Коллинз Уилки
«Черная ряса (The Black Robe). 3 часть.»

"Черная ряса (The Black Robe). 3 часть."

Я имею причины думать, что вы заблуждаетесь в своих взглядах на отца Бенвеля. Но я знаю по горькому опыту, как вы дорожите мнением, запавшим в вашу голову. В данном случае я рад, что могу рассеять ваши опасения, по крайней мере что касается меня. Я не сказал ни одного слова, даже не намекнул отцу Бенвелю на что-то такое, из чего он мог бы почерпнуть какие-нибудь сведения относительно нашей прошлой жизни. Ваша тайна священна для меня, и я ее всегда буду ревностно хранить.

Одно выражение из вашего письма весьма огорчило меня. Вы говорили со мной так же, как говорили некогда.

Вы пишете, что имеете мало причин доверять мне.

Я, со своей стороны, имею причины оправдываться не иначе, как с известным условием, а именно: если бы я мог советовать и служить вам, как друг и брат. В таком случае я смогу доказать даже вам, что с вашей стороны было жестокой несправедливостью сомневаться во мне, и что нет на свете человека, которому можно было бы верить больше, чем мне.

Мой лондонский адрес вы найдете в начале письма".

3

От доктора Уайброва мистеру Винтерфильду

"Я получил ваше письмо, где вы выражаете желание сопутствовать мне в моем следующем визите к мальчику-французу, которого я посещаю в приюте и который так странно связан с бумагами, переданными вам отцом Бенвелем.

Ваше предложение дошло до меня слишком поздно. Несчастный ребенок расстался с жизнью. Он не мог поправиться от потрясающего влияния горячки. В последние дни при нем была его мать. Эта прекрасная женщина приобрела мою полную симпатию, но не скрою от вас, что о смерти мальчика нечего сожалеть. В случае, сообщенном в журнале, больной поправился бы и его слабоумие вернулось со здоровьем.

Преданный вам Иосиф Уайбров".

VI. Самые грустные слова

На десятое утро со дня отправки отцом Бенвелем письма в Рим Пенроз писал в своем кабинете в Тен-Акр-Лодже, между тем как Ромейн сидел в другом конце комнаты и пристально смотрел на чистый лист бумаги, лежавший перед ним, положив перо возле него. Вдруг он встал и, схватив бумагу и перо, раздраженно бросил их в огонь.

- Не следует писать дальше, - сказал он Пенрозу. - Мои мечты окончены. Бросьте мои рукописи в корзину для бумаг и не напоминайте мне никогда о моих литературных работах.

- У каждого пишущего человека бывают припадки такого недоверия к себе, - ответил Пенроз. - Забудьте о вашем сочинении и велите подать себе лошадь. Свежий воздух и движение восстановят ваши силы.

Ромейн слушал его рассеянно. Он повернулся к камину и смотрел на отражение своего лица в зеркале.

- Я становлюсь все хуже и хуже, - задумчиво проговорил он.

Это походило на правду. Лицо его осунулось, побледнело и покрылось морщинами, он ходил с трудом, словно старик. Перемена к худшему началась в нем со времени отъезда из Венжа.

- Бесполезно скрывать от меня! - вдруг заговорил он, обращаясь к Пенрозу. - Я думаю, хотя вы все отрицаете это, что я ответствен в смерти мальчика. Голос его все продолжает звучать у меня в ушах, а кровь его брата на мне. Я околдован! Верите вы в ведьм, этих безжалостных старух, которые делают восковые изображения людей, обидевших их, и втыкают в них булавки, чтобы замечать, как их жертвы тают с каждым днем? Люди не верят в них, но их существование никогда не опровергалось.

Он остановился, посмотрел на Пенроза и вдруг изменил тон:

- Артур? Что с вами? Вы дурно спали? Что-нибудь случилось?

В первый раз с тех пор, как его знал Ромейн, Пенроз отвечал уклончиво:

- Разве я могу спокойно слушать то, что вы говорите? Бедный мальчик умер от горячки. Должен ли я еще раз напоминать вам, что он был обязан счастьем своей жизни вам и вашей доброй жене.

Ромейн смотрел на него, не обращая внимания на его слова.

- Вы, конечно, не думаете, что я обманываю вас? - спросил Пенроз.

- Нет, я думал совсем о другом. Я думал, в самом ли деле я так хорошо знаю вас, как мне кажется? Не ошибся ли я, что вы не честолюбивы?

- Мое единственное стремление - вести достойную жизнь и быть, по мере сил, полезным другим людям. Вы довольны?

Ромейн колебался.

- Мне странно... - начал он.

- Что странно?

- Я не говорю, мне странно, что вы священник, - объяснил Ромейн, - но я только удивляюсь, как такой чистосердечный человек, как вы, вступил в Орден иезуитов.

- Вспомните, что обстоятельства часто влияют на человека при выборе призвания, - сказал Пенроз. - Так было и со мной. Я из католической семьи. Вблизи нашего места жительства была иезуитская коллегия, и один их моих родственников - теперь умерший - был там преподавателем.

Он замолчал и прибавил, понизив голос:

- Едва выйдя из детского возраста, я перенес горе, изменившее мой характер на всю жизнь. Я искал убежища в коллегии, и с этого времени мир и терпение не покидали меня. О, друг мой, вы были бы гораздо счастливее...

Он снова остановился. Участие к Ромейну могло подвигнуть его на многое, но не могло заставить забыть обещание, данное его жене.

Ромейн протянул ему руку.

- Извините, если я без намерения обидел вас, - произнес он.

Пенроз взял протянутую руку и горячо пожал ее. Он пытался говорить, но вдруг содрогнулся, как от боли.

- Мне что-то нездоровится сегодня, - сказал он, - я думаю, мне будет легче, если я пройдусь по саду.

Уход Пенроза усилил подозрения Ромейна. Вероятно, случилось нечто такое, чего его друг не решался сообщить ему. Он снова сел за свою конторку и попробовал читать. Время шло, никто не приходил к нему. Наконец дверь отворилась, и в комнату вошла Стелла.

- Видела ты Пенроза? - спросил он. Отчуждение между мужем и женой в последнее время усилилось. Ромейн высказывал свое неудовольствие по поводу ее вмешательства в его отношения с Пенрозом с таким видом, который являлся самым тяжелым наказанием для любящей его женщины. Стелла гордо молчала в ответ - она не могла найти более подходящей формы протеста. Когда в этот раз она вошла в кабинет мужа, на лице ее застыло выражение, которое он тотчас же заметил. Она смотрела на него глазами, смягченными печалью. Она не успела ответить на его первый вопрос, как он задал ей другой.

- Пенроз в самом деле болен?

- Нет, Луис, но он в горе.

- Отчего?

- Ему жаль и тебя, и себя.

- Он собирается уехать?

- Да.

- Но он вернется?

Стелла села возле мужа.

- Мне грустно за тебя, Луис, - сказала она. - Даже мне грустно расставаться с ним. Поверишь ли, я искренне уважаю милого мистера Пенроза.

При других обстоятельствах это признание в чувстве к человеку, пожертвовавшему своим самым дорогим стремлением ради ее счастья, могло бы вызвать резкий ответ. Но на этот раз Ромейном овладело беспокойство.

- Ты говоришь так, будто Артур уезжает из Англии, - произнес он.

- Да, он уезжает в Рим, сегодня после обеда, - отвечала она.

- Почему он сказал тебе об этом, а не мне? - спросил Ромейн.

- Он не мог решиться заговорить об этом с тобой. Он просил меня подготовить тебя...

У нее не хватило духу продолжить. Она остановилась. Ромейн нетерпеливо постукивал рукой по крышке пюпитра.

- Говори! - закричал он. - Если Рим не конечная цель его путешествия, то куда же его отправляют?

Стелла перестала колебаться.

- Он едет в Рим, чтобы получить инструкции и познакомиться с миссионерами, отправляющимися с ним. Они отправляются с первым кораблем, отплывающим в Центральную Америку. Им поручено восстановить одну из иезуитских миссий, несколько лет назад разрушенную дикарями. Они найдут церковь в развалинах и следы дома, служившего жилищем убитым священникам. От них не скрывают, что и они могут умереть мученической смертью. Они воины Креста и охотно идут, подвергая свою жизнь опасности, спасать души индейцев.

Ромейн встал и пошел к двери. Здесь он остановился и спросил:

- Где Артур?

Стелла ласково остановила его.

- Он просил меня передать тебе еще одно.., прошу тебя, выслушай меня, - сказала она с просьбой в голосе. - Его печалит разлука с тобой. Если бы не это, он с удовольствием посвятил бы себя опасной деятельности, призывающей его. Он давно надеялся получить подобное назначение и готовился к нему. Таковы были его собственные слова, Луис.

Кто-то постучался в дверь. Показался слуга и доложил, что экипаж подан.

После его ухода в комнату вошел Пенроз.

- Сообщили ли вы то, о чем я просил вас? - спросил он Стеллу.

Она смогла ответить только кивком. Пенроз со слабой улыбкой обратился к Ромейну:

- Сейчас я должен произнести самое грустное слово: "Прощайте!"

Бледный и дрожащий, Ромейн взял его за руку.

- Это дело рук отца Бенвеля? - спросил он.

- Нет, - решительно ответил Пенроз. - По месту, занимаемому им, он мог бы это сделать, если бы не был так добр ко мне. В первый раз с тех пор, как я знаю его, он не взял на себя ответственность и ради меня предоставил ее Риму. Рим решил. О, мой друг...

Голос его прервался, но с решимостью, геройской для такой любящей натуры, он преодолел себя.

- Постараемся сделать расставание менее грустным, - сказал он. - При каждой возможности мы будем писать друг другу. И кто знает? Я, быть может, еще вернусь к вам. Господь хранил своих служителей в опасностях еще больших. Да хранит и благословит вас Господь. О, Ромейн, как счастливы мы были вместе!

Он уже был не в силах сдерживать свое горе. Слезы благородной печали затуманили взор, никогда не смотревший иначе, как с любовью, на его брата по сердцу. Он поцеловал Ромейна.

- Помогите мне уйти! - сказал он, шагнув, ничего не видя, к зале, где его ждал слуга. Но не слуга должен был оказать эту последнюю услугу. С нежностью сестры Стелла взяла его за руку и вывела из комнаты.

- Я буду с благодарностью вспоминать о вас всю свою жизнь, - сказала она ему, когда дверца кареты захлопнулась.

Он сделал ей прощальный знак из кареты, и она уже не видела его более.

Стелла вернулась в кабинет.

Ромейн не нашел облегчения в слезах. После ухода Пенроза он упал в кресло. Как окаменелый, сидел он, опустив голову, неподвижно устремив глаза в одну точку.

В эту минуту жена его забыла взаимную холодность последних дней. Она приблизилась к нему, подняла его голову с нежностью прижала к своей груди. Сердце ее было переполнено - она предоставила молчаливой ласке говорить за себя.

Он чувствовал это, его холодные пальцы с благодарностью сжали ее руку, но он ничего не сказал. После долгого молчания он произнес первые слова, которые свидетельствовали, что он все еще думал о Пенрозе.

- Нет на мне благословения Божьего, - произнес он, - я лишился своего лучшего друга!

Много лет спустя Стелла вспомнила эти слова и тон, которым они были сказаны.

VII. Впечатлительная половина человеческого рода

Несколько дней спустя отец Бенвель по приглашению Ромейна опять был гостем в Тен-Акр-Лодже. Патер занял то самое кресло, в котором обыкновенно сидел Пенроз.

- С вашей стороны, - сказал Ромейн, - было очень любезно приехать ко мне так скоро после моего извещения о получении вашего письма. Не могу выразить, как я тронут вашим сочувствием к Пенрозу. К своему стыду, я должен признаться, что не имел ни малейшего понятия о вашей горячей привязанности к нему.

- Я сам этого не сознавал, мистер Ромейн, пока нашего дорогого Артура не отняли у нас.

- Если б вы воспользовались вашим влиянием, отец Бенвель, то смогли бы убедить его?..

- Оставить миссию? О, мистер Ромейн, вы должны знать Артура. Даже в его мягком характере есть известная решительность. Энтузиазм первых мучеников христианства пылает в сердце этого благородного характера. Миссия была мечтою его жизни - она привлекает его теми опасностями, которые нас устрашают. Разве есть возможность убедить Артура покинуть дорогих и преданных собратьев, принявших его в свою среду? Это так же легко, как убедить вот ту статую в саду оставить свой пьедестал и прийти к нам в комнату. Переменим этот неприятный разговор. Получили ли вы книгу, которую я вам прислал вместе с письмом?

Ромейн взял книгу со стола. Но прежде чем он успел что-либо сказать о ней, за дверью кто-то резко спросил: "Можно войти?" - и затем, не дожидаясь приглашения, появилась мистрис Эйрикорт, в изящном утреннем туалете, распространяя при каждом движении запах духов по всей комнате. Она взглянула на патера и всплеснула унизанными кольцами руками с кокетливым ужасом.

- Ах, Боже мой! Я не предполагала, что вы здесь, отец Бенвель. Прошу десять тысяч извинений. Дорогой и несравненный Ромейн, вам как будто не совсем приятно видеть меня? Ах, Господи! Я не прервала исповеди, надеюсь?

Отец Бенвель со своей прелестнейшей отеческой улыбкой предложил свой стул мистрис Эйрикорт, у которой по временам последствия болезни выражались дерганием головы и рук.

Она вошла в комнату в сильном подозрении, что дело обращения продолжается и в отсутствие Пенроза, и решилась прервать его. Своим тонким умом отец Бенвель постиг ее побуждения, едва она отворила дверь.

Мистрис Эйрикорт грациозно поблагодарила и села на предложенный стул.

Отец Бенвель улыбнулся своей сладкой отеческой улыбкой и предложил сходить за скамеечкой.

- Как я рад, - произнес он, - видеть вас в вашем обычном веселом расположении духа! Но с вашей стороны было коварством говорить о перерыве исповеди. Как будто мистер Ромейн принадлежит к числу наших! Самой королеве Елизавете не пришло бы в голову сказать такую едкую вещь бедному католическому священнику!

- Вы умный человек! - ответила мистрис Эйрикорт. - Как легко вам видеть насквозь такую простую женщину, как я! И вот вам мое обещание, никогда больше не пробовать обмануть вас. Знаете ли, отец Бенвель, у меня вдруг появилось странное желание. Пожалуйста, не обижайтесь. Мне бы хотелось, чтоб вы были евреем.

- Смею спросить почему? - осведомился отец Бенвель, с апостольской кротостью, достойной лучших дней Рима.

Мистрис Эйрикорт объяснилась с видом скромного замешательства пятнадцатилетней девочки.

- Ведь я, право, так несведуща, что не знаю, как объяснить это. Но ученые люди говорили мне, что это особенность евреев - скажу лучше: очаровательная особенность евреев, - никогда не делать прозелитов. Было бы чрезвычайно мило, если бы вы прочитывали по страничке из их книги, когда мы имеем счастье принимать вас здесь. Мое пылкое воображение представляет вас в двух ролях. Вы всюду отец Бенвель, а в Тен-Акр-Лодже патриарх Авраам.

Отец Бенвель протянул свои руки с убедительным протестом.

- Дорогая леди! Прошу вас, успокойтесь. Ни одного слова, касающегося религии, не было сказано между мистером Ромейном и мною.

- Извините, - прервала мистрис Эйрикорт, - я не вполне расслышала вас. Мой зять смотрит на меня, как будто хочет съесть, естественно, что я не могла быть достаточно внимательна. Вы, кажется, хотели сказать...

- Я только хотел сказать, дорогая мистрис Эйрикорт, что вы волнуетесь без всякой причины. Ни одного слова по поводу обращения не было произнесено.

Мистрис Эйрикорт вскинула голову с грациозной живостью птички.

- А все-таки может быть!.. - проговорила она лукаво.

Отец Бенвель снова протестовал безмолвным жестом, а Ромейн потерял хладнокровие.

- Мистрис Эйрикорт! - закричал он сурово.

Мистрис Эйрикорт вскрикнула и поднесла руки к ушам.

- Я не глуха, любезнейший Ромейн, и меня не так легко запугать неуместным проявлением домашнего деспотизма. Отец Бенвель показывает вам пример христианской умеренности. Я бы посоветовала вам последовать ему.

Ромейн отказался.

- Говорите о чем угодно ином, мистрис Эйрикорт, но, прошу вас, не принуждайте меня употреблять более резкое выражение, прошу вас воздержаться как в моем присутствии, так и в присутствии отца Бенвеля от дальнейшего выражения вашего мнения о религиозных предметах.

Зять может просить, а теща может отказаться от исполнения просьбы.

Мистрис Эйрикорт отказалась.

- Нет, мистер Ромейн, этому не бывать. Я могу ради дочери сожалеть о вашем несносном характере, но я знаю, что говорю, и вы не выведете меня из терпения. Мой почтенный друг и я понимаем друг друга. Он сумеет извинить чувствительную женщину, видавшую в собственной семье грустный пример обращения. Отец Бенвель, мою старшую дочь - бедную, глупенькую девочку - уговорили поступить в монастырь. В последний раз, когда я видела ее - какая она была прежде хорошенькая и как обожал ее отец! - в последний раз у нее нос был красный и что еще более не соответствовало ее возрасту - двойной подбородок. Она встретила меня, сжав губы и опустив глаза в землю, и еще имела дерзость сказать, что будет молиться за меня. Я не свирепый старик с длинной седой бородой, я не проклинаю дочь и не грожу ей всякими бедствиями, но чувствую то, что чувствовал король Лир, и так же, как он, я с трудом сдержала рыдания. Я уверена, что вы - с вашим удивительным знанием человеческой природы, - вы сочувственно отнесетесь ко мне и извините меня. Дочь моя говорила мне, что мистер Пенроз поступил как истинный джентльмен. Я обращаюсь с призывом к вашей снисходительности. При одной мысли, что наш дорогой друг сделается католиком...

Ромейн снова не сдержал себя.

- Если что-нибудь может сделать меня католиком, то это ваше вмешательство.

- Из духа противоречия?

- Вовсе нет. Сделавшись католиком, я могу в уединении монастыря укрыться от общества дам.

Мистрис Эйрикорт поспешила указать другой исход.

- Оставайтесь протестантом и отправляйтесь в клуб. Там вы можете найти убежище от женщин - тот же монастырь, только с прекрасными обедами, газетами и журналами.

После этой шутки она встала и с прежней развязной вежливостью во взгляде и манерах произнесла:

- Очень вам благодарна, отец Бенвель: я надеюсь и уверена, что не обидела вас.

- Вы оказали мне услугу, любезнейшая мистрис Эйрикорт. Если бы не ваше спасительное предостережение, я, наверное, начал бы спорить. Впредь буду настороже.

- Какой вы добрый! Надеюсь, мы еще встретимся, при более приятных обстоятельствах. После вежливого намека на монастырь, сделанного моим зятем, я понимаю, что моему пребыванию здесь пришел конец. Не забудьте же, что я пью чай в пять часов.

Когда она подошла к двери, кто-то отворил дверь снаружи. Она очутилась лицом к лицу с дочерью.

- Зачем вы здесь, мама? - спросила Стелла.

- Правда, здесь не мое место! Лучше бы и тебе уйти отсюда со мной! Нашему любезнейшему Ромейну пришла мысль избавиться от нашего общества, поступив в монастырь. Ты не видишь, здесь отец Бенвель.

Стелла холодно ответила на поклон патера и посмотрела на Ромейна. Она смутно предчувствовала, что случилось. Мистрис Эйрикорт продолжала пояснять ей, в чем дело, под видом изъявления благодарности отцу Бенвелю.

- Мы обязаны отцу Бенвелю, моя милая. Он был так деликатен и добр...

Ромейн без церемонии прервал ее.

- Сделай мне одолжение, - обратился он к жене, - попроси мистрис Эйрикорт продолжить свой рассказ где-нибудь в другой комнате.

Стелла едва понимала, что говорили муж и мать. Она чувствовала, что патер смотрит на нее. При других обстоятельствах светские приличия и благовоспитанность отца Бенвеля подсказали бы ему, что следует проститься, но теперь он отлично понимал, что чем серьезнее будет неприятность, сделанная Ромейну в его присутствии, тем далее это продвинет его личные выгоды. Поэтому он, стоя в стороне, наблюдал за Стеллой. Несмотря на успокаивающий ответ Винтерфильда на ее письмо, Стелла инстинктивно подозревала и боялась иезуита. Под взглядом его зорких глаз она внутренне содрогнулась, хладнокровие покинуло ее, она с извинением обратилась к человеку, которого ненавидела и боялась.

- Что бы ни сказала вам моя мать, отец Бенвель, это было сказано без моего ведома.

Ромейн попытался говорить, но отец Бенвель предупредил его.

- Дорогая мистрис Ромейн, между нами не было сказано ничего, требующего опровержения с вашей стороны.

- Конечно, ничего! - прибавила мистрис Эйрикорт. - Право, Стелла, я не понимаю тебя. Отчего ты не хочешь повторить отцу Бенвелю то, что сказала мистеру Пенрозу? Ты доверяла мистеру Пенрозу, как другу. Я уверена, что ты так же можешь довериться отцу Бенвелю.

Еще раз Ромейн попытался вставить слово, и еще раз отец Бенвель перебил его.

- Могу я надеяться, - спросил патер с тонкой, немного иронической улыбкой, - что мистрис Ромейн согласна со своей матушкой?

Несмотря на весь свой страх перед ним, Стелла не могла вынести приводивших ее в отчаяние тона и взгляда. Прежде чем она могла сдержать себя, необдуманные слова сорвались у нее с языка:

- Я еще недостаточно знакома с вами, отец Бенвель, чтобы высказать свое мнение.

После этого она взяла мать под руку и вышла с ней из комнаты.

В ту же минуту Ромейн, дрожа от гнева, обратился к патеру. Отец Бенвель, смеясь выходке хозяйки, взял его за руку с намерением успокоить.

- Пожалуйста, не волнуйтесь! - говорил патер.

Но Ромейна невозможно было успокоить. Усилия, которые он так долго прилагал, чтобы сдержать себя, довели его гнев до невиданных размеров.

- Я должен и хочу, наконец, говорить! - воскликнул он. - Отец Бенвель, дамы моего семейства непростительно злоупотребили уважением, на которое могут рассчитывать женщины. Нет слов, чтобы высказать, как мне совестно за случившееся. Я только могу рассчитывать на вашу сдержанность и терпение, прося принять мои извинения и выражение самого искреннего сожаления.

- Ни слова больше, мистер Ромейн! Как милости ко мне, я прошу и умоляю вас не говорить об этом. Сядьте и успокойтесь!

Но Ромейн не поддался дружеским уверениям в прощении.

- Я уже не могу ожидать, что вы снова посетите меня! - воскликнул он.

- Любезный сэр, я приду к вам, я увижусь с вами опять с величайшим удовольствием в тот день, когда вы мне назначите - чем раньше, тем лучше. А теперь посмеемся. Не следовало мне говорить с таким неуважением, но бедная мистрис Эйрикорт была забавнее, чем когда-либо. Я надеюсь увидеть нашего уважаемого архиепископа завтра и, конечно, расскажу ему, как добрая леди почувствовала себя оскорбленной, когда ее дочь-католичка предложила молиться за нее.

