Крашевский Иосиф Игнатий
«Два света. 4 часть.»

"Два света. 4 часть."

- Чтобы потом не разочаровываться! - отвечала Поля.

- Что же вы находите тут нехорошего?

- То, что в подобных случаях мы всегда сильнее чувствуем свое положение.

- О чем вы так серьезно рассуждаете? - произнесла Анна, обратясь к ним. - Сегодня я не узнаю Поли... потому что ни разу не видала ее улыбки.

- Ужели только по одной улыбке ты узнаешь меня? - с упреком и вместе с тем весело спросила девушка.

- Чаще всего по ней. Ты так добра, что одна приносишь нам веселье и поешь в здешней клетке. Когда мы все печальны, когда, может быть, и тебе хотелось бы плакать, ты еще усиливаешься улыбаться и утешать нас...

- Анна говорит мне сладкие комплименты! - воскликнула Поля. - Этого я никогда не ожидала от нее...

- Нет, это просто сущая правда, это говорит моя благодарность... Среди нас одна ты имеешь и обнаруживаешь большую силу воли.

- Уж не хочешь ли ты довести меня до слез? - перебила раздраженная Поля. - Пожалуйста, перестань говорить обо мне!

В эту минуту они остановились против садовой калитки, ведущей вокруг больших оранжерей в середину старого парка. Юлиан, нимало не думая, отворил ее, Анна с Полей пошли в сад, мужчины пошли за ними.

- Ах, я забыла спросить о моем возлюбленном! - произнесла Поля, спустя минуту. - О пане Юстине... как он поживает там?.. Пан Юлиан так невнимателен, что даже не привез мне от него поклона.

Все рассмеялись. Каждый раз, как Юстин приходил в Карлин, Поля, шутя, преследовала его своей любовью и хоть искренно ценила поэта, но не могла удержаться от насмешек над ним, потому что замешательство и скованность Юстина очень забавляли ее.

- Юстин дал слово, - отвечал Юлиан, - в один из теперешних прекрасных дней, слушая по деревням песни и рассказывая разные небылицы по дороге, прийти к вам пешком со своим сердцем и поэмами...

- Да хоть спросил ли обо мне этот неблагодарный?

- Как же, он много расспрашивал меня о вас, - отвечал Карлинский.

- Какая бы чудная была из нас пара! - воскликнула Поля. - Он не имеет ничего, кроме поэзии, я также ничего, кроме сердца, он - самый восторженный из поэтов, я - самая прозаическая из всех девушек на свете. Контраст превосходный! Он молчалив, я болтунья... вдобавок мы оба почти одного происхождения... Ему следовало бы влюбиться в меня и жениться.

- Только подсядьте к нему денька на два, и я ручаюсь за успех, - шепнул Юлиан.

- Но ведь вы видели, что я пробовала это и убедились только в том, что он бегает от меня, как от чумы... - продолжала Поля. - Я серьезно бы полюбила этого благородного и добродушного молодого человека... но он упорно избегает меня...

Совершенно забыв, что с ними был посторонний человек, Анна, по привычке, пошла по дороге, ведущей в уединенное место, где обыкновенно бедный Эмилий со старым слугою проводил самую теплую часть дня.

Алексей уже знал об этом несчастном, но теперь увидел его в первый раз. Анна хотела воротиться, чтобы не подвергать брата равнодушному и любопытному взору постороннего человека, но больной уже заметил ее или, вернее, угадал предчувствием, протянул руку и диким голосом стал кричать ей, вырываясь из рук слуги, хотевшего удержать его.

- Пойдемте к нему, - произнес Юлиан вполголоса. - Ты, Алексей, останься здесь, для тебя это будет неприятная картина... а для него каждое новое лицо страшно...

- Я провожу вас в замок, - перебила Поля.

- Нет, вы извольте идти все, я не заблужусь! - проговорил Алексей, намереваясь уйти от них.

Анна уже побежала к Эмилию, простиравшему к ней руки - точно ребенок к любимой няньке... Бессильный и бледный глухонемой лежал на кожаном матрасе, разостланном на земле под большими деревьями. За минуту еще, по обыкновению, он глядел на небо, на воду и деревья, но, увидя сестру, начал метаться и порываться к ней. Почти наравне с Анной, он любил и Полю: а потому, видя и ее, опять крикнул, выражая тем желание, чтобы и она подошла к нему.

- Поля, пойдем со мною! - сказала Анна, обратясь к ней. - Бедный Эмилий увидел тебя, ведь ты знаешь, как он тебя любит...

- Ступай и ты, Алексей! - произнес Юлиан, взяв его под руку. - Посмотрим, какое ты произведешь на него впечатление... Если он испугается тебя, то мы сейчас же уйдем вместе, если нет, то вид нового лица может развлечь его... Он одарен особенным инстинктом понимать людей и, несмотря на свою болезнь, часто служит для меня оракулом... Ручаюсь, что бедный Эмилий улыбнется тебе.

Анна взглянула на брата и ничего не сказала, потому что не хотела обнаружить своего опасения. Затем все подошли к липе, под которой лежал глухонемой, бросая на них любопытные взгляды. Видно, он уже прежде заметил Алексея, потому что взор его сделался беспокоен, раскрыв рот, он долго смотрел на Дробицкого, подобно птичке, которая, осматриваясь на месте, поворачивает головку во все стороны. Впрочем, он не вскрикнул, не стал метаться, как обыкновенно при виде неприятного ему лица, легкая улыбка пробежала по белому лицу его - он схватил руку Анны и не спускал глаз с Алексея.

- Видишь, - тихо проговорил Юлиан, - он тебя не испугался!

Окружив глухонемого, все стояли печальные и серьезные: чувство сострадания резко отражалось на лице каждого, даже Поля насупилась... Впрочем, глубже всех поражен был этой картиной Алексей, не привыкший видеть ее, ресницы молодого человека невольно покрылись влагою... и хотя он старался скрыть слезы, Поля и Анна заметили их, они сумели оценить это благородное, тихое сострадание, этот случай дал гостю новые права на их привязанность.

Несколько минут продолжалось тяжелое для всех молчание. Наконец Эмилий опустил руку Анны и загляделся на небо, по которому плыла светлая тучка, позлащенная лучами заходящего солнца... Пользуясь этим случаем, Юлиан первый тронулся с места, а за ним все незаметно удалились в темную аллею и в задумчивости направились к замку.

Когда они подошли к крыльцу со стороны сада, Анна обратилась к Алексею и, как будто высказывая вслух мысль, начатую во время тихого разговора, произнесла серьезным тоном:

- При виде такого несчастья имеем ли мы право жаловаться и роптать на свои мелкие неприятности?.. Кажется, Эмилий родился для того только, чтобы страдать! Жизнь не улыбается ему, потому что у него нет ни надежд, ни прошедшего, ни будущего, одаренный человеческой мыслью, он должен стать почти наряду с существами, обиженными природою... Этот несчастный никогда не услышит голоса участия, не поймет слезы, которую мы роняем над ним... Бедный Эмилий!

- Бедный!.. Но почем знать, не счастливее ли он всех нас? - перебила Поля с глубоким вздохом. - Он глядит на небо, думает, мечтает, и если страдает, так одним телом... душа спит в нем, как спеленутый младенец в колыбели... а мы?..

- Поля! - воскликнула Анна, стараясь образумить ее.

Принужденной улыбкой бедная сирота прекратила разговор, ее взор встретился с глазами Юлиана, и мужчины остались на крыльце одни... Анна увела подругу с собой.

-

Алексей предполагал вечером отправиться домой. Такое долгое отсутствие из дому возбудило в нем беспокойство о матери... а между тем ему становилось все труднее и труднее расстаться с Карлином, каждая проведенная здесь минута все теснее и крепче привязывала его к замку. Здешняя атмосфера, напитанная печалью и спокойствием, здешняя тишина после шума в Жербах, после жизни в беспрестанных трудах и борьбе с самим собою сладко раздражали Дробицкого, как первое дыхание весны после зимних вихрей. Теперь он вдвойне любил Юлиана, благоговел перед Анной, как перед небесным явлением, мечтал о том, как бы сделаться полезным, необходимым для Карлинских, и иметь право не оставлять здешнего дома, хоть издали глядеть на его обитателей, или, по крайней мере, служить им. Шляхетская гордость и привычка к независимости пропали в новом чувстве, всецело объявшем Алексея.

Два дня, проведенные в замке, изгладили все, что прежде он находил в аристократической жизни невыносимо для себя неприятного и противного своим понятиям. Он увидел только свободную, милую, улыбающуюся, веселую сторону этой жизни... Анна крепко привязала молодого человека к дому, в который он входил прежде с боязнью и почти неохотно, теперь уже все казалось ему здесь в другом, лучшем виде.

Есть в молитве Господней несколько слов, на которые мы, кажется, меньше всего обращаем внимания: и не введи нас во искушение. Но Христос знал человеческую слабость, и святые уста Его недаром произнесли эти слова: очень немногие умеют и желают избегать искушений. Мы считаем себя способными устоять против всех соблазнов, а в самом деле слабы до того, что малейшее влияние непременно отражается в тайнике души нашей.

Два дня, проведенные в Карлине, совсем изменили бедного Алексея. Почти со страхом и каким-то огорчением он вспоминал о Жербах и матери, тягость тамошних трудов удвоилась в его глазах... Как охотно, с каким восторгом он посвятил бы себя теперь Карлинским, поддерживал бы Юлиана, спасал бы его и неосторожную Полю и с внутренним благоговением глядел бы на озаренную самоотвержением Анну. Как он сознавал себя необходимым для Карлина! Он даже думал об Эмилии и хотел сделать чудо: посвятить себя существу, лишенному всех даров природы, и успеть при неутомимых усилиях пробудить в нем искру сознания.

