно в раздумье сел он в лодку и поехал на Ледницу.

Миля заметила, когда Доман вышел. Она подбежала к забору и смотрела в щель на уходящего гостя. Отец, наблюдавший за дочерью, рассердился, но промолчал... Лодка была уже далеко...

В храме сидела Дива у священного пламени... От него, казалось, не мог оторваться томный взгляд ее глаз... Кроме него, она ничего не видела... Между тем храм был полон... Глухой гул раздавался под его сводами... Старый гусляр ворожил, принимая пожертвования... Седовласая знахарка раздавала травы...

Занавес приподнялся... Доман стоял перед Дивой. Вся покраснев, она отвернула голову и еще пристальнее стала смотреть на огонь. Доман не двигался: он рассматривал обстановку, окружавшую Диву.

По прошествии некоторого времени Диве пришло на ум, что ей непременно следует еще раз подтвердить Доману о том, чтобы он больше не возвращался. Поднявшись с места, она вышла из храма. Доман последовал за нею, и они встретились в уединенном месте, между оградами храма. Кругом никого не было... Внезапно Доман обхватил ее сильными руками и крепко поцеловал в лицо и губы. Дива вскрикнула, набросив на лицо покрывало... Когда она решилась поднять его, Домана уже не было.

Он убежал. Раздраженная девушка поспешила вернуться в храм, чтобы сейчас же вымыть лицо священной водой, но поцелуй горел на ее губах, несмотря ни на что... Чем крепче она вытиралась, тем сильнее сказывалось жгучее ощущение... Слезы брызнули у нее из глаз... Ой, судьба ты, моя судьбина!

Дива бросила взгляд на мрачный истукан богини Ниолы... Красные глаза его сердито уставились на девушку... Казалось, они обещали ей месть за поруганные обеты... Огонь в священном костре еле мерцал. Дива подбросила дров... Посторонние начали выходить из храма, напевая песню о Ладе и Ниоле...

Вслед за другими вышла из храма и Дива; вполне безотчетно начала она петь... Пела она какую-то песню, слышанную ею еще в детстве.

Доман между тем бродил по острову... Он решительно не знал, что делать с собою, куда идти, домой ли, к Миршу, или здесь оставаться... Ему было как-то не по себе...

Неожиданно встретился с ним Визун.

- Ты еще здесь? - спросил последний.

- И сам не знаю, как я опять попал на остров, - ответил Доман.

- Где же ты ночевал?

- У гончара, у которого дочь-красавица...

- Так и бери ее, а за нашей, что даром ухаживать-то!.. Она ведь тебя отвергла!..

- Кто их там разберет... А как и новая вдруг не захочет?..

- Дочь у гончара-то не захочет иметь мужем жупана? - улыбнулся Визун. - Однако уж вечер, возвращайся к Миршу... Так оно хорошо и выйдет!..

Доман зевнул, выказал было нерешительность, но махнул рукой и направился к лодке. Сидя в лодке, он думал:

- Старик знает, что надо делать. Лучше сразу уж... что толку-то эдак мучиться...

Мирш как всегда отдыхал под любимым деревом.

- За весь день только и было пищи у меня во рту, что древесные листья, - сказал Доман Миршу, здороваясь с ним. - Голоден как собака. Сжалься надо мной и сегодня, я тебе дам медвежью шкуру... Будешь на ней отдыхать, словно князь!..

- Шкуру оставь себе, сено лучше ваших шкур, - ответил старик, - а в хату зайти - милости просим!

При этих словах старик указал рукой по направлению к жилищу.

Миля уже давно, еще когда Доман плыл в лодке, узнала его... Она радостно захлопала в ладоши, привела в порядок свою одежду, пригладила волосы - все это с целью привлечь к себе внимание Домана.

- Отец говорит, что у него целых шесть женщин, - рассуждала она про себя. - Так что же? Я заставлю его меня лучше всех полюбить. Выгоню всех. Разве не молода я? Иль некрасива?.. Эй, верхом на лошади, в черном колпачке, цепочки на груди и на плечах - это я, жупанова жена! Кланяйтесь своей госпоже!

Она вбежала в светлицу - еще никого не было... Снова вернулась к себе...

- Ах, как я на него взгляну, как взгляну!.. Он должен будет взять меня за себя! Эй, цветки, мои цветки... Был бы у меня любчиков цвет, я бы ему непременно дала напиться... Он бы и сна лишился, есть перестал, обо мне думаючи!..

Она еще не кончила этих слов, как тут же за дверью послышалось пение... Миля поспешила к окну... По дороге от озера плелась Яруха, ведунья, знавшая все приворотные травы.

Миля выбежала навстречу старухе и начала звать ее к себе.

- Э, э! - смеялась старуха. - Вот оно счастье какое, что понадобилась я такой раскрасавице!

Яруха присела к забору. Миля зарделась; закрывая лицо передником.

- Дорогая Яруха, - шепнула она ведунье, - ты все ведь знаешь, правда?..

- Ой, ой! Как не знать? - отвечала старуха, пристально всматриваясь в красавицу. - Голубка ты моя! Все я знаю, даже и то, что хочется тебе захороводить красавца-парня!

Миля пуще зарделась и, наклонившись к Ярухе, шепнула ей на ухо:

- Дай любчика!.. Что хочешь, тебе отдам...

- Тебе-то! - смеялась старуха. - Да ты сама любчик... Кто бы не захотел тебя полюбить, будь он хоть князь... Разве слепой?..

- Дай мне, дай, что прошу у тебя! - повторяла Миля, отрывая серебряную пуговку от рубашки и суя ее в руку старухе. Яруха стала развязывать узел свой и перебирать травы, которые всегда при себе имела. Миля, дрожа всем телом, робко оглядывалась по сторонам, с нетерпением ждала.

Какую-то высохшую траву Яруха подала девушке.

- Сделай из этого порошок и дай ему в чем-нибудь его выпить, а как станет пить, то смотри ему прямо в глаза, да не смей моргать! Раз сморгнешь - все пропадет...

Добившись желаемого, Миля скрылась... Едва успела она вбежать в хату и бросить наскоро измельченную траву в чарку, предназначавшуюся для гостя, как Мирш и Доман вошли в светлицу.

Отец велел подать ужин - Миля немедленно исполнила его приказание. Доман не говорил ни слова; он сидел у стола, подперев голову рукой... Хозяин налил меду в одну из чарок...