Даже в Мольере не найдется ничего более комичного. А описание красного носа, двойного подбородка и всех недостатков этих ужасных папистов! Но, Боже мой, вы все еще волнуетесь! Как бы я желал, чтобы вы обладали моим веселым нравом! Когда же мне прийти, чтобы передать вам, как понравился архиепископу рассказ матери о монахине?

Он протянул руку с любезностью, против которой невозможно было устоять. Ромейн взял ее, но все продолжал извиняться.

- Позвольте мне самому иметь честь посетить вас, - сказал он, - после случившегося я не в состоянии открыть вам свою душу настолько, насколько желал бы. Дня через два...

- Лучше всего послезавтра, - гостеприимно предложил отец Бенвель. - Окажите мне большую милость. Прошу вас ко мне в шесть часов на кусочек баранины и стакан замечательно хорошего кларета - подарок одного из верующих. Вы согласны? Отлично. И обещайте мне не думать более об этой домашней комедийке. Обратите свои мысли на что-нибудь другое. Просмотрите "Воспоминания о папах" Виземана. Прощайте да благословит вас Господь!

Веселость паписта приятно удивила слугу, отворявшего дверь отцу Бенвелю.

- А он славный малый, - объявил он своим товарищам, - дал мне полкроны и ушел, напевая про себя.

VIII. Корреспонденция отца Бенвеля

Секретарю общества Иисуса в Риме

1

Имею честь уведомить вас, что ваше письмо получено мною.

Вы пишете, что наши преподобные отцы недовольны, не получая более шести недель никакого известия от меня после моего донесения о том, как Ромейн обедал у меня.

Мне это весьма прискорбно, но еще более прискорбно то, что они начали сомневаться в обращении Ромейна. Дайте мне еще неделю срока, и если виды на обращение за это время не улучшатся, то я признаю себя побежденным. А пока я преклоняюсь перед высшей мудростью и не решаюсь прибавить ни слова в свое оправдание.

2

Недельная отсрочка, данная мне, истекла. Я сообщаю об этом со смирением, но мне есть что сказать в свою пользу.

Вчера мистер Луис Ромейн, владелец аббатства Венж, принят в лоно святой католической церкви. Прилагаю подробный отчет о церемонии, помещенный в одной из газет.

Будьте столь добры уведомить меня по телеграфу, желают ли преподобные отцы, чтобы я продолжал начатое дело, или нет?

Книга пятая

I. Открытие мистрис Эйрикорт

Листья опали в садах Тен-Акр-Лоджа, и буйные ветры уныло возвещали о наступлении зимы.

Непреодолимая скука господствует в доме. Ромейн постоянно уезжает в Лондон, вполне предавшись своим новым религиозным обязанностям под руководством отца Бенвеля. Книг и манускриптов не видно более в кабинете, несносно строгий порядок царствует в заброшенной комнате. Одни бумаги Ромейна сожжены, другие спрятаны в ящики и шкафы, история "О происхождении религии" заняла жалкое место среди других неоконченных литературных работ. Мистрис Эйрикорт, примирившись с зятем, время от времени навещает свою дочь, как бы принося этим жертву. Она беспрестанно зевает, читает бесчисленное множество романов и переписывается со своими друзьями. В длинные скучные вечера эта когда-то веселая женщина открыто сожалеет, что не родилась мужчиной и не обладает присущими мужскому полу наклонностями курить, пить и ругаться. Она представляла жалкое существо, и мало было надежды на улучшение. Стелла была очень благодарна матери, но ничто не могло убедить ее оставить Тен-Акр-Лодж и развлекаться в Лондоне. Мистрис Эйрикорт грустно ответила:

- В моей дочери не осталось ни малейшей податливости.

В одно пасмурное серое утро мать и дочь сидели у камина.

- Где твой презренный муж? - спросила мистрис Эйрикорт, оторвавшись от книги.

- Луис в городе, - ответила небрежно Стелла.

- С Иудой Искариотским?

Стелла была слишком озабочена, чтобы сразу понять намек.

- Вы подразумеваете отца Бенвеля? - спросила она.

- Не называй его по имени, моя дорогая, я нарочно перекрестила его так, чтобы избегать этого, даже его имя унижает меня. Как мог этот льстивый, старый негодяй так обмануть меня при всем моем знании света! Он был так мил, симпатичен и составлял такой положительный контраст с тобой и твоим мужем, что я забыла все имеющиеся причины не доверять ему.

Ах, мы, женщины, бедные создания - между собою мы можем признаться в этом. Как действуют на нас любезные манеры и приятный голос мужчины; многие ли из женщин смогут устоять? Даже Ромейн обманул меня, хотя этому еще способствовало его состояние, что, впрочем, в некоторой степени оправдывает и мою глупость. Теперь Стелле больше нечего делать, как ублажать его. Поступай так, как поступает этот отвратительный патер, положись на свою красоту, хотя теперь она уже не такая, какой я желала бы ее видеть, и весы перетянут на твою сторону. Известно тебе, когда возвратится новообращенный? Я слышала, как вчера он по случаю пятницы заказывал для себя рыбный стол. Ты присоединилась к нему за десертом после нечестивого мясного обеда. Что он говорил тебе?

- То, что он уже не раз говорил мне, мама: нравственное спокойствие воротилось к нему благодаря отцу Бенвелю. Он был очень кроток и снисходителен, но так смотрел на меня, как будто жил в совершенно другом мире. Он сказал, что намерен провести неделю в какой-то обители. Я не спросила его, что это значит, как бы то ни было, но думаю, что он теперь там.

- Ты помнишь, моя дорогая, что твоя сестра начала точно так же. Она предалась затворничеству. Мы увидим Ромейна с красным носом и двойным подбородком, и он нам предложит когда-нибудь помолиться за нас! Ты помнишь мою горничную, француженку, которой я отказала за то, что она плевалась, когда, бывало, разозлится, как кошка? Я начинаю думать, что жестоко обошлась с бедняжкой. Когда я слышу о Ромейне и его обителях, я сама почти готова плеваться. Однако будем продолжать чтение. Вот, возьми первый том, я закончила его читать.

- Что это такое, мама?

- Очень замечательное произведение, Стелла, при современном состоянии беллетристики в Англии: это роман с совершенно невероятными событиями. Попробуй почитай! Этот роман имеет и другое необычайное достоинство - он написан женщиной.

Стелла послушно взяла первый том. Перелистывая его, она тоскливо опустила на колени этот удивительный роман.

- Я не могу сосредоточиться на нем, - сказала она, - мой ум слишком занят моими собственными мыслями.

- О Ромейне? - спросила мать.

- Нет. Когда теперь я думаю о муже, я почти желаю иметь его веру в патеров и затворничество. Внутреннее убеждение говорит мне, мама, что настанут еще большие неприятности. Когда я была моложе, я не помню, чтобы меня мучили какие-либо предчувствия. Говорила я вам когда-нибудь прежде о предчувствиях?

- Если бы ты сказала мне, душа моя, что-нибудь подобное, когда бы то ни было, то я ответила бы тебе - извини, что я говорю прямо:

- Стелла, твоя печень не в порядке, и обратилась бы к домашней аптечке, а теперь я только скажу тебе: прикажи заложить карету, поедем на утренний концерт, отобедаем в ресторане и закончим вечер в театре.

Это оригинальное предложение положительно не произвело на Стеллу никакого действия, она была поглощена ходом собственных мыслей.

- Я жалею, что не сказала об этом Луису, - рассеянно проговорила она.

- Сказать ему? О чем, душа моя?

- О том, что произошло у меня с Винтерфильдом. Поблекшие глаза мистрис Эйрикорт широко раскрылись от изумления.

- Неужели ты действительно думаешь об этом? - спросила она.

- В самом деле, думаю.

- Неужели ты так наивна, Стелла, и думаешь, что человек с характером Ромейна женился бы на тебе, если б ты сказала ему о твоем брюссельском браке?

- Почему же нет?

- "Почему нет!" Неужели Ромейн или кто бы то ни был, поверил бы, что ты действительно рассталась с Винтерфильдом у церковных дверей? Принявши во внимание, что ты замужняя женщина, твоя невинность, мое дорогое дитя, ведь становится положительным феноменом! Хорошо, что там были люди благоразумнее тебя и сохранили твою тайну!

- Не говорите так утвердительно, мама. Луис еще может узнать это.

- Не одно ли это из твоих предчувствий?

- Да.

- Как он сможет это узнать, скажи, пожалуйста?

- Я боюсь, что от отца Бенвеля. Да! да! Я знаю, вы считаете его только льстивым, старым лицемером и не боитесь его так, как я. Ничто не убедит меня в том, что действиями этого человека при занятиях с Ромейном руководит только ревность к своей религии. Патер преследует какую-то гнусную цель, и по его глазам я вижу, что речь идет обо мне.

Мистрис Эйрикорт разразилась хохотом.

- Что же тут смешного? - спросила Стелла.

- Я объявляю, моя дорогая, что в твоем полнейшем незнании света есть нечто крайне возмутительное! Если тебя поражают странности в поведении какого-нибудь попа - все равно, дитя мое, к какому вероисповеданию он ни принадлежит, - то ты не ошибешься, приписав причины, руководящие им, деньгам. Если бы Ромейн сделался баптистом или методистом, каждый преподобный отец, взявший на себя его духовное просвещение, не забыл бы, как ты, моя глупенькая, что его новообращаемый - богач. Его мысли были бы направлены на часовню, на миссию или школу, нуждающуюся в пожертвовании, и, как я в настоящее время разжигаю огонь без всякой гнусной цели, так и он кончил бы тем, что, представив свой скромный подписной лист, выдал бы себя - подобно нашему ненавистному отцу Бенвелю - двумя милыми словцами: "Пожертвуйте, пожалуйста". Нет ли у тебя еще какого предчувствия, душа моя, о котором тебе было бы приятно выслушать чистосердечное мнение твоей матери?

Стелла покорно опять взяла книгу.

- Может быть, вы и правы, - сказала она. - Будем читать наш роман.

Не успела она еще дойти до конца первой страницы, как мысли ее были снова далеко от несчастного романа. Стелла думала о том "другом предчувствии", которое возникло с последним ироническим вопросом ее матери. Смутный страх, овладевший Стеллой от нечаянного прикосновения к мальчику-французу в ее бытность в Кемп-Гилле, до сих пор время от времени омрачал ее воспоминания. Даже его смерти было недостаточно для того, чтобы уничтожить опасение, что через него может постигнуть ее какое-то неведомое несчастье в будущем.

Подобные суеверные предчувствия в ее положении были для нее самой новой слабостью; она искренне стыдилась, но все-таки они не оставляли ее.

Второй раз книга упала к ней на колени. Стелла отложила ее в сторону и подошла к окну, чтобы посмотреть на унылую осеннюю погоду.

Почти в ту же минуту горничная мистрис Эйрикорт помешала своей госпоже читать второй том романа, войдя в комнату с письмом.

- Мне? - спросила Стелла, повернувшись от окна.

- Нет, мистрис Эйрикорт.

Письмо принес один из слуг леди Лоринг, отдавши его горничной, он, по-видимому, сообщил ей нечто секретное.

Она многозначительно приложила палец к губам, отдавая письмо мистрис Эйрикорт.

Леди Лоринг писала следующее:

"Если Стелла будет с вами, когда вы получите мое письмо, не говорите ей о том, что я пишу к вам. Она, бедняжка, всегда имела безотчетное недоверие к отцу Бенвелю, и, между нами, я нахожу, что она была не так сумасбродна, как я прежде думала. Отец Бенвель неожиданно оставил нас под благовидным предлогом, удовлетворившим лорда Лоринга и не удовлетворившим меня. Не то чтобы я особенно старалась наводить справки, но сейчас из разговора с одним знакомым католиком я узнала кое-что о нем.

Отец Бенвель, моя милая, иезуит и, что всего важнее, высокопоставленное лицо в ордене, так что, вероятно, ему было необходимо скрывать от нас свое положение. У него, должно быть, были особо серьезные причины, если он занял такое сравнительно низкое положение в нашем доме.

Я не имею ни малейшей причины связывать это изумительное открытие с тягостными предчувствиями дорогой Стеллы, но, между прочим, мне хотелось бы знать, что думает об этом ее мать? Приезжайте, как можно скорей и переговорим об этом".

Мистрис Эйрикорт положила письмо в карман, спокойно улыбаясь.

Применив к письму леди Лоринг свою неизменную систему догадок, мистрис Эйрикорт разрешила тайну поведения патера без малейшего замедления.

Вероятно, отец Бенвель получил от лорда Лоринга чек на такое крупное пожертвование, что милорд счел за лучшее умолчать об этом чеке перед миледи, - вот и разрешение загадки, совершенно ясное, как солнце в полдень! Нужно ли разъяснять это леди Лоринг, так как она уже разъяснила Стелле? Мистрис Эйрикорт ответила на этот вопрос отрицательно. Как католики, старые друзья Ромейна Лоринги, естественно, радовались его обращению, но, как старые друзья жены Ромейна, они были обязаны выражать свои чувства не слишком открыто.

Чувствуя, что всякое рассуждение о поведении патера, вероятно, приведет к щекотливому предмету обращения Ромейна, мистрис Эйрикорт решилась благоразумно смолчать. Вследствие такого решения Стелла осталась неподготовленной к приближавшейся катастрофе.

Мистрис Эйрикорт подошла к дочери, все еще стоявшей у окна.

- Ну, что, душа моя, не покатаемся ли мы перед завтраком?

- Да, если вы хотите, мама.

Ответив это, она обернулась к матери.

Свет прояснившегося неба, мягкий и яркий, падал прямо на Стеллу.

Взглянув на свою дочь, мистрис Эйрикорт вдруг сделалась серьезна, зорко и внимательно рассматривала она лицо дочери.

- Разве вы видите во мне какую-нибудь чрезвычайную перемену? - спросила Стелла со слабой улыбкой.

Вместо ответа мистрис Эйрикорт ласково обняла дочь, что не соответствовало обычным проявлениям ее характера. Глаза матери остановились с томной нежностью на лице дочери.

- Стелла! - сказала она мягко и остановилась, впервые в жизни не находя слов.

Немного погодя, она начала снова:

- Да, я вижу в тебе перемену, - прошептала она, - интересную перемену, которая кое-что говорит мне. Ты угадываешь что?

Лицо Стеллы вспыхнуло и опять побледнело, она тихо склонила голову на грудь матери.

Суетная, легкомысленная и себялюбивая мистрис Эйрикорт все-таки была женщина, и всякие великие испытания и торжества в жизни женщины, подобные тем, которые скоро предстояли ее дочери, нашли в ней отголосок и затронули ее хотя и загрубевшее, но не оскверненное сердце.

- Дорогая моя, - сказала она, - ты сообщила мужу радостную новость?

- Нет.

- Почему?

- Он теперь ничем не интересуется, что бы я ему ни говорила.

- Глупости, Стелла! Ты можешь привлечь его к себе одним словом, и разве ты колеблешься произнести это слово? Тогда я скажу ему!

Стелла быстро высвободилась из нежных объятий матери.

- Если вы это сделаете, - вскричала она, - я не могу выразить, какой безучастной и жестокой я вас буду считать! Обещайте, дайте мне честное слово, что предоставите это мне!

- А ты скажешь ему сама, если я предоставлю это тебе?

- Да, когда выберу удобное время. Обещайте!

- Тише, тише, не волнуйся, моя милая, обещаю. Поцелуй меня! Я сама изволновалась! - воскликнула она, впадая в свой обычный тон. - Какой удар моему тщеславию, Стелла, надежда стать бабушкой! Я определенно должна позвать Матильду и принять несколько лавандовых капель. Послушайся моего совета, душа моя, и мы выгоним патера из дома. Когда Ромейн вернется из своего смешного затворничества, после поста, бичевания и Бог знает еще чего, образумь его и скажи ему. Подумай об этом.

- Да, я подумаю.

- Еще одно слово, прежде чем придет Матильда. Помни, как важно иметь наследника аббатству Венж! В этом случае ты можешь вполне безнаказанно воспользоваться невежеством мужчин. Уверь его, что у тебя непременно будет мальчик!

II. Семена посеяны

В одном из отдаленных обширных предместий западной части Лондона дом, называемый обителью, стоял посреди прекрасно возделанного сада, окруженного со всех сторон высокой каменной стеной. Кроме большого золотого креста на крыше часовни, ничто снаружи не свидетельствовало о благочестивой цели, которой римско-католическое духовенство с помощью добровольных приношений верующих посвятило это здание.

Но новообращенный, входящий в ворота, оставлял за собой протестантскую Англию и как бы вступал в новый мир. Отеческие заботы церкви овладевали им в обители, окружая его монашеской простотой в его опрятной маленькой спальне и ослепляя его духовным блеском, когда религиозные обязанности призывали его в церковь. Изящный вкус, так редко проявляющийся при новейшем устройстве и украшении монастырей и церквей в южных странах, обнаруживался здесь, служа религиозным целям, в каждой части дома. Строгая дисциплина не имела жалкой и отвратительной стороны в обители. Живущие в ней вкушали свои постные трапезы на безукоризненных скатертях, без малейшего пятнышка, блестящими ножами и вилками. Кающиеся, лобызавшие ступени алтаря, "не ели навоза", как говорят на Востоке. Друзья-благотворители, которым дозволялось посещать живущих в установленные дни, видели в приемной комнате копии со знаменитых картин, изображавших святое семейство, - действительные произведения искусства, они ступали по ковру, изображавшему благочестивые эмблемы, безукоризненные по краскам и рисунку. У обители был собственный артезианский колодец, все в доме пили чистую воду. Легкий запах ладана ощущался в коридорах. Успокоительная и таинственная тишина места редко нарушалась тихими шагами и осторожно отворявшимися и затворявшимися дверями. Ни одно животное не оживляло тишину, даже на кухне не было кошки, а между тем дом под влиянием какого-то неуловимого величия вовсе не был скучен. Еретики с живым воображением могли бы безошибочно сравнить его с заколдованным замком.

Одним словом, католическая система показала здесь в совершенстве свое мастерское знание слабостей человеческой натуры и свою неистощимую находчивость пользоваться всеми средствами для достижения цели.

В то утро, когда мистрис Эйрикорт и ее дочь имели достопамятный разговор у камина, отец Бенвель вошел в одну из частных комнат обители, предоставленных духовенству. Скромный служитель, смиренно ожидавший приказаний, был послан за одним из обитателей дома по имени Мортльман.

Обычная веселость отца Бенвеля была на этот раз несколько нарушена очевидным беспокойством. Не раз поглядывал он нетерпеливо на дверь и даже не заметил последних новых религиозных изданий, заманчиво разложенных на столе.

Явился мистер Мортльман - молодой человек, новообращенный, подававший большие надежды. Дикий блеск его глаз обнаруживал ту форму зарождающейся мозговой болезни, которая начинается фанатизмом и довольно часто заканчивается религиозным умопомешательством. Он приветствовал патера раболепно, пресмыкаясь перед знаменитым иезуитом.

Отец Бенвель не обратил никакого внимания на эти подобострастные поклоны.

- Сядьте, сын мой, - сказал он.

Мистер Мортльман, казалось, предпочел бы пасть на колени, но покорился и сел на стул.

- Вы, кажется, несколько дней в часы отдыха были собеседником мистера Ромейна? - начал патер.

- Да, отец мой.

- Не кажется ли он утомленным своим пребыванием в этом доме?

- О, напротив! Он чувствует благодетельное влияние обители. Мы провели вместе несколько отрадных часов.

- Можете ли вы что-нибудь сообщить еще?

Мистер Мортльман скрестил руки на груди и низко поклонился.

- Я должен сообщить о себе самом, отец мой, я согрешил от самонадеянности. Я вообразил, что мистер Ромейн не женат, как и я.

- Говорил я с вами об этом?

- Нет, отец мой.

- Так вы не совершили никакого греха, вы только сделали извинительную ошибку. Как вы были введены в заблуждение?

- Вот как, отец мой. Мистер Ромейн говорил о книге, которую вы были так добры прислать ему. Его в особенности заинтересовали в ней мемуары о знаменитом английском кардинале Эктоне. Постепенность, с которой его преосвященство достиг звания князя церкви, как показалось мне, пробудила в моем друге стремление к новому призванию. Он спросил меня, не чувствую ли я влечения вступить в духовенство. Я ответил, что действительно стремлюсь к этому, если только окажусь достойным. Он казался глубоко взволнованным. Я осмелился спросить, не имеет ли и он такой же надежды. Он невыразимо огорчил меня. Он вздохнул и сказал: "Я не питаю такой надежды, я женат". Скажите мне, отец мой, умоляю вас, дурно я поступил?

Отец Бенвель подумал немного.

- Мистер Ромейн ничего не сказал больше? - спросил он.

- Ничего, отец мой.

- Вы пробовали возвращаться к этому разговору?

- Я думал, лучше будет молчать.

Отец Бенвель протянул руку.

- Молодой друг мой, вы не только не сделали дурного, вы выказали самую похвальную осторожность. Я не буду более отрывать вас от ваших обязанностей. Ступайте к мистеру Ромейну и скажите ему, что я желаю с ним говорить.

Мортльман опустился на одно колено и просил благословения. Отец Бенвель поднял, по обычаю, два пальца и благословил его.

Условия человеческого счастья выполнить легко, если мы правильно понимаем их. Мистер Мортльмен ушел вполне счастливым.

Оставшись в одиночестве, отец Бенвель принялся ходить взад и вперед по комнате. Беспокойство, отразившееся на его лице, перешло теперь из боязни в волнение.

- Попробую сегодня! - сказал он себе и остановился, подозрительно осматриваясь вокруг. - Но только не здесь, решил он, а то скоро это сделается предметом разговоров. У меня дома будет безопаснее во всех отношениях.

Он опять успокоился и вернулся на свое место.

Ромейн отворил дверь.

Двойное влияние - обращение в другую веру и жизнь в обители - сильно изменили его. Его обычная подозрительность и напряженность исчезли, а вместо них явилось выражение приятного и задумчивого спокойствия. Все его печали были теперь в руках духовника. В движениях была спокойная размеренность, а в улыбке блаженная ясность.

- Любезный друг, - сказал отец Бенвель, пожимая дружелюбно руку Ромейна, - вы были согласны последовать своему совету, вступая в этот дом, послушайтесь опять меня, если я скажу вам, что вы достаточно пробыли здесь. Вы можете вернуться сюда через некоторое время, если пожелаете. Но сперва я хочу сообщить вам нечто и предлагаю гостеприимство в моем доме.

В другое время Ромейн попросил бы объяснить столь внезапную необходимость оставить обитель, теперь же он покорно принял совет своего духовника.

Отец Бенвель сделал необходимое сообщение настоятелю, и Ромейн простился со своими друзьями в обители.

Высокопоставленный иезуит и богатый землевладелец с подобающим смирением уехали в кебе.

- Надеюсь, я не огорчил вас? - спросил отец Бенвель.

- Я только с нетерпением желаю послушать, что вы скажете мне, - отвечал Ромейн.

III. Жатва собрана

Проезжая по улицам, отец Бенвель все время разговаривал о новостях дня, как будто ничего другого не было в его мыслях. Продержать собеседника в недоумении в некоторых случаях было полезно. Это оказывало положительный эффект, особенно на человека с характером Ромейна. Даже когда они приехали на квартиру, патер все еще медлил и не приступал к разговору, о котором обещал.

Как гостеприимный хозяин, он спросил:

- В обители завтракают рано. Что я могу предложить вам?

- Мне ничего не нужно, благодарю вас, - ответил Ромейн, с усилием преодолевая досаду за ненужную проволочку.