Вечером Алексей хотел непременно проститься с Карлином, хоть сердце удерживало его, но золотистая тучка, на которую с таким вниманием смотрел Эмилий, принесла бурю столь грозную и с таким проливным дождем, что никак нельзя было пуститься в дорогу. Обрадованный Юлиан обнял друга и ввел его в залу, уже не позволяя ему сказать ни одного слова о возвращении в Жербы.

В зале они нашли одну Полю, игравшую на фортепиано и погруженную в столь глубокую задумчивость, что она не заметила, как вошли молодые люди. Анны еще не было. Друзья тихо сели в углу и слушали... Свободная игра девушки прекрасно выражала ее душевное состояние. Никогда так не играют для публики, как для самих себя. Кто хочет оценить артиста, тот должен слушать его не на вечере или в концерте, а в то время, когда он наедине выражает свои фантазии. Такою именно была теперь игра Поли. Сидя за инструментом, она забыла весь мир, ее мечта, чувство, печаль, страсть отражались в каких-то причудливых звуках, почти против воли вырывавшихся из-под ее пальцев... В ее музыке было все: мысли чужие и свои, знакомые мотивы, разбросанные в беспорядке фразы, танцы и погребальные марши, вальс вместе с фугою, романсы и священные гимны, грустные ноктюрны и торжественные псалмы... и все это сливалось в одно великое и мастерское целое...

Юлиан поочередно узнавал все, что любил, что напоминало ему светлые минуты жизни, и, в каком-то восторженном самозабвении пожимая руку Алексея, удерживал дыхание, чтобы не прервать красноречивой музыкальной исповеди Поли. При входе их Поля играла увертюру из Эврианты Вебера, потом перешла к молитвам Оберона, потом заиграла серенаду Шуберта и марш Шопена... и когда последний звук его умирал, вдруг начала величественную песнь из Моцартовой обедни: Tuba mirum spargens forum...

Слушая музыку, Юлиан страдал вместе с Полей, его взоры искрились, руки дрожали, ему хотелось встать, бежать, броситься к ее ногам, прижать к сердцу и успокоить несчастную... Но вдруг, подняв полные слез глаза, Поля увидела безмолвных слушателей, вскрикнула, и ослабевшие ее руки упали на фортепиано.

- Когда же вы пришли сюда? - воскликнула она через минуту.

- О, еще во время увертюры из Эврианты...

- Разве я играла ее? В самом деле, не помню... Но хорошо знаю то, что если не годится подслушивать разговор, тем более не годится подслушивать чью бы то ни было игру, не назначенную для слушания... Почем знать, может быть, я выразила в игре все тайны души моей?..

Поля вздохнула, бросила взгляд на Юлиана и с таким резким упреком остановила на нем глаза свои, так болезненно задрожали уста ее... как будто в самом деле она опасалась быть понятою...

- Так у вас есть тайны? - спросил Алексей.

- Да кто же не имеет их? Это наши сокровища.

Когда подали чай, вошла Анна, как всегда, спокойная и почти с веселым равнодушием. Алексей подошел к ней, потому что она тотчас сделала ему какой-то вопрос, а Юлиан, не имея сил преодолеть себя, подошел к Поле, ходившей по зале... В эти минуты они обыкновенно каждый день сходились друг с другом... и хоть почти никогда не говорили ни о себе, ни о своих чувствах, хоть Юлиан тщательно уклонялся от всякого признания, избегал рассуждений о своей личности, однако, сколько, по-видимому, ничего незначащих предметов, давали им случай узнать друг друга!

Поля была очень неосторожна, искала любви, и чувство ее было столь искренно, глубоко и сильно, что она не могла и не хотела скрывать его, и как будто бы сама бежала вперед и искала несчастья. Юлиан должен был иногда делать вид, что не понимает ее, обманывать на словах, но глаза изменяли ему.

Таким образом они ходили по зале и почти шепотом вели разговор, из которого только отрывки долетали до ушей Анны и Алексея. Между тем, Дробицкий, глядя на свой идеал издали, мысленно поклонялся ему и совершенно утопал в своем счастье. Его любовь - еще молодая, боязливая, почтительная питалась одной мечтой, одним присутствием Анны. Он сознавал себя более сильным и возвышенным, когда находился при ней, даже самый разговор его в подобные минуты обнаруживал человека в необыкновенном душевном положении. Но Анна не понимала возбужденного ею восторга, принимала его за обыкновенное состояние человека, которого начинала ценить все более и более.

- Боже мой, как обманчива наружность! - говорила она мысленно. - Я считала его самым обыкновенным человеком... О, Юлиан всегда говорит верно... и столько времени мы не знали о нем!.. - Но через минуту она прибавила: - Как жаль, что он человек не нашего света!

-

В то время, как Дробицкий по разным причинам продолжал свое пребывание в Карлине, в Жербах готовилась сильная буря. Мать, искренно любившая и даже уважавшая своего сына, по какому-то предчувствию полагалась на него до тех пор, пока могла держать его под своею властью.

- Что он там делает? - говорила она сама с собою со слезами на глазах. - О, ему там лучше, веселее, свободнее, чем у нас!.. Но ведь он имеет и здесь все необходимое... Да, все! Но он не создан для нас и рано или поздно вылетит из гнезда, а я, подобно курице, высидевшей утенка, останусь, бедная, на берегу и буду смотреть, как поплывет он... Я всегда твердила покойнику, чтоб он не давал сыну этого высшего образования: оно для нас несчастье: я теперь не буду глупа и не пущу его братьев в университет! Это очень вредно для бедняков... ясный пример - Алексей: из него уж не будет проку. Он трудится - и вздыхает! Теперь попал к панам... непременно полюбит праздность и погубит себя...

В минуту такого раздумья матери вошел старик Юноша и еще на пороге прервал хозяйку своим обычным приветствием:

- Благословен Христос Бог!

- Ах, это вы, пане граф! - в испуге воскликнула Дробицкая, вскочив с места.

- Я, покорнейший ваш слуга, но вы могли бы ответить мне: вовеки веков, аминь! (Старинное приветствие, до сих пор еще обыкновенное у простого народа в Польше, при входе в дом и при встречах на дороге.) Это обратит милость Божию на ваш дом.

- Во веки веков! - с покорностью повторила Дробицкая.

Проницательный старик сразу заметил по лицу хозяйки, что она была расстроена.

- А где Алексей? - спросил он.

Мать прослезилась... Граф в первый раз не застал Алексея дома, но он не мог быть и в поле, потому что день был праздничный...

- Ах, лучше не спрашивайте, пане граф! - отвечала Дробицкая.

- Да что такое? Что с ним сталось? - спросил опять граф, садясь на место и высекая огонь. - Что это значит? Я не понимаю...

- Попущение Божие, наказание! - воскликнула хозяйка, не имея ни возможности, ни охоты притворяться. - Он встретился с этим Юлианом Карлинским, теперь затащили его в Карлин, вот третий день сидит у них, я уверена, что там совсем испортят его...

- Да, вы приготовьтесь к этому, - произнес граф, пуская клуб дыма. - Я хорошо знаю людей, этот приманчивый свет портит и одуряет... Нынешним молокососам грезится, что там они найдут других людей, созданных из чистейшей глины... Впрочем, смолоду человек всегда мечтает, сравнивает окружающих людей с теми, каких создал в своем воображении, и так как они оказываются малорослы, худощавы и не подходят под его мерку, то он взбирается выше в надежде найти там великанов либо ангелов.

- Но, пане граф, - отвечала Дробицкая с наивностью, - ведь на Алексее основано все наше благополучие: пока он здесь, мы еще кое-как держимся... У нас ничтожное состояние, если б не его голова, мы давно терпели бы нужду, что же будем мы делать без него? А дело ясное, что придется потерять его...

- Позвольте сказать вам, что нельзя и думать на веки закабалить его в Жербах...

- А разве в другом месте ему будет лучше?

- Лучше не лучше, а все-таки нечто другое, иногда и этого хочется человеку. Притом он здесь умнее всех, взбирается мыслями очень высоко... Если дали ему крылья, так позвольте летать...

- Но что же я, несчастная, буду без него делать? - воскликнула Дробицкая, ломая руки.

- Ведь у вас еще есть три сына?

- Да, есть, мальчишки хорошие, - перебила мать с чувством, - но ни один из них не вышел в Алексея и не сумеет сделать то, что делает он...

Дробицкая расплакалась и отирала слезы передником. Граф глядел на нее и курил трубку, наконец и его лицо так же сморщилось, и он глубоко задумался.

- Тут слезы ничего не помогут, - проговорил он тихим голосом. - Но в чем, однако, дело? Давно он там? Разве он уж все бросил, оставил и забыл вас?

- О, нет! - живо перебила мать. - До этого еще не дошло, но я чувствую, что непременно так будет... Никогда не случалось, чтобы он сразу три дня провел в гостях... теперь же как поехал, забыл Жербы и только прислал известие, что его задержали... Когда воротится, я не удержусь от выговора, а это еще больше оттолкнет его от дома...

Хозяйка махнула рукой и прибавила тихим голосом:

- Да будет воля Божия! Оставлю у себя Яна... он довольно умен. На что еще учиться в школах? Пожалуй, и ему вскружат голову... пусть-ка лучше сидит дома... Но все-таки он не Алексей.