Миля думала про себя: "Пускай отец сердится! Хотя бы и ударил, так что же?.." Она подбежала к столу, взяла в руки другую чарку, налила в нее меду и поднесла Доману, смотря ему прямо в глаза. Доман принял из ее рук чарку и начал пить... Миля, не моргнув, уставилась на него, не обращая внимания на знаки отца.

Доман залпом выпил мед.

Миля покраснела, как вишня, и выбежала из светлицы.

- Теперь уж он мой, вполне мой! - кричала она и едва не забила в ладоши. - Яруха все знает!..

В этот вечер старый Мирш не был расположен к болтовне... Оба - хозяин и гость - молчали...

Вечером разразилась страшная буря, дождь полил как из ведра, гром грохотал без умолку, молнии одна за другой падали в озеро. Доман отправился отдыхать в сарай. До полуночи бушевали стихии, а люди, несмотря на грозу, спали крепчайшим сном.

У небольшого окошечка хаты кто-то остановился; кто-то другой открыл изнутри ставню... Двое этих людей тихо беседовали, но сильный ветер не пропускал ни единого слова за пределы окошка и ставни... Долго шептались беседовавшие, почти до самого утра; а кто знает, о чем они совещались и на чем порешили?..

Под конец уже проговорил голос в окошке:

- Сватов нужно прислать, отца просить, иначе я не пойду из дому, не оставлю отца одного!

На следующий день после бури дороги стали скользкими, всюду виднелись громадные лужи, ручьи стремились потоками в озеро... По небу беспорядочными клочками низко мчались серые тучи... На дворе, что называется, парило, хотя солнца и не было видно... Все предвещало дождь.

- Отец Мирш! - обратился Доман к старику. - Я сегодня домой не поеду... Дороги скользки, лошади падают.

- А жди хоть до самой зимы, - отвечал старик, - мороз уж наверное высушит...

Доман остался у Мирша. Он сел над водою и думал, как ему быть и что делать? Миля внимательно следила за ним глазами. Мирш сидел под вербою и ворчал что-то под нос. Только вечером решился Доман подойти к нему.

- Старик-отец, - сказал Доман, - если сватов моих не прогонишь горохом, я к тебе их пришлю...

- А сколько жен у тебя? - спросил Мирш.

- Ни одной.

Мирш посмотрел на него.

- Дочь моя достойна быть женою жупана... В жены отдам, иначе не спрашивай! Присылай сватов по старому обычаю.

Доман поклонился Миршу.

- Еду теперь домой, сватов пришлю, - быть по твоему, хозяин. Доману вдруг как-то легче на душе стало, хотя временами ему

и думалось: "Эй, старый Визун, будет ли это лекарство иль яд? Беру не ту, о которой мечтаю, сваты не там, где сердце!"

Старый Мирш указал рукой по направлению леса. Вечерело. Над лесом разгорались зарева - одно, другое... десять со всех сторон. Доман, заметив зарева, крикнул:

- Огни! На войну сзывают людей! Люди его, столпившись, кричали:

- Война! Война!

Начали суетиться, а Доман тихонько пробрался во двор и постучал в маленькое оконце.

- Красавица, дорогая! Прощай, голубка! Огни на горах зажгли; я должен идти воевать. Когда вернусь, сватов пришлю. Я уж просил отца - ты будешь моею!

Смех или плач был ответом на эти слова - может, и то, и другое.

- О, сокол мой ясный! Возвращайся скорее цел и невредим! Здесь я буду сидеть, на небо буду глядеть и плакать, пока не вернешься, пока не увижу сватов.

- В дорогу! - крикнул Доман своим людям. - Прощай, хозяин, благодарим тебя; не время отдыхать, когда горят огни. Прощайте все!

Они уехали. Долго еще издали доносился лошадиный топот; Мирш смотрел на небо, на зарево. Миля плакала, обтирая фартуком слезы. Сквозь них, однако, светила улыбка, а сердце так крепко, крепко билось.

- Он вернется! Сваты приедут! Он будет моим, он должен моим быть!

XXI

На башне стояла княгиня, зорко следя за всем происходившим в окрестности... Это было в тот самый вечер, когда огни зажглись на холмах. Солнце уже село, оставив на небе красное зарево. Леса и долины уснули.

Князь находился тут же: рассеянно смотрел он на часовых, стоящих на насыпи, на город, расположившийся у подошвы башни, на смердов, обучающих княжескую дружину, на озеро, отражавшее зарево. Кругом было тихо...

Рядом с княжеской четой виднелись два молодых парня, почти одинакового роста; достаточно было на них взглянуть, чтобы убедиться, что это пришельцы из чужой страны. Тончайшего сукна одежда, тяжелые кожаные сапоги, длинные мечи - все обличало иноземное происхождение. Они были очень молоды, но молодость странным огнем горела у них в глазах: свирепыми, дикими казались они. Сейчас же заметно было воинов, но воинов хищных, исключительно алчущих добычи.

Прибыли они сюда ранним утром, как раз в то время, когда княжеские слуги закладывали ворота бревнами и камнями. Сперва не хотели их и впускать. Но когда старший смерд вышел к ним и начал внимательно всматриваться в нежданных гостей, то вдруг просиял от радости. Он поспешно повел их в светлицу. Князь, как всегда, лежал на скамье; всю ночь напролет, ни на минуту, не мог он заснуть. Все виденное и слышанное им у Пяста тревожило его не на шутку. Князь нехотя приподнялся, что-то ворча себе под нос; парни упали к ногам отца; тот испугался, всплеснул руками...

- Кто вас послал сюда?.. В такой час!.. - воскликнул он.

Они не успели еще ответить, как дверь широко распахнулась, и в светлицу вбежала княгиня... Она плакала от избытка чувств.

- Дети, дети мои! Зачем вы сюда прибыли?..

Сыновья в недоумении переглянулись.

- Скучно стало нам жить без вас, - проговорил наконец старший. - Дед отпустил нас, мы сели на лошадей и, не останавливаясь ни днем, ни ночью, по дебрям, лугам и окольным дорогам добрались сюда, чтобы пасть к вашим ногам...

- А здесь война! - вскричала княгиня. - О, дети мои, что теперь будет с вами!.. Хоть вы бы остались живы!.. Народ восстал... Буря близится...

Так горевала княгиня, Хвостек ворчал:

- Не посмеют!.. Пошумят, покричат, да ко мне же и придут, ну, и будет согласие... А потом тех, что первые подняли шум...

Хвостек выразительно указал на деревья, прибавив:

- На дубы!

В княжеских хоромах веселье мешалось с печалью. Все ежеминутно опасались нападения. Едва у кого на губах появлялась улыбка, как страх мгновенно сгонял ее прочь. Слуги, посланные разузнать, что делается за стенами замка, понуро возвращались к своему господину.