- Простите меня, я боюсь, что нам предстоит продолжительный разговор. С нашими телесными нуждами, Ромейн, - извините меня, что я позволил себе дружескую вольность, опустивши формальное "мистер", - нельзя шутить. Бутылка моего отличного бордоского и несколько бисквитов не повредят нам.

Он позвонил и отдал необходимые приказания.

- Опять сырой день! - продолжал он весело. - Я надеюсь, что вы не поплатитесь ревматизмом за то, что провели зиму в Англии? Ах, эта славная страна положительно была бы совершенством, если б имела восхитительный климат Рима!

Принесли вино и бисквиты. Отец Бенвель наполнил стаканы и любезно поклонился гостю.

- Ничего подобного нет в обители, - сказал он весело. - Мне говорили, что там прекрасная вода.

Это, конечно, роскошь в своем роде, особенно в Лондоне. Ну, мой любезный Ромейн, я должен начать с извинений. Вам, без сомнения, показалось несколько неожиданным наше бегство из вашего уединения.

- Я уверен, что вы имели на то основательные причины, отец Бенвель, и этого было для меня достаточно.

- Благодарю, вы отдаете мне справедливость: я действовал так в ваших интересах. Там есть люди с флегматическим характером, на которых мудрое однообразие обительской дисциплины оказывает полезное влияние, я разумею влияние, которое может быть продолжено с пользой. Вы не принадлежите к числу таких людей. Продолжительное заключение и монотонная жизнь нравственно и умственно вредны человеку с вашим пылким нравом. Во время вашего пребывания там я воздерживался назвать эти причины из чувства уважения к нашему уважаемому настоятелю, который, безусловно, верит в пользу учреждения, которым руководит. Очень хорошо! Обитель сделала для вас все, что могла сделать полезного. Теперь мы должны подумать, как употребить те умственные способности, которые при правильном развитии составят одно из самых драгоценных ваших качеств. Прежде всего позвольте мне спросить, возвратилось ли к вам, хотя бы отчасти, ваше спокойствие?

- Я чувствую себя совсем другим человеком, отец Бенвель.

- Вот это хорошо! А ваши нервные припадки? Я не спрашиваю, в чем заключаются они, мне только нужно знать, получили ли вы облегчение?

- Я чувствую полнейшее облегчение, - ответил Ромейн с прежним энтузиазмом, - в моих мыслях и убеждениях произошла совершенная перемена, и этим я обязан вам...

- И дорогому Пенрозу, - добавил отец Бенвель с внезапным чувством справедливости, которое никто не мог проявить так кстати, как он. - Мы не должны забывать Артура!

- Забыть его? - повторил Ромейн. - Не проходит дня, чтоб я не думал о нем. Один из счастливых результатов происшедшей во мне перемены состоит в том, что теперь я думаю без горечи о потере его. Я думаю о Пенрозе с восторгом, как о человеке, славную жизнь которого со всеми ее опасностями мне хотелось бы разделить.

При этих словах его лицо покрылось румянцем и глаза загорелись. Всепоглощающая способность римско-католической церкви уже привлекла к себе ту симпатичную сторону его характера, которая вместе с тем составляла одну из его самых сильных сторон. Его любовь к Пенрозу, вдохновляемая до сих пор достоинствами этого человека, уже уступила место сочувствию к испытаниям и преимуществам священнослужителя. Действительно, доктор понял на консилиуме вполне верно болезнь Ромейна! Это "новое и всепоглощающее влияние в его жизни", о котором говорил доктор, и эта "полная перемена в его привычках и мыслях" нашли к нему наконец доступ благодаря хитрым проделкам патера, после того как бесхитростная преданность его жены потерпела неудачу.

Иные люди, преследуя цель подобно отцу Бенвелю, тотчас бы воспользовались неосторожным энтузиазмом Ромейна. Знаменитый иезуит твердо держался мудрого правила, запрещавшего ему отступать второпях.

- Нет, - сказал он, - ваша жизнь не должна уподобляться жизни нашего дорогого друга. Служба, на которую церковь направила Пенроза, не годится для вас. Вы имеете на нас другие права.

Ромейн взглянул на своего духовника с выражением прежней, мимолетно возвращавшейся к нему горькой иронии.

- Разве вы забыли, что я только мирянин и всегда должен оставаться им? - спросил он. - Какие права могу иметь я на священные обязанности, кроме прав, общих для всех верных членов церкви?

Он остановился на минуту и затем продолжил с поспешностью человека, осененного новой мыслью:

- Да, может быть, я, кроме того, имею одно право, лично мне принадлежащее, которое позволит мне исполнить мою обязанность.

- В каком отношении, дорогой Ромейн?

- Вероятно, вы сможете угадать. Я человек богатый, у меня деньги лежат без употребления, и моя обязанность и преимущество - пожертвовать их на благотворительные дела и нужды церкви. Говоря это, я должен признаться, что несколько удивлен, как это вы до сих пор мне ничего не сказали об этом. Вы даже не указали мне способ употребить мои деньги самым лучшим и благородным образом. Что это, забывчивость была с вашей стороны?

Отец Бенвель покачал головой.

- Нет, - ответил он, - по совести, я не могу этого сказать.

- Стало быть, вы имели причины молчать?

- Да.

- Могу я их узнать?

Отец Бенвель встал и подошел к камину. Есть много способов встать и подойти к камину, и все они выражаются обычным взглядом и манерою. Мы можем озябнуть и пожелать погреться, или можем почувствовать непреодолимое желание переменить место, или, скромно сконфузившись, пожелаем скрыть свое смущение. Отец Бенвель с головы до ног изображал скромное смущение и вежливое старание его скрыть.

- Добрый друг мой, - сказал он, - я боюсь оскорбить ваши чувства.

Ромейн был искренним новообращенным, но в нем еще остались инстинкты, заставлявшие его сердиться за это выражение внимания даже со стороны человека, которого он уважал и боготворил.

- Вы оскорбите мои чувства, - проговорил он довольно резко, - если не будете откровенны со мною.

- В таком случае, я буду с вами откровенен, - ответил отец Бенвель. - Церковь через меня, своего недостойного толкователя, испытывает некоторую неловкость, обсуждая с вами денежный вопрос.

- Почему?

Отец Бенвель, не отвечая тотчас, отошел от камина, открыл ящик и вынул оттуда плоскую шкатулку красного дерева. Его любезная фамильярность перешла каким-то таинственным образом в формальность, исполненную достоинства: священник возобладал над человеком.

- Церковь, мистер Ромейн, не решается принять, как благодеяние, деньги, собираемые с ее собственности, самопроизвольно отнятой у нее и отданной мирянину. Нет! - закричал он, перебивая Ромейна, тотчас понявшего намек на Венжское аббатство. - Нет! Прошу вас, выслушайте меня. По вашей собственной просьбе я изложу вам дело полнее. В то же время я должен сообщить вам, что несколько столетий санкционировался законом умышленный грабеж Генриха Восьмого. Вы законно наследовали аббатство Венж от ваших предков, церковь не так безрассудна, чтоб предъявлять чисто нравственные права против законов страны, она чувствует грабеж, но покоряется.

Он отпер шкатулку красного дерева и незаметно отбросил свое достоинство: человек возобладал над священником.

- Как владельцу Венжа, вам будет, вероятно, интересно взглянуть на маленькую историческую редкость, сохраненную нами: вот подлинные документы, любезный Ромейн, по которым монахи владели вашим поместьем в свое время. Выпейте еще вина.

Ромейн взглянул на подлинные документы и отложил их, не читая.

Отец Бенвель затронул в нем гордость, чувство справедливости и необузданной, беспредельной щедрости. Он, всегда презиравший деньги, кроме тех случаев, когда они выполняли свое назначение как средство к достижению гуманных и благородных целей, он владел собственностью, на которую не имел нравственного права и с которой его не связывали никакие воспоминания.

- Надеюсь, я не оскорбил вас? - спросил отец Бенвель.

- Вы пристыдили меня, - ответил смущенный Ромейн. - В тот день, когда я принял католическую веру, мне следовало вспомнить о Венже. Лучше поздно, чем никогда. Я отрицаю покровительство закона и уважаю нравственное право церкви. Я сейчас же возвращу имение, несправедливо захваченное мною.

Отец Бенвель взял обе руки Ромейна и горячо их пожал.

- Я горжусь вами! - воскликнул он. - Мы все будем гордиться вами, когда я напишу в Рим о том, что между нами произошло. Но нет, Ромейн! Этого не должно быть! Я восхищаюсь вами, я сочувствую вам, но я отказываюсь. От имени церкви я отказываюсь от приношения.

- Подождите, отец Бенвель! Вы не знаете положения моих дел. Я не заслуживаю вашего восхищения. Потеря Венжа, во всяком случае, не будет для меня чувствительна. Я получил наследство от моей тетки, и мой доход из этого источника гораздо больше, чем с моего йоркширского поместья.

- Ромейн, этого не должно быть!

- Извините - должно быть. У меня без Венжа денег больше, чем мне нужно тратить, да, кроме того, с этим домом у меня связаны тягостные воспоминания, которые побуждают меня никогда более не возвращаться в него.

Даже это признание не тронуло отца Бенвеля. Он упорно скрестил руки и настойчиво, топнув ногой, сказал:

- Нет! Как бы вы ни были великодушны, ответом моим остается нет!

Со своей стороны Ромейн сделался еще решительнее.

- Это имение - моя полная собственность, - настаивал он. - Близких родственников у меня нет, детей я не имею. Жена моя уже обеспечена: после моей смерти ей перейдет состояние, оставленное мне теткой. Это просто упрямство с вашей стороны - простите меня, что так говорю, - настаивать на отказе.

- Это моя обязанность, Ромейн. Если я соглашусь, то подам повод подвергнуть духовенство самым гнусным нареканиям. Я получу заслуженный выговор, а предложенная вами дарственная запись будет разорвана без малейшего колебания. Если вы уважаете меня, прекратим этот разговор.

Ромейн отказывался соглашаться даже с этим неопровержимым доводом.

- Очень хорошо, - сказал он, - но один документ вы не можете разорвать. Вы не можете помешать мне сделать завещание, я откажу Венж церкви, а вас назначу одним из душеприказчиков, вы не можете воспротивиться этому.

Даже суровый отец Бенвель не мог более придумать достойного возражения. Он мог только грустно и покорно просить тотчас же переменить разговор.

- Довольно, дорогой Ромейн, вы огорчаете меня! О чем мы говорили, прежде чем перешли к этой неприятной теме?

Налив вина, он предложил еще бисквитов. Он действительно и даже очень заметно был взволнован одержанной победой.

Отказавшись от дарственной записи при жизни Ромейна из боязни, что это приведет к публичному скандалу, он приобрел Венжское поместье для церкви более надежным путем наследия, что было - особенно за неимением наследника - неопровержимым доказательством преданности завещателя католической вере. Но предстояла еще одна последняя необходимость: следовало создать серьезное препятствие на тот случай, если б в будущем в намерениях самого Ромейна могла возникнуть перемена. Такое препятствие отец Бенвель придумал уже давно.

Несколько минут он ходил взад и вперед по комнате, не глядя на своего гостя.

- Что это я хотел вам сказать? - начал он. - Я, кажется, говорил о вашей будущей жизни и правильном применении вашей энергии?

- Вы очень добры, отец Бенвель, но этот вопрос очень мало меня интересует. Моя будущая жизнь определилась: домашнее уединение, наполненное религиозными обязанностями.

Отец Бенвель, ходивший до сих пор по комнате, при этом ответе остановился и ласково положил руку на плечо Ромейна.

- Мы не позволим доброму католику, достойному лучшей участи, удаляться в домашнее уединение, - сказал он, - церковь желает извлечь из вас пользу, Ромейн. Я никогда в жизни никому не льстил, но могу сказать вам прямо в лицо, как говорил за глаза, мы не можем позволить растратить попусту свои качества человеку с вашим строгим понятием о чести, с вашим умом, с вашими высокими стремлениями при вашей личной обаятельности. Откройте мне вашу душу, а я открою вам свою. Я прямо говорю вам: перед вами завидная будущность.

Бледные щеки Ромейна вспыхнули от волнения.

- Какая будущность? - спросил он поспешно. - Разве я волен выбирать? Должен ли я напоминать вам, что женатый человек не может думать только о себе?

- Предположите, что вы не женаты.

- Что вы хотите этим сказать?

- Ромейн, я попытаюсь проложить мою дорогу через ту закоренелую скрытность, которая составляет один из недостатков вашего характера. Если вы не в состоянии решиться высказать мне те тайные мысли, те невыраженные сожаления, которые не можете доверить никому другому, то этот разговор должен прекратиться. Нет ли в глубине вашей души сильного стремления к чему-нибудь более высокому, чем то положение, которое вы занимаете теперь?

Наступила пауза, румянец исчез с лица Ромейна, он молчал.

- Вы не в исповедальне, - напомнил ему отец Бенвель с грустной покорностью обстоятельствам, - вы не обязаны отвечать мне.

Ромейн встрепенулся и сказал тихо и неохотно:

- Я боюсь отвечать вам.

Этот, по-видимому, обескураживающий ответ внушил отцу Бенвелю полную уверенность в успехе, на который он почти и не рассчитывал. Он все глубже и глубже проникал в душу Ромейна с той тонкой и ловкой проницательностью, которую дала ему многолетняя практика.

- Может быть, я высказался недостаточно ясно? - сказал он. - Постараюсь выразиться ясней: вы человек не малодушный, Ромейн, если вы верите, то верите горячо. Впечатления не смутно и мимолетно проходят через вашу душу. Раз ваше обращение совершилось, необходимым следствием было то, что ваша душа всецело предалась вере. Верно я понимаю ваш характер?

- Насколько я знаю - да.

Отец Бенвель продолжал:

- Вспомните, что я вам сейчас сказал, и поймете, почему я считал своей обязанностью настаивать на вопросе, оставленном вами без ответа. В католической вере вы нашли душевное спокойствие, которое не могли обрести другими способами. Если бы я имел дело с обыкновенным человеком, то не ожидал бы от этой перемены более счастливого результата, но я спрашиваю вас: не произвело ли на вас это благодатное влияние более глубокого и возвышенного действия? Можете ли вы искренне сказать мне: "Я доволен тем, что приобрел, и больше ничего не желаю?"

- Говоря откровенно, я не могу этого сказать, - отвечал Ромейн.

Теперь настало время говорить прямо. Отец Бенвель приближался к цели, уже не прикрываясь многословием.

- Некоторое время назад вы говорили, - произнес он, - что желали бы разделить жребий Пенроза. Его вступление в индейскую миссию соответствует, как я вам уже говорил, особенностям характера его дарований. Но выбранный им путь, приведший его в священные ряды духовенства, открыт каждому, кто чувствует божественное призвание, сделавшее Пенроза одним из нас.

- Нет, отец Бенвель! Не для всякого это возможно!

- А я говорю да.

- Это невозможно для меня!

- А я говорю, что это возможно для вас, более того, я прошу вас, я приказываю вам изгнать из ваших мыслей уныние и все мнимые препятствия. Они недостойны внимания человека, чувствующего себя призванным к духовному сану. Дайте мне вашу руку, Ромейн! Говорит ли вам ваша совесть, что вы такой человек?

Ромейн вскочил, потрясенный до глубины души торжественностью этого воззвания.

- Я не могу устранить препятствия, окружающие меня! - вскричал он страстно. - Человеку в моем положении ваш совет положительно бесполезен. Узы, связывающие меня, делают духовный сан для меня недоступным.

- Ничто не может преградить вам доступ в духовный сан.

- Я женат, отец Бенвель!

Отец Бенвель сложил руки на груди, посмотрел с непоколебимой решимостью прямо в лицо Ромейну и нанес удар, который готовил уже несколько месяцев.

- Соберитесь с мужеством, - сказал он мрачно, - вы такой же холостой человек, как и я.

IV. По дороге в Рим

В комнате было совершенно тихо. Ромейн стоял и смотрел на патера.

- Вы слышали, что я сказал? - спросил отец Бенвель.

- Да.

- Понимаете ли вы, что я действительно думаю то, что сказал?

Ромейн не отвечал, он ждал, как человек, желающий слушать дальше.

Отец Бенвель тотчас осознал, что важно в такую минуту не отступать от принятой на себя ответственности.

- Я вижу, как огорчаю вас, - сказал он, - но для вашей же пользы я обязан высказаться. Ромейн, женщина, на которой вы женились, жена другого. Не спрашивайте меня, как я это узнал, но я знаю это. Вы получите положительные доказательства, как только поправитесь. Пойдите отдохните немного в этом кресле.

Он взял Ромейна за руку, подвел к креслу и дал выпить вина. Прошло немного времени.

Ромейн поднял голову с тяжелым вздохом.

- Женщина, на которой я женился, жена другого?!

Он медленно повторил эти слова и взглянул на отца Бенвеля.

- Кто этот человек? - спросил он.

- Я познакомил его с вами, когда еще сам ничего не знал об этом обстоятельстве, - ответил патер. - Этот человек - мистер Бернард Винтерфильд.

Ромейн едва приподнялся с кресла, минутный гнев сверкнул в его глазах и тотчас снова исчез, подавленный охватившим его более благородным чувством горя и стыда. Он вспомнил, как представлял Винтерфильда Стелле.

- Ее муж! - сказал он опять сам себе, - и она позволила мне представить его ей и приняла его как незнакомого!

Он замолчал и задумался.

- Представьте мне доказательства, сэр, - , сказал он с внезапным смирением, - мне не нужно подробностей. Для меня будет достаточно, если я узнаю, что был обманут и обесславлен.

Отец Бенвель открыл свою конторку и положил перед Ромейном две бумаги. Он сделал это с полным равнодушием - еще не пришло время выражать сочувствие и сожаление.

- Первая бумага - засвидетельствованная копия брачного свидетельства мисс Эйрикорт с мистером Винтерфильдом, брак совершен, как вы видите, английским капелланом в Брюсселе и засвидетельствован тремя лицами. Взгляните на подписи. Мать невесты была первой свидетельницей, следовавшие затем два имени были имена лорда и леди Лоринг.

- И они также были в заговоре, чтобы обмануть меня, - сказал Ромейн, положив бумагу на стол.

- Я достал этот документ, - продолжал отец Бенвель, - при помощи моего преподобного коллеги, живущего в Брюсселе. Я вам сообщу его имя и адрес, если вы захотите навести дальнейшие справки.

- Совершенно бесполезно. А что такое другая бумага?

- Это извлечение из стенографического отчета о заседании английской судебной палаты, пропущенное в газетах и добытое по моей просьбе моим поверенным в Лондоне.

- Какое отношение она имеет ко мне?

Ромейн задал этот вопрос тоном бесстрастного терпения, тогда как переносил самое ужасное нравственное терзание.

- Я вам отвечу в двух словах, - сказал отец Бенвель. - В оправдание мисс Эйрикорт я обязан представить вам причины, извиняющие ее в том, что она вышла за вас.

Ромейн взглянул на него мрачно и с изумлением.

- Вы хотите представить извиняющие причины, - повторил он.

- Да, выписки из заседания суда, о которых я вам говорил, объявляют брак мисс Эйрикорт недействительным по английским законам, потому что Винтерфильд был в то время уже женат на другой. Постарайтесь следить за мной, я расскажу вам все как можно короче. Ради самого себя и вашего будущего сана вы должны понять это возмутительное дело полностью, с начала до конца.

После этого предисловия он рассказал историю первого брака Винтерфильда, не изменяя и не скрывая ничего и отдавая с начала до конца полную справедливость непричастности Винтерфильда к злому умыслу.

Когда полная истина могла служить на пользу его целям - как это было в данном случае, - нельзя было найти человека, который бы мог сравниться с отцом Бенвелем в откровенности и умении заставить людей восторгаться сердечностью, обнаруживаемой им.

- Вы были раздосадованы, а я удивлен, - продолжал патер, - когда мистер Винтерфильд прервал с вами знакомство. Теперь мы знаем, что он поступил как благородный человек.

Патер ждал, какое действие произведут его слова. Душевное состояние Ромейна не позволяло ему отнестись справедливо к Винтерфильду или к кому бы то ни было. Его гордости был нанесен смертельный удар, его высокое чувство чести и деликатность страдали от оскорбления, нанесенного ему.

- Помните, - настойчиво продолжал отец Бенвель, - что слабая человеческая природа имеет свое право на возможно более справедливое извинение и снисхождение. Друзья мисс Эйрикорт, вероятно, советовали ей, да и она сама, естественно, желала скрыть от вас то, что случилось в Брюсселе. Женщину, поставленную в такое ужасное, фальшивое и унизительное положение, нельзя судить слишком строго, даже когда она поступает дурно. Я обязан это сказать. Кроме того, зная сам все подробности, я не сомневаюсь, что мисс Эйрикорт и мистер Винтерфильд действительно расстались у церковных дверей.

Ромейн ответил взглядом, так презрительно выражавшим самое непоколебимое недоверие, что им абсолютно оправдывался гибельный совет мудрых друзей Стеллы, посоветовавших ей скрыть истину. Отец Бенвель благоразумно замолчал.

Он рассказал об этом происшествии, вполне придерживаясь истины, - самый заклятый враг его не мог бы этого отрицать.

Ромейн взял вторую бумагу, взглянул на нее и снова бросил на стол с видимым отвращением.

- Вы сейчас говорили мне, - произнес он, - что я женат на жене другого, а вот приговор суда, объявляющий брак мисс Эйрикорт с мистером Винтерфильдом недействительным, могу я попросить вас объяснить?

- Конечно. Позвольте мне прежде напомнить вам, что религия, принятая вами, обязывает вас соблюдать правила, установленные церковью со всем авторитетом этого божественного учреждения несколько столетий назад. Вы согласны с этим?

- Согласен.

- Теперь слушайте! В нашей церкви, Ромейн, брак более чем религиозное учреждение - это таинство. Мы не признаем никаких человеческих законов, оскверняющих это таинство. Я сошлюсь на два примера. Когда великий Наполеон был на высоте своего могущества, Пий VII отказался признать законность второго брака императора с Марией-Луизой, пока жива была Жозефина, разведенная французским сенатом. Затем, ввиду королевского закона о браке, церковь освятила брак мистрис Фицгерберт с Георгом IV и до сих пор утверждает, отдавая справедливость ее памяти, что она была законной женой короля. Одним словом, чтобы брак считался законным, он должен быть совершен по чисто христианскому обряду, и в таком случае брак может быть расторгнут только смертью. Вы помните, что я вам говорил о мистере Винтерфильде?

- Да. Его первый брак был совершен гражданским порядком.

- Сказать проще, Ромейн, мистер Винтерфильд и наездница из цирка произнесли условную формулу перед светским человеком в префектуре. Это не только не брак, это профанация священного обряда. Парламентские акты, утверждающие такие порядки, церковь считает ересью и противоречащими религии.

- Я понимаю вас, - сказал Ромейн. - Брак мистера Винтерфильда в Брюсселе...

- Который по английским законам, - перебил отец Бенвель, - уничтожался гражданским браком, остается, тем не менее, действительным по высшему закону церкви. Мистер Винтерфильд - муж мисс Эйрикорт, пока они оба живы. Законный священник совершил обряд в церкви, и протестантский брак, совершенный таким образом, признается католической церковью. При таких обстоятельствах обряд, после соединивший вас с мисс Эйрикорт, хотя ни вы, ни священник в этом не виноваты, все-таки не действителен. Нужно ли говорить более? Не оставить ли вас на время одного?