- Этак, право, будет гораздо лучше, - подтвердил граф. - Алексею дайте маленькую свободу, пусть попрыгает на воле, поверьте, потом он воротится под родной кров. Ян уже тоже подрастает, постепенно привыкнет к работе и, верно, никогда не покинет вас...

- Все же это не Алексей! - шепотом повторяла Дробицкая.

- Для домашнего хозяйства он может быть гораздо лучше Алексея, - рассмеялся старик. - Уж поверьте мне, опытному старику, что из таких людей, как старший сын ваш, никогда не выйдет хозяина... он всегда будет вздыхать, а у Яна по глазам видно, что деревенская жизнь ему по вкусу.

- Да, у него есть охота! - произнесла Дробицкая. - Мальчик неглупый, ловкий, проворный, но все-таки не Алексей!

Хозяйка опять вздохнула...

Но в самый момент этих рассуждений и жалоб вдруг приехал Алексей. Увидя возок и Парфена, мать вся вспыхнула, хотела бежать на встречу, но остановилась на пороге и взглянула на графа.

- Кажется, я буду мешать вам, - сказал граф, - я хорошо понимаю ваше положение... Но, с другой стороны, может быть, и лучше будет, если буря разразится при постороннем...

При этих словах вошел в комнату покрытый румянцем и с выражением замешательства Алексей, поцеловал руку матери и, притворяясь веселым, обратился к графу. Мать остановила на нем взор, полный упреков.

- Отчего ты так долго гостил там? - спросил граф.

- Не хотели пустить меня, - пробормотал Алексей.

- И, вероятно, употребили насилие, - подтвердил граф, - но это, надеюсь, было une douce violence... И вам понравилось в Карлине?

- Мы были также в Шуре, - сказал Алексей, уклоняясь от ответа.

- И праздновали именины панны Анны? - подхватил граф, выдувая трубку.

- Были и именины!

Любившая всегда поговорить и не жалевшая слов Дробицкая, против обыкновения, грозно молчала. Алексей предчувствовал, что таилось под этим молчанием. Граф случился здесь очень кстати, потому что мать не могла при нем разразиться гневом, и раздражение ее постепенно проходило, не обнаруживаясь. Однако через несколько времени мать, покачала головой и воскликнула с горячностью:

- Вы там пировали, ездили, гуляли, смеялись, говорили разный вздор, а домашнее хозяйство убирайся к черту...

- Эти дни все были праздники, - проговорил Алексей.

- А разве в праздники хозяин не нужен дома? - спросила мать. - Толкуй себе на здоровье... Глупость уж сделана...

- Милая маменька, простите меня! - воскликнул Алексей, подходя к матери и желая поцеловать ее руку. Но Дробицкая, забыв, что Юноша сидит в ее доме, сердито отняла свою руку и начала говорить сыну:

- Не в чем мне прощать тебя! Как постелешь себе, так и будешь спать. Я предостерегала тебя, пока могла, но мои советы тебе нипочем... Уж я не буду виновата, если ты погубишь себя, а мы и без тебя обойдемся.

- Но, милая маменька!..

- Милая? - отвечала Дробицкая. - Там у тебя есть люди милее нас. Но помни... нельзя служить двум господам... Я полагала, что ты не потеряешь ума, теперь вижу, что уж нельзя надеяться на тебя... Пусть же, по крайней мере, мы не погибнем по твоей вине.

Алексей стал в совершенный тупик и не мог понять, на что намекает мать.

- Ты хорошо знаешь меня, - прибавила Дробицкая важным тоном, - я не говорю попусту... С тех пор, как понравился тебе этот Карлин, я считаю тебя потерянным... Ян не пойдет в школу, я оставлю его заведовать хозяйством, а тебе даю полную свободу, делай, что хочешь, и хоть всегда сиди в Карлине, не скажу ни слова.

Алексей не ожидал этого. Присутствие постороннего человека не позволяло ему откровенно объясниться с матерью. Несколько минут стоял он, не говоря ни слова, потом обернулся назад, но Юноши уже не было. Закурив трубку, старик незаметно вышел вон, и его увидели уже на дворе, сопровождаемого собакой, которая, идя за сермягой графа, лаяла только по обязанности и зевала. Видя, что они остались одни, Дробицкая дала волю своему гневу.

- Милая маменька, - сказал Алексей почтительным тоном, - полагаю, что до сих пор вы ни в чем не могли упрекнуть меня, я работал изо всех сил...

- Так что же? Ты делал, что обязан был делать для себя и для братьев...

- Неужели после этого я очень виноват, если на два дня уехал из дому для отдыха!

Дробицкая взглянула ему в глаза и отвечала:

- Правда, тут нет большой вины, а только есть дурной признак, милый Алексей... Почему ты не сидишь по три дня у Буткевичей, либо у Пержховского? Природа тянет волка в лес... Я надеялась переделать тебя, но вышло иначе. Ступай же теперь, куда хочешь, и дай Бог, чтобы там было хорошо...

- Но в самом деле, я не вижу, чем именно я провинился перед вами?

- Ты не согрешил, а только наделал глупостей, - важным тоном отвечала Дробицкая. - Отец дал тебе не нужное воспитание, твоя голова набита Бог знает какими мыслями, а света ты совсем не видел. Тебе грезится, что люди, умеющие говорить складнее, чем ты, уж будто и лучше нас, ну, и ступай же к ним... Но сообрази, подумай хорошенько, будет ли тебе там лучше? Горек чужой хлеб, невкусно чужое угощенье. Там ты чужой и навсегда останешься чужим, хоть бы отдал им половину твоего сердца, они примут от тебя все жертвы, как необходимый долг, но подадут тебе горькую чашу... Ты еще не знаешь, милый мой, того прекрасного света, где у всех на лицах вечная улыбка, на устах вежливость, а в сердце лед и пустота! Юлиан, верно, не любит тебя больше меня... однако ты предпочитаешь его матери и братьям... Бог с тобою, ступай, куда зовет тебя судьба.

- Но я никуда не думаю идти, - сказал Алексей.

- Рано или поздно это непременно случится, чему предназначено быть, то пусть исполнится сразу...

Старушка-мать говорила торжественным тоном, и сын уже не смел прерывать ее. В глазах ее блистали слезы, и во всем существе ее обнаруживалось глубокое волнение.

- Слушай, Алексей! - прибавила она. - Когда ты воротился домой, лишь только я увидела тебя, прямо сказала сама себе, что ты недолго погостишь у нас. Я стерегла тебя, наблюдала - не столько для себя и твоих братьев, сколько для тебя самого... Там нет счастья... Но чему быть, того не миновать... У нас ты только мучился бы, мы с тобою постоянно спорили бы, бранились и раздражали друг друга... Надо этому положить конец...

- Милая маменька! - с чувством перебил Алексей...

- Перестань, пожалуйста, нам необходимо разделиться.

- Разделиться?.. Выгнать меня? - воскликнул сын. - За что же?

- Выгнать?.. Да ты сошел с ума! - грозно произнесла мать. - Что с тобою? Слушай... Не станем делать скандалу, а что нужно, то пусть и сбудется... Тебе уж вскружили голову, заниматься хозяйством ты теперь не способен, они то и знай будут ездить сюда, а ты к ним... С этих пор я не могу на тебя полагаться... На земле, арендуемой у пана Яцека, есть домик, поезжай туда и живи отдельно, я останусь с Яном... дам тебе на обзаведение, не обижу...

- Но Ян не кончил курса наук...

- Он и то уж слишком много знает, пожалуй, и он готов влюбиться в книги, как ты... Не рассуждай напрасно... Я буду руководить им и приучать к хозяйству, надеюсь, ты также не бросишь нас совершенно, но с этого дня ты уже отделен и сам себе пан... Если мать заметит что-нибудь, то поплачет, но не перейдет тебе дороги. Делай, что хочешь: ты свободен...

Не зная, что отвечать, Алексей стоял как убитый, в голове его все смешалось... Он хотел умолять мать, думал, что все это было только угрозой, но, взглянув на лицо матери, убедился, что она говорит обдуманно, и что все слова ее были неизменным решением: он потупил голову и замолчал. Дробицкая подошла к нему со слезами на глазах, поцеловала его в голову и произнесла более ласковым тоном:

- Как первородное детище, ты, милый Алексей, всегда будешь занимать в моем сердце первое место, да благословит тебя Бог... да хранит тебя, да наградит за твои жертвы для нас... Пора тебе быть свободным... милый сын... Может быть, я не понимаю тебя, а потому только бы стесняла и отравляла жизнь твою... Будь же свободен!

Алексей залился слезами и спросил почти шепотом:

- Маменька, это последнее ваше слово?

- Последнее и решительное!.. Ведь мы не расстанемся навеки, но ты должен иметь какую-нибудь собственность и быть свободен... Довольно надоедала тебе мать, теперь ты увидишь, лучше ли поступят с тобой люди, которые будут только хвалить да ласкать тебя? Ступай в свет... Да хранит тебя ангел Божий во имя Отца и Сына и Святого Духа...

- Аминь! - произнес Алексей, целуя руку матери...

- Да будет воля Твоя!