- Что нового? - спрашивал Хвостек.

- Что видели? - обращалась княгиня.

Смерды неизменно каждый раз отвечали:

- Только и слышны одни угрозы... Всюду к войне готовятся. Сбираются кметы, совещаются, а Мышки бегают от одной хижины к другой...

Около полудня вернулся другой посланец и повторил то же самое; вернувшийся вечером объявил, что ночью зажгут огни на холмах. Хвостек взбесился и принесшего эту весть велел бросить в темницу.

- Врет он, кметы его подкупили... Не посмеют они огней зажечь... а сделают это, велю и я разложить на башне костер, потому как я их не боюсь!

Княгиня упала к ногам своего мужа.

- Господин мой, князь милостивый! - умоляла она. - Отошли детей назад, пусть уезжают... Дать им лодку... Пусть уходят скорее... Пусть едут к деду... Кто знает, что здесь случится!?

Рыдая, она молила князя. Хвостек хмурился. Отъезд сыновей отложили до вечера.

Все стояли на башне и ждали минуты, когда окрестность озарится зловещими огнями. Хвостковы сыновья между тем шептались.

- Пусть будет война! - промолвил один из них. - Попросим отца и мать, они нас оставят, и досыта, напьемся мы крови кметов... Мы им покажем, как у саксонцев сражаться умеют!

Мрак между тем все гуще окутывал окрестные леса и озеро. Хвостек повторял беспрестанно:

- Плюгавая чернь!.. Не посмеют!..

Вдруг вспыхнуло небо: на нем показалось словно кровавое пятно... Вскоре оно исчезло... Взамен показался столб красного дыма, а вскоре и желтое пламя высоко запылало. То кметы зажгли свой первый костер...

Княгиня вздрогнула и закрыла глаза руками.

- Это просто пастушеский костер, - сказал князь, засмеявшись. Но сыновья в ту же минуту крикнули:

- О! Еще один, другой, третий...

На холмах и пригорках один за другим появлялись огни; красное зарево охватило все небо. Окрестность казалась залитой огнями. Хвостек сердито приказал:

- Зажечь костер! Пусть знают, что я их не испугался...

На вершине башни лежала заранее приготовленная куча лучин и сухого дерева; слуги ее подпалили. Хвостек улыбался. Княгиня молчала; потом, сделав рукой знак сыновьям, она начала спускаться вниз. Те следовали за нею.

Хвостек еще раз бросил взгляд на окрестность, плюнул с башни, словно бы на весь мир, и тоже начал спускаться.

В избе Брунгильда прохаживалась большими шагами взад и вперед.

- Дети не могут, не должны оставаться здесь... - говорила она. Хвостек как раз в это время входил в избу.

- Отчего б им и не остаться? - спросил он. - Хочется разве тебе, чтобы попали они в руки проклятой черни, убили чтоб их? Нет, они здесь более безопасны, чем за стенами замка!

Сыновья припали к материнским ногам, прося позволения остаться.

Рассердившись, княгиня топнула ногой.

- Нет, - сказала она, - нет! Еще сегодня спрашивала я ворожей, глядела на небо, все предвещает близость опасности... Никто не хотел верить, что кметы сегодня зажгут огни, а вот же зажгли их... Оправдается и все остальное... Я больше знаю... мы погибнем! Пусть же они остаются живы, чтобы было кому отомстить кметам...

Хвостек бесился, княгиня выходила из себя, они чуть было не подрались; князь, впрочем, отступил первый, опустил голову и проворчал сквозь зубы:

- Будь, что будет!

Княгиня велела сыновьям снаряжаться в дорогу. Мухе приказано было готовить лодку. Молодым людям пришлось сменить княжескую одежду на простую сермягу, а меч спрятать под нею. Оба горько плакали... Но решимость матери была непреклонна; волей-неволей приходилось повиноваться.

Хвостек молча прижал сыновей к груди.

- Пусть хоть до завтра побудут... - проговорил он.

- Нет, нет... ни одной минуты; завтра нас окружат со всех сторон...

Парни молчали. Недовольный Хвостек, глядя на них, ворчал себе что-то под нос.

Княгиня вышла и сейчас же вернулась с обвязанною каким-то тряпьем головою, в плаще из простого сукна, небрежно накинутом на плечи.

- Я провожу вас до того берега, - сказала она, - пока не сядете на коней, я буду с вами...

Она обоих поцеловала.

Хвостек молчал. В открытое окно повсюду виднелись огни.

- Видите, - проговорила Брунгильда, - это означает войну... Быть может, завтра она начнется... Замок будет обороняться... Возьмут его и дом - останется еще башня... Один, два, три месяца можно прожить в ней... Спешите к деду и возвращайтесь с помощью... скорее...

Она перевела дух.

- А если бы и нас, и башни уже не было... отмстите за смерть отца с матерью... не жалейте этого жалкого, змеиного племени!

Хвостек настаивал на своем.

- Они никогда столба не разрушат, - проговорил он. - Являйтесь с саксонцами, осаду мы выдержим...

Сыновья еще раз припали к ногам родителей и, следуя приказанию княгини, вышли из избы... Сейчас же у самой башни стояла лодка. Муха с другим сильным мужчиной сидели в ней. Брунгильда первая заняла место, за ней вскочили и сыновья. Хвостек стоял на берегу... Лодка отчалила...

Поздно вернулась княгиня... Глаза ее были заплаканы; расставаясь с детьми, она долго рыдала... Хвостек уже спал. Она же неподвижно просидела до самого утра. На следующий день, после первой обычной смены, часовой, стоявший на башне, доложил, что кругом царит тишина, ничего особенного не видно, не слышно...

Хвостек торжествовал.

- Не посмеют, - твердил он, - не посмеют...

И следующая ночь прошла спокойно. Часовой по-прежнему ничего не заметил. Вечер настал, тишина продолжалась. Княгиню пугало это затишье пред бурею; Хвостек повторял: не посмеют.

Вдруг часовой протрубил раз, другой, третий. Все поднялись на ноги. Слуги повыбежали из сараев... Работники собрались на двор... Смерды засуетились... У опушки леса вдали что-то чернело; огромная, бесформенная масса, медленно колыхаясь, направлялась к замку...

- Кметы прямо на нас идут! - кричали испуганные смерды.

Хвостек и жена его испугались. Лица их побледнели, стали такими же мертвенными, как трупы несчастных князей, которых еще недавно волокли из той же светлицы на двор. Князь велел налить себе меда, выпил и кубок швырнул далеко от себя.