- Нет! Я не знаю, что могу подумать, что могу сделать, если вы оставите меня одного!

Отец Бенвель сел около Ромейна.

- Моей тяжелой обязанностью было огорчить вас и унизить. Вы на меня не сердитесь?

Он протянул руку.

Ромейн взял ее, скорее, из чувства справедливости, а не из признательности.

- Могу я вам посоветовать? - спросил отец Бенвель.

- Кто может советовать человеку в моем положении? - возразил с горечью Ромейн.

- Я могу по крайней мере предложить вам не спеша обдумать ваше положение.

- Не спеша? Вы говорите так, как будто мое положение можно выносить.

- Все можно вынести, Ромейн.

- Может быть, вам, отец Бенвель. Вы отрешились от всего бренного, когда надели черную рясу священника?

- Я отрешился, сын мой, от тех наших слабостей, которыми пользуются женщины. Вы говорите о вашем положении, я представлю его вам в самом худшем виде.

- С какой целью?

- Чтобы показать вам в точности, на что вы должны решиться. По английским законам мистрис Ромейн ваша жена. По правилам, считающимся священными в той религиозной общине, к которой вы принадлежите, она не мистрис Ромейн, а мистрис Винтерфильд, живущая с вами в прелюбодеянии. Если вы сожалеете о вашем обращении...

- Я не сожалею о нем, отец Бенвель.

- Если вы отказываетесь от священных стремлений, в которых сами признались мне, то вернитесь к вашей семейной жизни, но не требуйте, пока вы живете с этой женщиной, чтобы мы считали вас членом нашей общины.

Ромейн молчал, сильное волнение, возбужденное в нем, утихло мало-помалу, и вместо него нежность, сострадание и прежняя любовь заговорили в его сердце, смелые выражения патера не достигли задуманной цели, они оживили в памяти Ромейна образ Стеллы тех дней, когда он в первый раз увидел ее. Как кротко было ее влияние на него и какую пользу приносило ему! Как нежно, как искренне она любила его!

- Дайте мне еще вина! - воскликнул он. - Я чувствую слабость, и голова у меня кружится! Не презирайте меня, отец Бенвель, я так любил ее когда-то!

Патер налил вино.

- Я сочувствую вам, - сказал он. - Право, право, я вам сочувствую!

Не все было ложью в этой вспышке сочувствия, тут была и частичка правды. Отец Бенвель был не совсем жесток. Его зоркий ум, смелое двоедушие привели к желаемому концу. Но раз он достиг своей цели - и, нужно помнить, достиг не для себя, - сострадательные порывы, оставшиеся в нем, прорывались иногда наружу. Человек с сильным умом - как бы он ни злоупотреблял им и как бы ни был его недостоин - все-таки имеет небесный дар.

Если вы хотите видеть безусловную злобу, ищите ее в дураке.

- Позвольте мне упомянуть еще об одном обстоятельстве, - продолжал отец Бенвель, - которое поможет вам успокоиться. В настоящем расположении вашего духа вы не можете возвратиться в обитель.

- Это невозможно!

- Я приказал приготовить для вас комнату у меня в доме. Здесь, освободившись от всяких тревожных влияний, вы сможете определить ваш будущий путь в жизни. Если вы желаете иметь отношения с Гайгеттом...

- Не говорите об этом!

Отец Бенвель вздохнул.

- Ах! Я понимаю, - сказал он грустно, - этот дом напоминает вам посещение мистера Винтерфильда...

Ромейн опять перебил его, но на этот раз одним жестом. Рука, сделавшая этот знак, сжалась в кулак и медленно опустилась на стол, глаза его помутились, брови нахмурились. При имени Винтерфильда воспоминания, отравлявшие все его добрые чувства, ядовито зашевелились в душе.

Опять обман, которому он подвергся, сделался ненавистен ему.

Снова отвратительное сомнение в действительной разлуке у церковных дверей начало тайно терзать его и как бы говорить ему: "Она обманула тебя в одном, почему же не могла обмануть и в другом?"

- Могу я пригласить сюда моего поверенного? - спросил он вдруг.

- Любезный Ромейн, вы можете пригласить всякого, кого захотите.

- Я не обеспокою вас продолжительным пребыванием, отец Бенвель?

- Не делайте ничего второпях, сын мой, пожалуйста, не делайте ничего второпях!

Ромейн не обратил никакого внимания на эту просьбу.

Страшась важного решения, которое ожидало его, он инстинктивно искал убежища в надежде на перемену места.

- Я уеду из Англии! - сказал он нетерпеливо.

- Не один, - подсказал отец Бенвель.

- Кто же будет моим спутником?

- Я, - ответил патер.

Унылые глаза Ромейна просияли. В своем отчаянном положении он мог довериться только отцу Бенвелю.

Пенроз был далеко, Лоринги помогали обмануть его, майор Гайнд открыто сожалел и презирал его как жертву иезуитской хитрости.

- Можете ли вы уехать со мною в любое время? - спросил он. - Разве у вас нет обязанностей, удерживающих вас в Англии?

- Мои обязанности, Ромейн, уже поручены другим.

- Стало быть, вы это предвидели?

- Я считал это возможным. Будет ли ваше путешествие продолжительным или кратким, вы не уедете один.

- Я еще ни о чем не могу думать: моя голова пуста, - печально признался Ромейн. - Я не знаю, куда поеду.

- Я знаю, куда вы должны ехать и куда поедете, - решительно сказал отец Бенвель.

- Куда?

- В Рим.

Ромейн понял истинное значение этого краткого ответа.

Безотчетное чувство опасения начало пробуждаться в его уме. В то время, когда его еще терзали сомнения, отец Бенвель, по какому-то непостижимому предвидению, определил заранее его будущность. Разве патер провидел события?

Нет! Он только предвидел их с того дня, когда ему впервые пришло в голову, что можно заставить Ромейна взглянуть на его брак с точки зрения католика и довести его до того, чтобы перед судом собственной совести этот брак показался бы ему не вполне безукоризненным. Таким образом, можно будет объявить его женитьбу, состоявшуюся до обращения, недействительной, и тогда устранится с его пути последнее препятствие к достижению плана - развод даст возможность довести Ромейна до поступления в монахи.

До сих пор иезуит скромно писал своим почтенным собратьям, что видит свои отношения к Ромейну в новом свете.

В следующем письме он уже прямо объяснил, в чем дело. Победа была выиграна. В это утро он не обменялся с гостем больше ни одним словом.

* * *

К отправлению почты отец Бенвель приготовил свое последнее донесение секретарю общества Иисуса.

"Ромейн свободен от семейных уз, связывавших его. Он приносит аббатство Венж в дар церкви и чувствует призвание к монашеской жизни. Через две недели мы будем в Риме".

Заключение

(извлечение из дневника бернарда винтерфильда)

I. Винтерфильд оправдывается

Бопарк-Гауз, 17 июня 18...

Мы редко встречаемся с вами, кузен Биминстер. Но мне случается слышать о вас от общих знакомых. В последний раз я имел известие по поводу вашего поступка за обедом у сэра Филиппа на прошлой неделе.

Один из джентльменов, такой же гость, как и вы, упомянул мое имя. Не вызванный никем, вы продолжали разговор и отозвались об мне так:

"Мне неприятно отзываться о теперешней главе нашего семейства так, но действительно Бернард не достоин занимаемого им положения. Выражаясь мягко, он не раз компрометировал себя и своих родных. Будучи молодым человеком, он женился на наезднице из цирка. После этого с ним случилась еще какая-то история, которую он постарался скрыть от нас. О том, насколько она была унизительна, мы могли догадываться только по последствиям: более года он добровольно не возвращался в Англию. А в довершение всего он вмешался в это возмутительное дело Луиса Ромейна и его жены.

Если бы кто-нибудь другой отозвался обо мне так, я отнесся бы к нему, как к злому идиоту, которого, быть может, надо бить, но на которого ни в коем случае не следует обращать внимания.

Вы - другое дело. Если я умру бездетным, Бопарк перейдет к вам как к ближайшему наследнику.

Я не допущу, чтобы такой человек бранил меня и топтал в грязь; я немедленно докажу ему, что он не прав. Имя, которое я ношу, дорого для меня. Если я не отвечу на ваш намек о моих отношениях к Ромейну и его жене, то, как исходящий от члена семьи, он может быть принять за правду. Чтобы не допустить этого, я решаюсь открыть вам некоторые из самых грустных событий в моей жизни. В них нет ничего постыдного для меня, и если я до сих пор молчал, то только ради других, а вовсе не ради себя. Теперь я думаю иначе. Репутацию женщины, если это хорошая женщина, не скомпрометируешь, открыв правду. Особа, о которой я думал в то время, когда писал эти строки, знает, что я намерен сделать, и одобряет мой образ действия.

Прилагаю при этом письме самое откровенное признание, какое я в состоянии дать - это выдержки из моего собственного дневника. Где того требовала необходимость, они дополнены письменными заявлениями свидетелей.

Мы никогда особенно не симпатизировали друг другу. Но вы воспитаны как джентльмен, и я надеюсь, что, прочтя мой рассказ, вы отнесетесь справедливо ко мне и к другим, хотя и считаете, что мы поступали опрометчиво.

Б. В.

II. Винтерфильд делает выписки

Первая выписка

11 апреля 1859.

Мистрис Эйрикорт уехала сегодня из Бопарка в Лондон. Произвел ли я в самом деле какое-нибудь впечатление на красавицу Стеллу? В моем несчастном положении, когда я не знаю, свободен я или нет, я не решился прямо признаться в своей любви.

12 апреля.

Я становлюсь суеверным. Дневник происшествий Times'а сообщает о смерти несчастной женщины, которую я имел безумство назвать своей женой. Семь лет я ничего не слышал о ней... Я свободен! Право, это хорошее предзнаменование. Не последовать ли мне за мистрис Эйрикорт и ее дочерью в Лондон и объясниться там? Но я не настолько верю в свою привлекательность, чтобы рискнуть. Лучше написать под строжайшим секретом мистрис Эйрикорт.

14 апреля.

Получил очаровательный ответ от матери ангела, написанный наскоро. Они собираются в Париж. Стелла обеспокоена и недовольна, ей необходима перемена обстановки, да и мистрис Эйрикорт прибавляет:

"Это вы взбудоражили ее, почему вы не объяснились, когда мы были в Бопарке?"

Она еще раз написала из Парижа. Добрый старик Ньюблисс всегда говорил, что Стелла любила меня, и удивлялся, подобно мистрис Эйрикорт, почему я не делаю предложения. Как мне было рассказать им, какими оковами я был скован в то время?

Париж, 18 апреля.

Она приняла мое предложение! Слова бессильны для выражения моего счастья.

19 апреля.

Получил письмо от своего поверенного, все исполненное специальных тонкостей и оттяжек. У меня не хватает терпения перечислить их все. Завтра мы едем в Бельгию. Мы не возвратимся в Англию - Стелле так не хочется уезжать с континента, что мы, вероятно, обвенчаемся за границей. Но ей надоело вечное веселье и суматоха Парижа, ей хочется посмотреть старые бельгийские города. Мать ее с сожалением расстается с Парижем. Никогда я еще не встречал такой живой женщины в ее годы.

Брюссель, 7 мая.

Да будут благословенны старые бельгийские города. Мистрис Эйрикорт так хочется поскорей уехать отсюда, что она торопит меня со свадьбой и даже соглашается, конечно, с грустью, чтобы мы обвенчались в Брюсселе без всякой торжественности. Единственным условием, поставленным ею, было присутствие лорда и леди Лоринг, ее старинных друзей.

ХХХХХХХХХХХХХХХХ

Здесь следует бумага. Это предсмертная исповедь жены мистера Винтерфильда и объяснительное письмо, написанное пастором из Бельгавена. События, о которых сообщают эти бумаги, уже известны читателям. Затем снова следуют выписки из дневника.

Бинген на Рейне, 19 мая.

Наконец я получил из Девоншира письма, которые хотя бы немного утешили меня. По крайней мере ужасное несчастье, случившееся в Брюселле, останется в тайне. Дом в Бопарке заперт, и слуги отпущены "по случаю моего путешествия за границу". К отцу Ньюблиссу я писал особо. Не смея сказать ему правду, я намекал, что моя свадьба расстроилась, он отвечал мне дружеским письмом. Надеюсь, время поможет мне стойко переносить мой тяжкий жребий. Быть может, наступит день, когда Стелла и ее друзья узнают, как жестоко, несправедливо они отнеслись ко мне.

Лондон, 18 ноября 1860.

Старая рана открылась. Я случайно встретился с нею в картинной галерее. Она смертельно побледнела и тотчас же ушла.

О, Стелла? Стелла!

Лондон, 12 августа 1861.

Снова встреча с ней. И еще потрясение, которого я не испытал бы, если бы просматривал газетные объявления о свадьбах. Подобно всем мужчинам, я полагал, что их читают только женщины.

Я поехал с визитом к одному весьма приятному новому знакомому - мистеру Ромейну. Я смотрел из окна, когда к дому подъехал экипаж. Я узнал Стеллу! После двух лет она воспользовалась свободой, предоставленной ей законом. Я не могу сетовать на нее за то, что она обошлась со мной как с незнакомым, когда ее муж, ничего не зная, представил нас друг другу. Но потом, когда мы на несколько минут остались наедине... Нет.., я не в состоянии повторить ее безжалостных слов. Почему я так глуп, но я по-прежнему люблю ее?

Бопарк, 16 ноября.

Стелла, по-видимому, несчастлива замужем.

В сегодняшних газетах есть известие о переходе ее мужа в католическую веру. Могу сказать, положа руку на сердце, что мне жаль ее, зная, какое горе ей принес пример обращения в католическую веру. Но я так ненавижу его, что это доказательство его слабости - утешение для меня.

Бопарк, 27 января 1862.

Я получил от Стеллы такое поразительное и грустное письмо, что, прочитав его, я не могу оставаться вдали от нее. Муж бросил ее. Он отправился в Рим для искуса перед вступлением в монахи. Сегодня же еду в Лондон.

Лондон, 27 января.

Как ни коротко письмо Стеллы, я несколько раз в продолжение дороги перечитывал его. Заключение его все еще обдуманно-холодное. Известив меня, что она живет с матерью в Лондоне, Стелла заканчивает свое письмо следующими словами:

"Не опасайтесь, что я взвалю на ваши плечи тяжесть моих забот. Со дня нашей встречи в Тен-Акре я заметила в вас снисхождение и сострадание ко мне. Я не стану спрашивать, говорили ли вы откровенно, - вы можете доказать это. Но я хотела бы задать вам несколько вопросов, на которые никто, кроме вас, не сможет ответить. Мое одинокое положение, быть может, даст мне возможность не быть неверно понятой вами. Позволите ли вы мне писать вам?"

Каждое предложение дышит укоренившимся недоверием! Если бы другая женщина обошлась со мною так, я бы бросил ее письмо в огонь и не покинул бы своего южного дома.

29 января.

Один день пропущен в моем дневнике. Вчерашние события окончательно расстроили меня на некоторое время.

Прибыв вечером 27 в гостиницу Дервента, я с посыльным отправил записку Стелле, спрашивая ее, когда я могу ее видеть.

Удивительно, какие иногда пустяки могут тронуть женщину! В записке, присланной в ответ на мою, я впервые после нашей разлуки в Брюсселе заметил дружелюбное отношение к себе. Это я приписываю ее изумлению моей поездкой из Девоншира в Лондон ради нее и благодарности за это.

Она сообщала мне, что намеревается быть у меня завтра. Кажется, она и ее мать не едины во взглядах на причину странных отношений к ней Ромейна, и Стелла желает прежде всего переговорить со мной, без вмешательства мистрис Эйрикорт.

В эту ночь я мало спал и провел большую часть времени, ходя по комнате и куря. Моим товарищем был Странник - он так просил взять его в Лондон, что я не мог отказать ему. Собака всегда спит у меня в комнате. Его удивление, при виде моего волнения, перешедшего наконец в страх и тревогу, выражалось в глазах, тихом визге и лае, как будто оно высказывалось словами. Кто назвал собаку бессловесным созданием? Должно быть, мужчина, и мужчина вовсе недостойный любви, с собачьей точки зрения.

В начале одиннадцатого часа, 28-го, она вошла в мою гостиную. Я нашел в ней перемену к худшему, вероятно, вследствие всех неприятностей, перенесенных бедняжкою. Ее черты значительно утратили свое изящество, а цвет лица - нежность. Даже ее костюм - конечно, я не заметил бы этого в другой женщине - показался мне неряшливым и безвкусным.

В минуту первого волнения я забыл об охлаждении, существовавшем между нами, и протянул было ей руку, но тотчас же отдернул ее. Ошибся я, предполагая, что она сделала такое же движение, но, подобно мне, не поддалась ему? Она постаралась скрыть свое смущение, если чувствовала его, наклонившись к собаке.

- Мне совестно, что вы зимой приехали в Лондон... - начала она.

Невозможно было позволить ей принять со мной такой банальный тон.

- Я от всего сердца сочувствую вам, - сказал я, - и от всей души желаю быть полезным, если могу.

Она в первый раз взглянула на меня. Поверила она мне? Или все еще продолжает сомневаться во мне? Прежде чем я мог решить это, она вынула из кармана письмо, открыла его и подала мне.

- Женщины часто преувеличивают свои несчастья, - сказала она. - Думаю, мне не следовало бы злоупотреблять вашим терпением, но хотелось доказать вам, что я не представляю свои неприятности больше, чем они есть. Вы увидите это из слов самого мистера Ромейна. Прочтите это письмо до того места, где страница загнута.

Это было прощальное письмо ее мужа.

Оно было написано в утонченно-вежливых и обдуманных выражениях. Но оно не в состоянии было скрыть от меня жестокого отношения фанатика-мужа к жене.

Смысл письма был следующий.

Ромейн писал, что узнал о браке Стеллы, состоявшемся в Брюсселе и даже после замужества обдуманно скрытом ею. И впоследствии она продолжала скрывать от него это обстоятельство и этим поступком подорвала всякую веру в нее. (Вероятно здесь заключался намек на встречу со мной в Тен-Акр-Лодже как с незнакомым). Церковь, к которой он теперь принадлежит, предложила ему не только свое божественное утешение в его семейном несчастье, но также и честь служить делу религии в священных рядах ее духовенства. Перед отъездом в Рим он посылал ей последнее прости на сем свете и прощал ей все зло, причиненное ему. Затем он просил позволения сказать еще несколько слов о ней самой. Во-первых, он желал бы передать ей положенное. Он предоставлял ей в пожизненное пользование Тен-Акр-Лодж и приличный доход. Во-вторых, он желал, чтобы она не искала мотивов, руководивших им. Каково бы ни было его мнение о ее поведении, он не считал бы этого достаточной причиной для того, чтобы покинуть ее, но, оставив в стороне личные чувства, он вследствие своих религиозных убеждений не видел для себя другого исхода, кроме расторжения брака с нею. Затем он вкратце объяснил свои убеждения и в заключение письма выразил свое намерение следовать им.

Здесь страница была загнута, и объяснение было скрыто от меня.

Слабая краска разлилась по ее лицу, когда я возвратил ей письмо.

- Конец не имеет для вас значения, - сказала она. - Вы знаете от него самого, что он бросил меня, щедро обеспечив. Быть может, это расположит вас в его пользу?

Я пытался говорить. Она увидела по моему лицу, как я презирал его, и остановила меня.

- Что бы вы ни думали о его образе действия, - продолжала она, - я прошу вас не высказывать этого. После того, как вы прочли письмо, могу ли я узнать ваше мнение о себе самой? В былые дни...

Бедняжка остановилась в явном замешательстве и отчаянии.

- Зачем вспоминать об этом времени? - решился я спросить.

- Это необходимо. В былое время, вам это известно, моя будущность и будущность моей матери были обеспечены завещанием моего отца. Вы знаете, что у нас было приличное состояние.

Я слышал об этом после венчания, когда составляли брачный контракт. У матери и у дочери был небольшой доход в несколько сотен фунтов в год. Цифра изгладилась у меня из памяти.

Сообщив ей это, я ждал, что она скажет.

Она вдруг замолчала, на ее лице и в манерах отразилось самое тяжелое замешательство.

- Все равно, - сказала она, овладев наконец собой. - Мне пришлось много вынести. Я иногда забываю...

Она старалась закончить фразу, но не смогла и подозвала к себе собаку. Глаза ее были полны слез, и она старалась, лаская Странника, скрыть их от меня.

Вообще я не привык заглядывать в души людей, но, мне кажется, я понял Стеллу. Наедине со мною желание довериться мне на минуту взяло верх над ее осторожностью и гордостью, она отчасти стыдилась этого, отчасти же была готова последовать своему влечению. Я колебался недолго. Время, которого я ждал, время доказать ей деликатно с моей стороны, что я всегда был достоин ее, наконец-то наступило.

- Помните ли вы мой ответ на ваше письмо об отце Бенвеле? - спросил я.

- Да, помню, от слова до слова.

- Я обещал вам доказать, если вы когда-нибудь будете нуждаться во мне, что я достоин вашего доверия. При настоящих обстоятельствах я могу исполнить свое обещание. Подождать, пока вы успокоитесь, или продолжить сейчас?

- Говорите сейчас...

- Если бы вы выказали хотя бы малейшее колебание в ту минуту, когда ваши друзья хотели увести вас от меня... - начал я.

Она содрогнулась. Казалось, в ее памяти возникла фигура моей несчастной жены, встретившей нас на паперти.

- Не вспоминайте об этом! - воскликнула она. - Пощадите меня!

Я открыл портфель, в котором хранились бумаги, присланные мне пастором из Бельгавена, и положил их на стол перед нею. Я думал, что чем яснее и короче буду говорить, тем лучше будет для нас обоих.

- Моя жена умерла после того, как мы расстались в Брюсселе, - сказал я. - Вот копия с медицинского свидетельства о ее смерти.

Стелла не пожелала даже взглянуть на него.

- Я не вижу толку в подобных вещах, - ответила она чуть слышно. - Что это такое?

Она взяла предсмертную исповедь моей жены.

- Прочтите, - попросил я.

Стелла со страхом взглянула на меня.

- Что сообщит мне эта бумага? - спросила она.

- Она скажет вам: "Поверив внешним обстоятельствам, вы были несправедливы к человеку, ни в чем не повинному".

Произнеся это, я отошел к окну позади нее на противоположном конце комнаты так, чтобы, читая, она не могла видеть меня.

Через несколько минут - какими долгими они показались мне! - я услышал, что она пошевелилась. Когда я обернулся, она подбежала ко мне и бросилась на колени передо мной. Я пытался поднять ее и старался уверить, что простил ее. Она схватила меня за руки и закрыла ими свое лицо - они сделались мокрыми от слез.

- Мне стыдно смотреть на вас, - сказала она. - О, Бернард, какая я была презренная женщина!

Никогда в жизни я не чувствовал себя в таком замешательстве. Я не знаю, что бы сказал или сделал, если б моя старая, милая собака не вывела меня из затруднения. Она также подбежала ко мне, ревнуя меня, и пыталась лизать мои руки, которые Стелла все еще не выпускала. Положив свои лапы мне на плечи, собака старалась втиснуться между нами. Кажется, мне удалось принять спокойный вид, хотя на душе было тревожно.

- Не возбуждайте же ревность Странника, - сказал я.