Соседи Дробицких всегда хорошо знали, что происходило у них в деревне. Большей частью проводя время в праздности, они исключительно занимались друг другом, и все служило хорошей пищей для их любопытства. Коляска Юлиана Карлинского, подъезжавшая к крыльцу старого дома в Жербах, вызывала всех на улицу. Потом все узнали, что Алексей поехал в Карлин, что прогостит там долго, и не прошло часа после его возвращения, уже по всей деревне летала молва о том, как приняла его мать. Все это раскрашивали, увеличивали и передавали друг другу в чрезвычайном виде. Самые нетерпеливые из соседей уже сбирались на старый двор, дабы взглянуть на Алексея и его мать... Перед вечером пан Мамерт Буткевич уже надел на себя визитную куртку и совсем собрался идти, как вдруг навестил его пан Теодор Пержховский, немножко навеселе и только в таком состоянии искусственной бодрости видавшийся с соседом, а в другое время избегавший его.

- А что, пане сосед, - произнес он с улыбкой, - на старом дворе новости!., а?

- Ну, какие же там новости? - с важностью богача и свысока спросил пан Мамерт. - Уж вы знаете что-нибудь?

- Все до капли. Алексея не было дома пять дней, на шестой он воротился, мать порядком намылила ему голову, они поссорились - и Дробицкий перебирается на дачу Ултайского, которую они берут в аренду.

- О, о, о! - протяжно сказал Буткевич. - Важные перемены! Но правда ли это?

- Палашка стояла у дверей, когда мать делала выговор Алексею и приказала ему идти вон... Она сказала об этом моему Янеку, а Янек - мне. Изволите видеть, этот старый граф Юноша всеми силами старался помирить их, но Дробицкая выгнала его...

- О, о, - повторил Буткевич, - ужасные вещи!

- Истинно ужасные! Я всегда твердил, что у них непременно так кончится, - отвечал Пержховский. - Есть у вас рюмка водки для сварения желудка?

- Заперта! - сказал Буткевич, не желая ни дать водки, ни признаться, что ее не было.

- А отпереть?..

- Ключница забрала все ключи и ушла...

- Я что-то еще хотел сказать... да, вот что... - прибавил пан Теодор, - что бишь хотел я сказать?..

Вошел пан Яцек Ултайский, подал хозяину руку, а с Пержховским раскланялся издали, потому что был с ним в ссоре, так как пан Юзефат Буткевич, женатый на Пержховской, ссорился с паном Ултайским, а брат стоял за брата.

Буткевич и новый гость взглянули друг на друга.

- Что нового? - проговорил сквозь зубы скупой даже на фразы пан Мамерт.

- Что? А говорят, Дробицкие разделяются. Алексей поселится на моей части, мать, старая ведьма, выгоняет его из дому... Посмотрим, как-то она управится одна...

- Подлинно... а зачем он лезет к панам? - спросил пан Мамерт.

- Зачем? Гм! Зачем? Известное дело, захотелось получить хорошего щелчка... - отвечал пан Теодор.

- Понимаю, в чем дело! - воскликнул Ултайский. - Там есть две панны...

- Что? Две? - спросил Буткевич.

- Две? - повторил Пержховский, подставляя ухо.

- Да. Во-первых, панна Анна...

- Сестра пана Юлиана?.. Эк куда хватил!

Все пожали плечами.

- Не для пса колбаса, сударь ты мой! - сказал пан Мамерт.

- И панна Аполлония, - прибавил Ултайский, - дочь эконома, подруга панны Анны... красавица девка... верно, ее сватают ему...

- Непременно так должно быть! - подтвердил, подумав, пан Мамерт.

- Не сходить ли к Дробицким? - спросил Пержховский.

Всем очень хотелось идти туда, но никто не хотел сознаться в этом, кроме Ултайского, который мог выставить предлогом свое дело.

- Я пойду, - сказал он, - мне нужно поговорить с Алексеем.

- Я пошел бы, - отозвался пан Теодор, - да...

- Лучше воротитесь домой, мы пойдем с паном Ултайским, а если придем втроем...

- Что ж за беда такая, что втроем... Вы ступайте сами по себе, а я сам по себе... Пан Мамерт всегда повелевает, а между тем даже водки не имеет в доме...

С этими словами пан Теодор надел фуражку и вышел, сильно хлопнув дверью. Буткевич только пожал плечами.

- А что, пойдем? - спросил он.

- Пойдем, - отвечал Ултайский.

Вечер уже наступил. Подходя к дому Дробицких, они встретили на дворе шедших с той же самой целью удовлетворения любопытства пана Пристиана и Юзефата Буткевича. Последний, по случаю ссоры с Ултайским, не желая находиться с ним в одном обществе, показал вид, будто забыл что-то и воротился домой. Пан Яцек понял этот маневр и проводил его презрительным взглядом.

Все соседи, по одному или по два, собрались в гостиную Дробицких, где застали только старую пани. Она мерила полотно из куска, лежавшего на полу. Алексея не было.

- Мое всенижайшее почтение! - произнес пан Мамерт со свойственной богатому человеку важностью.

- Как ваше здоровье? - проговорил Ултайский покровительственным тоном.

- А где Алексей? - спросил пан Пристиан, поправляя волосы и мысленно сравнивая свой великолепный костюм с курткой пана Мамерта и венгеркой Ултайского.

Нисколько не церемонясь с гостями, Дробицкая едва сказала несколько слов на сделанные вопросы, не скрывая, что гости пришли вовсе некстати, но последние, привыкнув к ее капризам, не обращали на это внимание. Каждый воображал, что делает Дробицким большую честь своим посещением. Потому они сели, не ожидая приглашения, между тем как хозяйка продолжала мерить полотно.

У мелкой шляхты исстари существует обыкновение извлекать для себя пользу из каждого малейшего обстоятельства. Подобное обыкновение ведется и в других слоях общества, но там оно, по крайней мере, принимает какую-нибудь благовидную форму, например, хоть вид случайности, здесь же прямо и без церемонии каждый хватает, кто что может и откуда может.

Когда в Жербах стали догадываться, что Алексей в хороших отношениях с Юлианом Карлинским, каждый из соседей спросил самого себя: какую бы извлечь мне из этого пользу? У всех были какие-нибудь планы, и каждый спешил со своим, дабы предупредить других.

Ни один не признавался в этом, но, идя на старый двор, каждый имел в запасе свои просьбы или планы. Пан Пристиан Прус-Пержховский недаром наряжался. Считая себя человеком, предназначенным играть роль в высшем обществе, он летел просить Алексея представить его в Карлине. Ему грезилось... кто знает? Панна Анна или какая-нибудь другая богатая помещица, и он улыбался, глядя в зеркальце на щетке, всегда находившейся в его кармане. Пан Мамерт Буткевич составил проект: за бесценок купить лес в Карлинских дачах или, пожалуй, приобрести его и совсем даром... Пан Теодор надеялся достать из замковых подвалов отличной старой водки, о которой так много было наговорено ему. Наконец пан Яцек... о, пан Яцек надеялся больше всех воспользоваться новым положением Алексея... Узнав, что Дробицкий должен разделиться с матерью и жить на его части, Яцек вообразил себе, что эта земля будет крайне нужна Алексею, а так как срок контракта теперь оканчивался, то он задумал заломить по новому условию страшную цену. Все с беспокойством глядели на двери, ожидая выхода Алексея, но он не являлся, а Дробицкая, не говоря ни слова, продолжала мерить полотно.

- Мы слышали кое-что, - тихо произнес пан Мамерт, - правда ли это?

- А что вы там слышали? - спросила Дробицкая.

- Будто пан Алексей хочет отделиться от вас, - вежливо отвечал пан Мамерт.

- Разве не пора ему быть полным хозяином? - возразила хозяйка. - Ян останется со мною...

- Значит, вы уж не отправите его на учение? - спросил пан Ултайский.

- Он почти кончил науки.

- И гораздо лучше, - подтвердил пан Мамерт. - Вот и я... только из третьего класса... ей-Богу, из третьего...

- А я не из какого! - рассмеялся Ултайский.

- Даже и этого не видно! - насмешливо прибавил Пристиан, закуривая сигару.

При этих словах вошел Алексей. Все взглянули ему в глаза, отыскивая перемену на его лице, и все поспешно схватили его за руки. Какая-то зависть и вместе любопытство отражались в глазах гостей.

- Ах, здравствуйте, здравствуйте, милый сосед!

- Долго же вы гостили!

- Зато теперь опять посижу дома...

- Едва ли! - возразил Пристиан. - Кто один раз побывает в высшем обществе, тому уж трудно оторваться от него.

Так мало-помалу говорили гости, делая вопросы и выжидая друг друга, чтобы избавиться от посторонних и поговорить наедине с паном Алексеем.

- У меня есть дельце до вас! - начал Ултайский, сознавая, что его отношение к хозяину не требовало особенных церемоний.

- Позвольте узнать, какое?..

- Хотелось бы сказать вам слово по секрету! - шепнул пан Мамерт.

- У меня есть к тебе просьба, - прибавил Пристиан, - но о ней скажу после...

Дробицкая только пожимала плечами. Некоторые из гостей взялись за фуражки, показывая вид, что уходят, желая подать собою пример другим, но, осмотревшись кругом, остались, потому что никто не трогался с места. Более всех смелый пан Яцек взял Алексея под руку и увел в другую комнату.

- Ну, что будет с нами? - наивно спросил он, решась не показывать виду, будто знает о разделе Дробицких и предположении жить Алексею отдельно, в полной уверенности, что последний должен непременно опять взять в аренду его землю.

- Как так? Что же может быть?

- Возьмете вы опять мою землю или нет?

- Ведь она за мною...

- До марта, а далее?

- Кажется, мы уже условились.