- Эй, люди, на насыпи! - крикнул он. - Мост поджечь!

В одно мгновение толпа княжеских слуг бросилась исполнять отданное приказание. Мост подожгли, пламя быстро его охватило, дым столбом поднялся к небу. Башня, замок и все строения осветились зловещим светом: казалось, и самое озеро загорелось... Наконец, огонь начал ослабевать, и вскоре все опять погрузилось в непроницаемый мрак. Подобная перемена нагнала на Хвостека еще больший страх.

Кто мог знать, что несет с собой эта страшная толпа?

Хвост долго стоял на одном месте... Наконец, по-видимому, жизнь снова в нем закипела, он крикнул на своих людей. Теперь только посыпались приказания одно за другим.

В эту минуту по двору что-то промелькнуло, направляясь к озеру... Маленький человечек сел в крошечную лодку, похожую на ореховую скорлупу... Вода расступилась, заколыхалась и лодка исчезла... Зносек с остриженною головою, с простреленным глазом, лежа почти недвижимо в своей скорлупе, руками рассекал воду, скользя по ее поверхности... Без шума, без плеска он подвигался вперед, точно влекомый какой-то посторонней силой. Добравшись до противоположного берега, он спрятал лодочку в камышах, выполз на сушу и мгновенно исчез.

Так прошла ночь. Зарумянилось небо на востоке, осветив землю, всю окутанную в туман, словно в саван... С насыпей ничего нельзя было различить... Но вот потянуло ветром, туман понемногу стал расползаться. Сторожившие на насыпи вдруг увидели перед собой живую стену голов, тут же с ней рядом другая, третья и так далее, без конца... Впереди всех Мышки и старшины...

Хвостек взошел на башню... Он считал, считал... не мог сосчитать даже и маленькой части этой многоглавой стены.

- Пусть стоят... разойдутся! - думалось ему.

Куда ни глядел князь, всюду знакомые лица: там стоят братья тех, которые пали по его приказанию, тут - сыновья утопленных в озере, дальше - те, что с Мышками были в гостях у него... Несметная, грозная толпа неподвижна, она только смотрит на столб, как бы желая уничтожить его глазами.

- Пускай наглядятся всласть! - проворчал князь и спустился с лестницы.

У подошвы башни пьяные смерды расставляли людей, стараясь их ободрить:

- Это грубая чернь, а не воины, все они трусы... Плуг бы им в руки вместо оружия...

Брунгильда вышла из светлицы, огляделась кругом и закрыла лицо руками. Хвостек старался смеяться, но бледность выдавала то, что он чувствовал.

Вокруг замка - удивительно! - ни крику, ни голоса человеческого не слышно! Между тем осаждающие, хотя незаметно, но подвигаются все ближе и ближе вперед... Одни несут на плечах небольшие лодки; другие связывают бревна и пускают их на воду... Князь велел готовить пращи и луки.

Солнце взошло, все радостно осветилось. Теперь только послышались голоса Мышков:

- Вот тебе твой последний день, поганый ты Хвост! Поклонись солнцу, простись с ним, больше уж его не увидишь!

Между тем князь словно и думать забыл об опасности. Сев на скамью, он осушал чарку за чаркою... На той стороне у берега, куда только глаз хватает, выстроился целый ряд лодок, точно выросших из воды; около них толпились люди... Вот и отчаливают... Лодка прикасается к лодке; один ряд следует за другим... Этот лес лодок все приближается... Немного уж остается до самых насыпей...

Бывшие на насыпях все поднялись... С обеих сторон раздался ужасный крик, от которого земля задрожала... Стая ворон, испугавшись, поднялась со столба и умчалась в пространство...

Посыпались стрелы. Засвистели в воздухе камни, причиняя вред и той, и другой стороне... Полетели на осаждающих целые стволы, давят они людей, сбрасывая их в воду, и при каждом удачном ударе на насыпи раздаются веселые возгласы.

Один ряд упал в воду... На смену ему вырастает другой... По телам мертвецов карабкаются живые...

- На насыпи! На насыпи!..

Смерды бегают, кричат, отдают приказания...

Два раза осажденным удалось отстоять насыпи... Третий напор... Кметам удалось подобраться к воротам... Враги встретились здесь лицом к лицу.

Хвостек, заметив это, спустился вниз... Он бросился в светлицу и вынес оттуда жену на руках... За ним бежали женщины, заливаясь слезами...

- На лестницу! На столб!..

Кто что успел захватить с собою - узлы, платье, пищу - все тащат на столб.

- На башню отборных людей!

На лестнице масса карабкающихся, гнется она под их тяжестью, а башня, словно бы ненасытная, усердно глотает всех, кому посчастливилось до нее добежать.

Раздался раздирающий душу крик... Княжеские слуги с насыпей бегут во двор. Кметы уже на насыпи... Трупы всюду: на берегу, на дворе, озеро ими покрыто...

Кто еще жив, бросается к лестнице... Но ее потянули вверх, внутрь башни... Двери захлопнулись...

Мышки заняли двор и замок... Кто попадался с оружием в руках, того лишали жизни; кто же его бросал, того миловали, связывая по рукам и ногам... Кметы разбежались по двору, заглядывали во все избы, искали, хотели найти врагов, но везде уже было пусто, нигде ни живой души...

Княгиня оставила-таки, на всякий случай, в светлице желтый горшок с медом, подправленным ядом, но Мышко, первый вошедший туда, заметив горшок, бросил его на землю...

Победители ликовали...

Они бросали вверх колпаки, оглашая воздух криками:

- Ладо!.. Да здравствуют Мышки!.. Смерть Хвосту!..

Все обратили теперь внимание на башню. Никак нельзя к ней подойти: кто подступит - неминуемо гибнет... Камни летят сверху и убивают, давят смельчаков... Кметы, делать нечего, отошли от столба.

Кто-то бросил зажженную лучину в сарай, другой поджег и светлицу... Огонь вспыхнул, замок горит!

- Да не останется камень на камне, до последней щепки разрушим... Уничтожим Пепелков род!..

Мышки велели трубить сбор; затем отдали приказание расположиться для отдыха посредине двора... Пускай горят дома, сараи и все, до последней клети!

На первый день и так много работы, что же касается столба, о нем будет время и завтра подумать!

Мышки со старшими удалились держать совет на пригорок, неподалеку от столба. Здесь глазам их представилось ужасное зрелище.