Она позволила поднять себя. О, если б она могла поцеловать меня! Но это было невозможно, она поцеловала голову собаки и потом обратилась ко мне. Я не напишу того, что она сказала мне. Пока я жив, мне не забыть этих слов.

Я подвел ее к стулу. Письмо пастора из Бельгавена все еще лежало на столе, не прочтенное ею. Оно имело важное значение, так как могло убедить ее в подлинности исповеди. Но ради нее я не решался заговорить о нем.

- Теперь вы знаете, что у вас есть друг, готовый помочь вам советом и делом... - начал я.

- Нет, - прервала она меня, - не только друг, скажите - брат...

Я сказал это и прибавил:

- Вы хотели что-то спросить у меня и не договорили?

Она поняла меня.

- Я хотела сообщить вам, - сказала она, - что написала отказ поверенному мистера Ромейна. Я уехала из Тен-Акр-Лоджа и никогда более не вернусь туда и не возьму ни фартинга из денег мистера Ромейна. Мать моя, хотя и знает, что у нас есть чем жить, говорит, что я поступила с непростительной гордостью и неблагоразумием. Мне хотелось бы знать, Бернард, разделяете ли вы мнение моей матери?

Я, может быть, тоже высказал непростительную гордость и неблагоразумие. Во второй раз со времени счастливых прошлых дней, которым не осужденно вернуться, она назвала меня по имени. Под каким бы впечатлением я ни действовал, но я восхищался ею и уважал ее за этот отказ - и высказал ей это. Она стала спокойнее, так что я решился заговорить с ней о письме пастора.

Она не хотела и слышать о нем.

- О, Бернард, неужели я еще не должна доверять вам? Спрячьте эти бумаги. Я хочу знать только одно. Кто доставил их вам. Пастор?

- Нет.

- Через кого они достались вам?

- Через отца Бенвеля.

Она вскочила, точно от прикосновения электрической искры.

- Я это знала! - воскликнула она. - Этот патер разбил мою семейную жизнь, почерпнув свои сведения именно из этих бумаг, прежде чем передал их в ваши руки.

Она остановилась, чтобы немного успокоиться, и прибавила:

- Вот в чем заключался первый вопрос, который я хотела задать вам. Вы ответили мне. Мне больше ничего не надо.

Она, конечно, заблуждается насчет отца Бенвеля. Я пытался объяснить ей это. Я сказал, что когда мой почтенный знакомый передал мне бумаги, печать не была сломана. Она презрительно засмеялась. Неужели я так плохо знал его, чтобы хоть на минуту усомниться в том, что он мог сломать печать и потом восстановить ее? Я никогда не думал, о возможности этого, она поразила, но не убедила меня. Я никогда не изменяю своим друзьям, даже тогда, когда знаком с ними недавно, поэтому я все еще пытался защитить отца Бенвеля. В результате она засыпала меня вопросами. Я совершенно внезапно возбудил в ней любопытство. Она пожелала узнать, каким образом я познакомился с патером и как ему удалось завладеть бумагами, которые предназначались только для меня.

Мне оставалось подробно все рассказать ей.

Это было вовсе не легко для человека, подобного мне, но привыкшего передавать события по порядку. Делать было нечего: пришлось рассказать длинную историю о похищении бумаг и находке их пастором. Рассказ только подтвердил ее подозрения касательно отца Бенвеля, из прочих сведений ее более всего заинтересовали подробности о мальчике-французе.

- Все, что касается этого бедного ребенка, имеет для меня необычайный интерес, - сказала она.

- Разве вы знали его? - спросил я с некоторым удивлением.

- Я знала и его, и его мать, я расскажу вам в другой раз, каким образом познакомилась с ними. Я имела предчувствие, что через мальчика меня постигнет какое-нибудь несчастье. Случайно дотронувшись до него, я содрогнулась, точно от прикосновения к змее. Вы подумаете, что я суеверна, но после того, что я слышала от вас, я вижу, что он действительно был косвенной причиной несчастья, обрушившегося на меня. Каким образом ему удалось украсть бумаги? Спросили вы об этом у бельгавенского пастора?

- Я ничего у него не спрашивал. Но он счел своей обязанностью рассказать мне все, что ему было известно о пропаже бумаг.

Она подвинула свой стул ближе ко мне.

- Расскажите мне все! - попросила она.

Я не совсем охотно исполнил ее просьбу.

- Разве в рассказе есть что-нибудь такое, что мне не следовало бы слышать?

Это принудило меня говорить прямо.

- Повторяя рассказ пастора, мне придется говорить о жене, - сказал я.

Она взяла мою руку.

- Вы пожалели и простили ее, - ответила она. - Говорите же о ней и ради Бога не думайте, что мое сердце жестче вашего.

Я поцеловал руку, которую она подала мне, - это ведь мог сделать и "брат".

- Началось с того, что мальчик из благодарности привязался к моей жене. В тот день, когда она диктовала свою исповедь пастору, он ни за что не хотел отойти от ее постели. Так как он совсем не знал по-английски, то, казалось, не было необходимости препятствовать ему. Когда пастор начал писать, мальчик стал вдруг задавать разные вопросы и надоедал ими пастору. Чтобы угомонить его, моя жена сказала, что диктует свое завещание. Из того, что ему приходилось слышать прежде, он вывел заключение: с завещанием всегда связаны денежные дары, поэтому он удовлетворился объяснением и замолчал.

- Пастор понял это? - спросила Стелла.

- Да. Подобно многим англичанам его положения, он, хотя и не говорил по-французски, но мог читать на этом языке и понимал его в разговоре. После смерти моей жены пастор поместил мальчика на несколько дней под надзор своей экономки. Эта женщина провела в молодости несколько лет на Мартинике и поэтому была в состоянии разговаривать с мальчиком на его родном языке. Когда он исчез, только она одна была в состоянии пролить слабый свет на похищение бумаг. В первый день, когда он поселился в доме пастора, экономка застала его у замочной скважины двери в кабинет. Он, вероятно, видел, куда положили исповедь, и цвет старинной синей бумаги, на которой она была написана, дал ему возможность узнать ее. На следующее утро в отсутствие пастора он принес рукопись экономке и просил перевести ее на французский язык, чтобы он мог знать, сколько денег ему отказано "в завещании".

Она сделала ему строгий выговор, велела положить бумаги обратно в ящик, откуда он их взял, и пригрозила рассказать пастору, если он еще раз вздумает взять их.

Он обещался не делать этого, и добродушная женщина поверила ему. Вечером бумаги были запечатаны и спрятаны под ключ, утром же оказалось, что замок сломан, бумаги и мальчик исчезли.

- Как вы думаете, показывал он еще кому-нибудь исповедь? - спросила Стелла. - Я случайно узнала, что он скрывал ее от матери.

- После выговора экономки, - продолжал я, - он едва ли стал бы показывать бумаги кому-нибудь. Очень вероятно, что он собирался выучиться английскому языку, чтобы самому прочесть их.

На этом разговор прекратился. Мы помолчали минуту. Она задумалась, а я смотрел на нее. Вдруг она подняла голову, и ее серьезные глаза остановились на мне.

- Это очень странно! - сказала она.

- Что странно?

- Я думала о Лорингах. Они мне также советовали не доверяться вам и молчать о случившемся в Брюсселе. И они отчасти виноваты в том, что мой муж бросил меня. Он в первый раз встретился с отцом Бенвелем у них в доме.

Она снова склонила голову и последующие затем слова произнесла шепотом:

- Я еще молода! Боже мой, что ждет меня в будущем!

Этот мрачный взгляд опечалил меня. Я напомнил, что у нее есть близкие и преданные друзья.

- Никого у меня нет, кроме вас, - ответила она.

- Вы не виделись с леди Лоринг? - спросил я.

- Я получила от нее и ее мужа весьма любезное письмо: они приглашали меня поселиться у них. Я не имею права упрекать их - намерения у них были хорошие, но после случившегося я не могу вернуться к ним.

- Мне грустно слышать это, - сказал я.

- Вы говорите о Лорингах? - спросила она.

- Я их даже не знаю. Я могу думать только о вас. Я все продолжал смотреть на нее - и боюсь, что глаза мои высказали больше, чем слова. Если она сомневалась в этом прежде, то теперь должна была понять, что я люблю ее все так же, как прежде. Но, по-видимому, мой взгляд скорее опечалил, чем смутил ее. Я сделал неудачную попытку поправиться.

- Брат ваш имеет право говорить с вами откровенно? - спросил я.

Она ответила утвердительно, но тем не менее встала, собираясь идти, и стала ласково прощаться, желая показать - как я, по крайней мере, надеялся, - что на этот раз она прощает меня.

- Не зайдете ли вы к нам завтра? - спросила она. - Можете ли вы простить мою мать так же великодушно, как простили меня? Я по крайней мере постараюсь, чтобы она отнеслась к вам справедливо!

Она протянула мне руку на прощание. Как мог я ответить ей? Если бы я был человеком решительным, я бы вспомнил, может быть, что для меня было бы лучше редко встречаться с ней. Но у меня слабый характер, и я принял ее приглашение посетить ее на следующий день.

30 января.

Я только что вернулся от нее.

Мысли у меня путаются - виной тому ее мать. Лучше было бы, если бы я не ходил к ним. Я думаю, уж в самом деле не дурной ли я человек, но только до сих пор не знал об этом?

Когда я вошел в гостиную, мистрис Эйрикорт была там одна. Судя по развязности, с которой она встретила меня, казалось, что несчастье, обрушившееся на ее дочь, не укротило эту ветреную женщину.

- Дорогой Винтерфильд, - сказала она, - я поступила безбожно. Я не стану говорить, что, по-видимому, все в Брюсселе было против вас, но скажу только, мне не следовало доверять обстоятельствам. Вы - потерпевшее лицо, прошу вас, простите меня. Будем продолжать рассуждения на эту тему или протянем друг другу руки и прекратим разговор?

Я, конечно, протянул руку. Мистрис Эйрикорт заметила, что глазами я ищу Стеллу.

- Садитесь, - сказала она, - и будьте столь добры довольствоваться моим обществом взамен более приятного. Если я не устрою всего, то - с лучшими намерениями - в свете вы и моя дочь поставите себя в неловкое положение! Сегодня вы не увидите Стеллу. Это невозможно - и я скажу вам почему. Я старая светская женщина и все могу сказать. Моя невинная дочь умерла бы скорее, чем призналась в том, что я скажу вам. Могу я предложить вам что-нибудь? Завтракали ли вы?

Я просил ее продолжать. Ее слова привели меня в недоумение и даже испугали.

- Хорошо, - произнесла она, - вы, может быть, удивитесь, услышав, что я скажу вам, но я не допущу, чтобы все шло так, как идет до сих пор. Мой презренный зять вернется к жене.

Ее слова поразили меня, и я, вероятно, выказал свое удивление.

- Подождите, - продолжала мистрис Эйрикорт. - Пугаться тут нечего. Ромейн слабохарактерный безумец, а загребущие руки отца Бенвеля, наверное, глубоко погрузились в его карманы. Но, если я только не ошибаюсь, в Ромейне есть еще остатки стыда. Вы возразите, что после его поступка на это мало надежды. Очень может быть. Но тем не менее я взываю к его чувствам. Он уехал в Рим, и - излишне прибавлять - не оставил адреса. Конечно, отец Бенвель позаботился об этом. Но это ничего не значит. Кто так много вращается в обществе, как я, имеет определенную выгоду: у того всюду есть хорошие знакомые, которые всегда готовы помочь, если только не просишь у них денег взаймы. Я написала письмо Ромейну, адресовав его на имя одного из моих знакомых в Рим. Где бы он ни был, мое письмо дойдет до него.

До сих пор я слушал довольно спокойно, естественно, предполагая, что мистрис Эйрикорт надеется на силу своих собственных доводов и убеждений. Со стыдом признаюсь в этом даже самому себе: мне было приятно чувствовать, что с таким фанатиком, как Ромейн, в ста случаях против одного нельзя было ожидать успеха.

Следующие слова мистрис Эйрикорт тотчас же заставили меня изменить свой недостойный образ мыслей.

- Не думайте, что я пыталась убеждать его, - продолжала она. - Мое письмо немногословно. Стелла имеет право, против которого он не сможет устоять. Я буду справедлива к нему. Он, уезжая, не знал об этом. Я сообщаю ему в своем письме, об отправке которого дочь моя и не подозревает, какого рода это право.

Она остановилась. Глаза ее смягчились, и голос стал тише - она уже не походила на ту мистрис Эйрикорт, которую я знал.

- Через несколько месяцев моя бедная Стелла станет матерью. Мое письмо призывает Ромейна к жене и ребенку.

Мистрис Эйрикорт замолчала, видимо, ожидая, что я выскажу какое-нибудь мнение.

В первую минуту я не мог говорить. Мать Стеллы никогда не была высокого мнения о моих умственных способностях. Теперь я, вероятно, показался ей глупейшим из ее знакомых.

- Вы плохо слышите, Винтерфильд? - спросила она.

- Нет.

- Вы поняли меня?

- О, да.

- Так почему же вы ничего не говорите? Я хочу знать, что думает мужчина в этом случае? Боже, какой вы трус! Поставьте себя на место Ромейна и выскажите свое мнение. Если бы вы бросили Стеллу...

- Я бы никогда не бросил ее, мистрис Эйрикорт.

- Молчите. Вы не знаете, что могло бы случиться. Приказываю вам вообразить себя слабохарактерным, суеверным, эгоистичным, словом - фанатиком-безумцем. Понимаете? Теперь скажите мне: могли бы вы устоять и не вернуться к жене, если бы вас призывали к ней во имя вашего ребенка? Могли ли бы вы устоять против такого зова?

- Вероятно, нет.

Я старался отвечать спокойным голосом, но мне было нелегко. Я завидовал, сердился, был эгоистом - никакими словами нельзя передать моих мыслей в это мгновение. Никогда я никого так не ненавидел, как ненавидел Ромейна в эту минуту.

- Черт возьми! Он вернется.

В этих словах выразилось мое глубокое чувство.

Мистрис Эйрикорт была удовлетворена. Со своей обычной легкостью и доверчивостью она перешла к другому предмету разговора.

- Теперь, конечно, вам понятно, что, во избежание сплетен, вы не должны видеться со Стеллой иначе, как в моем присутствии. Моя дочь не должна подавать своему мужу - ах, если б вы знали, как я ненавижу этого человека! - я говорю, не должна подавать своему мужу никакого повода для ответа, что он не вернется к ней.

Если только мы дадим этому старому иезуиту хотя бы малейшую возможность, он сделает Ромейна священником прежде, чем мы успеем оглянуться. Дерзость этих папистов действительно неимоверна. Помните, как они, обходя наши законы, поставили здесь епископов и архиепископов? Отец Бенвиль последовал их примеру и обошел наши законы о браке. Я в таком негодовании, что не могу объясняться с обычной ясностью. Говорила вам Стелла, что он действительно поколебал веру Ромейна в его брак? А, понимаю! Она умолчала об этом и имела на то причины.

Я вспомнил о загнутой странице письма. Мистрис Эйрикорт открыла мне то, что дочь ее, по деликатности, пожелала скрыть. Она сообщила мне, как возмущался ее зять моим гражданским браком с ее дочерью.

- Да, - говорила она, - эти католики все на один покрой. Моя дочь - я говорю не о моей милой Стелле, а о выродке-монахине - воображает себя выше матери. Говорила я вам, что она имела дерзость сказать, что будет молиться за меня? Та же история, что с отцом Бенвелем и папской пропагандой! Теперь скажите мне, Винтерфильд, не находите ли вы сами, принимая во внимание все обстоятельства дела, что вам, как умному человеку, следует возвратиться в Девоншир, пока мы находимся в нашем настоящем положении? Если вы возьмете с собой в вагон теплый плед, газеты и журналы для развлечения, путь покажется вовсе не таким длинным. А Бопарк, прелестный Бопарк, как в нем удобно жить зимой! Вам невольно позавидуешь - такой популярностью вы пользуетесь в окрестности. Возвращайтесь-ка домой! Возвращайтесь!

Я встал и взялся за шляпу. Она потрепала меня по плечу.

Я готов был задушить ее в эту минуту. А между тем она была права.

- Вы извинитесь за меня перед Стеллой? - спросил я.

- Друг мой, я сделаю больше, я буду воспевать вас, как говорят поэты.

В неудержимой радости, что ей удалось справиться со мной, она начала говорить самые несуразные вещи.

- Я люблю вас как мать, - уверяла она меня, прощаясь, - и почти готова поцеловать вас.

Но на всем лице мистрис Эйрикорт не было ни одного местечка неподкрашенного, ненапудренного, я не поддался искушению и отворил дверь. Уходя, я не мог удержаться, чтобы не высказать одну, последнюю просьбу:

- Дайте мне знать, когда получите вести из Рима, - сказал я.

- С большим удовольствием, - весело ответила мистрис Эйрикорт. - Прощайте, друг мой, прощайте!

Я пишу это в то время, когда слуга укладывает мой чемодан. Странник знает, что это значит. Во всяком случае собака рада, что уезжает из Лондона. Я думаю, не нанять ли мне яхту и не отправиться ли в кругосветное плавание? Лучше было бы никогда мне не видеть Стеллу!

Вторая выписка

Бопарк, 10 февраля.

Наконец пришло письмо от мистрис Эйрикорт.

Ромейн даже не прочитал его, оно было возвращено ей отцом Бенвелем. Мистрис Эйрикорт, конечно, разозлилась. В унижении, перенесенном ею, ее утешает только то, что дочь ничего не знает о всей этой истории. Она просит меня - совершенно без нужды - хранить секрет, и посылает мне копию с письма отца Бенвеля:

"Милостивая государыня, мистер Ромейн не может читать ничего, что отвлекает его внимание от приготовлений к принятию священнического сана и что вызывает воспоминание о заблуждениях, от которых он отрешился навеки. При получении письма мистер Ромейн, как обычно, посмотрел сначала на адрес, а затем передал мне ваше письмо, не прочтя, и просил переслать его вам обратно. Тотчас же в его присутствии оно было переложено мною в другой конверт и запечатано. Ни он, ни я не знаем и не желаем знать, о чем вы писали ему. Мы покорнейше просим вас не беспокоить нас более своими письмами".

Дело действительно плохо, но то, что меня касается, имеет и хорошие стороны. Мои недостойные сомнения и зависть являются мне в еще худшем свете, чем прежде. Как ревностно я защищал отца Бенвеля! И как он обманул меня! Доживу ли я до того времени, когда иезуит попадется в свои собственные сети!

11 февраля.

Вчера мне было грустно, что я не получил известия от Стеллы. Сегодня утром я был вознагражден: получил от нее письмо.

Она нездорова и не знает, что делать с матерью. По временам оскорбленная мистрис Эйрикорт побуждает ее принять крайние меры, она желает поставить свою дочь под защиту закона и добиться восстановления ее супружеских прав или развода. Но временами она совершенно падает духом и объявляет, что не может при ужасном положении Стеллы встречаться с обществом и советует немедленно уехать в какой-нибудь городок на материке, где можно жить дешево. Стелла не только согласна, но рада принять это последнее предложение. Она доказывает это, обращаясь в приписке за советом ко мне, без сомнения, вспоминая счастливые дни, когда я ухаживал за ней в Париже и нас посещали в отеле мои многочисленные иностранные знакомые.

Эта приписка к письму дала мне предлог, которого я искал. Я прекрасно знал, что лучше бы мне вовсе не встречаться с ней, а между тем с первым же поездом поехал в Лондон с единственной целью увидеть ее.

Лондон, 12 февраля.

Я застал мать и дочь в гостиной. Это был один из дней, когда мистрис Эйрикорт упала духом. Взглянула меня, она попыталась придать своим маленьким глазкам выражение трагического упрека, покачала своей крашеной головой и сказала:

- О, Винтерфильд, я не ожидала от вас этого! Стелла, принеси мне флакон.

Но Стелла сделала вид, что не поняла намека. Она так ласково приняла меня, что я чуть не заплакал. О, если б ее матери не было в комнате! Но она была здесь, и мне ничего не оставалось, как тотчас же приступить к делу, будто я был поверенным в делах этих дам.

Мистрис Эйрикорт начала с того, что стала выговаривать Стелле, зачем она спрашивала у меня совета, и затем стала уверять меня, что не имеет намерения уезжать из Лондона.

- Как же мне тогда быть со своим домом? - спросила она раздраженно.

Я знал, что она называла "своим домом" квартиру в верхнем этаже, которую всегда могла оставить, но не сказал ничего, а обратился к Стелле:

- Я припомнил несколько мест, которые могли бы вам понравиться, ближайшее из них - дом одного французского семейства, - старого джентльмена и его жены. У них нет ни детей, ни квартирантов, но я думаю, что они охотно бы приняли моих знакомых, если только их свободные комнаты не заняты. Они живут в Сен-Жермене около самого Парижа.

Я поступил хитро - подобно самому отцу Бенвелю - и, сказав последние слова, посмотрел на мистрис Эйрикорт.

Париж оправдал надежды, возлагаемые мною на него, она не могла устоять против искушения и не только уступила, но даже назначила плату, которую могла бы предложить за квартиру.

Когда я стал прощаться, Стелла шепотом поблагодарила меня.

- Мое имя не названо, но о моем несчастье рассказывают газеты, - сочувствующие мне знакомые уже начинают приезжать, чтобы утешить меня. Я умру, если вы не поможете нам уехать в город, где меня никто не знает.

Сегодня ночью я отправляюсь с почтовым поездом в Париж.

Париж, 13 февраля.

Вечер. Я только что вернулся из Сен-Жермена. Прибегая к различным хитростям, мне наконец удалось все устроить. Я начинаю думать, что я иезуит по природе, вероятно, между мною и отцом Бенвелем имеется какое-нибудь отвратительное сходство.

Мои друзья, месье и мадам Вилльрэ, охотно примут двух леди-англичанок, которых я знаю уже много лет. Они могут за неделю приготовить для приема мистрис Эйрикорт и ее дочери вместительную и хорошенькую квартиру в нижнем этаже дома, доставшегося мадам Вилльрэ в наследство от одного из ее предков.

Все сложности заключались в денежном вопросе: месье Вилльрэ, получающий пенсию, стеснялся назначить плату за квартиру, а я настолько несведущ, что не мог помочь ему. Кончилось тем, что мы обратились к агенту по найму квартир в Сен-Жермене. Цена, назначенная им, показалась мне вполне справедливой, но она превосходила средства мистрис Эйрикорт. Я уже так давно знаю семейство Вилльрэ, что мог, не рискуя обидеть их, предложить им тайное соглашение, позволявшее мне уплатить часть суммы. Таким образом, это затруднение было устранено.

Мы направились в большой сад за домом, и здесь я еще раз выказал свою хитрость.

В одном прелестном тенистом уголке я увидел необходимую принадлежность французского сада - "павильон" - прехорошенький домик, - в три комнаты, точно игрушка. Было заключено еще условие о найме этого домика мною. Мадам Вилльрэ улыбнулась.

- Могу поспорить, - сказала она, применив все свое знание английского языка, - одна из этих дам очаровательно молода.

Добрая старушка и не подозревает, как безнадежна история моей любви. Я должен видеть Стеллу хоть изредка - больше я ничего не требую и ни на что не надеюсь. Никогда еще я так не чувствовал свое одиночество.

Третья выписка

Лондон, 1 марта.

Стелла и мать ее сегодня отправились в Сен-Жермен, не позволив мне сопровождать их.