- То есть, не совсем, - отвечал пан Яцек, - потому что я... изволишь видеть, не могу уступить за ту же цену...

- Но ведь в прошлом году я сделал прибавку?..

- Этого мало! - воскликнул Ултайский. - Я не могу уступить за прошлогоднюю цену, ей-Богу, не могу...

Алексей пристально взглянул в глаза соседу, понял уловку Ултайского, предполагавшего, что Дробицкий, не имея пристанища, должен будет непременно взять его землю в аренду, а потому, пользуясь теперешним случаем, пан Яцек дорожился в полной уверенности, что выторгует что-нибудь. Дробицкий пожал плечами и сказал:

- Больше не дам ни гроша!

- Не дадите?

- Не могу...

- Но вы приобретаете большие выгоды...

- Потому что тружусь, - хладнокровно отвечал Алексей, - иначе для чего бы я стал покупать землю... Вероятно, вы знаете, - прибавил Дробицкий, - что мы с маменькой разделяемся. Правда, я предполагал жить на вашем участке, но если не возьму его, то найду другой и как-нибудь устроюсь...

Ултайский покраснел, потому что был еще не совсем бессовестный человек.

- Я не знал этого, ей-Богу, не знал... - сказал он, - может быть, вы думаете, что я с намерением возвысил цену.

- Я ничего не думаю, - возразил Алексей, - но прошу вас серьезно обсудить это дело, потому что не прибавлю вам ни одной копейки и буду искать себе аренды в другом месте.

- Ну, ну! - произнес пан Яцек, улыбаясь и обнимая Алексея. - Как-нибудь уладим дело... согласимся... потом.

Шум в первой комнате вызвал их туда, послышалось восклицание Дробицкой: "Это что такое опять?" и вместе шепот гостей. Очевидно, произошло что-нибудь необыкновенное. На пороге Алексей встретился с Палашкой, державшей в руках письмо.

- Откуда? - спросил он.

- Да из Карлина! - отвечала мать. - Теперь все будет из Карлина, - прибавила она тише.

Алексей вздрогнул и смешался.

- Человек ждет ответа, - прошептала Палашка.

- Мы, кажется, мешаем вам, - отозвался пан Мамерт, уже шестой раз взявшись за фуражку. - Мое вам почтение. А что касается моего дела, то поговорю о нем завтра...

Таким образом, один за другим, все гости счастливо выбрались из дома Дробицких, но они шли в задумчивости, сильно заинтересованные новым письмом, останавливаясь и делая тысячи разных предположений.

Алексей дрожащей рукой распечатал письмо. Оно было от Юлиана и заключало в себе следующее:

"Карлин. 29 июля 18...

Не успел ты от нас уехать, как я снова преследую тебя письмом своим. Ты угадал, что не будешь иметь от меня покоя, и не даром так долго избегал Карлина. Друг, милый друг! Прошу у тебя совета, помощи, даже, может быть, больше, нежели того и другой вместе, но я знаю, кого прошу... Не для развлечения и забавы, не вследствие потребности сердца, но по другим важнейшим причинам, прошу тебя приехать к нам. Не могу подробно всего изложить в письме, но умоляю - не откажи мне и приезжай не позже, как завтра поутру. Президент и Анна просят тебя вместе со мною. Твой Юлиан".

- Ну что? - спросила Дробицкая, глядя на сына. - Опять зовут в этот Карлин?

- Милая маменька, прочитайте сами и уверьтесь, возможно ли отказать?..

- Не надо! Коль скоро ты переступишь их порог, то уже весь принадлежишь им и погиб для нас. Я хорошо знала это.

Матушка отерла слезы, скатившиеся на загорелые щеки, и прибавила:

- Дай Бог, чтобы там встретило тебя счастье, дай Бог!.. Но если когда-нибудь, огорченный и убитый, воротишься ты под родную кровлю, то не обвиняй меня, милый Алексей. Помнишь, несколько лет мы постоянно вспоминали о Карлине: ты говорил, что там живет твой товарищ и друг, я уговаривала тебя не возобновлять с ним знакомства, ничто не помогло... Да будет же воля Божия!.. Напрасно я стала бы бранить тебя, милый сын!.. Перестанем даже говорить об этом... Делай, как хочешь... ведь я уже сказала, что ты свободен.

Алексей почтительно поцеловал руку матери, которая быстро пошла в свою комнату, и начал писать ответ, что приедет завтра поутру.

Оставшись один в своей тихой комнате, Алексей с предчувствием какой-то печали бросился на диван и погрузился в тяжкие размышления. Все окружавшее живо напомнило ему его душевное состояние несколько дней тому назад. Алексей испугался, сравнив его с теперешним... он стал другим человеком - такое огромное влияние произвело на него трехдневное пребывание в Карлине и один взгляд на Анну! Молодой человек воображал, что не может жить без нее, и желал, по крайней мере, глядеть на нее, слышать ее голос и мысленно благоговеть перед нею. Борьба с этим чувством была невозможна. Это чувство не требовало многого, не мечтало о счастье, не надеялось достигнуть чего-нибудь, но жило само собою и уже глубоко укоренилось в сердце Алексея. Потеря спокойствия, перемена положения, сожаление о матери в сравнении с этим новым чувством были предметами второстепенными. Алексей предчувствовал страдания, но не боялся их, даже почти желал страдать и жертвовать собою для Карлинских. Чем долее молчало сердце в этом человеке, тем сильнее требовало оно теперь прав своих... В нем не зарождалось даже желание преодолеть себя, разуверить, удалиться в уединение и искать лекарства в занятиях, грозная будущность представлялась ему уже необходимостью судьбы, а любовь - предназначением, злополучием, но вместе и единственной путеводной звездой жизни.

-

В Карлине, между тем, происходили такого рода сцены. Туда приехал президент и, очевидно, чем-то расстроенный, но притворной веселостью он постарался обмануть Полю и Юлиана и прошел в комнату Анны, где, поцеловав племянницу в лоб, сказал тихим голосом:

- Ты мужественная девушка, с тобой можно говорить обо всем и требовать твоего совета. Мне хочется откровенно поговорить с тобою о вашем положении.

Анна без страха, с улыбкой подняла на дядю глаза и отвечала:

- Извольте говорить, милый дядюшка, если нужно. Вы хорошо понимаете меня и знаете, что я ничего не боюсь, кроме того только, что может повредить нашей чести.

- Благодаря Бога, еще ничего нет такого страшного, - сказал президент, - но мы обязаны заблаговременно принять меры, чтобы потом неизбежное бедствие не постигло вас. Напрасно утверждают некоторые, что не богатство служит основанием всего: оно дает значение, положение в обществе... спокойствие, счастье.

- Дядюшка... - начала было Анна.

- Дослушай и не прерывай меня... Не спорю, что, по твоим понятиям, богатство составляет вещь второстепенную, но я, ваш опекун, ваш эконом, ваш отец, теперь ничего более не могу делать, как только заботиться о вашем благосостоянии, остальное в руках ваших и Божиих... Я положился на Юлиана, желая сделать его сколько-нибудь сведущим, опытным в хозяйстве, чтобы впоследствии он мог жить своим умом, я наблюдал за ним издали, видел, что он трудится искренно, поощрял его, желая сделать из него человека, но теперь убедился, что это невозможно...

- Как же вы хотите, дядюшка, переделать эту поэтическую, великую и прекрасную душу, заключенную в таком нежном существе? Я с самого начала видела, что Юлиан только истомится от бесполезных трудов и жертв... Подобные занятия не по его силам...

- Однако грустно подумать об этом.

- Скорее уж я пригодилась бы тут на что-нибудь, - тихо сказала Анна.

- Перестань, пожалуйста! - воскликнул президент. - Я недавно и со вниманием вникнул в ваши дела, их направление, и хоть вижу старания Юлиана, однако, испугался его неспособности к хозяйственным занятиям... Он всюду примешивает свой идеализм, а в хозяйственных делах это решительно вредно... Он действует без всякого плана, везде видно сердце, но ум его блуждает в другом месте. Он мучится без пользы, все путает и убивает себя... Надо что-нибудь придумать против этого.

Анна печально потупила голову...

- Волосы поднялись у меня дыбом, когда я ближе рассмотрел все, пора подумать, как бы поправить ваше имение. После меня вы получите очень немного, даже, может быть, ничего, кроме одних хлопот, моя барыня то и дело летает за границу, а я здесь только уплачиваю векселя ее и наживаю новые долги... Притом, всегда служа по выборам, я поневоле прожил свое состояние... О наследстве после пана Атаназия нечего и говорить: дай Бог, чтобы у него достало чем прожить до смерти, так у него в хозяйстве с каждым днем все упадает...

- Но, милый дядюшка, не думайте, что мы рассчитываем на ваши наследства... Для нас слишком довольно Карлина... Эмилию ничего не нужно, кроме приюта и попечения родных. Я, со своей стороны, не думаю идти и не пойду замуж...

- Да, пока не найдешь себе кого-нибудь, - рассмеялся президент, - хоть, говоря правду, я еще не знаю достойного тебя человека...

- Не потому, дядюшка! Вы не понимаете меня. Но на мне лежат обязанности, которых я не могу оставить... А Юлиану, по моему мнению, очень довольно Карлина, если никто не возьмет из него части.

- Совершенная правда. Карлин составлял бы прекрасное имение, но у вас есть долги, которые вследствие неосмотрительности и неумения управлять имением с каждым днем увеличиваются, и это угрожает совершенным разорением. Юлиан ничего не знает и не будет знать о том, что поставил вас на краю пропасти.