Неглубоко зарытые в землю трупы дядей и племянников князя лежали на земле полусгнившие... Тут же валялись остатки собак, вырывших их из земли и отравившихся пропитанными ядом телами... Покойники выглядели страшнее смерти, опозоренные, смешанные в одну кучу с дохлыми псами... Мышки невольно вздрогнули...

- Последний из рода своих же убил! - сказал Мышко. - Он сам хотел, чтобы после него никто не остался, кроме старика Ми-лоша и ослепленного Лешка...

- И двух его сыновей, что живут у немцев! - прибавил другой.

- Пусть же несчастным погибшим пламя этого дома послужит почетным костром! - сказал Мышко.

По его приказанию слуги собрали останки княжеских родственников и бросили их в самый большой огонь, чтобы души страдальцев могли добраться до праотцев с жалобой на изверга князя.

Хвостек с башни своей видел процессию погребения тел его жертв. Впереди несли останки Мстивоя и Забоя, затем их сыновей; когда дошли до того места, где прежде была светлица, слуги собрали в одну кучу горящие уголья, подбавили горючего материала и уложили покойников всех в один ряд.

Пламя сейчас же охватило принесенные ему жертвы. Мышки стояли тут же, следя за обрядом сожжения. Синеватые огоньки, мелькавшие над телами, представлялись духом покойных, выпущенным на свободу...

Только вечером пожар стал уменьшаться. Кметы расположились на городище, вблизи столба, и отдыхали...

Мышки уселись со старшими.

- Что нам делать теперь со столбом и с теми, кто в нем находятся? Огонь их не уничтожит, потому что камень устоит против огня; топором и молотом не разбить толстых стен; взлететь на башню в состоянии лишь только птицы; подкоп не поможет - стены глубоко засели в землю... а, говорят, под землею их столько же, сколько и над нею.

- Голодом только, не теряя людей понапрасну, - сказал Кровавая Шея, - голодом заставим их сдаться. Расположим всех наших вокруг столба; если запасов в нем хватит на месяц, мы простоим два; два месяца - простоим дольше... Будем ждать, пока все не помрут до единого... Чем их там больше собралось, тем скорее голод наступит... Половина наших пускай идет домой, другой половины хватит, чтобы воспрепятствовать заключенным вырваться на свободу.

Этому совету решено было последовать. Часть кметов разбрелась по домам, другая осталась на городище... Мышки сбирались ужинать, когда из соседнего леса выехало несколько всадников и, не торопясь, направились к отдыхающим. Во главе виднелся Бумир с друзьями - люди, стоящие горой за Лешков как члены одного рода. Они, подобно Милошу с семьей, не хотели держать руку кметов. Подъехав, Бумир не слез с лошади и не поклонился старшинам. Он обратился к Мышко:

- Обратить в пепел княжеский замок немудрено, а где же сам князь?

Засмеявшись, указал Мышко на башню. Бумир тряхнул головой.

- Этим всех Лешков все равно не стереть с лица земли, - отвечал он. - Все же нас довольно останется... Чего вы хотите от нас?

- От вас? Чтоб вы смирно сидели, а не правили нами, - усмехнулся Мышко.

- Не старая ли волчья свобода засела у вас в головах? А немцы уж недалеко... Одного князя свергнете, на смену посадите другого! Не так ли?

- Быть может, но не из ваших! - возразил Мышко. - Не из той крови, которая хотела нами, как скотиной, бездушно, обрабатывать землю. Нет!.. Князя себе мы найдем.

Бумир посмотрел на башню.

- Приступом думаете столб-то взять? - спросил он.

- Нет... - коротко ответил Мышко, - мы до тех пор не тронемся с места, пока они все там не сдохнут с голода.

Бумир долго не отвечал, опустив на грудь голову.

- Лишь бы немцы раньше того не пришли и не освободили их, - заметил он наконец. - Тогда и виноватому, и невинному, всем достанется. И мой дом обратится в пепел, людей в плен возьмут...

Мышки засмеялись.

- А разве ж мы безоружны? - сказал младший, по прозванию Белый.

- У саксонцев железа много: в железо закованы и стрелы железные, - продолжал Бумир. - Десятка саксонцев на сотню ваших довольно...

- Но зато их сотни не придут из-за Лабы, - говорил старший.

- Нет, конечно, - ответил Бумир, - но пришедшие призовут сотню или две поморцев, а уж последним нетрудно до нас добраться.

- Ну, с ними сумеем справиться: оружие у нас одинаковое, владеем им тоже не хуже, - заметил Мышко. - Такие угрозы нам не страшны!..

Все замолчали. Бумир не нашел, что ответить. Кровавая Шея внушительно произнес:

- Э... Бумир и вы все, Лешки, коль хотите жить мирно, спокойно, так и сидите в своих углах, а в наши дела не мешайтесь... Не желаете против своих воевать, мы и не заставляем насильно. Но не вызывайте волка из леса! Сидите смирно!

Бумир нахмурился.

- Я с советом да с добрым словом явился к вам, - сказал он, - воевать с вами мне не приходится. Я только напомнил, что Лешков и их потомков пока еще много... Сегодня вы сильны, завтра мы можем оказаться сильнее. Земля наша общая, не лучше ли мир да согласие, а не резня на радость врагам!..

- Мы вас не тревожим, живите себе в покое! - сказал Кровавая Шея. - Чего же вам больше надо?

- Так отпустите и того, которого хотите заморить голодом, - сказал Бумир, снова взглянув на башню.

Мышко захохотал.

- Ну, хорошо, пусть и так, - согласился он, - но под условием, что нам возвратят всех тех, которых наш добрый князь отравил или убил...

Потом, указывая на рану на шее:

- И мою кровь пускай мне воротит!

- А разве вам еще мало мести?.. Разорить замок, обратить дом в груду пепла, перерезать людей - этого вам еще мало?

- Да разве пролитая кровь - его? - горячился Мышко. - Нам нужна кровь за кровь...

Бумир призадумался.

- Стало быть, завтра вы то же, что и сегодня, ответите нам и всем Лешкам, живущим на нашей земле?

- Да, мы вас не трогаем, воевать с вами не думаем, - говорили другие. - Милош сидит же спокойно дома, сын его тоже, да и вам, по-видимому, живется недурно... Власти вам не дадим... а жить вам никто не мешает!

Бумир замолчал. В стороне столба что-то стукнуло. Хвост открыл ставню в верхнем окне и крикнул:

- Э, Бумир! Что это вздумал ты вести разговор с разбойниками? С бешеным зверем не разговаривают, а прямо бьют! Соберите людей и приходите защитить нас... Наше дело - вам не чужое...