Мистрис Эйрикорт настойчиво требует соблюдать правила приличий. Если бы это было единственным препятствием на моем пути, я бы устранил его, последовав за ними во Францию.

Какое может быть неприличие в том, что я буду видеть Стеллу как ее брат и друг - особенно если я не буду жить в одном доме с нею, и она будет находиться под постоянной охраной матери или мадам Вилльрэ?

Нет! Меня удержала от поездки в Сен-Жермен сама Стелла.

- Я часто буду писать вам, - сказала она, - но прошу вас, ради меня, не следовать за нами во Францию. Ее взгляд и тон заставили меня повиноваться. Как ни глуп я, но после происшедшего между мною и ее матерью, мне кажется, я могу догадаться, что она хотела сказать.

- Мы никогда более не увидимся? - спросил я.

- Неужели вы считаете меня черствой и неблагодарной? - ответила она. - Неужели вы сомневаетесь, что я буду рада, более чем рада видеть вас, когда...

Она отвернулась и не сказала больше ни слова.

Пора было проститься. Мать ее следила за нами, мы пожали друг другу руки - тем и ограничились.

Матильда - горничная мистрис Эйрикорт - пошла вниз отпирать мне дверь. Вероятно, вид у меня был расстроенный, так же, как и душа. Добрая девушка старалась успокоить меня.

- Не тревожьтесь о них, сэр, - сказала она, - я привыкла к путешествиям и буду заботиться о них.

На нее можно положиться, она верная и преданная женщина. На прощание я сделал ей небольшой подарок и просил писать мне время от времени.

Многим это покажется недостойным с моей стороны поступком. Я могу сказать только, что это получилось у меня само собой. Я не знатная особа, и, если вижу, что человек хорошо относится ко мне, я не спрашиваю: выше он или ниже меня, богаче или беднее. По-моему, мы равны, если нас соединяют одинаковые симпатии. Матильда была достаточно знакома со всем случившимся, чтобы предвидеть, что в письмах Стеллы ко мне будет известная сдержанность.

- Не сомневайтесь во мне, сэр, я буду вам писать чистую правду, - шепнула она мне.

Я поверил ей. Когда на сердце грустно, дружба женщины всегда может утешить меня. Будь это леди или ее горничная женщина, она одинаково драгоценна для меня.

Гов, 2 марта.

Я договорился с агентом, что найму у него яхту.

Я должен найти себе дело и уехать куда-нибудь. О возвращении в Бопарк не может быть и речи. Люди, у которых на душе спокойно, могут находить удовольствие в обществе соседей. Но я несчастный человек и постоянно волнуюсь. Образцовые отцы семейств станут разговаривать со мной о политике, образцовые матери предоставят мне случай сочетаться браком с их дочерьми - вот что мне предложит общество, если я вернусь в Девоншир. Нет, я лучше поеду на Средиземное море и возьму с собой единственного друга, обществом которого не тягощусь, - свою собаку.

Судно найдено - красивая шхуна в триста тонн, только что вернувшаяся из плавания на Мадейру. Шкипер и экипаж пробудут на берегу всего несколько дней. Тем временем ревизор осмотрит корабль и груз будет отвезен на берег.

3 марта.

Я написал Стелле письмо и приложил к нему список адресов, по которым письма могут попасть ко мне, другой список я отправил к своей союзнице, горничной. Из Гибралтара мы отправимся в Неаполь, оттуда в Чивиту-Веккию, Ливорно, Геную и Марсель. Из каждого этого места я легко смогу добраться до Сен-Жермена.

7 марта.

В море Половина шестого вечером. Мы проехали мимо Эддистонского маяка, ветер был попутный. Мы идем десять узлов в час.

Четвертая выписка

Неаполь, 10 мая

Прекрасные надежды в начале путешествия не исполнились. Из-за противного ветра, бурь и остановки в Кадиксе по случаю ремонта мы только сегодня прибыли в Неаполь. Яхта оказалась превосходной и выдержала все испытания. Я не видел лучшего и более изящного судна.

Мы добрались слишком поздно, почтамт был уже закрыт. Завтра утром пошлю на берег за письмами. Следующий мой рейс будет зависеть от известий, которые я получу из Сен-Жермена. Если мне придется остаться здесь на более продолжительный срок, то я дам своему экипажу отпуск, который он вполне заслужил во время своего пребывания в Чивита-Веккии. Рим мне никогда не надоедает, но я не любил и не полюблю Неаполь.

11 мая.

Мои планы совершенно изменились. Я раздосадован и сердит, чем дальше я уеду от Франции, тем приятнее мне будет.

Я получил письма от Стеллы и от горничной. Оба письма сообщают мне, что ребенок родился и это мальчик. Неужели они думают, что я интересуюсь этим мальчиком? Пока он в пеленках, он будет моим худшим врагом.

Письмо Стеллы довольно приветливо. Но ни одним словом она не приглашает меня и даже не намекает на возможность приглашения в Сен-Жермен. О матери она упоминает мимоходом, только извещая, что мистрис Эйрикорт здорова и наслаждается удовольствиями в Париже. Три четверти письма посвящены ребенку.

Когда я писал ей, я подписался "преданный Вам". Стелла подписывается "Ваша". Это пустяки, правда, но, тем не менее я чувствую, что это мне приятно.

Матильда верна своему обещанию, из ее письма я узнал всю правду.

"Со времени рождения "бебе", - пишет она, - мистрис Ромейн ни разу не произнесла вашего имени, она только и думает, только и говорит о маленьком. Это, конечно, весьма извинительно для леди в ее грустном положении. Но, по-моему, не совсем благодарно забывать мистера Винтерфильда, сделавшего для нее так много и не требующего ничего более, кроме позволения проводить невинно несколько часов в ее обществе. Может быть, как незамужняя, я ничего не понимаю в материнских чувствах и детях. Но я тоже могу чувствовать и, извините меня за фамильярность, чувствую за вас. По-моему, ребенок еще наделает много бед. Уже теперь он является источником споров. Мистрис Ромейн знает свет, и у нее доброе сердце. Она советует известить мистера Ромейна о рождении сына и наследника. Мистрис Эйрикорт утверждает, и, вероятно, не ошибается, что этот ненавистный старый патер завладеет имением мистера Ромейна, если только не будут приняты меры, которые заставят отца быть справедливым к сыну. Но мистрис Ромейн горда, как Люцифер, она и слышать не хочет о том, чтобы заискивать перед мужем, как она говорит.

- Сердце человека, бросившего меня, не тронет ни жена, ни ребенок, - считает она.

Мистрис Эйрикорт не согласна с ней. Они поссорились, а милый джентльмен-француз и его жена стараются помирить их. Вы засмеетесь, если я скажу вам, что они для успокоения прибегли к конфетам. Мистрис Эйрикорт уже несколько раз была в Париже с месье и мадам Вилльрэ. Если в заключение дать вам указание, то посоветовала бы попробовать, как подействуют на мистрис Ромейн ваше отсутствие и молчание".

Письмо проникнуто чувством. Я последую совету Матильды. Стелла никогда не упоминает моего имени, а у меня не проходит дня, чтоб я не подумал о ней!

Полагаю, что человек может закалить свое сердце. Попробую я закалить свое сердце и забыть ее.

Экипаж в Неаполе отправится на берег, затем мы поплывем в Александрию. Там яхта подождет моего возвращения. Я еще не видел нильских порогов и не видел прекрасных нубийских женщин мышиного цвета. Палатка в пустыне и экономка из смуглолицых дочерей природы - вот новая жизнь для человека, которому надоела пошлая европейская цивилизация! Начну с того, что отпущу себе бороду.

Пятая выписка

Чивита-Веккия, 28 февраля 1863

После девятимесячного странствования по морю и суше я снова вернулся к берегам Италии!

Какую пользу принесло мне мое путешествие? Я загорел, похудел и полюбил слабый табак. Помогло ли оно забыть мне Стеллу? Нисколько - мне еще больше, чем когда-нибудь, хочется видеть ее. Когда я просматриваю свой дневник, мне самому становится совестно своего нетерпения. Какое тщеславие с моей стороны предполагать, что она будет думать обо мне, когда она вся охвачена новыми заботами и радостями материнства, особенно священными для ее бедной и грустной жизни! Я беру назад все, что писал о ней, и от всей души прощаю ребенка.

Рим, 1 марта.

У своего банкира я нашел несколько писем на мое имя.

Мне больше всего, конечно, хотелось получить известия из Сен-Жермена. Сообщая о получении моего последнего письма из Каира - вскоре после отъезда из Неаполя я нарушил свой обет молчания, - Стелла наконец прислала мне давно желанное приглашение:

"Постарайтесь вернуться к нам еще до дня рождения моего мальчика, 27 мая, когда ему исполнится год".

После этих слов ей нечего бояться, что я опоздаю к назначенному дню. Страннику - собака теперь вполне стала достойна своего имени - придется проститься с яхтой, которую пес полюбил, и отправиться в обратный путь по железной дороге, которую он ненавидит. Я не хочу более подвергать себя бурям и остановкам. Прощай, море, на время!

Я отправил по телеграфу известие о благополучном возвращении. Я должен спешить уехать из Рима, иначе сделаю серьезную ошибку - не исполню поручения матери Стеллы.

Мистрис Эйрикорт серьезно просила меня в случае моего возвращения через Италию доставить ей какие-нибудь сведения о Ромейне. Ей интересно знать, заставили ли его все-таки стать священником. Следовательно, я должен, если только будет возможно узнать его планы, выяснить также и то, так ли он несчастен, как того заслуживает, разочаровался ли он в своих ожиданиях и есть ли, таким образом, надежда на его возвращение на путь истинный, а главное - с ним ли еще отец Бенвель. Я думаю, что мистрис Эйрикорт еще не оставила своего намерения известить Ромейна о рождении сына.

Я думаю, скорее всего мне удастся получить необходимые сведения от моего банкира. Он двадцать лет живет в Риме, но слишком занят, для того чтобы такой праздный человек, как я, мог беспокоить его в часы занятий. Я пригласил его завтра пообедать со мной.

2 марта.

Гость мой только что ушел от меня. Боюсь, что мистрис Эйрикорт сильно огорчится, услышав мое сообщение.

В ту минуту, когда я назвал Ромейна, банкир с удивлением взглянул на меня.

- Об этом человеке говорит весь Рим, - сказал он. - Удивляюсь, что вы раньше не слышали о нем.

- Он священник?

- Конечно! Замечательно, что обычное время искуса было значительно сокращено для него особым распоряжением высших властей. Папа принимает в нем величайшее участие, а итальянцы уже прозвали его "молодым кардиналом". Не думайте, как многие из ваших соотечественников, что благодаря своему состоянию он получил эту высокую степень. Состояние его играет здесь незначительную роль. Он соединяет в себе два противоположных качества, весьма драгоценных для церкви и редко встречаемых в одном человеке. Он уже приобрел себе здесь всеобщую известность как чрезвычайно красноречивый и убедительный проповедник...

- Проповедник! - воскликнул я. - Он приобрел себе известность у вас? Каким же образом итальянцы понимают его?

Банкир смотрел на меня с изумлением.

- Почему же им не понимать человека, говорящего с ними на их родном языке? - спросил он. - Ромейн, прибыв сюда, уже говорил по-итальянски, а с того времени он, постоянно упражняясь, привык и думать по-итальянски. В продолжение последнего сезона он проповедует в Риме попеременно то по-итальянски, то по-английски. Но я говорил о двух редких противоположных качествах этого замечательного человека. Даже не находясь на кафедре, он с успехом может служить церкви в ее политических интересах. Говорят, он приобрел глубокие знания, занимаясь в былые годы историей. Как-то, по случаю возникших дипломатических недоразумений между церковью и государством, он написал записку, про которую секретарь-кардинал сказал, что это образец применения опыта прошлых дней к современным нуждам. Если он только не изнурит себя, прозвище, данное ему итальянцами, может оказаться пророческим. Может быть, и мы доживем до того дня, когда новообращенный сделается кардиналом Ромейном.

- Вы лично знакомы с ним? - спросил я.

- С ним не знаком ни один англичанин, - ответил банкир. - Рассказывают о каком-то романтическом приключении в его жизни, вследствие которого он покинул Англию и старается избегать знакомств со своими соотечественниками. Справедливо ли это или нет, не знаю, но известно только, что для англичан в Риме он недоступен. Я недавно слышал, что он отказывается принимать письма, приходящие из Англии. Если вы желаете видеть его, вы должны последовать моему примеру - пойти в церковь и увидеть его на кафедре. Он, кажется, будет проповедовать по-английски в следующую среду. Зайти за вами, чтобы вместе отправиться в церковь?

Если бы я последовал собственному желанию, я, вероятно, отказался бы. Ромейн вовсе не интересен для меня - могу даже прямо сказать: я чувствую к нему антипатию. Но я не хочу быть невежливым с банкиром, и прием, который ожидает меня в Сен-Жермене, зависит главным образом от того, как мне удастся выполнить поручение мистрис Эйрикорт. Итак, мы условились, что я отправлюсь слушать знаменитого проповедника, про себя же я решил уйти из церкви, не дождавшись конца проповеди.

Но еще не увидев его, я уверен в одном - особенно после рассказа банкира: Стелла верно определила характер Ромейна: "у этого человека сердце не способны растрогать ни жена, ни ребенок". Они расстались навеки.

3 марта.

Я только что видел хозяина своей гостиницы, он может помочь мне ответить на один из вопросов мистрис Эйрикорт. Его племянник занимает какую-то должность в здешнем иезуитском генеральном штабе, при их знаменитой церкви Jl Gesn. Я просил молодого человека узнать, не упоминая моего имени, в Риме ли еще отец Бенвель. Трудно было бы мне сдержать себя, если б я повстречался с ним на улице.

4 марта.

Для мистрис Эйрикорт у меня есть утешительные вести. Отец Бенвель уже давно уехал из Рима и вернулся к исполнению своих обычных обязанностей. Если он продолжает еще влиять на Ромейна, то это может быть только посредством писем.

5 марта.

Я только что вернулся с проповеди Ромейна. Этому отступнику, вдвойне изменившему - религии и жене, не удалось убедить меня, но он до такой степени взволновал мои нервы, что, вернувшись в гостиницу, я приказал подать бутылку шампанского, что очень позабавило моего друга, банкира.

По плохо освещенным улицам Рима мы приехали в маленькую церковь, по соседству с Пиаца Нуова. Человек, одаренный более пылким воображением, чем я, был бы не в состоянии описать словами ту эффектную картину, которая представилась нам при входе в церковь - ее можно только нарисовать. Весь внутренний интерьер храма таинственно освещался единственной восковой свечой, горевшей перед занавесью из черного сукна и тускло озарявшей скульптурное изображение распятого Христа в рост человека. Впереди этого изваяния находилась кафедра, также покрытая черным сукном. Мы смогли только войти в церковь, остановиться у дверей, но не смогли продвинуться дальше. Вся церковь была полна стоящими, сидящими и коленопреклоненными фигурами, исчезавшими в таинственном полумраке. Раздавались унылые звуки органа, сливавшиеся иногда с глухим шумом ударов, которые кающиеся фанатики наносили себе в грудь.

Вдруг орган замолк, ударов не стало более слышно. Среди воцарившейся тишины на кафедру, обитую черным, взошел человек в черной рясе и обратился с речью к собравшимся богомольцам. Волосы его преждевременно поседели, лицо было мертвенно-бледным, как лицо распятого Христа рядом с ним. Мерцание свечи, упавшее на него при повороте им головы, резко обозначило глубокие впадины на щеках и отразилось в его сверкающих глазах. Тихим и дрожащим сначала голосом он изложил свою проповедь. Неделю назад в Риме умерли две замечательные личности. Одна из них была благочестивой женщиной, отпевание которой происходило в этой самой церкви. Другой был преступником, обвинявшимся в убийстве, он умер в тюрьме и отказался принять священника - остался без раскаяния до конца жизни. Проповедь последовала за душой умершей, получившей отпущение грехов, в небесные обители, где она получила свою награду и описывала встречу с дорогими сердцу, отошедшими раньше нее. Все это было выражено в таких благочестивых и трогательных выражениях, что женщины и даже многие из мужчин плакали. Совершенно иное происходило, когда проповедник с той же верою, которая внушила ему описание райских блаженств, стал рисовать путь погибшего человека от смертного одра до его вечного местопребывания - ада. Страшные вечные муки казались вдвое более ужасными в пламенной речи проповедника. Он описывал, как голоса матери и брата убитого будут преследовать его, вечно раздаваясь в ушах убийцы.

- Я, говорящий вам это, слышу эти голоса! - воскликнул он. - "Убийца, убийца, где ты?" Я вижу его, вижу, как убийцу втолкнули в ряды никогда не знающих сна осужденных, вижу, как его жжет вечный огонь, вижу, как он извивается от непрерывных мук, которым нет конца.

Эта ужасная напряженность воображения достигла крайних пределов, когда, упав на колени, он стал молиться перед Распятием, прося для себя и своих слушателей смерти кающихся грешников, которым грехи отпускаются все искупляющим именем Христа. По церкви раздались истерические крики женщины. Я не мог вынести дольше, выбежал на улицу и вздохнул опять свободно, взглянув на прекрасное безоблачное ночное небо, усеянное мирно сверкающими звездами.

И этот человек был Ромейн!

В последний раз я видел его среди его великолепных произведений искусства, он увлекался литературой и был гостеприимным хозяином удобного и до мельчайших деталей роскошного дома. Теперь я видел, что из него сделал Рим.

- Да, - сказал мне мой спутник, - церковь не только умеет найти людей, наиболее пригодных ей, она еще развивает в этих людях качества, которых они сами в себе не сознавали. Этой весьма понятной причиной объясняются те успехи, которые всегда делала и поныне делает католическая религия. Благодаря великой реформации скандалы папской жизни прошлых столетий искупились образцовой жизнью духовенства начиная с низших и кончая высшими ступенями. Если бы между нами явился теперь новый Лютер, где бы он нашел достаточно вопиющие и распространенные злоупотребления, которые возмущали бы христиан? Он не нашел бы ничего подобного и, вероятно, снова примкнул бы к римской пастве.

Я слушал, не делая никаких возражений. Говоря правду, я думал о Стелле.

6 марта.

Я был в Чевита-Веккии, чтобы на прощание угостить офицеров и экипаж до отплытия яхты в Англию.

Расставаясь, я сказал, что желал бы купить яхту и что позже мы еще поговорим об этом с моими гостями. Это заявление было встречено с энтузиазмом. Я действительно полюбил экипаж яхты, и, мне кажется, я, не ошибаясь, могу сказать, что все, начиная от шкипера и кончая каютным юнгой, отвечали мне тем же. Судя по всему, мне суждено вести в будущем бродячую жизнь, разве только... Нет! Мне необходимо иногда думать о возможности более счастливой будущности, но лучше не записывать подобные мысли. У меня есть на примете прекрасное судно, денег у меня много.

По возвращении в Рим сегодня вечером я нашел там письмо от Стеллы.

В нем она высказывает ту же просьбу, что ее мать. Зная, что я в Риме, она также желает иметь известие об одном иезуитском священнике, миссионере по имени Пенроз.

"При встрече я вам расскажу, как должна ценить его доброту. А пока скажу только, что он - совершенная противоположность с отцом Бенвелем и что я была бы крайне неблагодарной, если б не желала ему счастья".

Это странное, но, по моему мнению, вовсе неудовлетворительное объяснение. Кто такой Пенроз? И чем он заслужил такую благодарность? Если бы кто-нибудь сказал мне, что Стелла могла подружиться с иезуитом, я, чего доброго, ответил бы ему весьма резко. Подожду дальнейших объяснений и еще раз обращусь за справками к племяннику хозяина.

7 марта.

Кажется, мне не удастся лично убедиться в достоинствах мистера Пенроза. Он за тысячи миль от Европы и подвергается таким опасностям, что его благополучное возвращение крайне сомнительно.

Миссия, к которой он принадлежит, первоначально отправлялась в Центральную Америку. Прежде чем миссионеры отплыли из Ливорно, до Рима дошли слухи о новой войне, разгоревшейся в этой неспокойной части света. Получив эти неутешительные известия, начальство приказало миссии отправиться в Аризону, граничащую с Новой Мексикой и недавно купленную Соединенными Штатами. Здесь, в долине Санта-Круз, иезуиты двести лет назад впервые сделали попытку обращения индейских племен, но потерпели неудачу. Дом, где они жили, и часовня теперь груда развалин, и одно имя апачских индейцев заставляет всех избегать плодоносной долины. В эту местность, полную плохих предзнаменований, направились Пенроз и его товарищи, и теперь они рискуют жизнью, пытаясь оказать на сердца этих кровожадных дикарей влияние христианства. До сих пор от миссионеров нет никаких известий, и достоверных сведений нельзя ждать ранее нескольких месяцев.

Что скажет на это Стелла? Я отчасти начинаю понимать, почему Стелла интересуется Пенрозом. Он - нечто вроде героя. Мне хочется узнать дальнейшие подробности о нем.

Завтрашний день будет памятным для меня. Завтра я еду из Рима в Сен-Жермен.

Я распорядился, чтобы в случае дальнейших известий, способных заинтересовать мистрис Эйрикорт или Стеллу, они были сообщены мне. Банкир обещал писать мне, если в жизни или намерениях Ромейна произойдет перемена. А мой хозяин сообщит мне, если в Риме будут получены известия от миссии в Аризоне.

Шестая выписка

Сен-Жермен, 14 марта.

Я приехал вчера. Усталость от путешествия и радостное волнение при свидании со Стеллой помешали мне приняться за свой дневник, когда я пришел в себя.

Она похорошела еще больше, ее стан, прежде несколько худощавый, теперь стал полнее. Растерянный, тоскливый взгляд исчез, вернулась прежняя нежность цвета лица, и глаза ее снова приобрели ту ясность выражения, которая очаровала меня в былые годы. Может быть, это следствие утешительного влияния ребенка, действие времени и мирной жизни, которую она ведет теперь, - одно только несомненно, я никогда не воображал, чтобы могла так скоро совершиться перемена к лучшему, подобная той, какую я нашел в Стелле через год.

Что касается ребенка, то это веселый, добродушный мальчуган, в моих глазах, он обладает одним большим достоинством - не похож на отца. Я видел, с каким серьезным удивлением мать взглянула на меня, когда я взял мальчика на руки. Я уверен, что мы с ним будем друзьями.

Кажется, даже для мистрис Эйрикорт воздух Франции и французская кухня оказались полезными. Она смотрит лучше, язык ее болтает быстрее, чем прежде, и веселое расположение духа вернулось к ней настолько, что месье и мадам Вилльрэ уверяют, что в ее жилах непременно должна течь французская кровь.

Все, включая Матильду, были так рады моему возвращению, что мне казалось, будто я вернулся к себе домой. Что касается Странника, то, в интересах его красоты и здоровья, мне пришлось просить всех не угощать его всем съедобным, начиная от простого хлеба и кончая страсбургским паштетом.

Стелла говорит, что с сегодняшнего дня я познакомлюсь с их будничной жизнью в Сен-Жермене.

Утро начинается с обычной чашки кофе. В одиннадцать часов меня зовут из моего павильона к одному из тех разнообразных завтраков, которые подаются во Франции и Шотландии. В последующий за тем трехчасовой промежуток мальчика несут гулять и укладывают спать, а взрослые занимаются кто чем. В три часа - общая прогулка в лес в сопровождении шарабана, запряженного пони, для уставших членов семьи. В шесть часов все собираются к обеду. К кофе являются иногда соседи и играют в карты. В десять - мы прощаемся.