- Как так? - спросила встревоженная Анна, ломая руки.

Президент взглянул на племянницу и, чтобы утешить ее, сказал с улыбкой:

- Не бойся, пока еще нет ничего, все можно поправить... Но для этого нужен деятельный и опытный человек, который добросовестно занялся бы вашими делами и хозяйством... Юлиан пусть отдохнет. Может быть, мы женим его...

- Да, женим, женим его! - воскликнула Анна. - Он скучает в своем одиночестве, ему необходимо, чтобы мужественное сердце и сильная рука руководили им в жизни.

- Да, да, нужна богатая помещица и благородная женщина с прозаическим взглядом на жизнь... Скажи мне, Анна, не заметила ли ты в нем склонности к кому-нибудь? Уж не питает ли он какой-нибудь тайной привязанности?

Делая этот вопрос, президент думал о Поле, но Анна простодушно отвечала ему:

- О, между нами нет секретов!.. Может быть, Юлиан потому собственно печален и как будто недоволен, что его сердцу недостаточно одного долга.

- Может быть, - рассеянно сказал президент, - может быть... Но об этом поговорим тогда, как хорошенько обдумаем, у меня даже составлен проект... А теперь надо что-нибудь придумать для поправки дел. Я не скажу ему, почему именно желаю, чтобы он поручил свое имение кому-нибудь другому, предоставив себе только общее наблюдение за делами... но найду средство уговорить его... Пойдем к нему, только о теперешнем разговоре не говори ему ни слова.

Юлиан сидел в своей комнате, задумчивый, с сигарой в зубах, перелистывая последний номер одного французского журнала.

- Что это ты сидишь один? - спросил президент. - И такой невеселый...

- Ах, вы не можете себе вообразить, как надоел мне бухгалтер... Кроме того, недавно было у меня три эконома и толпа крестьян... Целые три часа я должен был толковать с ними о том, что легко можно кончить в четверть часа, но с подобными людьми длинный разговор составляет совершенную необходимость, если отправить их скоро, то никогда не удовлетворишь их, хоть сделай для них все, о чем просят... Им нужно досыта наговориться.

- По всей вероятности, это страшно надоедает тебе? - сказал президент.

- Да, не скажу, чтоб оно приносило мне удовольствие... Мне кажется, что для подобных занятий Господь Бог должен создавать особых людей, но куда они девались и отчего их нигде не видать?

- Подобные люди толпами ходят по свету... Что для нас до крайности неприятно и тягостно, то для них составляет приятное занятие и почти главную цель жизни... Затем, серьезно подумав, я сказал бы, что если кто не чувствует в себе ни способности, ни охоты к хозяйству и управлению имением, тот вместо напрасных усилий достигать сомнительных успехов непременно должен искать чужой помощи...

Юлиан взглянул на президента.

- Что сказали бы вы, дядюшка, если бы я сознался вам, что пришел к такому же заключению.

- Я сказал бы, что ты умница, милый Юлиан!

- Но не сами ли вы запрягли меня в эту барщину?

- Правда, но это было только временное, необходимое испытание, тебе необходимо было освоиться с делами и домашними распоряжениями, чтобы впоследствии не позволять обманывать себя. Я хотел только испытать тебя... Но теперь, когда ты уже довольно познакомился с делами, и опыт показал, что эти занятия не идут к тебе...

- Так вы полагаете, что я распоряжаюсь очень дурно?

Юлиан покраснел.

- Нет, но это обходится тебе слишком дорого... милый мой. Le jeu ne vaut pas la chandelle (игра не стоит свеч).

- И я так думаю, - прибавила Анна. - Подобные занятия только убивают Юлиана...

- А если они составляют мою обязанность? - сказал Юлиан со вздохом. - Найдется ли средство помочь моему положению?

- Найдется и самое простое. Тебе время отдохнуть, немножко познакомиться со светом, поездить и, если представится случай, жениться... Между тем, можно найти человека, способного заменить тебя в Карлине и заняться твоими обязанностями с таким же усердием, но с большим успехом.

- Где же найдем мы такого человека? - спросил Юлиан, подходя к дяде и улыбаясь. - Признаюсь, я не стал бы противоречить вашему плану.

- Я укажу тебе такого человека, и надеюсь, что ты согласишься принять его, - отвечал президент, садясь на стул. - Это твой друг Дробицкий!

- Он? Алексей? - воскликнул Юлиан.

- Послушай. Я видел его здесь, и он довольно понравился мне. А как я имею привычку всегда спрашивать и узнавать о людях, не ограничиваясь собственным впечатлением, то говорил о нем с соседями: все они почти чудеса рассказывают о его трудолюбии, домовитости и способности управлять имениями. Это единственный для тебя человек!

- Мысль прекрасная, только жаль, что невозможно осуществить ее.

- Почему?

- По многим причинам... Во-первых, подобно мне, он только по необходимости хозяин, а в душе поэт...

- Однако он исполняет свои обязанности благоразумно и честно.

- Правда, исполняет, но ради матери и братьев, а это другое дело.

- То, что он приобретает дома, мы легко и даже с прибавкой можем доставить ему здесь, в случае надобности, мы, я и дядя Атаназий, сложимся и дадим ему хорошее жалованье. После этого найдет ли он причину не принять здесь должности управителя и по дружбе к тебе, и для поправки своих собственных обстоятельств?

Разговор этот с некоторыми промежутками продолжался до приезда Алексея, который нашел всех в комнате Юлиана. Через минуту пришла Анна и поздоровалась с ним, как с приятелем. Президент проводил ее назад и оставил друзей наедине.

- Ну, теперь к делу! - воскликнул Юлиан, подавая Алексею руку. - Но прежде всего, дай мне дружеское слово не сердиться на меня ни в каком случае.

- Я слишком уверен в доброте твоего сердца, - произнес Дробицкий, - а от доброго сердца я все приму с благодарностью: говори смело!

- Но если я потребую от тебя большой жертвы?

Алексей улыбнулся, пожал плечами и вдруг покраснел, потому что ему пришла на мысль Анна.

- Что же это значит? - спросил он. - Право, не могу понять...

- Милый Алексей, бесценный Алексей! - продолжал Юлиан. - Сделай милость, только пойми меня хорошенько... я требую твоей помощи в хозяйстве и домашнем управлении. Не желая огорчать меня, президент ничего не говорит прямо, но я уже сам вижу, что не могу управлять имением. Кажется, по моей вине мы понесли значительные убытки... два срока платежа в банк пропущены, проценты увеличиваются, в некоторых фольварках хозяйство совершенно заброшено... спаси нас, друг!.. Я знаю, что слишком многого требую у тебя, прося взять на себя эту тяжесть... но я не хочу обременять тебя даром...

Юлиан взглянул на друга, лицо которого покрылось ярким румянцем. Впрочем, Алексей принял сделанное предложение гораздо лучше, нежели надеялся Карлинский.

- Поверь, милый Юлиан, я очень рад быть вам полезным и тем доказать тебе дружбу мою, - возразил Алексей, подумав минуту. - Но обсуди сам, чего требуешь ты от меня? Могу ли я располагать собою, имея мать и трех братьев? Прежде всего, я обязан трудиться для них...

- Во-первых, - перебил Юлиан, - Жербы так близко от Карлина, что ты почти не расстанешься с ними, я подумал об этом. Во-вторых, что можешь ты заработать там самыми усиленными трудами? Мы гораздо больше можем дать тебе. Здесь ты можешь быть во сто крат полезнее и для нас и для своего семейства.

Слезы показались на глазах Алексея.

- О, ты требуешь от меня, милый Юлиан, несравненно большей жертвы, нежели воображаешь! Теперь хоть общественное положение разделяет нас, мы еще друзья, еще равны друг другу в минуты воспоминаний и сердечных излияний, но тогда... Что станется с нашею дружбою? И ее придется принести в жертву... Ведь я буду только твоим слугой.

Юлиан вспыхнул и проговорил:

- Ты не понял меня...

- О, нет, я верю в твое сердце, но гораздо более знаю людей и свет... Есть положения, которым человек противиться не может, есть права столь великие, что нет возможности освободиться от них...

Алексей задумался и, спустя минуту, прибавил:

- Я вовсе не верю в судьбу и предназначение, но в настоящем случае, кажется, есть какая-то необходимость, невидимая сила, устраивающая наши обстоятельства: напрасно я стал бы противиться ей. Ты еще не знаешь, что маменька, уже не полагаясь на меня столько, сколько полагалась прежде, хочет меня выделить, дает мне совершенную свободу...

- Значит, ты независим?

- Совершенно независим, но не думаю, чтобы я был способен к назначаемой теперь роли: заведовать маленьким хозяйством или управлять имением - большая разница: в последнем случае и труды другие, и метода совершенно иная: едва ли могу я исполнить предлагаемую обязанность...

- По крайней мере, ты исполнишь ее гораздо лучше меня. Президент и Анна так думают.

- Как? Это они внушили тебе этот план?

- Да, - отвечал Юлиан.

Алексею сделалось невыразимо грустно, но, с другой стороны, ему улыбалась надежда постоянно жить в Карлине, и эта мысль преодолела все прочие расчеты. Молодой человек забыл, что, принимая роль слуги, он ставил вечную и непреоборимую преграду между собою и своим идеалом, уже и без того отделенным от него целым светом.

- Делай со мной, что хочешь! - воскликнул он. - Только помни, чтобы впоследствии не пришлось тебе жалеть об этом!

Юлиан бросился к нему на шею.