Мышко поднял голову и посмотрел на окно, откуда слышался голос. Лук лежал возле него. Мышко взял его в руки, прицелился, и стрела засвистела в воздухе, но она вонзилась в деревянную ставню. В башне раздался дикий смех. Сейчас же другая стрела, пущенная из окна, пробежав с быстротою молнии назначенное ей пространство, с размаху впилась в одежду Мышко. Он вынул ее и с презрением отбросил в сторону.

- Змеиный род! - кричал Хвостек.

- Бешеные собаки! - было ответом Мышка.

- Ядовитые змеи!

- Подлые гадины!

- Стерво и падаль!

Такими словами обменивались друг с другом противники.

- Бумир! - крикнул, наконец, Хвостек осипшим от злобы голосом. - Отправляйся домой, призови своих. Не дай нам погибнуть! Смотри, доберутся и до тебя!..

Бумир поворотил лошадь. Мышко не спускал с него глаз.

- Воля твоя, моего ли, Хвостова ль совета послушаться, делай, как знаешь. Скажем тебе лишь одно и в этом даем священную клятву.

Мышко, взяв в руку горсть земли, поднял ее вверх.

- Даю тебе клятву, Бумир, что если ты или твой род вздумаете защищать Хвоста, если хоть один из ваших поднимет руку на нас, мы ни единой живой души не оставим... Помните же об этом!

Бумир и товарищи его молчаливые еще раз взглянули на башню, откуда доносились невнятные голоса и крики; затем поворотили коней и уехали. Мышки спокойно смотрели им вслед.

Если бы кто-нибудь вошел тогда внутрь башни, глазам его представилось бы ужасное зрелище, а всего был второй день осады!

В самом низу, давя друг друга, теснились слуги, молодые парни и рабы, которых держали здесь для защиты. Теснота была страшная, места мало, воздух спертый; челядь и слуги боялись исхода несчастной для них войны и жаловались на свою судьбу, говоря, что гораздо лучше бы сделали, если бы сразу отдались врагам, так как все равно здесь придется погибнуть. Смерды с палками стояли над ними, приказывая смирно сидеть, но слуги не слушались; недовольство росло с каждым мгновением. Из колодца поминутно таскали воду; ее не успевали в достаточном количестве доставать, столько было томимых жаждою в этом хаосе. Немного выше находились стрелки, готовясь к защите. Здесь прохаживались князь и Брунгильда. В углу лежали медвежьи шкуры, служившие им вместо ложа. Еще выше помещались женщины, а на самом верху - часовые. Стоны и плач раздавались повсюду. Два парня умерли от ран, полученных ими во время осады, одна больная женщина - от испуга. С этими тремя трупами не знали, что делать. Волей-неволей пришлось выбросить их из башни, и эти тела, обесчещенные, брошенные на волю судьбы, как бы служили предзнаменованием того, что должно было вскоре произойти на столбе. Такая же судьба ожидала и прочих.

Хвост, не переводя дух, проклинал всех и все. Брунгильда долго лежала, не говоря ни слова. Супруги не обменялись ни словом; по всему было видно, что постигшее их несчастье они взаимно приписывали друг другу... Хвостек всю вину относил к жене, она же к нему.

И князь, и княгиня все еще верили в возможность защиты; они надеялись на сыновей, которые должны были вернуться с саксонцами. Брунгильда, мало чего ожидавшая со стороны ругавшегося Хвоста, позвала Муху и с ним отправилась осмотреть запасы. Хлеба было достаточно, но, кроме двух старых камней, у них ничего не было, чем бы можно было приготовлять муку. Печь была тоже, но о печении хлеба нельзя было и думать, так как дров было мало. Пришлось растирать зерно, делать из него крупу, которую, размочив водою, и употреблять в пищу. Но как прожить таким образом целые месяцы?!

В общей суматохе, когда все бросились к столбу, немногие успели кое-что захватить с собою. Колодезь, из которого черпали воду, был уже давно запущен, так что первые ведра пришлось выливать вон. Томимые жаждою пили потом и эту воду, но находили в ней больше грязи и крови, нежели воды.

Эта вооруженная толпа полуголодных и полупьяных людей, сидящих в нижнем этаже, которую Брунгильда внимательно разглядывала, опускаясь по лестнице, показалась ей грозной и опасной. Княгиня спросила Муху, возможно ли удержать их в повиновении. Муха, задумавшись, промолчал. Те, которые вчера еще трепетали перед князем, теперь открыто ворчали, давая волю накипевшей горечи, долго переносимой безропотно. Брунгильда видела теперь лишь одних недовольных, вполне равнодушных к участи господ своих слуг, едва на данное приказание поднимающих голову. Некоторые шептались как-то таинственно, осматриваясь по сторонам.

Все в один голос громко требовали питья и пищи; палочные удары смердов с большим трудом, да и то ненадолго, водворяли порядок.

Брунгильда отвела в сторону Муху и, указав ему на людей, сказала:

- Ртов слишком много, а рук слишком мало! Что делать?

Они долго шептались. Хвостек не знал, куда и деваться: то к одному окну подойдет, потом переходит к другому, не будучи в состоянии равнодушно смотреть на Мышков, спокойно цедивших пиво из бочек и раздававших его своим людям. То Хвостек уляжется на постель, но тотчас же встанет и снова подходит к окну, скрежеща зубами. При встрече с женою он отворачивался.

Брунгильда искала совета у Мухи; в свою очередь, князь, прискучив молчанием, призвал любимца-слугу и шепотом с ним совещался.

Начинало уже смеркаться, когда Муха спустился вниз, чтобы выбрать, кого послать наверх сторожить. Действовал он при этом вполне произвольно. Впрочем, те, которые оставались внизу, не сетовали на него; у них, по крайней мере, была гнилая солома, и им можно было на ней растянуться. Едва предназначенные в стражу успели подняться наверх, как явились две служанки Брунгильды и принесли ужин оставшимся внизу. Это была какая-то крупа пополам с водою; но голодным и она показалась вкусной: в одно мгновение в мисках ничего не осталось. Княгиня смотрела в щель, как они ели, затем с непонятной тревогой стала следить за тем, как они полегли. Сон наступил мгновенно, захватив каждого на том месте, где тот сидел. Заснули все удивительно крепким, необыкновенным сном, между тем по движениям некоторых казалось, словно они все силы употребляют, чтобы проснуться, но тщетно. Прошел час, другой... люди все спали, лежали не двигаясь. Гробовое молчание царило кругом.