Такова программа домашней жизни. Разнообразится она прогулками по окрестностям и редкими поездками в Париж. Я домосед по характеру. Только когда я расстроен, мною овладевает беспокойство и я ищу перемены. Спокойная, однообразная жизнь в Сен-Жермене, конечно, должна бы теперь быть мне весьма по сердцу. Я стремился к ней в продолжение долгого года. Чего мне желать еще?

Конечно, ничего.

А между тем... Стелла сделала для меня роль "брата" весьма тяжелой. Мать и знакомые поздравляют ее с возвращением красоты. Какое мне может быть до этого дело?

Но лучше мне не думать о своем тяжелом жребии. А как не думать? Смогу ли я изгладить из памяти незаслуженное несчастье, отнявшее у меня в молодости любимую женщину? По крайней мере попытаюсь.

Стану держаться старого правила: будь доволен малым.

15 марта.

Девять часов утра, а я не знаю, куда деваться. Выпив кофе, я взглянул на свой дневник.

Меня поразило, что я впадаю в дурную привычку писать слишком много о самом себе. Привычка вести дневник имеет и дурные стороны - поддерживает эгоизм. Хорошо, что легко найти против этого лекарство. С сегодняшнего дня я буду открывать свою тетрадь только тогда, когда произойдет что-нибудь, достойное быть записанным. Что касается меня самого и моих чувств, то об этом уже не будет речи.

Седьмая выписка

7 июня.

Сегодня утром случилось событие, заставившее меня снова приняться за свой дневник. Я получил о Ромейне настолько важные известия, что не могу не записать их. Он назначен камерарием. Из достоверных источников сообщают, что, как только откроется вакантное место, он будет прикомандирован к посольству.

Эти настоящие и будущие почести делают невозможным его возвращение к жене и сыну.

8 июня.

Мистрис Эйрикорт разделяет мое мнение относительно Ромейна.

Сегодня, на утреннем концерте, она встретила своего старого знакомого, доктора Уайброва. Знаменитый доктор заработался и отправился на несколько месяцев отдохнуть в Италию. После концерта они решили прокатиться по Булонскому лесу, и со своею обычной откровенностью мистрис Эйрикорт сообщила доктору о положении Стеллы и ее ребенка. Имея в виду интересы мальчика, он был вполне согласен с ней, что следовало уже давно, не теряя драгоценного времени, известить Ромейна о рождении наследника, и обещал во что бы то ни стало сам сообщить Ромейну это известие.

9 июня.

Мадам Вилльрэ говорила со мной по секрету о весьма щекотливом вопросе.

Опять мне приходится писать о себе. Но только в кратких словах сообщу сущность того, что сказала мне старушка. Если я только буду просматривать эти строки почаще, я почерпну из них решимость воспользоваться ее советом.

Вот вкратце слова мадам Вилльрэ:

"Стелла говорила со мной по секрету после того, как встретила вас вчера в саду. Ее нельзя обвинять в том, что она старалась скрыть от вас слабость, которую вы, конечно, уже сами заметили. Но она считает необходимым через мое посредство сказать вам несколько слов. Поведение ее мужа было для нее так оскорбительно, что она этого никогда не забудет. Она вспоминает с чувством отвращения свою "любовь с первого взгляда", как вы называете это в Англии, которую она почувствовала в тот день, когда они увиделись в первый раз, и с сожалением вспоминает о своей другой любви, которая медленно, но сильно развивалась в ней. К своему стыду, она признается, что не могла представлять пример исполнения долга и сдержанности, когда вчера ей пришлось быть с вами наедине. Она просила меня передать вам свое желание, чтобы в будущем вы виделись с нею не иначе, как в присутствии кого-нибудь. Не упоминайте об этом при следующей встрече и поймите, что она говорила со мной, а не с матерью только потому, что боится, как бы мистрис Эйрикорт не употребила резкие выражения и снова бы не расстроила вас, как уже однажды сделала это в Англии. Если вы не прочь принять мой совет, то вам следовало бы попросить разрешение продолжить свое путешествие".

Мой ответ на эти слова никому не интересен. Наш разговор был прерван появлением кормилицы у дверей павильона.

Она вела за руку ребенка.

Когда он начал говорить, первой его попыткой под руководством матери было старание назвать меня дядей Бернардом, но, больше одного слога из моего имени он еще не в состоянии произнести. Теперь он явился ко мне, чтобы пролепетать свой урок. Положив на мои колени свои маленькие ручки, он взглянул на меня глазами своей матери и сказал: "Дядя Бер". Это было ничтожное обстоятельство, но в эту минуту его слова разбили мне сердце. Я взял мальчика на руки и взглянул на мадам Вилльрэ. Добрая старушка сочувствовала мне, я подметил слезы на ее глазах.

Нет! Ни слова больше о себе. Снова закрываю тетрадь.

Восьмая выписка

3 июля.

Сегодня утром мистрис Эйрикорт получила письмо от доктора Уайброва. Оно помечено "Кастель Гандольеро, близ Рима". Здесь доктор поселился на жаркие месяцы, и здесь он видел Ромейна, ожидающего святого отца в знаменитом летнем дворце пап.

Как он принял уведомление мистрис Эйрикорт, неизвестно. Для человека, с репутацией Уайброва, без сомнения, отпираются двери, закрытые для простых смертных.

"Я исполнил свое обещание, - пишет он, - и могу сказать, что повел речь весьма осторожно. Результат несколько поразил меня. Ромейн не только не ожидал услышать о рождении ребенка - он ни физически, ни нравственно не был в состоянии перенести неожиданное сообщение. В первую минуту я подумал, что с ним случился удар. Но когда я подошел, чтобы попробовать его пульс, он вздрогнул и сделал мне слабый знак оставить его. Я поручил его попечению слуги. На следующий день я получил уведомление от его товарищей, что он плохо себя чувствует после испытанного потрясения, и просьбу не поддерживать с ним ни личных, ни письменных отношений.

Очень сожалею, что не могу прислать вам более утешительного отчета о моем вмешательстве в это прискорбное дело. Может быть, вы или ваша дочь что-нибудь и услышите о нем".

4-9 июля.

Писем не получено. Мистрис Эйрикорт по-видимому, беспокоится. Стелла же, как кажется, чувствует облегчение.

10 июля.

Из Лондона получено письмо на имя Стеллы от поверенного в делах Ромейна. Доход, от которого она отказалась для себя, переведен законным порядком на имя ее ребенка. Затем следуют технические подробности, повторять которые бесполезно. Со следующей почтой Стелла отвечала поверенному, что, пока она жива и имеет влияние на сына, он не будет пользоваться предлагаемыми ему средствами. Мистрис Эйрикорт, месье и мадам Вилльрэ, даже Матильда - все упрашивали ее не отправлять письмо. На мой взгляд, она поступила, как следует. Хотя не существует майората, но аббатство Венж все-таки по праву рождения принадлежит мальчику и крайне несправедливо предлагать ему взамен этого поместья что-нибудь другое.

11 июля.

Я вторично предложил уехать из Сен-Жермена. Присутствие третьего лица при наших встречах становится невыносимым для меня. Стелла пользуется своим влиянием, чтобы удержать меня.

- Кроме вас, никто не сочувствует мне, - говорит она.

Я снова нарушил свое обещание не писать о себе. Но на этот раз у меня есть небольшое извинение. Для успокоения моей собственной совести, я должен сказать, что поступал так, как мне казалось правильным. Не моя вина, что я остаюсь в Сен-Жермене несмотря на совет мадам Вилльрэ.

Девятая выписка

13 сентября.

Из Рима пришли ужасные известия о иезуитской миссии в Аризоне.

Индейцы напали на новый дом миссии. Строение сгорело дотла, а миссионеры все перерезаны, за исключением двух, которых увели в плен. Имена этих последних неизвестны. Сообщение запоздало на четыре месяца из-за междоусобной войны в Соединенных Штатах и смут в Центральной Америке.

Просматривая "Times", который мы аккуратно получаем здесь, я нашел подтверждение известия в краткой заметке, но и здесь имена миссионеров не были названы.

Мы надеемся почерпнуть дальнейшие подробности из нашей английской газеты. "Times" занимает исключительное положение, вся английская нация является его добровольным сотрудником. В случае затруднений у себя дома англичане обращаются к редактору этой газеты. Если во время путешествия по цивилизованным государствам или по странам дикарей с ними случается что-нибудь замечательное, они сообщают это редактору. Если кто-нибудь из наших соотечественников знает об ужасном избиении миссионеров, я могу точно сказать, где мы найдем известие о нем в печати.

Вскоре после моего прибытия сюда Стелла пересказала мне свой достопамятный разговор с Пенрозом в саду Тен-Акр-Лоджа. Я знал теперь, в чем заключалась услуга, оказанная ей молодым патером, но никак не ожидал того приступа горя, который охватил ее, когда она прочитала телеграмму из Рима.

Она даже дрожащим голосом сказала:

- У меня не будет счастливой минуты, пока я не узнаю, остался ли Пенроз в живых.

Неизменным третьим лицом с нами в это утро был месье Вилльрэ. Сидя у окна с книгой в руке - то читая, то окидывая сад взглядом садовода, - он вдруг заметил на своих грядках чужую кошку. Забыв обо всем на свете, старик быстро заковылял из комнаты, чтобы прогнать незваную гостью, а мы остались одни.

Я сказал Стелле многое из того, что теперь желал бы взять назад. Мною овладела отвратительная ревность. Я презренно намекнул на то, что Пенрозу нечего особенно гордиться тем, что он уступил просьбам прекрасной женщины, очаровавшей его, хотя, быть может, он и боится признаться в этом. Она восстала против моего недостойного намека, но мне не было стыдно за самого себя. Разве может женщина не знать, какое влияние ее красота оказывает на мужчину? Я, как негодяй, падал все ниже и ниже.

- Извините меня, если я ненамеренно рассердил вас, - произнес я. - Мне следовало знать, что я ступаю на нетвердую почву. Может быть, ваше участие в судьбе Пенроза объясняется более теплым чувством, чем благодарность.

Она отвернулась - грустной, но не сердитой, по-видимому, собиралась молча выйти из комнаты.

Дойдя до двери, она раздумала и вернулась:

- Даже если вы будете оскорблять меня, Бернард, я не в состоянии сердиться на вас, - сказала она тихо. - Я когда-то оскорбила вас, теперь я не имею права жаловаться на ваше оскорбление и постараюсь забыть его.

Она протянула мне руку и, подняв глаза, взглянула на меня.

Она не была виновата, я беру всю ответственность на себя. Через секунду она очутилась в моих объятиях, я почувствовал быстрое биение ее сердца у себя на груди и излил в бешеной исповеди все мое горе, мой стыд и любовь, я бесконечно осыпал ее губы поцелуями.

Она обняла руками мою шею и откинула голову с глубоким вздохом.

- Не злоупотребляйте моею слабостью, - шептала она. - Мы не должны более видеться.

Она дрожащей рукой оттолкнула меня и выбежала из комнаты.

Я снова нарушил данный обет - не писать о себе, но это не эгоизм, я чувствую действительное унижение, исповедуясь в своем недостойном поведении. Есть одно только средство загладить свой проступок - уехать из Сен-Жермена. Теперь, когда уже слишком поздно, я чувствую, как тяжела была для меня эта постоянная сдержанность.

Я еще писал, когда няня принесла мне записочку, набросанную карандашом. Ответа не требовалось.

Немногие строки были написаны рукой Стеллы:

"Не уезжайте неожиданно, иначе вы возбудит, подозрение матери. Подождите получения писем из Англии, и пусть они послужат вам предлогом к отъезду.

С."

Я и думать забыл о ее матери. Она права. Но если бы она была не права, я все-таки должен был повиноваться ей.

11 сентября.

Письма из Англии получены. Одно из них дает мне предлог для отъезда. Мое предложение о покупке яхты принято. Шкипер и экипаж отказались от других предлагаемых им мест и ожидают моих распоряжений в Кове. Мое возвращение в Англию необходимо.

Вместе с письмами прибыли и газеты. Мои ожидания оправдались. Вчерашняя заметка вызвала сообщение добровольного сотрудника. Один господин, только что вернувшийся из Центральной Америки после путешествия по Аризоне, пишет в "Times", что видел двух пленных миссионеров, и сообщает свое имя и адрес.

Самое имя корреспондента уже служит гарантией верности его сообщения. Это не кто иной, как мистер Мертуэт - известный путешественник по Индии.

Он пишет следующее:

"Сэр, я могу сообщить вам некоторые подробности о двух иезуитах, оставшихся в живых после избиения миссионеров в долине Санта-Круз четыре месяца назад.

В это время я путешествовал по Аризоне под охраной одного вождя апачей, которого с помощью виски и пороха мне удалось уговорить показать свою страну и свой народ.

Миль двенадцать севернее от маленького городка Тубак, построенного близ серебряного рудника, мы наткнулись на стан апачей. Я сразу узнал двух белых между индейцами. Это были пленные миссионеры.

Один из них был француз по имени Лербье, а другой англичанин Пенроз.

Они были обязаны жизнью двум важным соображениям индейцев. При виде ужасного ночного избиения Лебрье сошел с ума. Сумасшествие, по понятиям американских дикарей, священно: они смотрят на несчастного помешанного, как на получившего откровение. Другой миссионер, Пенроз, заведовал аптекой миссии и с успехом лечил апачей. Как "великий человек с лекарством", он тоже привилегированное лицо - его охраняет их забота о собственном здоровье.

Жизнь пленников вне опасности, если только они будут в состоянии перенести все трудности кочевой жизни индейцев. Пенроз сказал мне с покорностью судьбе истинного героя:

- Моя жизнь в руках Божьих, если я умру, я умру на службе Господней.

У меня не было средств выкупить миссионеров, а мои увещевания и обещания не произвели ни малейшего впечатления на дикарей. Если бы не серьезная и продолжительная болезнь, я уже давно отправился бы в Аризону с выкупом. Теперь же я с трудом пишу это письмо, но могу устроить подписку, и если кто-нибудь захочет предпринять дело освобождения миссионеров, то я готов служить ему советом".

Так заканчивалось письмо. До его чтения я не знал, куда мне направиться, что делать и как уехать из Сен-Жермена. Теперь мой путь ясен. Я нашел цель жизни и возможность загладить перед Стеллой свою недостойную, грубую выходку.

Я по телеграфу снесся с мистером Мэртуэтом и с моим шкипером. Первому я сообщил, что надеюсь быть завтра утром. Второму поручено немедленно приготовить яхту для продолжительного плавания. Если мне удастся спасти этих людей, по крайней мере Пенроза, жизнь моя прошла не даром.

Лондон, 15 сентября.

У меня достаточно решимости, чтобы отправиться в Аризону, но не хватает сил описать сцену расставания.

Я намеревался сохранить свое предприятие в тайне и только письменно сообщить о нем, когда корабль уже будет стоять под парусами. Но, прочтя корреспонденцию "Times", Стелла, вероятно, заметила в моем лице что-нибудь, что выдало меня.

Теперь все кончено. Я всеми силами стараюсь не думать о прощании и поэтому не распространяюсь о нем.

Мистер Мертуэт не только дал мне драгоценные указания, но еще снабдил рекомендательными письмами к должностным лицам и к патерам в Мексику, что имеет неизмеримую цену в экспедиции, подобной моей. Ввиду настоящего смутного времени в Соединенных Штатах, он советует мне отправиться в один из восточных портов Мексики, а затем навести первые справки в Аризоне и Тубаке. По его мнению, время так дорого, что он советует мне справиться в Лондоне или Ливерпуле, нет ли судна, отправляющегося немедленно в Вера Круц или Тампако. Оказывается, что яхту невозможно приготовить к плаванию ранее двух или трех недель. Поэтому я последовал совету мистера Мертуэта.

16 сентября.

Из лондонской гавани получен неудовлетворительный ответ. С Мексикой у нас незначительная торговля, и гавани в этой стране слишком плохи. Таково донесение.

17 сентября.

В Ливерпуле найден мексиканский бриг, отправляющийся в Вера Круц. Но корабль в долгах, и срок отплытия зависит от уплаты долга! Таким образом, я со спокойной совестью могу отправляться со всеми удобствами на собственной шхуне.

18 - 19 сентября.

Я устроил все свои дела, простился со знакомыми, в том числе и с добрым Мертуэтом, написал веселое письмо Стелле и завтра отправлюсь в Портсмут, сделав хороший запас водки и пороха, которыми должен заплатить за пленников.

Мне трудно решиться уехать из Англии без своего товарища в путешествиях - собаки. Но принимая во внимание рискованность предстоящего, боюсь взять своего старого друга с собой. Стелла охотно согласилась взять собаку к себе и, если мне не суждено вернуться, не расстанется с ней в память о ее хозяине. Это ребячество, но меня утешает, что я никогда не сказал грубого слова Страннику и никогда в сердцах не поднял руку на него.

Мне скажут, я распространяюсь о собаке и ни слова не сказал о Стелле! Но эти мысли нельзя выразить словами.

Вот и последняя страница моего дневника! Я запру его в ящик и, отправляясь на портсмутский поезд, завезу его к банкиру. Понадобится ли мне когда-нибудь новая тетрадь для дневника? Суеверному человеку могло бы прийти в голову считать окончание дневника за предзнаменование другого конца. Но я не обладаю пылким воображением и с надеждой смотрю в неизвестную будущность.

(Здесь в дневник вложены две бумаги, по которым видно, что прошло семь месяцев, прежде чем хозяин дневника снова принялся за него. Эти бумаги - две телеграммы, отправленные 1 и 2 мая 1864 года):

1. От Бернарда Винтерфильда. Портсмут. Англия. Мисстрис Ромейн. Сен-Жермен, близ Парижа.

"Пенроз на борту моей яхты. Его несчастный спутник умер от изнурения, и здоровье Пенроза тоже весьма слабо. Я везу его в Лондон, чтобы посоветоваться с докторами. С нетерпением ждем известий от вас. Телеграфируйте в гостиницу Дервента".

2. От мистрис Эйрикорт, Сен-Жермен. Мистеру Винтерфильду, гостиница Дервента. Лондон.

"Ваша телеграмма прочтена с радостью и переслана в Париж Стелле. Все благополучно. Но произошли странные события. Если сами не можете сейчас приехать, отправьтесь к лорду Лорингу. Он вам все расскажет".

Десятая выписка

Лондон, 2 мая 1864.

Телеграмма мистрис Эйрикорт получена после первого визита доктора Уайброва к Пенрозу. Мнение, высказанное доктором о болезни Пенроза, немного успокоило меня, как вдруг телеграмма мистрис Эйрикорт снова взволновала. Оставив Пенроза на попечение хозяйки, я поспешил к лорду Лорингу.

Было еще рано, и его сиятельство был дома. Он чуть не свел меня с ума от нетерпения своими бесконечными извинениями в том, что так непростительно перетолковал мое поведение по случаю прискорбного события со свадьбой в Брюсселе.

Я остановил поток его слов - надо отдать ему справедливость: он говорил весьма серьезно - и попросил его сказать мне, во-первых, почему Стелла в Париже?

- Стелла там с мужем, - ответил лорд Лоринг.

Голова у меня закружилась, и сердце начало усиленно биться.

Лорд Лоринг взглянул на меня, побежал к столу, накрытому для завтрака в соседней комнате, и вернулся со стаканом вина. Право, не знаю, выпил ли я его или нет. Знаю только, что мне с трудом удалось задать вопрос, состоящий из одного слова:

- Помирились?

- Да, мистер Винтерфильд, помирились перед его смертью.

Мы оба молчали минуту.

О чем он думал, не знаю. О чем думал я? В этом я не смею признаться.

Лорд Лоринг снова заговорил, выражая опасение по поводу моего здоровья. Я, как мог, объяснил свою дурноту и рассказал ему об освобождении Пенроза. Он слышал о моем предприятии еще до моего отъезда из Англии и поздравил меня с успехом.

- Это будет приятная весть для отца Бенвеля, - сказал он.

Имя отца Бенвеля рождает во мне опасения.

- Разве и он в Париже? - спросил я.

- Он уехал оттуда прошлой ночью, - ответил лорд Лоринг, - теперь он в Лондоне, насколько я могу понять, по весьма важному делу, касающемуся Ромейна.

Я тотчас подумал о мальчике.

- Ромейн в памяти? - спросил я.

- В полной памяти.

- Пока он еще в состоянии оказать справедливость, оказал ли он ее сыну?

Лорд Лоринг немного сконфузился и ответил только:

- Не слыхал.

Я был не удовлетворен.

- Вы один из самых старинных друзей Ромейна, - настаивал я, - и сами не видели его?

- Я его видел несколько раз. Но он никогда не упоминал о своих делах.

После этого он быстро переменил разговор.

- Могу я вам быть еще полезен какими-нибудь сведениями? - спросил он.

Мне хотелось узнать, каким образом Ромейн из Италии попал во Францию и как известие о его болезни в Париже было сообщено его жене.

Лорд Лоринг все рассказал мне.

- Леди Лоринг и я провели прошлую зиму в Риме, - сказал он, - и там виделись с Ромейном. Вы удовлетворены? Может быть, вам известно, что мы оскорбили его советом, данным Стелле до ее замужества? Это мы считали своею обязанностью.

Я вспомнил, что Стелла сказала о Лорингах в день ее достопамятного визита ко мне в гостиницу.

- Ромейн, вероятно, отказался бы принять нас, - продолжал лорд Лоринг, - если бы, к моему счастью, я не имел аудиенции у папы. Святой отец отзывался о нем с величайшим снисхождением и добротой и, услышав, что я еще не видал его, приказал Ромейну явиться к нам. После этого он уже не мог отказаться впоследствии принять меня и леди Лоринг. Не могу выразить вам, как нас опечалила перемена к худшему, которую мы заметили в его наружности. Доктор-итальянец, с которым он советовался, сказал мне, что биение его сердца слишком слабо вследствие продолжительных занятий, напряжения при проповеди и недостаточного питания. Он ел и пил ровно столько, чтоб не умереть, и не больше, и упорно отказывался от отдыха и перемены обстановки.

Позднее леди Лоринг, оставшейся с ним наедине, удалось заставить его отбросить сдержанность, с которой он относился ко мне, и она открыла еще причину, подтачивающую его здоровье. Я говорю не о нервных припадках, которыми он страдал в былые годы, а о впечатлении, произведенном на него вестью о рождении ребенка, принесенной ему доктором Уайбровом, которым, вероятно, руководили лучшие намерения. Это сообщение - расставаясь с женой, он не подозревал положения, в котором она находилась, - подействовало на него сильнее, чем доктор предполагал. Леди Лоринг была так неприятно поражена тем, что он ей сказал по этому поводу, что повторила мне его слова только в общих чертах. Он говорил. "Если бы я мог думать, что поступаю дурно, посвящая себя служению церкви, когда мое семейное счастье было разрушено, я поверил бы также, что рождение этого ребенка - наказание за мои грехи и предвестие моей близкой смерти. Но я не смею держаться этого взгляда. А между тем после торжественного обета, котором я связан, я не могу радоваться событию, самая мысль о котором смущает и унижает меня, как священника".

Уже один этот взгляд укажет вам, в каком состоянии ум нашего несчастного друга. Он, по-видимому, не желал поддерживать знакомства с нами. Незадолго до возвращения в Англию мы услышали, что он назначен первым секретарем при посольстве в Париже. Папа, в своей отеческой заботе о здоровье Ромейна избрал это великодушное средство, чтобы принудить его переехать в другое место и оторваться от беспрестанных занятий в Риме. Перед его отъездом мы снова встретились. Он был с виду похож на отжившего свой век старика. Мы забыли все, и помнили только, что он священник нашей веры и наш бывший близкий друг, и устроились так, чтобы поехать вместе.

Погода была теплая, и мы продвигались, не спеша.

Когда мы оставили его в Париже, он, казалось, чувствовал себя лучше.

Я спросил, виделись ли они по этому случаю со Стеллой.

- Нет, - ответил лорд Лоринг, - у нас имеются причины сомневаться, чтобы Стелле было приятно видеть нас, и нам не хотелось вмешиваться непрошенными в крайне щекотливое дело. Я уговорился с нунцием, которого имею честь знать, чтобы он писал нам о состоянии здоровья Ромейна, и после этого вернулись в Англию. Неделю назад мы получили новые тревожные вести, и леди Лоринг тотчас поехала в Париж. В первом своем письме она извещает меня, что сочла своею обязанностью сообщить Стелле об опасном состоянии здоровья Ромейна.

Она благодарила жену за ее доброту и тотчас отправилась в Париж, чтобы быть вблизи, в случае если бы ее муж выразил желание видеть ее.

Стелла и жена живут теперь в одной гостинице. Меня в Лондоне задержали дела, но, если до вечера я не получу известий о перемене к лучшему, то тоже отправляюсь с почтовым поездом в Париж к леди Лоринг.

Было излишним отнимать еще более времени у лорда Лоринга.

Я поблагодарил его и вернулся к Пенрозу.

Когда я приехал в гостиницу, он еще спал.

На столе в гостиной лежала телеграмма от Стеллы, заключавшаяся в следующих словах:

"Я только что вернулась от его постели, рассказав ему о спасении Пенроза. Он желает видеть вас. Положительных страданий нет - он умирает от упадка сил. Так объявили мне доктора. Когда я хотела писать к вам, они мне сказали: "Пошлите телеграмму, времени терять нельзя".

К вечеру Пенроз проснулся.

Я показал ему телеграмму.

Во все время путешествия он только и мечтал, как бы увидеть Ромейна. В крайнем отчаянии он объявил, что поедет со мной в Париж с ночным поездом. Припомнив, как на нем отразилось короткое путешествие по железной дороге от Портсмута, я уговаривал его отпустить меня одного. Но с его любовью к Ромейну нельзя было сладить.

В то время, когда мы тщетно старались убедить друг друга, вошел доктор Уайбров.

К моему изумлению, он принял сторону Пенроза.

- Постарайтесь встать, - сказал он, - мы поможем вам одеться.

Мы подняли его и надели на него халат. Он поблагодарил нас и, сказав, что может одеться сам, опустился в кресло. Не прошло и минуты, как он заснул так крепко, что мы подняли и уложили его в постель, а он и не проснулся.

Доктор Уайбров предвидел этот результат и с ласковой улыбкой смотрел на бледное, спокойное лицо бедняги.

- Вот лекарство, с помощью которого мы поставим на ноги нашего пациента. Пусть он несколько недель только ест, пьет и спит, и вы увидите, как он поправится. Если бы вы возвращались по суше, Пенроз умер бы дорогой. Я присмотрю за ним, пока вы будете в Париже.

На станции я встретился с лордом Лорингом.

Он догадался, что я также получил неутешительные вести, и предложил мне место в своем купе. Едва мы успели сесть, как увидели отца Бенвеля среди прочих пассажиров по платформе. С ним был седой господин, которого мы оба не знали. Лорд Лоринг не любит незнакомых. Иначе, чего доброго, мне пришлось бы ехать до Парижа в обществе иезуита.

Париж, 3 мая.

По прибытии нашем в отель меня уведомили, что из посольства не было никакого известия.

Мы застали леди Лоринг одну за завтраком, когда отдохнули после нашего ночного путешествия.

- Ромейн еще жив, - сказала она, - но голос его перешел уже в шепот, и он тяжело дышит, когда ложится в постель. Стелла отправилась в посольство, она надеется увидеть его сегодня во второй раз.

- Только во второй раз! - воскликнул я.

- Вы забываете, мистер Винтерфильд, что Ромейн священник. Он был посвящен в католическую веру только при условии полного развода с женой.

Со своей стороны Стелла - никогда не говорите ей, что я сказала вам это, - подписала формальный документ, присланный из Рима, удостоверяющий, что она соглашается на развод без всякого принуждения. Она была избавлена от исполнения другой формальности, о которой я не считаю нужным упоминать, особым разрешением папы. Ввиду этого, как мне сообщили в посольстве, где я была вместе со Стеллой, на присутствие жены у постели умирающего мужа другие священники посмотрят, как на скандал и святотатство.

Добродушный нунций порицается за то, что превысил свою власть и исполнил, несмотря на протест, последние желания умирающего. Он находится теперь в переписке с Римом, ожидая окончательных инструкций, которыми и будет руководиться.

- Видел ли Ромейн своего сына? - спросил я.

- Стелла взяла его сегодня с собою. Но в высшей степени сомнительно, чтобы позволили бедному мальчугану войти в комнату отца. Это осложнение серьезнее всех прочих.

Умирающий Ромейн настаивает на своем решении видеть малютку. С приближением смерти, когда исчезла для него всякая надежда на блистательную будущность, взгляды его изменились так радикально, что он грозит вновь отступиться, даже при последнем вздохе, если его желания не будут исполнены. Как все это кончится, я даже не решаюсь и предугадывать.

- Если благодетельные распоряжения нунция не будут приняты, - сказал лорд Лоринг, - это может закончиться очередным протестом католических священников в Германии против запрещения брака. Движение началось в Силезии в 1826 году и следствием его было образование уний, или лиг, как мы их называем в настоящее время, в Бадене, Вюртенберге, Баварии и прирейнской Пруссии.

Еще позднее волнение охватило Францию и Австрию. Оно было остановлено только папской буллой 1847 года, провозгласившей окончательное решение знаменитого Тренского собора в пользу безбрачия духовенства. Немногим известно, как это постановление слабо прививалось среди духовенства Римской церкви. Даже в двенадцатом столетии были еще священники, которые не исполнили постановление о безбрачии.

Я принадлежал к числу тех незнающих, на которых намекал лорд Лоринг.

С большим усилием я сосредоточивал свое внимание на том, что он говорил. Мои мысли неслись к Стелле и умирающему. Я посмотрел на часы.

Леди Лоринг, очевидно, разделяла беспокойство, овладевшее мною. Она встала и подошла к окну.

- А вот и известие! - сказала она, узнав входившего в двери отеля комиссионера.

Вошел слуга и подал карточку с несколькими написанными на ней строчками. Меня просили немедленно передать эту карточку в посольство.

4 мая.

Я только теперь в состоянии продолжать свое повествование о событиях вчерашнего дня.

Молчаливый слуга принял меня в посольстве, посмотрел на карточку и повел в верхний этаж дома.

Дойдя до конца длинного коридора, он отворил дверь и удалился.

Когда я переступил порог комнаты, я встретился со Стеллой. Она взяла меня за обе руки и молча посмотрела на меня. Вся ее искренность, доброта и благородство выразились в этом взгляде.

Некоторое время царствовало молчание, потом она заговорила с большой грустью, но спокойно:

- Еще один шаг милосердия, Бернард. Помогите ему по крайней мере умереть покойно.

Я сделал шаг вперед и приблизился к нему.

Он полусидел, обложенный подушками, в широком, удобном кресле. Только в этом положении он мог свободно дышать. На его осунувшемся лице лежал явный отпечаток смерти. И лишь в его глазах, когда он повернулся ко мне, теплился еще меркнущий свет жизни. Одна его рука свесилась с кресла, другая - обнимала малютку, который сидел на его коленях. Мальчик с удивлением взглянул на меня, когда я стал возле его отца. Ромейн сделал мне знак наклониться, чтоб я мог его слышать.

- Пенроз, - спросил он слабым шепотом, - дорогой Артур не умирает, подобно мне?

Я рассеял его опасения. На минуту будто тень улыбки мелькнула на его лице, когда я рассказывал ему о напрасных усилиях Пенроза быть моим спутником во время путешествия. Очередным жестом он попросил меня еще раз наклониться к нему.

- Передайте мое сердечное благословение Пенрозу, примите его. Вы спасли Артура. - Его глаза обратились к Стелле. - Вы были и для нее лучшим другом. - Он замолчал, чтобы перевести свое слабое дыхание, обвел взором комнату, в которой не было никого, кроме нас. Снова печальная тень улыбки пробежала по его лицу и исчезла.

Я слушал, наклонившись к нему еще ближе.

- Христос принял дитя к себе на колени. Священники называют себя служителями Христа. Они покинули меня из-за этого дитяти на моих коленях. Ложь, ложь, ложь!.. Винтерфильд, смерть - великий учитель! Я сознаю, как заблуждался, что я потерял жену и ребенка. Как жалко и ничтожно кажется теперь все остальное!

Он на минуту умолк. Не думал ли он? Нет, он, по-видимому, прислушивался, между тем в комнате не было слышно ни звука. Стелла испуганно встрепенулась, увидя, что он прислушивается. На ее лице выразился страх, но не удивление.

- Разве то все еще мучает вас? - спросила она.

- Нет, - сказал он, - с тех пор, как оставил Рим, я никогда не слыхал этого ясно. Оно становилось с того времени все слабее и слабее. Теперь это уже не голос, а чуть слышный шепот: мое покаяние принято, мое разрешение приближается. - Винтерфильд?

Стелла указала на меня.

- Да, я сейчас говорил о Риме. Что мне напомнил Рим? - Он медленно восстановил свои воспоминания.

- Передайте Винтерфильду, - прошептал он Стелле, - что сказал нунций, когда узнал, что я умираю. Великий человек пересчитал все должности, которые я мог бы занять, если б остался в живых. С занимаемого мною здесь места при посольстве...

- Позвольте мне рассказать, - ласково прервала она, - и сберегите ваши силы для лучшей цели.

- С вашего места при посольстве вас бы возвели в высшую степень - вице-легата. После мудрого исполнения этих обязанностей удостаиваются звания члена конклава. После остается занять последнюю, высшую ступень - получить сан князя церкви.

- Все суета! - сказал умирающий Ромейн. Он взглянул на свою жену и ребенка. - Истинное счастье ожидало меня здесь, и я узнаю это только теперь. Слишком поздно, слишком поздно!

Он откинул голову на подушку и закрыл свои утомленные глаза. Мы подумали, что он хочет заснуть.

Стелла попыталась взять от него мальчика.

- Нет, - прошептал он, - пусть мои глаза отдохнут, чтобы снова смотреть на него.

Мы ждали. Ребенок смотрел на меня с детским любопытством. Мать стала на колени возле него и прошептала ему что-то на ухо.

Веселая улыбка разлилась по его лицу, его ясные карие глазки заблестели, он повторил забытый урок прежнего времени и снова назвал меня дядя Бер.

Ромейн прислушивался. Его отяжелевшие веки снова открылись.

- Нет, - сказал он, - не дядя, он тебе ближе и дороже. Стелла, дайте мне вашу руку!

Продолжая стоять на коленях, она повиновалась ему. Он медленно приподнялся в своем кресле.

- Возьмите ее руку, - сказал он мне.

Я также стал на колени. Ее холодная рука лежала в моей.

После долгого молчания он обратился ко мне:

- Бернард Винтерфильд, - сказал он, - любите их и помогайте им, когда я умру.

Он положил свою слабую руку на наши соединенные вместе руки.

- Да хранит и да благословит вас Господь! - прошептал он. - Поцелуйте меня, Стелла!

Больше я ничего не помню. Как мужчина, я должен был бы подать пример и должен был бы сохранить самообладание, но это невозможно было сделать. Я отвернулся от них и разразился рыданиями.

Проходили минуты. Много или мало времени протекло, я не знал.

Легкий стук в дверь привел меня в себя. Я отер бессильные слезы. Стелла отошла в дальний угол комнаты. Она села перед огнем с ребенком на руках. И я перешел в ту же часть комнаты и поместился довольно далеко, чтобы не мешать им.

Вошли два незнакомца и сели по обе стороны кресла Ромейна. Он по-видимому с неудовольствием узнал их. По тому, как они рассматривали его, я заключил, что это доктора. После тихого совещания один из них удалился.

Он возвратился почти немедленно в сопровождении седого господина, которого я видел во время путешествия в Париж, и отца Бенвеля.

Зоркие глаза иезуита тотчас заметили наше присутствие в комнате. Я увидел на его лице подозрительность и удивление. Но он оправился так быстро, что я не мог сказать это с полной уверенностью. Он поклонился Стелле, она не ответила на поклон и сделала вид, что никогда не видала его.

Один из докторов был англичанин. Он сказал отцу Бенвелю:

- Если у вас есть дело к мистеру Ромейну, то мы предлагаем вам приступить к нему без замедления. Не удалиться ли нам?

- Конечно, нет, - ответил отец Бенвель. - Чем больше будет присутствовать свидетелей, тем для меня лучше.

Он обернулся к своему спутнику:

- Пусть поверенный мистера Ромейна изложит наше дело.

Седой господин выступил вперед.

- В состоянии ли вы выслушать, сэр? - спросил он.

Ромейн, откинувшись в своем кресле, по-видимому, вовсе не интересовался происходившим, но слышал и отвечал. Слабые звуки его голоса не достигали другого конца комнаты, где я находился. Поверенный удовлетворился и предложил присутствующим докторам формальный вопрос: вполне ли владеет мистер Ромейн своими умственными способностями?

Оба доктора ответили без всякого колебания утвердительно.

Отец Бенвель подтвердил их заявление.

- Несмотря на болезнь мистера Ромейна, - сказал он твердо, - его ум так же ясен, как и мой.

Пока происходило все это, ребенок с обычной в его возрасте резвостью соскользнул с колен матери. Он подбежал к камину и остановился, пораженный ярким пламенем горевших дров. В одном углу низенькой каминной решетки лежала маленькая связка лучинок на случай, если понадобится разжечь огонь. Увидев связку, мальчуган схватил одну лучинку и бросил ее для опыта в камин. Блеск пламени, когда лучинка загорелась, забавлял его. Он принялся сжигать лучинку за лучинкой. За новой забавой он притих, мать его довольствовалась надзором над ним.

Между тем поверенный в кратких словах излагал свое дело.

- Вы помните, мистер Ромейн, что ваше завещание было положено на сохранение в нашем бюро, - начал он. - Отец Бенвель был у нас и представил распоряжение, подписанное вами и уполномочивающее его переправить завещание из Лондона в Париж, с целью получить вашу подпись под припиской, что является необходимым прибавлением для обеспечения действительности этого завещания. - Вы удостаиваете меня вашим вниманием, сэр?

Ромейн ответил слабым наклоном головы.

Его глаза были устремлены на мальчика, все еще занятого бросанием лучинок в огонь.

- В то время, когда писалось ваше завещание, - продолжал доверенный, - отец Бенвель получил от вас разрешение взять с него копию. Услышав о вашей болезни, он представил копию на рассмотрение высокопоставленного лица. Письменный ответ этого компетентного судьи удостоверяет, что документ, передающий поместье Венж римской церкви, составлен так неудовлетворительно, что завещание сделается предметом тяжбы после смерти завещателя. Вследствие этого он дал приписку, которая исправляет этот недостаток, мы ее присоединили к завещанию. Я счел, как ваш законный советник, своей обязанностью сопутствовать отцу Бенвелю во время его возвращения в Париж с завещанием на случай, если вам вздумается сделать в нем какое-нибудь изменение.

Он взглянул на Стеллу и ребенка, как бы дополняя этим свои слова. Хитрые глаза отца Бенвеля обратились туда же.

- Читать мне завещание, сэр? - спросил поверенный, или, быть может, вы предпочитаете прочесть его сами?

Ромейн молча протянул руку к завещанию. Он все еще наблюдал за своим сыном, которому оставалось бросить в огонь еще несколько лучинок. Отец Бенвель вмешался в первый раз.

- Одно слово, мистер Ромейн, прежде чем вы будете читать этот документ, - сказал он. - Церковь получает от вас назад владение, бывшее некогда ее собственностью. Кроме того, она предоставляет вам и даже желает, объявляя это через меня, чтобы вы сделали некоторые изменения, которые вы или пользующийся вашим доверием законный советник признаете справедливыми. Я говорю о той приписке к завещанию, в которой речь идет о собственности, полученной вами в наследство от покойной леди Беррик, я прошу присутствующих здесь лиц удержать в своей памяти эти немногие и простые слова, сказанные мною сейчас.

Он поклонился с достоинством и отступил назад. Даже на поверенного он произвел благоприятное впечатление.

Доктора переглянулись между собой с безмолвным одобрением. В первый раз нарушилось грустное спокойствие лица Стеллы, я мог видеть, каких усилий стоило ей подавить свое негодование.

Один только Ромейн оставался неподвижным. Лист бумаги, на котором было написано завещание, лежал забытый на его коленях. Его глаза все еще оставались прикованными к маленькой фигурке у камина.

Ребенок бросил последнюю лучинку в тлеющую красную золу. Он посмотрел вокруг себя, отыскивая новый запас, и ничего не нашел.

Его свежий, молодой голос звонко раздался среди безмолвия комнаты.

- Еще! - закричал он. - Еще!

Мать погрозила ему пальцем.

- Тише! - прошептала она.

Он убежал от нее, когда она попыталась взять его на колени, и посмотрел на отца на противоположном конце комнаты.

- Еще! - закричал он опять громче прежнего.

Ромейн поманил меня и указал на мальчугана.

Я повел его через комнату. Он охотно пошел за мною и повторил свою просьбу, стоя около отца.

- Поднимите его ко мне, - сказал Ромейн.

Я едва расслышал эти слова: у него, по-видимому, не доставало уже сил шептать. Он поцеловал своего сына, это ничтожное усилие стоило ему такого тяжелого напряжения, что на него было жаль смотреть.

Когда я снова поставил мальчика на ноги, он взглянул на своего умирающего отца, все еще не забывая своего желания.

- Дай еще, папа! Еще!

Ромейн вложил завещание в его ручонку.

Глазки ребенка засверкали.

- Сжечь? - спросил он радостно.

- Да!

Отец Бенвель рванулся вперед с протянутой рукой; Я остановил его, он вырвался от меня.

Тогда я, забыв преимущество черной рясы, схватил его за горло.

Мальчик бросил завещание в огонь.

- Ах! - воскликнул он в совершенном восторге и захлопал своими пухлыми ручонками, когда яркое пламя вспыхнуло в камине. Я выпустил патера.

В порыве бешенства и отчаяния он обвел взором присутствующих в комнате.

- Беру всех вас в свидетели, - закричал он, - это был припадок сумасшествия!

- Вы сами только что заявляли, - сказал поверенный, - что мистер Ромейн вполне владеет своими умственными способностями.

Сраженный иезуит с яростью обратился к умирающему. Они смотрели друг на друга.

На одно ужасное мгновение глаза Ромейна вспыхнули, в его голосе зазвучала сила, как будто к нему возвратилась жизнь. Патер задал свой вопрос с мрачно нахмуренными бровями:

- Для чего вы сделали это?

Последовал спокойный и твердый ответ:

- Для жены и ребенка.

Послышался и стих последний долгий вздох. После этих священных слов Ромейн умер.

Лондон, 6 мая.

По просьбе Стеллы я возвратился к Пенрозу со своим неизменным Спутником. Мой дорогой, старый товарищ, собака, крепко спит, свернувшись у моих ног, пока я пишу эти строки. Пенроз настолько собрался с силами, что присоединился ко мне в гостиной. Через несколько дней он намерен увидеться со Стеллой.

Какие приказания получило посольство из Рима - принял ли Ромейн последнее напутствие в более ранний период своей болезни - мы никогда не узнаем. Не было сделано никаких препятствий, когда лорд Лоринг предложил перевезти тело в Англию, чтобы похоронить его в фамильном склепе аббатства Венж.

По прибытии в Лондон я взялся сделать необходимые распоряжения для похорон. Возвращаясь в гостиницу, я встретил на улице отца Бенвеля. Я хотел пройти мимо него, но он нарочно остановил меня.

- Как поживает мистрис Ромейн? - спросил он с той адской предупредительностью, которая, по-видимому, постоянно к его услугам. - Надеюсь, очень хорошо? А мальчик? Ему мало дела до того, насколько к лучшему он изменил свою будущность, устроив тот фейерверк! Извините, мистер Винтерфильд, вы, кажется, сегодня не в таком любезном настроении, как обычно. Вы, может быть, припомните ваше необдуманное нападение на меня? Предадим все это забвению. А может быть, вы против меня за обращение бедного Ромейна и за мою готовность принять от него восстановленную собственность церкви? В обоих случаях я только исполнил свой долг как священник. Вы свободомыслящий человек. Во всяком случае я заслуживаю благосклонное истолкование своего поведения.

Этого я уже выдержать не мог.

- Я имею свое собственное мнение о том, чего вы заслуживаете, - ответил я. - Не заставляйте меня выразить его.

Он взглянул на меня со своей предательской улыбкой.

- Я не так стар, как кажусь, - сказал он, - я проживу еще лет двадцать.

- Ну что же? - спросил я.

- Да то, что многое может случиться за двадцать лет! - ответил он.

Сказав это, он меня оставил.

Если он намекает на какую-нибудь интригу с его стороны в будущем, то вот что я скажу - я стану ему поперек дороги.

Возвратимся к другому, более веселому предмету. Припоминая все происшедшее во время моего достопамятного свидания с Ромейном, я прихожу в некоторое изумление от того, что ни один из присутствовавших не сделал попытки воспрепятствовать сожжению завещания. Нельзя было этого ожидать от Стеллы, или докторов, для которых это дело не представляло никакого интереса, но я не могу понять безучастного отношения поверенного.

Он просветил мое невежество двумя словами:

- Оба поместья - Венж и Беррик - находились в безусловном распоряжении мистера Ромейна, - сказал он.

Он знал закон настолько, чтобы предвидеть, что дома, земли и деньги перейдут к его "ближайшему родственнику", или, проще говоря, его вдове и сыну, если он умрет, не оставив завещания.

Когда Пенроз в состоянии будет путешествовать, он отправится со мною в Бопарк. Стелла, ее маленький сын и мистрис Эйрикорт будут гостями в моем доме. Пусть минует это время, и подрастет мальчик, тогда я напомню Стелле о последних желаниях Ромейна в то печальное утро, когда мы оба стояли возле него на коленях. А пока для меня довольно одного счастья - предвидеть этот день.

Эпилог

Следующий лист дневника вырван. По какой-то случайности на это место попала страница рукописи, имеющая на себе позднейшую пометку и заключающая подробные распоряжения о свадебном туалете. Впоследствии не кто иной, как мистрис Эйрикорт, признала почерк этой заметки своим.

Коллинз Уилки - Черная ряса (The Black Robe). 3 часть., читать текст

См. также Коллинз Уилки (William Wilkie Collins) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :

Черная ряса (The Black Robe). 2 часть.
- То есть уходит он вас и сестер? - Да. Месяца два назад он пропал у н...

Черная ряса (The Black Robe). 1 часть.
Вступление к рассказу Сцена первая. Дуэль I Доктора уже не могли помоч...