-

Итак, все устроилось по желанию Карлинских, притом так легко, как нельзя было даже надеяться. Но Алексею предстояло еще трудное дело - сказать о своих намерениях матери. Сам он не смел сделать этого. Зная, что старик Юноша имел на нее некоторое влияние, что за добровольное отречение графа от аристократизма мать любила и охотно слушалась его, Алексей решился съездить в Надаржин и возвратиться в Жербы вместе с графом, чтобы иметь себе в нем защитника. С искренним чувством поблагодарили Алексея в Карлине, Анна подала ему свою ручку, торжествующий президент не скрывал своего удовольствия. Юлиан чувствовал, что тяжелое бремя свалилось с плеч его. Мелочных условий не было. Алексею оставалось только переговорить с матерью... Прямо оттуда, миновав Жербы, отправился он в Надаржин: так называлась дача, где поселился старый чудак. Она была расположена на окраине лесов, принадлежавших к Перевертовскому имению дочери графа. Старик всегда ходил оттуда в Жербы пешком, потому что дорога была близкая, хоть очень дурная. Юноша сам избрал для себя Надаржин и застроил его. Дача находилась на окраине огромного великолепного леса. Невдалеке текла речка, местность была довольно возвышенная, оттененная вокруг лесами, - и среди столетних дубов стояла хата графа - иначе трудно было назвать ее. Хозяин строил ее по собственному плану и даже частью собственными руками из толстых сосновых бревен, покрыл соломой и окружил пристройками и садом. Главную фантазию старика составляло то, чтобы довольствоваться самым необходимым и вести жизнь самую простую. По этой причине он добровольно отказался от всех удобств и удовольствий. Две коровы, несколько овец, около десятка домашних птиц составляли все его имущество, а дворню - одна женщина, девочка в помощь ей, да один парень. Все они одевались и жили по-крестьянски. Хата отличалась красивой постройкой, обширностью и чистотой, но по внутреннему расположению немногим разнилась от простых крестьянских домов. Налево была изба графа с чуланом, направо кухня и изба для прислуги, в сенях ходили куры, хорошо откормленный поросенок, несколько гусей и пара индеек. Вся мебель состояла из простых скамеек, стола и постели, набитой сеном и покрытой толстым бельем: две меделянские собаки обыкновенно лежали на пороге избы. Юноша простоты ради отказался от воспоминаний прошедшего, он, очевидно, хотел быть Диогеном, каждый день уничтожал какую-нибудь приятную привычку, чтобы она не тяготила его, и все делал собственными руками.

Старик вышел приехавшему Алексею навстречу, подал ему широкую и жесткую руку свою и воскликнул с улыбкой:

- Вот благородный-то гость! Не боится моей хаты. Ну, садись же и отдохни... Правда, у меня нет привычки искать с кем бы то ни было короткого знакомства, потому что всякая привязанность угрожает неволей и заботами, но тебя, милый Алексей, я почти люблю... а уважаю еще более!

Эти слова были великой похвалой в устах бережливого на слова старика, любившего более порицать, нежели хвалить. Он нарочно прикрывал свое сердце грубой оболочкой.

- Но что же привело тебя сюда? Ты не приехал бы ко мне даром. Ведь я каждый день бываю у вас, следовательно, ты не мог стосковаться по мне... Говори прямо: ты знаешь, что я не люблю околичностей...

- Вы угадали... К несчастью, я приехал к вам с просьбой. С недавнего времени жизнь моя пошла новой, неожиданной дорогой. Сам не знаю, куда иду... и что будет со мною?

- Ну, что же случилось?.. Да, Карлин! - воскликнул старик, начиная догадываться. - Может быть, твоя мать своим старым разумом говорит дело... это знакомство для тебя лишнее... Свет тружеников и свет аристократов - две совершенно противоположные сферы, нельзя в одно и то же время жить в том и другом, потому что невозможно согласить их... Наш свет ближе к правде, тот построен на фальшивом фундаменте и весь искусственный... зачем же тебе искать его и брататься с ним?

Алексей терпеливо слушал графа, вздохнул, подумал немного и отвечал:

- В жизни встречаются неизбежные необходимости...

- Только для тех, кто верит в них... - возразил Юноша, - но продолжай, не бойся, я не буду противоречить тебе. Я уже давно убедился, что человек не может и не должен существовать чужими советами... говори!

- Юлиан, старый мой товарищ и друг, требует моей помощи. Я почти дал слово заняться его делами и управлять Карлинским имением...

- А Жербы? А мать?

- Маменька остается с Яном. Мы и без того решились разделиться, я должен был особо жить на маленьком фольварке, который мы берем в аренду.

- Это шаг важный, даже, может быть, гораздо важнее, чем ты думаешь, - отвечал Юноша. - Он будет иметь влияние на всю твою будущность, изменит твой характер... ты был беден, но свободен, теперь добровольно продаешь себя... Обсуди, что ты делаешь?.. Ты готовишь себе тяжкую будущность. Самые благородные люди наконец представятся тебе неблагодарными, когда новое положение сделает тебя слугою, а сближение с ними возвысит тебя в твоем собственном убеждении. Что ты приобретешь там? Большое унижение за небольшие деньги. Не лучше ли иметь меньше и приучить себя довольствоваться малым?

- Все это правда. Но, пане граф, вы мало знаете Юлиана.

Юноша пожал плечами и спросил:

- Чего же ты хочешь от меня?

- Чтобы вместе со мною вы поехали в Жербы и помогли мне объясниться с маменькой...

- Ну, это трудная задача! Она порядком намылит тебе голову... Гм!.. Как вижу, ты уже попал в западню и нашел себе там теплый уголок, поступай, как хочешь... Ребенок до тех пор не верит в силу огня, пока не обожжется... и тебе надо обжечься... Едем!

Старик надел шапку, взял неразлучный кисет с табаком, трубку и палку, сел вместе с Алексеем в бричку и поехал в Жербы.

Здесь счастливый Ян с самым горячим усердием вместе с матерью занимался хозяйством. Ему очень нравились увольнение от учения и название домохозяина, а потому он наслаждался счастьем по-юношески, не спал, не ел и всюду бегал точно угорелый. Дробицкая должна была даже удерживать его от излишней горячности. Граф и Алексей встретили его летевшим на коне в поле и только что миновавшим свой двор. Ян улыбнулся Алексею, поклонился графу и стрелою поскакал из деревни. Дробицкая, стоя на крыльце и глядя на Яна и въезжавшего Алексея, повторяла в мыслях:

- Все-таки это не Алексей! Но да будет воля Божия!

- Вот я привез вам беглеца! - воскликнул Юноша.

- Как? Вы оба были в Карлине?

- Я не был, - отвечал граф, - но мы встретились на дороге, и, так как вы давненько не видали меня и, верно, стосковались...

- Есть о ком тосковать! - сказала Дробицкая. - Вот угадал, так угадал...

- Женщины никогда не сознаются в своих чувствах, старая штука, сударыня!

Оба старика рассмеялись.

- Теперь я приехал, - продолжал граф, - засвидетельствовать вам мое уважение и поздравить...

- С чем?

- С двумя счастливыми обстоятельствами.

- Даже с двумя?

- Во-первых, с производством в домохозяева вон того молодца, который от радости, что снял с себя гимназический мундир, готов сломать себе шею...

- С чем же другим хотите вы поздравить меня?

- Второе поздравление, - сказал Юноша, садясь на крыльце, - гораздо важнее, и даже вы еще не знаете об этом...

- Вот тебе и на!.. Не поел ли скот необгороженную скирду?

- Гораздо хуже, сударыня! Паны подъели у тебя сына.

- Знаю я об этом...

- Не совсем.

- Опять какая-нибудь новость?

- Пан Алексей назначен управителем имения, поверенным и привилегированным другом Карлинских...

Дробицкая взглянула на сына и спросила:

- Что это значит?

- Так точно, милая маменька, я буду управлять имениями... Карлинских. Ултайский возвышает цену за свой участок, гораздо больше я заработаю для вас на новой должности, нежели на этой ничтожной аренде.

- Ну, уж забил же он себе вздор в голову! - воскликнула мать, всплеснув руками. - Да он прямо идет к погибели...

- Да что тут худого? - спросил граф.

- И вы еще спрашиваете? - грозно отвечала вдова. - Даже, пожалуй, готовы уверять, что это хорошо?.. Да зачем же вы надели свою сермягу? Видно, для того только, чтобы под нею легче обманывать простаков? Неужели вы, в самом деле, полагаете, что для моего сына большое счастье - из свободного человека сделаться слугою на жалованьи?

Старик сердито насупил брови, погладил бороду, склонил голову и сказал:

- Если уж мы начали говорить таким образом, то лгать не буду... Я не одобряю намерения вашего сына, но верю, что человеку следует предоставить полную свободу, пусть он делает, что хочет. В противном случае, держа сына на привязи, вы сделаете его на всю жизнь ребенком.

- Ведь я дала ему волю, - возразила мать. - Впрочем, дала не для того, чтобы он пошел служить!

- Милая маменька, - перебил Алексей, - вы хорошо знаете меня, я не закабалю себя во всякую службу, но ведь Юлиан друг мой... это вовсе не будет служба...

- Да, рассказывай! Что ж ты будешь делать там? Сидеть сложа руки? Но это еще хуже для тебя.

Алексей опечалился. Матери стало жаль его.