Муха с зажженною лучиной спустился вниз, обошел спавших по очереди, дотронулся рукой до каждого лица, прислушался, не слышно ли у кого дыхания, сосчитал всех и вернулся наверх.

Это были лишние рты, от которых Брунгильда сумела избавиться. Позвали несколько человек с вышки и велели им выбросить вон тела несчастных из башни. Приглашенные, как видно, привыкшие к подобного рода работе, не только не отказались исполнить приказание, но даже не выказали малейшего удивления. Они сняли одежду с бывших своих товарищей, осмотрели их бледно-синие лица и принялись за работу.

Мышки со своими сидели у костра, издали поглядывая на столб, когда первые тела покойников, выброшенные из окна, пали на землю. Несколько любопытных подошло было к башне. Смельчакам на головы посыпался град камней, одного из приближавшихся прижал к земле падающий труп. Точно спелые плоды, посыпались мертвецы со всех сторон. Осаждающие с изумлением смотрели на это зрелище.

- Избавились от лишних ртов, - догадались они наконец, - из этого видно, что в башне намерены защищаться, дожидаясь помощи.

Всю ночь с одной стороны горели костры, с другой - менялись часовые на башне. Одни спали, другие стояли на часах. Иногда, но это случалось редко, стрела или камень, пущенные с площадки столба, ударялись в спящего кмета или зарывались в землю, попав же в костер, разбрасывали уголья.

Вороны, каркая, вились вокруг башни, не будучи в состоянии попасть в свои гнезда. К утру, казалось, заснули все, но Мышки расставили таким образом людей вокруг башни, что из нее никто не сумел бы выйти, не будучи сейчас же замеченным.

На башне не видно было никаких признаков жизни, кроме стоявших на верхней площадке часовых. Более ловкие кметы старались попасть в них стрелою, часовые прятались на время за стены и снова все принимало прежний вид. Каждый раз, когда Хвостек входил на башню, его встречали криком и бранью.

Однажды, около полудня, из башенного окна раздался голос, призывающий подойти к столбу. Кметы думали, что осажденные намерены сдаться. Мышко-Кровавая Шея хотел было уже начать переговоры, но младший брат его, которого прозвали Журавлем за крайне длинные ноги, подбежал к столбу раньше Кровавой Шеи и поднял голову вверх. Из окна раздался дикий хохот, и одновременно с ним громадный камень свалился на голову бедному парню, размозжив ему голову. Журавль, не крикнув, упал, как сноп.

Мышки вскрикнули, ломая в отчаянии руки.

- Кровь за кровь!! Ни один не выйдет живым из башни!

Гнев осаждающих достиг крайних пределов. Хвост все громче смеялся. Смельчаки бросились было спасать тело несчастного от поругания, но на них полетела громадная балка, которая, к счастью, упала только на труп, придавив его своей тяжестью. Мышки стонали; потеря любимого брата привела их в отчаяние. Кметы кинулись гурьбой, наперегон, к покойнику; им-таки удалось освободить изуродованное тело, чтобы предать его огню.

На том же месте, где вчера сожгли тела Лешков, положили и несчастного юношу. Принесли дров, устроили костер и начали петь обрядовые песни. Ругань, перемешанная с проклятиями, доносившаяся с башни, прерывала их поминутно.

В это время на дворе почти что уже стемнело. Человек небольшого роста, с остриженной головой, с одним глазом, откуда-то появившийся, подошел к кметам. Он поглядывал на башню, стараясь держаться в стороне. Человек этот собирал разбросанные на земле кости; голод, видимо, донимал его. Он присел вместе с собаками на куче разного сора, никто не обращал на него внимания. Никто, впрочем, его и не знал. В те времена много шаталось людей, подобных описанному, сумасшедших, бедных, слепых или уродов, а по принятому обычаю необходимо было их принимать и кормить. Несчастный Зносек как раз подходил к типу такого несчастного, обиженного природой создания. Несколько кметов бросили ему по куску хлеба и по необглоданной кости, которую он принялся грызть с видимым удовольствием.

Никому не пришло в голову, что уродец добивался лишь обойти кругом башню, делая вид, что собирает что-то с земли. Было уже совсем темно, когда Зносек, подойдя почти к самому столбу, припал к земле и куда-то исчез. Песни умолкли, люди дремали у костров, часовые глядели на озеро: из одного окна или, вернее, отверстия в башне тихонько, без шума, спустили толстый канат. Зносек осторожно подполз к нему и крепко обвязал им свое туловище. Часовой, стоящий на берегу озера, заметил что-то ползущее по стене башни, точно огромный паук. По понятию часового, это не могло быть ничто иное, как разве дух.

Паук этот поднимался по стене все выше и выше, наконец благополучно достиг отверстия; ставня тихонько раскрылась, и он уже готовился проникнуть внутрь башни, когда часовой внезапно пустил стрелу, раздался крик, все исчезло. Зносека втащили в отверстие. Он сейчас же со стоном упал... Стрела впилась ему в шею. Прибежавшая на крик женщина вынула стрелу, но кровь ключом била из раны. Наскоро добытыми тряпками старались задержать кровь. Хвостек подошел к умирающему Зносеку и ткнул ему в бок ногой.

- Эй, слышишь? Был ты у князя Милоша?

Зносек молчал, извиваясь от боли.

- Был... - проговорил он, наконец, едва внятно; но тут же потянулся и испустил дух. Княгиня, которая при жизни ему покровительствовала, велела накрыть охладевшее тело холстиной.

На следующее утро должны были его выбросить в озеро, как ненужную более вещь.

Между тем время шло. В башне, по всем признакам, творилось что-то неладное: слышались стоны и плач. Казалось, внутри иногда происходил ожесточенный бой. Даже стены тряслись от сильных ударов. Страшный, раздирающий душу крик доносился оттуда, словно печальный вестник умирающей жизни.

Несколько раз поднималась в башне возня, затем снова все утихало... Чаще и чаще показывались истомленные лица в окнах, жаждущие вдохнуть свежего воздуха; раскрытые губы, высунутые, засохшие языки придавали им ужасный вид, но никто не просил прощения, никто не желал сдаться.

Десятый день осады... Башня молчит... Вороны стаями слетаются к окнам... Кметы стрелами отгоняют их... Мышки велели позвать кого-нибудь для переговоров: никто не откликнулся... Они прождали еще четыре дня. На башне не было уже часового... Там царила мертвая тишина. Кметам уже надоело столь долгое ожидание, все с нетерпением желали увидеть развязку.

Мышко-Кровавая Шея велел, наконец, готовить лестницы. Слуги его отыскали где-то полуразрушенные, старые ворота, которые на всякий случай держали над головами решивших приблизиться к башне и ожидавших по-прежнему тучи камней и бревен. Приставили лестницы и осторожно стали взбираться к главному входу.

В башне не замечалось и признака жизни. Попробовали рубить входные двери, сопротивления никто не оказывал. Вскоре они с шумом упали, провалившись как бы в глубокую пропасть. Внутри была могильная тишина: ниоткуда ни звука... Ощущался запах гнилого тела. Глазам забравшихся в башню кметов представились груды трупов, измятых, с поломанными руками, ногами, посиневших, обезображенных.

В верхнем отделении лежали тела князя и Брунгильды, покрытые черными пятнами: от голода ли они погибли или от ада?..

Убедившись в победе, кметы радостно вскрикнули. Они начинали уже тосковать по своим, им хотелось скорее разойтись по домам. Мышки кидали в воздух свои колпаки в знак восторга. Приступили к отыскиванию громадных сокровищ Хвостека, которые, по общему мнению, он спрятал в земле или в стенах башни. Расходившиеся по домам своим кметы спешили разнести радостную для всех весть, что у княжеского столба одни лишь вороны царят.

XXII

У опустошенного княжеского столба, на развалинах его замка, назначено было вече, которое должно было произойти в первый день полнолуния.

Дня за три до этого срока старшины уже начали собираться в разных местах для предварительных обсуждений. Собрания их, на которых они выказывали явную ненависть к некоторым известным родам, обещали, что и вече не обойдется без ссоры, что на месте, бывшем свидетелем кровавой распри, легко может снова подняться буря.

Стибор по пути к своим заехал к Пясту, желая его пригласить на вече.

- А я вам на что? Я не гожусь в советчики, - ответил Кошычков сын, - мое дело ходить за пчелами... Кто сильней да богаче, тот пускай и решает; я человек бедный, мне не попасть в старшины... Да у меня для этого ни сил, ни способностей нет... К этому я не привык, повелевать не умею, разве пчелам одним, те меня слушаются... да слугам, которые меня уважают. В добрый час: начинайте и торопитесь выбрать князя скорее... Как только немцы узнают, что мы без вождя, сейчас же на нас нападут... Станем по-братски за общее дело... За себя вам ручаюсь: все, что прикажете делать, исполню беспрекословно; что ж именно начинать, это должно быть известно вам лучше меня...

Стибор улыбнулся и сказал:

- Твой-то ум нам и нужен, добрый отец, потому, кажись, мы далеки от спокойной развязки, - все предвещает бурю. Лешков, хоть и мелкие все они, осталось еще довольно, а кроме того, и прочие кметы да витязи тоже мечтают о княжеском звании... Нелегко дается нам это дело...

Оба вздохнули. Старик по-прежнему утверждал, что лучше возиться с пчелами, чем с людьми. Наконец хозяин и гость распрощались. Пяст с корзиной за плечами направился в лес, Стибор поспешил на вече.

Отовсюду стекались кметы к княжескому замку. Прибыли и Лешки, слегка потрухивавшие, но не желавшие уступить своего права другим. Втайне они надеялись, что в конце концов выбор-таки падет на кого-либо из них.

Трудно было придумать для сборища место удачнее избранного: развалины, грустный вид свежего пепелища, остатка низверженного могущества, все наводило на мысль, что медлить с избранием князя не следует, так как с каждым мгновением близился час ожидаемой мести за Пепелка.

На городище было уже много владык, жупанов и кметов, а новые все прибывали. Все предугадывали, что Мышки, уничтожившие Хвоста, займут по праву на выборах первое место; не всем, однако, это приходилось по вкусу...

- Хоть в жилах у них течет такая же кровь, как и в наших, - рассуждали иные, - но, забрав власть в свои руки, пожалуй, начнут обходиться с нами не лучше Хвостка, от которого только что мы избавились.

Тут же виднелся и недавно оправившийся Доман с Людеком, сыном Виша, и много других, прибывших из самых отдаленных окраин. Незаметно лишь было Пяста.

- Жаль, что нет старика, пригодился б он нам теперь, - слышались голоса, - человек он прямой, со светлым умом, говорить много не любит, а дело куда лучше других знает, к тому же ни с кем не связан, всем желает добра...

Пошли расспросы о Пясте. Стибор объяснил, что старик занят работой по хозяйству в лесу...

Солнце высоко уже поднялось на небе, а кметы все продолжали прибывать. Видя, что дело затягивается, ранее прибывшие обратились с заявлением к старшинам, что пора бы и начинать.

Старший летами на съезде оказался Жула, из рода Яксов, богатый кмет, житель дальних лесов, любивший мир и мало привыкший к войне и к вечам. Слыл он за человека строгого, но притом справедливого, особенно если приходилось ему исполнять роль судьи. Расправив рукою усы и бороду, он проговорил:

- Приступим к избранию князя, к чему нам время терять? Дома у каждого и без того много дела! Вздумалось вам завести себе нового господина?.. Попробуйте... Больше мне нечего вам сказать, замечу разве вот кстати, что вижу отсюда я много князей, а нужен нам лишь один... За князем дело не станет, повиноваться ему будет труднее... Отчего хоть бы и мне не быть вашим князем?..

Мышки, подобно другим родам, держались вместе... Полагаясь на свою многочисленность, они так шумели, что невольно обращали на себя общее внимание.

Каждая семья таила надежду, что выбор падет на одного из принадлежавших к ней членов. Никто, по-видимому, не хотел уступать, особенно такие рода, как Лешки, Бумиры, Яксы, Кани, Пораи, Визилиры, Старжи...

- Мышка выбрать, - послышалось из его семьи, - Кровавую шею! Он уж нам дал доказательство, что умеет при случае быть вождем... нам такого и нужно!..

- Мышка?! А почему ж бы не Каня, - заметил кто-то в ответ, - Кани не хуже владеют оружием, а кроме того, нам богатый надобен князь, чтобы не было вечных на пользу его поборов...

- Так и Виши - семья богатая, - оспаривал чей-то голос, - старый Виш первый жизнь положил за вече.

Крики усиливались, грозя перейти в беспорядок. Лешки бешено волновались, доказывая свое первенство относительно права стать во главе народа.

Крашевский Иосиф Игнатий - Древнее сказание. 5 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Древнее сказание. 6 часть.
- Лешков не надо! Было у нас их довольно! - поднялась буря криков. - Д...

Древнее сказание. 7 часть.
- Я простой человек и бедный, за пчелами ухаживать мое дело, но и толь...