- Я должна была сказать тебе всю правду, - прибавила она более ласковым тоном. - Не буду загораживать тебе дороги... я уж сказала один раз навсегда, что ты свободен... Но сообрази хорошенько: что ты готовишь себе? Подумал ли ты, какую тяжесть берешь на себя? Поверь, ты и друга потеряешь, и себя уронишь в общем мнении.

- Я уж говорил ему это, - отозвался Юноша, - но мы, с нашей стариковской опытностью, пас перед его знанием света.

Алексей покорно и молчаливо перенес это первое нападение. И только когда матушка несколько успокоилась, когда ему позволили говорить, он объяснился подробнее, вернее, изобразил свою будущность, исчислил все материальные выгоды, которые, в самом деле, могли улучшить их семейное положение, и, наконец, прибавил, что более для семейства, нежели для себя приносит теперешнюю жертву.

- Мы, со своей стороны, освободили тебя от всяких жертв, - отвечала Дробицкая, - но, как видно, и это на тебя не действует... Я давно предчувствовала, что эти Карлинские принесут нам несчастье, их фамилия всегда производила на меня неприятное впечатление, а узнавши первый раз, что ты был у них, я даже содрогнулась... Да будет воля Твоя, Господи!

Слезы сверкнули на глазах матери, но она проворно отерла их и прибавила:

- Перестанем лучше говорить об этом. Твой дед, прадед и отец никому не служили. Они были бедные люди, но умели довольствоваться малым, жили хорошо... ты хочешь попробовать чужого хлеба. Не запрещаю тебе, но предчувствую твою тяжкую долю. Кто знает, что ожидает тебя? Ты приобретешь барские привычки, возгордишься перед нами и будешь словно нетопырь, который не похож ни на мышь, ни на птицу... Гораздо бы больше хотелось мне видеть тебя честным земледельцем, весело возделывающим свой собственный участок, в поте лица, но, верно, не такова твоя судьба...

Она замолчала и движением головы попросила к себе в дом молчавшего Юношу.

-

Ни советы матери, ни насмешки графа, ни собственное сознание последствий настоящей решимости уже не остановили Алексея. Оправдываясь роковой необходимостью, но, в сущности, увлекаемый тайным чувством, он пошел служить Карлину и его обитателям. Яцек Ултайский, дорожившийся своим участком в Жербах, в том предположении, что он будет крайне нужен Алексею, узнав, что Дробицкий вовсе не думает поселиться на нем, спустил тон и цену, и аренда осталась на прежних условиях за Яном и его матерью.

Перемещение Алексея в Карлин было для Юлиана днем невыразимой радости. Он сам выбрал для друга квартиру в нижнем этаже замка, с выходом в сад, состоявшую из нескольких комнат, убранную со вкусом и удобную до излишества. Но Дробицкому скучно показалось в каменных покоях. Он сознавал себя здесь чужим, второстепенным лицом, потому что привык в своем доме быть паном и центром семейства. Когда он первый раз по переезде сюда встретился с Полей, веселая девушка взглянула на него печально и с выражением сострадания.

- Ах, и вы уж здесь! - сказала она со вздохом. - Хорошо, мы будем поддерживать и утешать друг друга. Мы оба здесь, точно выходцы из чужой земли...

- Я и сам не понимаю себя, - отвечал взволнованный Алексей. - За несколько месяцев я бы рассмеялся, даже обиделся бы предложением подобных занятий, а теперь, как видите, принял их...

- Судьба часто ставит человека в совершенно неожиданное положение! - воскликнула Поля. - И после этого еще проповедуют, что человек имеет волю, свободу!.. - И девушка рассмеялась, бросая на Алексея взгляд, частью насмешливый, частью печальный.

Что касается до занятий, то Дробицкий принялся за них со всею горячностью молодости. Первый взгляд на состояние дел поразил его. Не желая огорчать Юлиана, Алексей ничего не говорил ему, но президенту он прямо открыл, в каком дурном положении нашел все. Юлиан в самом деле трудился, но был слишком снисходителен, благороден и молод для исполнения обязанности, требовавшей известного внимания к человеческим слабостям и недостаткам. Нашлись люди, которые употребили во зло его доброту, а Карлинский, видя это, старался еще оправдывать их перед самим собою только для того, чтобы не делать им прямо в глаза выговоров и упреков. Такая снисходительность или, вернее, бессилие, уже произвели много вреда в имении. Экономы, управители и услужливые ростовщики окружили Юлиана, представляли ему вещи в самом лучшем и выгодном положении, никогда не огорчали его, потворствовали и сокращали его занятия, но зато без милосердия опоражнивали его карман. Алексей нашел два пропущенные срока платежей банку, множество частных долгов, книгу заемных писем у ростовщиков, беспорядок и обман в производстве продаж, запутанность и бестолковость в счетах.

Жизнь среди занятий имела свои приятности. Почти целый день просиживая за делами, Алексей не видал Карлинских: но вечером все сходились за чаем, вели приятный разговор, и после ужина Алексей еще долго беседовал наедине с Юлианом. Дробицкий заметил, что Юлиан, исключительно говоривший прежде о своей привязанности к Поле, с некоторого времени вдруг перестал говорить об этом предмете. Принимая это молчание за дурной признак, Алексей начал внимательнее следить за молодыми людьми, но ничего нового не заметил в их обращении.

Между тем, в его собственном сердце постепенно росло идеальное, тихое чувство к Анне, росло собственной силой, поддерживаясь только усиливавшимся благоговением к этому ангелу. При ближайшем столкновении Анна представлялась еще более привлекательной: она существовала не для себя, никогда не думала о своей будущности, но жила только для ближних и Бога...

Президент, смеясь, называл ее святой. Юлиан конфузился, когда она смотрела на него, сидящего рядом с Полей. Алексей дрожал при мысли, что Анна не поймет его и, как преступника, выгонит из своей святыни, не один раз даже представлялось ему, что он пятнает ее своим взглядом и оскорбляет своею мыслью.

Несмотря на все это, Анна была мила, привлекательна, улыбалась. При всей строгости она была нежна, снисходительна к ближним, необыкновенно добра и полна самоотвержения. Черты и выражение лица ее, казалось, говорили больше, чем слова: иногда взгляд ее сжигал и глаза горели, иногда следы глубокой тоски как будто выражали душевное страдание, но эти тайны никогда не выходили наружу. Ее жизнь была чрезвычайно деятельна: молитва... ухаживание за Эмилием... лечение больных... бедные... чтение священных книг... иногда рисование - занимали все время, так что у нее не оставалось почти ни одной свободной минуты.

Между тем Алексей, может быть, больше всех других молодых людей нравился Анне, но ее сердце не выразило ни малейшего доказательства уважения и привязанности к нему, ни разу не забилось для него.

В ее глазах Дробицкий всегда был существом другого света, другой породы, другого происхождения, а, может быть она еще не могла любить так, как любят другие, и еще ждала неминуемого дня и часа, которые должны были принести ей в одну минуту и чувство, и страдание...

Юлиан, сделавшись более свободным и веселым, со всей страстью обратился к Поле, а так как Алексей всегда старался изгнать эту любовь из его сердца, то Юлиан перестал открываться своему другу и сосредоточился в самом себе... Наступили минуты сильной борьбы. Юлиан твердо решил, что он никогда не выскажет первый своей тайны, но она против воли выражалась во взглядах и словах его. Поля, со своей стороны, с каким-то отчаянием шла вперед, вовсе не заботясь о будущем, только бы настоящее вполне принадлежало ей. С каждым днем она становилась настойчивее, легкомысленнее, часто приходила в гостиную с заплаканными глазами, сердилась, скучала, то вдруг лихорадочно веселилась, вызывала Юлиана, ссорилась с ним и извинялась... Юлиан сопротивлялся все слабей и слабей, горел, безумствовал, но не терял благородства, сознавая, что не должен пользоваться исключительным положением и минутной горячкой...

Впрочем, бывали у него минуты страшно тяжелые, он едва мог бороться сам с собою, потому что любовь его к Поле с каждым днем становилась сильнее и пламеннее. Анна во всем этом видела только ребячество, забаву или дружбу, но не предполагала страсти, потому что не могла понимать ее силы. Поэтому она была спокойна и, что всего хуже, не один раз, в невинной простоте своей, еще помогала сближению влюбленных. Каждую минуту развлечения Юлиана она считала бы счастьем, потому что искренно любила брата... и не воображала, какая опасность угрожала ему.

Алексей с беспокойством и раздражением смотрел на такое положение вещей, но влюбленные тщательно избегали глаз его, и не столько Поля, ни перед кем не имевшая секретов и почти хвалившаяся своим чувством, сколько Юлиан, который опасался, чтобы суровый упрек друга не отогнал его от порога рая. Наконец Алексей ясно заметил, что молодые люди с каждым днем теснее, искреннее привязываются друг к другу. Долго думал он, что делать. Однажды, во время прогулки, оставшись с Полей наедине, - потому что Анна ушла к Эмилию, а Юлиана позвали в гостиную для приема какого-то гостя, Алексей решился откровенно поговорить с сиротою. Ничего не было легче, как навести разговор на желаемый предмет, потому что Поля ежеминутно обнаруживала свое чувство.

- Вы холодны, как гранит! - с улыбкой сказала девушка, заглядывая в глаза Алексею. - Жаль мне вас, потому что вы никогда не будете любить...

- Мне думается, что и вы должны бы желать того же...

- Так неужели равнодушие может принести счастье!.. Стыдитесь! Вы еще так молоды, а между тем, сердце ваше так холодно...

Алексей улыбнулся и сказал девушке:

Крашевский Иосиф Игнатий - Два света. 4 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :